V. Итоги

От⁵³⁴ глубокой древности две познавательные способности почитались благороднейшими: слух и зрение. Различными народами ударение первенства ставилось либо на том, либо на другом; древняя Эллада возвеличивала преимущественно зрение, Восток же выдвигал как более ценный – слух. Но, несмотря на колебания в вопросе о первенстве, никогда не возникало сомнений об исключительном месте в познавательных актах именно этих двух способностей, а потому не возникало сомнений и в первенствующей ценности искусства изобразительного и искусства словесного: это – деятельности, опирающиеся на самые ценные способности восприятия.

Рассмотрением в предыдущем этих двух высших деятельностей заработано право подвести некоторый итог о познавательной деятельности вообще. Она строит символы, – символы нашего отношения к реальности. Предпосылка деятельности, все равно, будет ли это искусство изобразительное или искусство словесное, есть реальность. Мы должны ощущать подлинное существование того, с чем соприкасаемся, чтобы стала возможной культурная деятельность, вплотную признаваемая как потребная и ценная; без этой предпосылки реализма наша деятельность представляется либо внешне-полезной, в достижении некоторых ближайших корыстей, либо внешне-развлекательной, забавой, искусственным наполнением времени. Но, не сознавая реальности, которую знаменует, т.е. вводит в наше сознание, то или другое деяние культуры, мы не можем признать его внутренне достойным, истинно человечным. Иллюзионизмом, как деятельностью, не считающейся с реальностью, по существу своему отрицается человеческое достоинство: отдельный человек замыкается здесь в субъективное и тем самым перерезывает свою связь с человечеством, а потому и с человечностью. Когда нет ощущения мировой реальности, тогда распадается и единство вселенского сознания, а затем – и единство самосознающей личности. Точка-мгновение, будучи ничем, притязает стать всем, а вместо закона свободы воцаряется каприз рока. Перспектива в изобразительности и схематизм в словесности – последствия этого отрыва от реальности; впрочем, это даже не последствия, а последствие, единое последствие – рассудочность, – она же – закон тождества отвлеченного мышления⁵³⁵. Точка-мгновение здесь закрепляется как исключительное, отрицающее реальность всей полноты бытия, себя же – утверждающее абсолютным. Но, отстранив от себя всякую реальность, это «абсолютное» естественно остается лишь формальным притязанием, равно относимым к любой точке-мгновению, к любому Я. «Точка зрения» в перспективе и есть попытка индивидуального сознания оторваться от реальности, даже от собственной своей реальности – от тела, от второго глаза, даже от первого, правого глаза, поскольку и он не есть математическая точка, математическое мгновение. Весь смысл этой, перспективной, точки зрения, этого locus standi⁵³⁶ – в исключительности, в единственности: точки зрения в перспективе есть полная бессмыслица, и коль скоро некоторая точка пространства и времени провозглашается точкою зрения, то тем самым отрицается за другими точками пространства подобная значимость. Нужно раз навсегда утвердить в мысли истинный смысл перспективы: эта последняя не есть что-либо положительное, и точка зрения не имеет никаких собственных положительных определений и характеристик, – но определяется лишь отрицательно, как «не то», что все прочие точки, и потому – содержанием самой перспективы необходимо признать отрицание какой бы то ни было реальности, кроме реальности данной точки. Ведь если бы реальность вне ее была бы допущена, тем самым открывалась возможность и другой, оттуда, точки зрения, и, следовательно, перспективное единство, основной постулат перспективности, было бы принципиально нарушено. Ирреализм и перспективизм не случайно-исторически оказались попутчиками, а суть одна и та же установка культуры, первый по внутреннему смыслу, а второй – по способу выражения; общее же имя тому и другому – иллюзионизм. Так – в изобразительной деятельности, когда ирреалистический замысел раскрывается в зрении; но так же, как раз так же, и в деятельности словесной, обращающейся к слуху. Словесное схемо-строительство есть обнаружение ирреалистической предпосылки языка – имеборчества. Схемо-строительство, как и перспектива, исходит из предпосылки об отрицании реальности и хочет, вместо реальности, дать словом некоторую иллюзию реальности, некоторое «als ob»⁵³⁷, которое принималось бы как реальность, не только не будучи таковою, но и своею природою отрицая реальность по существу. Но схема не могла бы выдавать себя за реальность, если бы не притязала при этом на единственность и не отрицала бы всех прочих схем: признав другую схему, сознанию тем самым пришлось бы признать и некоторый другой центр (во времени или в пространстве) схемо-строительства, следовательно, – и некоторую реальность – вне себя, вне наличного здесь и теперь. Но, опустошенный от всякой конкретности, этот центр, это отвлеченное Я, формален, – и потому определение его – чисто отрицательное. Словом, тут, об этом центре речи придется повторить все сказанное о точке зрения.

Иллюзионизму противополагается реализм. Реальность не дается уединенному в здесь и теперь точечному сознанию. Закон тождества, применяется ли он в зрении (перспектива) или в слухе (отвлеченность), уничтожает бытийственные связи и ввергает в самозамкнутость. Реальность дается лишь жизни, жизненному отношению к бытию; а жизнь есть непрестанное ниспровержение отвлеченного себе-тождества, непрестанное умирание единства, чтобы прозябнуть в соборности. Живя, мы соборуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных взаимоисключающих – по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр. и пр. Подобно мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир. Но каждый акт соборования есть вместе с тем и собирание точек зрения и центров схемо-построения. То, что называется обратною перспективою, вполне соответствует диалектике. Одно – в области зрения, другое – в области слуха; но по существу и то и другое есть синтез, осуществляемый движением, жизнью. Отвлеченной неподвижности иллюзионизма противополагается жизненное отношение к реальности. Так созидаемые символы реальности непрестанно искрятся многообразием жизненных отношений: они по существу соборны. Такие символы, происходя от меня, – не мои, а человечества, объективно-сущие. И если в иллюзионизме внутренний двигатель – в возможности сказать о произведении культуры «мое», хотя бы на самом деле оно было бы и весьма компиляторским, т.е. награбленным, то при реалистическом мирочувствии побуждает созидать именно возможность сказать о созданном »не мое», «объективно сущее». Изобрести – стремление иллюзионизма; обрести – реализма, – обрести как вечное в бытии.

Но изобретение, поскольку оно в самом деле таково, предполагает замкнутие в субъективность; напротив, обретение требует усилия, направленного на бытие. Реалистическое отношение к миру по самому существу дела есть отношение трудовое: это жизнь в мире. Иллюзионистическое миропонимание пассивно, да оно и не может быть активным, коль скоро при нем не ощущается реальности, тогда как реалистическое твердо знает, что реальность должна быть активно усваиваема трудом.

Именно потому, что нас окружают не призрачные мечты, которые перестраивались бы по нашей прихоти, бессильные и бескровные, а реальность, имеющая свою жизнь и свои отношения к прочим реальностям, именно поэтому она вязка и требует с нашей стороны усилия, чтобы были завязаны с нею новые связи, чтобы были прорыты в ней новые протоки. Это – символы. Они суть органы нашего общения с реальностью. Ими и посредством их мы соприкасаемся с тем, что было отрезано до тех пор от нашего сознания. Изображением мы видим реальность, а именем – слышим ее; символы – это отверстия, пробитые в нашей субъективности. Так что же удивительного, если они, явления нам реальности, не подчиняются законам субъективности? И не было ли бы удивительным противоположное? Символы не укладываются на плоскости рассудка, структура их насквозь антиномична. Но эта антиномичность есть не возражение против них, а напротив – залог их истинности. Иллюзионистическое, внежизненное, пассивное мировоззрение искало во что бы то ни стало отвлеченного единства, и это единство выражало самую суть возрожденного нигилизма. Не следует ли отсюда, что миро-действие реалистическое, на жизнь направленное и трудовое, должно отправляться от существенного признания соборной множественности в самых орудиях нашего отношения к бытию?

Возрожденское⁵³⁸ мирочувствие, помещая человека в онтологическую пустоту, тем самым обрекает на пассивность, и в этой пассивности образ мира, равно как и сам человек, распадается и рассыпается на взаимно исключающие точки-мгновения. Таково его действие по его сути. Но было бы ошибкою считать это разложение целого только теоретической угрозой, – пределом, никогда не достигаемым исторически. Опасность, когда-то казавшаяся неопределенно далекой, уже вплотную подступила к культуре; и не в силу отвлеченных соображений приходится пересматривать курс недавней культуры, а под натиском самой жизни; мы, как члены человеческого рода, как личности, уже не в состоянии жить среди продуктов самоотравления возрожденской культуры. Мы фактически уже восстаем против нее, не кто-либо один, а многие, большинство. Когда физик, или биолог, или химик, даже психолог, философ и богослов читают с кафедры одно, пишут в научных докладах другое, а дома, в своей семье, с друзьями чувствуют, вступая в противоречие с существенными предпосылками своей собственной мысли, то не значит ли это, что личность каждого из них разделилась на несколько исключающих друг друга? А беря более глубоко, мы легко усмотрим ту же внутреннюю несвязность и в пределах лекций, и в пределах диссертаций и жизнечувствия. Личность рассыпается, утверждая отвлеченное единство всей своей деятельности. Но это не соборность, не синтез, не творческое объединение, а разложение, механическая смесь, – словом, не жизнь, а смерть. И смерть – не от злой воли того или другого деятеля культуры, а необходимое последствие самого хода ее.

Уже давно, давно, вероятно, с XVI‑го века, мы перестали охватывать целое культуры, как свою собственную жизнь; уже давно личность, за исключением очень немногих, не может подняться к высотам культуры, не терпя при этом величайшего ущерба. Да, уже давно попытка обогатиться покупается жертвою цельной личности. Жизнь разошлась в разных направлениях, и идти по ним не дано: необходимо выбирать. А далее, каждое направление жизни расщепилось на специальности отдельных культурных деятельностей, вслед за чем произошло раздробление и их на отдельные дисциплины и узкие отрасли. Но и эти последние, естественно, должны были подвергнуться дальнейшему делению. Отдельные вопросы науки, отдельные понятия в области теоретической вполне соответствуют той же крайней специализации в искусстве, в технике, в общественности. И если нередко слышится негодование на механизацию фабричного труда, где каждому работнику достается лишь ничтожная часть какого-нибудь механизма, конструкции, и, может быть, назначения которого он не понимает и которым во всяком случае не пользуется, то сравнительно с этой специализацией рук, насколько более вредной и духовно разрушительной должна быть оцениваема специализация ума и вообще душевной деятельности?

Содержание науки чужой специальности давно уже стало недоступным не только просто культурному человеку, но и специалисту-соседу. Однако и специалисту той же науки отдельная дисциплина ее недоступна. Если специалист-математик, беря в руки вновь полученную книжку специального журнала, не находит, что прочесть в ней, потому что с первого же слова ничего не понимает ни в одной статье, то не есть ли это reductio ad absurdum⁵³⁹ самого курса нашей цивилизации? Культура есть среда, растящая и питающая личность; но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свидетельствует ли такое положение вещей о каком-то коренном «не так» культурной жизни? Культура есть язык, объединяющий человечество; но разве не находимся мы в Вавилонском смешении языков, когда никто никого не понимает и каждая речь служит только, чтобы окончательно удостоверить и закрепить взаимное отчуждение? Мало того, это отчуждение закрадывается в самое единство отдельной личности: себя самое личность не понимает, с самою собою утратила возможность общения, раздираясь между взаимоисключающими и самоутверждающимися в своей исключительности «точками зрения». Отвлеченные схемы, они же перспективные единства, перспекты, если допустить такой идеологизм, вытеснили из жизни личность, и ей приходится полузаконно ютиться где-то на задворках, работая на цивилизацию, ее губящую и ее же порабощающую.

