Исследование о подчинении Киевской митрополии Московскому патриархату

Амвросий «История Российской иерархии» Изд. 2.

Антонович «История православных церквей в Юго-Западном крае XVII века» (Архив Юго-зап. России ч. I, т. IV).

Аскоченский «Киев с древнейшим его училищем – Академиею».

Бантыш-Каменский «История Малой России, со времён присоединения оной к российскому государству при Алексее Михайловиче».

Велички Самуила Летопись.

Вестник Юго-западной России 1862 № 89. 1863 № 4. 1866 № 5, 8.

Гассе Церк. История.

Голубинский Е. Е. «Очерк истории просвещения у греков со времени взятия Константинополя турками до настоящего столетия.» Правосл. Обозрен. 1872 г. №6 и 7.

Евгений «Описание Киево-софийского собора»,

«Описание Киево-печерской лавры»,

«Словарь Исторический» Изд. 2.

Еленевский «Мелетий Смотрицкий» Прав. Обозр. 1861 № 7.

Ersch und Gruber «Allgemeine Enciclopädie Wissenschaften und Künste» (Dositheus).

Захария Копистенского «Палинодия» Рук. Киев. дух. акад.

Υψηλάντου «Αθανάσιου Κομνηνου εκλησιαστικών και πολιτικον».

«Икона» или изображение великия соборныя церкве всероссийского и всех северных стран патриарша престола приключшихся дел в разные времена и лета. Рук. Импер. публ. библиотеки, Синодальной библиотеки и Румянцевского музея, изданная в V томе I части Архива Югозап. России.

Карпов «Киевская митрополия и Московское правительство во времена соединения Малороссии с великой Россией» Прав. Обозр. 1871. №8 и 9.

Костомаров «Монографии Т. IX–XI».

Коялович «Литовская церковная уния».

«Лекции о Западной Руси».

Крыжанич Юрий «Русское государство в половине XVII века.

Лазарь Баранович «Письма».

Le Quien «Oriens Christianus».

Макарий «История русской церкви» т. V.

Максимович М.А. «Межигорский монастырь» Киевские Епархиальные Ведомости» 1865 г. № 7.

Маркевич «История Малороссии».

Мелетий Смотрицкий Θρύνος. (Из библ. Киев. дух. акад.).

Образцов «Киевские ученые в Великороссии» Эпоха 1859 года январь.

Основа. 1861. № 8.

Памятники Киевской Археографической Комиссии т. II.

Пекарский «Представители Киевской учености». Отечественные Записки 1862. т. I.

Ригельман «Летописное повествование о Малой России».

Σάτα Νέόελλινικη φίλολογια

Собрание государственных грамот и договоров часть IV.

Соловьев «История России» т. X–XIV.

«Лазарь Баранович» Православное обозрение. 1862. № 2.

Устрялов «История Петра Великого», т. I.

Филарет «Исторя Русской церкви»,

«Черниговские иерархи» Труды Киевской Духовной Академии 1860 г. т. I.

Флеров «О православных южно-русских братствах».

Христофор Филалет «Апокрисис». Изд. Киев. дух. Акад. 1869 г.

В начале XV века совершилось формальное разделение русской церкви на две митрополии – Киевскую и Московскую. Прежде русская церковь была под ведением одного митрополита, жившего в Москве и именовавшегося митрополитом Киевским и всея Руси. Основав свою резиденцию в Москве, митрополиты всея Руси весьма много содействовали политическому возвышению Московского государства. Во время борьбы Московских князей с князьями Тверскими и с князьями Рязанскими, Московские митрополиты всегда держали сторону князя Московского и, налагая на противников его духовное запрещение, заставляли их уступать Московскому правительству. Такое же горячее участие принимали митрополиты, жившие в Москве, в борьбе Московских князей с татарами, стараясь отклонить нашествие татар, когда Московское войско не готово было встретить их, и благословляя Московских князей на борьбу с татарами, когда была надежда отразить татарское нападене.

Киев и вся Юго-Западная Россия была в то время, в политическом отношении, под ведением князей Литовских. Зависимость подчинённых им областей в церковном отношении от митрополитов, живущих в Москве, весьма горячо притом заботящихся о расширении Московского государства, не могла им нравиться, и потому Литовский князь Витовт, наиболее дальнозоркий в делах политических, всемерно заботился о том, чтобы прекратить эту зависимость.

Момент, когда Витовт поднял вопрос о поставлении особого митрополита для южной Руси, был самый удобный для того, чтоб это дело совершилось. Московские князья, и вместе с ними митрополиты, живущие в Москве, не имели ещё в виду подчинить себе южно-русский народ. Поэтому митрополиты, живущие в Москве, не заботились тогда о том, чтобы снискать себе любовь южно-русского духовенства, и через это, вообще, доброе расположение к Московскому государству со стороны южно-руссов. Теперь они старались извлекать только временные выгоды из той зависимости, в какой было по отношеню к ним южно-русское духовенство: старались собирать денежную дань и не заботились о благосостоянии южно-русских епархий¹. Такою деятельностью митрополиты, живущие в Москве, только раздражали против себя южно-русское духовенство. Вот почему, когда Витовт собрал южно-русских епископов и потребовал, чтоб они отказались оказывать повиновение митрополиту, живущему в Москве, и избрали для себя нового митрополита, епископы не заявили, что это для них нежелательно. По воле Витовта они избрали себе особого митрополита – Григория Цамвлака, и таким образом разложение митрополии состоялось.

Но, после избрания Цамвлака, была ещё для южно-русских епископов полная возможность снова возвратиться под власть митрополита, живущего в Москве, ибо Витовт скоро помирился с митрополитом Фотием, и Фотий, а равно и преемник его, митрополит Иона, могли управлять южно-русскою церковью. Но со стороны южно-русского духовенства митрополиты Московские Фотий и Иона встретили мало, так сказать, раскаяния в своём поступке, мало готовности снова им подчиниться. Напротив, у литовских епископов, после того, как они своею властью избрали для себя митрополита, выработался уже более свободный взгляд на то, каковы должны быть отношения между епископами и митрополитами, взгляд, совершенно противоположный господствующему в Москве. Избравши для себя митрополита своею властью, они считали себя с ним равноправными, считали себя вправе называть митрополита своим братом. Так, один из Полоцких епископов, относясь к митрополиту Ионе, в письме своём называл его своим братом. Но, по взгляду Ионы, такое отношение казалось слишком непочтительным. «Мы удивились, сын мой», писал Иона, «что ты отнёсся к нашему смирению не так, как изначала относились Полоцкие епископы к прежде бывшим митрополитам, а по новому. Не знаем, дошёл ли ты до глубокой старости и беспамятства, или забыл священные правила и вопреки их надмился гордостью? Но знаем, что ты искусен в божественном писании, и ведаешь, как Бог за гордость и ангелов свергнул с неба... Ну посуди сам, пристало ли бы нам, митрополиту, писаться братом к святому патриарху? Да не будет. Но он волен, хоть и не должен, писаться так нам, своим сынам, когда пожелает. Равно и мы можем так писать к вам, но не вы к нам, наши дети, разве только увлечётесь гордостью и будете без ума»². При таком различии во взглядах, естественно, не могло быть повиновения и на деле. Следующий Полоцкий епископ, Каллист, избран был не митрополитом Ионою с собором духовенства, а самим королём Литовским, при участии местных бояр, священников и всего православного посполитства. Избранный известил потом митрополита о своём избрании и писал, что приехать к нему для поставления не находит удобства³.

Вторичное разделение митрополии совершилось потом без всякого труда. Из Константинополя прибыл, посвящённый Константинопольским патриархом, особый митрополит в Киев, Григорий, и, несмотря на то, что митрополит Иона писал весьма обширное увещание от себя и от духовенства Московского Литовским епископам и Литовским православным, чтоб они не признавали Григория своим митрополитом, Григорий был принят, и Иона в ответ получил прискорбное известие, что Григория признали митрополитом даже некоторые епископы. Это разделение митрополии было уже окончательным. Затем вскоре митрополит Иона перестал именоваться митрополитом Киевским.

Чем дольше шло время, тем более развивалось иерархическое устройство южно-русской церкви совсем на иных началах, чем иерархическое устройство церкви северно-русской, и тем более прекращалась возможность для южно-русских епископов иметь любовь к митрополиту, живущему в Москве. То чувство равноправности и стремление к независимости, зарождение коих было заметно ещё во время митрополита Ионы, чем далее, тем более развивалось в среде южно-русских епископов. Власть митрополита Киевского была весьма незначительна: он не имел прав назначать епископов, а только посвящал тех, кого избрало духовенство и народ и утвердит король. Митрополит даже не имел права получившему избрание и утверждение от короля епископу отказать в посвящении. В утвердительной грамоте, с которою приходил избранный к митрополиту, часто рекомендовалось последнему посвятить избранного без замедления. Не имея возможности оказывать влияния на избрание епископа, митрополит и после посвящения его не мог требовать к себе повиновения, не мог следить за поведением посвящённого епископа. Епископ более зависел от тех, кто его избрал, чем от митрополита. Между тем северно-русские епископы должны были во всём повиноваться Московскому митрополиту, так как и избрание, и посвящение, и верховный суд над их поступками единолично ему принадлежали. Таким образом, южно-русские епископы были сравнительно гораздо независимее, чем северно-русские. Пользуясь такою совершенною независимостью в духовном отношении, и не имея над собою никакой верховной единоличной духовной власти, южно-русские епископы вместе с тем и от представителей светской власти тогда не терпели никакого притеснения в вере, напротив, получали много прав и привилегий. Русский язык и русская вера весьма быстро проникали в среду Литовского народа. Что Литовские князья благоволили к православию, это факт, который необходимо признать неоспоримо справедливым. Неоспоримо также и то, что в первое время после соединения Литвы с Польшею ва Люблинском съезде, православие не терпело угнетения и от Польских королей-католиков. Во имя политических интересов, желая более тесного соединения Литвы с Польшею, они должны были благоволить, и действительно благоволили, к Литовско-Русскому православному духовенству, чтобы тем снискать к себе благосклонность Литовско-Русского народа⁴. А между тем в северной Руси князья часто вмешивались в духовные дела и даже в этих делах указывали митрополиту⁵. Следовательно, и в этом отношении епископы южно-русские были в лучшем положении, чем северно-русские. Поэтому-то мы не встречаем со стороны Литовских православных епископов никакого желания входить в сношения с церквию северно-русскою, по крайней мере, не известно ни одного факта, который бы свидетельствовал о добровольных сношениях южно-русских иерархов с иерархами северно-русскими. А когда сами обстоятельства поставляли Литовских епископов в необходимость высказаться за или против Москвы, то они всегда высказывались против. В таких обстоятельствах часто бывали собственно Смоленские епископы, потому что Смоленск был пограничный город между Московским государством и Литвою. И вот мы видим, что во время борьбы Московских государей с Литовскими, во время нападений на Смоленск, Смоленские епископы действуют всегда в пользу Литовского князя. Так поступал Иосиф Салтан, епископ Смоленский, бывший впоследствии митрополитом Киевским, во время борьбы Московского князя Иоанна III с Литовским князем Александром. Подобным же образом поступал в 1515 году другой епископ Смоленский, Варсонофий, и за то Москвичи, взяв Смоленск, сослали Варсонофия на Кубенское озеро⁶.

Во время Батория утвердилось одно новое правило относительно замещения епископских мест в западной Руси, имевшее следствием ещё большее против прежнего развитие свободолюбия в западном духовенстве. И прежде епископские места замещались часто лицами дворянского происхождения. Баторий, на всё смотревший с точки зрения государственного интереса, старался богатые имущества епископские обратить в пользу государства и решился давать епископские места в награду дворянам, оказавшим услуги отечеству на поле брани⁷, не обращая внимания на то, что подобные люди были вовсе не подготовлены к выполнению обязанностей епископа. Это был, впрочем, общий недуг средневековой западной церкви, в которой также богатые епископские места были собственностью дворянства⁸. Баторий, принадлежавший сам к католической церкви, почёл возможным держаться такого же правила и относительно православных епископов. Естественно, следствием этого было то, что епископы, избранные из дворян, сохраняли, приняв епископство, свои шляхетские склонности: выше всего ценили почести, имения, полнейшую независимость и, будучи неподготовлены к пониманию дел веры, мало обращали на них внимания. Получая от короля епископство в награду за мирские услуги, епископы хотели извлекать из этого звания только мирские выгоды. Что епикопы–дворяне высоко ценили и очень упорно отстаивали почести, соединённые с их званием, это видно из примера епископов Полоцких. Один из епископов Полоцких жаловался королю, что митрополит Салтан не пишет его архиепископом. Другой жаловался на архепископа Владимирского за то, что тот пишется первым после митрополита архиепископом, тогда как это право принадлежит ему, архиепископу Полоцкому. Третий, Симеон Полоцкий, жаловался на митрополита Максима, что тот, во время соборного служения, велел стул Симеона отставить подальше и поместил около себя епископа Владимирского. Все эти епископы Полоцкие были из знатного рода. Что южно-русские епископы весьма высоко ценили имения, видно из того, что они вели бесчисленные распри между собою и с соседями из-за имений. Замки епископов были вооружены артиллериею, чтоб иметь возможность защищать собранные в них богатые имущества. Часто сами епископы с вооружённою свитою выезжали из этих замков, чтоб грабить имения соседей. Часто два лица, назначенные королём на одну и ту же епископию, выгоняли один другого вооружённою силою из принадлежащих этой епископии имений. Всё это вместе с тем вело к большим судебным делам: епископы постоянно бывали в судах, призываемые оправдываться во взводимых на них обвинениях, или сами занося жалобу на лиц, пытавшихся отымать от них имения.

Следствием развития шляхетских склонностей в среде южно-русских епископов было то, во-первых, что сближение их с московским духовенством было немыслимо. Если первоначальное разделение главным образом зависело от того, что южно-русские епископы искали больше независимости, чем сколько имели епископы, бывшие под ведением Московского митрополита, то теперь, когда стремление к независимости у южно-русских епископов было безгранично, то безгранично возросло и разъединение. Они не только не желали соединения с Москвою в это время, но не желали даже быть в зависимости, сравнительно весьма лёгкой, от патриарха Константинопольского. Когда патриарх Константинопольский Иеремия, по просьбе Львовского братства, обратил внимание на дела южно-русских епископий и попытался исправить некоторые беспорядки, то южно-русское духовенство согласилось лучше предаться в унию, чем терпеть подобное вмешательство. «Патриархи будут часто ездить в Москву по милостыню, а едучи назад, нас не минуют», говорил Терлецкий Потею, «Иеремия уже свергнул одного митрополита, братства установил, которые будут и уже суть гонители владык, чего и нет, и то изведут и оклевещут; удастся им свергнуть кого-нибудь из нас с епископии, сам посуди, какое бесчестие! Господарь король даёт должности до смерти и не отбирает ни за что, кроме уголовного преступления, а патриарх, по пустым доносам, обесчестит и сан отнимет; сам посуди, какая неволя! А когда поддадимся под Римского папу, то не только будем сидеть на епископиях наших до самой смерти, но и в лавице сенаторской засядем вместе с римскими епископами и легче отыщем имения, от церквей отобранные»⁹. Другим следствием развития шляхетских стремлений в духовенстве было самое падение южно-русской иерархии. В прежнее время южно-русские иерархи, хотя и не состояли в зависимости от одного лица, всё-таки старались централизоваться и основать соборное управление. На соборе 1509 года постановлено было, что епископы должны съезжаться ежегодно на собор для рассуждения о церковных делах, для суда и исправления церковных беспорядков, и, кроме того, предполагались ещё частные сеймики и частные собрания нескольких епископов. Таким образом должно было поддерживаться – и поддерживалось некоторое время – единение южно-русских епископов во имя веры. Если бы такое единение продолжалось, то южно-русские епископы, действуя сообща, могли бы сохранить своё влияние на народ, могли бы стоять во главе его религиозных интересов, и по собственному желанию твёрдою ногою вести своих пасомых или против унии, или в унию. Но развитие шляхетских склонностей принесло децентрализацию в среду духовенства. Когда один епископ враждовал против другого из-за того, что стул его был поставлен ниже; когда епископы часто отнимали один от другого имения вооружённою силою; когда они занимались постоянно позывами друг против друга; когда всё время они посвящали преследованиям личных мирских интересов и не имели времени потому думать о делах веры, к которым были мало приготовлены; тогда, при таком развитии личных интересов, не могло быть более уже речи об общении во имя веры. Общие съезды епископов на собор для рассуждения о церковных делах, для суда и прекращения церковных беспорядков, коих сами епископы были первыми виновниками, теперь прекратились, потому что на этих съездах должны бы были съехаться люди, уже давно разссорившиеся между собою из-за мирских интересов; на этих съездах многие могли бы оказаться виновными в нарушении церковных канонов и лишиться епископских мест. Потому, когда патриарх Константинопольский требовал от митрополита южно-русского, чтобы тот собрал собор, то, хотя патриарх требовал многократно и настоятельно, собор южно-русских епископов всё-таки не состоялся. Частные сеймики хотя и бывали в это время, но на них епископы рассуждали не о церковных делах, а только обдумывали интриги друг против друга. Такое поведение епископов не могло внушать к ним доверия народа, а, напротив, подрывало всякое к ним уважение. Православные миряне считали теперь себя вправе вмешиваться в дела церковные и указывать епископам на их беззаботность. «Великому несчастию своему приписать должны мы то, писали львовские братчики митрополиту Онисифору Девочке, что во время вашего пастырства все мы страшно утеснены, плачем и скитаемся, как овцы, пастыря ищущие. Хотя вашу милость старшим своим имеем, однако ваша милость не заботитесь о том, чтоб словесных овец своих от губительных волков оборонить, нисколько не заботитесь о благочестии. С жалобою на великие несправедливости, нам сделанные, мы приехали в Варшаву, в надеждах на ваше обещание явиться туда же, чтоб вместе бить челом королю, защищать права и вольности закона нашего греческого. Но ваша милость не хотите исполнять своих обязанностей, не хотите быть деятельным при таких великих бедах, больше которых ие было и не будет. Но что ещё хуже, ваша милость поставляешь один епископов без свидетелей и без нас, братии своей, что и правила запрещают; вследствие чего негодные люди становятся епископами и на столицах с жёнами своими живут без всякого стыда и детей родят. И других бед великих и нестроений множество. Наставилось епископов много, на одну епархию по два, оттого и порядок сгиб. Мы, по обязанности своей, вашу милость остерегаем, молим и просим, Бога ради, вопомни святых предшественников своих и возревнуй благочестию их, а на нас не прогневайся; жаль нам души и совести вашей, за вся ответ Господу Богу должны вы отдать»¹⁰. Третьим следствием развития в духовенстве шляхетских склонностей было то, что епископы первые отпали от православия к унии. Они мало занимались делами веры и выше всего ценили независимость, почести и имения. Польское правительство обещало им за принятие унии доставить независимость от Константинопольского патриарха, дать им почётное право заседания на сейме и сеймиках, наравне с католическими епископами, обещало, что имения, которыми они теперь владеют, и останутся их неотъемлемою собственностью и т.д. Ради таких приманок, епископы легко согласились изменить вере, о которой они думали мало.

Но народ южно-русский, как замечено, по причине децентрализации духовенства, давно уже привык смотреть подозрительно на своих епископов и не привык беспрекословно следовать им в делах религиозных. Кроме того, и самое дело об унии епископы вели не сообща и не старались сообща подготовить народ к тому, чтоб он за ними в этом деле следовал. Напротив, митрополит до последней возможности притворялся перед народом человеком,

преданным православию. Поэтому, когда он и некоторые епископы отпали в унию, народ за ними не последовал, и православная церковь южной России продолжала своё существование после падения иерархии.

Следует заметить здесь, хотя мимоходом, что когда в иерархии южно-русской церкви совершалась такая децентрализация, и южно-русские епископы оказали деятельное сопротивление патриарху Константинопольскому Иеремии, пытавшемуся иметь верховный надзор над ними и побуждавшему их организовать церковное управление, в то же самое время в северной Руси митрополит Московский получил сан патриарха и сосредоточил в своих руках ещё более верховную власть над северно-русскою церковью, над всеми её епископами и митрополитами. Тот же патриарх Константинопольский Иеремия, которому на юге епископы оказали такое неповиновение, на севере возвёл митрополита в сан патриарха. Такое развитие централизации на севере естественно могло иметь следствием подчинение Московскому патриарху Киевской митрополии, и поэтому-то, главным образом, по замечанию преосвященного Филарета, польское правительство спешило с делом унии¹¹. Но, впрочем, не столько благодаря действиям пропагандистов унии, сколько благодаря антагонизму по отношению к Москве членов южно-русской православной церкви, это дело церковного единения северной и южной Руси должно было замедлиться.

Когда пала иерархия южно-русской церкви, тогда во главе защитников православия против попыток ввести унию стали дворяне и братства, состоящие из горожан. Но, ратуя за дело веры, они всё ж таки должны были искать себе поддержки со стороны духовенства, опираться на какой-нибудь духовный авторитет. Не имея собственного митрополита, они должны были опираться на авторитет представителей соседних церквей – патриарха Московского или патриарха Константинопольского. К кому же они обратились?

Константин Острожский, в письме своём к епископам южно-русским, советует им спросить, относительно перехода в унию, мнения патриарха Константинопольского и Московского и только в случае их одобрения решиться на это дело¹². Но из этого факта было бы очень ошибочно заключать, как совершенно справедливо замечает Коялович¹³, что Константин Острожский имел особенное уважение к Московскому патриарху и желал его вмешательства в дела южно-русской церкви. Напротив, есть очень много фактов того, что вельможи южно-русские очень враждебно относились к Москве и к Московскому правительству, а на этом основании должны были быть нерасположены и к сближеню с Московским патриархом. Оно и не могло быть иначе: если южно-русские епископы, сравнивая своё положение с положением епископов Московских, были вооружены против Москвы, то тем более вельможи южно-русские. Положение ясновельможных панов в юго-западной Руси было в такой степени хорошо в сравнении с положением вельмож в государстве Московском, что паны никогда не могли стремиться к сближению с Москвою. Незадолго перед временем унии, жил в Польше князь Курбский и другие вельможи, бежавшие из Москвы от жестокостей царя Иоанна Грозного. Жестокость Грозного по отношению к вельможам была таким образом очень хорошо известна в Руси юго-западной. Беглецы своими рассказами передавали панам южно-русским своё ожесточение против Московского правительства. Для панов, которые на юго-западе России пользовались полнейшею независимостью, имели громадное влияние на управление, так что король был почти ничто, а паны, составлявшие сейм, почти всё, должно было казаться слишком оскорбительным такое деспотическое отношение Московского царя к своим высокопоставленным подданным. И вот, под влиянием таким образом выработавшейся ненависти к Москве, южно-русские православные паны часто становятся главными начальниками войск, идущих против Московского государства. Так, даже сам князь Острожский с ожесточением воевал против Москвы и свою ненависть к Москве передал к сыну. Потому-то он, чуждаясь Москвы во всём, чуждался и отношений к Московскому патриарху. Взяв под своё покровительство южно-русскую церковь, в годину её несчастия, он ни разу не обращался сам за помощью и советом к патриарху Московскому, с большою охотою и готовностью обращаясь к патриарху Константинопольскому.

Впрочем, южно-русские паны недолго защищали православие против попыток ввести унию: когда оказалось, что такое заступничество за православие ведёт за собою лишение некоторых прав и преимуществ, паны отказались защищать религиозные интересы... ¹⁴

Гораздо долее и упорнее защищали православие братства, состоявшие из горожан. Но братства, так же как и паны, не могли иметь особенного сочувствия к сношению с Москвою. Города южно-русские имели устройство по магдебургскому праву, т.е. имели самоуправление: все чиновники в городском управлении избирались из самих горожан и несли полную ответственность за свою деятельность перед всем городским обществом. А в северной Руси города управлялись воеводами, присылаемыми от царя «для прокормления». Получивши город для того, чтоб прокормиться, воевода заботился только о том, чтоб побольше обогатиться на счёт горожан. Он вымогал всякие законные и незаконные доходы, и на притеснения его негде было искать суда. Потому-то горожане южно-русских городов не желали входить ни в какие сношения с Московским правительством, и братства, защищавшие православие, не искали для себя поддержки у патриарха Московского.

Зато произошло во время унии очень тесное сближение представителей южно-русской церкви, магнатов и горожан, с патриархом Константинопольским. Ещё задолго до этого времени, однажды, когда король Польский предлагал митрополиту Киевскому Иосифу Салтану вступить в сношения с папою, и митрополит обращался к Константинопольскому патриарху с вопросом, что должен он отвечать королю, то Константинопольский патриарх подал митрополиту весьма благой совет: «для любви твоей есть весьма лёгкая отговорка, писал патриарх митрополиту; ты можешь сказать, что ничего не можешь сделать без согласия патриарха Константинопольского». Теперь, когда Польское правительство принимало насильственные меры для введения унии, православные поступили так, как некогда советовал Константинопольский патриарх митрополиту Салтану, т.е. отвечали, что без согласия Константинопольского патриарха они не могут решиться на перемену веры. К патриархам, как к верховным владыкам своим, постоянно обращались вельможи, постоянно обращались и братства, защищавшие православие, прося у них совета и наставления относительно всего, что тогда совершалось в южно-русской церкви. На соборе 1590 года патриарх Константинопольский был торжественно признан главою южно-русской церкви, и общим голосом собора решено было оказывать ему повиновение. Такое уважение к Константинопольскому патриарху было в настоящее время, со стороны православных, самым горячим. Слова представителей южно-русской церкви, что они не могут принять унии без согласия Константинопольского патриарха, что они без его согласия ни на что не могут решиться, не были в настоящее время простою отговоркою, а были искренним убеждением. Влияние восточных патриархов было действительно весьма благотворным в настоящее время, и патриархи, а также посылаемые ими греки, были достойны всякого уважения. Бывшие около того времени в южной Руси восточные патриархи – Александрийский Иоаким и Константинопольский Иеремия – были люди в высшей степени достойные и приняли горячее участие в делах южно-русской церкви. Иоаким благословил основание Львовского братства, дал устав этому братству, посоветовал братству завести училище. Братство это было рассадником многих других братств в юго-западной Руси, заботившихся об истинном благе православной русской церкви. Братства следили за точным соблюдением православных церковных обрядов, следили за тем, чтоб епископы южнорусские вели жизнь соответственно своему званию и были истинными пастырями для своего народа, восставали против всяких попыток ввести унию, защищали православных на сеймах против всяких притеснений, основывали школы, заводили типографии и заботились таким образом о распространении в народе истинных религиозных православных убеждений. Восточные патриархи поддерживали братства во всех этих начинаниях. Из Греции от патриарха присылались требники и другие богослужебные книги¹⁵, с которых печатали братства. Патриарх не только благословлял братства на основание школ, но и оказывал им деятельную поддержку в этом деле: из Греции присылались образованные греки в братские школы. В имениях князя Острожского жило много образованных греков, переводивших и составлявших сочинения для поддержания православия и распространения грамотности. Будучи в южной России, Иеремия, патриарх Константинопольский, помог братствам и в их заботах о том, чтоб иметь истинных пастырей. Он низложил епископов, недостойно принявших этот сан или ведущих противную каноническим постановлениям жизнь, и, по просьбе братства, рукоположил нового митрополита в южную Русь, Михаила Рагозу: «я не знаю его, говорит Иеремия, но так как вы представляете его мне человеком достойным, то пусть будет митрополит». Потом из Константинополя патриарх Иеремия послал в юго-западную Русь самое доверенное от себя лицо, учёного грека, протосинкелла Константинопольской церкви Никифора. Находясь под председательством этого протосинкелла и другого весьма учёного и достойного человека, протосинкелла Александрийской церкви Кирилла Лукариса, православные на соборе Брестском защитили свою веру. Никифор, несмотря на то, что приверженцы унии всеми мерами старались склонить его на свою сторону, стал во главе православных¹⁶.

