Глава 3. Боголюбцы
...В обедню стригли и проклинали меня, а я сопротив их, врагов Божиих, проклинал. После меня в ту же обедню и диакона Феодора стригли и проклинали – мятежно сильно в ту обедню было!
Протопоп Аввакум
Один из дореволюционных историков назвал время царствования Федора Алексеевича «временем разнузданного пробуждения русской мысли»1187. При всей резкости этой характеристики в ней есть доля правды. XVII век действительно оставляет ощущение какого-то умственного «взрыва» – именно умственного, а не духовного. Богословствовали страстно и резко. Полемика – основной жанр богословов XVII века; мало того, это полемика, в которой, как правило, каждый слышал только себя. Кажется, что русскому человеку захотелось тогда выговориться и самому во всеуслышание сказать о том, о чем раньше говорила за него традиция. Непримиримые противники иногда были неразличимо похожи в поступках и восприятии жизни.
Таковы патриарх Никон и протопоп Аввакум.
О начале своего пути Аввакум писал трогательно и просто: «Отец ми бысть священник, мати же Мария, инокиня Марфа. Отец мой прилежаше пития хмельнова, мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию. Аз же внегда видев у соседа скотину умершу, и о той нощи воставше пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех пор обыкох по вся нощи молиться»188. Его «да» – да, его «нет» – нет, и еще до раскола он не раз терпел за свою веру: бил его начальник, которого Аввакум обличил за насилие над девицей, дочерью вдовы189; били «попы и бабы, которых унимал от блудни»190; затем, уже в ссылке, мучил воевода Пашков: «...привезли под порог. Сверху дождь и снег, на плечах одно кафтанишко накинуто просто – льет по спине и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотка вытащили, по каменью скована около порога тово тащили»191. Таких мест в его «Житии» множество, но совершенно неожиданно признание, которое он делает однажды, вспомнив того же Пашкова: «Десять лет он меня мучил или я ево – не знаю. Бог разберет»192.
Действительно, он был мучением для своих мучителей: на обличения отвечал обличениями, на проклятия – проклятиями и так же неожиданно и так же искренне между этими взрывами ожесточения и ярости совершал подвиги христианского терпения193, милосердия и любви194. Он подолгу молился, любил службу, чтение духовных книг195 и многое из Писания знал наизусть. Посланный к нему царем для увещания Симеон Полоцкий признал за ним остроту «телесного ума», хотя и поскорбел о «лихом упрямстве» и «неимении науки»196. Сам Аввакум науку в том смысле, в каком говорил о ней Симеон, почитал необязательной, но «телесный ум» иногда подводил его. Перемену в царе он объяснял тем, что Никон причастил Алексея Михайловича антидором: «Антидор глаголется противный дар, анти противление пишется. Мочно вам и по сему разуметь. Христос, Сын Божий, Спаситель душам; а антихрист разоритель и наветник душам, противник истинному Христу...»197 Для Аввакума связь между антидором и антихристом оказывалась более чем филологической: съевший антидор не просто переменялся, но прямо становился послушником антихриста.
Сам Аввакум, впрочем, антихриста не боялся. В «тонком сне» он накричал на него и замахнулся посохом, так что тот пал пред ним и «поклонился на землю»198. Подлинно, не ошибся Гоголь, сказав, что нет силы, способной пересилить русскую силу. И здесь не ирония, но ужас, если вспомнить не о костре, на который бестрепетно взошел Бульба, но о срубе, куда не менее бестрепетно взошел Аввакум, чтобы быть сожженным в нем «за великия на царский дом хулы», – между тем и тем возникает какая-то жуткая связь, и еще страшнее делается, когда слышится, как будто въяве звучащий, ласковый голос протопопа: «А во огне-том здесь небольшое время потерпеть, – аки оком мгнуть, так душа и выступит! Разве тебе не разумно? Боишися пещи той? Дерзай, плюнь на нея, небось. До пещи-той страх-от; а егда в нея вошел, тогда и забыл вся. Егда же загорится, а ты увидишь Христа и ангельския силы с Ним, емлют души-те от телес, да и приносят Христу, а Он-надежа благословляет и силу ей подает божественную, не уже ктому бывает тяжка, но яко восперенна, туды же со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, – рада, ис темницы той вылетела!...»199
Но на русскую силу нашла сила русская.
Крестьянский мальчик Никита, будущий патриарх Никон, в детстве ненавидим был мачехой, и когда однажды зимой, озябнув, забрался в печь и уснул там, мачеха растопила ее. Ребенка успели спасти. В 30 лет постригшись в Анзерском скиту на Соловках, он на каждом правиле прочитывал всю Псалтирь и делал по тысяче поклонов. В бытность его новгородским митрополитом в городе случился мятеж. Выйдя к мятежникам, Никон пытался усовестить их, угрожал судом Божиим, но тем только раздразнил и привел в ярость. Его избили и бросили, очевидно считая умершим. Придя в себя, он нашел силы добраться до святой Софии и отслужить там литургию. Когда мятеж утих, Никон ходатайствовал за новгородцев перед царем. Украшенное камнями и золотом, его патриаршее облачение весило около пяти пудов. Вообще он облачался чрезвычайно пышно, но не менее щедр был к нищим и, не ограничиваясь только раздачей милостыни, нередко закупал помногу калачей и платье для раздачи в тюрьмах и богадельнях, однако к духовенству был жесток200; в ссылке же лечил крестьян молитвою и маслом от иконы201. Получив от царя Феодора Алексеевича позволение вернуться в свой любимый Новый Иерусалим, он умер по дороге в Толгском монастыре и по настоянию царя был отпет патриаршим чином, чему противился, но не смог воспрепятствовать патриарх Иоаким. Прах Никона был положен в могиле, которую он заранее выкопал своими руками еще до соборного суда на том месте, где по священной топографии Новоиерусалимского храма должно было покоиться тело первосвященника и царя Мельхиседека.
С такой силой что мог поделать даже Аввакум? Победить ее знанием Писаний? Знал и Никон. Терпением страданий? Терпел и Никон. Исцелениями? Исцелял и Никон. И Никон мог, говоря словами Шекспировой драмы, если надо, «пить уксус, крокодилов есть». Здесь им было не победить друг друга. Но на стороне Никона оказался царь, и, кажется, именно это решило все.
Последнему предположению вовсе не противоречит известие о царском суде над Никоном, вследствие которого тот лишился патриаршего сана. Царь любил и Никона, и Аввакума: как мог щадил последнего202 и посылал Никону в ссылку подарки. Но выбор его был вполне последователен, и это был выбор в пользу истории. О том, что Никон своими реформами пытался сделать шаг в эту сторону, уже говорилось выше. Но «римская идея» попрежнему не оставляла патриарха. За Третьим и Вторым Римом он угадывал Рим Первый, в котором папа владычествовал по «дару Константина». Известно ведь, что именно Никон ввел в Кормчую «Грамоту императора Константина к папе Сильвестру»203.
Согласно Никону, «дар Константина» переходил к московским патриархам204 как патриархам Третьего Рима. Но на самом деле в его посылках было внутреннее противоречие. С одной стороны, утверждалось, что священство выше царства и что царство получает от священства свои полномочия, а не наоборот; с другой – судя по тексту грамоты, римский первосвященник получал полномочия «властелина над всеми архиереи и священники, иже по всей Вселенней» именно от императора.
Царь же, очевидно, вполне здраво рассудил, что распоряжается привилегиями тот, кто дает их, и эта реальная историческая логика вооружила его против Никоновой «римской метафизики».
