Автобиография

Для людей, живущих в настоящее время, характерна двойственная позиция в отношении их к истории прошедшей дореволюционной эпохи нашего государства. С одной стороны, есть довольно жесткая историческая картина, преподанная нам школой советского «реализма» и вызывающая чувство неудовлетворенности, а в большей степени сомнительности ее взглядов и интерпретаций исторических фактов. Особенно обостряются эти чувства при внезапном вскрытии многих искусственно замалчиваемых десятилетиями фактов жизни наших соотечественников того времени.

С другой стороны, в последнее время активно формируется новый, так сказать, уточненный и дополненный исторический взгляд, который в силу многих вновь открывающихся реалий того времени, в корне изменяет историческую картину жизни людей в дореволюционной России. Перед нами все больше открывается еще не известная нам православная страна с до боли родными, забытыми, но желанными контурами жизни, в основе которой лежали столетиями насаждаемые христианские мораль и нравственность.

Люди, приступающие к таким документам или не известному широким массам историческому литературному наследию, подобны золотоискателям, обнаружившим золотоносную жилу большей или меньшей мощности.

Именно такое сравнение с золотоносной жилой возникает при знакомстве с литературным наследием о. Парфения (Агеева). Чувство радости наполняет православную душу от возможности соприкоснуться и увидеть умным взором собранные и талантливо описанные им в подвижнических паломнических странствиях по Святой Руси и святым местам за границей. Это можно сравнить с творением преподобного Иоанна Мосха «Луг духовный», только приложимым к российской дореволюционной действительности.

По общему признанию, христианская жизнь нынешнего поколения верующих поверхностна и немощна, и этим, естественно, накладывает определенные ограничения на глубину нашего православного мировоззрения.

Тем более ценным являются произведения о. Парфения, позволяющие в доступной всем форме увидеть всю палитру православной жизни ушедшего столетия. Его описания личных контактов и бесед с известными старцами, монастырским укладом многих обителей, святынь и притекающих к ним паломников укрепляет наши немощствующие души реальными историческими примерами.

Такие произведения хранили в обителях или домашних библиотеках с великим тщанием. С ними обращались крайне трепетно, переписывали их слово в слово. Конечно главным является внутреннее содержание, которое и может быть и не сразу открывало свой смысл. Но это было и общение с автором книги, и все критические статьи произведений всегда касались не только их содержания, но и затрагивали их сочинителей. Во всех критических статьях, вышедших по поводу самого главного паломнического труда отца Парфения в 1855–1860 годах, присутствовал сам автор. И все без исключения признавали ту великую пользу, которую он принес в мир своей книгой.

Не требующей добавлений оценкой книги являются отзывы современников, вошедших в мировую историю культуры человечества. Позволю себе процитировать лишь некоторых их них. М. П. Погодин почитал ее «украшением русской словесности, не говоря о великой ее многогранной пользе», М. Е. Салтыков-Щедрин отметил «…решение автора принимает действительно все размеры подвига, исполнение которого под силу только избранным личностям», а И. С. Тургенев замечал «…это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью…Парфений – великий русский художник и русская душа». А. В. Дружинин отметил о «Сказании…», – «Или я жестоко ошибаюсь, или на Руси мы еще не видали такого высокого таланта со времен Гоголя. Таких книг, между прочим, читать нельзя…», а лучше всех других высказался А. А. Григорьев: «Вся серьезно читающая Русь, от мала до велика – прочла ее, эту гениально – талантливую и вместе простую книгу – немало, может быть, нравственных переворотов, но уж во всяком случае, немало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».

И вот новая находка! С помощью братии Свято-Троицкой Сергиевой Лавры нами была обнаружена новая золотоносная жила. Мы знали, что старец Парфений на протяжении своей жизни вел записи своих странствий, эти записи он впоследствии показывал Преосвященному Афанасию епископу Томскому, давшему свое святительское благословение на написание «Сказаний…», посылал он их и Преосвященному Филарету митрополиту Московскому и Коломенскому. В архиве Свято-Троицкой Сергиевой Лавры хранится документ под названием: «Автобиография монаха Парфения (бывшего в Молдавии раскольника, затем постриженика русского Пантелеимонова монастыря на Афоне)». Документ, вернее сказать рассказ старца Парфения о жизни своей, начинается с его детства и заканчивается периодом, когда он покидает город Томск и направляется в город Москву. Автобиография начинается словами самого отца Парфения: «Любезнейшие мне и ближайшие сердцу братия и друзья мои и по духу чада два Григория…». Она адресована двум конкретным людям, которых отец Парфений любит и хорошо знает, отвечая в письмах, где они настоятельно просят рассказать старца о себе и его жизненном странствовании. Небезынтересно заметить, что впоследствии, когда отец Парфений стал настоятелем Николаевской Берлюковской пустыни, то оба эти Григория стали ее насельниками, прибыв из Киево-Печерской Успенской Лавры, где полагали они начало иноческой жизни. Стали они и монахами по молитвам своего любезнейшего старца Парфения.

Автобиография написана в виде письма, где отец Парфений настоятельно просит до конца его жизни никому не раскрывать и не рассказывать всего, что он им доверил, а уже после отшествия его, как они сами хотят. Написано все это повествование в живой и доступной для читателя форме. Заканчивается автобиография числом 26 июня 1854 года и словами старца: «О встрече Преосвященного Парфения, Епископа Томского и Енисейского, уже помещу в следующей 6-й части, в которой будет описано и все последущее мое странствие, а здесь довольно сего. Конец пятой части. Богу нашему слава». В журнале «Душеполезное чтение» за 1898 год в предисловии к статье – «Из автобиографии игумена Парфения» архимандрит Никон (Рождественский; впоследствии архиепископ) пишет: «Двадцать лет тому назад в Троицкой Сергиевой Лавре скончался живший на покое старец, бывший игуменом Гуслицкого монастыря, о. Парфений… Покойный о. игумен оставил после себя неизданный пятый том «Сказаний» о странствованиях своих, заключающий в себе его собственную автобиографию».

Осознавая важность автобиографии для научных целей и для простого православного человека, на примере которой можно учиться жить по вере, духовный совет Николо-Берлюковского монастыря принял решение о публикации этого труда старца.

Схиигумен Парфений (Агеев) был величайшим тружеником на благо Церкви Христовой. В своей «Автобиографии» он пишет: «…только прошу Господа моего да даст мне здравие и помощь послужить в пользу Святой Его церкви и во спасение ближняго, ибо я теперь вполне предал себя Божией воле и в Его полное распоряжение; и буди Его святая воля пусть какими Он хощет путями, теми и проводит, а мое одно дело безпрекословно повиноваться Его распоряжению, и только просить Его помощи и милости; ибо с Ним, Создателем, повсюду хорошо и спасительно». А вот слова, сказанные им о жизни своей: «Посмотрите на мою жизнь, это самая истинная картина, в которой весь указан промысл Божий. Это колесо премудрости и благости Божией, ибо как Он мой Творец, мною управляет, то возводит в высоту, то обращает ниже всех, то проводит скорбными путями, то паки утешает, то удаляет в пустыню, то паки изводит во грады и даже в столицы; то вменяет вместе с разбойниками, то паки посаждает с князьями, то посылает с Востока на Запад, то с Севера на Юг, то с Юга на Север, то доводит до последней нищеты, и даже в нищете последним; то паки награждает богатством. Повсюду вижу ясно Его, Царя небеснаго, отеческое милосердие… ибо когда говорю о Боге, или размышляю Его величество, то все земное забываю, и даже иногда и сам себя». Как полезно нам грешным и немощным читать рассуждения отца Парфения (Агеева) и учиться на его примере несению жизненного креста, любви к Богу и Его заповедям. Вся автобиография – это материал для изучения жизни схиигумена Парфения, и пусть она написана до начала его трудов на Московской земле, это ценный в историческом и духовном плане документ. В нем можно найти много биографического материала, описаний монастырей, старцев, святителей и подвижников веры Христовой. Много интересного и нового узнает читатель о жизни и раннем детстве отца Парфения: «…семейство наше было как Духовная Академия и училище благочестия, ибо ничего больше никогда не услышишь, – или читают книги, или кто что-нибудь душеполезное разсказывает, или поют духовные песни, ибо в дому нашем никогда не держали никакого хмельного пития и даже не ели хлеба, который печен на хмельных дрождях… Еще я имел необыкновенную страсть проповедовать величие и славу Божию, ибо только что-нибудь услышу новое, или какое чудо или житие в четь минеях, то утром отправляюсь по всем сродникам это разсказывать…». И несмотря на то, что возрастал отрок Петр в старообрядческой семье, в сердце он уже тогда имел сильное внутреннее тяготение к Православной Церкви: «Но хотя юное мое сердце и отвлечено было от православной церкви, но внутреннее желание моего сердца любило ее, ибо никогда я мимо ея не проходил, чтобы не зашел и не положил в ней 3-х поклонов, хотя родители и запрещали ходить в нее, но я на это не смотрел, хотя за это принимал иногда брань, а иногда и побои, но я как увижу церковь, то сердце мое и закипит, а наипаче ежели монастырь».

Эту книгу мы так и решили назвать «Автобиография монаха Парфения (бывшего в Молдавии раскольника, затем постриженика русского Пантелеимонова монастыря на Афоне)», добавив лишь к ней в приложении статьи, в которых отражены все последние данные, обнаруженные нами в библиотеках, музеях, частных коллекциях и хранилищах. Книга снабжена иллюстрациями тех мест где странствовал отец Парфений, паломничал и проживал, и с кем при жизни свой встречался.

В 2009 году в мае месяце по бла гословению Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященного Ювеналия, митрополита Крутицкого и Коломенского, состоятся первые Парфениевские чтения в Паломническом центре Московского Патриархата. Надеюся, что эта книга поможет глубже изучить жизнь и труды на благо Церкви Христовой отца Парфения (Агеева), а также заинтересует всех, кому не безразлична история православия, паломничеств и всего увиденного и пережитого талантливым духовным писателем XIX века.

Настоятель Николо-Берлюковского монастыря игумен ЕВМЕНИЙ (Лагутин)

Христос посреде нас!

1. Любезнейшие мне и ближайшие моему сердцу братия и друзья мои, и по духу чада два Григория¹; благодать Господа Иисуса и благословения Святой Горы Афонской и мое да будет с вами навсегда.

Любезный брат Григорий Павлович², письмо твое, от 13 сентября получил, за которое и благодарю; но многие твои запросы отягощают меня ответами, ибо ты знаешь, что послушание мое тяжкое и препоручения мне великие, даже очень мало порожнего времени; но только прошу Господа моего: да даст мне здравие и помощь послужить в пользу Святой Его Церкви и во спасение ближнего, ибо я теперь вполне предал себя Божьей воле и в Его полное распоряжение; и буди Его святая воля, пусть, какими он хощет путями, теми и проводит, а мое одно дело – беспрекословно повиноваться Его распоряжению, и только просить Его помощи и милости; ибо с Ним, Создателем, повсюду хорошо и спасительно; ибо очень весело и радостно идти во след Его, Царя Небесного, хотя узка и скользка дорога, но зато хорош предводитель, ибо помню я слова заиорданского митрополита Мелетия, называемого Св. Петром, а мне отца духовного, ибо он сказал, хотя просто, но ясно; когда я очень скорбел в Иерусалиме и не хотелось мне ехать в Россию, я желал окончить жизнь свою во Святой Горе Афонской, и даже казалось невозможным исполнить послушание старца моего, то он на это сказал: «Адаму ведь лучше было в раю, нежели тебе в Афоне; ибо тамо не было ни людей, ни врагов, ни диавола, но когда преслушал Божию заповедь, то оттуда выгнан был, а в Афоне все есть: люди и враги, и диавол, то тамо без Божией помощи можно во все грехи впасть и погибнуть, а с Богом и в самой Москве спасешься. То я тебе советую идти туда, куда послал тебя старец»; вот и сбылись его слова: я живу в Москве и прохожу трудное поприще, предназначенное мне от Господа Бога, хотя и беспрестанное имею сердечное стремление во внутреннюю пустыню, или хоть в общежительный монастырь; но, впрочем, препоручая себя воле Божией во всем, как ему угодно, тако да будет, а не так, как я желаю; ибо кто на Бога положится, тот никогда не ошибется. Посмотрите на мою жизнь: это самая истинная картина, в которой весь указан промысл Божий. Это колесо премудрости и благости Божией, ибо как Он, мой Творец, мною управляет, то возводит в высоту, то обращает ниже всех, то проводит скорбными путями, то паки утешает, то удаляет в пустыню, то паки изводит во грады и даже в столицы; то вменяет вместе с разбойниками, то паки посаждает с князьями, то посылает с востока на запад, то паки с запада на восток, то с севера на юг, то с юга на север, то доводит до последней нищеты, и даже в нищете последним; то паки награждает богатством. Повсюду вижу Его, Царя Небесного, отеческое милосердие, и Его Божественную и неисследимую премудрость, и неизреченную благость к роду человеческому; ибо то меня предает под руководительство совершенным великим старцам и наставникам, то паки проводит жизнь мою среди мира и соблазнов между самыми беззаконниками; то с самими невеждами, то в кругу самых ученых; то с простыми поселянами, то с великими иерархами: все это я вижу и рассматриваю, и с ужасом размышляю, и со трепетом рассуждаю, и с пророком из глубины души восклицаю: «О! велий еси Ты, Господи! И дивны дела Твои, и неиспытанны судьбы Твои, и неизглаголанна Твоя премудрость, и человеколюбие – неисследованная пучина! Смотришь – сколько велико Его божество, что Ангелы не смеют на Него взирать и Херувимы и Серафимы трепещут от Его славы; сколько Он имеет творения, миллион миллионов у Него бесплотных слуг, тысячи тысяч, и тьмы тем только предстоят Его престолу; и неисчетные миллионы Он имеет миров, и на каждом неисчетные миллионы Его творений, но во всех и всеми управляет Его божественная воля, и даже власы главные все изочтены. О, кто Бог велий, яко Бог наш, Ты еси Бог – творяй чудеса.

Простите меня, что я так далеко и долго увлекся этою беседой, ибо говорить о Боге и о Его великой премудрости и человеколюбии от сладости не имею сытости, ибо когда говорю о Боге или размышляю Его величество, то все земное забываю, и даже иногда и сам себя. О, Сладчайший Иисусе, души моей утешение!

Да еще, что я дал вам предуведомление, дабы вы знали, что каждым человеком и его бытием и делами управляет сам Бог, только ежели человек не последует своей воле и своему собственному плотскому стремлению, но завсегда прибегает к Богу и просит Его милости и помощи, потому Он сказал, что без Мене ничего не можете творити.

Ибо для того я говорю, что вы уже много лет беспокоите меня письмами и вынуждаете меня, чтобы я открыл вам, хотя отчасти, путь и поприще жизни моей от самой юности моей; но я уже несколько раз вам в том отказывал, но вы все-таки не оставили меня в спокойствии; но я, любя вас сердечно, хотя и бесполезно мне, а может быть, еще и вредно, скажу вам несколько слов о моем странствии по житейскому пути, потому что сказано: «Просящему у тебя дай», – но скажу только с тем, что покуда я еще буду продолжать этот путь, то отнюдь никому этого не говорите и держите в тайне только двое вы, а когда окончу свой путь, тогда как знаете.

2. О месте рождения я говорить не буду, но только скажу, что я назначен Богом во служение Ему, Создателю, прежде еще моего существования, в утробе матерней; ибо родитель мой также имел желание в самой юности оставить мир и удалиться в пустыню, потому что он был сирота, после матери остался четырех лет, а после отца – шести; но Богом было позволено ему вступить в брак и проходить трудное и скорбное поприще в мире, в супружеской жизни, и что он будет иметь трех сыновей, один будет еще в пеленах взят к Богу, а прочие дети будут умнее тебя, одного возьму Себе во служение, который³ будет полезен и для общества, а третий успокоит тебя⁴.

3. Вот поэтому он 18-ти лет и вступил в брак и взял себе супругу, вместе наставницу и учительницу всем добродетелям, и звал ее матерью, ибо воистину она была мать всем бедным и нищим и пристанище всем инокам и инокиням, и всем странствующим покров; и все называли ее матерью. От таковых-то я был родителей рожден.

4. Первого они родили сына Стефана, который шести месяцев помер. Второго родили меня, и я, с юности оставивши мир, сколько могу, служу Богу и ближним⁵, а третий остался жить в мире и 35-ти лет помер⁶; я о младенчестве ничего не могу сказать, но только стал понимать кое-что и даже уже помню: все называли⁷ меня попом и никак меня не звали кроме этого имени, потому что я никакими детскими играми и шалостями, обычными детям, не занимался, но все игры мои были и забавы – или Богу молиться, или пещеры копать, или церкви делать и что-нибудь божественное петь, или между стариками сидеть и слушать их разные исторические разговоры и повести; а когда родитель читал, а я сидел и слушал, и расспрашивал, и даже иногда до раздражения родителей своими расспросами и любопытствами; еще у меня были две бабушки, одна прабабушка 115-ти лет и имела память необыкновенную, и любила мне рассказывать разные повести, потому что я любил их слушать, и когда она у нас бывала, тогда я никуда не пойду, целые сутки просижу подле нее и все принуждаю что-нибудь рассказать: повести, хотя и простые, но все душеполезные, все направлены ко спасению души и к любви Богу и к пустынной жизни; но и семейство наше было как Духовная академия и училище благочестия, ибо ничего больше никогда не услышишь – или читают книги, или кто что-нибудь душеполезное рассказывает, или поют духовные песни, ибо в дому нашем никогда не держали никакого хмельного пития и даже не ели хлеба, который печен на хмельных дрожжах; хотя по состоянию имели три самовара, но и то держали для гостей; а из семейства пил чай только один родитель – ему это по торговле было необходимо; но и я покуда был в объятиях родительницы, до десяти лет чаю не пил и даже не хотел никогда и пить; но после мир заставил пить.

5. Еще я имел необыкновенную страсть проповедовать величие и славу Божию, ибо только что-нибудь услышу новое, или какое чудо или житие в Четьих Минеях, то утром отправляюсь по всем сродникам и знаемым это рассказывать; ибо память у меня была острая, и поэтому прозвали уже меня попом-проповедником и часто на улицах меня останавливали, ибо знали: когда я иду, то что-нибудь несу новое, и расспрашивали; и где только я остановлюсь, уже около меня толпа народу!

6. Но хотя юное мое сердце и отвлечено было от Православной Церкви, но внутреннее желание моего сердца любило ее, ибо никогда я мимо нее не проходил, чтобы не зашел и не положил в ней трех поклонов, хотя родители и запрещали ходить в нее, но я на это не смотрел; хотя за это иногда принимал брань, а иногда и побои, но я как увижу церковь, то сердце мое и закипит, а наипаче, ежели монастырь.

7. До шести лет не учили меня грамоте, хотя я и просился и плакал; и на шестом году родитель купил азбуку и принес с базара, и я принял как неоцененный дар и ходил с ней по всем родным, ее показывал. Потом сам родитель начал меня учить и, доучивши до половины псалма «Помилуй мя, Боже», по том отправился по своим торговым делам на все лето, а мне приказал ежедневно читать зады, а матери приказал заставлять меня; и я, читавши зады несколько раз, изучил на память, и они мне наскучили; и я пошел вперед сам и в скором времени выучил азбуку; но мать ежедневно заставляет читать зады, то я сам взявши псалтирь и начал учить прежде по складам, а потом просто, и вытвердил три первые кафизмы. Потом приехал отец и спросил мать мою, что читал ли Петя зады. Она сказала, что то ежедневно читал; потом спрашивает меня, что, Петя, не забыл ты задов? Ну-ка, прочитай их. Я ему ответил: «Что мне читать зады, я уже и всю азбуку на память знаю, а я вот буду читать эту книгу, ту побольше» (показал ему на псалтирь). Он мне прежде не верил, потом велел читать; я же как начал читать, он, удивившись, сказал: «Ты уже читаешь лучше меня», – потом разогнул, где я еще не учил; но я и там начал читать, хотя и не так скоро. Потом он взял книгу Иоанна Златоуста и, разогнувши, велел мне читать, я начал и это читать; он же, удивившись и возрадовавшись, сказал: «Довольно для нас, нам не в попы, я хотел было отдать учителю, а теперь нечего и деньги тратить, теперь только надобно немного поучиться писать»; и потом купил прописную азбуку и показал мне, и так же, хотя как-нибудь, стал писать; вот и кончил я курс наук, вот и все мои учители.

8. Когда я начал читать книги, то возымел неограниченное стремление и любовь к чтению, которая еще и доныне при мне; уже до десяти лет моего возраста я прочитал все Четьи Минеи, Прологи, Ефрема Сирина, аввы Дорофея, священноинока Дорофея, Златоуста, Маргарит, беседы: Василия Великого и Кирилову, и о вере, и прочих множество, потом нетерпимо мне захотелось увидеть Библию – Ветхий и Новый Завет, Евангелие и Апостол, но как Библии старообрядческой печати нет, то они об ней и мало понятия имеют, даже почти и не читают, потому что там напечатано «Иисус» и счет листам вверху – это для раскольников великие ереси, – и начали меня уговаривать, чтобы не только я их не читал, но даже удерживали, чтобы я и не видал Библии; а меня все еще больше завлекало в любопытство: что такое за Библия. Они мне говорили, что эта книга глубокая и вся в притчах и по ней можно уклониться в жидовство или сойти с ума, что и много от этого пострадали, но я ни на какие их доказательства и препятствия не посмотрел, и, узнавши у кого есть Библия, выпросил почитать и принес домой. Родители, увидевши такую великую книг у, испугались и заплакали, что я ей зачитаюсь: когда большие, в полном уме зачитываются, а я еще был по десятому году.

9. Но я, взявши у них благословение, начал читать, и читать со вниманием, и с Божией помощию начал я различать в ней: что писано исторически, что нравоучительно, что до закона касательно, что пророчественно; и я в ней увидел все Божие домостроительство – чудеса Его и премудрость, благость, человеколюбие Его и правосудие; и прочитал я ее несколько раз, и всю ее мог почти наизусть рассказывать, разбирать и толковать – и все люди говорили, что я зачитаюсь и с ума сойду; но я, напротив, научился в ней премудрости.

Когда же добрался до Нового Завета, до благодати, то еще более меня повлекло к исследованию. Также я начал его читать – Святое Евангелие; по большей части в нем словеса самого Господа нашего Иисуса Христа, Богочеловека, и начал Его разбирать слова по статьям и по зачалам, ибо все Его словеса показались мне наполненными неизреченною Божественною премудростию и все имеющими одну цель, для спасения человеческого, для чего Он по благости своей прикрыл Свое божество плотию человеческою и пожил на земли со человеки, – дабы спасти род человеческий; и увидел, что ни одного слова он не сказал просто и случайно, но все они имели какую-либо цель для спасения нашего; в одном месте Он говорил от истории древней и приводил примеры, в другом Он открывал и объяснял пророчество, а в ином Он обличал непокорных иудеев; в одном Он дает духовно-нравственные поучения, а в другом творит Он чудеса и тем открывает Свое Божество и Божественную силу Свою; одни добродетели велит исполнять повелительно, а на другие только дает совет; в одном обличает богатых, а в другом ублажает нищету; в одном пророчественно предсказывает, а в другом преподает новоблагодатный закон и устрояет новоблагодатную Свою Церковь, и основывает ее на непоколебимом основании, на твердом камени, и что будет стоять на земле новоблагодатная Церковь до скончания века, и врата адова одолеть ее не могут, и Сам обещался с нею быть до скончания века, и установил в ней таинства, которыми должны руководствоваться ее чада, и что кроме этих таинств спастися никто не может! И поставил в Церкви своей освященный чин, для совершения святых церковных таинств, и освятил на сие своих учеников-апостолов, и исполнил их Духа Святого, и препоручил им ключи от Царствия Небеснаго; дал им великое преимущество в лице Себя, слушаяй вас, мене слушает, а отметаяйся вас, Мене отметается, отметаяйся же Мене, отметается и пославшего Мя; и обещался с ними быть до скончания века.

10. И еще я, убедившись в истинности слов Евангельских, как слов самого Господа нашего Иисуса Христа, Который сказал о словесах Своих тако, что небо и земля мимо идут, но словеса Мои не мимо идут – сиречь, как бы сказал, что каждое мое слово закон непреложный, ибо как сказал: «Да будет свет» – и бысть, и проч. И еще сказал, что и на Страшном суде Аз судить никого не буду. Но Евангельское слово Мое то осудит каждого, которые его не исполнили на деле или не послушали! И вот все эти евангельские слова пали на мое юное сердце, как на добрую землю, и остались они навсегда на моем сердце и до сего времени.

11. Ибо ясно я увидел, что кроме Христовой Святой Соборной Церкви и ее таинств, спастися невозможно, и что истинная Святая Христова Церковь должна быть та, в которой вполне совершаются и употребляются седмь святых церковных таинств, совершаемых полным священным чином, полученным чрез рукоположение от Самого Спасителя, Господа Иисуса Христа, и преподаваемым друг другу; и вот с самых юных лет был я великим ревнителем и защитником Святой Христовой Церкви и ее таинств и священного чина в трех степенях, т. е. епископа, священника и диакона. С самых юных лет начал я разрушать и искоренять все разные секты раскольнические, толки и раздоры, не имеющих Церкви и священства, и церковных таинств, во-первых, соединил воедино все свое семейство, которое было все разбито диаволом на разные секты; хотя и не к самой Истинной Христовой Церкви, но все по крайней мере ко священству и к Церкви; сам хотя и ревновал по Истинной Христовой Церкви, но в ней еще не находился, хотя и близко нее был; только бы один шаг – и в Церкви; но все оставался в заблуждении, хотя и в Церкви, но в безглавой, не имеющей главы одушевленного Христова образа епископа, чрез которого истекает источник благодати Святого Духа, без которого т. е., без епископа, не может быть ни Церковь, ни священник, ни диакон, ни святое миро; и ни единое таинство без его благословения совершиться не может, ниже может быть христианин.

Хотя и видел я в своей Церкви, в которой находился, все эти недостатки, но юным своим умом не мог этого всего исследовать и рассудить; но оставался при ней еще 20 лет до совершенного возраста – до 30 лет. Но это все, как я после узнал, Господь со мной делал все по премудрым Своим и неисследимым судьбам, в пользу Своей Святой Церкви, дабы я уже не младенческим умом все это исследовал, но совершенным, в мужеском возрасте, и еще нужно было мне побывать во всех гнездах раскольнических и постранствовать много по свету, и потерпеть много скорбей, и положить много трудов, дабы выпутаться из заблуждения.

12. Но возвращаюсь опять к юности моей, и когда полагал я, что уже нахожусь в истинной Церкви, и размышлял себе, что же мне еще нужно исполнить, дабы быть истинным учеником христовым; и по смерти наследовать вечное блаженство; ибо зная, что одна вера во Христа без добрых дел спасти не может; и еще стал понимать, что я человек, принадлежащий тлению, то рано или поздно, должен помереть, как и прочие умирают, которых я уже вижу ежедневно выносимых на кладбище, и мне необходимо туда же последовать и дать отчет в делах своих, да еще часто это же слышал⁸ от родителей своих, которые ежедневно оплакивают жизнь свою, во грехах проведенную; и даже начал о том и скорбеть, что как я могу спастися; и в одно время читавши Евангелие на то самое зачало, где писано, что кто хощет совершен быти, тот должен раздать все свое имение и оставить весь мир, дом и родителей и идти во след Христа, и возлюбить Его, Создателя своего, от всей души своей и от всего сердца своего, и от всего помышления своего, и нести во всю жизнь свою крест свой, т. е. странствовать, страдать и терпеть скорби ради любви Его.

Прочитавши еще: аще кто хощет быти мой ученик, той должен оставить дом родителей и всех сродников, имение и все яже в мире, идти во след за Мной, той и достоин будет быть учеником Христовым; и поэтому я рассмотрел, что очень трудно спастись посреде мира и соблазнов; да еще родители беспрестанно мне то же внушали. И вот с того времени воскипело мое юное сердце любовию ко Господу Богу и вознамерился беспременно быть учеником Христа Спасителя и оставить родителей и весь мир и идти куда-нибудь: или в пустыню, или в монастырь работать Господу Богу, – и не стало ничего мне милого на свете, и от всего мирского и веселого удалялся только и помышлял: как бы исполнить свое желание и намерение, только уже у меня и было разговоров, что про иноческую жизнь, про монастыри и про пустыни; но родители мои только надо мной глумились, а на деле исполнить своего желания и думать мне не велели, хотя и любили сами иноческую жизнь; но готовились меня сделать наследником имения своего; да еще полагали, что я это все говорю по глупости юного разума, но, зная трудность иноческой жизни и естественную слабость плоти, не надеялись, чтобы навсегда осталось во мне это стремление и желание; но от богоугодных занятий меня не удерживали; но только радовались и поощряли и⁹ оставили меня в таком спокойствии до десятилетнего моего возраста. Вот были мои золотые дни, покуда я находился в объятиях своей родительницы, как птенец под крылышками своей матери; она не давала в меня вселиться¹⁰ никакому пороку душевному и готовила меня ко иноческой жизни, и¹¹ учила меня не только словами, сколько делами добродетелей и любви к ближним; она не довольна была тем, что делала на яви: ежедневно сотни нищих кормила сама и прислуживала им; принимала странников, одевала нагих и ежедневно посещала в темницах сидящих и во всех приютах, только где находились бедные, и всем носила потребное; а наипаче очень сожалела больных бедных; заботилась о них, как мать родная, сама спешила к больному и расспрашивала, что не желает ли он чего? Меня завсегда брала с собою, или посылала меня кому, что-нибудь снести из потребного; но еще очень любила раздавать тайную милостыню, дабы ее никто не знал и не видел; и завсегда говаривала: надобно подавать милостыню правою рукою, а левая чтобы не знала, то она раздавала по ночам, чтобы и муж ее, а мой отец, не знал этого; а наипаче когда плохая погода или дождь, или снег, или вьюга, она вставши в полночь тихонько, да и меня разбудит, и мне, бывало, вставать не хочется, а она утешает и велит молчать, одевает и обувает меня, потом отправляемся – куда же? В амбар, и там уже у ней с вечера приготовлены разные узелки: то с мукою, то с крупою, то с рыбой, то с холстом, то с деньгами; вот мне даст что полегче: деньги и холст, – а сама наберет, что чуть едва поднимет, и отправляемся в путь иногда по колено по грязи, а иногда по снегу, а иногда в дождь и снег, что и зги не видно; а ей уже все известны бедные. Вот и начнет разносить: положит узел чего-нибудь, также и денег, да постучит в окошко, а сама скорее бежать; когда все разнесем, тогда возвращаемся домой, и мне строго накажет, чтобы не сказывал ни отцу, ни кому другому. Пришедши домой, меня положит спать, а сама начинает молиться Богу. В то время ей было около 30 лет. Когда окончилось мне десять лет, то родитель мой отторг меня из объятий моей родительницы и взял меня с собой на чуждую страну, показывать мне мир и его соблазны и приучать меня к мирским занятиям и торговле; мать моя умоляла его беречь меня от всех пороков греховных, а наипаче умоляла его, дабы не приучать меня ни к трактирам, ни к чаю, ни к вину, а наипаче не неволить меня ни к чему.

13. Вот, исторгнувшись я из объятий матери, странствую уже 40 лет, хотя первые около 10 лет для миру, а уже около 30 лет ради Бога. И вот родитель, исторгнувши меня из объятий родительницы, увез меня на чуждую страну; что же – я опять очутился в кругу родных: дядей и двух двоюродных братьев. Все, увидавши меня, обрадовались: начали меня целовать и ласкать, и расспрашивать. Потом пошли все в трактир, а я же остановился и не пошел. Меня спросили: «Почему же ты нейдешь?» Я же сказал, что грешно ходить в трактир. Они же все засмеялись и сказали: «Вот еще вздумал какие пустяки», – и потащили меня и нехотящего. Взойдя, сели за стол, а я сижу ни жив, ни мертв, а слезы из глаз текут ручьями, и думаю: «Вот трактир провалится сквозь землю, и я пропаду». Потом подали чай; налили и мне чашку, я пить никак не хотел; они же все на меня закричали, а наипаче дяди, и сказали: «Вот что еще вздумал – не пить чай; у вас с матерью все грех, пей, да и только»; отец молчал, ибо боялся матери моей, но дяди приневолили, и я разрешил и начал пить. Приехав домой, я со слезами признавался матери, что приневолили меня пить чай. Она же, взяв меня в объятия, много плакала; потом сказала: «Милое мое дитятко, среди миру жить – трудно убежать мирских прихотей и соблазнов». Этим она меня как бы прямо послала в монастырь, и еще более начало меня понуждать в монастырь; дядя же мой один больше придерживался расколу, толку беспоповского, которого¹² я уже не мог терпеть. Он же всячески старался меня склонить в свое мнение; но я терпеть не мог и завсегда с ним состязался.

14. В одно время, на чужой же стороне, в праздничный день, он сказал мне: «Петя, пойдем в часовню Богу молиться»; я думал, что в нашу, и пошел с ним; он же пошел в другую и сказал мне: «Вот та-то и есть другая часовня; там лучше поют и лучше украшено»; а я был еще мал и не понимал, что значит другая; я полагал, что все одно, что там или в другом месте. Вот только стали мы входить в двери, то вдруг меня встретил дурной запах и отвратительный, так что я остановился и сказал дяде, что это какая часовня, что какой-то осенил меня отвратительный воздух и запах; он же убедил меня взойти вовнутрь, и я когда взошел, то и до днесь удивляюсь, что такое со мной случилось, ибо показалось мне, что я вошел в ад, что запах мне показался самый отвратительный, так что я тут же почувствовал боль в голове; иконы хотя хорошие и древние, но лиц их ничего не видно, а люди показались какими-то извергами, не похожими на русских; пение и чтение самое отвратительное, так что я ничего не мог понять и убежал без памяти, не видя дяди. Ибо как бы из огня я выскочил, и, шедши домой, на пути зашел в православную великороссийскую церковь полюбопытствовать, ибо шла Литургия; я, простоявши до конца, хотя и не мол и лся руками по обычаю раскольников, но во внутреннем человеце плакал, и наполнилось мое сердце какою-то духовною радостию. Пришедши на квартиру, отец спрашивал: «Где был у часов?» Я сказал, что нигде, а стоял Литургию в великороссийской церкви. Отец, услышав, засмеялся и сказал: «Да, слово то приятное, ведь церковь-то лучше часовни, видно Петю-то не обманешь, даром, что он мал». С того времени я уже в великие праздники начал похаживать в собор, хотя не для моления, а для любопытства. Но это только на чужой стороне.

15. Вот еще со мной случились два чудесные происшествия: ибо в одно время был я почти год болен и однажды заболел к смерти. Читавши книги, а наипаче Евангелие, и знавши благодать тайны причащения Тела и Крови Христовой, ибо Господь сказал, что аще кто яст Тело Мое и пиет Кровь Мою, имать живот вечный, и воскрешу его в последний день. Вот я и предложил родителям, чтобы меня причастили. Они хотя любили меня, но просьбою моею затруднились, потому что нашего раскольнического священника беглого тогда у нас не случилось; а желание мое исполнить захотелось, ибо зная мою ревность по Церкви и за причастие, ежели бы отказать мне это; то могут огорчить меня; что же случилось? Истинное великое чудо, и ясно показалось о мне Господне попечение; ибо когда я открыл глаза, то вижу пред собою стоящего священника православного в епитрахиле и в ризах, чему я весьма удивился, потому что православный священник не бывал в нашем доме, а тут вижу стоящего с требой, а родители около него стоят молча, слезами залившись; священник спросил меня: «Желаешь ли ты причаститься Тела и Крови Христовой?» Я ответил замирающим голосом, что желаю; он спросил: «Можешь ли хотя сесть?» Я сказал, что никак не могу; и священник, прочитавши молитвы, причастил меня запасными Дарами: Тела и Крови Христовой. Я очень этим был утешен и скоро совершенно выздоровел. Родители же и все сродники после много сами себе удивлялись, что каким это образом они решились так скоро позвать Великороссийской Церкви священника, что во всю жизнь свою боялись как огня принять благословение от мирского священника, а тут вдруг позвали и позволили причастить свое детище, и даже все их за это бранили; но я по глупому своему разуму завсегда говорил, что это так было угодно Богу, и принимал я это за особенный промысел Божий.

16. Также еще случилось на чуждой стране, приняла меня лихорадка самая злая, так что ежедневно мучила, да и только; мне некто сказал: «Съезди в такую-то церковь Четырех Евангелистов и отслужи молебен, и будешь здоров». Я сказал, что я к Церкви Православной не принадлежу, а к часовне; потом я рассудил: что мне, что я нецерковный, но только дабы выздороветь, ибо каждый болящий врача не спрашивает, кто он такой, но только желает быть здоровым.

В один воскресный день я отправился на извозчике в эту церковь, только начали благовестить к Литургии; я, вошедши в церковь, помолившись, дал священнику целковый и просил его отслужить молебен четырем Евангелистам, а меня как приняла лихорадка, что я чуть едва вышел на паперть и тут упал без памяти; пролежал всю Литургию, и когда пришел в себя, уже выходит народ из церкви. Я встал как ни в чем не бывало и сделался здоров. Больше уже она не приходила¹³ ко мне. Вот уже дважды Великороссийская Церковь изливала на меня свои чудодействия, и я все это слагал в сердце своем.

17. Однажды читая Четьи Минеи, жизнь преподобного Макария желтоводского, увидел, что он 12-ти лет бежал от родителей в монастырь, то я по его примеру, как только минуло 12 лет, на чужой стране бывши, бежал тайно в монастырь, который был мне известен прежде, в раскольнический; узнав об этом, родители много плакали. Потом родитель отправился меня искать и, приехавши в монастырь, нашел меня и начал меня уговаривать домой, чтобы ехал и утешил мать и бабушку, которые неутешно плачут о тебе; но я его просил, чтобы оставили навсегда меня в монастыре; даже начальник просил родителя, чтобы оставил меня в монастыре, но родитель никак не согласился оставить и нехотяща взял – повез меня домой. В монастыре я прожил месяца три. Дома же родные меня встретили с радостию и от радости много плакали.

18. Хотя и немного я пожил в монастыре, но хорошо вкусил иноческую жизнь; и уже мне дом свой и мирская жизнь стала казаться каким-то страшным чудовищем, и ничто не стало мне мило: ни родители, ни сродники, ни дом, – бежал бы в монастырь или в пустыню, да и только; но родители всячески старались меня утешить и дали мне полную волю, дабы только жил дома, и обещались меня не заставлять торговать и нечего не делать, а только Богу молиться и книги читать. Вот поэтому и сделал я в доме своем полумонастырь: завел ежедневную службу по уставу монастырскому, вечерню, утреню и часы. Начал всегда вставать с полуночи молиться Богу и будить всех домашних. Сначала они все этому радовались, а после скоро и наскучило, и начали на меня скорбеть и не велели их тревожить; то я уже стал один все исправлять и торговых дел не оставлять. Все это мне одному очень трудно было выполнить монастырское правило, юному отроку, да еще и мирскими делами править и торговать; хотя духом я и не изнемогал, но час от часу он разгорался в любовь Божию, а юное мое тело стало изнемогать. Так случится: читаю что-нибудь – у меня весь свет закружится, и обморок ударит меня о землю, и я лежу как мертвый. Тогда-то вспоминал Евангельские словеса, что один раб двум господам угодить не может, тако и человек не может угодити Богу и миру, а которому-нибудь одному.

19. Поэтому неотлагаемо положился оставить весь мир и все яже в нем и служить и работать единому Господу Богу, а так как в монастырь не отпускают, то и вознамерился удалиться во внутреннюю пустыню, в непроходимые горы и леса, и совершенно скрыться от человек. Решился это совершить, не отлагая времени день за день; родитель мой уехал в другой город по своим коммерческим делам, весною, в самую распутицу, когда нет пути ни конному, ни пешему, а я собрался в дальний невозвратный путь. Тихонько взял с собой один псалтирь и крест и рано утром пришел к матери своей и начал просить у нее благословения в путь, на половину дня сходить к одному человеку за книгой. Она сказала: «Неужели тебе еще не достает книг, ибо ты уже хочешь захватить весь свет книг». Я сказал: «Хотя и много у меня книг, но все я еще все книги не прочитал; еще много есть таких, про которые я еще не слыхал». Она же, любя меня, сказала: «Господь тебя благословит, только к обеду поспешай домой».

20. Я же, получа благословение, отправился в путь с намерением уже до смерти домой не возвращаться и пришедши к одной реке, чрез которую уже ходу не было, потому что того и смотрели, что тронется лед; но я, перекрестившись, пошел по льду благополучно; и мне не казалось очень страшным, перейдя реку. Люди спрашивали: «Как ты мог перейти реку, ибо уже три дня, как никто не осмеливался переходить ее»; я удивился их разговора, что я перешел и никакой опасности не видал; но как оглянулся назад, у меня волосы дыбом встали, ибо я увидел, что лед, только что слава лед, – весь в дырах и полыньях, и вода бьет водоворотами. Но я поблагодарил Господа Бога за сохранение моей жизни, которою я уже и не очень дорожил, ибо просил и желал, чтобы в каком-нибудь страданьи, Бога ради, окончить дни маловременной моей жизни, оставить землю и переселиться на небо к дражайшему моему Господу Богу.

Шел я тот весь день без пищи, где по пояс водой, смешанной с снегом, а где по колено – грязью, то весь в поту, и сделался весь мокрый, и отошел я верст 40. К вечеру пришел к другой реке – больше первой, и я в селении стал спрашивать, как мне перейти реку. Мне сказали, что никакого ходу нет и стоят караулы – никого не пускать. Я же притворился посланным от хозяина, что работник с нужными делами – необходимо нужно перейти. Они же мне сказали: «А когда так тебе нужно, то иди в город и как-нибудь переедешь»; и меня оставляли ночевать, но я не остался, а пошел вон из селения. Боялся идти в город, зная, что мой родитель в этом городе находится по своим делам, то как бы не попасть ему на глаза; но делать нечего, надо идти. Когда меня настигла ночь, то я не пошел ночевать в дом, а ночевал вне селения, в соломе; всю ночь продрожал мокрый и холодный; а в ту ночь сделался сильный холод и мороз. Я от холода и от дрожания дожидался последнего дыхания. Да и просил у Бога себе скорой смерти.

Но благодатию Божией покрываемый, остался жив, хотя и нежного был воспитания, а здоровья не повредил. По утру встав, пошел в путь, но уже не такой бодрый, как накануне: то от переознобу, то от голода, идя думаю: ежели невозможно будет перейти реку, то наложу на себя юродство и буду юрод Бога ради до смерти. Вот избрал я себе два пути ко спасению, и оба самые трудные и тяжкие. Но духом горел любовию ко Господу Богу и просил Его помощи. Слезы лились из очей моих; еще был очень юн, ибо имел тогда 13 лет отроду.

21. Придя в город, шел подле реки и спрашивал: где можно ее перейти по льду. Что же внезапу вижу пред собою? Своего родителя; увидел его – весь от ужаса изменился. Он же, увидев меня, едва мог узнать, говорит своим людям: «А что, это, кажись, мой Петичка». Они ему ответили: «Точно он». Он же послал спросить меня, зачем я пришел. Я, видя свою беду, что попался в сеть, тотчас же притворился юродивым и помешанным в уме и затворил свой язык – сделался немым. Они начали меня спрашивать, зачем я пришел, а я притворяюсь неистовым и ничего не говорю; они же побежали от меня прочь и сказали отцу моему. Он велел меня схватить; и один взял меня на руки и принес к родителю. Он же, увидя меня, что якобы я три месяца лежал больным, и весь измененный в лице своем и в соломе, горько заплакал и сказал: «О, Господи, что ты мне дал за сына, что все надобно с ним мучиться, а тут свои дела!» Потом подали коней – и повез меня домой. Дома же меня хватились, ибо уже наступили другие сутки, а меня нет. Потом, увидя, что меня отец привез, все выбежали, обрадовавшись; отец сказал им: «Не радуйтесь, хотя и привез, но только полсына, ибо он помешан в уме и ничего не говорит»; потом спросил: «Давно ли он ушел из дому?» Они сказали, что другие сутки. Потом привели меня в дом и обратились все в плачь. Потом повезли меня отчитывать к своему беглому попу и посулили ему 50 рублей, только чтобы узнать, что я нарочно юродствую или вправду помешался умом. Он же оставил меня у себя и начал надо мной читать Евангелие. Потом, во един от дней, поставил посреде часовни аналой и положил Евангелие и крест, и начал меня заклинать и допрашивать, что я не притворяюсь ли это. Я же, испугавшись, разверг уста свои и сказал ему: «Когда ты меня так приводишь к клятве, то и ты будь проклят, ежели это откроешь родителям моим; но сохрани эту тайну до моей смерти». Однако он сказал родителям, что я это делаю намеренно, и они оставили меня в спокойствии и не стали более отчитывать, но увезли домой, только ежедневно стали меня увещевать и грозить. Я написал им записку, чтоб дали мне паспорт и отпустили постранствовать, а иначе сам уйду навсегда. Родитель уехал по своим делам, а матери приказал меня отпустить, и то только на один месяц. После отца мать моя призвала меня в молитвенную храмину и начала мне говорить следующее: «Возлюбленное мое чадо, послушай меня, свою родительницу, ибо нам небезызвестны все твои начинания, хотя ты это делаешь Бога ради, но нам наносишь несносные скорби; но говорить теперь тебе о том не буду. Ты просился у нас странствовать; вот отец и велел тебя отпустить, но только на один месяц, а потом возвратись домой, и теперешний раз непременно возвратись, ибо я тебе благословения не даю теперь, а после связывать больше не буду. Когда же, после, будешь возвращаться, то говори со всеми. Вот тебе паспорт и деньги на дорогу» – и благословила меня.

22. Я отправился в путь и начал со всеми говорить, потому что вижу, что тайна моя не утаилась. Вот странствовал я, по родительскому благословению, один месяц, потом, накупив книг, возвратился домой, уже говорю, и было все семейство в неизреченной радости. Потом возвратился домой и родитель.

23. Увидясь, много мы разговаривали, и он был очень доволен, что я сделал послушание и возвратился в дом свой. Потом начал говорить:

«Возлюбленное наше чадо, скажи ты нам решительно, что будешь ли ты заниматься нашими торговыми делами или нет; или еще что будешь начинать, но мы тебе решительно скажем, что покуда мы живы, в монастырь не отпустим, а ежели тихонько уйдешь, то повсюду тебя сыщу и привезу домой; а ежели не найдем тебя, то Бог с тобой – проклинать тебя не будем; но куда ты в нынешние времена укроешься, повсюду найдут». Я же ему ответил: «Дражайший мой родитель, юность моя и любовь моя к вам заставляет еще с вами пожить, и буду заниматься всеми житейскими делами и торговлею, только что вы не заставите меня делать; и все ваши препоручения исполнять буду, сколько сил моих станет. Конечно, хотя я и начинал свои предприятия, но они успехами не увенчались, – теперь надобно до времени отложить, покуда подрасту побольше и буду поумнее; но хотя я и останусь у вас работать миру, но не навсегда, а только до времени, а рано ли, поздно ли, а должен я вас оставить: идти во след Иисуса Христа и исполнить свое обещание и намерение; хотя бы вы меня и женили, хотя бы я и детей нарождал, и тогда все оставлю и пойду работать Господу Богу. Только разве посечет меня, как земную пшеницу, смертный серп; тогда уже буди воля Господня, а не моя».

24. Родитель же, выслушав меня, остался доволен моим ответом, потом немедленно отправил меня на чуждую сторону, по торговым делам: вот с этого времени принялся я совершенно за торговые и за все мирские дела и вступил я на поприще мирской суеты, и ринулся я в пещь соблазнов и искушений мира сего. Начало меня жечь и палить со всех сторон – только повертывайся, – и пустился плыть по житейскому морю в малой и худой своей лодочке, обуреваемый со всех сторон волнами и душевными бедствиями; того и смотрел, что погружусь в бездну грехов – и пропадет душа моя; хотя и предал всего себя миру, но душу и тело мое, сколько сил моих было, хранил чистыми и непорочными; хотя и окружали меня со всех сторон бедствия, но я все-таки всему сопротивлялся; хотя и был занят всеми делами мира сего, но во внутреннем человеце душа моя беспрестанно вопияла и плакала, и, как младенец, подняв руки ко Господу, кричала со слезами: Из глубины души взываю к Тебе, Господи: Господи, услыши глас мой, изведи из темницы мира сего суетного душу мою; да буду исповедывать святое имя твое во вся дни живота моего, ибо аще не Ты, Господи, подаси руку помощи Своей, то вечно вселится во ад душа моя, ибо хожу посреде сетей смертных, ибо со всех сторон окружен я сетями и отовсюду обыдоша мя врази мои, страшные исполины, диавол со всеми своими полчищами и коварствами, мир со всеми своими прелестями, соблазнами и роскошами; плоть со всеми своими страстями и похотями – вот между такими-то я нахожусь опасностями и с такими-то страшными и великими врагами; принадлежит брань и война; да еще беда и то, что сижу я на юном коне, необузданном, который рвется и прыгает во все стороны и стремнины; того и погубит меня, что чуть-чуть едва могу удерживать его за вожди, а помощников от человек никого нет, ибо не имею ни учителей, ни наставников, ни предводителей, но токмо к Тебе, Господу Богу моему, прибегаю и Тебя на молитву призываю, буди мне помощник и прибежище в скорбях, обретших меня зело. И когда бывал где-нибудь в уединении и слезами умывая лице свое, воспевал песнь сию:

25. О, юность моя, юность, младое ты время и тяжкое бремя, как мне тебя младу будет провождати, – закон Божий соблюдати и душу спасати. О, юность моя, юность, тяжкое ты время, и несносное бремя, и конь необуздан, быстро ты стрекаешь, грехами отягчаешь и душу мою погубляешь; но приидет время, что возьму вожди в руки, буду управлять по тому пути спасенну и душе полезну.

26. Так протекла моя жизнь посреде миру и его сетей и соблазнов, и начал меня мир опутывать своими сетями, время от времени, день ото дня, час от часу – более и более.

Но, хотя и оставил меня Господь пожить посреде мира и его сетей; но это все был промысл Божия человеколюбия о мне, как я теперь понимаю, хотя тогда и тяжко было мне вывариваться в таком котле соблазнов; первое: что вырастил меня до совершенных лет и до усовершенствования ума и рассуждения, дабы после не стал раскаиваться о таковом начатии иноческой жизни. Второе: захотел мне показать и раскрыть мир и его прелести и соблазны, его утехи и горести, его превратности и непостоянство¹⁴; ибо хотя и немного пожил я в мире, не более 8-ми лет, совершенно привязанным, но все его утехи, сладости, горести и превратности вкусил и прошел на самом деле, ибо принят был я во всех обществах и находился во всех собраниях между дворянами последним нищим¹⁵, между купцами средним поселянином¹⁶, а между низшим классом – первым. Но благодарю Господа моего, что во всех обществах был одинаков, ибо мир и его прелести, и соблазны, и суеты его не могли потушить искру благодати Божией, впадшую в мое сердце. Еще в малолетстве моем, но все час от часу она возгаралась: хотя я телом и находился между товарищей и друзей и в кругу разных собраний, но душа моя завсегда горела любовию к Богу и летела бы в уединенные и пустынные места; за то и звали меня все игуменом, ибо не любил я никаких забав и увеселений, ни кощунства, ни игр, ни смеха, хотя иногда и шутил, но и то очень скромно, ибо я от природы свойства веселого и приветливого, ибо где я бываю в компании, то никого не допущу быть в скорби и печали, но и непристойного что сделать никто не отважится, а когда бы кто зачинал делать, но другой скажет: «Перестань, игумен здесь», – и замолчат, ибо все мои были разговоры от Священного Писания и от книг; память была у меня великая, завсегда говорил с целию, в какой находился компании, или в защиту Церкви и священства, или к исправлению нравов и жизни, или о высоте и славе иноческой жизни, или превозносил выше небес общежительную или безмолвную пустынную жизнь. За то любили меня все мои сотоварищи и друзья и называли меня юным старцем; и все за счастие почитали, когда случался где я в компании.

27. Случалось многажды, что некоторые начнут говорить худо о монахах и священниках, хотя бы и о Великороссийской Церкви, осуждать и поносить их, то я бываю с самою великою ревностию против этого защитником: «Как вам, мирским людям, которые находитесь, как паршивые козлища, и валяющиеся, как свиньи в грязи, говорить про Христовых пастырей или про Христовых воинов, или про земных ангелов и про небесных человеков; нам ли говорить про них, мирянам, которые ежеминутно валяемся во всех страстях и суетах мира сего, которые ежеминутно грешим, да и признаться и покаяться в том не хочем, да еще себя и оправдываем; иноки – такие же человеки, как и мы, носящие кровь и плоть, оставившие мир и его суеты, удалившиеся в монастыри и вступившие в войну и борьбу со врагами и диаволами, с миром и плотию своею, но какая то беда, что где-нибудь случилось бы ему и поткнуться, или быть раненому; за это укорять нам не должно, потому что инок только лишь поскользнется и упадет, то немедленно вскакивает и бежит вперед, а как только лишь получает рану, то немедля поспешает во врачебницу, в свою келию, и там слезами залечивает свою рану; а мы, миряне, не только что упали, но, упавши, лежим в грязи – о восстании своем и не думаем, но еще более и более в ней валяемся; также уже тысячи ран получили от врагов, все находимся в струпьях; но об излечении своем никто и не помышляет; а хотя и случится нам сделать какую добродетель – подать милостыню или сотворить ближнему помощь, или помолиться Богу, – то всячески стараемся, чтобы сделать это при публике и чтобы все это знали и нас похваляли, или с целию, чтобы Бог дал нам счастие в мире сем, чтобы побольше собрать богатства и получить временную славу; а для спасения души своей едва ли кто делает добродетели.

От этого боялись при мне что-нибудь худое говорить о монахах; иногда и случалось что-нибудь кому говорить о монахах худое, но другой сейчас возражает: «Ей, брат, молчи, об этом не говори: здесь есть монашеский игумен, он за них встанет», – и все замолчат.

28. Живя в мире, я хотя и был юным отроком и предлагаемое все употреблял, что святые отцы позволяли мирянам, но мясо хотя и ел, но его не любил; горячих напитков никаких не пил, с женским полом обращаться не терпел; одежду носил самую скромную, полумонашескую, служб церковных никогда не пропускал. Ежели нет часовни, то дома читал. Все торжества, крестные ходы и процессии завсегда любил; ходить и присутствовать в Великороссийской Церкви при православном архиерейском торжественном благолепии – и это много делало на мое юное сердце влияния и действия.

29. Где делали собрания раскольники между собою говорить и спорить о верах, то я завсегда находился между собраний этих сочленом, ибо я сам был великий охотник спорить и разговаривать о догматах веры. Ежели сам не узнаю, когда это собрание и где, то за мной сейчас присылают, ибо поповщинский толк имел во мне великую опору и защитника Церкви и священства; ибо множество у меня было друзей и сродников, придерживающихся беспоповского толку, то случалось мне бывать между сотни одному и ночевать у них, и по целой осенней ночи, по 12 часов и более, проводить в разговорах без сна, ибо все толки старались меня склонить на свою сторону, надеясь меня иметь необоримым своим столбом и защитником, ибо юное сердце можно склонить на какую хочешь сторону; но я благодатию Божию устоял против всех бурь непреклонно в своем мнении – при Церкви и священстве; ибо, бывало, натаскаем целые кучи книг древних, рукописных и печатных, а которых не можно было найти древних, или вовсе их еще и не было в переводе славянском, те заменяли новыми, как то беседы Евангельские и Апостольские, Златоустого Иоанна, Василия Великого, Иоанна Дамаскина, Богословия, Игнатия Богоносца, священномученика Киприана, Толковый псалтирь, Ириния¹⁷, архиепископа Архангельского, а потом Псковского, его же Толкования на про роков и иных много; на конце этой статьи сделаю выписку изо всех тех книг, которыми я доказывал им о вечности Святой Христовой Церкви, Ее таинствах, о священстве и о причастии Тела и Крови Христовой; а наипаче всего более заграждал я им уста и доказывал из Святого Евангелия, из Апостола, ибо против Евангелия и Апостола ничего они не могут доказывать и ничего не находят написанного в свою пользу. Но в книгах святых отец находят себе пролазки и перетолковывают в свою пользу; но и то я объяснял слова святых отец – для какой цели они это писали. Но когда коснешься до Евангелия и Апостола, то они онемеют и молчат против сего, и все соглашаются со мной, и говорят: «Это правда, что трудно без Церкви и без таинств церковных, и без священства спастись почти невозможно; против этого сказать нечего; это правда, что все те, которые находились вне Христовой Церкви, именовались еретиками, или раскольниками, и никто, кроме ее, спастися не мог. Все Святые спаслись и взошли в Царствие Небесное только чрез Церковь, и только чрез эти враты можно взойти в Царствие Небесное. Но ты скажи нам то, которая она есть и где она находится; а церковь Ветковская, при которой ты находишься и к которой принадлежишь, и которую ты стараешься защитить, она истинною Христовою Церковию назваться не может никак, и спастись при ней сомнительно, ибо и ваша церковь не Христова, потому что с Евангелием отнють не согласна; так, как и наша, – все единственно, ибо наша Церковь без священства, а ваша без епископства, – ибо это все едино, – как истинный христианин не может быть без священника, так равно и священник не может быть без епископа; а Христова Церковь по Евангелию, и апостольская, должна быть с епископами, ибо Господь Иисус Христос дал власть свою править Церковию и ключи от Царствия Небесного – апостолам, а они поставили вместо себя епископов и передали им власть и ключи Христовы от Царствия Небесного. Вот теперь покажи же нам от Писания, что может ли истинная Христова Церковь без епископа или когда была ли она без епископа, ибо все Писание гласит, что Церковь сопряжена и соединена с епископом, как душа с телом, или как муж с женою, или как глава с туловищем, или, лучше сказать, как со Христом, так и с епископом».

30. Вот тут-то бывает беда моя, вот эти-то огненные стрелы и раскаленные ядра поражали меня; вот тут-то я начну кидаться и бросаться, чтобы найти чем возразить против этого, но не могу ничего найти и встану в тупик и замолчу. Делать больше нечего. Один другому уста заградим, что все мы не правы, – и помиримся и разойдемся; но после этого бывает скорбь сердечная, тоска и скука, даже, нередко, и болезнь; потому что досадно, что не можем ничем доказать этого. После этого закаиваешься, что впредь ходить на эти споры и собрания не буду. Но после опять позабудешь, ибо по ревности моей за Церковь паки бегу в эти собрания, думая, авось, не даст ли Бог кого-нибудь обратить и убедить к Церкви. Но хотя и казалось мне, что эти прения, собрания и споры не приносили никаких плодов: ни душам нашим, ни Христовой Церкви. Но после оказалось, что Святая Христова Церковь обобрала много плодов, и плодов очень хороших, да и тогда она много обирала, как мы после замечали.

Первое то, что мы сами спорники тогда приходили в сомнение вообще о всем расколе. Второе – бывали в собраниях беспристрастные слушатели и видели, что все мы не правы и заградили один другому уста, то обращались к Православной Церкви. Третье – завсегда бывали и сами православные, то они наиболее утверждались в своей вере и Церкви, видя, что все толки называемых старообрядцами не что иное, как одни только раздоры и пустые толки.

31. Случалось иногда и наедине сидеть и размышлять о всех этих толках и спорах, и сектах, и думаешь, что беспоповцы одним меня одолевают, что мы не имеем епископов, и только против этого не могу я им ответить и оправдаться; но я им всеми книгами и писанием заграждаю уста и доказываю, что они совершенно заблудшие овцы и не имеющие никакой надежды спасения; но ежели мне где-нибудь случится иметь разговор и прение с чадами Греко-российской Церкви, чем я буду их обличать и чем оправдываться. О, Боже мой, что такое – ведь отнюдь против их нечего говорить и оправдываться; ибо Церковь у них есть, таинства церковные имеют все, освященный чин полный, все степени, и мы сами священников получаем от них, и самая благодать Святого Духа чрез них же и на нас изливается; а когда у них ее нет, то стало быть, и у нас ее не бывало; а ежели у них благодать Святого Духа, то неужели их-то Церковь правая и истинная; а хотя наши старообрядцы и укоряют ее и находят вины, для которых от нее отделяются, но и то только в одних обрядах церковных; а о догматах веры ни слова не говорят, а за догматы считают одни обряды, – оттого приходил в оцепенение и оттого боялся про Греко-российскую Церковь что-нибудь хульное или унизительное, и даже что-либо боялся о ней говорить, но полагал ее в судьбах Божиих и боялся кого-нибудь от нее отвлечь к себе и к своему согласию.

Это было, как я теперь чувствую, действие благодати Святого Духа и тайное призывание к Святой Христовой Церкви, но сам все таки оставался в расколе до времени.

32. Но хотя я и находился посреде мира и его соблазнов, в кругу общества самого обширного, и в заблуждении раскольническом, хотя и по неведению, но благодать Божия хранила меня во всех путях моих и даже обильно изливалась на меня, ибо сколько чудесным образом был я спасаем от болезней, даже от самых смертей, от разбойников и от потопления, ибо торговля наша была по большей части по водам, – и исчислить не могу, сколько раз был я Богом спасен от душевных бед и опасностей; и многажды выхватывал меня из самого пламени и пещи; ибо, бывало, где уже никакой помощи человеческой нет и не предвидится, то я, как дитя, поднимаю свои руки ко Господу Богу и тот же час или самую ту же минуту получаю Его святую помощь, – удивления было достойно, да и только. Это не только одному мне было заметно и известно, но и всем ближним моим и знаемым мне. Бывало, удивляются все надо мной – деющимся чудесам и Божией помощи, хранящей меня, – и начали все бояться меня, чтобы чем меня не оскорбить, ибо за всякое оскорбление Бог их наказывал; да и мне было жить нелегко, ибо ни одного порока так не прошло, чтобы Бог меня не наказал; но миловал, щадил и беспрестанно наказывал любя, и сделался я как бы наставником, ибо всегда я в деле: или куда зовут, или у меня кто сидит, – а наипаче любили меня те, которые имели намерение в монастырь, ибо все эти прибегали за советами, и я много в то время сеял семя; тогда оно было и не заметно, но после, когда я совсем ушел в монастырь, тогда-то оно принесло много плодов.

33. Но я, живя среди мира и его соблазнов, в самых юношеских летах, в самом пылком возрасте, хотя и в страсти не погрузился, ибо огнь любви Божией во мне пылал, но мало-помалу начал утихать; ибо мир и его прелести начали своими волнами его заливать, и я от ужаса трепетал, что ежели огнь мой во мне потухнет, то я пропал в мире и не исполню своего обещания и желания; но все-таки надеялся на Господа Бога, что какими-нибудь судьбами меня вытащит. Но я все час от часу более и более запутывался в мирские сети, и день ото дня труднее и труднее становилось мне из них выпутаться.

Вот, наконец, Господь Бог захотел меня вытащить из мира какими судьбами, почти усильственными.

34. В одно время случился мор великий на людей в одном граде; а я случился быть там; что же – померли у меня все приказчики и рабочие, и я всех сам свозил на кладбище.

Вот в жизни моей Господь привел мне видеть какое страшное зрелище, ибо по улицам целыми обозами возили мертвых, запустели почти все дома и торжища, и прекратились все дела человеческие, ибо пути до кладбища сделались, как неиссякаемый поток; в несколько рядов идет и едет народ: одни везут мертвых, а другие возвращаются домой. Когда я сам привозил по два и по три гроба за раз, то видел своими очами, как все кладбища укладены были гробами и мертвыми телами, потому что не успевали погребать, ибо кладбища были подобно ярморкам: тысячи там людей живых и мертвых, ибо живые погребают мертвых и не успевают; кто закапывает, а другие привозят мертвых, ибо уже никто ничего не помышляет, а заботится только о том, чтобы изготовить себе могилу: Вот я здесь-то видел, что всякий человек всуе мятется – собирает и не весть кому собирает; ибо на богатых гробах насыпано кучами злато и сребро, для того чтобы поскорее погребли его в землю, но оно вменяется, яко прах, и никто на него не обращает внимания, и родные сидят полумертвыми, и держат в руках горсти золота, и дают погребателям, чтобы поскорее положили в землю их родного, дабы при своей жизни погребсти его; потому что и сами ожидают немедленно того же урока. Но им один ответ: «Ступайте прочь со своими деньгами, а когда придет очередь, то погребем и без денег; на что же нам деньги, когда уже мы изготовили себе могилы».

Вот было зрелище, и зрелище плачевное! Я иногда, привезя гробы, ходил по кладбищу часа по два или по три, иногда и более, – вместе с господами, дворянами и купцами, – пособлял закапывать мертвых, ибо уже тогда различия в сословиях не было, но все были в равенстве. Тут-то я мог видеть всю превратность человечества – суету и тление, ибо видел, как по два гроба привозили на одной повозке, и спрашивал: «Кто это такие?» – и узнавал, что это новобрачные и только лишь окончили пир; а вот они прибыли на другой плачевный пир.

Видел и то, как из одной улицы привозили жениха, а из другой невесту, и вот гробы их поставили рядом, и родители, сидевшие при гробах, оплакивали их, что совершили брак на кладбище. Видел я своих друзей и знакомых: как они за несколько часов со мной разговаривали и тут уже лежат мертвыми. Увидишь знакомых – спросишь: «Кого привезли?»; скажут: «Того-то». Да как так скоро – он недавно здесь был; привозил и со мной виделся; но вот уже он лежит бездыханным.

Вот я приезжаю на квартиру, и уже делают гробы. Спросишь: «Кто помер?» Говорят, что уже двое: такой-то и такой-то; а я немедленно опять отправляюсь на кладбище; потому что я уже и¹⁸ не имею власти заставить пове лительно, что пришло каждому до себя, уже хозяев и повелителей не стало; да еще каждый отзывался боязнию. И воистину на кладбище, не видав это зрелище, всякого ужаса исполненное, а я уже привык, да еще и смерти не очень боялся, но всю надежду свою возверг на Господа; и это зрелище считал себе училищем и академиею.

35. Вот здесь-то надо было воспеть одного отца святого песнь сию:¹⁹

«Великий праздник ныне у смерти: созвала она и собрала все племена и народы; созвала царей и князей, сильных и обладателей. Призвала вселенную от концов ее, собрала роды и поколения, острова и обители их – от одного конца до другого; и отверз гортань свою алчный шеол, поглощающий все поколения.

Как царь, стоит смерть в обители мертвых, окруженная воинствами своими, бесчисленными тьмами, полчищами и сонмищами людей, которых созвала, чтобы все ее узнали.

Низложила она человечество и ввергла во тьму к умершим: среди безмолвных целые холмы сложила из добрословесных. Челюсти гробов отверзты, а двери чертогов заключены.

Наполнились гробы телами умерших, без жителей пусты остались домы: протоптана дорога к мертвым; запустел путь к живым.

Не знают сытости шеол и обитель пагубы, гробы не говорят; довлеет всякий труд, всякое дело прекратилось у сынов человеческих.

Оставлены ими имущества и домы, каждый роет себе могилу; день и ночь себе роют могилы и не спасаются от них.

Всякий заботится о том, чтобы приготовить скорее ров своему телу, и ров этот ему приятнее ложа под богатым покровом.

Каждый спешит вырыть столько могил, сколько людей у него в доме; продает все, что имеет у себя, только бы приготовить себе погребальные одежды.

И золото, и сокровища в пренебрежении, одни только гробы ценятся высоко.

Выносящие мертвых, как неиссякающий поток, покрывают путь в жилище мертвых; но множеству умирающих недостает могил; каждый заботится о своей только могиле.

Заботится прежде приготовить для своего праха могилу, а потом уже и для других. Мало земли для могил, вся она изрыта, вся ископана.

Без погребения лежат мертвецы, и тлеющие тела некому отнести в могилу.

Исчезла надежда человеческая, настал день смерти», и прочая.

Все это я видел своими очами, и благодарю Господа Бога, что меня встревожило на чуждой стране, что не видел смерти родных своих. И то иногда от ужаса падал в обморок – только и помогал Бог да масло деревянное, ибо как сердце станет хватать, то немного масла выпьешь и тот же час почувствуешь легкость.

36. Родители писали, чтобы все бросал имение и поспешал бы домой, но уже это было поздно; вот и прошел я такой огнь, где много тысяч было пожато серпом смертным, но я все-таки оставался в живых; ибо Господь меня сохранял. Наконец, и меня поразил стрелою ангел смерти, но не так очень сильно; другие умирали в несколько минут, и я также был на волоске жизни, но помощию Божию возвращен к ней²⁰.

Ибо во един вечер ехали мы с двоюродным братом очень на хорошем экипаже, что мне случилось первый раз. Я говорю брату, что первый раз я еду на таком экипаже, да и последний, ибо чувствую себя нездоровым очень; а он это почел за шутку. Однако приехали на квартиру и легли спать, хотя я чувствовал боль, но слабую. Потом, проснувшись, мне сделалось очень худо, я испугался, засветил огня, начал молиться Богу и начал было читать Псалтирь, разогнув его; у меня сделалось кружение головы, и я не мог читать молитвы²¹; сложив книгу, надев тулуп, перекрестясь, упал на землю и заплакал; начал просить Господа, да избавит меня от напрасной смерти, да даст мне кончину с покаянием и со причастием Святых Таин и да даст мне исполнить свое обещание и послужить Ему, Господу Богу, во иноческом образе в пользу ближнего, и ежели останусь в живых, то уже в мире больше жить не буду, – и тако молясь, заснул (видно, меня отпустило; а прочие спят без просыпу). По утру, встав, увидели, что лежу посреди полу, испугались и подумали, что уже мертвый.

Я же, проснувшись, простонал; они спросили, здоров ли²². Я сказал, что здоров²³ и внутри тяжелого не чувствую. Они подняли меня на руки, и я мало-помалу начал прохаживаться, но хотя было и полегче стало, однако после стало хуже и хуже; наконец, достиг к смерти и пожелал причаститься Святых Таин Тела и Крови Христовой и исповедаться; и просил, чтоб свезли меня на часовенный двор к нашему священнику, беглому попу; вот, приехав, двое повели меня к крыльцу под руки. Выходит поп, и я кланяюсь и показываю ему в руке деньги, рублей 25. Он же закричал, как зверь: «Ступай отсюда, уже много вашего брата здесь подохло. Я было начал кланяться, а он еще громче закричал. Я сказал: «Везите меня домой – это не пастырь, а волк». Приехав на квартиру, положился умереть без причащения; а к православному священнику идти уже забоялся и просил Господа Бога, да устроит и спасет меня сам. Потом мало-помалу выздоровел.

37. Мор и болезнь прекратились, и мы очень хорошо торговали, но меня уже ничто не веселило, и я, по окончании дел, хотел было уехать в монастырь; но любовь к родителям еще повлекла домой. Приехав домой, уже был дома как странник: любовь к родителям и ко всем родным охладела, и дом стал неприятен; разговоры, прения и даже собрания у меня все прекратились. Хотя я был от природы самого веселого характера; но во всю зиму не видали меня, чтобы я когда улыбнулся; но только у меня было и помыслов, как бы мне вырваться из сетей мира; и даже положил в своем уме, чтобы до смерти ни с кем не иметь прения о вере, потому что эти прения очень огорчают душу, потому что никто сам себя от Писания оправдать не может, потому что по Писанию и по правилам святых отец все мы не правы и сбились с дороги. Но удалиться вознамерился в самую внутреннюю пустыню и единому Богу²⁴ плакаться грехов своих, авось, Господь, может быть, умилосердится надо мной и помилует меня. Хотя и видел я, что уже недостаточна наша Ветковская церковь, но, однако, отстать от нее никогда и не подумал и положился при ней окончить жизнь свою, хотя и Православную Церковь я очень и не порочил, но обратиться к ней не думал потому, что видел в ней некоторые небрежения по службе церковной и другие мелочи, которые по тогдашнему моему мнению казались догматическими и позволенными, но Церковь любил, и наипаче в последний год живя в мире. Но в разбирательство никогда не входил о Великороссийской Церкви, что за какие вины мы от нее отлучились и какие наши старообрядцы находят в ней догматические погрешности, и каким образом она переменила книги? Но все это оставалось вне моего любопытства и изыскания; хотя сами между собою, со старообрядцами, и любил иметь прения и изыскивать истину, но это, как мне кажется, была неизреченная Господня благость ко мне, которая хранила меня от этого, чтобы в юном пылком возрасте, по неразумной ревности, не сказать бы чего жестокого на Христову Церковь и тем не похулить бы Духа Святого, в ней действующего, и тем не отлучить бы вечно себя от Бога; ибо пох ул ившим Ду ха Святого тяжкое от Бога есть изречен ие, что не отпустится им грех сей ни в сем веке, ни в будущем. Вот поэтому и хранил Господь меня с нею иметь прение.

38. В одно время вот со мной случилось какое происшествие: в одну ночь спал я в дому между родными и товарищами, что же, я просыпаюсь и вижу себя нагим совершенно, – хотя бы ниточка на мне была, – кроме одного кр еста. Я, вид я сие, испугался и поднял все семейст во. Все смо трел и на мен я, удивлялись и ужасались, что это и как могло случиться, лежа между людьми плотно, и надобно было распоясываться и скидать верхнее и нижнее платье, и едва нашли одежду, ибо она была засунута в углу позади постели. Много родные трактовали и не знали, что это за предвещение! А я признал сие за извещение от Бога, что так видно надобно мне обнажиться всего мирского и житейского попечения и обнаженному от всего мирского пристрастия работать истинно и усердно единому Господу Богу.