Видя такое содействие восточных патриархов своим истинным стремлениям, православные, естественно, должны были иметь к ним глубокую, искреннюю привязанность. Епископы, отпавие в унию, не могли поколебать этого уважения, хотя и клеветали на патриархов. «Мы, говорил Потей, от них никакой утехи, науки п порядка иметь не могли; только за шерстью и молоком к нам ездили или посылали, а вместо покою волнение и меч между детьми вкидывали». Но вот что отвечали Потею православные: «Бесстыдный язык! Не можете говорить доброе, будучи злыми. Что вы говорите о благочестивых патриархах и учителях своих, как неверные поганцы? Вы мудры на злое, а чтоб разуметь доброе, не уведали истины, как говорит пророк. Не посылано ли пророков во все времена? не посылали ли и патриархи к вам учителей во все времена, уча вас? Мало ли грамот присылали к вам патриархи, о многих делах и сами к вам приходили? Вы говорите: „когда пришёл патриарх, то сделал какое-то братство, попов и проповедников наставил“. Но и Христос то же самое сделал: архиереев обличивши и людей к себе собравши и учеников, из среды их учителей поставил. Так и патриарх, обличивши митрополита Киевского, Онисифора двоеженца, и осудив Тимофея Злобу, архимандрита Супрасльского, за убийство, митрополита Михаила носвятил и грамотами окружными всюду злость каждого обличил и на суд приготовил. Что же ещё больше ему делать? Школу греческую кто заложил, как не греки и не патриарх сам? Грамматике греческой и со славянским письмом не Арсений ли, митрополит Елассонский, во Львове, от патриарха приехавши, учил два года? И когда грамматику через учеников своих напечатал, то в типографии греческого и славянского письма размножилось, чего никогда в русском народе не бывало. Русские, как окрестились, не учились, только церкви строили, которые им злые соседи зараз позапустошили, людей данями обложили, великих панов своими науками и способами различными от церкви отторгли, весь народ в убожество привели; зато теперь школы во всех городах закладываются, госпитали и церкви строятся. По приказу вселенского патриарха двоеженцев выведено, ереси выкляты, исповедники установлены, соборы духовные собирались, суды сужены, злых карали, владыкам негодным от мест своих отказаться велено. А вы что сделали? Одного патриарха Антиохийского во Львове бить приказали, другому вселенскому патриарху Иеремии домой ехать велели, боясь, чтоб он вас, как преступников, не наказал и от мест не отставил; вы сами могли на себя определение выдать, как жиды, говоря: злых зле погубит, а виноград предаст другим делателям, иже воздадят ему плоды во времена своя»¹⁷. Таким образом Константинопольские патриархи, при таком уважении к ним народа южно-русского, были весьма крепкою опорою для поддержки православия в борьбе с униею. Люди, заботившиеся о введении унии в западную Русь, – Польское правительство, иезуиты и отпавшие в унию епископы, – очень ясно сознавали, что дело унии никогда не может сбыться, если только влияние патриарха не будет прекращено. Поэтому они всеми мерами старались уничтожить это влияние: правительство – мерами насилия, иезуиты – литературным путём. Правительство судило всех греческих выходцев как лазутчиков; на греков взводимы были обвинения, что они подосланы турецким правительством в качестве шпионов, для того, чтобы разведать о состоянии польского государства. Судимые как государственные преступники, одни из них были заключены в крепость, другие должны были бежать. Чтоб и на будущее время греки не являлись в юго-западную Русь, Сигизмунд, король польский, издал строгое приказание пограничным стражам не пускать их ни под каким предлогом. «Видя, писал Сигизмунд III, как много безопасность государства зависит от того, чтобы никто из чужеземцев, а особенно из людей греческого закона и из земель турецких, не приходил в наши государства, мы желаем от усердной верности вашей, чтобы те, которые имеют в своей власти украинские замки, прилежно смотрели, дабы никто из особ, посланных с письмами или с посольством каким-нибудь от греческих патриархов к епископам греческой веры или к иному кому, в наше государство не был пропускаем»¹⁸. Но эти меры строгости не ослабляли влияния патриархов. «Пастырская попечительность патриархов, говорит автор Апокрисиса, хотя далеко живущих, о нас и управлении над нами, замечается из того, что и в настоящее время, столь трудное и неблагоприятное для их власти, они, услышавши об отступничестве и преступлении митрополита и владык, не оставляют промышлять о нас: учить нас письмами, увещевать к постоянству, утешать и давать защиту духовную против тех, которые хотят отвратить нас от их послушания¹⁹ и затем от спасительного пути». Можно сказать даже более: запрещение всяких сношений с Востоком служило даже к возвышению восточных патриархов в глазах южно-русских православных. По письмам патриархов южнорусские православные видели в них людей высокопреданных православию, а о бедственном положении восточной церкви не знали и не хотели верить худым слухам. Автор Апокрисиса не верит рассказу дееписателя, будто несогласия и раздоры между патриархами таковы, «что из-за этих раздоров турки отняли у них бывшую в городе церковь и дали им другую худенькую па предместье в углу»; не верит, что в Крите, Корцире, Зацинте и на других островах греки вместе с римлянами совершают богослужение и крестные ходы, и мощи Спиридона вместе по городу носят, и вместе ходят ко гробу св. Арсения. «Это слабый довод в твою пользу», говорит автор в ответ деесписателю, «его милость князь²⁰ в Корцырах и Зацынтах не бывал и не странствовал»²¹. Гораздо с большею охотою верит автор Станиславу Оржеховскому, который говорит: «что кафедра константинопольская, стоящая в ряду других кафедр, которые древние называли апостольскими, цела и теперь, это знаем мы, живущие ближе к Фракии. Бог дал ей, как новому Иосифу, снискать милость у Солимана, турецкого тирана, чтобы таким образом всегда оправдывалось то обещание, что и врата адовы не одолеют церкви и её апостольских престолов»²². Поборники унии старались подорвать уважение к Константинопольскому патриарху со стороны православных литературным путём. В своих сочинениях они указывали на то, что патриарх находится в турецкой неволе: это подчинение игу иноверных почитали они гневом Божиим на Восточную церковь за отпадение её от церкви Западной. Они указывали на то, что патриархи покупают себе у султанов патриаршество, что на Востоке слишком усилена симония, указывали на то, что там пало просвещение и нет более святых подвижников. Против этих мнений со стороны православных явилось очень много сочинений в защиту патриарха: писали, что грекове панство не для того пострадали, абы якій недостатокъ въ вѣрѣ имѣли ²³, и в особенности доказывали то, что греки пострадали не за отделение от западной церкви, потому что подпали под иго турок гораздо ранее этого отделения. В самом подчинении туркам православные указывали, в своих сочинениях, руку промысла Божия, пекущегося о сохранении и возвышении истинной веры в Восточной церкви²⁴, основываясь на словах пророка Захарии, что два нечестивых поемлются, а третий оставляется и искушается, как злато в горниле, для лучшей жизни²⁵. В доказательство того же припоминали всю историю христанской церкви и замечали, что истинная церковь Христова всегда находилась в утеснении. Признавая то, что греки под игом турок бедствуют, защитники патриархов говорили, что богатства вовсе не необходимы для веры, и, припоминая слова апостола Петра, сказанные хромому: «сребра и злата нет у меня, но верою в Иисуса Христа, востани и ходи», рассуждали, на основании их, о свойствах истинной веры. Признавая, что патриархи достигают патриаршества, давая большие подкупы султану, припоминали текст: воздадите кесарева кесареви. Затем, особые главы посвящались доказательствам того, что и после подчинения туркам у греков было много людей учёных, людей святых, и бывают чудеса²⁶. Таким образом, полемика, вместо того, чтобы подрывать, ещё более поддерживала уважение православных к восточным патриархам.

В 1620 году прибыл в южную Русь Иерусалимский патриарх Феофан и восстановил иерархию, поставив Иова Борецкого в митрополиты Киевские и шесть епископов в южно-русские епархии. В ставленной грамоте, данной Феофаном новопосвящённому митрополиту и епископам, он дал им большие права: дал право епископам, по смерти митрополита, если неудобно будет переслаться с Константинопольским патриархом о поставлении нового митрополита, поставить его своею властью; дал право наблюдать за всеми ставропигиальными церквями, монастырями и братствами и поручил позаботиться об уничтожении некоторых, вкравшихся в практику южно-русской православной церкви, неправильных обрядов²⁷. Таким образом возобновлена была иерархия южно-русской церкви, и даны были ей особенные права. Иерархи, посвящённые Феофаном, стали теперь во главе управления южно-русской церкви, сменив вельмож и братства.

Но эти вновь поставленные иерархи совершенно не были похожи по своему характеру и склонностям на иерархов, бывших в южно-русской церкви перед униею и изменивших православию: те были шляхтичи по происхождению и мало заботились о делах веры; эти были избраны народом и горячо были преданы православию. До унии митрополит Киевский жил во Львове, или Новогрудке, или в Бресте, вообще ближе к центру польской цивилизации и в местностях, где не так сильна была любовь к православию. Иов Борецкий основал свою резиденцию в Киеве, где православные составили большинство населения и куда уния мало проникла. Поэтому митрополит и епископы, бывшие до унии, были сами руководителями этого дела, а митрополиты и епископы, посвящённые Феофаном, оказали сильнейшее сопротивление насильственным мерам польского правительства заставить их и народ южно-русский принять унию. Вместе с тем, не имея шляхетских склонностей и централизуясь в Киеве, новопоставленные южно-русские епископы должны были иметь, и имели, более благосклонные отношения к Москве. Нужно заметить, что всегда в областях южно-русских любили Москву больше, чем в областях западно-русских, и тогда как Смоленские епископы оказывали всегда Москве деятельное сопротивление, Черниговские епископы оказывали готовность ей подчиняться. Иов Борецкий, бывший сам по происхождению из Черниговской области, был по всем этим обстоятельствам к Москве очень расположен. Другие представители и защитники народа в это время – малороссийское козачество и гетман – были также к Москве расположены. В десятых годах XVII столетия польское правительство пользовалось козачеством, чтобы вести войну с врагами. Между прочим, козацкое войско, под предводительством гетмана Сагайдачного, было в числе польских войск под Москвою. Но это ознакомление козачества с Московским народом было впоследствии слишком вредно для польского правительства. Будучи в Великороссии, казаки видели там, как русские люди Московского государства с великим самоотвержением вооружились, под знаменем веры, на защиту веры и свободы своего отечества. Возвратившись в Малороссию, Сагайдачный и козацкое войско торжественно каялись перед Иерусалимским патриархом Феофаном в том, что они ходили на Московское государство²⁸.

И вот, когда малороссийский народ начал терпеть великие угнетения за веру от польского правительства и панов, представители его политических и религиозных интересов стали искать покровительства Московского государства. Иов Борецкий, говорит Соловьёв, понимал смысл народного крика: «лучше терпеть неволю турецкую, чем терпеть долее иго панское», но предпочитал обратиться к Московскому государству. В 1620 году было посольство к Московскому правительству от Сагайдачного с просьбою о покровительстве²⁹; в 1625 году отправил с просьбою о том же Иов Борецкий Исаакия, епископа Луцкого. «У малороссиян одна только дума, говорил Исаак Грамматину и Черкасскому, Московским дьякам, как бы поступить под государеву руку»³⁰. Эта просьба о подданстве, при тогдашней слабости Московского государства, не могла быть исполнена, но, тем не менее, с этих пор южно-руссы чаще начинают прибегать к покровительству Московского государства, и Московское правительство, насколько возможно, оказывает им своё содействие. Целыми тысячами переселялись крестьяне малороссийские в области Московского государства, и Московское правительство охотно их принимало. Обращалось к Москве с просьбою о своих нуждах и духовенство малороссийское. Преемник Иова Борецкого, Исаия Копинский, в 1632 году писал патриарху Филарету: «многою злобою и рвением супостаты на ны вооружишася, хотяще всяко единою поглотити и до конца истребити благочестие: мы же единаче, Божиею помощию, аще и отвсюды зело утеснены есмы, поскольку мощно до некоего времени противу злочестию их опираемся и вооружаем. Обаче, аще невозможно будет, Богу грех ради попустившу вящше, сопротив стати злочестию их, – к вашему преосвященству, благочестивой, православной Восточной державе приклонити главу умыслихом, надежду несомненно имеюще, яко ваша святительская и пастырская милость нас нищих не отрынет и не возгнушается.... Понеже, по измертвии блаженной памяти прежде меня бывшаго отца митрополита Иова Борецкаго, весь монастырь выпустошен остася, не точию его ино (sic), но и до единаго патрахиля святительскаго при том месте не оставиша, но вся разграбиша. Сего ради молю вашего преосвященства, аще мощно, на архиерейское служение, на сак же и на иное святительское украшение пожаловать худость нашу коею либо вещию или материею, понеже сего вашей святительской милости есть преизобильно, у нас же зело всего скудно, да имети буду сие на благословение вашея святительския милости, понеше есмь раб и присный богомолец вашего преосвященства. И о мощех святых, ко священнодействию посвящения мира, також и антиминса, о нем же нужда ми предлежит к великому четвергу посвящения мира сподобитися, понеже не имею его у себя, днесь, прилежно молю твоего величества и прещедраго пастыря: понеж у нас во сия вся зело скудно, неимамы где их достати. Понеж греченя мало бывают у нас, а прежь сего у них святых мощей доставали .. Прилежно вашу святительскую милость прошу и молю, яко да не презрит о сих всех моления неключимаго послушника п богомольца своего. Аз же молю и молити должен есмь, яко да ваше преосвященство добре словесно зде стадо упасши, во грядущей вечной жизни пастырем начальнику Господу Иисусу Христу пресветлым лицем явльшеся, преславный и прерадованный глас Господа услышиши: благий рабе и верный, вмале был еси верен, над многими тя поставлю, вниди в радость Господа своего, еяже со всеми святыми патриархи и архиереи да сподобится ваша святительская милость»³¹.

Но, обращаясь с просьбами о покровительстве к Московскому правительству, южно-русские иерархи вместе с тем обращались с жалобами и мольбами об уменьшении гонения на православие и к Польскому правительству. Такие жалобы посылал на сейм митрополит Иов Борецкий, с просьбою о том же митрополит Исая Копинский послал на сейм архимандрита лавры Петра Могилу. Просьбы их в конце концов были услышаны. Польское правительство начало сознавать, что духовенство малороссийское составляет великую силу, имеет громадное влияние на народ, что, имея на своей стороне духовенство, можно иметь более возможности прекращать слишком тяжёлое для правительства возмущение малороссийского козачества. Воевода Киевский Адам Кисель, внимательно изучавший характер малороссийского народа, вынес то убеждение, что на малороссийский народ нужно действовать через духовенство: «они очень уважают своё духовенство, писал он, хотя я не могу сказать, исповедывают ли они хоть какую-нибудь религию». Вероятно, во имя этих соображений, Польское правительство, когда Пётр Могила явился на сейм и был избран в митрополиты Киевские, с готовностью утвердило его в этом звании, дало ему право оставаться вместе с тем архимандритом Киево-печерской лавры, дало ему право поселиться при Киево-Софийском соборе и многие другие привилегии³². Пётр Могила был человек в высшей степени соответствующй видам Польского правительства: он был шляхтич по происхождению, весьма дорожил почестями и имениями, и потому мог высоко ценить привилегии. Кроме того, как человек, знакомый с интригами придворной жизни, Пётр Могила имел способность и готовность вмешиваться в дела политические³³. При таком настроении Пётр Могила не мог быть очень расположен к Московскому государству. В Киеве были очень хорошо известны те жестокости и неограниченный произвол, которыми были проникнуты все Московские учреждения. Мелентий Смотрицкий и Кассиан Сакович печатно говорили, что в Московском царстве живут рабы, и что там даже высокопоставленных лиц бьют кнутом и подвергают торговой казни. В Лифосе, приписываемом Петру Могиле, автор вовсе не заботился об отражении подобных нападений противников Московских распорядков и весьма хладнокровно отвечал в таком роде: «мы-де за Москву не ответчики, спрашивайте у неё самой!»³⁴. Но Пётр Могила не только сам был шляхтич, но и содействовал развитию шляхетных стремлений в высшем духовенстве. Главною его заботою была забота о просвещении. На том же сейме, на котором было утверждено его избрание в митрополиты, дана была привилегия православным заводить типографии и училища. Возвратившись в Киев, Пётр Могила, действительно, основал замечательную Киево-Могилянскую коллегию. В этой школе обучение шло на латинском языке и все порядки были устроены по образу школ иезуитских. Главная задача обучения состояла в том, чтобы развить в учениках красноречие и способность к спорам. Другие, более полезные науки, как напр. история, были пренебрежены. Поэтому, выходя из школы, ученики Киево-Могилянской коллегии были чужды народа, истории бедствий которого они не знали, и чувствовали себя хорошо только в среде высшего общества шляхты, где требовалось остроумие, болтливость, способность поспорить. Школа Могилянская отдаляла учеников своих от народа, делая их шляхтичами. Тем не менее, и сам Пётр Могила, и ученики его слишком высоко ценили такое образование и с пренебрежением относились к тем, кто его был чужд. С таким же презрением они должны были относиться и к Московскому невежеству.

Но ни сам Пётр Могила, ни школы его не пользовались общею любовью народа. Несмотря на то, что Пётр Могила старался централизовать церковное управление в южно-русской церкви, несмотря на то, что это был человек, способный стоять во главе, несмотря на то, что тогда возникла мысль у польского правительства и предводителей дела унии о необходимости централизовать церковное управление в юго-западной Руси, и сперва Вельямин Рутский, униатский митрополит Киевский, а потом король Владислав предлагали православным мысль о необходимости учредить патриаршество в Киеве³⁵, – это дело не состоялось. Попытка Польского правительства поставить в патриархии Петра Могилу была очень хорошо понята. «Одноконечно, писал Исаия Копинский, король Польский и папы радные и ляцкие арцыбискупы приговорили на сейме, что в их Польской и в Литовской земле православной христианской вере не быть и христианские церкви превратить па костелы ляцкие, и книги русские и монастыри вывесть, а Киевский митрополит Петр Могила веры христианской ныне отпал, и благословлен митрополит Петр (Могила) от папы Римскаго ныне в великий пост в патриархи, быть ему патриархом в Вильне, будто в христианской вере, а присягал он митрополит королю, и всем панам радным, и арцыбискупам ляцким на том, что ему христианскую веру учением своим попрать и уставить всее службу по повелению папы Римскаго Римскую веру, и книги русския вывесть»³⁶.

Точно так же неблагосклонно относился народ и к другому делу Петра Могилы: к основанной им Академии. Киевские мещане и низшее духовенство видели в учителях и в учениках Киевской коллегии пропагандистов латинства и различных ересей. Ректор Академии Коссов нашёл себя вынужденным писать особо сочинение в защиту коллегии. В нём он так описывает отношения неблагосклонных киевлян к коллегии: «Вот уже четвертый год проходит, благосклонный читатель, как мы, изучив науки Паллады в католических академиях, стали насаждать в русские умы латинский язык лучше, нежели бывшие до нас наставники, и это не из иных каких-нибудь побуждений, как только потому, чтоб мы могли заслужить у Предвечнаго какого-либо воздаяния такими добрыми делами, которыя в особенности повелевают просвещать незнающих, а также чтоб вышедшие из среды православнаго народа нашего, успели распространить в нем свет Аполлона. Такия намерения неблагоприятно встретило легкомыслие, которое царствует в обществе. Как скоро мы, с его милостию отцем Петром Могилою, Киевским митрополитом, достигли до тебя, Киев приснопамятный, и охраняемые святыми стражами, твоею оградою непобедимою, применили primus Minervae manus, то о нас начали внушать народу, что будто мы униаты, что будто мы не православные. Какие перуны, какие громы и молнии разныя посыпались на нас тогда, того невозможно описать чернилами! Было такое время, что мы исповедывавшись только и ждали, что вот начнут нами начинять желудки днепровских осетров, или же того огнем, другого мечем отправят на тот свет.. »³⁷. По словам позднейшего свидетеля, (1706 г.) Гавриила Домецкого, при основании Киевского коллегиума «от неученых попов и от казаков велие было негодование: на что латинское и польское училище заводите, чего у вас до туду не бывало, а спасались? Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити, едва их уговорили»³⁸.

Таким образом снова произошло, подобно бывшему перед униею, разделение между пастырями и паствою, между высшими иерархами южно-русскими и бывшими под их влиянием шляхетными представителями казачества и низшим духовенством, вместе с мирским посполитством. Чем дальше шло время, тем менее южно-русские иерархи заботились об интересах народа, более заботились о сохранении своих преимуществ, восставали против подчинения Москве, сближались с Польшею и Турциею; но низшее духовенство и народ, вопреки старанию своих иерархов, всё более и более к Москве тяготело.

Во время Хмельницкого для высшего духовенства малороссийского было очень ясно, что политическая зависимость Малороссии от Москвы, к чему склонялся гетман, будет иметь следствием то, что и духовенство малороссийское должно будет подчиниться Московскому патриарху. Московский патриарх поставлен был Московским правительством в самое ближайшее отношение к делу о подчинении Малороссии. Когда в 1648 году Богдан Хмельницкий в первый раз прислал в Москву предложение подданства, царь Алексей Михайлович призвал к обсуждению этого дела и патриарха и, согласно с мнением патриарха, решено было отклонить на время это предложение; затем, в 1651 году, также по совету с патриархом, Московский царь изъявил согласие принять Малороссию в подданство, а в 1653 году окончательно решено было это дело, опять с собором духовенства³⁹. По поводу присоединения Малороссии, возгорелась война между Московским государем и Польшею. Сам царь Алексей Михайлович отправился в поход, а патриарх напутствовал его благословением. Война шла очень удачно для Московских войск: они заняли всю Белоруссию и Литву и царь принял титул: «царя всея великия и малыя п белыя России.» Патриарх, будучи в Москве, в письмах изъявлял своё сочувствие царю и советовал ему, не довольствуясь Литвою, идти завоевать всю Польшу. Хмельницкий, представитель козачества, очень хорошо знал об этом горячем отношении Московского патриарха к делу политического присоединения Малороссии и, обратясь к царю с просьбою принять участие в делах Малороссии, обращался с такою же просьбою и к патриарху. Так, в 1673 году Хмельницкий особенною грамотою просил патриарха расположить царя принять Малороссию в подданство. При конце своей деятельности, Хмельницкий относится к патриарху с таким же доверием: он усердно просил его прибыть в Малороссию и благословить вновь избранного гетмана, Юрия Хмельницкого, на гетманство, а митрополита Киевского на митрополию⁴⁰. Обращая внимание на последние слова, видно, как участие патриарха в деле политического присоединения Малороссии могло вести – и действительно вело – к тому, чтобы иерархия малороссийской церкви стала от него в зависимости.

Это подчинение, вместе с тем, было возможно потому ещё более, что в среде южно-русского духовенства большинство было очень расположено к Московскому правительству и к Московскому патриарху и готово было ему подчиниться. Известно, что когда прибыли в Малороссию послы для принятия её, то во всех городах духовенство с крестным ходом встречало их во главе городских жителей. Факт этот, положим, сам по себе мало значит, ибо митрополит Киевский Коссов также встречал послов и сказал им речь; а между тем, как рассказано будет после, Коссов был недоволен подчинением Малороссии и недоброжелателен к Московскому правительству. Но факты встречи со стороны духовенства показывают нам всё-таки, что духовенство должно было повиноваться народному желанию. С другой стороны, есть много других фактов, которые показывают, что эти встречи со стороны духовенства в иных местах были искренними: епископы некоторых епархий охотно подчинились Московскому патриарху. Пастыри Могилёвский (1654–1668 г.), Смоленский (с 1656 г.) и Черниговский (с 1657 г.) признали над собою власть Московского патриарха⁴¹. С какою любовию обратились тогда сердца юга к Никону, показывает пример игумена Иоиля Турцевича. Приглашённый в 1654 году в Иверский монастырь, он на дороге захворал и просил перенесть кости его туда, куда стремилась любовь его – в Иверский монастырь: «аз», говорит он, «послушание мое ко пастырю и по смерти сохраню.»⁴²

Наконец, правление Никона всего более могло содействовать сближению Южно-русской церкви с северно-русскою. На юге высоко ценили просвещение и очень привыкли к различным торжественным обрядам; но в северной Руси до Никона была ересебоязнь и стремление сохранить всё так, как положено отцами; стремления к реформе обрядов, к перемене и к просвещению не было. Никон, как известно, не разделял такого ригоризма и горячо заботился об улучшении церковных обрядов, об исправлении богослужебных книг. Для этих реформ он не чуждался искать помощи и со стороны южно-русских учёных. По его предложению вызваны были в Москву в 1649 году малорусские учёные Арений Сатановский и Епифаний Славяницкий, а в следующем году прибыл ещё иеромонах Птицкий⁴³. Все эти лица, когда жили в Москве, пользовались доверием и благосклонностью патриарха. Кроме этих учёных, патриарх вызвал ещё в Москву из Малороссии, в 1649 году, типографщиков⁴⁴ и в 1652 году певцов⁴⁵.

Но чем сильнее была возможность подчинения Киевской митрополии Московскому патриарху, тем более опасались этого подчинения высшие шляхетные представители малороссийского духовенства: насколько можно было, они старались помешать соединению малой России с великою и оказывали сопротивление распоряжениям Московского правительства. Стремления Никона очистить церковную обрядность северно-русскую от внесённых в течение времени искажений вызвало сильную реакцию со стороны приверженцев старины. Приверженность к старине, к коснению в необразованности, высказалась очень сильно. Раскольники, отстаивая старину, готовы были на всякие самопожертвования. Убегая от преследования правительства, эти люди, между прочим, скрывались и в Малороссию и, судя по ним, малороссияне были очень худого мнения о Московской религозности: «одни погруженцы, друге обливанцы, говорили простодушные и необразованные козаки и урядники; у одних попы, у других беспоповщина, на Московщине столько вер, сколько слобод, а в слободах иногда сколько домов; нас никто в дом не пустит с трубками; у них вся вера в том, чтобы бороды не брить и табаку не курить и не нюхать»⁴⁶. Пользуясь такого рода настроением мыслей народа, южно-русское духовенство, питавшее антипатию к Москве, находило иногда возможность вооружать народ против подчинения Москве. Так, на раде, собранной Хмельницким по поводу прибытия трёх посольств с предложением покровительства от соседних держав, – от Москвы, Турции и Польши, произнёс весьма энергическую речь против подданства Москве Черкасский протопоп Фёдор Гурский, которого считали великим богословом и проповедником. Указывая на дары, завёрнутые в рогожу, принесённые Московскими послами, дары, завёрнутые в ковёр, принесённые послами Польши, и дары, завёрнутые в шелковые материи, принесённые послами Турции, он сказал: «от трёх царей или волхвов поднесены были младенчествовавшему Христу Спасителю дары: золото, ливан и смирна; дары сии предзнаменовали бытие, страдание и возвращение на небо: злато предрекло царствование, ладан – погребение, смирна – божественность. Так и сии дары, поднесённые тремя царями младенчествующему народу, знаменуют участь его: чем покрыты или одеяны дары сии, тем покроется и народ, ими прельстившийся. Дары польские покрыты ковром, то и народ с поляками будет иметь ковры; дары турецкие покрыты тканью шелковою, то и народ облечётся в шёлк; дары московские покрыты рогожами, то и народ, соединившийся с москвитянами, одеется в рогожки и под рогожки. И сии предзнаменования вернее и превосходнее всех оракулов на свете.» Эта речь Гурского произвела впечатление гораздо сильнейшее, чем речь Хмельницкого за подчинение Москве; в собрании поднялся шум и ропот на Хмельницкого: его называли изменником и предателем отечества, подкупленным от русских послов⁴⁷. Преемник Петра Могилы, митрополит Киевский Сильвестр Коссов, также шляхтич по происхождению⁴⁸, человек тех же взглядов и тех же стремлений, как и Пётр Могила, также оказывал неповиновение Московскому правительству. Хотя при въезде в Киев послов Московских, отправленных для принятия Малороссии, митрополит Сильвестр встречал их за городом, сказал им приветственную речь⁴⁹, причём, по известию очевидца, православного священника, «отец митрополит од жалю обумирав, а все бывшое с ним духовенство за слезами света не видели»⁵⁰; хотя на вопросы послов, почему доселе не писал он, митрополит, вместе с Хмельницким просьбы о подданстве, отвечая, что о сношении Хмельницкого он, митрополит, доселе ничего ие знал, но что он всегда и ныне за государево здравие Бога молит и, действительно, проводив послов в Софийский собор, отслужил при них молебен, молил Бога о здравии великого государя и его дома⁵¹; но тогда же, высказав такую видимую радость, Коссов на деле заявил Московскому правительству своё нерасположение. Когда послы потребовали, чтобы слуги митрополита и архимандрита печерского Иннокентия Гизеля приняли присягу в верности московскому правительству вместе с другими жителями, митрополит и архимандрит долго в этом отказывали. «Митрополит боялся, говорит Маркевич, что греческое духовенство, в городах и сёлах Литовских и Польских находящееся, может подвергнуться казням и смерти, буде шляхта его присягнёт царю»⁵². Действительно, митрополит главным образом высказывал эту причину своего отказа, но Московские послы совершенно справедливо считали это пустою отговоркою, которою митрополит пытался прикрыть нерасположенность: «ты, митрополит, говорил думный дьяк, отговариваешься и стоишь за то упорно не делом; больше бы ты отговоров и рассказу никакого не чинил и за то на себя государева гнева не наводил; или бы ты обо всём этом деле повидался с ближним боярином Васильем Васильевичем. Митрополит отвечал: то ведает пан с паном, а я богомолец государев, видеться мне с боярином и говорить не о чём»⁵³. Судя по той раздражительности, какая замечается в ответе митрополита, можно заключить, что он, действительно, упирался не делом. Впрочем в конце концов митрополит уступил: «угроза местию гетманскою, говорит Маркевич, подействовала на первосвященника и присяга была довершена»⁵⁴. И ещё боле резкое сопротивление оказал Коссов в марте того же года, когда Московские воеводы в Киеве решили строить крепости на землях, принадлежащих Киевским монастырям: митрополит прямо объявил им, что он этой земли не уступит и города или острога на этом месте ставить не даст, потому что то земля его, митрополичья, Софийского, Архангельского и Никольского монастырей и Десятинной церкви, под его митрополичьею паствою; а если они, бояре, хотят Черкас оберегать, то они бы оберегали от Киева вёрст за двадцать и более, а если начнут ставить город на том месте, которое выбрали, то он станет с ними биться; хотя гетман со всем войском запорожским поддался государю, но он, митрополит, со всем собором о том бить челом государю не посылывал, и живёт он с духовными людьми сам по себе ни под чьею властию; и начал митрополит боярам грозить: «не ждите начала, а ждите конца; увидите сами, что над вами скоро конец будет», и в городовом деле отказал⁵⁵.