Но человек не может быть порабощаем окончательно. Настанет день, и он свергнет иго возрожденской цивилизации, даже со всеми выгодами, ею доставляемыми. Близок час глубочайшего переворота в самых основах культурного строительства. Подземные удары землетрясения слышались уже не раз на протяжении последнего столетия: Гёте, Рескин, Толстой, Ницше, сейчас Шпенглер, да и многие другие, уже предостерегали о катастрофических илах, и не изданием «полного собрания сочинений» и продажею открыток-портретов обезвредить грозный смысл их обличений и предвещаний. Здание культуры духовно опустело. Можно продолжать строить его, и оно еще будет строиться. История претерпевает величайшие сдвиги не под ударами многопудовых снарядов, а от иронической улыбки. И не по бенгальским огням и tutti⁵⁴⁰ оркестра узнается конец исторического эона, а по обращенности глаз более зорких в противоположную от наличной культуры сторону горизонта. Споры, борьба и гонения указывают на какую-то историческую нужность оспариваемого. Но наступает час, когда не спорят; тогда, может быть, даже оценивают тонкость разработки выдохшейся цивилизации. Но сказано короткое слово «не надо», и им все решается. Дальнейшее же есть естественное разрушение оставленного дома. Схоластика пала не тогда, когда восставали против нее и спорили с нею, напротив, эта борьба была залогом жизненности. Но в известный момент, без спора, без упреков, без гнева, Декарт попросту махнул на нее рукой и пошел своим путем. Это-то небрежное мановение и было роковым: схоластика кончилась, и началось новое философское мировоззрение. Так вот, я здесь хочу сказать, что мы-то еще спорим против возрожденства, мы-то еще критикуем его предпосылки и сложившуюся из них культуру. И, вероятно, это – последние споры. А потом, те, кто будут за нами, ничего не отрицая, нисколько не возражая против тонкости научных дистинкций и разработанности художественных приемов и т.д. и т.д., скажут роковое «не надо», и вся сложная система обездушенной цивилизации пойдет разваливаться, как развалилось в свое время многосложное сооружение астрологии, как развалилась схоластика, как развалились и разваливаются за ненадобностью великие империи. Это не значит, чтобы разваливающееся в своем роде было бы несовершенно и не решало той или другой поставленной ему задачи. Трудно себе представить, чтобы большое историческое явление, складывавшееся веками, не было по-своему целесообразным, когда культура есть существенно деятельность по целям. Но самая задача, решению которой служит данное явление, может оказаться как не нужны или, во всяком случае, не окупающая жизненных усилий, которые тратятся на ее решение. И тогда человечество отказывается от поставленной задачи и средств к ее разрешению. Так домохозяин бросает изветшавший дом, ремонт которого поглощает все доходы и который своим обитателям предоставляет взамен много, но неуютных и почти нежилых комнат. Семья предпочитает выселиться в небольшой, но в приспособленный к жизни домик, а большой дом разрушается ускоренным ходом, пока его не повалит какое-нибудь стихийное бедствие. Цивилизация нашего нового времени есть именно такой дом, поглощающий все силы и заставляющий жить для себя, вместо того, чтобы облегчать жизнь. Человек надсаживается над работой для культуры, не получая взамен ничего, кроме горького сознания своего одиночества, обеднения и раздробления⁵⁴¹. И, наконец, он примет решение и, собрав свои пожитки, переселится на сторону, чтобы зажить с меньшими притязаниями на блеск, но сообразно настоящим потребностям семьи. Может быть, и нужный когда-то, когда наука льстила себя надеждами быть метафизикой мира, – известный уклад мысли впоследствии потерял свой смысл, коль скоро пришлось сознаться, что дело ограничивается лишь построением схем. Между тем этот уклад мысли, всегда не соответствовавший внутренним потребностям человека, все более проявлял свою неуютность, по мере своего роста; и все несоизмеримее делалось научное миропонимание с человеческим духом, не только качественно, по содержанию своих высказываний, но и количественно, по неохватимости их индивидуальными силами. Наука хотела заменить собою то, в чем ищет себе удовлетворения личность; а в итоге стараний была сооружена огромная машина, к которой не знаешь, как подступиться. Тут не может быть и речи об удовлетворении: это как если бы построили дом в десятки квадратных верст длиною, верстами меряющий высоту комнат и соответственно обставленный. Едва ли была нам польза от стаканов в сотни ведер емкостью, ручек с корабельную мачту, стульев высотою в колокольню и дверей, которые мы сумели бы открывать только при помощи колоссальных инженерных сооружений в течение, может быть, годов. Так и научное мировоззрение и качественно и количественно утратило тот основной масштаб, которым определяются все прочие наши масштабы: самого человека. Конечно, в нетрудовом миропонимании можно отвлекаться от чего угодно и воображать себе все что угодно, приписывая к любой характеристике любое число нулей. Но ведь эта возможность опирается на жизненную безответственность такого мыслителя: он заранее уверен, что его построения не придется проверять жизнью и потому фантастичность их не будет изобличена подлинными потребностями живого человека. Такому мыслителю нет дела до мира; выхватив облюбованный кусочек жизни, он ведет себе свою линию куда-то, в сторону от жизни и, естественно, не получает окрика в той пустоте субъективности, куда он устремился. Он сам по себе. Но, став только таким, мысленно уйдя от человечества, он становится и вне себя, вне себя самого: ибо, как человек, не может же он уйти от человеческой природы, а следовательно, и связи с человечеством. Но эта бесчеловечная субъективность, по какому-то странному недоразумению себя объявляющая объективностью (себя!), вносит в мыслителя раздвоенность сознания, и, как мыслитель, он думает и говорит в прямой противоположности тому, что думает и говорит как человек. С кафедры он отрицает тот масштаб, которым, одним только, он измеряет жизнь на самом деле и который дает ему жизненные силы также и для деятельности на той же кафедре.

Современный человек ведет двойную бухгалтерию. Она имела еще некоторый смысл, пока подразумевалось позднесредневековое учение о двойной истине⁵⁴² и людям верилось в науку, как в истину. Но именно последнее разрушено до основания кантианством, позитивизмом, феноменализмом, эмпириомонизмом, прагматизмом и прочими самооценками научной мысли. Она не есть истина и не притязает быть таковой, она хочет быть удобством и пользою. Если бы истина, хотя бы самая суровая, уничтожающая меня и мои масштабы, – то я, человек, вынужден смириться и смиряюсь. Но мне возвещают, чтобы на истину я не смел и надеяться. Так польза и удобство?.. – Ну, тогда уж позвольте мне, человеку, судить самому, что мне полезно и что мне удобно. И, пожалуйста, не благодетельствуйте меня удобствами насильно. Может быть, ваш сказочный дом для великанов и был бы удобен им, это их дело. Но, в действительной жизни, мне и моим близким – а близки мне по человечеству все люди – это жилище совсем не подходит, и кому же знать о том, удобно мне что-либо или неудобно, как не мне самому. Наука, изгнанная своими сторонниками с трона истинности, и все продолжающая придворный этикет истинности, либо смешна, либо вредна. Я же, человек, с своей стороны решительно не вижу оснований мучить себя китайскими церемониями, которые и объявляются-то условными и по существу познавательно ничего не дающими; даже изучить их нет у меня ни времени, ни сил, тем более что жизнь ведь не ждет и требует к себе внимания и усилия. А жизнь пережить – ведь не поле перейти. И вот, в итоге; я, человек, скажем, 40-х годов двадцатого века, не беру на себя обузы входить в ваши нетрудовые контроверзы, делать какие-то выборы и усовершенствования. Может быть, ваши построения по-своему и великолепны, как был великолепен в свое время и этикет при дворе Короля-Солнца. Но что мне до того – и до ваших тонкостей, и до Версальских. Мое дело маленькое, моя короткая жизнь и мой человеческий масштаб; и я без раздражения и гнева, силою вещей, силою запросов жизни, сознав жизненную ответственность, просто отхожу от жизни – от жизни-забавы, и живу по-своему. Кое-что, разумеется, остается в моем хозяйстве, может быть, даже будет усвоено им; но большая часть этой цивилизации, коль скоро разрушена система, само собою в небольшое число поколений забудется, или останется в виде пережитков, может быть, ритуального характера, но ни к чему не обязывающих – как какой-нибудь брудершафт, пережиток причащения кровью друг друга. Но основное русло жизни пойдет помимо того, что считалось еще так недавно заветным сокровищем цивилизации. Была же когда-то сложнейшая и пышно разработанная система магического миропонимания, и тонкостью отделки своей она не уступила бы ни схоластике, ни сциентизму; и была действительно великолепная система китайских церемоний, как и не менее великолепный талмудизм. Люди учились и мучились целую жизнь, сдавали экзамены, получали ученые степени, прославлялись и кичились… а потом обломки древневавилонской магии ютятся в глухой избе у полунормальной знахарки и т.д. Даже большие знатоки древности лишь смутно-смутно нащупывают некоторые отдельные линии этих великих построений, но уже не сознавая их внутреннего смысла и ценности, хотя не исключена и возможность, что где-нибудь и когда-нибудь эти построения восстановятся.

Но ныне светом и молвой

Они забыты…⁵⁴³

Таково же и будущее возрожденской науки, но более суровое, более беспощадное, поскольку и сама она была беспощадна к человеку.

АНТРОПОДИЦЕЯ СВЯЩЕННИКА ПАВЛА ФЛОРЕНСКОГО

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ ЦИКЛА «У ВОДОРАЗДЕЛОВ МЫСЛИ»

«Мой «Столп» до такой степени опротивел мне, что я часто думаю про себя: да не есть ли выпускание его в свет акт нахальства, ибо что же, на самом-то деле, понимаю я в духовной жизни? И, быть может, с духовной точки зрения он весь окажется гнилым» (из письма священника Павла Флоренского В.А.Кожевникову от 2 марта 1919 года)⁵⁴⁴. Трудно поверить, что эти строки написаны отцом Павлом еще за два года до выхода его книги «Столп и утверждение Истины» (М., 1914). Столь резкий отзыв, при всей самокритичности отца Павла, объясняется тем, что к этому времени ему внутренне стал чужд дух теодицеи: «Столп…» был пройденным этапом жизни. Не случайно П.А.Флоренский первоначально в 1908 г. взял в качестве магистерской диссертации перевод и комментирование неоплатоника Ямвлиха. Таинства брака (1910) и священства (1911) явились теми семенами, из которых творчество отца Павла смогло расти в новом направлении – направлении антроподицеи.

Сам термин «антроподицея» (от греч. ҐnJrwpoV – человек и d…kh – справедливость), «оправдание человека», впервые встречается у Флоренского в статье «Догматизм и догматика»⁵⁴⁵, затем упоминается в книге «Столп…» и подробно раскрывается во «Вступительном слове пред защитою на степень магистра… 19 мая 1914 г.»: «На возможный вопрос о содержании антроподицеи, может быть, следует ответить: «Разные виды и степени Бого-нисхождения должны составить основную тему ее». Другими словами, речь должна идти там о категориях духовного сознания и об откровении Божием в Священном Писании; о священных обрядах и святых таинствах; о Церкви и ее природе; о церковном искусстве и церковной науке, и т.д. и т.д. А это все должно быть обрамлением центрального вопроса антроподицеи – христологического»⁵⁴⁶.

Как цельное произведение антроподицея не была написана отцом Павлом. К ее тематике относятся два больших цикла, выросших из лекций в Московской Духовной Академии – «Философия культа» и «У водоразделов мысли», а также работы по философии искусства, которые вошли в упомянутые циклы («Иконостас», «Обратная перспектива») или являются вполне самостоятельными («Пространство и время в художественных произведениях»). Совокупное рассмотрение всех этих работ позволяет выявить следующую структуру антроподицеи: 1) строение человека, 2) освящение человека, 3) деятельность человека (сакральная, мировоззренческая, хозяйственная, художественная)⁵⁴⁷.

В теодицее человек разумом испытывает Бога и находит, что Он – Сущая Правда, Спаситель. В антроподицее человек испытывает себя, обретает себя «ложью» и нечистотою, усматривает свое несоответствие образу Божию и правде Божией и необходимость очищения. Тогда возникает целый ряд вопросов, на которые и должна ответить антроподицея: как данная религия делается спасительной для человека; в какой реальной среде должен человек быть и в какую связь с нею должен вступить, чтобы усвоить спасение; какими путями человек принимает Божие спасение в себя и спасается своим Спасителем? Путь оправдания человека, так же как и путь оправдания Бога, возможен лишь благодатною силою Божиею. «И верим в Бога, и живем в Боге мы Богом же, – не сами. И потому, первый путь есть как бы выхождение благодати в нас к Богу, а второй – нисхождение благодати в наши недра»⁵⁴⁸. Антроподицея выясняет онтологию осуществленного контраста между всем (Богом) и ничем (тварью), контраста, который необходимо должен быть осуществлен, дабы было возможно оправдание твари. «Разумеется, ни путь теодицеи, ни путь антроподицеи не может быть строго изолирован один от другого. Всякое движение в области религии антиномически сочетает путь восхождения с путем нисхождения. Убеждаясь в правде Божией, мы тем самым открываем сердце свое для схождения в него благодати. И наоборот, отвер<з>ая сердце навстречу благодати, мы осветляем свое сознание и яснее видим правду Божию. Как нельзя разделить полюсов магнита, так нельзя обособить и путей религии»⁵⁴⁹.

Путь горе и путь долу совмещаются в религиозной жизни, и лишь методологически они могут рассматриваться порознь. Однако такому разъединению способствует то, что определенным полосам в личном развитии и в развитии общественного сознания по преимуществу свойствен либо тот, либо другой путь. Теодицея, путь горе, – это по преимуществу путь вступающего на духовный подвиг. Антроподицея, путь долу, – это преимущественно путь продвинувшегося по нему. Это определяет различия теодицеи и антроподицеи Флоренского не только по содержанию, но и в самом подходе к теме. Теодицея была написана в виде писем, антроподицея – в виде лекционных бесед на ряд тем, объединенных общим замыслом, но имеющих и самостоятельное значение. Теодицея была снабжена многочисленными экскурсами и примечаниями – в антроподицее лишь изредка встречаются сноски на цитируемый источник. В теодицее автор вместе с читателем ищет Истину в Горнем мире – в антроподицее Истина показывается читателю как пребывающая в мире дольнем. Теодицея выросла из юношеской уединенной дружбы с С.С.Троицким и духовного окормления аввы Исидора – антроподицея сложилась из зрелой московской «церковной дружбы» (новоселовский круг, ученики в Академии) и руководства епископа Антония (Флоренсова)⁵⁵⁰.

Но есть и общее в теодицее и антроподицее Флоренского. Путь теодицеи отца Павла, как познание истины о Боге, начинается в Троицком соборе. Путь антроподицеи отца Павла, как познание истины о человеке, начинается прогулкой в окрестностях Троице-Сергиевой Лавры («На Маковце» – первое предисловие к работе «У водоразделов мысли»). Это, конечно, не случайность. Антроподицея, как и теодицея, есть философия единосущия, опирающаяся на догмат о Троице. Цель антроподицеи – дедуцировать человека, т.е. показать смысл и внутреннюю необходимость его строения, освящения и деятельности, показать Божии уставы бытия человека во всех его проявлениях. Стремление человека к богоподобию не вносит в него инородного, но лишь очищает от внешнего; «сам человек, сама тварь корнями своими уходит в горнее, ибо человек создан «по Христову образу""⁵⁵¹. Потому, антропологическая по методу, антроподицея онтологична и теологична.

Характерная черта антроподицеи – символизм, который, как и в теодицее, является не только методом и творческой формой но и объектом исследования.