39. В одно время, ночью, шли мы с двоюродным братом, также юным; он, держась за мои руки, лобызал меня и горько плакал, и говорил сие: «Возлюбленный мой брат! Ты знаешь, что я люблю тебя с малых лет и уважаю тебя, и даже имею тебя за отца духовного и за наставника, то прошу тебя со слезами: поведай мне свою тайну сердца, ибо все мы знаем, что ты с малых лет имеешь великую любовь к Богу и стремление ко иноческой уединенной жизни, то откройся мне, когда ты полагаешь свое намерение привести в исполнение и оставить все житейское попечение, ибо и я такое же имею стремление и от тебя не отстану, и пойду вместе с тобою во след Христа, и ты будешь мне до самой кончины моей жизни предводителем и наставником». Я ему сказал: «Послушай, любезный брат Василий²⁵, хотя огонь любви к Богу и запылал в тебе, но на него я надежды не полагаю, ибо он скоро потухнет; твой огонь подобно сену или льну и сильно запылает, да скоро погаснет; потому говорю я это, что ты прежде сего никогда этого не говорил и я даже и не слыхал, чтобы ты имел желание идти в монастырь. Ты смотришь на меня, что я это имею стремление с малых лет, но вот и по сие время остаюсь в мире, да и боюсь, как бы не остаться и навсегда. Вот день за день, неделя за неделю время пролетает, а смерть этого не дожидается, как раз подоспеет. Но, впрочем, скажу тебе, что нынешним годом едва ли не исполню своего намерения и не совершу великого своего предприятия, но ты, ежели хочешь быть моим спутником по жестокому пути Евангельскому – во след Спасителя Иисуса Христа, то как я соберусь, и ты будь готов и поспешай ко мне, уже я медлить не буду – хотя бы нагому, только бы вырваться из мира.

Он же обещался все исполнить; и вот когда пришло время, я стал ему говорить, что я готов совсем, а он начал отлагать еще до времени и до другого года. Что же, я ушел, а он остался дома. После меня, чрез несколько времени, пришел он к нам в дом (это уже мне моя мать сказывала после) и много плакал обо мне, потом сказал: «Он и меня приглашал идти с собой, но я не согласи лс я на это»; мать же моя, а его родна я тет ка, нача ла ем у говорить: «Возлюбленный мой В., послушай ты меня, ибо я теперь осталась тебе вместо матери: ежели ты с ним совещался идти или давал обещание быть иноком и работать Господу Богу, то иди за ним и ищи его, а то тебе и счастья не будет в мире, ибо Господь уже тебя записал в книгу животную тогда, когда ты только мысленно дал обещание быть в числе работающих Ему». Он же сказал, что я не обещался этого. Что же, поживши после меня, женился и пожил немного – помер, оставив молодую жену и сына.

40. Возвращаюсь опять к прежней своей повести.

Живши я дома, родные старались всячески меня возвеселить и ободрить, но не могли.

В одно время окружили меня. Отец стал говорить мне следующее: «Любезный сын, что ты делаешь над нами, что ты всех нас, своих родных, поверг в уныние, или уже ты положился уйти в монастырь, то я тебе решительно скажу, что ты этого и не помышляй, этого никогда не может случиться, ибо мы тебя не отпустим; а хотя ты уйдешь и без нашего благословения, то нигде от нас не скроешься, хотя бы ты ушел за границу, то и тамо найду, ибо мне все наши старообрядческие монастыри знакомы; в пустыню уйдешь – и там найдем, и оставь это свое намерение да живи дома. Не только одни спасаются монахи, можно спастись и в мире. Теперь скажи нам решительно, – ибо вот приходит время, нам надобно отправляться по делам нашим, – что ты будешь ли заниматься или уже нет?» Я ему ответил: «Возлюбленные мои родители! Вы знаете мое стремление и намерение с самых малых лет ко иноческой жизни, и уже полагал началы, но они успехами не увенчались, и хотя собираюсь ведь уже 8 лет, но все-таки живу дома. Но, конечно, я этого своего предприятия не могу оставить, и уже когда-нибудь надобно совершить его; но когда это исполню – неизвестно. Когда придет тот час, тогда я уже вас беспокоить и благословения вашего требовать не буду, хотя оно мне и необходимо нужно; но даже и не спрошусь вас, ибо, зная ваше на это неблаговоление и что вы не только не хотите дать благословение, но еще хотите преградить путь мне; но это ваше предприятие совершенно противно Евангелию и правилам святых отцов, и я пойду с одним Божиим благословением; а после, я надеюсь, вы и сами меня благословите и будете благодарить меня, что я это сделал.

Теперь еще посылайте меня и заставляйте меня, что хотите, – все с любовию буду исполнять ваше приказание. Вы не сомневайтесь в том, что я вас обижу, если уйду и возьму ваше имение; а если пойду, то не только вашего, но и своего ничего не возьму, ибо пойду совершенно Бога ради. Но еще вы сказали, что будете меня преследовать и искать; и думаете мне этим путь преградить ко спасению? Но я вам скажу, что я уже теперь не глупый, как был прежде, не только вы меня не найдете, но, может быть, несколько лет не будете иметь и слуху обо мне».

41. Живя в доме, я собрал книг порядочную библиотеку рублей тысячи на две и множество святых икон, ибо все мое было утешение в книгах и иконах. В одну ночь видел я сон, очень замечательный, будто бы стоял я на некоем поле, предстала предо мной девица неизреченной небесной красоты, лучи сияют от нее, яко солнце, и я весь от сладости ее растаял. Она сказала мне: «Вот я, твоя невеста», – и я от сладости ее гласа проснулся; и это осталось навсегда в моей памяти.

42. Потом родитель, выхлопотав пачпорт и дав много денег, отправил меня на торговлю. Вот были странные проводы, что все плакали до беспамятства; родителей уже положили на повозку без памяти. Они, проводив меня и приехав домой, три дни плакали и говорили: «Знать, теперь закатилось наше красное солнышко навсегда, видно, улетел наш ясен сокол, видно, он оставил навсегда свое теплое гнездо, видно, пошел летать по всему белу свету». Потом часто писали мне письма, наполненные жалости и горести; и я им писал письма утешительные, но они им не верили, а полагали, что я уже не возвращусь в дом, потому что всю зиму они меня замечали; но и я также уже не помышлял более возвратиться в дом свой и хотел было уехать в монастырь; нашел было товарища, но товарищ не поехал со мной; после я узнал, что он женился и пожил с женой полтора года и помер. Видно, Бога-то обманывать – не брата своего; а я обязался большими делами и расчетами, а их там окончить невозможно, а надобно ехать домой, а так уйти забоялся, дабы не обидеть отца своего и не навести бы на себя клятвы родителей, и вместо спасения – погибели.

43. Потому, вместе с товаром, отправился домой. Прибыв в дом в самое заговенье Троицкое, нашел дом свой в жалком положении и родных почти всех больными.

Родитель всю дорогу меня искал, дабы со мной повидаться, но разъехались; и так не видались.

Я спросил родительницу, что у вас в доме очень неприятно. Она же села подле меня и взяла мои обе руки, а сама горько зарыдала и начала говорить: «О, возлюбленное мое чадо, послушай меня; вот что у нас в доме: как тебя проводили, и по сие время ежедневно у нас в доме плач; о чем плачем – и сами не знаем; всю весну ничего не могли делать, все из рук валится, да и только; а эти животные, кузнечики, куют во всех углах, да и только. Ох, какие-то Господь на нас хощет послать скорби великие: либо кто-нибудь из нас с отцом помрет, или дом сгорит, или иное что случится, а только нынешнее лето так не пройдет. Мы все, хотя не лежим в постели, но чуть едва ноги двигаем. Вот и тебя, слава Богу, дождались и увидели, но сердце мое ничего не возрадовалось».

Я ей сказал: «Возлюбленная моя маминька! Зачем прежде времени так себя убивать, еще и тогда можем наплакаться, когда приидут скорби; но и тогда не надобно себя скорбию очень убивать, а вполне предаться надобно в премудрые судьбы Божие, буди Его Святая воля; вы самые благоразумные, иногда и людей утешали, что без Божией воли влас главы нашей не погибнет. Конечно, уже вы теперь, может, позабыли скорби в юных ваших летах, первые шесть лет в замужестве, к которым вас Господь приучал. Ты сама сказываешь, что ты взята из богатого дома своих родителей в дом своего мужа, а моего родителя, как вас родные разлучили на 3 года с мужем и как над тобой издевались, даже и били тебя безвинную; сама говорила, что по нескольку раз на день омывала лице свое слезами; но вот родивши меня, излилась на вас благодать Божия, полились на вас Его милости, отделились вы от семейства; потекло к вам богатство тленное и сделались вы богатыми и славными, и вот уже 20 лет почти вы живете, благоденствуя, со дня моего рождения, не бывало вам ни скорбей, ни болезней; а только одно спокойствие и утешение. Ежели мы проведем в таком положении всю свою жизнь, то как же мы можем надеяться получить вечное Царство Небесное, ибо по Господню слову его наследуют только те, которые в мире сем препровождают жизнь свою в скорбях и напастях, ибо сказано, что нужницы восхищают Царствие Небесное; ибо в Царствие Небесное путь узкий и прискорбный, а то, пожалуй, как мы теперь живем, Господь и скажет нам: прияли благая в животе своем, то вы идите прочь отсюда».

Она же паки: «Милое мое чадо и любимое, конечно, это так; я и сама много слышала прежде это, но что делать будем: дух бодр, да плоть немощна; я и сама знаю, что блаженны те, которые в мире этом преходящем претерпевают скорби; даже иногда и завидовала; но теперь еще и скорбей нет никаких, а что-то изнемогла духом».

Я: «Дражайшая и милая моя маминька, возверзи всю сама себя в волю Господа Бога своего; Он пошлет скорби. Он и утешит вас; ибо враги на войне тогда только страшны, когда еще не начинали войны и не подходили еще близко, и когда вступят в войну, тогда и страха нет; так и скорби: тогда они кажутся страшными, когда еще не пришли, а как придут, то и будем терпеть, хотя и тяжко, но они нам будут учителями и наставниками. Только всего пуще надобно опасаться, чтобы не пороптать на Бога, дабы тем более не оскорбить Его благость. Хотя бы лишились детей своих или имения, но завсегда надобно помнить слова праведного Иова: “Господь дал, Господь и взял; буди имя Господне благословенно отныне и до века, яко же угодно Господеви, тако и бысть”».

Мать: «О, милое мое чадо! О, дражайшее мое чадо! О, сладость моя! О, утешение души моей! О, когда бы ты всегда услаждал горестную мою душу и держала бы я тебя завсегда в своих объятиях, и лобызала бы тебя, мое милое чадо, то бы мне с тобой и скорби – не скорби и болезни – не болезни, и смерть бы с тобой красна; но того-то мы и боимся, чтобы ты нас не оставил, пусть бы пропало наше имение, пусть бы лишились мы дома, пусть бы мы лишились даже и своей стороны, но только бы ты был с нами, то все бы ничего, и все бы перенесли спокойно и благодарно. Но то-то наша и скорбь и беда, что на тебя-то не имеем надежды.

Ох, Боже мой! Лучше бы нам тебя не рождать, но, родивши, лучше бы тебя еще в пеленах похоронить, дабы не терпели мы с тобой живой разлуки, ибо ты наш сын, ты и наставник наш. Ох, истину скажу тебе, что ежели ты оставишь нас, то мы скоро со скорбию сойдем во гроб, но клятвами тебя не связываем, а только упрашиваем тебя; а ежели не послушаешь, то Господь с тобою; потому что мы со скорби скоро умрем».

Я: «О, возлюбленная моя мати! Зачем ты такие для сердца моего горестные говоришь слова, которые пронзают мое сердце. Послушай меня, что я буду тебе говорить: скажи мне, кто меня вам дал и по какому мановению я зачат во утробе вашей? Ты сама скажешь, что Господь Бог меня вам дал, то Господь Бог и имеет полную власть взять меня от вас, ибо Он владеет животом и смертию, то хотя я и буду с вами, но придет смертный серп, подкосит меня и возьмет к себе; вот у вас и сына не будет. Как прошлого года на одной ниточке была жизнь моя, и вот давно бы уже не было меня. Но, может быть, Господь только и оставил для того, чтобы послужить Ему во иноческом образе; то для чего же вам убивать себя такою скорбью; неужели я первый начинаю этот путь? Ты знаешь, что есть тысяча примеров: первые апостолы оставили домы, родителей, жен и детей, ибо Сам Господь сказал, что аще кто любит отца или матерь паче Меня, несть Меня достоин; а потом мученики и все преподобные отцы все почти оставили домы и родителей. Наполнены все книги этими примерами: Четьи Минеи, прологи и синаксари. Еще примерно тебе скажу: а что, ежели бы тебе Господь Бог сказал: “Дай Мне сына, а я тебе дам Царство Небесное”,– то согласилась ли бы ты на это?»

Она ответила на это: «Как бы не согласиться?»

Я паки начал говорить: «То о чем же вам очень скорбеть и плакать; я вам ручаюсь, что ежели я уйду в монастырь, то вы за это получите Царствие Небесное, да еще радость к радости, ежели бы Господь привел и мне к вам попасть и быть вечно в радости и веселии. О, какое это утешение, пусть бы на малое время в жизни этой и разлучиться, а там бы вечно вместе радоваться.

Еще скажу, хотя бы и случилось это, что я вас оставлю, но я вас оставлю не престарелых и не одних, и не в нищете; Слава Богу, вы еще в самых силах, детей у вас еще останется и имения довольно, ежели Господь не отнимет, то до смерти его достанет; о чем же очень вам так скорбеть и сокрушаться. Но и то еще, Бог знает, уйду ли я в монастырь или нет. Вот уже десять лет собираюсь, а все еще дома живу, а хоть и совершу свое предприятие, то вы сами знаете, что я назначен на служение Богу еще прежде зачатия во чреве и еще ты не была замужем. Когда так, то зачем же очень о мне плакать, надобно вам радоваться, что сын ваш пошел не на худные дела, а на служение Богу. Вот мне воистину тяжко: оставить дом и имение и с вами, милыми родителями, на всю жизнь сию временную разлучиться, и не видеть вашего лица, также со всеми родными и друзьями, и идти неизвестно куда, странствовать по свету во всю свою жизнь. Проведя жизнь в богатстве и в нежном воспитании и быть самому последнему из нищих, но и то любовь Божия превозмогает, ибо знаю, что все на сем свете хорошо и приятно, а наипаче в кругу родных, а все тленно и скоро проходит. Все-таки скоро или нескоро, поздно или рано, а надобно разлучиться и все оставить. Который я предназначаю себе путь, хотя и кажется неудобоносимый и сверх естества человеческого, но зато по окончании этого пути какая ожидает награда, и награда вечная, которой весь мир сей недостоин единой вечной капли».

Мать: «Милое мое чадо, конечно, это я давно и сама знаю, что ты назначен на служение Богу еще прежде зачатия, и это знаю, что я тебя родила не так, как прочих детей, и это знаю, что за здешние труды и подвиги какая ожидает награда; но не о том мы сокрушаемся и плачем, что ты хочешь идти работать и служить Богу, об этом точно бы нам надо радоваться, но мы плачем; а о том, как мы можем с тобой разлучиться и не видеть твоего прекрасного лица, и не слышать твоих исполненных сладости словес, и не получать от тебя писем, и даже не иметь о тебе никакого слуха; вот для нас что очень скорбно и невыносимо. Видишь, какого тебя Бог нам дал: лицо твое ангельское, прекрасное и веселое, ум твой необыкновенный, слова твои сладкие, паче меда, ибо не только ты нас привлек к себе любовию, но и чужие, кто тебя только знает, все до бесконечности любят; по улицам нельзя пройти, всякой спрашивает, что от Пети давно ли получали письма – жив ли он, здоров ли он? Ежели чужие так о тебе сожалеют, а нам же, родным, как тебя не сожалеть и не любить. Да еще более этого о тебе мое соболезнование и печаль, что как ты пойдешь на чуждые страны странствовать и бедствовать; натерпишься холоду и голоду, воспитанный в самом нежном виде и в богатстве; мы будем жить в роскоши, а ты, может быть, не будешь иметь куска хлеба. Да и еще о том я очень соболезную, что как ты будешь препровождать свои молодые лета на чуждой стране, ибо к плотским страстям и похотям еще только приближаешься, а лицо твое прекрасное и привлекательное, очи твои веселые, слова твои сладкие, то тысячи на тебя будут устремлять взоры, которые будут соблазнять тебя; как же ты в таких летах можешь против всех соблазнов устоять; вот это больше меня беспокоит и оскорбляет мою душу».

Я: «Конечно, милая моя маминька, я и сам это знаю и чувствую, что весьма это трудно будет вынести, но уже, видно, для этого не раздумаю и не отложу своего предприятия; но, возвергнув всю свою надежду на Господа Бога, надобно начать этот трудный путь, хотя для вас это и скорбно, а для меня еще скорбнее, но необходимо».

Что же, все сидевшие в доме родные и до сего времени слушавшие наши разговоры вдруг вскочили и охватили меня со всех сторон, сделав великий плач и клич, так что обмочили всего меня слезами, что едва я мог их успокоить. Набежало полон дом народу, полагая, что кто-нибудь помер. Вот последний раз оплакали они меня и больше уже многие меня и не видали после до смерти. Мать положили замертво на постелю – едва очувствовалась.

44. На другой день, пообедав, начал я собираться на базар для принятия со склада товаров и расчета рабочих и один зашел в свою молитвенную храмину, помолившись Господу Богу и приложившись к иконе Божией Матери древней, препоручил Ей самого себя и омыл слезами лицо свое, ибо последний раз я помолился в своей моленной и полюбовался на свою библиотеку, которая составляла в жизни моей все утешение, ибо я уже больше не бывал в своей моленной и еще раз прошел по всему дому своему и простился с ним; но как было сердцу моему очень больно, то несколько раз от обморока садился я на стулья. Но от родных всячески старался это скрыть, хотя слезы по лицу и катились струями; родительница спросила: «Когда же придешь домой и когда нам тебя дожидаться?» Я в уме своем сказал, что никогда, а словами сказал, что дня через четыре буду, ежели с делами управлюсь, а то я больше не приду. Потом пошли меня провожать; хотя они со мной прощались на четыре дня, но я прощался навсегда. Я пошел один, а родные все остались. Я первый раз оглянулся, они все стояли и смотрели вслед меня. Потом вдруг послышался плач и крик. Я оглянулся – они все: которые лежат на земле, которые, ухватившись все, оплакивают меня; не знаю, что им пришло на ум; а я, давай Бог ноги, и прибавил шагу; уходя, боялся, дабы меня не догнали.

45. Придя на базар, я принялся за дело принимать товар и отпускать; рассчитывать рабочих, оканчивать все документы и векселя, контракты и сводить счеты, расчеты и отчеты, дабы себя вполне перед родителями очистить. Я прожил шесть дней. Что же? Приходят сестры ко мне. Я спросил: «Зачем пришли?» Они сказали, что прислала маминька, почему ты долго нейдешь домой, очень мы соскучились и проглядели все глаза, тебя дожидаясь, и узнать когда придешь домой. Я им сказал: «Вам там делать-то нечего, так и беспокоитесь, а у меня сотни дел и поесть времени нет. Когда управлюсь с делами, то приду дня на три погостить, а то опять надобно отправляться».

И они пошли домой.

46. Я, между тем, шедши увидел в одной лавке сидящего послушника. Я сейчас подошел к нему, спрося, из какого монастыря и чей он. Он сказал, что такого-то купца сын, а живу в таком-то монастыре.

Я узнал, что немного отец его мне знаком, а родной дядя его очень знаком, так что торговые имели дела. Я его спросил, когда он намерен ехать в монастырь. Он сказал, что он бы готов хотя сегодня, но отец его не хочет отпустить и хочет заставить торговать. Потом взял меня в дом свой. Мать его меня узнала, кто я таков, и сказала мне: «Ты не сказывайся, что ты кто еси, а то муж узнает и тебя остановит, а ежели он тебя в лицо не знает, то кольми паче». Я сказал, что его знаю, а он меня не знает. Она сказала: «Ты скажись, что ты из-под монастыря, и проси нашего сына ехать вместе». Так и сделали. Придя, он спросил меня, откуда я. Я сказал, что из-под монастыря, и начал его просить, чтобы отпустил он сына в монастырь! Он же прежде не очень соглашался, но, устыдившись меня, отпустил. Мы начали собираться в путь. Я еще все оканчивал свои дела и сводил счеты.

47. В субботу мне сказали, что мать моя ищет меня, и я увидел ее, она начала говорить мне со слезами, что ты нас позабыл, уже мы ждали, ждали тебя и не могли дождаться. Вот я сама приехала за тобой, теперь уже поедем домой. Я нарочно приехала на лошади.

Я сказал ей: «Я еще теперь не могу ехать, потому что дел у меня много; еще дня два здесь пробуду».

Она сказала и заплакала: «О, Боже мой! Что это такое деется, уже мы с тоски пропали, ждав тебя. Как ты хочешь, а я без тебя не поеду домой».

Я сказал: «Как хочете, маминька, а мне ехать теперь никак нельзя, ибо надобно все нужные дела покончить, с людьми учинить расчет и контракты все покончить, – тогда и приду домой».

Она спросила: «Когда же ты пойдешь, то я коня за тобой пришлю».

Я сказал: «Не знаю, в понедельник отправлюсь ли, а во вторник непременно, а коня не присылайте, я и пеший приду, здесь недалеко».

Она сказала: «Проводи же меня, хотя немного».

Я проводил ее; она стала прощаться со мной, ухватясь за шею, у нее руки так и обмерли около меня, а сама зарыдала, говоря: «О, что это такое; видно, уже мне тебя не видеть больше, я не могу тебя отпустить, потом, облобызав мои уста, очи, голову и щеки, отпустила меня. Я уже не мог ей от болезни сердца моего ничего говорить. Только последние тихие слова сказал: «Маминька, прости меня и благослови». Она сказала замирающим голосом: «Господь тебя простит и благословит, милое мое чадо, только поскорее приходи домой».

Я ответил: «Хорошо». С этими словами расстались. Я пошел на базар, а она все стояла на повозке и смотрела вослед мне. Я несколько раз оглядывался и ей кланялся; я как оглянусь и поклонюсь, то она почти до земли мне поклонится; так я обращался, покуда стало не видно. Вот было последнее мое прощание с родительницею; уже иноком чрез седмь лет опять увиделись.

48. А я пришедши начал поспешать окончанием своих дел. День хлопочу с народом, а ночь всю пишу отчеты, а последние три ночи не сжимал очей. В субботу простился с матерью, а утром в воскресенье все бумаги и документы кончил; еще написал письмо к родителям, связал их в платок и отдал в лавку, сказав: «Кто придет из дому, то отдайте этот платок с бумагами». Они спросили: «А ты куда хочешь ехать?» Я сказал: «Провожать товар и приказчиков», – потом пошел в дом своего товарища-сопутешественника; там пообедали. Потом сели на тройку коней и поскакали, а денег взял от всего имения только 25 рублей ассигнациями, которых мне достало только на три дня до монастыря.

49. Вот здесь я хочу сказать об этих тяжких минутах. Прошло уже почти 30 лет моего странствования; но только как вздумаю про них или вспомяну их, то не могу терпеть, чтобы не полились слезы из очей моих, и даже делается какая-то тоска, ибо невозможно найти никаких философических слов и пера, чтобы вполне выразить те горести, скорби и болезни сердца, когда я совершенно оставлял мир, родителей и родных, ибо целую неделю я не мог ни есть, ни спать; ибо враг мне целые миллионы представлял препятствий и невозможностей оставить мир. Когда вспомяну то горестное и тяжкое время, то прежде положу перо и омою лицо слезами, тогда уже буду писать и вспоминать те часы и минуты. Ибо этот огонь, который пылал во мне с малых лет ради любви к Богу, оставить мир, родителей и все, что есть в мире и идти работать Богу, и самое стремление мое – все погасло, и вся сила Божия и помощь на время оставила меня, и все желание мое, манившее меня работать Господу Богу, укрылось от меня.

Это была премудрость и благодать Божия, испытываемая мою собственную волю, дабы я не возгордился после этим, что это поприще начал сам собою и собственно своею волею; и вот показали мне те последние минуты, и до днесь завсегда воспоминаю, что кроме Божией помощи никто этот трудный путь не начнет и никто без Божией помощи, этой медной стены, которая разделяет мир от иноческой жизни, или лучше выразить, стену, стоящую между миром и Богом, разломать без Божией помощи не может; что же меня встретило здесь, что собираясь почти 15 лет в монастырь служить Богу, я позабыл про награду в Царствии Небесном вечную и про мучения во аде; мне уже на ум не пришло.

Что же случилось: когда я сел на тройку коней и сказал извозчику: «Погоняй как можно скорее», – то вдруг как покров Божий, до тех пор покрывавший меня, снялся с меня, и я очувствовался, что я еду, вдруг говорит помысл: «Куда же ты это поскакал; это уже ты не торговать поехал, но отправляешься ты на всю жизнь свою страдать и странствовать по свету, – поехал ты, и сам не знаешь куда. Как же это ты пустился в такое великое море, не видя никакого пристанища; какой же ты бесчеловечный, оставил милых своих родителей, которым ты дороже всего света. О, ты безжалостный! Как ты заставил их плакать и скорбеть на всю свою жизнь, которые тебя имели наследником всего своего имения. Ты оставил нас с малыми детьми плакаться; годы их уже не к молодости. О, ты безжалостный, это бы и чужие не сделали. Вернись, вернись скорее домой, покуда еще этого никто не узнал и еще недалеко отъехал. О, безумный ты человек, на что оставил столько родительского имения, которому ты законный наследник и был с малых лет сам хозяином и повелителем людей, и завсегда были полны карманы денег, и все это ты оставил, поехал на чужую сторону, и сам не зная куда. Будучи последним работником и странником, не имеющим где главы подклонить. Подумай и ужаснись этого бедствия, которое ты теперь навлекаешь на себя. Вернись, вернись скорее домой – долго не раздумывай. Подумай хорошенько, безумец, безжалостный, ты; и уже ты никогда больше родителей и родных не увидишь. О, горько тебе будет это перенести. О, безжалостный, подумай, как родители и родные, когда узнают, что ты ушел совсем, и будут плакать и тосковать, и, может быть, со скорби и печали родители помрут, – это Бог все спросит с тебя», – и прочая множество, неисчислимое представилось мне препятствий, возбраняющих мне начать этот трудный путь. Я от малости весь растаял; лежавши в повозке, несколько раз вылезал сказать извозчику, чтобы вернуться. Посижу да подумаю, что ежели я теперь вернусь и не исполню своих предприятий, которые я стремился и обещался исполнить быть иноком, то уже, конечно, аминь, навсегда останусь в мире и погрязну в мирских попечениях. Подумав это, я опять ринусь в повозку, а товарищ мой спит, да и только; а я в такой нахожусь борьбе и в смущении, что никакого нет терпения: то бросит в жар, то в озноб, то вылезу из повозки да похожу, то хочу вернуться, то прихожу в ужас, то простираю руки своего сердца к Господу и говорю Ему: «О, Господи Владыко, Человеколюбче, Боже мой! Вот теперь пришла минута подать тебе помощи руку мне, начинающему неудобопроходимый путь, наложившему себе бремя, которое не могу я один без тебя поднять, аще ты, Господи, теперь не дашь мне руку помощи, то навсегда я останусь в мире и погибнет душа моя в сетях мира; Господи, тебе известно, что я начинаю этот путь не для чего-либо мирского, но только для Твоей любви, ибо послушал Твоих Божественных словес, что ежели кто хочет быть Твоим учеником и последователем за Тобою, той должен оставить все: дом, родителей и имение – и идти вослед Тебя; и Ты, Господи, еще прежде зачатия во утробе матери моей назначил меня себе во служение, то пошли мне теперь помощь Твою, а то я никак не могу этого начать своими силами, ибо жалость к родителям и дому совсем снедает меня и останавливает, ибо за утро я должен возвратиться домой, и больше уже вынести не могу».

Потом как начало меня вертеть в уме, то жалостию о доме и о родителях, то паки утешение и радость, что вырвался из миру; и так, слава Богу, проводил первую ночь в пути. Выезд мой – 12 число июля, преподобного Михаила Малеина. Но, однако, до монастыря не мог пищи употреблять; и на квартирах везде меня замечали, что есть у меня какая-то скорбь великая.

Когда прибыли в монастырь, слава Богу, мне стало полегче; я стал позабывать несколько; начал похаживать на клирос почитывать и попевать. Пожив в монастыре два месяца и узнав, что очень близко к дому, то родитель тут может о мне узнать и взять меня домой и нехотяща, то я и вознамерился удалиться уже в дальние страны, чтобы и слуху про меня не было. Вот выйдя из монастыря, я отправился в далекое странствие пешим, а сума у меня была очень тяжелая, ибо я взял много книг с собой, потому что я не думал, чтобы мне далеко уйти; так, чтобы около дома – во внутреннюю пустыню; но так не случилось. Пошел в дальний путь, а денег почти ни копейки, и что у меня было, то все я продал за полцены.

50. Вот я пришел в город ночевать. Из этого города пошли две дороги – одна к нам в город, а другая – в противоположную сторону, что же случилось? Вдруг мне помысл: «Теперь уже пожил в монастыре, и довольно. Воротись домой, полно тебе ходить, ты знаешь, что уже два месяца, как ты из дому; уже сколько родные пролили о тебе слез. О, как ты их теперь утешишь, – это уму непостижимо». Опять представились мне все горести, ужасы и невозможность – иди домой, да и только; всю ночь провел без сна – все боролся с помыслами. По утру на другой день, был день воскресный, всю ночь хозяева промолились Богу, то читали псалтири, то каноны, то делали поклоны, хотя были и Православной Греко-российской Церкви и бывали в Киеве. Потом я отправился в путь, но, однако, не домой, а все-таки вдаль; но по улице я не могу идти, да и только, как бы опутан я железными цепями и десять пудов на шее; отойду сажен пять, да и сяду, посижу да и опять-таки вперед, а врага обманываю, говоря: «Хотя только побываю в Киеве и поклонюсь святым мощам, да и домой»; но нет, его, видно, не скоро обманешь, не могу идти, да и только; меня спрашивают: «Или, молодец, ты нездоров?» Я говорю, что нездоров. Кое-как я добрался до заставы и только лишь прошел заставу, – О, великие чудеса, – я как бы выпутался из сетей или из оков, или птичка из клетки; почувствовал необыкновенную легость, так что почти побежал бегом; отошел верст 30 и ничего не устал. Пришел в село, там только что еще начинают благовестить к Литургии; я узнал, что тут освящение храма, и это я принял за особенное Божие извещение к продолжению начатого мною пути. Хотя церковь была и православная, но я уже тут про веры говорить оставил, а искал только пустыни, и так далее я начал продолжать свое странствие.

51. Теперь скажу несколько слов и о родителях, и что случилось дома после меня, это уже мне рассказывали сами родители после семи лет моего странствия:

По отбытии моем, в понедельник, мать посылает в город сестер на лошади, и без меня чтобы они и домой не ездили, а дождались бы меня. Они, приехав, всюду меня ищут и спрашивают, кто не видал ли его. Пришли к дяде в лавку, и им вручают платок с бумагами. Они спрашивают: «А где он сам?» Им сказали, что поехал провожать товары и приказчиков. Потом встречают другого дядю и его спрашивают, что не видал ли где братца? Он сказал, что я сейчас от товаров и видел ваш товар и приказчиков, а его там нет. Они везде меня иска ли и всех спрашива ли, но не наш ли. Принуждены бы ли возвратиться одни без меня. Что же, мать их встретила на пути еще, спросив их: «Где же Петя?» Они сказали, что не могли его найти, только вот он оставил платок с бумагами, а сам, говорят, уехал провожать товар, но и там его не видели. Мать же вскричала: «Как, оставил бумаги?» Потом оградила себя крестным знамением, попросила холодной воды, а сама упала на землю; полежав, встала и сказала: «Молитесь о мне Богу и ведите домой меня». Придя домой, немедленно послала за соседом прочитать и разобрать бумаги.

Развязав платок, начали разбирать. Вот она схватила одну новую бумагу и сказала: «Читай, что это за бумага». Вот он начал читать следующее:

«О, дражайшие паче всего света, милые мои родители! Тятенька С. Д. и маминька Ф. Г., во-первых, припадая к стопам родительских ног ваших, со слезами прошу вашего родительского благословения на всю мою маловременную жизнь. О, дражайшие мои родители! Пишу вам сие, всякой горести исполненное письмо, и письмо, может быть, последнее. Припадаю к стопам вашим еще, и со слезами прошу прощение, простите меня Господа ради за таковый дерзкий мой поступок, которым нанес вам несносные скорби, на всю вашу жизнь – простите и не клените; ибо вы знаете, что я любил вас и любить не перестану; и то вам известно, что имел я непременное желание, ради любви Господа моего, оставить вас на всю жизнь и идти работать Господу Богу во иноческом чине. Вот, наконец, пришел час, когда я должен совершить свое желание и начать узкий и прискорбный путь, вводящий в жизнь вечную; вот и отправляюсь в странствие на всю сию временную жизнь и не могу вам сего сказать, что приведет ли Бог нам видеться в этой жизни или нет, Бог только о том знает, но я сам уже не имею надежды; но вы знайте, что я не оставлял вас, а только иду зарабатывать для вас и для себя спасение, которое необходимо нужно для всех нас.

Скажу вам, что вас теперь не обидел – денег с собой взял только 25 рублей, которых мне достанет ненадолго; прилагаемые здесь бумаги все рассмотрите хорошенько – тут есть и нужные векселя; также прилагаю все мои счеты и отчеты за весь год. Которым я состою должным, за краткостию времени не мог отдать, то, прошу вас, всем отдайте, а которые остались мне должными, то получите, но которые не имеют чего отдать, то простите. Я с собой беру немного одежды и книг, а прочее все вам оставляю.

Со слезами прошу вас: не браните меня, а молитесь за меня Господу Богу, чтобы укрепил меня в начатом мною пути и совершить бы Господь помог его до конца. Конечно, хотя много я причинил вам скорби, но все-таки меньше, нежели себе, ибо вы остались в доме своем, вокруг родных, на своей стороне, при имении, но я один-одинехонек ввергаю себя в бездну всяких скорбей, – Бог мне помощник будет во всех скорбях моих, ибо я для любви Божией все сие предпринимаю.

Прошу вас не преследовать меня и не искать, ибо не на то уже я решился, чтобы вы нашли меня, но полечу в отдаленные страны, чтобы и слуху обо мне никакого не было.

Всем родным и знакомым свидетельствую по земному поклону и прошу не плакать обо мне, но молиться Господу Богу.

И так, дражайшие мои родители, испросив вашего родительского благословения и святых ваших молитв и пожелав вам от Господа Бога терпения в наступивших скорбях ваших, остаюсь и отправляюсь в невозвращенный путь на всю жизнь мою в странствие, предназначенное мне Богом прежде рождения моего.

Родной ваш сын П. С. Е.»

Когда же начали читать сие письмо, то все бывшие в дому не могли стоять на ногах – попадали на землю, и чтец не мог тут читать. Вот пошла потеха: собравшиеся все сродники плакали безутешно, хотя родительница и хотела показать мужество, но не могла, и с печали легла в постель. Дяди писали отцу это происшествие, случившееся в доме, и он немедленно поспешил домой на почтовых. Приехав домой, нашел всех лежащими в постелях больными. Вот он показал мужество, начал уговаривать и увещевать; и так, мало-помалу, стали позабывать; и так потекло время; только не проходило ни одного праздника и пира, чтобы прежде общими слезами не оплакали меня.

Но что же, моим отсутствием еще скорби их не окончились, но полились на них, как река, ибо, прожив после меня один год еще, слава Богу, но потом как пошло богатство из рук их и пошли убыток за убытком, беда за бедою, одна еще не прошла – другая уже наступает. Что же! В два года лишились всего своего имения! Отец возвращается домой уже без копейки, только надеется еще на дом и что есть в доме; но приехал на место, где был дом, там одни только угли и пепел – все сгорело пред приездом его. Он же, увидя сие, заплакал и поблагодарил Бога за все. Потом, узнав, что семейство его живет у его двоюродного брата, поехал туда. Приехав, поздоровался с супругой, узнав друг от друга, что у них не осталось ни одной копейки, отец засмеялся, а мать заплакала. Он сказал ей: «Глупая, о чем же плакать, ведь Господь все нам дал, все и взял опять, буди воля Господа; а еще все Иова праведного над нами не свершилось – надобно мне еще на этом навозе полежать больному, показывая на навоз; ибо они жили на дворе под сараем». Мать говорит ему: «Ты в таких скорбях, а еще шутишь». Он сказал: «Какая это шутка?» Что же, с этого слова и сделался болен. Лежал на навозе больной, в горячке, довольное время. Семейству было есть нечего. Мать взяла мешок и пошла к деверю попросить милостыни, а сама идет путем, слезами обливаясь; прежде сама подавала милостыню, а теперь сама пошла просить милостыни; но пошла просить к родным, к своему зятю, за которым была его сестра; что же, он попадается ей навстречу и спросил ее, куда она пошла. Она же сказала: «К вам просить милостыни». Он сказал: «Как просить милостыни! Разве у вас есть нечего?» Она сказала: «Ты сам знаешь: имение все пропало, дом сгорел со всем имуществом, а сам хозяин при смерти лежит на навозе, а денег нет ни копейки, а хлеба – ни пылинки, ни куска». Он заплакал, очи возвел горе, сказав: «О, Боже, Боже наш, что это за жизнь превратная, что это за суета непостоянная, что Ты с нами делаешь и как Ты нами повелеваешь, то вниз, то вверх колесо жизни нашей обращаешь».

Потом сказал ей: «Иди ты домой, я пришлю вам», – и прислал целый воз разных съестных припасов.

Потом родитель выздоровел и видит во сне, что кто-то ему говорит, что сын ваш пришлет денег на дом. Они это почли за мечту и обман, потому что знали, что у меня денег не было. Что же, после пожара оставшиеся бумаги начал перебирать – попадается ему целая расписка, по которой он должен получить около 500 руб. денег. Он немедленно протестовал и в скором времени их получил все сполна, и на эти деньги выстроили дом; этим очень были утешены и благословляли меня заочно. Родитель после поступил во служение к своему свояку. Но в одном городе увидел его один любимый и богатый друг, прежде не узнал, а потом спросил: «Я вас признаю как бы знакомым». Родитель сказал: «Как же я не знаком, еще друг вам». Тот ужаснулся и сказал: «Что это с вами случилось?» Он ответил: «Тако Богу угодно было: прежде сын оставил – ушел Богу молиться, потом всего имения лишился, а после и дом сгорел, со всем, что в нем было». Друг же взял его за руку и сказал: «Ну, любезный друг, приходи ко мне в такое-то время – я помогу тебе». Дал товару на большое количество денег, и с этого часу опять пошел в гору своей жизни; опять нажили большой капитал; а через семь лет и меня увидели, но через десять лет своего благоденствия опять Господь всего лишил, даже и дому, и необходимые обстоятельства заставили оставить и свою сторону; и на чужой стране родительница собирала и просила милостыню – тем несколько времени и пропитывались. Потом опять нажили имение и дом и опять увидели меня. Я несколько времени проживал у них в доме и в это время уже обратил их всех из раскола к Святой Христовой Церкви.

После опять всего лишились: имения и дому, даже последних своих птенцов, на которых была их надежда, что успокоят их старость, и родительница от слез совершено ослепла. Эти скорби были уже последние, предсмертные, уже в них и скончалась.

Ублажает Священное Писание Иова праведного за претерпенное им искушение без роптания; но хоть праведный Иов и притерпел великое искушение, но единожды, а после уже в благоденствии и в богатстве, которое еще усугубилось против прежнего, и в кругу родных, детей, внучат и правнучат окончил жизнь свою.

Но родители мои трижды были искушены, подобно Иову; наживали и лишались всего имения и дому, и детей; наконец, своей стороны – и в этих скорбях и искушениях, и не между родными, но между чужими людьми, окончили жизнь свою, и никогда на Бога не роптали; но от великих скорбей имели утешение – только слезы, даже от них и ослепли; не только чтобы пороптали на свою участь или на Бога, но один другого беспрестанно утешали и даже благодарили Господа Бога, что он так их возлюбил, даже и я им удивлялся: когда в последний раз стали прощаться с нами, то не только не плакали, но еще и нас утешали, когда мы о них сожалели и плакали. Они нам говорили: «Просим вас не плакать о нас, ибо мы так к скорбям привыкли, что они нас даже утешают; но и жить осталось нам немного, уже как-нибудь Господь нас подкрепит провести это время».

Прожили после нас одиннадцать месяцев и скончались на одном месяце: родитель – 28 апреля 1848 года, а родительница –23 мая того же года. Я в то время проживал в Томске; но кончины их самые минуты Господь мне открыл, хотя и был я от них на расстоянии пяти тысяч верст, еще слишком от Молдавии до Томска. Это будет сказано в своем месте; а здесь надобно мне опять возвратиться к началу моего странствия, как я вышел из града, из которого чуть не вернулся обратно в дом.

52. Вышел я из града, и Господь послал мне Свою помощь. Я отошел 30 верст, как на крыльях, пролетел. Пришел в село, где еще только благовестили к Литургии, – там было освящение храма. Это я принял за особенное милосердие Божие.

53. Наконец я достиг города Кишинева, где нужно было мне переменить паспорт и взять другой, чтобы мне было свободно странствовать по всей России. Для этого потребовалось мне довольное число денег, а у меня нет ни копейки, – вот и встретило меня первое искушение. Я нанялся у купца во служение. Быв сам хозяином с малых лет, сделался работником; ох, тяжко, да еще из доброй своей воли. Взял у купца денег нужное количество и получил паспорт. Хозяин взял его к себе. Вот начал я проходить послушание у мирских людей. Купец был старообрядец одной со мной секты и очень меня полюбил: сделал меня не работником, а сыном своим, нашил мне к Пасхе самой лучшей одежды и весь дом поручил мне в управление; всех приказчиков предали под мое смотрение; каждый день приглашали с собою кушать. У хозяев детей – одна дочь, невеста, и сын, который еще в пеленах. Вот со всех сторон приготовили для меня сети.

Наконец из старших приказчиков, наедине, говорит мне: «Ты знаешь, какое готовится тебе счастие? Хозяева велели тебе сказать, что они хотят за тебя дочь свою отдать и сделать тебя всему имению хозяином, ибо очень они тебя полюбили, а наипаче барышня, даже весь город будет тебе завидовать». Я ему ответил: «Скажи хозяевам, пусть они этого и не помышляют, ибо я положил намерение быть иноком и жить в монастыре, а о женитьбе я никогда и не подумаю». Потом сами хозяева призвали меня к себе и начали мне это предлагать и даже убеждать; каких они слов прелестных не наговорили, чего они не обещали, даже хозяин хотел весь дом мне передать по актам и на меня сделать все документы, а не на дочь, но я никак ни на что не соглашался. Потом начали меня посылать к разным людям, а там уже сказано, что мне говорить и как меня увещевать; вот беда, как бы сговорился весь город: женись, да и только; невеста мне проходу не дает – бросается на шею да ласкается. Вот беда! Вот искушение! Как Иосифу Прекрасному. Что буду делать; кровь кипит, а уже поддержать некому. Ежедневно на столе разные вина и закуски. Были все средства употреблены. Что только не было придумано; но я с Божиею помощью пребыл непреклонен, хотя немного было в помыслах и поколебался; но они со мной пять месяцев бились и ничего не сделали. Наконец употребили другие средства, уже возненавидели меня и каждую минуту начали меня бранить, и сделали меня самым последним из работников. Прошел я все послушания: был кучером и водовозом, свиней и птиц кормил, двор и нужные места чистил; был пастухом, коней и коров пас, да еще и босой, ибо не давали мне обуви. Потом паки начнут утешать и прельщать. В таком-то котле меня Господь искушал, а отойти было невозможно; то прельщают ласками, то опять горче прежнего тиранят. Все заставляли делать, что ни есть самое худшее: коров доил и молоко продавал на базаре; но нет хуже, как коней пасти – бегают, да и только, а коней было много, ибо хозяин держал почтовые станции.

54. Того же лета помер в Серковском раскольническом монастыре, в Бессарабии, начальник, как они называют, игумен, монах Симеон, то потребовалось сделать другого настоятеля. Для постановления нового игумена назначен был собор, на который приглашены и назначены членами из всей Бессарабии, Украины, из Херсонской и Каменец-Подольской губернии, изо всех городов и сел старообрядческих: часовенные дьяки, уставщики, попечители, почтенные старики, богатые купцы и наш хозяин, назначенный также членом собора; а я был за кучера. Мы из Кишенева отправились на трех тройках, ибо расстоянием монастырь от Кишенева 80 верст. Мы посадили к себе дьяка и попечителя; на каждой тройке сидело по три человека. Набрали ящики с винами, водкою и ромом и разных закусок. Я над ними всю дорогу смеялся, называя их вселенскими учителями и пастырями: кого патриархом, кого митрополитом, кого епископом и судиями вселенскими. Сначала из Кишенева ехали хорошо, все уговаривались, что говорить на соборе, и какие установить правила, и как защищать себя, ибо они боялись сельских и деревенских сочленов своих, потому что их будут отлучать, что послабже живут, одежду и волосы на головах носят не по обычаю раскольников и т. п.; когда приехали на станцию, как мои патриархи принялись за бутылки, потом как напились чуть еле живы, беда да и только – бесятся, того смотри, что головы сломят, либо кого задавят, – кричат, шумят, коней бьют; вот было наказание, уже лучше б нужники чистить, нежели с пьяными ехать. Кое-как приехали в Ургиев город ночевать и всю ночь прошумели с ургиевскими купцами – гуляй, да и только. По утру поехали еще горче вчерашнего, хотя они и боялись, но, по крайней мере, все было любовно.

Приехав в монастырь, прежде хорошенько проспались, а там уже не одна сотня народу. Вот в назначенный день собора сошлись все на средину монастыря; я пошел полюбопытствовать, о чем будут говорить и что рассуждать, так как я имел эту охоту с малых лет – быть на соборах и говорить о догматах веры; но там было не то, как я любил; тут было над чем посмеяться, кто охотник, ибо были все подвыпивши немного, и был великий шум, крик и брань, что ничего нельзя было разобрать: один – то, другой – другое; а человека четыре поумнее видят, что тут хотя бы неделю кричали, – толку не будет; пошли и вывели одного монаха из старших который, едва уже ходит пьяный²⁶. Вышед к народу, закричали: «Полно шуметь – вот, поздравляйте нового игумена»; и все закричали: «Батюшка наш, поздравляем тебя с новым чином». Тут же выкатили две бочки: одну – с горелкой, а другую – с виноградным вином. С радости как загуляли наши соборные отцы, что двое суток пировали так, что в церкви и службы не было.

Потом кое-как я упросил, чтобы ехать домой. Стали на дороге опять пить, да уже всю дорогу бранились и несколько раз дрались до крови; мы, кучера, едва могли их растаскивать; однако до Кишенева всех не довезли, человек трех оставили на дороге, а то, того и смотри, что один другого убьют; вот было соборище, и соборище плачевное богобоязливому человеку, ибо ездили на собор только попить да погулять.

Вот здесь-то я еще повредился и поколебался в расколе: не такие ли соборы были на Ветке, которые утверждали нашу веру и которым мы последуем. Ежели так же, то явная наша погибель; не для ли этого Господь меня оставил на время пожить в Кишеневе, чтобы показать мне это соборище беззаконников.

55. И так, прожив у хозяина лето и заслужив все деньги, я взял паспорт. Попадается мне один монах из Стародубских слобод, был в Кишеневе для сбора и отправляется в Киев. Он взял меня с собой²⁷. Приехав в Киев, сходил в Лавру и в пещеры, приложился ко всем святым мощам и просил угодников Божиих о помощи мне²⁸, дабы безвредно переплыть житейское море и получить бы чин иноческий. Потом мой спутник поехал еще в сторону для сбора вниз по Днепру, в город Черкасы; мне, хотя и не очень хотелось туда ехать, ибо все мое желание – в Стародубские слободы, но делать нечего, надо ехать. Приехав в Черкасы, въехали прямо в монастырь женский, который стоит на краю города; я остался в монастыре, а спутник пошел собирать милостыню и не являлся целую неделю. Вот и здесь было дьявол готовил мне сети, но Господь избавил меня от них. Потом еще стояли неделю и в мужском монастыре, и мне весьма в нем не понравилось за слабость жизни и за бесчиние. В женском монастыре еще начальствовала сама основательница монастыря, а в мужском – уже второй настоятель; а первый обратился к единоверию и скончался в Корсунском монастыре единоверческом, Таврической губернии.

56. Видя слабость своего спутника, я разлучился с ним и паки обратно возвратился в Киев. Оттуда пошел в Стародубские святые монастыри, как я понимал. Пришел в Лаврентьев монастырь, там мне несколько понравилось, потому что братия больше из купечества и монастырский внешний чин порядочный. Хотя мне и полюбился монастырь этот, но остаться в нем не мог – не хочет мое сердце, да и только. Потом отправился в монастырь Пахомиев, но там едва мог ночевать, потому что много соблазнился, а оттуда – в монастырь Макариев.

57. Из Макариева пошел я в Малинов остров, и шел один верст 30 все лесом; снегу напало столько, что дороги не видать и никто еще не проходил. Тогда было 7 число ноября. Пришедши к монастырю, я спросил: «Какой это монастырь?»; мне сказали, что беспоповщинский, Поморской секты. Был уже вечер. Я спросил: «Далеко ли монастырь Малинов остров?» Мне показали его недалеко, да пройти туда было невозможно: болото замерзло, а еще лед не поднимает. Хотя Малинов остров и не нашего толка, а поповщинского, так называемого диаконовского, но мне все бы приятнее там ночевать, нежели у перекрещеванцев, несмотря на то, что они меня очень к себе просили укрыться у них от ночи. Я боялся их споров: как я пошел из миру, то обещался о верах ни с кем не спорить, а только избрать тихое и безмолвное место ради спасения. Однако нужда меня заставила взойти в монастырь, а наипаче спросил меня один юноша, урожденец города Кишенева, как бы земляк. Он привел меня к себе в келию, где я и расположился ночевать. Ходил я к вечерни, но едва простоял, потому что очень устал и духом был не спокоен. Поужинавши и пришедши в келию, легли спать, но старики-раскольники не дали спать: стали толковать о верах, ибо они обрадовались, что я к ним пришел; это-де наш, когда попался к нам. Я всячески упрашивал, чтобы дали мне покой; «Я, – говорю им, – в своей вере сомнения не имею». Хозяин, видя, что они не идут из келии, оскорбился на них, выгнал вон и запер двери, и мы уснули хорошо.

На утро был воскресный и праздник Святых Архангелов. Я ходил к утрени и часам, после обеда хотел было идти в путь, но меня мой хозяин задержал и просил, чтобы я сходил к их начальнику и поблагодарил за хлеб, за соль. Мне очень не хотелось идти, зная, что там без прения не обойдется; однако противиться не стал.

58. Настоятель всячески меня обласкал: «Вот, – думаю, – готовится сеть, которою помышляют уловить меня». Собралось к нему несколько братий, и он начал меня спрашивать, откуда я и куда иду; я ему рассказал все; он предложил, чтобы я остался у них навсегда жить. Я сказал ему: «Спаси, Христос, за все ваши приветствия и страннолюбие, но остаться у вас никак не могу».

Беспоповец: «Почему же ты не хочешь у нас остаться? Разве что ты у нас заметил худое?»

Ответ мой: «Потому что вера ваша от нашей совсем другая; в вашей вере я не имею никакой надежды спастися, а я для спасения души своей оставил дом, имение и родителей и свою сторону; вот поэтому и не могу у вас остаться».

Беспоповец: «То правда, что наша вера другая, но вера самая истинная, древняя христианская; ибо мы веру Христову держим крепче вас: у нас книги и иконы самые древние, такие напевы и чины церковные все соблюдаем старинные. Почему же ты сомневаешься спастися?»

Ответ: «В том я не сомневаюсь, что вы веруете во Христа и имеете древние книги и иконы, – это я вижу и сам. Но во Христа вы веруете только на словах, а на деле совсем не веруете Ему. Так же, хотя книги у вас и древние с иконами, но вы им не последуете и не творите того, что писано в книгах, ибо у вас нет ничего на деле, что написано в древних книгах».

Беспоповец: «Как ты говоришь, что мы веруем во Христа только на словах, а не на деле; разве у нас нет древнего Евангелия, разве мы его не читаем ежедневно, разве мы не читаем древних книг и не исполняем, что тамо в них написано? Ты сам сегодня стоял вечерню, утреню и часы; разве ты не видел, как мы все исполнили, что написано и что повелевает устав церковный?»

Ответ: «Как же не видать? Вы прекрасно по чину монастырскому все исправл яете; но вера истинна я христианска я не в том тол ько состоит, чтобы соблюсти чин и образ церковный по уставу святых отец и по чину общежительных монастырей, а в догматах веры, которые должны быть согласны со словом Божиим и с учением святых отец. Хорошо содержать чин монастырский и образ и в единой Святой Соборной Христовой и Апостольской Церкви. Знаю, что вы и Евангелие древнее читаете ежедневно, но читаете его, кажется мне, на большее себе осуждение, потому что веру содержите совсем против Божественного Евангелия. Не имеете вы той Святой Христовой Церкви и в ней не пребываете, которую Христос основал и которую утвердил сими словами, что и врата адова ее не одолеют; не имеете святых церковных седми таин, без которых Церковь существовать не может; также не имеете лиц священного чина, которым Господь препоручил власть совершать в Церкви святые таины и которым препоручил ключи от Царствия Небесного, дав власть вязать и решить, а нам повелел их во всем слушать, сказав: “Слушаяй вас, мене слушает, а отметаяйся вас, мене отметается, а отметаяйся мене, отметается и пославшего мя”. Вот по этому Господню слову вам спасение не надежно, потому что вы не имеете ни Церкви, ни священства, но от всего отметнулись и, стало быть, отметнулись от самого и И. Христа».

Беспоповщик: «Как мы Церкви не имеем? У нас Церковь есть и таинства церковные, хотя и не все. Разве стены называются Церковию? Святый Иоанн Златоуст в Маргарите сказал, что Церковь – не стены и покров, а вера и житие. Мы веруем во Христа и житие проходим строгое, поэтому нам спасение надежное».

Ответ: «Я и сам хорошо знаю, что Церковь Христова истинная – не стены и покров, а вера и житие, и какой безумец может сказать, что одни стены и покров, без истинной веры и догматов Церковных, могут быть названы Церковию. Хотя бы была и самая великолепная храмина и украшенная, хотя бы и великие там были собрания, но ежели там нет веры истинной и догматов, согласных слову Божию и Церковному преданию, то та храмина или дом не может назваться Церковью, а называется или часовнею, или молитвенным домом, или каким-либо общественным собранием. И ваша часовня, в которой вы сегодня служили, не может именоваться Церковию, а только молитвенным домом, хотя она и великолепна и много в ней икон, ибо в ней нет веры и догматов, согласных слову Божию, сказанному во Евангелии; она не освящена рукоположенными иереями, и даже нет в ней священников совершать богослужение; не приносится в ней истинная жертва новоблагодатная, Тело и Кровь Христова. И так нет у вас ничего: ни веры истинной Христовой, которая предана во Евангелии, ни жития по Евангелию, ни догматов соборных; не можете вы называться и христианами, и спасения надежды у вас нет».

Беспоповец: «Это так, у нас Церкви найти трудно, потому что нет священства рукоположенного и церковных таинств; но разве некоторые святые древние не спаслись без Церкви и без таинств, и без священства, и без причастия? И ныне разве не можно нам спастись без Церкви и без священства, и без причастия Тела и Крови Христовой?»

Ответ: «Воистину, никто не может спастися и получить Царствие Небесное вне Христовой Святой Соборной Апостольской Церкви, без священства и без причастия Тела и Крови Христовой. А ежели кто так мудрствует и утверждает, что можно спастись без Церкви и без священства, и без причащения Тела и Крови Христовой, тот явный еретик есть и противник Богу и божественному Евангелию, и всему Святому Писанию, ибо Церковь свою сам Христос основал на Петре, то есть на камени, ибо по-гречески “Петр”, а по-русски “камень”. Сими словами Иисус Христос означил, что утвердил Церковь свою на твердом и непоколебимом основании. Спаситель Сам изъяснил, что есть “на камени”. Врата адова не одолеют ей, сиречь, ни цари, ни учители, ни ереси, ни расколы, ни сам диавол, со всеми бесовскими силами, одолеть ей не могут.

Этому-то и святый апостол Павел сказал, что глава Церкви – сам Христос, и Он хранитель тела, то есть Церкви. Также Он, Спаситель, дал Церкви Своей приставников, священный чин, которых поставил на это служение, на тайной вечери, когда Он Сам совершил Свою новозаветную Литургию и приносил новоблагодатную молитву, Тело и Кровь Свою под видом хлеба и вина, быв священник по чину Мельхиседекову. Он изрек апостолам: “Примите и ядите – сие есть Тело Мое, за вы ломимое; и пийте вси – сие есть Кровь Моя, я же за вы и за многих изливаемая; сие творити в Мое воспоминание” (Лук. 22:19). Сими словами дал он священному чину силу и власть приносить эту жертву и преподавать другим, и творить сие в воспоминание Господа, то есть навсегда, до скончания мира, будет приносима жертва, и священный должен быть друг другу приимательно передаваем чрез хиротонию. А по воскресении своем Иисус Христос дунул и сказал апостолам: “Примите Дух Свят, им же отпустите грехи – отпустятся, а им же держите – держатся”. Здесь Спаситель препоручил и ключи от Царства Небесного и дал уже полную власть им. Он еще прежде страдания своего обещал их утешить и облечь властию, когда говорил им: “Аще любите Меня, заповеди Мои соблюдите; и Аз умолю Отца, и иного утешителя даст вам, да будет с вами вовек Дух истины, Его же мир не может прияти, яко не видит Его, ниже знает Его, яко в вас пребывает и в вас будет”. Этими словами Спаситель обещал, что Дух Святый, который сойдет от Отца, облечет их силою, уполномочит властию и пребудет с ними вовек, то есть навсегда, до скончания века и до второго Господня пришествия.

По предсказанию Господа и сошел Дух Святый в день пятидесятый на святых апостолов, в огненных языках, и усовершенствовал их духовными дарами и властию, и силою, и действует чрез лица освященные и совершает все таинства церковные, и до скончания века действовати ими будет, по слову Господню: “Куплю дейте, дóндеже возвращусь, во второе славное Свое пришествие, тогда уже потребую от всех отчет”. Вот вратари, ключники и приставники ко вратам Царствия Небесного! Только при их руководстве и единою дверию нам можно взойти в него; а другого отверстия нет, хотя вы и силитесь проломить.

Также без причастия Тела и Крови Христовой спастись невозможно, по слову Господа, ибо Он просто и ясно сказал: “Аще не снесте Плоти Сына Человеческого, ни пиете Крови Его, живота не имате в себе” (Иоан 6:53) Ясно, паче солнца, что кто не причащается Тела и Крови Христовой, тот вечно погибший человек.

От явления во плоти самого Христа Спасителя и по сие время никто не взошел в Царствие Небесное, кроме Церкви Христовой, и никто не спасся без сященства и таинств Тела и Крови Христовой. Самые святые, прославленные Церковью, по большей части были святители и священномученики, Патриархи и епископы, имевшие чин священства. А хотя и спаслись многие простые, но и те были истинные и верные чада Святой Христовы Соборной Церкви; не гнушались и не бегали от Церкви, от священства и от таинств Тела и Крови Христовой. Напротив, даже иные, как за Христа, такожде и за Церковь, проливали кровь свою. Святая Церковь не признала бы тех и святыми, которые чуждались Ее и святых таинств. А хотя некоторые из Великих пустынножителей и не имели при себе священников и не причащались Тела и Крови; но они не чуждались Церкви, не убегали от священства и не гнушались святыми таинствами; они только бежали от мира и его соблазнов, а духом всегда пребывали в Церкви, и некогда случалось быть близ церкви и священника, то стремились причаститься Святых Таин Тела и Крови Христовой. Такой пример явно показали святая Мария Египетская и Феоктиста, яже от Лезвы, и Петр Афонский, хотя и великую имели благодать Святого Духа. Мария уже по водам ходила, как по суху; но пришла из пустыни и причастилась от рук Зосимы, несмотря на то, что в монастыре некая ересь была, как и сама заметила Зосиме. Сие не было ей препятствием; но, принявши святое причастие, сама прочитала молитву: “Ныне отпущаеши рабу свою, по глаголу Твоему, с миром”, и проч.».

Беспоповец: «Это, конечно, так; во время полного благочестия без сих трех вещей: без Церкви, без священства и без причастия Тела и Крови Христовой – трудно и даже невозможно пробыть; поэтому мы и сами о себе приходим в сомнение; но надежду спасения полагаем в том только, что это все было написано во время полного благочестия. Когда же в 1666 году возобладал повсюду антихрист и настало царство его, тогда вся благодать взялась на небо, и мы остались не причем. А как в Писании сказано, что во время антихристова царства ни церквей, ни священства, ни Таин Тела и Крови Христовой не будет; то поэтому мы и живем уже, и живем не по правилам и не по Писанию, а только надеемся на одно Божие милосердие».

Ответ: «О, Боже мой! До какого безумия вы дошли, уже во глубину совершенного мрака низошли вы своими кривыми толками. Вы не только убежали из Христовой Церкви, оставив священный чин и ниспровергнув все святые таины, и идете против святых отцев, пастырей и учителей церковных; но и самое Божественное Евангелие ни во что вменяете, и самим Сыном Божиим, Господом Иисусом Христом, сказанные словеса ниспровергаете и не верите им. Этим самым вы уподобляетесь арианям. А ежели не так, то почему же вы не верите словесам Божиим, ибо вы ежедневно читаете Евангелие и всегда оглашает ваши уши повествование, как Господь непоколебимо утвердил на камени Церковь свою. Ежели же, по Господню слову, врата адова Церковь не одолеют, то и антихрист одолеть не может Ее; и Она должна стоять до второго Христова пришествия.

Такожде подобно и священный чин утвердил Сам Господь. Препоручивши пастырям власть и силу свою, и ключи от Царствия Небесного, Он обещался их совершенствовать и облечь силою Духа Святого, который, по слову Господню, будет с ними вовек, стало быть, до скончания века. Такожде, давши им дары Духа Святого, повелел им куплю духовную деять, дóндеже приидет, то есть когда придет во второе Свое пришествие судить живых и мертвых. А когда, по слову Господню, будут они, то есть лица священного чина, деять духовную куплю, сиречь, рукополагать, крестить, миром помазывать, исповедывать и грехи разрешать, и причащать Святыми Таинами, Телом и Кровию Христовою, до скончания века, до второго пришествия Христова, и Дух Святой с ними будет, то, стало быть, и антихрист не возможет их истребить и уничтожить. Егда возносился на небо Господь Иисус Христос, тогда дал в лице апостолов всему священному чину радостное обещание пребыть с ними до окончания века. Если же сам Господь будет со священным чином до скончания века, то уже антихрист и с самим сатаною-диаволом сделать ничего не может, ибо одного крестного знамения диавол трепещет, кольми паче самого Господа Бога.

Господь на Тайной вечери, когда преподавал апостолам, а в лице их и всему освященному чину, Тело и Кровь Свою под видом хлеба и вина, сказал: “Сие творите в Мое воспоминание”. Ежели по вышереченному, имя Господне будет поминаться до второго Христова пришествия, то и жертва сия бескровная, Тело и Кровь Христова, будет приноситься до второго Христова пришествия. И святый апостол Павел сказал, что жертва Христова бескровная, Тело и Кровь Христова, будет приноситься, дóндеже приидет, сиречь, до второго Его пришествия. А когда, по вышесказанному, будет приноситься Тело и Кровь Христова до второго Христова пришествия, то и антихрист истребить это не может.

Как же вы говорите, что при антихристе ничего священного уже не будет? Не явно ли вы противитесь слову Божию и всему Божественному Евангелию? Не явные ли вы еретики? Поэтому и сказано в катихизисе большом, печатанном при Филарете патриархе:

“Вопрос: по чему познавать еретика? Ответ: аще кто не имеет истинного пристанища, рекше, святыя Соборныя Апостольския Христовы Церкви, вот тот самый и еретик”.

Еще вы криво толкуете, противоборствуя всему Святому Писанию и святым всем отцам, что якобы антихрист пришел 1666 года, и говорите, что он будет царствовать много сот лет. Царство антихристово святые отцы изочли годами, месяцами и днями. В одном месте сказано: три года с половиною; а в ином – 42 месяца; а в другом – 1265 дней; и где сказано 666²⁹, там число имени его, антихриста, а не лета, т. е., что в этом числе будет состоять имя антихристово. А вы толкуете совсем противно Святому Писанию.

Еще вы толкуете, якобы антихрист сядет в Церкви Христовой. Нет. Св. апостол Павел говорит, что не в Христовой Новоблагодатной, но в Божией Церкви, древней Иудейской.

Св. Кирилл Иерусалимский пишет тако об антихристе:

“Яко же сести в Церкви Божией; в которой убо Церкви? В раззоренной, – глаголет, – жидовской, а не в сей, в ней же мы ныне есмы”.

Св. Иоанн Дамаскин пишет об антихристе сице:

“Яко же ему сести в Церкви Божией, показующе себе, яко Бог есть; в Церкви же Божией глаголяй, не в нашей, но в ветхой Иудейстей, – глаголет, – не к нам бо, но к Иудеом приидет, ни же за Христа, но на Христа; ея же ради вины и антихрист глаголется”.

И так по всему Писанию, с которой стороны не посмотреть, вам угрожает погибель, и вам спасения надежды нет».

Беспоповец: «Ох, брат, ты молодой человек, и язык твой острый, и много ты начитан, и память твоя велика. Конечно, так, что по Писанию нам пред Богом оправдаться трудно; но что будем делать, где возьмем Церковь и священство? Ибо и ваша Церковь, к которой ты принадлежишь, также не права пред Богом по Писанию, как и наша, ибо и ваша Церковь отнюдь не согласна со словом Божиим и с Евангелием. Отнюдь невозможно вам свою Церковь называть Соборною, Апостольскою и Христовою, ибо она не согласна со словом Божиим и учением Евангельским. Иисус Христос, как ты и сам упомянул, первых поставил в священный сан своих святых апостолов и им препоручил ключи от Царствия Небесного, и им придал таланты, чтобы куплю деять и все таинства церковные совершать; и с ними обещался быть до скончания века. Апостолы же препоручили свое достоинство епископам, которых они хиротонисали в сей сан и оставили после себя наследниками и преемниками. Чрез них-то благодать Святого Духа и изливается на всю Церковь, и они совершают таинства церковные. Но как у вас нет епископов, то и нет ничего: ни Церкви истинно Христовой, ни священства, от Христа преданного, ни таинств церковных; и вы так же пусты, как и мы, хотя вы и имеете Церковь, но это только одно название Церкви, а не существо, потому что истинная Церковь без епископа существовать не может. Священство ваше недостаточное: одни попы и диаконы. Как же может быть священник и диакон, не имевши епископа? Каждый младший происходит от старшего; если нет старшего, то младший от кого произойдет? Дети рождаются от отца, а ежели нет отца, то и детей нет. Так равно и ваши попы: ежели в Великороссийской Церкви благодати Святого Духа нет, то ваш поп от кого же ее получил? Скажи-ка ты мне. Ежели же в Великороссийской Церкви благодать Святого Духа, по Господню обещанию, будет и есть теперь, то она и истинная; а ваши попы все-таки пустые, потому что они от Греко-российской Церкви бежали; так же и от своего епископа отлучились без благословения и епископов своих прокляли и отреклись от них, а епископы их отлучили от Церкви. По правилам же святых отец, каждый священник, отлучившийся без благословения от своего епископа, под запрещением и проклятием находится. Теперь скажи-ка мне, чем ты свою Церковь оправдаешь и как она может назваться истинною и согласною слову Божию по Евангелию? Воистину, ты никак на можешь защитить того, что ни с чем не согласно».

Ответ: «Да, это для меня задача неудоборешимая и оружие обоюду острое, и я против того ничего не могу сказать, что епископ необходим для Церкви и для спасения человеческого. Но что буду делать, когда и у вас и у нас его нет? Видно, так и быть. Только скажу, что наша Церковь, хотя и не прямая дорога евангельская, и не согласна с словом Божиим, однако же и не прямым путем мы стремимся в ту сторону, куда показывает слово Божие. Но ваша секта беспоповщинская совсем идет против слова Божия и все то отвергает, что писано в Евангелии. Видно, уже мы один с другим не согласимся, а только будем иметь прение, которому и конца не будет, а мне пора идти в путь и искать себе пристанища. И так благодарю вас за хлеб, за соль и теплый ночлег – прощайте».

Когда я пошел вон, он сказал: «Иди, иди, брат, я надеюсь, что ты по своему разуму и памяти можешь найти правый путь в Царство Небесное».

И я отправился в путь, в город Новозыбков.

59. Этот начальник беспоповщинского монастыря, из московских купцов, человек умный, мужественный; от седины весь белый, как лебедь, и еще очень бодрый, и не монах, а просто мирской человек.

Пришедши в Зыбков, там стоят три церкви, все деревянные; одна от другой неподалеку, и все разных вер – одна единоверческая, другая ветковская, третья дьяконовская; единоверческая – всех меньше и хуже; оттуда – в Покровский монастырь³⁰ и Климову слободу; там тоже три церкви, и также трех вер. Из Покровского монастыря³¹ – в слободу Клинцы; там две церкви одной, Ветковской, секты. Тут близко в Никольский монастырь. Но во всех монастырях не имел себе тихого пристанища, ибо обманулся в своем намерении – не нашел того, чего желала душа моя, но совсем все напротив моего стремления; что уже писано в первой части моего «Странствия».

60. Но сердце мое еще более расстроилось в беспоповском монастыре от бесполезного прения, что мы заградили один другому уста, а истинной Церкви найти не могли; я положил обещание, чтобы больше о верах прения не иметь ни с кем. Потом много мне наговорили хорошего о Кержинских скитах и о тамошних непроходимых лесах. Через Брянск я прибыл в Москву, прямо на Рогожское кладбище. Походивши по Москве, отправился в Кержинские леса. Также много слышав про Саровскую пустынь, с товарищем вознамерился побывать в Сарове. Чрез Владимир и Муром прибыли в Саров. Когда начали подходить, сквозь лесу показалась каменная белая ограда и златоглавые церкви. Затрепетало мое сердце, как голубь, и слезы полились из глаз. Товарищ мой спросил: «Что ты переменился в лице?» Я ответил: «Не знаю и сам, что со мною делается. Как увидел обитель – кипит сердце, да и только». Пришедши на гостиницу, нас приняли очень ласково; мы ходили в церковь ко всем службам. Что за правило, вся служба, напевы и чины общежительные приводили меня до восхищения. Видел старца Серафима, как он шел после ранней Литургии в свою келию; тысячи народа стояло от церкви до самой келии ряда в два; все желали принять от него благословение, но от множества народа нельзя было получить от него благословения, и только прикасались к его одежде; мы взошли уже в его сени, чтобы побеседовать с ним, потому что я духом уже был близок к Церкви. Но товарищ мой сказал: «Как же мы взойдем к нему – ведь нужно от него принять благословение?» Что же, как бы молотом ударило меня, и мы немедленно вышли. И так не сподобились получить благословения от старца Серафима. Но Бог, может быть, это сам отвел, потому что время еще не пришло обращению. Но дабы мне побольше всего показать, чтобы я искал Святую Церковь не в юном уме, но в мужском, совершенном. За то нам и не позволено испытывать неиспытанные судьбы Божие; вот показал нам немного Святой Церкви, да и опять сокрыл от очей наших, дабы мы после с великими трудами и старанием, и скорбями ее доискивались.

Ходили в трапезу, и повсюду меня восхищало. Потом, чрез 3 дня, отправились в путь; я несколько раз обращался лицом назад и горько плакал, говоря: «О, святая обитель, ты яко град велик и прекрасен – не расстался бы с тобою, но одна причина разлучает меня с тобою – про то Бог знает».