Опасаясь подчинения Москве, представители Киевского духовенства начали искать покровительства у Польши. В начале восстания Хмельницкого, духовенство даже возбуждало его к войне с Польшею. Есть известие, что Хмельницкого благословил на восстание против панов Пётр Могила⁵⁶, что Хмельницкий ему первому сообщил известный ответ короля на жалобу Хмельницкого: «вы имеете меч и этим мечом можете сами защищать свою свободу». Точно так же один из современников, Грондзский, рассказывает, что слыхал от войскового писаря Выговского, что Хмельницкий, прежде начатия открытой борьбы с Польшею, советовался о том с Киевским архепископом, и этот не только благословил начинание, но прибавил, что будет предан проклятию каждый, не принявший участия в таком деле, а между тем могший ему помогать умом или оружием⁵⁷. Также сочувствовал восстанию Хмельницкого и Сильвестр Коссов: когда в 1648 году Хмельницкий имел торжественный въезд в Киев, его встречал митрополит Коссов. «Здешний митрополит, сообщает современник, поляк Мясковский, описывая этот въезд Хмельницкого в Киев, дал ему подле себя место в санях по правую руку»⁵⁸. Причина такого сочувствия понятна: чем болеее одерживали побед козаки под предводительством Хмельницкого, тем более могло надеяться духовенство на улучшение своего положения, на то, что Польское правительство даст духовным желаемые ими привилегии. Действительно, когда козаки одерживали победу, они требовали от Польского правительства дать привилегию православному духовенству. Так, по Зборовскому договору выговорено было даже право митрополиту Киевскому заседать вместе с католическими епископами⁵⁹. Но когда Хмельницкий задумал подчиниться Московскому правительству, то высшее духовенство Малороссии решилось искать помощи у Польши. Грозя Москве, митрополит Коссов задумывал поддаться под покровительство Польши. Грек Тафлары свидетельствовал, что митрополит и другие духовного чина люди присылали на сейм к королю двоих чернцов с объявлением, что им с Московскими людьми быть в союзе невозможно и они этого никогда не желали; Москва хочет перекрещивать; так чтоб король, собравши войско, высвобождал их, а они из Киева Московсвих людей выбьют и будут под королевскою рукою по-прежнему⁶⁰. Впрочем, Коссов не мог очень сильно искать этого покровительства у Польши, потому что Хмельницкий ему не сочувствовал.

Преемник Коссова, Дионисий Балабан, весьма усиленно содействовал измене Выговского. Вместе с Выговским он заключал с Польшею Гадячский договор и присягал в верном исполнении статей этого договора. Кроме того, когда Выговский был ещё в Малороссии, то Балабан старался успокоить бывшее против этого гетмана возмущение и грозил проклятием главному виновнику этого возмущения, переяславскому полковнику Пушкарю. Затем, когда Выговский бежал из Малороссии в области, подлежащие польскому правительству, Балабан также оставил Киев и уехал в Польшу. Оттуда Балабан только по временам приезжал в Киев с каким-то чернцом – Тарасием Бузским, и присылал этого чернеца одного с письмом к гетману. Чернец этот прекрасно знал политические дела и был очень опытен в введении интриг. Это был «лютый кобель, настоящий иезуит», как выражался о нём епископ Мефодий⁶¹.

После Балабана был избран и утверждён королём на западной стороне Днепра –Тукальский, а потом весьма скоро, по заключении Тукальского, возведён Перемышльский епископ Антон Винницкий. Винницкий также в Киеве не жил, а жил в польских владениях, с Москвою не сносился и ни в чём не хотел помогать московскому правительству даже за большие подарки. «Митрополиту Винницкому, писал московский посол в Варшаве Тяпкин, «посланы большие подарки, а от него доброхотства никакого не видать»⁶². Таким образом представители духовенства передались на сторону Польши.

Но народ, как и во время унии, за ними не последовал. При Хмельницком козни Гурского и Коссова были всё-таки в высшей степени бессильны, чтоб отклонить народ от подданства Москве, к чему методически вёл его гетман. Коссов, как мы видели, должен был уступать гетману и притворяться сочувствующим подчинению Москве. При Выговском угроза проклятия, посланная Балабаном Пушкарю, также не имела успеха. «А что ваша пастырская милость», писал Пушкарь в ответ Балабану, «хотите положить на меня ваше пастырское неблагословение, то не налагайте оное ни на кого иного, кроме на того, кто приемлет царей неверных; а мы за царя имеем одного царя православного. Не благословляйте тех, кто государю и войску запорожскому зло творит, по чьей милости едва ли десятая доля Малороссии и Украйны довольством и спокойствием пользуется. Междоусобной брани между народом христианским и войском запорожским не было и не будет; мы проливаем только кровь сербов, ляхов и других зачинщиков»⁶³. Наконец, против назначения митрополитом Винницкого православные подали открытый протест⁶⁴.

Впрочем через несколько времени представители духовенства увидели сами, что вовсе не следует полагаться на те обещания наград п привилегий, какие давало польское правительство. Польское правительство, противоположно правительству московскому, было очень щедро на обещания, но эти обещания очень редко исполнялись. В эпоху унии оно очень много обещало епископам, согласившимся отпасть в унию, но защитники православия, как например, автор Апокрисиса, вполне основательно предупреждали принявших унию епископов, что они и в половину не получат тех выгод, какие им обещаны. Эти предупреждения впоследствии вполне оправдались. Полного уравнения в правах с католическими епископами, епископы, отпавшие в унию, не получили и в первое время после своего отпадения, а впоследствии положение униатских епископов было, пожалуй, даже бедственнее, чем епископов православных. То же было и в XVII веке: по Зборовским и Гадячским статьям, епископам обещаны были большие вольности и полное уравнение в правах с духовенством католическим, но эти обещания были тотчас же нарушены. Известно, что когда Сильвестр Коссов явился в Варшаву для того, чтобы занять место в сенате, католические епископы вооружились против этого, и Коссов должен был уехать из Варшавы ни с чем. Не исполнены были и многие другие обещания⁶⁵. Кроме того, представителям духовенства должно было быть очевидным, по каким побуждениям их ласкают, и понятно, что их положение очень непрочно. Примеры того, как польское правительство поступает с лицами, прежде оказавшими ему особенные услуги, а потом ставшими не нужными, были перед глазами: Барабаш, Выговский, когда стали для Польши не нужными, получили от неё очень плохую награду. Митрополиты, предавшиеся Польше, оторвавшиеся от народа и таким образом державшиеся единственно благосконностью польского правительства, могли видеть из этих примеров, какая участь постигнет их, если они перестанут быть слепыми исполнителями интриг Польши, или если станут для ведения этих интриг не нужными. Через несколько времени поступок Чарнецкого по отношению к митрополиту Тукальскому и монаху Гедеону (Юрию Хмельницкому) показал, что подобные опасения вполне справедливы. Чтобы успокоить волнение в Украйне, Чарнецкий, получивший такое поручение, решился прибегнуть в этом деле к помощи митрополита Тукальского и монаха Гедеона, зная, что народ малороссийский относится к этим лицам с величайшим доверим. Тукальский и Гедеон приглашены были Чернецким на пир и очень ласково приняты, но, когда Чарнецкий стал говорить им о политических делах и получил в ответ, что они, как люди духовные, не желают принимать в этих делах никакого участя, то велел схватить их, и они заключены были в крепость Мариенбург⁶⁶. С этих пор представители малороссийского духовенства перестали обольщаться привилегиями, сулимими польским правительством; неблагосклонные к Москве духовные увидали, что еще менее основательно искать благосклонности у Польши.

Но был ещё исход для недовольных московским правительством: можно было искать покровительства у третьего соседнего государства – Турции. Так поступил Тукальский. Когда он, по просьбе Дорошенка, освобождён был из заключения, то начал побуждать этого гетмана поддаться Туркам. По ненависти своей к Полякам он торопил гетмана этим делом. Зная влияние Тукальского в Малороссии, Москвичи, подобно Полякам, хотели иметь его на своей стороне. Но Тукальский тогда очень много надеялся на Турцию и был вовсе к Москве не расположен. В письме своём воеводе Шереметьеву он решительно п прямо высказывал, что не исполнит желаний московского правительства, что не сочувствует и не доверяет ему. «Да подаст Господь, писал Тукальский, иной совет царскому величеству и его советникам, совет праведный, истинный. Вспоминая же писание: врагу твоему вѣры никогда не даждь, вручаю себя любви и благосердии милости вашей»⁶⁷.

Но обращаясь к Туркам, Тукальский не мог, вследствие этого, не потерять уважение к себе в народе. Искать покровительства у неверных для народа, всего более воодушевлённого к борьбе с поляками желанием сохранить целость веры, значило, может быть, перейти от худого ещё более к худшему, и всегда казалось делом постыдным. «Христианам, говорил некогда Хмельницкий, самопроизвольно отдаться во власть неверных, сдружиться и слиться с ними, есть грех смертельный, поступок позорный и предосудительный, есть почти то же, что и самоубийство. Имея с неверными неразрывное сообщение, невозможно не совратиться с пути христианского и не заразиться бусурманскими мерзостями. Что же в мире важнее соблюдения отцовской веры, божественной и единственной в человечестве! Что же мы будем тогда перед лицом целого света? Притчи во языцех, посмеяние в людях! Окаяннее народов Содома и Гоморры. Да и сами останемся тогда, как обломанное судно в пространном море, обуреваемое со всех сторон, и не имущее пристанища и надежды ко спасению, и будем то же, что были после нашествия Батыя, под властию татар, невольники, в богослужении отступники и рабы, гибнущие с душою и телом»⁶⁸. Известно было также и то, что греки и сербы терпят большое угнетение от турок: «царь турецкий бусурман, говорил Хмельницкий, всем вам известно, как братья наши, православные христане, греки, беду терпят и в каком живут от безбожных угнетении»⁶⁹. В ближайшее к Тукальскому время, ещё резче высказывал это Баранович и склонял Тукальского поддаться Москве: «под бусурманскою рукою, говорил Баранович, стонет Греция и по настоящее время, и самих патриархов вешают; о, невольная вольность! И для чего под такое ярмо класть шею? Греки рады бы освободиться от него, а Русь сама лезет. Писал я к его милости отцу митрополиту так: я свои овцы Черниговские поставил на путь, ваше высокопреосвященство, всея России пастырь, ведите всю Русь к монарху русскому, а сами летите на престол свой, как на гнездо своё. Знаю, что благодушный монарх достойно избранного на митрополию пастыря велел бы принять милостиво. И если гетман с войском, после таких крамол, исходатайствовали себе вольности, то неужели не подтвердил бы чином духовным прежнего?»⁷⁰. Но Тукальский более надеялся на обещания Турок, чем на обещания Москвы, потому что Турки были, не менее Поляков, щедры на словах.

Обстоятельства, впрочем, скоро показали, что искать покровительства у Турции ещё менее возможно и основательно, чем у Поляков. Турки, явившись в Малороссию, произвели ужасное опустошение и поругание святыни. «Восемнадцатого августа 1672 года султан повёл войска свои улицами Каменца. Чтобы не оскверняли стоп его усопшие христиане – могилы были разрыты, гробы вынуты из земли и увезены далеко за город. Иные улицы были грязны; из всех церквей, кроме Екатерининской и Армянской, взяты были образа и устроена из них мостовая. Потом все храмы обращены были в мечети. На соборной церкви, известной под названием Фара, турки выстроили из резного камня минарет выше самой церкви; оттуда мулла призывал правоверных к молению Богу единому и Магомету-пророку его.... ⁷¹ Чигирин, несмотря на преданность к Дорошенку, заперся было, при виде приближающихся врагов христианства, но скоро принуждён был уступить силе. Султан вошёл в Чигирин торжественно, и всё пред ним падало и ползало по-азиатски. Церковные колокола замолкли, самые церкви были заперты и запечатаны; не смел никто шевелиться ни по богослужении ни по жительству, не считая себя ни живым ни мёртвым. Турки же делали с мущинами и с женщинами, что только вздумали.... «Разлакомившийся христианскою кровию турецкий султан отрядил двенадцать пашей и Дорошенка к Умани. Турки старались преклонить Уманцев к добровольной сдаче, но убеждения были тщетны. Наученные примером Ладыженцев, подкрёпленные соседними сёлами, Уманцы не сдавались. Дорошенко повёл пашей на приступ. Подкопы и пальба разрушили укрепление, враги овладели городом, началась резня в улицах, стрельба из окон и дверей; сражающиеся, но не привычные к оружию жители, женщины, дети были без пощады избиты, трупы валялись кучами; в местах, где стычки были упорнее и сражающиеся многолюднее, кровь текла ручьями но отлогостям гористых Уманских улиц; с живых городских и козацких старшин были содраны кожи, Дорошенко велел их набить соломою и отправил к султану, где эти чучелы были расставлены в знак победы. За каждую христианскую голову паши платили по червонцу и отправляли их огромные арбы к султану, который стал лагерем под Ладыжиным. Девицы были размещены по сералям. Повсюду наставлены были паши и кадии, которые старались отуречить Украйну. Несколько тысяч мальчиков, денежные суммы и награбленные пожитки были повержены Дорошенком к стопам Магомета IV-го, который мальчиков велел немедленно обратить в исламизм и, оставя верховное начальство над Украйною любимцу султанши Валиды, визиру Кара-Мустафе, возвратился в Константинополь⁷² 1). Отношение турок к народу было в то время в высшей степени тяжёлым: когда Дорошенко был в походе вместе с турками, говорит Лизогуб, то ему честь была добрая, называли его князем; но козакам нужда была великая, турки называли их, и теперь называют свиньями, где увидят свинью, называют козаком; турские люди теперь в Каменце, Межибожье, Баре, Язловце, Снятине, Жванце. Во всех этих городах они церкви божии разорили, поделали из них житницы, из других мечети, колокола на пушки перелили, жителям нужды чинят великие, малых детей берут, женятся силою, мёртвых погребать и младенцев крестить беспошлинно не дают, безпрестанно кандалы куют и в Каменец отсылают, две башни до верху наметали, также конские железа дорогою ценою покупают – для чего, не ведомо»⁷³. При таких обстоятельствах, Тукальский понял, что он очень сильно ошибся в своих расчётах на Турцию, что искать покровительства у Турции – безумно. На Чигиринской раде он поносил Дорошенка за то, что тот продолжает сношение с Турциею и советовал в таком крайнем положении искать покровительства у одних Татар. Но козаки уж очень мало доверялись руководству митрополита в политических делах: «уж бы тебе, отче митрополит», говорил один из присутствовавших на раде казаков, «полно в наши рады вступаться, своего бы ты духовного дела остерегал, а не нас; уж ты нас усоветовал, так не скоро отсоветуешь»⁷⁴. Действительно, и этот совет не мог понравиться народу. Татар так же мало любили в Малороссии, как и Турок. «Татарин – волк, писал Баранович, христанин – овца Христова; татарин – пёс, а о христианах написал св. Пётр: по звавшему вы Святому Духу, и сами святи во всем житии будите. Боже, не дай святая псом! учивый нас сам: не дадите святая псом»⁷⁵. Обстоятельства вполне оправдали подобный взгляд на Татар: в Каневе в 1678 гору Татары поступали с жителями не менее жестоко, чем Турки. Общая ненависть к Татарам и к Туркам достигла высшей степени, и собирались народные ополчения для их изгнания. Такие обстоятельства заставили Тукальского обратиться к Москве. Просьбы его, сначала бывшие только интригами, впоследствии были искренними, вытекали из убеждения, что только во время подданства Москве настанет счастье для южно-русской церкви. Тукальский видел, что, интригуя против Москвы, он потерял любовь своих пасомых, сам растерял своё стадо. «По беззакониям моим, писал Тукальский, которым нет числа, не признаю я себя душею страждущею за благочестие... В горести душа моя. Как могу называться пастырем, когда растеряно стадо! О, да соберёт его Создавший и Искупивший своею кровию»⁷⁶. Это соединение паствы, как стало теперь очевидно, возможно было только в том случае, если вся Малороссия подчинится московскому царю православному. Тукальский теперь искренно желал этого и перед смертью усердно просил Дорошенка Москве подчиниться⁷⁷.

Мы проследили, насколько возможно, как представители малороссийского духовенства, по корыстным побуждениям восставая против Москвы и склоняясь в пользу подчинения Польше, Турции или Татарам, должны были постоянно разочаровываться в своих надеждах получить независимое, обеспеченное, почётное положение и, наконец, приведены были политическими обстоятельствами к убеждению, что соединение с Москвою – необходимо. Но существует другое мнение, по которому малороссийское духовенство восставало против соединения с Москвою не во имя личных корыстных расчётов, а по другим причинам. Костомаров, в своей монографии о Богдане Хмельницком, говорит, что митрополит Сильвестр Коссов вовсе не желал вмешиваться в дела политические, и не писал в Москву вместе с Хмельницким о подданстве единственно потому, что не считал это делом, его касающимся. Недовольство же его подчинением Москве, выразившееся после, Костомаров объясняет общим существовавшим тогда в Малороссии против Москвы предубеждением. «Даже о тождестве своей веры с московскою верою, говорит он, возникало у них недоразумение и сомнение; им даже приходила мысль, что велят перекрещиваться». «Царь – писал в то время Черниговский протопоп – обицует се всих при правах и местностях удержати, хто се добровольне придаст и охреститьсе»⁷⁸. Преосвященный Филарет со своей стороны объясняет поведение Коссова, между прочим, тем, что он хранил в душе признательной постоянную, хотя и слабую, защиту константинопольского патриарха югу⁷⁹. Ложность первого, распространяемого в Малороссии, предубеждения обнаружилась очень скоро. После нашествия Поляков, т.е. в двадцатых годах XVII столетия, действительно патриарх Филарет на соборе положил перекрещивать обращающихся из латинства в православие и, вероятно, это постановление послужило основанием к распространённому в Малороссии слуху. Но, конечно, скоро православные малороссы могли увидеть, что к ним постановление п. Филарета не имело никакого отношения. На соборе, по поводу низвержения Никона, по словам Барановича, даже мысль о необходимости перекрещивать латинян, принимавших православие, была не одобрена восточными патриархами⁸⁰.

Гораздо долее и с большим правом на успех могли представители южно-русского духовенства, не желая поддаться Москве, ссылаться на то, что они не могут оставить подчинённость патриарху константинопольскому. Отступить от повиновения патриарху константинопольскому, действительно, при Сильвестре Коссове казалось для православных южно-русских равнозначущим окончательной гибели православия. Шляхтич, Павел Олешкич, писал Бряславскому полковнику Бегуну, что с подчинением Малороссии московской власти наступала последняя гибель имени православному. «Не малую печаль наводит на всех нас, писал он, единую церковь восточную за матерь почитающих, когда слышим, что патриарх московский духовным нашим и всему миру христианскому на повиновение себе присягать велит. Требуется отступить от пречестнейшего отца святейшего патриарха константинопольского, которому во власть мы и церкви наши отданы от отец святых и предков наших. Мы и с костёлом римским унию принять не хотели для того, чтобы пастырю нашему старейшему, которого нам Бог дал, не противиться»⁸¹. Пользуясь этим уважением к константинопольскому патриарху в народе, представители южно-русской церкви, отказываясь подчиниться московскому патриарху, долго ссылались на то, что они не могут оставить послушания патриарху константинопольскому. Как некогда народ южно-русский защитил свою православную веру от посягновения польского правительства, ссылаясь на зависимость от константинопольских патриархов, так теперь тем же самым думали представители духовенства защитить свою независимость от правительства московского. В XVI в. уния сблизила братства с патриархами восточными; в XVII веке епископы южнорусские старались искать покровительства у патриархов. Коссов титуловался: митрополитом Киевским, Галицким и всея малыя России, и вместе с тем экзархом Константинопольского трона⁸², он просил, как милости, у московского правительства, чтобы он и паства его «от послушенства святейшего патриарха, до которого правом божиим и крещения и по правилам святых отец належат, не были отдалены»⁸³. Духовенство особенно усердно просило об этой привилегии, почитая её основанием всех своих вольностей и прав. «На этом основании, говорилось в челобитной, все наши вольности изданы; если мы не сподобимся пожалования вашего царского величества, то митрополит со всем духовенством сильно скорбеть и унывать начнут, и другие духовные, которые ещё не под рукою вашего царского величества, а только усердно желают этого, видя нашу скорбь, начнут малодушествовать»⁸⁴. Преемник Коссова, Балабан, также ссылался на константинопольского патриарха. Когда окольничий московский Хитрово предложил ему обратиться с просьбою о посвящении к царю и московскому патриарху Никону, Балабан отвечал на это, что от начала крещения киевские митрополиты благословение принимали от константинопольского патриарха, и потому без позволения константинопольского патриарха посвятиться и он от Никона не смеет, дабы константинопольский на него и на всех духовных малой России не разгневался и не повелел предать проклятию⁸⁵. Вместо московского патриарха Дионисий обратился за благословением к патриарху константинопольскому Парфению Кумкуму. Впоследствии, когда он, восставая против московского правительства, должен был удалиться из Киева, а в Киев на митрополию Московское правительство, считая её праздною, назначило блюстителем её Мефодия, Балабан отнёсся к константинопольскому патриарху с жалобою, что Мефодий изгнал его и силою похитил мптрополичий престол посредством мирской власти. По просьбам Балабана и Юрия Хмельницкого, патриарх выдал на Мефодия проклятие, которое Балабан переслал в Киев, отчего здесь произошло сильное волнение между духовными и мирскими людьми⁸⁶. Это волнение было тем более естественным, что незадолго до того, после измены Выговского, Малороссы просили московское правительство, чтобы духовенство малороссийское было под властью константинопольского патриарха и избрание духовных властей по-прежнему оставалось вольное⁸⁷. Иосиф Нелюбович–Тукальский также искал у константинопольского патриарха подтверждения прав на митрополию. В 1670 году он посылал в Константинополь Брацлавского протопопа Романа Ракушу, – с просьбою к патриарху Мефодию, чтобы он утвердил кого-нибудь одного митрополитом Киевским, или его – Тукальского, или же Антония Винницкого. По ходатайству бывшего тогда у султана Дорошенкова посла, патриарх утвердил одного Иосифа на митрополии Киевской, а другим запретил именоваться митрополитами⁸⁸. В доказательство своей преданности восточным патриархам Тукальский поминал имена их при богослужении.

Но как ни старались киевские митрополиты казаться зависимыми от патриархов константинопольских – это не могло спасти их от необходимости подпасть ведению патриарха московского. Уважение к патриархам константинопольским в народе постепенно ослабевало, потому что известно стало, что греки вовсе не такие ревнители просвещения и веры, какими были они во время унии, поддерживая братства, и какими казались долго после унии. Известно, что в 1623–26 годах путешествовал на восток один из епископов малороссийских – Мелетий Смотрицкий, и потом в своих сочинениях сообщал очень дурные вести о состоянии просвещения и веры на востоке. Он говорил, что в греческой церкви везде встречался он с протестанством или латинством и нигде не мог найти правого учения. Следы латинства Мелетий нашёл не только между епископами и митрополитами, но и между двумя патриархами – Александрийским и Иерусалимским. Первый умер латинянином, а второй, будто бы, передавал Мелетию рассказы о небывалых видениях апостола Петра. Что касается константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, то Смотрицкий обвинял этого иерарха в невероятной изменчивости мыслей. Наконец, обо всей греческой церкви Смотрицкий говорил, что она день ото дня более и более заражается протестанскими мыслями и страдает от множества беспорядков: «в духовенстве, писал он, такое непослушание низших высшим, что пресвитер епископа, епископ митрополита, митрополит патриарха, а три низшие патриарха четвёртого высшего слушаются до тех пор, пока хотят и как хотят.... Уже около нескольких десятков лет на Антиохийском престоле два патриарха – Игнатий и Кирилл; первый посвящён Тимофеем константинопольским, а второй константинопольским патриархом Кириллом.... Упала власть начальников над подчинёнными, и последние не хотят повиноваться первым. Духовные в таком невежестве, что сами не знают, во что веруют»⁸⁹. Хотя сочинения Смотрицкого и были сожжены, как сочинения отступника от православия, но скоро в Малороссии должны были признать, что в словах его о патриархах есть доля правды, что образованность на востоке, действительно, до того ослабла, что патриархи не могут защищать своего правоверия. Между прочим, с целью помочь востоку в сохранении православия был составлен на юге России катехизис, известный под именем катехизиса Петра Могилы. С течением времени учёные южной Руси совсем охладели к Греции, и отличительною чертою их была нелюбовь к грекам. Заметим кстати, что подобное положение востока было известно хорошо и в северной Руси. Немного позднее Смотрицкого путешествовал на восток Арсен Суханов, и в своём Проскинитарии описал положение веры на востоке, пожалуй, ещё более мрачными красками, чем Смотрицкий. Неуважение к патриархам мы видим также со стороны раскольников при Никоне: «у вас православие пестро, говорил протопоп Аввакум бывшим на соборе в Москве восточным патриархам, и впредь приезжайте к нам учиться»⁹⁰. Для поддержки православия на Востоке, как говорит Филарет, Алексей Михайлович основал славяно-греко-латинскую академию⁹¹.