Итак, и в случае с Аввакумом, и в случае с Никоном царь действовал вполне последовательно, и надо думать, что в обоих случаях его выбор был правильным не только в политическом, но и в духовном смысле205. Действительно, сохранив много драгоценных для нас памятников церковной истории и культуры, старообрядчество в то же время оказалось поразительно бесплодно в святости206. И в свою очередь если последовательный культурный латинизм был естественным следствием западной миссии, то эллинизм, к которому стремился Никон, не мог однажды не вступить в противоречие с самими основаниями
«инкарнационной» миссии Востока, предполагавшей мистическое единство Церкви, но не альтернативный по отношению к pax romana pax graeca с Никоном-«папой» во главе207.
Как бы то ни было, быть может, именно царь Алексей Михайлович одним из первых обнаружил в XVII веке так ярко сказавшуюся потом «всемирную отзывчивость» русской души. Он не только любил Аввакума и ценил Никона, но его покровительством равно пользовались и столь несхожие личности, как старец Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий.
Первый, как известно, прибыл в Москву по личному вызову царя, действовавшего, надо полагать, в совете с Никоном. О киевской жизни Епифания не сохранилось почти никаких сведений. Считается, что он учился в братчиковой школе еще до преобразования ее святителем Петром Могилой, где выучил греческий язык – впрочем, скорее разговорный, чем литературный208, – во всяком случае, строгих правил греческой грамматики он не знал. Вероятно, он учился также и на Западе, где почерпнул знание латыни. Вообще он имел вкус к филологии, о чем свидетельствуют составленные им лексиконы, в том числе греко-славянолатинский. Его грекофильство отличалось от Никонова тем, что он пришел к нему не от отвлеченной идеи, но от чтения святых отцов и убеждения в истинности их учения. По его словам, он достаточно долго увлекался латинскими книгами, не зная еще писаний отцов, но когда, «озарився благодатию Св. Духа», начал читать «греческия книги, тогда, лесть латинскую познав, и в писаниях их новшество и блуды их разумех...»209.
На Москве Епифаний правил богослужебные книги, переводил, причем не только святых отцов, но и светских авторов, и начал работу над новой редакцией славянской Библии, но не успел довести ее до конца. Не умаляя значения его трудов, стоит заметить, что в них, уже на филологическом уровне, обнаружилась невозможность прямого следования за греками и необходимость выработки собственной богословской традиции. Пиетет Епифания перед греческим языком был столь велик, что, переводя, он зачастую совершенно не считался с особенностями и внутренней логикой славянского языка, что делало его переводы достаточно невразумительными210. Это, впрочем, не помешало ему сыскать у современников славу ученейшего мужа. Кроме того, Никон официально возложил на него обязанности проповедника – новые для Москвы. В отличие от большинства современников, он не был
полемистом. Даже к раскольникам Епифаний обращался не с обличениями, а с увещанием от лица матери-Церкви: «Я не дам вам камня вместо хлеба, не подам змию и скорпию вместо рыбы... Не ищите врачей неискусных, убивающих паче, нежели врачующих души, но ищите духовнаго врачества от богоданных вам пастырей»211.
Будучи человеком книжным и далеким от политической борьбы, он чуть ли не единственный бесстрашно выступил в защиту Никона на Соборе 1660 года, доказывая, что, несмотря на самовольный уход с патриаршества, за ним надо оставить архиерейское достоинство и право священнодействия212.
Сочинения его в большинстве своем так и остались ненапечатанными, и, судя по всему, смиренный «ученейший» Епифаний ничего не предпринимал для их публикации: изложить на бумаге мысль для него было важнее, чем озаботиться ее распространением в обществе213.
Иным был Симеон Полоцкий214. В Москву он явился в 1663 году сам, то ли опасаясь польских властей, то ли «со смелою мыслью добыть себе кусок хлеба умственным трудом...»215. Он был моложе Епифания и учился уже в Могилянской академии, откуда вынес знание латинского языка216 и семи свободных наук, умение полемизировать на любые темы217 и позволяющее добиваться поставленных целей самообладание218. На основании этой характеристики было бы неверно, однако, считать его просто удачливым авантюристом. Симеон был человеком верующим, молитвенным219 и имел свои убеждения, главное из которых сводилось к необходимости просвещения на Руси220 и необходимости бежать от соблазнов мира. Правда, проповедь пустынного жития не мешала ему часто напоминать царю о своей собственной «худости» и нищете, хотя жил он вовсе не бедно...
(Ненадолго отвлекшись, можно было бы напомнить в связи с этим о другой удивительной личности того же времени – Адаме Зерникаве. От него тоже осталось жизнеописание, «составленное им самим», только жанр здесь совсем другой: не житие, как у Аввакума, и не дневник-летопись, как чуть позднее у святителя Димитрия, но скорее классический авантюрный роман. Его родиной был Кенигсберг, а сам он – лютеранином, сыном золотых дел мастера из Голштинии. Рано оставшись сиротой, он решил все же не бросать учения и поступил в так называемую Альбертинскую академию. Там от своих профессоров он узнал, что учение древней Церкви далеко не всегда согласно с мнением Лютера и что достоверным критерием богословской истины может почитаться только согласие отцов и догматические определения Вселенских Соборов. Немного позже в одной из книг он нашел рассуждение о пользе жизни за пределами родины, так как в чужих краях подчас гораздо более ценится то, на что дома не обращают внимания. Приняв эту мысль не только к сведению, но и к исполнению, он после тщательных размышлений остановился на России как стране, особо нуждающейся в ученых людях. Единственное препятствие к исполнению задуманного виделось ему в различии вероисповеданий, и он решил принять православие, но отложил этот шаг до того времени, как изучит в должной мере отцов Восточной Церкви, а пока, чтобы не терять время, занялся наукой о государстве, математикой, геометрией, астрономией, военной архитектурой и астрологией. Желая усовершенствовать свои знания, он посетил еще Англию, Францию и Италию, везде помимо работы в библиотеках осваивая национальный язык. За это время он окончательно убедился в правоте Восточных и стал составлять комментарии в пользу православного учения об исхождении Святого Духа, а также сочинил трактат de excidio Turcicae tyrannidis («Об уничтожении турецкой тирании»). Наконец, заручившись от знакомого православного священника рекомендательными письмами к архиепископу Черниговскому, он прибыл в Россию, точнее, в Малороссию. Владыка Лазарь (Баранович)221 не счел нужным заново крестить его и принял через миропомазание, вменив в положенное по чину отречение от заблуждений письменно поданное Зерникавом исповедание веры. Вскоре военными познаниями пришельца заинтересовался гетман, отказавшийся отпускать его в Москву, – это был первый удар по честолюбивым мечтам Зерникава, надеявшегося занять высокое место при московском дворе и даже, может быть, жениться на дочери вельможи222. Однако еще большее разочарование вызвала у него Москва, когда он все же попал в нее. Несмотря на его выдающиеся способности и познания, никто всерьез не обратил на него внимания223. Вернувшись в Малороссию, он пытался жениться, но неудачно. Вместе с мечтами о богатстве и славе в его записках встречаются не раз искренние сокрушения о грехах (вероятно, плотских), из-за которых ему однажды не удается даже причаститься на Пасху224, а также не менее искреннее убеждение в необходимости со смирением повиноваться воле Божией225. Его главный богословский труд «Об исхождении Святаго Духа от Одного только Отца» построен на принципиальной посылке: «При исследовании какого-нибудь догмата кафолической Церкви прежде всего и главным образом следует иметь в виду согласное учение о нем св. отцов»226, – а основным тезисом автора, который он неоднократно пускает в ход на протяжении всей книги, является мысль о необходимости различения между внутренними и внешними действиями Божиими, первые из которых суть личная принадлежность каждой из Ипостасей, тогда как вторые едины для всей Троицы. Уже Феофан Прокопович восхищался этим трудом и сожалел, что ничего не знает о жизни его автора227. Но, несмотря на многие достоинства сочинения Зерникава, так навсегда и останется загадкой, было ли оно написано им по духовной потребности или (наподобие его военных трудов) лишь в надежде славы и успеха в бедной учеными умами России. Записки его обрываются на полуслове228, и точно так же теряется в неизвестности его жизнь. Принято думать, что он окончил ее монахом Киево-Печерской Лавры, но ни года его кончины, ни его монашеского имени никто не знает...)
