Часть первая. Старшее поколение Зерновых и Кеслер

Хроника семьи Зерновых знакомит читателей с судьбой ее трех поколений. Она нагинается рассказом о пастырской и педагогической работе моего деда, затем она переходит к детству и молодости моих родителей, и к их общественной деятельности как в Москве, так и на Кавказе. Хроника включает также отроческие переживания моих сестер, моего брата и мои. Заканчивается она, в этой книге, событиями революции, гражданской войны и нашим бегством в Константинополь в 1921 году.

Несмотря на все перемены, происшедшие за этот столетний период, внутреннее сродство трех поколений не было нарушено, так как все они были глубоко укоренены в жизни православной церкви, давшей единство их мировоззрению. Быт и нравы, описанные в первых частях этой хроники, были типичны для среднего круга московского общества прошлого столетия. Они зиждились, как тогда казалось, на незыблемых устоях церковной традиции и семейных преданий. В конце 19-го века новый дух прогрессивных реформ захватил второе поколение, но не увел его из церкви. Затем начались потрясения: революция 1905–6 года, первая мировая война, переворот 1917 года.

Когда в ноябре того же года наша семья покинула Москву, мой отец, как и многие москвичи, думал, что захват власти большевиками – лишь краткий эпизод в истории России, и собирался вернуться в свою квартиру в Хлебном переулке на Поварской если не к Рождеству, то во всяком случае к Пасхе. Его оптимизм не оправдался, ему никогда не пришлось увидать снова своего родного города, а наш отъезд из Москвы был началом длинного, страдного пути окончившегося нашим окончательным отрывом от Родины. Все значение этого коренного поворота в нашей жизни раскрылось нам лишь постепенно, по мере угасания надежды на восстановление политической и религиозной свободы в России и прекращение советской диктатуры.

Выброшенные на далекие берега изгнания, мы оказались в рядах миллионной русской эмиграции, ставшей значительным фактором в истории нашей эпохи. Трудны были первые шаги вне Родины, но русские изгнанники постепенно нашли свое место в жизни на Западе, не потеряв в то же время своей связи с русской культурой и с православной церковью. Они обогатили науку и искусство тех стран, которые открыли перед ними свои двери, но и сами приобрели опыт, который рано или поздно может пригодиться России.

Таким образом непосредственная повесть о жизни после дующих поколений нашей семьи, иллюстрирует контраст между жизнью до-революционной России с ее укладом, устремлениями и чаяниями и ураганом революции, который смел с лица русской земли эту жизнь и в корне повернул судьбу не только отдельных семейств, но и всей нашей Родины.

Эта книга не претендует на объективность. В ней нет беспристрастного описания постигшей Россию катастрофы. Наоборот, она глубоко субъективна. Главная характеристика этой хроники – ее соборность, она полифонична. В ней звучат разные голоса, они перекликаются друг с другом, дополняя и обогащая повествования. Некоторые из них предлагаются в том виде, как они были записаны в свое время, поэтому они отражают настроения молодости, другие же были сделаны по памяти и они несут на себе печать последующих размышлений. Каждая из записей персональна, она выражает личность автора, но все они в целом говорят об одном и том же, о московской семье, которая дружными усилиями стремилась деятельно служить людям и творчески строить свою жизнь, снагала у себя на Родине, а потом в изгнании.

Есть в этой книге еще одна особая сторона, она касается религиозного опыта тех, кто писал свои воспоминания. Все они были верующими членами Православной Церкви. По этому, описывая события своей жизни, признавая ответственность за свои поступки, они в то же время сознавали участие в их судьбе иной и высшей силы – воли Божией, которая, не подавляя свободы людей, творит чудеса и делает невозможное возможным и чаемое осуществимым.

Родился 23 декабря 1817 года. В 1844 году окончил Московскую Духовную Академию. В 1846 году женился на Прасковье Дмитриевне Лебедевой и принял священство. Пастырь, педагог и общественный деятель. Умер в Москве 17 октября 1886 года.

Родился в Москве 1 ноября 1857 года. В 1882 году окончил медицинский факультет Московского Университета. В 1900 году основал в Ессентуках Вспомогательное Общество «Санаторий» для малосостоятельных больных. С 1921 по 1926 год работал курортным врагом в Югославии. С 1926 г. до своей смерти занимался врачебной практикой в Париже. Председатель Московского Землячества и товарищ председателя Общества врачей имени Мечникова. Враг и общественный деятель. Умер в Париже 31 января 1938 года.

Родилась в Москве 10 августа 1865 года. В 1883 году окончила классическую гимназию Фишер. В 1897 году вышла замуж за М. С. Зернова. Педагог и общественная деятельница. Умерла в Париже 28 августа 1942 года.

Родился в Москве 9 октября 1898 года. Окончил в 1917 году гимназию Поливанова, в 1925 году – богословский факультет Белградского Университета. С 1925 по 1932 год был генеральным секретарем Русского Студенческого Христианского Движения за Рубежом. Редактор Вестника Р.С.Х.Д. с 1925 по 1929 год. Доктор философии (1932), доктор богословия (1966) Оксфордского Университета. С 1931) по 1947 год секретарь Содружества св. муч. Албания и преп. Сергия Радонежского. С 1947 по 1966 год лектор по Православной Восточной культуре в Оксфордском Университете. Принципал «Католикатского» колледжа в Патанамтитта в Южной Индии, профессор в американских университетах Дрью, Айова и Дьюк. Автор книг: Вселенская Церковь и Русское Православие (на русском языке), Москва – Третий Рим, Св. Сергий Радонежский, Церковь Восточных Христиан, Три Русских Пророка, Русские и их Церковь, Восточное Христианство, Русское Религиозное Возрождение двадцатого века (на английском языке). Лектор, автор и общественный деятель.

Родилась в Тифлисе 17 августа 1899 года. Окончила гимназию Левандовского в Тифлисе в 1917 году, медицинский факультет Парижского Университета в 1932 году и Зубоврачебный факультет Лондонского Университета в 1938 году. В 1927 году вышла замуж за Н. М. Зернова. С 1952 по 1959 год консультант по хирургии полости рта при Лондонских госпиталях. Заведующая домом Св. Василия в Лондоне и домом Св. Григория и Св. Макрины в Оксфорде. Врач, лектор и общественная деятельница.

Родилась 24 декабря 1899 года в Москве. Окончила классическую гимназию Хвостовой в 1918 году и философский факультет Белградского Университета в 1925 году. Генеральный секретарь Р.С.Х. Движения с 1925 по 1931 год. Секретарь по приисканию труда при Общевоинском союзе в Париже с 1932 по 193k год.

С 1948 по 1951 секретарь Международной Организации для помощи беженцам (И.Р.О.). Создательница и директриса Детского дома в Монжероне и генеральный секретарь Центра Помощи русским в эмиграции с 1934 г. Общественная деятельница.

Родилась в Москве 10 марта 1902 года. Окончила гимназию в Ессентуках в 1919 году, богословский факультет Белградского Университета в 1926 году. Создала и руководила Со дружеством молодежи и Юношеским клубом при Р.С.Х. Движении в Париже (1926–28). В 1929 году вышла замуж за Густава Густавовича Кульмана (1894–1961), члена секретариата Лиги Наций и Заместителя Верховного Комиссара по делам беженцев. Основательница и председательница Пушкинского клуба в Лондоне (1954–1964). Педагог и общественная деятельница. Умерла в Лондоне 8 августа 1965 года.

Родился в Москве 18 мая 1904 года. Окончил Русскую гимназию в Константинополе в 1921 году, медицинский факультет в Белграде в 1926 году и в Париже в 1935 году. