Пустынножители скита ¹⁵⁶

Хотя Скит был отдален от горы Нитрийской на 24 часа пути, но главные старцы обеих пустынь имели частые между собою сношения. Некоторые из старцев нитрийских, как, например, Макарий, Серапион, Памво, Агафон и другие, имели келлии в Скиту, куда удалялись по временам для большего безмолвия. Из жизни Макария Египетского также видно, что он нередко навещал нитрийских иноков, содействовал им в их духовном делании своими советами и наставлениями. При этом близком общении главные старцы нитрийские собирались иногда вместе с старцами Скита, чтобы согласиться в принятии общих мер для блага управляемых ими иноков или разрешить недоумения, возникавшие по особенным случаям. Посему правила, которыми руководствовались в жизни своей иноки скитские, были сходны с правилами иноков нитрийских. На это указывает и дошедший до нас устав иноческой жизни, составленный в общем собрании старцев: Серапиона, Макария, Пафнутия и другого Макария¹⁵⁷.

Монахи Скита не имели одного общего начальника, но подчинены были собранию старцев. В истории скитских подвижников часто упоминается об этих собраниях. Собрания бывали обыкновенно в церкви, и чаще в субботу и воскресенье, когда иноки собирались для присутствования при Богослужении. В особенных случаях они заранее назначались пресвитером, совершавшим службу, и происходили под его председательством. В этих собраниях разсуждали или о духовных предметах, или об общих для всех пустынников делах, или судились важные проступки братии, или выбирались лица для церковных должностей. Если возникали в сих собраниях разсуждения о предметах, не относящихся к назиданию, но более питающих любопытство, то мудрые отцы останавливали такие разсуждения. Так, однажды скитские отцы собрались разсуждать о Мельхиседеке. Авва Коприй воскликнул: «Горе тебе, Коприй! ты оставил делать то, что заповедует тебе Бог, а испытуешь то, чего Он от тебя не требует». Братия, услышав это, оставив собрание, разошлись по келлиям¹⁵⁸. Хотя решение важных дел зависело от собрания старцев, но пресвитеры четырех церквей Скитской пустыни не были лишены духовной власти над теми иноками, которые причислялись к их церкви. Они, как духовные отцы, наставляли, руководили иноков и иногда сами налагали наказания. Как духовными нуждами братий заведывали пресвитеры: так для заведывания потребностями житейскими был избираем эконом. Кассиан говорит¹⁵⁹, что в должность эконома никто не вступал по своей воле, но в нее возводили по выбору старцев, общим согласием утверждавших в сем звании достоуважаемых и по возрасту, и по силе веры, и по святости жизни. Хотя в Скиту не было общежития иноческого, но подвижники Скита, живя в отдельных келлиях по одному или с несколькими учениками, содержались трудами рук своих; но потребность поддержания церквей, при которых кроме того были больницы для престарелых или больных иноков, заставляли принимать от усердствующих приношения. Многие благочестивые люди считали долгом приносить инокам начатки и десятины плодов своих полей. Эти приношения разсылались от эконома инокам по келлиям, и самые великие старцы огорчались, если их обходили в этом дележе. Так, однажды прислано было в Скит несколько мелких смокв, и их, как ничего не стоящих, не послали к Авве Арсению. Старец, услышав об этом, не пошел в церковь и сказал: вы отлучили меня, лишив благословения, которое Бог послал братиям и которого я не удостоился получить. Всех тронуло смирение старца. Пресвитер пошел, отнес ему смокв и с радостью привел его в церковь¹⁶⁰. В случае значительного приношения устроялись для братии общие вечери¹⁶¹.

Пустынники Скита были самыми строгими по подвигу воздержания. Они разрешали себе только одно сухоядение. Считалось грехом чревоугодия, если кто вкушал варево в простые дни кроме воскресенья. Авва Ахила сделал выговор Авве Исаии за то, что тот подлил несколько воды в соль, которую ел с хлебом, потому, что от трудов во время жары у него пересохло горло и он не мог иначе проглотить куска. Посмотрите, сказал Ахила, на Исаию, как он хлебает похлебку в Скиту. Если хочешь хлебать похлебку, то ступай в Египет¹⁶². Иоанн Колов говорил: «Отцы скитские вкушали хлеб с солью и говорили: не должно нам обременять себя хлебом и солью. Потому они и сильны были в деле Божием¹⁶³. Многие принимали пищу только раз в неделю. Строгость поста ослаблялась только для гостей. У скитских иноков было такое правило: в какое бы время кто ни пришел, всякий должен был сотворить молитву, а они во время этой молитвы занимались приготовлением трапезы и потом вместе вкушали пищу. Некоторые иноки тогда только и вкушали, когда кто-нибудь к ним приходил. Зная это правило Феодор Александрийский, живший в Теренуфе, ходил каждую субботу к Аммонию, чтобы заставить его вкусить пищу¹⁶⁴.

Впрочем, мудрые отцы, изнуряя себя подвигами воздержания, считали пост только средством к обузданию страстей. «Мы учились, говорил Пимен Исааку, умерщвлять не тело, а страсти»¹⁶⁵. Отцы тщательно заботились, чтобы излишнее воздержание не питало в неопытных подвижниках помыслов тщеславия. – «Если подвизаетесь в посте, говорил пресвитер скитский Исидор, не гордитесь. Если же тщеславитесь сим, то лучше есть мясо. Ибо не так вредно для человека есть мясо, как гордиться и надмеваться»¹⁶⁶. Потому признавали лучшим, чтобы подвижники каждый день понемногу принимали пищи и даже подбавляли в нее каплю елея не для вкуса, ибо её нельзя и ощутить, но для того, чтобы предохранить себя от превозношения строгим воздержанием. «Неумеренность в посте и неумеренность в пище, говорил подвижник Скита Моисей, приводят к одному концу. Ибо ослабевший от излишнего воздержания приходит в то же состояние, в каком находится нерадивый от безпечности. Так что мы часто видели, что те, которые не могли быть прельщены чревоугодием, были низложены неумеренностью постов; и неумеренные бдения и нощные стояния низложили тех, которых не мог побудить сон. Итак, руководствуясь разсуждением, должно вести себя так, чтобы не уклоняться от стези воздержания и не пасть от гибельного послабления гортани и чреву». Отцы скитские, разсматривая различные виды воздержания, когда иные постоянно питались бобами, другие только травою, иные плодами, – предпочли всему этому вкушение хлеба, которого точнейшую меру определили двумя небольшими хлебцами, имевшими весу едва один фунт. Если не вкушать при этом ничего вареного, то этого очень довольно для строгого поста. Впрочем, главная мера воздержания состоит в том, чтобы всякий, смотря по требованию сил или тела или возраста, принимал пищи столько, сколько требует поддержание плоти, а не желание насыщения¹⁶⁷. Так же отвечал Пимен на вопрос Иосифа, как должно поститься. «Надобно, сказал Пимен, есть каждый день, но есть не много, не до сыта. Как же ты, Авва, спросил его Иосиф, в юности своей постился по два дня? Точно постился я и по три дня, и по четыре и по неделе, но отцы, испытавшие все это, нашли, что лучше есть каждый день понемногу, и показали нам путь царский: ибо он удобнее для нас¹⁶⁸. Опытные старцы осуждали тех, которые вместо того, чтобы есть каждый день по два хлебца, чрез два съедали четыре хлеба: потому что это могло произвести отягчение. Так как закон любви требовал, чтобы иноки с посетителями разделяли трапезу, то дабы не нарушить правила поста, сохраняя закон любви, старцы давали правило съедать в девятый час один хлебец, а другой оставлять до вечера с тем, чтобы, если придут гости, то с ними съесть другой хлебец. Они дозволяли, если не будет гостей, съесть ввечеру оставшийся хлебец, когда сильно чувство голода. Кассиан описывает образец роскошного стола в Скиту. Он с Германом пришел к Авве Серену. В воскресенье после Богослужения вместо разсола, который с каплею елея прибавлялся к ежедневной пище, он примешал к ней немного взвару и влил елея несколько более обыкновенного. Потом предложил три маслины вареные с солью, принес блюдо вареного гороху и сливы. Мы взяли, разсказывает Кассиан, по пяти зерен гороху, по две сливы, по одной маслине. Брать больше этого считались в Скиту грешным¹⁶⁹. Как чуждались иноки всего излишнего, видно из двух примеров. Один больной брат захотел мягкого хлеба. Во всем Скиту не нашли его. Другому брату больному нужен был уксус. В четырех лаврах Скита искали его и не нашли. А там отцев было около трех тысяч пяти сот¹⁷⁰. Строгим постом изнуряя тело свое, иноки скитские старались лишать себя всякого успокоения телесного в жилищах, в одежде. Келлии иноков были так просты, что они выстраивали их в один день. В них кроме необходимого для работы ничего не было. Одежды носили они ветхие, изорванные, сшитые из пальмовых листьев, и тех более двух не имели. Отцы египетские имели обыкновение сберегать до смерти своей левитон и куколь, в которых приняли монашеский образ, и в них погребаться; в продолжение жизни надевали их только по воскресным дням для приобщения Св. Таин и тотчас после скидали¹⁷¹. Спали обыкновенно на полу на циновках; подкладывали под голову связки из тростника, которые служили и седалищем¹⁷².

Как были иноки нестяжательны, показывает следующий пример. Один знатный человек принес в Скит значительную сумму денег и просил пресвитера разделить их между иноками. Они не имеют нужды в деньгах, сказал пресвитер. Но когда этот человек сильно настаивал на исполнении своей просьбы, пресвитер поставил ящик с деньгами при дверях церкви и сказал братии, что имеющие нужду могут брать, сколько им угодно. Ни один из иноков не дотронулся до денег. Многие прошли мимо, и не взглянув на них. Тогда пресвитер, возвращая деньги принесшему, сказал: Бог принял твое приношение; возьми деньги и раздай их нищим¹⁷³. Ещё один Христолюбец принес деньги к старцу, бывшему в проказе: ты стар и болен, сказал он, возьми это, чтобы облегчить себя в нуждах. «Увы! отвечал старец, вот уже шестьдесят лет я болен, и Бог по Своей благости пекся о моем содержании, а ты хочешь лишить меня попечений Его промысла, делая себя моим кормильцем». И старец не взял денег¹⁷⁴.