61. Пришедши чрез города Арзамас и Нижний в Кержинские леса и обошедши все Кержинские скиты, не могу ничего о них говорить; о том я заметил в моем «Странствии». Опять возвратясь в Нижний-Новгород, сели на судно и поплыли по реке Волге в Саратовскую губернию, в Игирские³² монастыри, и заходили в Казань. По Волге пониже Казани стояли в одном селении и были у одного крестьянина. Увидевши у него в доме, в моленной, стоящую икону Николая Чудотворца в богатой вызолоченной ризе, я удивился и спросил: «Почему у вас, крестьян, такая богатая икона? Это впору и купцу иметь». Они сказали случай, по какому она сделана:

«В одно время был я в Казани (стал рассказывать сам хозяин), весной, 9 числа мая, в день святителя Николая, – он случился в воскресный день быть, – а в Казани каждое воскресенье ярмарка. Пред вечером мы вздумали ехать домой в лодке, потому что весной вода входит в самую Казань, и нагрузили лодку очень много, около 60-ти человек; все одной нашей деревни, а мужики – все пьяные. Две женщины выскочили вон, и мы поплыли. Одна старая девица все плакала и упрашивала, чтобы ее высадили где-нибудь на острове. Но с пьяными ничего не сделаешь. Ветер все разыгрывался больше и больше, а ехать 17 верст, все водою. Недолго уже и до вечера. Я был бурмистром тогда. Когда выехали на самую настоящую Волгу, как начало покачивать, и все мы испугались. Но, однако, слава Богу, кое-как стали добираться к нашему берегу, а земли еще нигде не видно – все потопило водой. Вот и солнце село, начало смеркаться, и мы выехали на бурун, как начало покачивать да в лодку поплескивать, а женщины закричали; человек, который правил, закричал на них “молчать”, выругавшись по-матерно; в одну минуту лодка перевернулась верх дном, и мы все ко дну, а меня краем лодка ударила в голову так, что я немедленно очутился на самом дне и сел на землю; сижу на земле на самом дне и думаю: “Я уже теперь потонул, прощай, белый свет, прощай, мои родители, прощай, молодая жена с детьми”. Потом вдруг мне пришло на память, что сегодня праздник святителя Николая, а он был великий чудотворец, он многих избавил от потопления, и начал ему молиться: “О, Святителю отче Николае, избавь меня от этой напрасной смерти. Я на твою икону, которая у меня в доме, сделаю серебряную ризу и вызолочу”. Что же, о великое чудо! Слышу, кто-то взял за мои волосы, да как вдруг потащит кверху, а потом по воде, по верху воды к лодке. Покуда я сидел на дне, а она уже далеко отплыла вниз. Не вижу никого, а только слышу, как держится кто-то за волосы. Притащивши, посадил на дно лодки, потому что она плыла верх дном; из дна вытащил паклю, моих рук пальцы в эти дыры всунул и сказал: “Держись же теперь крепче, чтобы волною не сшибло”; голос слышал, а никого в лицо не видал. Вот была ужасная картина: люди, как черви, в воде гимзятся, и все кричат и умоляют, и просят помощи, но никто не помогает. К нам на лодку наплыло человек 20. Что же, слышим под лодкой женский голос. Я одной рукой распоясался и подал пояс. Что же, вытащил женщину, беременную; и ее руки всунул в дыру, ибо она сидела в лодке. Покуда не было народа, то ей было свободно сидеть; а когда насел народ на верх, то ее и начало водой заливать. Но народ мало-помалу стал утихать – все потонули; у нас с лодки, как волна найдет, нет да нет одного. Нас осталось только 8 человек. Плывем мимо своей деревни и просим помощи. Многие выходили и слушали, но думали, что пьяные бурлаки кощунничают. Принесло нас на остров. Мы бродили по нему и нашли кусок сухой земли. Там родила женщина, которую я вытащил из-под лодки. Сидели мы четыре дня без пищи и без одежды. Потом Бог послал помощь: на тот остров принесло водою судно, и на нем мы переплыли на берег и пришли домой. Вот по этому случаю и сделана сия риза на икону святителя Николая; а после мертвые тела, как нарочно, все по одному, приносило к нашей деревне; и все они здесь погребены; только одного тела не нашлось нигде, которое правило лодкою выругавшись по-матерно».

62. «Еще скажу вам (тот же хозяин продолжает) одно чудо святителя Николая, случившееся не очень давно; назад тому лет 20 был в Казани один купец, мне ближний приятель; он держал мельницу на реке Свияге, верст за 80 от Казани. Ездив часто на мельницу, по дороге квартиры сделались все знакомы, как родные; говорил с хозяевами откровенно, как дома; часто ездил один, без кучера, потому что опасности никакой не было. В одно время ехав один, вез с собою 15 тысяч рублей; хотя и прежде он возил, но никогда никому не оказывал. Приехав на одну знакомую квартиру и разговорясь с хозяевами, он сказал, что везет с собою деньги. Они это приняли как бы холодно; у хозяина было три сына женатых. Поужинав, купец лег спать в переднем углу, а деньги положил в головы; хозяин с детьми положился умертвить купца; женщин из дому выслали; притащили большое корыто. Купец спит, ничего не чуя. Вот в самую полночь все четверо с изощренными ножами подошли к купцу и начали его будить, ибо они не хотели марать кровью лавки и пол, а думали заколоть, как птицу. Он, проснувшись, вскочил и сказал: “Что вам угодно?” Они сказали, что вот пришла к тебе смерть; ложись в это корыто и умирай. Купец прежде принял это за шутку, а потом видит, что это не шутка, стал их просить со слезами, чтобы деньги его взяли все себе, только бы отпустили его живого, но они никак на то не соглашались. Он сказал: “Вы знаете, что я имею отца, мать, жену и детей, то дайте мне немного времени помолиться Господу Богу, испросить благословения у родителей, проститься с женою и благословить детей, ибо я уже теперь нахожусь в руках ваших”. Они дозволили ему помолиться и зажгли еще восковую свечу у икон. Он начал молиться, а не прощаться с родителями, женой и детьми, и просить святителя Николая Чудотворца, чтобы он избавил его от напрасной смерти. Им наскучило уже стоять, они сказали: “Ну, долго ли тебе еще молиться – ложись скорее”. “Батюшки мои, еще немного помолюсь – детей не благословил”. Они еще подождали; а он все просит святителя Николая на помощь. Они опять: “Ну, что очень размолился”. Он еще попросил их положить поклонов 10, а положил 50; потом старик сам сказал: “Ну, что на него смотреть – он всю ночь промолится, берите его и кладите хорошенько в корыто”. Дети схватили купца со всех сторон, а он сделался уже без памяти. Святый Никола, готовый на помощь, подоспел. Они только взялись за купца, а в окно кто-то, застучав, сказал: “Эй, брат, – называя купца по имени, – что ты делаешь? Выходи, пора ехать, уже светает”. У хозяев у всех от страха и ножи из рук выпали, и упустили купца. Он от страха стоит, не понимая, что это такое. Потом другой раз стучит, говоря: “Что же ты, брат, очень долго сряжаешься; одевайся во всю одежду свою, бери свои деньги и выходи на улицу”. Он воспрянул, как от сна, и скоро обулся, оделся, взял сумку с деньгами и побежал вон из дома; а хозяева от страха стоят омертвевши. Он, выбежав на двор, видит: ворота уже отворены, и конь его запряженный стоит на улице, а кучер, сидя на передке, говорит ему: “Садись хорошенько”. Он сел, и они поехали. Всю дорогу купец не мог понять, что с ним делается. Стало светать. Кучер говорит ему: “Вот каков Никола! Поезжай теперь один – Казань уже недалеко”. Купец как проснулся и видит, что на передке уже никого нет. Тут-то он только познал, что это был святитель Никола. Смотрит и видит Казань, отъехав верст 50. Конь нисколько не устал, точно сейчас запряжен. Приехав, рассказал домашним это происшествие и сотворил велий праздник святителю Николаю. Потом увидел своих друзей на базаре; поздоровавшись с ними, они сказали ему: “Ты нас не знай, и мы тебя также”. И так разошлись. Вот он, батюшка, какой великий Чудотворец!» Дозде о сем.

63. Потом плыли мимо города Симбирска и великих гор Жигулевских, которые выше облаков. Вот бы где надобно быть российскому Афону; длины они по Волге около ста верст; все покрыты непроходимыми лесами; на всем пространстве только два селения. Горы принадлежат графу Орлову. Должно полагать, что в них довольное число проживает пустынножителей.

Мы, плывши, видели троих; я с двоими еще разговаривал. Один был православный, а другой старообрядец. Я изъявлял свое желание навсегда остаться жить с ними; но они отговорили, что очень трудно жить от начальства, – беспрестанно преследуют их. Очень я сожалел об этих Жигулевских горах, что такое удобное и тихое место, а монастыря нет ни единого. Потом проплыли города Самару, Сызрань и Хвалын и пристали к селу Булгакову; и там слезли с судна.

64. Прибыли в Иргизские монастыри: в первый Воскресенский, или Криволуцкий. Начальник был монах Прохор, после основания монастыря второй игумен, бывший прежде уставщиком при игумене Сергие, основателе монастырей Иргизских. Здесь поживши немного, сходили и в прочие два – Никольский, средний, и Преображенский, верхний; но ничего я не нашел и похожего на монастыри. Эти монастыри только существовали для торговли беглыми попами, как я сам видел, и даже говорить случалось об этом. Приезжали из Сибири и из Москвы купцы торговаться с монахами, говорят: «Вот поп хорош, да дорогонек, десять тысяч рублей, зато уже хорош; а вот за такого-то можно взять и две тысячи рублей; а как сибиряки приезжают, так не глядя дают 20 тысяч рублей; уже для них-то мы хорошеньких и поберегаем. Ведь они и нам недешево приходят, вот этот отец добрый ловец, все хороших сманивает; хотя и дорогоньки становятся, а охотников на них больше и дороже дают. А другой привезет дурака дураком, и своих-то денег не возьмешь». Вот настоятельские разговоры; а монахи как сойдутся, только и разговоров у них, как попов сманивают, обманывают и воруют их. Это как бы наука и похвала у них. Для меня же это было все соблазном и убийством, ибо никогда не поговорят что-нибудь от книг Священного Писания и не читают их, потому что им некогда – много других дел. Для меня все это было очень странно, ибо я пошел в монахи не попами торговать, а Богу молиться и душу спасать свою.

65. Не найдя душе своей утешения, кроме соблазнов, я отправился по Волге в Астрахань. Там много проходив по буграм, камышам, протокам, все искал где-нибудь найти уединенную пустыню; не найдя ее, возвратился опять в Дубовку, а потом в Киев, паки приложился к святым мощам.

66. Потом отправился в Чернобыльский раскольничий монастырь, отстоящий от Киева в 115 верстах, и остался там пожить, так как я нашел его поскромнее прочих. Вот здесь я опять немного успокоил себя и мысли от долгого странствия. Здесь был беглый иеромонах Никандр, хотя и слабой жизни, в год служил две и три Литургии; но все-таки есть. Вот здесь-то первый раз Господь коснулся моего сердца, и я беспрестанно приходил в размышление и даже сомнение вообще о раскольническом заблуждении, часто вспоминая о Саровской пустыни: как там чинно и хорошо, хотя мне возражали и бранили меня, зачем я говорю про греко-российские монастыри и тем соблазняю братию, а другие говорили, что этот человек уйдет в великороссийские монастыри; но я об этом и не думал никогда; хотя и приходили в ум все наши недостатки по Евангелию, но все-таки думал помереть в расколе. Беспрестанно стремился где-нибудь жить одному в пустыне и тем умилостивить Господа Бога, имея великую надежду на Него, что Он не погубит меня, ежели только я буду Его просить.

67. Еще другой помысл меня одолевал, который еще остался с малых лет во мне: идти по самому жестокому пути – юродственному; этот помысл угнетал меня более 20 лет, уже до самой Горы Афонской, когда там открыл его своему духовному отцу, иеросхимонаху и пустынножителю Арсению. Он мне это разрешил так, что помысл хотя и хороший, но не от Бога дан, потому что ты назначен от Него идти по другому пути. С тех пор и доныне никогда на помысл не приходило юродствовать. Прежде несколько раз уже начинал этот путь, но Бог не давал помощи, так и остался без исполнения; вот уже здесь, в Чернобыльском монастыре, положился было его привести в исполнение; и даже начал и сидеть на цепи; но после, видя, что помощи Божией нет, то и оставил до время.

68. В одно время здесь, в Чернобыльском монастыре, читал я неугасимый псалтирь, в свою очередь, ночию; так меня сон одолел, что не мог ему противиться; ибо я в это время очень скорбел и плакал о недостатках и соблазнах нашей секты и о спасении души своей, а наипаче больше в эту самую ночь; лег на постелю, тут находившуюся, ибо читали в одной келии, и заснул самым тонким и приятным сном. Вижу во сне, что я стою на великом и пространном поле, посреди которого стоит высокий столб, или башня, только деревянная. Мне показывается, что якобы она досязает до небеси; аз же подошел к ней поближе и спросил тут стоящих людей: «Что это за столб?». Они мне ответили, что это путь на небеса, в Царство Небесное, и, кроме его, другого пути нет; аз же, слышавши сие, весьма возрадовался, потому что мне очень хотелось как-нибудь взойти в Царствие Небесное, ибо для этого только и оставил дом родителей и весь мир; взошел вовнутрь; лестницы кверху нет, и тут же я пришел в сомнение, что не обман ли это. Как можно, чтобы не было в Царство Небесное лестницы; но однако вижу, что из стены в стену торчат древа и переклады и можно по ним лезть кверху. Вот я и полез кверху с великим трудом, кое-как все пробирался кверху и с великим затруднением кое-как взошел наверх и посмотрел в высоту, но небес еще и слуху нет, ниже что видать. Потом посмотрел на землю: столь высоко взошел, что и земли не видно. Ужаснулось мое сердце, и весь от ужаса вострепетал, помышлял в себе: «Вот я дурак, послушался чужих человеческих слов, а теперь что сотворю, недоумея. Как я могу слезть с такой высоты по такому неудобному пути; ну, да ежели этот столб разрушится, ведь он не каменный, самый ненадежный, то пропал я навеки»; так помышляя, как вдруг затрещал этот столб, и Господь его разрушил, а я полетел на землю – вниз головой. Лечу и помышляю сам себе: «А что ежели я упаду на воду, или на камень, или на лес, то пропал я; но если случится упасть по Божией милости на траву или песок, то, может быть, останусь жив». И тако мне помышляющу, летящу и вниз очима смотрящу все ближе и ближе к земле; что же, и се внезапу увидел я на земле стоящего Самого Господа моего Иисуса Христа, в неизреченной славе, со апостолы, пророки, со святители и мученики, со преподобными и праведниками. Аз размышляю в себе: «О Господи! Я тебя искал на небе, а Ты еще со всею благодатию Своею обретаешься на земле!» Что же, мне случилось падать пред самим Господом. Он, Всемилостивый мой Спаситель, протянул десную руку свою и принял меня на свою пречистую длань, и причислил меня грешного и окаянного к своему избранному полчищу. О, коль неизреченной радости исполнися душа моя, что и объяснить не могу, и лежу у ног святых Божиих избранников. Мне говорят: «Встань теперь». Я сказал: «Как я могу встать; я не достоин и у ног ваших лежать». Еще некоторые спросили: «За что тебя так Господь помиловал?» Я ответил, что отнюдь не знаю, потому что не имею ни единой добродетели, кроме грехов своих. Они сказали мне: «Это Господь тебя помиловал ради Своих великих щедрот и по Своей великой милости. От этого я вдруг проснулся, как бы не спал, и наполнилось сердце мое радости. Доныне не могу забыть, хотя я тогда и многим это сказывал, но никто мне этого не мог растолковать. Сам я не мог того понять, что со мной впоследствии случится? Но когда после этого прошло много лет, тогда он мне ясно раскрылся: когда Сам Господь Бог разрушил этот столб раскола, который мне показывали раскольники, якобы только у них можно спастись и лезли в Царство Небесное совсем не по лестнице, а только думали одними трудами спастись; но Господь по Своей милости и человеколюбию его разрушил, а меня присоединил к Своему избранному стаду, к Своей Святой Соборной Апостольской Церкви, в которой Он Своею благодатию пребывает, Сам Спаситель мира, и до скончания века пребывать будет. По Его неложному обещанию: «Се Аз с вами во вся дни, до скончания века, аминь».

69. Великую я в этом монастыре брань с плотию получил – многие искали души моей. Еще враг, диавол, изготовил было сеть, в которую хотел совсем поймать; ибо я имел одного друга послушника, из московских купцов, также молодого, и имел с ним иногда разговор о спасении душ своих. Вот чрез него-то и хотел было меня поймать. В одно время зовет меня к себе в келию. Я пришел. Он много разговаривал, напоследок сказал: «Любезный брат, знаешь, я тебя зачем позвал, ибо хочу тебя наградить счастием. Меня просили люди передать тебе: такая-то послушница, Рыльского города купеческая дочь, получившая наследство после родителей, 50 тысяч руб., она очень тебя полюбила и желает за тебя выйти замуж. Она очень хороша и молода; возьми ее, да и поезжай в Молдавию, там и живи». Я, выслушав это, плюнул и сказал: «Такой-то ты друг; как ты осмелился это сказать? От чего из дому ушел, а ты опять хочешь меня к миру привязать. Теперь ты ко мне не ходи, и я к тебе не буду. И пошел от него».

Потом я стал думать, что покуда враг, диавол, не поймал меня в сети, то надо отсюда уйти. Получив известие из Молдавии, что внутри Карпатских гор завелся скит, и я вознамерился возвратиться в Молдавию, в Карпатские горы. Найдя товарища, пошел с ним в Молдавию. А о Чернобыльском писано в моем путешествии побольше.

70. Пришедши в Молдавию, прошли прямо, никуда не заходя, в город Ктятра. Там спросили: «Где в скит дорога?» Шли верст шесть, все между горами и лесами. Придя в скит, дали мне келию, в которой я стал было проживать в спокойствии и радости. Не успел еще хорошенько отдохнуть, как братия начали похаживать ко мне в келию, каждый со своей верой и со своим толком, чего я уже терпеть не мог; и сколько я там нашел старцев, только и толков; вот беда, в России в монастырях – соблазны, а здесь, в пустыни и в непроходимых горах Карпатских – одни толки и повседневные споры. Здесь-то я был в самом котле разных толков и споров. Сначала я с ними не входил в толки, но потом нужда заставила толки их разрушать; хотя и говорил сначала, что я сюда пришел не веры искать, а Богу молиться и спасаться, а после прямо стал говорить, что они все толкуют и сами не понимают что. Потом наскучили мне эти толки, да и еще и другая причина заставила меня оставить Карпатские горы. Я пошел в Австрию, в Баковину, в русское село Белую Криницу.

71. Пришел прямо в монастырь, так называли, в дом основателя этого села, крестьянина Илариона Петровича³³ по фамилии Коровьи Ножки; в этом селе две часовни и двух толков, хотя обе были поповщинского, но, однако, один с другим не сообщались, и в часовни одни к другим не ходили; а в домах почти каждый держал свой толк, и друг с другом ни в чем не соглашались. Еще застал в живых двух стариков, сотоварищей Коровьих Ножек.³⁴

Но мы помощию Бога все эти толки и раздоры искоренили и соединили всех воедино. И посреди села поставили церковь, хотя не православную, а все-таки церковь, а в монастырь навозили лесу – хотели выстроить часовню, но братия собралась – всякий сброд: пошли бесчинства, расстройства и соблазны вокруг, я попросил крестьянина Ивана Тихоновича, нет ли у него где местечка потише жить одному, подальше от народа, и он поставил мне келию в лесу, на своей земле. Вот я здесь, один в пустыне, а келия – землянка сырая; много претерпел скорбей и страха, от бесов и от людей искушения, а наипаче от женского пола, ибо придут иногда одна, иногда две девицы³⁵: «Батюшка, пусти в келию, да и только». Чрез это я оставил и пустыню. Какой пустынник 20-ти лет. Потом по делам ходил во Львов и прошел вдоль всю Галицию.

Хозяин мой, у которого я жил, – самый настоящий тутошний житель; родители его, вместе с Петром Иларионовичем, основывали село Белую Криницу. Он, бывало, любил рассказывать свою родословную историю и дела своих стариков, что они чудили на свете. Здесь несколько слов скажу их истории, что упомню, ибо много уже и забыл – прошло более 20-ти лет. Но то хорошо, что я застал самых современников и двоих товарищей Коровьих Ножек, и некоторых из детей его. Вот рассказ моего хозяина Ивана Тихоновича.

72. Петр Иларионыч Коровьи Ножки был родом из самой Москвы, купец богатый (наследством его и мне привелось управлять, пользоваться и жить в его доме, и быть хозяином; всего довольно осталось: икон в сере бряных ризах и вызолоченных окладах и очень великая библиотека книг, так что я нигде и в больших монастырях не видал; и много садов и одежды), но, попавши в раскол, затолковался и оставил Москву. Взял с собою только жену, сына и все имение и удалился прежде в Стародубские слободы, а когда стали его преследовать, тогда он переехал за Днепр и поселился в местечке Чернобыль. Тут к нему присоединилось семей 40, и завели какую-то свою секту, которую я не мог узнать, потому что они и сами ее стыдились. Только, бывало, начнешь их выпытывать, что у них был за толк, они скажут: «Ну, уже говорить про старое нечего – попали было в квашню, что едва вылезли». Когда и там начальство стало их преследовать, тогда они все уехали в Турцию к Некрасовцам, но только с ними не соединились, а стали жить сами по себе и заниматься рыбною ловлею. Вот попали они на один случай, который их и детей сделал счастливыми.

Австрийский император захотел узнать глубину Дуная от самой Вены до Черного моря, чтобы со временем сделать сообщение водою Вены с Константинополем и что пройдет ли флот. Когда промеривали против Турецких крепостей Измаила и Тульчи, тогда турки, увидев немцев, сочли их шпионами и сделали за ними погоню. Немцам было некуда деться; бросились к русским рыбакам и стали их просить, чтоб они их спасли от турок. Русские везде отважны: не убоявшись турок, немедленно посадили немцев в лодку; отправив их в море, сказали, чтобы из моря другая лодка немедленно приплыла сюда. Турки, приехав тотчас к ним, спросили: «Казак, где немцы, куда вы их девали?» Рыбаки ответили, что не знают, что за немцы, и даже не видели их. Турки: «Вы их в море отправили – вон в той лодке». Рыбаки: «Нет, это лодка наша, на ней поехали посмотреть рыбаки наши рыбные снасти; вот она сейчас вернется». Турки, подождав, видят, что лодка вернулась, хотя и не та, но турки поверили и уехали в свое место. Русские в ночи привезли немцев и одели их в свою одежду, и вместо работников свезли их в Галацы, в Молдавию, а из Молдавии уехали в Австрию. Вот этот посланник, спасенный русскими, сказал им: «Если хотите вечно быть счастливыми, то приезжайте к нам в Австрию, и что будете желать – все получите». Наши рыбаки и вздумали ехать в Австрию. Самым первым был тут Петр Иларионович Коровьи Ножки. Приехав в Черновцы, сказали, что дело имеем до самого императора. Немцы дали им квартиры. Шесть человек поехали в Вену. На заставе спросили их: «Зачем едете в город и какое имеете дело?» Они, как были прежде научены, сказали, что имеем дело до императора; их тут же посадили под стражу и, 12 дней держав под стражею, ежедневно допрашивали их: «Какое имеют они дело до императора?»

Они только и говорили, что имеют дело до самого императора. Чрез 12 дней представили их на лицо императору, который, обласкав их, спросил: «Что вам надобно?» Они сказали, что нужно такого-то генерала. Генерал явился и тотчас узнал их. Император спросил генерала: «А что, ты этих людей знаешь?» Он ответил: «Как мне их не знать – это мои спасители; если бы не они, то ты бы больше меня не увидел. Если им хочешь чем заплатить, то заплати тем, чего они желают». Император дал им земли – сколько они хотели – и указ такой, что они пожелали иметь. Но по своей глупости земли много не взяли. Теперь ее стало уже мало для садов. Потому они не хотели брать много земли, что не намерены были иметь от себя потомства, ибо все дали клятву, чтобы детей своих не женить и замуж не отдавать, ибо толки до добра не доводят; «На что нам, – говорят, – женить детей, когда скоро будет страшный суд», – и прочие многие, смеху достойные, их дела; скучно уже и писать о них.

73. Бывши я в пустыне, там в монастыре один странник задал нам задачу, которая нас очень отяготила; я там, постригшись в иноки, вознамерился идти за Дунай, в Турцию, дабы убежать толков и соблазна; да еще подумал побывать во Святой Горе Афонской и в Иерусалиме, ибо с малых лет какое-то имел внутреннее желание. Но Бог оставил меня в Молдавии в Мануиловском ските, где и послал мне единомысленного друга, отца Иоанна, с которым, помощию Бога, могли разрушить преграду раскола. Потом к нам присоединились двое – Силуян и Исихий, которые немедленно отправились в Россию.

74. Я их проводил до самого Корсунского единоверческого монастыря, находящегося в Таврической губернии. Ехали мы чрез Австрию на Сочаву и Черновцы, и Окопы; в Россию выехал и на Каменец-Подольский и потом все вниз, на города Балту и Николаев, и Херсон; здесь, переправившись через Днепр, приехали в монастырь. Ожесточил Господь мое сердце – я не захотел здесь присоединиться к Церкви и остаться на жительство. Никакие увещания не подействовали, хотя сам их архимандрит³⁶ увещевал присоединиться к единоверческой церкви. Это искушение попущено было на меня от Бога для моего смирения, чтобы я не возгордился и чтобы я сам собою вылез из раскола. Нет, видно аще не Господь привлечет кого, то никто не может сам собою вырваться из сетей раскола. Вот здесь, если бы не Господь меня избавил и вывел из заблуждения раскола, то пропала бы душа моя: готова была принять смерть за раскол, ибо шедши в Молдавию все по раскольникам; а может быть, Господь и для другого дела, более полезного, на время ожесточил мое сердце, иначе я не вышел бы из этого монастыря до смерти; но Господом назначено было мне много еще постранствовать по свету и многих обратить на истинный путь из раскольнического заблуждения, как это все после случилось на самом деле.

С горькими слезами проводили меня из Корсунского монастыря братия мои Сулиан и Исихий. Пришедши в Херсон и в Николаев, и Одессу, там немного пожив, прибыл в Кишенев, чрез города Тирасполь и Бендеры; прописав паспорт за границу, чрез Скуляни и Яссы прибыл опять в Мануиловский скит, с тем намерением, чтоб к отцу Иоанну, другу моему, никогда не ходить. Однако, как пришел в келию свою, нетерпимо захотелось повидаться с другом моим. Когда я пришел в его келию, он не верил глазам своим, что это я возвратился назад; потому что с каким я жаром поехал в Россию и какую имел ревность к Святой Церкви.

Когда же я рассказал ему, что со мной случилось, он сказал: «Это Господь Сам тебя ко мне возвратил; ибо как вы уехали, я все скорбел, что остался здесь один в своих телесных болезнях». Я, придя к нему в келию, вдруг весь переменился – как бы покров снялся с моего сердца, и увидел свою погрешность. Потом перешел к нему в келию совсем жить.

75. Здесь скажу, как я чрез семь лет увидел родителей, ибо эти первые семь лет прошли моего странствия так, что я их не видал и никакого известия от них не имел; также и они обо мне ничего не слыхали, но только ежедневно плакали. Пришел я в свой город, прямо в дом того купца, от которого выехал в монастырь. О, как опять все это напомнило мне день моего разлучения с миром. Они уже не узнали меня, потому что уже оброс бородою и в монашеской одежде; когда я сказался, много они плакали, а хозяин теперь только узнал, кого он тогда провожал. Я расспросил о родителях и узнал, какие они после меня прошли искушения и претерпели скорби: больше моего они всего натерпелись.

Я пожелал видеть только одну родительницу, потому что еще боялся родителя, чтобы он не остановил меня торговать. Хотела идти сама хозяйка за ними, но хозяин не пустил, зная женскую слабость – что сделают плач.

Вечером пришел к родителям³⁷. Напоили его³⁸ чаем и кое-что много разговаривали. Потом родитель за чем-то вышел вон; а гость родительницу увел в другую горницу и сказал: «Тебе сын поклон послал». Она, услышав имя сына, упала на землю и сделалась как мертвая. Он, испугавшись, тотчас сбрызнул лицо холодною водою. Она опамятовалась и спросила: «Какого сына ты помянул? Неужели Петю?» Он сказал: «Да, его». Она: «Да где же он, неужели еще жив?» Купец сказал: «Жив – у меня в доме теперь и желает видеться с тобою; но отцу сказывать не велел». Она сказала: «Да он все еще боится отца; ничего, что было, то уже прошло, и отец давно его благословил и больше моего о нем сожалеет, но, однако, я не скажу ему, пока не позволит Петя». Потом гость пошел домой, сказав, что он желает видеться утром, а не сегодня. Родительница сделалась вся не своя и изменилась в лице, и даже мешалась в речах. Родитель тотчас заметил, что гость приходил недаром, и спросил у родительницы: «Что ты сделалась сама не своя, говори скорее, или Петичка здесь близко где-нибудь?» Она хотела было сказать, что не знаю, но не могла – упала и заплакала. Родитель: «Где же он?» Она сказала, где… и так всю ночь пробыли без сна, едва могли дождаться свету. Утром я вышел на двор, смотрю, идет родительница и прямо ко мне с вопросом: «Где здесь странник остановился?» Я не мог стерпеть, сейчас же сказал: «Маминька! Вот уже не узнала сына своего». Она, ухватившись за меня, сделалась без памяти – едва втащили в дом. Потом мало-помалу отдохнула и сказала: «Хочешь ли с отцом повидаться? Ты его боишься, что он тебя остановит! Не бойся, он давно уже тебя благословляет и о тебе сожалеет больше моего. Он стоит за воротами, дожидается твоего соизволения повидаться с тобою». Я сказал: «Когда так, то пусть придет: повидаемся и поговорим немного». Тут же послали за ним. Он, пришедши и увидавши меня, весь исполнился слез; потом, поздоровавшись, все сели один против одного, и все молчим, хоть бы слово кто сказал. Я говорю: «Что же вы молчите и ничего не говорите со мной?» Они ответили: «Не можем ничего говорить – сердца наши истаяли от жалости; довольно нам и того, что очи наши смотрят на тебя, мы больше и не хотели: хотя бы раз в жизни на тебя взглянуть, но вот теперь уже на тебя целый час смотрим».

Потом родитель еще мне заметил, что ты не соскучился ли странствовать? а то пойдем домой жить, мы бы очень рады были. Я ответил: «Смотрите на меня, я уже живой мертвец: первые годы перенес, хотя и тяжки были, а теперь уже, слава Богу, живу – радуюсь и веселюсь, и благодарю Бога моего, что выхватил меня из миру». Потом они рассказали, вкратце, свои скорби, которые претерпели после меня. Я начал им предлагать, чтобы они оставили раскол и присоединились бы к Святой Восточной Христовой Церкви. Но они не то чтоб говорить, но даже напоминать о том не велели: ты уже сам как знаешь, а нам этого не поминай и не наводи нам скорби; нам и без того скорбно. Так посидели часа 3, в течение семи лет, простились опять надолго, но однако до смерти своей все знали, где я живу. Писем посылал я очень мало, а все по слуху обо мне знали, хотя и во Афонской Горе я жил. Вот первое было свидание.

76. Живши мы в скиту Мануильском, между раскольниками, были собраны на нас соборы. Родные приезжали к нам на прение, о чем писано в первой части «Странствия»³⁹. Перезимовав зиму, весной отправились в Россию, чрез Австрию; выехали в Россию, на Каменец-Подольский и чрез Бердичев прибыли в Киев. В Киеве нас встретили скорби, ибо Гражданский губернатор хотел нас вернуть обратно в Молдавию. Но мы дождались нового митрополита Филарета, который заступился за нас и сделал наше желание. Еще мне привелось видеть в пещерах рабу Божию, которая открыла мне великое таинство. Наконец прибыли мы в Костромскую епархию, в Высоковский единоверческий монастырь. Ехали мы через города: Козельск, Нежин, Борзну, Королевец, Глухов, Севск, Дмитриев, Кромы, Орел, Мценск, Тулу, Рязань, Касимов, Муром, Нижний-Новгород, Балахну, село Городец – и в монастырь Высоковский. Здесь занимал я должность уставщика, и ездили в Кострому к преосвященному епископу Владимиру, который принял нас с любовию. Здесь я собрал и написал книгу против раскольников; собрал я ее из восьмидесяти древних книг, и новых печатных, и рукописных – о непоколебимости Христовой Церкви, о важности епископского сана, о седьми таинствах, без которых не можно спастись, а без иных можно обойтись, о святости и силе четвероконечного креста. Книга величиною с учебный псалтирь, писана полууставом порядочно; но, к сожалению, должно быть, раскольниками истреблена, потому что я, пошедши во Святую Гору Афонскую, с одним поменялся, и я взял Иоанна Лествичника, потому что в Афоне раскольников нет и прение иметь не с кем. Этого человека опять, в России, совратили в раскол и он помер в Чернобыльском монастыре, а куда моя книга девалась – неизвестно.

77. Живя в Высоковском монастыре, мы прочитали много книг, разных, потому что они были у меня на руках.

Под 23 апреля 1838 года Бог меня посетил, и я совершенно оглох и был глухим 10 лет, 6 месяцев и 20 дней.

1838 года 19 мая приехали мы в Надеевскую пустынь к отцу Тимону, и я с ним в его келии много разговаривал; между прочим он узнал, что я обратившийся из раскола, спросил меня: «А где ты теперь живешь?»

Я ответил: «В Высоковском единоверческом монастыре».

Он вопросил: «Стало быть, ты еще не совсем оставил раскол, а то для чего бы тебе жить в таком полураскольничьем монастыре, еще и с больными?»

Ответ: «Нет, отче, я совершенно признаю истинную Святую Соборную Апостольскую Христову Церковь, как Восточную, так равно и Греко-российскую, и никакого в том сомнения не имею; ибо истинно верую словесам Христа Спасителя, что врата адова ее не одолеют. Но только удерживает меня двухперстное сложение и некоторые обряды. Для того и выехали мы из Молдавии».

Тимон: «Вот я говорю, что ты не совсем чист, что так ты еще привязан к двуперстному сложению. Что тебя так очень привязало к двум перстам, ибо во Евангелии Христос не сказал, чтобы в два перста молиться; также и ни один апостол о том не упомянул, ниже который Вселенский или Поместный Собор, ниже который из святых приказал так молиться? В Восточной Греческой Церкви и помину нет о двуперстном сложении, а только это начали толковать в России, но и то уже в последствии времени, не более в течение 100 лет; но и то в это время в России ни одного святого Господь не прославил.

Но хорошо, ты молишься в два перста и это считаешь правильным; а Святую Христову Церковь ты необходимо должен признать и сказать, что она вся погрешает в том, что она молится вся в три перста. Ты смотри: все Патриархи, митрополиты, архиепископы, епископы, все иноки, схимники, затворники и все православные христиане молятся в три перста – во имя Святыя Троицы. Хотя и молятся некоторые в два перста, так это простолюдины, и то самовольно; а хотя в Единоверческой церкви это и оставила Святая Церковь, – только по материнскому снисхождению, для немощной братии.

Но если по-твоему, что Святая Христова Церковь погрешает в том, что в три перста молится, то, стало быть, уже Христос ей не глава, и Дух Святый в ней уже не существует и не управляет ею, – стало быть, Христовы и Евангельские словеса не справедливы, и, стало быть, врата адова уже Церковь Христову одолели, когда она уже погрешила? Ох, не дай Боже этого и помыслить, ибо верны и истинны словеса Христовы, писанные во Евангелии, ибо сам Господь сказал, что небо и земля мимо идет, слова же не мимо идут».

Я как стоял, и упал ему в ноги, и заплакал горькими слезами, сказав: «Отче святый! Прости меня, окаянного и многогрешного раскольника, ты убедил меня; с этого времени никогда не буду молиться по своей воле в два перста». Тут же перекрестился в три перста во имя Святой Троицы, и сделалась в сердце моем легость и неизреченная радость. С того времени и по сие молюсь в три перста, без всякого сомнения, благодатию Божиею.

Того же года я дважды посетил Надеевскую пустынь и великого старца, пустынножителя Тимона, от которого я получил много пользы душе своей и даже облегчение глухоты моей; и дважды того лета ездили в Кострому, наконец, и выехали совсем, ибо положились уже поступить прямо в великороссийские монастыри и ехать для препровождения своей жизни во Святую Гору Афонскую; хотя преосвященный Владимир и много нас уговаривал остаться, но не мог, и мы по пути заехали в Саровскую пустынь, в которой гостили 10 дней и хотели было совсем остаться, но игумен Нифонт, хотя и с любовию принимал нас, но велел нам ехать в Тамбов к преосвященному. Мы много в Сарове беседовали со старцем-духовником Иларионом. Потом прибыли в Тамбов 14 августа, под праздник Успения Богородицы. Мы несколько раз ходили ко владыке, но нас до него не допустили. Поэтому мы заключили, что нам нет, видно, воли Божией оставаться в Сарове, и поехали далее. Нам очень хвалили в Воронежской епархии Толшевскую пустынь; заехав в нее, мы только ночевали; потому не остались в ней, что не показалась противу Сарова, и так приехали в Воронеж. Сподобились приложиться к святым мощам святителя Митрофана, но к преосвященному архиепископу Антонию не сподобились подойти принять благословения. Потом через города Девицу, Старый Аскол, Белград, Харьков, Полтаву и Кременчуг прибыли в Корсунский единоверческий монастырь; увидя там своих старцев, Силуяна и Исихия, много радовались – два года с ними не видались. Тут было совсем нас уговорили остаться; но в Одессе преосвященный Гавриил нас не принял, и мы должны были возвратиться в Молдавию, чрез Тирасполь, Бендеры и Яссы, приехали прямо в Нямецкий монастырь, но там нас не приняли. Мы поехали в монастырь Ворону; случайно заехав в прежний свой скит, нашли свою келию порожнею, как ее оставили. Мой друг остался тут жить, а я пошел в монастырь Ворону и там с большими трудами и скорбями мог выпроситься.

Вот здесь, на гостинной кухне, готовили мы пищу для гостей, – пришел один старец, именем Зосима, пустынножитель, и много мне пророчествовал; теперь уже почти все исполнилось.

78. В эту зиму ходивши к другу моему отцу Иоанну в скит Мануиловский, там еще Бог помог обратить из раскола 8 человек; вот зачем мы приехали в Молдавию.

В этом монастыре всех нас и присоединили к Святой Христовой Церкви.

79. Здесь скажу о себе, каким образом первый раз я узнал о высоте безмолвия и о самой цели монашеской жизни, хотя и много странствовал по свету, но нигде не слыхал, что есть совершенство монашеской жизни, ибо между раскольниками почти и слуху нет о ней. Хотя и много было разговоров о спасении души и в мире еще, но полагал, что надобно побольше молиться, делая поклоны, поститься, милостыни не принимать и помогать бедным, а больше ничего не нужно; но и то еще часто слышал от раскольников, какие уже нынче великие подвижники, нынче кто вина не пьет да к женам не ходит, вот и чудотворец, что для меня несносно было слушать, потому что и в миру все это исполнял без опущения.

По этому надобно заключить о жизни раскольнических монахов.

Мне часто приходило в размышление, что ежели я уйду в пустыню, буду поститься и молиться, делая земные поклоны, псалтирь и каноны читать, а после что буду делать? Неужели на этом и конец иноческой жизни, неужели это самое и совершенство? Каким же образом нам любить Бога? Неужели только чтением и поклонами; хотя я много читал книгу священноинока Дорофея, но не мог себе тогда растолковать это, по юному моему возрасту и уму, и так все это осталось для меня в неизвестности до времени; но пришло время – сам Господь показал нечаянно и недуманно.

Вот в одно время, когда я, проходя из Карпатских гор в Австрию, мимо Мануиловского скита, зашел ночевать к монаху Адаму. Он, приняв меня, сам пошел ночевать на базар в Фильтичени; я остался в келии один. Вечером, прочитав вечерню, начал пересматривать у него книги: нет ли какой, которой я еще не читал.

80. Попалась мне книга «Беседы» Великого Макария Египетского, которую я еще не читал никогда, ибо она рукописная, очень редкая. Я и принялся ее читать; что же, только начал читать, почувствовал в душе великую сладость и утешение. Когда прочитал одно слово, то полились слезы ключами. Я не знал, что увидел, думая, что это и есть Царство Небесное.

О, Боже мой! Что читаю далее, то больше мне открывается, так что я во всю ночь позабыл и о сне. Воистину сладки гортани моей словеса Господа. Теперь-то я узнал, для чего я оставил мир и родителей. О, Боже мой! Что наши толкуны толкуют о верах. Вот бы надобно о чем толковать, и будешь к Богу-то поближе; тогда и веру истинную он откроет; когда очи отверзутся, тогда и дорогу можно найти скорее, а то как слепцы слепцов водят и на настоящую дорогу выйти не могут; только и толкуют: тот не хорошо перекрестился, другой не так поклонился, а иной не так положил начало; кто не в такой одежде пришел, кто не так пропел, не так слово выговорил; за все эти мелочи один от другого отделяются и один другого гнушаются, и вместе не пьют и не едят, а про любовь к Богу и ближнему никогда и не помянут. С этого времени еще более сердце мое зарвалось в пустыню и на самые жестокие труды.

Пришел отец А. с базару. Я ему сказал: «Отче! Какой я прекрасный камень нашел у тебя в келии, про который еще никогда и не слыхал», – и сказал ему, какую он имеет прекрасную книгу у себя. Он сказал: «Да, книга высокая, да по ней мало живут. Есть и еще другая книга, подобная этой, очень хорошая, только печати не нашей, называется «Добротолюбие»; но только наши ею гнушаются, за то что Великороссийской печати; но она есть в дальнем скиту у отца Феодосия, и они ее держат тайно и никому не показывают.

Я, услышав про такую душеспасительную книгу, немедленно отправился в дальний скит. Придя к отцу Феодосию и отцу Гедеону, начал упрашивать, чтобы они хотя показали мне такую книгу; но они всячески отказывались, что у них такой книги нет, и спросили: «Кто тебе сказал, что мы держим такую книгу?» Я сказал, что отец А. Они, делать нечего, вынесли книгу. Я как ее увидел, так и затрепетало мое сердце, и начал просить, чтобы дали хотя на одну ночь. Они долго было не давали, наконец, дали, прося меня, чтобы я никому ее не показывал. Я, взяв ее и прочитав немного, тогда-то забрало меня за живое, и помышляю в себе: «Что это такое, Греко-российская Церковь какие имеет драгоценные книги, и мы, как нищие, от крупиц падающих, как пси голодные, хватаем; что это такая за тайна; всю благодать получаем от Российской Церкви, и все ее бранят наши толкуны». С этого времени стал я знать эти книги: «Добротолюбие» и «Беседы» Великого Макария Египетского.

Опять возвращаюсь к моему путешествию.

1849 года, в июне, проводили мы в Россию старцев: отца Иоанна, Анатолия и проч.

81. 28 сентября того же года и мы с Никитой отправились в Святую Гору Афонскую чрез города: Роман, Бакев, Факшане, Браилов, Мачин, Силистрию, Тортукай, Рущук, Габрово, Шипкой, Калофер, Базарчук, Татарский, Быстрицы, Серез, Извор, Гирсово – и во Афон. Проживя во Святой Горе Афонской полтора года, дважды был пострижен в мантию и схиму. Здесь были духовные отцы и близкие друзья – много кое-что я от них узнал. Если будет угодно Богу, то кое-что упомню и напишу.

82. 1842 года, апреля послали меня из Русского монастыря для сбора и для обращения родителей моих к православной вере и ко Христовой Церкви. Со скорбию и слезами я разлучился со Святой Горой Афонской. Чрез Архипелаг, Дарданельский пролив, Калиполь, Константинополь, Черное море, Варну, Сулин, Тульчу, Галацы, Борлат, Васлуй, Яссы и опять Галацы, Измаил, Кишенев, Киев и пустынь Белые берега и из Оптинска в Москву, потом чрез Нижний Новгород прибыл по Волге в Казань; отсюда послал письмо в Афонскую Гору, чтобы немедленно выслали мне сборную книгу, потому что нужно. Переменил паспорт; дела никакого нет, и жить негде.

83. Узнавши, что друзья мои, отец Иоанн и Анатолий, живут в Саратовской губернии, в Иргизских монастырях, хотя не имея ни одной копейки денег, чрез Самару прибыл к ним, и много друг другу радовались, что увиделись нечаянно. Вот через 20 лет опять увидел Иргизские монастыри, но только уже не в таком виде, как прежде были, – не стало беглых попов, а все законное священство. Погостив там шесть недель, я начальниками был выгнан, что сказал правду, что в Афоне молятся в три перста. Оттуда чрез Хвалын, Сызрань и Симбирск опять возвратился в Казань. Здесь, в Консистории узнав, что нашего монастыря сборщику, монаху Иерению, Святейший Синод выдал книгу для сбора, я очень был рад хотя бы послужить сборщику для обители и отправился в Санкт-Петербург, хотя денег нет ни копейки, чрез Нижний Новгород, Владимир, Москву, Тверь, Новгород, прибыл в Санкт-Петербург, еще в первый раз, как в темный лес, но однако отыскал своего сборщика, который был в Афоне близкий друг; но он принял меня очень холодно, даже и огорчил. Я что буду делать: есть нечего, жить негде, дела никакого нет – пошел на Малую Охту, в часовню Валаамского монастыря, и спросил: «Нельзя ли попасть на Валаам?» Старцы отправили меня с попутчиками туда, и в Великом посте прибыл я в монастырь и постился там шесть недель до весны. Спаси, Господи, игумена Дамаскина – принял меня очень ласково и успокоил меня, и даже упрашивал меня остаться навсегда у них жить. Я сказал, что послан за послушание; на Валаам приехал по льду, а с Валаама – в лодке, на берег, а потом пеший 250 верст по Финляндии и по пути заходил на Коневец; там погостил четыре дня. Валаам мне лучше показался: больше благочиния и построже живут. Потом прибыл в Санкт-Петербург, а оттуда сел на тихвинку и поехал водою до Казани, чрез города Ладогу, Тихвин и Устюжну, по рекам Сясе, Горюне, Сомине и Мологе, города Мологу, Рыбинск, Ярославль, Кострому, Нижний Новгород и прибыл в Казань. Здесь бумаги и книга сборная из Афонской Горы меня дожидались. Я, получив, был утешен этим и, по благословению преосвященного Владимира, посбирал для Горы Афонской. Насбирав 100 руб. серебром, отослал в монастырь, а сам отправился опять в Санкт-Петербург для получения законной книги из Святейшего Синода и потом до Нижнего по воде, а до Москвы – на конях; здесь я вознамерился побывать в Сергиевой Троицкой Лавре и поклониться святым мощам преподобного Сергия. Еще дотоле в Лавре не бывал.

84. Придя в Лавру, я нашел знакомых людей, бывших в Афоне. Там погостил две недели. Поговев, причастился Святых Таин; тогда еще скита Гефсимании и слуху не было. Потом отправился обратно в Москву и до Хоткова монастыря проводили меня знакомые отцы, иеромонах Самуил, грек, и иеродиакон Мелетий, уже теперь благочинный. В Хоткове были у одной юродивой матери Евдокии; она мне всю жизнь мою прошедшую рассказала и все недоумения разрешила; и предсказывала грядущие на меня скорби. Показывая на свои ноги, сказала: «Вот эти ноги скоро в кандалы закуют», – и проч. Но я хоть и догадывался, но не предвидел тому причины; и каждый помысл мой разрешила. Отсюда отправился в Москву, а потом в Санкт-Петербург; найдя Иериния, просил его походатайствовать о мне или хоть показать мне ход дела. Но он не только не помог, но еще помешал делу. Что должен делать – не знаю. Уже один ходил к Обер-Прокурору графу Протасову, но он отказал, потому что еще Иеринеевой книге срок не кончился; дал мне совет ехать в те страны, где Иериней сбирать не будет; в Сибири очень хорошо, а епархиальное начальство может быть тебе разрешит, ибо у тебя документы хорошие; а после, когда Иериней окончит свой сбор, тогда и тебе можно разрешить. Вот я и положился ехать в Сибирь.

85. В этот раз Валаамский игумен Дамаскин познакомил меня с одним купцом, Сергеем Артамонычем Демидовым, рыбным торговцем. Вот нашел я его себе друга, утешителя и благодетеля. Жизнь он свою продолжал по-пустыннически, хотя и торговал на миллион рублей, но ничто его не могло развратить. Он был лет 35: чаю не пил, мясного не ел, в баню не ходил и тело свое не мыл – правило все выполнял монашеское; кушал в день однажды и то всегда с монахами. Каждому, кто у него обедал, платил по полуимпериалу; странникам подавал по 1 руб. серебром, нищим – по 10 коп.; у него много рыбных садков, на них много комнат и все они заняты монахами или странниками; и сам жил на садке, а семейство в доме, там он и кушал; очень желал быть монахом, но семейные обстоятельства не позволили, ибо был опекуном малолетних племянников. После так мирянином и скончался.

86. Я из Петербурга поехал в Сибирь, хотя и не очень хотелось, но делать нечего, и через Москву в Нижний Новгород, а там до Казани водою уже прибыл в октябре месяце. Из Казани нанял извозчиков по пути с товаром до Перми. Отъехав от Казани 500 верст и не доехав 5 верст до города Оханска, приехали в дом извозчиков, а тут выпал снег, и им было нужно перекладывать товар с телег на сани. По Божьему изволению, отец извозчиков сделался болен и даже к смерти. Дети поехали за священником в город (ибо приходом они в городе). Приехал священник и больного исправил по христианскому обычаю, и больной выздоровел. Священник спросил меня: «Откуда и куда еду?» – больше ничего.

87. Пришла ночь. Только легли спать, вдруг к нам в дом входят исправник, городничий и заседатель с понятыми. Хозяева испугались – что такое, и священник тут. Спросили у меня паспорт. Посмотрев его, взяли к себе, а мне приказали собираться с ними. Я полагал, что ничего не будет. Привезли в Земский суд – в нем и ночевал. Поутру, собравшись все, привели меня и расспросили обо всем; бумаги и вещи все пересмотрели и ничего подозрительного не нашли. Было немного книг, взятых в Москве, которых я еще и не читал. И все говорят, что в нем нет никакого сомнения; но священник говорит, что это беглый поп раскольнический и книги у него подозрительны. Хотя я и оправдывался, но ничего в резон не приняли – беглый поп раскольнический, да и только. Многие меня защищали и советовали отпустить, но не отпустили, а посадили в острог.

О! как показалось мне это больно. Потом заклепали в кандалы, как разбойника. Первые три дня я ничего не мог делать: ни пить, ни есть, ни Богу молиться – даже весь ослаб. Но потом Господь утешил меня, так что я радовался и благодарил Господа Бога, что привел быть узником без вины; даже целовал свои кандалы. Голову не брили – это опять какое-то было чудо, что никто на это не обратил внимания. Вот и сделался для меня острог затвором безмолвия, и пошло все правило церковное и келейное; но как у меня книги были все отобраны, то я начал все исправлять по общей минеи, т. е. по четкам, для которых не нужно ни свету, ни налоя. И до днесь поминаю ту блаженную жизнь – вот было училище благочестия и академия всех любомудрых наук! Но Господь посадил меня в острог самый любопытный, на Сибирском тракте. Каждую неделю проходила партия, посылаемая в Сибирь: кто на каторжную работу, кто на поселение; партии человек от 200 до 500. Я с каждым почти занимался разговорами: кто за что осужден. Мне все откровенно сказывали обо всем, так что и под присягою того не открыли бы. Все это меня утешало.

Вот где любопытная картина, раскрывающая судьбы человеческие, что воистину всуе мятется всяк человек. Вот для меня было обильное великое поле для сеяния слова Божия. Сколько тут было безвинных и сколько разлученных родителей от детей, мужей и жен. Сколько я видел, как страдают дети за родителей и жены для мужей своих, не хотев остаться на своей стороне сиротами, но страдать вместе.

О! сколько они в пути примут нужды, претерпят скорбей, холода, тесноты и всяких неприятностей, что уму непостижимо: день идут по грязи, а придут на этап, не только что можно лечь, но и сесть негде; а про духоту и смрад и говорить нечего (сам их после видел в Сибири, и этот путь называют огненною рекою), но за то там, в Сибири, благоденствуют.

Сидев, я часто вспоминал рабу Божию Евдокию в Хоткове, что за 3 месяца все она мне предсказала. Посадили меня 1842 года, в октябре.

88. Вот другое испытание мне Господь приготовил: в декабре месяце почувствовал я болезнь очень опасную и думал, что это уже моя кончина, ибо Господь меня это очистил пред смертию. Пришедши к смотрителю, распорядился вещами, которые у меня еще остались, что отдать в церковь, что священнику, для поминовения, и что братии, со мной страждущей. Смотритель спросил: «Что ты, отец, распоряжаешься, ты еще не болен». Я сказал: «Не только что болен, но и кончина моя приходит ко мне, отправляйте меня скорее в больницу, ибо мне очень тяжко». Отправили меня в арестантскую больницу, где лежат пересыльные арестанты. Дошел сам, без помощи других. 24 декабря я потребовал к себе священника. Пришел тот самый, который меня посадил в острог; я очень обрадовался, чтобы разрешиться с ним и простить его. Он, исповедав меня, узнал, что напрасно безвинный сижу; он заплакал, прося прощения; я его простил, благодаря его, что он исполнил волю Божию. Потом я как-то пошевелил ногами, и кандалы забрякали. Он спросил: «Что это такое?» Я сказал, что это узы Христовы. Он больше испугался и закричал: «За что забили в кандалы, человек взят по сомнению. Сейчас раскуйте». Я было начал просить, чтоб оставили помереть в кандалах; но он велел немедленно расковать, и я уже едва помню, как меня расковали. Потом, простившись со священником, духовным моим отцем, мне, что ближе к вечеру, то хуже. Однако ночь провел, как воск, истаявая; сам чувствую, как во мне все слабеет. Но в праздник Рождества Христова, после Литургии, пришла жена священника и принесла мне обед разных кушаньев, но я только посмотрел на них, сказав: «Спаси, Господи, за все ваши милости, но кушать ничего не могу; а если любите меня, то отдайте все это моей возлюбленной братии, со мною лежащей, ибо они, может быть, и желают хотя малых крупиц сего кушанья – все они на чуждой стране и больные, да и еще в неволе. Она начала просить, чтоб я чего-нибудь отведал, но я и смотреть не хотел. Она отдала больным, а я поблагодарил духовного отца.

89. Потом, к вечеру, очень мне стало тяжко, даже уже не мог рукою творить крестного знамения, но все еще в полной памяти. Вижу, что подходит ко мне смертный час, но сердце мое очень спокойно, только помышляю: «Буди, Господи, воля твоя, что я в жизни своей сотворил, а что не исполнил по немощи, или по лености, или не позволило время достигнуть до совершенства чистоты душевной, то на щедроты Твои надеюсь». Потом засветили огни – это я еще видел. Потом вдруг все закрылось: не стало ни огней, ни сотоварищей, лежащих около меня, как будто я один лежу. Но это недолго продолжалось. Вдруг открылся уже мне другой свет – не от огней мира сего, но не знаю откуда. Вот смотрю, пришли ко мне два юноши, так, как бы лет по 15 им; они сами светоносные, красоты неизреченной, одежда на них белая – прозрачная, длинная, подпоясаны златыми поясами широкими; на главах волосы кудрявые, светло-русые – лежат немного по плечам, расчесаны на обе стороны; от лиц их сияние; очень веселые, с улыбкой на устах. Когда я их увидел, о, Боже мой, затрепетала душа моя от радости. Вот они и говорят мне: «Отче, пойдем с нами». Я сейчас встал с постели и пошел с ними, между их; они против меня выше – я им по пояс. Идем мы по какому-то полю злачному, чистому, прекрасному, покрытому зеленой травою и разными цветами, а подальше в сторону – леса зеленые: деревья, которые цветут, а другие уже с плодами. Иду и помышляю в себе: «Стало быть, я помер, что в такое зимнее время – такая благовонная страна, где теперь на земле можно найти такую благовонную страну; ибо сего дня, 25-го декабря – Рождество Христово, хотя во Афоне и тепло, а все-таки зима. Потом спросил моих путеводителей: «Скажите мне, друзья мои, стало быть, я помер? И вижу такую страну, какой никогда не видал?» Они ответили: «Помер, уже окончил свою скорбную жизнь». Ох, какой я исполнился радости, что помер и не узнал когда, думая только: «Видно, Господь сделал со мной милость». Не знаю, долго ли продолжали путь. Я все посматриваю в стороны и любуюсь на всю природу. Потом смотрю: впереди открылся град, огражденный стенами; стены очень высокие; чрез стены видно много сияющих кумполов. Я спросил водящих меня: «Друзья мои, что это за город – очень велик и прекрасен?» Они сказали: «Это град вышний Иерусалим, сотворенный Господом Иисусом Христом, по вознесении своем, и в нем-то упокояются все верующие во Христа, чада Святой Восточной Церкви и исполняющие волю и заповеди Господни». Когда я это услышал, то еще больше возрадовался. Когда стали подходить близко к стенам, стена каменная, высокая, кругом града поля и зеленые травы, по левую сторону сады и не очень часто деревья, между которыми много домиков небольших. Я спросил водящих меня юношей: «Что это за домики, и почто они выстроены вне града?» Они же отвечали: «В этих домиках те, кои оставили раскол, а совершенно к Церкви не присоединились, называемые единоверцы; они муки избавлены, а настоящей и совершенной радости не приимут и во внутрь града не допускаются, и не знают, что там есть. Я еще спросил: «А где те раскольники, не присоединившиеся к Церкви?» Они ответили: «Ты их не увидишь – они во аде, во тьме и сени смертной, с прочими еретиками». Потом подошли мы к воротам; нам отворили; здесь не заметил я ничего, или позабыл. Но только мы вошли во град, нам открылась широкая и прямая улица – так широка, что я нигде такой и на земле не видал. Мы пошли по этой улице. Град же столь прекрасен, что ум человеческий не может вообразить, ни язык сказать, если б человек во плоти увидал, то и жив бы не был; по улице же несчетное множество народов и людей – одни по земле ходят, а другие по воздуху летают, и все радуются, ликуют и воспевают какие-то песни, ибо смешаны все – ангелы и человецы. Воистину сказано, что уготовано праведным и какая радость и какое блаженство ожидает их, что око не виде и ухо не слыша, и на сердце человеку никогда не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его; когда я попался в этот град, то все позабыл, все свое бытие: что был на земле, что имел родителей, что был монахом; а думал, что только настало мое существование на свете, и доныне только вспомню тот град и ту радость и утешение, то прихожу весь в трепет.

О, Боже мой! Какой мы радости и блаженства лишаемся ради маловременных наслаждений, ради грехов своих и прелестей мира сего краткого; и теперь не могу вспомнить без слез радость ту, и ее, ради грехов моих, лишен бых. Но мои спутники ни на что не обращают внимания, потому что им уже это все известно и они привыкли, а только продолжают путь свой далее и далее. Потом пришли мы к одним домам, которых 20, по обеим сторонам улицы по 10-ти, неизреченной красоты, подобны великим царским дворцам, ибо как дворцы царские больше частных домов, так и сии больше прочих. Я, увидя их, изумился, так они меня заняли, что я остановился, вопросих водящих меня: «Что это за домы, что они всех прочих больше и прекраснее?» Они ответили: «Эти домы – афонские обители 20-ти монастырей, ибо каждый монастырь здесь имеет обитель, и когда кто из братии помирает, сюда относится в свою обитель. О, какой я радости исполнился, слыша такие сладкие слова, и немедленно вопросил: «Которая обитель нашего Русского Пантелеимонова монастыря?» Они ответили: «Из числа этих, но только ты в нем не будешь»; и с этим словом поворотили обратно и повели меня с собой, пошли тем же путем, откуда шли. Я спросил: «Куда же вы пошли?» Они ответили: «Обратно, ибо пришло Божие повеление тебе опять возвратиться в мир, в свое тело». Тут-то я вспомнил, что я жил на свете и сидел в остроге. О! как мне это показалось скорбно, что опять жить на земле и терпеть такие скорби, и начал просить: «Оставьте меня здесь, хотя бы в последнем уголке». Они сказали: «Не наша это воля, а Божие определение»; и так оскорбилось мое сердце, что я уже больше ничего не помню, как мы вышли во врата и я пришел к телу. Но вдруг я пришел в себя, открыл глаза и перекрестил лице свое; вижу, что сторож подошел ко мне и спросил: «Что ты, отец, жив еще, а мы чуть тебя не закопали в землю, но один лекарь все отговаривал, – моли Бога за него, – совсем уже изготовимся погребать, а он еще уговорит подождать». И точно, я лежал уже не там, где прежде. Потом спросил меня сторож: «Не хочешь ли поесть чего?» Я сказал: «Хочу». Он: «Чего тебе хочется?» Я сказал: «Молочка бы хотелось». Он: «Сегодня молока не едят – скоромно». Я сказал: «Как скоромно? Вчера было Рождество Христово, теперь 12 дней разрешено на все». Он: «Уже прошло – сегодня сочельник, 5-е число января, сейчас заблаговестят к обедни, а после будет освящение воды». Я же, сие услышав, удивился и сказал: «А когда так, то принеси мне из церкви просфиру и святой воды». Он принес. Я съел просфиру и выпил святой воды – потом скоро выздоровел.

90. Как скоро прошло время – 12 дней! Мне показалось, за несколько часов; и здесь все Божия премудрость и благость Его. Если бы это случилось в деревне, в простом доме, то закопали или заморозили; а Бог привел в таком месте казенном, да еще в арестантском, где самое наблюдение за этим, дабы живого не похоронить или не заморозить; потому от скорбей всего на свете случается и притворно умирают. Выздоровев, опять возвратился в острог. Весною опять заболел и отправился в больницу; лежал очень тяжко, 12 дней не мог принимать ни пищи, ни пития и опять исповедался и причастился Тела и Крови Христовой; и лежал более месяца; до того дошел, что силишься и не можешь руки поднять, чтобы перекреститься; ожидал каждую минуту смерти, но был все в памяти. Потом выздоровел и опять в острог. Придя туда, неосторожно напился холодного квасу, и сделалось великое биение сердца, и опять слег в больницу – еще недель шесть вылежал и недели три не мог ничего есть, что возьму, то и вырвет. Опять причащался Святых Таин; теперь уже все доктора сказали: «Ну, отец, видно, уж ты отжил на свете, собирайся на другой». Но Господь опять воздвиг, и я выздоровел. Потом уже, слава Богу, был здоров.

Вот здесь-то я много изучил уроков жизни человеческой и видел все на самом деле. Здесь-то обитель плача и скорби, и здесь можно быть скоро соединенным с Богом – лучше пустыни и монастыря, ибо делать ничего не заставляют, но кто хочет сам, так занимайся и делом. Молиться Богу не запрещают, но еще рады тому. Пища готовая, самая скромная, я жил, утешался. Правило я сам свое уставил по своему произволу; так что времени очень мало оставалось и для отдыха; хотя и по 3 копейки выдавали в сутки кормовых, я и то накопил экономии. Купил святцы, псалтирь, Евангелие; святцы и до днесь при себе держу. Правила Устава напишу особою статьею, ежели будет угодно Богу; но в том же горестном и плачевном месте можно все худое сделать, только что есть на свете, чему я самовидец, даже и на воле того трудно сделать, но здесь все делают. Такожде я много имел разговоров и с раскольниками и с разными верами, которых пересылали в разные места, ибо все меня очень любили, как начальники, так и вся своя братия, даже самые разбойники предо мной смягчались и делались кроткими, и все мне открывались, как духовному отцу; и как трудно изучать человеческие страсти – уму непостижимо. Бывало, плачут, закаиваются что-либо сшалить, но только как отлучился, опять за свое; ибо мне позволено было в день ходить по всем отделениям и на дворе со всяким говорить что только хочу. Я даже уже привык и хотел просить начальство, чтобы до смерти меня оставить тут жить; потому что тут можно проходить все пути спасения: можно быть пустынником, безмолвником и послушником, проповедником и учителем – есть кого учить и наставлять, только не ленись. Ко мне уже несколько человек прилепились было особенною любовию, и мы уже было сделали из острога монастырь.

91. Просидев в этом остроге год без двадцати дней, но выпустить меня забоялись, дабы я не пошел своего оправдания искать, отправили меня по этапам в Казань. Вот другая была академия: гнали нас человек 11, свойств все разных; моих сотрудников гнали на железной цепи, а я как по воле, то принимал святое подаяние и носил суму; мои сотрудники шли посредине, а я бегал по грязи, как дитя, поперек улиц и дороги, принимать подаяния. Шли 500 верст – шесть недель, в самую грязь: октябрь и половину ноября. Но и от этого Господь не лишил – две последние станции к Казани, уже по снегу, шел прикованным на цепь. Придя в Казань, еще две недели продержали, потом выпустили. Просидел в остроге и в пути всего один год и два месяца.

92. Я, получив все бумаги и узнав, что все вещи мои пропали, не стал хлопотать и беспокоить начальство, а благословил обидящих меня. Благодетели дали мне немного денег, и я отправился в Санкт-Петербург чрез Нижний Новгород, Москву и Новгород.

Приехав в столицу к своему другу Артамону Сергеевичу Демидову, он узнал меня, а также и со мной случившееся – много плакал и пошил мне приличную одежду, и я явился к Товарищу министра народного просвещения, Платону Александровичу Шехматову-Ширинскому; он принял меня очень ласково и принял участие в делах моих, чтобы исходатайствовать мне книгу для сбора, и просил Протасова. Познакомили меня с разными вельможами и возили меня по столице во своих каретах, и почти ежедневно приглашали с собой кушать; трижды Бог привел быть в Зимнем Дворце; прикладывался к святыне, там лежащей, хотя и в киоте, десной руке св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня. Теперь я к двум суставам десной руки Иоанна Предтечи прикладывался: в Афоне, в монастыре Дионисиате – к средней кости, от локтя до кисти, а кисть приделана серебряная, а в Зимнем Дворце – к самой кисти, но где эта часть, от локтя до плеча, неизвестно. Еще и к другой святыне великой: части Честного Древа Креста Господня, и к иконе Божией Матери, писанной евангелистом Лукою.

93. О, Боже мой! Чудны дела Твои: то был вменен с разбойниками в темнице – и на том же месяце с князьями в чертогах царских! Упомяну здесь несколько о князе П. А. Шехматове-Ширинском, Товарище министра народного просвещения, а после уже бывшем и настоящим Министром народного просвещения.

94. Это был человек истинный раб Божий. Сколько я ни приходил к нему, всегда он выходил встречать с уважением, и мы часа по четыре беседовали с ним. В одно время в Великом посте, в четверток, на третьей неделе, я пришел к ним, люди сказали, что сейчас сели кушать. Он, услыша мой голос, закричал: «Пожалуйте, пожалуйте, отец Парфений. Княгиня выбежала встречать, и сейчас посадили с собою обедать». Что же: все кушанье подали без масла постного. Я сказал, что вы уже очень запостились, князь, – сегодня и во Афоне едят с маслом, потому четверток и поиелей пели, то разрешается на масло. Княгиня сказала: «Мы, отче, только разрешаем на масло в субботу и воскресенье, как повелевает устав, а поиелеев-то мы не знаем». Потом потребовала масла, говоря: «Бог тебя, батюшка, послал к нам к обеду, вот и с маслом поедим».

С этого надобно взять пример: какую они жизнь проводили, живя на такой высокой степени и быв министром просвещения!

Еще в одно время, вечером, пришел я к ним. Княгиня встретила меня, вместе с князем, и смеется, говоря: «Батюшка, батюшка, у нас князь сегодня был в гостях на обеде у Великого князя Михаила Павловича и приехал домой голодным и дома обедал». Я сказал: «Что это такое? Неужели у Великого князя нечего было пообедать?» Князь же сказал: «Как нечего – кушанья было много, да все не мое – то скоромное, то с рыбой, а я только сухого хлеба поел, да с тем и домой приехал».

Вот пример всем; как они любили Господа Бога и боялись в чем-либо Его прогневить. Ни чины, ни высота рода и должности не могли их разлучить с Богом!

В одно время княгиня ввела меня в свою молитвенную. Показывая мне всю святыню: редкие иконы и части мощей святых и проч., – ее зачем-то позвали. Мы остались двое с одной старушкой, гречанкой родом; она мне, показывая на пол, говорит: «Княгиня каждую ночь вот где спит, простыню постелет – молится, молится Богу, да и ляжет на полу». Вот в наши времена в России есть какие княжеские фамилии.

95. Опять мне отказали сборную книгу, потому что и Иерению книгу еще отсрочили. Я, получив от благодетелей денег на дорогу, отправился во Афонскую Гору. Весну провел в Москве и многажды в Чудовом монастыре видал митрополита Филарета; со трепетом смотрел на него и дважды только в толпе народа получил благословение. В то время я случился быть у юродивого Ивана Яковлевича, и он много мне пророчествовал. Когда просохло немного, я на своем коне отправился в Молдавию чрез города Калугу, Белев, Болхов, Орел, Киев и Кишенев. Прибыл в Молдавию и отправился в дом родителей. Они приняли меня очень любовно. Сначала со мной не пили, не ели, но после разрешили; о чем писано в третьей части моего «Странствия».

96. Теперь я мог их убедить и присоединить ко Святой Восточной Христовой Церкви; хотя прежде и говорил много, и письмо писал, но ничего не помогло; а теперь все кончил. Получив письмо из Афонской Горы, повелевающее возвратиться в свою обитель, и прожив в доме родителей 4 месяца, но уже не в том положении, как я их сначала оставил, но в самое второе на них, когда второго дома лишились и своей страны и были в нищете; вот я их видел и в самом блеске и молодости, а при старости в нищете, но они были все одинаковы и за все благодарили Господа, даже еще этим утешались. Но когда почталион принес письмо из Афонской Горы, родительница, увидя его, упала на постелю, что едва подняли. Она догадалась, что пришло время опять со мною разлучаться, хотя уже и была Богом извещена, но все-таки родительское сердце не могло равнодушно перенесть. Мы простились. После меня немного Господь опять их утешил, хотя не по старому, но, однако, слава Богу, опять нажили дом и состояние порядочное.

97. На пути меня постигло великое несчастие; не та ли болезнь, которую предсказал мне Иван Яковлевич; ибо все свои бумаги потерял, и не с чем переходить карантин в Турции, а денег осталось немного; возвращаться – много хлопот и денег надобно. Одни люди нашлись тайно перевезти через Дунай в лодке; взяли деньги вперед, и я им на это вверился, ибо я еду домой в свою обитель, то это не почел во грех, да и денег мало. Что же, вот постигло искушение, какого в жизни тяжкого и скорбного не случалось – горче в тысячу раз острога. Эти люди, взяв деньги, завезли меня ночью в камыши и сказали, что тут есть лодка – рыбу ловят, а сами бежали, оставя меня одного. Что же мне теперь делать, хотя еще денег и есть немного, да ничего они не помогут; выйти не знаю куда, да и кругом кордоны – сейчас возьмут и будут судить, еще и родителям наведешь еще несносную скуку и скорбь, и то уже до конца отягощены своими скорбями. Что буду делать? Хлеба ни куска – вот искушение, и доныне вздумаю, то какая-то тоска отягощает сердце. Пождал два дня, что не придут ли за мной, но нет. Потом начал было есть ягоду ажину, но желудок не принимает – выбрасывает вон; еще два дня без пищи – это уже четыре. Силы начали уже меня совсем оставлять, и положился лучше умереть, нежели собою родителям нанести скорби. Плакал и просил Господа, чтобы от беды сия избавил как-нибудь, которую я навлек на себя почти доброю волей. Вдруг пришел помысл связать камышу снопа два и переплыть Дунай. Целый день я резал камыш и таскал на берег Дуная; слава Богу, что нож случился. Связав поясом три снопа, спустил в воду и сел на них и пошел прямо на дно. Вот уже смерть тут – уже без пищи до конца ослабел, и еще сумка за плечами, и ночь темная, – что же, я простился со всеми; видно, меня смерть тут и дожидала; только еще одного Бога помнил и просил Его помощи. Берега же Дуная круты, как стена – у самого берега шестом не достанешь. Что же, со дна как бы кто вытащил меня, и я вынырнул. Смотрю, около самого берега, ибо нисколько меня водою не снесло, несмотря, что на Дунае вода быстрая и все водоворотами. Это уже было особенное чудо. Вылез кое-как на берег с великим трудом; едва на берегу отдохнул и опять ушел в камыш. Начал уже резать не камыш, а чакан – эта трава легче; а без пищи умирай, да и только. Немного порежу да опять валяюсь и прошу скорее смерти, что очень страдание велико. Кое-как день провел, а ночью опять все силы уже напряг. Связав три снопа – два рядом, а третий наверх, и сел; что же, и поплыл, погребая немного руками, ибо уже сил не было; однако переплыл широкий Дунай – более версты ширины около Галац. Когда пристал к берегу, то не верю сам себе, а пристал еще на остров, и там уже небольшой пролив. Вот и еще искушение: я хотел было перейти остров поперек, как зашел во внутрь острова, камыш, как лес, толстый – сломить я уже был не в силах, а пролезть невозможно; выбился из сил видимо и лег верх лицом, и тут стало еще рвать – и все корешки-то вырвало. Я опять кое-как встал и едва уже вышел назад. Немного отдохнув, пошел по берегу, слава Богу, что в сумку вода не попала. Что же… О! Чудеса; смотрю, стоит лодка. Я начал кричать, мне отозвался по-русски, я спросил: «Откуда они?» Они сказали: «Из Исакчи приехали было рыбу ловить, да и не ловили, всю ночь проспали». Они спросили меня, что я за человек? Я сказал о себе. Они: «Отче, отче, мы только, знать, и приехали за тобой, ибо мы никогда сюда не ездили ловить, а приехав, всю ночь проспали, и так ничего не сделали; садись в лодку, мы свезем в Исакчу». Я очень был этим обрадован – сел, и мы поехали. Когда они узнали о моей участи, все плакали и говорили: «Мы как бы нарочно за тобой приехали, ибо без всякого дела и ночевали». Приехав в Исакчу, я целую неделю привыкал к пище – нейдет ничего, да и только, чего не поем, вон и вон. Слава Богу, поправился, а тут Бог дал: получил все свои вещи, которые в Галацах были отданы рыбакам отвезти в Исакчу, и так, слава Богу, мало-помалу выздоровел; потом приехал в г. Тульчу – там увидел много знакомых афонских монахов и выправил паспорт до Святой Горы Афонской. Тут еще узнал, что наш Русский монастырь открыл рыбный завод в Георгиевском гирле.