Потерявши уважение к патриархам, и вообще к православным грекам, потому что у них очень мало процветало просвещение, Малоруссы имели теперь возможность видеть, что и нравственность у греков стоит на весьма низкой степени. Ещё задолго до того времени малороссийские козаки заставили польское правительство дозволить приезжать в Малороссию и жить подолгу различиым греческим архиереям. Пользуясь этим дозволением, многие, по преимуществу недостойные пастыри греческой церкви, явились в Малороссию и переходили здесь из одного города в другой, ища привольной жизни. «Не меньшей помехой к священному единству, писал о них некогда Рутский, и славе Божией в королевстве бывают и иностранные владыки – греки и сербы, которые, когда им угодно – приезжают, когда угодно – уезжают, никому не сказавшись, никому не показывая своих охранных листов (litteras conservationis), посвящают попов и исправляют в наших епархиях все епископские обязанности. Поэтому тут легко могут быть такие обманщики, которые посвящают попов, не имея сами епископского посвящения, и таким образом попы без надлежащего рукоположения служат св. литургию и исполняют все священнические обязанности, с великим оскорблением Бога и обманом душ человеческих»⁹². Имея пред глазами таких недостойных пастырей греческой церкви, Малороссы должны были переменить то высокое понятие о греках, которое они имели тотчас после унии, когда были им запрещены всякие сношения с греками. Это, например, мы видим из отзывов Лазаря Барановича о греках, которых он часто к себе принимал. «Греки, – писал он однажды из Москвы в Малороссию – и в Москве живут по гречески, т.е. весело»⁹³. В другом письме он осуждает Паисия Лигарида, митрополита Газского, за то, что тот потакал какому-то старику малороссу в волокитстве; «что отец митрополит Газский, писал Баранович, будучи сам стариком, старику потакает, то у каждого – свой разум. Приличнее нам, старикам, помышлять о гробе, а не о свадебном весельи; стоило бы этому двоеженцу выколоть то, чем он смотрит; да и другой двоеженец (т.е. Лигарид) не далеко видит, а как слепец слепца водит, то оба в яму и упали»⁹⁴. Даже сами восточные патриархи сознавали, что в Малороссию являются греческие архиереи, люди бесполезные, только распространяющие худую славу о востоке, и Досифей Иерусалимский советовал построже к ним относиться⁹⁵.

Далее: во время унии малоруссы горячо защищали восточных патриархов от нарекания поляков: будто патриархи – рабы турецкого правительства, и являются в Малороссию, как шпионы султана. Теперь малоруссы многими фактами убедились, что патриархи, действительно, во всём должны слушаться султана, и поступать так, как он прикажет, т.е. действовать сообразно с политическими видами Турции. Патриархи не раз делали проклятия на различных гетманов Малороссии по приказанию султана, и всегда в отношении к Малороссии руководствовались этими приказаниями. Так, например, в 1670 году прибыл в Константинополь протопоп Романовский от Дорошенка и Тукальского – присяжников султана, и константинопольский патриарх по приказанию султана должен был исполнить всё, о чём от лица Тукальского просил его Романовский. Романовский просил, чтобы на Галицкую епископию, куда патриарх благословил уже во епископы Иосафа, поставлен был некто Симеон, и когда патриарх на то не соглашался, то пожаловался на него султану. «Тут делать мне было нечего, говорит патриарх, оставил я епископа Иосифа, а благословил Симеона». В это же время Романовский жаловался на гетмана Многогрешного и просил патриарха выдать на Многогрешного анафему. Патриарх должен был и это исполнить. Когда после приехал из Москвы посол и просил дать прощальную грамоту Многогрешному, патриарх долго отказывался, прежде чем решился удовлетворить эту просьбу. «Никак мне этого сделать нельзя, говорил патриарх, если бы от этого мне одному приключилась беда, то я принял бы с радостью; но опасаюсь, чтоб не навести беды всему христианству, пошлю я к Демьяну Игнатовичу прощальную грамоту, а он станет этим хвалиться, узнает Дорошенко, тотчас отпишет к султану, и будет от этого великое кровопролитие»⁹⁶. Другой патриарх, Паисий, по султанскому повелению дал послам Дорошенка открытую грамоту, отлучающую от церкви и предающую анафеме всех непослушных этому гетману и против него бунтующих⁹⁷. Эти обстоятельства, говорит Маркевич и Аскоченский, лишили навсегда Царьград влияния на церковь малороссийскую⁹⁸.

Бедственное положение церкви на Востоке с другой стороны открывало московскому правительству возможность иметь успех в деле подчинения Киевской митрополии московскому патриархату. Так как константинопольский патриарх принуждён был слушаться султана, то московскому правительству стоило только, помирившись с султаном, просить его, чтобы он отдал приказание патриарху уступить Киевскую митрополию из-под своего ведения в ведение патриарха московского. Мы увидим впоследствии, что, действительно, окончательное подчинение киевской митрополиии московскому патриарху совершилось благодаря султану. С другой стороны бедственное положение восточной церкви, помимо приказания султана, делало восточных патриархов готовыми во всём содействовать Московскому правительству, особенно в деле соединения Малороссии с Москвою. Подданство Малороссии московскому правительству при Хмельницком возбудило большие надежды между православным народонаселением турецких областей. В Москву доходили слухи, что «греки Бога молят, чтоб совокупил христианство воедино, и быть бы им под благочестивым христианским государем, только того и дожидаются, как государевы ратные люди Дунай-реку перейдут или Хмельницкий с Черкассами выступит, и они тотчас на турок сами восстанут и будут над ними промышлять сообща»⁹⁹. То же представители Востока обнаруживали и на деле. В Киеве, когда Хмельницкий въезжал в него торжественным образом, между прочим ожидал его дорогой гость – Паисий, патриарх Иерусалимский. От лица всего православного мира на Востоке он приносил Хмельницкому поздравления и побуждал его на новую войну против ненавистного папизма. Немного позднее прибыл в Малороссию митрополит Коринфский и, благословляя Хмельницкого на войну с Польшею, препоясал его мечом, освящённым патриархом на самом гробе Господнем, вручил ему частицы мощей из Греции, кропил войско святою водой, ободрял надеждами на помощь Божию и решился сам с духовенством идти на брань за честь православной веры. Впоследствии Хмельницкий, припоминая эти наставления греческих иерархов, долго не желал согласиться на мир с Польшею. «Так как преосвященный патриарх, говорил Хмельницкий, благословил уже меня на сию войну, венчал меня с моей супругой и приказал мне окончательное истребление ляхов, то как же мне не повиноваться великому святому владыке, главе нашей, любезнейшему гостю»¹⁰⁰. И другие греки служили делу восстания Украины против Польши. Афонские монахи ходили но городам и сёлам, призывая православных к обороне своей святыни. Сам константинопольский патриарх прислал Хмельницкому грамоту, в которой, восхваляя его благочестие и одобряя предпринятую войну против врагов и утеснителей веры, называл римских католиков вообще изменниками, разорителями, орудями самого сатаны. Эту грамоту послал он с каким-то Никитою Михайловичем русского происхождения¹⁰¹. Вместе с тем греки всемерно старались устроить соединение Малоросси с московским государством. Тот же Коринфский митрополит, который благословил Хмельницкого на войну с Польшею, был главным посредником между Хмельницким и московским правительством. Проживая в Украине, он тайно сносился с Москвою через своего двоюродного брата Илью, писал к цареву тестю Милославскому и к самому царю, сообщал о том, что делается в Украине, извещал о благожелательстве к Москве гетмана, которого со своей стороны настраивал вступить в подданство царю. Кроме Коринфского митрополита, был тогда в Украине другой митрополит с Востока – Назаретский, по имени Гавриил, которого Хмельницкий отправил в Москву с письмом к царю, умоляя царя прислать ему ратную помощь и изъявляя готовность поступить в подданство со всею Украиною. Наконец постоянные сношения с Москвою велись тогда также через греков Илью, Ивана и Павла¹⁰². И впоследствии очень часто гетманы малороссийские сносились с Москвою через посредство восточных патриархов и различных греческих архиереев, проезжавших в Москву. Так, например, Дорошенко просил греческого архиерея Манассию, ехавшего в Москву весною 1671 года, чтобы тот доложил московскому государю о готовности его, Дорошенко, подчиниться московскому правительству. «Писать я к царскому величеству не смею, говорил Дорошенко, донеси великому государю, что мы рады ему служить; от польского насилия принуждены мы на время поддаться Агарянину. Чтобы великий государь для святой восточной церкви принял нас под свою руку, держал бы нас, как держит братий наших той стороны; а если не захочет принять, то помирил бы нас с польским королём»¹⁰³. Это сочувствие восточных патриархов в деле подчинения Малороссии Москве, обусловленное желанием освободиться от турецкого ига, было весьма полезно московскому правительству в деле сношения его с турками. Московские послы, отправлявшиеся в Константинополь для переговоров с Турциею, часто обращались там к патриарху и руководствовались его советами. Так например, в 1678 г. обращался к патриарху стольник Поросуков за советом, не следует ли москвичам помириться с султаном; но патриарх сообщил, что султан сам боится московского государя. «Сами они, говорил патриарх, явно пророчествуют, что царским величеством побеждены будут, только не могут узнать в какое время. Молю царское величество, чтобы ради церквей Божиих и веры христианской Чигирина и Украины султану не уступал, а если уступит, то не только малой России, но и государству Московскому тяжек будет неприятель»¹⁰⁴. Московское правительство поступило по совету патриарха. В 1681 году другой посол московский, Возницын, обратился за советом к патриархам константинопольскому, иерусалимскому и александрийскому, которые все тогда были в Царьграде, и просил у них совета относительно того, брать ли ему от султана грамоту, утверждающую мир Турции с Москвою, хотя турки не написали в ней одного важного условия о Запорожье. Патриархи посоветовали Возницыну взять грамоту, и он принял её¹⁰⁵. По своей расположенности к Москве патриархи иногда по просьбе Москвы отменяли свои собственные постановления и шли против воли султана. Так, например, патриархи наложили анафему на гетмана Брюховецкого за оскорбление грека Мигалевского. Эта анафема снята была по просьбе московского правительства¹⁰⁶. Точно так же патриарх по просьбе московского правительства разрешил от анафемы гетмана Многогрешного, хотя эта анафема была наложена на него по приказанию султана¹⁰⁷. Впрочем подобное послушание по отношению к просьбам Московского правительства происходило уже не под влиянием надежды, что русские возьмут Константинополь и освободят греков от ига турок, а по другим причинам. Греческие патриархи и архиереи по своей бедности часто путешествовали в Москву за милостынею¹⁰⁸. Их благосостояние очень много зависело от того, насколько щедры будут к ним московские государи, а потому и слушались они московского государя иногда даже более, чем султана. Это также, как увидим, весьма много содействовало успеху дела – о подчинении киевской митрополии московскому патриархату.

В то время как дело о подчинении киевской митрополии московскому патриархату подготовлялось такими побочными благоприятствующими обстоятельствами, московское правительство принуждено было несколько замедлить устроением этого дела. При Хмельницком это дело подвигалось очень быстро, как мы видели, исключительно благодаря влиянию этого гетмана. В договоре московского правительства с Малороссиею в 1659 году было постановлено даже: «Киевскому митрополиту и прочему малороссийскому духовенству быть в ведении святейшего московского патриарха, с тем только, чтоб он не касался преимуществ малорусской церкви»¹⁰⁹. Митрополит Коссов, несмотря на то, что питал глубокую антипатию к Москве, должен был, хотя по видимому, подчиниться этой статье договора. Московское правительство считало для себя возможным свысока относиться к его недоброжелательству, высказывать ему за то своё неблаговоление. Послы, приехавшие для принятия Малороссии в Киев, при первом свидании с митрополитом, вместо того, чтобы спросить его о здоровье, как того требовал обычай, начали выговаривать ему, почему он доселе не писал с гетманом в Москву о подданстве. Затем, когда митрополит отказывался привести своих людей к присяге, то дьяк Лопухин выговаривал ему за то с великим вычетом. А когда митрополит не дозволял строить крепостей близ Софийского собора, и говорил воеводам, что он будет биться, если они станут строить, то воеводы отвечали ему: «ты это говоришь, не имея страха Божия и не желая к себе государской милости. Хочешь с государевыми людьми биться, – да кем тебе биться?»¹¹⁰. Во всё это время московский государь не прислал ни одной грамоты к Коссову, что служило выраженем немилости. Однажды московское правительство просило даже Хмельницкого велеть митрополиту ехать в Москву для изъявления покорности¹¹¹. Так много и совершенно основательно полагалось оно на власть Хмельницкого. Кроме надежды на помощь гетмана, московское правительство в это время могло стремиться к подчиненю Малороссии в духовном отношении ещё потому, что во главе северно-русской Церкви стоял тогда весьма деятельный и авторитетный человек – патриарх Никон.

После смерти Хмельницкого обстоятельства переменились. Нельзя было рассчитывать на содействие преемников Хмельницкого по гетманству в деле подчинения Киевской митрополии московскому патриарху; они и сами были шатки в своей преданности Москве и духовенство не желали ставить в зависимость от московского патриарха. Потому-то московское правительство изменило свои отношения к малороссийскому духовенству, стало относиться с меньшею властностю. По смерти Коссова, московское правительство чрез Бутурлина просило представителей духовенства малороссийского – Гизеля, архимандрита лавры, и Барановича, архиепископа Черниговского, «чтоб поискали милости великого государя, правду свою к нему показали, были под послушанием и благословением великого государя, святейшего Никона патриарха, без царского указа за епископами не посылали и без патриаршего благословения митрополита не избирали»¹¹². Затем, когда избран был Дионисий Балабан, московское правительство прислало ему утвердительную грамоту, хотя Балабан и отказался ехать в Москву за посвящением. Скоро московское правительство принуждено было даже заискивать в духовенстве. Когда гетманы Юрий Хмельницкий и Выговский и митрополит Балабан изменили и предались Польше, московское правительство находилось относительно Малороссии в критическом положении. У него не было в Малороссии преданных лиц, на которых оно могло бы положиться. Представитель светской власти – гетман и представитель духовной власти – митрополит изменили. Оставшиеся в Малороссии полковники так же, как и Выговский, были возмущены присылкою воевод из Москвы и были к Москве не расположены. Единственный, после удаления Балабана епископ в Малороссии Лазарь Баранович, епископ Черниговский, сделавшись на время блюстителем митрополии, также не показывал к Москве особенного расположения. Только поспольство было довольно присылкою воевод, стеснявщих своеволие козацких старшин, было верно Москве и расположено к московскому правительству. Выразителем этой благорасположенности народа в Москве был Максим Филимонов, Нежинский протопоп. Московское правительство должно было с радостью принять содействие этого лица и сделало его главным агентом своим в Малороссии. Максим Филимонов своей деятельностью вполне оправдал надежды Московского правительства, помогал ему, чем мог. Московское правительство хотело вступить в мирные переговоры с поляками – Нежинский протопоп старался передать боярам, чтобы были осторожны. «Знаю подлинно, что ляхи призвали в Литву двенадцать тысяч татар и хотят подвести их изменою на царских полномочных»¹¹³. Затруднялось Московское правительство, кому отдать булаву гетманскую после Выговского – Переяславскому ли полковнику Самко, или Нежинскому полковнику Золотаренко, – Нежинский протопоп даёт благой совет: не давать ни тому, ни другому, потому что, «если будет гетманом Самко, то Золотаренко не будет ему послушен, а будет гетманом Золотаренко, то Самко станет под него подкапываться»¹¹⁴. Чтоб усилить значение Филимонова в Малороссии, московское правительство вызвало его в Москву. Там митрополитом Питиримом посвящён он был – с именем Мефодия, в сан епископа Мстиславского и Оршанского и вместо бездеятельного Лазаря Барановича назначен был блюстителем Киевской митрополии. Насколько близко должен был он входить в дела политические, видно из того, что когда он возвращался из Москвы, то с ним посланы были серебряные деньги малороссийскому козачеству, недовольному тем, что ему платили за службу деньгами медными¹¹⁵. Действительно, возвратившись, епископ Мефодий весьма энергично начал следить за политическими делами в Малороссии. Московское правительство постоянно обращалось к нему за советами и постоянно ими руководилось. По его совету московское правительство отказалось утвердить козацкую раду, где избран был в гетманы Самко и утвердило гетманом избранного на другой раде, рекомендованного Мефодием, запорожца Брюховецкого...

Когда, вследствие борьбы Мефодия с преданным Москве гетманом Брюховецким, московскому правительству стало ясно, что на Мефодия ему нельзя полагаться, – оно стало искать благорасположенности со стороны Барановича. Как прежде Мефодий, так теперь Баранович был вызван в Москву п принят очень любезно. «Бог, держай сердце царево в руках своих, писал Баранович из Москвы гетману, преклонивый небеса, преклони сердце его ко мне, богомольцу своему, яви мне лице свое, прият мя любезно, аки отец милостивый, словом утеши мя, слуху моему даде радость, вопрошая мя о всем з милости своей царской; вместо тих деревень, котории благородие твое держит, даде три села: Ивот, Шатрищи и Чернацкую слободу и млинок на Свержи чулатовской и перевоз под монастырем всемилостиваго Спаса»¹¹⁶. Кроме этих подарков, Баранович тогда же был возведён тремя патриархами, московским, александрийским и антиохийским, из епископа в архиепископы и епархия черниговская навсегда учреждена была, грамотою патриархов, архиепископиею¹¹⁷. Приобретя таким образом благорасположенность Барановича, московское правительство скоро поставлено было в необходимость искать его содействия относительно устройства политических дел Малороссии. После измены Брюховецкого, Баранович был так же полезен для московского правительства, как был полезен Мефодий, после измены Выговского. Он в это время много содействовал к восстановлению тишины в Малороссии¹¹⁸ и потом был постоянным посредником между гетманом Многогрешным и московским правительством, хотя деятельность его в этом отношении и подаёт повод к различным о ней суждениям. Преосвященный Филарет, в «Обзоре русской духовной литературы», говорит о Барановиче: «сей пастырь своими увещаниями в 1669 году убедил войско запорожское покориться царю Алексею Михайловичу». С. М. Соловьёв, в своей статье по этому поводу¹¹⁹, картинно изображает, как Баранович противился введению московских воевод в Малороссию. Эти мнения относительно Барановича, несмотря на свою противоположность, совершенно справедливы. Действительно Баранович считал необходимым подчинение Москве, хотя вместе с тем боялся того, что москвичи согнут и сломают. Отсюда он с одной стороны уговаривал малороссов подчиниться Москве: «отверзал мрежу, сеял семя»¹²⁰, писал Многогрешному и другим, – с другой стороны он уговаривал московское правительство сделать уступки козакам, указывая в них московскому правительству надёжную защиту против Польши. «Соседство ненадёжное, писал он в Москву о поляках, какова ни есть собака, но для волков она нужна; не надо их раздражать; окропить их иссопом и очистятся. Не раз они дали себя знать ляхам и доказали на самом деле, что горе вразумляет: потерявши, поляк умудряется, и разными способами приманивает их к себе. Но когда они сами добровольно стремятся к его царскому величеству, то их не должно отталкивать, потому что для самого же покумившегося и побратавшегося с волком соседа они стали бы опасными». На этом основании Баранович советовал даже уступить некоторым странным желаниям малороссов: «если это родное нашего украинского края, писал он, то чем его перекрестить? Покропить только освященною водою, и, хотя он черен, записать в белую книгу»¹²¹. В интересах Малороссии Баранович усиленно хлопотал, чтобы прислано было в Малороссию войско, для защиты от турок и поляков, и о том, чтобы не было воевод в Малороссии. Несмотря на всё это, должно признать, что он принёс великие услуги для утверждения власти московского правительства в Малороссии, хотя и без особенной ревности, без особенной любви к Москве, а по побочным обстоятельствам действовал в его пользу. Московское правительство вполне сознавало это и, когда изменил Многогрешный, оно, несмотря на протест старшин, повелело Барановичу быть на раде, собранной для избрания преемника Многогрешному. Баранович был на этой раде, где избран был Самойлович, и при избрании его читал молитвы¹²².

При Самойловиче, в первые годы его гетманства, московское правительство снова искало опоры и находило её в новой духовной личности, Нежинском протопопе Симеоне Адамовиче, который изъявлял особенную энергическую готовность содействовать Москве. По убеждениям Адамовича, дети Самойловича присланы в Москву в качестве заложников. «Бог да видит убогую службу мою и радение мое к царскому пресветлому величеству, писал перед тем Адамович; многие гетманы, архиереи и полковники, много поглотив государской казни, поизменяли и кровопролитие чинили; а я убогий червь, а не человек, как почал, так и работаю Богу и великому государю. Нынешний гетман Иван Самойлович совершенно на мой совет положился; уже я его к тому привел – если страна наша освободится от неприятельского нашестия, то по первому пути хочет детей своих к великому государю посылать со мною»¹²³. Действительно, в марте 1673 года, протопоп приехал в Москву, и с ним два сына гетманских, Семён и Григорий, с начальником своим Батуринского монастыря наместником Исааком и учителем Павлом Ясилковским, «для верности подданства и службы его гетманской, чтоб царскому величеству служба его гетманская была во всём верна»¹²⁴. Адамовичу поручены были некоторые политические дела. От имени гетмана, Адамович бил челом в Москве, чтоб государь приказал Ромодановскому и гетману идти войною на Крым, или на Дорошенко; и для этого похода прислал пушек полковых лёгких, пороху и свинцу, а также ещё ратных людей в малороссийские города. Просьба Адамовича была немедленно исполнена. При нём были посланы пушки, и сам протопоп дивился, что пушки «везены зело урядством, велики и к войне зело удобны». Вообще приёмом в Москве Адамович был весьма доволен. «Не могу перечислить, писал он гетману из Москвы, царского величества милости и Артамона Сергеевича (Матвеева) приятства и любви»¹²⁵.

Все эти лица из духовенства – Мефодий, Баранович, Адамович действовали в пользу Москвы главным образом ради тех личных мирских выгод, какие представляла им эта деятельность. Для честолюбия Мефодия и Адамовича было очень приятно, что московское правительство даёт им возможность вмешиваться в дела политические и иметь решительное влияние на ход политических событий в Малороссии. Баранович также был человек, не безразлично относившийся к почестям и подаркам. Судя по его письмам, он был человек очень честолоюбивый и скупой. Может быть, эти два недостатка заставляли его принимать участие в политических делах и действовать в пользу Москвы. Искренней любви в Москве и готовности подчиниться московскому патриарху и в духовном отношении, как вообще в малороссийском духовенстве того времени, так в частности в тех лицах, которые действовали в политических делах в пользу Москвы, вовсе не было. Когда Мефодий возвратился из Москвы с именем блюстителя киевской митрополии, малороссийское духовенство отнеслось к нему очень враждебно. Главною причиною этой враждебности было то, что духовенство опасалось этого теcного сближения Мефодия с Москвою, опасалось, как бы он не стал заботиться о подчинении духовенства малороссийского московскому патриарху. Под влиянием таких предположений духовенство очень энергично восставало против этого, назначенного московским правительством, местоблюстителя митрополии. Все киевские игумены отправили от себя посольства к врагу Мефодия – гетману Самко, с просьбою, чтобы вместо Мефодия назначен был блюстителем Баранович¹²⁶. Дело это не состоялось, потому что сам Баранович отказался принять на себя местоблюстительство¹²⁷. Но скоро оказалось, что духовенство напрасно опасалось близости Мефодия к Москве, что он и духовенство не хочет принуждать и сам считает для себя несчастием быть под ведением московского патриарха. Когда дошёл в Малороссию слух, что Брюховецкий в Москве просит о том, чтобы прислан был в Киев митрополит из Москвы, Мефодий соединился с духовенством, чтобы не допустить исполниться этому. 29 февраля 1666 г., Мефодий в Киеве явился с печерским архимандритом и игуменами других монастырей к Киевскому воеводе Шереметьеву и долго толковали с ним о деле, затеянном Брюховецким. «Если будет на то великого государя изволение», говорил епископ, разгорячаясь все более и более, «чтоб отнять у нас эти вольности и права, и быть у нас митрополиту из Москвы, а не по нашему выбору, то пусть великий государь велит нас всех казнить, а мы на это не согласимся. Если приедет к нам в Киев московский митрополит, то мы запрёмся в монастырях, и разве нас из монастырей за шею и за ноги поволокут, тогда только московский митрополит в Киеве будет. В Смоленске теперь Филарет архиепископ, и он права и вольности у духовного чина все отнял, духовный чин, шляхту и мещан всех называет иноверцами, а мы православные христане; а если в Киеве впредь будет митрополит из Москвы, то он и нас всех малороссиян станет называть иноверцами, тут в вере раскол и мятеж будет не малый, и нам лучше смерть принять, нежели митрополита из Москвы»¹²⁸. Для успокоения Мефодия и малороссийского духовенства, московское правительство уклончиво отвечало Брюховецкому, что царь об этом деле пошлёт советоваться к патриарху конставнтинопольскому. Мефодий впрочем не только не мог согласиться на такое стеснение малороссийскому духовенству, которое предполагалось, но даже очень возмущён был тем, что московское правительство оказывало ему некоторое недоверие и мало вознаграждало его труды. Когда Мефодий был вызван в Москву и не получил там особенных почестей, когда не дали ему в Москве соболей и корму, сколько он хотел, он возвратился в высшей степепи раздосадованный и стал возмущать Малороссию против московского государства с большею, может быть, энергиею, чем с какою прежде действовал в пользу Москвы. Он уверял народ, что боярин Ордын–Нащокин приближается с разными людьми к Киеву, чтобы обратить в пепел все малороссийские города¹²⁹. Он уверял гетмана, что москвичи хотят выдать его полякам. Гетман Брюховецкий был главным образом Мефодием, его рассказами о неблагодарности Москвы и его письмами подготовлен к тому, чтобы соединиться с Дорошенко и изменить Москве¹³⁰.

В последующее время, при Барановиче и Адамовиче, московское правительство, наученное опытом Мефодия, не оказывало уже более недоверия духовенству, в помощи которого оно так сильно нуждалось, и не пыталось устраивать подчинение Малороссии Москве в духовном отношении, что, как оказывалось, также могло раздражить малороссйское духовенство. Подобного дела, впрочем, теперь и нельзя было начинать, потому что известна была на юге России печальная история суда над Никоном. В числе бывших на соборе, по поводу обвиненя Никона, были епископы из южной Руси Баранович и Мефодий. Баранович, правда, представлял дело низвержения Никона вполне законным¹³¹, но Брюховецкий, вероятно со слов Мефодия, ставил низвержение Никона в большую вину Москвичам. «Жестокостию своею, писал он, превосходят они все поганые народы, о чём свидетельствует самое поганское их дело: верховнейшего пастыря своего, святейшего отца патриарха свергли, не желая быть послушными его заповеди; он их учил иметь милость и любовь к ближним, а они его за это заточили». Преемник Никона Иоасаф был человек не особенно авторитетный, и потому подчинение Малороссии в духовном отношении теперь никаким образом не могло состояться. Другое обстоятельство, которое уничтожало возможность начинать подобное дело, было общее неудовольствие в Малороссии на Москву, по поводу Андрусовского мира Москвы с Польшею. По условям этого мира, Киев через два года, со всеми святынями, должен был быть уступлен москвичами Полякам. Такое условие казалось малороссам предательством веры со стороны москвичей. Все представители духовенства – архимандрит Гизель, Тукальский, Баранович умоляли царя, чтоб это условие не было выполнено¹³². Оно, действительно, не было выполнено, но пока оно ещё существовало, не могло быть речи о том, чтобы Киевский митрополит подчинился московскому патриарху. Вместо того была другая забота: где бы устроить в Малороссии митрополию, когда Киев будет отдан Полякам? Относительно этого вопроса гетман и Баранович не соглашались между собою. Гетман предполагал устроить митрополию в Переяславле, а Баранович говорил, что лучше устроить в Чернигове, потому что Чернигов древнее, и епископия в нём устроена была прежде¹³³. Дело кончилось ничем. Митрополит в Малороссию не был избран, и Баранович, титулуясь местоблюстителем Киевской митрополии, был единственным епископом на восточной стороне Днепра....