Живя трудами рук своих, иноки вырабатывали только то, что необходимо было для пропитания. Отцы определили, что все, превышающее нужду насущного пропитания и неизбежное требование плоти, относится к печали и заботе житейской. Например, это забота житейская, когда, имея возможность удовлетворить нуждам нашего тела одним динарием, мы работаем и трудимся, чтобы приобрести два или три, и когда для одеяния достаточно двух одежд, мы хотим приобрести три или четыре; – когда для жительства достаточно одной келлии, мы строим их несколько и притом пространнее и изысканнее отделанных¹⁷⁵. Рукоделье иноков Скита было самое простое – плетение рогож, корзин из тростника, вязание сетей и подобное. Такие рукоделья имели то преимущество, что они от людей, изнуренных постом, не требовали усильного труда, совершались в келлии и, по простоте своей не развлекая мысли иноков, давали уму свободу устремляться к Богу. Во время жатвы иноки нанимались у поселян жать хлеб. О плате они не договаривались; ждали молча, как бы долго её ни откладывали. Без позволения хозяина они не осмеливались сорвать и колоса для себя. Случалось, что, если во время работы один брат заболевал, другие, сделав за него дело, принуждали его взять часть платы, как бы он сам работал¹⁷⁶. Даже не имея нужды в работе, иноки трудились, чтобы не быть в праздности. Пришли однажды к Авве Ахиле иноки за назиданием и увидали, что он ночью плел большую веревку. «С вечера и до сих пор, сказал Ахила, я свил двадцать лактей, а не имею нужды в них. Но как бы не прогневался на меня Бог и не осудил меня за то, что, будучи в силах работать, не работаю; потому тружусь и делаю по силам своим»¹⁷⁷. Другой подвижник, Павел, живший в Каламе, находя в плодах пальмы и небольшого сада все нужное для жизни и не имея возможности работать для продажи, потому что провоз его работы стоил бы более, нежели за сколько она могла быть продана, – несмотря на это поставил себе непременным правилом каждый день делать известное число корзин. Потрудившись целый год, когда пещера его была полна корзин, он сжигал их. И это делал он потому, что иноку трудно очистить свое сердце, дать постоянство своим мыслям, победить леность и полюбить пребывание в своей келлии, если не будет занят работою¹⁷⁸. Посему опытные старцы осуждали монахов, так называемых Евхитов, которые, под предлогом непрестанной молитвы, отказывались от рукоделья. Пришли однажды Евхиты к Лукию. Старец спросил их: какое у вас рукоделье? Мы не занимаемся рукодельем, отвечали они, но непрестанно молимся, как заповедует Апостол. Ужели вы и не едите и не спите, спросил старец. Едим и спим, отвечали они. Кто же молится за вас, когда вы едите и спите? Они не знали, что отвечать. Тогда Лукий сказал им: простите мне, вы не делаете, как говорите. А я вам покажу, что, и занимаясь своим рукодельем, непрестанно молюсь. Размочив немного прутьев, с Богом сажусь я и плету из них веревку, а между тем читаю: помилуй мя Боже по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти мя (Пс. 50, 1–3). Не молитва ли это? Проводя целый день в работе и молитве, я зарабатываю около 16 монет. Две из них подаю нищим, а остальные употребляю на пищу. Кто примет от меня две монеты, молится за меня, когда я ем и сплю; и таким образом по милости Божией исполняю непрестанную молитву¹⁷⁹. Один брат, пришедший к Силуану, увидав, что братия работают, сказал старцу: делайте не брашно гиблющее (Ии. 6, 7). Мария же благую часть избра (Лк. 16, 22). Старец велел ученику своему отвести пришедшего в пустую комнату и дать ему книгу. Наступил девятый час – время трапезы иноков, брат ждет, не позовут ли его обедать. Но зову не было. Он пошел к старцу и говорит: неужели братия не ели? ели, отвечал старец. Почему же не позвали меня? Ты человек духовный, избрал благую часть, читая целый день; и не имеешь нужды в такой пище, а мы, как плотские, хотим есть и потому работаем. Вразумленный брат просил прощения у старца. Тогда Силуан сказал: так и Мария имеет нужду в Марфе; ибо и Мария похваляется из-за Марфы¹⁸⁰.

Обязанность молитвы действительно составляла важнейшую обязанность иноков. «Цель всякого монаха и совершенство, говорил Исаак, заключаются в постоянной и непрерывной молитве, сколько возможно для немощи человеческой. Для достижения сего мы употребляем все труды и все сокрушение сердца. Ибо между добродетелями и молитвою есть взаимная и нерасторгаемая связь. Ибо как без добродетелей не может быть приобретена и доведена до полноты непрерывная и постоянная молитва; так и добродетели, которые приготовляют её, не будут тверды и прочны, если не будут связаны молитвою, и совершенством молитвы завершается все здание добродетелей».

Посему опытные старцы бдительно наблюдали, чтобы нерадение, разсеяние мыслей или разслабление сердца не ослабили в юных отшельниках духа молитвенного. «Чтобы молитва могла быть возносима с должною горячностью и чистотою, говорит тот же опытный подвижник, необходимо всякую заботу о земных вещах отсечь, отстранить не только попечение о чем-нибудь, но и самое воспоминание. Осуждение, суесловие или многоглаголание, шутки должны быть также отсечены, возмущение гнева или печали, или похоти должно быть исторгнуто с корнем. После такого предварительного очищения, которое довершается чистотою простоты и невинности, должно положить непоколебимое основание смирения». Засим, раскрывая ту мысль, что душа должна быть удерживаема от всякого развлечения, чтобы она мало-помалу возвышалась к созерцанию Бога и духовному видению, Исаак говорит: чем занята будет душа наша пред часом молитвы, то по внушению воспоминания необходимо представится нам и во время молитвы. Посему каковыми хотим быть во время молитвы, таковыми должны устроить себя до молитвы. Ибо ум во время молитвы получает настроение от предыдущего состояния; образ прежних действий, также слов или чувствований, носясь пред нами, заставит нас или гневаться, или печалиться, или перебирать случаи вожделений, или возмущаться каким-нибудь словом или поступком и носиться в прежних развлечениях. Потому мы должны прежде молитвы изгнать из глубины сердца то, чего не хотим, чтобы вкрадывалось в нас во время молитвы. Если хотим, чтобы молитвы наши проникали не только небо, но и превыше небес, будем стараться, очистив ум наш от всех земных пороков и от всех скверн страстей, возводить его на высоту, чтобы молитва ничем не обремененная постепенно восходила к Богу¹⁸¹.

Для стяжания непрестанного памятования о Боге отцы Скита советовали инокам иметь в уме одну краткую молитву, и для сего они избрали стих Псалма: Боже в помощь мою вонми. Господи помощи мне потщися (Пс. 69, 1).

Подвижники Скита, воспитанные под руководством Духоносного Макария, который жил более в Боге и часто погружался в духовный восторг, во время молитвы испытывали и высшие состояния молитвенного восторга. Вот что говорит об этой молитве один из подвижников Скита:

«Высшая молитва, не многим известная и понятная, даже неизреченная, превосходя всякое человеческое разумение, не выражается раздельно звуком голоса или движением языка и произношением слов. Ум, озаренный излиянием небесного света, не человеческими изречениями высказывает её, но, преисполненный чувствами, обильно изливает их как бы из многоводного источника и в неизреченном воздыхании возносит к Господу, в краткое время выражая более, нежели сколько ум, пришедши в себя, может пересказать или припомнить... Каким образом внутренние душевные чувства проявляются вовне, это определить также трудно. Ибо часто чувство молитвенное обнаруживается в неизъяснимой радости и веселии духа так, что от безмерной радости оно невольно проторгается в некоторых восклицаниях. А иногда ум с таким безмолвием сокрывается в тайных глубинах молчания, что восторг от внезапного озарения удерживает всякий звук голоса и изумленный дух все чувства или содержит внутри, или возносит к Богу, и изливает пред Ним свои желания в воздыханиях неизглаголанных. А иногда он исполняется таким глубоким сокрушением и такою печалью, что невольно выражает оное излиянием слез»¹⁸².

Отцы любили в уединенных молитвах своих проливать слезы. Кто хочет, говорил Пимен, очистить себя от грехов своих, очищает себя слезами; и желающий стяжать добродетели стяжавает их слезами. Ибо плач есть путь, указанный нам Писанием и отцами нашими, которые говорили: плачьте, кроме сего нет другого пути¹⁸³. Но отцы дают мудрый совет не вынуждать течения слез и не слишком домогаться плача внешнего человека, который, хотя и будет возбужден, но никогда не достигнет обилия слез, льющихся добровольно. Ибо такие слезы, развлекая дух молящегося, ослабят его и погрузят долу и низвергнут с той небесной высоты, на которой восторженный ум молящегося должен утверждаться непоколебимо, и, ослабив молитвенное настроение, принудят его болезновать для безплодных и вынужденных капель слезных¹⁸⁴.

Чем яснее в писаниях св. Макария Египетского, первого пустынножителя и руководителя иноков скитских, обнаружилось стремление к духовному созерцанию Бога; тем удивительнее встретить между скитскими иноками распространение человекообразных представлений о Боге. Заметив сие заблуждение, Феофил Архиепископ Александрийский в одном из пасхальных посланий своих старался опровергнуть его. Иноки Скита так были вооружены против сего послания, что из четырех пресвитеров, управлявших церковью, один Пафнутий решился прочитать его в собрании. В числе разделявших человекообразное представление о Боге был состарившийся в духовных подвигах инок Серапион. Тщетно пресвитер Пафнутий старался вразумить его. В это время для посещения Скита пришел из Каппадокии дьякон Фотин, муж весьма ученый и сведущий в Священном Писании. Пафнутий просил его показать скитским инокам, как православная Церковь принимает слова Писания; сотворим человека по образу Нашему и по подобию. В пространном слове Фотин показал, что эти слова не должно принимать буквально, что неизмеримому, непостижимому и невидимому величию Божию не может быть приписано что-либо такое, что бы могло быть определено устройством и подобием человека, потому что Он есть природа безтелесная, простая и для чувств непостижимая. Эти убеждения заставили старца присоединиться к вере православной. И тогда как все, полные радости о том, что Бог не попустил такому святому старцу заблуждаться по невежественной простоте, приносили благодарственные молитвы Богу, старец, чувствуя, что тот образ Божества, который он привык представлять себе в молитве, изгладился из сердца его, так смешался в мыслях своих, что, повергшись на землю, проливая горькие слезы, с рыданием взывал: «Взяли у меня Бога моего. К кому мне теперь обращаться? – не имею. Кому мне теперь молиться и кого призывать?»¹⁸⁵.

Должно думать, что мудрые руководители скитских иноков успели уврачевать заблуждение, происходившее от недоразумения.

Заповедь о непрестанной молитве в келлии не служила к ущербу общественных молитв.

В субботу и воскресенье иноки обыкновенно выходили из своих пустынь и собирались в церковь для общих молитв и для причащения Св. Таин. Авва Пимен говорил: в Писании сказано: им же образом желает елень на источники водные, сице желает душа моя к Тебе Боже (Пс. 41,2). Как олени в пустыне, мучимые внутренним жаром, быстро бегут к воде, и когда напьются, то воспаление внутреннее проходит; так и монахов, живущих в пустыни, жжет яд злых демонов, и они с нетерпением ждут субботы и воскресенья, чтобы идти на источники водные, то есть приступить к телу и крови Христовой, дабы очиститься от скверн лукавого¹⁸⁶. В церкви иноки являлись в полном одеянии, и каждый из них имел свое определенное место.

Для многих из пустынников выход в церковь был почти единственным выходом из келлий. Опытные старцы советовали юным подвижникам пребывать в келлии. Один пустынник просил у Аввы Моисея наставления. «Сиди в своей келлии, сказал ему Моисей, она научит тебя всему, что тебе должно делать»¹⁸⁷. Другой молодой пустынник пришел однажды к Авве Арсению и сказал: «Отче! ум мой смущается, видя, что я не могу ни поститься, ни работать. Буду посещать хоть больных: ибо и это дело любви». «Иди в свою келлию, сказал ему Арсений, ешь, пей и спи и не работай, только не выходи из келлии». И это потому, что постоянное пребывание в келлии утвердит инока в исполнении его обязанностей¹⁸⁸. Напротив, замечает один подвижник, всякий раз, как кто выйдет из келлии, при возвращении будет колебаться и возмущаться, как бы новичок и только начинающий жить в ней. Ибо то настроение духа, какое приобрел, сидя в келлии, если оно будет ослаблено, может возвратить не без труда и не без болезни и чрез то, будучи отведен назад, он уже не будет думать об упущенном успехе, который мог бы вновь приобрести если бы не выходил из келлии, но будет более радоваться, если увидит, что возвратился в прежнее состояние, из которого выступил¹⁸⁹.

