Письмо № 99. Н.С. Фуделю

28 VIII [1952, Лебедянь] ⁵⁶¹

Милый Николаша.

Спасибо тебе и Ляле за письмо от 26 VIII. Это плохо (особенно для Ляли), что у тебя характер становится хуже. А я думал, он лучше. Я чувствую, что «гвозди, бечевки и старческие истерики» вместо «золотого руна» литературной работы даются тебе для выработки себя, для «огненного испытания», чтобы сделать из тебя человека, – а ты все это отталкиваешь. Я вспоминаю: один ученик пришел к старцу в пустыню и просил его принять. Старец для испытания дал ему надолго такую работу: носить на гору камни и оттуда катить их вниз и потом опять носить их же. Ученик, наверное, думал, что ему дадут петь гимны, а вместо их пришлось делать бессмысленное и скучное дело. Так сразу в воспитании «брали быка за рога». Научиться жизненному терпению, снисходительности к людям, научиться осуждать грех и глупость, но не осуждать людей, их совершающих, а главное, быть настолько погруженным в свой личный мир («Есть целый мир в душе твоей») ⁵⁶², что не замечать нелепости обратного скатывания камней или Па-Пузинских ⁵⁶³ истерик, – все это для тебя важнее даже интереснейших писем Аксаковых. В этом для тебя настоящая школа, первый пробный камень.

Я только не знаю, можно ли пройти ее, если не умолять Бога все время о помощи?

Ты пишешь: «конечно, я преувеличиваю». Ты нисколько не преувеличиваешь, но ты неверно сам себя ориентируешь: трудности очевидны, но именно к этим трудностям тебя призывает Бог, именно в воспитании себя среди них твой подвиг, или труд, в данное время. Может, пройдет сколько-то лет и твой труд будет совсем в другом, ну, допустим (я говорю наугад), чтобы не изменить своему браку или чтобы победить тщеславие.

Поэтому – не беги от своего труда, неси свой крест.

Но в том-то и дело, что все это только тогда и делается понятным и облегченным, когда освещается светом Креста.

Бог тебе поможет, милый Николаша, только всегда ищи Его помощи и не забывай Его Крест. Тогда и пройдешь свою жизнь по Его милости. Об «отцах и детях» не очень смущайся и размышляй, и я тоже буду стараться, чтобы не огорчаться зря. Если Богу угодно, то все придет в свое время, и понимание друг друга тоже. Я только хотел бы сказать, что не к 19-му и не к 18-му веку зовет нас Бог, а сразу к 1-му: к первохристианству, к первоначальному теплу Богообщения.

Если оно есть – то какое значение имеют века? Но все дело-то в том, что его у нас бесконечно мало и только поэтому для нас и встает проблема «отцов и детей». Если христианство-Евангелие – станет в центре сознания, начнет как-то определять мысли и дела человека, то для того человека всякий другой искренний христианин никогда не будет ни в «отцах», ни в «детях», а он будет только братом. Я лично знал многих совсем молодых (моложе тебя) христиан и между нами не было этой проблемы. Священники в один из наиболее священных моментов литургии целуют друг друга и говорят: «Христос посреди нас» ⁵⁶⁴. Так и мы, встречаясь и глядя в глаза друг другу, можем (быть может) сказать это и ответить: «И есть и будет», – чтобы радость нескончаемой жизни опять коснулась сердца. Человек сам по себе, оставленный на самого себя, т<о> е<сть> человек без Христа, видит вокруг себя одних врагов или создает их себе, с ними борется и от них изнемогает. Христос снимает это наваждение, у человека открываются глаза на мир и на людей, как на детей Божиих, в темноту сердца падает луч Пасхи. И проблема «отцов и детей» забывается начисто.

С Машенькой ⁵⁶⁵ я, слава Богу, хоть немного пожил, правда видался хоть и часто, но только когда приходил к ним в гости (со мной жила т<етя> Нина, а Маша у Тамары) ⁵⁶⁶, но и это хорошо. Ты спрашиваешь меня о ней, пишешь, чтобы я не боялся «лыж» ⁵⁶⁷, что они для нас просто непривычны. Но что в них может быть больше хорошего, чем в символистах. Конечно, может быть. Но что это «новая форма» – я не согласен. И мы в молодости увлекались «лыжами», а Вронский ⁵⁶⁸ еще задолго до нас увлекался скачками, – это все старое, изведанное, нового здесь ничего нет.

В чем же здесь суть? – (спрашиваю я себя). В том, что некое «безразличное», т<о> е<сть> и не плохое и не хорошее само по себе явление, как эти «лыжи», делается плохим оттого, что начинает занимать в жизни человека больший удельный вес, чем это нужно.

Я желал бы Машеньке только этого: правильного соотношения удельных весов, большей серьезности, большей скромности. Нельзя безнаказанно расплескивать себя во внешнем – в занятиях, в спорте, в развлечениях, да еще с ужасным аккомпанементом трудностей и суеты в ежедневных поездках. Но прежде всего мне ее ужасно жалко, так горестно жалко, что она, бедный глупый Мурзик, и все так сложно и трудно, и она самая беззащитная. Ты не очень увлекайся прелестью ее беззаботного трещанья, а больше будь ее действительно старшим братом. Твои акции у нее высоки – это значит, что и на тебе лежит ответственность. Она за этот год у Тамары больше узнала серьезную музыку, и это уже заметно, как положительная черта. Мы иногда здесь хорошо сидим вечерами втроем с Тамарой, которая читала нам некот<орые> стихи Фета, и я понял, почему Чайковский приравнивал его к Бетховену ⁵⁶⁹.

Я особенно рад, что пожил этот месяц с Тамарой. Я скажу, что я, пожалуй, мало ее еще знал до сих пор. И тревога за нее и почти ужас, когда видишь, как сознательно она вступает в тень смертную, и негодование на себя, отвращение к себе, когда чувствуешь, что так мало имеешь любви, чтобы помочь.

Коленька! Жизнь уж очень серьезное дело, – мало в ней может быть смеха, не до смеха нам.

Ты прав – я совсем погрузился в дела и заботы по новому дому ⁵⁷⁰. Ничего еще не сделано, кроме печи, еще нет материалов, до сегодняшнего дня не было денег (сегодня пришли 500, а привезенную Тамарой 1000 я давно истратил на печь, камень для крыльца и кой-какие материалы), с Соней отношения еще не «отрегулированы» – много самых серьезных беспокойств.

Тамара только несколько окрепла, но поправки для ее болезни никакой нет.

Целую вас обоих, милые мои. Спасибо за память за ласковое письмо.

П. (еще пока живой анахронизм).