Но подчинение Киевской митрополии московскому патриарху в это время подготовлялось в значительной стенени тем, что развивалась великая ненависть между светскими представителями козачества и представителями духовенства. Вмешательство духовенства в дела политические казалось гетманам в высшей степени для них стеснительным, и они все старались по возможности ограничивать права духовенства. Когда Мефодий вмешивался в дела об избрании гетманов, Самко очень противился этому. «Бью челом к вашему царскому величеству, писал Самко в Москву, чтоб епископ перестал побуждать на злое, а те люди, которые были надуты советами епископскими, пусть начнут вместе со мною верно служить вашему царскому величеству. Смиренно молим, изволь на всё войско положить вольный голос о выборе гетманском, по старому предков наших порядку, а епископ чтобы в это не вступался»¹³⁴. Ещё сильнее высказывался Самко против Мефодия московскому послу Ладыженскому – «Если государь епископа Мефодия из Киева и изо всех Черкасских городов вывести не велит, а быть ему на раде, то мы и на раду не пойдём. Никогда и митрополиты на раду не езжали и в гетманы не выбирали. Служить великому государю от таких баламутов нельзя»¹³⁵. С другой стороны Мефодий докладывал Ладыженскому: «по государеву указу ехать мне в Киев нельзя, потому что Самко государю не прочит, хочет изменить, а меня велит погубить»¹³⁶.

Брюховецкий, добившийся гетманства благодаря содфйствю Мефодия, когда приобрёл доверие в Москве, всеми мерами старался стеснить духовенство и Мефодия: он отнимал маетности у Печерского монастыря и у Черниговского архиепископа Барановича; он писал в Москву, «чтоб отказывали попам, которые из малороссийских городов без ведома гетманского и войскового в Москву ездят и выпрашивают себе маетности; войско на это сильно ропщет: козаки головы свои в битвах с неприятелем полагают, а они, попы, имением своим управить не могут, козакам в поместьях своих жить не позволяют, и налоги им чинят»¹³⁷. Он просил, чтобы в Москве не всякому духовенству верили, потому что «горазды они ссорить и возмущать от латинской своей науки, на кого нелюбье положат»¹³⁸. Наконец, будучи лично в Москве, Брюховецкий просил московское правительство прислать митрополита в Малороссию из Москвы, «чтобы духовный чин на митрополитов под рукою королевскою будучих оглядываючись, в шатости войску вредительный не был»¹³⁹. В частности по отношению в Мефодию, Брюховецкий старался подорвать доверие Москвы. Он сообщал, что Мефодий сносится с Поляками, что сын епископа Мефодия женился на Дубичовне, у которой два родных брата служат при короле¹⁴⁰. Наконец, когда Мефодий был в Москве, Брюховецкий усиленно просил не пускать его оттуда. «Запорожских козаков, писал он, всякими гостинцами обсылаю, на доброе дело всячески уговариваю, только бы мне в этом деле двоедушные духовные особы не были препоною и Запорожцам на всякое зло поджогою, как, например, преосвященный епископ Мстиславский: с его поджоги невинная кровь христианская разливается; теперь, когда этого епископа здесь, на Украйне, нет, то многим кажется, что другой свет настал; пусть епископ живёт в Москве, или где будет угодно государю, только бы не в городах, близких к Запорожью». Вместе с тем Брюховецкий просил даже о том, чтобы Мефодий не имел в Москве сношений с Малороссами. «Бью челом великому государю, писал он, чтобы не велел видеться на Москве с епископом козакам, которые от меня призжают, особенно Запорожцам: он их научает на всякое зло. Некоторые из них мне сказывали, что епископ тайно призывал к себе голодных Запорожцев и жаловался, будто по моей милости ему казны со дворца не доходят»¹⁴¹.

Подобным же образом относился к южно-русскому духовенству и гетман Многогрешный. Когда епископ Мефодий отправлен был под стражею в Москву, после измены Брюховецкого, Многогрешный всё-таки опасался его интриг. «Нынешняя война с великим государем, писал он Барановичу, возникла по благословению его милости, отца Мефодия Филимоновича, епископа Мстиславского, и его послушника, протопопа Нежинского (Симеона Адамовича). Слышу, что князь Ромодановский отпустил этого протопопа с братом моим Васильем и с Гвинтовкою к великому государю; отпустил он его на последнюю гибель нашей бедной Малороссии и всему миру, да туда же в Москву поехал и отец Мефодий. Этот пуще всего будет бунтовать и своими непотребными замыслами царское величество, бояр и весь синклит побуждать и наговаривать. Пошли, ваша святительская милость, к царскому величеству; бей челом, чтобы тем злосеятелям клеветникам не верил»¹⁴². Относительно Мефодия опасения Многогрешного были напрасны; он уже окончательно потерял доверие московского правительства. Но зато Адамовича государь так полюбил, что приказал не только гетману и полковникам, но даже воеводам советоваться с ним во всяком важном деле¹⁴³. Это очень не нравилось Многогрешному. Ои сам после винился в Москве: «пред великим государем я виноват, протопоповым речам я не внимал»¹⁴⁴. Вместе с тем, чтобы отдалить Адамовича от вмешательства в политические дела, Многогрешный стращал его Москвою. «Поезжай только в Москву, говорил он раз Адамовичу, вот там тебя в Москве посадят»¹⁴⁵. В другой раз Многогрешный хотел сам запугать Адамовича. «Если что с Москвы послышу непристойное, говорил он ему, велю тебя лютою смертю уморить»¹⁴⁶. Однажды гетман даже до такой степени рассердился на протопопа, что хотел своими руками отсечь ему голову саблею и бранил его всячески, кричал: «ты заодно с москалями мною торгуешь!» Протопоп перепугался, не стал при гетмане сходиться с (москвичом) Нееловым п ему подходить к себе не велел, виделся с ним тайно у церкви и велел беречься, «чтобы какого лиха от тех слов не сделалось в Украйне»¹⁴⁷. Отношения между Барановичем и Многогрешным, в последнее время его гетманства, также расстроились из-за того, что Баранович хотел наблюдать за его поведением «Как скоро я узнал, писал Баранович в Москву, что Демка (Многогрешный) ссылается с Дорошенком, то писал к нему, чтобы он эти ссылки прекратил и в Киевопечерский монастырь молиться не ездил; он, прочтя мою грамоту, бросил её по столу, и сказал моему посланцу: «знал бы архиепископ свой клобук»¹⁴⁸. Наконец и гетман Самойлович, подобно всем предшествовавшим гетманам, стеснялся вмешательством в политические дела лиц духовных. Скоро после своего избрания он рассорился с Адамовичем, самым приближенным к нему лицом из духовенства. «Объявляю вашей милости, писал Самойлович Ромодановскому, печаль мою и жалость, которые причинил мне приятель мой, Симеон протопоп Нежинский: как ехал он в Москву с книгами архиепископскими, то я ему никаких дел не поручал, потому что, по милости великого государя, всякие вести и указы и без него к нам доходят, а он там оглашает нас нестаточными делами пред высокими людьми, сам не имея в себе постоянства, а уж пора бы ему перестать от того. Я здесь несколько свидетелей надёжных имею, что он несколько особ здесь обнадёжил: какие захотят они чины, то в Москве им промыслит, не откажут ему там ни в чём, и добрых людей своими вымыслами потерял»¹⁴⁹. За такие хлопоты о непорученных делах Самойлович стал притеснять Адамовича. В 1674 году, по словам Барановича, «Иван Самойлович, гетман войска его царского величества Запорожского, ему же от царския милости дана власть в Малой России всякаго постерегати порядку, усмотрел непорядок, яко Симеон Адамович, протопопа Нежинский, паче достоинства своего многими владеет маетностями, а архиепископия Черниговская в маетности зело оскудена... уважил самую слушность и, за советом всех начальников украинских людей, село Воловицу и дер. Степановку, маетности его (Адамовича), з млынами дубровскими прилучил до добр архиепископских»¹⁵⁰.

Доселе, кажется, сообщено всё, что может уяснить дело о подчинении Киевской митрополии московскому патриарху, которое формально совершилось наконец в 85-м году XVII-го века. – Акты, помещённые в настоящем томе, дают возможность подробно расказать о том, как это произошло.

При Самойловиче настало самое удобное время для подчинения киевской митрополии московскому патриархату. Как мы видели, это дело имело наибольший успех при Хмельницком и при Никоне, благодаря тому, что Хмельницкий сознавал необходимость подчиниться Москве, а Никон желал подчинить себе малороссийское духовенство. Теперь гетман Самойлович также сознавал необходимость быть верным Москве и, вместе с тем, подобно Хмельницкому, всё в Малороссии старался подчинить своей власти, от всех требовал к себе полнейшего повиновения. «Гетман, говорит один из летописцев, был сначала ласков и приветлив, но, разбогатев, возгордился не только против козаков, но даже и против духовного чина. Старшины и даже знатнейшее духовенство принуждены были стоять в его присутствии. Ни он, ни сыновья его не ходили в церковь по антидор, но священник подносил им оный. Встречу с духовными считал за несчастие, несмотря на то, что сам был попович. Сердюки, стоявшие на карауле, не пускали к его сыновьям во двор не только козаков, но даже и священников»¹⁵¹. Гетман, таким образом поставивший себя по отношению к духовенству, конечно, имел возможность заставить его исполнить своё желание относительно подчинения киевской митрополии московскому патриарху. Патриарх московский того времени, Иоаким, ещё более Никона способен был устроить это дело, потому что лучше Никона знал состояние малороссийского духовенства, так как в юности своей много лет провёл в Малороссии. Здесь обучался он в Киево-Братской коллегии, потом проходил военную службу и, наконец, весною 1655 года (6 мая) на 35 году от рождения принял пострижение в Киево-Межигорском монастыре, где пробыл два года. Отсюда в 1657 году по вызову Никона Иоаким отправился в Москву, где через 17 лет стал московским патриархом. Это пребывание в Малороссии, в частности в Межигорском монастыре, дало патриарху возможность иметь с Малороссиею постоянные сношения. С 1676 года игумен Киево-Межигорского монастыря регулярно каждые два года наряжал монахов с посланием к патриарху¹⁵². С этими лицами, приезжавшими из Малороссии в Москву, Иоаким мог очень часто беседовать о поставлении в Киеве нового митрополита. Но особенно часто разговаривал об этом патриарх с приезжавшими в Москву людьми гетмана, и неоднократно писал о том гетману, зная, что от него главным образом зависит устройство этого дела¹⁵³.

В 1683 году гетман со своей стороны дал повод патриарху входить в дела малороссийской церкви. В этом году умер архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель. Написав об этом особое письмо к московскому патриарху, гетман просил его дать благословение на избрание преемника Гизелю¹⁵⁴. Патриарх немедленно отвечал, и, усердно благодаря гетмана за то, что тот к нему отнёсся по этому делу, «давал на него своё благословение»¹⁵⁵. Участие в этом деле было, по замечанию Устрялова, пробною попыткою со стороны патриарха и гетмана иметь влияние на духовные дела в Малороссии¹⁵⁶. Как же отнеслось к этому малороссийское духовенство? Нельзя сказать, чтобы сочувственно. Преемник Гизеля, Варлаам Ясинский, избран был во архимандрита лавры вольными голосами и наскоро посвящён был в сан архимандрита Лазарем Барановичем, без всяких сношений с патриархом. Но обстоятельства скоро побудили Ясинского обратиться к московскому патриарху. По обстоятельствам времени, для Ясинского необходимо было немедленно же получить утверждение в сан архимандрита от какого-нибудь патриарха. Монастырь печерский находился на порубежном месте между польским и московским государством, и польское правительство могло со своей стороны назначить в лавру архимандрита, который мог оспаривать права у Ясинского. Эта опасность была ещё сильнее потому, что Львовский епископ, Иосиф Шумлянский, весьма желал принять на себя титул архимандрита печерского, и просил у короля польского, чтобы тот дал ему в управление маетности Киево-печерской лавры. Между тем сношение с константинопольским патриархом, по случаю войны между Турциею и Россиею, для Варлаама Ясинского были тогда невозможны. Таким образом, он вынужден был искать подтверждения на архимандрию у патриарха московского. С этой целью он послал в Москву из Киево-печерской лавры: наместника новопечерского монастыря Иоанна Максимовича, наместника Чолнского Трубческого монастыря Афанасия Мисловского, казначея лавры монаха Филарета Ляневича и писаря соборного Гавриила Филипповича, с письмами к патриарху от себя и от Лазаря Барановича. Баранович писал¹⁵⁷, что он посвятил Варлаама Ясинского во архимандрита лавры, и что Варлаам Ясинский отправляет настоящее посольство для выражения своего уважения к патриарху и для исходатайствования ему грамоты на архимандрию. Ясинский в своём письме¹⁵⁸ извинялся перед патриархом в том, что лично не является в Москву для изъявления покорности, оправдываясь тем, что он ещё не освоился со своим новым послушанием, т.е. с управлением Киево-печерским монастырём, управлением очень трудным потому, что монастырь находится на порубежном месте, и просил патриарха о том, чтобы дана была ему грамота на архимандрию Печерскую, наконец просил о том, чтобы патриарх посвятил монаха Филарета и иеродиакона Гавриила во пресвитеры. Но Иоаким, вероятно принимая во внимание то обстоятельство, что Ясинский посвящён без предварительного сношения с ним, патриархом, не дал тотчас Ясинскому грамоту на архимандрию. Он посвятил присланных монахов в сан пресвитера, послал с ними письмо Ясинскому, но открытой утвердительной грамоты не дал¹⁵⁹. Тогда Ясинский, крайне нуждавшийся в грамоте, ради целости лавры, чтобы другой неизбранный архимандрит не дерзал отделять маетности лавры, вынужден был послать патриарху новое письмо¹⁶⁰. В этом письме Ясинский, расточая патриарху величайшую благодарность за присланное к нему, Варлааму, письмо патриарха, бил челом о прощении за то, что принял посвящение без особого разрешения патриарха, и просил усердно о том, чтобы прислана была ему грамота утвердительная с большою печатью патриаршескою за рукою архипастырскою. Ясинский прилагал даже проект того, что должно было быть в ней написано. «Аз же, подписался Ясинский под этим письмом, всегдашний раб, послушный, аще и недостойный, сын и подножие святительства вашего». По этому письму патриарх решил послать Ясинскому утвердительную грамоту, но при редакции её, желая высказаться наиболее милостивым, был в высшей степени осторожен. Из двух утвердительных грамот на Киево-печерскую архимандрию, составленных по поводу просьбы Варлаама Ясинского¹⁶¹, Иоаким счёл более удобным послать ту, где менее говорилось об обязанностях Киевопечерского архимандрита и более о его правах.

Совместно с перепискою по делу о поставлении архимандрита в Киево-печерскую лавру, начинается с 1683 года переписка между патриархом Иоакимом и гетманом Самойловичем относительно поставления в Киеве митрополита. В своём письме к Самойловичу (от 4 сентября 1683г.)¹⁶² патриарх высказывает глубочайшее сожаление о том, что, по дошедшим к нему, патриарху, слухам, Киевская митрополия без начального пастыря, киевского митрополита, всякого благочиния лишилась. Действительно, положение иерархии в киевской митрополии могло подать повод патриарху к сожалению и к вмешательству в дела митрополии. Иерархия тогда совсм пала. Вместо настоящих архиереев в киевской митрополии ходило много греческих и сербских архиереев, выгнанных из Греции патриархами и лишённых сана, которые, тем не менее, за недостатком в Малороссии настоящих архиереев, совершали всякие священнодействия и требы. Точно так же и единственный настоящий архиерей в Малороссии, Лазарь Баранович, по своей старости и немощности допускал церковные беспорядки. Вопреки постановлению московского собора 1656 г., коим запрещено было архиереям на одной литургии поставлять многих в диаконы и священники, –собора, на котором сам он был и под правилами которого собственноручно подписался, Баранович поставлял на одной литургии по десяти и более лиц в эти священные должности¹⁶³. Но ещё более сильное побуждение заботиться об избрании в Киеве митрополита имел московский патриарх потому, что в то же время и польское правительство могло выставить с своей стороны претендента на киевскую митрополию. В это время польское правительство возобновило попытку привлечь в унию представителей южно-русской иерархии – епископов тех областей, которые находились ещё под польским обладанием. Ради различных обещаемых привилегий, и в это время из высшего южно-русского духовенства нашлись люди, готовые изменить вере. Таковы были: Иннокентий Винницкий, наречённый еписк. Перемышльский, Иоанн Малаховский, игумен Лиснянского монастыря, и многие другие. Но во главе их стоял Иосиф Шумлянский, епископ Львовский, который охотно соглашался принять унию. Снискав себе таким образом расположение польского правительства, Шумлянский начал незаконно титуловаться администратором Киевской митрополии и архимандритом Киево-печерской лавры и просил, чтобы ему даны были маетности киевской митрополии и Киево-печерской лавры, находящиеся в польских областях. Но, что особенно должно было побудить московское правительство поспешить делом подчинения киевской митрополии московскому патриарху, – это то, что Шумлянский, приняв на себя титул администратора Киевской митрополии, стал помогать польскому правительству устроить возмущение против Москвы в Малороссии, находящейся под ведением московского правительства. Он отправил от себя в Малороссию двух монахов с нодробною инструкциею, как они должны действовать, чтобы устроить это возмущение. Между прочим этою инструкциею повелевалось монахам внушать духовенству, что в церквах, находящихся под державою королевскою, нет никакой перемены; священникам воздаётся честь; дань и подводы отставлены; из подданства панов своих духовенство освобождено. Внушать мысль о том, что лучше в Киеве иметь своего главу, как имеет Москва; что прежде Киевские митрополиты ставили московских, которые теперь патриархами называются; что многими столетиями св. София Киевская старше соборной церкви московской, что лучше видеть власть духовную и мирскую в Киеве, чем искать её раболепным образом в Москве¹⁶⁴. Ввиду этих обстоятельств и этих интриг, патриарх Иоаким, в 1684 году, написал новое письмо гетману¹⁶⁵, в котором высказывал искреннее желание, чтобы в Киев избран был настоящий митрополит, мотивируя это желание главным образом тем, «дабы церковь Божия киевской митрополии коей-либо тщете от пронырливых и злокозненных людей не подстала, дабы подыск творящии униаты, митрополитами и иными начальниками малороссийския страны в своих странах не отзывалися, и тем в польской державе обитающих православных христиан лжепастырско не прельщали».

В это время (в 1684 году)¹⁶⁶ прибыл в Малороссию епископ Луцкий и Острожский Гедеон Святополк, князь Четвертинский. Этот епископ, его многочисленные родственники и вся луцкая паства очень усиленно восставали против возобновления польским правительством мер для распространения унии. На Люблинском съезде православных и униатов 1679 тода, устроенном польским правительством с целью решить вопрос об унии, депутаты луцкого братства клялись в том, что они будут прилагать все усилия к сохранению целости церкви св. восточной, состоящей в повиновении четырёх восточных патриархов¹⁶⁷. Таким защитникам православия очень худо жилось в Польше в то время, потому что правительство всеми мерами старалось их утеснять. Тем более притеснений должен был испытывать представитель партии православных Гедеон Четвертинский. Представитель епископов, отступивших в унию – Иосиф Шумлянский имел ещё другие побуждения желать, чтобы Четвертинский лишился Луцкой епископии. Шумлянский надеялся, после изгнания Четвертинского, завладеть имениями, и рассчитывал поставить епископом луцким брата своего Афанасия¹⁶⁸. Интриги Шумлянского против Четвертинского ещё более усилили ненависть к этому последнему польского правительства и, по словам Четвертинского, король и королева прямо объявили ему, что если он не сделается униатом, то сошлют его на вечное заточение в Мариенбург¹⁶⁹. Тогда, писал Четвертинский¹⁷⁰, «немощь человеческую имый, устрашился абие, соглядая сие, яко не точию аз имех быти в толиком лишении, но и овцам словеснаго стада не возмогл бых помощи ни в чем же, сего ради оставити престол мой и вся своя понужден есмь.»

Прибыв на восточную сторону Днепра к гетману в то время, когда здесь поднят был вопрос об избрании митрополита в Киев, Четвертинский сделался первым кандидатом на занятие этой должности. Он происходил из самой древнейшей дворянской фамилии, ведшей свой род от Святополка – Михаила, внука Ярослава I-го¹⁷¹, отчего составилось и двойное имя Четвертинского: «Гедеон Святополк князь Четвертинский». Он уже 25 лет носил сан епископа луцкого и острожского, был посвящён в этот сан митрополитом Дионисием Балабаном и ещё в 1663 году, по смерти Балабана, был первейшим в среде духовенства, собравшегося в Корсунь, для погребения митрополита и для избрания ему преемника¹⁷². Кроме всего этого, весьма много говорило в пользу Четвертинского и последнее время его жизни в Польше, когда он был защитником православия и много претерпел за свою преданность вере. Само малороссийское духовенство восточной стороны Днепра сознавало, что это был первый кандидат для занятия престола киевской митрополии. «Епископу Барановичу, говорил гетман Самойлович, и то нелюбо, что епископ луцкий приехал сюда, в Малороссию, говорит: разве его митрополитом киевским сделать, а то другого ему места нет»¹⁷³.

Кроме личных достоинств и заслуг, Четвертинский был первым кандидатом на митрополию ещё более потому, что был в ближайших отношениях к гетману Самойловичу. Самойлович давно уже желал породниться с родом Четвертинских и выдать свою дочь за одного из князей Четвертинских. Это дело не состоялось только потому, что московское правительство предложило Самойловичу выдать свою дочь за одного из московских вельмож – Фёдора Петровича Шереметьева¹⁷⁴. За этим человеком дочь Самойловича была не особенно счастлива, и он долго сожалел, что не выдал её за Четвертинского¹⁷⁵. А потом, когда умер Шереметьев, тотчас же исполнил своё давнишнее желание¹⁷⁶. Потому-то, может быть, Гедеон Святополк Четвертинский, епископ луцкий, оставив луцкую епископию, явился в Батурин к гетману; он вполне мог рассчитывать на протекцию Самойловича.

Наконец Гедеон Четвертинский угоден был по своей покорности и московскому правительству. Когда был в 1684 году в Малороссии дьяк Украинцев, Самойлович рекомендовал ему Четвертинского – как человека доброго и смирного, который никакой власти не желает¹⁷⁷, Украинцев был и у самого Четвертинского, спрашивал его о замыслах и поведении короля польского, спрашивал, для чего он, епископ, приехал в малороссийские города, давно ли он поставлен во епископы, кем и где? На все эти вопросы Четвертинский отвечал с полною откровенностью, без всякой хитрости¹⁷⁸. Вероятно даже, что у Четвертинского уже было намерение отправиться в Москву, чтобы засвидетельствовать преданность патриарху, но Украинцев, находя Четвертинского, по видам московского правительства, весьма годным дая занятя кафедры митрополита в Киеве, советовал гетману Самойловичу не пускать его в Москву до тех пор, пока состоится собор, для избрания в Киев митрополита¹⁷⁹. Вместо личного представления патриарху, Четвертинский тогда же, в ноябре 1684 года, послал ему письмо¹⁸⁰, в котором, уведомляя о причинах своего бегства из Польши, препосылает смиренное поклонение патриарху и изъявляет полную покорность московским царям. На это письмо Четвертинского отвечали и цари и патриарх. Патриарх в своем письме¹⁸¹ очень ласкал Четвертинского, одобрял его за то, что он «не пожелал предать веры, но решился луше Авраамски и Моисейски от своих сущих странствовати», и посылал ему в подарок 10 рублей. В генваре 1685 года, приехавший от гетмана посол – писарь Василий Кочубей, привёз новое доказательство покорности Гедеона. Кочубей объявил в Москве о Гедеоне, что он был очень болен, едва не умер; болезнь приключилась ему с того времени, как приехал его священник из Москвы и привёз ему царскую грамоту, в которой епископ не был назван князем, тогда как король польский в своих грамотах всегда называл его князем: епископ человек мнительный, ему показалось, что на него за что-нибудь государский гнев. Вместе с тем Кочубей снова спрашивал, можно ли епископу приехать в Москву, поклониться великим государям¹⁸².

Между тем дело об избрании митрополита в Киеве имело такой ход: Украинцеву, приезжавшему в Малороссию осенью 1684 года, между прочим приказано было поговорить об этом деле с гетманом, и он имел об этом особенный разговор с Самойловичем. «Я всегда этого желал, и хлопотал, сказал Самойлович, чтоб в Малой России на киевском престоле был пастырь. Дух св. влиял в сердца великих государей и сестры их, что прислали они тебя с указом об этом деле. Я стану около этого дела радеть и промышлять, с духовными и мирскими людьми советовать, а думаю, что иным малороссийским духовным будеть это нелюбо. Знаю я подлинно, что это дело нелюбо будет архиепископу Черниговскому (Лазарю Барановичу)»¹⁸³. Но Самойловичу удалось скоро склонить духовенство к согласию на это дело. Кочубей, бывший в Москве в генваре 1685 года, привёз в Москву ответные грамоты к Самойловичу от черниговского архиепископа Лазаря Барановича, также от киево-печерского архимандрита, Варлаама Ясинского и других игуменов киевских монастырей: все благословляли мысль великих государей дать пастыря первейшей русской митрополии¹⁸⁴. Вместе с тем гетман просил совершенного наставления, какое чинить духовному чину предложение относительно избрания митрополичьего?

С ответом гетману поехал из Москвы в Батурин в феврале месяце окольничий Неплюев. Через него московское правительство приказывало Самойловичу «советовав с духовными всех малороссийских городов, со старшиною генеральною войсковою и со всеми полковниками, выбирать мужа в Божественном писании искусного, тихого и разумного из тамошних природных обывателей, а не из приезжих; а как тому митрополиту поступить и какое послушание оказывать святейшему Кир Иоакиму, патриарху московскому и всея руси и его преемникам, как судить, по каким причинам и тягостям власть константинопольского патриарха отложить, в каком почитании гетмана, старшину и всё войско запорожское иметь, и о всяких церковных делах писать к св. патриарху московскому, а к св. константинопольскому патриарху ни о чём не писать и не посылать, причитания никакого к нему не иметь, под послушанием у него не быть и из-под его паствы, за расстоянием дальнего пути, совершенно отстать, потому что прежнее отлучение п благословенство константинопольское нанесено было завистью и рвением неприятельским, особенно в нынешние времена от богоотступника униата епископа Львовского Иосифа Шумлянского и других подобных ему, на развращение церкви божией, от чего выросли многие расколы п падение церкви в Руси Красной и на Волыни, и в других местах; киевскому митрополиту иметь у себя в области духовных всех малороссийских городов; по степени киевской митрополии быть первою между росиийскими митрополиями: обо всём этом написать статьи со всякою крепостию и осторожностью, подписать их митрополиту и всему освященному собору, также гетману, старшине, всем полковникам, есаулам и сотникам и печатями укрепить, и новоизбранного митрополита для архипастырского рукоположения отпустить в Москву»¹⁸⁵.

Между тем съезд для избрания митрополита был уже назначен в Киеве, при Софийском соборе. Гетман сообщил Неплюеву, что он уже послал от себя в Киев для присутствия на выборах войскового есаула Ивана Мазепу и четырёх полковников¹⁸⁶. Эти полковники были: Василий Борковский, полковник черниговский, Леонтий Полуботок, полковник переяславский, Григорий Карпов, полковник киевский, Иаков Жураковский, полковник нежинский. Кроме того у них были ещё товарищи¹⁸⁷. Гораздо менее было на соборе представителей духовенства, чему главною виною был, кажется, Лазарь Баранович. Видя невозможность идти против гетмана, Баранович по видимому уступил ему и разослал от себя универсалы духовенству, чтобы были на соборе Киевском¹⁸⁸. Это вероятно, ввело в заблуждение гетмана, и он докладывал Неплюеву, что духовенство не будет противиться подчинению киевского митрополита московскому патриарху¹⁸⁹. Но, хотя и разослан был Барановичем универсал, однако ни он сам, и никто из черниговской епархии на соборе не был. Не был архимандрит новгородский, не был архимандрит черниговский и другие представители малороссийского духовенства; не был на соборе киевском и сам Гедеон Четвертинский¹⁹⁰.