Поставляя одною из главных обязанностей постоянное пребывание в келлии, опытные старцы, впрочем, требовали, чтобы юные иноки жили в келлиях не по своему произволу, но под руководством старцев. Случилось однажды, что молодой человек, оставив мир и надев иноческое платье, хотел заключиться в своей келлии, говоря: я хочу быть отшельником. Но старцы, жившие в соседних келлиях, услышав о сем, велели ему выйти из келлии и обойти все келлии других братий, говоря каждому: прости меня, я знаю, что я ещё не пустынник, а только новоначальный инок¹⁹⁰. Потому новопоступающие иноки обыкновенно отдаваемы были в послушание старцам, которые испытывали их уничижением, осмеянием их разсуждения, и все для того, чтобы приучить их без разсуждения подклонять свою волю под иго послушания. Они большею частью не оставляли своих духовных отцов до самой смерти, служили им в старости с уважением и вниманием, заслуживающими удивления. Приученные с юных лет к строгому послушанию иноки могли руководить и других по сему пути. Потому история монашества часто представляет последовательный ряд учителей и их учеников. Так, Арсений, имея духовным отцом своим Иоанна Колова, в свою очередь имел у себя учеников.

Путь послушания опытные отцы признавали безопасным путем для инока. Оно скорее всего способствует к приобретению дара разсуждения – того дара, который Антоний Великий назвал высшею из добродетелей. «Были примеры, так разсуждал один опытный подвижник скитский, что некоторые, соблюдая строжайшие посты и бдения, чудно уединяясь в пустынях, терпя лишение всего до того, что не позволяли у себя оставаться лишней пище даже на один день и ни одного лишнего динария, и исполняя со всею любовью дела милосердия, вдруг были так обмануты, что начатого дела не могли кончить с желаемым успехом, и их пламенное рвение и похвальная бдительность имели печальный конец. Иные после жития монашеского увлеклись блеском слова и уклонились к ложным понятиям еретическим. Иных лукавый помысл убеждает под видом благочестия принимать на себя ходатайство за других и делать посещения, чтобы изгнать из духовных затворов монастыря и из уединения вожделенного покоя внушением заботы о благочестивых и сиротствующих женах, чтобы, такими сетями неразрешимо опутав монаха, развлечь его суетными попечениями. Иногда даже побуждает искать сана священства, под предлогом назидания многих и по любви к духовной пользе, чтобы отторгнуть нас от смиренного нашего жития. Все это, будучи прикрыто покровом милосердия и благочестия, сначала кажется полезным и необходимым, но после вредит твердости иноческой жизни. Это те пути, о которых сказано в притчах: суть путав мнящиеся прави быти мужу, обаче последняя их зрят на дно адово (Притч. 14, 12. 16. 25). И это оттого происходит, что, не быв утверждены вполне от старцев, неопытные иноки не могли приобрести дара разсуждения. Разсуждение же тогда приобретается, когда монах не только все, что должно делать, но и что бывает в помыслах, представляет на суд старшим и, не доверяя ни в чем своему разуму, во всем следует их определениям. Это руководство не только научит юного монаха идти прямою стезею к истинному пути разсуждения, но и сохранит невредимым от всех обманов и хитростей врага. Ибо никто не может быть обманут, если живет не по своему разуму, но по указанию старцев. Дьявол ни одним пороком так стремительно не увлекает монаха и не приводит к смерти, как когда убедит его, презрев советы старцев, положиться на свое мнение и знание. Между тем хитрый враг не может поругаться над неведением того, кто не умеет скрывать ни одного помысла, рождающегося в сердце, но все помыслы отвергает или допускает по зрелому суду старцев. Ибо злой помысл, как только будет открыт, тотчас слабеет, и прежде нежели произнесен будет суд разсуждения, гнуснейший оный змей, как бы из мрачной и подземной пещеры извлеченный на свет силою исповеди и некоторым образом обличенный и поруганный, удаляется. Ибо пагубные внушения его дотоле господствуют в нас, доколе скрываются в сердце. Авва Серапион разсказывал о себе, что, когда он был отроком и жил с Аввою Феоною, получил привычку после принятия пищи в девятом часу со старцем прятать за пазуху один сухарь, который вечером съедал тихонько от старца. Как ни сильно мучила его за это совесть, но он не имел силы отстать от привычки или признаться старцу. Однажды пришли к Феоне братья. Беседа шла о чревоугодии и скрываемых помыслах. Серапиону показалось, что старец, по откровению, узнав о его грехе, против него направляет беседу. Сначала он стал вздыхать, потом заплакал и вынул сухарь, который оставил себе после обеда; пал к ногам старца, исповедал свой грех и просил прощения. Дерзай чадо, сказал ему старец, тебя разрешила от греховной привычки твоя исповедь. И действительно, по слову старца, после и на мысль Серапиону не приходило желание утаивать кусок хлеба после трапезы. Этот пример показывает, как смиренное признание в своих грехах пред теми, которые приняли на себя попечение о нашей душе, не смотря на стыд, который терпит от сего наша гордость, способствует к освобождению от них и получению прощения. Бог по Своему милосердию преклоняется к душе, исповедующей грех свой со смирением, и дает смущенному сердцу мир»¹⁹¹. Посему отцы требовали, чтобы ученики их открывали все свои помыслы, говорили о своей вине и смиренно несли наказания, за них полагаемые. Старцы с смирением также принимали выговоры от пресвитеров или епископов. Получая замечания, они падали на землю и просили прощения. Они смирялись так и тогда, как не сознавали своей вины. Заповедуя смирение и искреннее сознание своих грехов, отцы не одобряли тех, которые умели только делать низкие поклоны и смиренны были лишь на словах. Так, один пустынник с видом великого смирения пришел к Серапиону. Серапион по обычаю предложил ему совершить молитву. Пустынник отвечал, что он не смеет молиться с ним по причине множества грехов, что он недостоин даже дышать одним воздухом с ним. Серапион предложил ему сесть, он отказался. Тем более не позволил он, чтобы старец омыл ему ноги. Когда встали из-за трапезы, Серапион с кротостью начал говорить пустыннику, что по его молодости и крепости сил лучше сидеть в келлии и заниматься работою, а не ходить по обителям и питаться чужим хлебом. Эти слова так глубоко огорчили пустынника, что он не мог скрыть своего неудовольствия. Сын мой, сказал ему мудрый старец, ты называл себя самым тяжким грешником и не боялся дать о себе дурное мнение, – отчего же от простого наставления моего, которое дано по любви к тебе и желанию пользы, ты так раздражился, что не можешь скрыть своего негодования? или ты хочешь, чтобы я тебе сказал: праведник себе самаго оглагольник в первословии (Притч. 18, 17) ¹⁹² ?

Связанные союзом любви иноки Скита всегда готовы были помогать друг другу советами и наставлением. Был в Скиту один старец, труженик по телесным подвигам, но не искусный в помыслах. Он пришел однажды к Иоанну Колову просить совета противу забывчивости. Выслушав его наставление, воротился в свою келлию и забыл, что говорил ему Иоанн. Он пошел к нему опять и опять, не дойдя до келлии, забыл его слова. Много раз он ходил к нему и все забывал данное наставление. Наконец, не желая безпокоить Иоанна, он перестал ходить к нему. Встретившись после сего с Иоанном, он сказал: Авва, я забыл, что ты говорил, но не хотел тебя безпокоить. Тогда Иоанн говорит ему: поди, зажги свечу. Он зажег. Зажги от нее другие свечи. Он сделал это. «Ведь не перестала гореть свеча, сказал Иоанн, оттого, что ты зажег ею другие; так не угаснет и Иоанн, хотя бы весь Скит ходил ко мне. Потому приходи ко мне, когда хочешь». И за терпение обоих Бог освободил старца от забывчивости. Таковы были дела отцов, живших в Скиту, пишет собиратель достопамятных сказаний об отцах, они ободряли искушаемых и делали себе принуждение, чтобы взаимно одним других усовершать в добре¹⁹³. Если случалось кому по немощи впасть в искушение, братья принимали участие в скорби его и сами обливались слезами. Спасительными наставлениями и предостережениями они старались возбудить к покаянию, предостеречь от новых падений и поддержать мужество, ослабленное скорбью и унынием. Когда старцы принуждены были для уврачевания иноков прибегнуть к строгим мерам, ни прихоть, ни страсть не вмешивались в их суд. Если кто заходил слишком далеко в своем суде, опытные старцы мудрыми советами тотчас же умеряли излишнюю строгость. Один брат в Скиту пал в грех, братия собралась судить его и послали за Аввою Моисеем, но он не хотел идти. Пресвитер опять послал звать его: иди, тебя ожидает собрание. Моисей, взяв корзину и наполнив её песком, пошел и понес с собою. Братья, вышедшие к нему навстречу, спрашивают его: что это такое, отец? Это грехи мои, отвечал Моисей, сыплются позади меня, но я не смотрю на них и пришел теперь судить чужие грехи. Братья немедленно простили согрешившего, не сделав ему и выговора. Так же поступил и Авва Пиор¹⁹⁴. Главная цель наказании была привести виновных к раскаянию в своем заблуждении. Тогда только, как истощены были все средства любви и кротости, упорных в грехе отсекали от общества, как гнилые члены, дабы они не заразили и других. Но если был хотя малый луч надежды исправления, отцы не преставали врачевать недугующих душою.

Врачуя душевные болезни, отцы Скита усердно пеклись и о впавших в телесные болезни. Находившиеся в церковной больнице пользовались услугами больничных братьев. Жившие в отдаленных пустынях если не переносились в отдаленную больницу, то попеременно были посещаемы братьями, которые употребляли все, чтобы облегчить их болезнь, и старались исполнять их желание. Так, одному больному старцу захотелось мягкого хлеба. Во всем Скиту не нашлось его, потому что иноки готовили его себе на несколько месяцев. Один из братьев завернул в мантию сухие хлебы, пошел в Египет, обменял их на мягкий хлеб и принес больному. Старец представил труды, каких стоил этот хлеб брату, ибо разстояние было далеко, и не хотел было есть. Это кровь моего брата, сказал он. Но другие иноки убедили его почтить любовь брата и съесть этот хлеб¹⁹⁵. Если приближалось время смерти брата, отцы сбирались к умирающему, чтобы в великую минуту разлучения души с телом подкрепить его дух молитвою.

Пустыня Скит, славная своими подвижниками, привлекала к себе и простых земледельцев и мужей из Царских чертогов; в ней обитали люди, с юных лет посвятившие себя иноческой жизни; не были отвергаемы и те, которые после безпорядочной жизни в молодых годах приходили сюда, чтобы остаток дней своих провести в покаянии.

Знаменитыми пресвитерами, которые разделяли ещё с Макарием Великим бремя управления скитскими иноками, были Исидор и Пафнутий. Исидор до 373 г. подвизался в горе Нитрийской. Первою заботою его при вступлении в звание иноческое было утвердить себя в постоянном пребывании в келлии, чтобы удобнее сохранять ум свой в молитвенном единении с Богом. Он не определял времени для молитвы, но день и ночь проходили у него в молитве. Но вместе с тем и в самую глубокую старость он не оставлял рукоделья, целые ночи проводя в плетении пальмовых корзин. Когда братья говорили ему: отдохни немного, ты уже стар; Исидор отвечал им: если бы сожгли Исидора и развеяли прах его по ветру; и тогда я не заслуживал бы ещё никакой милости, ибо для нас сходил на землю Сын Божий. Когда возникали в душе его помыслы гордости, он говорил себе самому: неужели я подобен Авве Антонию? Ужели я угоден Богу, как Авва Памво? Это смиренное размышление прогоняло искушение и водворяло тишину в его душе. Иногда лукавый враг силился ввергнуть его в уныние мыслью, что и после столь многих трудов он будет ввергнут в муку. «Если я и буду ввержен в ад, говорил смиренный Исидор искусителю, и там найду тебя под моими ногами».