98. Я отправился туда; от Тульчи к Черному морю будет верст 100. Приехав, увидел много своих любезных друзей и братьев о Христе. Прожил у них на заводе две недели; вещи и короб книг отправил с одним иеромонахом в Афонскую Гору, на пароходе, а сам и еще трое из братии положились ехать в Афон, чтобы путешествовать прямо сухим путем чрез Болгарию. Что же, вот еще постигло искушение: которые у меня были деньги при себе для дороги, на пути из завода в Тульчу, все потерял, хотя и осталось, но очень мало.

99. Еще от Тульчи было часов 5 ходу, мы видели выстроенный нашим монахом афонским Паисием монастырь, называемый Паица, мы ходили и любовались: место очень прекрасное, в горах и лесах, подле речки; султан дал довольно земли и лесу – 5 квадратных верст. Но постройкою очень беден – церковь покрыта камышом; есть много хлебопахотной земли и рыбной ловли.

100. Но мы не пошли сухим путем в Афонскую Гору, потому что по Турции в зимнее время ходить невозможно, то снегу нападет на аршин, то дожди, а горы высокие и рек множество, а мостов нет. Мы сели на корабль за плату по 20 левов с человека до Константинополя, т. е. по 4 руб. ассигнациями. В Константинополе греки и этого не взяли, а еще и пищей не оставляли, мы только сухарей купили себе и 8 ноября отправились в море. Вот где нам было совершенное испытание, продолжавшееся шесть недель: вечером мы отправились из Сулина, но с половины ночи как подул ветер, как закипело Черное море, мы так от страха и омертвели. Кое-как провели первую ночь посреди пучины морской, на свет у затихло, и тишина стоял а трое суток; это еще несколько хуже и ветру: ветром-то корабль на ходу не очень качает, только страху много, а в тишину на одном месте валяет по волнам, как по горам – с боку на бок. О, Боже мой! Это невыносимая тоска, даже никто не может ни на ногах стоять, ни пить, ни есть, ни спать от тоски; не можно никуда деваться, потому что корабль на одном месте и неизвестно, далеко ли берег. На четвертый день начал подувать ветер, и наши молодцы направили паруса и начали все держать к европейскому берегу; около полудня увидели летающих птиц и им все обрадовались, как родной матери, потому что признак тот, что недалеко уж берег; но и птицы обрадовались не меньше нашего: как только увидели корабль, и закричали, бросившись прямо на корабль отдыхать, уже не пугаясь и людей, потому что уже бы им надобно умирать, – видно, ветром их отнесло от берега, и они уже из сил выбились; вместо того, чтобы упасть в море и пропасть, они отдохнули на корабле и полетели в ту сторону, куда мы держим; ибо понимают, что в этой стране ближе берег. Мы пред вечером подошли к берегам; но едва корабельщики узнали, какой берег и где; закричали потом: «Коварна! Коварна, около Коварны». Но в ночи опять разыгрался ветер, и наши опять начали удаляться в море; ибо ночью ветер около берега страшнее, нежели в море. Бежали всю ночь без парусов, чтобы потише, а днем ветер еще более разыгрался, и мы в Варне остановились и стояли много дней; от сильного ветра все якоря у нас оторвало, только одна железная цепь удержала, того и смотри, что цепь порвется, вот и прощай, и около берега потонем, потому что море кипит, как в котле, и помощи подать невозможно, ибо несколько судов с народом около берега потонуло в наших глазах, а греки только и говорят: «Молитесь, отцы, смерть близка, только как цепь лопнет, вот и прощай – надежды на спасение никакой нет». Слава Богу, 3 дня цепь выдержала; ветр затих, и наши нашли даже и оторванные якоря. Потом пошли опять в море, подул ветер, уже штурм со снегом, и сделался мороз, а мы в море. Как плеснет, то и мерзнет; снегу навалило на аршин, и это все с морской водой слилось и замерзло. Мы лежали наверху в лодке запасной, что нас совсем завалило снегом и заморозило водою, и нам нельзя пошевелиться. Про себя говорим: «Ежели будем тонуть, то нельзя будет и перекреститься, так и потонем». Матросы, уже полумертвые, все мокры и замерзли; огня нет, да и нельзя было развести. Один раз хотели было сварить и поесть горячего, как поддало, котел и остался пустой – все выскочило. Вот здесь-то пословицу сказать: кто на море не бывал, тот и досыта Богу не молился и горя не видал. Потом кое-как подбились к берегу и около его побежали, но то беда, что нет затишного места. Потом увидели множество кораблей и пароходов, стоящих в заливе. Матросы все закричали с радости: «Хило, Хило» (так назывался этот город); потом нам закричали по-гречески: «Отцы, вставайте скорее – вот Хило; здесь будем стоять – в городе 15 церквей». Мы от радости все вскочили и вошли в гавань, остановясь с прочими кораблями. Сидели несколько дней – пищи уже у нас не стало, и сухари все вышли. Дождавшись субботы, ходили к вечерни и просили тамошнего епископа помочь нам. Он велел в воскресенье после Литургии зайти к нему, и он приказал по всем церквам собрать для нас милостыню.

Мы пришли, и все старосты церковные снесли милостыню. Владыка не стал и считать, сказал: «Возьмите, что Бог послал – все ваше». Мы, получив, дома на корабле сосчитали; и очень довольно; спаси их Господи, ибо только 50 домов христианских. Потом утихло, и мы пустились ночью в море. Когда же вышли в открытое море, как начало нас покидывать, нельзя и на ногах устоять. Наши корабельщики едва убрались назад, но уже не в Хило, а еще дальше – в залив, к городу Бугазу. Тут часто бывали в монастыре святой Анастасии. Спаси, Господи, игумена – не оставлял нас без хлеба и рыбы скумбрии, вместо сельдей. Простояли там до 18 декабря – все ветер со снегом, и стояло более ста кораблей и большое количество пароходов. Всего тут натерпелись мы, и холоду, и голоду, и ежедневно в наших глазах тонули корабли; наши сотоварищи, хотя и в заливе стояли, но все-таки волны были большие. Потом было затихло, и нас кораблей десять отправились в ночь в море. Но как вышли в открытое и начало нас покачивать, наши, ну-ка, скорее назад и опять пришли в Хило.

101. На другой день, среди дня, смотрим: из моря бежит небольшое судно под русским флагом; но, не знав места в чужом царстве, в виду нас и города, попали на подводный камень, ибо они очень обрадовались судам, да к нам прямо, а надо бы немного кругом обежать; что же, судно начало тонуть, и они выкинули печальный флаг. Греки из города бросились в малых лодках спасать их, однако успели снять людей, паруса и еще кое-что; только лишь сняли – корабль обернуло верх дном и понесло в море. Мы их встретили. Все русские молодцы, но очень худы; они нам очень рады, что встретили русских недуманно. Они рассказали, что:

102. Они пошли с лесом из Херсона в Севастополь и версты 3 только не успели войти в Севастопольскую гавань, как хватил северо-восточный ветер со снегом: сколько ни бились, а нас все дальше и дальше в море; уже берега скрылись, и мы начали все держать к Европейскому берегу, а глубина необыкновенная. Потом стало помельче, и мы догадались, что это отлогие берега Дунайские, и забоялись, как бы не встать на косу; спустили все якори, но, качавши их, все оторвало, и они остались в море. Мы пошли опять в даль, боясь мели; корабль наш стал опасен, мы же все, что было: лес и товар – побросали в море и тем облегчили корабль. Вот и носило нас 15 дней по морю и не знали в какой стороне; из пищи ничего не могли есть: то от холода, то от скорби, что каждую минуту ожидали смерти, а варить в котле ничего нельзя – не удержишь; уже простились с родной стороной, с родными, с родителями, женами и детьми, сами между собою; ибо от неедения до конца изнемогли. Наконец увидали горы – замерло сердце; видим, что Турецкая страна незнакомая, испугались хуже моря; потому что не знаем, где скрыться от ветра; бежали с самого утра подле гор. Наконец увидели эти корабли. О, какой было неизъяснимою радостию исполнились и правили прямо к судам, но вдруг попали на камень; бросились вовнутрь – уже половина судна воды, но благодарим Господа Бога, что сами все спаслись живыми, да попали к христианам. Дозде их рассказ.

103. Мы с ними пробыли 3 дня. Наши корабельщики опять было вздумали ехать; только лишь показали нос в открытое море, да и назад, и вернулись в дальний залив к Бугазу. Здесь наши 2 товарища слезли с корабля и пошли сухим путем, потому всем ехать на корабле денег недостанет, а мы двое остались. Повсюду нерадость. Они пришли в Афон после нас недели две, претерпя скорбей не меньше нас, но несравненно больше. Мы еще постояли довольно; потом погода переменилась совершенно, и нас кораблей 100 вдруг вышли в море, и очень скоро дошли до Константинополя – 22 декабря.

104. В Константинополе 23 числа погребали Иерусалимского Патриарха Афанасия. Мы скоро нашли попутчиков и сели на корабль; греки за провоз с нас ничего не взяли. Праздник Рождества Христова бежали ветром по Мраморному морю и пробежали Дарданельский пролив, также и Архипелаг, надеясь скоро быть во Святую Гору Афонскую; но корабельщики пристали к острову Лимносу. В городе стояли дней пять, и здесь турки взяли с нас гарач, по 30 левов с человека, так что отдали все деньги. Часто мы здесь ходили в церковь, которая очень порядочна; простояв последнюю вечерню под Новый год, очень торжественную, – в ночи отправились в путь. Здесь качало день, едва ли не сильнее Черного моря, ибо там меня ни разу не закачивало до беспамятства, а здесь и я, и все матросы лежали без памяти и всех рвало; ибо против лба Афона самое опасное место, тут спорная вода черноморская и архипелажская, и в тихое время все ходит водоворотами. Но, слава Богу, часа в 2 пополудни⁴⁰ подошли к Афонской Горе и до вечера все бились подойти к пристани, ибо за горой ветер не берет; уже начало смеркаться, мы подошли к пристани, ночевав в монастыре Ксиропотаме. Поутру рано пришли в Русик. О горе! с чем я пришел – сбору ни копейки, только прежние 100 руб. серебром, пересланные мною; да вещей рублей на 1000. Для меня было почти невыносимо это. Пришел в монастырь, отцы мои приняли меня с отеческою любовию и остались мною очень довольны: 1-е, что родителей обратил из раскола; 2-е, что очень много претерпел скорбей; и они сказали: «Полно тебе теперь странствовать, уже упокоим до смерти тебя».

105. И точно, после послали меня в пустыню послужить немного одному великому подвижнику, старцу-пустынножителю, схимонаху Тимофею, Валаамскому молчальнику, сказав: «Вот за твои труды и скорби тебе келия, церковь, сады и огороды, – живи тут до своей кончины; пища, одежда и все телесные потребности из обители, и здесь трудись по своей воле для себя, только тебе и послушания: каждую субботу и под праздник ходить в монастырь на всеночное бдение и по-кононарши и причаститься Святых Таин Тела и Крови Христовой. И вот, воистину, Господь утешил тем, чего душа моя желала с самой юности. Часто ходил к первому моему старцу-пустынножителю, духовнику иеросхимонаху Арсению.

Иногда раздумаешься, где я был эти прошедшие 3 года – как в котле вываривался, в скорбях и искушениях. Но вот Господь опять возвратил в тихое и небурное пристанище. Неужели я еще буду странствовать по свету? Неужели я еще разлучусь с Святой Горой Афонской?

Суетны помыслы человеческие! Это еще было начало болезням, это еще только были цветы, а плоды после будут. В 1845 году препровождающу мне жизнь в пустыне со старцем Тимофеем, до назначения еще пути в Россию старцем моим Арсением, приснился мне сон очень замечательный, – следующий:

106. Стою я на широком пространном поле, по одну сторону великое море, а подле моря – до небес гора, а между морем и горою – великая пропасть, и в ней тьма, между пропастью и горою, по утесу, – узенькая тропинка, так что только одной ногой ступить; позади – горы и пропасти, куда идет тропинка, великое злачное поле, на нем сады, цветы и зелень – ум человеческий превосходит; посреди поля стоит икона Божией Матери, Пречистыя Девы Марии, сияет подобно солнцу и лучами своими озаряет поле. Посреди же этой узенькой тропинки, на полупути, стоит диавол в самом великом и страшном виде, всех тех, которые захотели было пройти по этой тропинке на то прекрасное поле, только лишь дойдут до него, и он сейчас ввергает в бездну, которая по правую сторону тропинки, а по левую гора, как стена, стоит. Я смотрел долго на это страшное зрелище, ужасался этой страшной дорожки, а наипаче врага, диавола. Мне очень было желательно попасть на то прекрасное поле к Божией Матери, и был объят жалостию о тех людях, которых диавол ввергает в ту страшную бездну и вечно погубляет, и тех, которые было пошли и с хорошим намерением дойти на то прекрасное поле к Божией Матери. Что же, я возгорелся любовию попасть на то поле во что бы то ни стало и погубить того врага, губителя человеческого; и начал приготовляться в путь. Что же, все на том поле бывшие люди со мной начали меня разбивать и уговаривать, чтобы я не ходил, а то пропадешь вечно, и даже упрашивать со слезами от сожаления; предлагали тысячи опасностей и бедствий, представляя того страшного исполина, что ни один не мог его миновать, чтобы он его не ввергнул в бездну. Но я все их увещания пренебрег и сказал: «Что бы вы мне ни говорили, я не послушаю; разве кому не желательно быть на том прекрасном поле у иконы Богородицы? Разве мне не жалко тех людей, которых он погубляет? Я пойду, что будет, то и будет; с помощию Бога побежду сего губителя, ибо хотя он страшен и велик, но не силен; св. Андрей Юродивый такого же победил». И тако пошел по этой узкой тропинке, хотя и все уговаривали не ходить, но никого не послушался и начал пробираться шаг за шагом по той страшной и узенькой тропинке. Вот уже стал подходить близко к тому страшному исполину-чудовищу. Он же на меня, за скрежещуща зубами, говорит: «А что ты отважился со мной спорить и бороться? Вот я дам как толчка, то и полетишь в эту пропасть; уже много вашего брата туда слетело». Я ему сказал: «Вот посмотрим, кто кого заставит слететь: сам проклятый не слети по прежде меня; [на] вид ты только страшен, а силы-то ты не имеешь». Что же, только как подошел к нему – и схватился с ним бороться; возились долго; все один другого не одолевали. Наконец как-то я его хорошенько поддел, да как дал ему хорошего толчка, он и полетел в пропасть, только затрещал по камням; а я очень был рад и скоро уже прошел эту узкую тропинку, и вышел на то прекрасное поле, и бросился прямо к иконе Божией Матери; поклонившись ей три поклона, я приложился. Икона величины аршина полтора и держит на руках превечного Младенца Господа Иисуса Христа, наподобие Тихвинской. И наполнилось сердце мое неизреченной радости, и я проснулся и долго об этом размышлял. Рассказывал этот сон старцу Тимофею и духовнику Иерониму. Но они ничего не могли сказать; только духовник Иероним, вздохнув, сказал: «Как бы с тобой чего не случилось – великого искушения».

107. В июле месяце встретили мы дорогого гостя, Великого князя Кон стантина Николаевича; сопровождая его по Горе Афонской, простились с ним на пароходе.

108. 27 июля праздновали храмовой праздник святого великомученика Пантелеимона; того же дня старец мой Арсений объявил резолюцию решительную навсегда оставить Гору Афонскую и пустыню, и обитель, и начать многолетнее странствие в Сибирскую страну, в град Томск; потом вывел из пустыни и из Русской обители; проживавши у него в келии, был все время нездоров и болен ногами. 5 августа получил от игумена моего Герасима и от духовника Иеронима полное благословение на всю мою временную жизнь.

109. 14 сентября праздновал Воздвижение Честного Креста Господня в монастыре Ксиропотаме, и было торжественное Всеночное бдение, продолжавшееся 12 часов; между кафизм, по третией и по шестой песни канона, духовник читал акафист Честному Кресту; разделив на 4 статьи, читал по-гречески, а концы у акафиста припевали. По великом славословии, было полное, по уставу, Воздвижение Честнаго Креста, с некоторыми особенными церемониями, ибо прежде воздвижения, как вынесли из алтаря крест, то прежде сделали малый крестный ход позади столбов, а потом, трижды обойдя аналой, на нем же должен быть положен крест, а крест воздвизали – самое Честное Древо Креста Господня, с отверстием, где вонзен был гвоздь.

110. 22 сентября получили известие, что прибыл корабль из Солуня, который сажает поклонников в Иерусалим – и мы должны были на нем ехать; под 23 число, под воскресенье, служил духовник Всенощное бдение; он начал читать правило к служению, а я пошел в свою келию; собираясь, всю ночь не спали. После Всеночной я, сидя немного задремал и вижу во сне, что многие отцы афонские несут кресты от самого Честного Древа Креста Господня. Я спросил их: «Где они взяли кресты?» Они же отвечали, что духовник Арсений их награждает. Я сказал: «Почему он мне не дает? И я его ученик». Придя к нему, сказал: «Отче святый, почему же ты прочих награждаешь крестами, а мне не дашь, хотя бы один». Он же ответил: «И тебя награжду, ибо твой крест никому не отдал, ибо он не таков, как прочие». Потом вынул из своего ковчега крест великий, от самого Честного Животворящего Древа Креста Господня, обложен весь золотом и камением драгим! И сказал мне: «Вот твой крест; Господь тебя благословит – возьми и неси, не отягощаясь». Аз же, получив, весьма возрадовался, и так проснулся. Пришел к духовнику, а он еще читает правило; я сказал ему, что видел. Он же сказал: «Вот, возлюбленное мое чадо, помни и знай, что я тебе дал крест не иного древа, а самого Христова Креста, теперь же неси и не отягощайся».

111. 23 октября простился я со своим духовником старцем и наставником вечно и более уже не видал его, и отправился в дальний путь за 12 тысяч верст с 12 руб. ассигнациями. Денег, и просить было не велено. Вот мне теперь-то наступило совершенно испытание, в котором, по предсказанию духовного моего отца, иеросхимонаха Арсения, все излились на меня благости Божией, и показано Его премудрое домостроительство, а от меня одно требовалось терпение и упование на Бога и послушание исполнить завещание старца моего.

Того же числа я простился со всеми отцами моими и братиею; сел на корабль и отправились в путь во Святый Град Иерусалим; садился на корабль весь в болезнях и ранах, насилу мог ходить; но вот первая на меня излилась милость Божия, ибо на корабле, по предсказанию моего старца, в скором времени все зажило, ибо он сказал: «Все твои болезни и раны только до корабля, а там будешь здоров».

112. Осенняя погода и ветры не очень нам приятствовали на море; в островах Митилене, Хиосе, Кастолоресе и Кипре стояли по нескольку дней; в Митилине ничего замечательного не видел, ибо стояли в малом городке. Но в Хиосе много ходили и видели, ибо Хиос почти весь в развалинах; ходивши по улицам между великих каменных зданий, смотрели великолепные развалины домов, расписанных разными цветами; и церкви стоят – одни стены, с иконным стенным писанием; но жителей ни одного нет. Только один раз шли мы по улице, из развалин вышла женщина лет 60-ти и начала нам говорить, заливаясь слезами: «Вот в этих великолепных домах, я помню, жители были богатые купцы и вельможи, но не осталось от них никакого потомства, потому что всех их порубили турки; этот великолепный дом был наш: мужа моего и детей моих, – но всех их и сродников моих порубили турки, и я одна несчастная осталась оплакивать их кончину, а свои скорби, живу в своих развалинах; только одно у меня осталось утешение, что Святая Церковь, а то только плачу и прошу Господа, чтобы уже поскорее и я переселилась к своим родным.

Мы, услышав это, очень расстроились сердцами. Воистину, невозможно ходить по улицам, чтобы не плакать; когда нам, чуждым, так прискорбно, а кольми паче тем, которые помнят его цветущее состояние и своих родных, посекаемых турками, как пшеницу, пожинали.

113. Потом мы отправились в путь и бежали попутным ветром мимо островов: Симоса, Патмоса, Кои и Родоса; в тот день у нас на корабле случилось происшествие: были с нами два поклонника русские из Тверской губернии, и я с ними в тот день обедал; потом начали читать вечерню; один стоял подле меня, потом, отойдя от меня, сел подле боку корабля; греки и болгары закричали: «Русский помер – шапка с головы упала в море»; мы подбежали: и точно, помер, и хотели, чтобы он ночевал на корабле, но все закричали: «не можно, не можно»; мы, отпев погребение, привязали камень и бросили в море, по морскому обычаю.

114. Потом ветер переменился и подул противный, мы много было противились, но однако заставил повернуть в остров Кастолорис; там пробыли несколько дней; часто ходили в церковь во имя свв. царей Константина и Елены; церковь очень хороша – каменная и просторная. Эта страна уже недалеко прилежит к Мирликийской стране, где проживал святитель Николай Чудотворец.

115. Потом пошли в путь к острову Кипру; хотели было пробежать его мимо, не заходивши в него; он оставался у нас влево, и половину его прошли в виду, потом наши матросы в ночь поворотили было направо в Палестину; бежали очень скоро восточным ветром; к полуночи ветр разыгрался – корабль небольшой, – как стало покачивать и поплескивать, только держись за веревки; наши корабельщики видят, что дело худо, обернули корабль обратно на заре, и опять побежали в Кипр остров; море закипело, как в котле; я было хотел пролежать одевшись и прочитать правило, как начало поддавать и меня всего подмочило. Я, встав, не мог стоять; волны ходят чрез корабль; жены внутри корабля кричат неистово, а наверху люди все кто за что ухватился – держатся, дабы волной не унесло в море. Вот смотрим, летит большой табун птиц, подобных воробьям, порхают по морю и прямо на наш корабль; мы все думали, что это воробьи; и полетели прямо чрез наш корабль, и несколько их задело веревками и попадало на палубу; но мы смотрим, это не птица, а рыба летучая с крыльями, только небольшая, и мы хотели было хорошенько посмотреть и высушить, но матросы всю ее живую съели; мы даже скорбели на них.

116. Уже к самому вечеру начали подходить к Кипру, к одному городу, но гавани тут нет, и наши матросы убрали все паруса; подошли поближе к берегу, а берег отлогий и боятся подойти близко; от берега греки подъехали в лодках, чтобы снять народ с корабля, и просят по 5 левов с человека за перевоз; другие начали торговаться с ними; но я сказал: «Теперь какая торговля, а как бы-нибудь попасть на берег, а лодке близко к кораблю подойти никак нельзя; волны, как горы, как притронется, так и пропала – всю вдребезги разобьет. Я взял свою сумочку и бросил в лодку, а потом и сам бросился, и, слава Богу попал очень хорошо; глядя на меня, человек 20 соскочило – и мы попали на берег; но греки другой раз уже не поехали, хотя давали им и по 10 левов. Мы в городе встали на квартиру и преспокойно ночевали; ходили в церковь к вечерни и утрени, и Литургии; церковь очень великая и прекрасно убранная; хотя город небольшой, но прекрасный; народ все торговый; все дешево: хлеб и вино и рожки, как леса, стоят древа, вино так хорошо и сладко, что подобного едва ли найдешь на всем земном шаре, и очень дешево: по 20 пар, т. е. по 10 копеек око, три фунта весу. Женский пол одежду носят самую степенную, древнюю, на головах большие кокошники, покрытые большими фатами. Простояв здесь двое суток, поутихло, и мы пошли поперек моря в Палестину.

117. На третий день подошли к берегам Палестины, а к вечеру – к Яффе, со многим страхом, едва попал и на берег. Взойдя в православный монастырь, мне сказали, что есть два монаха из Петербурга, из Невской Лавры. Я начал их разыскивать; увидев их, возрадовался, ибо знакомые: иеромонах Иосиф и иеродиакон Филадельф. Бывая в Невской Лавре, я многажды бывал у них в келиях; мы очень один другому были рады, что увидались вместо Санкт-Петербурга в Палестине, в Яффе. С этого часа они мне были шесть месяцев неразлучными сопутешественниками по Святой Земле.

118. Потом отправились в Иерусалим кто на чем – кто на верблюде, кто на коне, а другие на муле, т. е. на осле, кто на магарчике, т. е. на осленке. Первую ночь от Яффы ночевали в Ремле⁴¹, а на другой день прибыли в Святый Град Иерусалим и приняли нас в Патриарший монастырь; ходили к вечерни, а потом к ужину; поутру к утрени; на утрени во время кафизм умывали нам ноги; после Литургии трапезовали; ночевать на другую ночь свели во храм Гроба Господня. Прикладывались ко Гробу Господню и ко всем святым местам; поутру после Литургии опять в Патриархию, а оттуда по квартирам – по разным монастырям: нас, афонских, в Архангельский монастырь, и дали нам на шесть человек келию просторную, и стали препровождать зиму, ежедневно посещая святые места; на второй день повели нас в Гефсиманию и на гору Елеонскую и Сионскую; на третий день пошли в Вифлеем, – там лобызали все святые места; здесь ничего не описываю, ни мест, ни обычаев, ибо это все писано в моем «Странствии и путешествии», а здесь только о том упомяну, что там пропущено.

119. В пост Рождества Христова приходит к нам в монастырь русского консула племянник и говорит мне: «Отче, ты живал в Австрии, в Буковине?» Я ответил: «Живал, долгое время». Он же сказал: «Иди, посмотри, в Патриаршем монастыре пришли какие-то монахи раскольнические, одежда на них странная; не знакомы ли они тебе?» Я пошел; придя на гостиницу, увидел их; они обедали вдвоем. Я долго смотрел и одного узнал, сказав: «Здорово, старец Алимпий». Он изумился, что я называю его по имени, и спросил: «Да как ты, отец, меня знаешь? Живя в Иерусалиме, мы полагали, что здесь не только нас, но и страны нашей никто не знает». Я сказал: «Посмотри на меня попристальнее, то и ты меня узнаешь». Он много на меня смотрел и сказал: «Не могу узнать, кто ты еси».

Я сказал: «Вот, брат отец Алимпий, уже своих не узнал, а кто с тобою странствовал по Австрии, по Галиции во Львов и Броды? И кто жил в пустыни у Ивана Тихоныча?»

Он вскочил и бросился ко мне на шею, говоря: «Брат ты мой любезный, отец П., неужели это ты: сколько лет я уже про тебя не слыхал, полагая, что уже тебя и на свете нет». Потом начал говорить: «Прошу тебя, заступи ты нас у Патриарха, ибо едва нас приняли в Патриархию, говорят, что вы еретики, ступайте к католикам, к латинам».

Я: «Хорошо, сколько могу заступлю вас, только вы скиньте с себя эти мантийцы и камилавки, а ходите в спальных камилавках, а то вас почитают еретиками, и мне с вами ходить нельзя, а то и меня зазрят с вами – почтут сообщником». Они немедленно все скинули и благодарили меня за совет. Потом я с ними сел и расспрашивал, зачем они забрели в Иерусалим?

Они сказали: «Мы все ищем веры. Хорошо, ты себе нашел, а нам каково быть без епископов и без Церкви. Нам сказали и даже читали, что в Сирии за Ливанскими горами якобы есть по нашей вере старообрядческой епископы, и даже сам Патриарх содержит веру, якобы самую древлегреческую; то нам московское наше старообрядческое общество прислало довольное число денег для издержек, и мы прежде прошли Сербию, Черногорию и Болгарию, все искали наших старообрядческих епископов, и по всей Австрии; но повсюду, где только скажут, что в таком-то месте веру древлегреческую, мы обрадуемся, и придем – точно, вера греческая, но не наша, а все ваша; а новою верою они называют веру латинскую или униатскую, и таким образом ничего не нашли.

Потом, взяв еще денег, отправились в Сирию чрез Константинополь. Были в Сирии, Антиохии и Дамаске у Антиохийского Патриарха и за Ливанскими горами и нашли того епископа, про которого слышали; и точно так, что этот епископ между множеством магометан, латин и униатов остался один со своею паствою, принадлежащею к Антиохийскому Патриарху, и называется от всех православным, и веры греческой, но не наш, а ваш, ибо молится в три перста, а про наше двухперстное сложение нигде и слуху нет, как бы его никогда здесь и не бывало.

Потом мы вздумали сюда в Иерусалим поклониться святым местам, но, приехав ко вратам Иерусалима, нас остановили турки, спросив: “К какой здесь принадлежите нации?” Мы хотели сказать, ни к какой, турки, пожалуй, не впустят и во Иерусалим, и сказали, что к греческой православной нации, и турки проводили нас по улицам до Патриаршего монастыря; из монастыря вышло много духовенства, и нас никак не хотели принять, смотря на нашу странную одежду. Мы говорили, что мы православные, но они не верили, а когда увидели наш и паспорта из Австрии, то сказал и: “Поезжайте в католический монастырь”; едва-едва мы могли упросить, чтобы приняли нас; когда же митрополит согласился нас принять, то в одну секунду подскочило к нам много послушников; взяв нашу одежду, повели нас в гостиницу и угощали нас как родных».

Я сказал: «Вы, отцы, теперь хотя на время свое суеверие оставьте и ходите молиться Богу в церковь, чтобы вас не зазирали, ибо здесь всех еретиков ненавидят». Они на это согласились. По утру ноги им умывать не стали, хотя им и хотелось, даже давали деньги, но им сказали: «Хотя мы вас и приняли, но все-таки сомневаемся, что вы нечистые православные христиане, и поэтому не можем вам омыть ноги».

Потом провели их по всем степеням, как и прочих поклонников, и сделали хорошее пожертвование в Патриархию; и дали им келию в нашем Архангельском монастыре, близ моей келии; хотя бы год они прожили.

Вот здесь-то были у нас ежедневные прения и разговоры о вере, о догматах и о всем прочем; но они уже раскола не показывали, ходили в церковь ко всякой службе, молились с нами вместе и ели антидор, были как православные. Я их повсюду сопровождал. Монах Алимпий, человек духа вольного, каждое дело рассуждает для собственных целей. Товарищ его, монах Павел, естества кроткого и есть несколько страха Божия. Мы много разговаривали, и я все им показывал, и часто по нескольку часов имели прение; говорил я им следующее:

«Отцы! Вы люди умные и довольно начитанные; вот уже вы больше меня видели всего своими глазами; были, как сами говорите, в Сербии, Боснии, Черногории, Греции и прошли всю Сирию и Палестину, может быть, побываете и в Египте. Видели ли вы где, чтоб было согласно с вами, молятся ли в два перста, и где-нибудь нашли ли вы с вами сходственный обряд; скажите мне беспристрастно?»

Они ответили: «Нет, нигде не нашли этого, а повсюду согласно с Греко-российскою Церковию – это много нас удивляет».

Я: «А что, вы смотрели ли их книги и спрашивали ли их, что согласны ли теперешние их книги с древними книгами? И не было ли у них когда какой перемены в книгах и обрядах?»

Ответ: «Мы не за этим ездим, чтобы искать веры или узнавать которая истинная, или расспрашивать об обрядах. Мы в вере не сомневаемся, а только того, которая с нами согласна, та и наша».

Я: «Как же вы сами прежде сказали, что согласной с вами нигде не нашли, и вся Восточная Церковь во всем согласна с Российскою Церковию, а не с вами. Это явно, что вы не правы и переменили древние обряды и обычаи, а если бы Российская Церковь по вашему мнению переменила веру, книги и обряды, то бы она не была согласна с Восточною Церковию, которая рассеяна в трех частях света, в разных государствах, под разными державами и под разными духовными управлениями. Хотя бы в одном месте что и переменили, то в другом бы это изобличили, даже и самые древние их книги, но возьмитесь вы теперь за это дело, вы люди свободные, при хорошем состоянии и уже путешествуете по здешним странам, – поверьте все книги древние с нынешними новыми и спросите всех ученых и неученых, духовных и мирских, ибо повсюду есть люди, которые знают языки, и уверьте в России всех толков своих, называемых старообрядцами; но только скажу вам истинную правду, потому что я сам, быв раскольником и заблудшим, присоединился ко Святой Восточной Христовой Церкви и никакого сомнения не имею, но все-таки беспрестанно, только где бываю, и всех спрашиваю об этом, что нет ли какого несогласия в книгах древних с новыми; но от всех слышу и сам своими очами вижу, что все Восточной Христовой Церкви Греческие, Сирские и Грузинские книги, как новые, так и древние, во всем между собою согласны. Веру и догматы все содержат самую ту, которую приняли от Христа чрез апостолов и которая запечатана мученическою кровию и утвержденная святыми отцами на Седми Вселенских Соборах. Прожил я семь лет во Святой Горе Афонской, также ходил по всей Греции; нигде не случалось видеть ни на древних иконах, ни на стенном древнем писании, чтобы молящаяся рука была изображена в два перста, как это случается видеть в России часто на древних иконах, но и то не очень древних, а писанных уже после Стоглавого Собора, а древние самые российские и греческие все изображены просто простертыми горе; вы сами теперь здесь, вникните в это здесь в Иерусалиме и Синае и заезжайте во Святую Гору Афонскую и посмотрите беспристрастно».

Они ответили: «Мы сказали тебе, что не за этим приехали, чтобы искать истины, и не за тем посланы, то нас никто и не послушает, ежели бы мы что и рассказали здесь, но, конечно, трудно найти чего, с нами, старообрядцами, согласного, отчего это – мы уже не знаем; хорошо тебе, что так начал все разыскивать и на все ты согласен, только бы было праведно и истинно; а другой не такой – привержен к тому, в чем родился, хотя бы видел какой и недостаток».

Я: «Ох, Боже мой, помилуй вас, Господи, до какого вы дошли безумия; мало того, что вы ничему не хотите верить, но даже и разыскать истину не хотите, и этим самым испровергаете самое Божественное Евангелие и самые словеса Спасителя нашего Господа Иисуса Христа, который сказал: “Ищите – и обрящете, толцыте – и отверзется вам, просите – и дастся вам”. Какое же вы теперь будете иметь оправдание пред Богом, что не только ничему не верите и ничего не ищете и не просите, то явно вы заблудшиеся и погибшие овцы; ходите по свету и сами не знаете, за чем и чего ищете».

С этого времени они всячески старались уклоняться от прения, даже и от разговоров об этом предмете.

В одно время вышли мы из своей [церкви]⁴², и я их остановил на паперти. Подвел их к иконам, стоящим подле стены, обращенным лицами к стене, три иконы: Спасителя, Божией Матери и св. Архангела Михаила, и сказал им: «Посмотрите на эти иконы, всякого удивления достойные, ибо они прежде были здесь местные, а потом за ветхостию вынесены и поставлены; посмотрите на них беспристрастно, сколько они древни, ибо кипарис древо негниющее, но и оно истлело, как мука сделалась; если бы с обеих сторон красками не связаны, то бы все рассыпались как прах; смотрите: пальцем всю икону между красок выскоблишь, но и которые уже вместо их поставлены, как по древности смотреть, должно быть, лет около пятисот есть; но посмотрите, как у них изображены благословляющие руки, не именносложно ли, как и доныне употребляет Восточная Церковь».

Они их поворотили и посмотрели, сказав: «Да, эти иконы по древности замечательны, но одним этим иконам поверить нельзя».

Я: «Если Бог даст, когда мы будем в Вифлееме, то я вам там покажу еще и этих древнее, от лет царя Иустиана Великого, при котором был Пятый Вселенский Собор, около 1300 лет, все благословляющие руки тоже изображены именносложно, но еще не краскою написаны, а мусиею изображены – таковых можно найти тысячи по архипелажским островам».

Они замолчали и начали мне льстить, чтобы я с ними ничего не заводил говорить; но я не обинулся, беспрестанно увещевал их и показывал им.

Они, видя, что им со мною худо, что на каждом шагу я обличаю их заблуж дени я, нача ли помышл ят ь, ка к бы им поскорее убратьс я из Иерусалима. Сходили в Лавру св. Саввы Освященного, а в Вифлеем так и не пошли, дабы не обличить своего заблуждения. Но некоторые из русских поехали в Синайскую Гору, и они с ними собрались в Синай. Но, доехав до Суеза, попались им навстречу поклонники из Синая, а с ними был один мошенник, именем Костюшка, из евреев; веры никакой не держал, а только промышлял: провожать русских поклонников в Синай и в прочие места, ибо хорошо знал языки греческий, русский, турецкий и арабский, много раз бывал в России, и с кем только он имел дело, то всех обманывал. Вот на него-то они и попались. Этот еврей много зла сотворил для погибели человеческой. Он, увидя их, сказал им: «А вы куда едете?» Они ответили: «В Синайскую Гору». Он сказал им: «Вы и не думайте этого, чтобы вам ехать в Синай, вас там и в монастырь не впустят; там и ночевать негде, лучше вернитесь с нами в Египет».

Они задумались; переговорив с ним, открыли ему тайну, что они ищут сманить какого-нибудь епископа православного, хотя бы заштатного. Он им сказал: «А дадите мне по сту червонцев в год, я в Константинополе добуду вам хоть двух и буду ему за драгомана, ибо там много есть заштатных». Они этому очень обрадовались и сказали, что эти деньги дать согласны, только бы это дело сработал; вернулись назад в Египет, а потом в Константинополь. Костюшка немалое время искал такую добычу, наконец, и нашел одного митрополита Амбросия, находившегося под судом и под запрещением от служения, ибо он, быв в Боснии митрополитом, напал на одного богатого христианина, начал его теснить и напрашивать турецкого пашу; но христианин, не стерпев этого притеснения, со всем семейством отступил Христа и принял магометанство. После дошло это законопреступление до Патриарха Константинопольского, и его вытребовали в Константинополь: Патриарх запретил его от служения и священнодействия, которого, по окончании суда, должно лишить сана и всего имущества и быть сослану куда-нибудь в заточение вечное. Вот этого-то архипастыря и нашли себе раскольники. Но зная: если увезти его в таком положении, то после, если это узнается, то только наделают смеху. Этот полурасстрига еще не соглашался так ехать просто, но чтобы положили ему ежегодно жалованья по 500 червонцев, а сыну его по 150 червонцев. Они на все это согласились, только то беда, что запрещен. Вот и выдумали ложь дьявольскую, чтобы обманом взять разрешение от Патриарха. Рассорили довольное число червонцев в патриаршей канцелярии и по прочим грекам, сродникам этого лжепастыря. Составили ложную духовную, что якобы одна богатая гречанка, духовная его дочь, заповедала ему довольное количество денег, только чтобы он ее помянул и отпел по ней заупокойную Литургию; это все было сделано ложно. Из канцелярии выдано ему разрешение только для погребения одной жены и якобы Патриарх подписался, а может быть, из одной канцелярии, потому что она знала этот обман и им ничего не нужно, только одни деньги, но от суда, от отлучения и запрещения он не освобождается. Это дело показало бы конец суда. Но раскольники, получив эту бумагу, обрадовались и посадили своего митрополита, с сыном и со снохою, на пароход и прямо в Молдавию, и тихими стопами в Австрию; Алимпий немедленно отправился в Россию, прямо в Москву. Раскольническое общество наградило его около миллиона рублей. Он, приехав в Австрию, отправился в Вену, там ухлебил высшее австрийское начальство, и оно вытребовало лжемитрополита в Вену, доложив Императору. Император спросил Папы Римского, и тот благословил, а Император приказал спросить об этом Константинопольского Патриарха. Вот тут был удар для Павла, ибо он знал, кто он таков и как его увезли; от этого впал в чахотку; но Алимпий еще выдумал обмануть и составить ложь: послал довольное число червонцев в Константинополь в австрийское посольство, в канцелярию, чтобы сделать все в пользу их, обойдя Патриарха. Это все сделано так, как они хотели, – деньги все на свете делают!

Но впоследствии, узнав об этом, Патриарх, всем Собором, заочно, лишили его сана: за измену Православия и за побег предали его анафеме; за все дерзкие его поступки, что не только бежал и изменил Православию, но под запрещением дерзнул служить Литургию и рукополагать, и еще, сверх всех правил Святых Соборов, дерзнул один рукоположить епископа в чуждой епархии!

Вот от такого-то проклятого и запрещенного корня, расстриги и жида проклятого, произошло раскольническое австрийское духовенство! Это не духовенство, а одна модель и театр, один наряд и проформа: не имеет ни Духа Святого, ни власти вязать и решить; потому что они не от Христа приняли ключи и рукоположение, которое передается друг другу приемно; но от изверженного и проклятого от Патриархии и всего Святейшего Синода Константинопольского митрополита Амбросия⁴³.

Это я сам слышал в Молдавии во время моего проезда 1847 г. от самих раскольников, которые только пришли из Австрии. Поэтому молдавские раскольники этого священства около половины не принимали; но сожалею, что это я не знал, живя в Константинополе, а то бы я все исследовал. Но довольно об этом; возвращусь паки на первое, как я проживал в Иерусалиме.

120. В пост Рождества Христова очень я скорбел о том, что не хотелось мне ехать в Россию, а желал паки возвратиться во Святую Гору Афонскую или помереть в Иерусалиме; просил Господа Бога не оставить в таких скорбях, или конец жизни, или утешить меня. В одну ночь, ночевав во храме Гроба Господня и зайдя в Кувуклию один, – ибо все легли спать, – я же, слезами лицо омывая, пал на Гроб Христа Спасителя. На коленях стоя, а руками облокотясь на Гроб, плакал и говорил: «О! Владыка многомилостиве и человеколюбче! Услыши мою молитву на сем святом месте, на живоносном Твоем Гробе, и утешь скорбящую мою душу, ибо Тебе известна вся печаль моя и все скорби мои. Ежели здесь не услышишь, то где же больше; и так иная и многая говорил, Христов Гроб слезами омочив, и немного задремал; слышу, как кто говорит: «Прочти 95-й псалом и успокойся». Я вскочил, смотрю, никого тут нет. Был со мною маленький псалтирь, который я начал читать: «Воспойте Господеви песнь нову, воспойте Господеви вся земля; воспойте Господеви, благословите имя Его, благовестите день от дне спасение Его⁴⁴, возвестите во языцех славу Его, во всех людех чудеса Его⁴⁵. Яко велий Господь и хвален зело, страшен есть над всеми бога; яко вси бози⁴⁶ язык бесовен. Господь же небеса сотвори; исповедание и красота пред ним: святыня и великолепие во Святиле Его; принесите Господеви отечествия язык, принесите Господеви славу и честь; принесите Господеви славу Его имени: возьмите жертвы и входите во дворы Его, поклонитеся Господеви во дворе святем Его: да подвижется от Лица Его вся земля; рцыте во языцех, яко Господь воцарися, ибо исправи вселенную, яже не подвижется; судит людем правостию: да веселятся небеса и радуется земля: да подвижется море, и исполнение Его; возрадуются поля и вся яже на них. Тогда возрадуются вся древа дубравная от Лица Господня: яко грядет, яко грядет судити земли, судити вселенней в правду, и людем истинною своею».

Когда же я прочитал сей псалом, то исполнилось сердце мое неизреченною радостию; как бы Господь Сам лично мне объявил свою Святую волю и раскрыл всю мою будущую жизнь, и зачем Он меня посылает в Россию? Только помышлял себе: «Господи! Каким же образом могу я возвестить в языцех⁴⁷ славу Твою и во всех людех чудеса Твоя; я человек неученый невежда, а еще и глухой; но прости меня, Господи, за таковые помышления, от человек только это невозможно, а Тебе, Господу Богу, все возможно. Буди Твоя Святая воля надо мною».

121. Там же, в Палестине, того же года, в Вифлееме граде, 24 декабря, накануне Рождества Христова, в великом храме, во время Литургии в навечерия Рождества Христова, стоял я над самым входом в Вертеп, где родился Господь наш Иисус Христос. Когда начали читать Евангелие, каким-то образом сверху упала лампада, в которой был фунт масла, прямо мне на голову, но на голове была камилавка; но как лампада упала сверху, а камилавка с головы, и масло не попало ни на камилавку, ни на рясу, а все осталось на голове и волосах, и лампада упала с головы на землю и вся вдребезги разбилась. Это происшествие удивило всех.

122. В Иерусалиме, в Великом посте, пришел я в Федоровский монастырь, к невскому иеромонаху отцу Иосифу; он говорит: «Отец, поставь-ка самовар, да напьемся чаю». Я сказал: «Нынче пост, неохота мне пить чай, давай лучше оставим». Он же: «Мы люди заезжие, странники, нам Бог простит»; я, сотворив послушание, поставил самовар и напились чаю. Пришел домой в свою келию, лег и уснул. Вижу во сне много страшных зверообразных муринов, схвативших меня; и принесли чашу какого-то нестерпимого смраду, и насильно мне вливают в уста, хоть и не хотел и отвращался. Но они говорят: «Попей-ка ты нашего чаю, вот он каков – другой раз не захочешь». Я проснулся и чувствую нестерпимую горечь в гортани уже наяву; продолжалось немалое время, пока я уже исповедался и причастился Святых Таин Тела и Крови Христовой, – тогда не стало уже горечи. С этого времени семь лет не пил чаю и не ел сахару, что какую-то имел отвратительность. Не за то, чтобы он был Богом запрещен или скверен, ибо все травы Господь сотворил чистыми; но причина та, что не вовремя его пил, то Господь мне и показал, что сколько Ему Создателю не угодно раннее ядение и питие не вовремя позволенное.

123. Когда я жил дома в малых летах, то мне родители и бабушка отнюдь не давал и рано есть, до Литургии, или до часов, да же и воды напиться, ибо это считали за великий грех; это было показано на деле, как это диаволу угодно, а Богу противно; ибо была там одна женщина, имевшая в себе духа нечистого, как только какой праздник, то и начнет ее мучить, ломать и заставлять есть; но она сколько противится, столько он ее мучит. Но как только послушает и хотя немного чего поест, то тут же и оставляет ее в спокойствии. Поэтому и заключили, что как диаволу приятна ранняя еда, такожде и питие, а Господу Богу это, стало быть, оскорбительно. Поэтому всячески старались поститься до настоящего времени – обеда; а чай по большей части пьют рано утром; это-то должно быть и противно Богу, а угодно диаволу.

124. Еще случился с нами быть в Иерусалиме один человек российский, Владимирской губернии, лет ему 35; он несколько помешан как бы в уме; однако в церкви читает и поет; речь у него какая-то дикая, смех самый отвратительный, и даже когда смеется, то не можно терпеть; в Филиппов пост постился и причащался в Феодоровском монастыре; причастившись, хотел было перекреститься и приложиться к потиру, но рукой чуть у игумена не вышиб из рук чашу; но игумен хотя чашу удержал, но Кровь Христова почти вся вылилась на пол; игумен все языком с полу собирал. Я спросил этого человека, что он как бы необыкновенный. Он начал мне рассказывать про себя следующее:

«Я человек, родился от родителей православных христиан; до шести лет прожил в доме родителей. Шесть лет прожил в лесу у необыкновенных людей, называемых лешими; они-то меня научили так смеяться».

Я, услышав это от него, мне показалось новостию неслыханною и любопытною, начал его расспрашивать, как он попал к ним и что у них делал, и каким образом от них освободился? Он начал рассказывать следующее:

«Был я шести лет. Пошли мы в лес за ягодами; я от людей как-то отстал; испугавшись, побежал; я думал, что к дому, а я все вдаль и все кричу своих. Наступил уже вечер. Слышу, впереди мне отзывается голос; я полагал, что свои люди; что же, когда стал близко, – вижу человека незнакомого, старика страшного. Испугавшись, я хотел было бежать от него, но он, увидя меня, захохотал и сказал: “Хо, хо, русский дух, шел, да нашел”, – и, взяв меня за руку, повел с собою. Пришли мы в какую-то землянку, и он затворил двери.

По малом времени и другой товарищ к нему пришел, принес вина и закусок; и пошла у них гульба и пьянство. Надо мной начали надругаться и запретили мне поминать Бога и творить крестное знамение; начали меня учить плясать и смеяться, и все делать только что худое и беззаконное. На день они уходили на промысел, а меня заваливали колодами, чтобы я не вышел и не убежал; на ночь приходил домой, а гость иногда приходил, иногда нет, принесет мне всякого кушанья; и так я уже стал сообщником всем беззакониям их и позабыл уже Бога совсем, и сделался уже получеловеком и полубесом, а имя мне дали – Русский дух; но они и сами не духи, ибо они еще духов нечистых не видят. Они не духи, а люди, проклятые от родителей; имеют плоть и требуют пищи и всякого сладострастия; диаволы ими действуют как хотят; но они так отошли от Бога, что они никогда не помянут Его и на ум никогда не придет; но очень боятся и трепещут грома; только лишь заслышат гром, без памяти прибегут и прячутся в пещеру. Но мне еще иногда приходил Бог на ум и желание от них избавиться. Когда вырос побольше, до 12 лет, вздумал бежать: разваливши колоды, вылез из землянки, – смотрю, солнце сияет, а Бог ко мне на мысль так и прививается. Вот я, перекрестившись, побежал сколько есть силы и прибежал к речке, и перешел ее вброд; потом сел в куст; но вдруг мне помысл: «Что если мой хозяин хватится и прибежит сюда и возьмет меня?» Я еще маленький слышал дома, что надобно куст очертить кругом; сделав это, сижу в кусте. Что же, хозяин пришел домой и хватился меня; побежал по моему следу – прямо через реку и ко мне. Сначала поступил сердито, хотел было меня схватить, однако не мог ко мне подойти и начал меня звать к себе честию, но я молчу, только Бога призываю. Он вооружился на меня воевать; начал кидать на меня камнями и колодами и пеньями – как летит, то и думаешь: вот убьет, – но ничто до меня не коснулось, а все падало подле куста. Он, долго бившись, ничего не мог сделать и заплакал громким голосом: “Ох, Русский дух пропал теперь у меня”; потом уже стало его не слышно, я едва мог вылезть чрез колоды, смотрю, тут же недалеко и дорога, которой я прежде не видал, хотя и ходил иногда прогуливаться с хозяином. Пошел я по дороге и вышел в деревню; когда рассказал о себе, они еще обо мне слышали прежде, и свели домой. Я уже не принялся за хозяйство, но начал непрестанно ходить в церковь и молиться Богу; выучился грамоте и вот читаю и пою, благодаря Господа Бога моего. Вот Господь привел еще быть во Святом Граде Иерусалиме и поклониться Его Живоносному Гробу и прочим святым местам. Но еще и теперь чувствую, что я все еще не таков, как прочие люди – все сбиваюсь памятью».

Я сказал: «Теперь, слава Богу, благодари Его, Создателя, что избавил тебя от погибели за чьи-то молитвы».

125. Проведя зиму в Иерусалиме и дождавшись Святой Пасхи, в среду на Пасхе выехал из Иерусалима и прибыл во Святую Гору Афонскую; старца своего Арсения уже не застал в живых. Вот здесь-то меня опять постигло искушение за мое маловерие, ибо, придя в Афон, не имел денег ни копейки; продолжать путь в Россию нет никаких средств, а остаться в Афоне везде можно, ибо все знакомые, меня каждый приглашает к себе в сожительство, а другие уже советовали остаться навсегда; я начал колебаться мыслями, что не остаться ли мне здесь, да и необходимость моя заставляет остаться. Прежде я остался пожить у одного брата под Ватопетским монастырем, на келии в одной прекрасной долине между гор; а потом перешел на келию к коренявым под Иверский монастырь; начал жить было радуясь, припеваючи и забывать старцево завещание.

Что же: в одну ночь вижу сон, якобы я в Палестине стою на поле и вижу: летит великий и страшный змей и, надлетевши над меня, начал спускаться ниже и упал подле меня, и крылом прижал меня, что мне нельзя от него избавиться. Я проснулся и подумал, что это сон и мечта, но стало что-то мне хуже, как бы скучно и грустно. Но я не опомнился, а все в первом положении остаться на Афоне. Потом, чрез несколько дней, опять вижу этого змия, но уже разевает челюсти и хочет проглотить. Я, проснувшись, много размышлял, что это такое, после этого уже стало мне очень дурно; начали во мне и страсти оживляться и уныние. Все заметили, и каждый спрашивает: «Или нездоров?» Но я чувствую нездоровье души моей; все еще меня не образумило и даже уже очень со мной делается дурно; но я думал, что все это пройдет. Вот вижу и опять этого змия: уже совсем хочет проглотить; так я испугался, что вскочил, думая, что это за напасть; но после этого я уже вовсе почти впал в отчаяние и даже хлеба лишился, и вижу, что в душе моей сделалась совершенная тьма и мучение горче ада; я сделался весь, как сумасшедший. Теперь-то я только очувствовался, что это искушение за то на меня послано от Бога, что я втуне оставил старцево завещание, и вспомнил словеса покойного старца, что назад не оглядывайся, а то пропадешь на веки. Также и Св. Петра в Иерусалиме, что без Бога и во Афоне пропадешь. Я немедленно отправился в монастырь Русик к духовнику Иерониму, объявив ему все беды и искушения. Он заплакал и сказал: «Это за то Господь от тебя отступил, что ты не исполняешь завещания покойного старца Арсения; иди, иди скорее в Россию». Я сказал: «Отче святый, как же я могу идти – денег нет ни копейки и случая никакого нет. Разве вы дадите мне на дорогу, я вам вышлю с избытком». Но он отказался. Об этом подробно описано в третьей части моего «Странствия».

126. Здесь скажу некоторые сказания афонских старцев. Сказывал мне один духовный брат и друг мой следующее с ним случившееся происшествие:

«В одно время случилось мне, по диавольскому наваждению, пасть в искушение, и после вижу во сне, что взяли меня два диавола, в виде ефиопов черных, и привели к самому сатане, сидящему на высоком троне. Он страшный, очи огненные, так и сверкают, усы висят длинные. Диаволы говорят ему: “Вот это твой раб”. Он же хотел было поцеловать меня; но я смело сказал: “Лжете, проклятые; я раб Господа моего Иисуса Христа”. Вдруг как полетели все сквозь землю, и я остался один и тут же проснулся, и познал свое падение, и плакался о нем».

127. Потом я отправился в Россию с игуменом Есфигменского монастыря чрез Солунь в Константинополь. Прозимовав в Константинополе, на 1-й неделе Великого поста, пробыл весь пост на корабле; так и не привелось было мне поговеть – исповедаться и причаститься Святых Таин Тела и Крови Христовой. В одну ночь, стояв мы кораблем в Буюкдере, я вижу во сне, что отец Иероним Сербин, духовник русским в Константинополе, сдирает с меня наросшую кожу, как овчина, мохнатую; с великим трудом он содрал; содрав, она спала, и мне сделалось весьма легко; кажись бы полетел, и так проснулся. Поутру немедленно отправился в Константинополь и там у отца Иеронима иеромонаха исповедался и причастился Святых Таин. Совершенно почувствовал какую-то легость душевную и телесную; тут и дела мои все развязались, и денег Бог послал на дорогу; я сел на пароход и в 60 часов прибыл в Молдавию, в город Галацы, а потом в Яссы; здесь два юноши пожелали ехать со мной в Россию; мои родители со всею радостию их проводили, хотя мы все плакали, но они нас утешали, чтобы об них мы не скорбели, потому что уже немного нам осталось жить на свете, как-нибудь доживем, а родительница уже была слепая, ибо от многих слез в жизни своей ослепла; и, так простившись, отправились в путь, и в путь далекий, за пять тысяч верст, в Сибирь, до города Томска; из Ясс пошли пешие, и верст 100 отошли, перейдя границу в Россию, мои юнцы устали и заплакали, а наипаче малый; тут купили коня и польскую каруцу, колеса некованые, втулок и поддосок не было и наверху от дождя никакой защиты не было, и поехали как на 5 верст, всю дорогу на постоялые дворы не заезжали, но кормились и ночевали в чистом поле или в лесу; где есть вода, там и квартира наша; как приехали, один коня выпрягать, другой – за водой, а третий – огонь разводить и варить обед; вот мы, трое странников, едем, и сами не знаем куда, в далекую Сибирскую страну, которую мало и слыхали; да и коня нам Бог дал – четвертого товарища, только он не мог с нами говорить, но все наши речи и слова понимал, и не могли мы в нем узнать силы, ибо ни грязь, ни пески нигде его не останавливали; кормили его прямо из торбы, ибо хрептуга не было.

Бывало, ребята оба как расплачутся, что куда мы едем в сторону самую холодную. Я им скажу: хотя сторона-то и холодная, да жить-то будет тепло. Переехали горы и хребты Уральские и приехали в город Шадринск Пермской губернии. Вот и денег у нас не осталось ни одной копейки, а ехать еще 1600 верст до Томска. Но как старец не велел ничего просить ни от кого, то я и должен выехать из Шадрина с 1 рублем, ибо один мой спутник здесь остался и заложил свои часы, дав мне рубль серебром, а сам остался на чужой стороне без копейки, но в тот же день он после нас поступил к хозяину, а мы выехали 14 числа августа, под Успение Богородицы, отъехали 27 верст и в селе Масляке⁴⁸ остановились ночевать у одного крестьянина и выпрягли коня. Хозяин вынес квасу, и мы стали на повозке ужинать хлеб с квасом. Вот приходит одна женщина к нам и спрашивает нас, откуда и куда идем? Мы ей сказали. Она начала нас звать к себе ночевать, что она успокоит нас и коня. Но я отказался, говоря: «Мы уже теперь со двора ехать не можем, ибо нам Господь этого делать не велел, но в который дом войти, там и пребыть велел; а за утро, когда поедем в путь, тогда, ежели угодно, можно заехать и к тебе». Она осталась этим довольна. Мы, ночевав, поехали в путь; вот та женщина выбежала из дому и взяла коня под узду, и повела к себе на двор, и выпрягла. Мы тут пообедали. Эта старая девица, Татьяна Филипьевна Уварова, истинная раба Божия, так нас наградила, что нам достало до самого Томска, еще 1 руб. серебром остался. Вот Господь как нас не оставлял, хотя ни от кого ничего и не просили, по завещанию старца. Уже Сибирью поехали за обозом до самого места. Приехали в Томск 11 сентября 1847 года.

128. Здесь настала моя жизнь в другом виде. Прожив в Томске 7 лет, на Томске окончено было мое описание «Странствия и путешествия». Теперь уже буду писать все новое и все любопытное; здесь я все претерпел, что есть на свете скорбного и неприятного; здесь же я был награжден и утешен тем, что есть в мире лучшего и приятного. Ох, значителен для меня Томск; это был для меня котел, в котором 7 лет Господь меня вываривал; с одной стороны, поливал на меня кипятком, серою, смолою и огнем, а с другой, Господь изливал на меня масло и розовую воду, и всякое утешение, и всякие свои ми лости; наконец, вышел вполне увенчанным; посрамишися все враги мои, видимые и невидимые. Каково было претерпеть 10 месяцев в мирских домах, и почти главы негде было подклонить, и 7 лет ходить без монашества, почти мирским, и нигде не быть причисленным, и ни к какому званию не принадлежать, и ежеминутно быть угрожаему острогом и ссылкою; терпеть клеветы, поношения и укоры, даже каждым куском хлеба упрекали. Но все Господь Бог помог перенести и претерпеть; хотя беспрестанно сердце мое болело, но за то уже Господь и утешал, ибо милости и утешения свои изливал на меня не каплями, но целыми ведрами, наконец, и увенчал полнотою радости.

Шесть лет я сидел в одной келии, которая была 3 аршина длины и 3 аршина ширины; в ней-то я написал 18 томов книг, пуда два весу, все церковными буквами, в числе коих и описания моего «Странствия и путешествия» и проч.; больше все списывал с готовых печатных и рукописных. Тысяч до двух написал писем к разным лицам, ибо переписку имел очень большую.

Я буду писать все самую истину, и самых благодетелей и друзей моих надобно оскорблять, но за то Господь Бог да простит их прегрешение, что сотворили против меня, ибо они это делали по неведению и по наущению злых людей, ибо они были люди, а не ангелы, за то нам не надобно всякому слуху верить и быть очень осторожному; но вот приступаю к подробному описанию Томской моей жизни.

129. 11 числа сентября окончил я двухлетнее мое путешествие, назначенное мне от старца моего, 12 тысяч верст, с 12 рублями ассигнациями начатое, еще остался от дороги 1 рубль.

Подъехали мы к реке Томе и увидели город Томск, который два года был у меня в уме и предмете, увидев его, сердце мое забилось голубем, ово радующися, что оканчиваю дальний путь и двухлетнее путешествие, ово от ужаса, что к кому я приеду, нет ни родных ни знакомых, и где на первый раз приютиться, но все таки думал, что с окончанием этого пути окончатся и скорби мои; но это не оправдалось, ибо скорби уехали в Томск вперед меня на почтовых и дожидались меня в Томске. Переехав реку Томь на пароме, а до города еще ехать версты две по берегу реки, я говорю своему спутнику: «Вот, слава Богу, дальний путь кончаем, что будет в Томске»; что же, конь как бы понял мои слова, начал играть и радоваться, и ушами беспрестанно водить, и не знает, что делать, то бежать, то прыгать, то на дыбы хочет; мы, смотря на него заплакали, что животное так обрадовалось окончанию пути, который ехали три месяца все вперед, да и только. Но мое сердце обрадовалось и испугалось. Мы, въехав в город, стали спрашивать, где постоялый двор? Нам сказали, что настоящих постоялых дворов нет, а становятся по знакомству. Вот первая стрела, что у меня знакомых нет никого, то, стало быть, никто и не примет ночевать; и точно, ездили, ездили, никто не принимает. Вот в Киеве мы видели одного человека, купца Харлова, и едва отыскали его дом, и его дочь нас приняла; мы, слава Богу, ночевали первую ночь. По утру полил сильный дождь, и сделалась в Томске по колено грязь, но мы, слава Богу, приехали еще по сухому пути. Я пошел в полицию прописать паспорт; придя на квартиру, хозяйка меня гонит со двора, хотя я и просил дня на три, но она была непреклонна.

Я пошел искать себе приюта, но никто не принимает; вот уже вечером попадается мне странник, я спросил его, есть ли здесь добрые люди, которые принимают странников? Он сказал: «Есть довольно, но только все заняты сборщиками и странниками, ибо наступила осень. Но, впрочем, пойдем к одному поселенцу, он примет с любовию, только очень тесновато у него. Пришли к нему; точно, он рад принять с любовию, но только можно ночевать, а в день негде, потому что он снимает маленькую лавочку для мелочной торговли; но я рад и этому; того же вечера переехали к нему, и я на последний рубль купил овса коню и это скормил; потом повел его на базар продавать и дорогой говорю коню: «Вот пришло время нам с тобой расстаться, и сего дня тебя продам». Что же, о чудо: «Конь заплакал, и полились из глаз слезы ручьями, даже мы, на него смотря, заплакали». Приведя его на базар, продали за 15 руб. серебребром одному чиновнику. Что же, когда передали ему коня, то он ржал и оглядывался, – как бы не хочет от нас разлучиться. Мне этих денег достало на все издержки в полиции, в Совете и в Губернском правлении, а спутника своего отдал во служение к хозяину. Я пошел к преосвященному Афанасию, но его дома не было, ибо ездил по обширной своей епархии, и еще не будет его дома с месяц.

130. Я взял у губернатора годовой паспорт для прожития в Томской губернии и живу как странник, никого нет знакомого, и ни кого ни о чем не расспрашиваю. День как-нибудь пробиваюсь, а ночь ночую в лавочке, а днем больше пребываю в церкви. Но духовные особы меня узнали, а наипаче которые близкие ко владыке и члены Консистории, и говорили за глаза: «Этот монах афонский, видно, приехал здесь монастыри заводить, но едва ли ему здесь это удастся сделать». Начали разглашать для меня неприятные вести и разные сшивать клеветы и нелепости. Даже многажды мне говорили в глаза: «Поезжай отсюда, да и только». Но я все дожидался владыки. Около 10 числа октября приехал и владыка, но ему много уже на меня наговорили и против меня вооружили самые его приближенные. Потом я, избрав время, пошел к владыке. Но он принял меня очень холодно, сказал: «Зачем приехал сюда, поезжай отсюда». Я сказал: «Владыка святый, куда мне еще ехать, я и то ехал сюда 12 тысяч верст». Он сказал: «А когда не поедешь по воле, то по неволе поедешь»; и, так закричавши на меня, ушел. Я ходил к нему много раз, но уже не стал и принимать меня. Однажды он ходил по монастырю, я хотел было взять благословение, он скоро от меня пошел, я сказал: «Владыка святый, хоть ты бегай, но от меня не убежишь: я твой, а ты мой». Потом он, видя, что от меня не убежать, сказал мне: «Вижу, что хотя бы еще и скоро мне принимать присягу, но делать нечего – надобно». В Губернское правление подал прошение, к счастию, на заграничном столе столоначальник тот самый, который у меня купил коня, и он скоро все дела мои кончил; принял присягу на верноподданство России, выдали мне свидетельство для избрания рода жизни. Я подал немедленно прошение ко владыке, чтобы принял в свою епархию в число монашествующих, а о пострижении моем учинил бы справку в Афонской Горе, а до довершения дела принял бы меня в свой Архиерейский дом, но владыка во всем отказал. Мне было велено явиться в Консисторию, а где я пристал на квартиру, хозяин уехал по делам, меня гонят вон.

Я, придя в Консисторию, вот все члены выбежали ко мне и секретарь, – все на меня закричали: «Поезжай отсюда, а то сгноим тебя в остроге». Я сказал: «Отцы, я отсюда не поеду, а вы меня острогом не стращайте, мне теперь несравненно хуже острога. В остроге я буду иметь теплую комнату и готовую пищу, а теперь я ничего не имею, ни квартиры, ни хлеба».

Вот из Консистории и отправили меня под стражею в Губернское правление. Я уже испугался и зашел на квартиру, сказал, что я иду едва ли не в острог, то знайте, где я. Придя в Губернское правление, распечатали конверт. Председатель с советниками, прочитав бумагу, сказали: «Вот, ищи любви-то в нас, мирских людях, когда ее в духовных не бывало; неужели у них нет ни одного умного человека. Зачем же они тебя прислали к нам, ведь бумаги от нас тебе выданы. Когда они не могли тебя улюботворить и решить твоего дела, то они должны отнестись в Святейший Синод, а не к нам; а просто сказать, они не хотят тебя принять».

131. Я спросил: «Что же мне теперь делать?» Они сказали: «Приходи за утро, мы все твои бумаги выдадим тебе обратно; а ты делай, что знаешь». Я на другой день, получив все бумаги, горько заплакал, что я буду теперь делать: квартиры нет, хлеба нет, и денег ни копейки. Где я приставал в доме, приехали мужики из деревни, видя мою тесноту и бедность, очень сожалели обо мне; один сказал мне: «Отче, тебе очень плохо жить, да и негде, – приезжай ко мне в дом, у меня есть особенные комнаты и хлеба довольно, я тебя упокою». Я, видя, что уже в Томске мне очень тесно, пошел ко владыке испросить благословения в деревню. Он спросил: «Что тебе Губернское правление сказало?» Я сказал, что обратно выдало бумаги. Потом я отправился в деревню за 150 верст, но в Сибири это, как дома, и точно, я ехал одну ночь; мужики на полупути немного покормили. Я приехал, хозяева меня приняли очень ласково. Но из Томска послан был нарочно за мной благочинный, член Консистории, взял заседателя и понятых, в полночь обступили дом, в котором я ночевал; взяли меня, как разбойника, однако не связали, и привели в Волостное правление. Тут я от горя сердца моего сказал благочинному речь, в которой обличил его при публике; все увидели, что одна на меня злоба; сделались все до меня добры; потом на подводе отправили меня в Томск в Земский суд; там все меня знали и немедленно выдали все мне бумаги; это было 22 декабря. Я, придя ко владыке, сказал: «Бог с тобою, Владыка святый, что сам ты меня не принял, да и нигде места не дал». Он сказал: «Отец, прости меня, я истину тебе скажу, что я не знал, как благочинный уехал за тобою». С этого времени владыка сделался ко мне ласковее и добрее.

132. Вот и другое Господь мне приготовил утешение, ибо, увидя меня, одна странница сказала: «Иди со мной, тебя желают видеть одни страннолюбцы и благодетели». Я пошел с нею, и пришли в дом к мещанину Федору Ивановичу Головкову. Он и супруга его, Настасия Иосифовна, приняли меня и обласкали, как родные, сказав мне: «Мы, батюшка, наслышаны о тебе, что очень бедствуешь и не имеешь себе пристанища, то мы тебя принимаем со всею любовию; вот тебе эта комната, и живи, сколько тебе будет угодно, хотя бы год или более, и о пище не имей попечения, нас Господь пропитает». Я очень был этим благодеянием утешен и перебрался к ним на квартиру; здесь-то Господь немного меня успокоил, хотя не духом, но телом, совершенно меня упокоили, спаси их Господи.

133. 8 января 1848 года подал я прошение в Святейший Синод о принятии меня в монашество. Но владыка час от часу был ко мне расположеннее. После каждой службы начал меня звать к себе угощать и показывать свою библиотеку и все свои драгоценности.

Но в Великом посте еще меня испытали. Был я у утрени в Алексеевском монастыре, у дверей стоял квартальный; после утрени я пошел на квартиру, а квартальный – за мной. Идя мимо части, он позвал меня в часть. Я завернул. Частный спросил, где я стою на квартире? Я сказал; он посадил меня в сани с собой; приехали на квартиру, всех испугали; частный забрал все мои вещи и бумаги и привез меня в часть. Оставя меня в части, сам ушел. Через час приехал и приказал взять вещи и бумаги и идти на квартиру. Я спросил, что значит это. Он сказал: «Все клевета ваших духовных». Это уже последняя была попытка.

134. Уже на Пасхе и после Пасхи владыка совершенно ко мне расположился и начал всем меня награждать; просфиры, приносимые ему три: из собора, монастыря и домовой церкви, – все отдавал мне, и часов по шесть со мной разговаривал, меня обо всем расспрашивал. Однажды спросил: «А что, ты не имеешь ли чего для памяти записанного?» Я сказал: «Есть у меня маленькая тетрадка, где я записывал кое-что с Иерусалима, где чернилами, где карандашом, где по уставу, где скорописью». Он велел мне ее принести. Я принес. Он, прочитав, очень полюбил и приказал одному священнику переписать; тот переписал, да кое-что поправил со славянского на русский слог. Владыка на это оскорбился, а мне начал говорить, чтобы я еще этим занялся и кое-что пописал подробнее и побольше, но я отказывался невозможностию упомнить места, не имея места⁴⁹, где писать, и тягостию скорбей. Он хотя и ежедневно об этом напоминал, но все еще слегка. Потом час от часу начал все более и более принуждать.

135. Под 28 апреля 1848 года видел я во сне своего родителя, что он якобы собрался в дальний путь, и я с ним прощался и горько плакал. Он меня благословил, сказав: «Прости меня, любезный мой сын; чем-нибудь я иногда тебя и оскорбил, и я тебя во всем прощаю и вечно благословляю, ибо я иду уже в невозвратный путь, мы уже больше не увидимся».

Я, простившись, горько плакал дня три и записал этот день. В сентябре получил письмо от зятя из Молдавии, где точно в самую ночь эту под 28 апреля он скончался.

Того же, 1848 года, под 23 мая, под седьмую неделю по Пасхе после Всенощной спал я на квартире своей на постеле и вижу во сне, что пришла к одру моему возлюбленная моя мати, пав на лицо мое, и стала говорить мне следующее: «Возлюбленное мое чадо, отец Парфений, вот пришел мне час отыдти от мира сего, я пришла тебя посетить и благословить, вот я тебя прощаю и благослоовляю моим родительским благословением». Я же моими руками ее обнял и прижал к себе сколь сил моих было. Она же сказала мне: «За сим прости меня ради Христа, уже мне время идти, и я отпустил ее из рук моих; она пошла от меня; я тут же пробудился от сна; так же я дня три плакал – льются слезы, да и только. В прежде упомянутом письме, что в самую эту ночь она скончалась, ибо я записал это число и месяц.

Хотя нам снам верить и не надобно, но некоторые, с рассуждением старцев, и отвергать не надо.

136. Но на прошение в Святейший Синод мне ответа никакого не последовало. Того же, 1848 года, 21 июля ходили мы со владыкой по саду много часов. Он привел меня под свой дом в нижний этаж в одну келию, спросил меня: «А что, отец Парфений, хороша ли эта келия?» Я ответил: «Хороша да не моя». Он сказал: «А как будет твоя?» Я сказал: «Уже, когда вы сначала меня отвергали, а теперь уже невозможно этого». Он сказал: «Так вот назло сделаю, что будет твоя», – а сам улыбается. Потом сказал: «я тебе говорю правду, иди с Богом – перебирайся в эту келию. Я сказал: «Уже сегодня поздно, до утра надобно потерпеть». Что же, Консистория узнала, что владыка хочет меня принять в дом свой, испугавшись, все прибежали ко владыке и всячески стали его уговаривать и стращать, чтобы не принимал.