При таких обстоятельствах результат выбора можно было предугадывать. Хотя Самойлович, в одном письме своём к Голицыну, высказывал, что, отправляя в Киев Мазепу с товарищами, он дал им наказ «ни под каким видом не объявлять, кого желает гетман в митрополиты, а только прислушиваться, к кому будет духовенство желательно, и кого изберут – этого избрания не разорять»¹⁹¹; но, так как на соборе представителей гетмана было много, а представителей духовенства мало, то, очевидно, должен был быть избран человек, предназначенный гетманом. Действительно, на кафедру киевской митрополии единогласно был избран Гедеон–Святополк князь Четвертинский, епископ луцкий и острожский.

С собора отправлены были к Четвертинскому послы, с уведомлением об этом избрании: игумен Выдубецкого монастыря Феодосий Углицкий и игумен Переяславского монастыря Иероним Дубина с двумя протопопами¹⁹². Что отвечал Четвертинский этим депутатам? «Нареченный мптрополит, говорит Аскоченский, опытно сведав слабость и медленность патриархов восточных в защищении православия, при первом же акте избрания своего изъявил желание принять жезл архипастырский не от кого другого, как от московского патриарха»¹⁹³.

По этому случаю, говорит М. А. Максимович, в июне (8 июля?) месяце был новый собор в Киеве, на котором против посвящения Гедеона в Москве протестовал многоучёный Варлаам Ясинский. Вместе с Ясинским и другие, бывшие на соборе, изложили свой протест в листах, посланных с этого собора к гетману Самойловичу. В этих листах бывшие на соборе объявляют, что они не имеют права окончательно решить дело о подчинении киевской митрополии московскому патриарху и довольно ясно высказывают, что они очень не желают, чтобы оно устроивалось¹⁹⁴.

Прежде всего в этом протесте бывшие на соборе в четырёх пунктах доказывают, что не считают себя обязанными и не могут устроить этого дела, и объективно рассуждают о тех последствиях, какие могли быть, если бы они согласились на подчинение. Не считали они себя обязанными решать это дело во 1-х на том основании, что не было приказания ни со стороны царя, ни со стороны гетмана думать об этом деле, а сказано было об этом как-то глухо¹⁹⁵. Во 2-х не считали они себя вправе решать это дело на том основании, что не было главных представителей духовенства на соборе. «Они, конечно, могли бы на нас свалить вину, если бы мы что-нибудь решили противное их мыслям. Поэтому-то этот собор не силён решать такого дела, которое подлежит всей церкви.» В 3-х не считали они себя вправе решать это дело потому, что, по их мнению, решение его исключительно принадлежит константинопольскому патриарху. «Тотчас без сомнения отлучимся от константинопольского патриарха, исконного отца своего, говорили они, когда собственными глазами увидим, и ушами услышим, что царегородский патриарх согласен уступить свои права патриарху московскому, а теперь, пока ещё не выправлена эта уступка, боимся отступать от исконного отца нашего, патриарха константинопольского, чтобы не подпасть клятве, потому что разве это приличное дело детям отрекаться от отца своего?» Наконец, в 4-х бывшие на соборе отказывались решать дело о подчинении на том основании, что от этого могут выйти весьма вредные последствия для православных, живущих в польских областях. «Если мы откажемся от константинопольского патриарха, говорили они, и отдадимся московскому, то польское правительство будет иметь больше возможности склонить православных, которые там живут, к унии. Указывая ва нас, польское правительство может сказать тамошним православным: «если те добровольно отказались от послушания константинопольскому патриарху, то почему не можете поступить так же и вы?» Указываемая опасность, действительно, в то время была очень велика: оклонив в унию представителей духовенства, Шумлянского и других, польское правительство для распространения унии действовало очень энергично, и между прочим, как и прежде, заботилось об уничтожении всяких отношений православных к константинопольскому патриарху. В 1676 году запрещено было православным, под смертною казнью с конфискацией имущества, входить с патриархом в какие бы то ни было сношения¹⁹⁶. Вместо того, как выше уже было замечено, предполагали устроить на северо-западе особого патриарха для православных.

В пятом пункте своего листа к гетману, бывшие на соборе высказали субъективную причину своего нежелания, чтобы дело о подчинении киевской митрополии московскому патриархату устроилось, именно: опасение, что малороссийская церковь лишена будет через это многих привилегий, которыми пользовалась доселе. Так как избранный митрополит, Гедеон Четвертинский, был, так сказать, главным виновником того, что нужно было решать дело о подчинении, то избиратели прежде всего старались поставить на вид, каких привилегий должен будет лишиться через подчинение собственно митрополит. «В статьях», говорили они, (разумея, вероятно, ответ, данный московским правительством на вопрос гетмана о том, как устроят дело о избрании митрополита) «готовая неволя ясно выражена, потому что там сказано, что митрополит киевский должен иметь только такие же права, как прочие митрополиты московские, а известно, что московские митрополиты далеко не имеют тех прав, какими пользовались митрополиты киевские». Киевский митрополит, действительно, и в служении и по титулу имел права сходные с самим патриархом московским и далеко превышающие права в этом отношении митрополитов московских. Патриарх московский имел титул «всея России», так же точно и митрополит киевский. Патриарх в богослужении, в отличие от митрополитов, имел митру с крестом, наверху её водруженным, а в путешестви предшествовал ему крест, а последовал жезл. Митрополит киевский имел также крест на митре, и перед ним в путешествии также носили крест. Это право ношения креста подтверждено было даже грамотою польских королей¹⁹⁷. Очевидно, что эти привилегии могли быть отняты у киевских митрополитов со времени подчинения их московскому патриархату, потому что сохранение их было бы в некотором роде умалением патриаршего достоинства. Кроме отнятия этих внешних знаков отличия, подчинение киевской митрополии повлекло бы за собою полнейшее уничтожение той независимости, какою пользовался киевский митрополит в то время. Киевские митрополиты избирались вольными голосами п, будучи таким образом избраны многими, в частности никому не были в этом обязаны, и никому не должны были за то подчиняться. В Москве же избрание митрополитов зависело главным образом от воли царя и патриарха. Хотя в чине избрания архиереев, утверждённом при патриархе Иоакиме, самое избрание кандидатов для занятия вакантной архиерейской кафедры предоставляется собору архиереев, но право окончательного утверждения одного из этих кандидатов предоставляется исключительно патриарху¹⁹⁸. Назначенный таким образом патриархом, от него же принимал и посвящение, давая при этом, вместе с архиерейскою присягою, обещание полнейшего послушания патриарху. В этом отношении не было различия между митрополитами и епископами: все они находились в одинаково подчинённом патриарху положении. Отличие митрополита от епископов состояло исключительно только во внешних правах при священнослужении. Восточные патриархи, между прочим, замечая это бесправие митрополитов, предлагали дать митрополитам право управлять епископами соседних епархий. Ту же мысль об епископах предлагал собору 1682 года царь Феодор Алексеевич. Но в оба раза предложение о подчинении епископов митрополитам не признано полезным для русской церкви. Киевский митрополит, подчинясь московскому патриарху, конечно, должен был также получать утверждение и посвящение от самого патриарха и оказывать ему во всём полнейшее повиновение, как все московские митрополиты. Вольное избрание митрополита вольными голосами с тех пор естественно должно было быть отменено. Далее, это подчинение киевского митрополита московскому патриарху влекло за собою весьма тяжёлую подсудность киевского митрополита патриарху. Находясь в подчинении константинопольскому патриарху, митрополит киевский мог распоряжаться в своей епархии совершенно по собственному усмотрению, и никаких доносов на его решение не бывало, особенно в делах, не имеющих отношения к вере, в делах по управлению. Не то могло быть при подчинении патриарху московскому; «в Москве и о меньших делах бывают апелляции на митрополита к суду патриарха». Московский патриарх, действительно, имел обыкновение вмешиваться в дела митрополитов по управлению.

При тогдашнем состоянии Малороссии, когда и в духовенстве, и в козачестве было распространено стремление искать возвышения посредством интриг, доносы на митрополита патриарху были бы весьма возможны, если бы они были узаконены. Поэтому, даже во время Богдана Хмельницкого, договор о подчинении киевской митрополии московскому патриарху состоялся единственно с тем ограничением, чтобы патриарх московский в суды митрополита киевского не вмешивался.

Наконец, приняв подчинение московскому патриарху, киевские митрополиты должны были принять на себя одну неприятную обязанность – путешествовать в Москву по вызову патриарха. В Москве тогда организовалось нечто вроде соборного правления. Патриарх по очереди вызывал митрополитов из их епархий в Москву и вместе с ними рассуждал о делах патриархата. Между прочим, попытка вызывать митрополита и епископов из Южной Руси в Москву бывала и прежде со времён Богдана Хмельницкого. Так, Сильвестр Коссов, и Дионисий Балабан, и Иосиф Тукальский, киевские митрополиты, получали приглашение побывать в Москве. Таким же официальным приглашением вызваны были в Москву местоблюстители престола: Лазарь Барановач и Мефодий, епископ мстиславский. А между тем лично ездить на поклон для посвящения или для присутствия в синоде к константинопольскому патриарху киевские митрополиты давно уже не имели обыкновения.

Наконец, духовенство, бывшее на собор, указывало на то, что с подчинением киевской митрополии московскому патриарху возможно ожидать уничтожения самых полезных учреждений, бывших доселе под ведением киевского митрополита: типографии и киево-братской школы, потому что в московском патриархате ни один митрополит не имеет права завести типографию или училище. Действительно, при той ересебоязни, которая существовала в Москве, законы о печати, так сказать, были в высшей степени строги, и единственный печатный двор в Москве был под непосредственным ведением патриарха¹⁹⁹. Потому опасение духовенства было вполне основательно.

Хотя доселе московское правительство не только не препятствовало, но даже содействовало развитию типографий на юге, и Лазарю Барановичу, епископу черниговскому, позволило завести свою типографию в Чернигове²⁰⁰; но то было время, когда московское правительство нуждалось в малорусском духовенстве, и не то могло быть, когда дело о подчинении было бы уже кончено, и московские патриархи стали применять общие принципы к управлению митрополией. А между тем для малороссов было в высшей степени священным это право иметь типографии. Дело заведения типографий было одобрено восточными патриархами. Благодаря типографиям распространялись в большем количестве экземпляров сочинения, воодушевлявшие православных к борьбе с униею, и таким образом благодаря типографиям успешно поддерживалось православие на юге России. Потребность отражать нападения иезуитов была и во 2-й половине XVII в. Лазарь Баранович с Иоанникием Голятовским писали обширные сочинения против Боймы и других иезуитов и горячо заботились о том, чтобы эти сочинения были напечатаны. Поэтому мысль о великом значении типографий была весьма сильна в это время. Лазарь Баранович в одном из своих писем к печерскому архимандриту, побуждая его спешить делом издания книг, говорит в заключение: «пускай себе завистники терзаются, а я вижу, что Россия подвигается вперёд. Моё мнение о русских такое, что настанет время, когда они не будут нуждаться в сторонней помощи и даже будут пренебрегать ею»²⁰¹. Между тем нельзя было рассчитывать на московскую патриаршую типографию, что сочинения южно-русских учёных будут издаваться в ней очень скоро. Лазарь Баранович, отправивший в Москву свои сочинения «Трубы словес» и «Лиру Аполлонову» для напечатаня, горько жаловался потом, что в Москве «трубы не скоро трубят, а Аполлон не играет»²⁰².

Кроме такого значения типографий для поддержания православия, типография Киево-печерской лавры приносила немало и материальных выгод, так что архимандриты лавры считали её почти главным источником доходов лавры²⁰³. Что касается до уничтожения школ после подчинения киевской митрополии московскому патриарху, то и того ожидать было очень возможно. Хотя восточные патриархи и советовали поставлять в обязанность каждому новопосвящённому в Москве митрополиту или епископу заводить школы, но патриархи московские не были особенно расположены настаивать и следить за выполнением епископами этой обязанности, а потому в действительности школ у митрополитов московских не было. Что же касается в частности Малороссии, то московское правительство могло иметь желание, чтобы там менее распространялись школы, подобныя Киево-братской. Московское правительство охотно верило доносу Брюховецкого, что духовенство очень способно интриговать в политических делах от иезуитской своей науки, и когда Брюховецкий от имени духовенства просил позволения завести школу, то получил в ответ, что лучше было бы их не заводить²⁰⁴. Подобным же образом неодобрительно смотрели на южно-русскую учёность братской школы и представители северно-русской церкви, находя в ней весьма много еретического, хотя до некоторого времени и сдерживались в суждении об ней, потому что в силе был в Москве один из представителей этой учёности – Симеон Полоцкий. Теперь Полоцкого не было, и неодобрительные взгляды на южно-русскую учёность высказывались откровеннее. В Москву учёных русских не вызывали, и сочинения их находили полными ересей²⁰⁵. Патриарх Иоаким, хотя сам получил образование в Киево-могилянской коллегии, вполне разделял такое, господствовавшее в Москве, неблагосклонное отношение к южно-русской учёности. При таких обстоятельствах понятно, что подчинение киевской митрополии московскому патриарху могло иметь весьма гибельные последствия для процветания малорусских школ. А между тем представители южно-русской церкви очень дорожили Киево-могилянскою коллегией, и стеснение прав на образование, так сказать, тем более могло показаться им тяжёлым при подчинении московскому патриарху, что будучи под польским владычеством они не раз получали привилегии на основание и поддержание школ и в этом отношении были совершенно свободны.

В другом письме²⁰⁶ к гетману лица, бывшие па соборе в Киеве, указывали, что в случае подчинения киевской митрополии московскому патриарху в ней могут быть введены таке же порядки, как и в митрополии Белогородской, и представляли список тех изменений, какие последовали в Белогородской митрополии после подчинения её московскому патриарху. Как некогда при Брюховецком киевское духовенство, в образец того, какие стеснительные порядки могут быть при управлении московским патриархом, указывало на смоленскую митрополию, так теперь указывало оно па белогородскую. Действительно, белогородская епархия, управлявшаяся некоторое время по образцу епископий южно-русских, скоро московским патриархом была переформирована по образцу митрополий московских. Это случилось по политическим обстоятельствам. В белогородскую сторону со времени Хмельницкого во множестве перебегали с западной стороны Днепра притесняемые панами малороссийские крестьяне, отдаваясь во власть московского царя. Поселяясь здесь, они служили весьма важным оплотом для охранения московских пределов от нашествий татар и турок. Понятно, как важна была для московского правительства преданность здешних жителей. Поэтому лучшие люди московские назначались в воеводы белогородские. Так, некоторое время был здесь воеводою князь Ромодановский²⁰⁷. Точно так же для московского правительства важно было и в духовном отношении подчинить блогородскую сторону московскому патриарху. И вот, по предложению восточных патриархов, московский патриарх устроил в белогородской стране митрополию, отделив к ней даже часть из собственной епархии²⁰⁸. Принявши под своё ведение белогородскую митрополию и отдавши часть своей епархии для увеличения её средств, патриарх скоро стал назначать в неё людей, ему вполне преданных. Так, например, вторым митрополитом белогородским был Мисаил, переведенный из епископов коломенских, а третьим Аврамий, назначенный на белогородскую митрополию из архимандритов московского Андропиева монастыря²⁰⁹. Эти митрополиты белогородские, Мисаил и Аврамий, охотно вводили в белогородскую митрополию московские порядки. На такие новые порядки в белогородской епархии и указывало духовенство, бывшее в Киеве на соборе, в доказательство того, что возможно ожидать больших перемен в киевской митрополии после её подчинения московскому патриарху.

На какие же перемены в белогородской митрополии особенно духовенство указывало? Нельзя было указать на то, что положение белогородского митрополита было худо, указать на стеснения, какие претерпевал представитель белогородской епархии. Напротив, киевское духовенство возмущалось тем, что митрополиты белогородские слишком много власти имеют над низшим духовенством, и низшее духовенство терпит большие стеснения. Киевскому духовенству, бывшему на соборе, казалось несправедливым, что в белогородской митрополии уничтожена прежняя свобода священников: «безместные священники не могут без перехожей грамоты архиерейской служить, а дьячки дьяковать; приходские священники не могут по своей воле отставлять своих викариев и других викариев принимать, потому что все духовные места зависят от митрополита». Указывали на то, что митрополит белогородский, имея в своём распоряжении замещение церковно-служительских мест, даёт их тем, кто больше даст подкупа, и для выгоды наставил в каждом городе протопопов и десятильников, которые, в свою очередь, берут дани с попов и с мирских людей. С попов берут церковную дань по количеству дворов в их приходе, для чего сделано самое подробное исследование, сколько в каждом приходе жителей; кроме этого бывают и другие поборы с священников: «слуги архиерейские по попам с перначами ездят. Берут и с других членов клира: дьячки, пономари, ктиторы подводы отбывают, дань роковую дают архиерею. Кроме того, получает митрополит и с мирян в известных случаях дань: кто утонет, кого гром убьёт или кто наглою умрёт смертью, платят за то по гривне митрополиту. Все эти поборы собираются с особенною жестокостью. Без всякого уважения наказывают духовных лиц и в том случае, если они хотя и в малом чём провинятся. Священника вольно шелепами, рубаху снявши, бить, так же поступают и с лицами высшего духовного сана». Кроме печального положения духовенства в белогородской митрополии, указывалось и на то, что в ней совершенно изменены церковные обряды: антиминсы с престолов сняты и даны патриаршие; церковно-богослужебные книги киевские велено отложить, а присланы московские; церковное пение и служение отменено, а всё по московски поставлено: детей велено священникам не поливать, а погружать, и многие священники, не привыкшие к этому обычаю, многих детей потопили.

Такие были причины, по которым киевское духовенство не желало подчиниться московскому патриарху.

По поводу киевского собора гетман и Гедеон Четвертинский написали донесения в Москву и послали их вместе с депутатами собора – Феодосием (Углицким), игуменом Выдубецким, и Иеронимом Дубиною, игуменом Переяславским. Вместе с этими депутатами послал Самойлович и от своего гетманского начала особу – Савву Прокоповича, писаря войскового, с товариством. В письмах царю и патриарху²¹⁰ гетман от своего имени и от духовенства просил, чтобы послано было из Москвы посольство в Константинополь к патриарху с большою посылкою и просьбою, чтобы константинопольский патриарх прислал своё согласие на подчинение киевской митрополии московскому патриарху. Вместе с тем гетман просил, чтобы соблюдены были права и преимущества киевской митрополии. Но наиболее сочувствуя новоизбранному киевскому митрополиту, чем вообще духовенству, гетман ходатайствовал не о том, чтобы не было никаких перемен относительно низшего духовенства киевского, а исключительно о том, чтобы соблюдены были неприкосновенными права и привилегии киевского митрополита. В этом случае он желал даже более, чем желало духовенство, бывшее на соборе в Киеве. От своего лица и от лица духовенства он просил, чтобы оставлено было митрополиту прежнее облачение: митра с крестом и предношение креста, просил, чтобы избрание киевского митрополита по-прежнему совершалось вольными голосами, чтобы по-прежнему дозволено было иметь в киевской митрополии типографии и заводить школы, и о том, наконец, чтобы митрополит киевский принимал только посвящение от патриарха московского, но в суды киевского митрополита московский патриарх не вступался. В подтверждение последней просьбы Самойлович ссылался на статьи договора о подчинении митрополии, бывшего при Богдане Хмельницком и подтверждённого при избрании Юрия. Нельзя было просить только об одной привилегии киевского митрополита, из указанных духовенством, именно, чтобы он назывался по-прежнему митрополитом всея России. Вместо того, гетман просил от своего имени, чтобы дозволено было киевскому митрополиту именоваться по-прежнему «экзархом константинопольского трона.» Эту просьбу гетман подкреплял теми соображениями, что если киевский митрополит сохранит этот титул, то ему будут повиноваться все православные, не только живущие в Малороссии, но и в Польше, и в Литве, и даже в Прибалтийском крае, потому что доселе они все признавали только того настоящим киевским митрополитом, кто носил этот титул. Действительно, перед этим временем было иногда по два и по три митрополита киевских одновременно, но только к тому из них все южнорусские православные относились с одинаковым уважением, который титуловался экзархом константинопольского трона. Далее, от своего же имени исключительно гетман просит, чтобы те епископии, архимандритства и братства, которые были прежде под ведением киевского митрополита, оставались под ведением киевского митрополита и после подчинения киевской митрополии московскому патриархату. Наконец, просил и о материальном обеспечении митрополита, «чтобы сёла, недалеко от Киева на киевской стороне Днепра будучие, старые митрополические маетности, которые позаезжал Шумлянский, епископ луцкий, милостивым монаршеским попечением во область преосвященному отцу митрополиту были изысканы, чем бы его милости могло быть прокормление». Гедеон Четвертинский в своих письмах к патриарху Иоакиму и царям московским²¹¹ изъявлял прежнюю покорность и, уведомляя о своём избрании, предоставлял свою судьбу в полное их распоряжение. «Каково о том будет вашего царского величества изволения, писал он, тако сие дело и сбытися имеет. Аз же, аще и не ищу сего, яко немощен и недостоин есмь, однако же не мощно мне отврещися монаршеского вас великих государей указу, которого чрез тех же посланных ожидаю.» Эти письма гетмана и Четвертинского, привезённые в Москву их посланными во второй половине августа, 25 августа были прочитаны великим государям и сестре их великой государыне. И великие государи указали: советовать об этом деле с патриархом, и присланным из Малороссии быть у его архипастырского благословения и на разговоре²¹².

С великой радостью принял патриарх известие об избрании Четвертинского, видя, что давно желаемое им дело, подчинение киевской митрополии, исполняется. Но вместе с тем патриарх был в большом затруднении, как вести дальше это дело, что отвечать гетману и Четвертинскому. Для него необходимо было придать хотя видимую законность своему вмешательству в дела киевской митрополии, хотя на чём-нибудь обосновать своё право на это. Самый естественный путь получить это право было послать к Константинопольскому патриарху с просьбою уступить киевскую митрополию и ожидать ответа. Но этот путь почему-то не был избран: может быть потому, что политические отношения России и Турции не давали возможности послать из Москвы посла в Константинополь; может быть, и это вероятнее, – боялись, что эта переписка с константинопольским патриархом займёт очень много времени и очень замедлит дело о подчинении, а между тем обстоятельства в Малороссии и образ мыслей могут измениться так, что это дело уже будет невозможным²¹³; может быть, наконец, не были уверены, что получат благоприятный ответ от константинопольского патриарха. Как бы то ни было, но Иоаким решился кончать это дело без сношения с константинопольским патриархом. Вместо пересылки с патриархом константинопольским, патриарх Иоаким, чтобы представить законным своё право на подчинение своей власти киевской митрополии, решил поискать дли этого оснований в истории русской церкви. С этою целью нарочно сделана была выписка из летописцев о том, какие митрополиты всероссийские где были, а также каким образом и когда киевский митрополит особый учинился²¹⁴. В этой выписке из летописцев сообщалось о том, как киевские митрополиты перешли жить сперва во Владимир, а потом в Москву, и, живя в Москве, обладали Киевом и всею Россиею, а в Киев посылали своих наместников; сообщалось, что в Киев избран особый митрополит не по каноническим правилам, а по приказанию литовского князя Витовта; сообщалось, что первые отдельные митрополиты Киева были склоняемы к унии или были назначаемы униаты. На основании этой выписки из летописцев патриарх Иоаким отвечал Самойловичу²¹⁵, что он согласен избранного епископа на престол в киевскую епархию возвести и благословением его утвердить во-первых потому, что с самого начала распространения христианской веры в России митрополия была одна, и повсюду россияне были в повиновении и послушании всероссийскому престолу; во-вторых потому, что недавно, когда собором святейших восточной церкви всех патриархов устроился в царствующем граде Москве патриаршеский престол, то на соборе повелено было всем российских престолов архиереям повиноваться патриаршему престолу московскому. В письме к Четвертинскому Иоаким приглашал его в Москву для посвящения²¹⁶. Но относительно просимого сохранения привилегий киевского митрополита не встречается ни одного слова в письмах патриарха. Очевидно, эти просьбы были для него очень неприятны, и потому он сделал такое умолчание. Особенно неприятна была для патриарха просьба о том, чтобы митрополит киевский по-прежнему именовался экзархом константинопольского патриарха. Чтобы ознакомиться с тем, какие права давались константинопольским экзархам, отыскана была грамота, данная константинопольским патриархом Иеремиею протосинкеллу Никифору, бывшему в южной Руси на Брестском соборе²¹⁷. Из этой грамоты Иоаким увидел, что константинопольский патриарх даёт особенно важные права своим экзархам. Никифор по этой грамоте должен был занимать первое место между всеми архиереями на всех соборах и при священнослужениях....

С меньшею расчётливостью относились к этому делу государи московские. Очень довольные тем, что дело о подчинении близилось к концу, они в грамоте к гетману²¹⁸ обещали, что все привилегии, о которых просил гетман, будут даны. Все эти привилегии были перечислены и, после перечисления говорилось вообще: «все обыкновения прежние без применения вольно содержати повелеваем, и сею нашею государскою жалованною грамотою обнадеживаем и утверждаем, и в том быти им на нашу государскую милость во всем надежным». Только на одну просьбу цари не дали согласия, на просьбу, чтобы киевский митрополит назывался экзархом константинопольского патриарха.

Получивши из Москвы такие грамоты с торжественным обещанием, что привилегии киевских митрополитов будут сохранены, и с просьбою, чтобы Четвертинский ехал в Москву для посвящения, гетман в октябре отправил Четвертинского в Москву. С Четвертинским отправились: игумены Кириловского и Подгоревского монастыря, 3 иеромонаха, иеродиакон, диакон и протодиакон, 2 протопопа и множество шляхты и служителей: всего 45 человек.

24 октября прибыли они в Москву и приняты были очень щедро²¹⁹. В день приезда сделано было им большое угощение, а потом, с 24 числа, определено было, какое содержание пищею должны были они получать ежедневно. Кроме пищи и питий и всех необходимых припасов, митрополит и его свита получали ещё подённое жалованье в размерах довольно значительных. Так, например, митрополит ежедневно получал по 3 рубля. Соразмерно с этим давалось жалованье и лицам, составлявшим свиту митрополита. Таким образом Гедеон прожил в Москве весь октябрь и ноябрь.

Посвящение Гедеона в сан митрополита киевского было 8-го ноября при торжественном служении патриарха в московском Успенском соборе в присутствии царей. Стоя пред патриархом среди церкви на орлице, и произнося обыкновенную архиерейскую присягу, Гедеон давал обещание, что во всём будет повиноваться московскому патриарху²²⁰. «Еще же и церковный мир исповедаю соблюдати.... и последовати мне во всем и повиноватися всегда отцу моему, великому господину, святейшему кир Иоакиму, патриарху московскому, и всея России, и северных стран, и аще случится и по нем благословением Божиим будущему святейшему патриарху московскому и всея России, и всему преосвященному собору – российским преосвященным митрополитам, архиепископам и епископам, братии моей, во всем согласну быти и купночинну, по божественным законам и священным правилом святых апостол и святых отец; и любовь духовную вседушно к ним имети, и яко братию почитати я.... Аще же, еже обещано зде мною что преступлю, и отцу моему, святейшему кир Иоакиму, патриарху московскому и всея России и северных стран, и по нем будущим святейшим московским и всея России патриархам, и всему священному собору явлюся не послушен, или противен, или от него во особность восхощу отступити и епархию, мне врученную, каковым либо образом ему, отцу моему, святейшему патриарху и всему святому собору в чем непослушну сотворю, и тогда абие лишен буду всего сана своего и власти, без всякаго извета и слова».... «Во известную же крепость и вечное утверждение сие мое во храме первопрестольныя церкве успения пресвятыя Богородицы, яже в царствующем граде Москве, обещание, подписав моею рукою, вручаю отцу моему, великому господину, святейшему кир Иоакиму, патриарху московскому и всея России и северных стран».