...Вернувшись теперь к Симеону Полоцкому, можно заметить, что последнему (за исключением выгодного брака) вполне удалось то, о чем только мечтал Зерникав. Появившись в Москве, Полоцкий быстро продвигается наверх и оказывается, в частности, в самом центре событий, связанных с уходом и осуждением патриарха Никона229. Ему поручается написать отчет о ходе Собора 1666 года, и он же составляет для обличения раскольников книгу «Жезл правления», призванную выразить соборную точку зрения на вопрос. Нельзя, правда, признать, чтобы его критика раскола была во всем удачна – это тоже был голос, слышащий только себя. Подкрепленная «нелицеприятными» эпитетами сквозная мысль сочинения о невежестве раскольников и стремление на основании ее опровергнуть во что бы то ни стало все их, даже и имеющие под собой почву соображения230, отодвигала на задний план выдвинутое в книге действительно важное положение об иерархии как источнике духовного авторитета в Церкви и о необходимости послушания ей231. Полоцкий сочинил и проповедь от лица прибывших на тот же Собор 1666 года патриархов, посвятив ее просвещению: «Се коликая о православнии людие премудрости изводства польза и приобретение: вы же оставивше греческий язык, и небрегуще о нем, от негоже имеете просвещение ваше в вере православной: оставили есте и мудрость, и аки оземствоваше ю. Страннии роды и противни вере православной, на западе обитающе, греческий язык яко светильник держат ради мудрости его и училища ею назидают... не отрицайтеся неимением училищ: ибо аще взыщите, дасть предвечная мудрость до сердца благочестиваго самодержца таково хотение, еже училища построити и учители стяжати в сем царствующем богоспасаемом граде Москве»232. Немного неискренней кажется здесь забота так и не удосужившегося выучить греческий Симеона233 о необходимости именно греческого языка, но это легко объясняется тем, что его устами говорили в данном случае греческие патриархи. Ради просвещения современников он сочинил и «Венец веры» – одну из первых догматических систем на славянском языке. Характерно, что в основу ее он положил не Никео-цареградский, а так называемый Апостольский символ веры, который со времен Тридентского Собора был признан официальным изложением веры Римской Церкви, но встречался уже у древних церковных писателей, в частности блаженного Августина. Вообще, блаженный Августин один из самых цитируемых у него писателей, и через Полоцкого, хотя и не только234, он понемногу начинает входить тогда в русскую традицию, в ощутимой степени обнаруживая свое влияние в ней уже в XVIII веке. Правда, кроме догматических истин «Венец веры» содержал немало и апокрифических и просто не имеющих прямого отношения к делу сведений. В отличие от Епифания, Полоцкий был озабочен прежде всего тем, чтобы сообщить читателю полный набор самому ему известных сведений, даже если они не всегда согласовались друг с другом235.
Также, в отличие от Славинецкого, он позаботился о том, чтобы память о нем пережила его и, пользуясь расположением царя, сумел издать два обширных сборника своих проповедей: «Обед душевный» и «Вечеря душевная». Частые апелляции к истории – их общая характерная черта236. Это отвечало пробуждающемуся, как уже отмечалось, общему интересу к истории и обеспечивало успех Симеоновым творениям. Их автор слыл одним из образованнейших людей своего времени, не чуждым даже и тайных знаний237. Однако эта слава имела и свою оборотную сторону. В церковных кругах относились к Симеону холодно. Его терпели ради благоволения к нему царя – и только. Когда же представился случай – уже после смерти Симеона, – патриарх Иоаким не преминул осудить «Венец веры» за содержащиеся в нем западные еретические мнения, в частности о времени пресуществления Святых Даров и непричастности Богородицы первородному греху. И быть может, как ни странно, лучше многих относился к Симеону Епифаний. Впрочем, Симеон также высоко ценил своего ученого собрата, признавая его старшинство и авторитет238. Объяснялось ли это их общим южнорусским происхождением и принадлежностью к одной альма-матер – теперь трудно сказать, но их пример заметно выделяется на фоне общей непримиримости века, не став, увы, примером для их учеников: инока Евфимия и монаха Сильвестра (Медведева).
Евфимий был «твердым» грекофилом. Среди его многих сочинений немаловажную роль занимает «Рассуждение – учитися ли нам полезнее грамматики, риторики... или, и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати... и котораго языка учитися нам, славяном, потребнее и полезнейше – латинскаго или греческаго?». Указав в начале на необходимость просвещения, «учение бо свет путеводящий к богопознанию»239, Евфимий выдвигал следующие аргументы в пользу обучения на греческом: единство веры и учения, тот факт, что Евангелие и другие новозаветные тексты изначально написаны по-гречески; древность и общецерковное признание Септуагинты240, сходство графики и грамматики греческого и славянского языков, отчего учащийся по-гречески «не погрешит истины о богословии»241, и «аще что случится преложити на словенский с греческа, удобно и благопристойно и чинно прелагается и орфография цела хранится»242. Кроме того, греческий язык не нуждается в заимствованиях из латинского, а латинский вынужден прибегать к помощи греческого, особенно в богословии243, «и велми сам собою непотребен нам славяном, и ничто-же воспользует нас, но паче пошлит и далече от истины в богословии отведет и к западных зломудрию тайно и внезапно привлечет. Греческий же язык и учение всю вселенную просвещает»244. Сам Евфимий учился у Епифания греческому «с голоса», подобно тому, как и тот учился когда-то. Кроме того, он знал польский и немного латынь245. В отличие от своего учителя Евфимий был страстным и непримиримым полемистом. Не стань он благодаря Епифанию грекофилом, он мог бы уйти в раскол. Несмотря на незначительный сан, он был близок к патриарху Иоакиму, и книга «Остен», излагающая официальную версию спора о времени пресуществления Святых Даров и написанная от лица патриарха, принадлежит в значительной мере его перу, что, впрочем, было вполне в обычае времени.
По смерти Епифания «крайним судией в вопросах веры» стал для Евфимия патриарх Иерусалимский Досифей246. Они были схожи, кажется, даже по темпераменту. Разница заключалась в том, что Досифей истово защищал греческую традицию и греческие интересы, будучи греком, а Евфимий – русским. Самую значительную часть его наследия составляют переводы с греческого247, но они в конечном счете оказались невостребованными, также как и Епифаниевы, по причине их буквальности. Если уж переводы многоученого Епифания страдали греческими буквализмами, затруднявшими восприятие текста, то тем более «калькировал» греческий синтаксис учившийся только у Епифания и настаивавший на прямом параллелизме языковых форм греческого и славянского языка Евфимий248. Быть может, именно этот ощущаемый, веро-ятно, и им самим неуспех главного дела жизни накладывал дополнительный отпечаток желчности на всю его деятельность. Будучи полностью убежден в непогрешимости мнений Епифания, он презирал Полоцкого, а Медведева искренне ненавидел, как латинствующего еретика и врага Церкви.