С тех пор, как сделался монахом, Исидор старался подавлять в себе движения гнева в самом их начале. И в течение 40 лет, хотя и ощущал иногда греховные помыслы, но никогда не предавался ни пожеланиям плоти, ни гневу, и избегал всякого повода к гневу. Так, однажды, пришедши на рынок продавать кошницы и почувствовав в сердце своем движения гнева, он оставил свои кошницы на месте и удалился. При великой своей кротости он умел обращать к Богу души самых упорных грешников. Если кто имел у себя брата слабого или нерадивого или ругателя и хотел прогнать его от себя, то Исидор приказывал привести его к себе и своим терпением возвращал его на путь спасения. В своих наставлениях он советовал особенно не поблажать своим помыслам. Не так страшны все демоны, говорил он, как следование своему сердцу. Потому внушал юным подвижникам любовь и уважение к их наставникам: «Ученики должны и любить своих истинных учителей как отцов, и бояться как начальников. Ни любовь не должна изгонять страха, ни страх не должен погашать любви». Когда обуреваемые нечистыми вожделениями обращались к нему за советами, он внушал прежде всего прибегать к молитве, с терпением бороться с нападениями врага. «Прибегнем к молитве, говорил он, и враг удалится. Мысль о Боге доставит победу. Терпение в добре доставит нам торжество. Будем сражаться и будем увенчаны». На путь терпения и самоотвержения призывал он всех подвижников. «Не за тем ли, говорил он однажды скитским инокам, пришли мы в сие место, чтобы терпеть труды и скорби? Между тем мы не терпим ничего. Если это ещё продолжится, я возьму свою милоть и поищу места, где бы можно терпеть что-либо для укрепления моего духа. Преданный сластолюбию и сребролюбию, говорил он, не может жить богоугодно. Если желаешь наследовать Царство Небесное, презирай богатство и ищи воздаяния у Бога».

Сам Исидор старался отказывать себе во всем. Один брат пришел звать его на вечерю. Старец отказался, говоря: Адам прельстился снедью и был изгнан из рая. Брат сказал ему: ты боишься даже выйти из своей келлии. Точно боюсь, сын мой; ибо дьявол яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити (1Пет. 5,8). Если и случалось ему оставлять свою келлию, то он старался ни на что постороннее не обращать внимания. Однажды он ходил в Александрию к Архиепископу Феофилу. По возвращении братия спросили его: каков город? Истинно, братия, сказал он, я не видал лица человеческого. Не опустел ли город? – спросили его иноки. Нет, – отвечал он; но помысл не увлек меня взглянуть на кого-либо. Это постоянное внимание к себе, эта чистота сердца сделали Исидора сосудом благодати. Он был так страшен для демонов, что одержимые злыми духами получали исцеление, едва только касались порога его келлии¹⁹⁶. Исидор скончался вероятно около 396 года.

Другой знаменитый пресвитер Скита, который подобно Исидору прежде подвизался в горе Нитрийской, был Пафнутий. Он был в числе самых достоуважаемых мужей горы Нитрийской и Скита. Вместе с Макариями и Серапионом он составлял устав для иноков и как один из столпов православия среди иноков подвергся гонению Валента. Еще в юных летах, увлеченный примером Антония Великого, вступил он в иночество в одном из его монастырей. С такою ревностью исполнял он святые наставления, какие давали ему, что скоро сделался сосудом добродетелей, преимущественно отличаясь смирением и послушанием. Упражнение в сих двух добродетелях дало ему средство умертвить свою волю и погасить в себе все неправильные пожелания. Глубокое смирение Пафнутия и высокая степень его совершенства открылись при искушении, какому подвергла его зависть одного брата. Пафнутия оклеветали в воровстве. Вместо того, чтобы оправдываться, он без прекословия смиренно подчинился наказанию, которое назначено было ему. Две недели подвергался он строгому унижению. С раннего утра в субботу и воскресенье приходил он в церковь и там, повергшись у порога церковного, умолял о прощении. Чем глубже смирял он себя, тем яснее милосердие Божие открыло его невинность. Злой дух вселился в клеветника, и только молитва Пафнутия – его одного из сонма подвижников скитских – могла исцелить несчастного брата.

Утвердившись в послушании иноческом и ревнуя о более совершенной жизни, он оставил монастырь и удалился в пустыню, и там жил так уединенно, что редко видели его. Два раза в месяц ходил он к старцам, открывая свои помыслы, хотя он жил от них за двенадцать тысяч шагов и всегда слышал от них одно наставление: в какое бы ты место ни пришел, считай себя последним из всех, и ты найдешь покой своей душе.

Совершенный в добродетелях, Пафнутий, хотя и любивший жить уединенно в беседе с одним Богом, избран был в пресвитера Скитской церкви, чтобы и другим сообщить богатство своих добродетелей. Ещё Великий Антоний дал свидетельство о Пафнутии, как о муже способном врачевать немощи других. Одного брата оклеветали в грехе и привели его для суда к Антонию. Тут был Пафнутий. Слыша, как настойчиво обвиняли приведшие брата, он сказал притчу: на берегу реки видел я одного человека, который увяз по колена в грязи. Некоторые пришли подать ему помощь и по самую шею погрузили его. Антоний сказал о Пафнутий: вот истинно такой человек, который может врачевать и спасать души. Этот дух христианской любви и снисходительности к немощам происходил из его глубокого смирения и побуждал при виде немощей ближнего не к осуждению его, но к оплакиванию своих грехов. Однажды шел он мимо селения и услышал безстыдный разговор. Остановившись, начал он молиться о своих грехах. И вот явился ему Ангел с мечом в руках и сказал: Пафнутий! все, осуждающие братий своих, погибнут от меча сего. Но ты не осудил, а смирился пред Богом. Посему имя твое вписано в книгу живота. Он был уже девяноста лет, когда Кассиан видел его в Ските. В лике святых, пишет он, которые, как светлые звёзды, блистали в нощи мира сего, видели мы святого Пафнутия, подобно великому светилу сияющего светлостию ведения. Удрученный летами, он из своей келлии, отстоявшей на пять тысяч шагов от церкви, ходил в субботу и воскресенье в церковь и, возвращаясь оттуда, приносил на выи своей сосуд воды, которую употреблял в продолжение седмицы. И будучи более девяноста лет, не дозволял, чтобы младшие иноки приносили ему воду. Из беседы Пафнутия с Кассианом открывается, какое высокое понимание иночества проникало его сердце. Иночество, говорил он, состоит не в отречении только от имущества, не в одном отречении от пороков, но в отречении от всего земного, от себя самих, от веры в свою праведность, в надежде на одного Господа, спасающего нас¹⁹⁷. По словам Палладия, Бог даровал Пафнутию высокое разумение Священного Писания так, что он мог изъяснять весь Ветхий и Новый Завет. Приобретя сие разумение деятельным исполнением закона Божия, Пафнутий предостерегал от той мудрости, которая не сопровождается добрыми делами. Ибо если истине слова не сопутствует добрая жизнь, то это хлеб без соли, по слову блаженного Иова. Но снестся ли хлеб без соли? или кий вкус в тщих словах (Иов. 6, 6)? Посему в Писании сказано: грешнику же рече Бог: векую ты поведаеши оправдания Моя и восприемлеши завет Мой усты твоими (Пс. 99, 16)¹⁹⁸.

Сам в трудах и самоотвержении проведши жизнь свою, так что никогда не имел более двух срачиц, Пафнутий и другим внушал то же. Три старца пришли к нему просить наставления. Он сказал им: любите труд и скорбь более покоя, смирение более славы, любите лучше давать, чем принимать¹⁹⁹. Приближаясь к старости, Пафнутий желал видеть преемником своего пресвитерства Даниила, хотя младшего многих по возрасту, но сравнявшегося по чистоте жизни, кротости и смирению с самыми старшими подвижниками. Возведенный ещё при жизни Пафнутия в сан пресвитера, Даниил не дерзал приступать к совершению тайн при жизни св. Пафнутия. И так как он скончался прежде Пафнутия, то ни разу не совершал Литургии.

Неудивительно, что сии мужи, с юных лет воспитанные в благочестии, сделались посредством постоянного упражнения в добродетелях и очищения ума своего молитвою светильниками иночествующих. Удивительнее видеть, как Моисей ефиоплянин, бывший ужасом своей страны, так же черный душою, как был черен телом, из начальника разбойников сделался великим подвижником и пресвитером Скита. Его пример служит живым свидетельством, что всецелое обращение на путь спасения возможно для самых великих грешников. Раб одного гражданина, или, как говорят, судьи, Моисей отличался безпорядочным поведением и готовностью на всякое худое дело. Ни увещания, ни наказания не могли его исправить, и господин выгнал его из дому.

Его душевные склонности не указали ему иного пристанища и занятия, как вступить в шайку разбойников. Его высокий рост, необычайная сила и без сомнения дерзость на злодеяния, доставили ему звание начальника. С неслыханной жестокостью производил он везде грабительства и наводил ужас своим именем. Однажды, чтобы отмстить одному поселянину, он, взяв меч в зубы, одежду на голову, переплыл Нил, когда он был в разливе и простирался на шесть тысяч шагов. Не найдя поселянина, который от страха убежал и скрылся в пещеру, Моисей свое мщение излил на его стадо. Он убил четырех лучших баранов, связал их и с ними опять переплыл реку и разделил свою добычу с товарищами.

Нужно было испытать такому человеку сильное потрясение, чтобы в душе его пробудилось чувство раскаяния. Наконец, это чувство пробудилось в нем. Он пришел в монастырь в разодранной одежде, с лицом, омоченным слезами, со всеми признаками глубокого сокрушения и просил принять его в число иноков. Долго иноки не хотели принимать его, но он неотступно молил их, раскрыл пред всеми свою совесть, исповедуя не столько преступления свои, сколько сокровенные мысли свои. Много дней пробыл он у ворот монастыря. Наконец, видя постоянство Моисея в его желании вступить в монастырь и искренность раскаяния, настоятель облек его в иноческую одежду и, дав правила для жизни, принял в число братства. Моисею было тогда около 30 лет. С великим усердием и точностью Моисей исполнял все, что ему ни предписывали. Он питался только хлебом и водою, иногда дня по три и по четыре не вкушал пищи. Часто целые ночи проводил в молитве, непрестанно воздыхая и проливая потоки слез о своей прежней жизни. Пример его обратил на путь покаяния одного из его сообщников и ещё четверых разбойников, которые напали на него в келлии. Связавши их, он принес их в Церковь. Узнав, что это был Моисей, они решились последовать его примеру и сделались добрыми иноками. В начале своей подвижнической жизни Моисей ощущал внутреннее спокойствие, и из обители он решился перейти в Скит в уединенную келлию. Но здесь он должен был испытать тяжкую борьбу. Любовь Божия тем, которые только что вступили на служение ей, обыкновенно дает вкусить сладость благочестия и руководит их как детей ещё слабых. Часто в самом начале обращения человек не чувствует борьбы страстей, он как бы носится на крилах благодати. Но скоро наступает время искушений, дабы добрые желания, искушенные опытом, укоренились в душе и обратились в постоянный навык. Это испытал на себе Моисей.

В уединенной келлии, когда соблазны для внешних чувств удалены были, с силою возникали в душе его образы прежней нечистой жизни и возбуждали вожделения плоти так, что, как сам он признавался, если бы ещё немного усилилось искушение, то он оставил бы пустыню. Во время этой борьбы он пришел к пресвитеру Исидору за советом. Не унывай, сказал ему Исидор, – это ещё следы твоей прежней греховной жизни. Возложи на себя строгий пост, чтобы похоть плоти чрез чревоугодие не нашла к тебе доступа. С этого времени Моисей стал изнурять себя постом. Он стал много работать, каждый день совершал по пятидесяти поклонов и в сутки съедал только по 12 унций хлеба, не употребляя другой пищи. Но и это не дало ему покоя. Он пошел к одному опытному иноку. Что мне делать, Авва? сказал Моисей. Сновидения омрачают мой ум, потому что душа по прежней привычке соуслаждается ими. Старец велел ему провести несколько времени без сна и молиться усердно. Моисей, выслушав наставление, дал слово не спать ночью и не преклонять даже колен для молитвы, чтобы не предаться сну. Так провел он шесть лет в келлии, по целым ночам стоя среди келлии и непрестанно молясь Богу. Но борьба не прекращалась. Желая более изнурить свое крепкое тело, Моисей по ночам обходил келлии тех монахов, которые, состарившись в трудах подвижничества, уже не в силах были носить воду для себя, так как нужно ходить за несколько верст, брал их водоносы и наполнял водою так, что они не знали, кто это делал. В одну из таких ночей, по злобе дьявола, он так был поражен палицею, что без чувств упал подле колодца. На другой день его нашли тут и пере несли в монастырь. Целый год Моисей был тяжко болен. Исидор советовал умерить свое подвижничество. Не престану, сказал Моисей Исидору, бороться с демонами, пока не оставят меня сонные мечтания. Тогда Исидор сказал ему: во имя Господа нашего Иисуса Христа ты не будешь иметь нечистых сновидений. Действительно, по молитве св. Исидора он освободился от искушения. И это для того, чтобы он не тщеславился, будто собственными силами победил вожделения плоти, и не пал от надмения. Это чувство необходимости помощи Божией во всяком добром деле глубоко сознавал Моисей. Один брат спросил Моисея: что помогает человеку во всяком труде его? Старец отвечал: Бог помогает; ибо написано: Бог нам прибежище и сила, помощник в скорбех обретших ны, зело (Пс. 45,2). Но для чего же, спросил брат, соблюдаются посты и бдения? Все это, отвечал старец, смиряет душу нашу. Ибо написано: виждь смирение и труд мой, и остави вся грехи моя (Пс. 24, 18). Если душа принесет плоды сии, Бог за это являет к ней милосердие Свое. И если нападает на кого искушение, человек должен со слезами умолять благость Божию о помощи, и он скоро успокоится, если будет просить разумно. А разумная молитва состоит в том, если дела будут в согласии с молитвою. Когда человек отвергнет свои пожелания, тогда Бог принимает его молитву.

Победив все искушения, воздвигаемые дьяволом, Моисей получил такую власть над ним, что, по словам Палладия²⁰⁰, они трепетали его; он презирал демонов так, как мы не боимся зимою мух. Украшенный благодатью Христовою так, что сподобился дара прозорливости и пророчества, Моисей всегда помнил, из какой бездны погибели воззван он милосердием Божиим. Вполне сознавая, что это есть дело без- предельной милости Божией, он не давал и возникнуть помыслу тщеславия, охотно принимая знаки унижения. Успехи в добродетели и дары благодати поставили его в ряду первых подвижников Скита. Он удостоен был сана священства и сделан был пресвитером пустынножителей. Когда Архиепископ Александрийский (вероятно Феофил ок. 385 г.) сделал его клириком и, облачив в белую одежду, сказал: вот Моисей, ты теперь весь сделался бел. «Снаружи я действительно таков, – сказал Моисей, – дай Бог, чтобы я был таким внутри». Желая испытать Моисея, Архиепископ велел клирикам, когда Моисей взойдет в алтарь, выгнать его оттуда. Исполняя волю Архиепископа, клирики сказали: выдь отсюда, ефиоп. Моисей вышел, говоря сам с собою: ты заслужил это; ибо ты не человек, а осмелился мешаться с людьми. Подобному же испытанию подвергли однажды Моисея и отцы Скита во время собрания. Когда он пришел туда, отцы с видом презрения сказали; зачем этот ефиоп ходит к нам? Моисей не сказал ни слова. После спросили его, был ли смущен этими словами? Моисей отвечал словами Псалма: смятохся и не глаголах (Пс. 76, 5).

Правитель области, слыша много о добродетели Моисея, пожелал посетить его. Недалеко от келлии Моисея встретил правитель инока и спросил его: где келлия Моисея? За чем ты отыскиваешь его? – сказал инок, – это человек глупый. Изумленный ответом, правитель пошел в церковь и там разсказал братии. Те огорчились, что среди их нашелся человек, который поносит великого подвижника, всеми уважаемого. Но каков был инок, тебе встретившийся? спросили монахи правителя. Это был высокого роста, черный лицом, в ветхой одежде. Тут они поняли, что это был сам Моисей.

Так во всех действиях Моисея мы усматриваем глубокое смирение. Душам смиренным свойственно быть любвеобильными и снисходительными к слабостям других. «Первое дело для нас, говорил он, не осуждать ближнего. Кто чувствует тяжесть грехов своих, тот не смотрит на грехи ближнего. Ибо это безумие – оставлять своего мертвеца и идти плакать над мертвецом ближнего».

«Не делай зла никому и ни против кого не мысли зла в сердце своем, не презирай того, кто делает худо; не входи в сообщество с человеком, который вредит своему ближнему; и не радуйся с тем, кто делает зло другому; не укоряй никого, но говори: Бог знает каждого; не соглашайся с клеветником, не забавляйся его злоречием, но и не питай ненависти к тому, кто поносит ближнего. Вот что значит не осуждать, по Писанию: не судите, да не судимы будете (Мф. 7, 1). Не имей вражды ни с кем и не питай вражды в сердце твоем. Не должен ты ненавидеть и того, кто враждует на ближнего своего. В этом и состоит мир». Моисей обыкновенно с великою любовью принимал всех приходивших к нему; много беседовал с ними о предметах Божественных. Строгий постник и точный исполнитель уставов скитских, Моисей любовь к ближним ставил выше своего поста и заповедей Скита. Однажды в Скиту назначено было поститься всю седмицу. В это время пришли посетить Моисея братья из Египта: Моисей приготовил для них варево. Соседние пустынники, видя, что дым выходит из его келлии, уведомили о сем пресвитера. Когда в субботу Моисей пришел в церковь, пресвитер сказал: «Отче! ты нарушил заповедь человеческую, но исполнил заповедь Божию». Этою любовью прикрывал Моисей и недостатки ближних; мы видели уже, что братиям, собравшимся судить проступок одного инока, он дал урок неосуждения.

Такова была, скажем словами Палладия, святая иноческая жизнь, которую проводил сей непобедимый воин Христов и за которую он заслужил быть причтенным к лику Святых. Он умер, имея семьдесят пять лет от рождения и оставив после себя семьдесят пять учеников. Есть ещё предание, что Моисей претерпел мученическую кончину от Мазиков, от которой не уклонился, да исполнятся над ним слова Писания: вси приемшии нож, ножем и погибнут (Мф. 26, 56)²⁰¹.

Если поучителен пример Моисея, из начальника разбойников сделавшегося подвижником скитским, то ещё более поразителен пример св. Арсения, который равно был славен в древнем Риме, где он родился, и в новом Риме, куда он вызван был Императором. Все, что философия греческая представляла глубокого в своем учении, он усвоил себе со всем жаром души, не опустив, впрочем, и философии более возвышенной и более святой – философии откровенной. Около 383 г. Император Феодосий искал для своего шестилетнего сына Аркадия наставника, который бы мог своим поведением и своим красноречием внушить чувствования, достойные наследника престола, и христианское благочестие, которое на все полезно. Выбор его, по указанию Папы Дамаса, пал на Арсения.

С великим уважением принят был Арсений при дворе. Его возвели в сенаторы, и после князей он занимал первое место в государстве, пользуясь титлом отца Императоров. Любил ли он пышность или желал поддержать внешним блеском свое достоинство, только при дворе он блистал великолепием. Тысяча рабов служила ему, он одевался самым пышным образом, любил умащаться благовониями.

Но пышность мирской жизни и богатства внешние не заглушили в нем чувства бедности духовной природы. Нередко входя в себя, он помышлял, что слава его и богатство исчезнут вместе с жизнью его и с ним останутся одни дела. Опасение лишиться вечного спасения потрясало его душу. По временам повергался он пред Богом и изливал пред ним слезные молитвы, прося его открыть, что ему нужно делать для своего спасения. Молитва его была услышана. Во время молитвы своей он слышит голос: Арсений! беги людей и ты спасешься. Арсений, которого сердце, по словам Феодора Студита, страхом Божиим было уже приготовлено к жертве, презрев все суетное величие мира, нимало не медля, сел тайно на корабль, плывший в Александрию, и оттуда пришел в Скит, чтобы здесь посвятить себя отшельнической жизни.

Это было в 392 году. Ещё при жизни Феодосия, Арсению было тогда сорок лет. Он пришел в церковь Скита и смиренно просил принять его в число иноков и научить его пути спасения. По виду и словам пришельца старцы усмотрели, что это был человек не простого звания. Но на вопросы их, кто он и откуда, Арсений долго давал уклончивые ответы и только повторял, что он странник, ищущий спасения. Наконец, открыл им все. Пустынники затруднялись, кого назначить наставником для наставника детей царских. В общем совете решено было отдать его в послушание Иоанну Колову. Это был подвижник, воспитанный в строгом послушании и преуспевший во внутренней жизни. Когда он пришел в Скит, старец, которому отдан он под послушание, требовал от него совершенного отвержения своей воли. Воткнув сухую палку в землю, он велел Иоанну каждый день поливать её, пока она не принесет плода. Три года Иоанн исполнял это приказание, и палка зазеленела и принесла плод, который старец назвал плодом послушания. Пламенея любовью к Богу, он жаждал, отринув все земное, посвятить себя единственно молитве Богу. Для этого он ушел в пустыню, чтобы жить жизнью Ангелов, но скоро вразумился, что земной человек не может жить как Ангел. Строгий пост и труды считал он необходимыми для монаха. Что такое монах? – спросил его один брат. Труд, отвечал он; ибо монах во всяком деле трудится. С любовью и терпением переносил он все обиды, не давая никогда возникнуть в душе своей чувству гнева. Перенесение оскорблений, говорил он, отверзает нам врата небесные. Прежние отцы вошли в град Божий для наслаждения радостями небесными только смирением и перенесением уничижений и обид. Он не любил никаких разговоров мирских, никакого праздного слова. И если до слуха его доходили подобные слова, он спешил укрыться в свою келлию, заботясь ещё, не переступая порог келлии, забыть все слышанное вне её. Часто ум его так был устремлен к Богу, что он забывал и свою работу, и все окружающее. Но, несмотря на эту собранность духа, он готов был помогать всем, имеющим нужду в наставлении, не только в Скиту, но не отказался идти в мир, чтобы спасти от пути погибели заблудшую Паисию. И это происходило от глубокого убеждения, что основание спасения нашего полагается в делах любви к ближним. Он говорил: нельзя выстроить дома сверху вниз, но надобно строить с основания. Его спросили, что это значит? Основание есть ближний; его ты должен приобретать и с него начинать. Он пользовался таким уважением в Скиту, что об нем говорили, что по смирению своему он руководил весь Скит как бы одним пальцем. Этому старцу вверен был Арсений. Когда братия привели к нему Арсения, Иоанн приготовил для пришедших трапезу, но Арсения он не пригласил сесть. Он должен был стоять. Это было первое испытание для человека, разделявшего трапезу Царей и теперь лишенного права разделить трапезу с безвестными иноками. Но это испытание было только преддверием к другому, более тяжелому. Взяв хлеб со стола, Иоанн бросил его на средину келлии и сказал, обратясь к Арсению: ешь, если хочешь. Арсений стал есть хлеб. Увидев этот опыт смирения Арсения, Иоанн сказал: можете, братия мои, с Богом идти отсюда. Молитесь за нас. Вижу, что он способен к жизни иноческой.