Как в теодицее, отец Павел выявляет антиномичную природу символа, суть которой в том, что символ, с одной стороны, сверхчеловечен, а с другой – человечен. Антиномизм выявляется: в строении человека (усийное и ипостасное начала), в пульсации жизни человека (тетические, антитетические и синтетические типы таинств), в характеристиках духовного типа личности (имя, лик, род психологический тип, тип возрастания и возрастание типа), в соотношении человека и мира (макрокосм и микрокосм), в строении культа (горнее и дольнее), в лествицах освящений (положительные и отрицательные), в условиях освящения (соединение Божественной и человеческой энергий в молитве, иконе, кресте), в богослужебном действе (Божественная и человеческая природа богослужения), в освященном человеке (принадлежит, как святыня, двум мирам), в строении культуры (смысл и реальность), в мировоззренческой деятельности человека (наука и философия), в языке (вещь и деятельность), в строении слова (фонема и семема), в свойствах слова (магичность и мистичность), в хозяйственной деятельности человека (культура и природа), в художественной деятельности человека (конструкция и композиция), в историческом процессе как ритмическом чередовании типов культур (средневековая и возрожденческая), в судьбе Израиля (избранный Богом народ – отвергнутый Богом народ).

Онтологизм, символизм и антиномизм антроподицеи предполагают интуитивное, созерцательное познание. В основе познания строения человека лежит интуиция образа Божия; в основе познания освящения человека – интуиция страха Божия, света, ритма Иисусовой молитвы; в основе познания деятельности человека – интуиции изумления, удивления и воплощения.

Антроподицея священника Павла Флоренского как нечто целое почти неизвестна. Оценки отдельных ее частей различными исследователями мало учитывают общий замысел и полемическую направленность цикла, создававшегося в эпоху активной борьбы с церковным укладом и мировоззрением. Поэтому нам представляется важным сформулировать обобщенные выводы ко всему циклу. Оправдание человека совершается: 1) в строении человека как образа Божия и в его изволении проходить жизненный путь в соответствии с Божией волей, с Богом данным уставом, архетипом; 2) в освящении человека, когда он из грешного становится освященным, святым; 3) в деятельности человека, когда сакральная (культовая, литургическая) деятельность является первичной и освящает мировоззрение (науку и философию), хозяйство и художество.

В настоящем издании впервые полностью публикуется первая часть труда священника Павла Флоренского «У водоразделов мысли». История написания отдельных глав первого выпуска представлена в текстологических заметках перед примечаниями. Здесь мы попытаемся проследить, как эти разделы постепенно соединились в единый выпуск и в каком соотношении он находился с остальными частями труда.

Первый известный набросок плана, в котором объединены будущие главы «У водоразделов мысли», Флоренский составил как обычную для себя памятку: «Издать <нрзбр.>. 1917.X.23. Серг<иев> Пос<ад>.

Из лекций и чтений по философской проблематике.

Введение.

В предисловии выяснить, что нет полного согласования и не должно быть: выступаю я не как систематик, а как историк, подготовляющий внутреннее постижение изучаемых систем – вводят в филос<офскую> мысль, возбуждают мысль, но не решают филос<офских> проблем. Здесь не решаются вопросы, а только ставятся.

I. 1) Введение в ист<орию> ант<ичной> философии

2) Об историческом познании

3) Об ориентировке в филос<офии> по Каббале

4) Из истории филос<офской> терминологии

5) Из лекций об именах

6) Смысл идеализма

II. Первые шаги античной философии. 2‑й вып<уск>.

III. Из истории возникновения платонизма.

1) Софисты

2) Сократ

3) Платон

а) миф о пещере

б) биогр<афия> Платона – Дионис и Аполлон, родословие

в) организация школы

г) учение об њrwV'e <нрзбр.>

д) платонизм и христианство

IV. Из истории критицизма.

1) Кант

2) Антиномия

V. Критические заметки и отзывы от студ<енческих> соч<инениях>, магистерских и др. Диспуты.

VI. Воспоминания и характеристики – с приложением писем и <нрзбр.>».

Вскоре после составления этой памятки Флоренский более подробно расписывает содержание первой части:

«(Из приступов к конкретной метафизике)

или

(Первые наброски из конкретной метафизики)

или

(Из лекций)

1) Вступление: о конкретной метафизике, о философской антропологии, о символике.

О задачах вступительных курсов в историю философии – дать конкретное постижение систем, изнутри. Около <нрзбр.>. О характере лекционного преподавания. Углубления, но не очень большая точность. Постижение духа систем, но не их деталей и не их формальностных очертаний. 2 листов.

2) Введение в историю античной философии (?). 8 – 10 листов.

3) Об историческом познании. 6 листов.

4) Об ориентировке в философии. 10 – 12 листов.

а) Каббала

б) понятие субстанции у народов

в) опыт святых

5) Из лекций об именах. 5 (?) листов.

6) Смысл идеализма. 6 листов.

7) Общечеловеческие корни идеализма. <Ок.> 2 листов.

8) Введение в историю философ<ской> терминологии. 6 листов.

Итого будет не менее 45 листов. М<ожет> б<ыть>, это я преувеличиваю, но думаю, что во всяком случае число листов не будет менее 40».

На обороте этого плана Флоренский записал:

«Каково должно быть издание 1917.XI.5

Серг<иев> Пос<ад>.

1) Непременно должно быть указано подробное содержание каждой главы или лекции и т.п.

2) Непременно должны быть составлены предметные указатели, указатели имен, текстов и т.п.

3) Должно быть довольно много схем, чертежей и т.п.

4) Желательно довольно много рисунков, особенно в отделе о золотом сечении, по проэкции органов и т.п.»

Следующий развернутый план книги опять объединял как ядро будущего труда «У водоразделов мысли», так и раздел по истории философии. Это объединение, конечно, не механическое, но все же связанное более общим происхождением – лекционным курсом, – чем последовательностью изложения:

«Черты конкретной метафизики 1917.XI.20

Ночь.

(о лекциях – Диалектика. Вопросы и ответы <нрзбр.>.

I. О конкретной метафизике. Системы мысли – как раскрытия интуиций антропологических. Постижение духа систем. Их несводимость в формально объединенное целое (Ницше о дурной точке единства). 2 л.

II. О философском термине. Орудие и человек. Священность орудия. Строение термина. История философии как история терминов. Примеры (из истории «Субстанций»: мана и т.д.). Экстаз и пьянство. 6 л. † 2.

III. Об историческом познании. Философия и генеалогия. 6 л.

IV. Смысл идеализма. Род и вид. 6 л.

V. Общечеловеческие корни идеализма. 2 – 3 л.

VI. Об именах. Имена – сущности. 5 листов (?) (менее?)

VII. Об ориентировке в философии. Каббала. Опыт святых. 8. Указатель терминов и имен – 1/2

32 maximinimum

VIII. Введение в историю античной ф<илософ>ии. 8 – 10.

IX. Эллинство и эллины.

X. Софисты.

XI. Сократ.

XII. Платон (Жизнь и личность. Диалектика. Миф о пещере <нрзбр.>. Таблица <нрзбр.> ).

XIII. Аристотель (Жизнь и личность. Метод в <нрзбр.>. Аристотель и Платон. Аристотель и Гёте).

XIV. Проблема времени. Мистерии и посвящения.

XV. Возникновение философской терминологии.

XVI. Первые шаги греческой философии. Вып. 2.»

Вероятно, при составлении данного плана Флоренский пришел к мысли вычленить из нее ядро отдельного труда: он обводит первые семь пунктов карандашом и делает прикидочный расчет листов. Подробный план этих семи пунктов как самостоятельного труда Флоренский сделал через несколько дней:

«У истоков мировоззрений (У водораздела⁵⁵² мысли) 1917.XI.23(?)

Истоки...? Семена мировоззрений (мысли)

(Черты конкретной метафизики)

I. Задачи конкретной метафизики. (Философия и антропология). Значение лекций. Диалектика. Антропологические интуиции как зерна систем мысли. Необходимость подхождения к истории мысли чрез исследование интуиций. Конкретная метафизика и философская антропология.

II. О терминах в философии. (Философия и техника. Человек и орудие). «Термин». Homo faber. Продолжение наших чувств. Органопроэкция. Символика сновидений. Хозяйство. Макрокосм и микрокосм. «Целое». Идея целого в истории мысли. Divina sive aurea sectio. De divina proportione. Золотое сечение в расчленениях времени. Смысл закона Цейзинга. Разбор некоторых суждений о законе Цейзинга. Эмпирические данные о расчленении в пространстве. Эмпирические данные о расчленении во времени – «SIN» (святыни, машины, понятия). Схемы взаимоотношения человеческих деятельностей. Литургическое происхождение культуры. Литургические основы философской терминологии. Строения термина. Примеры. История философии – как история терминологии. 6 – 8 листов, 10.

III. Об историческом познании. (философия и генеалогия). Науки естественные и науки исторические. Закон и индивидуальное. ”Ergon и ™nљgeia. Вещь и личность. Анализ Римл. I, 18 – 27. Природа и культура. Категории естествознания и категории культуроведения. Причинность и родословие. Средоточное значение генеалогии в культурной жизни. Разные моменты в понятии о родословии. Генеалогические схемы и знаки. Способы генеалогических записей. Родословная связь идей. Родословная связь духовной жизни. Принципиальное обсуждение родословных схем. Связь родословия с теорией и психологией знания. Познание и рождение. Строение истории как системы родовых тканей. Род святых. Богоматерь и история Израиля. Род <нрзбр.> ученых и др. Жизнь рода и целесообразность ее строения. 6 л.

IV. Смысл идеализма. (Метафизика рода и лика). Платонизм. Универсалии. Противоречивость «единого» и «многого» в акте познания. Типы учений об универсалиях. Логическое подхождение. Проблема портрета. Подхождение мета-психологическое. Попытки новой живописи. Духовное созерцание. Род логический и род биологический. Вид и лик. Имманентное и трансцендентное. Семя и астрология. Символика религий. 6 л.

V. Общечеловеческие корни идеализма. (Философия и народные верования (в слово?). Платонизм и целостное мирочувствие народа. Ведуны. Магия слов. Метафизика имени. 3 л.

К V. 1. Общечеловеческие корни идеализма.

Элементы сказки.

Из заметок о мистической фауне <нрзбр.>.

Из записных книжек наблюдателя.

а) корсики

б) рассказ Вл.А.Кожевникова о браках первых богов и шаги людей

в) цвет папоротника

(г) транс Солнца. Астрология?)

д) язык природы (а м<ожет> б<ыть,> просто вставить из лекций)

е) о камлании – по Серашевскому и Хорузину

2. <...>

VI. Метафизика имен в историческом освещении. Вместо вступления: афонский спор и философские позиции противников. – Лингвистическое исследование и словоупотребление слова «имя» в языках арийских и языках семитских. Религиозно-историческое обследование понятия об имени. Имя и его носитель. Мистическое значение имени. «Власть имени». Божественные имена Библейские воззрения на имя. «Во имя Божие». Мистика имен в Новом Завете и в церковном предании. Сакраментальное переименование в браке, в побратимстве, в рабстве и клиентстве, при вхождении в семью, в род и т.д., при натурализации, при интронизации, при посвящении в мистерии, в монашеском постриге, в сектантстве и при крещении; посмертное. Мистическое переименование при обращениях. Имена и характеристики. Свидетельства народной поэзии и поэзии искусственной. История и народные убеждения о связи имен с характеристиками. Опыты объяснения позитивистического характера. Имена как категории.

VII. Об ориентировке в философии. (Философия и вера⁵⁵³ ). Понятие об ориентировке. Связь ее с системой категорий. Ориентирование на механизме. Ориентировка на поле. Каббализм. Экстаз пола. Свет. Имя Божие. Буквы и числа. Сефироты. Метод Каббалы. Ориентировка на крови. Христианство. Мученичество. Евхаристия. Крест. Свет.

 Земля и Небо. (Философия и астрология). Очерк истории астрологии. Св<ятые> о<тцы> и астрология. Астрология в недавнее прошлое. Астрология и духовная школа. Современность об астрологии. Астрология и фольклор. Астрология и литература.

VIII. Указатель имен и предметов.

Приблизительно на 30 – 32 печатных листа».

Сопоставление этого развернутого плана книги с лекционными курсами и программами показывает их теснейшую органическую связь. Раздел книги «II. О терминах в философии» соответствует спецкурсу 1917 г. «Из истории философской терминологии» и более поздним лекциям «Чтения по философии культа» (май – июнь 1918 г.); раздел книги «III. Об историческом познании» соответствует лекционному курсу 1916/1917 уч. года «О принципах исторического познания»; раздел книги «IV. Смысл идеализма» соответствует разделам лекционных курсов 1914/1915 уч. года «III. Возникновение и развитие идеализма», 1915/1916 уч. года «II. Смысл идеализма» (более обобщенное изложение см. также в работе «Смысл идеализма», Сергиев Посад, 1915); раздел книги «V. Общечеловеческие корни идеализма» соответствует одноименной пробной лекции, прочитанной 17 сентября 1908 г. (Сергиев Посад, 1909); раздел книги «VI. Метафизика имен в историческом освящении» соответствует студенческой работе 1906 – 1907 гг. «Священные переименования» и более поздней работе 1923 – 1926 гг. «Имена» (см.: «Социологические исследования», 1988 – 1989); раздел книги «VII. Об ориентировке в философии» соответствует лекционному курсу 1915/1916 уч. года «I. Типы философского мышления» (учения о категориях); темы раздела « Земля и Небо» были затронуты в более позднем курсе 1921 г. «Культурно-историческое место и предпосылки христианского миропонимания»⁵⁵⁴. Таким образом, прямого соответствия не видно лишь для вступительного раздела книги «I. Задача конкретной метафизики», и, самое главное, не выделился еще как самостоятельный будущий первый выпуск книги «У водоразделов мысли» (соответственно проспекту 1922 г.). Эта же структура сохранялась и в подробных планах «Собрания сочинений» Флоренского, над которыми он работал в 1918 г.