В свою очередь адепт Полоцкого Сильвестр Медведев был предан своему учителю не менее чем Евфимий Епифанию. Родом Медведев был из Курска, где служил писцом в Приказе тайных дел. Со временем он оказывается в Москве, где знакомится с Симеоном и становится его учеником в школе Заиконоспасского монастыря249. Симеон был человеком школьным и соответствующим образом поставил дело. Автор самой серьезной дореволюционной монографии о Медведеве А. Прозоровский считает, что «после почти трехлетнего обучения в Спасской школе Симеона Полоцкого Медведев прекрасно изучил латинский250 (и польский) языки, риторику и пиитику, весьма близко ознакомился с историей, богословием и (отчасти) с философией: позднейшие сочинения Медведева почти по всем отраслям указанных сейчас наук служат неопровержимым доказательством справедливости нашей мысли»251. По окончании школы Медведев сопровождал Ордын-Нащокина в его посольской поездке в Курляндию, а в 1672 году оставил мир, избрав местом жительства отдаленную Путивльскую пустынь. Все говорит за то, что этот шаг был сделан им не только с ведома, но и под влиянием Симеона, в котором бытовая капризность удивительным образом уживалась с искренней любовью к монашеской жизни. Правда, идеал этой жизни открывался ему скорее в образе ученого западного монаха252, чем типичного для Руси «трудника» ради Христа. Как бы то ни было, через два года после отъезда Медведев принял постриг, а еще через три возвратился в Москву, – впрочем, не по своему желанию. Во всяком случае, 17 июля 1677 он писал Ромодановскому: «...иулиа в 3 день великий государь благоволил быти в Спасском монастыре и мене о моем пострижении, и чесо ради не восхотел на Москве жити, сам разспрашивал милостивно и, выслушав мой ответ, благоволил не единократне приказать мне жить в Москве и во знамя своея государския ко мне милости пожаловал, приказал мне дать на иных богатейшую келию. И присутствующие вси еще стоящу ему в церкви и зрящу, явилися ко мне милостиви»253.
В Москве Медведев жил при своем учителе, помогал ему в трудах – в частности, готовил к изданию сборники проповедей Симеона – и постепенно приобретал известность в
«ученых» кругах. По смерти Полоцкого он занял его место при дворе в качестве придворного проповедника и поэта. Его принято считать автором первого русского библиографического труда. Его же – одним из первых русских историков Нового времени. Хотя в своем «Созерцании кратком лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся в гражданстве» он останавливается на описании только современных ему событий и даже преимущественно тех из них, которым был очевидцем, тем не менее уже само это описание, по мысли автора, ставит их в разряд исторических, ибо только те события могут быть признаны таковыми, которые записаны и тем самым сохранены для будущего. Записанное событие есть своего рода знамение, «поставленное в роды родов», наподобие радуги Завета, «да узрит всяк, чесо ради оно сотворено»254. Писание являет255 прошлое и позволяет узнать истину о настоящем, а благодаря этому дать ему и нравственную оценку256. В его комментариях к событиям присутствуют и узнаваемые черты древних хроник с их представлением о скором суде Божием за грехи народа257, и характерные мотивы Нового времени: напоминание о колесе фортуны или мысль о конечном равенстве «благородных» и «меньших», мотивы, неуловимо просвечивающие сквозь привычные библейские ассоциации и параллели258. Рисуемые им картины русской жизни жутки: изрубив в куски ненавистных бояр, стрельцы долго не позволяли придать земле сваленные в смердящую кучу посреди Красной площади части человеческих тел. «И кто бы, – писал Медведев, – на оное плачливое тогда позорище изшед, идеже трупие таких в государстве лежаше славных людей, отнюдь и ближайшими своими сродичи не познаваемы, зане не токмо плоти, но и кости их изсеченныя, с перстию смешенныя, узрев, не восприял плача и его словес, якоже плака Иерусалима пророк Иеремия; и не токмо оных побиенных, но во истину и весь человеческий живот оплакивал бы до смерти своея; ибо таковых благородных мужей, иже надеяхуся, всегда благородствуя, благовременно живот свой кончати, тех телеса, яко купы гнойнаго сметия, тамо лежаху; и кто сей или иный, познати было невозможно»259.
Пройдет совсем немного времени, и сам Медведев, расстриженный из монахов, будет «по градскому закону огнем и бичем и прочими испытаньми истязан, и... за многая бо злодейственная своя умышления главоотсечен... в лето 7199 (1691), февруариа в 11 день, не получив паки монашескаго святаго образа и имене, яко недостоин сущ онаго»260.
Инок Евфимий, кажется, не скрывал своего торжества по этому поводу261. Для него, скорей всего, политические обвинения против Медведева были только лишним подтверждением богословской неправоты последнего – подтверждением его «латиномудрия», которое он ненавидел всей душой. Трудно сказать, вел ли бы себя иначе Медведев, окажись он на его месте. Безусловно, Сильвестр был человеком более образованным и, судя по всему, мягким по характеру262. Впрочем, дело не в этом. Спор Евфимия и Сильвестра стал третьим, и последним, действием в исторической хронике под заглавием «XVII век», в первом действии которой сражались народы, во втором – русское царство чуть было окончательно не разделилось в себе, в третьем – столкнулись идеи и культурные парадигмы. Всему же наследовал заключительный апофеоз, изображающий закладку града Петра с «Утром стрелецкой казни» на заднике.
Но прежде чем подробно рассказать об этом споре, начавшемся на кафедре, а завершившемся на плахе, надо хотя бы вкратце представить еще двух участников драмы, которые не только активно участвовали в ее развитии, но, кажется, дали толчок к самой ее завязке.
«Самобратия» Иоанникий и Софроний Лихуды вполне «впи сывались» в свое время. Ученые греки, получившие образование на Западе, Лихуды приехали в Россию по рекомендации патриарха Досифея. Именно они в результате возглавили Славяно-греколатинскую академию, хотя учили в ней и недолго: сын старшего из Лихудов, Николай, соблазнил некую девицу и, переодев в мужскую одежду, поселил в здании возглавляемой Лихудами академии. Оскорбленный отец при помощи стрельцов отбил дочь, но когда подьячий с теми же стрельцами пришел, чтобы арестовать Николая для допроса, «старцы – учителя – и их ученики схватили подьячего, начали его бить и таскать за волосы. Подьячий кликнул стрельцов, но и стрельцы на этот раз ничего не смогли сделать»263. Эти события, вследствие которых Лихуды даже пытались бежать из Москвы, вместе с негодующими посланиями патриарха Досифея, в которых он порицал их не менее горячо, чем прежде хвалил264, понудили отстранить «самобратий» от преподавания. Оказавшись в опале, Лихуды вскоре нашли себе применение, обучая итальянскому языку детей знатных особ. Новый скандал, связанный с делом их ученика, совратившегося в латинство диакона Петра Артемьева, вынудил патриарха поселить их под надзором в Ново-Спасском монастыре, где они написали несколько антилютеранских сочинений. После этого какое-то время братья пребывали еще в ссылке в Ипатьевском монастыре, откуда попали в Новгород к митрополиту
Иову, пригласившему их к себе для устройства архиерейской школы, что они и исполнили не без успеха. Однако из-за решительного недостатка ученых людей на Москве их вскоре вызвали обратно. Здесь они приняли участие в исправлении славянского перевода Библии и даже успели еще высказать свои критические замечания на сочинения иеромонаха Феофана Прокоповича. Иоанникий скончался в 1717 году. Софроний пережил старшего брата на 13 лет, из которых большую часть провел, уже отойдя от дел, в Солотчинском монастыре,
«за старостию и за многие его к Его Императорскому Величеству труды» будучи назначен его архимандритом. Правда, судя по всему, почетное архимандритство принесло ему более скорбей, чем утешения.