После первого опыта Иоанн не почел нужным подвергать новым испытаниям готовность Арсения к иноческому смирению. Он с утешением усматривал его успехи в духовной жизни. Забыв все свое образование, Арсений со всем усердием предался изучению высокой подвижнической жизни своим постоянством в подвигах самоумерщвления и покаяния, мужеством в борьбе и особенно глубоким смирением он сравнялся с опытными подвижниками. Его духовный отец, видя в нем обилие благодати, позволил жить одному в особой келлии. Получив полную свободу всецело предаться своей ревности к служению Богу, он просил Его открыть, что ему делать для достижения спасения. И снова слышит голос: «Арсений! бегай людей, молчи и сохраняй безмолвие, ибо в этом корни св. жизни». Это наставление послужило для него правилом всей его жизни.

Он ушел в пустыню, отстоящую от церкви на 32 мили, чтобы более уединиться. Сколько мог, он старался отклонить от себя прием посетителей. Однажды пришел видеться с ним Архиепископ Александрийский Феофил с каким-то начальником и просил что-нибудь сказать в назидание. Исполните ли, что скажу вам? – помолчав несколько, спросил их Арсений. Они обещались исполнить. Тогда старец сказал им: «Если услышите, что где-либо Арсений, то не ходите к нему». В другой раз Архиепископ послал наперед спросить Арсения: отворит ли он ему дверь келлии. Если придет, то отворю, а когда отворю для тебя, то отворю д ля всех и тогда не останусь здесь. Архиепископ решился не безпокоить его. Так он поступал с большею частью посетителей, чтобы не отвращать ума своего от беседы с Богом. Иоанн Лествичник указывал на Арсения, как на пример безмолвия. «Образом безмолвия да будет для тебя великий и равноангельный безмолвник Арсений. Вспоминай в уединении своем сего равноангельного безмолвника и смотри, как часто он отсылал от себя приходивших к нему, чтобы не утратить важнейшего». Не недостаток любви, но постоянное стремление сердца его к Богу заставляло его удаляться. «Бог знает, сказал он одному пустыннику, как я люблю вас, но я не могу в одно время быть с Ним и с людьми». И тогда как Арсений приходил в церковь, он обыкновенно становился за столпом, чтобы не видать никого. Он так привык к тишине уединения, что и шум тростника его безпокоил. Если кто пребывает в безмолвии, сказал он, услышав шум тростника, и услышит голос воробья, то сердце его уже не имеет прежнего покоя, кольми паче трудно его иметь, слыша шум сего тростника. Степ. 27, 64.

Другой причиной его удаления от бесед было то, что он опасался, как бы не впасть в грех. «Часто я раскаивался, говорил Арсений, о сказанном, но никогда о том, что молчал». Так трудно среди беседы сохранить себя чистым от всякого прегрешения в слове.

Одному пустыннику Бог открыл, что молчание Арсения выше поучительных слов других иноков. Привлеченный славою, сей пустынник, сам высокий по жизни, пришел в Скит и просил, чтобы его проводили к Арсению. Во все время, пока сидел пустынник, Арсений сохранял строгое молчание. Не получив назидания, пустынник просил проводить себя к Моисею. Тот принял со всею приветливостью. Когда это сделалось известным, один старец просил Бога открыть, кто лучше поступил – Арсений или Моисей? И вот видит он, две лодки плывут по Нилу, в одной был Авва Арсений в великом безмолвии. Св. Дух правит его ладьею; в другой был Моисей; Ангелы Божии управляли его ладьею и наполняли уста его медом. Впрочем, никто с таким помазанием не мог говорить о предметах духовных, как Арсений. В самой собранности своей его слово почерпало свою силу. Он не любил только вступать в разсуждения продолжительные, или в объяснения трудных мест Св. Писания. Все внимание его устремлено было к тому, чтобы скрывать себя, жить в неизвестности от людей, втайне, перед лицом только Божиим проходить свое служение. Для этого оставил он двор Царя и пришел в пустыню, и потому часто напоминал себе самому: Арсений! для чего ты оставил мир?

Преданный безмолвию и уединению, Арсений посвящал себя всецело молитве. Молитва составляла все его утешение. В ней его сердце, свободное от всего земного, стремилось как бы погрузиться в бездну любви Божественной. Одному брату открыт пламень его молитвы в виде огня, которым весь окружен был Арсений, когда совершал молитву. Целые ночи проводил Арсений в молитве. Становясь в субботу вечером на молитву с лицом, обращенным к востоку, он продолжал её до тех пор, пока солнце не восходило пред его глазами. Для сна он себе отделял один только час. «Для истинного подвижника, говорил он, довольно уснуть один час». Когда, изнуренный усталостью, чувствовал нужду в отдохновении, он говорил сну: иди, злой раб, – и заснув несколько сидя, тотчас вставал.

Избегая обязанности учить других, Арсений сам охотно слушал и принимал наставления. Когда один брат, узнав, что Арсений просит наставлений о помыслах у пустынника преклонных уже лет, но малообразованного, с удивлением сказал ему: «Как ты, изучивши науки грече- ыские и римские, просишь наставления у этого старца простого и неученого?» Римские и греческие науки я знаю, отвечал Арсений, но азбуки сего простолюдина ещё не выучил. И это потому, как сказал Арсений Евагрию, что светское образование не дает добродетелей, а сии простолюдины приобрели её своими трудами.

Как не любил он отличий и уважения, оказываемых его добродетели, так старался смиряться по наружности. Как при дворе он всех превосходил пышностью одежды, так в Скитской пустыни никто не был беднее его одет. Было время, когда он не имел средства купить себе хитона для перемены, и когда ему дали другие, он сказал: «Благодарю Тебя, Боже, что Ты удостоил меня принять милостыню во имя Твое». Когда усилилась его болезнь, пресвитер перенес его в церковную больницу, положил его на постель и под голову его небольшую подушку. Один старец пришел навестить Арсения и, увидев его на постели, сказал: это ли Авва Арсений? Вот на чем он почивает. Пресвитер, отведя его в сторону, спросил его: Из какого ты города? Я не городской житель, – отвечал старец. Чем же ты занимался в своей деревне? – Я был пастухом. Где ты спал? – На поле. Имел ли ты постель под собою? – Какая на поле постель? Я спал на земле. – Какую пишу ты имел в поле и какое вино? – Ел сухой хлеб с малым количеством соли если удавалось найти её, и пил воду. Великий же ты труд нес, сказал пресвитер. Имел ли ты баню? – Нет! но когда хотел, я купался в реке. А теперь как ты живешь? – Я живу теперь гораздо покойнее. Тогда пресвитер сказал ему: Видишь ли ты сего Авву Арсения? В мире он был отцом Царей. Он оставил город и пришел в сию пустыню. Имел у себя великолепные чертоги и великое богатство. Презрев все это, пришел в эту малую келлию. У него были кровати из чистого золота с драгоценными покрывалами, и теперь вместо их служит сия рогожа с кожею. У него были дорогие одежды, вместо их он носит сие бедное одеяние. Тысячи слуг служили ему, а теперь вот эти старцы прислуживают ему. На стол его издерживалось много золота, а теперь он употребляет несколько овощей и немного вина. Вместо музыки и пения прочитывает двенадцать Псалмов днем и столько же ночью. Ты, будучи пастухом, не имел такого покоя, какой имеешь теперь, а Арсений имел в мире все удовольствия, а теперь их не имеет. Итак, кто же более терпит нужды? Услышав это, старец пришел в сокрушение и, поклонившись, сказал: Авва! согрешил я. Истинно Арсений смиряется, а я покоюсь.

Если во время болезни Арсений позволял себе некоторое ослабление в подвигах самоумерщвления, то когда позволяли силы телесные, он не уступал никому из скитских подвижников в строгости жизни. Так, разсказывают об нем, что целый год не переменял он воды, в которой мочил пальмовые ветви. Когда ему сказали, что вода издает дурной запах, он отвечал: за благовония и масти, которыми я наслаждался в мире, надобно мне терпеть это зловоние.

Пост Арсения был такой, что ученики не знали, чем он питался. На целый год он брал себе одну меру муки. И из этой меры он кормил учеников, когда они приходили к нему. Плодов он не ел, кроме того времени, как в первый раз созреют они.

Сколько ни любил он молитву, но не оставлял рукоделия до шестого часу. Впрочем, его работа не прерывала его внутреннего единения с Богом. Он так был проникнут страхом и любовью к Богу, что от постоянного сокрушения сердца слезы непрестанно лились из глаз его, так что он всегда держал платок на груди. От сильного плача выпали его ресницы. Непрестанною мыслью его была память смертная. Феофил Архиепископ Александрийский, умирая, говорил: блажен ты, Авва Арсений, что всегда имел в уме своем сию страшную минуту. Постоянно готовясь к ответу на страшном суде, Арсений два раза в день, утром и вечером, испытывал себя, сохранил ли он волю Божию, не следовал ли в чем своей воле, и таким образом всю жизнь свою проводил в подвиге постоянно строгого суда над собою и постоянного покаяния. И это самоиспытание приводило его только к большему смирению. Часто в своей молитве к Богу он взывал: Боже! не оставь меня; я не сделал пред тобою ничего доброго, но даруй мне по милости Твоей положить начало.

Сорок лет прожил Арсений в Скиту, потом по причине разорения Скита варварами десять лет в Трое близ Мемфиса и три года в Канопе Александрийском. Последние два года своей жизни опять провел он в Трое. Приближаясь к смерти, он сказал ученикам: «Не заботьтесь делать по мне вечерю любви. Ибо если я приготовил для себя сию вечерю, то найду её. Я буду судиться с вами на страшном суде, если вы отдадите кому-либо останки мои. – Как же хоронить тебя, спросили ученики? – Неужели не знаете, отвечал старец, как привязать к ноге моей веревку и тащить меня в гору? Между тем старец плакал. Правда ли, отец, спросили ученики, что и ты страшишься. Он отвечал им: правда, настоящий мой страх всегда был со мною с того времени, как я сделался монахом». И Арсений скончался. Своему близкому ученику Даниилу Арсений оставил кожаный хитон, жесткую власяницу и пальмовые сандалии; и я недостойный, говорил о себе Даниил, носил все это, дабы получить благословение²⁰².

Тогда как Арсений сиял между пустынниками Скита совершенным отречением от всего земного, любовью к уединению и безмолвию, другие иноки, как например Агафон и Пимен, славились любовью к ближним. Агафон никогда не ложился спать, имея что-либо против другого, и, сколько мог, не допускал также, чтобы кто-нибудь отходил ко сну, имея что-нибудь против него. И это потому, что он был убежден, что гневливый человек, хотя бы воскресил мертвого, не может быть угоден Богу. Какое ни видел он дело в других, не позволял себе осуждать ближнего. Помысл осуждения он останавливал словами: Агафон! не сделай сам этого. Агафон так был полон любви к ближним, что, если бы можно было, готов был отдать прокаженному тело свое, а его взять себе. Пришедши однажды в Александрию для продажи рукоделья своего, он нашел на улице лежащего больного странника, о котором никто не заботился. Старец нанял для него небольшой покой, три месяца сам оставался при нем и рукодельем добывал нужное для его содержания, пока он не выздоровел. В другой раз, отправляясь в город, он находит на дороге прокаженного, который спросил его, куда он идет. Я иду в город, отвечал Агафон, и несу продавать сосуды.

Сделай милость! снеси и меня туда.

Старец отнес его в город и положил по просьбе больного там, где продавал свои сосуды. Когда Агафон продал один сосуд, прокаженный спросил его: За сколько ты продал? – Старец сказал. – Купи мне на эти деньги пирог. Старец купил. Когда он продал другой сосуд, прокаженный опять просил его купить пирог. Старец исполнил и это. Продав все сосуды, старец хотел идти.