«После отъезда С.Н.Булгакова. День моего рождения. 1918.I.9».

Собрание сочинений священника Павла Флоренского.

Т. I. (2 части?). У водоразделов мысли (Черты конкретной метафизики). Задачи конкретной метафизики. (Философия и антропология). О терминах в философии. (Философия и техника). Об историческом познании. (Философия и генеалогия). Смысл идеализма. (Метафизика рода и лика). Общечеловеческие корни идеализма. (Философия и народные верования (в слово?)). Метафизика имен в историческом освещении. Об ориентировке в философии. (Философия и жизнечувствие). Земля и Небо. (Философия и астрология). Указатель <нрзбр.>».

«Собрание сочинений священника П.А.Флоренского⁵⁵⁵

Том I. У водоразделов мысли. (Черты конкретной метафизики). Содержание: Философская антропология как основание философии. Интуиции направлений человеческого бытия. Орудийное значение терминов в философии».

С начала 1918 г. Флоренский усиленно работает над разделом книги «II. О терминологии в философии», о чем свидетельствует следующая записка:

"1918.IV.14.

Есть уже окончат<ельно> написанное.

8 † сюда прибавится 6 (предисл<овие>).

19 Наука описания.

38 Диалектика

45 Антином<ия> языка † 10 (Линцбах)

18 Продолж<ение> наших чувств

128 † 25 (Термин)

20 (Homo faber) (организм <нрзбр.> )

25 Органопроэкция

15 Символика сновидений

10 Хозяйство

20 Макрокосм и микрокосм

25 Целое

Целое по<нрзбр.>

20 20

aurea sectio

25 Зол<отое> сеч<ение> во времени

20 Строение термина

30 Примеры разных <нрзбр.>

10 Смысл закона зол<отого> сеч<ения>

15 Разбор суждений о нем

20 sin

30 Примеры sin

345

Итого стр<аниц> рукописных 473, что дает 15 – 20 печатн<ых> листов. Лучше всего, ради устранения лишних разговоров, разделить его на два: а) о терминах, б) о орудиях и хозяйстве, о технике. а) присоединить «о строении термина» и примеры. б) начать Homo faber, потом «Расширение наших чувств».

Вероятно, в это время Флоренский нарисовал обложку обдумываемого издания: «Собрание сочинений. Том I

Священник Павел Флоренский

У водоразделов мысли

Часть первая

Selbst erfinden ist schön; doch glücklich von Anderem Gefundnes,

Frölich erkannt und deschätzt, nennust du das weniger dein?

(Göthe, – Vier Jahres – Zeiten. Herbst)

Путь

Сергиев Посад

1918».

Впервые публикуемый первый выпуск как самостоятельно выделенный раздел в книге «У водоразделов мысли» появился в 1919 г.

«Собрание сочинений священника Павла Флоренского

(Приблизительный проспект)

1919.IX.18

<нрзбр.>

тт. V – VII († †)⁵⁵⁶. У водоразделов мысли. (Черты конкретной метафизики). Задачи конкретной метафизики (философия и антропология). Мысль и язык (философия языкознания) († † †). Действие и орудие (философия и техника) († †). Об историческом познании (философия и генеалогия) († †). Смысл идеализма (метафизика рода и лика) († † †). Общечеловеческие корни идеализма (философия и народные Верования в слово) († † †). Метафизика имен в историческом освещении († † -)⁵⁵⁷. Об ориентировке в философии (философия и жизнечувствие: механическое мировоззрение, Каббала, оккультизм, христианство († -).

Земля и Небо (философия и астрология) († -) …»

В октябре 1919 г. Флоренский написал статью «Обратная перспектива» и как наиболее подготовленный материал предполагал издать ее первым выпуском книги «У водоразделов мысли». Как и четыре года назад Флоренский рисует обложку:

«Павел Флоренский

У водоразделов мысли

(Черты конкретной метафизики)

Selbst erfinden ist schön; doch glücklich von Anderem Gefundnes,

Frölich erkannt und geschätzt, nennst du das weniger dein?

(Göthe, – Vier Jahres – Zeiten. Herbst)

Выпуск I. Обратная перспектива

Москва

1922"

Одновременно Флоренский составляет обновленный план «У водоразделов мысли», в который впервые были включены два завершенных предисловия (вместо незавершенного раздела «Философская антропология») и работа «Обратная перспектива»:

«У водоразделов мысли

Содержание:

1. На Маковце (вместо предисловия).

2. От автора (о способе изложения). Пути и средоточия.

3. Мысль и язык.

I. Наука как символическое описание.

II. Диалектика.

III. Антиномия языка.

IV. Термин

V. Строение слова.

VI. Магичность слова.

VII. Имеславие как философская предпосылка.

5. Воплощение формы (действие и орудие).

I. Homo feber.

II. Продолжение наших чувств.

III. Органопроэкция.

IV. Символика видений.

V. Мистическая анатомия (?)⁵⁵⁸

V. Хозяйство.

VI. Макрокосм и микрокосм

6. Форма.

I. Понятие формы.

II. Целое.

III. Divina sectio.

IV. Золотое сечение в биологии и в искусстве.

V. Целое во Времени.

VI. Золотое сечение во временном развитии (биография, искусство, биология)⁵⁵⁹. Организация времени.

VII. Циклы развития.

VIII. Signatura rerum.

IX. Аналитическое выражение формы (формула формулы).

(X.?). Геометрические формы как пред-изображения.

7. Об историческом познании. История и родословие (проблема генеалогии).

8. Смысл идеализма (метафизика рода и лика).

9. Общечеловеческие корни идеализма (философия и народн<ая> вера в слово).

10. Метафизика имени в историческом освещении.

11. Имена.

12. Об ориентировке в философии (философия и жизнечувствие). Механическ<ое> мировоззрение, каббала, оккультизм, христианство.

13. Земля и Небо (философия и астрология)»⁵⁶⁰.

Дата составления последней редакции плана книги «У водоразделов мысли» определяется по авторской записи на машинописном экземпляре «Печатные труды П.А.Флоренского»: 1922.VII.4. Для «Мнимости в геометрии». Одновременно со списком «Печатные труды П.А.Флоренского» в конце книги «Мнимости в геометрии. (Опыт нового истолкования мнимостей)» (М., «Поморье», 1922) было напечатано следующее объявление:

Издательство «ПОМОРЬЕ»

приступило к печатанию труда П.А.Флоренского

У ВОДОРАЗДЕЛОВ МЫСЛИ

(Черты конкретной метафизики)

Под таким заглавием предполагается издать ряд выпусков, объединенных общим замыслом, но так, что каждый выпуск имеет и самостоятельное значение.

Содержание выпусков ближайших таково:

I

1. На Маковце. 2. Пути и средоточия. 3. Обратная перспектива. 4. Мысль и язык. (Наука как символическое описание. Диалектика. Антиномия языка. Термин. Строение слова. Магичность слова. Имеславие как философская предпосылка)

II

5. Воплощение формы. (Действие и орудие). (Homo faber. Продолжение наших чувств. Органопроэкция. Символика сновидений. Пространство тела и мистическая анатомия. Хозяйство. Макрокосм и микрокосм)

III

6. Форма и организация. (Понятие формы. Целое. Divina sectio. Золотое сечение. Целое во времени. Организация времени. Циклы развития. Signatura rerum. Формула формы)

Дальнейшие выпуски будут примерно содержать:

7. Имя рода. (История, родословие и наследственность)

8. Смысл идеализма. (Метафизика рода и лика)

9. Общечеловеческие корни идеализма. (Философия народов)

10. Метафизика имени в историческом освещении.

11. Имя и личность.

12. Об ориентировке в философии. (Философия и жизнечувствие). (Механистическое миропонимание. Каббала. Оккультизм. Христианство)

13. Земля и Небо. (Философия, астрология, естествознание)

14. Символотворчество и закон постоянства.

В этом проспекте, как и в предыдущем варианте 1922 г., первый выпуск приобретает четкое строение: два предисловия, раздел о зрительном символе («Обратная перспектива), раздел о словесном символе («Мысль и язык»). Заключение «Итоги» было написано в ноябре – декабре 1922 г. и потому в проспект не попало, но ясно, что оно относится именно к первому выпуску. Техническое оформление последующих выпусков, к сожалению, потеряло прежнюю четкость и правильнее было бы их оформить соответственно плану от 23 ноября 1917 г. так: выпуск IV. Имя рода (соответствует «Об историческом познании»); выпуск V. Смысл идеализма; выпуск VI. Общечеловеческие корни идеализма (т.к. изданная лекция невелика, то ее можно объединять с выпуском V); выпуск VII. Метафизика имени в историческом освещении (соответствует работе «Священные переименования»); выпуск VIII. Имя и личность (соответствует работе «Имена»); выпуск IX. Об ориентировке в философии (соответствует черновикам курса «Учение о категориях» и лекциям «Культурно-историческое место н предпосылки христианского миропонимания»). Материалы разделов «Земля и Небо», «Символотворчество и закон постоянства» не известны, и отдельные черновые записки следовало бы присоединить как приложение к выпуску IX.

Публикаторы пришли к выводу о необходимости издания основного корпуса текстов вместе с Приложениями. В Приложениях помещаются некоторые первоначальные варианты, не вошедшие в окончательный текст, отдельные материалы и записки, которые возникли в ходе работы Флоренского, небольшие самостоятельные тексты, тесно связанные с содержанием публикуемой работы.

Сложность подготовки данного труда к изданию в том, что он не только остался неопубликованным при жизни Флоренского, но и не имеет такого текста, который можно было бы считать за единственный авторизированный окончательный вариант.

В случае если текст известен в нескольких редакциях, публикаторы брали за основу последнюю по хронологии редакцию, в каком бы виде она ни была, машинописном или рукописном. Почти все машинописные экземпляры одного и того же текста последней редакции имеют свою авторскую несовпадающую правку, которую издатели по возможности сводили воедино. Иногда в машинописи, правленой Флоренским, находится явная ошибка машинистки, не замеченная им; в таком случае публикаторы возвращались к рукописному варианту. Иногда Флоренский замечал ошибку машинистки, но исправлял ее на память, не заглядывая в рукопись – возникал новый вариант, который публикаторы принимали за окончательный.

Примечания, за исключением работы «Обратная перспектива», не были завершены автором. Они сохранились в виде неполных указаний в первоначальных вариантах, в форме черновых записок без обозначении того конкретного места, к которому должны быть отнесены, выписок из литературы, цифровых указаний в текстах, но без соответствующих ссылочных данных. Учитывая незавершенность данной части работы, а также для того, чтобы избежать дублирования неполных авторских примечаний, публикаторы поместили весь справочный аппарат в конце книги, кроме завершенных авторских примечаний к работе «Обратная перспектива». В этих сводных примечаниях публикаторы стремились максимально использовать черновые и подготовительные материалы Флоренского и по возможности выделить их. Особый вопрос – об авторской пунктуации. П.А.Флоренский всегда писал со своеобразной свободной пунктуацией, не сводящейся ни к фиксированным правилам, ни к авторскому единообразию. Некоторое представление о его пунктуационных и орфографических принципах могут дать выдержки из бесед с Н.Я.Симонович-Ефимовой.

«18 октября 1926 г.

О знаках препинания. В древности не было знаков препинания. Древние оды, песни – слово за словом – иногда несколько слов в одно. Но из смысла и духа вещи понятен и размер, и пунктуация. Знаки препинания недавно. В Возрождении. Отчасти зависит от легкости воспроизведения. Раньше изложение основывалось на устном <нрзбр.>, а писали кое-что, для памяти, потому отчасти и непонятно, не объясняется. Объясняли устно. Нам не совсем уже ясно значение слов, которое им приписывали.

Начали с правописания Васи, Адриана, Наташи⁵⁶¹. «Вася дошел до последнего класса и теперь стали учить грамоту – правописание и чистописание. Теперь кругом афиши, объявления с ошибками». Я рассказала о корректорше, с которой ревела; в каждой типографии своя орфография. Он: «Мне нравится некоторая свобода знакоположения. Это дает ритм тот или иной. Бег фразы. Иногда надо комком слова». Я сказала о скобках, что люблю их. Он: «Не люблю скобок». А я хотела бы и маленькие, и большие, и трех родов. Он: «И<ван> С<еменович>⁵⁶² говорит со скобками даже больше, чем трех родов. И у него надо ждать конца, и даже когда уйдет, а то, м<ожет> б<ыть>, все перевернет». Я: мне не хватает другого многоточия, обрывающего, а у нас многоточие – туманность, задумчивость. Леля: а мне нужны запятые большие и маленькие. Он: «Прежде не было <запятых>, они обозначали вопрос. Самый молодой из знаков – восклицательный. А раньше совсем не было даже точки и запятой. Тире – почти исключительно русский знак, взамен «есть» и «celle», «cela». То что было раньше – «оный», «каковой». Это хуже».

«Заговорили о корректоршах. Я жаловалась, что Ив<ан> С<еменович> с ними любезничает. А он на меня – что я, будто бы грубо преследую какую-то правду. Он сказал, что следовало бы выяснить права их и автора. А то автор имеет вид провинившегося, настаивая на верном. Он: «Я же лингвист, и вдруг какая-то барышня меня поправляет. И я несу ответственность, и отвечаю за свое правописание».

П.А.Флоренский при жизни отстаивал право на авторскую пунктуацию, и с этим вынуждены были считаться. Так, 24 августа 1928 года редактор научно-технического управления ВСНХ СССР Л.Балашев писал П.А.Флоренскому относительно печатания его трудов: «Корректуру Вашей работы, вернувшись из отпуска, просмотрел и сдал для исправления <...> Все Ваши указания приняты во внимание в том числе по пунктуации. Я забыл предупредить корректора, и он правил согласно обычаям».