Перу Лихудов принадлежит значительное количество проповедей, полемических и апологетических сочинений. Их заслуги перед Церковью неоспоримы, но современники отзывались о них без симпатии. Причиной тому были, очевидно, их греческая надменность, проглядывавшая то там, то тут страсть к обогащению и связанные с ними скандалы.
Такое смешение учености и простодушной самовлюбленности, авантюризма и благочестия, жадности и искренней веры, понуждавшей Лихудов в равной степени заботиться о своем благополучии и составлять все новые сочинения в защиту православия, сегодня кажется странным, но надо помнить, что для людей того времени религиозность составляла еще настолько органичное основание их жизни вообще, что опосредовалась повседневностью Нового времени, зачастую не вступая при этом с ней в ощутимое противоречие. Голштинец Зерникав, потомки древнего греческого рода Лихуды и полочанин Симеон в этом смысле не очень отличались друг от друга. И по этим, и по другим видно: «век расшатался». Все приходит в движение. Границы стран и конфессий перестают быть непреодолимыми. Ревнитель старины протопоп Аввакум пишет первую русскую литературную автобиографию. Искатели приключений становятся борцами за веру. «Боголюбцы» сражаются друг с другом, не замечая, что борются со своим отражением.
Казалось, истина должна была бы окончательно потеряться в этой неравной борьбе, но ее тихое слово, как неудержимая вода, все же прокладывало себе путь. Это с очевидностью показал московский спор о времени пресуществления Святых Даров.
* * *
Смирнов П.,свящ.Иоаким, Патриарх Московский // Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. 1881. No 5. С. 577.
Пустозерская проза. М., 1989. С. 42.
«Потом научил его диавол, пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время» (Там же. С. 44).
Там же. С. 46.
Там же. С. 53.
Там же. С. 61.
«В ыную пору протопопица, бедная, брела, брела, да и повалилась, и встать не может. ... Опосле на меня, бедная, пеняет: “Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?” И я ей сказал: “Марковна, до самыя до смерти”. Она же против того: “Добро, Петрович”. И мы еще побрели впред» (Там же. С. 58).
«Да и в темницу ко мне бешаной зашел. Кирилушком звали, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и платье переменил: зело вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами, да пречистая Богородица. Он, миленький, бывало, сцыт под себя и серет, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет – диавол ему сон наводит, – и я чотками постегаю, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя. ... Жил со мною месяц и больше. Перед смертью образумился. Я исповедал ево и причастил, он же преставися потом. Я, гроб и саван купя, велел у церкви погребсти и сорокоуст по нем дал. Лежал у меня мертвой сутки в тюрьме. И я, ночью встав, Бога помоля и ево, мертвеца, благословя, поцеловався с ним, опять лягу подле него спать. Товарищ мой миленький был. Слава Богу о нем...» (Там же. С. 81). Ср. в письме к боярыне Морозовой: «Глупая, безумная, безобразная, выколи глазищи-те свои челноком, что и Мастридия; она лутче со единым оком внити в живот, нежели, двоя оце имуще, ввержену быти в геенну. Да не носи себе треухов тех; зделай шапку, чтоб и рожу-то всю закрыла, а то беда на меня твои треухи-те. Ну, дружи со мной, не сердитуй же! Правду тебе говорю. Кто ково любит, тот о том и печется, и о нем промышляет пред Богом и человеки. А вы мне все больны – и ты, и Федор...» (Там же. С. 139).
«Егда время приспеет заутрени, не спрашиваю пономаря, сам пошел благовестить. Пономарь прибежит. Отдам колокол, пошед в церковь, и начну полунощницу: докамест сходятся крилошане, а я и проговорю в те поры. Прощаются – ино Бог простит; а которой дурует, тот на чепь добро пожаловать: не раздувай уса-того у меня... И отпев обедню, час поучение чту. И после обеда 2 часа усну и, встав, книги до вечерни чту, сидя один» (Там же. С. 158).
См.: Майков Л. Н.Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889. С. 25–26.
Пустозерская проза. С. 113.
Там же. С. 108. Имел Аввакум еще одно видение, тоже характерное: «И лежащу ми на одре моем и зазирающу себе, яко в таковыя великия дни правила не имею, но токмо по чоткам молитвы читаю и Божиим баговолением в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и быть велик зело, потом и зубы быша велики, потом и весь широк и пространен, под небесем по всей земли разпространился, а потом Бог вместил в меня небо и землю, и всю тварь. Мне же молитвы безпрестанно творящу и лествицу перебирающу в то время, и быть того времени на полчаса и больши, и потом, возставши ми от одра лехко и поклонившуся до земли Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу. Видишь ли, самодержавне? Ты владеешь на свободе одною Русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо, и землю» (Там же. С. 131).
Пустозерская проза. С. 154.
См.:Лобачев С. В. Патриарх Никон. СПб., 2003. С. 186.
«Келейный старец Мардарий и старец Козма не раз видели, как патриарх над “болящими говаривал молитвы и помазывал маслом”. От такого лечения многим становилось легче. Сам Никон послал к царю Алексею Михайловичу роспись, “ково он лечил”. Повидимому, копия этого документа сохранилась в некоторых списках Жития патриарха. Как видно из росписи за период с 1673 по 1676 г., Никон “молитвами и кроплением” излечил сто тридцать два человека» (Лобачев С. В. Патриарх Никон. С. 258). Аввакум тоже целил молитвою: «А егда я в Сибири, в Тобольске был – туды еще везли, – привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем... И я в дому своем держал месяца два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, – и помилова его Бог: здрав бысть и ум исцеле» (Пустозерская проза. С. 82).
И Аввакум не без умиления вспоминал о любви царя к нему: «Тут голову Юрья Лутохина ко мне опять царь присылал... и благословения себе и царице и детям прося, молитца о себе приказал. ... Я и ныне, грешный, елико могу, молюся о нем. Аще и мучит мя, но царь бо то есть; бывало время и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору х Казанской пришед, у руки мы были, яйцами нас делил: и сын мой Иван маленек еще был и не прилучился подле меня, а он, государь, знает гораздо ево, послал брата моево роднова сыскивать робенка, а сам долго стоя ждал, докамест брат на улице робенка сыскал...» (Пустозерская проза. С. 74).
«Достойно разсудихом – говорится в грамоте от имени императора – со всеми нашими тысящники и сотники и сигклиты и с вельможами и со всеми Римскаго царства величествы подлежащему людству, емуже блаженный Петр яко викарий, сиречь, наместник, является уставлен на земли Сыну Божию. Сице и нами и нашим царьством место преимущее и властелина апостольскаго примут данное им начальство, власть большая и превысочайшая, неже еже имать наша кротость и царьство на земли всем ведомо. Предразсудихом того апостольскаго властелина и того по нем приемника присных быти к Богу отцем и ходатаем... И еще же уставяще, законополагаем власть имети на четырех престолех Константинопольскаго глаголю и Александрийскаго и Антиохийскаго и Иерусалимскаго. Еще же и на всех, иже по Вселенней, Божиих церквах и по временем той священнейшей и святей Римстей Церкви сущаго святителя выщшаго быти и властелина над всеми архиереи и священники, иже по всей Вселенней, но и вся, о их же достоит попечение имети к Божественней службе и к крепости и утверждению християнския веры, сего судом устроитися» (Никон, патр. Труды. С. 292).
См. также: Повесть о белом клобуке // ПЛДР. Середина XVI века. М.; Л., 1985. С. 198–233.
«Церковь понимала свой быт как каноническую вечную норму и в букве греческих номоканонов видела подтверждение этой нормативности. Это было недомыслие... ибо объективная историческая правда была на стороне государства» (Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 140). У Карташева здесь речь идет об уложении 1649 года, ограничившем судебноадминистративные права Церкви, но суть проблемы лежала гораздо глубже этого уровня.
В том смысле, что и само не умеет назвать, кого бы могло поставить рядом с прп. Серафимом, оптинскими старцами, свт. Филаретом, св. Иоанном Кронштадтским и другими великими святыми синодальной эпохи. Именно в этом факте жизни главное доказательство неправоты вождей раскола.
Здесь же можно отметить, что русское сознание в последовательной смене восходящей к Риму символики двигалось вспять по хронологической оси: от Рима-Константинополя к Риму эпохи папы Сильвестра, а от него и вовсе к языческому Риму, вдохновившему Петра на создание Петербурга.
«Преподавание греческого языка в Братской Киевской школе, бывшей до преобразования ее Петром Могилой точным снимком с Львовской и Луцкой братских школ, было не книжное, а живое, не теоретическое, а практическое: ученикам вменялось в непременную обязанность разговаривать между собою на греческом» (Ротар И. Епифаний Славинецкий: литературный деятель XVII века // Киев-ская старина. 1909. Т. LXX. С. 6).
Сменцовский М. Братья Лихуды. С. XXIII.
В. Певницкий в своей работе о Славинецком («Епифаний Славинецкий, один из главных деятелей русской духовной литературы в XVII веке») приводит пример его перевода третьего слова Иоанна Дамаскина о почитании святых икон: «Чего ради есть икона? Всяка икона изъявительна сокровенная есть и показательна: яко что глаголю, понеже человек ниже виднаго нагое имать знание, телом покровенней души, ниже по нем будущих, ниже местом разстоящих и отсутствующих, яко местом и летом описанный, к наставлению знания и явление и народствование сокровенных примыслися икона, – всяко же к пользе и благодеянию и спасению, яко да столпствуем и являемым вещем раззнаем сокровенная, и добрая убо возлюбим и возревнуим, противных же, си есть, злых отвратимся и возненавидим» (ТКДА. 1861. VIII. С. 423). Позднее, в XVIII веке, русский язык подобным же образом переболел латынью. Тот же В. Певницкий, правда, замечает, что оригинальные сочинения Епифания резко отличались от его переводов: «Если сравнить язык его проповедей и подлинных сочинений с языком его переводов, то тут вы видите как будто другого человека, совершенно с новым складом речи» (ТКДА. 1861. X. С. 154).
ТКДА. 1861. Х. С. 159–160.
См.: Ротар И. Епифаний Славинецкий: литературный деятель XVII века // Киевская старина. 1900. Т. LXX. С. 358.
Быть может, Епифанию принадлежит также трактат о милосердии, где он не только указал на божественное происхождение милосердия, усматривая в нем подобие Троической любви, не только дал рассуждение о различных родах милосердия, но и предложил практический проект благотворительного братства. По мысли Епифания, братство могло бы принести гораздо большую пользу, чем частная благотворительность, ибо «когда многие совокупятся, и на едино согласятся, все обрящется и всякому найдется дело (см.: ТКДА. 1861. Х. С. 170). Епифанию трактат приписывал Певницкий, но Н. Брайловский со ссылкой на Горского и Невоструева решительно доказывал, что трактат составил инок Евфимий. Правда, он не видел той киевской рукописи, по которой описывал трактат Певницкий.
«Епифаний Славинецкий был человеком не общественным, а кабинетным, и притом совсем не искательным. Оттого мы не видим ни широких знакомств у него в Москве, ни придворных связей, которыми бы обеспечивалось личное влияние его... Влиятельнее оказался на Москве младший современник Славинецкого Симеон Полоцкий...» (Харлампович К. В. Малороссийское влияние на Великороссийскую церковную жизнь. С. 379).
Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. С. 39.
Незнание греческого и при жизни, и после смерти вменялось ему в вину его противниками.
«В основании учебного курса лежал, лишь с небольшими изменениями, все тот же круг знаний, который существовал и в училищах средневековой Европы, и в русских братских школах: изучение так называемых “семи свободных художеств”. Грамматика изучалась славянская, латинская и греческая; особенное внимание было обращаемо на язык латинский... Курс философии заключал в себе логику с диалектикой, физику, психологию и метафизику. Особенное внимание обращалось на первую часть этого курса, и, чтобы развить мыслительную способность учеников, наставники постоянно упражняли их в диспутах по философским вопросам. Богословие, после предварительного изучения в младших классах, преподавалось в высшем по системе Фомы Аквинского... курс этот состоял не столько в изложении христианских догматов на точном основании Священного Писания и отеческих толкований, сколько в доказательстве их путем отвлеченной диалектики» (Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. С. 3–4).
«...А так как нравственное воспитание учеников было основано на суровой дисциплине и даже на взаимном надзоре друг за другом, то, понятно, Киевская Коллегия вырабатывала людей с огромным самомнением, с жаждой господства и вместе с тем с большим самообладанием, с умением почтительно подчиняться перед авторитетом предержащей власти» (Там же. С. 5). В. Певницкий даже замечает: «Незлобивый и тихий человек был человеком себе на уме» (Певницкий В. Симеон Полоцкий // Православное обозрение. III. 1860. No 10. С. 197).
По свидетельству Медведева, жившего при Полоцком немалое время, они прочитывали «на всякий день, разве церковнаго и утренних и на сон грядущих молитв, по три акафиста: первый – Иисусу Сладкому, вторый – Пресвятей Богородице, третий – дневный, да четвертый канон за единоумершаго» (Прозоровский А. Сильвестр Медведев (его жизнь и деятельность). М., 1896. С. 154).
«Главным пороком русского общества Симеон признает недостаток в нем христианского просвещения и, вследствие этого, благочестия» (Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. С. 90).
Еще один крупнейший деятель малороссийской Церкви того времени.
«...Если совершу доброе в здешних полках, то сделаюсь известным и москвитянам, сам гетман может отрекомендовать меня им, а наконец с помощью моих покровителей я могу жениться на дочери какого-либо вельможи... Там будут дивиться, когда буду говорить речи, изумляться, когда буду проводить блистательные доводы из истории и опыта; и, может быть, с жадностью будут читать мои сочинения о делах военных... Откроются мне высшие почести, сбудутся мои давние желания быть допущенным к тайным советам по делам мирным и военным...» (Зерникав А. Обозрение рукописи, содержащей в себе автобиографию его // ТКДА. 1860. III. С. 189).
«Ибо москвитяне не уважают иностранцев и ученых, а думают, что они сами могут сделать, что сделали б те...» (Там же. С. 194).
«Между тем приближалась великая седмица пред пасхою, и я, не исповедовавшийся целый год и много согрешивший (несчастнейший из всех!), исповедался в монастыре Батуринском апреля 5-го. По совету духовника и, по моему суждению, чтобы более утвердиться в омерзении ко грехам, причащение св. Таин отложил до ближайшего поста Петрова. Да подаст мне Бог силу избегать грехов и совершить от всего сердца покаяние неизменное» (Там же. С. 197).