Ты идешь? – спросил прокаженный; сделай милость, отнеси меня туда, где взял. Старец отнес его на прежнее место. Благословен ты, сказал прокаженный Агафону, от Господа на небе и на земле! Агафон посмотрел, но уже никого не видел. Нестяжательный сам, Агафон кроме своего рукоделья, которым добывал дневное пропитание, не имел чем делиться с другими. Часто он менял место жительства своего, оставляя келлии, выстроенные им, чтобы не привязываться и к месту жительства. Все имущество его состояло в ножике, которым он работал. Но когда один брат похвалил его ножик, он не выпустил его из келлии, пока тот не взял ножа. С одним только сокровищем не хотел он разстаться – это с православием. Однажды братия, желая испытать его, стали называть его блудником и гордецом; он не защищался. Называли его пустословом и клеветником; он брал на себя и это обвинение. Но когда сказали ему: ты еретик, он отверг это обвинение. Почему же, спросили его братия, ты принимал на себя первые вины, а не принял последней? Потому, отвечал Агафон, что быть еретиком значит быть в отлучении от Бога, но быть отлученным от Бога я не хочу.

Авва Агафон всегда старался делать добро, какое мог. «Никогда, говорил он о себе, не устроил я вечери любви, но подавать и принимать советы было для меня вечерею любви. Ибо думаю, что польза брата заменяет приношение плодов». Это происходило из того убеждения, что внутреннее душевное благо лучше внешнего. Его спросили однажды: что важнее – телесный труд или хранение сердца? Агафон отвечал: человек подобен дереву; труд телесный – листья, а хранение сердца – плод. Поскольку же, по Писанию, всяко древо, еже не творит плод добр, посекаемо бывает и во огнь вметаемо (Мф. 3, 10); то очевидно, что должно иметь все попечение о плоде, то есть о хранении сердца. Впрочем, для нас нужно и лиственное одеяние и украшение, то есть труд телесный.

Как поучительна была жизнь Агафона, так была назидательна и его кончина по тому глубокому смирению, которое он обнаружил и которое было плодом его постоянного размышления о страшном суде Божием, по ненадеянию на себя, соединенному с живою верою в милосердие Божие, и по тихой радости, с какою он предал душу свою Богу. Три дня пред своей кончиной Агафон пробыл без движения с отверстыми очами. Братья, желая пробудить его, спросили: где ты, Авва? «Я пред судилищем Божиим». Неужели ты, Авва, боишься сего суда? «Сколько мог, я трудился в исполнении заповедей Божиих, но я человек, почему мне знать, угодны ли были мои дела Богу?» И ты не уверен, что дела твои были угодны Богу? «Не имею дерзновения, пока не предстану Богу; ибо иное суд человеческий, а иное суд Божий». Братья хотели ещё спросить его, но он сказал: прошу вас, не говорите больше со мною, мне несвободно, – и тотчас скончался. Он отходил с таким радостным видом, с каким иной приветствует своих друзей и возлюбленных²⁰³.

Авва Пимен, украшенный всеми добродетелями и дарами благодати Божией, отличался и особою снисходительностью к немощам других.

У Аввы Нистероя был нерадивый ученик. Братия спросили Пимена: как Нистерой мог терпеть ученика своего? Если бы я был на его месте, отвечал Пимен, то и подушку клал бы под его голову. Что же бы ты стал отвечать Богу? – спросил его Анувий. Я скажу Ему: Ты Сам повелел: изми первее бервно из очесе своего, и тогда узриши изъяти сучец из очесе брата твоего (Мф. 7, 5). Когда мы покроем падение брата нашего, Бог покроет наше падение. Если ты для доброго брата делаешь немного добра, то для падшего сделай вдвое более, ибо он слаб²⁰⁴. Если мы увидим братьев дремлющих во время службы, спросили братья Авву Пимена, позволишь ли толкать их, чтобы они проснулись и бдели? Если я увижу брата дремлющего, отвечал Пимен, то положу голову его на колени мои и упокою его. В другой раз отцы спросили Пимена: позволишь ли нам обличать брата, когда мы увидим, что он грешит? Пимен отвечал: я, когда мне нужно бывает идти чрез то место и вижу брата во грехе, прохожу мимо и не обличаю его. Легко вы можете и обмануться; советую не говорить даже о том, что осяжите своими руками. Пимена спросили: как может человек достигнуть того, чтобы не говорить худо о ближнем? Мы и братья, отвечал Пимен, как бы две картины. Если человек, смотря на себя, находит в себе недостатки, то в брате он видит совершенства, а когда он сам себе кажется совершенным, то, сравнивая с собою брата, видит его худым. Если человек достигает того состояния, о котором сказал Апостол: вся чиста чистым (Тит. 1, 15), то увидит, что он сам хуже всякой твари. Но как же я могу думать, спросил Пимена один брат, что я хуже убийцы? Человек, достигший такого состояния, сказал Пимен, когда увидит сделавшего убийство, скажет: он однажды сделал сей грех, а я убиваю каждый день.

Этот дух снисходительности дышит во всех его советах. Если человек грешит, говорил он, и будет отрекаться, говоря: я не грешен, не обличай его, иначе погасишь в нем всю ревность к добру. Если же скажешь ему: не унывай, брат, но остерегайся вперед, – чрез это возбудишь душу его к покаянию. Он всегда хотел надеждою на милосердие Божие возбуждать грешников к покаянию. Один брат жаловался ему, что у него много помыслов и он от них в опасности. Пимен вывел его на воздух и сказал: раскрой свою грудь и не впускай ветра. Не могу этого сделать, отвечал брат. – Так ты не можешь остановить и прилива помыслов, но твое дело противостоять им.

Одного брата смущали хульные помыслы. Желая получить наставление от опытных старцев, он ходил к ним, но всегда стыдился открыться. С этою целью ходил он часто к Пимену. Тот видел, что у брата лежит что-то на душе, чего он не может открыть. Отозвав брата, Пимен сказал ему: вот сколько времени ты ходишь сюда, желая открыть свои помыслы, но опять уходишь, не открыв их, мучимый ими по- прежнему. Скажи мне, сын мой, что у тебя на сердце? Тот разсказал о своих хульных помыслах. Не скорби, сын мой, сказал Пимен, но когда придет тебе такой помысл, говори: я не виноват; хула твоя да падет на тебя, сатана. Душа моя не хочет сего, а все, чего душа не хочет, скоро проходит. – Брат успокоился.

Один брат пришел к Пимену и говорит ему: я сделал великий грех и хочу каяться три года. Много, сказал Пимен. – Или хотя один год. – И то много. – Бывшие тут старцы спросили: не довольно ли сорока дней? – И это много. Думаю, что если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить; то и в три дня Бог его примет. Он старался смягчать строгость суда и других. Пресвитер Пелусиотский, узнав о разсеянной жизни некоторых иноков, снял с них в собрании монашескую одежду. Но после, волнуемый помыслами, пришел к Пимену и просил его мнения о своем поступке. Пимен спросил его: «Совлекся ли ты ветхого человека? Не осталось ли в тебе чего-либо от него?» И во мне есть ещё ветхий человек, отвечал пресвитер. «Вот и ты, сказал ему Пимен, таков, как и братья. Если есть в тебе хотя немного ветхого человека, то и ты подлежишь суду». Пресвитер пошел в свой монастырь, созвал братьев и, испросив у них прощения, облек их в иноческие одежды.

Один отшельник присоветовал Авве киновии выгнать из монастыря брата, падшего в грех. Слыша о скорби согрешившего, Пимен, обласкав его, пригласил к себе отшельника и сказал ему: в одном месте были два человека и оба имели у себя по мертвецу. Один из них оставил своего мертвеца и пошел плакать над мертвецом другого. Пустынник понял указание на свой суд и сказал: Пимен высоко, высоко на небе, а я низко, низко на земле.

Все эти советы о любви и снисходительности были плодом той глубокой любви к ближним, которой преисполнено было сердце Пимена. Он считал лицемерием учить ближнего тому, до чего сам не достиг. Того, кто учит других, а сам не делает того, чему учит, уподоблял источнику, который всех напояет и омывает, а сам себя не может очистить. Он никогда не хотел давать наставления своего после другого старца; но обыкновенно хвалил давшего наставления. Сам он любил в своих наставлениях приводить слова других, а не от себя говорить. Чем выше и святее была его собственная жизнь, тем поучительнее для всех его снисходительная любовь²⁰⁵.

Иной пример подвижничества представляет Виссарион. Этот муж, по словам Палладия, вел такую чудную и неукоризненную жизнь, что будто земной Ангел свято шел путем небесным. Он, как птица небесная, жил без забот и смущения. Ни жажда удовольствий, ни жажда приобретений не волновала его душу. Совершенно свободный от мирских забот, он питался одною надеждою будущего. Как пленник терпел он то здесь, то там, сносил холод и наготу, опаляем был зноем солнечным, всегда находясь на открытом воздухе. Он любил носиться по обширной и необитаемой песчаной стране, как бы по морю, по временам укрываясь в скалах пустынных. Иногда приходя ко вратам какой-нибудь киновии, плакал и рыдал, как бы пловец после кораблекрушения, выброшенный на берег. Если кто из братьев, увидав, что он как нищий сидит у ворот, спрашивал его; о чем ты плачешь? Раздели с нами трапезу; мы поможем тебе по мере способов. Не могу быть под кровлею, отвечал Виссарион, пока не найду своего имущества. Много я вытерпел бед. Меня грабили морские разбойники, я претерпел кораблекрушение, лишился славы своего рода, из знатных сделался незнатным. Если брат, прослезившись при его словах, подавая ему кусок хлеба, говорил: Бог возвратит тебе отечество, славу рода и богатство, – старец начинал более плакать. «Не знаю, рыдая говорил он, потеряв, могу ли я найти то, что ищу? Я могу потерять более, ежедневно находясь в смертной опасности; ибо мне надобно совершить течение жизни среди непрерывного блуждания». Сорок лет не ложился он на бок, а спал или сидя или стоя. Все имущество его состояло в одной срачице, малой мантии на плечах и книге Евангелия. Но, увидев мертвеца, лишенного одежды, он прикрыл его своей мантией, потом, встретив нищего, страждущего от холода, отдал ему свою срачицу, встретив ещё бедного он продал Евангелие и отдал деньги нищему, исполняя слова, заключающиеся в нем: продаждь имение твое и даждь нищим. Несмотря на обилие благодати Божией, почивавшей на нем и обнаружившейся в чудесах, он был так смирен, что, когда пресвитер Скита велел одному монаху за соделанный им грех выйти из церкви, Виссарион вышел вместе с братом, говоря: и я также грешник²⁰⁶.

В жизни Виссариона усматриваются черты того рода подвижничества, которое сделалось известно под именем юродства. Вот как определяет этот род жизни Евагрий. «Между иноками были и такие, которые, чрез добродетель достигнув безстрастия, возвращаются в мир и среди шума, притворяясь помешанными, таким образом попирают тщеславие, по словам языческого мудреца Платона – последнюю обыкновенно снимаемую с души одежду. Любомудрие научило их есть без чувства и в харчевнях и в мелочных лавках, не стыдясь ни места, ни лица, вообще ничего. Нередко посещают они бани, и там бывают и моются большею частью с женщинами, покорив страсти так, что имеют полную власть над своею природою и не склоняются на ее требования ни взглядом, ни прикосновением, ни даже объятиями девы. С мужчинами они мужчины, с женщинами женщины, и хотят иметь не одну, но обе природы. Кратко сказать, в доблестной и богоносной их жизни добродетель противодействует законам природы и предписывает ей собственные законы. Житие их на самых точных весах взвешивается так, что по мере восхождения их в противоположную сторону тяготение становится неощутимым; ибо как в них смешаны противоположности, то благодать Божия, соединившая несмесимое, предметы соединения снова разделяет так, что и жизнь и смерть, противоположные по предмету и действиям, обитают в них совместно. Отсюда, если действует в них страсть, – им надобно быть мертвыми, а когда пробуждается молитва к Богу, они должны проявлять крепость тела и бодрость сил, хотя бы уже вышли из возраста. Обе жизни их сплетены между собою так, что, пусть они вовсе оставили плоть, все продолжают жить и сообщаются с живущими, врачуя немощи других, перенося к Богу глас молящихся»²⁰⁷.