В связи с вышесказанным: всюду, где существует хоть какое-то основание для сохранения пунктуации П.А.Флоренского – интонация, аналогия и т.п., – публикаторы стремились следовать букве его текстов. В силу этого не удалось соблюсти принципа единообразия синтаксиса. Сохранено характерное для П.А.Флоренского дефисное написание слов, к которому впрочем он прибегал не всегда.

Различные редакции и варианты одной части, а также различные части всего цикла не имеют единой системы выделений. Возможно, это связано с тем, что отдельные части готовились автором к публикации в разных изданиях. Публикаторы приняли единую систему выделений: 1) авторские выделения, смысловые или зрительные (полужирный, разрядка, курсив), сведены к полужирному; 2) курсивом выделяются авторские заметки о времени и месте написания, эпиграфы, некоторые выделенные автором термины, которые иначе надо было бы писать в кавычках; 3) петитом набраны большие цитаты и стихотворения, согласно авторским пометкам на рукописях.

В угловых скобках < > раскрываются сокращения, а также замечания публикаторов, если они включаются в авторский текст, например, в примечаниях. Квадратные [ ] и круглые () скобки, встречающиеся в тексте, принадлежат самому о. Павлу.

Принципы текстологии, осуществленные в данном издании (необходимость приложений, сведение воедино авторской правки на различных вариантах, сводные примечания с обозначением авторских материалов, соблюдение авторского правописания и пунктуации, единообразность выделений), являются первым шагом к подготовке научно-критического полного собрания сочинений П.А.Флоренского.

Все текстологические заметки перед примечаниями и вводные примечания к текстам «Магичность слова», «Имеславие как философская предпосылка» написаны игуменом Андроником.

Тексты и примечания данного издания были подготовлены: «На Маковце» – текст: игумен Андроник, С.З.Трубачев; примечания: игумен Андроник (№ № 1 – 3, 9 – 11, 13, 14), Н.К.Бонецкая (№ № 1, 4 – 8, 12, 15, 16), С.З.Трубачев (№ 8). «Пути и средоточия» – текст: игумен Андроник, С.З.Трубачев; Приложения 1, 2 – текст: те же и С.М.Половинкин; примечания: игумен Андроник (№ № 1, 3, 14, 16 – 18; Прил.: 3, 6 – 7, 9, 11 – 12), Н.К.Бонецкая (№ № 2, 4 – 13, 15; Прил.: 1, 8), С.М.Половинкин (№ 3; Прил.: 2, 10). «Обратная перспектива» – тексты: игумен Андроник, О.П.Генисаретский; примечания: А.Г.Дунаев (№ № 1 – 5, 7), С.М.Половинкин (№ № 6, 8 – 14), «Наука как символическое описание» – текст: игумен Андроник, С.М.Половинкин; примечания: А.Г.Дунаев (№ № 29, 35 – 37), С.М.Половинкин (№ № 1 – 28, 30 – 34, 36 – 41). «Диалектика» – текст: игумен Андроник, С.М.Половинкин; Приложение 1: те же; примечания: игумен Андроник (№ № 2, 4, 8, 19, 39, 43, 52, 65, 67), А.Г.Дунаев (№ № 9, 15 – 16, 18, 20 – 22, 25, 38, 40 – 43, 54, 64, 65), С.М.Половинкин (№ № 1, 3, 5 – 7, 10 – 14, 23, 24, 26 – 37, 44 – 51, 53 – 63, 66). «Антиномия языка» – текст: игумен Андроник, Н.К.Бонецкая, Трубачева М.С.; примечания: игумен Андроник (№ № 99, 106а), Н.К.Бонецкая (№ № 1 – 123), Трубачев С.3. (№ № 64, 69). «Термин» – текст: игумен Андроник, С.М.Половинкин, С.З.Трубачев; Приложения 1 – 5: те же; примечания: игумен Андроник (№ № 1, 15, 21 – 23, 75 – 76), В.В.Бибихин (№ № 44 – 49, 51 – 56), А.Г.Дунаев (№ № 2, 20, 44 – 47, 52 – 54, 58 – 59), С.М.Половинкин (№ № 3 – 43, 50, 57, 60 – 74). «Строение слова» – текст: Н.К.Бонецкая, А.А.Санчес, П.В.Флоренский; примечания: С.С.Аверинцев (№ № 1, 3 – 5, 8 – 10, 12 – 13, 15 – 17, 19 – 21, 23, 26, 31 – 33), Н.К.Бонецкая (№ № 1 – 2, 6 – 7, 11, 14, 17 – 18, 24, 27 – 29), А.Г.Дунаев (№ № 3, 8, 11, 12, 20 – 22, 25, 30, 33). «Магичность слова» – текст: игумен Андроник, Н.К.Бонецкая; Приложение 1: игумен Андроник, Приложение 2: П.В.Флоренский; примечания: Н.К.Бонецкая (№ № 1 – 6, 11 – 29), А.Г.Дунаев (№ № 20, 22), С.М.Половинкин (№ № 7 – 10), «Имеславие как философская предпосылка» – текст: игумен Андроник, Н.К.Бонецкая; Приложение 1: игумен Андроник, Н.К.Бонецкая; Приложения 2, 3: игумен Андроник; примечания: С.С.Аверинцев (№ № 14, 15), Н.К.Бонецкая (№ № 1 – 5, 7 – 13, 16 – 17, 19 – 22, 24 – 28, 30 – 41, 43, 47 – 48, 54 – 58, 60, 62 – 66, 68 – 69), А.Г.Дунаев (№ № 6, 18, 23, 29, 42, 44 – 46, 49 – 53, 59, 61). «Итоги» – текст: игумен Андроник, С.З.Трубачев; примечания: игумен Андроник (№ 2), Н.К.Бонецкая (№ № 1, 3 – 10). Перевод эпиграфа из Гёте сделан Э.Ю.Соловьевым. Сверка греческого текста произведена А.Г.Дунаевым.

Игумен Андроник (Трубачев)

В основе лирического вступления к труду «У водоразделов мысли» «На Маковце (из частного письма)» лежит письмо Флоренского В.В.Розанову (1856 – 1919), написанное 20 мая – 4 июня 1913 года в Сергиевом Посаде. При первоначальной подготовке письма к включению в книгу, вероятно, в начале июля 1917 года (на одном из оборотных листов оригинала сохранилось начало черновой записи: «Пономарек. Прошел ровно год со дня твоей», и дата: «1917.VII.6. Сергиев Посад») Флоренский отредактировал и расширил это письмо. Особо существенное дополнение – образ пещеры, в которой ткется вселенная. Текст был назван: «Из частного письма». Окончательная машинописная редакция должна датироваться, вероятно, 1922 годом, когда письмо получило название «На Маковце». В машинописный текст Флоренский также внес мелкие исправления. Текст «На Маковце» публикуется по окончательной редакции, с исправлением опечаток по предварительным рукописным оригиналам.

Ранее опубликован по невыверенной «самиздатской рукописи» в кн.: Свящ. Павел Флоренский. Собрание сочинений. Т. I. Статьи по искусству. Париж, 1985, с. 33 – 39.

Почему Флоренский использовал данное письмо как предисловие к труду «У водоразделов мысли»? Думается, он намеренно вводил читателя в атмосферу своей жизни в Сергиевом Посаде, видя исток философствования в конкретных фактах внутренней жизни личности. Флоренский воспроизводит суточный круг своих состояний – переживание ночи, утра, дня, вечера, говорит о важнейших занятиях, намекает на свое ближайшее окружение. Он приобщает читателя к тем первичным интуициям бытия, из которых постепенно вырастали – как их осмысление, перевод на понятийный язык – отдельные части труда «У водоразделов мысли». Что означают библейские «вечер» и «утро»? Части ли это наших суток, или в них скрывается иной, онтологический смысл? И, в свою очередь, символически истолкованное переживание «вечера» и «утра» перерастает в размышления о слове и языке, узреваемом образе, чему и посвящен первый выпуск «У водоразделов мысли».

«Пути и средоточия» – второе методологическое предисловие «Водоразделов». В различных ранних набросках этого предисловия указываются даты 1917.XII.8; 1918.II.1; 1918.III.7; 1918.IV.15. Наиболее цельный рукописный отрывок имеет следующий заголовок и даты: «К предисловию (введению) «У водоразделов мысли». 1918.XII.8. Ночь. Переп<исано> 1918.XII.9 после обедни». Составляя план «У водоразделов мысли», Флоренский данное предисловие озаглавил сначала «От автора (о способе изложения)», а при редактировании впервые ввел название «Пути и средоточия». Известны три машинописные редакции, вероятно, 1922 г. Первая редакция с названием «Предисловие» оканчивается беловой рукописью, переписанной С.И.Огневой. Эту редакцию Флоренский подверг сильной стилистической правке и внес два сокращения цензурного характера, которые в данной публикации приводятся в примечаниях. Вторая машинописная редакция под названием «Пути и средоточия» также была исправлена Флоренским и с нее была сделана беловая машинописная третья редакция с внесенным карандашом подзаголовком «(вместо предисловия)». Этот текст и принят нами за окончательный. Ранее текст опубликован в кн.: Эстетические ценности в системе культуры. Сб. научных статей. М., 1986, с. 114 – 122.

В Приложении 1 помещен текст «Философская антропология», написанный 9 октября (ст. ст.) 1918 г., а в Приложении 2 – «Заметки по антропологии» (18 декабря 1916 г.). В первоначальном плане «У водоразделов мысли» 1917 г. раздел «О философской антропологии» помещался во вступительных материалах. Вероятно, этот раздел не был включен в окончательный план труда, т.к. не был завершен. Частично темы «Философской антропологии» перекликаются с разделом «Итоги», но поскольку во вступлении «Пути и средоточия» Флоренский прямо говорит о будущей «философской антропологии внуков», эти Приложения помещаются в данном месте.

Примечания Флоренского к «Обратной перспективе» завершены и потому помещаются вслед за его текстом.

Ранее текст опубликован с меньшим использованием архивного материала и с некоторыми сокращениями в кн.: Труды по знаковым системам. Сб. 3, Тарту, 1967, с. 381 – 416; с восстановлением сокращений «по самиздатской рукописи» в кн.: Свящ. Павел Флоренский. Собрание сочинений. Т. I. Статьи по искусству. Париж, 1985, с. 117 – 192. Изданы переводы на итал., польск. языках.

Даты жизни некоторых лиц, указываемые Флоренским, приводятся им по устаревшим ныне сведениям. Неточности в цитатах, приведенных о. Павлом, не исправлялись.

Оригинальная авторская рукопись данного раздела относится, вероятно, к началу 1918 г. В основу публикации положен машинописный текст 1922 г., правленный Флоренским. Первая публикация данного раздела в 1922 г. (см. ниже) отличается от авторского машинописного текста небольшой редакционной правкой, несколькими купюрами цензурного характера, отсутствием примечаний. Кроме того, публикация содержит ряд грубых ошибок, допущенных явно по вине редакции. В данной публикации эти ошибки исправлены по авторской машинописи, все купюры восстановлены. В случаях небольших расхождений опубликованного текста и машинописи принимался текст первой публикации. В спорных случаях учитывалась первоначальная авторская рукопись. В этой рукописи, а также на авторской машинописи сохранились указания на примечания. Сами примечания были записаны лишь в черновике и автором не завершены. Текст примечаний, составленных Флоренским, был сохранен и использован в примечаниях комментаторов. Добавления к этим примечаниям, а также все другие добавления комментаторов даны в угловых скобках. Ранее текст «Символическое описание» опубликован в кн.: Феникс. Кн. I. М., 1922, с. 80 – 94; выправленный текст опубликован в: Studia Slavica Hung. Akadйmiai Kiadу, Budapest, 33/1 – 4, 1987, с. 82 – 92; «Вопросы истории естествознания и техники», 1989, № 1, с. 69 – 79.

Оригинальная авторская рукопись данного раздела относится к началу 1918 г., что подтверждает один из черновых листов, датированный: «1918.III.5. Серг<иев> Пос<ад>». Сохранился также листок с пометкой: «"Диалектика» (1919.X.15. Москва, «Губотднаробраз»)» и текстом об апостоле Фоме как символической фигуре философии. Это свидетельствует, что уже после написания раздела Флоренский продолжал работу над ним. В основу публикации положен машинописный текст 1922 г., правленный Флоренским. Черновые примечания Флоренского включены в примечания комментаторов аналогично тому, как это сделано в разделе «Наука как символическое описание». Подготовительный этап работы над этим текстом, относящийся к 1915 г., отражен в Приложении. Ранее тексты опубликованы в кн.: Studia Slavica Hung. Akadйmiai Kiadу, Budapest, 33/1 – 4, 1987, с. 92 – 118; «Вопросы истории естествознания и техники», 1989, № 2, с. 115 – 132.

Оригинальная авторская рукопись данного раздела была завершена 14 апреля (ст. ст.) 1918 г. Связная, по почерку и характеру нумерации, рукопись разделов «Наука…», «Диалектика», «Антиномия языка» была обернута Флоренским листом с надписью «IV. Первая антиномия языка» (вероятно, первоначальное заглавие главы IV – «Мысль и язык»). На этом листе относительно статьи «Антиномия языка» записано: «Уже написано, есть 45 стр. (1918. IV. 14 ст. ст.)». Здесь же Флоренский сделал и предварительный просчет всего написанного для труда «У водоразделов мысли». Связной рукописи первых трех разделов главы «Мысль и язык» соответствует и связная машинопись, правленная Флоренским. В основу публикации положен этот машинописный правленый текст. Черновики подготовленных материалов П.А.Флоренского к «Антиномии языка» в примечания составителей не включались. В цитируемых текстах выделения сделаны Флоренским (исключения оговорены в примечаниях). Ранее текст опубликован в кн.: Studia Slavica Hung. Akadйmiai Kiadу, Budapest, 32/1 – 4, 1986, с. 117 – 163; «Вопросы языкознания», 1988, № 6, с. 88 – 125.