После посвящения Гедеон получил две утвердительные грамоты на митрополию киевскую: одну от царей, другую от патриарха. Так как цари в своём письме к гетману, посланном в сентябре месяце, давали обещание, что все привилегии киевского митрополита будут ненарушимо сохранены, то и в грамоте, данной Четвертинскому в декабре²²¹, они утверждали за ним все привилегии, о которых было сказано в грамоте сентябрьской; так что даже по изложению декабрьская грамота была совершенно сходна с сентябрьскою, составляла буквальный её список. А в копии её было ещё прибавлено о том, в каких отпошениях должен был стоять митрополит киевский к гетману. По выражению грамоты «в делах, приключающихся малыя России, как в военных, так и в росправных, воля ему, преосвященному митрополиту, и впредь по нем будучим митрополитом киевским быти не имеет, и вступатись ие довлеет, понеже то належит от нас, великих государей, от нашего царскаго величества, подданному нашему, гетману Ивану Самойловичу, и впредь по нем будучим гетманам. Также и королевства польского в державу к духовным особам ни в кому без совету подданного нашего, гетмана Ивана Самойловича, и впредь по нем будучих гетманов, ни о каких духовных делах ему, богомольцу пашему, и впредь будучим митрополитам не писати и с ними ссылок не имети. А когда ему, преосвященному митрополиту, прилучится о приключающихся духовных делех, в тех странах в благочестии к духовным особам писати, и о том о всем ему, преосвященному митрополиту, и по нем будучим митрополитом, советовать с ним, подданным нашим гетманом Иваном Самойловичем и по нем будучими гетманы; а без совету того не иметь. А естьлибы к нему, богомольцу нашему, митрополиту, и впредь по нем будучим митрополитом киевским, из стран польских и литовских и иных с какими письмы, присланными до него, кто прибыл, или чрез кого, или почтою что донесено будет – и ему, богомольцу нашему, преосвященному митрополиту, и по нем будучим митрополитом киевским, о том объявлять и письма присылать к подданному нашему, гетману Ивану Самойловичу, и впредь иным по нем будучем гетманом; а ему, подданному нашему, о том к нам, великим государем, к нашему царскому величеству, писать.» Но патриарх в своих письмах к гетману не давал ему никаких обещаний относительно того, что важнейшие привилегии киевского митрополита будут соблюдены. Поэтому и теперь (в декабре) в настольной грамоте, данной патриархом Гедеону на киевскую митрополию²²², патриарх распространялся о том, по каким побуждениям и на основании каких прав он посвятил Гедеона в митрополиты Киевские, как совершилось это посвящение, как должен он своею жизнью показывать пример своим пасомым и учить их вере и благочестию, как пасомые должны повиноваться и покоряться ему во всём и т. д., но о главных привилегиях киевского митрополита, о неподсудности его московскому патриарху, например, он в своей грамоте умалчивал. Напротив, в этой же грамоте патриарха можно заметить стремление с его стороны поставить Гедеона в такое же положение, в каком были и другие московские митрополиты. Так, он титулует новопоставленного митрополита «митрополитом киевским и галицким и малыя России», и ни разу не называет его митрополитом всея России. Затем, попуская Гедеону носить митру с крестом и ношение креста пред ним в своей его епархии, патриарх, ради единочества с прочими российскими митрополитами, повелевает носить белый клобук, что до сих пор не было в обыкновении у киевских митрополитов. Наконец следует заметить ещё, что в грамоте патриарха не было ни слова о том, какие отношения должны существовать между митрополитом киевским и гетманом.

14 декабря Гедеон Четвертинский был отпущен из Москвы, причём подарена была ему карета, обитая бархатом, с различными медными и резными украшениями, и шестёрка карих лошадей. Соразмерно этому получили подарки и лица, составлявшие свиту митрополита, а также и светские лица, посланные гетманом²²³.

Возвратившись из Москвы в Киев, Четвертинский послал 29 генваря патриарху Иоакиму благодарственное письмо, в котором смиренно молил патриарха «вспоминать его и при благословении своем отеческом всегдашним посещать наставлением», а сам давал обещание принимать эти наставления «честно и любезно, так как должен сын отеческия, овца пастырская, почитать веления»²²⁴. Но гетман, очевидно, был недоволен тем, что патриарх не утвердил за Гедеоном его привилегий, хотя сначала решился игнорировать это и вывел только то заключение, что не следует обращаться к патриарху с просьбами о каком бы то ни было деле. Посылая в генваре 1686 года сына своего Григория в Москву, гетман дал ему письмо к патриарху²²⁵, в котором, благодаря патриарха за посвящение Четвертинского и за благосклонность к нему, гетману, просил благословения себе и сыну своему Григорию, с которым посылалось письмо; но о делах, ради которых послан был в Москву Григорий, гетман и не упомянул в этом письме к патриарху. Равно и Григорий, явившись к патриарху, ни о чём с ним не советовался. «Абие же сын твой, писал патриарх в ответ гетману, в скором времени явил нам отъезд свой из царствующаго града Москвы, в самую сыропустную неделю, и мы упражднение имехом до службы божия вопросити его по духовной твоей любви в пространстве времени не улучихом. О чем его приезду в царствующий град Москву и с Москвы с чем к тебе отъезд ни от кого не уведехом»²²⁶. А между тем Григорию поручены были весьма важные дела, и дела такото рода, в коих содействие патриарха было бы очень уместным. Ему поручено было передать мнение гетмана о том, на каких условях московскому правительству следует заключить мир с поляками, и просьба в мирных договорах с Польшею выговорить, чтобы православные, живущиие в польских областях, не терпели притеснений и принуждения к унии²²⁷. Но через несколько месяцев, в апреле 1686 года, гетман нашёл нужным просить патриарха²²⁸, чтобы он в ставленной грамоте, данной Гедеону, сделал приписку о том, что все права и привилегии киевского митрополита остаются ненарушимыми, чтобы, таким образом, грамота его сделалась совершенно сходною с грамотою, данною царями. Вместе с этою просьбою гетман прислал патриарху перевод с сакр, данных от патриарха константинопольского Парфения митрополиту Балабану, а от Дионисия митрополиту Иосифу Тукальскому. Сделал ли патриарх желаемую гетманом приписку в ставленной грамоте, данной Гедеону, или нет – остаётся неизвестным.

После того, как Гедеон Четвертинский принял посвящение в сан митрополита киевского в Москве от московского патриарха и торжественно обещал повиноваться ему во всём, подчинение киевской митрополии московскому патриархату было на деле свершившимся. Но, пока константинопольский патриарх не дал своего согласия на это дело, оно не могло ещё считаться совершенно оконченным. Заявление лиц, бывших на соборе в Киеве, что они согласятся признать над собою власть московского патриарха и отказаться от подчинения патриарху константинопольскому в том только случае, если патриарх константинопольский сам сперва на это соизволит, положим не имело особенного значения, потому что воле гетмана духовенство не могло противоречить, и отправление Гедеона в Москву состоялось прежде сношений с константинопольским патриархом, несмотря на заявление духовенства. Но дело в том, что гетман и Четвертинский сами считали необходимым, по своим личным интересам, чтобы константинопольский патриарх знал о совершающемся подчинении киевской митрополии московскому патриарху и дал на это своё согласие. Не раз до этого времени были примеры того, что патриархи константинопольские проклинали гетманов малороссийских: так, патриархом Паисием был проклят гетман Брюховецкий, патриархом Мефодием гетман Многогрешный. Это проклятие патриархов очень смущало гетманов, потому что подрывало к ним народное доверие, и оба проклятые гетмана усердно просили московское правительство, чтобы оно ходатайствовало перед патриархом о снятии с них этого проклятия. О Мнотогрешном рассказывали даже, что известие о проклятии, наложенном на него патриархом, до такой степени поразило его, что он сделался чрезвычайно задумчив, и в этой задумчивости, ничего перед собою не видя, раз на что-то наткнулся и очень больно ушиб себе голову²²⁹. Самойлович знал эти примеры, знал, что патриархи «по малой вине склонны к недаче благословения»²³⁰, и потому имел полное основание опасаться, что патриархи проклянут его за дело о подчинении киевской митрополии московскому патриарху, если это дело совершится без их ведома. Избранный митрополит, Гедеон Четвертинский, ещё более имел побуждений желать, чтобы константинопольский патриарх дозволил ему быть в зависимости от патриарха московского. При посвящении в сан епископа луцкого, Четвертинский давал присягу никогда не выходить из повиновения константинопольскому патриарху²³¹. Соглашаясь подчиниться московскому патриарху, он таким образом нарушал свою прежнюю присягу, становился клятвопреступником. Смыть с него это тяжёлое пятно клятвопреступления могло только прощение, данное торжественно самим константинопольским патриархом. Кроме того, власть митрополита Гедеона на юг России была бы далеко не так велика, если бы патриарх константинопольский не объявил его законно поставленным митрополитом киевским, не отдал приказания всем южнорусским православным ему повиноваться. Без этого приказания повиновались бы Гедеону только духовенство и миряне, живущие в областях, подчинённых Москве, но православные, живущие в польских областях, могли чуждаться его, и чуждались бы, как клятвопреступника. По всем этим побуждениям и гетман и Четвертинский усердно просили московское правительство, чтобы оно отправило посольство в Константинополь к патриарху, с большою посылкою и просьбою, чтоб патриарх дал согласие на подчинение киевской митрополии московскому патриархату. Благодаря этим настоятельным просьбам, немедленно после посвящения Гедеона, в ноябре 1685 года, послано было посольство в Константинополь.

Это было не первое сношение с константинопольскими патриархами по этому делу. Ещё при Брюховецком, когда этот гетман просил, чтобы в Киев прислан был митрополит из Москвы, а духовенство киевское просило, чтобы дозволено было ему избрать митрополита в Киев вольными голосами, московское правительство хотело послать по поводу этих просьб к патриарху константинопольскому, хотя и не известно, состоялось ли это посольство²³². Затем, после Андрусовского договора, говорено было о переводе малороссийского духовенства из-под ведомства константинопольского патриарха в ведение московского патриарху александрийскому, и он хотел писать об этом к константинопольскому патриарху с прошением, только сказал, что без совета всех своих духовных константинопольский патриарх сделать этого не может, а он, александрийский, в чужую епархию о том писать и указывать не смеет²³³. Потом, в 1669 году, когда отправился из Москвы в Константинополь греческий архимандрит Мелетий, долгое время перед тем живший в Москве и занимавшийся составлением писем к патриархам²³⁴, то ему, кажется, поручено было хлопотать о дозволении московскому патриарху рукоположить митрополита в Киев, и вручена была общая просьба об этом деле ко всем патриархам. По свидетельству патриарха Иерусалимского Досифея, бывший тогда вселенский патриарх опасался вступаться в это дело, и всё, что было сделано, было сделано им, Досифеем²³⁵. Можеть быть в это время, а может быть и позднее, по поводу другого посольства в Константинополь, патриарх константинопольскй Парфений прислал грамоту, за собственноручным подписом и подписом двенадцати архиереев, в которой дозволял московскому патриарху посвятить в митрополиты киевские Иннокентия Гизеля, архимандрита Киево-печерской лавры²³⁶. Наконец, в последнее время, в декабре 1684 года, когда уже были сношения с гетманом Самойловичем по делу подчинения киевской митрополии московскому патриарху, цари отправили в Константинополь с грамотою об этом деле грека Захария Софира²³⁷. Но, хотя великие государи послали тогда к патриарху 40 соболей в 200 рублей, и уверяли, что будут всегда посылать ему то же, что и прежде посылали, патриарх отказался дать просимую грамоту, потому что боялся турецкого правительства. Он отвечал Софиру, что теперь у них смутное время, ничего нельзя сделать: визирь при смерти, и неизвестно, кто будет на его место. Когда был у патриарха грек Софир с грамотою великих государей, сообщал после грек Юрий Мецевит, то я говорил святейшему, чтоб послал отпустительную грамоту о переходе киевской митрополии к московскому патриарху. Патриарх отвечал мне: «без совета с другими патриархами и без созвания своей епархии митрополитов не могу этого сделать, боюсь визиря; если стану собирать митрополитов и узнает об этом визирь и спросит, в чём дело, то мне как ему не объявить? А если мне одному решить это дело, то моё отпущение не будет иметь никакой силы; да и визирь, если об этом узнает, велит мне голову отсечь, и и без визирского указа за это дело не примусь»²³⁸.

В ноябре 1685 года послан был в Константинополь дьяк Никита Алексеев. Он получил для доставления патриарху константинопольскому Иакову грамоту от патриарха Иоакима, грамоту от царей и особую инструкцию от Иоакима о том, что на словах должен он сказать Иакову. Патриарх московский сперва написал довольно подробную грамоту константинопольскому²³⁹. В ней он не извинения просил в том, что присваивает себе киевскую митрополию, а представлял это дело со своей стороны совершенно законным, приводил известные исторические доказательства своих прав, говорил, что прежде был один митрополит во всей России, и разделилась митрополия некоих любоначальством, что особого митрополита поставили в Киев литовские епископы без собора, неправильно, – рассказывал, что Иеремия учредил патриаршество в Москве, как будто бы главным образом для того, чтобы не титуловались в России два митрополиты единством наименования: «всея России», и для того же прислал из Константинополя хрисовул, утверждающий патриаршество в Москве. Потом, заметив, что константинопольскому патриарху неудобно управлять киевскою митрополиею в настоящее время, и стоять из-за неё ему нечего, Иоаким просил подтвердить хрисовул Иеремии. Но Иоаким не послал эту грамоту, а послал другую²⁴⁰, где, не выставляя своих прав на митрополию Киевскую, просто просил подчинить её ему по случаю современных обстоятельств, ввиду того, что патриарху константинопольскому невозможно самому ею владеть. О правах патриарха московского на киевскую митрополию, подробно изложенных в непосланной грамоте Иоакима, говорилось также подробно в грамоте царей к патриарху константинопольскому²⁴¹, и дан был приказ от Иоакима Никите Алексееву при случае выставить это патриарху на словах²⁴². В грамоте царей говорилось ещё, что в подарок патриарху посылаются золотые и соболи, но без определения числа. «И вашему б архипастырству, говорилось в грамоте, те золотые и соболи у него, т.е. Алексеева, принять велеть, и о нашем государском здравии всесильного Бога молити соборне и келейне. А сколько числом тех золотых и соболей у него принято будет, и о том к намь великим государем, к нашему царскому величеству писать, и свое архипастырское отпустительное благословение на митрополию киевскую подати»²⁴³.

По всему этому и за всё это патриарх и царь в своих письмах просили константинопольского патриарха прислать несколько отпустительных грамот относительно митрополии киевской. Одну – патриарху Московскому, в которой определялось бы, что он, патриарх московский, имеет все права на киевскую митрополию; другую – Гедеону Четвертинскому, митрополиту киевскому, утверждающую его в достоинстве митрополита киевского, и определяющую, что он должен повиноваться патриарху московскому; третью грамоту – всем живущим в малой России и в Польше православным, чтоб они повиновались поставленному московским патриархом митрополиту Гедеону Четвертинскому, а равно и другим после него митрополитам киевским, которые будут принимать посвящение от патриарха московского. Давая инструкцию послу, отправляемому в Константинополь, относительно этого пункта, патриарх московский велел даже продиктовать патриарху константинопольскому те выражения, какие должен был он употреблять в этой последней отпустительной грамоте²⁴⁴. Алексеев, когда проезжал через Малороссию и был у гетмана Самойловича, то гетман со своей стороны послал грамоту к константинопольскому патриарху и особого от себя человека, Ивана Лисицу. В своей грамоте²⁴⁵ гетман просил об отпущении киевской митрополии во власть московского патриарха, указывая в более коротких выражениях те же самые причины необходимости и законности этого дела, какие указаны в письмах патриарха и царей.

Когда Алексеев и Лисица приехали в Адрианополь, то там обстоятельства показали им, что с порученным им делом следует обращаться не к патриарху, а к визирю. Так, прежде всего явился к Алексееву грек, Юрий Мецевит, и советовал ему домогаться у визиря, чтобы он приказал патриарху заняться этим делом. «Это дело, отвечал Алексеев, можно патриарху сделать и без визирского указа: визирю об этом деле вовсе не нужно знать, и запрещения патриарху от визиря никакого за это не будет». «Нет, возражал Юрий, никак нельзя: надо созвать митрополитов, а из этих митрополитов одни патриарху друзья, а другие недруги, и если патриарх сделает это дело без визирского указа, и какой-нибудь митрополит донесёт, что патриарх списывался с Москвою, то патриарха сейчас казнят». Такое мнение Мецевита оказалось вполне верным. Когда Алексеев в Адрианополе начал хлопотать, как бы повидаться с иерусалимским патриархом Досифеем, то тот велел сказать ему, что прежде свидания с великим визирем этого сделать нельзя. Делать было нечего; Алексеев выпросил у визиря позволение повидаться с Досифеем и отправился к нему. Но принят был не ласково. Досифей начал прямо с того, что не будет советовать константинопольскому патриарху отказываться от киевской митрополии в пользу патриарха московского, потому что подобные поступки запрещены в правилах св. отец. «Мы, говорил он, не дадим своего благословения: прежде митрополиты киевские приезжали для поставления в Царьград, и теперь бы изволили великие государи писать к нам о поставлении в Киев митрополита, и мы бы дали благословение, что вольно поставить его московскому патриарху, а не вечно быть той епархии за ним. А то прислали просить благословения, когда уж поставили! Это восточной церкви разделение. Я советоваться об этом с константинопольским патриархом не буду, и отпустительного благословения, конечно, не дам». Досифею отвечал Лисица резко: «гетман, всё войско Запорожское и народ малороссийский в подданстве у великих государей; гетман желает, чтоб и духовный чин был весь под благословением московского патриарха; да как уже то сделано, тому так и быть». Алексеев уговаривал Досифея тихо и ласково, представлял, что малороссиянам нельзя сноситься с константинопольским патриархом по дальности пути, за бусурманским гонением, за военными случаями, обещал государево жалованье. Досифей отвечал: «Я в это дело вступаться не буду, как хочет константинопольский патриарх, а я за большую казну такого дела не сделал бы, да и константинопольскому патриарху нельзя сделать без визирского указа», «Лучше было бы, говорил Алексеев, если бы св. патриархи это святое дело сделали, не разглашая неверным». Но Досифей остался при своём²⁴⁶. Естественная причина, по которой Досифей отказал Алексееву, была, конечно, та, что в то же время жил в Адрианополе визирь, и, следовательно, Досифей подлежал ближайшему контролю турецкого правительства. Но, будучи человеком практическим, Досифей вместе с тем был величайшим из учёных греков своего времени. От него осталось нам весьма солидное в 12 томах сочинение об истории церкви, осталось много и других, менее значительных трудов в области церковного права и церковной апологетики. При всём том, его сочинителькие труды, столь обширные, ничтожны в сравнении с его издательскими трудами²⁴⁷. Еще более замечателен Досифей по своему характеру; он, сколько можно судить даже по слогу его сочинений и писем, был не сухой кабинетный учёный, но учёный, принимавший горячее участие в современных церковных вопросах²⁴⁸. Автор одной статьи о Досифее, мало даже обращая внимая на его учёные труды, главною заслугою его поставляет то, что он был председателем на иерусалимском соборе²⁴⁹. Поэтому, решившись восстать против дела о подчинении киевской митрополии московскому патриарху, Досифей приводил для того много канонических оснований. Вероятно, после разговора с Алексевым и Лисицею, он написал царям московским и патриарху Иоакиму письма, в которых с величайшим воодушевлением доказывал всю незаконность и неуместность задуманного ими дела²⁵⁰.

В присвоении киевской митрополии московским патриархом Досифей указывал явное нарушение отеческих постановлений, по которым епархии должны быть неприкосновенными в своих пределах, и никто из епископов не должен искать власти в чужой епархии, – приводя в доказательство того, как строго отпосились отцы церкви к нарушителям этого правила, тот факт, что антиохийский патриарх, желавший хиротонисать кипрского архиепископа, был епитимисан отцами церкви, бывшими на третьем вселенском соборе²⁵¹.

Это усвоение киевской митрополии Досифей тем более выставлял преступным, что самые причины, по которым московские цари и патриарх считали это дело необходимым, казались ему неосновательными. Неосновательными казались ему надежды московского правительства, что со времени подчинения киевской митрополии московскому патриархату козаки будут более ему преданы. «А кажется, писал он, что это подчинение митрополии принесёт более вреда, чем пользы, потому что православные, живущие в Польше, будут искать себе нового митрополита». Не менее странным казалось Досифею то, что московские цари и патриарх, в доказательство необходимости устроить подчинение киевской митрополии московскому патриархату, указывали в современные неустройства в константинопольском патриархате. «Если вы находите побуждения для подчинения киевской митрополии в том, что патриархи константинопольские часто меняются, писал Досифей, но, тем не менее, доселе рукополагались же от них не только митрополиты киевские, но даже и патриархи московские, и были законно посвящены. Если в том, что Царьград далеко, но, тем не менее, с тех пор, как в России воссияла православная вера и даже до вчерашнего дня, всегда, несмотря на дальность, россияне сносились с Константинополем, и ничего, кроме пользы, оттуда не получали. Наконец, если в том, что Царьград работает язычникам, а Киев находится под ведением благочестивого царя московского, то и это не может служить достаточным основанием, потому что в то время, как Антиохия более семисот лет работала арабам, а третья часть епархии антиохийской была под благочестивым царём греческим, константинопольский патриарх, несмотря на это, не взял и пяди земли от епархии антиохийской».

Признавая, таким образом, что к начинанию дела о подчинении киевской мптрополии московскому патриархату не было никаких достаточных побуждений, Досифей представляет это начинание исключительно делом славолюбия со стороны московского патриарха и жестоко осуждает его за это. «Хощеши, писал он Иоакиму, да тебе имя останет после на Москве, како сотворил еси такое дфло. Но праведно и благословно есть, в сем настоящем веце в церкви, и в будущем на судищи Божии да имели бы вы имя: како храните церковная пределы и како последствуете церковным законам, како не уничтожаете тех, от них же имеете тое, иже есте».

Считая незаконным дело о подчинении киевской митрополии московскому патриарху само в себе, Досифей находил совершенно незаконным и тот путь, который избрали московские цари и патриарх, чтобы дать санкцию этому делу, считал незаконным, что они просили разрешения только от одного константинопольского патриарха, и ему одному прислали свои грамоты. Когда учреждалось патриаршество в Москве, говорил Досифей, то это дело утверждено было общим согласием всех патриархов, точно так же и теперь, патриарх константинопольский один своею властью не может уступить киевскую митрополию патриарху московскому, но только с согласия всех патриархов, а потому просьбу об отпущении киевской митрополии следовало писать ко всем патриархам. Вместе с тем осуждал Досифей и то, что московское правительство старалось действовать посредством подкупов. «И подобает ли, писал он, апостольской великия Москвы просити от матери своей восточныя церкви духовныя дарования за деньги? И есть ли грамата оная, юже емлет честность его от константинопольскаго, и таким образом прошения, и из денег, есть ли праведна, есть ли грамата достойна? И аще суть нищии и обыкли имати деньги и давати граматы – лепо есть вашей церкви просити таким образом сицевая великая прошения, яже дабы святый Бог презрит».

Вместо совершенного подчинения киевской митрополии, Досифей советовал московскому патриарху принять на себя только титул наместника константинопольского патриарха. «Довольно бы было братской твоей любви, писал он Иоакиму, да еси наместник константинопольскаго патриарха, да испытываеши того киевскаго митрополита, и да повелеваеши ему, и да судиши его, и предразсуждаеши ему, яко присны домостроитель; и была бы честь ваша и предания церковная невредимы бы были, и христиане бы были тоя митрополии мирны. И тако, советуем, и сие есть праведное и непорочное во церкви Христове и в день Господень, не гневается и Бог в таких вещех». Но признать полное подчинение киевской митрополии московскому патриархату Досифей окончательно отказался. «И аще хощете имети хотение свое, ведайте, яко церковная воля не есть, яко же и мы не хощем, да не причастимся сему греху; також не хощем ниже вас, да будете подлежими в сем гресе». Живя в Адрианополе, Алексев имел сношения и с константинопольским патриархом, но также без желаемых результатов, как и с Иерусалимским патриархом Досифеем. Константинопольский патриарх Дионисий сам сперва завёл сношения с Алексеевым. «Близ нас стоял посланник ваш, сообщал Досифей в Москву об этих сношениях, и приходит к нему некто архимандрит святогорский от страны Дионисия патриарха и просил денег у посланника и после да даст ему грамоты, и посланник отвещал, яко прежде да даст ему грамоты, и потом да возьмет деньги от него. Стр. 145.

Видя, что сношения с патриархами ни к чему не ведут, Алексеев решился наконец последовать тому совету, который дал ему грек Тафлари, т.е. обратился к визирю и просил у него содействия в этом деле, просил его дозволить патриархам дать согласие на подчинение киевской митрополии московскому патриарху. Эта просьба была исполнена. Турция тогда находилась в самом стеснённом положении: ей объявлена была война с трёх сторон: со стороны Польши, Венеции п Австрии. Между тем Россия хранила ещё видимуюприязнь к Турции. Очевидно, что для последней весьма важно было поддержать в это время такую приязнь. Потому, когда явился к визирю Алексеев, то визирь изъявил полнейшую готовность исполнить все его желания, и между прочим обещал призвать к себе Досифея и приказать ему исполнить веление московского правительства относительно подчинения киевской митрополии московскому патриарху. Как важно было согласие визиря в этом случае, видно из того, что когда Алексеев после вторичного свидания с визирем отправился к Досифею, то нашёл в нём совершенную перемену. «Я, сказал патриарх, приискал в правилах, что вольно всякому архиерею отпустить из своей епархии к другому архиерею; я буду уговаривать патриарха Дионисия, чтоб он исполнил волю царскую, и сам буду писать к великим государям и к патриарху Иоакиму, и благословение от себя подам особо, а не вместе с Дионисием»²⁵². Этой грамоты Досифея к царям, с изъявлением полного согласия на отпущение киевской митрополии из-под власти константинопольского патриарха, к сожалению, не находится в «иконе», не находится и в библотеке Киево-Софийского собора, где митрополит Евгений нашёл другие грамоты восточных патрархов по этому делу²⁵³. Но о перемене отношений Досифея к делу о подчинении киевской митрополии московскому патриарху свидетельствует грамота его ко всем православным, живущим в Польше²⁵⁴, в которой Досифей увещевает их признавать Гедеона Четвертинского истинным митрополитом, и другая грамота гетману Самойловичу, с увещанием во всём содействовать киевскому митрополиту Гедеону Четвертинскому²⁵⁵. Обе эти грамоты составлены в том духе, как только могло желать московское правительство. За своё согласие Досифей получил от Алексеева 200 золотых²⁵⁶.

Патриарх константинопольский Дионисий, прибывший в Адрианополь для того, чтобы получить от визиря утверждение в достоинстве патриаршеском, со своей стороны, вероятно, узнав волю визиря, не сделал ни малейшего возражения Алексееву и обещал во всём исполнить царскую волю, как только возвратится в Константинополь и соберёт митрополитов. И действительно, через несколько времени отправившись в Константинополь, Алексеев получил от патриарха Дионисия все нужные по киевскому делу бумаги²⁵⁷. Дионисий послал с Алексеевым очень много бумаг. Во-первых, грамоты об отпущении киевской митрополии под власть московского патриарха, две грамоты к царям, одну к патриарху московскому и одну к гетману²⁵⁸. В этих грамотах Досифей писал, что на собор с епископами, (коих было девятнадцать, как видно из их собственноручных подписей в одной грамоте царям), он рассуждал о подчинении киевской митрополии московскому патриарху, и, принимая во внимание обстоятельства времени, все согласились в необходимость этого подчинения, а потому он повелевает Гедеону Четвертинскому повиноваться московскому патриарху и дозволяет по смерти Гедеона вновь избранного митрополита посылать для хиротонии в Москву, а не в Константинополь. Но при этом патриарх сделал некоторое ограничение, именно: повелевал, чтоб митрополит киевский во время служения, на ектениях, прежде всего поминал восточных патриархов, а потом уже патриарха московского. Затем Дионисий послал ещё две грамоты: одну Гедеону Четвертинскому, а другую московскому патриарху²⁵⁹, в которых разрешает их от нареканий, взводимых на Четвертинского за то, что он, присягая прежде патриарху константинопольскому, поехал для поставления в митрополиты в Москву, и на патриарха московского за то, что он посвятил Гедеона в киевские митрополиты, не имея на то никакого права. Грамота Дионисия, разрешающая патриарха, подписана была 21-м греческим митрополитом. Наконец, Дионисий послал две грамоты ко всем членам южнорусской церкви²⁶⁰, объявляя, что он уступает киевскую митрополию московскому патриарху, и повелевая, чтоб они всегда в Москву посылали избранного для хиротонии.