Поутру я пришел к Литургии, владыка увидел меня, позвал к себе и сказал: «Погоди перебираться в келию, а напиши ко мне прошение на простой бумаге и подай мне». Я пошел, написал и подал. Он же сказал: «Теперь иди с Богом, перебирайся; я твоим недоброжелателям уста загражду».

137. На прошении надписал: «Спросить Губернское правление, не имеет ли препятствий афонский монах Парфений проживать при Архиерейском доме до решения дела его». Губернское правление отписало, что никакого с их стороны препятствия нет. Я перебрался ко владыке в дом 22 июля; с этого времени владыка стал мне совершенный отец; ежедневно начал делать меня соучастником своей трапезы и большую часть времени провождать со мной в беседах. Вот здесь-то уже совершенно напал на меня: «Пиши свое путешествие, да и только». Сколько я не отзывался, сколько не плакал, что не могу этого дела начать. Он сказал: «Ежели ты не будешь писать, то навсегда останешься несчастным человеком». Я приду в келию, возьму перо и сижу над бумагой часа два, не зная, что писать и с чего начать; плачу и прошу Господа вразумить меня. Владыка позовет к себе, спросит: «А что, начал ли писать». Я скажу: «Нет». Таким образом у нас спор на долгое время.

Наконец он употребил одно средство еще; однажды после Литургии позвал к себе и спросил: «Что, начал ли писать?» Я сказал: «Нет». Он, больше ничего не говоря, обеими руками благословил меня и сказал: «Иди, пиши, Бог тебе откроет, что писать, а без того уже больше ко мне не ходи». Я заплакал и пошел; придя в келию, довольно поплакал и взял перо; посидел с час и протер слезы, вдруг мне блеснуло в уме, что как мы начали собираться в Афонскую Гору, и я начал это писать, начало 2-й части, – что же, О! чудесе: сделалась в уме моем какая-то свобода и чистота; я все стал как бы видеть и слышать, самые тогдашние события и слова. Написал две страницы церковными буквами до вечера. Вечером владыка позвал меня к себе, и я взял свою тетрадь. Он спросил: «Что, начал ли писать?» Я отдал ему тетрадь и сказал: «За ваши, Владыка, святые молитвы и благословение очень хорошо начал». Он, прочитав, с радости не знает, как восхвалить меня. С этого уже дня писал я до окончания очень свободно, даже никогда ни на одну минуту не было остановки; но пишу как бы с готовой книги.

138. Владыка уехал по епархии на три месяца, а меня оставил одного; вот тут-то мне был крест. Только бы могли изыскать какие средства меня оскорбить, те все были употреблены, потому что эконом Архиерейского дома первый был мой гонитель, а теперь остался я под полным его надзором, даже каждым куском хлеба меня упрекали, и я не стал ходить в трапезу. Наконец дождался своего отца и благодетеля; он только подъехал к заставе и спросил одного знакомого купца, жив ли отец Парфений, ибо ездил три месяца. Приехав, благословил меня со слезами на глазах; пожал мою руку и спросил: «Что, не обижали ли тебя без меня?» Я сказал: «Нет». Но он стороной узнал все, как со мною поступали, и дал хороший эконому нагон. Однажды сказал мне при публике: «Отцу Парфению все хорошо, и все добрые люди, хоть бы был по уши в смоле кипячей, а все говорит, что самая приятность одна». В ноябре месяце, в первых числах, вдруг требуют меня в полиции; я немного было испугался – подумал, еще чего Консистория не придумала ли, но однако это послужило к моему счастию. Я прихожу – секретарь говорит мне: «Губернатор требует от тебя показание подробное, где родился, где проживал и где постригался в монахи». Я спросил: «Здесь это напишете, или я у себя дома напишу?» Он велел написать дома. Я написал и на другой день снес в полицию. Больше никакого не было слуху, что это такое; уже через семь месяцев узнали, какую губернатор сделал для меня милость.

Но как владыка заставил меня писать путешествие мое, меня начал смущать помысл, что я это начал дело, угодно ли то Богу, ибо напишешь пером, то после не вырубишь топором – пословица есть. Как бы оно не послужило во вред душам человеческим, хоть владыка и приневолил меня писать, но мне не известно, угодно ли это Богу. Этот помысл очень стал меня угнетать, так что и владыка заметил и спросил меня: «Что ты, отец Парфений, или не здоров, что ты не весел и очень похудел, скажи мне». Я ему ответил: «Я, слава Богу, здоров и болезни никакой не имею».

139. Но как я был уже более десяти лет глух, то владыка часто говорит что-нибудь потише. Я не дослушаю и молчу – владыка спросит: «Что же ты молчишь, или не слышишь?» Я отвечу: «Не дослышу». Он скажет: «Какой бы ты человек хороший, но очень трудно с тобою говорить, все кричи. Это тяжко для меня». Однажды пошел я на базар, зашел в лавку, где продают иконы; я увидел икону Иверской Божией Матери, афонской Вратницы, и то чудно, что в Афоне и работана, с греческими подписями, хоть и на бумаге, но я очень ей обрадовался, тут взял ее и принес домой. Это было 12 число ноября. Потом 14 ноября 1848 года Господь меня утешил великою радостию: в самый день моего рождения, по утру, до Литургии ежедневно я писал свое путешествие; вот пишу и на икону Божией Матери посматриваю; что же, вдруг что-то в левом ухе у меня очень лопнуло, я удивился этому: что же, вдруг стал слышать, как перо пишет по бумаге, я попробовал пальцем – слышу и даже не верю сам себе. Я встал, начал ходить – слышу свои шаги, слышу, выше меня шевелится владыка, а за стеной письмоводитель. Я жил более трех месяцев и ничего не слыхал, полагая, что все капитальные стены, и что живу один-одинехонек. Потом ударили к Литургии, я слышу, мой сосед по-прежнему постучал в стену, чтобы я шел к Литургии, но я сам прежде уже его услышал. Я пошел в церковь. Когда вышел на двор, то показался мне другой свет, ибо слышу по городу шум, крик животных и людей, я стоявши не знаю где, ибо 10 лет 6 месяцев и 20 дней уже не слышал хорошо. Потом, вшедши в церковь, еще показалось чуднее: поют очень громко, и повсюду шум, а у меня слезы ключами от радости, и благодарил Господа, что такое излил на меня благодеяние. Вспомнил слова старца моего Арсения, когда я еще во Афоне 1845 года говорил ему: «Как же ты, отче, посылаешь меня, такого калеку глухого». Он же мне сказал: «Это дело Божие, ежели угодно будет Богу, то и сышать будешь». После Литургии я зашел ко владыке и сказал: «Вадыка святый, поздравь меня с радостию». Он спросил: «С какою, разве ты получил какую весть о делах своих?» Я сказал: «Нет, я слуху о делах не получил, но получил собственно слух, ибо одно ухо у меня проткнулось, и я теперь слышу очень хорошо, теперь как хотите тихо говорите, я слышу». Он, удивившись, начал говорить со мной потихоньку. Мы оба много радовались и прославляли Господа Бога, творящего дивные чудеса и проты[ка]ющего уши глухим.

Это утешение я принял от Бога за самое извещение, что труды мои, которые заставил меня трудиться владыка, приятны Господу Богу, и сердце мое сделалось очень покойно, и с радостию начал продолжать свое послушание.

140. 1849 года в январе месяце скончался мой благодетель Федор Иванович Головков, причастившись Святых Таин и исповедавшись в полной памяти часа за три до смерти, маслом пособоровшись, и отходную духовный отец прочитал, – и отлетела душа его ко Господу. Сам владыка в соборе, – никто его не просил, и он никому не сказал, – сам назначил служить Литургию и сам отпевал погребение, – сам сказал нагробное слово, в котором ублажил покойного и вкратце объяснил его добродетели, но как сам не мог говорить от слез, но так весь народ, который почти не вместил собор, рыдал, а наипаче все бедные и странствующие, то и я теперь не могу все передать. Владыка по своему обыкновению говорил без приготовления – наизусть, но однако несколько слов остались у меня в памяти. Вышел он на амвон, перекрестился и протер слезы на глазах, и начал говорить следующее:

141. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

Что это здесь в соборе стоит за гроб, и гроб, как видится, должно быть, самого бедного человека, потому что он ничем не раскрашенный и не покрытый златотканными покрывалами, как здесь есть обычай покрывать, и даже по обычаю здешнему по пути и не набросано ветвей пихтовых, это явно означает бедность умершего. Гроб его сделан из простых досок, покрыт он простым церковным покрывалом; это все явно показывает, что он был человек небогатый, да и вам всем известно, что он был человек небогатый; так точно, видно, он не заботился о том, чтобы собрать больше денег и оставить после себя, и заготовить себе богато убранный гроб. Но, стало быть, он больше старался о том, чтобы и последнюю свою копейку, которую он добывал своими трудами, предпослать ее к Богу через посредство ближних – странствующих, бедных и нищих, которых он ежедневно сотни пропитывал; это я не похваляю умершего, как это свойственно льстецам, но говорю истинную правду, что единогласно скажет весь Томск; но что я говорю Томск, и вся обширная Сибирь, и даже в России тысячи об этом знают, ибо вы спросите странника, и сборщика, и богомольца, который бывал в Томске, где он стоял и имел приют в Томске? Все единогласно скажут: “У Федора Ивановича Головкова”.

Почему же, когда он бедный был человек, и я сам отпел по нем погребение, потому что добродетели его меня заставили, и даже вы сами меня к тому понудили, потому что я знаю, как он был человек бедный, но вы, мои дети все, богатые и бедные, съехались и сошлись на его погребение, и мало того, что сошлись в такое холодное время, что и сей великий храм едва вместил вас; но все вы, как я сам вижу, плачете и рыдаете об разлуке с умершим. Много я здесь погребал богатых и славных, но ни на одном погребении не было такого собрания народа, и ни по одном так не плакали, как вы все плачете об этом блаженном рабе божием Федоре; да и должно плакать и плакать горько, потому что лишились мы собрата и согражданина, чрез добродетели и молитвы которого, может быть, спасался весь град от гнева Божия и от наказания. Вот, были наши томские новые Авраам и Сарра, но Авраам и Сарра были богаты, а эти наши были бедные, но дом и наших страннолюбцев был отверзт всем странствующим и бедным. Но вот Авраам скончался, а Сарра осталась, не имеющая никаких средств уже упокоить странствующих, а разве впоследствии восстанет Исаак и наследует добродетели отца своего; но теперь не предвидится в Томске преемника и наследника его добродетелям, но отчаиваться не могу; может быть, Господь и от камени воздвигнет чада Аврааму.

Но скажу и о смирении сего блаженного усопшего раба Божия, ибо я ежедневно слышу от всех сборщиков и сборщиц и странников, кого ни спросишь: “Где остановились на квартире?” Все говорят: “У Головкова”. Вот я пожелал его видеть и с ним познакомиться: но он отказался от этого, сказав: “Где мне с архиереем знакомиться, я принимаю странных не ради того, чтобы прославляться, но ради Бога”.

Он всегда в числе прочих принимал от меня благословение, но я его знал и любил сердечно, и за самое его смирение еще более его полюбил; он ни одной службы не пропускал, чтобы не быть ему, и я уже знал его место, где он становится.

Но и кончина его была самая христианская, желал бы я, чтобы всем нам была такая; да сподобит его Господ Бог своего Небесного Царствия.

О! Рабе Божий Феодоре, аще будешь иметь дерзновение у Царя Небеснаго, то и нас не забуди своим ходатайством у престола Божия, аминь».

Это я здесь поместил малую часть.

142. Здесь я скажу несколько слов о жизни сего страннолюбца, раба Божия Федора Ивановича Головкова: уроженец был города Тюмени Тоболь ской губернии, но жизнь свою препроводил в Томске, ибо служил у хозяев, занимался письмоводством, состояния большого не имел, но имел свой дом и жену Настасью Иосифовну, добродетелями превосшедшую и мужа своего; имели детей 6 человек, три сына и три дщери; средняя – теперь монахиня Сусанна, в Иркутском Знаменском монастыре казначея, а прочии все в супружестве. Но страннолюбие их было неограниченное; я жил сам у них в доме 8 месяцев, ежедневно у них полон двор повозок и дом странников и сборщиков и сборщиц; в одной половине дома мужчины, а в другой – женщины, и не так упокояют, как бы привелось, но завсегда с приготовлением, трижды в день поят чаем, и рыба, и пироги; еще кроме странников и нищих всех накормят обедом; но были очень небогаты, так что жалованья едва доставало, даже беспрестанно бывал должным за съестные припасы, уже, бывало, узнаешь, когда он получит жалованье, первым долгом купит свечь белого воску рублевых и наставит у икон по всем комнатам, уже видно, что хозяин получил жалованье. Но церковной службы, только бы ему позволило время, никогда не оставлял и очень любил хорошее пение, завсегда бывал там, где служит владыка и поют певчие. При мне случились у них в доме большие недостатки, так что жена его не вынесла и сказала ему: «Вот мы до какого дошли состояния, что если ты помрешь, то нечем и похоронить будет». Он как бы пророчественно ей сказал: «Глупая, глупая, меня так будут погребать, что весь город сойдется на погребение, и сам владыка будет отпевать». Что же, по его предсказанию и случилось.

А по смерти его жена его уехала в монастырь в Иркутск, к дочери, и уже пострижена теперь в монахини; а в доме остался средний сын с семейством и также принимает странных, и даже последнюю копейку делит с нищими.

143. В одно время владыка приходит ко мне в келию и принес книгу Библию; и уже дома подписал и печать приложил, и ею благословляет меня, говоря: «Вот, благословляю тебя этою книгой, и книгой, матерью всех книг, а когда мать-то к тебе заберется, то она тебе полную келию натаскает детей»; и вот его слова сбылись, ибо в течение шести лет уже у меня в келии пройти нельзя, вся книгами завалена.

Писал я книги своего путешествия с большою скорбию, ночь читал псалтирь, сорокоусты за упокой, и на эти деньги покупал бумагу, свечи, чернила и перья, и одежду, и восковые свещи, и ладан, а владыка ничего не давал. Но, когда я окончил и переплел сам, и принес владыке, он принял очень приятно и вынес мне денег 20 руб. серебром. Я говорю ему: «На что же ты мне теперь даешь денег, когда они уже не нужны; ты бы тогда давал, когда я писал книги, тогда они точно были нужны». Он, улыбаясь, сказал: «Я все дожидал, что отец Парфений не попросит ли денег, и этим тебя искушал, однако ты все-таки меня пересилил».

Потом он мне вдруг выписал за шесть лет «Творения святых отцов». Прочитав мои путешествия, заставил еще переписать набело. Я еще сидел год переписывал, но с небольшой прибавкой; а владыка как начал мне выписывать книг, только успевай благодарить; начал давать денег на бумагу, свечи и на все, чего уже и не нужно. Но сколько владыка сделался добр, столько час от часу подымалась на меня зависть, и разные пустые клеветы доводили до владыки; но он лучше их знал, чем меня, и не верил ни кому ничего.

144. 1849 года июня 29-го, в праздник свв. апостол Петра и Павла, в соборе теплый придел, то владыка служил в соборе, а я стоял Литургию у себя в домовой церкви и после Литургии пришел в келию; только мой сосед, письмоводитель, позвал меня к себе и сказал: «Отче Парфений, поздравляю тебя с радостию». Я спросил: «С какою радостию?» Он сказал: «Пришли о тебе бумаги из Афонской Горы, все в твою пользу». Я спросил: «Почему же ты это узнал, и кто сказал?» Он, показывая на гостя своего, сказал: «Вот этот человек сказал, потому что он служит у губернатора калистратором, то вчера только получил». Я начал спрашивать: «Кто же это требовал и писал в Афонскую Гору, и что мне прислано?» Калистратор говорит: «Это губернатор сделал, когда прошлого года собирали подробное показание, то он по оному и спросил Афонскую Гору, твоего игумена Герасима. От игумена прислано свидетельство о твоем месторождении, пострижении и поведении, о проживании во Афоне и о путешествии в Иерусалим, Россию и Сибирь. Это шло чрез Константинопольского Патриарха, Русское посольство, чрез Азиатский департамент, было писано по-гречески, но в департаменте перевели на русский язык и прислали к губернатору». Я, слыша такую неожиданную радость, благодарил Господа и много от радости плакал. Потом приехал из собора и владыка, я тут же пошел к нему и сказал ему свою радость. Он же прежде не поверил, потом позвал письмоводителя и распросил его и тут же послал его в Совет взять дело с козаком – только посмотреть, а сам сел обедать, приглашая и меня. Но я отказался. Немного спустя опять зовет меня к себе; я пришел; владыка держит бумаги в руках, а эконом сидит. Вот владыка начал читать, а сам не может от слез выговаривать; читал, все взглядывал на эконома, а эконом сидит ни жив, ни мертв. Владыка сказал мне: «Вот теперь, отец П. молись Богу, – твое дело пойдет в ход».

Дело мое ходило из Томска до Афонской Горы и обратно только семь месяцев. Потом владыка 1 июля отправился обозревать епархию и приехал уже чрез три месяца, спросил меня о деле. Я сказал, что все дела переданы из Губернского правления в Консисторию. Он приказал эконому и секретарю делать доклад в Святейший Синод. Но Консистория сделала доклад только оставить дело к сведению, потому что я подал прошение в Синод. Но владыка обратил дело обратно с надписанием сделать доклад для представления в Синод. Но Консистория опять так же написала – к сведению; тогда владыка на них уже оскорбился и, прочитав мне дело, сказал: «Вот как тебя любит Консистория». Я ответил: «Владыка святый, мне уже давно известно, как она любит меня, еще сначала, и вас против меня вооружала, и дела мои все запутала, так что теперь уже трудно и поправить». Он сказал: «Так не будет же по их, а я сделаю по-своему», – и надписал на докладе строго, наказав секретарю словами, чтобы сделать доклад в Синод. Что же Консистория, опять сделала по-своему, только к сведению. Тогда уже владыка оскорбился и призвал всех членов и секретаря, двух архимандритов, двух протоиереев и секретаря, и поставил всех рядом, и меня позвал. Начал им при мне говорить великолепно и серьезно, – вот показал свой великий сан и власть, так что все затрепетали: «Слышите вы, члены Консистории, я вам буду говорить по-русски, да слушайте же: сделайте об отце Парфении доклад в Святейший Синод, слышите, что я вам говорю, сделайте доклад в Синод, да слышите ли, что⁵⁰ я вам говорю, а то дуну, так ни один не усидит». Они все пали на колени и сказали: «Слушаем и сделаем все, что вам угодно». Владыка сказал: «Ступайте, делайте». Что же, к вечеру все изготовили и принесли ко владыке. Владыка еще сделал прибавление от себя, пол листа написал в Синод: восхвалил меня выше моего недостоинства, и что согласен с любовию принять в свою епархию. Призвав меня, прочитал мне. Я сказал, залившись весь слезами: «Владыко святый, я даже не достоин таких ваших отеческих милостей». Он сказал: «Молись Богу, авось, Господь поможет нам опять твое дело оживить и свое первое прегрешение загладить; теперь надо ожидать решения в Великом посте».

Но его слова не оправдались на деле, ибо, когда засушен корень, то уже трудно приняться ветвям. Прошел пост, и прошло лето, а ответа никакого не было.

145. Вот еще надобно мне было вкусить испытание, которое едва ли не труднее первых; такое испытание, что чуть я мог перенести, только еще Господь подкрепил меня, а испытание следующее:

В 1850 году последовала ревизия, а мое дело в Синоде еще было не кончено, то враги мои этим восторжествовали, склонили на это и владыку, чтобы меня выключить вовсе из монашеского звания и упрятать в податное состояние. Напали на меня все: Консистория и владыка – подавай в податное сословие, да и только, до того довели, что едва со мной не случилось удара, ибо целую неделю не давали мне покоя день и ночь; но я, устояв против всех этих бурь, им последний сказал ответ: «Воля ваша, хоть сейчас отправляйте меня в острог, буду там сидеть и дожидаться окончания моего дела, но я все-таки монах, не отрекусь никогда своего звания и чина и не пойду в податное состояние, ежели я не угоден в российское монашество, то пусть отпустят меня во свой монастырь, во святую Гору Афонскую».

После этих слов владыка умилостивился и обратился опять ко мне сердцем. Это уже последняя была попытка меня притеснить.

146. 1851 году еще второе я подал прошение в Святейший Синод, но и на это ответа не было, и так все мои прошения остались без решения и без всякого успеха.

Писал я письма к разным лицам и просил помощи принять участие в моих делах, но все умолчали, а оставили меня одного скорбеть и терпеть скорби. Многие люди – господа и купцы, ездившие в Санкт-Петербург, обещались за меня похлопотать, но все ничего не могли даже и узнать о моем деле.

Наконец в 1851 году, в июле месяце, обратился я письмом к Его Высокопреосвященству Нилу, архиепископу Иркутскому и Нерченскому, и просил его ходатайства и покровительства; вот прилагаю письмо подлинником.

147. «Его Высокопреосвященству, Великому Господину Высокопреосвященнейшему Нилу, архиепископу Иркутскому, Якутскому и Нерчинскому и разных Орденов Кавалеру.

От инока Святой Горы Афонской, странствующего Парфения, уроженца Молдавского, смиренная епистолия.

Ваше Высокопреосвященство, всемилостивейший Архипастырь, припадая к стопам ног ваших, со слезами прошу Вашего Архипастырского благословения и заочно целую властные Ваши руце.

Всемилостивейший Архипастырь! Хочу я, паче всех человек непотребнейший, обеспокоить Ваше Высокопреосвященство, сим моим посланием; но прихожу в трепет и ужас, дабы не оскорбить Вашу святыню; но возложивши всю свою надежду на Господа Бога и на Ваши Архипастырские милости, и покройте мое невежество своим благоразумием. Но прежде скажу я вам о себе, кто я такой и как попал в сию Сибирскую страну и какие причины побудили меня обеспокоить Вас и написать Вашему Высокопреосвященству сию епистолию.

Родившись я в Молдавском княжестве от родителей великороссийского происхождения, но расколом зараженных; чрез что и наши прародители и отлучились своего отечества, России; секты поповщинской, – в чем я и воспитан. Но я с самых юных лет рассмотрел суету и непостоянство маловременной этой жизни и захотел с самой юности посвятити жизнь свою на службу Единому истинному Господу Богу моему, во Святой Троице славимому, и работать Ему во иноческом чине, и в самых юных летах оставил я дом, родителей и все, что было, и пошел во след Господа моего Иисуса Христа. Пржде странствовал по России, ко Святым мощам и по монастырям, а наиболее по раскольническим, но не мог найти себе места по совести, паки возвратился в Молдавию, и препроводивши свою жизнь до 30 лет в разных раскольнических скитах, в течение которых и пострижен был в монашество. Но хотя и пребывал я в расколе и проживал между раскольниками, но с самых юных лет касался луч Божественной благодати до моего сердца, и часто я приходил в сомнение спасения, и видел заблуждение раскольнических разных сект и толков; много проливал о том слез, прося Господа Бога моего, чтобы показал мне единую Свою Святую Соборную Апостольскую Церковь, и, сыскавши между раскольниками единомысленную мне братию, с которою, с помощью Бога, совершенно рассмотрели раскольническое заблуждение и погибель. В 1836 году, оставивши раскол и с раскольниками пребывание, поступили в Молдавии, в православный общежительный монастырь Ворону и по определению Его Высокопреосвященства Вениамина, митрополита Молдавского, были присоединены ко Святой Соборной Восточной Христовой Церкви, чрез Миропомазание, и из монахов сделаны послушниками; всех нас 12 человек.

Но в 1839 году все мы разлучились в разные страны и места – шесть человек попали в Россию. двое – в единоверческий Таврический Корсунский монастырь; а прочие все попали в Москву к митрополиту Московскому Филарету, которых он принял с любовию, и завел новый скит Гефсиманию, которые и до ныне там начальниками. Первый был иеромонах Макарий, а теперь уже в схиме Иларион, а вместо его теперь начальником иеромонах Анатолий, а третий иеромонах Александр казначеем; четвертый иеромонах Иоанн, первый мой друг, – духовником.

Четверо остались в Молдавии, в монастыре Вороне, а мы двое пошли во Святую Афонскую Гору, куда я от юности имел желание и нетерпимо стремился в это тихое пристанище, от мирских соблазнов удаленное, и чтобы тамо найти искустнаго старца и препоручить ему свою душу и тело, и жить в совершенном послушании и во отсечении своей воли, и препроводить остальную свою жизнь в пустыне, и в безмолвии, под старцем.

Пришедши во Святую Афонскую Гору и Господь Бог, и Божия Матерь, не лишили моего желания, ибо такого старца сподобился застать в живых, что к нему вся Святая Гора Афонская благоволила, и навсегда тамо таковых старцев бывает немного, может быть, во веки, пустынножителя иеросхимонаха Арсения, ибо он был всеобщий духовник русским, болгарам и сербам и всем духовникам духовник.

Вот такому-то великому старцу сподобил меня Господь Бог препоручить свою душу и тело. Сколько был велик старец, столько же и велик наложил мне нести крест. Он прежде благословил меня пожить одному в пустыне; потом препоручил меня под руководство своему ученику, иноку Иоаникию на келию, препроводить скитскую жизнь.

Потом второго моего старца, монаха Иоаникия, и меня с ним, послал в общежитие к грекам, в русский Пантелеимонов монастырь, и тамо благословил отцу Иоаникию принять священство и духовничество для русской братии и принять великую схиму, и наречен в схиме Иероним, который и до ныне тамо обретается в живых.

А, проживши в общежитии 5 лет, в течение которых игуменом Герасимом был пострижен в великий иноческий образ схиму.

Потом игуменом Герасимом и духовником Иеронимом, по моему желанию, отпущен был в пустыню послужить одному великому старцу, пустынножителю Схимонаху Тимофею, бывшему Валаамского монастыря молчальнику. Но немного я насладился этою тихою равноангельною безмолвною жизнию, только полгода, но грехов ради моих великих, вывел меня Господь из тихого пристанища и высунул меня на средину великого и страшного моря претерпевать всякие роды скорбей и странствия.

Но мой старец, иеросхимонах Арсений, вывел меня из пустыни, даже и из Русского монастыря, и вечно разлучил меня со Святой Афонской Горой, сверх всякого моего желания прежде послал меня в Иерусалим поклониться Святому Христову Гробу и прочим святым местам, а потом велел идти в Россию, в Сибирскую дальнюю страну, в г. Томск. Я спросил: “Что я тамо буду делать?” Он же сказал: “Тамо тебе Бог дело покажет”. О! коль горестно было мне слышать такое его вышеестественное распоряжение, что как я могу начать такой дальний путь, почти 12 тысяч верст, по морям и по суху, чрез границы и карантины, не имея при себе ни одной копейки денег, еще и просить ни у кого не велел. Но исполняя свою иноческую обязанность творить волю старцеву даже до смерти: прежде сходил в Иерусалим, но возвратившись во Святую Гору, уже своего старца в живых не застал, ибо 24 марта 1846 года скончался, сам пошел на вечный покой, а меня оставил на земле странствовать и пить горькую чашу скорбей и бедствий.

Хотя я и старался и просил афонских отцов, чтобы мне разрешили жить в Афоне до смерти, но все отказали, сказав, что твое дело кончено и запечатано смертию твоего старца. Потом, бывши в Константинополе, просил Его Святейшество Константинопольского Патриарха Анфима, чтобы разрешил старцево определение, но все сказали: “Куда старец послал, туда и иди”. И вот два года окончил свое странствие и путешествие и в 1847 году 11 сентября достиг до назначенного места, до города Томска; но не без скорбей было окончить такой дальний путь, не имевши при себе ни одной копейки денег и ни у кого не просивши. Но за молитвы старца не оставлял меня Господь Бог своею милостию.

По прибытии в Томск, принявши присягу на верноподданство в России и взявши свидетельство из Губернского правления, – подал прошение к Его Преосвященству Афанасию, епископу Томскому и Енисейскому, чтобы принял меня в свою епархию, а о пострижении моем в монашество учинил бы справку в Афонскую Гору, в русский Пантелеимонов монастырь. Но получил во всем отказ. Потом 9 января 1848 года подал я сам прошение в Святейший Синод о принятии меня в Российское монашество, но и до ныне на это никакого разрешения не последовало. Я десять месяцев проживал в мирском доме, у родителей казначеи вашего женского монастыря, Марии Федоровны Головковой. Потом преосвященный Афанасий сжалился надо мной, странником, 22 июля 1848 года принял меня в свой Архиерейский дом, и дал мне келию, в которой и до ныне живу.

В этом же 1848 году, в ноябре, господин губернатор взял с меня показание и учинил справку в Афонскую Гору и в 1849 году в июне из Афонской Горы, из Русского монастыря, от игумена Герасима, получено полное сведение о моем пострижении в монашество и о проживании во Афоне и о путешествии в Иерусалим и Россию, все в мою пользу и согласно с моим показанием, прислано на греческом языке, но в Азиатском департаменте переведено на русский язык; все дела мои из Губернского правления были предоставлены Его Преосвященству Афанасию. Он того же года 8 декабря, все мои подлинные дела и бумаги еще и от себя написал в мою пользу, о моей жизни, что он видел в два года, и о согласии принять меня в свою епархию, – представил Святейшему Правительствующему Синоду. Но на это и до сего времени никакого нет ответа. Потом я 2 марта 1851 года еще второе подал прошение в Святейший Синод, в той же силе, но и на это еще никакого ответа нет.

Вот, Всемилостивейший мой Архипастырь, какие мои дела и скорби; но я конца еще не предвижу; а зачем меня сюда старец послал – Бог весть, вот уже доживаю пятый год; да и места в Томской епархии не нахожу удобного для безмолвия и препровождения остальных моих дней, да и впредь не предвижу, потому что монастырей общежительных и уединенных нет ни одного, а я к штатным и среди городов монастырям не привычен и даже не имею и расположения, потому что всю свою жизнь препроводил в пустынях и общежительных строгих монастырях, а теперь, хотя и живу, но и то только скорблю, егда вспоминаю равноангельное апостольское общежитие или уединенную пустынную жизнь.

Вот, Всемилостивейший Архипастырь, в чем состоит цель моего к Вашем у Высокопреосвященству послания, ибо я наслышан, что в Вашей пастве есть уединенные общежительные обители, утвержденные высшим начальством, и к безмолвию удобные, к которым я горю любовию, а наипаче к Чекойской пустынной обители.

И так, припадая к стопам ног Ваших, прошу Ваше Высокопреосвященство, подать мне скорбящему руку помощи: первое, чтобы поскорее окончили мое дело в Святейшем Синоде и приняли бы меня в российское монашество; второе, прошу принять меня в свою епархию, под свое покровительство и определить меня в какой-либо общежительный пустынный монастырь в число братства, для препровождения последних моих дней жизни, внутри монастыря или подле монастыря на безмолвии; третие, прошу дать мне наставление, как мне еще приступить к окончанию дела моего.

От роду мне 45 лет; жительство имею в городе Томске, при Архиерейском доме.

При сем смиренно и со слезами припадаю к стопам Вашего Высокопреосвященства и прошу ваших святых молитв и благословения. Навсегда остаюсь ваш смиренный послушник и паче всего мира непотребнейший, странствующий инок Святой Горы Афонской, святой Пантелеимоновой русской общежительной обители, всех последний Парфений грешный.

24 Июля 1852 г. Томск».

148. На сие письмо получил от Его Высокопреосвященства следующий ответ:

«Честному иноку Парфению.

С умилением прочел я епистолию твою; она показала мне, сколь велики труды твои и терпение, сколь свято желание сердца твоего, но, к сожалению, просьбу твою нахожу неудобоисполнимою, доколе не последовало решение от Святейшего Синода. И так надобно молиться и уповать, когда же Господь утешит тебя благоприятным решением дела твоего, мы не откажемся принять тебя и успокоить старость твою в пустынной Чикойской обители.

Нил, архиепископ Иркутский, Нерчинский и Якутский.8 октября 1852 г.».

149. Но я, не дождавшись ответа из Иркутска от владыки, потому что получил от постороннего лица ответ, что владыка помочь тебе не может, и участие в твоих делах не берет. То я вижу, что дела мои остаются без всякого действия и положился обеспокоить московского митрополита Филарета, как второго Члена Святейшего Правительствующего Синода, и написал ему письмо, следующее:

«Святейшего Правительствующего Синода Члену, Высокопреосвящен нейшему Филарету, митрополиту Московскому и Коломенскому, Свято троицкой Сергиевой Лавры Священноархимандриту и разных орденов Кавалеру.

От инока Святой Горы Афонской, странствующего Парфения грешного, урожденца Молдавского, покорнейшая епистолия.

Ваше Высокопреосвященство, всемилостивейший Архипастырь! Припадаю к стопам ног Ваших, и со слезами прошу Вашего Архипастырского благословения и целую Ваши властные руце. Всемилостивейший Архипастырь, хощу я, паче всех человек непотребнейший, обеспокоить Ваше Высокопреосвященство сим моим посланием, но прихожу в трепет и ужас, дабы чем не оскорбить Вашу Святыню. Но возложих всю мою надежду на Господа Бога и на Ваши Архипастырские милости, и покройте мое невежество своим благоразумием.

Ибо вот 8 месяцев боролся я с этим помыслом, чтобы известить Ваше Высокопреосвященство. Но более не мог терпеть, полагая, что этот помысл от Бога, ибо любовь ближних понудила меня Вас известить о сем, что наши братия христиане и наши соотечественники, какие несносные претерпевают душевные скорби, вне своего отечества; но Вам, может быть, еще до сего времени было это неизвестно.

Но скажу я Вам прежде о себе, кто я такой и как попал в сию Сибирскую страну, и какие причины понудили меня обеспокоить Вас, и это написать Вашему Высокопреосвященству.

Первое то, что яркие лучи Вашей жизни сияют не только в концах своего пространного отечества, но и за пределы оного, и даже очень ярко достигают и до Святой Горы Афонской, и до Святого Града Иерусалима и повсюду прославляют Господа Бога, что и в нынешние времена поставляет таковых ревностных пастырей, Своей Святой Соборной Восточной Апостольской Церкви.

Второе, вижу из разных актов, что Вы обо всех миссиях имеете особенное попечение и более всех стараетесь прославить имя Господа Иисуса Христа во все концы вселенной.

Третие то, что любезные и ближайшие мои друзья, чрез которых и я буду Вам известен, которые и к Вам близки, живут под Вашим покровительством, в новоустроенном вами ските Гефсимания, а именно: иеромонах Анатолий, который управляет скитом; второй – иеромонах Александр; третий – иеромонах Иларион, прежде бывший Макарий. Четвертый, паче всех ближайший мой друг, иеромонах Иоанн, с которым мы первые помощию Божиею разрушили преграждения вражды душепагубного раскола, в 1836 году, и странствовали с ним полтора года по России, но паки возвратились в Молдавию, с намерением ехать во Святую Гору Афонскую. Вот уже в то время могли обратиться и прочие наши собратия. Но я в том мало содействовал, а более сам Бог и молитва отца Иоанна, ибо они много ему в том обязаны. Но в 1839 году все мы разлучились, ибо отец Иоанн со Анатолием уехали в Россию, а отец Макарий с Александром и с прочими остались в Молдавии, в монастыре Вороне; а мы двое пошли во Святую Афонскую Гору, куда я от юности имел желание и нетерпимо стремился в то тихое пристанище, чтобы тамо найти себе искустного старца и препоручить ему свою душу и тело и жить в совершенном послушании и во отсечение своей воли и препроводить остальную свою жизнь в пустыне и в безмолвии.

Пришедши во Святую Гору, и не лишили меня Господь Бог и Божия Матерь моего желания, ибо такого старца сподобился застать в живых, что к нему вся Святая Гора благоговела и навсегда тамо таковых бывает немного, может быть в веки, пустынножителя иеросхимонаха Арсения, ибо он был всеобщий духовник русским и болгарам и всем духовникам духовник; которого отец Александр знал лично, который в 1840 году пришел было во Святую Гору, чтобы тамо препроводить жизнь свою, но духовник Арсений не дал ему благословения жить во Святой Горе, но велел ему идти в Россию, и тамо препровождать жизнь свою. Он со слезами тогда же вышел прежде в Молдавию, а потом в Россию, – который и теперь живет в Вашем скиту, в числе моих друзей.

Вот такому-то великому старцу сподобил меня Господь Бог препоручить свою душу и тело. Он же прежде благословил мне пожить одному в пустыне, потом препоручил меня под руководство своему ученику, иноку Иоаникию на келию препровождать скитскую жизнь.

Потом второго моего старца, монаха Иоаникия, и меня с ним послал в общежитие в Русский Пантелеимонов монастырь, и тамо благословил отцу Иоаникию принять священство и духовничество⁵¹ и принять великую схиму, и наречен в схиме Иероним, который и до ныне тамо обретается в живых.

Я, поживши в общежитии и принявши великий иноческий образ, 5-ть лет, потом игумен Герасим и духовник Иероним, по моему желанию, отпустил меня в пустыню послужить великому старцу, пустынножителю Тимофею, Валаамского монастыря молчальнику. Но немного я насладился этой равноангельной безмолвной жизни, только полгода; но грехов ради моих великих, извел⁵² меня Господь из тихого пристанища и высунул меня на средину великого и страшного моря претерпевать всякого рода скорби и странствия. Ибо мой старец, иеросхимонах Арсений вывел меня из пустыни и даже из Русского монастыря, и навечно разлучил меня со Святой Горой Афонской, сверх всякого моего желания! Прежде послал меня в Иерусалим поклониться Гробу Господню, а потом приказал мне идти в Россию, в Сибирскую дальнюю страну, в город Томск. Я его спросил: “Что я тамо буду делать?” Он сказал: “Тамо тебе Бог дело покажет”. О! коль горестно было мне слышать его такое вышеестественное распоряжение, что, как я могу начать такой дальний путь, почти 12 тысяч верст, по морям и по суху, чрез границы и карантины, не имея при себе ни одной копейки денег, да еще и просить запретил. Но, исполняя свою иноческую обязанность, творить послушание и волю старцеву даже до смерти; прежде сходил во Иерусалим, но, возвратившись во Святую Гору, уже в живых не застал своего старца, ибо 24 марта 1846 года скончался, сам пошел на вечное блаженство, а меня оставил на земле странствовать и пить горькую чашу скорбей.

Хотя я и старался и просил афонских отцов, чтобы мне разрешили жить во Афоне, но все сказали: что твое дело кончено и запечатано смертью старца твоего. Потом, бывши в Константинополе, просил Святейшего Константинопольского Патриарха Анфима, чтобы разрешил старцево определение; но все сказали, что куда старец послал, туда и иди. И вот, слава Богу, в два года окончил свое странствие и путешествие. В 1847 году 11 сентября, достиг до назначенного мне места, до города Томска, но не без скорбей было и не без милости Божией окончить такой дальний путь, не имея при себе ни одной копейки денег, но за молитвы моего старца, не оставлял меня Господь Бог своею милостию.

По прибытии в Томск, принявши присягу на верноподданство России, подал прошение к Его Преосвященству Афанасию, епископу Томскому и Енисейскому, чтобы принял меня во свою епархию, а о пострижении моем в монашество учинил бы справку в Афонскую Гору, в Русский монастырь. Но получил во всем отказ.

Потом 9-го Января 1848 года подал я сам прошение в Святейший Синод о принятии меня в Российское монашество, но и до ныне на это никакого решения и ответа не последовало. Потом преосвященный Афанасий сжалился надо мною, странником, не имеющим где главы поклонити, 22 июля 1848 года принял меня во свой дом и дал мне спокойную келию, в которой и до ныне живу.

В том же году году губернатор взял с меня показание и учинил справку в Афонскую Гору. В июне месяце 1849 года из Афонской Горы, из Русского монастыря, от игумена Герасима пришло сведение о моем пострижении в монашество, о проживании в Афоне и о путешествии в Иерусалим и в Россию, все в мою пользу и все дела мои из Губернского правления были предоставлены Его Преосвященству. Он того же, 1849 года, 8 декабря все мои подлинные бумаги и дела, еще и от себя написал в мою пользу о моей жизни, что он видел в два года, и о согласии принять меня в свою епархию, представил в Святейший Синод на утверждение. Но на это и до сего времени ничего нет. Потом я в нынешнем 1851 году 2 марта еще подал второе прошение в Святейший Синод; но и на это еще никакого ответа нет.

Вот, Всемилостивейший Архипастырь, какие мои дела и скорби, а зачем меня сюда послал старец – Бог весть; вот уже доживаю четвертый год. Три года я прожил здесь, ничего не сделал и не слыхал; но только по принуждению преосвященного писал многолетнее мое «Странствие», которое и окончил в прошлом году.

Вот всемилостивейший мой Архипастырь, в чем состоит цель моего к Вам послания и что я мог узнать здесь в конце прошлого, 1850 года.

Ибо с начала моего приезда в Томск познакомился я с одним торговцем Порфирием Глебовичем Уфимцевым, мещанином г. Туринска, Тобольской губернии; от роду ему лет около 25, который часто посещает мою келию, и берет у меня духовные книги для чтения, ибо он и сам наклонен к монашеской жизни, и мы в три года никогда не могли с ним разговориться много. Но в конце прошлого года, начал он мне рассказывать свое странствие по Бухарии, Киргизским степям и Китайскому государству, ибо он от хозяина за приказчика ездил шесть лет под видом татарина и бухарца, потому что русскому по тем странам ездить невозможно. Он рассказал мне следующее:

Что в тех странах, в Бухарии и Китае видел он русского племени людей, а именно в Бухарии, в столичных городах: в Кукании и в Ташкинии живут – более двухсот русских семей, овые произошли от забежавших, а более от пленных, и все они живут на воле, своими домами, кормятся мастерствами и торговлею; есть и весьма богатые купцы, имеющие свои лавки и сады. Одежду носят бухарскую, головы бреют и тафьи татарские носят, а чтобы бухарцы жить им не позволили и принудили бы к магометанству; но они малое уступили, а великое удержали, ибо веру содержат христианскую, а языком говорят больше бухарским, но еще и русский не позабыли. Жен берут бухарок, но и жены уже магометанской веры не держут, а детей стараются приучать говорить по-русски и учат русской грамоте, такожде и в бухарские училища ходят учиться.

В воскресные и праздничные дни собираются все в один дом, где устроена у них молитвенная храмина, в которой стоит много икон; там читают и поют вечерню, утреню и часы, как знают, потому что книг русских имеют довольно, ибо просят русских купцов, и они привозят им из России, и сам Порфирий покупал в Макарьевской и Ирбитской ярмарках и привозил им, ибо они не раскольники, но все православные христиане. Но только вот что одно, всякого плача достойно, что все некрещеные, которые тамо породились, потому что не имеют себе священника, и о чем весьма много скорбят и соболезнуют, да помочь нельзя: хотя и просили свое правительство бухарское, чтобы вытребовать из России миссию; но оно на это не соглашалось и сказало, что мы публичного сношения с Россией иметь не согласны, а вас не принуждаем, как хощете, так и веруйте.

В Россию же выехать уже не имеют желания потому, что тамо породились, а язык разговорный уже почти позабыли, а женский пол весь природный бухарский, – и имеют свои домы и сады.

Еще он же, Порфирий, бывши в Китайском государстве, в городах в Большой и Малой Кульдже, тамо нашел до 15 семей русского племени, всех человек до 50, которые в древние времена с реки Амура, из города Албазина, китайцами взяты были в плен и отведены в Пекин, а потом несколько человек за грубиянство с Китайским правительством, когда требовали первую миссию в России, сосланы были в ссылку на поселение в город Кульджу, где и до ныне живут, и уже расплодилось более 50 человек, которые и до ныне идолам не поклоняются, хотя и живут в самом мраке язычества, но еще называют себя христианами и русскими, хотя уже и ни одного слова по-русски не знают и даже никогда не видали русского человека, кроме сего Порфирия, даже не знают, в чем состоит вера христианская и что они значат; но только получили от прадедов предание, что они русского племени и христианской веры и не подобает кланяться идолам, и приказано почитать и праздновать воскресный день; говорят, что в этот день восстал Христос из мертвых. Еще оставил и им прародители на ки тайском я зыке, на бумаге китайскими буквами написаны две молитвы: Символ веры и молитву Господню, – которые все учат и читают каждое утро и вечер, и с малых лет и детей своих обучают тому же, а жен берут больше китайских, но и они к мужьям присовокупляются, не ходя уже в кумирницы; все эти русские, так называемые, между собою имеют неразрывную любовь, как одно семейство. Но о Крещении даже и не слыхали, хотя и знают, что в Пекине есть Русский монастырь, но они с Пекином никакого сношения не имеют, потому что очень далеко, ибо более трех тысяч верст и пути весьма трудные, а законы гражданские строгие, и даже в Пекине никто не бывал, кроме начальства; а в Кульдже живет князь, родной брат Китайскому царю, тоже за провинку сослан вместо ссылки, ибо эта сторона отдалена на юг, принадлежит к самому Тибету и Бухарии.

Русские имеют свои дома и живут очень исправно, занимаются торговлею и разными ремеслами и живописью, имеют свои сады и винограды; одежду и волосы носят по-китайски; уже и лица у всех китайские, бороды уже не ростут – совершенно китайцы.

Вот, Всемилостивейший Архипастырь, в каком плачевном положении находится наша странствующая братия, отлученная от своего отечества, ибо я ежедневно проливаю о них слезы и разжижаюсь сердцем моим; это-то самое и понудило меня к Вашему Высокопреосвященству написать сие послание, и если бы было угодно Господу Богу моему Иисусу Христу, то, кажись, бы душу свою за них положил.

О! Всемилостивейший и бодрый Архипастырь Христова стада, ежели Вам не будет это тягостно, то возымейте попечение о тех заблудшихся овцах Христова стада и блесните свою благодатную лучу на тех овец, во тьме сидящих; ибо Вы это можете сотворить, потому что Господь посадил Вас на высоком престоле и поставил Вас на свещнице, да светите всем; ибо Господу нашему Иисусу Христу очень дорого стоит каждая душа человеческая, а наипаче христианская, потому что Он пролил за нее Кровь Свою. Вам очень можно тем заблудшим овцам помочь: послать одного священника, диакона и причетника, не более трех человек, одному ехать невозможно, потому что там потребуется освятить храм, первый раз послать тихонько под видом купцов, покуда там огреют местечко и познакомятся с тамошним правительством и народом; прежде в Бухарию, потому что Бухария с Россиею имеет великую торговлю и российским купцам в Бухарию открытый въезд всегда, а Китай с Бухариею имеет близкое сообщение и торговлю, что позволяет бухарцам в Китае жить и свои мечети строить, ибо почти все бухарцы и русские в Бухарии знают говорить по-китайски; а торговый народ, китайцы, все знают говорить по-бухарски, и бухарцам в Китай завсегда свободный въезд.

Города Семипалатинска, русский купец Самсонов, у которого жил Порфирий, ежегодно в Бухарию отправляет много караванов товару и знаком в Бухарии со всеми русскими; он же чрез Бухарию торгует и с Китаем в Кульдже, и чрез него что нужно, все можно туда отправить.

Может быть, это самое избранное святое семя хранится под спудом тамо, которое принесет Христу сторичествующий плод; может быть, чрез них-то распространится Христово Царство между магометанством и язычеством.

Всемилостивейший Архипастырь, хощу Вам открыть влечение сердца моего, но боюсь и прихожу в трепет, дабы не вызваться на ратоборство, которое сверх сил моих, и кроме помощи Божией, но однако открою, что ежели бы я имел сан священства, то посвятил бы все последние и оставшиеся дни моей жизни на это многотрудное поприще и прискорбный дальний путь; но только бы была воля Божия и Его Святая помощь, благоволение начальства и благословение Святой Восточной Христовой Церкви, такожде и Ваше, Архипастырское.

Ибо для меня повсюду своя сторона, может быть, не за тем ли я сюда и послан, хотя я и с самой юности люблю пустыню и тихую безмолвную жизнь и желаю препроводить жизнь свою единому в собеседовании со единым Богом; но Господь Бог проводит меня совсем другими путями, странствием и скорбями. Но за все благодарение Господу Богу моему, буди Его святая воля надо мною и как Ему угодно, тако и да будет, буди имя Господне благословенно от ныне и до века; ибо знаю, что любовь выше всех добродетелей, а наипаче ежели кого Господь Бог сподобит положить душу свою за братию и за друга своя.

Ваше Высокопреосвященство, Всемилостивейший Архипастырь! Желал бы я сам лично с Вами видеться, но невозможно, потому что дела мои в Святейшем Синоде не окончены, то из Томска мне отлучаться невозможно.

При сем письме со второго прошения моего прилагаю копию.

Всемилостивейший Архипастырь, желал бы я получить Ваши черты и уведомление, но не имею дерзновения Вас в том утруждать, а с какою бы любовию я их принял и облобызал. Но как Вам Господь известит, тако и да будет.

Жительство имею в г. Томске, при Архиерейском доме.

При сем смиренно припадаю со слезами к стопам ног Ваших и прошу Вашего Архипастырского благословения и Святых Ваших молитв.

Остаюсь навсегда Ваш смиренный послушник и паче всего мира непотребнейший, странствующий инок Святой Горы Афонской, святой русской обители Пантелеимоновой, всех последний, Парфений грешный.

8 августа 1851 г. Томск».

Вот это-то письмо все мое дело воскресило, которое уже было мертвое; ибо Его Высокопреосвященство, получивши сие письмо, отослал в Сергиеву Лавру к отцу наместнику, архимандриту Антонию, чтобы показать скитским старцам и паки обратно ко владыке. Владыка же самым подлинником отослал Обер-Прокурору Святейшего Синода графу Протасову. Вот тогда загремело мое дело, но еще не скоро кончилось.

150. Еще прежде этого письма за год, т. е. в 1850 году всюду я искал помощи в скорбях моих и писал письмо к старому моему благодетелю Платону Александровичу, Князю Шехматову-Ширинскому, Министру Народного Просвещения, полагая, что не примет ли он участие в моих делах, как и прежде принимал. Письмо следующее:

«Христос посреде нас.

Ваше Сиятельство, Платон Александрович!

С вашею христолюбивою супругой Ольгой Николаевной и возлюбленными Вашими чадами, желаю о Христе радоваться.

Ваше Сиятельство, свидетельствую Вам наичувствительнейшую мою благодарность за Ваше странноприимство, оказанное мне непотребному и всех последнему страннику, бывшему у Вашего Сиятельства в 1844 году, грешному Парфению, иноку Святой Горы Афонской; за что да наградит Вас Господь Бог в этом веце здравием и счастием, а наипаче душевным спасением, а в будущем веце вечным блаженством; о чем и аз непотребный молю Господа Бога моего о Вашем здравии и спасении и приносил свои молитвы во Святой Горе Афонской и во Святом Граде Иерусалиме, на Христовом Живоносном Гробе и на прочих всех святых местах.

О! коль мне было радостно и весело, когда в прошедшую зиму, в 1850 году, прочитал мне преосвященнейший мой архипастырь Афанасий, епископ Томский и Енисейский: что как Царь Небесный на Вас излиял свои милости и щедроты, и возвел Вас на высоту престола, и поставил Вас, яко свещу на свещнице, да светите своему великому и благоденственному отечеству, великой и благочестивой России.

Такожде и земной царь, какие на Вас излиял милости и свою честь и славу и препоручил Вам такое великое и высокое начальство, не только над телами, но белее над душами и умами своих соотечественников.

Когда мой архипастырь прочитал сие, тогда я грешный от радости много пролил слез, также и архипастырь мой; заедино мы прославляли истинного Господа Бога нашего, что как Он, Царь Небесный, возносит избранных от людей своих и посаждает их на высоких престолах; одним только препоручает одни тела, а другим – одни души. Но Вам препоручил обое – тела вкупе и с душами, ибо мудрый царь земной знал кого посадить на такой высокий престол и препоручить юные человеческие сердца.

Ибо и я, грешный, немного знаю Вашу добрую душу и Вашу любовь ко Господу Богу, ко ближнему и любовь ко своей возлюбленной матери, ко Святой Соборной Восточной Апостольской Христовой Церкви и православной христианской вере греческого благочестия; и Вашу любовь и верность к царю и отечеству, и знаю весь Ваш благочестивый корень, от которого Вы произросли, знаю Ваших родных, а наипаче Вашего братца, отца Аникиту, который удивил своими благочестивыми подвигами не только свое отечество Россию, но и всю Восточную страну, Святую Гору Афонскую и Святый Град Иерусалим, и Афины, и всю Святую Восточную Церковь. Это-то самое весьма радует и веселит мое сердце, что и Вас Господь посадил на этот высокий апостольский престол, просвещение, им препоручил Вам всего Российского государства юные сердца во управление.

Аз, многогрешный и недостойный инок, со слезами припадаю к стопам милосердого моего Господа Иисуса Христа и прошу Его благоутробие: да подаст Вам с высоты Святой своей помощь и силу управить Вам сим великим управлением, по Его святой воле, в пользу Его Святой Церкви, в пользу и во спасение Вашей души и в пользу своего Государя Императора, и в пользу всего своего благоденственного отечества России.

Да подаст Вам Господь Бог дух разума и видения и рассуждения и дух ревности, еже прославити Святое имя Его на земле! Да подаст Вам Господь Бог помощь и силу во еже посеяти и углубити в юные сердца человеческие величественное семя, учение страха Божия и благочестия, дабы оно прозябло и возрасло и сторичный плод принесло: во-первых, Святой Восточной Христовой Церкви; во-вторых, своему Государю Императору и всему своему Российскому отечеству; ибо страх Божий и благочестие всему благу источник и основание: ежели кто имеет страх Божий и благочестие, тот и любит Господа Бога своего и сколько есть сил старается исполнять Его Святые заповеди, слушает и исполняет установление своей матери, Святой Восточной Церкви; тот воистину верен и своему царю, как помазаннику Божию, и полезен своему отечеству!

Ибо учение Христово и учение Святой Церкви ничему более так не учит, как смирению и любви и повиновению всякой власти, постановленной от Бога. Вот в чем заключается учение и просвещение человеческого ума и сердца: еже знати и любити Господа Бога своего и творить Его Святые заповеди, тогда всем будет полезен Богу и царю земному, и всему отечеству.

Да подаст Вам Господь Бог свою помощь и дух ревности, еже изгнати злых волков, приходящих от расстроенного Запада, терзать Христовых овец и всевать злые плевелы посреде чистой Христовой пшеницы.

При сем, припадая к стопам Вашего Сиятельства, смиренно прошу Вас простить меня невежду, что написал сию епистолию, по моему малоумию, и покрыть мое невежество своим благоразумием, что как я паче всех последний, осмелился написать Вашему Сиятельству; но положил всю надежду на Господа Бога и на Ваше душевное смирение, дерзнул сие написати.

При сем остаюсь навсегдашний Ваш богомолец и Вас помнящий и любящий постриженец Горы Афонской, непотребный и всех последний, инок Парфений.

20 июня 1850 г. Томск».

«Ваше Сиятельство, Платон Александрович!

Ежели Вам угодно узнать о том, каким случаем попал я из Святой Горы Афонской в отдаленную сию страну Сибирскую, в город Томск, то я Вам об этом объясню; но, прежде нежели буду объяснять, обмочу письмо сие слезами и обновлю сердечную мою болезнь и паки приведу на память Святую Гору Афонскую, ибо мое сюда прибытие странное и человеческому разуму невместимое; но, может, только одному Господу Богу угодное; и оно случилось быть следующим образом:

По разлучении моем от Вас, в 1844 году, отправился я во Святую Гору Афонскую; в том же году и прибыл во свою Святую обитель благополучно, хотя и без всякой пользы для обители. Но чадолюбивые мои афонские отцы приняли меня с радостию в свою обитель. Потом по моему желанию отпустили меня в пустыню на безмолвие, послужить одному Афонскому пустынножителю, может быть, и Вам известному и знаемому, прежде бывшему Валаамского монастыря молчальнику, отцу Тихону, а во Афоне в схиме нареченному Тимофею; прожил с ним в келии полгода и был от обители своей упокоен всеми телесными потребами, даже до смерти. Потом, в 1845 году, сподобился я во Афонской Горе встретить и проводить дражайшего гостя, Его Императорское Высочество Великого князя Константина Николаевича. Потом вскоре, в самый день нашего храмового праздника св. Пантелеимона, прилетела мне сия огненная стрела и пронзила мое сердце; которую и до ныне ношу и до смерти носить буду, ибо пришел из своей пустыни мой старец и руководитель, по тесному и прискорбному пути монашеской жизни, пустынножитель и духовник, иерсхимонах Арсений, которму я препоручил с начала прихода моего во Афонскую Гору душу свою и тело. Сей-то старец Арсений, друг и собеседник, и духовный отец Вашему брату, иеромонаху отцу Аниките, и с ним он путешествовал в Иерусалим и брал их двоих со учеником на свой кошт.

К сему-то старцу Арсению по прибытии моем во Афонскую Гору Царица Небесная направила меня под руководительство, и ему-то я препоручил свою душу и тело!

Он-то меня во Афоне пас шесть лет и питал душу мою духовною пищею: прежде постриг он меня во иноческий ангельский образ, потом послал в общежительный русский Панетелеймонов монастырь; по его же благословению здесь пострижен игуменом Герасимом в великий ангельский образ.

Он же в 1845 году 27 июня, на память святого великомученика Пантелеимона, пришел к нам в Русский монастырь и объявил игумену Герасиму, чтобы отпустили меня в Россию, а мне объяснил, чтобы я бесприкословно шел в Россию, в Сибирскую страну, в Томскую губернию, и сказал: «Тако тебе есть воля Божия». Но прежде, нежели пойду в Россию, послал меня во Иерусалим поклониться Живоносному Христову Гробу и прочим Святым местам. Но, о! как мне было скорбно и несносно слышать такое его распоряжение, и на такое долгое странствие, не имея ни копейки денег и никакого в виду случая.

Но аз, слушая своего Господа, что Он сказал: “Буди верен даже до смерти”,– я вознамерился исполнить волю старца своего и творить послушание даже до смерти; и отправился в такое далечайшее странствие без всякой человеческой помощи и без денег, только с одним отеческим благословением и с благословением Святой Горы Афонской, и святой моей обители, и духовных моих отцов; возверг всю свою печаль и надежду на Господа Бога и на молитвы духовного моего отца.

Сходил в Иерусалим благополучно; милостию Бога и добрых людей, был доволен всеми телесными потребами. Потом паки возвратился во Святую Гору Афонскую, но уже в живых своего старца, иеросхимонаха Арсения не застал, ибо 24 марта 1846 года скончался.

Аз же, исполняя волю старца, отправился в назначенное мне место, в гор. Томск, куда и достиг благополучно, хотя и выше всех средств человеческих, ибо совершил толь дальнее путешествие, 12 тысяч верст; начавши не имея при себе ни одной копейки денег, но однако благодарение Господу Богу моему, за молитвы старца моего, не был искушен выше естества моего, хотя и с прискорбием, но все нужное мне было посылаемо; но это еще великие чудеса, что нигде не просил, по завещанию старца; но и ноги не устали от дальнего пути, по предсказанию старца. В Иерусалим сходил на корабле, а из Афона до Солуня на мулах верхом, а из Солуня до Молдавии все три моря на пароходе; и тако совершил помощию Божиею мое путешествие, надеясь, что кончились мои двухлетние скорби; но не оправдалась моя надежда; здесь-то, в Томске, и дождались меня многие скорби, едва-едва выносимые, которые и до ныне еще угнетают. Ибо по прибытии в Томск в 1847 году, в сентябре месяце, подал я прошение ко владыке, чтобы принял меня в свою епархию, в число монашествующего братства, а о пострижении моем учинил бы справку в Афонскую Гору; но во всем получил отказ; вторая моя скорбь паче первой, ибо узнал, что во всей Томской епархии нет ни одного общежительного и пустынного монастыря; негде мне и главу свою приклонити; а в штатных монастырях я не могу вместить, ибо всю свою жизнь препроводил в пустынных и общежительных монастырях. Потом с надеждою на Господа Бога и на молитвы своего старца вознамерился обеспокоить высшую власть. 9 января 1848 года подал я прошение в Святейший Синод о принятии меня в число Российского монашества, а о пострижении моем учинил бы справку во Афонскую Гору, в русский Пантелеимонов монастырь, а для прожития моего позволили бы мне в Томской епархии устроить общежительную пустынь на сумму доброхотных дателей. Но и по сие время ответа мне никакого нет. Вот уже третий год. Потом сжалился надо мной, странником, архипастырь Афанасий, епископ Томский, и принял меня в свой Архиерейский дом, в июле 1848 года до решения моего дела. Потом г. губернатор взял с меня показание и учинил справку во Афонскую Гору, в мою обитель. В июне 1849 года получил ответ, ибо игумен Герасим прислал свидетельство о моем во обители проживании, о пострижении в монашество и о путешествии в Иерусалим и в Россию – все в мою пользу. Потом губернатор все мои подлинные бумаги и дела передал к преосвященному. Преосвященный Афанасий 8 декабря 1849 году все бумаги мои отправил в Святейший Синод, для окончательного утверждения, еще и от себя написал о моем поведении, что он видел в течение двух лет. Но ответа и решения из Святейшего Синода и до сего времени нет. Вот уже прошло более полугода. Теперь уже пятый год доходит, как беспрестанно угнетаем такими великими скорбями, и уже истощили все мои силы. Аз же, не имея никого от смертных о себе ходатая, возложил всю мою надежду на Господа Бога и на молитвы своего старца. Но хотя и часто по человеческой моей немощи под сим тяжким крестом изнемогаю, но паки помощь Божия меня подкрепляет, и до ныне еще ползаю, яко червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей. Хотя уже и давно помысл меня беспокоил написать Вам письмо, но я ему долго противился и не хотел Вас беспокоить, да не явлюся кому в тягость, но положился все претерпеть, даже до смерти; уже три года проходит как я в Томске, но час от часу, а к смерти ближе. Но ныне тако Господу Богу, благоизволившу написать Вам сие письмецо.

Ибо сии податели, сибиряки, два духовных брата Григория и близкие мне по сердцу и по духу, ибо два года прибегали в мою убогую келию, а потом, возгоревшись совершенною любовию к Господу Богу, оставили мир и вся яже в мире, пошли вослед Иисуса Христа и от юности своей посвятили себя на службу единому истинному Господу Богу и отправились в далечайший путь, в Россию, о которых припадаю к стопам ног Вашего Сиятельства и смиренно прошу Вас принять их, как меня, и обласкать их отеческою любовию, как странников из толь далечайшей страны Сибирской, и расспросить их словесно, в чем имеет нужду сия страна Сибирская. Они Вам все передадут подробно.

Но я Вам скажу вкратце, но искренно, что я мог заметить: что сия страна Сибирская великая и пространная, но гладная, но не глад хлеба и воды, ибо здесь этим преизобильно, но глад неслышания слова Божия, ибо во всей Сибири нет ни одного общежительного монастыря, чтобы куда мог прибегать гладный народ и насытиться словом Божиим и благочестием; а церкви здесь очень редки, на 100 верст одна, а то еще и того нет, а служба в церквах бывает только в самые великие праздники, но и то не всегда; приходы очень обширные, а священников мало. Хотя неусыпный здешний архипастырь день и нощь старается распространить благочестие и изобильно сеет слово Божие, ибо ежегодно посещает обширную свою паству, ибо она от востока на запад на 1500 верст, а с юга на север на 5000 верст; ежегодно объезжает по 5000 и 6000 верст и делает в проезде по три месяца и более, совершая 90 служений и 95; в каждом селе служит Всенощни и Литургию; во время Всенощной между кафизм читает жития святых по Чети Минеи сам по 2 и по 3 жития, переведенные им на русский язык; а на Литургии каждый день говорит со слезами проповеди, ибо он без слез говорить не может, и говорит без приготовления, на память по духу народа, ежели где есть расколы, то об этом и говорит; а где испорченные нравы, то и говорит о том; где служит – приказывает приносить всех детей ко причастию, и сам всех причащает, а когда выходит из церкви, то всех до единого благословляет; где проезжает мимо деревни, то останавливается и служит молебны, увещевая народ строить новые церкви. Его старания и труды не остаются без действия, ибо ежегодно приходов по 20-ти вновь открывается.

Аз же грешный, хотя и живу уже два года один в келии и архипастырь меня утешает и спокоит, но сердце мое угнетают тяжкие и едва выносимые скорби – летел бы в пустынные и безмолвные места, а я живу посреде града и мира, и соблазнов; но только еще и подкрепляет меня помощь Божия и молитва моего старца и благословение Святой Горы Афонской и возвергаю всю мою надежду на Господа Бога; все мои скорби и странствие предписываю недоведомым судьбам Божиим и Его неограниченному милосердию; ибо Он, сам Спаситель, дал мне сей, хотя и тяжкий, но спасительный крест и сам Он мне назначил этот узкий и прискорбный путь, по которому с Его помощию должно достигать до вечной жизни.

Но еще я все питаюсь надеждою по ветхому человеку на Господа Бога и на земного царя, которого сердце в руце Божией, и на Святейший Синод, что, может быть, и благоволят по моему прошению в этой отдаленной Сибирской пустыни устроить рассадник благочестия, ради пользы и спасения души своей и прочих, в котором бы мог я препроводить остальные дни моей скорбной жизни. Но если хотя и откажут на все мои прошения – и за то благодарение Господу Богу. Буди имя Господне благословенно от ныне и до века, и како угодно Господу, тако и да будет.

При сем, пожелав Вашему Сиятельству и всему Вашему христолюбивому семейству получить от Господа Бога в жизни сей здравия и долгоденствия, а в будущем веке вечного блаженства, навсегда остаюсь усердный Ваш богомолец, странствующий инок Святой Горы Афонской, грешный и непотребный, и всех последний монах Парфений.

20 июня 1850 г.Томск».

Это письмо, Бог знает, получил или нет Его Сиятельство, потому что ответа на него никакого не было.

151. Эти два Григория в Санкт-Петербурге не были и князя не видали, хотя и намеревались из Москвы в Санкт-Петербург, но не пошли, а отправились в Киев, тамо и остались жить; а почему не пошли в Петербург, то это им сам Бог не велел, ибо в Хоткове раба Божия, все сама сказала, чтобы они не ходили в Петербург. Вот здесь помещу ее все пророчественные слова, которые они записали и прислали мне в Томск в 1850 году; письмо они писали мне из Боровского Пафнутьева монастыря, от 14 октября, следующее:

«Проводивши праздник преподобного Сергия в Лавре его, 26 сентября, вышли из Лавры в Хотков монастырь, и отслужили Спасителю и Божией матери молебны об объявлении нам воли Божией, где имамы спастися и препровождать остальную свою жизнь. Но Бог знает, что такое изъявила нам раба Его Евдокия, мы даже и постигнуть сего не можем. Вот Вам все ее слова, извольте разобрать, куда идти нам и где остаться, вовсе не знаем – точно везде хорошо; теперь поверю, как Вам тяжко в российских монастырях жить, такожде и нам, ибо семя, всажденное Вами в сердца наши, не может найти такой доброй земли, где бы оно могло прозябнуть. Отец Иоанн, твой друг, говорит: ныне тот уже и затворник, который вина не пьет! Ох, возлюбленный Афон, не ты ли уже наше тихое пристанище? Однако без воли Царицы Небесной мы к тебе не подступим.

Вот слова матери Евдокии:

Пришедши к ней, мы замолчали. Женщина, живущая с ней, говорит нам: “Что же вы молчите”; а она вдруг снимает с себя черную шапочку и говорит вот: “Им что надо?” Немного погодя указывает перстом на образ Божией Матери и говорит: “Богородица-то молчит”. Мы стоим, что еще будет; а она подает с окошечка французскую булку и два яблока. Брат заплакал. Потом спросила: “Не устали ли вы?” И велела покормить. Тут уже замолчала ненадолго и зачала как бы читать:

“Тон деспотен, к архиерею имон, кириефилате, исполаети деспота: вас, поди, владыка-то благословил”. Немного помолчавши, вдруг поразила нас своим тихиньким голоском, яко громовым ударом: “Питер-та спикат, барабан”. Мы, услышав от нее это, об котором и не спрашивали ее, однако как означал об этом разговор, – спросили: “Что, мати, идти ли нам в Питер?” Она еще подбавила: “Нет, не ходите, вас засадят, вы невольны”. Помянула тут же, что, говорят, Государь нездоров? И еще: “В Киеве, говорят, полки стоят?” Мы сказали, что не знаем. Говорит: “Посмотрите и почитайте Почаевскую Божию Матерь, она большая”. Мы спросили: “Где нам остаться?” Она: “Где хочете”. Мы спросили, идти ли нам в Киев; но и тут, Бог весть к чему, она сказала: “В Киев надо идти 4 недели, да оттуда 4 недели – это выходит 2 месяца”. Мы спросили: “В Саров ли?” Она: “Там крыши еще не выкрашены краскою и в окошечки лазят”. Мы спросили: “В скиту?” Она и тут сказала: “Вы и так скитаетесь; поди, ноги-то у вас устали”. “В Троицкую Лавру?” – помянули. Тут возразила нам: “Дураки, камни заставляют таскать, а наши-то дуры хотят каменный дом класть; сходите по высокой лестнице к Антонию и помолитесь ему”. Спросила: “Как вас зовут?” Мы сказали ей. Она, показывая на себе белинькую ленточку, говорит: “Вот один-то Григорий что делает, да есть ли у вас платья, – помянула, – у вас Николиньку качают”. Много кое-что говорила – с полчаса». Дозде из письма Григория.

Вот они, слыша эти пророчественные слова ее, не пошли в Питер, но пошли в Киев и тамо живут и по сие время, 1856 года, но вперед что случится не известно; но только пророчество матери Евдокии уже много исполнилось, а другое еще осталось в судьбах Божиих. Но два Григория письмо ко князю Шехматову из Москвы послали по почте, а князь в то время в Петербурге не был – ездил по России, по своим учебным заведениям, то попало ли ему в руки или нет – Бог весть.

152. 1853 году, написавши я 2 книги, или 2 тома в одной книге, под названием «Торжественник», в коих весу 12 фунтов, – послал к Его Высокопреосвященству Филарету, митрополиту Московскому, при следующем письме:

«Вашему Высокопреосвященству, Всемилостивейшему моему архипастырю, отцу моему и благодетелю, Высокопреосвященнейшему Филарету, митрополиту Московскому и Коломенскому, Святейшего Правительствующего Синода Члену, Свято-Троицкой Сергиевы Лавры Священноархимандриту и разных орденов Кавалеру.

Приношу мой малый труд сей, как вдовица две лепты. Вы же, Всемилостивейший мой Архипастырь, примите его, как прияты были оные лепты.

Сию книжицу «Торжественник», в 2-х томах, так мною названную, потому что я ее собрал на все Господские и Богородичные праздники, торжественные словеса и беседы, творения разных древних святых отец, на русском новом языке. Заимствовал я более из «Христианского чтения», из «Творения святых отец» и из прочих книг, какие только мог собрать.

Понудило меня употребить такой великий труд собственное мое желание, которое я имел с самых юных лет, ибо проливавши во многих монастырях и пустынных обителях, а наипаче во Святой Горе Афонской, в русских, болгарских и сербских обителях, – видел, какой имеется недостаток для чтения в великие праздники, во время Всенощного бдения, также и во время трапезы часто читают совсем несоответственно празднику, – поэтому я завсегда болел сердцем о сем нужном и необходимом чтении. Наконец Господь Бог исполнил мое желание; дал мне такое свободное время и место, и какие мог иметь источники, то из них нужное повычерпал, что для этого было необходимо. Но, конечно, еще не совсем наполнил свою сокровищницу, потому что не имел довольных источников из чего почерпать. Но благодарю Господа Бога моего, что и это сподобил собрать и написать сии 2 тома, 88 слов и бесед, почти из стольки[х] же томов и выписана.

При сем, препоручая себя Вашим Архипастырским Святым молитвам, смиренно повергаю к стопам ног Ваших и испрашиваю от Вашего Высокопреосвященства – Вашего Архипастырского благословения.

Остаюсь навсегда Вашего Высокопреосвященства смиренный послушник, паче всего мира непотребный, странствующий инок Святой Горы Афонской, русской Пантелеимоновой обители, всех последний Парфений грешный.

Сентябрь 1853 г.Томск».

153. Еще того же года списал я книгу священноинока Дорофея, «Цветник» называемую, и послал ее к Его Высокопреосвященству Филарету, митрополиту Московскому со следующим предисловием:

«Во славу Святой Троицы, Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Вашему Высокопреосвященству,

Всемилостивейшему моему Архипастырю, отцу моему и благодетелю, Высокопреосвященнейшему Филарету, митрополиту Московскому и Коломенскому, Свято-Троицкой Сергиевы Лавры Священноархимандриту, Святейшего Правительствующего Синода Члену и разных орденов Кавалеру.

Приношу малый мой труд.