Авторская рукопись данного раздела не сохранилась. Можно предполагать, что Флоренский, используя «Спецкурс» 1917 г. (см. о нем ниже) и подготовительные материалы (один из них ниже помечен датой «1918.IX.27»), диктовал текст С.И.Огневой. Рукопись С.И.Огневой тоже не сохранилась, но с нее в 1922 г. был напечатан машинописный текст, который Флоренский незначительно исправил и в черновом виде подготовил к нему примечания. В основу публикации положен машинописный правленый текст. Черновые примечания, составленные Флоренским, включены в примечания комментаторов.

В Приложениях 1 – 5 помещены начало «Специального курса с коллоквиумом для студентов 3‑го курса» и некоторые подготовительные материалы, представляющие научный интерес. Общее название «Спецкурса», который Флоренский в 1917 г. читал студентам Московской Духовной Академии, – «Из истории философской терминологии». «Спецкурс» сохранился в авторской рукописи. Первый раздел «Спецкурса», «Термин», записанный 14.IX.1917 и прочитанный на следующий день, в основном вошел в последнюю редакцию главы «Термин», и параллельная публикация книжного и лекционного вариантов в настоящем издании излишня. Но самое начало «Термина» из «Спецкурса» не вошло в позднейший вариант и имеет самостоятельное значение. Ранее тексты опубликованы в кн.: Acta universitatis szegediensis de Attila Jozsef Nominatae. Dissertationes Slavica, XVIII. Szeged, 1986, с. 233 – 269.

Авторская рукопись данной главы не сохранилась. Можно предполагать, что Флоренский, используя различные подготовительные материалы, 25, 26 и 28 сентября 1922 г. продиктовал текст С.И.Огневой. На беловике, записанном С.И.Огневой, Флоренский сделал правку. С этого экземпляра был напечатан машинописный текст (тоже впоследствии исправленный), который положен в основу публикации. Примечания Флоренского к тексту неизвестны.

«Строение слова» было опубликовано в сборнике «Контекст, – 1972 (М., 1973, с. 344 – 375) с комментариями С.С.Аверинцева. Для данного издания эти комментарии дополнены Н.К.Бонецкой и А.Г.Дунаевым: примечания Бонецкой даются в угловых скобках, Дунаева – в квадратных.

Авторская рукопись данного раздела не сохранилась. Сопутствующие материалы представляют собой выписки из литературы скорее за более поздний период. Не сохранилось обычного беловика С.И.Огневой. Примечаний Флоренского не известно. В основу публикации положен машинописный текст, правленный Флоренским. Дата и место правки указаны в записи Флоренского на машинописном тексте: «1920.X.12 – 15. Москва. Клиника душевнобольных». В клинике душевнобольных работала психиатром сестра Флоренского, Ю.А.Флоренская (1884 – 1947). Приезжая в Москву из Сергиева Посада, Флоренский останавливался у сестры. Не исключено, что в клинике были сделаны наблюдения, использованные в работе. Текст. опубликован в кн.: Studia Slavica Hung. 34/1 – 4, 1988. Akadémiai Kidó, Budapest, с. 25 – 75.

В Приложении 1 приводится запись лекции Флоренского 4 ноября 1921 г. из курса «Культурно-историческое место и предпосылки христианского миропонимания». Этот курс Флоренский читал студентам Московской Духовной Академии на частных квартирах в Москве, т.к. в 1919 г. занятия в Троице-Сергиевой Лавре прекратились. Оригинал рукописи – беловик студенческой записи, со вставками на полях, которые приводятся в подстрочных примечаниях.

В Приложении 2 приводится беседа А.Ф.Лосева «Термин «магия» в понимании П.А.Флоренского». (Опубл.: П.А.Флоренский по воспоминаниям Алексея Лосева. – В кн.: «Контекст – 1990». М., 1990, с. 22 – 24.) Конечно, при сопоставлении беседы Лосева с текстом самого Флоренского, необходимо учитывать, что: 1) Лосев вспоминает разговор с Флоренским через шестьдесят (!) лет; 2) Жанр данного Приложения – свободная беседа-воспоминание, а не выработка точных определений; 3) В беседе могли отразиться и взгляды самого Лосева. В изложении Лосева есть некоторые противоречащие друг другу места, но главная мысль ясна – под магией, по мнению Лосева, Флоренский понимает способность живого общения.

Поскольку тема о магичности слова, исследуемая Флоренским, в жизни имеет особо острый характер, а в науке – особо острую дискуссионность, считаем необходимым дать некоторые пояснения и представить взгляды Флоренского по данному вопросу в совокупности основных его работ.

Флоренский указывает, что символичность слова как явления смысла проходит по путям отождествления его 1) с явлением (магичность слова) и 2) со смыслом (мистичность слова). Магичность и мистичность слова рассматриваются Флоренским как антиномия явления и смысла. Под магичностью слова Флоренский понимал наличие в слове ряда естественных сил и энергий, свойственных слову из самого его строения, т.е. неустранимых из него, с помощью которых человек имеет возможность воздействовать на мир тварный как на живой организм. Такова одна из сторон антиномии слова, человеческая.

Для духовной жизни каждого важен вывод, который делает Флоренский на основании тщательного анализа человеческой природы слова: «магически мощное слово не требует, по крайней мере на низших ступенях магии, непременно индивидуально личного напряжения воли или даже ясного сознания его смысла. Оно само концентрирует энергию духа, как бы напивается ею, раз только есть произволение его произнести <…>, и, набравшись тут силы или, точнее, развернув свои потенции прикоснованием к духу, допустившему его к себе своим изволением, своею интенциею, оно направляется далее туда, куда направлено оно самым актом интенции» (см. наст. изд.). В данном контексте слово «магически» означает «заряженное энергиями», а слово «магия» – действия, направленные к использованию этих энергий волею человека. Ясно, что в первом случае мы не можем давать никакой духовной оценки несомненному факту наличия энергий, а во втором случае обязаны дать такую оценку. Если человек открывает свое произволение магическим силам слова для совершения зла, то, конечно, это получает в христианстве абсолютно отрицательную оценку. Не менее отрицательно отношение к специальному использованию магических сил слова на то, что внешнему взгляду представляется однозначно благим, например, исцеление болезней. Более того, христианство, зная магическую силу слова, запрещает не только сознательное, но и неосторожное, как бы невольное обращение со словами, которые могут направиться далее самостоятельно в сторону зла по проторенной дороге.

Необходимо отметить, что Флоренский в разных работах употреблял термин «магия» и связанные с ним понятия в различных смыслах. Так, народное мировоззрение, поскольку «народ» не просвещен церковностью или не развращен интеллигентщиной, характеризуется Флоренским как оккультно-метафизическое, философское, корнем своим имеющее опыт магический⁵⁶³. На почве такого мировоззрения вырос платонизм. «Стремление Платона к цельному знанию, к нераздробленному единству миро-представления находит себе точный отклик во все-объемлемости и органическом единстве первобытного миросозерцания. Безграничная вера Платона в силу человеческого духа есть прямое отражение народной веры в возможность творчества силою мысли.»⁵⁶⁴ Открытие Флоренским символически-магической природы мифа А.Ф.Лосев назвал подлинно новым, почти небывалым, внесенным им «в мировую сокровищницу различных историко-философских учений, старающихся проникнуть в тайны платонизма»⁵⁶⁵. Но поскольку платонизм есть типическое выражение внутренней жизни, поскольку он влился возбуждающей струей в религиозную мысль всего человечества – языческого, христианского, магометанского, иудейского, – поскольку он явился самым могучим ферментом культурной жизни, поскольку терминология и язык платонизма оказались наиболее приспособленными для выражения религиозной жизни⁵⁶⁶ – постольку и корни платонизма суть общечеловеческие, естественные корни, одним из которых и является магичность слова.

В целом ряде случаев под магией, в широком смысле этого слова, Флоренский подразумевал всякое психическое (убеждение, внушение, гипноз) или физическое воздействие. «Магия, в этом отношении, могла бы быть определенной как искусство смещать границу тела против обычного ее места. В сущности же говоря, всякое воздействие воли на органы тела следует мыслить по типу магического воздействия. Взятие пищи рукою, поднесение ко рту, положение в рот, разжевывание, глотание, не говоря уж о переваривании пищи, выделение слюны, желудочных соков, усвоение пищи и дальнейшего ее обращения в теле, – все это действия магические, и магическими называю их не в смысле таинственности или сложности их совершения, а в точном смысле явления ими воли, хотя местами и подсознательной, по крайней мере у большинства»⁵⁶⁷. Элементы магии, в широком смысле слова, как орудия воздействия, присущи всякой деятельности человека: сакральной (но лишь по ее человеческой, а не благодатной стороне – имена), мировоззренческой (термины, понятия), хозяйственной (орудия техники), художественной (звуковые и зрительные образования). Именно поэтому деятельность человека может и неизбежно будет приобретать незаконный магический характер в том случае, когда она выйдет за пределы присущих ей средств.

В связи с этим Флоренский резко отрицательно относился к распространившимся в России оккультическим движениям, литературу которых «едва ли у кого будет охота перечитывать»⁵⁶⁸. Успех оккультической мистики, которую Флоренский назвал «скверной ересью», он связывал с «невнимательным» чтением священником заклинательных молитв во время крещения (под «внимательным» чтением святитель Симеон Фессалонитский разумеет повторение их чуть ли не до 9 раз). «Большинство исследователей не отдают себе отчета, что оккультическая мистика вовсе не есть только учение, а есть прежде всего деяние, действо, практика; теория же вырастает уже на почве практики. Вот почему, будучи слабой и ничтожной в своем учении, этого рода мистика заразительна, сильна и опасна как непосредственное переживание. Вот почему гг. спиритуалисты и пр. тщательно хоронят концы в воду, когда дело идет о их практике, и бывают неумеренно болтливы в своем учении, которым, кстати сказать, вовсе особенно не дорожат.»⁵⁶⁹ Практика сектантских, по природе оккультно-спиритуалистических кружков, по мнению Флоренского, есть оргиастические радения, а наукообразные исследования, ведущиеся там, – не более как внешнее занятие перед профанами. «Спиритические сеансы, более или менее безразличные, или по крайней мере кажущиеся таковыми в своих первых шагах, развиваются всегда в сторону злую и завершаются явным вмешательством темной силы.»⁵⁷⁰ «Эта черная «злодать», привлекаемая в известных случаях, завладевающая положением, отращивающая себе органы выразительности, определяется, однако, вовсе не непременно и не только злою волею тавмотурга, но пущенными в ход посредствами, имеющими каждое соответствующее и его духовной природе избирательное поглощение тех или иных духовных энергий, и, как сказано, невежественное и самоуверенное пользование средами и действиями может вполне расшибить, по пословице, лоб кое-кому, хотя бы и на молитве.»⁵⁷¹

В одной из центральных своих работ, «Столп и утверждение Истины», Флоренский неоднократно указывает на несовместимость христианства со спиритизмом и оккультизмом. «Безблагодатная религия роковым образом перерождалась в темную магию.»⁵⁷² «Обычно не видят существенного отличия христианского подвижничества от подвижничества прочих религий, особенно индуисской <…> Нет ничего противоположнее, как тот и другой вид подвижничества.»⁵⁷³ Мистика вне-христианская – «парение в пустом пространстве, безбрежное и великое Ничто»⁵⁷⁴. «Что же касается до нас, то мы готовы признать, что, быть может, и есть особая любовь, свойственная бестелесной, «астральной», – но не духовной от того – организации, и что она, быть может, находит свое осуществление в явлениях медиумического экстаза у спиритов, хлыстов, некоторых мистиков и т.д. Но это состояние слишком мало обследовано и непосредственно нам не нужно: позволю себе оставить его без рассмотрения.»⁵⁷⁵ Единство друзей – «вовсе не медиумическое взаимо-овладение личностей, не погружение их в безличную и безразличную, – а потому и несвободную, – стихию обоих»⁵⁷⁶. Однако, продемонстрировав противостояние православной духовности и оккультной магии, Флоренский, вероятно, чувствовал ограниченность этого подхода в эпоху возрождения оккультизма в России. Для нецерковного человека начала XX в. запрет Церкви в отношении использования магических сил был уже недействен. В этом Флоренский мог убедиться из знакомства с В.Брюсовым, Д.Мережковским и З.Гиппиус, А.Белым. Надо было раскрыть, за счет чего паразитирует оккультизм, на какие силы в человеке он опирается, и в этом случае Флоренский должен был исследовать хотя бы в общих чертах наличие и характер оккультных сил в человеке, общечеловеческие корни магии.