Получив эти грамоты, Алексеев дал Дионисию 200 золотых и три сорока соболей²⁶¹, и выпросил у султана позволение грекам вновь построить в Константинополе сгоревшую церковь Иоанна Предтечи. Но Дионисий просил ещё многого. Получивши сам награду, он просил государей через Алексеева прислать жалованье и всем митрополитам, подписавшимся на грамоте об уступке киевской митрополии, по примеру царя Феодора Иоанновича, который прислал жалованье всем архиереям, подписавшимся на грамоте об установлении московского патриаршества²⁶². В письмах своих к царям Дионисий сделал несколько собственноручных приписок, в коих также просит разного рода вспомоществований. В одной из них он просил прислать различные церковные вещи для константинопольской патриаршей церкви; те самые вещи, которые были уже некогда присланы в Константинополь от царей московских, но незадолго перед тем погибли от пожара²⁶³. В другой приписке Дионисий просил московское правительство оказать содействие его родственникам, которые дали взаймы московским людям большие суммы денег, но никак не могут их обратно получить²⁶⁴. Наконец, третья приписка имеет тоже практический характер, хотя и не понятно, по каким побуждениям Дионисий мог её сделать; в ней он просил московское правительство не дозволять иностранным купцам беспошлинно торговать в московском государстве²⁶⁵.

Но ни турецкое правительство, ни патриарх константинопольский не извлекли из уступки киевской митрополии тех выгод, какие ожидали. Надежды турок поддержать мир с московским государством, надежды, ради которых они сделали все просимые Алексеевым уступки, не оправдались: московское правительство, ещё до отпуска Алексеева из Москвы в Константинополь, задумывало разорвать мир с Турциею и вступить в союз с врагом Турции, королём польским. Несмотря на то, что гетман Самойлович долго отговаривал московское правитльство от союза с Польшею, осенью 1686 года мир с королём польским Иоанном Собесским был заключён, а против Турции объявлен был поход, потому что этой войны с Турциею желал любимец Софии Алексеевны – князь Голицын, надеявшийся прославиться победами. Когда слухи об этом достигли Константинополя, патриарх Дионисий весьма был смущён ими, предвидя, что турки на православных греках станут вымещать измену единоверной им Москвы, а всего более, конечно, на нём. Под влиянием этих опасений, он писал тогда в Москву письмо, умоляя не начинать войны с Турками. «Молим и просим ваше царское величество, писал Дионисий, не становитесь виновниками пролития крови такого множества христиан, не старайтесь помогать францужанам и истреблять единоверных христиан православных; это не будет ни Богу угодно, ни перед людьми похвально»²⁶⁶. Но письмо это, кажется, очень не скоро пришло в Москву, да если бы пришло и вовремя, то едва ли бы имело какой-нибудь успех. Подготовления Москвы к войне с Турциею продолжались, а вместе с тем оправдывались и опасения Дионисия, увеличивалось недовольство на него турецкого правительства. Этим недовольством воспользовались недоброжелательные к Дионисию греческие епископы²⁶⁷, и, указывая на сношения его с Москвою, на то, что он согласился на подчинение киевской митрополии московскому патриарху, через это, как, по крайней мере, сам Дионисий свидетельствует, достигли того, что он лишён был патриаршества в тот же 1686 г., через два месяца после вступления на патриаршескую кафедру. После лишения патриаршества Дионисий снова писал к царям и к патриарху. Горько жаловался он московскому патриарху на то, что московское правительство не присылает ему никаких даров и совсвм забыло его, хотя он лишился патриаршества за дело, на которое согласился в угоду царям, и просил их, по крайней мере, теперь отмстить Туркам за те притеснения, какие они делают православным грекам²⁶⁸. Отвечая на это письмо²⁶⁹, патриарх московский Иоаким жестоко порицает патриарха Дионисия за то, что тот в приветствии назвал его, московского патриарха, своим экзархом, и даёт понять, что уступка киевской митрополии – дело в высшей степени маловажное, не заслуживающее особенной благодарности.

Но и московское правительство через объявление войны Турции едва не погубило всего, что сделал Алексеев на востоке для подчинения киевской митрополии московскому патриархату. Он, вместе с грамотами восточных патрархов по этому делу, был арестован при проезде через Крым единомысленными туркам крымскими татарами. Но московское правительство позаботилось освободить его, послав крымскому хану в обмен одного весьма важного татарского пленника²⁷⁰.

В конце 1686 года Алексеев прибыл в Москву и привёз патриаршие грамоты. Это было последнее, что нужно было для окончательного утверждения подчинения киевской митрополии московскому патриарху. Цель, к которой так стремились патриарх, митрополит киевский и гетман, наконец, была достигнута. Грамоты восточных патриархов немедленно из Москвы посланы были к гетману, и в ответ от него скоро получено известие, что он разослал универсал о подчинении киевской митрополии московскому патриархату по всем церквам митрополии²⁷¹.

В первое время своего правления Четвертинский имел особенную власть, был особенно счастлив. Гетман Самойлович, который пользовался не только над войском, но и над духовенством особенною властью, как и всегда, так и теперь покровительствовал Четвертинскому. Пользуясь всемощным покровительством гетмана, Четвертинский мог свысока относиться ко всем духовным лицам, в которых мог предполагать своих недоброжелателей. Такими недоброжелателями могли быть для Четвертинского Баранович, архиепископ черниговский, который, как известно, не сочувствовал возведению Гедеона в сан мнтрополита, и Варлаам Ясинский, архимандрит лавры, который открыто высказался некогда против желания Четвертинского подчиниться московскому патриарху. Теперь же и черниговская архиепископия, и архимандрия лавры грамотою московских царей были формально подчинены Четвертинскому, а благодаря воле гетманской архиепископ черниговский Баранович и архимандрит лавры Ясинский должны были беспрекословно подчиняться Четвертинскому и на самом деле²⁷². Но Четвертинский был так счастлив, что даже епископы областей, бывших под польским владением, принуждены были в первое время ему подчиниться. И московский патриарх, и иерусалимский патриарх Досифей опасались, что это подчинение не совершится, что православные епископы в областях польских пожелают иметь себе отдельного митрополита, и произойдёт таким образом разделение киевской митрополии. Главным образом из опасения этого разделения, московский патриарх усердно просил восточных патриархов узаконить своими грамотами подчинение киевской митрополии московскому патрарху и послать грамоту православным, живущим в польских областях, чтобы они во всём повиновались киевскому митрополиту Гедеону и его преемникам. Такие грамоты, как известно, были посланы. Но не столько благодаря приказанию патрарха, сколько благодаря особенно благоприятно сложившимся политическим обстоятельствам, православные епископы, живущие в польских владениях, должны были признать над собою власть Четвертинского. Как известно, московское государство разорвало мир с Турциею для того, чтобы вступить в союз с Польшею: за эту помощь Польше московское государство выговорило несколько выгодных для себя условий и, между прочим, в девятой статье союзного договора польское правительство обещало, что все православные епископии, коих тогда было пять (луцкая, галицкая, перемысльская, львовская и и полоцкая) будут при своих правах и вольностях: православные, живущие в этих епископиях не будут принуждаемы к унии, а высшее духовенство этих епископий будет принимать посвящение от киевского митрополита²⁷³. Таким образом, даже самый главный враг Четвертинского, Иосиф Шумлянский, должен был теперь ему подчиниться.

Но всё это для Четвертинского было временным счастьем: та же война с Турками, которая дала Четвертинскому власть в Польше, послужила причиною гибели гетмана Самойловича. Поход московских войск и козачества был в высшей степени неудачен, по причине случившегося в степи пожара, принудившего войско возвратиться обратно ни с чем. Голицын, затеявший этот поход, чтобы нажить себе славу, и вовсе не желавший нести ответственности за неудачу этого похода, указал главную причину этой неудачи в злостной измене Самойловича. Благодаря этому обвинению и множеству других доносов на Самойловича, он был арестован и осуждён, а на место его избран был в гетманы Мазепа. Когда же погиб Самойлович, тогда и бывшему под его покровительством Четвертинскому никто уже не хотел подчиняться: ни Баранович, ни Ясинский, ни епископы, живуще в польских областях. Все против Четвертинского писали в Москву. «Забвен был яко мертв», писал Баранович царям, «бых яко человек без помощи; еще живу мне сущу погребохся. Я, смиренный богомолец ваш, при старости моей и ослабевших всесовершенно силах, возненавиденный бывшим гетманом, утеснен был многими от него обидами, многими скорбями и неисповедимыми печалями, и утеснен был не просто, но как мертвый забвен и при жизни землею покровен явился; что могло быть тяжеле, когда гетман запрещал мне посылать пред ваш царский престол письменныя челобитья, дабы возмог приять милость и обрести благодать? Хотел он, да обрящуся, яко человек без помощи в мертвых свобод. Но Бог, животворяй мертвыя, даровал такое улучить время, о котором могу сказать: се ныне время благоприятно, се ныне день спасения. Изшед от забвения гроба, прихожу пред светлейший престол со смиренным челобитьем: не отвергните меня во время старости моей, призрите на озлобление мое! Когда преосвященный отец Гедеон Святополк принял престол киевский, то я, презрев мою старость, встретил святыню его в Батурине, преклонил пред ним ослабевшия колена мои, надеясь, что призрит меня своею милостию за тридцатилетние мои труды, в архиерейском сане подъятые. Я просил его подкрепить данную мне митрополитом Дионисием Балабаном грамоту на семь протопопий; желал я также видеть данную ему вашим царским величеством грамоту на митрополию киевскую. Но преосвященный митрополит обиду великую старости моей нанес: прежде всего отнял у меня архиепископское имя, велел называть меня только епископом, тогда как это название дал мне отец ваш, блаженной памяти царь Алексей Михайлович по благословению троих вселенских патриархов. Потом отнял три протопопии; в укорительном письме к Воронежекому священнику глуховской протопопии назвал меня пастушком и похитителем некоторых приходов, ему будто бы принадлежащих. Падаю пред вашего царскаго величества лицем, примите прошение мое: да буду со всею епархиею моею прямо под благословением святейшаго патриарха московскаго наравне с прочими великороссийскими архиереями, и пусть преемники мои поставляются в Москве, а не в Киеве»²⁷⁴. С такою же просьбою отправил Баранович письмо патриарху Иоакиму²⁷⁵. Со своей стороны и Варлаам Ясинский просил, чтобы лавра была сделана ставропигиею московского патриарха, а от подчинения киевскому митрополиту была освобождена, жалуясь на гетмана Самойловича, что он «крепости данныя святой Киево-печерской обители повредил и ставропигию патриаршую разорил»²⁷⁶. Наконец, и Иосиф Шумлянсый в то же время писал особое письмо патриарху московскому, в котором²⁷⁷ жаловался на Гедеона Четвертинского, что он, сделавшись митрополитом киевским, начал бесчестить его, Шумлянского, и других епископов, находящихся в польских областях, называя их еретиками и униатами, и православных этих епископий, ходивших в Киев на поклонение киево-печерским мощам, притеснял, и таким образом насильно их, епископов и пасомых, отгонял от греческого благочестия. Поэтому, от лица епископов: луцкого, львовского, перемышльского и белогородского, Шумлянский просил патриарха, чтобы он «от таковаго послушания к князю и митрополиту их уволил, но сам их благословил и руку помощи подавал на всяк час. «Поневаж меешь святительство твое, отче святейший, власть от фрону святаго константинопольскаго такую себе данную, аже бысь о нас ведал». Далее Шумлянский просил патриарха Иоакима в своём письме открыть особую митрополию в Галиции. «Митрополия галицкая давняя есть, писал он, и фундациею есть великих князей российских, чему же бы святительство твое, отче святейший, не мел и в наших странах поставить митрополита своего галицкаго? Понеже бывали иные митрополиты киевские, а иные галицкие.»

Как же отнёсся московский патриарх ко всем этим просьбам и жалобам на Гедеона? Естественно, ему очень приятны были эти просьбы Барановича, Ясинского п Шумлянского принять их под своё непосредственное покровительство, и так как при самом поставлении Четвертинского он не обещал, что привилегии киевской митрополии будут сохранены ненарушимо, то теперь с полным спокойствием воспользовался удобным случаем отнять самую важную из этих привилегий – право владеть южно-русскими епископиями и архимандриею лавры, тем более что со стороны новоизбранного гетмана Мазепы не было к тому никаких препятствий. Мазепа вовсе не желал в данном случае вступаться за права Четвертинского, а напротив, тогда же особою нарочною грамотою в Москву ходатайствовал, чтобы просьба Барановича и Ясинского была исполнена²⁷⁸. «Покорственно прошу», писал по поводу просьбы Барановича Мазепа, «дабы ваше царское пресветлое величество изволили прошения и желания архиепископа милостиво выслушать и премилосердым удовольствовать призрением». И вот, с тем же архидиаконом Анастасием, с которым Баранович и Мазепа прислали свои письма царям и патриарху, цари и патриарх послали им свои грамоты²⁷⁹, коими утверждали, что черниговская архиепископия должна отселе быть в ведении московского патриарха, а не киевского митрополита, на том, главным образом, основании, что по каноническим правилам митрополиту подчиняются только епископы, но ни в каком случае не могут подчиняться архиепископы. А между тем черниговская епархия уже давно сделана архиепископиею, и грамота на это утверждена подписом трёх патриархов. Далее, в грамоте царей утверждается, что черниговская епархия должна владеть семью протопопиями: черниговскою, менскою, борзенскою, глуховскою, конотопскою, новгородскою п стародубскою, и митрополит киевский не должен иметь к ним никакого отношения. Но, давая такую грамоту, цари вспомнили, что они, при посвящении Четвертинского, дали ему право владеть черниговскою архиепископиею, и потому сочли нужным в настоящей грамоте оговорить это. «А что в нашей, царскаго величества жалованной грамоте, писали они, данной преосвященному Гедеону, митрополиту киевскому и галицкому и Малыя России, по прошению тогда бывшаго гетмана, оная черниговская епархия учинена в присутстве ему, преосвященному митрополиту, и то препятствием быти не имеет, понеже тогда он, преосвященный архиепископ Лазарь Баранович, челобитья своего нам, великим государем, нашему царскому величеству не принес, и святейших патриархов благословенныя грамоты не объявил; да и правилам святых то, по вышеобъявленному изображению противно»²⁸⁰.

Точно так же весьма благосклонно в Москве приняли и посланнных из Киево-печерской лавры: им, а их было 14 человек, дан был корм и питье с поденным вдвое. Потом, в день пятидесятницы и в день апостолов Петра и Павла сделано было им особенно щедрое угощение. Наконец, при отпуске все они были щедро одарены и в подарок лавре должны были отвезти 40 соболей с хвостами в 50 рублей, 15 вёдер вина церковного и пуд ладану; да патриарх послал для поминовения Варсонофия Сарского и Подонского денег 30 рублей, да несколько платков²⁸¹. Наконец, вручены были им грамоты царей и патриарха²⁸², где лавра утверждалась ставропигиею московского патриарха и объявлялась независимою от митрополита киевского Четвертинского. Сперва, как кажется, составил эту грамоту один патриарх, где делал такое распоряжение от своего имени и вместе от имени царей. Но когда просмотрена была эта грамота московским правительством, то она возвращена была патриарху для переделки, потому что цари нашли со своей стороны приличным лично послать от себя особую грамоту по этому делу. В грамоте царей и в переделанной грамоте патриарха говорилось, что лавра утверждается ставропигиею патриарха московского во внимание к тому, что лавра была ставропигиею патриарха константинопольского, о чём свидетельствуют древние грамоты, присланные в настоящее время из лавры в Москву: грамоты великого князя Андрея Георгиевича и весьма многих константинопольских патриархов. В особой грамоте Гедеону Четвертинскому²⁸³ патриарх, уведомляя его о том, что лавра сделалась ставропигиею, будущие отношения митрополита к лавре определяет так: «и ты, сыну и сослужителю нашей мерности, в монастыре печерском ни чем да не владеши и не управляеши его, и ничто из него да не вземлеши, чтобы был древних и нынешних грамот указ и определение ненарушны; такожде и клятвам бы не подпасти. По прошению же Печерския лавры, нашея ставропигии, архимандрита и братии, по чину и удостоению братии того монастыря в иеромонахи и диаконы да посвящаеши невозбранно. Архимандрит же в тую лавру в чин степени ни от кого иного, точию от нашея мерности благословение приемлет. Убо и впредь будущим в киевской митрополии архиереем и всякаго чина людем о печерском монастыре и о всех ево стяжаниях соблюдати заповедуем такожде.»²⁸⁴

В то же время патриарх Иоаким признал ставропигиальным и Киево-межигорский монастырь. (№ CLXX стр. 446).

Таким образом, митрополит киевский лишён был власти над архиепископиею черниговскою, над Киево-печерскою лаврою и над Киево-межигорским монастырём.

Желание Иосифа Шумлянского не было исполнено московским патриархом с такою готовностью. Он отвечал Шумлянскому, что Гедеон Четвертинский поставлен законно, и по древнему праву дано ему благословение начальствовать над подчинёнными епископиями. Поэтому патриарх уговаривал Шумлянского, ради любви Божия, приезжать в город Киев и с митрополитом советовать в полезное во всём. Точно так же находит патриарх нарушением древних правил и учреждение в Галиции особой митрополии, потому что издревле Киевский митрополит назывался вместе и галицким.

Вместо того патриарх предлагал открыть архиепископию или митрополию в каком-нибудь другом городе западной Руси, если будет на то изволение речи посполитой и благочестивейших государей²⁸⁵. Но в то время, как московский патриарх отказывал Шумлянскому в просьбе сделать его независимым от киевского митрополита Четвертинского, Шумлянский стал de facto от него независимым благодаря перемене политических обстоятельств. Польское правительство, никогда не соблюдавшее твёрдо условий, тем менее готово было соблюдать условия мирного договора с Москвою теперь, когда войско московское потерпело неудачу, не подав помощи полякам против Турок, и таким образом недавно заключенный мир с Москвою не принёс Польше ожидаемой выгоды.

Вопреки условиям этого договора, оно по-прежнему покровительствовало унии, и не только отдало униатам епископии западнорусские, с имениями этих епископий, но вместе и все митрополичьи деревни, находящиеся в польских областях. Всего более, конечно, в это время досталось на долю Шумлянского. Таким образом, и на западной стороне Днепра все имения отошли из-под ведения митрополита, и Гедеону остались только в киевском округе две деревни: Погребки и Зазимье, из которых последнюю оспоривала ещё у него лавра²⁸⁶. Кроме лишения имений, патриарх московский и цари, после падения Самойловича, нашли возможным окончательно утвердить и то сокращение в титуле митрополита киевского, какое допускал в своей ставленной грамоте Гедеону патриарх Иоаким, именно: отнять у него право именоваться митрополитом всея России. Доселе митрополит Гедеон, основываясь на том, что на ободке митры, которая была дана ему при посвящении, был вычеканен его титул вполне: «митрополит киевский, галицкий и всея России», таким титулом подписывался на всех бумагах. Но теперь, в 1688 году, особым указом от 27 генваря подписываться митрополитом всея России было ему запрещено²⁸⁷.

Приняв под своё ведение киевскую митрополию, патриарх Иоаким обращал своё внимане и на религиозные убеждения Гедеона Четвертинского и малороссийских епископов. Иоаким был человек, так сказать, ригористически-энергический в делах веры. Известно, что он принимал чрезвычайно горячее участие в полемике по вопросу о том, когда и какими словами совершается в таинстве евхаристии пресуществление хлеба и вина в истинное тело и кровь Христову. Об этом патриарх составил целую книгу, под заглавием: «Остен». Под влияним этой полемики, Иоаким был в высшей степени недоверчив, и везде старался видеть и преследовать ересь и еретиков, а особенно в учёных южной Руси. Оставив киево-могилянскую комиссию ещё в то время, когда в ней мало были развиты порядки латинских школ, он очень возмущался тем, что после образование в коллегии приняло характер преподавания в католических школах²⁸⁸. К учёным, выходившим в это время из коллегии, он не благоволил; обличал в ереси даже Симеона Полоцкого, и во время своего патриаршества не вызвал из Малороссии ни одного учёного в Москву. Главную причину развития латиномыслия на юге России патриарх Иоаким полагал в том, что константинопольские патриархи, управлявшие до этого времени киевскою митрополиею, не имели возможности следить за неизменно твёрдым соблюдением здесь православной веры. В грамоте своей к Дионисию, патриарху константинопольскому²⁸⁹, он укоряет его, что он доселе не следил за религиозным настроением в Малороссии, и просит Дионисия помогать теперь ему, Иоакиму, преследовать явившиеся в Малороссси еретические учения, послать от себя в южную Русь грамоту, с изложением истинного учения, особенно о таинстве евхаристии, и с приказанием оставить новые мнения. Сам Иоаким на первый раз считал неудобным очень резко писать от себя об этом в южную Русь. Он сделал только Четвертинскому и Барановичу вопрос²⁹⁰ о том, что такое собор Флорентийский, и как они об нём думают, стараясь при том мотивировать этот вопрос так, чтобы он не казался обидным. «У нас, говорил Иоаким, возникло разногласие относительно этого собора: одни признают его истинным, другие еретическим, но ни те, ни другие не могут ничего доказать, потому что нет у нас таких книг, где бы можно было справиться, что это был за собор, а у вас книги есть.» На это письмо Иоакима Баранович отвечал немедленно, излагая коротко историю Флорентийского собора, и сообщая, что он не признаёт его справедливым²⁹¹, а Четвертинский несколько позднее²⁹². Но скоро обнаружилось, что Иоаким вовсе не нуждался в справках относительно Флорентийского собора, а спрашивал об нём исключительно с целью испытать православие представителей киевской митрополии. В письме к Барановичу²⁹³, благодаря его за ответ о флорентийском соборе и похваляя за то, что он не признаёт этого собора истинным, Иоаким спрашивает его, почему он не упомянул о рассужденях, бывших на Флорентийском соборе относительно таинства евхаристии, и сам подробно описывает бывшие на этом соборе относительно этого пункта рассуждения. Затем, указывая, что в малорусской церкви существуют относительно таинства евхаристии мнения, подобные лжеучениям Флорентийского собора, патриарх увещевает Барановича восстать против них. Вероятно подобное же изложение учения о таинстве евхаристии послал Иоаким и Четвертинскому, митрополиту киевскому. Вместе с тем, патриарх возмущён был, встретив некоторые еретические мысли в книгах, изданных Киево-печерскою лаврою²⁹⁴, возмущался тем, что в одной книге напечатано было, будто бы пресвятая Богородица зачата и рождена без первородного греха, а в другой книге сказано было, что Иероним – учитель православный. О всём этом патриарх Иоаким писал Варлааму Ясинскому, архимандриту лавры. На эти учительные послания Варлаам и Гедеон отвечали с благодарностью и давали обещание всегда и во всём следовать учению православной восточной церкви. «Во всегдашней бо памяти имеем, писали они, яко от Сиона изыде закон и cлово Господне от Иерусалима, и яко во святом крещении российские земли посети нас восток, а не запад; ниже хощем сынове быти тмы и нощи, но света и дне». Ещё с большим выражением преданности прислал письмо патриарху Баранович: он совершенно отказывался иметь своё мнение по вопросу о пресуществении даров в таинстве евхаристии. «Аще убо египтяне, писал он, не спасения души, но токмо повреждения телес трепещущие, не движущеся от мест своих надлежащей тме зелпей, что подобает нам в духовных творити? нощь велия и темная есть неведение, множае достоит нам ко предлежащему делу во пождании истиннаго света благоразумнаго разсуждения пребыти, ибо коль красно есть сединам разсуждение и старцем разумети закон говорит Сирах....»²⁹⁵.

В 1690 году апреля 6-го умер Гедеон Четвертинский, митрополит киевский. Преемник ему – с дозволения царя, был избран вольными голосами, п выбор пал на Ясинского. Но по повелению же царей, поставление в сан митрополита Ясинскому необходимо было принять от московского патриарха в Москве, и он отправился туда. В Москве принят был он радушно²⁹⁶ и, возвратившись из Москвы, всегда относился потом к патриарху Адриану с величайшею доверчивостью. Письма его к патриарху наполнены не одним голословным выражением преданности (как письма Четвертинского), но видно в них со стороны Ясинского стремление познакомнить патриарха со своею деятельностью по управлению митрополиею. Возвратившись из Москвы в Киев, Ясинский описывает патриарху подробно²⁹⁷, как он вступил в город, когда и как совершал первое богослужение и т.д. Затем, желая содействовать распространению просвещения в Киеве и процветанию Киево-братской коллегии, Ясинский послал несколько учителей этой школы в Москву к патриарху с рекомендательным письмом²⁹⁸, объясняя, как благодетельно было бы для Малороссии такое процветание Киево-братской школы. Ясинский сообщал также патриарху о своих отношениях к православным и лютеранам, живущим в польских областях²⁹⁹.

Он даже нарочно посылал к патриарху Иоасафа Кроковского, которого прежде он отправлял в Вильно к живущим там православным, чтобы Кроковский поподробнее рассказал патриарху о своей там деятельности и о положении православных, там живущих. Иногда Ясинский спрашивал у патриарха и о делах более маловажных: так, спрашивал: можно ли дозволить Гуменскому, судье и сотнику, вступить в четвёртый брак? можно ли бывшего Донской обители архимандрита Никона, теперь живущего в лавре, поставить архимандритом монастыря Ядяцкого? и т.д.

Со своей стороны и патриарх Адриан в своих письмах к Ясинскому оказывал ему более доверия, чем Иоаким оказывал Гедеону. Благосклонность Адриана к Ясинскому выразилась во многом: в том, например, что Адриан решил в пользу Ясинского спор между ним и Барановичем относительно протопопий; в том, что он не поверил доносу на Ясинского со стороны Углицкого; в том, что он дозволил Ясинскому поставить в архимандриты лавры Мелетия Вояхевича. В последнем случае Ясинский становился как бы наместником патриарха. На все донесения Ясинского патриарх отзывался вполне сочувственно: по поводу просьбы о Киево-братской школе, правда, немедленно не состоялось указа³⁰⁰, но через несколько лет, в 1694 году, грамотою царей³⁰¹ утверждалось много имений за братскою школою и назначалось от казны определённое жалованье учителям. По поводу донесения Ясинского о своих сношениях с православными п лютеранами, живущими в польских областях, Адриан прислал ему благодарность за подобную деятельность³⁰² и т. д.

Находясь в таких отношениях к митрополиту Ясинскому, патриарх Адриан имел возможным позаботиться о лучшем устройстве иерархии в киевской митрополии. Главным злом в этом отношении были странствующие греческие архиереи, которые, странствуя по Малороссии, посвящали духовных лиц в праздность, ни к какому месту, отчего размножилось много переходящих из одного места в другое без всякого дела духовных лиц. По поводу одного из таких духовных, явившегося в Москву и объявившего, что он посвящён в Нежине патриархом Ахридонским, патриарх Адриан, высказывая в письме к Ясинскому³⁰³ своё крайнее удивление, спрашивал: много ли ещё есть в Малороссии подобных странствующих греческих архиереев, и советовал Ясинскому запрещать им всякое священнодействие. Точно так же относительно переходящих монахов, Адриан повелевал Ясинскому следить, чтобы подобных не было³⁰⁴. Вооружался Адриан и против дозволяемых подобными духовными различных преступлений, различных нарушений против канонических уставов. Так, он повелевал Ясинскому воспрепятствовать Гуменскому вступить в четвёртый брак³⁰⁵.

Но когда, по воле патриарха, странствующие греческие иерархи лишены были права священнодействовать в Украйне, то Ясинскому одному сделалось невозможным исполнять все дела по управлению киевской митрополией; и он просил патриарха посвятить ему в помощника епископа в Переяславль³⁰⁶. Находя законною такую просьбу, патриарх посвятил в епископы переяславские Захария Корниловича. Таким образом организовано было в киевской митрополии правильное иерархическое устройство.

Сергей Терновский.