Всемилостивейший Архипастырь, так как я много осыпан Вашими Архипастырскими милостями и благодеяниями, хотя я паче всех непотребнейший, и не сотворил Вам ни единого в жизни моей послушания; то в знак моей благодарности Вашему Высокопреосвященству, вознамерился послать сей малый мой труд – сию, хотя и малую, но душеспасительную книгу «Цветник», творения пустынножителя и священноинока Дорофея. Конечно, хотя она и не моего сочинения, но я, принявши труд, что списал ее с печатной. Побудила меня к этому причина такая, что прошло более двухсот лет как написана сочинителем сия книга, но нашей Святой Соборной Восточной Апостольской Церкви до сего времени мало почти известна, или, лучше сказать, вовсе не известна; потому что писатель истории о русских писателях и переводчиках Православной Греко-российской Церкви, преосвященный Евгений, митрополит Киевский, в своей «Истории» вовсе не упомянул об этой книге «Цветник» священноинока Дорофея, ни о писателе сем; или не случилось ему ее видеть, или, может быть, не знал, кто он был такой, священноинок Дорофей, и где он проживал и в какое время и в котором веке; потому что этого ничего в книге не сказано, а по этому и видно, что она была почти нашей Церкви неизвестна; хотя и есть она печатная, но и то более в руках раскольников, потому что им первым досталась эта рукопись, они ее и напечатали; потому православные мало ее и знают; а хотя и видят, но почитают ее раскольническою и оттого хладнокровно ее читают.

Но мне эта душеспасительная книга известна с самых малых лет, потому что она была в нашем доме, и она-то напитала мою юную душу благодатными дарами, раскрыв мне всю превратность и непостоянство, и прелести мира сего, и скоропролетающую нашу жизнь, и указала мне тихое и небурное пристанище иноческой и уединенной пустынной жизни, где может человек, кроме всех сует и попечений житейских, безмолствовать, и которым человек может распалить совершенно свою душу и сердце в любовь Божию, и соединиться с Богом, сладчайшим своим Создателем, беспрестанною Иисусовою молитвою, совершаемою умом внутри сердца; я вознамерился начать этот путь с самых малых лет и на 13-м году моей жизни пошел было по этому пути вослед Господа своего; но воспрепятствован был родителями; потом спустя немного исполнил свое желание и намерение; но в пустыни единому со Единым Богом не сподобился препровождать жизнь свою, ради моей лености и недостоинства, или, может быть, так угодно было Ему, моему Творцу и Создателю. Но постоянное в юное мое сердце семя глубоко пустило корни, и до ныне все еще желанием стремлюсь в пустыню и не отчаяваюсь! Но как угодно будет Господу Богу, так да будет.

Но как я любил читать сию душеспасительную книжицу, то скорбел и соболезновал о том, кто это был священноинок Дорофей и в каком месте он проживал, в какое время и при каком царе. Хотя и многих спрашивал, но все отзывались незнанием. Но однако в последствии времени в Стародубских слободах отчасти мог об нем узнать кое-что. Это и сообщаю Вашему Высокопреосвященству:

Проживал он в начале XVI века, в царствование благочестивейшего Российского царя Михаила Феодоровича Романова, при Святейшем Московском Патриархе Филарете, в Московской епархии, близ одного пустынного общежительного монастыря, в отшельничестве, в пустыне; тамо по просьбе братии написал сию книгу, в пользу душам: то собрал от Священного Писания, то от писания святых отец, а более от опыта своей жизни. Оставалась эта книга в рукописи, в той обители, в частных руках его учеников и 60 лет переходила из рук в руки – даже до Патриарха Никона; когда при Никоне Патриархе возникли расколы, по случаю книжного исправления, тогда и эта рукопись попала в руки раскольника, и когда начали строго преследовать раскольников в России, то они побежали вне своего отечества за границу: кто в Польшу, кто в Молдавию, кто в Турцию, – и этот раскольник, у которого находилась эта рукопись, ушел в Польшу на Ветку и принес с собой эту рукопись; там начали с нее списывать, и прошло в таком положении более ста лет. Когда же раскольники открыли свои типографии, тогда и потщались отпечатать сию книгу, в лето от сотворения мира 7298, в Гродненской типографии. Когда она пошла по рукам во множестве, то и начали ее каждый читать, и она подействовала на сердца их, в духовно-нравственной жизни, как к подаянию милостыни и ко стремлению иноческой жизни; в скором времени в стародубенских слободах вместо трех монастырей устроилось 16, которыми добродетелями они еще и до ныне отличаются.

Поэтому этот блаженный старец, священноинок Дорофей, не был раскольник, но был истинный христианин, сын Святой Греко-российской Соборной Апостольской Христовой Церкви, потому что в то время в России расколов еще не было; но вся великая Россия была, как единая душа – православные христиане. Хотя уже Малороссия и страдала от гонения унии и от происков Папы Римского, может быть, и великая Россия трепетала от злости Папы и от его хитрых происков, а наипаче во времена самозванцев, чему он был тогда очевидец, потому в 53-м слове и велел блюстись западных волков, антихристовых предтеч.

Но он был послушен тогда бывшему Российскому Московскому Патриарху Филарету; ибо он явно выразился в 54-м слове об общежитии, что должно общежитие установляться и утверждаться с благословения Святейшего Патриарха; да еще во всей своей книге не делает никакого замечания и напоминания о расколах, потому что тогда их еще в России не было, и не пишет ничего о догматах Церкви, потому что он весь был проникнут созерцанием, а сердце его было уязвлено сладчайшею стрелою, именем Господа Иисуса, т. е. беспрестанною молитвою Иисусовою, совершаемою умом внутри сердца и очи его источали источники слезные, которыми он погасил пламень страстей. Ибо, как видно из его писания, что он не был много учен во внешнем учении, да еще тогда в России их и не было.

Но собрал он сию книгу, как мудрая пчела, от пламенной любви к Богу и ближнему, повторял и те же слова самые, дабы укоренить и утвердить каждого в сердце; а смирение его в том видно, что он ничего о себе не объяснил и не написал, ибо он не своей какой-нибудь искал славы и пользы, но ближнего спасения; а что первое издание напечатали раскольники, то они этим книги этой не опорочили, но еще и должны мы их за это благодарить, что не дали такой душеспасительной книге прийти в забвение, но оставили ее пользоваться последним родам; ибо и на западе еретики многие издания святых отцев пропустили в печать на греческом и латинском языках, но они тем не опорочили творение святых отцев, но объявили их всему миру, ибо и Россия теперь пользуется этими и зданиями, и ученые мужи переводят их на российский язык.

Но я, зная сию душеспасительную книгу, как драгоценную жемчужину, с самых моих малых лет много о том соболезновал, что почему такая книга, драгоценная жемчужина, более двухсот лет находится вне своей сокровищницы в чужих руках; чужие пользуются от нее духовною пищею, а свои лишены ее; даже почти и не знают об ней.

Господь Бог, по непостижимым судьбам своим, дал мне случай и такое свободное время, что я ее переписал помощию Божиею во граде Томске, при Архиерейском доме, в стране Сибирской. Печатные же они очень дороги и редки.

Вот и препровождаю ее к Вашему Высокопреосвященству. Вы же, Всемилостивейший Архипастырь, примите, как от вдовы, две лепты, этот мой малый труд, как малую жемчужину и положите ее в свою богатую сокровищехранительницу, причислив к своим драгоценным бриллиантам, пусть и она будет находиться там, где ей подобает быть, дабы и ей пользовались чада Святой Соборной Апостольской Греко-российской Христовой Церкви.

И при сем, препоручая себя Вашим святым Архипастырским молитвам, смиренно повергаю к стопам ног Ваших и испрашиваю от Вашего Высокопреосвященства Архипастырского благословения.

Остаюсь навсегда Ваш смиренный послушник, паче всего мира непотребнейший, странствующий инок Святой Горы Афонской, русской Пантелеимоновой обители, всех последний Парфений грешный.

16 июня 1853 г.В Томске».

154. Письмо Обер-Прокурору графу Протасову:

«Его Сиятельству, Господину Обер-Прокурору Святейшего Синода, Члену Государственного Совета Его Императорского Величества, Генерал-Адьютанту, Генерал-Лейтенанту и Кавалеру, графу Николаю Александровичу Протасову Смиренная епистолия.

Осмеливаюсь я, паче всего мира непотребнейший и ничтожный, дерзновенно обеспокоить Ваше Сиятельство и припасть к стопам ног Ваших, излить свою скорбь и просить у Вашего Сиятельства во многоскорбной моей жизни хотя малейшего утешения.

В 1847 году прибыл я из Святой Горы Афонской, по благословению духовного моего отца, во град Томск. По прибытии я обратился к Его Преосвященству Афанасию, епископу Томскому и Енисейскому, с прошением о принятии меня в его епархию в число монашествующих, но получил отказ.

Потом дважды обращался с прошениями в Святейший Правительствующий Синод, но и оттуда удовлетворения никакого не получил.

Потом, в 1851 году, имев случай, обратился письмом к Его Высоко пре освященству Филарету, митрополиту Московскому. Его Высокопреосвященство принял участие в моих скорбях, ибо известили меня о сем друзья мои, проживающие в ските Гефсимании, что он письмо мое показывал им и спрашивал о мне и о моем поведении. Потом подлинником мое письмо отослал к Вашему Сиятельству на рассмотрение, а потому дело мое Вашему Сиятельству небезызвестно, так же равно и самое мое желание и намерение.

Но вот уже и этому второй год, но не имею никакого известия о моем деле, пошло ли оно в ход, или нет.

Поэтому, припадая к стопам Вашего Сиятельства, прошу со слезами: возымейте попечение о мне, страннике, окончить мою участь к одному концу; ибо, проживая уже седьмой год в Томске беспрестанно угнетаемый скорбями внутренними сердца, уже и немало лишил своего здоровья.

Ежели очень затруднительно оставить меня в Сибирских краях, также и исполнить мое желание, писанное в письме к Его Высокопреосвященству, то благоволите мне выехать в Московскую епархию, в скит Гефсиманию, к моим друзьям; тамо в тишине и безмолвии препроводить остальные дни моей скорбной жизни.

Но, впрочем, препоручая себя в полное милостивейшему благораспоряжению Вашего Сиятельства:

Остаюсь на всю жизнь мою Ваш смиренный послушник и богомолец, паче всего мира непотребнейший и странствующий инок Горы Афонской, всех последний Парфений грешный.

7 ноября 1853 г.

В Томске».

155. Ответ Его Сиятельства Обер-Прокурора, графа Протасова на мое письмо:

«Отношение Обер-Прокурора Святейшего Синода графа Протасова к Его Преосвященству Афанасию епископу Томскому и Енисейскому, от 8 декабря 1853 г., № 7964.

По поводу поступившей ко мне от проживающего в Томске при Архиерейском доме монаха Афонской Горы Парфения просьбы, в коей он испрашивает, между прочим, дозволения ему выехать в Московскую епархию, в Гефсиманский скит, долгом поставляю покорнейше просить Ваше Преосвященство приказать объявить, чрез кого следует, монаху Парфению, что от него зависит обратиться о сем с просьбою по принадлежности к преосвященному митрополиту Московскому».

Получивши я от Обер-Прокурора ответ, весьма обрадовался, что показал мне путь, ибо он очень хорошо узнал, что меня в Томске теснят, и я немедленно написал прошение к Его Высокопреосвященству Филарету, митрополиту Московскому, следующее:

156. «Святейшего Правительствующего Синода Члену, Высокопреосвященнейшему Филарету, митрополиту Московскому и Коломенскому, Свято-Троицкой Сергиевы Лавры, Священноархимандриту и разных орденов Кавалеру.

Инока Горы Афонской Парфения, уроженца Молдавского, по-мирскому Петра Агеева.

Прошение:

Всемилостивейший мой Архипастырь! Вам уже известны отчасти мои скорби, которые я претерпеваю в Сибирской стране. Вот уже седьмой год, ибо я в 1851 году, в августе, обращался к Вашему Высокопреосвященству письмом, в коем объяснил все мои скорби и делопроизводство, которое Вы изволили отправить к Его Сиятельству Г. Обер-Прокурору Святейшего Синода, графу Протасову, и оно дало действие делу моему, бывшему почти в совершенном забвении.

Святейший Синод в прошлом, 1853 году, в начале, все мои документы и дела из Томской Консистории вытребовал, так же и из монастыря Афонской Горы вытребовал вторично свидетельство о моем месторождении и пострижении, о чем я был извещен. Но из Святейшего Синода до сего времени никакого мне разрешения не последовало.

Тогда, 1853 году, в ноябре, я просил письмом Его Сиятельство Г. Обер-прокурора Святейшего Синода, графа Протасова сделать со стороны его распоряжение моего дела с тем, ежели встретится затруднение в делах оставить меня в Сибирских краях, то благоволено бы было выехать в Московскую епархию, в скит Гефсиманский.

Его Сиятельство на это изволит дать знать, что ежели я желаю в скит Гефсиманию, то должен просить Ваше Высокопреосвященство, а как дело мое еще не решено и я по настоящее время нигде не определен, документы же мои все находятся в Святейшем Синоде, то и осмеливаюсь припасть к стопам Вашего Высокопреосвященства и просить Ваших Архипастырских милостей излить на меня, странника, не имеющего где главы преклонити, принять меня во врученную Вам Московскую епархию и причислить в число братства Гефсиманского скита, а для проезда оттуда прислать или, кому следует здесь приказать, выдать мне билет. На что и осмеливаюсь ожидать всемилостивейшей Вашего Высокопреосвященства Архипастырской резолюции.

Января 4 дня 1854 г.».

Вот это последнее было мое прошение, которое кончило все многолетние мои дела.

157. Но и это прошение спаслось от истребления чудесным образом, следующим происшествием:

Оно было написано 4 января и уже окончено было часа в 4 вечера; в 5 часу я принес на почту, ибо в 5 часов вечера начинают принимать; пришел почмейстер Михаил Матвеич, близкий мой знакомый. Я подаю ему прошение. Он принял и посмотрел на меня и со стыдом сказал: «Отец Парфений, я не могу принять от тебя теперь прошение». Я сказал: «Почему же, М. М., ты еще только начинаешь принимать». Он ответил: «Точно, я только начинаю, но я не знал, что ты принесешь прошение, после утреннего приема страховой чемодан запечатан, никогда так не случалось, а давиче вздумали да и запечатали». Я было стал его просить, чтобы принял. Он даже заплакал и сказал: «Батюшка, неужели бы я этого для Вас не сделал, как для друга, но я тебе истинно говорю, что запечатан и страховых посылок никак нельзя принять; уже подожди 3 дня – это не очень долго».

Таким образом, мое прошение осталось у меня до 8-го числа, уже тогда я его и подал и оно дошло благополучно. Что же сделалось с этой почтой от 4-го числа, – ее около Василья Сурского, Нижегородской губернии, разбойники разбили; деньги взяли, а бумаги все сожгли и истребили. Вот бы пропало и мое прошение, ибо которые подавали 4-го числа, то деньги в Томске выдавали им обратно, а кто посылал бумаги, у тех все были они истреблены и пропали; а я послал уже 8 января, и оно дошло благополучно, – таким образом Господь сохранил мое прошение, и я наипаче удостоверился, что мне есть воля Божия выехать обратно в Россию.

Чрез шесть месяцев я получил указ из Святейшего Синода, что принят в российское монашество и причислен в скит Гефсиманский, и я 3 июля выехал из Томска, а 8 августа прибыл в Москву.

Но возвратимся опять в Томск, на первые годы:

158. Хотя и был я с одной стороны угнетаем великими скорбями, которые ни хотели стереть меня с лица земли, и претерпевал все клеветы и поношения, какие только может человек изобресть, но с другой стороны, Господь все утешения изливал ведрами; вся пространная Сибирь была ко мне расположена, исключая немногих; ежедневно ко мне в келию толпами сходился народ; но это более врагов моих подвигало на зависть, так что сам владыка многажды мне говорил, чтобы я не принимал в келию никого, но я ему скажу: «Владыка святый! Я никого к себе не приглашаю, а кто придет в келию, то не могу никого выгнать; так что несколько раз караульные ко мне никого не допускали». Также великую имел переписку, почти ни одной почты не проходило, чтобы я не получил писем, также и посылал. Два года утешали меня два брата Григория и другие монахи. Вся Сибирь питала надежду, что я останусь тамо навсегда, но Богу тако не изволившу; здесь Господь меня утешил тем, что через 10 лет, 6 месяцов и 20 дней отверзе мое глухое одно ухо, 1848 года 14 ноября, в день моего рождения. Потом, в 1852 году, и последнее мое ухо проткнула Царица Небесная, следующим образом:

159. Пришел я на почту, – меня спрашивают, не знаю ли я одного монаха, сборщика из Одриной пустыни – ему прислано много икон, но ящик рассыпался. Я посмотрел – все иконы Божией Матери, Споручницы грешных, и сказал тому монаху, ибо стоял у моего знакомого. Но после того мне нетерпимо захотелось иметь эту икону Споручницы грешных; у меня было 3 руб. серебром. Я всю ночь не спал – так мне хотелось этой иконы. Я рано утром взял последние деньги и пошел на квартиру к монаху; даю ему деньги и извиняюсь, что мало, ибо только имею. Но он не хотел и этого взять. Мы, говорит, берем с богатых, а ты монах, мы тебе безо всего дадим; но я так не взял, – деньги оставил, а икону взял с великою радостию. Пришедши прежде в церковь, священник покропил святою водой, после Литургии принес в церковь, и у меня в тот же день отверзлось и последнее мое ухо, и совершенно перестал в голове шум. Вот Господь меня в Сибири каким великим утешением утешил, которое для меня неоцененно, а то бы не бывать мне священником.

160. Еще многажды Господь утешал меня в скорбях моих во сне; но только здесь два сна опишу – следующие:

В одну нощь вижу я себя в некоих садах, неизреченными араматами благоухающих; что же, вижу пред собою девицу неизреченной красоты: лице сияет, как солнце, и лучи исходят огненные, как у молнии, благоухание исходит ароматическое, одежда светозрачная, – я стою весь от сладости растаяв, смотрю на нее. Она испустила глас, которым поразила меня сладостию: «Я твоя невеста»; я весь растаял и бросился к ней, хотя бы коснуться ее одежды. Она сказала: «Не прикасайся, мне еще время не пришло, а теперь приложись к этой иконе», – показывая мне рукой, ибо по левую сторону ее недалеко стояла великая икона Воскресения Господня. Я послушался ее и приложился к иконе и проснулся; многие дни ощущал в сердце моем какую-то великую радость.

Эта невеста моя, как я после узнал от нее же, – Церковь Христова; уже я с ней обвенчался в Москве 1855 года января 18 дня, о чем сказано будет после, в своем месте.

Еще и второй сон был для меня утешителен.

161. В одну ночь вижу себя, стоящего на площади между великими дворцами; подходит ко мне один юноша, неизреченной красоты, в одежде светозарной, лицо его меня поразило от светлости, власы на голове кудрями, расчесанные лежат по плечам, говорит мне: «Пойдем в этот дворец – там царя посмотришь». Я пошел за ним по лестницам во 2-й этаж; лестницы и перила какие-то необыкновенные. Привел меня в чертоги, ум человеческий превосходящие; но тут никого нет, мой проводник говорит, показывая рукою вперед: «Иди один туда, во внутренние чертоги». Я пошел; и какой-то трепет меня обуял, и я взошел во внутренние чертоги, осмотрелся кругом, вижу: около стен стоят все диваны или одры позлащенные, а на них возлежат люди. Когда я хорошенько всмотрелся, то всех почти узнал, это возлежат пророки, апостолы и святители; но что-то это меня не заняло, а хочется чего-то более увидеть. Но когда всех осмотрел, то устремил очи вперед, что же, вдруг меня поразило, ибо увидел я также возлежащего Самого Господа Иисуса Христа; когда я его увидел, то весь начал таять от сладости, так что никуда не могу двинуться. Он же меня своею рукою манить, говоря: «Подойди сюда, ко мне». Я говорю: «Господи! Не могу – весь растаяваю от сладости». Он же сказал: «Иди, иди, не бойся»; я с этих слов несколько укрепился и помалу начал к Нему двигаться, и Он протянул руку свою помочь мне подойти к Себе и благословил меня; я поцеловал руку Его и проснулся; сердце мое наполнилось радости и сладости, – слезы от радости льются, да и только, а сердце кипит; владыка заметил во мне перемену. Воистину, сладчайший Иисус – душе моей утешение. Тут не надобно ни всего богатства мира сего, ни даже Царства Небесного, а только бы была эта сладость в сердце; воистину, как говорится пословица, что с Богом повсюду рай. Но, конечно, ежели бы эта сладость завсегда осталась в сердце, то уже ни к чему бы не был способен, ничего не говорить, ни дела делать, а только бы от сладости плакать и беспрестанно умом созерцать Господа своего. Но, конечно, ничего бы и не нужно было, кроме Господа.

После стала мало-помалу проходить эта сладость, а потом и вовсе остыла. О, Господи Иисусе Христе, хотя бы не в этом мире, но в будущем сподобил этой сладости, хотя по капельке и довольно для услаждения души, и то весь мир позабудешь.

162. Еще в Томске немало меня утешал раб Божий Осинька блаженный, который жил, как птица, не имея ни дому, ни пристанища, но все его желали иметь в своем доме. Он за месяц предсказал мне смерть свою; исповедался и причастился Святых Таин Тела и Крови Христовой и скончался 1852 года в июне месяце, в доме купца Семена Васильевича Ярлыкова; лежал мертвый три дня с половиной, в самый жар, и ничего не изменился в лице, даже почти не почернели, а лицо сделалось приятное, как восковое с румянцем; запах исходил какой-то приятный ароматический; весь Томск был на его погребении. Чудное было зрелище, когда его несли на кладбище, ибо купцы, господа и мещане не давали нести его один другому; как 10 сажен и беспрестанно сменяли, ибо каждому хотелось, хотя немного, и понести раба Божия, ибо было известно всему Томску, что он был великий угодник Божий, ибо каждый почти испытал на деле его чудодействие. Здесь на погребении позабыли все свое приличие госпожи и купчихи, как все лезли хотя прикоснуться к его гробу, а кольми паче хотя бы немного понести.

Но весьма он гнушался и не любил всех вообще раскольников и еретиков, хотя они его и любили и желали, чтобы он взошел в дом их; хотя он и взойдет, то все плачет; но в других местах завсегда он был весел и смеялся, кажись бы, ему и несвойственно плакать. Вот рассказывали сами на обеде, на его погребении; жена говорила, а муж утверждал. Жена Екатерина Ивановна, Православной Церкви чадо, а муж Иван Михеич – раскольник, и Осинька часто к ним ходил, потому что раба Божия и почти исповедница за Христову Церковь. Когда, говорят, не придет к ним, и покуда нет хозяина дома, он весел и смеется, как пришел хозяин, начнет плакать. Жена спросит: «Осинька, о чем же ты плачешь, или мы очень грешны, скажи ты нам, батюшка?» Он скажет: «Нет, тетка Екатерина, я не о тебе плачу, а о дяде Иване – ему очень худо».

Но хотя жена и говорила это при всей публике и сам муж тоже подтверждал, но все остается в расколе. Вот какое закоснение и сколько раскол глубоко запускает корни в сердце человеческое; это покрывало врага-диавола, что отнюдь не допускает воззреть на свет Христов, узнать и увидеть истинную Христову Церковь.

Но когда погребали Осиньку, то деньги носили богатые люди корзинками и раздавали бедным.

Я написал его жизнь подробно в «Цветнике» моем, ибо там все Сибирские замечания.

163. Еще более всего тщался утешать меня мой архипастырь; старался загладить пятно, которое он положил против меня сначала; воистину загладил тысящекратно, ибо он когда дома, то все время проводил белее со мною и ежедневно делал меня участником своей трапезы и никакого фрукта, привезенного ему из России, без меня не ел и каждую ночь часов по пять и восемь беседовал со мною. Беседы наши все были душеспасительные – более читали книги, ибо у него библиотека очень значительные, ибо все творения святых отец древних имеет на греческом, латинском, сирском, еврейском, немецком, французском и английском языках, есть на русском и славянском – все есть; ибо он греческий, латинский и еврейский очень хорошо знает, читает по-немецки, по-французски и по-английски. Мы все эти книги читали, переводили и толковали, так что восемь часов и не заметили, когда придут. Здесь-то я стал иметь понятие о латинском переводе и о новом русском; а прежде я пренебрегал новорусским языком, а теперь узнал, что нынешние переводчики лучше знают языки и правильнее переводят, а наипаче мы много занимались историей Каве, на латинском языке. Эта любопытная книга даже нужна для знания истории Православной Церкви. От этого архипастыря много я узнал и о прочих науках: о философии, богословии, истории, географии и астрономии, ибо прожить семь лет не безделица и для меня все это приносило мне великое утешение; беспрестанно благодарил Господа, что послал меня к такому архипастырю, ученому и любознающему и простосердечному и словоохотливому, ибо я его завсегда смотрел как ангела Божия и путеводителя, не только мне одному, и всей обширной своей пастве. Часто он любил разговаривать и вспоминать лета своей юности и свою нищету, родителей своих и их великую бедность. Здесь надобно кое-что о нем воспомянуть от его же собственных рассказов; хотя он еще благодатию Божиею и во здравии обретается, и дай же ему, Господи, прожить до самой древней старости, до 100 лет, ибо его жизнь, полезная для всех православных христиан и для Церкви Христовой, ибо он второй Златоуст; этого архипастыря⁵³ недостанет ни слов, ни мыслей описать⁵⁴ жизнь и попечительность о пастве, подвиги и труды его. Прежде скажу о юных его летах, что он мне многажды рассказывал.

164. Родом он из Костромской губернии, уездного города Буя, сын пономаря Григория Соколова; матерь его звали Еленой; от этой-то благочестивой двоицы, Григория и Елены, родился знаменитый отрок Андрей, так его было мирское имя, родители его были очень бедные, ибо город Буй самый бедный, а приход еще беднее, более они пропитывались своими трудами, нежели от Церкви: мать ходила летом наниматься у крестьян жать хлеб, а отец косит, так что часто не имели куска хлеба, но очень были благочестивы и богобоязливы, ибо каждую ночь вставали по несколько раз Богу молиться и что имели, пополам делили с нищими и бедными. Вот эта-то благочестивая двоица родила великого мужа и святителя, и он завсегда со сладостию их воспоминал и со слезами о них разговаривал. Родивши сего отрока Андрея, мать до бесконечности его любила. Когда еще ему было шесть лет, весной было великое наводнение, ибо в Буе протекает река Кострома, отрок Андрей пошел по переходам, упал в воду и потонул. Потом его хватились – где Андрюнька, а его не тут-то было; видел его один крестьянин, что он шел по перекладам и бросились искать в воде, – нашли и вытащили уже мертвого. Потом откачала; видно, Господь Сам был попечитель о его жизни, ибо он хранил сего отрока и предуготовлял его пастырем Своей Церкви.

Когда он был малым отроком, лет четырех, стоял он у озера, которое было посреди улицы, – подходит к нему один чиновник и спрашивает его: «Мальчик, что ты тут стоишь и смотришь?» Он ему ответил: «Стою и смотрю на гусей». Чиновник: «Чего же смотреть на гусей – пусть они плавают». Мальчик: «Смотрю, что они белы, и я хочу быть бел, как эти гуси». Чиновник посмотрел на него, головой покачал и сказал: «Это будет великий философ; какой дал чудный ответ». Что же, всю его жизнь следил; потом уже, когда бывши епископом, проезжал свой город Буй, этот чиновник пришел его поздравить с великим святительским саном, – и сам все ему рассказал.

Пяти лет родитель сам его выучил грамоте, после уже набирал мирских мальчиков, и Андрей отрок их и этим пособлял пропитываться родителям; в церкви вместо отца читал и пел, а отец занимался крестьянскою работой. С восемь лет начал проситься в семинарию, но родители по бедности не могли его свести; много он пролил слез – все просил в семинарию, но не получал желаемого. Однажды что-то копаясь в отцовых бумагах, попалась ему греческая азбука, и он был очень рад этому; потом сам выучился греческой азбуке. Десяти лет отец совсем было собрался вести его в семинарию в Кострому, чтобы с полуночи выехать – что же, вечером приехали родные звать отца его на свадьбу и сколько Андрей не плакал, но его не послушали и отложили езжать в Кострому до другого дня; что же, протекло два года, и уже 12-ти лет отвезли его в семинарию.

О! какой радости исполнился: ему уже казалось, что он окончил курс. Родитель привез его в семинарию и вручил учителю. Учитель спросил: «А что, старик, выучил ли ты сына своего чему-нибудь дома?» Он ответил: «Я и сам ничего не знаю, чему же я его научу – вы спросите его самого». Учитель начал его экзаменовать, – потом сказал его родителю: «Благодарю, старик, сын твой будет человек, только молитесь о его здоровье». Потом сказал своим ученикам: «Вот вы, дураки, сидите по три года, а вот мальчишка Андрей Соколов только приехал, да уже и больше вас знает». Потом опять обратился к отцу: «Благодарю, благодарю, старик, что позаботился о сыне». Старик ответил: «Батюшка, я, право, сам ничего не знаю, а он все сам копался в бумагах». Поступил в семинарию 12-ти лет 1812 года.

165. Начал продолжать учение с большим успехом, так что все профессоры удивлялись и каждый год давали похвальные грамоты и часто выражались: «Только у нас и учеников, что Андрей Соколов». Но много ему еще препятствовала бедность, ибо не имел на что купить свеч, бумаги, чернил, перьев и сергучу. Бывало говорит: «Товарищи – обедать, а я – к присутственным местам, где выбрасывают сор, и выбираешь там лоскутки бумаги и старые перья и конверты, а кто-нибудь даст грош на свечу»; так-то и учился в семинарии. Это слова самого владыки: «Бывало, отпустят к празднику Рождества Христова, а ты бежишь в одних сапогах, без чулков, а пальцы наруже, в одном кафтане без шубы, а на голове кожаный картуз, а мороз 30 градусов, бывало, весь побелеешь и возьмешь снегом оттираться. Ох, Боже мой, всего натерпелся; однажды приехали за нами, и мы четверо на одной лошади, а ехали всю ночь и до конца устали и перезябли бежавши; приехали на квартиру – бросились все на печь, а изба сделана по-черному, и мы все в тепле уснули крепко. Потом хозяева затопили печь, а про нас и забыли, что мы на печи; потом уже надобно ехать – хвать, а мы уже все мертвецки угорели, и вытаскали нас на двор на снег; начали оттирать снегом, а мы ничего не чувствуем; потом стала заметна в нас жизнь, и нас втащили опять в избу, положив среди пола на солому; тут-то мы пришли в себя и смотрим: мы лежим все голые в снегу; тут уже и ночевали, а домой привезли больными». Вот уже дважды Господь спасал от напрасной смерти будущего пастыря церкви.

«Мать, бывало, говорит: “Учись, Андрюша, как хочешь, а на нас не надейся, а не будешь учиться, то готовься под красную шапку”,– т. е. в солдаты.

Бывало, надобно отправляться в семинарию, а мать плакать, что нечего дать на дорогу, – бегает, бегает, никто не дает, – схватит свой кокошник и замолчит; принесет 70 коп. ассигнациями и скажет: “Вот, Андрюша, заложила последний кокошник, да надобно кринку масла отдать проценту”». Вот как учился великий иерарх.

«Однажды позвали нас в Консисторию сказывать стихи. Когда я начал говорить, протоиерей кафедральный был старик, оглянулся назад и сказал: “Это ты Соколов говоришь, ведь ты, Соколов, будешь архиерей”,– это слово так меня поразило, что полились слезы из глаз.

Когда стал восходить из класса в класс, выше и выше, тогда придешь домой на вакацию, то мать говорит: “Андрюша, что это меня стали очень уважать и почитать, бедную пономарскую жену; начали звать в гости и протопопши и не знают, где меня посадить; это видно чрез тебя, что ты хорошо учишься и все готовят тебе невест”». Вот Елена в какую попала честь. «Я уже начал частно заниматься учительскими должностями, хотя бы немного чего добыть и послать родительнице гостинец; она, когда стала получать от меня гостинцы, то каждый гостинец омочала слезами.

Обучал я одного немца читать и говорить по-русски; у него были жена и свояченица, которые хотели иногда со мною пошутить, как с молодым студентом; но я никогда никакого не обращал внимания на них. Они начнут браниться: “Это монах нелюдимый”. Немец скажет: “Дуры, это не только монах, но и архиерей будет”; а я все это слагал в сердце своем».

Когда я окончил курс в семинарии, ректор тогда был архимандрит Макарий, после бывший миссионер Алтайской миссии, под начальством своего ученика епископа Афанасия, бывшего Андрея Соколова.

Этот ректор, архимандрит Макарий, назначал в Санкт-Петербургскую академию своего ученика Андрея Соколова, без просу его самого, и вдруг нечаянно ему объявляет, чтобы скоро был готов в дорогу, в академию. Соколов испугался и обрадовался, что сделано без его спросу; однако противиться власти не стал – предпочел это воле Божией, и в академии благополучно кончил курс наук. Потом пожелал в монахи и спросил на это благословения от родителей. Родители ему отписали: «Как сам знаешь, ты сам уже умнее нас, а мы на все доброе дело благословляем». И он постригся в монашество и переименован Афанасием. Потом проходил все степени учительские: бакалавром, инспектором и ректором во многих семинариях: во Пскове, Харькове, Чернигове, Твери и, наконец, в Санкт-Петербурге ректором Семинарии и тамо в 1841 году посвящен в епископа Томского и Енисейского.

«Когда Обер-Прокурор граф Протасов приехал с поздравлением великого сана и с царскою милостию, тогда я, – говорит, – перекрестился и сказал: “Буди воля Господня надо мной, как тебе Господи угодно, тако да и будет, только одного прошу: дай мне любити паству, мне назначенную”. Услышал меня Господь, и до днесь так люблю свою паству, что и выразить не могу».

До сего места все писал со слов самого преосвященного, ибо он в течение семи лет несколько раз это помянул.

Но родитель не видал его уже епископом, а только архимандритом; но родительница, раба Божия Елена, сподобилась его встретить епископом, ибо он проездом в Томск заезжал в свой город Буй и погостил несколько дней у своей родительницы, ибо она уже жила у зятя протопопа Буйского со внучатами, ибо у него была одна сестра, по уважению к брату, попала за протопопа; имел еще брата Никонора Соколова, который тоже окончил курс по милости брата, но вышел в светское звание и женился на дворянке и живет в поместье; и так родительница проводила своего сына архиерея в Томск; еще на смертном одре получила радость, что преосвященный Афанасий Томский получил от царя награждение – Орден святой Анны 1-й степени; она перекрестилась и заплакала; поблагодарила Бога за милости и скончалась.

166. Этот неусыпный архипастырь трудился в Томской епархии 12 лет с половиною, оставя по себе вечную память, ибо в течение 12-ти лет открыл 85 приходов с новыми церквами вновь; а 20 церквей тоже с новыми приходами заведено дело, – итого 105 церквей, ибо он каждую неделю служит и ни одного праздника и табелю не пропускал без службы и каждую Литургию говорит проповедь без приготовления и говорит со слезами – всех до единого заставит плакать; а когда идет из церкви, то всех благословляет больших и малых и очень любит за Литургией причащать детей; это первое го утверждение; каждому до бесконечности доступен, ибо с малым и великим, богатым и бедным входит в разговор и милостив до бесконечности, ибо совершенный бессребреник; ибо никогда не раздает, а наипаче ежели узнает, что кто очень нуждается, то и 100 руб. серебром дает; но книги любит до крайности, ибо библиотека очень у него великая; когда мы отправляли в Иркутск, то вышло 145 пудов весу; даже тех людей до крайности любил, кто любит книги; в церквах по своей епархии собрал великие библиотеки и обогатил книгами; ибо принуждал всех священников все книги выписывать, а эту он память по себе оставил вечную в Томской епархии; но он обогатил все церкви и вкладами, сребренными окладами, церковною утварью, облачением и колоколами, ибо до него Сибирь была – самая бедная; но как его все очень любили, то что бы он ни сказал где: надо бы вам такие-то колокола, или ризы, или иное что, и уже через три месяца все готово, ибо его слово было закон, что сказал, то и будет; даже самые раскольники его очень любили, ибо шесть церквей поставил единоверческих, когда первый раз поехал он в епархию, ибо он поехал прямыми дорогами, самыми глухими, то раскольники все из деревень разбежались, – вот батюшки последнее время, уже и к нам антихрист едет, – так они величали Христова пастыря. Но он их победил, так что они после сами все раскаявались и лежали у него в ногах, прося прощения и благословения.

Как же это он мог сделать – своим смирением и любовью и ласковым обхождением, ибо он в проезде по епархии в каждом селе служит Всенощную и Литургию, на Всенощной между кафизм сам читает жития святых отец по Четьи Минеи и со своим объяснением, ибо он все Четьи Минеи перевел на русский язык, а на Литургии говорил проповедь и сам плачет, а народ больше его плачет и даже кричат: вот Бог какого нам послал пастыря; бывало только слышим, что какие-то есть архиереи, а теперь мы батюшку нашего видим и с ним разговариваем.

Где на дороге случится деревня, то он, подъезжая, сам вылазит из кареты и идет пеший и благословляет народ и с ними разговаривает и обо всем расспрашивает; пришедши на средину деревни, скажет: «Выносите из домов иконы сюда, ко мне, я вам отслужу молебен с водосвятием». Народ отвечает: «Батюшка, Ваше Владычество, у нас икон нет писаных, а все маленькие медные». Владыка скажет: «Какие есть, выносите все». Все вынесут и встанут в круг, а владыка отслужит молебен и освятит воду и всех их покропит, чего они от роду не видали, и певчих не слыхали, и бывают вне себя от радости, а владыка с ними разговаривает и спросит: «Далеко ли от вас церковь и часто ли бываете в ней?» Они ответят: «Ваше Владычество, до церкви-то 150 верст, да мы никогда в ней не бываем». Владыко: «Вы бы свою выстроили – это для вас бы было лучше, у вас бы была своя церковь и свой священник, и к вам стали бы ездить другие, и ваше бы селение была не деревня, но село, – это бы для вас была большая слава». Они ответят: «Ваше Владычество! Да, это бы хорошо, да этого невозможно сделать: мы люди бедные да неученые – церковь сделать не безделица». Владыко: «Как-нибудь вам Бог поможет; приезжайте в Томск, я вам дам сборную книгу, и добрые люди вам помогут». Что же, мужички-сибирячки согласятся и скажут: «Ну, Ваше Владычество, мы Вас, такого ангела, не прогневаем, Ваш совет добрый, как-нибудь будем стараться». Что же, уже чрез год владыку приглашают на освящение. Владыко спросит: «Разве уже готова?» Они ответят: «Посмотри-ка, Владыко, за Ваши святые молитвы и за благословение, выстроили какую матушку, как невесту прекрасную, иконостас вызолотили и колоколов накупили», – и владыко радуется и завсегда освящать ездил сам.

Эти сибиряки говорят: «Куда наши-то дуботолки разбежались, и чего они устрашились; это к нам приехал не человек, а ангел, по сие те, которые разбежались, очень сожалеют о том, что убежали и не видали архиерея, которого они с роду не видали».

Что же, ежели на другой год поедет, то уже первые выбегут встречать и сами признаются, что они против него прегрешили; а ежели в которой деревне есть законоучитель раскольнический, то сами они его приведут ко владыке и скажут: «Вот, Ваше Владычество, этот-то все нас и сбивает – не велит нам ходить в церковь»; а владыко имел дар слова необыкновенный, с двух слов заградит уста его, а тот и молчит, а мужички все закричат: «Эй, брат, дядя Иван, это, видно, не с нами, дураками, говорить; теперь видим, что ты ничего не знаешь; да можешь ли ты, простец, и говорить со Христовым святителем». Это очень радовало владыку, ибо когда не было Томской епархии, то все эти люди писались раскольниками, и в самом Томске, в Пасху, более 10 человек в церкви не бывало, а теперь почти ни одного раскольника не осталось, каждое воскресенье полны все церкви народу. Первый епископ Агапит мало что успел; человек был беспрестанно больной, ни с кем не занимался и по епархии ездил очень мало; ибо сначала и Афанасия боялись и бегали из деревень в леса, но после только его возлюбили, что каждый за счастие почитал принять благословение. Когда он проезжал по епархии, то узнавали его тракты, что он поедет, и на ту дорогу из стороны верст за 100 выезжали принять благословение, с женами и детьми. Сам владыка рассказывал: «Бывало, здесь по пустыне и по степи вдруг толпа народу, спросишь: “Что это за люди?” Они скажут, что выехали верст за 100 только принять от Вас благословение». Владыко мимо толпы никогда не проедет, но остановится, вылезет и всех благословит и поговорит с ними. Этим самым всех привлек сердца; до того его любила паства, что имя Афанасия для каждого было дорого, и никак за глаза не звали, как батюшка наш владыка.

В Томске, когда он дома, то каждое воскресение и праздник выходил на литию и величание, и во все праздники сам помазывал маслом от лампады Праздника, а между кафизм сам читал житие святого или какое слово праздничное; ходило столько народу, что не только не могла вместить церковь, но и зало и паперть не вмещала. На Литургии всегда говорил проповеди без приготовления и очень хорошо объяснял тексты Священного Писания, Евангелия, Апостола, Пророчества и псалмы, так что я подобного в жизни не видал и не слыхал, и не читал; глас у него пространный, открытый, выразительный и громогласный, говорит всегда со слезами, очень уж слезлив. Я сам прежде не так-то любил нынешних проповедников, даже и пользы никогда не получал; но Афанасия семь лет не мог насытиться, хотя он беспрестанно говорил; ибо он всю Библию мог говорить на память и очень любил сам петь, – это первое его утешение было. Воскресные антифоны всегда сам с дьяконами пел, а другой раз – певчие на хорах. Вот к такому-то пастырю Господь меня послал, хотя и потерпел много скорбей, но уже до преизбытка был утешен. Но только о том много я сожалел, что он своих проповедей не пишет, но, впрочем, Бог весть, может быть, что-нибудь останется, потому что он, бывало, начнет меня ублажать, что я написал свое «Странствие и путешествие». Я скажу: «Владыко святый! Я хотя и неученый, но все-таки как-нибудь да написал; но тебя нам чем будет помянуть; что ты муж ученый и Бог тебе дал великие таланты, но ты ничего нам не оставишь, как хочешь, Владыка, Бог с тебя спросит талантов, что ты все с собой возьмешь в землю». Он же, выслушав сие, скажет: «Ох, отец, отец Парфений! Когда и Афанасий помрет, то что-нибудь найдут после его»; и это меня немного утешит; а точно, у него рукописей воза два есть. Когда спросишь: «Что это, Владыко, у Вас за рукописи?» Он ответит: «Все мои бывшие переводы».

Еще и то замечательно, что он очень мало спит, иногда целую неделю не спит; уже начнет ему делаться дурно; но чем он занимается, – ему только самому известно; но я жил под его спальнею, и то не мог узнать. Первую неделю Великого поста сам всю читает службу и в среду и пяток служит Преждеосвященную; ничего не ест, разве немного холодной воды выпьет, а после Преждеосвященной съест просфиру с теплою водой; а в субботу и воскресенье служит в соборе и сам причащает всех до одного – человек сот по пяти. Также и Страстную неделю сам прочитает в три дня Евангелие – всех четырех евангелистов, а ежедневно служит Литургию, три дня Преждеосвященную; такожде и на Пасхе ежедневно служит по разным приходским церквам и каждую Литургию говорит проповеди. Во все публичные крестные ходы и на встречу икон приносимых, всегда сам присутствует: ни грязи, ни морозы его не останавливают. 27 мая 1850 года, встретивши икону чудотворную, приносимую из села Спасского, за 18 верст, икону Спасителя Нерукотворенного, и после встречи он служил Литургию в Алексеевском монастыре. После обедни пришел на закуску к отцу архимандриту Виктору, начальнику монастыря, и только хотели чай пить, как приходит почмейстер Михайло Матвеич. Владыка вынимает из кармана просфиру и дает, говоря: «Вот Вам, М. М., просфира», – а почмейстер, приняв просфиру, вынимает из кармана посылку и дает владыке, говоря: «Владыко святый, прими же и ты от меня просфиру». Владыка, приняв, посмотрел, поцеловал и заплакал; и сейчас же пошел вон – в церковь, а сказал: «Идите со мною все – петь благодарный молебен». Это он получил от царя земного орден Св. Владимира 1-й степени. После молебна опять возвратился к архимандриту– тут сказал он: «Когда Спаситель так меня утешил и принес мне такую царскую милость, то я все три иконы, приносимые в Томск, провожу до места». Так и сделал, 23 июня, прямо после Литургии, пошел провождать икону Божией Матери на реку Обь, в село Богородское, 60 верст; все шел пешком в митре и в мантии, – всю дорогу шел проливный дождь; после Литургии 12 верст отойдя, в деревне Зерцалах пил чай и обедал. Потом ночевать пришел в село Нелюбино – еще 13 верст; пришедши прямо в церковь, начал Всенощную, а по утру Литургию служил, говорил проповедь, и я его сопровождал. После Литургии прямо из церкви в путь, а дождь льет да и только. 15 верст отойдя, среди бора обедал; потом еще 20 верст и переправились реку Обь, в село Богородицкое, прямо в церковь, – начал Всенощную, а по утру Литургию и проповедь; немного закусив, поехал домой на конях.

До того устанет, что людей не узнает, слава Богу, все три иконы проводил до места: Спаситель – 18 верст, до села Спасского. Николая Чудотворца икону до села Семилужного – 30 верст. Вот и прошла у нашего владыки радость; теперь наступают скорби, и скорби великие; что едва-едва перенес, чуть жизни не лишился. Скорби следующие:

167. Приехав в Томск, он нашел необходим строить новый собор, потому что в Томске старый Троицкий собор был древний, деревянный, то давно уже сломан, а теперь на время приходскую Благовещенскую церковь обратили в собор; но она очень тесна. В одно время, слушав Литургию в соборе, сказал проповедь, что для города необходим собор, и просил у всех помощи. Потом приказал подать блюдо; снял с головы свою митру собственную и пожертвовал на собор. Потом тут же снял с шеи часы золотые, в 300 руб. серебром, положил на собор. Тут же еще положил все свои деньги, 1500 руб. серебром и сказал: «Вот, православные, что я имел собственное, все пожертвовал на собор ваш, теперь вы должны помогать каждый по своей силе».

Что же, как пошли сыпать, кто миллион кирпича, кто тысячу пудов железа, кто 10 тысяч серебряных денег. Тут вскоре избрали место и заложили собор огромный, только не знаю в котором году, потому что это было еще до моего приезда. Делали его шесть или семь лет и хотели в 1850 году совсем окончить, и даже уже последние начали забивать кирпичи. Мы 1850 году, июля 25-го, были со владыкою на самом кумполе, ибо он ежедневно ездил и все любовался на него. Только владыка пошел сверху прежде меня, а я остался на кумполе, только вдруг мне помысл: «А что ежели, помилуй Бог, собор упадет, то и костей-то не соберешь», – и так испугался, что бегом побежал вниз и догнал владыку на сходах. Он спросил: «Что ты очень бежишь?» Я сказал, что какой-то страх напал. Он еще спросил: «Неужели собор опасен?» Я сказал: «Очень опасен, так что я всегда боюсь на него лазить, только Вас уважаю и хожу». Он спросил: «Что же ты находишь опасного?» Я сказал: «Владыка святый! Нельзя говорить правду: крепкого-то ничего не нахожу; посмотри-ка ты направо, что это такое». Он остановился. Посмотрев, сказал: «А давно ли эта щель и велика ли?» Я сказал: «Как собор делают, так и щель эта; она с самого фундамента и до самого кумпола». Он сказал: «Буди воля Божия; что будет – увидим».

26 июля хотели было ехать, но заблаговестили ко Всенощной, ибо 27 – царский день – Николы Качанова; мы со владыкой сидим на крыльце и смотрим на собор, как мастера лазят по кумполу и забивают последние кирпичи.

Владыка говорит: «Вот, отец Парфений, как бы не Всенощная, то бы мы поехали на собор». Потом пошли в церковь: я вовнутрь, а он остался слушать в зале; еще не начали читать, как загремит – мы подумали, что гром это, и никто не догадался; келейники сидели на кухне и сказали сами себе: «Что это такое, что земля задрожала, не собор ли упал». Выбежали вон – хвать, а уже собора нет. Келейник заплакал и говорит: «Как я теперь доложу владыке – не знаю, я убью его этим словом; он не вынесет»; однако подошел ко владыке. Владыка: «Что ты, Филипп, весь изменился?» Он сказал: «Ничего, Владыко; что-то очень стукнуло на соборе». Владыка скоро побежал чрез зало на крыльцо – взглянул, а собора уже нет; закричал: «Филипп, Филипп, собор упал, подай скорее холодной воды»; а Филипп прежде еще припас ее. Владыка немного охладился, перекрестился и сказал: «Господи, буди воля твоя, только очень мало народа, мастеров». Потом подошел к церковным дверям и застучал. Эконом сейчас из алтаря к нему подошел. Владыка тихонько сказал: «Собор упал. Скажи отцу Парфению». Я всегда стоял у задних дверей, как странник. Эконом тотчас подошел ко мне и сказал: «Собор упал». Я, услышав, побежал – смотрю, собора уже нет, только пыль столбом. Я было бросился в зало, подумал, чего не случилось ли со владыкой. Однако он мне навстречу и сказал: «Ступай к собору, а я велел коней закладывать». Я побежал к собору. Прибежал, уже около него тысячи народа; однако боятся близко подходить, потому что все еще валятся стены и леса. Я спросил: «А мастеров, видно, всех задавило?» Мне сказали, что много народа задавило, только не знаем, мастера попали ли туда. Я побежал кругом и увидел одного мастера, спросил его: «Все ли живы?» Он сказал: «Мы, слава Богу, все живы, только что слезли и хотели садиться ужинать, и как загремело, мы все сделались вне себя, много, должно быть, задавило зрителей; ибо когда мы слезали, то народ все восходил кверху». Я сказал: «Слава Богу, что вы все живы остались; по крайней мере, владыке будет полегче».

Потом приехал и владыка, и весь город сбежался оплакивать свой собор. Владыка объехал кругом; увидя меня, спросил, что мастеров всех что ли задавило? Я сказал: «Слава Богу, ни одного не задавило, все живы». Он поехал домой. Задавило шесть человек, все разночинцев зрителей: одного Консисторского столоначальника, который только что кончил протокол на кладбищенскую церковь, и побежал полюбоваться на собор, тут и попал. Собор и до ныне стоит в развалинах, и много он нанес владыке скорби, так что он едва это перенес, а здоровья своего много утратил; бывало, скажет: «Отец Парфений, как можно поопасней поминай про собор, он очень тяжел для меня».

Другая скорбь была владыке: прислали в Томскую Консисторию секретаря, злонамеренного и недоброжелательного человека, который затягался со владыкой и Консисторией: чрез него владыка два года не ездил по епархии, даже высушил владыку и замучил его бумагами. Но, однако, Господь заступил пастыря своей Церкви: Государь Император уволил секретаря, и владыка избавился от скорбей. Эти скорби угнетали его три года и много у него унесли здоровья.

Служит он очень великолепно и благоговейно, читает велегласно, простосердечно, политики никакой не имеет, трижды в год сам раздает милостыню нищим, только возьмет меня и келейника для порядка. В Рождество Христово, в свои именины, 18 января, и на Пасху – каждый раз раздаст рублей 150 серебром, а сам часто занимает денег, – вот бессребреник. Принимает к себе каждого; но доклада не дожидается и почти ему не нужен и келейник; только кто стукнет дверью, то он и выбегает встречать; а ежели дверь заперта, то сам отопрет, примет и расспросит; так что кто его не видал, то и не узнают, что он архиерей; кто в гости пригласит, то никогда не откажется. В Великие Праздники ко всем ездит с визитом, но не у кого долго не сидит, ибо напитков дорогих не терпит; дома пищу употреблял самую простую, соусов, жарких и пирогов почти никогда не бывает, только разве кого пригласит к себе обедать, тогда весь порядок соблюдает. В доме большой чистоты и убранства не любит, а все какая-то простота христианская. Но весьма трудолюбив, чуть дела нет летом, то в саду с келейниками сам землю копает, траву полет, сучки обрубает – иногда чуть идет от усталости. Сделал прекрасный сад и насадил множество разного рода дерев; еще сделал среди сада гору, где мы с ним часто сиживали, а наипаче вечерами; выкопал два озера и напускал много карасей. Еще он очень любил, чтобы все учились читать; сам своим штатным служителям давал уроки; задаст урок и назначит время выучить. Ежели выучите к этому времени, то вот вам по рублю серебром; что же, ночи, бедные, не спят и выучат. Он вместо рубля даст полтора. Все штатные – дети и жены выучились грамоте. Любил очень дарить книгами и иконами – это было ему первое утешение и спрос: «Знаешь ли грамоте?» Кто знает, тому и книгу подарит. Мне книг надарил рублей на 300 серебром.

168. Наконец дождались мы 1854 года, который наделал нам обоим переворот в жизни; много мы в этот год пролили слез и много утешены, даже до преисполнения. Дождавшись 18 января, именин владыки, с вечера служил Всенощную святителю Афанасию Александрийскому; по обычаю своему, сам преосвященный Афанасий с двумя архимандритами и двумя протопопами, двумя черными монахами и полным хором певчих, одним словом сказать, торжественно; от народу теснота необыкновенная, но я завсегда, когда пели певчие, стоял с ними на хорах и кое-что им указывал, ибо певчие мне были все, как родные дети; я их любил, а они меня еще больше. Но владыка всю Всенощную служил со слезами; певчие говорят: что-то нынче очень расплакался; и я этому немало удивлялся, – что в именины надо быть веселому, а он плачет, да и только. После Всенощной по обычаю, позвал меня ужинать, и эконом с нами. Владыка ничего не пьет, а только все беспрестанно воздыхает и ничего не говорит. Но мы ничего не знали и не заметили; после ужина позвал меня в зало и поговорили. Но я уже заметил большую в нем перемену. Потом на прощанье благословил меня и очень крепко пожал мою руку. Но я все это принял запросто. Проводил меня до лестницы и сказал: «Прости, прости, отец Парфений, да постоим еще здесь и поговорим со мной»; еще простояли с час. Я вижу, что он весь как вареный, то сделается очень грустен, то как бы перемогается. Я подумал, что, видно, владыка нездоров чем-нибудь.

169. По утру начал служить торжественную Литургию, но он всю Литургию так плакал, что едва мог говорить возгласы; даже весь народ вслух говорит: что это делается со владыкой, что уже плачет после Литургии. Проповедь говорил о том, что, как свет, все превратно и все непостоянно, что самая дружба и любовь, сколько она при разлуке приносит скорби и печали. Всю проповедь сказал в этом смысле и привел много текстов из Священного Писания, но говоривши, так плакал, что чуть мог выражать слова. Но народ только растрогал, что в церкви сделался плач и рыдание.

После Литургии съехалось со всего города духовенство и начали соборный молебен святителю Афанасию Александрийскому. Владыка в мантии и клобуке стоял в алтаре. Но когда начали оканчивать молебен, он потребовал митру и амафор, вошел в Царские врата и встал на своем месте и приказал звонить к другому молебну; когда окончили молебен Афанасию, владыка сказал протодиакону: «Говори, благослови, Владыко», – и потом начали другой молебен святителю Иннокентию Иркутскому. Это так всех удивило, что для чего это владыка другой молебен, – чего никогда не бывало. Другие говорят: «Видно, владыке был сон какой-нибудь». Отслужили молебен, и все на закуску. Было более двухсот человек, и все знатные люди: господа и купцы – поздравляли его с днем ангела. Но жен он не принимал в торжественные дни.

Потом человек 80 близких друзей и все духовенство священников оставил обедать, весь обед был веселый и радостный, потому что день именин владыки, которого до бесконечности любили. После обеда подали шампанское за здравие владыки. Но у владыки полились из глаз слезы, и он, вынув из-за пазухи письмо, отдал близ стоящему его, своему другу Сергею Петровичу Соколову, инспектору и смотрителю почтамта, сказав замирающим голосом: «Вот, друзья мои, последовала в жизни и обстоятельствах наших пермена и навсегдашняя разлука», – а сам, зарыдав, побежал скоро в спальню. Что же, когда Соколов начал читать письмо от Обер-Прокурора графа Протасова, что преосвященный Афанасий Томский переводится в Иркутск, в архиепископы; что же, едва ли кто стал пить шампанское, как сделался в зале плач и рыдание. Владыка уже не вышел из спальни. Все поехали по домам с заплаканными глазами, и в один час прогремел этот гром по всему Томску, что владыку переводят в Иркутск и навсегда он оставит Томск. О, Боже мой! По всему городу сделался плач, так что в каждом доме плачут, как по родном мертвеце; неужели это случится, что мы разлучимся с нашим батюшкою; неужели он нас оставит; неужели мы не будем слышать его медоточивых словес и проповедей; на другой день я пошел к своим знакомым, то они сделались нездоровы, что всю ночь проплакали. Где не пойдешь: хоть в дома, хоть на рынок, – только и разговоров и плача, что про владыку, и ежедневно полная прихожая – все идут прощаться, ибо он в Томске прожил еще от 18 января по 17 марта; приезжали за 800 верст крестьяне, только проститься со владыкою; даже вся епархия о нем плакала, да истину сказать: уже и не увидит Томская епархия подобного архипастыря.

170. На Сырной неделе уложили мы с ним всю его библиотеку, которой вышло 145 пудов весу. Потом в один вечер он очень что-то скорбел. Я спросил: «Владыка святый! О чем ты очень скорбишь, или ехать тебе не охота?» Он мне ответил: «Отец Парфений! Скорбь моя та, что ехать нечем, денег нет на прогоны, а просить взаймы у мирских не хочется, и дело с ними тако иметь мне не приводилось». Я сказал: «Как денег у тебя нет, ты получил на 12 лошадей прогоны, неужели этих тебе не достанет?» Он сказал: «Да уже их нет ни копейки – все раздал. Да как же не дать, каждый идет прощаться: кому рубль серебром, а другому два, а иному три, а иным по пяти и даже по десяти рублей давал; вот все и роздал, а ехать и не с чем».

Я сказал: «Я тебе денег найду в нашем доме хоть пять тысяч». Он сказал: «Разве ты дашь?» Я сказал: «Есть у меня рубли три, пожалуй, и последние отдам, а ты только напомяни эконому – он тебе даст сколько угодно, потому что он Вам обязан». Владыка: «Как, неужели у эконома много есть денег», – этого быть не может. Я сказал: «Владыка, у него денег есть довольно. Но ты не подумай, чтобы он у вас это как-нибудь неправдой нажил, за это я ручаюсь, хотя он мне и недоброжелатель, но он уже чуждого не возьмет. Он большие получает доходы, а живет очень скупо, то куда же ему девать деньги».

После владыка меня благодарил, что указал ему деньги. Эконом почел за счастие дать владыке заимообратно 500 руб. серебром. Первую неделю говел и сделал православие по уставу, хотя некоторым это и не очень нравилось; но он свое дело исполнил по уставу. Вторую неделю поста все мы собирали своего батюшку и ежедневно по нескольку раз оплакивали, а наипаче мне было больше всех с ним расстаться. Под второе воскресенье сам служил Всенощную, как бывало прежде, но самую плачевную, так что певчие не могли хорошо петь. После Всенощной пригласил нас с экономом ужинать. Но когда только мы взошли, он встречает нас со словами и слезами: «Подите, друзья мои, подите, мои собеседники, последний раз поужинаем вместе, уже завтра вечером не будем вместе». Я, слыша такие его слова, паче огненных стрел, упал на землю и горько зарыдал, так что едва мог меня уговорить. Сели за стол, но только посмотрели на кушанье, а есть никто не мог. После ужина он говорит мне: «Отец Парфений, пойдем в зало и последний вечер поговорим что-нибудь». Взойдя в зало, я встал подле печи, где всегда стаивал, и горько заплакал. Владыка говорит мне: «О чем ты, отец Парфений, очень заплакал?»

171. Я сказал ему: «Владыка святый, как же мне не плакать, что стоял я подле этой печки шесть лет, и вот пришло время, что последний раз стою и уже мне подле ее не стаивать. Второе, что лишаюсь я такого отца и друга, утешителя и собеседника, ибо только Вы меня и защищали, а то давно бы меня проглонули, а теперь без Вас полная их будет воля и меня они замучат».

Владыка начал говорить сие: «Послушай, отец Парфений, как я тебя любил, то и другой архиерей приедет еще больше будет меня тебя любить, ибо ты заставишь всякого тебя любить, а ты боишься, что тебя будет теснить эконом, то этого не бойся, я ему скажу, чтобы тебя успокоивал, как меня, а то он не тебя, а меня обидит».

Я еще сказал: «Владыко святый! Как мне не плакать, что имея такого друга и собеседника, и Вы не окончили моего дела и не утешили меня; чем же мне Вас помянуть будет, с Вами прожил почти семь лет».

Владыко зарыдал и сказал: «Прости меня, отец Парфений, точно, я виноват пред тобою. Ну, делать нечего, так тому делу и быть, ибо самая любовь моя к тебе заставляла следить окончанием твоего дела. Но новый архиерей приедет и скоро твое дело окончит. Чего я не мог сделать в семь лет, он то сделает в семь недель».

Я ему сказал: «Владыка святый! Теперь я тебе открою, что есть мне еще одно утешение, что хотя и тяжка для меня с тобой разлука, но все не так, какая бы была впоследствии; ибо потому что не я тебя оставляю, а ты меня; но пришло бы время, что и я бы, может быть, тебя оставил, потому что и я не надеюсь долго прожить в Томске, ибо я тогда же, по получении от Обер-Прокурора отношения, подал прошение Московскому митрополиту Филарету, то и надеюсь скоро уехать в скит Гефсиманию; только эта-то надежда меня и поддерживает, а то бы эта разлука с тобой для меня была бы убийственная; что как Вы меня оставляете в руках самых врагов моих, которые всегда покушались растерзать меня, странника».

Владыка подошел ко мне, взял меня за голову, омочил слезами и сказал: «Утешил ты меня, утешил, сказавши, что подал прошение московскому митрополиту, и благодарю, что прежде ты мне этого не сказал, а то бы было тогда для меня убийственно; но в теперешних обстоятельствах радостно, что дело твое на кату, и дай тебе Бог получить радостного окончания; а то, точно, тяжко мне было и до бесконечности жалко оставлять в таком положении, в каком теперь находишься. Но теперь только одна скорбь – разлука наша, и разлука, может быть, вечная в этой жизни; но я накажу, чтобы эконом тебя не обижал, а тебя благодарю за то, что много ты меня утешал в эти семь лет; скоро они с тобой протекли, а наипаче в скорбях, которые постигли меня, много ты меня утешал и много твои беседы приносили для меня утешения; ты сам видел, что я не мог без тебя быть одного часа, может быть, иногда тебя и оскорблял, что не давал тебе спокою, но любовь моя к тебе заставляла это делать и с тобой так просто обходиться, ибо я тебя имел не так, как келейника или послушника, но как друга, собеседника и сожителя».

Я сказал, сам горько зарыдав: «Владыко святый! Это-то для меня очень больно и скорбно, что я, имев такого друга и собеседника, которому не достоин быть и послушником, пришло время разлучиться, да, может быть, и навсегда. Ох, Боже мой! Что это такое, как мне перенести эту разлуку. Зачем ты меня принимал в дом свой; зачем ты меня так любил, – каково мне теперь эту разлуку переносить. Ежели бы было можно, то бы я с тобой не расстался; но всю бы жизнь с тобой пространствовал; с тобою бы была и смерть красна; ибо все я знаю и чувствую твою любовь ко мне, что как ты заботился о моем здравии, что бывало чуть нездоров и ты беспрестанно ко мне бегаешь и все мне промышляешь, только бы была для меня польза, так же когда и ты сделаешься нездоров, сейчас за мной посылаешь и мы с тобой в спальне по нескольку часов проводили в беседах. Но вот пришло время, что эта золотая цепь любви разрывается и ты меня оставляешь одного».

Он сказал: «Что же, когда дело твое окончится, то приезжай ко мне в Иркутск, я тебя не оставлю, но спокою тебя; ты знаешь Чикойскую пустынь?»

Я сказал: «Владыко святый! Чикойскую пустынь я знаю, но с кем я тамо буду жить? С подначальными я жить никак не соглашусь, но, конечно, я вдвоем или втроем согласен жить с единомысленными и богобоящимися, но где их нынче найдешь? Если же придет указ ехать в Россию, то и поклониться съездить в Иркутск не удастся».

Он сказал: «Да, это так; трудно нынче найти по духу брата и друга; это очень редко так случается, как мы с тобой сошлись единомышленные, что я люблю, то и ты любишь. Оба охотники до книг, оба любим читать, оба любознательны, оба словоохотные; мне таких людей в жизни не попадалось, так у нас все свойства с тобой сошлись. Уже второй час за полночь, иди, спи, а завтра будем прощаться. Я пошел, он проводил меня до дверей и несколько раз останавливал – все еще немного поговорим; потом я пришел в келию и лег спать».

172. По утру же, в воскресенье второе поста, 7 марта, владыка служил в соборе; я там был, народу было столько, что не вместил собор, все думали, что владыка будет говорить прощальную проповедь. Но владыка, хотя и говорил проповедь более часа, но о выезде и не упомянул, а говорил духовно-нравственную проповедь и этим еще больше произвел в народе чувства, все бо неутешно плакали и говорили: «Последнее твое нам наставление, вот пришло время, что затворятся для нас твои паче меда сладкие уста. О Боже наш! Горька для нас твоя разлука. Ох, больно нам с тобой расставаться. Ох, как бы наша воля была, когда бы мы тебя не выпустили из Томска и никогда бы мы с тобой не разлучились: или бы ты нас похоронил, или бы мы тебя погребли».

По окончании Литургии пошел из собора и все с великим рыданием толпились принять его благословение и все громогласно кричали: «Батюшка ты наш! Последнюю ты у нас отслужил обедню и последний раз ты утешил нас сладкими своими словами».

Но владыка от скорби и от слез был вне себя и спешил было поскорее добраться до кареты, дабы скорее уехать, ибо ему очень стало грустно и тяжко слушать от своих духовных овец такие горестные слова.

173. Приехав домой, он приказал скоро собирать обед посреди зала. Обедали мы шесть человек: сам владыка, два архимандрита, протоиерей Кафедрального собора, духовник его, иеромонах Герман, и я, странник; мы со владыкой сидели на концах, один против другого в лицо. Но владыка ничего не мог есть, но весь обед проплакал. Я спросил: «Владыко святый, о чем ты очень плачешь, или тебе не хочется ехать в Иркутск, ибо тамо кафедра выше Томской».

Он ответил: «А я тебя спрошу, ты о чем плачешь». Я сказал: «Владыко святый! Как мне страннику не плакать, что последний раз обедаю с тобою и смотрю на твое лицо, которое дорого для меня, и вот скоро закатится от меня это красное солнышко, и наступит ночь скорбей моих.

Он ответил: «А я плачу о том, 1-е, что до бесконечности жалко Томской епархии, которую я очень любил. 2-е, о разлуке с вами, моими друзьями; а тамо опять надобно заводить новых; 3-я моя скорбь паче всех, что Иркутская епархия, хотя и выше по титулу Томской, но зато очень опасная, что очень трудно тамо устоять – вот главная моя скорбь».

174. Потом, в половине обеда, ударили в большие колокола в соборе и в монастыре, и в домовой – у нас все из рук вывалилось, ибо это три благовестника заблаговестили на проводы своего архипастыря. Что же, мы еще не вышли из-за стола, а уже полна церковь народу и полон монастырь экипажей. Владыка послал купить два фунта маленьких серебряных крестиков для раздачи на благословение. Потом вышли из-за стола, помолившись Богу, начали выносить и укладывать все его вещи: в доме был великий плач; не только плач слезный, но клич и рыдание, ибо весь дом, человек 30, все расстаются как с родным отцом, а многие расставались и со всем своим счастием и участию, ибо при доме всего с певчими было около ста человек; но и владыка плачет не менее нас.

Потом начали он и мы все молиться Богу. О! Боже мой! Многие не могут, поклонившись, встать и начали прощаться: мы ему, а он нам; все кланялись один другому и прощались. Он обцеловал мои уста, щеки, глаза и ланиты, уже не мог ничего говорить, а только заливался слезами; приложился к иконам в зале и спальне. Потом отворили двери в церковь, и он пошел, сопровождаемый нами всеми, а народ весь зарыдал и заплакал громко; а он, приложившись к престолу Господню и ко всем иконам, пошел вон; народ бросился под благословение, и он каждого благословлял и давал каждому по серебряному крестику на шею, так что едва мог выбраться на двор. Потом пеший дошел до монастырской соборной церкви. Взойдя, приложился к престолам и иконам. Вышедши, сел в карету и поехал в собор; там было все собравшееся духовенство и весь Томск. Отслужили молебен в путь шествующих; после молебна сказал прощальную речь и в ней объяснил свою любовь к Томской пастве и великую скорбь о разлуке с нею, и со всеми прощался, и просил у всех прощения. Потом сказал: «Вот здесь я прощаюсь, и прощаюсь со всеми вами, живыми моими духовными чадами и друзьями, а потом пойду к Вознесению на кладбище, там прощусь со умершими моими чадами и друзьями и у всех испрошу прощения, у живых и умерших и всех прощу, а потом отправлюсь в назначенную мне паству; но вас, первородных моих чад, никогда не забуду, и останетесь вы навсегда в моей памяти, и прочая много со слезами говорил, но мало было что слышно, потому что очень был великий плач, даже священники и диаконы плакали в голос; протодиакон едва ли мог говорить ектении.

175. Потом с хоругвями соборными и все духовенство в облачении пошли до кладбищенской церкви версты три городом, а владыка шел позади в рясе и клобуке. Вот была удивительная и плачевная процессия: вперед несли хоругви, потом шел хор певчих и пели догматики богородичны всех гласов; потом шли диаконы по два в ряд; потом священники по два в ряд, за ними протопопы, а потом два архимандрита в митрах, а сзади идет владыка и всех благословляет, а по обе стороны от самого собора до кладбища версты на три, как две стены, стоял народ и все слезно плакали, ибо вышли все жители Томска с женами и детьми проститься со своим любимым архипастырем и принять от него последнее благословение, ибо сколько я видел в Томске крестных ходов и встреч чудотворных икон, но подобного не было, хотя и зимой это было, но если бы летом, то все говорили: «Если бы это случилось летом, то до села Семилужного, 30 верст, все бы пошли пешие нашего батюшку провожать».

Сзади шли тысячи народа и ехали сотни экипажей. Пришедши на кладбище, в церкви отслужил большую панихиду и обошел кругом церковь с литией и кадилом; и так простился с живыми и умершими. На кладбище было снегу аршина на два, весь его так умяли, как на улице, невзирая на то, что по пояс тонут в снегу – лезут, да и только, дабы хотя еще раз взглянуть на своего любимого владыку и принять последнее от него благословение; уже нечего говорить о простом народе, но даже все дворянство и купечество знатное.

Потом он, наш батюшка, сел в свою повозку и поехал, как частный человек, на одной тройке, взяв с собою одного диакона, пожелавшего на поклонение святителю Игнатию, и кучера; дьякона посадил с собой в повозку. Но по дороге еще от ворот верст за пять стоял народ в поле, еще желали хотя раз взглянуть на владыку и принять благословение.

Но знатное дворянство и купечество на 1-й станции в селе Семилужном изготовили богатый обед с разными напитками, и человек 50 провожали. Но владыка, приехав, немедленно приказал закладывать коней и вошел в дом, где встретили его все близкие ему друзья. Но он, выпивши чашку чаю, сказал: «Ну, друзья мои, прощайте, уже более не могу с вами здесь сидеть, очень скорбно мне, и вы здесь уже одни утешайтесь и меня помяните». Все заплакали и пали перед ним, прося было его остаться на несколько времени. Но владыка решительно отказался. Простившись, сел в свою повозку и полетел наш сокол. Вот и закатилось наше красное солнышко, и в семь дней доехал до Иркутска, 1500 верст, не останавливаясь нигде на дороге; только остановился в селе Красной речке; сходил в пустыню к одному рабу Божию, пустынножителю Феодору Кузьмичу, живущему у крестьянина Латышева на пасеке. Простясь с ним, и один другому поклонились до земли; раб Божий проводил владыку до повозки и простились.

176. Я с кладбища возвратился в келию и много плакал; потом пришли друзья и меня немного утешили. Но целый месяц очень трудно было, так что по несколько раз на день омывался слезами; вот не стало у меня друга и утешителя, и никто уже не постучит и не позовет меня кверху, весь дом сделался как сарай пустый, даже все келейники ежедневно плакали. Но эконом после владыки сделался до меня очень добр, и никто меня не оскорбил никогда; видно, владыка строго наказал, чтобы не обижать меня. Но и весь Томск был очень скучен и беспрестанно воспоминал своего архипастыря Афанасия, ибо здесь я еще скажу несколько слов о нем: на каждом пожаре он бывал первым ободрителем, даже сам распоряжался; это было для граждан великое утешение. Во время холеры 1848 года сам крестным ходом обошел кругом города, и Господь помиловал Томск. Ездив по епархии, за раз объезжал по 6000 и 5500 верст, и ездил более трех месяцев и совершал 90 служений, в каждом селе делал служение, а между тем, надобно от села до села проехать пространства 50 верст и более. Это был истинный и неусыпный пастырь, он весь сам себя предал для пользы паствы, ни о чем своем собственном не думал: ни об имении, ни о здоровье, – но только утешать паству и сделать общую пользу. Потом получили известие, что посвятили в Томск нового епископа Парфения, то граждане несколько утешились в ожидании нового себе архипастыря.