Чрезвычайно интересны и важны также выводы Флоренского о недопустимости проявления магических сил в художественной деятельности человека. Одна из основных антиномий художественного произведения, по Флоренскому: конструкция – композиция. Конструкция характеризует действительность саму по себе, в ее внутренних связях и соотношениях, в борьбе и содействии ее сил и энергий. Композиция характеризует внутренний мир самого художника, строение его внутренней жизни. Художественное произведение гармонично тогда, когда конструктивное и композиционное начала уравновешены. При перевесе конструктивного начала возникает произведение односторонне объективное; художника занимает лишь соотношение сил самой действительности, а изобразительность тяготит его. Но, избегая композиционного единства, художник не дает и единства конструктивного. Он не может действительно до конца устранить себя и вместо функционального единства вещи изображает образ этого единства, искаженный своим субъективным взглядом. Так возникает, натурализм, правдивость которого есть верность случаю, случайность. От натурализма (художественный нигилизм) неизбежен переход к такой деятельности, когда художник хочет дать не изображение вещи, а самую вещь. Тут возможны три решения: 1) создавать объекты природы – организмы, пейзажи и т.д.; 2) создавать такие вещи, которых нет в природе, – машины; 3) создавать вещи нефизического порядка – логические машины, т.е. орудия магического воздействия на действительность, назначение которых состоит в том, чтобы выходом за пределы изобразительности принудить к известным действиям всех, на них смотрящих, и даже заставить смотреть на них. Такие произведения (уже не художественного творчества) суть машины для внушения, а внушение есть низшая ступень магии. В стремлении только к смыслу произведение теряет самый смысл и оказывает воздействие на окружающих непосредственной наличностью красок и линий. «Супрематисты и другие того же направления, сами того не понимая, делают попытки в области магии; и если бы они были удачливее, то произведения их вероятно вызывали бы душевные вихри и бури, засасывали и закручивали бы душевный организм всех, вошедших в сферу их действий, и оказались бы центрами могущественных объединений.»⁵⁷⁷ В стремлении только к композиционности, изобразительности произведение становится крайне субъективным, заумным, теряет саму изобразительность и оказывает воздействие на окружающих непосредственной наличностью чувственного материала: красками, линиями (изобразительные искусства), звуками (музыкальные искусства). И здесь, так же как и при развитии только конструкции, кончается искусство и начинается магия.

Характерно в этом смысле отношение Флоренского к музыке Скрябина, который, стремясь выйти за реальные пределы музыки в область магического воздействия, пришел к разрушению устойчивых звуковых структур: «Против Чайковского и против Скрябина я имею разное, но это разное, по-видимому, объединяется в одном, в их ирреализме. Один уходит в пассивную подавленность собственными настроениями, другой – в активную, но иллюзионистически магическую подстановку вместо реальности своих мечтаний, не преобразующих жизнь, а подставляющих вместо жизни декорацию, хотя и обманчивую. Но оба они не ощущают недр бытия, из которых вырастает жизнь. Оба живут в призрачности. <…> Если несколько преувеличивать, то о скрябинских произведениях хочется сказать: поразительно, удивительно, жутко, выразительно, мощно, сокрушительно, но это – не музыка. Скрябин был в мечте. Он предполагал создать такое произведение, которое, будучи исполнено где-то в Гималаях, произведет сотрясение человеческого организма, так что появится новое существо. Для своей миродробящей мистерии он написал либретто, довольно беспомощное. Но дело не в том, а в нежелании считаться с реальностью музыкальной стихии как таковой, в желании выйти за ее пределы, тогда как музыка Моцарта или Баха бесконечно действеннее скрябинской, хотя она и только музыка»⁵⁷⁸.

Это наблюдение конкретного порядка выражает общий закон, на который неоднократно указывал Флоренский: магические, оккультные стихийные силы, присущие человеческой природе, перерастают в магизм и оккультизм тогда, когда человек, не считаясь с их тварной ограниченной природой, а также с характером своей деятельности, хочет выйти за пределы положенных границ, вернуть господство Адама над миром незаконным, безблагодатным путем.

Игумен Андроник (Трубачев)

Авторская рукопись данного раздела не сохранилась. Можно предполагать, что Флоренский, используя многочисленные подготовительные материалы 1, 8, 9, 14, 21, 22 октября и 4 ноября (ст. ст.) 1922 г., продиктовал текст С.И.Огневой. На беловике, записанном С.И.Огневой, Флоренский сделал правку. С этого экземпляра был напечатан машинописный экземпляр (тоже впоследствии исправленный), который положен в основу публикации. Примечаний Флоренского не известно.

Среди подготовительных материалов особого внимания заслуживает работа «Об Имени Божием», которая публикуется в Приложении 1. Авторской рукописью является черновой набросок выступления. Рукописный оригинал представляет собою беловик записи беседы Флоренского одним из слушателей его лекционных курсов в Москве. Время и место беседы известны из записи Флоренского на машинописном экземпляре этого текста: «(Изложено 1921. VIII. 18 ст. ст. в среду, в церкви Николы на Курьих Ножках)». Этот машинописный экземпляр, просмотренный Флоренским, и положен в основу публикации. Ранее «Об Имени Божием» по невыверенной «самиздатской рукописи» из архива А.Ровнера опубликовано в кн.: Новый журнал, № 167, Нью-йорк, 1987, с. 139 – 150. Оба текста опубликованы в кн. Studia Slavica Hung. Akadémiai Kiadó, Budapest. 34/1 – 4, 1988, с. 40 – 75.:

В Приложении 2 публикуется записка Флоренского с проектом текста для нового Синодального послания. Оригинал написан карандашом, вероятно, в 1916 – 1917 гг.

В Приложении 3 приводится отрывок письма Флоренского от 6 февраля (ст. ст.) 1923 г., вероятно, тем афонским инокам, которые отложились от духовного общения с церковной властью и удалились на Кавказ. Данное письмо позволяет лучше увидеть границу между имеславием и имебожничеством, а также показывает осторожность Флоренского в суждениях, касающихся уже не собственно философского исследования, а церковной жизни.

Раздел «Имеславие как философская предпосылка» так же, как и предыдущий, затрагивает целый ряд очень острых и дискуссионных вопросов. В связи с этим необходимо особо прояснить позицию Флоренского в афонских спорах об Имени Божием.

Поводом к афонским спорам 1912 – 1913 гг. об Имени Божием послужила книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа»⁵⁷⁹, написанная старцем-подвижником, который жил в уединенном кавказском скиту. Книга излагала собственный духовный опыт отшельника, а говоря точнее – его созерцательные переживания при молитве. Русская и вообще восточная монашеская традиция, уходящая в первые века христианского подвижничества, ориентирует человека, посвятившего себя Богу, на длительное – в идеале постоянное – молитвенное призывание Имени Господа Иисуса Христа; в этом заключается основа духовной жизни монаха. «Опираясь на древних отцов и из современных церковных писателей в особенности на о. Иоанна Кронштадтского и на епископа Игнатия Брянчанинова, схимонах Иларион выясняет в своей книге, что спасительность молитвы Иисусовой – в привитии сердцу сладчайшего Имени Иисусова, а оно Божественно, оно – Сам Иисус, ибо Имя неотделимо от Именуемого»⁵⁸⁰. Высокие состояния во время молитвы, известные и автору книги «На горах Кавказа», побудили его прийти к такому выводу: «В Имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим существом и всеми Своими бесконечными свойствами»⁵⁸¹. Характер данной книги – аскетический и отчасти лирический, но отнюдь не догматический; привлекла же она к себе внимание именно благодаря категоричности своих суждений, касающихся Имени Божия. Смиренный схимник, видимо, не помышлял, какие страсти развяжет его сочинение в русских монастырях на Афоне – цитадели монашества. Вскоре по выходе книги последовала отповедь ее идеям: «Автор номинальное, невещественное имя «Иисус» олицетворяет в живое и самое высочайшее Существо Бога. Такая мысль есть пантеистическая»⁵⁸², – писал один из насельников Афона.

По своему отношению к книге русские монахи на Афоне разделились на две партии. Одна из них, горячо одобрив книгу и ее автора, взяла на вооружение ее главную идею – пафос почитания Имени Божия, доведя эту идею до формулировки предельно острой, в таком виде отсуществовавшей в книге – «Имя Божие есть Сам Бог». Эта партия считала себя следующей православному преданию и называлась «имеславческой». Другая, отрицающая божественное достоинство имени, принимающая лишь ограниченное его почитание, обвиняла противников в ереси и определялась ими как «имеборческая». «Имеборцы», которые также считали, что они следуют православному учению, называли «имеславцев» «имепоклонниками» и «имебожниками». Постепенно спор, начавшийся на Афоне, втянул в себя широкую церковную общественность, православных иерархов – в том числе и греческих, – богословов, светских философов. Эта полемика имела тяжелые последствия для многих ее участников и оказалась серьезным потрясением для Церкви, вскрывшим ее внутреннее неблагополучие.

Положительным моментом афонских споров для русской культуры было лишь то, что они дали определенный толчок развитию мысли – стимул и материал для создания философии слова. Суть полемики была та же, что в средневековом споре реалистов и номиналистов: речь шла об онтологичности или же условности имени, конкретно – Имени Божия; ключевыми понятиями, которыми оперировали обе стороны, были привычные для церковной мысли категории сущности и энергии (действия Бога, вошедшие в арсенал богословия в XIV веке во время так называемых паламитских споров⁵⁸³. Глава афонского имеславия и идеолог течения иеросхимонах Антоний (Булатович) в своем основном сочинении так формулировал идеи своих сторонников: «Воистину Имя Божие есть словесное действие Божества»; «Всякое Имя Божие, как истина Богооткровенная, – есть Сам Бог, и Бог в них пребывает всем существом Своим, по неотделимости существа Его от действия Его»⁵⁸⁴. Противная же сторона говорила о «религиозном атеизме» и языческом уклоне имеславия, обвиняла имеславцев в том, что они превращают Имя Божие в идола, утверждала, что Бог выше всякого имени, – в именах же Божиих заключена энергия лишь человеческая.

Этот взгляд был поддержан влиятельным в высших кругах архиепископом Антонием (Храповицким)⁵⁸⁵, а затем и архиепископом Никоном (Рождественским)⁵⁸⁶ и стал официальной точкой зрения Синода Русской Церкви. Однако сочинения как защитников Имени Божия, так и их противников отличались противоречивостью, терминологической неясностью и непоследовательностью. Это отразилось в Синодальном послании от 18 мая 1913 г. «…по поводу новоявленного учения книги «На горах Кавказа». С одной стороны, там утверждалось, что «Имя Божие свято, и достопоклоняемо, и вожделенно, потому что оно служит для нас словесным обозначением самого превожделенного и святейшего Существа – Бога, Источника всяких благ. Имя это божественно, потому что открыто нам Богом, говорит нам о Боге, возносит наш ум к Богу и пр. В молитве (особенно Иисусовой) Имя Божие и Сам Бог сознаются нами нераздельно, как бы отождествляются даже, не могут и не должны быть отделены и противопоставлены одно другому…». Однако дальнейшее изложение совершенно противоречило тому, что было заявлено: «…но это только в молитве и только для нашего сердца, в богословствовании же, как и на деле, Имя Божие есть только имя, а не Сам Бог и не Его свойство, название предмета, а не сам предмет, и потому не может быть признано или не назыаемо ни Богом (что было бы бессмысленно и богохульно), ни Божеством, потому что оно не есть и энергия Божия»⁵⁸⁷. Такое утверждение противоречило даже и прилагаемому для обоснования Синодального послания докладу С.В.Троицкого, в котором говорилось: «Имя Божие, понимаемое в смысле откровения Божия, и притом по его объективной стороне, т.е. в смысле открывания истин человеку, есть вечная неотделимая от Бога энергия Божия, воспринимаемая людьми лишь настолько, насколько допускает это их тварность, ограниченность и нравственное достоинство. К употребляемому в таком смысле слову имя приложимо наименование Божество"⁵⁸⁸.

Дальнейший ход событий привел к тому, что стороны, вместо выявления православного учения об Имени Божием и уяснения того, в чем они сходились во взглядах, а в чем расходились (по существу или вследствие терминологического различия) – обратились к взаимным упрекам и опровержениям опровержения. Серьезному обсуждению вопроса в дальнейшем не способствовала также церковно-политическая борьба группировок и само положение защитников Имени Божия, оказавшихся под каноническими запрещениями. Наиболее последовательно имеславие критиковалось преподавателем Петербургского духовного училища С.В.Троицким; у него обнаруживаются попытки установить природу слова как такового – и при этом он выступает как убежденный номиналист: «Имена сами по себе нисколько не связаны с предметами. Ни один предмет сам по себе в наименовании не нуждается и может существовать, не имея никакого имени. Имена предметов нужны только нам для упорядочения своей психической деятельности и для передачи своей мысли о предмете другим <…> Имя есть лишь условный знак, символ предмета, созданный самим человеком»⁵⁸⁹. На стороне афонских имеславцев была значительная часть русского монашества, хотя после определения Синода поддержка эта носила, разумеется, скрыто-молчаливый характер⁵⁹⁰, такие крупные богословы, как архиепископ Феофан (Быстров), епископ Феодор (Поздеевский), ректор Московской Духовной Академии, профессора Московской Духовной Академии священник Павел Флоренский, М.Д.Муретов, московский кружок ищущих христианского просвещения (М.А.Новоселов, Ф.Д.Самарин, С.Н.Булгаков, В.А.Кожевников, В.Ф.Эрн), а в 20‑е гг. А.Ф.Лосев и математик Дм.Егоров. Однако было бы большой ошибкой и несправедливостью считать, что поддержка афонских имеславцев означала идентичность с их взглядами и одобрение их поведения в церковной жизни. Философов привлекало мировидение монахов-имеславцев: оно представлялось им органически цельным, здоровым, не искаженным позитивизмом и духом поверхностной образованности. Произошел ряд выступлений философов в защиту имеславцев – среди них выделяются блестящие статьи В.Эрна, сочетающие острую проницательность с почти памфлетным началом. В частности, В.Эрн указывал, что в основе имеборческих положений послания Синода и приложенных к нему докладов лежат субъективистская теория Милля и кантианская феноменалистическая антропология, по которой человек замкнут – и безусловно ограничен сферой явлений своего сознания.⁵⁹¹ В этом В.Эрн видел наступление протестантского духа Германии на православный дух России, которое предшествовало мировой войне. В споре об Имени Божием философы видели знамение времени; этот спор стал для них предметом многолетних размышлений, отправной точкой теоретических построений.