Такой род подвижничества, конечно, был предпринимаем только по особенному призванию благодати. Опытные старцы удерживали от него подвижников. Исаак Сирин пишет о себе: пришел я однажды к опытному старцу и сказал ему: пришел мне, отче, помысл пойти в воскресный день на церковную паперть, сесть там и рано утром есть, чтобы всякий входящий и выходящий, увидев меня, уничижил. Старец отвечал на это: «Писано, что всякий, кто делает соблазн мирянам, не узрит света. А ты никому не известен в этой стороне, жития твоего не знают, а будут говорить, что монахи с утра едят; особливо же братья здесь новоначальные и немощные в своих помыслах; многие из них, имея веру к тебе и пользуясь от тебя, как скоро увидят, что сделал ты это, потерпят вред. Древние отцы делывали так, по причине многих совершенных ими чудотворений и по причине оказываемой им чести и прославления их имени, и делали это, чтобы подвергнуть себя безчестию, скрыть славу жития своего и удалить от себя причины к гордости. А тебя что заставляет поступить подобным сему образом? Не знаешь разве, что всякому житию свой чин и свое время? Ты не имеешь такого отличного жития и такого имени и живешь, как и прочие братья. Ты себе не принесешь пользы, а другому повредишь. Притом такое действование полезно не всем, но одним совершенным и великим; потому что в этом есть отрешение от чувств. Достигшим же только средины и новоначальным оно вредно; потому что имеют нужду в большей предосторожности и в подчинении чувств. Старцы уже пережили время осторожности и извлекают пользу, из чего только захотят. Ибо неопытные купцы в больших оборотах великие причиняют себе убытки, а в маловажных оборотах скоро идут с успехом вперед. И опять, как сказал я, всякому делу свои порядок и всякому роду жизни известное время. Кто прежде времени начинает, что сверх его меры, тот ничего не приобретает, а усугубляет только себе вред. Если вожделенно тебе это, с радостью терпи то безчестие, которое по Божию смотрению, а не по твоей воле постигнет тебя, и не смущайся, не питай ненависти к тому, кто безчестит тебя»²⁰⁸.

Из подвижников Египетских более замечательный пример жизни юродивой представил Серапион, прозванный Синдонитом, потому что ничего не носил кроме синдона, т. е. льняной одежды. С юности упражняясь в Священном Писании, он читал все Св. Писание наизусть. Ревнуя о приобретении совершенной нестяжательности, он не хотел иметь и кельи, чтобы не привязаться к чему-либо земному, но проводил жизнь в постоянном странствовании и с усовершением в нестяжательности приобрел совершенное безстрастие. Всю жизнь свою посвятил он на спасение душ ближних. В одном городе он продал себя за двадцать монет комедиантам-язычникам и пробыл у них, питаясь только хлебом и водою и непрестанно проповедуя слово Божие, до тех пор, пока не обратил их к Христианству и не заставил оставить театр. Утвержденный его наставлениями в благочестивой жизни со всем семейством, комедиант хотел отпустить его на свободу. Тогда Серапион открыл им тайну своего намерения и возвратил им в целости деньги, которые хранил запечатанными. Напрасно просили его раздать эти деньги бедным, как залог спасения. Серапион отвечал: деньги ваши, я не раздаю нищим чужих денег. Однажды в Афинах, куда он зашел во время странствования, три дня ему никто не подал хлеба, и он оставался без пищи. Наступил четвертый день, и он сильно взалкал. Став на одном холме города, он начал взывать: «Афиняне, помогите! Я впал в руки трех заимодавцев. Из них двое оставили меня, потому что получили долг, а третий не отстает, и мне нечем удовлетворить его». Кто же эти заимодавцы? – спрашивают Серапиона любопытные Афиняне. «От юности моей, отвечал Серапион, мучили меня сребролюбие, плотское вожделение и чревоугодие. От двух я освободился – от сребролюбия и вожделения, ибо у меня нет ни золота, ни другого какого-либо имущества, я не наслаждаюсь и удовольствиями, которые поддерживают этот недуг. Но от чревоугодия я не могу освободиться. Вот теперь уже четвертый день я без пищи, и чрево мучит меня, требуя обычного долга и не позволяя мне жить, если я не заплачу ему». Ему дали златницу. Серапион отнес её в хлебную лавку у, взял хлеб и удалился навсегда из города. Пришедши в Лакедемон, он узнал, что здесь один благочестивый муж заражен был ересью Манихейскою. Серапион продал себя ему и в два года успел своими наставлениями отклонить от ереси его самого и его жену со всем домом его и присоединить их к Церкви. Наставив их в благочестии, он отдал им деньги, а сам сел на корабль, плывший в Рим. Прибыв в Рим, он узнал об одной деве, пребывающей в безмолвии, которая двадцать пять лет жила, заключившись в своей кельи, и ни с кем никогда не виделась. Серапион пришел в дом, где она жила, и сказал прислуживавшей ей старице: скажи девице, что один монах непременно желает с нею видеться. Старица отвечала ему: «Затворница много лет никого не видит». Серапион повторил: поди, скажи, что я должен с нею видеться, ибо меня послал к ней Бог. Но и тут она не послушалась. Только чрез три дня Серапион получил доступ к затворнице. Что ты сидишь здесь? – сказал он, увидав её. – Я не сижу, отвечала она, но иду. – Куда же ты идешь? спросил Серапион. К Богу моему, отвечала девица. – Жива ты или умерла? – Верую Богу моему, отвечала она, что умерла для мира; ибо кто живет по плоти, тот не пойдет к Богу. – Если хочешь уверить меня в том, что ты умерла для мира, сказал на это Серапион, сделай то, что я делаю. – Приказывай, отвечала она, но только возможное, и я сделаю. – Для мертвого, подобного тебе, сказал Серапион, все возможно кроме нечестия, – сойди вниз и пройдись. – Я не выхожу двадцать пять лет, возразила девица, как же теперь пойду? – Вот, сказал Серапион, не говорила ли ты: я умерла д ля мира? Очевидно поэтому, что и мир для тебя не существует. А если так, то мертвый ничего не чувствует, и для тебя должно быть все равно – выйти или не выйти. – Девица пошла. Когда она дошла до одной церкви, Серапион сказал ей: если хочешь меня уверить, что ты умерла и не живешь для людей, то сними с себя все платье, как вот я, положи его на плечи и ступай по городу; а я пойду вперед тебя в таком же виде. – Но если, отвечала она, я сделаю это, то многих соблазню таким безстыдством, и кто-нибудь скажет, что это сумасшедшая или беснующаяся. – А тебе что за дело, если это скажут, отвечал блаженный Серапион. Ведь ты говоришь, что умерла для людей; а мертвецу нет никакой нужды до того, бранит ли кто его или смеется над ним, потому что он не чувствителен ко всему. – Тогда девица сказала: прикажи мне сделать другой подвиг; теперь я ещё не дошла, а только молюсь о том, чтобы дойти до такой степени. – Смотри же, сестра, сказал ей Серапион, не величайся, будто ты святее всех, и не хвались, что умерла для сего мира. Вот ты узнала, что жива ещё и угождаешь людям. Я могу быть более мертвым, нежели ты, и что я умер для мира, могу доказать делом, – именно тем, что равнодушно взираю на него: ибо, не стыдясь и не соблазняясь, могу сделать то, что приказываю тебе. – Урок блаженного Серапиона научил девицу большему смиренномудрию и тем возвел её к большему совершенству. Серапион скончался на шестидесятом году своей жизни, возвратившись в пустыни Египетские²⁰⁹.

История Серапиона показывает, что юродство для мира есть высокая мудрость пред очами Божиими. Юродивые произвольно делают себя презренными по суду мира, дабы воздать Господу славу более чистую и более свободную от всякой собственной выгоды. Добродетели их остаются сокрытыми от взоров человеческих, пока сам Бог не прославляет сих святых. Какому же тяжкому суду должны подвергнуться те, которые принимают вид юродивых не для того, чтобы подвергнуться презрению мира, но чтобы привлечь славу мира, не для того, чтобы скрыть свою добродетель, но чтобы заставить думать о себе более, нежели сколько имеют внутри себя.

Так в пустынниках скитских мы усматриваем примеры самых разнообразных подвигов и добродетелей. Долго было бы исчислять всех знаменитых пустынников Скита. Никогда, пишет Лествичник, у преподобных Тавенисиотов не было столько светильников, как у скитских²¹⁰. Число иночествующих в Скиту было многочисленно ещё около времени кончины Антония Великого (в 355 г.), так что многолюдность Скита заставила Сисоя из Скита уйти в гору Антония. В начале пятого века число иночествующих в Скитской пустыни простиралось до трех тысяч пятисот²¹¹. Самая многочисленность иноков, среди которых начали поселяться и очень молодые, служила к ослаблению жизни иноческой. Ещё Великий Макарий говорил ученикам своим: когда увидите келью, построенную близ озера, то знайте, что близко запустение Скита. Когда увидите дерево, то оно у дверей. Когда увидите отроков, то берите милоти и удаляйтесь²¹². Авва Моисей говорил: если мы будем исполнять заповеди отцов, варвары не придут сюда, а если не станем, то место сие опустошено будет²¹³. Но уже Авва Пимен говорил: с третьего скитского поколения и со времени Аввы Моисея братья не сделали новых успехов²¹⁴. Иноческая жизнь заметным образом начала ослабевать. В этом ослаблении духа иноческого, не столько во внешних разорениях от вторжения варваров, заключалась причина опустения Скита. Потому-то, вероятно, Арсений Великий, когда Скит был опустошен варварами, сказал: мир погубил Рим, а монахи погубили Скит²¹⁵. Во время неоднократного нашествия варваров некоторые монахи были убиты, другие разсеялись по разным странам Египта. Так и Великий Арсений кончил жизнь свою не в пустыни Скитской.

В шестом веке ересь монофизитов отторгла от православия большую часть иноков Скита. Со времени Юстина 1-го до завоевания Аравитянами Египта Яковитские Патриархи, которым запрещено было иметь храмы и местопребывание в Александрии, поселились в Скитской пустыни. Понятно, какое сильное влияние могли они иметь на отторжение живущих здесь иноков от православия. Большая часть духовных яковитских удалилась туда же после строгих мер, принятых против них Аполлинарием, Патриархом Александрийским²¹⁶.

Север Антиохийский, осужденный на соборе при Юстиниане, бежал в Александрию и там переходил из одного монастыря в другой, проповедуя свое лжеучение своими словами и писаниями. В то же время Юлиан Галикарнасский, противник Халкидонского собора, разослал послания во все монастыри Египетские, где проповедовал свое лжеучение, которое и принято было с жадностью. В Скитской пустыни осталось семь человек, которые не согласились с ним²¹⁷.

С уклонением от православия иноки Скита уклонились и от прежней жизни. «Не таковы ныне скитские монахи, говорил в начале VII в. Феодор Александрийский, каковы были прежде. Между скитскими иноками была прежде величайшая любовь, подвижничество и дар разсуждения». Стало быть, он не находил уже сих свойств в современных ему иноках²¹⁸. С тех пор и доселе иночество не прекращалось совсем в пустыни Скитской, но, отторгнутое от православия, оно не может иметь места в истории Православного монашества.