Напр.: «Между тем все склонялось к миру и соглашению между турками и нашим государем. Тогда видя, что напрасно ожидал я себе возвышения посредством войны, предал судьбу свою Богу, который имеет многие способы совершать то, для чего человек и одного измыслить не может» (Там же. С. 191–192).
Зерникав А. Об исхождении Святаго Духа от одного только Отца. Т. 1. Почаев, 1902. С. 17. Собственно, по большей части из энциклопедического собрания текстов святых отцов, последовательно опровергающих все аргументы латинян, он и состоит.
В начале XX века сочинение Зерникава было переведено с латыни на русский с небезынтересным для нашей работы предисловием: «В наши дни против христианства идет отчасти скрытая и глухая, отчасти откровенная и беззастенчивая, но, во всяком случае, решительная борьба со стороны так называемого научного позитивного направления, принявшего под влиянием еврейства и масонства антихристианскую, точнее антихристову, окраску. Отделение Церкви от государства, о котором хлопочут современные политики и которое проведено уже законом во Франции, есть первый акт этой борьбы, за которым несомненно последуют другие меры, направленные к уничтожению христианства как основы общественной и государственной жизни. Церкви Христовой грозят преследования, может быть, более опасные, чем гонения первых веков нашей эры. Ввиду этой борьбы должен настать рано или поздно конец церковному раз-делению христианства. Недалеко то время, когда с восстановлением канонического строя Русской Церкви явится возможность созыва вселенского Собора с целью прекратить рознь и разделение среди последователей Христа. Несомненно, что в возникновении разъединения Церкви большую роль играло недостаточное понимание латинянами учения отцов Греческой Церкви и неверное толкование их мыслей; в свою очередь греки иногда не могли убедительно доказать латинянам их заблуждения, не находя в латинском языке слов для точного выражения своих идей. Вообще, разница двух языков, на которых устанавливалась первоначально христианская догма, и недостаточное проникновение греков и латинян в дух языка своих противников вели к недоразумениям и разногласию, имевшим столь печальные последствия. Отсутствие до появления книгопечатания верных списков творений Отцов Церкви составляло также немалую причину возникновения раскола в догматическом учении» (Зерникав А. Об исхождении Святаго Духа от одного только Отца. Т. 2. Житомир, 1906. С. II). Еще интересней адресат посвящения, которым завершается предисловие: будущий митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), тогда архиепископ Волынский и Житомирский.
Конец записок: «Куда прибегнем во время трудное? Я, бедный, не мог ожидать богатой невесты. Итак, опять все поручил Богу, который может и без моего искания представить мне случай, если угодно Ему, чтоб я женился на предопределенной мне девице. 7 июля пред постом успенским дано мне 40 флор. И я хотел в начале поста вы ехать, чтобы рассеять печаль мою и избегать случаев ко греху. Притом желал я беседовать с отцами киевскими и надеялся выехать не без напутственных пособий. На путь дано мне 20 флор. 4 талера и 7 леонинов. 3 августа выехал, и по причине замедления в Прилуках с гетманом, мы возвратились 23. Да помилует меня Бог грешника! – Начал снова жить дома и пишу это без слез. 2 сент. Сопровождал гетмана в Киев, 21 мы возвратились...» (Зерникав А. Обозрение рукописи, содержащей в себе автобиографию его // ТКДА. 1860. III. С.200).
Запись Симеона в дневнике: «Лета 1664, декабря 18-го, в день воскресный пред Рождеством Христовым патриарх Московский Никон, который оставил престол свой, приехал ночью в Москву, взошел на престол и как его не приняли, то, взяв посох святого Петра митрополита, уехал. Тогда я был позван в присутствие его царского величества для перевода латыни славнейшего отца Паисия, митрополита Газского» (Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. С. 15–16). Паисий Лигарид, по общему мнению, был уже совершенным авантюристом: «Паисий прибыл в Россию за два года перед этим: этот хитрый и льстивый грек, питомец коллегии, основанной папою Григорием XIII для обращения греков в латинство, не раз в течение своей жизни колебавшийся между православием и католичеством, смотря по тому, что было для него выгоднее в данную минуту, прибыв в Москву, примкнул к враждебной Никону партии и занял при дворе, как иерарх православного Востока, ученый знаток церковных правил, прочноеположение, которое не могли поколебать никакие разоблачения насчет его прошлой жизни: по словам Никона, царь и бояре слушали Паисия как пророка Божия» (Там же. С. 15). Впрочем, и Паисий стоял за просвещение в славяно-греко-латинском его варианте и желал, «чтобы Москва была просветительным центром не только для русской церкви, но и для церквей греческих» (Сменцовский М. Братья Лихуды. С. 12).
«Видя в каждом слове своих противников одну ложь, одно невежество, полемист с усердием старался изобличать все, что бы ни сказано было ими. Вследствие сего он оправдал в своем труде от порицаний расколоучителей много таких вещей, которые ни в коем случае не заслуживали этого...» (Татарский И. Симеон Полоцкий (его жизнь и деятельность). М., 1886. С. 552).
Ср. у П. Паскаля: «Между тем как истинный спор касался христианского поведения, разделение обнаружилось сначала в обрядах или позиции по отношению к грекам, затем в вопросе о дисциплине: послушании Патриарху и царю» (Pascal Pierre. Avvakum et les débuts du raskol. P. XXII).
Попов В. Симеон Полоцкий как проповедник. М., 1886. С. 44–45.
За незнание греческого Епифаний, между прочим, не взял его в справщики.
В конце XVII – начале XVIII века был, впрочем, еще один «невольный» транслятор идей блж. Августина в русское богословие – свт. Иоанн Максимович, сделавший перевод «Иллиотропиона», непосредственным автором которого был иезуит Дрекселлий (см.: Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом: В 2 т. СПб., 1862. Т. 2. С. 316).
«При полноте и ясности представления дела догматика Полоцкого всего более страдает отсутствием самостоятельной мысли, отсутствием критики... Если встречаются два противоположных свидетельства об одном предмете и со стороны лиц одинаково авторитетных, Полоцкий впадает в совершенную нерешительность, даже и в том случае, когда его симпатии склоняются, очевидно, на одну сторону» (Певницкий В. Симеон Полоцкий // Православное обозрение. 1860. III. No 11. С. 224–225).
Ср.: «Древняя Русь, насколько мы можем судить, мало интересовалась так называемой всеобщей историей и не много о ней знала. Случайные упоминания о ней находим в летописях... Не подвергалось определению и самое понятие об истории как об особой отрасли знания... Почин в деле и этого знания относят обычно к Петровской эпохе; однако и в том, что касается истории, она дала только развитие и углубление начал, заложенных веком раньше. Интерес к Западу, явный уже в XVI столетии, возрастает в XVII... Проводником новых знаний часто являлась Юго-Западная Русь» (Белецкий А. И. Стихотворения Симеона Полоцкого на темы из всеобщей истории. Харьков, 1914. С. 3–4).
«Как на факт общественного мнения о нем укажем на записанную новгородским дворянином Крекшиным народную молву о том, будто бы он предсказал рождение Петра Великого. – Наблюдая “по вся нощи звездное течение” и предвещая “много как о России, так и о других государствах”, Полоцкий увидел раз (в ту ночь, когда “в утробе государыни Натальи Кирилловны зачался император Петр”) “пресветлую близ Марса звезду”» (Попов В. Симеон Полоцкий как проповедник. С. 14).