177. Я принялся за письмо и собирал о жизни и подвигах великого старца Даниила Ачинского, а о своем деле никакого известия не получал. Только 9 мая на встречу чудотворного образа святителя Николая пришли некоторые люди из г. Ачинска и из села Красной речки и принесли поклон от раба Божия Феодора Кузьмича. Я спросил, что он мне приказывал и не говорил ли о моем деле. Они сказали: «Он посылал тебе поклон, но мы его спросили, как теперь дело отца Парфения. Он сказал: “Отец Парфений скоро нас оставит и уедет в Россию, ибо дело его совсем кончено”. Я сказал: “Не знаю, я никакого извещения не получал”».

178. 11-го июня приехал к нам в Томск преосвященный Нил, бывший архиепископ Иркутский, а теперь Ярославский и Ростовский, проезжая на новую свою епархию, гостил в Томске, в архиерейском доме три дня и много со мной разговаривал и обо мне сожалел и сказал: «Дело твое, отец Парфений, еще в судьбах Божиих; но я если увижу нового вашего епископа Парфения, то попрошу его, чтобы тебя он не оставил, а если приеду в Ярославль, то, может быть, не доведется ли быть в Санкт-Петербурге, то и тамо похлопочу о тебе, а ты только молись Богу».

179. Дождавшись 26 июня 1854 года, в 8 часов утра, прибежал верховый казак с известием, что недалеко едет новый владыка, в 3 часа по полудни должен приехать в Томск. Вот пошла беготня, суета и хлопоты; пошло по всему Томску какое-то радостное предчувствие; благочинный поехал встречать на край своего благочиния; оба архимандрита поехали на перевоз встречать, также и многие граждане поехали на перевоз навстречу. Но я дня три уже находился в какой-то тревоге и перемене, то якобы какая скорбь, то радость, то не знаю что делать, уже душа моя чувствовала перемену и переворот жизни моей; видал все какие-то утешительные сны, то с царем обедаю, то разговариваю, то царь меня награждает милостями и драгоценными камнями, и все это что-то мне предвещало перемену жизни моей.

Вот здесь закончу пятую сию часть моего «Странствия» и жизни, потому что до сего времени жизнь моя текла все скорбная и со дня на день тяготили меня скорби.

180. От этого 26 июня пошла напротив.

Этот день был переворот моей жизни, день ото дня начал меня Господь утешать и изливать свои милости; видно, я затем и послан был в Томск, чтобы испытать семилетние скорби и перенести все горести, какие только можно изобресть. Но за все благодарение Богу, что хотя и много претерпел скорби, но и много был утешен, так что все мои скорби не стоят и одного утешения, что имел я такого друга и собеседника, также и отверз Господь мои заткнувшиеся уши чрез 10 лет, 6 месяцев и 20 дней, и прочих множество было мне, которых здесь уже не поминаю, но только со пророком скажу: «Проидох сквозе огнь и воду, и извел мя еси в покой».

О встрече преосвященного Парфения, епископа Томского и Енисейского, уже помещу в следующей шестой части, в которой будет описано и все последующее мое странствие, а здесь довольно сего.

Конец пятой части.

Богу нашему слава.

В 60-х годах XX столетия археологическая экспедиция, производившая работы по изучению славянских курганов близ Николо-Берлюковской пустыни, сделала удивительную находку. На другом берегу реки, близ старинного села Каблуково, были обнаружены останки мужчины в одежде и обуви, датируемой специалистами XII веком.

Более всего поразила одна деталь: на груди покойного лежал кожаный мешочек на сыромятном шнурке, в который был медный нательный крест!

Трудно сказать, кем был этот человек, зато легко представить ту кару, которую мог понести христианин за открытое ношение православного креста среди язычников! Ценность этой находки – подтверждение христианского миссионерства в Богородском крае!

Пещерные монастыри – уникальное явление в истории христианства, потому как религиозные аспекты в устройстве пещерных памятников всегда играли ведущую роль. Помимо чисто практического удобства при строительстве (а подземные сооружения устраивались, как правило, в горах, на холмах, на высоких прибрежных склонах), здесь имеет место и глубокий мифологический смысл.

Подобные высотные формы рельефа местности воспринимались как образ мира, «модели вселенной», а пещера, соответственно, представляла собою подобие входа в вышний мир. Отсюда и использование пещер в культовых целях. Здесь совершались различные обряды, в том числе и связанные с пещерожительством и пещерными захоронениями.

В IX–X веках территорию современного Богородского района Московской области заселяли славянские племена. Ведомые легендарным предводителем по имени Вятко, они поселялись в бассейне реки Оки, вплоть до будущих Московских земель, Ростово-Суздальского и Рязанского княжеств. «А Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозваша вятичи»⁵⁵.

Отличительными чертами вятичей были наличие строгого родового строя, племенная осторожность, строительство поселений в труднодоступных местах, в лесах, на возвышенностях, окруженных водой. Религиозные верования – поклонение явлениям природы, языческим идолам, душам усопших, а также культовые обряды захоронения родичей. В тех сложных природных рельефах, которые выбирали вятичи для своих поселений, находились, конечно, и пещеры. Одни были естественного происхождения, другие были доработаны вручную до необходимых размеров и использовались для культовых церемоний.

С приходом христианства пещеры не утратили свою значимость и символизм. Утвердившись на месте дохристианских культов, представители новой религии не стали уничтожать подземных сооружений. Придя в пещеры, которые в древности могли выполнять погребально-культовые функции, православные монахи продолжили эту традицию в христианском духе.

Появившись в XI веке, обители пещерные существовали до XX столетия. По имеющимся данным, они находились в Киеве, Чернигове, а также в Волынской, Харьковской, Воронежской, Курской, Тамбовской, Нижегородской, Пензенской, Петербургской, Псковской и Московской областях. Пещерные обители почитались за строгость иноческой жизни, древность и святость места и были объектами паломничества многих и многих поколений верующих людей.

В XII веке началась эпоха широкой христианизации края, требовавшая уже не простых миссионеров-проповедников, а великих мужей, молитвенников, просветителей, богословов, которые могли бы словом, а главное, личным примером своего жизненного пути обратить язычников к вере Христовой. Огромная заслуга в этом деле Великой Киевской Успенской Печерской Лавры. Киево-Печерский монастырь стал центром духовного просвещения народов, христианской академией для всей центральной Руси.

С середины XII века широким фронтом идет колонизация этих мест, проводимая великим князем Юрием Долгоруким, а в особенности его сыном, святым князем Андреем Юрьевичем Боголюбским, который, сам всю Белую Суздальскую Русь городами и селами великими и многолюдными населил. Люди с большой охотою переезжали в Залесскую землю из Киевской Руси, страдавшей от постоянных набегов кочевников-половцев. Переселенцы получали землю, льготы и право основывать поселения и нелегкое право нести в языческие земли православную веру.

Обращение вятичей ко Христу происходило на рубеже XI–XII веков трудами преподобного Кукши, Печерского чудотворца, и его учеников.

Среди образованных людей того времени была в ходу идея особой избранности Руси, пришедшей к Богу «в последние времена». Русь, лишь недавно крестившаяся, подобно «работникам одиннадцатого часа» из Евангельской притчи, претендовала на то же воздаяние, что и народы, пришедшие к христианству куда как раньше! Более того, принимая буквально Евангельскую заповедь: «будут последние первыми и первые последними» (Мф. 20:16), русские подвижники не сомневались в том, что Господь приблизил их к Себе именно «в последние времена». Непосредственно предстоять Второму пришествию Спасителя, бросить в бой все силы на распространение христианской веры от края до края земли русской – эти идеи и высокое осознание личной ответственности перед Богом влекли православных монахов-миссионеров в пределы, населенные язычниками.

Преподобный Кукша и Пимен Печерские, преподобный Авраамий Ростовский, святители Леонтий и Исайя, епископы Ростовские, преподобный Герасим Вологодский и многие, многие другие!

Преподобный Кукша был убит ревностными язычниками, но успел посеять среди воинствующих племен вятичей семена веры Христовой!

В своем «Поучении детям» великий князь Киевский Владимир Мономах писал, что «прошел в Залесскую Русь сквозь вятичей». Благодаря этому походу Ростово-Суздальская дорога (Стромынский тракт) получила продолжение в город Киев, а затем в XII–XIII веках, при его потомках, что княжили в Смоленске, Владимире и Суздале, превратилась в оживленную сухопутную артерию северо-восточной Руси.

Рядом с этой древней дорогой протекает (в те времена вполне судоходная) река Воря. И в том месте, где ее русло пересекает Стромынский тракт, той же экспедицией, что упоминалась в начале статьи, были обнаружены дубовые сваи древней пристани.

Итак, перенесение судоходной реки и оживленной дороги, пристань, высокий неприступный берег, глухой первобытный лес – вот полный набор географических выгод для устроения крупного поселения. Следы этого поселения были обнаружены при исследованиях курганных (т. е. отмеченных насыпями) славянских могильников.

Еще выше, на самой вершине холма над рекой Ворей, предположительно был культовый языческий центр. Сохранившаяся и доныне живописность места, могучий сосновый лес, глубокие, древние карстовые пещеры, безусловно, привлекли к себе сначала язычников (надо полагать, что они и жили в этих пещерах, рядом со славянским поселением – предметом своего окормления), а затем, после христианизации края – монахов-скитников.

Хотя сегодня и нет достоверных источников, повествующих о том, когда здесь появились первые монашествующие, но некоторые архивные данные (отчеты археологов, разнобой в названиях и формулировках, несоответствие общепринятых датировок с реальными событиями) позволяют все же предположить, что это происходило на рубеже XII–XIII веков.

Обитель святителя Николая Чудотворца возникла при пещерах и заняла обширную территорию соснового леса над ними. Но, вероятнее всего, это был уже второй шаг. Первым все-таки был пещерный храм во имя святого Иоанна Предтечи, образованный вместо культового капища, на месте сброшенных языческих истуканов. Рядом с храмами было сельцо Берлино, от которого и обитель стала именоваться Свято-Николаевская Берлинская пустынь (скит).

Позже обрел название и сохранял его до недавних времен и надпещерный Чернецкий лес (от слова «чернец», т. е. монах). Первые монашеские захоронения пещерного монастыря появились именно в этом лесу, и кладбище (ныне гражданское) ранее было строго монашеским.

Летом минувшего года в Берлюки приезжал иеродиакон Иларион (Бабышев), постриженик Псково-Печерского монастыря, где его восприемником и духовным отцом стал архимандрит Иоанн (Крестьянкин).

Отец Иларион служил последнее время в Москве, в храме святителя Николая Чудотворца в Кленниках на Маросейке. Он был болен и, видимо, чувствуя приближение кончины, искал уединения. Мы беседовали, и я принял решение откликнуться на просьбу о. Илариона и принять его в число братии.

Не успели. Ни он, ни я. И пришлось принимать другое решение, куда более скорбное – упокоить иеродиакона Илариона в Николо-Берлюковской пустыни, под сенью вековых корабельных сосен, на древнем монастырском кладбище. Что-то сокровенное есть в том, что на кладбище, где всегда хоронили только монашествующих, погребение отца Илариона стало первым в современной действительности монастыря. Так сам Господь включил его в списки насельников Николо-Берлюковской пустыни!

Вечная тебе память, дорогой отец Иларион!

Самое начало XVII века – нашествие иноплеменников, гражданская война, пламень и погибель, охватившие страну, звались одним словом – Смута! Разорения, учиненные поляками, выгнали из православных храмов и монастырей прихожан и монашествующих. На крутой берег реки Вори из разоренного поляками Стромынского Троицкого монастыря пришел старец иеросхимонах Варлаам. Предание добавляет, что о. Варлаам ступил на эту землю в 1606 году и, важно заметить, «на старое монастырище»⁵⁶, что косвенно указывает на древнейшую историю обители. Но от бывшего монастыря осталось только пожарище, и все надо было начинать, выражаясь современным языком, «с нуля».

Собственными силами старец соорудил деревянную часовню, куда поместил древний образ святителя Николая Чудотворца, спасенный им от пожарища и бережно хранимый. После ухода польско-литовских завоевателей вернулись сюда и монашествующие. Все приходилось обустраивать заново: и монастырь, и разоренное селение.

По древнему поверью, бытовавшему на Руси, нельзя ни брать ничего с пожарища, ни строиться на этом месте, посему новые поселенцы стали ставить дома по другую сторону монастыря – так появилась деревня Авдотьино. В 1613 году при содействии местных жителей и немногочисленной братии отцу Варлааму удалось воздвигнуть каменный храм во имя святителя Николая Чудотворца. По Божьему благоволению этот храм стал венцом жизненного пути Берлюковского строителя иеросхимонаха Варлаама. Светлая ему память!

Самое первое, исторически зафиксированное упоминание о пещеростроительстве в обители касается подвизавшегося там с 1806 по 1811 год иеромонаха Максима (Погудкина). В его жизнеописании сказано, что он «любя безмолвие, начал копать себе пещеры!»⁵⁷. Почем у «начал копать», а не поселился? Все дело, видимо, в том, что история пещеростроительства на Руси подсказывает нам – любая, более поздняя реконструкция подземелий зачастую почти полностью уничтожает предыдущие формы пещерных ходов. Антропогенные пещерные памятники отличает отсутствие какого-либо культурно-бытового слоя. Этому способствовала специфика строго скитской, иноческой жизни. Поэтому редкие артефакты можно обнаружить, исследуя заваленные землей пещерные ходы.

В XIX веке Чернецкий лес над пещерами, место последнего пристанища монашествующей братии, был обнесен частоколом, при пещерах был устроен скит. Занимался этим новый настоятель пустыни, афонский постриженик, известный духовный писатель и неутомимый паломник иеромонах Парфений (Агеев).

Именно старцу Парфению обязана Берлюковская обитель возобновлением и строительством скита во имя Иоанна Предтечи на пещерах.

В 1828 году в пустынь пришел Макар (Ермолаев), отпущенный на волю крепостной человек московских купцов Куманиных, ведущих свою родословную из города Переславля-Залесского. Макар был большим другом настоятеля отца Венедикта. В 1837 году настоятель постригает его в монашество с именем Афанасий. Отец Афанасий начинает энергично помогать настоятелю в деле сбора средств на строительство главного храма обители во имя Христа Спасителя. Но в 1841 году отец Афанасий принимает схиму с именем Макарий. С этого дня он уходит на пещеры и остается жить там. Отец Макарий устроил себе келью, ископал колодец чистейшей родниковой воды и проводил под землей почти все время в посте и молитве. Именно старец Макарий положил начало делу духовного делания в монастыре. К нему стекались люди со всей округи и приезжали многие и многие из дальних весей. 1 апреля 1847 года старец почил, оставив завещание выстроить храм на пещерах. Настоятель отец архимандрит Венедикт положил эту его волю за послушание. Взялся помогать устроению сего дела давний ктитор обители почетный гражданин и первостатейный купец Федор Федорович Набилкин. На колоколитейном заводе Самгина были изготовлены два колокола для храма во имя Казанской иконы Божией Матери, у которой был погребен старец Макарий. Ф. Ф. Набилкин написал прошение отцу Венедикту о своем желании: «жертвую колокола в обитель Берлюковскую к церкви Казанской Божией Матери в рощице, где устроен скит…»⁵⁸.

Территория монастырского леса над пещерами была приведена в надлежащий порядок, лес обнесен большим тыновым забором. Церковь во имя Казанской Божией Матери была отремонтирована и освящена митрополитом Московским и Коломенским Филаретом 10 сентября 1857 года. Был выстроен деревянный корпус для иноков, ищущих большего уединения. По благословению отца Парфения был написан скитский устав. Та к трудами и молитвами отцов Венедикта (Протопопова) и Парфения (Агеева) было положено начало пещерного скита во имя Собора Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Преосвященный Никанор, архиепископ Херсонский и Одесский, писал: «Всякий монастырь на Афоне есть свеща, горящая пред Богом чистейшим пламенем молитвы; а вся гора Афон, со сонмом святых храмов и обителей, являет в себе на земле отражение небесного свода…»⁵⁹. Строитель Парфений (Агеев) принес эту чистейшую пламенную молитву в обитель Берлюковскую, а отцы афонские, прибывшие в Берлюковскую пустынь, неустанным трудом своим это делание продолжили. Пещеры созидались трудами иеросхимонаха Иринарха, иеросхимонаха Порфирия, схимонахов Николая-слепца, Арсения, Варлаама, Сосипатра, игумена Ионы, иеромонахов Вонифатия, Адриана, Феодорита, иеродиакона Савватия.

Середина XIX века – время наибольшего расцвета пустыни, состоявшей в духовном общении со Святой Горой Афонской, монастырями Святой Земли, Соловецкой обителью и Киево-Печерской Успенской Лаврой.

В 1863 году, при настоятеле иеромонахе Иосифе (Иванове), в Берлюковских пещерах заложили храм во имя Собора Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Об этом чуть подробнее.

Московский купец Никита Васильевич Щенников, приехав в Берлюки к настоятелю отцу Иосифу и испросив аудиенции, рассказал, что в сновидении ему являлся Иоанн Предтеча и повелел устроить в нижней пещерной часовне Церковь во имя его.

Этот недолгий разговор не имел практического продолжения, но когда Никита Васильевич приехал к настоятелю во второй раз и рассказал, что сон повторился, сомнения в том, что это знак Божий, отпали. А уже повествуя о третьем сновидении, купец Щенников привез огромное по тем временам пожертвование – 3000 рублей серебром на строительство пещерного храма и 1000 рублей серебром на иконостас. Результатом этой встречи стало прошение иеромонаха Иосифа к митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету Дроздову.

Архипастырская резолюция была получена, и в 1863 году над пещерами был заложен фундамент храма.

Храм был построен довольно быстро. Наружный его фасад был подобен обычной церкви, имел купол, но алтарная и трапезная его части были подземными и соединены с пещерными ходами и кельями монашествующих. Это было глубоко символично – алтарное пространство всегда означало собой погребальную пещеру (кувуклию) Иисуса Христа! Руководил всеми строительными работами архитектор Николай Ильич Козловский, построивший подвалы под храмом Христа Спасителя. Пещерные ходы были расширены и обложены кирпичом. А уже 15 ноября 1865 года при настоятеле иеромонахе Исайе (Морозове) состоялось освящение храма.

При строителе игумене Ионе (Белобородове) в храме и ските проводились большие строительные и реконструктивные работы. В колодце, откытом в келье схимонаха Макария, был устроен гидропульс для поднятия воды в чашу под иконой Божией Матери Живоносный источник. Отец Иона принес в обитель нормы строгого Соловецкого устава и для насельников, ищущих наибольшего уединения, выстроил дополнительные кельи в пещерном скиту. Человек очень строгой жизни, он был отмечен многими наградами за свои труды: золотым наперсным крестом от Высочайшего кабинета, вторым наперсным крестомс от Святейшего Синода, третьим, бронзовым, на Владимирской ленте, и бронзовой медалью в память военных событий 1853–1856 годов на Андреевской ленте за отражение от Соловецкого монастыря нападения английских военных кораблей.

Сам пещерный храм и скитская жизнь в народе всегда были окружены тайной и легендами. До прихода в 1917 году атеистических времен все, что было связано с пещерами, свято оберегалось братией от любопытных взглядов. Высокий, обрывистый берег реки Вори долго хранил свои тайны. Но шли годы, монастырь перешел в чужие руки, братия была изгнана и репрессирована, а монастырская жизнь в стенах обители прервалась.

Пещерный скит и церковь, лишенные ухода, стремительно старились и ветшали, и в одно очень дождливое лето храм рухнул, покрыв кирпичную кладку ходов и келий, которые, в свою очередь, время также затянуло бурьяном, и весь огромный провал на святом месте стал кладбищенской свалкой.

Таким образом, было законсервировано и сохранилось уникальнейшее произведение, составляющее гордость обители – 180-пудовый чугунный иконостас, стоявший в пещерном храме, филигранной работы Каслинских литейщиков!

В упомянутом выше донесении на имя митрополита Московского и Коломенского Филарета есть такие строки: «…при сем наисмиреннейше представляю рисунок иконостаса, составленный архитектором господином Козловским для вылития оного из чугуна!»⁶⁰.

Иконостас заказали на чугунолитейном заводе в городе Касли (ныне Челябинская область), в то время самом известном на Руси и за рубежом своими традиционными формами фасонного литья. В ряду художественных изделий – мебель, решетки, скульптуры… Литейный чугун – особый материал. Только ему присуща возможность сохранять в изделиях четкость силуэта и филигранность линий. Завод изготовлял скульптуры по моделям таких известнейших в России скульпторов, как Евгений Александрович Лансере (тонкий художник-анималист) и Петр Карлович Клодт (его известные кони на Аничковом мосту в Санкт-етербурге).

Любые монументальные и станковые произведения были под силу каслинским мастерам. Только изготовление иконостаса, без вывоза, обошлось Никите Васильевичу и Маргарите Григорьевне Щенниковым более чем в 1000 рублей серебром. Зато это был шедевр! Сам узорчатый иконостас с полуколоннами и массивным навершием «был вызолочен через огонь намордан».⁶¹. Только чистого золота ушло на эту операцию не менее полутора пудов! Иконы были вычеканены на медных листах, чугунный растительный орнамент на диаконских дверях передает легкость живой листвы. Общий вид этого чуда потрясает лаконичностью и ясностью формы. О других материалах при изготовлении иконостаса не могло быть и речи, потому как храм подземный и любое дерево, а тем более живописный слой икон, быстро бы пришли в негодность.

Сегодня Николо-Берлюковской пустыни возвращен статус монастыря и малая часть всего огромного некогда монастырского комплекса. Большая же часть зданий и территории находится пока в ведении Московского Департамента Здравоохранения. В святых храмах, братском и настоятельском корпусах, доныне располагается психиатрическая больница № 16. Кабинет главного врача располагается в алтаре надвратного храма Василия Великого. В числе переданных объектов – храм Христа Спасителя, уникальная 90-метровая колокольня, часть территории с монастырской оградой и кладбище с этим зияющим провалом. Многие ходили по этим берегам, сокрушаясь и скорбя о храме, что когда-то стоял здесь.

Но снова затяжной дождь, прибив землю и мусор весной 2007 года, обнажил часть иконостаса с фрагментом чугунного узорочья. Отступать было некуда – святыню надо было спасать!

И 2 мая, в праздник преподобного Иоанна Ветхопещерника (!), были начаты работы по расчистке на месте пещерного храма. На работы с желанием выходили все: братия и послушники, прихожане и жители окрестных деревень, дачники и отпускники-добровольцы, студенты московского клуба «Реставросъ» со своим руководителем Константином Лобачевым. Энтузиазм был необыкновенным. За очень короткий срок проделан огромный объем работ, и результат налицо: были расчищены пещерные ходы и кельи, обнажились остатки кирпичных стен, церковный плитняковый пол, лестница, ведущая под землю, и главная святыня – иконостас, засыпанный землей и мусором, но не поверженный ниц, а как бы выстоявший и выстрадавший эти долгие десятилетия глухого забвения.

Сейчас картина скитского храма открыта почти полностью, сам чугунный иконостас перенесен на территорию монастыря, идут полным ходом работы по его реставрации.

На месте пещерного храма предстоят еще труды большие и трудоемкие, но теплится в сердце надежда, что с Божией помощью придет день, когда и сам храм во имя Собора Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, и скитская жизнь при нем будут восстановлены. И даст мне Господь сил послужить в пещерном храме Божественную Литургию. Возродится жизнь монашеская на пещерах, та жизнь, о которой говорил митрополит Анастасий (Грибановский): «Монашество, стремящееся воплотить в полноте идеал нравственной христианской жизни, есть подлинно соль земли, которая, быть может, одна спасает последнюю от полного разложения. Оно не уничтожает ничего истинно человеческого в людях, но только возвышает, очищает и облагораживает душу»⁶².

В наступившем 2008 году исполнилось 130 лет со дня преставления отца схиигумена Парфения, постриженика Святой Горы Афонской. По благословению настоятеля Николо-Берлюковского монастыря игумена Евмения (Лагутина) проводится работа по изучению и систематизации архивных материалов и большого эпистолярного наследия отца Парфения. В Центральном Историческом архиве города Москвы (ЦИАМ) были обнаружены уникальные исторические документы. Среди этих документов присутствует: «Список о настоятеле Николаевской Берлюковской пустыни иеромонахе Парфении»⁶³, в котором есть запись о его мирском имени и фамилии – Петр Андреев. Этот документ крайне интересен тем, что впервые официально присутствует упоминание о мирском написании данных отца Парфения. Отсюда можно заключить, что Андреев – это или его фамилия, или отчество (Петр, сын Андреев), что вероятнее всего. Существуют и другие версии относительно мирского отчества и фамилии отца Парфения. Работа по сему вопросу будет продолжена, что, несомненно, принесет свои результаты, пока же мы будем придерживаться традиционной формы написания фамилии отца Парфения – Агеев.

Полного и детального жизнеописания схиигумена Парфения Агеева пока нет. Но оно возможно: он сам оставил о себе многочисленные подробности, книги, труды, публикации, а главное, пробужден сейчас живейший интерес к его внутреннему деланию, благодаря которому и состоялись сии великие творения. Пришло время осмыслить год за годом многотрудную жизнь отца Парфения, его служение во имя Божие, достопамятные достижения его как духовного писателя, полемиста, паломника и строителя.

Схиигумен Парфений был выдающимся духовным творцом слова, оставившим нам в назидание свои объемные произведения. Возрастающая тяга к духовным сокровищам Отечества есть признак осознания своего исторического пути. Явление нашего времени есть острое желание насытиться духовными богатствами от течения великой православной реки. В наше время, когда вера колеблется, когда бесконечное количество сект и движений старается восполнить то, что было потеряно с отпадением от Православной Церкви, много людей оживает верой. Оживает и желает знать, прикасаться, преклоняться пред могучей духовной силой и духовным опытом Святой Руси. Поэтому так важно для нас сейчас знать и иметь под рукой наследие наших предков.

Митропол ит А нтоний Сурожский в своей проповеди говорил: «Праздник святых – это день, когда мы радостным, ликующим сердцем говорим Богу: Господи, спасибо, что они жили, спасибо, что они явили нам пример того, как можно жить, спасибо, что через столетия до нас дошло животворное их слово!.. Спасибо вам…что вы так услышали глас Господень, так восприняли Его Евангелие, что стоите вы пред нами, как образ подлинного, истинного христианского жития!»⁶⁴. Этими словами хочется выразить отцу Парфению благодарность, за то, что в своих произведениях он показал и явил нам образ служителей Божиих, преподобных, старцев-духовников и постников великих. Показал и описал все, что лицезрел, всю неописуемую Божию красоту, запечатленную в образе всех тех, кто шел «…чтобы принести в мир капельку Божественной любви…»⁶⁵. Сергей Александрович Нилус писал: «Назначение и цель христианского писателя – быть служителем Слова, способствовать раскрытию в Нем заключенной единой истины в ее бесконечно разнообразных проявлениях в земной жизни христианина и тем вести христианскую душу по пути Православия от жизни временной в жизнь вечную во Христе Иисусе Господе нашем»⁶⁶.

Описанием своих странствований отец Парфений призывает нас в путь, в путь духовного осмысления. Своими произведениями он призывает нас задуматься: «…что я видел сегодня такого, что еще никогда не встречалось на моем пути? Я видел взор небывалый; я видел черты, в которых сияла неземная любовь; я слышал голос, который звучал, как правда небесная; я встретил свидетеля Живого Бога…»⁶⁷.

Петр Агеев родился 14 ноября 1806 года в Молдавии, в городе Яссы, в русской семье: «Я родился в Молдавии, от русских, и в пеленах остался от своих родителей: но паче первых послал мне Господь вторых, которые породили меня духом и приготовили меня к иноческой уединенной жизни. Я называю их своими родителями, хотя до возраста и не знал, что они не родные: а хотя кто и сказывал, но я тому не верил, видя великую их ко мне любовь»⁶⁸.

Провел счастливое детство, в окружении заботы и любви родительской: «Они были весьма богобоязливы, милостивы и страннолюбивы: дом наш был всегда отверст странним и нищим; за что Господь и не оставлял их… Но хотя они меня и в расколе воспитали и в неправых понятиях о Святой Соборной Восточной Апостольской Христовой Церкви; но впрочем, учили меня страху Божию с самого младенчества, отвлекали мое юное сердце от всех мира сего суетного соблазнов и раскрывали мне всю привратность и непостоянство прелестного мира сего; внушили мне об иноческой уединенной жизни, и всегда о ней читали и говорили со слезами, и ее всякими похвалами ублажали»⁶⁹. Семья юного Петра была очень строгих правил, и жизнь его протекала, как в училище благочестия: все свободное время посвящалось чтению книг, рассказам о духовной жизни разных подвижников, пению духовных песен. С детских лет Петр любил слушать рассказы о странствиях, жития святых, чудесах, совершенных во имя Божие, и уже с самого раннего возраста имел прозвища «поп» и «проповедник». Душа его искала лишь одного – послужить Господу Богу, а «игры» его были чтение молитв и копание пещер. Петр рано научился читать, но его интересовало лишь все духовное, раскрывающее богатый мир Христовой веры.

Достигнув совершеннолетия и получив паспорт, отправился в странствие: «ища благоугодить единому Господу своему, Иисусу Христу»⁷⁰. Юноша побывал в Киеве, посетил Великую Успенскую Лавру, пещеры чудотворцев, приложился ко всем святым и целебным мощам. Посетив Саровскую пустынь, особенно благоговел перед ней. Пожив там, рассмотрев чины и уставы, напевы обительские, очень их полюбил. Сподобился видеть и слышать великого старца Серафима Саровского, навсегда сохранив в душе его облик и красоту обительскую: «О святая обитель! воистину, ты, яко град велик и прекрасен»⁷¹.

Желая напитать свою душу поисками истины, посетил Стародубские старообрядческие монастыри, Рогожское старообрядческое кладбище в городе Москве, а также Керженские леса с находящимися там монастырями и скитами. Побывал и в Иргизских старообрядческих монастырях, проживал в Чернобыльском старообрядческом монастыре недалеко от города Киева, но, нигде не найдя искомого, вернулся в Молдавию, где поселился в Карпатских горах в скиту, проводя время в диспутах о вере и молитве.

Юноша неустанно искал правду и волю Господню на всем пути своем: «Господи, скажи мне путь, в оньже пойду, и научи мя творити святую волю Твою!»⁷².

В селе Белая Криница близ Карпатских гор, в Бело-Криницком старообрядческом монастыре был пострижен в 1831 году в монашество с именем Паисий «одним иеромонахом, приехавшим из России»⁷³, но в монастыре не остался. Проживал в Молдавском старообрядческом Мануиловском скиту, понимая и осознавая, что старообрядчество со всеми его многочисленными толками есть заблуждение. Пришло это понимание не сразу, а после долгих лет осмысления и странствований по старообрядческим обителям. Совершил большое паломничество в Россию. Проживал некоторое время в Высоковском единоверческом монастыре Костромской епархии, где 23 апреля 1838 года совершенно оглох. Это Божие попущение переносил он более десяти лет. В этом же году состоялось крайне важное для духовного мировоззрения юного странника Петра посещение православной Надеевской пустыни, где подвизался старец Тимон Надеевский. Беседы со старцем Тимоном открыли многое, особенно неправоту старообрядчества. Под влиянием бесед с великим угодником Божиим Тимоном, Петр оставил свои заблуждения и обрел для себя много духовной пользы. Посетил вторично и любимую им Саровскую пустынь, где беседовал с настоятелем игуменом Нифонтом и духовником старцем Иларионом. После сего паломничества вернулся в Молдавию.

Обошел в Молдавии все обители учеников великого старца Паисия Величковского, во многих из них проживая. В 1839 году в Молдавском монастыре во имя Рождества Богородицы (Ворона), после многих размышлений и бесед о жизни угодников Божиих и по определению Высокопреосвященного Вениамина, митрополита Молдавского, присоединился к Святой Христовой Церкви: «… седмь дней препроводили мы в посте и молитве, и каждый день пред Литургиею читали нам огласительные молитвы, и мы проклинали все ереси и расколы. В осьмый день всех нас десять человек присоединили к Святой Восточной Соборной Апостольской Христовой Церкви: иных совершенно крестили, иных только Святым Миром помазали, в числе которых и нас двоих присоединили, и причастили всех Святыми Тайнами, Телом и Кровию Христовою…»⁷⁴.

Увиденное и пережитое побудило Петра Агеева отправиться к монашеской православной твердыне – Святой Горе Афонской. Возгорелось любовью к ней сердце юного Петра, возжелавшего спасти свою душу. В сентябре 1839 года он выехал на Афонскую Гору.

Святая Гора Афон представляет собой гористый выступ полуострова Халкидики в Греции и на 60 километров выступает в Эгейское море. Первые монахи, заложившие основы монашеской «республики», появились на Афоне в IV веке. Девятый век является официальной датой установления монашества на Афоне, а указом византийского императора Василия Македонянина 885 года устанавливалось, что все миряне должны покинуть «вертоград Божией Матери». Русским издавна принадлежал монастырь святого Пантелеимона на западной стороне Афона. Русские монахи появляются на Афоне в IX веке, и в скором времени они получают от византийского императора Алексея Комнина Свято-Пантелеимонов монастырь. В числе святых мест, особо почитаемых христианами и привлекающих к себе взоры христианского мира: «Святая Гора занимает исключительное положение. Здесь находили себе тихое пристанище все те, кои стремились путем молитвы и поста, вдали от мира и его прелестей достигнуть высокого нравственного совершенства… Оставаясь всегда верными заветам и преданиям древних христианских аскетов и пустынножителей, афонские иноки были строгими ревнителями учения православной церкви… Здесь царило полное духовное довольство, при скудности внешней обстановки; непрерывно совершались высокие аскетические подвиги, возгревалась истинная любовь к Богу и ближним…»⁷⁵.

Петр Агеев прибыл на Святую Гору Афонскую в 1839 году. О состоянии духовой жизни на Святой Горе к моменту его прибытия сам он повествует так: «Но еще прежде прихода турок Бог наказал Афонскую Гору: шел шесть дней необыкновенный дождь, и снесло водою многие келлии и огороды, и все дни продолжалось землетрясение. Полагали, что до конца прогневался Бог на Афонскую Гору, и думали, что Божия Матерь ее оставила. В то время жил на Афоне один юродивый иеродиакон, родом грек, не имевший ни келлии, ни пристанища. Некоторые достойные отцы в те страшные дни видели его стоящим в воздухе на коленах, простершим руки свои на небо и молящимся Господу Иисусу Христу и Его Пречистой Матери, чтобы помиловали Гору Афонскую или не дали ему пережить совершенного ее разорения. Потом видят, что сошла с Небес Сама Пречистая Богородица, с множеством Ангелов и сказала ему: “Возлюбленный Мой и верный служитель Сына Моего! Не погублю тебя и всех духовных воинов, верно Мне служащих и усердно Сыну Моему работающих. Не оставлю моего жребия, якоже и прежде обещалась, а только накажу, и то с милостию: изгоню тех, которые не сохраняют заповедей Сына Моего, не исполняют своих обетов и разрушают уставы и предания древних отец. Потом приведу и пошлю сюда таких, которые с верою и любовию поработают Сыну Моему и верно послужат Мне; наполню Мой жребий множеством монашествующих, и будут последние паче первых”. После сего стала невидима. Это видение не многие сподобились видеть, а которые видели, те все оставались в Святой Горе, и я еще многих из них застал в живых… Впрочем, когда я пришел на Святую Гору в 1839 году, то еще множество было пустых келлий. Но когда выходил в 1846 году, то мало где были пустые, но все заняты. Паки умножилась братия до 10 тысяч, и в жизни очень исправились. В бытность мою в трех монастырях учредили общежитие. В таком виде да сохранит Святую Гору Афонскую Царица Небесная до скончания века!»⁷⁶.

Прибыв на Святую Гору Афон, Петр, прежде всего, нашел себе старца-духовника, которому мог всецело довериться с пользой душевной. В то время на Афоне славился жизнью свой подвижнической и опытностью русский иеросхимонах Арсений. Именно к отцу Арсению и привел Господь Петра Агеева. Отец Арсений родился в России на великой русской реке Волге в Нижегородской губернии: «Родившись от православных родителей, в святом крещении был наречен Алексеем. В отрочестве обучен чтению и письму… На 20-м году Алексей оставил дом свой, родителей и пошел странствовать Бога ради по российским монастырям. Придя в общежительную Песношскую пустынь Московской губернии, он решил там остаться, где положил начало монашеской жизни, определившись в число братии… Потом возымел желание идти за границу в молдавские монастыри, которые тогда славились великими старцами и подвижниками. Когда он открыл свое желание духовнику, духовник его благословил, хотя игумен не раз его отговаривал. Однако он отправился в путь. Придя в Киев и поклонившись св. мощам киевских чудотворцев, нашел там себе спутника по имени Никита (он был из Тульской губернии), который до самой смерти, более 40 лет, во всех скорбях, трудах и подвигах был ему соучастник. Взявши благословение от киевских чудотворцев, и помолившись им, отправились оба в путь. Придя в Молдавию и обойдя все молдавские монастыри и скиты, нашли себе духовного отца в Балашевском скиту, находившемся в 4-х часах хотьбы от города Буташани, которому предали себя в полное послушание. Вскоре духовный отец постриг их в монашество и нарек Алексею имя Авель, а спутнику и сотруднику его – имя Никандр. Через некоторое время наставник их, видя великие подвиги и смирение, понудил Авеля принять священство, “яко достойного и в Писании искусного”… Жили они так недолгое время (18 лет), и было обоим откровение от Бога, повелевающее им идти на Святую Афонскую Гору и там продолжить оставшуюся жизнь… В таком пути пробыли они более месяца, когда, наконец, дошли до Святой Горы. И что увидели они там? Жилища монашеские опустели, сады одичали и лесом заросли. Монастыри стоят запертые, а ополчение Царицы Небесной разбежалось по разным странам… Отцы наши взяли в скиту одну келлию и стали там жить: огород возделывали и ложечки делали. Так прожили все смутное время – более четырех лет… Вскоре оба постриглись в великую схиму. Отец Авель был наречен Арсением и принял схиму от одного схимонаха Арсения. Отец Никандр был наречен Николаем, принял схиму от отца Арсения. И стали они жить в скиту Святого Иоанна Предтечи во владениях Иверского монастыря. Когда умножилась братия в скиту… оставили скит и келлию и взяли келлию уединенную, от скита один час ходьбы, на холме, в самой непроходимой пустыни, во имя Святого Иоанна Златоуста»⁷⁷.

В лице старца отца Арсения мы видим редкого по своим качествам человека. Можно смело утверждать, что отец Арсений сочетал в себе большую духовную мудрость и строгий аскетизм. Живя в самой суровой обстановке, питаясь почти исключительно одними овощами, проводя все время в молитве, чтении Священного Писания и святых отцов, в тяжелом физическом труде, старец Арсений достиг высокой степени совершенства: «О. Арсений, начитанный книгами святоотеческими, прошедший сам строгую школу послушания, исполненный рассуждения духовного и многими иными дарами Святого Духа, скоро привлек к себе многих, желавших иметь его своим старцем-духовником… после девятнадцатилетняго пребывания на Святой Горе, схимонах Николай скончался преподобною кончиной, а иеросхимонах Арсений настолько преуспел в подвигах духовных, что стал подобен древним богоносным отцам Антонию, Макарию, Евфимию и другим, сподобился подобно им особых даров Божией благодати, стал видимым сосудом Святого Духа. Ни рыбу, ни сыру, ни масла, ни вина не вкушал он во все дни жизни свой на Афоне; скудную пищу принимал однажды в день перед вечером, в понедельники же, среды и пятки ничего не вкушал, между тем был бодр и свеж лицем; обладал даром слез в высокой степени, и особенно когда литургисал в своей пустынной церковке, то не мог удержаться от слез, лил их неудержимо. Любил часто литургисать, жил в крайнем нестяжании и живших при нем руководил благоуспешно к преуспеянию духовному… Немало испытал скорбей отец Арсений в течение своей жизни на Афоне от неразумия людскаго, но все это терпел и переносил с полной покорностию воле Божией. Старец Арсений распоряжался властно на Святой Горе, и противоречить ему никто не мог, ибо были случаи, что противоречащие были наказаны Богом, почему во всех монастырях и скитах Святой Горы слово его было уважаемо, как слово человека Божия. Сам делатель умной молитвы Иисусовой, достиг он в ней преуспеяния высокого и учеников своих верно руководил на пути этого нелегкаго, но спасительного делания иноческаго. Отличался даром прозорливости, не лишен был и дара чудотворения, – как пернатый, в короткое время протекал дальния пространства, неудобнопроходимые дороги, все это покрывая покровом дивного смирения…»⁷⁸.

Понять и осознать обстановку, царившую в духовной жизни на Святой Горе Афонской в то время, нельзя без рассказа о жизни и трудах еще одного великого старца, инока «высокой жизни», которого мыслитель К. Н. Леонтьев называл: «…Отец Иероним был гений… Отец Иероним восстановил на Афоне русское иночество, он создал новую русскую общину и прославил ее»⁷⁹. Это иеросхимонах Иероним (Соломенцов). От этих двух старцев – Арсения и Иеронима – питался пищею духовной пришедший на Святую Гору Афонскую Петр Агеев.

Будущий старец Иероним родился 28 июня 1803 года и прозывался в миру Иоанн Павлович Соломенцов: «Отец его, Павел Григорьевич Соломенцов, мать Марфа Афанасьевна (в последствии схимонахиня Еввула) имели большой достаток. Старший сын их был монахом, и весь род Соломенцовых отличался вообще наклонностию к подвигам духовным: из него около 15 человек мужского и женскго пола подвизались во иночестве. Иоанн Павлович Соломенцов с юных лет возлюбил Господа Бога ото всей души и всеми помыслами своими стремился служить Ему в подвигах поста и молитвы. Он был иноком по природе души своей: сын богатых родителей, не пленялся он этим богатством, тяготился роскошью, уклонялся удовольствий мирских и искал единого на потребу, спасения души, и при помощи Божией, живя в мире, соблюл себя непорочным от его скверн. Девственную чистоту души и тела тщательно сберег он среди мира, его соблазнов и сует… Таким образом пребывал он при родителях своих до 27 лет своей жизни. Наконец Господь преклонил сердце родителей его не удерживать более в мире и дать ему благословение на поступление в монашество… Он расспрашивал бывалых людей-странников, где есть на Руси такая пустынная обитель, где бы можно было ему обрести желаемой безмолвие… Сказали ему, что в России вряд ли найдет он подобное место, и советовали ему направить стопы свои на Святую Гору Афонскую, где это удобно он может найти в тамошних уединенных скитах и пустынных келлиях…»⁸⁰.

Провидя Духом Божиим будущее Иоанна Соломенцова, старец Арсений принял его с товарищами с большой любовью и вскоре постриг в монашество в келлии Иоанна Златоуста. Иоанн был наречен Иоанникием: «Отец Иоанникий пользовался особенным доверием и любовью старца Арсения; видя в нем сосуд избранный и чистый… отец Арсений сделал его своим сотаинником, руководил его в делании молитвы Иисусовой, которую преподавал ему непрелестно из своего духовного опыта. Отец Иоанникий прилепился к нему искренней сыновней любовью, хранил к нему полное послушание, все помыслы своей души ему всецело открывал, и всякое слово духовника было для него законом»⁸¹.

В 1839 году Петр Агеев был пострижен старцем-духовником Арсением в келлии Иоанна Златоуста в мантию с наречением имени Памва. Промыслом Божиим угодно было «ищущему правды и путей Господних» отцу Памве, ставшему затем отцом Парфением, стать соучастником зарождения великой славы Свято-Пантелеимонова монастыря на Святой Горе Афонской, иначе Русика, известного с XII века достояния русских на Афоне. И отец Памва шел по этому пути открыто с именем Господним на устах и в делах своих. Путь этот, как будто всегда один и тот же для всех возжелавших Бога, необыкновенно отличается в деталях и только: «Найдя такое руководство, где благовествуется мир всем силам души, где в руководстве живописуется воля Божия, где изначала определен первообраз каждого человека как некая таинственная основа для ткани вечной жизни, – только такое руководство и умиряется, утешается сердце. В жизни всех людей это руководство осуществляет Божественный Промысл – любовь Божественная, но во много раз счастливее те из людей, которым дается руководитель, чтобы в духовном руководстве узнать эту Божественную Руку, увидеть, не отвергнуть Ее»⁸². И отец Памва получил великих руководителей жизни, утешителей, которые направили его по пути Божественному.

В 1830-х годах положение русских на Святой Горе Афонской было полно скорбей и невзгод. Рассеянные по скитам и келлиям русские собратья не имели своего надежного и постоянного пристанища. Монастырь святого великомученика и целителя Пантелеимона, издревле принадлежавший русским, в прошлом столетии полностью перешел во владения греков, особенно положение осложнилось после войны России с Турцией (русско-турецкая война 1828–1829 годов. – П. А.). Завладев обителью святого Пантелеимона, греки ввели там свои порядки, что способствовало падению древнего общежития: «Около 1770 года греческие монахи Русика, не имея средств для поддержания вконец обветшалой своей обители, в которой все требовало капитального ремонта… решились оставить нагорный Русик, называемый с тех пор Старым Русиком, и переселиться в маленький прибрежный монастырек, так кстати возникший во владениях Русика в конце XVII столетия. Несколько раз греческие иноки переносили с собой и чудотворную икону святого великомученника и целителя Пантелеимона, находившуюся в монастыре с незапамятных времен, и несколько раз она чудесным образом возвращалася назад в Старый Русик. И только по устроении нынешнего Русского монастыря она по изволению Промысла постоянно уже пребывает в нем в благодатную помощь обители и на утешение братии. Этой святой иконой игумен Герасим благословил русскую братию во главе с отцом Иеронимом, вселившуюся в Пантелеимонову обитель, и она доныне находится в устроенном русскими Покровском храме… Потом постигло и всеобщее для всей Горы вышеупомятое бедствие вследствие греческого восстания 1820-х годов, особенно тяжело отразившееся на судьбах Русика, и без того прискорбных. В то время вся Гора была занята турецкими войсками, в каждом монастыре было по 40–50 турок, которых монахи кормили и которым платили дань, подвергаясь при этом разнообразным пыткам и жестокости. Турки грабили монастыри, скиты и пустынные келлии, забирали все, что попадалось под руку: свинцовые крыши с храмов, церковную утварь, кухонную посуду. Афонские отцы служили им и делали все, что они требовали»⁸³.

Вот как пишет об этом отец Парфений: «…ста ли говорить всей братии: “Отцы и братия, послушайте нас… Необходимо нам принимать древних жителей обители сея – русских. Они только могут сию обитель поправить, и украсить, и привести в настоящий порядок”. Братия все на то согласились. И начали к себе русских приглашать и ласкать… Но Господь устроил по-Своему и смирил их даже до конца: пришло время, что стали русских и звать, и всячески ласкать и стали сами обитель называть Русик, и всюду прославлять ее…»⁸⁴.

Старец Арсений принимал деятельное участие в зарождении славы монастыря. Он сумел убедить настоятеля Ильинского скита иеросхимонаха Павла и русских иноков переселиться в древнее достояние – монастырь святого Пантелеимона. И вот, в навечерие праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы 20 ноября 1839 года, отец Павел со всей братией переселился в Русский Пантелеимонов монастырь. Но 2 августа 1840 года отец иеросхимонах Павел почил о Господе: «Старцы Пантелеимонова монастыря не знали, где найти на место отца Павла человека, способного соединить в себе все нужные качества для нелегкого послушания – править русской братией и вместе с тем заботиться о пользе всей обители. Осиротелая русская братия решила, что у них никто не может быть духовником и руководителем, кроме самого старца Арсения или его ученика отца Иоанникия. Поведали они об этом отцу игумену Герасиму и по его благословению пошли просить старца Арсения идти жить к ним в Русик…»⁸⁵.

Старец-духовник Арсений сам отказался выйти из своей келлии на жительство в другое место, но о своем ученике отце Иоанникии задумался и сказал: «Это дело великое, нелегко потревожить отца Иоанникия с учениками, потому что живут они мирно, келлия у них своя, всего у них вдоволь; разве будет воля Божия. Ваш монастырь общежительный и Богу близок; пусть эту неделю все братия постятся и молят Бога и Божию Матерь о явлении мне в сем деле воли Божией, а потом придите ко мне; если будет воля Божия, тогда я объявлю вам и пошлю его, хотя бы он и не хотел»⁸⁶.

Через неделю отец Арсений объявил русским инокам, посланным игуменом Герасимом, что «есть воля Божия отцу Иоанникию быть в Русике духовником русских…»⁸⁷. Пришел по зову старца Арсения его ученик Иоанникий и узнал о решении быть ему в монастыре святого Пантелеимона: «Тебе подобает устроить Русскую обитель, и тобой она прославится. Больше воле Божией не противься, иди на Карею, там ждет тебя игумен Герасим, уговорись с ним, продавай свою келлию и перебирайся в Русик…»⁸⁸.

Вот как описал отец Парфений выезд из келлии по благословению старца Арсения: «Дали повестку всем бедным, да приходят и берут, кому что нужно… И было у нас на келлии две недели как праздник; два человека готовили пищу и всех кормили и вином угощали, потому что у нас было всего довольно, на год было всего запасено – муки, рыбы, масла и вина. И Божией милостию мы все раздали и расточили, оставили только, что нужно для монастыря, нужные книги и дорогие ризы и себе нужную одежду, потом продали и келлию…»⁸⁹.

Отец Иоанникий и его ученики, среди которых был отец Памва, водворились в монастыре 20 октября 1840 года, положив начало великой славе и возрождению Русского святого великомученика и целителя Пантелеимонова монастыря. И стал отец Памва проходить дальше послушание свое под мудрым руководством отца Иоанникия, рукоположенного в иеромонашеский сан и назначенного духовником и главным деятелем по обновлению этой великой святой обители Пантелеимоновой.

На первой неделе Великого поста 1841 года отцы Иоанникий (Соломенцов) и Памва (Агеев), по давнему желанию своему, восприяли схиму и наречены были Иеронимом и Парфением. Промыслом Божиим суждено было отцу Парфению, придя на Святую Гору Афонскую, встретить таких великих и духовных старцев-утешителей, как отцы Арсений и Иероним. Постигая под их руководством дивное Божественное учение, пребывая у их ног в чистосердечии и послушании, смирении и полной готовности исполнить все, что исходило от них, отец Парфений многому научился, приобрел тот опыт, что пригодился ему в несении жизненного креста во имя Божие. Впоследствии он и сам послужил на благо Церкви Христовой, став духовным писателем, строителем монастырей, паломником и странником Божиим, миссионером и проповедником. Послушание сим дивным старцам-духовникам и пребывание в их воле было для него лествицей на небо. Проходя эту науку о монашеской жизни, отец Парфений изучал и совершенствовал христианский опыт аскетизма в Святой Горе Афонской. И позже, странствуя, отец Парфений, руководимый благословением отцов Афонских и Промыслом Божиим, притекая к градам и весям, обителям и пустыням, будет встречать много угодников, старцев, молитвенников, странников, проповедников, юродивых ради Христа. Живя без пристрастия и по совести, отец Парфений, неисповедимыми путями Господними, Промыслом Божиим, направляющим нас по жизни сей временной, странствуя и путешествуя, находил всегда самых великих из Божиих угодников, жил и трудился, смотрел и любовался ими, желал быть рядом с ними и учиться у них.

Когда в 1841 году была объявлена высочайшая милость на разрешение и дозволение сбора милостыни в России для афонских монахов, первым туда отправился отец Парфений. Была, правда, и другая причина отъезда отца Парфения. Очень ему хотелось обратить в православную веру своих приемных родителей. Призвав отца Парфения, отец Иероним начал говорить ему: «Мы основали русскую церковь святителя Митрофана, а монастырь наш небогатый… надобно потрудиться тебе съездить»⁹⁰.

Отец Парфений горько плакал и настойчиво стал отказываться, ведь он твердо решил остаться с мудрым отцом Иеронимом до конца своих земных дней. Но послушание было для него превыше собственных желаний, да и стремление обратить приемных родителей в веру православную было сильно. После многих слез и уговоров отец Парфений по совету и благословению старцев Арсения и Иеронима отправился в Россию на Фоминой неделе 1841 года.

В путешествии своем посетил город Киев и великую Киевскую Печерскую Лавру, далее через город Брянск и Белобережскую пусть отправился к городу Козельску, желая всей душой увидеть и услышать великого старца отца Леонида в Оптиной Введенской пустыни: «…прибыл в общежительную Оптину пустынь, что в Калужской губернии, близ города Козельска. Прежде, за много лет, я слышал о живущем в Оптиной пустыни великом старце, иеросхимонахе Леониде, и давно желал видеть его, насладиться его беседы и получить от него наставления и в скорбях своих утешение… По прибытии моем в Оптину пустынь я нетерпеливо желал сходить к отцу Леониду, с надеждою получить себе утешение; и расспросив о келлии его, пошел к нему немедленно. И пришедши в его сени, убоялся, ово от радости, что сподобляюсь видеть такого великого отца, ово от мысли, как я недостойный явлюсь пред такого великого старца; и долго стоя в сенях, опаса лся отворить дверь. Потом вышел его ученик. Я спросил: “Можно взойти к старцу?” Он ответил: “Можно”. Потом я вошел к нему в келлию; но там еще более убоялся и вострепетал. Ибо почти полная келлия была людей разного звания: господ, купцов и простых; и все стоят на коленях со страхом и трепетом, как пред грозным судиею, и каждый ожидает себе ответа и наставления; и я также, позади всех, пал на колена. Старец же сидит на кроватке и плетет пояс: это было его рукоделие – плести пояски и давать посетителям в благословение. Потом старец возгласил: “А ты, афонский отец, почто пал на колена? Или ты хочешь, чтобы и я стал на колена?” Я устрашился оттого, что никогда он меня не видал и не знал, в одежде же я был простой, а назвал меня отцем афонским. Я отвечал: “Прости мя, отче св., Господа ради; я повинуюсь обычаю: вижу, что все стоят на коленах, и я пал на колена”. Он же сказал: “Те люди мирские, да и еще виновные; пусть они постоят; а ты монах, да еще и афонский; встань и подойди ко мне”. Вставши, я подошел к нему. Он же, благословивши меня, приказал сесть с ним на кровати и много меня расспрашивал о Святой Горе Афонской и о иноческой уединенной жизни, и о монастырской общежительной, и о прочих афонских уставах и обычаях; а сам руками беспрестанно плетет пояс. Я все подробно рассказал, он же от радости плакал и прославлял Господа Бога, что еще много есть у Него верных рабов, оставивших мир и всякое житейское попечение, и Ему, Господу своему, верою и любовию служащих и работающих. Потом начал отпускать людей и каждому врачевал душевные и телесные его болезни, телесные – молитвою, а душевные – отеческою любовию и кроткими словесами, и душеполезным наставлением, иных строгим выговором и даже изгнанием из келлии… Когда мы беседовали, привели к нему три женщины одну больную, ума и рассудка лишившуюся, и все три плакали и просили старца о больной помолиться. Он же надел на себя епитрахиль, положил на главу болящей конец епитрахили и свои руки, и, прочитавши молитву, трижды главу больной перекрестил и приказал отвести ее на гостинницу. Сие делал он сидя; а потому он сидел, что еже не мог встать, был болен и доживал последние свои дни. Потом приходили к нему ученики, монастырские братия, и открывали ему свою совесть и свои душевные язвы. Он же всех врачевал и давал им наставление… На другой день я паки пришел к нему, и он паки принял меня с любовию и много со мной беседовал; потом пришли вчерашния женщины, и больная была с ними, но уже не больная, а совершенно здоровая: оне пришли благодарить старца. Видивши сие, я удивлялся и сказал старцу: “Отче святый, как Вы дерзаете творить такия дела? Вы славою человеческою можете погубить все свои труды и подвиги”. Он же в ответ сказал мне: “Отец афонский! Я сие сотворил не своею властию, но это сделалось по вере приходящих, и действовала благодать Святого Духа, данная мне при рукоположении; а сам я человек грешный”. Слышавший сие, я весьма воспользовался его благим рассуждением, верою и смирением… Я препроводил в Оптиной пустыне целую седмицу и торжествовал праздник Рождества Пресвятыя Богородицы. И многажды я посещал тихий и безмолвный скит, который отстоит от монастыря с полверсты, посреди лесу, и многажды беседовал там с отцами, иеросхимонахом Иоанном, обратившимся из раскола, также и с духовником иеромонахом Макарием. Многажды беседовал и со страннолюбивым оптинским игуменом Моисеем. Потом отправился в путь. А старец Леонид после меня через месяц кончил жизнь свою и отшел ко Господу своему»⁹¹.

После Введенской Оптиной пустыни отец Парфений проездом через город Москву отправился в город Санкт-Петербург, откуда совершил паломничество в Валаамский монастырь, утешаясь в нем беседами с настоятелем игуменом Дамаскиным. Посетил Коневецкую и Тихвинскую обители. Исполняя послушание по сбору денег на монастырь, претерпел немало скорбей и лишений. В октябре 1842 года отца Парфения, приняв за беглого раскольнического попа недалеко от города Перми, посадили в острог, где он понес безвинные страдания и болезнь. В заточении отец Парфений провел почти год, пройдя суровую школу испытаний и духовного осмысления. Освободившись из заточения с помощью Божией, вернулся в город Санкт-Петербург, откуда, выправив свои дела, выехал в город Москву.

Посетил Троицкую Сергиеву Лавру, поклонился всем ее святыням. В Хотьковском Покровском монастыре встретился с угодницей Божией блаженной Евдокией, Христа ради юродивой. Свидание с сей угодницей Божией, принесло великое утешение отцу Парфению. В городе Москве, в Кремлевском Чудовом монастыре, виделся несколько раз с митрополитом Московским и Коломенским Филаретом и получил от него благословение. В столичной больнице, духовного совета ради, посещал московского юродивого Христа ради Ивана Яковлевича Корейшу, признавшего в отце Парфении афонского монаха и давшего ему наставление. Далее через города Калугу, Белев, Болхов, Орел, Киев прибыл в Молдавию для свидания с родителями: «…прибыл в дом родителей и смог их убедить и присоединить к Святой Восточной Христовой Церкви»⁹². В родительском доме прожил четыре месяца и, не собрав никакой милостыни, отправился на Святую Гору Афонскую.

Вот как описывает свое возвращение сам отец Парфений: «Вышли на берег: и много радовались, и от радости плакали, и благодарили Господа Бога и Божию Матерь, Царицу Небесную, что сподобила опять благополучно достигнуть в Свой святый жребий… было тогда 2 число января 1843 года: по обе стороны дороги трава была зеленая, и цветы цвели. Вот какой рай – Гора Афонская!.. Я пошел прямо к духовнику Иерониму. Пришедши к нему в келию, пал ему в ноги. Странствовал три года, а пользы никакой не принес. Он сказал мне: “Мы тебя не за пользой посылали: исполнил ли то, за чем тебя посылали насчет родителей?”. Я же ответил: “В этом, славу Богу, за Ваши святые молитвы, Господь помог”. Он же обнял меня, и сказал: “Мы только за тем и посылали; ты теперь будь покоен: это нам дороже всего, чтобы души спасти свои и родителей; а нужды и недостатки наши все Господь сам исполнит”⁹³.

К великой радости отца Парфения, желавшего уединенной жизни всей своей душой, по благословению старцев Иеронима и Герасима, получил он по возвращении разрешение поселиться в отдельной келлии: «…и удалился в пустыню, поселился с пустынножителем и безмолвником, монахом Тимофеем, на келлии святага Великомученика Георгия. Сия келлия – расстоянием один час ходу от монастыря… келлия каменная, двухэтажная; внизу подвалы, а вверху две келлии, и церковь прекрасная, с куполом… И стал я полагать начало пустынной жизни, помало обучаться безмолвию»⁹⁴.

В июне 1845 года на Святой Горе Афонской было получено радостное известие: «…что прибыл в Константинополь Российский Царевич, Великий Князь Константин Николаевич. Начали думать: не посетит ли и Святую Афонскую Гору?.. Посмотрели в подзорную трубу и увидали русские флаги. Тогда все поняли, что едет Царевич, Великий Князь Константин Николаевич…»⁹⁵.

С каким благоговением и почитанием отец Парфений описывает сцену приезда Константина Николаевича, как восторгается его верой, кротостью и смирением, а главное, что сам великий князь, сын Царя великой империи, ходит с соломенной шляпой в руках и в простой одежде, сам поет, прикладывается к святыням и истово молится со слезами: «Духовник приказал благовестить в большой колокол, а братии всей собираться в церковь. В церкви зажгли все свечи и паникадила. Игумен взял крест, и вышли с хоругвями и фонарями из монастыря. Братия с хоругвями пошли к самому морю, а иеромонахи остались близь ворот монастырских. Пароход держал прямо к нашему монастырю… Царевич вышел на берег, поклонился и сказал: “Здравствуйте, отцы, и благословите!” Мы поклонились. Взошли в церковь Успения Божией Матери, где горело множество свеч и лампад: был молебен и многолетие по-русски. Потом вынесли из алтаря все св. мощи в ковчегах и поставили среди церкви. Царевич стал прик ладываться с благоговением: пред каждою святынею творил по три поклона. Братия в это время пели стихиры. Наши отцы, греки, болгары, плакали от великой радости что сподобились видеть своими глазами отрасль Православного Христианского Царя. Поклонившись всей святыне, Царевич пошел в русскую церковь Святителя Митрофана и посетил весь русский корпус и три церкви. Потом иеросхимонах Сергий говорил ему по бумаге речь: ублажил его пришествие во Святую Гору Афонскую, и сколь возрадовалась сия пустыня о его пришествии, сколь будет благодарна Святая Гора за его посещение, – все в стихах. Царевич слушал внимательно и со слезами на глазах. Потом взял, и еще сам прочитал, и оставил у себя. Когда проводили Его Высочество на пароход, он пошел в монастырь Ксенофон… отсюда в монастырь Дохиар… отсюда в монастырь Зограф; тут встретили так же… как и в Русском монастыре. И здесь ночевал. По утру ходил к Литургии. Литургию служил русский иеромонах Илиодор; пели болгары; и он сам стал петь, и пел прекрасно… и отправился в монастырь Хилендар. Потом много рассматривал храм, удивлялся красоте его. Потом поехал в монастырь Есфигмен… и прикладывался к св. мощам. После пошел морем в монастырь Ватопед, Великую лавру; а прочие на мулах туда же ехали горами. Здесь греки встречу сделали по – своему: от самой церкви до пристани выстлано было дорогими коврами, на которые набросали разных благовонных цветов и лаврового листу. Вынесли много хоругвей и крестов, в том числе и крест царя Константина Великаго, который носил он пред полками, большое Евангелие и чудотворную икону Пресвятыя Богородицы Ктиторшу. Здесь было великое стечение монахов из всех ближних скитов и келлий; у Царевича на глазах были слезы… Все проливали от радости слезы, и, крестя лица свои, благодарили Бога, и смотрели на Царевича, как на светлого Ангела Божия, посланного с небеси. Удивлялись, что пришел не с пышностию и не с гордостию, как имеет обычай султан ездить, но со смирением и кротостию, не имея вокруг себя ни стражи, ни телохранителей, но окружен был одними монахами и немногими своими спутниками, и одежда была на нем не златотканая и богатая и не воинская, но самая простая: соломенную шляпу держал в руке… Потом предложили Царевичу, что многие отцы желают поднести ему афонские подарки. Он приказал всем невозбранно приходить и подносить ему, кто что имел: кто кресты, иные иконы, а более всего разных ложечек от своего рукоделия; и он от всех принимал и награждал щедро… Так Его Императорское Высочество, Царевич и Великий Князь, Константин Николаевич посетил жребий Царицы Небесной, Святую Гору Афонскую! Побывал в девяти монастырях, двух скитах и в главном месте Афона, на Карее… Вся Святая Гора Афонская радовалась и веселилась о таковом поклоннике и посетители; все благодарили за сие Бога и Божию Матерь…»⁹⁶.

В 1846 году июля 26 числа на великое торжество, храмовый праздник святого великомученика Пантелеимона, отец Парфений по решительной заповеди старца-духовника Арсения, начал собираться в путь далекий.

Старец Арсений, этот великий и могучий столп православный, предвидел, что отец Парфений способен принести в мир нечто большее, что его путь на Святой Горе Афонской уже пройден. Пора вступить на иной путь, более многотрудный, и поработать на нем ради Христа. Для того чтобы быть в состоянии приносить пользу другим, надо иметь большое смирение. Немощь, осознание греховности позволяют Богу действовать в человеке свободно. Отец Парфений прошел длительный путь, и путь этот был скорбен, но он нес стойко свои тяготы и страдания. Приняв монашеский постриг на Святой Горе Афонской, а потом и великий ангельский образ – схиму, препоручил себя старцу-духовнику Арсению, осознав словеса отцов Церкви: «…если человек не попросит совета у отцов касательно дела, которое кажется добрым, то последствия сего будут худые и человек тот преступит заповедь, которая говорит: Сыне, с советом вся твори (Сир. 32:21); и еще: Вопроси отца твоего, и возвестят тебе, старцы твоя, и рекут тебе (Втор. 32:7). И нигде не найдешь, чтобы Писание повелевало кому-нибудь делать что-либо самому по себе»⁹⁷. Иоанн Лествичник писал об этом так: «Прельстились те, которые, возложив упование на самих себя, сочли, что не имеют нужды ни в каком путеводителе»⁹⁸, и еще: «Как не имеющий путеводителя удобно заблуждает на своем пути, хотя бы и весьма был умен, так идущий самочинно путем иночества легко погибает, хотя бы и всю мудрость мира сего знал»⁹⁹.

Однажды Спаситель дал зрение слепорожденному. Этот человек никогда не видел света, предметов и людей. И когда открылись его глаза, первое, что он увидел, был лик Бога, а первые глаза, в которые он заглянул, были глаза Христа. Отец Парфений сильно желал духовно прозреть, чтобы открылись его глаза, чтобы увидел он путь в Царство Божие, желал приблизиться ко Христу, приблизить Его к себе и следовать за ним. И вот он прозрел, огласился светом истины и сподобился принять монашеский чин, чего желал всей своей душой с самого детства. Став учеником старцев – духовников Арсения и Иеронима, он раз и навсегда принял их и их словеса, как от Самого Господа Бога! Конечно, ничто человеческое было ему не чуждо, особенно его беззаветная, сильная и глубокая любовь к Афону, уделу Царицы Небесной. Как ему удается отринуть свою волю, отступиться от всего того, что ему дорого! Принять Волю Божию от старца Арсения, принять, осмыслить, пойти и воплотить в жизнь! Просто дивно, как ему удавалось, оставив Святую Гору, находясь на земле в мирской обстановке, где столько неправды, где так часто торжествует ложь, оставаться истинным монахом. Отец Парфений не знал, для какой цели именно посылал его старец Арсений, который сказал: «Я больше всех о тебе сожалею, но посылает сам Бог, и есть Его святая воля тебе идти в Россию. И Сам Бог будет с тобой, и благодать Его святая не оставит тебя»¹⁰⁰.

Старец Арсений никогда и ничего не делал просто так, сам от себя, он был великий провидец, удивлявший всех своими подвигами. Знаем мы твердо одно: именно в Сибирской стране, в граде Томске, куда так настойчиво посылал отца Парфения иеросхимонах Арсений, сподобился он встретить мудрого владыку Афанасия Томского и под его покровительством создать главный труд своей жизни – «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святыя Горы Афонския инока Парфения». Труд этот достоин глубокого почтения и всестороннего внимания. Смеем надеяться, что знал отец Арсений и видел все это своими духовными очами: «…все нужды и недостатки исполнит Тот, Кто тебя посылает; ты только иди, а Господь тебя не оставит и пошлет тебе все потребное»¹⁰¹.

А мудрый и любвеобильный наставник, и настоятель Свято-Пантелеимонова монастыря игумен Герасим сказал отцу Парфению: «Буди с тобой Господне благословение и Святой Горы Афонския, и нашея святой обители Великомученика Пантелеимона, и от меня, твоего старца и игумена, – на все четыре страны во век века: только помни свое монашество и слушай своего старца Арсения, помни его наставление, и на всяком месте получишь спасение»¹⁰².

Отец Леонид Кавелин в своем описании Оптиной Введенской пустыни говорит: «Путь старческого окормления во все века христианства признан всеми великими пустынножителями, отцами и учителями Церкви самым надежным и удобнейшим из всех, какие были известны в Христовой Церкви. Старчество процветало в древних египетских и палестинских киновиях, впоследствии насаждено на Афоне, а с Востока перешло в Россию»¹⁰³. Признавал этот путь как единственно спасительный и отец Парфений.

Иеросхимонах Арсений твердо и непреклонно объявил отцу Парфению волю Господню: «…иди в Россию, в восточную страну, в Сибирь, в Томскую губернию; а там Господь покажет на пользу души твоей и прочим»¹⁰⁴. Иноческий путь – тернистый. Но, как учили святые отцы, – это полный отказ от своеволия. «Ты, как свеча, – учит инока св. Кирилл Туровский, – волен в себе до церковных дверей, а потом не смотри, как и что из тебя сделают. Ты, как одежда, знай себя до тех пор, пока не возьмут тебя в руки, а потом не размышляй, если разорвут тебя и на тряпки»¹⁰⁵.

Старец – духовник Арсений твердо знал, что его ученику суждено вернуться в Россию, но как мудро и многополезно для отца Парфения рассуждает сей великий угодник Божий: «Знай, возлюбленное мое чадо Парфений: в немощах твоих совершит Господь силу Свою и явит на тебе чудеса Своя; Господь проведет тебя с этими двенадцатью рублями двенадцать тысяч верст, и ничто тебя не может удержать, ни моря, ни горы, ни границы, ни злые люди, ни враги твои; только ты не ослабевай духом и назад не оглядывайся; но иди в назначенный тебе от Бога путь, и будешь в пути спокоен, и всеми телесными потребами доволен, и не устанут твои ноги от дальнего пути, и достигнешь благополучно до назначенного тебе места; только веруй Господу Богу, что получишь, и все будет тебе готово»¹⁰⁶.

Вот в этих словах старца Арсения и сокрыт тот могучий духовный, торжественный и ликующий благовест веры – веры чистой и пламенной. Глас иеросхимонаха Арсения – глас Божественный, его вера основана на личном, молитвенном знании Бога. Учеником какого старца сподобился быть отец Парфений, с каким столпом веры и духа смог он проводить время, смотреть на его равноангельскую жизнь, слушать его словеса и душеспасительные беседы, какую лобызать благословляющую руку и ежедневно, ежечасно впитывать в себя ту манну небесную, что обильно изливалась из уст старца! Последнее наставление отца Арсения, исполнившееся в точности, как и все предыдущие, пронизано гласом Божественной воли: «Возлюбленное мое чадо, посылаю тебя, яко овцу посреде волков: будут тебя терзать, уязвлять, хулить, поносить, и укорять; но не съедят. Господь тебе будет помощник, и Он тебя заступит; ты же все терпи с благодарением и переноси без роптания. И не имей надежды ни на что тленное и мимопроходящее, ни на деньги, ни на людей; но уповай только на единого Бога, и Он все твои дела исправит и совершит; но только иди в назначенное тебе место и назад не оглядывайся, а то потерпишь великое искушение. Назначил я тебе крест весьма тяжкий; ты же неси, не отягчайся; но паче радуйся и веселися, и благодари своего Создателя»¹⁰⁷.

Сколь горестно и тяжело было расставаться ему со Святой Горой Афонской, старцем Арсением, возлюбленной братией, со всем тем, к чему так прикипело сердце его сокрушенное и смиренное. Труден был его путь осознания своего предназначения в сем мимолетном мире, но воля Господа Бога, полученная через старца, была законом духовной жизни.

Получив благословение на путь свой в Палестину от старца схимонаха и пустынножителя Тимофея, старца Герасима и духовника иеросхимонаха Иеронима в тот же день 23 сентября 1845 года на корабле отец Парфений покинул Святую Гору Афонскую.