Какова же была позиция Флоренского в афонских спорах? Его отношение к афонскому имеславию было неоднозначным. С одной стороны, в имеславческих интуициях он находил глубокую мировоззренческую правду. Существо имеславия виделось ему в жизнеутверждающем признании связи между человеком и объективным бытием; здесь он усматривал ядро органического мировидения. Отрицать же имеславие означало, по Флоренскому, принять духовно гибельную установку позитивизма.

В 1913 г., еще до выхода Синодального послания, он издает и снабжает анонимным предисловием «От редакции» (10 марта 1913 г.) книгу иеросхимонаха Антония (Булатовича) «Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисуса».

В предисловии Флоренский писал: «Можно допустить, что история споров связана со многими местными и личными столкновениями и даже дрязгами: так бывало в истории и других догматических споров. Но все это – временное и преходящее. А вечно и непреходяще самое выяснение основного вопроса. Возможно, что эти личные столкновения промыслительно оказались поводом к выяснению столь существенного вопроса об Имени Божием. Как вопрос центральный, он связывается со всеми точками духовного понимания жизни, со всем кругом веры, и нет ничего удивительного, что в поднявшихся спорах выступают мотивы разнообразнейшие. Для церковного решения их требуется весьма немало подготовительных специальных трудов. Настоящее же сочинение, первый из таких трудов, начинает с того, с чего и должно начинать, – с Библейского и святоотеческого учения об Именах Божиих. При этом оказывается, что учение имепоклонников о Божественности Имен Божиих не что иное, как частный случай общего Церковного учения о Божественности всякой энергии Божией. Но возникающие при этом философские, психологические, исторические и пр. вопросы Автором сознательно обходятся. Так, конечно, и следует начинать. Однако данная работа не только не исключает, но и требует новых работ, в ином направлении, в иных срезах, расследующих те же вопросы»⁵⁹².

Флоренский отмечал также, что редакция не считала своим правом устранять недостатки, неточности и неясности по недоразуменным пунктам без сношения с автором. Но о своих расхождениях во взглядах с иеросхимонахом Антонием Флоренский в то время записал так:

«1) Автор «Апологии», иеросхимонах Антоний, прав, определяя имеборчество как ересь, но не прав, видя в ней новоарианство. Это – не новоарианство, а новонесторианство. В самом деле, Арий отвергал Божественность Божеского естества в И<исусе> Х<ристе>, но этого не делают имеборцы. Но Несторий разделял человеческое естество от Божеского, и именно это делают имеборцы, разделяя Его. Мы, православные, признаем Имя Иисус обоженным, и потому хотя с Божеством неслитным, но от Него неотделимым. Где Тело Господа – там и Он, где Имя Его – там и Он, со всею полнотою Своей Божественной природы. Мы не делим естеств (имеборцы, несториане); но и не сливаем их (фикция рецензента, монофизиты). 2) Имеборцы правы, что Имя Иисус принял И<исус> Х<ристос> только в зачатии Своем. Но человечество-то Его обожено и неотделимо от Божества.

Имя есть Бог, но Бог не есть Имя.

В современных течениях надо различать четыре момента: 1) оценка книги о. Илариона, независимо от ее идей. Оценка личности о. Илариона. Иларионский вопрос. 2) Философская теория Имен (реализм и номинализм) вообще и в связи с этим признание Имен Божиих за особое <1 нрзбр.>. 3) Вопрос об Имени Иисусове – где оно и какова его сила и что оно? 4) Вопрос о необходимости, чистоте и т.д. Иисусовой молитвы.

Каждый из этих вопросов должен быть обследован особо и может получить тот или иной ответ лишь независимо от прочих. Собственно ересь (несторианская) может заключаться в ответе на 3‑й вопрос».

После выхода Синодального послания Флоренский оказался в затруднительном положении. Издавая труд иеросхимонаха Антония, он надеялся, вероятно, в дальнейшем изложить свое понимание, но это стало невозможно для него ввиду ситуации церковной жизни. Поэтому разбор Флоренским статьи епископа Никона «Великое искушение около святейшего Имени Божия»⁵⁹³ так и не вырос в отдельную работу, подобную статье В.Эрна. Наброски эти, однако, ценны как прообраз реалистической теории имени. Приведем некоторые цитаты:

«Не потому, что нет «достойных слов», не количественно – Существо Его <Бога> превосходит именование, а качественно, существенно. Существо Божие именуется лишь Богом же, – Богом, Словом, Сыном. Имя Существа Божия есть Тип, который для твари сам, в существе своем, неименуем».

«Если оо. синодалам угодно слово «Бог» относить лишь к Существу Божию, а не к энергии, которая-де называется Божеством, то фраза Никона⁵⁹⁴ еретична, а именно пахнет гностицизмом. От «Самого Бога» ни луча, ни капли благодати не льется, но лучи, т.е. частные проявления Божества, исходят от Божества, от Славы Божией, от Света Неизреченного, Пресвятую Троицу окружающего. От Божества (QeТthV) исходит благодатное действие, которое опять может называться QeТthV, но и вся энергия, и частные случаи ее проявления называются одним именем (QeТthV) с Существом Божиим, ибо являет, раскрывает, обнаруживает Его сокровенное естество. Однако «луч» благодати льется на нас именно из этой Славы Божией, но никоим образом не из неизреченных глубин «Самого Бога», – что есть ересь гностиков».

«С «Самим Богом», в смысле Существа Божия, Имя никто не отождествляет, да и вообще Имя ни с чем не отождествляют. Но Имя приравнивают или, еще точнее сказать, логически включают в понятие об энергии Его⁵⁹⁵. Имя есть энергия, а энергия Божия являет Самого Бога. Итак, именославцы включают (логически) Имя Божие в явление Божие, которое тоже можно называть Богом (QeТthV), – т.е. тем же термином, что и Существо Божие. А почему? – Да потому, что все наши термины в строгом смысле слова относятся к энергии, а не к существу, и если Существо Божие названо тем или другим термином по известной энергии, как наиболее ноуменальному раскрытию Существа Божия, наиболее глубокому или, точнее сказать, наиболее легко нами уразумеваемому выявлению глубин бытия Божия, то что же дивного, что этот самый термин может употребляться и в собственном, непосредственном, так сказать, своем значении, а именно применительно к Богу явленному – к энергии Его?»

Имеславие Флоренский уподоблял иконопочитанию, а имеборчества – иконоборчеству (иконокласт – сокрушитель икон; ономокласт – сокрушитель имен). «Имеборчество само по себе есть прямое доказательство не простоты и не здравости разума – симптом опасной душевной болезни, близкой к неврастении и истерии, – особого функционального расстройства нервной системы». В этой связи глубока закономерно, что одновременно с трудами по разработке учения о слове и имени Божием Флоренский занялся изучением символики и смысла икон.

Критикуя сочинения архиепископа Никона за непоследовательность, непроясненность позиции, основную силу возражений Флоренский направляет против его «духовного позитивизма» – мировоззренческого комплекса, включающего в себя признание слов за условные знаки, т.е. скрытый агностицизм, и в целом являющегося мироощущением личности, целиком ушедшей в свою субъективность, закрывшей себя от реальности. Участие в полемике вокруг Имени Божия способствовало развитию и оформлению интуиций Флоренского о слове.

Вместе с тем изначально Флоренский не мог не занять позиции, находящейся над идеологией афонского имеславия. Относясь с глубоким уважением к монашескому подвижничеству, из недр которого вышли представители имеславия, он не мог не ощущать отсутствия настоящей теоретической платформы под имеславческими взглядами, низкого уровня их философствования.

В связи с этим важно привести письмо Флоренского главе противников афонского имеславия архиепископу Антонию (Храповицкому) от 29 декабря 1915 года: теперь об Афоне. Никакого имябожничества я не признаю, имябожником себя не считаю и, если таковые есть, от них отрекаюсь. Мая позиция скорее отрицательная, чем положительная: я никак не могу согласиться с Вашими, напр., статьями по этому вопросу. Охотно допускаю, что, м<ожет> б<ыть>, и противная сторона во многом ошибается, и единственно, чего я хотел бы и на чем успокоился, это на авторитетном признании, что в затронутых вопросах есть что‑то очень важное, но доселе не разработанное и требующее к себе большого внимания. Вы хотели бы написать «об имябожниках»⁵⁹⁶. Но если бы можно было так устроить, чтобы я мог ответить Вам, а не оставаться безмолвным, то с великою радостью я напечатал бы Вашу статью». Думается, нет надобности сомневаться в искренности этого письма, она подтверждается всей системой взглядов Флоренского.

Из материалов дальнейших лет видно, что Флоренский глубоко внутренне страдал оттого, что вопрос о почитании Имени Божия был решен без общего церковного обсуждения, со смущающими и противоречивыми формулировками (см. Приложение 2).

Л.А.Зандер, вероятно, со слов протоиерея Сергия Булгакова писал, что «в 1918 году <вопрос об имеславии> был снова поставлен перед Всероссийским Церковным Собором. Но здесь имеславие имело авторитетных сторонников в среде ученых и епископата, и Собор выделил особую подкомиссию (под председательством архиепископа Феофана Полтавского) для изучения этого вопроса. О. Сергий вошел в ее состав, но Собор, выполнив самые неотложные церковные задачи, должен был вследствие революционных событий прекратить свое существование, и работа подкомиссии ограничилась двумя вступительными заседаниями. Комиссия успела, однако, распределить свои основные задания между членами, и о. Сергию был поручен вступительный доклад по вопросу имеславия»⁵⁹⁷.

Без изучения материалов Собора 1917 – 1918 гг. невозможно судить о направлении работы комиссии, хотя ее состав и само создание говорит за то, что вопрос должен был получить какое-то новое решение, может быть, близкое по духу к цитированному выше проекту Флоренского. Можно, однако, предположить на основании последующих событий, что отсутствие нового решения по вопросу об имеславии вызывалось не только прекращеним работы Собора. К тому времени собственно афонские имеславцы, распаленные страстью борьбы, заняли крайне непримиримую и вызывающую позицию, считая свои формулировки учения об Имени Божием окончательными и единственно верными. Давать новое решение по афонской смуте, в преддверии грядущих испытаний Церкви и надвигавшегося обновленчества, могло означать, что смута из афонской перерастет во всероссийскую. Часть афонских имеславцев, не смирившаяся с молчанием Поместного Собора, отложилась от Церковной власти и удалилась на Кавказ. Один из прежних их соратников, архимандрит Давид, который, вероятно, надеялся на то, что имеславцы образумятся, просил в 1923 г. Флоренского написать кавказским имеславцам увещательное письмо, которое публикуется в Приложении. Это позднее кавказское имеславчество 20-х годов, в своей болезненной фиксации на Имени как таковом потерявшее чувство меры, теперь уже действительно сделавшее Имя идолом, было чуждым Флоренскому на этот раз и по своим интуициям. И когда в письме к кавказским имеславцам Флоренский высказал очевидное – Имя есть Бог, но Бог не есть Имя, – он хотел указать им на их идейный перегиб, приведший к абсурду, ереси. То, что в данном письме Флоренский склонен заступаться за синодальных богословов, говорит о его разрыве с историческим имеславием.

Но в это же время Флоренский продолжает разрабатывать проблему имеславия как философской предпосылки общечеловеческого миро-понимания. В этом он как мыслитель, священник и профессор Духовной Академии видел свой долг перед Русской Церковью. В отличие от афонских имеславцев Флоренский мыслил об Имени Божием, во-первых, антиномически (имя Божие есть Бог, но Бог не есть имя), во-вторых, синергитически (в Имени Божием он признавал сопряжение двух энергий, Божией и человеческой). Не считая своих взглядов и формулировок окончательными или лучшими, Флоренский считал необходимым для будущей церковной жизни совместное обсуждение и выяснение вопроса о почитании Имени Божия. При этом, в силу своих научных интересов и духовного опыта, Флоренский занимался преимущественно «философской теорией имен (реализм и номинализм)», а не вопросом об Имени Иисусове, наиболее сложном догматически и требующем прежде всего святоотеческого духовного опыта.⁵⁹⁸

Игумен Андроник (Трубачев)

V. Итоги

Статья «Итоги» написана Флоренским в ноябре – первой половине декабря 1922 года. На полях оригинала находятся даты диктовки рукописи. Статья «Игоги» должна была, по нашему предположению, завершить первый выпуск «У водоразделов мысли». В изданный проспект труда эта статья не попала, вероятно, лишь потому, что была написана уже после составления проспекта. Составление списка «печатных трудов П.А.Флоренского», который был напечатан в приложении к книге «Мнимости в геометриив, датируется по авторской помете 4 июля 1922 года. Скорее всего, тогда же был составлен для издательства «Поморье» и проспект труда «У водоразделов мысли». Выход книги «Мнимости в геометрии» из печати датируется 5 октября 1922 года, а статья «Итоги» была написана два месяца спустя. Содержание раздела «Итоги» подтверждает это предположение. Раздел начинается подведением итогов исследования, касавшегося двух высших длительностей – искусства изобразительного (ср.: Обратная перспектива) и искусства словесного (ср.: Мысль и язык).

Впервые статья «Итоги» была опубликована в «Вестнике РСХД» (1974, № 111, с. 56 – 64). При публикации, которая осуществлялась по одной из невыверенных копий, допущены неточности и пропуски иностранных слов. Кроме того, в редакторском примечании время и место написания статьи указаны ошибочные. Вторично статья «Итоги» с некоторыми техническими неточностями была помещена в сборнике научных статей Института философии АН СССР «Эстетические ценности в системе культуры» (М., 1986, с. 122 – 132).

Данная публикация осуществляется по трем правленым авторским спискам: первоначальному рукописному, записанному под диктовку Флоренского С.И.Огневой, и двум машинописным. Поскольку разночтения между ними незначительны, они не указываются.