Епифаний, умирая, «не забыл Полоцкого в своем завещании, а Полоцкий почтил его несколькими эпитафиями, в которых называл его “известным учителем, искусным богословом... мужем, исполненным мудрости, кротости и честным”» (Миркович Г. О времени пресуществления Св. Даров. Спор, бывший в Москве, во второй половине XVII века. Вильна, 1886. С. 70).
Сменцовский М. Братья Лихуды. Приложение. С. VII.
Ср. у Досифея: «...как текст еврейский, так и прочие толкования или переводы не дают нам возможности вполне изучить и верно толковать его. И только труд семидесяти толковников дает нам эту возможность, только он пользуется в соборной церкви полным к себе доверием» (Матченко И. Досифей, патриарх Иерусалимский, и его время // Душеполезное чтение. 1878. II. No 6. С. 152).
Сменцовский М. Братья Лихуды. Приложение. С. XIII.
Сменцовский М. Братья Лихуды. Приложение. С. XV.
Среди прочих доказательств Евфимий приводит и такой пример: «Иоанн Святый Богослов евангелие и апокалипсис писа по гречески, в нем же греческих стихий имена альфа и омега, ими же являет само Слово Божие безначалие свое и безконечие, рече самого себе: “Аз есмь алфа и омега, первый и последний”. Не сказа своея превечности от латинских литер. Чесого ради? Зане латинское “а” не может явити таковое таинство, омега же писмене латиницы весма не имут» (Там же. С. XXI).
Там же.
См.: Флоровский Г., прот.Чудовский инок Евфимий // Slavia (19) 1949. С. 106.
«...Он был весьма односторонним и во всем следовал наставлениям и призывам иерусалимского патриарха Досифея, который из Константинополя, Адрианополя, Бухареста слал в Москву призывы остерегаться латинства во всех проявлениях, латинской, т. е. схоластической школы и литературы. Верный ученик Епифания Славинецкого и блюститель его заветов относительно “греческого учения”, инок Евфимий был лишен, однако, той мудрости Епифания, которая позволяла ему согласовать и примирить с этой “греческой” идеологией широту понимания культурной проблемы в целом... Ученый и начитанный богослов, инок Евфимий был в то же время фанатиком известной идеи, и в этом отношении ему действительно были не чужды “инквизиционные замашки”» (Там же. С. 141).
«От Евфимия осталась громадная переводная литература с греческого языка...» (Миркович Г. О времени пресуществления Св. Даров. Спор, бывший в Москве, во второй половине XVII века. С. 78).
Самим Евфимием были переведены, хотя и не изданы за неудобопонятностью языка, сочинения Дионисия Александрийского, «оглашение» Кирилла Иерусалимского и др. (см.: Скворцов Г . Патриарх Адриан, Его жизнь и труды в связи с состоянием Русской Церкви в последние десятилетия XVII века // Православный собеседник. 1913. No 5. С. 768). См. также у Флоровского: «А. И. Соболевский констатировал при изучении московской переводной литературы XV–XVII веков, что “вновь переведенные” с греческого в это время “полемические сочинения не много прибавляют к тому, что уже было известно” и что переводы эти (за исключением молитв, богослужебных текстов, соборных деяний и сочинений по каноническому праву) “не только не обновили, но даже не дополнили русской литературы...”. С точки зрения историко-литературной было бы интересно подвергнуть более пристальному изучению самый текст переводов Евфимия. То, что говорят о нем Горский и Невоструев, а равно и Соболевский и Красносельцев и др., заставляет полагать, что переводы эти далеко не вполне удачны. Евфимий переводил весьма буквально греческий оригинал, был привязан к букве текста и в связи с этим нередко насиловал русскую речь... Отсюда часто возникала темнота и невразумительность текста» (Флоровский Г., прот.Чудовский инок Евфимий // Slavia (19) 1949. С. 113).
В Москве было тогда две школы: андреевская – при Андреевском монастыре – греческого направления (под водительством Епифания) и заиконоспасская, возглавляемая Симеоном.
Вероятно, Медведев знал и греческий, так как «для уличения своих противников... занимался сличением печатной Гаврииловой книги с рукописными переводами и с греческим подлинником» (Прозоровский А. Сильвестр Медведев. С. 79).
Прозоровский А. Сильвестр Медведев. С. 75.
«С одной стороны, жизнь в мире и, в особенности, семейная жизнь казалась Полоцкому совершенно несовместимою с расположением к науке... С другой – предпочтение иноческого жития мирской жизни представлялось Полоцкому, по словам г. Майкова, неизбежным логическим выводом из евангельского учения о нравственности» (Там же. С. 102).
Письма Сильвестра Медведева (сообщение С. Н. Браиловского). СПб., 1901. С. 32.
Сильвестра Медведева Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся в гражданстве. М., 1894. С. 5.
«Ибо и иосифово продание во Египет, и како бе во Египте в целомудрии, и како глада ради Иаков отец его с братиею его тамо прииде, и во Египте во множество народа быша, – все явлено есть писменным начертанием» (Там же. С. 8).
«И мощно от вышеписанных подобий всякому разумети, како люди велицыи за добрыя дела похвалишася, за неразсмысленная и неправо сотворенная не [похвалишася] и чрез писание все известися. Сего ради и аз видех во дни моя при мне бывшая дела во гражданстве человеков, их же впредь ради ведения не токмо себе, но и иным восхотех писанием оставити вежество; ибо мнози о тех делех глаголют и соперство между себе творят, обаче инии отнюдь истинствовати (в малом времени отсутствующие) не могут, понеже не писано» (Там же. С. 16).
«...И в сие наше время благоволи Господь Бог крепкаго нашего самодержца и благохотнаго всем человеком и милостивого царя, гневаяся на люди, отняти, который бы ради своего мудраго разсмотрительства и великаго милосердия, аще не бы его болезнь постигла, народное бедство всячески бы возмогл успокоити, уже бо в царствующем граде гнев Божий от налогов начальнических и неправедных судов возгаратися нача, и смысли у людей такожде начаша развращатися» (Сильвестра Медведева Созерцание краткое... С. 40).
«Тем же услышите сия вси язы́цы, внушите вси живущии по вселенней; елицы же ныне есте и елицы будете, присмотритеся изменению от Вышняго десницы и отменности в людех и колесу жития сего непостоянному, кое ныне в высоту возвышается и паки тое ж вниз з горы опущается страшным и ужасным опущением» (Там же. С. 5–52). Или: «Все же люди суть Божии, и никто един благороден без единаго мнимаго и меншаго жити возмогает; того ради все, любовь имуще, Господу Богу кланятися и Его единаго славити должни суть» (Там же. С. 19).
Там же. С. 60.
Прозоровский А. Сильвестр Медведев. С. 373.
В изложении «Остна» известие о казни Медведева звучит так: «...обличися он, бывый монах Сильвестр, в измене и навете на благочестивое Московское царство с некими своими клевреты и волхвы гадательствовавшими ему неудобная некая, паки пытан огнем и иными истязаньми по градским судом и законом, повинеся во всем, и за то казнен смертною казнию; глава ему отсечеся того же февраля в 11 день с единомысленники и клевреты его. На немже исполнися, яко от Духа Святаго глаголанное, пророчество Святейшаго Иоакима патриарха и сущаго при нем Священнаго синода, глаголющих, яко иное некое зло и крамола и вред на Царство имяше от него произникнути...» (Остен: Памятник русской духовной письменности XVII в. СПб., 2006. С. 60–61).
Но что можно сказать с уверенностью, когда за сто с небольшим лет до этих событий ученейший и европейски образованный старец Максим Грек требовал градских казней для еретиков?
Сменцовский М. Братья Лихуды. С. 293.
См.: Там же. С. 279–297.