30 октября 1845 года он прибыл в святой город Иерусалим и въехал в патриарший монастырь. В монастыре отец Парфений получил благословение от наместника патриарха митрополита Мелетия: «И так проживал во Святом Граде Иерусалиме шесть месяцев; и благодарю Господа Бога моего: был сыт и доволен, не только хлебом и водою, но и тем, что только душа моя желала… Часто ужинал в трапезе у Гроба Господня, когда ночевал в храме Воскресения Господня; и посетил всю Палестину и святой град Назарет: овые на конях, овые на верблюдах, овые на ослах, аз же во имя Господне пеший. В Афоне был нездоров ногами и всем телом; но когда сел на корабль, – все зажило; а во Иерусалиме обновился, яко орля юность моя, и не знал как устают… Потом причащались все мы на Гробе Господнем… А здесь пишу о том, как Господь в немощах моих Свою силу совершал. Пришли и дни Святых Страстей; дожидаемся и Святой Пасхи. Наступила Великая Суббота; пришли поклонники и обыватели Иерусалима в великую церковь Гроба Господня получать благодатный небесный свет, имея каждый в руках по тридцати три свещи; а я, окаянный, ни одной не имею: ибо не на что мне их купить. И помолился Господу Богу, да не прогневается на мя грешного, что не имею свещи, ибо не имею на что купить. О, Владыко человеколюбче и сердцеведче! Аще и не имею свещи, чтобы получить святый Твой свет; но возжегше свещу души моея, и просвети потемневшее мое сердце! И тако стоящу мне и помышляющу, и от очию моею слезам источниками текущим, се едина жена российска, стоящая на хорах против Гроба Божия, прислала за мной, чтобы я к ней подошел. Я пошел. Она стала меня просить, чтобы я взял у ней два пука свеч, потому что она имеет четыре пука, и сама все не может зажечь. Я сказал ей: “Не имею я ни единой у себя свещи”. Она же весьма рада была. И дала мне два пука; я взял и благодарил Господа Бога моего, что скоро услышал и утешил меня скорбящего. Я был в храме всех убоже, не имел ни одной свещи; но во едину минуту Господь сделал меня почти всех богаче: было у меня в обоих руках по тридцати три свещи белого воску, вызолочены, российской работы, которая в России по пятидесяти копеек одна свеча, дорогими лентами перевязаны, так что мне, монаху афонскому, неприлично было стоять… В субботу вечером пошли все ночевать ко Гробу Господню. Наступила священная и всепразднественная нощь светоносного дне. Освятили весь храм множеством святильников, наподобие огненного солнца и луны; а кувуклия над Гробом Господним вся обвешана была лампадками и обставлена восковыми белыми свечами, и была наподобие огненного фонаря; и было в храме – как на небеси: все ликовали и торжествовали, радовались и веселились»¹⁰⁸.

Так исполнилось благословение отца Арсения, так будет и на протяжении всего пути его. Великим милостям сподобился отец Парфений по молитвам своего аввы Арсения на Святой Земле: «…причащались все мы на Христовом Гробе. Пред праздником Рождества Христова всех поклонников соборовали маслом; и я трижды в один день сподобился пособороваться маслом: первое, во своем монастыре Архангельском соборовал митрополит Севастийский; второе, в монастырь Екатериненский; там соборовал митрополит Заиорданский Мелетий; потом пошли ночевать в храме Божия Гроба: там всех соборовал митрополит Назаретский. И так проживал всю зиму, и обходил Святую Землю, посещал святые места и покланялся им»¹⁰⁹.

Довелось отцу Парфению и Святую Пасху встретить: «… Понесли из алтаря двенадцать хоругвий и двенадцать подсвечников; несшие были все в стихарях, а за ними шли певцы, потом диаконы; а за ними священники – все по два в ряд; а потом диаконы с трикириями и дикириями и рипидами; а за ними епископы и митрополиты; а потом Святейший Патриарх Иерусалимский Кирилл; а потом мы, монашествующие и все православные христиане. И пошли, яко с мироносицами, зело рано, прямо ко Гробу Господню – Христа искать… воспели с певцами заедино: Христос воскресе из мертвых, и проч. Кто тогда мог не проливать источники слез от неизреченныя радости… Так утешил меня Господь во един день…»¹¹⁰.

19 мая 1846 года, после пятинедельного странствия морем на корабле, отец Парфений вернулся на Святую Гору Афонскую по сильному своему желанию увидеть старцев – духовников своих возлюбленных. Там отец Парфений узнал, что иеросхимонах Арсений отошел от сей жизни временной ко Господу, и очень скорбел об этом: «Я пал на гроб его… Паки, отче св., заехал к тебе из Иерусалима принять от тебя душеполезное наставление и получить в великих скорбях моих утешение…»¹¹¹.

Быть христианином – это значит, быть подвижником, бороться и постоянно преодолевать в себе своего ветхого человека, все, что является смертью, греховностью и нечистотой. Именно преодоление, постоянное понуждение себя победить все то, что мешает нам соединиться с Богом. Отец Парфений все еще преодолевает себя, но духом он уже в странствии. Всей силой своей человеческой немощи он борется за исполнение святой воли старца, каждое движение свое соразмеряет с совестью своей. Услышав от старца иеросхимонаха Иеронима слова: «имей совершенную веру в Бога, и имей неотлагаемое намерение сотворить волю своего старца, и Бог пошлет тебе случай…»¹¹²,– отец Парфений твердо решил встать на путь, ведущий в Сибирскую страну, обошел все скиты и пустыни Афонской Горы, поклонился чудотворным иконам, посетил всех отцов, друзей и братьев во Христе и получил полное спокойствие духа!

23 ноября 1846 года отец Парфений, группа монахов и игумен монастыря Эсфигмен отец Агафангел отправились в путь, в самый тот день, в который освящали соборный русский храм Святителя Митрофана, Воронежского чудотворца, – поехали верхом на мулах в город Солунь. Перед их взором предстал город, где почивали мощи святителя Григория Паламы. 30 ноября, на память апостола Андрея Первозванного, путники прибыли в город Константинополь и сподобились жить под покровительством Святейшего Патриарха Анфима, постриженника Афонского Эсфигменского монастыря. Так прошла в граде Константинополе вся зима: «…и ежедневно по Константинополю прохаживался, ходил к Живоносному источнику, иногда на Галату, иногда к Св. Софии; и ежедневно приметался в дому Божием, ходил в св. церковь к утрени и Литургии; более ходил в Патриаршую церковь, а к вечерни – где случится»¹¹³.

На первой седмице Великого поста отец Парфений получил от Оттоманской Порты открытый фирман на право ехать в Россию и 18 марта 1847 года, получив последнее благословение от Святейшего Вселенского Константинопольского Патриарха Анфима, отправился в путь. Черным морем схимник Парфений прибыл в Молдавию и в городе Галаце праздновал Святую Пасху, после чего посетил все святыни этой страны: «По всей Молдавии находится до трехсот монастырей, более не самостоятельные, а принадлежат к прочим монастырям; самостоятельных же не более шестидесяти монастырей. Монастыри значительные суть: первый монастырь – Нямец, во имя Вознесения Господня, в котором жил великий старец Паисий Величковский; и доныне в нем до осьмисот человек братии; второй – женский, называется Варатик, до осьмисот монахинь; третий – женский, называется Агапиев: в нем до трехсот монахинь; четвертый – мужеский, Секул, до ста монахов; пятый – мужеский, Рышков; шестой монастырь – Слатин. Сии все монастыри стоят при подошве Карпатских гор. Еще есть монастырь Ворона, мужеский, во имя Рождества Богородицы; славится строгим своим общежитием. Много есть скитов; живут самостоятельно, только под старцами, на афонских скитских уставах. Город Яссы – первый город всей Молдавии, и столичный; в нем живет князь и митрополит. Внутри Яссы – семьдесят приходских церквей, из числа которых двадцать монастырских; монастыри обнесены оградами каменными, но не самостоятельные: одни принадлежат Гробу Божию в Иерусалиме; другие – Святой Горе Синайской, иные – Святой Горе Афонской, а иные – Молдавской митрополии. Самый главный монастырь – св. Трех Святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого; выстроен из белого камня. Сей монастырь принадлежит Святой Горе Афонской. В нем, в соборной церкви, на правой стороне, в серебряной раке препочивают св. мощи преподобныя матери Параскевы, на вскрытии источают неизреченное благоухание… Еще и вторый славный монастырь – Голиев, во имя Вознесения Господня, принадлежит Святой Горе Афонской, монастырю Ватопеду. В монастыре Голиев находится чудотворная икона Богородицы… Еще великий монастырь – Митрополия, где проживает митрополит. Здесь, в церкви св. Великомученика Георгия, стоит чудотворная икона Богородицы… Жители – разных вер, родов и языков. Господствующий народ и язык есть молдавский»¹¹⁴.

Из Молдавии отец Парфений с другими путешественниками, выправив паспорт, отправился в путь 28 мая 1847 года. В городе Киеве путники пробыли четыре дня и благоговейно прикладывались и посещали усердно все святыни и мощи угодников Божиих. Побывал схимонах Парфений со своими поклонниками и путниками и в славной общежительной Глинской мужской пустыни: «…и в ней прожили четыре дня; и сподобился я, недостойный, здесь причаститься святых Тайн, Тела и Крови Христовых»¹¹⁵.

Далее начинается путь их к главной цели путешествия. Через города Курск, Воронеж, Тамбов, Пензу, Городище, Кузнецк, Сызрань, Самару, Бузулук и Уфу: «…ехали шесть дней по мало проходимым местам, лесами, Уральскими горами. Проезжали через железные заводы, через Сим и Устья, и выехали на великий завод Златоустовский, и здесь переехали Уральский хребет, и выехали в Сибирь. Потом миновали город Челябу и прибыли в город Шадринск…»¹¹⁶.

Прибыл отец схимонах в назначенное ему от старца – духовника иеросхимонаха Арсения место – в город Томск – 11 сентября 1847 года. Не сразу оправдались надежды отца Парфения на окончание своих тягот и скорбей. Но главное, с каким воодушевлением ехал эти многие и долгие месяцы он, какое имел упование на своего старца Арсения и его благословение святое. Как в точности исполнилось все, что возвестил великий старец! Исполнилось послушание, он увидел град Томск, но это было начало его славного пути, начало его самостоятельных трудов на благо Церкви Христовой, по молитвам старца Арсения и молитвам любящих его старца Иеронима и настоятеля обители святого Пантелеимона старца Герасима! Вот образ истинного послушничества, преподанный нам отцом Парфением, образ, не уступающий примерам жизни древних подвижников.

С благоговением принял слово Божие из уст старца Арсения схимонах Парфений, и в точности все сие исполнилось: «Теперь исполнилось предсказание старца Арсения. Он сказал: что я пройду с двенадцатью рублями двенадцать тысяч верст; так и случилось; еще и осталось. Еще он говорил, что не устанут ноги мои от дальнего пути: так и сотворил Господь: три моря перелетел в сто часов, на пароходе; сухим путем, более пяти тысяч верст, переехал на коне… Еще он говорил, что не могут воспрепятствовать мне злые люди, ни враги: так и случилось. Сколько было таких людей, которые хотели преградить путь… Но ничто же успеша!.. И так во всех немощах моих сотворил Господь силу Свою и явил на мне чудеса Своя. Слава Ему, Единому Всевышнему Богу! Переплыл я великие моря и кончил дальний свой путь, который назначен был выше естества моего. Теперь уже в Сибири, теперь уже в Томске. Здесь Господь определил нести мне крест свой»¹¹⁷.

Город Томск был основан в 1604 году на южном мысу Воскресенской горы, возвышающейся над правым берегом реки Томи, в 60 километрах от ее впадения в реку Обь и недалеко от устья таежной реки Ушайки. Повелением государя Бориса Годунова воздвигается в городе деревянный храм во имя Живоначальной Троицы. Началось и строительство других храмов и часовен. К середине XVII столетия появилась необходимость открытия самостоятельной архиерейской кафедры. Кафедральным собором Томска стал старинный деревянный храм во имя Святой Троицы. Но только в 1834 году был назначен епископ в город Томск, и первым владыкой Томским и Енисейским становится преосвященный Агапит (Вознесенский), человек благочестивый и образованный. Он был до назначения инспектором Черниговской духовной семинарии и настоятелем Елецкого монастыря в городе Чернигове. Провожая избранного епископа в далекий путь в Сибирскую страну, Агапиту вручили жезл святителя Феодосия Черниговского. Эта святыня была привезена им в город Томск и стала передаваться от одного владыки к другому. 25 июня 1841 года во епископа Томского и Енисейского был хиротонисан архимандрит Афанасий (Соколов). Вот к этому святителю Христову и пал в ноги отец Парфений, прося его «сжалиться над бедным странником и милостиво принять его»¹¹⁸.

Перед тем как случилось сие событие, решившее весь дальнейший путь отца схимонаха Парфения: «Десять месяцев проживал я в Томске, в мирском доме, у одного доброго человека; и тяжко мне сие было после проживания в благословенной Святой Горе Афонской, посреди одних иноков. Но наконец, Господь послал мне милость и утешение. Преосвященный Томский, Афанасий, принял меня в свой архиерейский дом, дал мне спокойную келлию, и сделался мне отцом и благодетелем»¹¹⁹. 10 октября 1847 года отец Парфений впервые увидел в городе Томске владыку Афанасия и по его благословению принял присягу «на верноподданство России и получил свидетельство о избрании рода в жизни»¹²⁰.

В декабре 1847 года старца Парфения приняли к себе в дом томский мещанин Федор Иванович Головков и его супруга Анастасия Иосифовна. В доме своих благодетелей узнал отец Парфений о преставлении своих родителей. 28 апреля 1848 года скончался сам родитель, а 23 мая 1848 года – возлюбленная матушка. 22 июля 1848 года владыка Афанасий дал свое благословение на переезд отца Парфения в Томский Архиерейский дом, где поселил его в одной келлии в саду.

Из старческих рук иеросхимонаха Арсения переплыл бурное море отец Парфений Промыслом Господним и помощью Его и попал в руки преосвященного Афанасия. Такого учителя искал в граде Томске и стране Сибирской отец Парфений, о нем плакал на реках Сибирских и для встречи с ним шел, по молитвам старца Арсения, из Святой Горы Афонской. Преосвященный Афанасий был мудрым кормчим, о чем поведал нам сам отец Парфений: «…ежедневно делал меня, непотребного, соучастником своей трапезы, лелеял меня, как свое любимое детище, и весьма много проводил со мною в беседах»¹²¹.

Андрей Григорьевич Соколов (будущий преосвященный Афанасий) родился в городе Буе Костромской губернии в богобоязливой семье. Закончил Костромскую Духовную семинарию и Санкт-Петербургскую Духовную академию: «Потом пожелал в монахи… И он постригся в монашество, и переименован Афанасием. Проходил все степени учительския: бакалавром, инспектором и ректором во многих семинариях: во Пскове, Харькове, Чернигове, Твери и, наконец, в Санкт-Петербурге ректором Семинарии… Этот неусыпный архипастырь трудился в Томской епархии 12 лет с половиною, оставив по себе вечную память… ибо он каждую неделю служит и ни одного праздника и табели не пропускал без службы, и каждую Литургию говорит проповедь без приготовления, и говорит со слезами – всех до единого заставит плакать; а когда идет из церкви, то всех благословляет, больших и малых, и очень любит за Литургией причащать детей – это первое его утешение. Каждому до бесконечности доступен, ибо совершенный бессребренник; ибо никогда не заведет у себя денег, – беспощадно их раздает, а наипаче ежели узнает, что кто очень нуждается… он обогатил все церкви и вкладами, серебряными окладами, церковною утварью, облачением и колоколами, ибо до него Сибирь была бедная… Как же он этого достиг? Своим смирением и любовию, и ласковым обхождением, ибо он в проезде по епархии в каждом селе служит Всенощную и Литургию, на Всенощной между кафизм сам читает жития св. отец по Четии-Минеи; а по Литургии говорит проповедь и сам плачет, а народ больше его плачет… Этим самым всех привлек сердца; до того его любила паства, что имя Афанасия для каждого было дорого, и никак за глаза не звали, как батюшка наш владыка… Еще и то замечательно, что он очень мало спит, иногда целую неделю не спит… Первую неделю Великого поста сам всю читает службу и в среду и в пяток служит Преждеосвященную; ничего не ест, разве немного холодной воды выпьет, а после Преждеосвященной съест просфору с теплой водой; а в субботу и в воскресенье служит в соборе и сам причащает всех до одного – человек сот до пяти… Во все публичные крестные ходы и на встречу икон приносимых всегда сам присутствует: ни грязи, ни морозы его не останавливают… Принимает к себе каждого; но доклада не дожидается, и почти ему не нужен и келейник… В доме большой чистоты и убранства не любит, а все больше какая-то простота христианская. Но весьма трудолюбив, чуть дела нет летом, то в саду с келейниками сам землю копает, траву полет, сучки обрубает – иногда чуть идет от усталости. Сделал прекрасный сад и насадил множество разного рода деревьев; еще сделал среди сада гору, где мы с ним часто сиживали, а наипаче вечерами; выкопал два пруда и напускал много карасей. Еще он очень любил, чтобы все учились читать: сам своим штатным служителям уроки давал… Любил очень дарить книгами и иконами – это было его первое утешение и спрос. Мне книг надарил рублей на 300 серебром»¹²². Вот к какому старцу в Сибирской стране прилепился и до переизбытка был им утешен отец Парфений!

Проживая по благословению преосвященного Афанасия в его резиденции – Томском Архиерейском доме, отец Парфений занимался и делами книжными: «Собрал я воедино из разных книг слова и беседы разных святых отцев на Господские и Богородичные праздники, на русском языке, всего более осьмидесяти, в двух книгах, и назвал сие собрание Торжественник… Еще составил книгу, в трех частях, в которой собраны повествования о разных особенно замечательных вещах и случаях, мною виденных и слышанных»¹²³. Близкое знакомство и большая духовная дружба с преосвященным Афанасием дала отцу Парфению возможность заниматься в библиотеке Томского Архиерейского дома. Сия библиотека была составлена из личных книг владыки Афанасия, большого книголюба и просвещенного человека своего времени. В библиотеке архипастыря были книги на греческом, латинском, сирийском, еврейском, немецком, французском, английском, русском и славянском языках. Все это книжное богатство инок Парфений читал и изучал с помощью преосвященного Афанасия долгими сибирскими ночами. Владыка Томский Афанасий прекрасно знал несколько языков, мог свободно на них говорить, а на иных писать и читать. Занимались духовные друзья и историей, философией, географией и астрономией.

Главное дело отца Парфения Сибирского периода его жительства – это написание труда под названием «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святыя Горы Афонския инока Парфения». На работу над сим интереснейшим произведением дал свое благословение преосвященный Афанасий: «При многократных наших разговорах владыка кое-что узнал от меня о Востоке и понудил меня описать многолетнее мое странствие, хотя вкратце, вменив мне сие в дело послушания. Хотя я много и долго от этого дела отговаривался: но не мог до конца противиться своему отцу и благодетелю и принялся исполнять дело послушания. Полтора года я писал свое сказание о путешествии вчерне и один год переписывал набело: ибо преосвященный не давал мне много заниматься, чтобы мне не повредить своего здоровья»¹²⁴.

Не сразу получилось начать автору написание своих странствований – сколько ни принимался он за исполнение своего замысла, ничего не приходило старцу Парфению на ум. Только после благословения владыки Афанасия стали приходить ему сцены из его странствований. Вдруг блеснуло что-то Божественное в уме, сделалась какая-то свобода и чистота, все стал, как бы видеть и слышать, самые тогдашние события и слова, да так, что стал писать старец Парфений легко и свободно.

Сам автор, понимая, чьими молитвами создан сей труд, написал смиренное предисловие: «Написал же все сие без пристрастия, по совести, где сам ходил своими ногами и что видел собственными своими очами, или что слышал от людей, всякого вероятия достойных и свидетельствованных… А в чем по неведению моему согрешил, яко человек, по грубости ума моего, в том прошу прощения, потому что аз не учен есмь внешней премудрости, но груб есмь и невежда словом»¹²⁵.

В Сибирской стране произошло еще несколько важных и достойных внимания встреч отца Парфения. Встреча в городе Томске с юношами, двумя Григориями, побудила отца Парфения начать собирать материалы о жизни и подвигах во имя Господне старца Даниила Ачинского. Впоследствии, написав книгу о его жизни, сам отец Парфений так описал это знакомство: «Два года ежедневно приходили они ко мне в келлию; потом воспламенились до конца любовию ко Господу Богу, не захотели более жить в Томске в своих домах, а взявши от общества увольнение, пошли в Россию.

Пришедши в Киево-Печерскую Лавру, там остались на жительство и стали в подвигах подражать киевским Чудотворцам. Сии два Григория, живши в Томске, много чудного слышали о подвигах и жизни блаженного старца Даниила и, ходивши в Иркутск на поклонение Святителю Иннокентию, сами были в Ачинске и деревне Зерцалах, где препровождал жизнь старец Даниил, и были в его келлии, подобной гробу или могиле»¹²⁶.

В 1852 году отец Парфений стал получать от этих рабов Божиих Григориев из Киево-Печерской Лавры настойчивые письма с просьбами описать жизнь старца Даниила, собрать о нем и его житии сведения, пока живы люди, современники сего Божия угодника. Сей труд отец Парфений проделал со всей ответственностью, переписывался со многими самовидцами жития старца Даниила, исцеленными по его молитвам. В течение 1853–1854 годов отец Парфений собирал эти данные, «призвав Бога в помощь и испросив молитв в Бозе почившего великого старца Даниила»¹²⁷.

Проживая в городе Томске, отец Парфений вел значительную переписку со многими людьми, а его келлия почти всегда была полна посетителями, с которыми он вел духовные беседы. Большое влияние на старца оказал в городе Томске подвижник Христов, почитаемый за свою аскетическую жизнь, блаженный Осинька Томский. Этот раб Божий, ходивший в лютые морозы босым и в рубище, многим подавал духовные советы и многих спас от греховной жизни. Его почитание было очень велико в городе Томске. Пользовался его словесами и старец Парфений. Блаженный Осинька имел обычай при жизни своей улыбаться, встречая православных христиан и горько плакать, повстречавшись с раскольниками. Его погребение превратилось в многотысячное шествие, а Томские купцы несли почившего Осиньку на руках.

В 1854 году, зимой, после именин владыки Афанасия Томского, было получено известие о переводе сего пастыря Христова в город Иркутск с возведением в сан архиепископа: «О, Боже мой! По всему городу сделался плач, так что в каждом доме плачут, как по родному мертвеце… Где ни пойдешь – хоть в дома, хоть на рынок, только и разговоров и плача, что про владыку, и ежедневно полная прихожая – все идут прощаться, ибо он в Томске прожил еще от 18 января до 17 марта; приезжали за 800 верст крестьяне только проститься с владыкою; даже вся епархия о нем плакала…»¹²⁸.

Подходило к конечной цели сибирское странствие – впереди был путь нового служения, путь строителя, настоятеля и основателя монашеской обители.

Отец Парфений подал прошение митрополиту Московскому и Коломенскому Филарету о принятии его в один из монастырей. Митрополит Филарет написал ответное письмо обер-прокурору Святейшего Синода графу Н. А. Протасову, отметив: «Он (отец Парфений. – А. П.) родился в расколе; тщательным испытанием познал истину Православия и обратил из раскола свое семейство… Решаюся обратиться к Вам, Милостивый Государь, с покорнейшею просьбою обратить на сие дело благосклонное внимание и предложить Святейшему Синоду о признании Парфения в монашеском звании и об определении его в Гефсиманский скит…»¹²⁹.

С надеждой, полученной от митрополита Филарета, проживал свои последние месяцы в граде Томске отец Парфений, и был полон самоотвержения, преданности воле Божией и готов послужить делу Церкви Христовой. При расставании с владыкой Афанасием отец Парфений указывает на эту надежду: «…то и надеюсь скоро уехать в скит Гефсиманию; только эта-то надежда меня и поддерживает»¹³⁰. Преосвященный Афанасий расставался с отцом Парфением и говорил ему: «…тебя благодарю за то, что много ты меня утешал в эти семь лет; скоро они с тобой протекли, а наипаче в скорбях, которые постигли меня, много ты утешал, и много твои беседы приносили для меня утешения; ты сам видел, что я не мог без тебя быть одного часа, может быть, иногда тебя и оскорблял, что не давал тебе спокою, но любовь моя к тебе заставляла это делать и с тобой так просто обходиться… Он обцеловал мои уста, щеки, глаза и ланиты, уже не мог ничего говорить, а только заливается слезами…»¹³¹.

Какая любовь связывала отца Парфения и преосвященного Афанасия! Воистину: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18:20), и «Се что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе» (Пс. 132:1).

В любви, тесном духовном родстве и сотрудничестве протекли эти годы в Сибирской стране у отца Парфения с владыкой Афанасием, поняли они друг друга и приняли, ибо были родственными по духу и вере своей, дерзновенны в доброделании, но и смиренны, как дети, ибо: «Идеже смиренномудрия глубина, тамо и сокровенное сокровище премудрости» (прп. Максим Грек, 28:104), «Благословен в городах, благословен в селах, благословен во всяком своем деле и на всяком месте… хранящий закон Господень» (инок Фома, 9:303).

Провожая своего любимого владыку Афанасия, отец Парфений приоткрывает нам еще одно свое знакомство, еще одного Божия угодника:

«…в семь дней доехал до Иркутска, 1500 верст, не останавливаясь нигде на дороге: только остановился в селе Красной речке; сходил в пустыню к одному рабу Божию пустынножителю Феодору Кузьмичу, живущему у крестьянина Латышева на пасеке. Простясь с ним, один другому поклонились до земли. Раб Божий проводил владыку до повозки, и простились»¹³².

Сам отец Парфений ранее этого случая уже знал об угоднике Божием старце Феодоре Кузьмиче, ибо в 1852 году сообщил о нем томскому купцу С. Ф. Хромову: «Семен Феофанович Хромов был помещичьим крестьянином графини Борх и в 1836–1837 году служил у своего дяди на Аничковых приисках. В 1840 году откупился от господ на волю и вступил в купеческую гильдию. В 1846 году Семен Феофанович купил дом в городе Томске. Хромов часто проезжал по своим делам через деревню Зерцалы, недалеко от которой жил Феодор Кузьмич, и “не благоволил Господь ни видеть, ни слышать об великом Старце”. Впервые услышал купец о нем в 1852 году от известного инока Парфения (позднее – настоятеля Берлюковской Николаевской пустыни), сразу же отправился к Феодору Кузьмичу и с тех пор регулярно бывал у него, а в 1858 году предложил старцу переехать к нему в Томск. Старец согласился и жил у Семена Феофановича до своей смерти в 1864 году… С. Ф. Хромов был убежден не только в святости Феодора Кузьмича, но и в том, что он был раньше императором Александром I. Поэтому он считал своим долгом донести до сведения царской семьи информацию, которой располагал, передать им некоторые предметы, принадлежавшие старцу… Писать Семену Феофановичу было трудно: Хромов был человеком необразованным. Но горячая вера в значимость этого дела, в Божию помощь по молитвам великого Старца сопровождала всю эту деятельность»¹³³.

Отец Парфений выехал из Сибири в город Москву 3 июля 1854 года и прибыл в оную 8 августа. 23 августа 1854 года был зачислен насельником Гефсиманского скита при Троице-Сергиевой Лавре. Проживая в скиту, исполнял послушание на Троицком Сухаревском подворье в городе Москве, проводя диспуты о вере со старообрядцами. Это послушание, возложенное на него митрополитом Филаретом, станет в его жизни крайне важным. Важным, но очень тяжелым и сложным. Требовало это большой веры, знаний, ума и такта, смирения и усердия. Все это, по молитвам старцев– духовников Святой Горы Афонской, было присуще отцу Парфению. В это период он работает над двумя произведениями: «О Промысле Божием, как он через Православие ведет ко спасению, а неправославных обличает собственными их делами» и «Сказание о жизни и подвигах в Бозе почившего старца Даниила, подвизавшегося в Сибирской стране, в Енисейской губернии, в пределах города Ачинска, и скончавшегося в Енисейском Христорождественском женском монастыре 15 числа апреля 1843 года, при игумении Евгении».

Большое участие в деле издания книги о старце Данииле, которая увидела свет в 1855 году, во время жительства отца Парфения в Гефсиманском скиту, принял митрополит Московский и Коломенский Филарет.

Вот что рассказывает об этом Божием угоднике сам старец Парфений: «Призвав Бога в помощь и испросив молитв в Бозе почившего великого старца Даниила, приступаю к описанию его жизни, которая вам отчасти уже известна, ибо вы сами были в городе Ачинске и в деревне Зерцалах…Родом сей старец Даниил был из малороссиян, но из какой губернии – то неизвестно, а достоверно только-то из крестьян: его называли Даниил Корнильев, по фамилии – Делие… Старец переселился в город Ачинск и построил себе келлию самую маленькую. В эту келлию двоим поместиться было нельзя… Молитва у него текла из сердца, как река эдемская; ум его всегда находился в делании сем; посему часто молитва у него прерывала его разговор, и он приходил умом в восхищение. Все разговоры его были душеполезные и спасительные – или о Боге и о Спасителе мира, об Его учении и о страданиях, или о блаженстве праведных и о наказании грешных. Все разговоры и слова его были растворены слезами и любовию, так что без слез почти ничего не мог говорить. Тело его было как восковое, лицо приятное и веселое, с малым румянцем. Часто он постился по целой седмице и более, исповедывался и причащался Святых Тайн Тела и Крови Христовой весьма часто… Народ начал приходить к нему, ибо он всех удивил своею жизнию. Посему и обращались к нему: одни, чтобы принять благословение на какое либо дело, другие – испросить душеполезный совет, а иные приходили только посмотреть на него, да и то за великое почитали, ибо он такую имел благодать, что кто только увидет его, весь изменяется, хоть бы закоснелый был грешник: вдруг зарыдает, и признает свои грехи, и просит наставления. Этого брата Даниила современники его почитали земным ангелом и небесным человеком. Он имел от Бога великие дарования: некоторые поступки его давали причину думать, что он знал дела и помышления других людей, прозревал отчасти и будущее»¹³⁴.

18 января 1855 года отец Парфений был рукоположен в иеродиакона, а 23 января того же года рукоположен в иеромонаха митрополитом Московским и Коломенским Филаретом в городе Москве при служении Божественной Литургии в Большом соборе Донского монастыря.

В 1855 году вышло в свет главное произведение отца Парфения – «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженика Святыя Горы Афонския инока Парфения» в четырех частях.

Отец Парфений произвел сильнейшее впечатление на современников не только духом, но и стилем книги. Историк С. М. Соловьев написал: «Заглавие книги далеко не может дать понятия о содержании ее, в высокой степени любопытном и на зи дате льном дл я современно мыс лящего человека»¹³⁵. По утверждению А. А. Григорьева, «Сказание…» прочла «вся серьезно читающая Русь», а сам он писал, что книга «…тождественна легенде, гимну, песне. В своей безличности она, глубоко национальная по духу, захватила опыт целых поколений русских паломников, как и соответственно опыт русского языка…»¹³⁶.

Восприятие читателями произведения отца Парфения, ровно как и ее нравственное значение, лучше других запечатлел А. А. Григорьев: «Вся серьезно читающая Русь, от мала до велика – прочла ее, эту гениально-талантливую и вместе простую книгу – немало, может быть, нравственных переворотов, но уж во всяком случае, немало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни»¹³⁷. В течение 1855–1860 годов в различных периодических изданиях было опубликовано пять статей, посвященных отцу Парфению и его сочинению. Отзывы о книге были восторженными и говорили о высоком таланте отца Парфения¹³⁸. Кстати, уместно заметить, что публикация самого произведения отца Парфения пришлась на время, когда в России крайне остро и серьезно шло обсуждение исторического самосознания русского народа. Среди всех критических статей на тему книги отца Парфения в печати появился и отклик неизвестного автора, который ставил в заслугу ему показанную духовную связь, которая «существует между Русью и Православным Славянским и Греческим Востоком, ту любовь, проявление которой, изображенное в сочинении о. Парфения, нередко вызывает невольные слезы у читателей»¹³⁹.

М. П. Погодин почитал ее «украшением русской словесности, не говоря о великой ее многогранной пользе»¹⁴⁰, М. Е. Салтыков-Щедрин отметил: «…решение автора принимает действительно все размеры подвига, исполнение которого под силу только избранным личностям»¹⁴¹, а И. С. Тургенев замечал: «…это великая книга, о которой можно и должно написать хорошую статью… Парфений – великий русский художник и русская душа»¹⁴². А. В. Дружинин отметил о «Сказании…»: «Или я жестоко ошибаюсь, или на Руси мы еще не видали такого высокого таланта со времен Гоголя. Таких книг, между прочим, читать нельзя…»¹⁴³.

Лучший критический разбор произведения отца Парфения принадлежал Н. П. Гилярову-Платонову. Он просто восхищался книгой, считал ее «дидактическим исследованием»¹⁴⁴, книгой в которой автор создал все образы помимо своей воли, его увлекала «живость, с какой Парфений изображает свои чувства»¹⁴⁵.

Ф. М. Достоевский использовал эпизод, связанный со старцем Львом Оптинским, описанный Парфением, в своем романе «Бесы», а в «Братьях Карамазовых» мотивы «Сказания…» – в поучениях старца Зосимы.

Другая книга отца Парфения – «О Промысле Божием…» – также создавалась при большом участии митрополита Филарета. Написать сей труд побудили его сами старообрядцы: «…так что я уже по необходимости вынужден продолжить свой труд. И вот составилась изрядная книга… ежедневно приезжают ко мне в келлию читать тетрадки рукописные, и даже самые закоснелые раскольники желают ее видеть…»¹⁴⁶. Оканчивал он этот труд уже на новом месте – настоятелем подмосковной Николаевской Берлюковской пустыни.

28 июня 1856 года иеромонах Парфений был официально назначен строителем Николаевской Берлюковской пустыни. Берлюковская Николаевская мужская пустынь, заштатная, была расположена в Московской губернии, в Богородском уезде, в 18 верстах к северо-западу от Богородска, близ деревни Авдотьино, на левом возвышенном берегу реки Вори. Разоренная во времена польско-литовского нашествия, она была возрождена трудами иеросхимонаха Варлаама, пришедшего на сие благодатное место из Стромынского Успенского монастыря. Особенного расцвета обитель достигла при настоятеле архимандрите Венедикте (Протопопове), бывшем в ней настоятелем с 1829 по 1855 год.

Указ Московской Духовной Консистории за № 3769 от 28 июня 1856 года гласил: «Состоящего при Лавре Гефсиманского скита иеромонах Парфений назначен строителем Николаевской Берлюковской пустыни. Сообразно с сим назначением ныне при священнослужении в Троицком соборе Лавры мы (митрополит Филарет. – А. П.) благословили ему употреблять в священнослужении набедренник. Знаменскому архимандриту Иннокентию поручается ввести его в должность и посредствовать в принятии монастыря и всего ему принадлежащего, а исполнении сего должно быть донесено… предписать Берлюковской братии, чтобы у назначенного настоятелем пребывать в должном послушании»¹⁴⁷.

Самым первым шагом нового настоятеля Николаевской Берлюковской пустыни стало награждение братии бронзовой медалью и бронзовым наперсным крестом в память войны 1853–1856 годов на Владимирской ленте. Настоятель усмотрел достойных и наградил иеромонахов Вениамина, Лазаря, Феодорита, Иринарха, Феодосия и Иоанна.

Энергично взялся отец Парфений за дело строительства. Еще его предшественник архимандрит Венедикт (Протопопов) начал в 1848 году обустраивать территорию монастырского леса над рекой Ворей. Именно там находились природные карстовые пещеры, тянувшиеся далеко вглубь под самый монастырь. Эти пещеры использовались старцами Берлюковской пустыни для уединенной жизни. Пещерные монастыри – это уникальное явление в истории Христианской Церкви. Появившись в XI веке, обители пещерные существовали до XX столетия. Пещерные обители почитались за строгость иноческой жизни, древность и святость места и были объектами паломничества многих и многих поколений верующих людей. В 1806 году здесь начал свой подвиг пещерожительства иеромонах Максим (Погудкин).

В 1828 году в пустынь пришел Макар (Ермолаев), отпущенный на волю крепостной человек московских купцов Куманиных, ведущих свою родословную из города Переславля-Залесского. Макар был большим другом настоятеля отца Венедикта. В 1837 году настоятель постригает его в монашество с именем Афанасий. Отец Афанасий начинает энергично помогать настоятелю в деле сбора средств на строительство главного храма обители во имя Христа Спасителя. Но в 1841 году отец Афанасий принимает схиму с именем Макарий. С этого дня он уходит на пещеры и остается жить там. Отец Макарий устроил себе келью, ископал колодец, чем извел источник чистейшей родниковой воды и проводил под землей почти все время в посте и молитве. Именно старец Макарий положил начало делу духовного делания в монастыре. К нему стекались люди со всей округи и приезжали многие и многие из дальних весей. 1 апреля 1847 года старец почил, оставив завещание выстроить храм на пещерах. Настоятель отец Венедикт положил эту его волю за послушание. Взялся помогать устроению сего дела многолетний ктитор обители, почетный гражданин и первостатейный купец, Федор Федорович Набилков. На колоколитейном заводе Самгина были изготовлены два колокола для храма во имя Казанской иконы Божией Матери, у которой был погребен старец Макарий. Ф. Ф. Набилков написал прошение отцу Венедикту о своем желании: «… жертвую колокола в обитель Берлюковскую к церкви Казанской Божией Матери в рощице, где устроен скит…»¹⁴⁸. Этот храм предполагалось сделать скитским храмом.

По неисповедимым путям Господним, сделать сие богоугодное дело выпало на долю отца Парфения. Территория монастырского леса над пещерами была приведена в надлежащий порядок, лес обнесен большим тыновым забором из заостренных кольев. Церковь во имя Казанской Божией Матери была отремонтирована и освящена митрополитом Московским и Коломенским Филаретом 10 сентября 1857 года. Оплатила все работы, а также внесла в дар храму богатую серебреную утварь Матрена Алексеевна Бехтина. Матрена Алексеевна оплатила и изготовление колоколов заводу Богданова. Были изготовлены и водружены на Казанский храм колокола 39, 21, 9, 5, 3, 1, 1 пудов весом. Таким образом, храм получил прекрасный набор колоколов. Был выстроен деревянный корпус для иноков, ищущих большего уединения.

Важным и главным делом отца настоятеля Парфения становится увещевание отошедших от веры православной и впавших в разные расколоучения. На протяжении всего его настоятельства в монастырь будут присылаться на увещевания многие заблудшие. С отеческой любовью и заботой старец Парфений будет их принимать и положит немало сил на их вразумление. Будет немало и таких заблудших, делу исправления которых уделено внимание на правительственном уровне (матрос гвардейского экипажа Панфил Шишкин, московский мещанин Иван Шибаев, витебский мещанин Симеон Жуков). Часто в отчетах отца Парфения на имя митрополита Московского и Коломенского Филарета написано: «…совершенно оставил свое упорство». Много трудится настоятель над устроением в монастыре библиотеки, приводит ее в порядок, устраивает переплетную и иконописную мастерскую, сам работает над переплетением книг и документов. С 1856 года в обители подвизается московский мещанин Николай Сергеевич Яковлев, впоследствии монах Сергий, благодаря самоотверженному труду которого и состоялось основание живописной мастерской. Состоялось это дело не без участия отца Парфения.

Документы Берлюковского монастыря в различных архивах, особенно дела указов Московской Духовной Консистории, помогают проследить периоды наивысшего расцвета пустыни. Время настоятельства отца Парфения (1856–1860 годы) – это именно такой период. Желающие вступить в братию пустыни находились ежемесячно на протяжении всего периода его настоятельства. Особенно поражает география сих Божиих тружеников, которая простирается от Святой Горы Афонской до Сибирских просторов. Маршрут странствия отца Парфения, места его молитв, жительства, трудов включают в себя города и области, давшие Берлюковскому монастырю новых насельников. Так благословение старца-духовника Арсения духовно покрыло подмосковный Николаевский Берлюковский монастырь, собрав в его стенах воинов Христовых со всей Руси Православной. Возросший и окрепший духовно отец Парфений был определен Промыслом Божиим для пользы общей на свещник настоятельства. Отец Парфений понимал, что не богатством, не внешним благоустройством прославляется обитель монашеская, а высоким устроением и жизнью всего братства. Вот поэтому пришлось ему испытать и претерпеть много скорбей со стороны самого братства. Братия Берлюковской пустыни состояла из всех сословий того времени. Немало было в ней и представителей дворянства. Некоторые из них встали в оппозицию настоятелю и не хотели его нововведений внутреннего делания, считали, что строительская деятельность архимандрита Венедикта, его предшественника, принесла большую славу монастырю, а значит, это тот самый путь, коим должно идти. «В русском человеке сильна привычка, особенно же в деле религии; то, к чему он с детства навык, кажется ему святым и нерушимым, и всякое посягательство на его нарушение представляется в его глазах почти святотатством. Одна из причин происхождения нашего старообрядчества есть, разумеется, нарушение древних обрядов и чина, хотя бы заведомо ошибочных и ложных. Не будучи в состоянии возвыситься над формой, проникнуться животворящим духом веры… человек крепко держится за то, что единственно кажется ему истинным православием»¹⁴⁹,– писал в своих сочинениях митрополит Трифон (Туркестанов). Неудивительно потому и видеть непонимание многих насельников. Ревновали многие и к авторитету писательскому, большой известности настоятеля, его духовной дружбе с митрополитом Московским и Коломенским Филаретом. Все это не мешало отцу Парфению видеть правильность выбранного и благословленного пути, а лишь приносило ему большие скорби. Как воин Христов, он понимал, что без скорбей нельзя, что для того чтобы приносить пользу другим, надо самому приобрести и иметь на вооружении добродетель смирения. Святой Иоанн Лествичник говорит: «…что поистине великое дело – благодушно и мужественно подвизаться в безмолвии, но без сравнения большее дело – не бояться внешних молв, а средь шума их сохранять неподвижное и небоязненнное сердце и, с человеками обращаясь по внешности, внутренне пребывать с Богом»¹⁵⁰.

Но большинство же братии полностью одобряло труды строителя Парфения. Находили они поддержку и у такого маститого авторитета, как митрополит Филарет. Братство Берлюковское в это время духовно обогатилось некоторыми «новичками» – достойными представителями монашества. 31 мая 1857 года на основании указа Московской Духовной Консистории за № 3688 в Берлюковскую пустынь зачислен схимонах Сосипатр, постриженный в монашество в монастыре Ставроникиты Святой Афонской Горы архимандритом Неофитом.

17 июля 1858 года в Берлюковскую пустынь прибыл иеросхимонах Порфирий, друг отца Парфения, ученик иеросхимонаха Иеронима и игумена Афонского Пантелеимонова монастыря Герасима. В донесении, поданном на имя митрополита Московского и Коломенского Филарета, отец Порфирий писал: «Выбыл из отечества в 1839 году для поклонения святыням на Святую Гору Афонскую, где и остался препровождать жизнь свою и прожил 16 лет, безвыходно с мая 1840 по июнь 1856 года. В 1842 году пострижен в монаха в скиту Капсокалиба от одного пустынножителя, иеромонаха Серафима… в иеродиакона архиепископом Панкратием, проживавшим на покое на Карее в 1846 году, а в 1851 году в иеромонаха проживающим на Карее архиепископом Каллиником, потом перешел в общежительный монастырь святого Пантелеимона, называемой Русик… по окончании войны вознамерился я выехать в благоденственное и православное государство российское под покровительство и подданство православного царя русского и через Молдавию прибыл в Россию во град Киев, и на гостинице услышал для меня радостное известие, что древний мой друг и духовный наставник инок Горы Афонской, а ныне иеромонах Парфений уже настоятель Николаевской Берлюковской пустыни в Московской епархии, с которым уже 10 лет как не виделись и даже слуху не имели, и я немедленно отправился в Москву и, прибывши прямо в Берлюковскую пустынь, сподобился самого лицезреть моего возлюбленного друга и наставника, и от радости много плакал…»¹⁵¹. Иеросхимонах Порфирий на основании указа Императора Александра Николаевича и Святейшего Синода, а также согласно своего прошения, был принят в братство Берлюковской обители и много и славно потрудился на ее процветание. Иеросхимонах Порфирий по благословению настоятеля отца Парфения принимал деятельное участие в написании устава для Берлюковского скита, а также окормлял в городе Москве Старо-Екатерининскую больницу для чернорабочих. Эта больница находилась в духовном окормлении Берлюковской пустыни много лет, а отец Порфирий трудился в ней до 1872 года, практически до своего отшествия в вечный мир.

28 ноября 1858 года в Берлюковскую пустынь на основании указа МДК за № 9497 прибыл: «Владимирской епархии, Флорищевой пустыни, иеромонах Иероним, 63 года, из крестьян, в монашество Костромской епархии Кривоезерская пустынь в 1826 году, переведен во Флорищеву в 1827 году, в 1832 году пострижен в монашество»¹⁵². Отец Иероним был строителем Гороховского Николаевского монастыря, за попечение об устроении которого получил архипастырскую признательность, с 1854 года по болезни оставил настоятельство и жил на покое во Флорищевой пустыни.

Заботы отца настоятеля распространялись и на обновление построек Берлюковских. Им были проведены масштабные работы в Троицком соборе по подновлению иконостаса и починке купола. Вместо ветхого главного корпуса гостиницы обители был выстроен новый, к которому подведен каменный фундамент, выложен пол из балок, крыша покрыта железом и выкрашена. 13 марта 1859 года с благословения настоятеля отца Парфения была приобретена земля в количестве 149 десятин в местности Климовка-Поповка. Важным делом строителя Парфения было то, что в 1858 году он исходатайствовал для обители увеличение штатов (с 7 до 40 человек), так как говорилось в указе Императора за № 2563 прибавилось много желающих вступить в сию пустынь по любви к безмолвию и уединенной жизни. Конечно, увеличение желающих стать насельниками Берлюковской пустыни явилось делом неустанных трудов ее настоятеля.

Одновременно с трудами по благоустроению Берлюковской пустыни отец Парфений с 1858 года начинает подыскивать место для устроения миссионерского монастыря в местности: «Гуслицы, что находится в Московской губернии, Богородского уезда, на границах губерний Рязанской и Владимирской, и заселена крестьянами удельными, государственных имуществ»¹⁵³. Эти его труды основаны на повелении императора Всероссийского Александра II, который возымел желание обратить на путь истины многих заблудших, отпавших от веры Православной, из числа населявших сию местность Гуслицы. Воля монарха как нельзя более согласовывалась с мнением и желанием митрополита Московского и Коломенского Филарета. Владыка Филарет видел, что обращение заблудших возможно лишь не крутыми правительственными мерами, а только как устроением монастырей, общин, школ, богаделен и больниц. Привести это дело к должному устроению, по мнению архипастыря, мог только отец Парфений.

Для приведения: «в исполнение воли и желания благочестивейшего Государя Высопреосвященнейший владыко вызвал в Москву настоятеля Николаевской Берлюковской пустыни, известного путешественника по святым местам, обратившегося из раскола и обратившего потом многих заблудших к Церкви Православной. Передав волю Монарха, архипастырь приказал отцу Парфению нимало не медля отправиться в Гуслицы, объехать всю страну эту и избрать место, удобное для сооружения монастыря… Хотя время было зимнее, февраль месяц, и снега глубокие, но старец Парфений, которого сердце горело ревностью и усердием, несмотря ни на какие препятствия, пустился в неведомую страну… О. Парфений сколько возможно было изучил Гуслицы и осмотрел почти все местности, где было бы можно устроить монастырь»¹⁵⁴.

Так начинаются титанические труды отца Парфения по устроению и основанию Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря. Свои поездки по Гуслицкой местности он тщательно и подробно описывал в доношениях на имя митрополита Филарета. И вот на берегу реки Нерской была им обнаружена старинная деревянная церковь во имя Спасителя на Мошеве, рядом с которой проживали в избах священник и малочисленные прихожане. В самой церкви Спасителя сохранялся Образ Христа Спасителя, чтимый проживавшими рядом старообрядцами. У отца Парфения зародилось желание основать именно здесь монастырь, у этого храма с его святыней, в местности уединенной и тихой. Митрополит Филарет одобрил желание и передал сие решение на волю императора Александра Николаевича. Труды отца Парфения по основанию обители разделил отец иеромонах Иероним, имевший уже также опыт руководства монастырем. Братию для будущего монастыря по благословению митрополита Филарета подбирал купец города Павловский Посад Василий Иванович Грязнов. Василий Иванович был давним духовным другом Николаевской Берлюковской пустыни и ее бывшего настоятеля архимандрита Венедикта, указавшего жизненный путь для него. Предсказав Василию Ивановичу жизнь в миру для спасения многих от расколоучений и греховной жизни, в ответ на желание его самого жить в монастыре, настоятель Берлюковской пустыни отец Венедикт стал его наставником. Тогда Василий стал жить чистой безбрачной христианской жизнью, был ревностным проповедником веры Христовой, образцом благочестия, обратившим к Церкви немало раскольников. Василий Иванович с упованием на Промысл Божий принялся за сие Богоугодное дело и вскоре подобрал двадцать человек для будущей братии Гуслицкой из купцов, мещан и крестьян. Сделать это было для него не сложно, так как рядом с ним было много сторонников аскетического образа жизни. Василий Иванович Грязнов сам лично посещал места, выбранные для строительства монастыря, и нашел их весьма пригодными для этой цели.

В октябре 1858 года отцы Парфений и Иероним отправились к храму Спасителя на Мошеве и водрузили крест святой с надписью: «Да будет на месте сем благословение Святыя Горы Афонския, жребия Царицы Небесной, Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Присно-Девы Марии, поставися Святый Крест сей основателем и Строителем Иеромонахом Парфением 1858 года месяца октября 3-го дня»¹⁵⁵. Водружение святого креста стало днем основания Гуслицкой обители. 10 октября 1858 года был утвержден проект об устроении монастыря в двадцати трех статьях митрополитом Московским и Коломенским Филаретом, отцом наместником Троицкой Сергиевой Лавры Антонием и строителем Николаевской Берлюковской пустыни иеромонахом Парфением. Некоторые пункты проекта гласили: «Устроителем и Настоятелем Спасо-Преображенского монастыря назначить Строителя Николаевской Берлюковской пустыни иеромонаха Парфения и к нему присоединить, в качестве казначея, Гефсиманского скита иеромонаха Феофана, в качестве старца и духовника, имеющей быть братии иеромонаха Иеронима… До устроения нового монастыря иеромонах Парфений имеет оставаться Строителем Берлюковской пустыни. Но как наблюдение за построением оного потребует некратковременных отлучек от Берлюковской пустыни; то по сей пустыне Строителю придать в качестве помощника Сергиевой Лавры иеромонаха Иосифа, который, в отсутствие Парфения, по его наставлениям и руководству будет наблюдать за братиею и делами Берлюковской пустыни»¹⁵⁶.

29 декабря 1858 года последовало Высочайшее утверждение проекта об утверждении Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря. С осени 1858 года отец Парфений руководит двумя монастырями и в обоих ведет строительство, входит в нужды братии, что, несомненно, требует высоких организаторских и духовных дарований, а сам крест строительства нового монастыря – крепкой веры в Промысл Божий.

26 января 1859 года, «отслужив обедню и молебен в Берлюковской пустыне, отобедав и простившись с братиею, вместе с иеромонахами Феофаном и Иеронимом и тремя послушниками, которых, с разрешения владыки, взял из Берлюков, о. Парфений при колокольном звоне отправился на Апостольский подвиг свой в страну Гуслицкую, куда и прибыл 27 января… много дела надо было переделать ему, но Бог не оставил его Своею помощию…»¹⁵⁷.

С верой в молитвы своих духовников-старцев Святой Афонской Горы взялся отец Парфений за столь богоугодное дело, но и здесь враг рода человеческого и всего доброго начинания не оставил труды сии без своего участия. Старец Парфений в своей многотрудной жизни не раз испытывал искушения и нападения вражеские, особенно же тяжко приходилось это испытывать, когда начинался раздор среди самой братии и монашествующих. Но его неутомимость, крепкая вера, святое послушание и заступничество милостивого и мудрого митрополита Филарета разрушили сии козни врага. Но как трудно давалось это отцу Парфению! Митрополит Филарет писал отцу Парфению: «Преподобный отец строитель! Сколько прискорбно то, что на вас, на обитель вашу есть доносы: сколько утешительно, что они ложные. Вы сами себе берете в утешение слово Христово: блажени есть, егда поносят вам мене ради. Сие утешение должно быть совершенно. Вы подвизаетесь ради Христа, за правую веру Его, за святость православной церкви Его… Обитель ваша требует продолжения вашего подвига, для ее утверждения и для принесения ожидаемого от нее плода. Преемнику вашему нужно было бы много труда и времени, чтобы приобрести то значение, которое вы имеете и которое споспешествует дальнейшему вашему подвигу. Укрепитесь надеждою на Бога и благодушествуйте. Охраните себя и смирением. Не много ли сказано, что ваша братия и богослужение образцовые по всей России? Мир вам и братии вашей, и милость Господня да покрывает обитель вашу»¹⁵⁸. Из письма владыки явствует, сколь высоко ценился труд отца Парфения на благо всей Церкви, имели высокую оценку монастырские успехи.

24 мая 1859 года в обитель Гуслицкую с визитом прибыл митрополит Московский и Коломенский Филарет. В этот же день митрополит Филарет освятил храм во имя Успения Пресвятой Богородицы, осмотрел весь монастырь и остался очень доволен. В торжествах по освящению храма Успения принял участие давний духовный друг настоятеля Парфения архиепископ Казанский и Свияжский Афанасий, благословивший его в свое время на написание знаменитого произведения «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святыя Горы Афонския инока Парфения». Отец Парфений всегда пользовался истинно дружеским расположением и любовью преосвященного Афанасия и благодеяниями его, а потому считал посещение это великим для себя утешением.

В 1860 году при участии отца настоятеля созидаются подворья монастырские в Москве и Санкт-Петербурге. Особо следует отметить строительство часовни Христа Спасителя в Санкт-Петербурге на Невском проспекте. 12 ноября 1861 года часовня была освящена митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским Исидором, выстроена на средства купца Григория Михайловича Петрова, по проекту архитектора А. М. Горностаева и при личном участии настоятеля отца Парфения. В часовню поместили старинный образ Спасителя, поднесенный в дар Гуслицкому монастырю неизвестным жителем города Санкт-Петербурга. Часовня была построена в русском стиле, с трехъярусным иконостасом внутри. Чугунные двери часовни были отлиты на фабрике Шопена. «”Это – создание до того национальное и характерное, что достойно считаться наравне с талантливейшими созданиями подобного же рода древней Руси суздальской и московской эпохи”,– так писал в статье, посвященной архитектору А. М. Горностаеву, В. В. Стасов»¹⁵⁹.

За ревностные труды и за построение в короткий срок Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря по Высочайшему соизволению отец Парфений был награжден золотым наперсным крестом, который лично был на него возложен митрополитом Филаретом. На день памяти преподобного Сергия Радонежского, 25 сентября 1863 года иеромонах Парфений был возведен в сан игумена митрополитом Московским и Коломенским Филаретом при священнослужении в соборном храме Живоначальной Троицы в Троице-Сергиевой Лавре.

Сохранилось интересное воспоминание о посещении Гуслицкой обители духовного писателя и паломника Ивана Шевелкина, датированное 1864 годом: «Из Берлюковской пустыни я отправился в Гуслицкий монастырь… При выходе из церкви ласковый и приветливый отец игумен Парфений пригласил меня к себе на чай и потом сам повел по монастырю, указав все примечательное, и водил даже по лесу, по всем хозяйственным заведениям, и наконец привел в школу, года четыре уже основанную им при обители для обучения грамоте мальчиков преимущественно из семей раскольников. Помоги Господи деятельному и неутомимому старцу в трудах его, служащих единственно к прославлению Церкви Христовой»¹⁶⁰.

В обители Гуслицкой отцу Парфению удалось собрать большое количество старинных икон, поставленных частью в храмах монастырских, частью в настоятельских келлиях. Это собрание икон состоялось из разных пожертвований, в котором приняли участие Государыня Императрица Мария Александровна, Великая княгиня Екатерина Михайловна, митрополит Московский и Коломенский Филарет, Московские Чудов и Златоустов монастыри, Афонский Пантелеимонов монастырь и многие частные усердствующие лица. Строительство Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря стало завершающим этапом в трудах отца Парфения на благо Церкви Православной, стало воплощением могучей молитвы старцев Святой Горы Афонской. Посыла я в Россию отца Парфения, старец-духовник Святой Горы Афонской Арсений сказал: «Господь тебе будет помошник, и Он тебя заступит; ты же все терпи с благодарением и переноси без роптания. И не имей надежды ни на что тленное и мимоходящее, ни на деньги, ни на людей; но уповай только на единого Бога, и Он все твои дела исправит и совершит»¹⁶¹.

Отец Парфений всю свою жизнь старался претворять сии словеса старца в жизнь, старался послужить многим в деле обретения для них православной веры, как своими трудами книжными и писательскими талантами, так и примером собственным. Он был ревностным светильником и поборником веры, деятельным сотрудником мудрых архипастырей Христовых владык Филарета и Афанасия.

С годами и трудами на благо Церкви Христовой усиливались телесные немощи отца строителя Парфения. Но главное в эти многотрудные и подвижнические годы – это потеря обоих пастырей и великих поборников веры и слова Божия. 19 ноября 1867 года на подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры в Москве, отслужив Божественную Литургию, скончался митрополит Московский и Коломенский Филарет, а 1 января 1868 года скончался на покое преосвященный Афанасий. В 1869–1870 годах некие огорчения принесли отцу настоятелю немалые страдания: «…довели меня до того, что я стал упадать духом»¹⁶². В тяжелейших испытаниях все чаще взор настоятеля Гуслицкого обращался к Святой Горе Афонской и Граду Иерусалиму, как к великим православным духовным источникам. У отца Парфения зарождается желание совершить паломничество по святым местам, поклониться Гробу Господню.

В сентябре 1870 года он подал прошение митрополиту Московскому и Коломенскому Иннокентию об увольнении за границу для поклонения святым местам на девять месяцев и получил благословение владыки. 6 октября 1870 года после молебна о путешествующих отец Парфений отправился в путь. Уже 18 октября старец Парфений был в городе Константинополе: «Ходили мы в патриархию, прикладывались здесь к мощам мучениц: Ирины, Евфимии и Соломонии, к чудотворной мозаической иконе Богоматери и к столбу, к которому привязывали Господа… Потом прибыли во Влахерну, где уже устроена церковь, чего прежде не было; отсюда направились в Балыклею на Живоносный источник; здесь помолились, пили святую воду и умывались. Отсюда пошли прямо ко святой Софии…»¹⁶³.

23 октября старец отправился на Святую Гору Афонскую, пробыв в городе Константинополе четыре дня: «Легко представить, что я чувствовал теперь… 24 года был я разлучен с Афоном, а теперь вступаю на святую землю. Был вне себя от радости и восторга… Какая во всем перемена!..»¹⁶⁴. Отец Парфений, радостно принятый братией Пантелеимоновой обители, испытал невероятный душевный подъем при совершении первой Божественной Литургии, но встреча с отцами-духовниками выше всех слов: «…входит монах, и все встали; я спросил: кто это такой? Мне сказали, что это отец архимандрит Макарий; я хотел было поклониться ему в ноги, но он не допустил; мы обнялись и облобызались. Я говорю ему: ты ли это Макарий блаженный? И блаженны очи мои, видевшие тя, ибо прежде много слышал о тебе!.. вдруг все встали, – слышно кто-то идет по коридору; отворяется дверь; входит старец, украшенный сединами, с бородой ниже пояса. Я вижу в нем возлюбленного моего отца и благодетеля духовника Иеронима; но он посматривая на всех, хочет узнать меня, и когда стал подходить к столу, я бросился ему в ноги, рыдая радостными слезами. Он, мой батюшка, наклонившись, поднял меня, обнял, и много мы плакали, не могли ничего говорить. Наконец он промолвил братии: “Вот вы отцы, молились за меня, чтобы Господь продолжил дни моей жизни; но я более просил Господа, чтобы не попустил мне умереть прежде даже не увижу первородного моего сына, отца Парфения; а теперь могу сказать: «Ныне отпущаеши раба Твоего»”… После трапезы зашли мы к ветхому деньми столетнему старцу греческому игумену Герасиму. О, как еще раз сердце мое возрадовалось, когда увидал я светолепные седины столетнего старца! Он, с детской любовию меня облобызал и целовал много… Потом началась моя новая жизнь в Афоне!»¹⁶⁵.

Отец Парфений много паломничал по Афонским святыням, посещал монастыри Зограф, Хилендар, Ватопед, скиты Богородицы, Ильинский, Андреевский, но самое главное, ежедневно служил он Литургии по благословению отцов.

10 января 1871 года началось паломничество отца Парфения в Святой Город Иерусалим. По пути в Святой Город суждено было Промыслом Божиим паломнику Парфению испытать многие скорби и лишения, побои и избиения от иноплеменников. Старец тонул во время страшной бури, но после усиленной молитвы к святителю Николаю Чудотворцу был спасен, а на подходе к Граду Иерусалиму, упав с мула, «переломил себе подшейную ключицу»¹⁶⁶. Положившись во всем на Волю Божию и с помощью начальника русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина), перенеся тяжелейшие физические страдания, старец продолжил свое паломничество в Святой Град: «Но как только выпустили из больницы, в тот же вечер поспешил в храм Гроба Господня и добрел до него хотя с помощию жезла. Вошедши в храм небеси подобному – исполнился неизреченной радости, что через 25 лет опять сподобился быть в сем святом месте. Поклонился месту миропомазания, но встать с одной рукой едва мог. Потом устремился ко Гробу Господню и, взошедши внутрь часовни, пал на колена, положил свою голову на Гроб Спасителя и излил свои чувствования, благодаря Царя Небесного за Его великия милости, что под старость на закате дней моих сподобил еще раз побывать на Своем Гробе. Потом приложился в притворе часовни к камню, отваленному от двери Гроба; отсюда пошел на Голгофу и там приложился к месту, где стоял крест Христов, и к прочим святым местам в храме… Дня через два пошел в Гефсиманию ко Гробу Божией Матери и ко гробам Иоакима и Анны и Иосифа Обручника; приложившись к ним, пошли в сад Гефсиманиский, где молился Господь о чаше, “да мимо идет”. Были и в пещере, где скрылись Апостолы во время взятия Господа из сада. Потом пошли на Елеонскую гору и там поклонились месту Вознесения Господа, лобзали стопы ног Его и пошли ко гробам пророческим… Оттуда пошли в Вифанию и здесь поклонились гробу праведного Лазаря…»¹⁶⁷.

Побывал отец Парфений в Лавре Саввы Освященного, где был благословлен древней иконой св. Афанасия Александрийского игуменом Иоасафом: «…игумен Иоасаф живет 57 лет в одной келье полусветлой с маленьким оконцем; в ней только икона и рогожа, больше ничего»¹⁶⁸,– получил благословение и патриарха Иерусалимского Кирилла: «…от него чрез 25 лет сподобился принять благословение и много беседовал; он по-русски не знает, но его келейник архидиакон Гавриил, племянник покойного митрополита Мелетия, называемого Святого Петра, обучавшийся в России в Одесской семинарии, говорит совершенно как русский и служит у патриарха переводчиком. Я сделал, какое следует, пожертвование; патриарх благословил меня своим портретом и приложил к нему свою печать»¹⁶⁹.

20 марта 1871 года: «…в Лазареву субботу отслужил я первую Литургию в храме русской миссии, хотя и с нуждой, и в неделю Вайи там же принимал участие в соборном служении ранней Литургии, потом пошли в храм Гроба Господня, где служил Литургию в Воскресенском храме сам Патриарх с семью архиереями и со множеством архимандритов, игуменов и священников – всех было около 50 человек… После Литургии начался крестный ход, в котором и я был участником. Как духовные, которых было около 200, так и весь народ в руках держали финиковые ветви и свещи. Впереди несли 12 хоругвей, пред каждой шел свещеносец со свещею. Обошли трижды кувуклию Гроба Господня, потом один раз Воскресенский храм… На следующий день утром рано отправились в Хеврон к дубу Мамврийскому; ехали той долиной, где ехало Святое Семейство, когда бежало от Ирода в Египет… Архимандрит Антонин хочет устроить при Дубе гостиницу для поклонников и домовую церковь… Помози, Господи, отцу архимандриту Антонину в его усердии к приобретению разных палестинских местностей, и да поможет ему православная Россия своими щедротами…»¹⁷⁰.

21 апреля 1871 года отец Парфений прибыл из паломничества на Святую Гору Афонскую и прожил там еще месяц: то служил, то ходил по скитам и монастырям. 18 мая 1871 года, получив благословение от старцев Иеронима и Макария на путь в Россию, приняв в дар древние иконы, он отправился в Константинополь, где навещал русского посланника Николая Павловича Игнатьева. В Россию он вернулся 31 мая 1871 года, совершив свое второе странствие по святым местам.

Сразу по возвращении из паломничества старец Парфений включается в свои труды по врачеванию раскола на Гуслицких просторах. В сентябре 1871 года он пишет прошение на имя преосвященного Игнатия, епископа Можайского, под названием «Смиреннейшая эпистолия Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря игумена Парфения»¹⁷¹. «Эпистолия – уникальный документ; за его строками мы можем увидеть личность автора, его искренние хлопоты, может быть, излишний оптимизм…»¹⁷². В этой эпистолии отражено дело по строительству храма в деревне Зуево Московской губернии, где находилось немало раскольнических молелен, а православного храма не было. Старец Парфений немедленно включился в работу по строительству храма. И, что самое интересное, позвали его строить храм сами старообрядцы, и деньги жертвовали, и кирпич, и строительный материал. Старец, как всегда, прилагал все свои усилия для врачевания ран раскола. Его позвали утешить верующих, и он презрел все: «как-то старость свою и 30-верстную грязную по ступицу дорогу»¹⁷³. Узнав о сходке крестьян и купцов, постановившей, что Церкви быть, он пишет: «Я по возвращении своем узнавши об этом благом намерении, много радовался и утешался, что не остались мои труды и хлопоты всуе»¹⁷⁴.

Весной 1872 года схиигумен Парфений написал в Московскую Духовную консисторию прошение об увольнении его от управления Гуслицким монастырем и о помещении его на покой в Гефсиманский скит Троице-Сергиевой Лавры. 19 мая 1872 года митрополит Московский и Коломенский Иннокентий написал на доношении консистории: «Проситель увольняется от управления монастырем, посему сделать надлежащее распоряжение о избрании настоятеля»¹⁷⁵. В первых числах августа 1872 года был подписан указ Синода об у вольнении настоятел я Спасо-Преобра женского Гуслиц кого монастыря. Но старец Парфений перебрался в Гефсиманский скит гораздо ранее, передав управление обителью благочинному иеромонаху Иерониму. Усилились старческие немощи, которые уже не позволяли полностью отцу Парфению отдавать всего себя делу управления обителью. В начале октября 1872 года в Гефсиманский скит прислали имущество отца Парфения. В ноябре 1872 года в Учрежденный собор Троице-Сергиевой Лавры пришло донесение, в котором сообщалось: «…указом Святейшего Синода от 25 октября 1872 года, вследствие представления Его Выскопреосвященства, разрешить выдавать проживающему на покое в Гефсиманском скиту при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре игумену Парфению из неокладных сумм Спасо-Преображенского монастыря по триста рублей в год в виде пособия»¹⁷⁶.

«В январе 1873 года игумен Парфений посетил Гуслицкий монастырь, в котором написал свое завещание. Согласно этому завещанию, Гуслицкой обители должны были перейти после его кончины девять казначейских билетов и сорок пять полуимпериалов золотом за его поминовение и погребение в монастыре»¹⁷⁷. Кроме того, отец Парфений просил: «…о смерти моей опубликовать в газетах и уведомить на Афонскую Гору в монастырь Русик, дабы помянули меня знающие, многогрешного, и всех прошу и молю поминать в молитвах своих»¹⁷⁸. В январе 1874 года старец пишет прошение в Учрежденный собор Сергиевой Лавры, где просит старцев лаврских ходатайствовать за его перевод в стены самой Троице-Сергиевой Лавры. Проживая с разрешения высшего начальства в Гефсиманском ските на покое, «я в последнее время особенно часто начал в оном подвергаться болезненным припадкам… покорнейше прошу Учрежденный Собор переместить меня и принять на жительство в Лавру, в которой при имеющейся Аптеке с врачом удобоисполнимее и действительнее может быть мое пользование…»¹⁷⁹. Согласно прошения, митрополит Московский и Коломенский Иннокентий ответил удовлетворительно, и старец Парфений был переведен в обитель преподобного Сергия Чудотворца. Схиигумен Парфений проживал в Лавре в келье при богадельне в северо-западной части обители. Но и здесь здоровье старца час от часу ухудшалось. Предположительно, в последний год своей жизни схиигумен написал другое завещание, обращенное к казначею Лавры иеромонаху Авдию. В нем он просил принять для сохранения девять казначейских билетов и тридцать один золотой полуимпериал, а также: «…завещаю в случае моей смерти выдать по одному моему билету в пустыньки и в Киновию, и один билет моему келейнику Василию Андрееву, прочие же шесть билетов и тридцать один полуимпериал оставляю в пользу Лавры на поминовения и на погребения и на памятник. Также прошу, нельзя ли будет погрести меня внутри Лавры около церкви Смоленския Божия Матери»¹⁸⁰. Это, последнее, завещание старца было записано другим лицом в силу его тяжелой болезни, о которой также известно из Лаврских документов¹⁸¹.

«Согласно большинству троицких документов, игумен Парфений покинул земной мир 17 мая 1878 года, быв пред кончиною особорован елеем и напутствован причащением Святых Таин. Во второй половине XIX века существовал определенный порядок действий, связанных с погребением монашествующих Троицкой обители. Прежде всего, Учрежденным собором лавры посылалось уведомление в городское полицейское управление Сергиевского посада о кончине того или иного инока, сопровождаемое просьбой дать разрешение на его погребение. Подобного рода уведомление было отправлено 18 мая и относительно скончавшегося игумена Парфения. В нем говорилось, что “бывший на покое Игумен Парфений 72 лет после продолжительной болезни от старческих недугов 17-го сего мая волею Божиею скончался”»¹⁸². В тот же день из полицейского управления поступило разрешение на предание тела игумена Парфения земле у Смоленской церкви Лавры. После отшествия старца Парфения остались древние иконы числом шесть, три креста, медная кадильница, четыре настоятельские трости и двенадцать наименований книг различным числом. Именно все это «богатство» окружало старца в последние годы жизни. Впрочем, схиигумен Парфений и ранее никогда не прилеплялся ни к чему земному и не дорожил никакими богатствами и драгоценностями.

19 мая 1878 года Учрежденный собор Лавры отправил митрополиту Московскому и Коломенскому Иннокентию донесение. В нем говорилось: «…бывший настоятель Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря игумен Парфений, проживавший в Лавре на покое, после продолжительной болезни от старческих недугов, по преклонности лет 17 числа сего мая волею Божиею скончался на 73 году жизни, быв пред кончиною особорован елеем и напутствован причащением Святых Таин. Тело его, отпетое по чину монашескому, похоронено сего 19-го числа в Лавре на Смоленском кладбище…»¹⁸³.

В списке погребенных на территории Лавры читаем запись: «Игумен Гуслицкого монастыря иеросхимонах Парфений, живший на покое, скончался 1878 мая 17, на 74 году от рождения»¹⁸⁴. Это единственная запись из известных нам на сегодня, где старец упоминается как схимник на территории Российской империи. Второе упоминание погребения игумена Парфения встречается в документе, который хранится в Сергиево-Посадском музее-заповеднике¹⁸⁵. Там, в описании памятников и надгробий, находящихся на Смоленском кладбище, есть запись: «Под сим камнем погребено тело бывшего Игумена Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря Парфения, который жил на покое в Свято-Троицкой Сергиевой лавре, пострижен в монашество на Святой Афонской Горе в 1841 году. Скончался в 1878 году мая 17 дня»¹⁸⁶.

Эту надпись дополняла другая, находящаяся на самом памятнике: «Основателю Спасо-Преображенского Гуслицкого монастыря Игумену Парфению, возобновлен усердием учениками его Гуслицкого монастыря Игуменом Исаакием и казначеем Иеромонахом Памвою с братиею. Возобновлен 18 июля 1912 года»¹⁸⁷. Надпись на надгробии старца крайне интересна для нас в смысле понимания его духовного пути. Памятник в 1912 году соорудили благодарные насельники Гуслицкой обители его ученики отец настоятель Исаакии с казначеем, и вся благодарная братия, в отличие от немногих его недоброжелателей, кои всегда имелись у служителей Христовых, особенно у тех, кто шел по этому пути, отдавая всего себя делу служения. Но, как известно, враг рода человеческого не любит, когда монастыри благоустраиваются и духовно растут. Старец Парфений привел в благоустройство две обители – Николаевскую Берлюковскую и Преображенскую Гуслицкую, но, как истинный воин Христов, терпел наветы и прямые нападения. Плод трудов старца налицо – обители эти он оставил потомкам крепкими и процветающими. Главным наследием старца стали бессмертные творения словес его, его книги, лучше всего показывающие его богатейший внутренний мир.

Архимандрит Никон (Рождественский; впоследствии архиепископ) дает отцу Парфению следующую характеристику: «Отец Парфений был цельный русский человек: прямодушный, неспособный к тем сделкам с совестью, к каким нередко прибегает рационалист-европеец в вопросах веры и христианской нравственности. Он вырос вне всяких европейских влияний, не учился ни в каких школах и всем своим духовным настроением и литературным развитием обязан не школе, не науке, а той церковности воспитания, которая составляет отличительную черту истинно русского человека»¹⁸⁸.

Завершить хочется словами настоятеля Николо-Берлюковской обители игумена Евмения (Лагутина): «Верую, что молитвами у Престола Всевышнего старца Парфения, настоятеля Берлюковского и подвижника, возрождается обитель и крепнет духовное братство сие»¹⁸⁹.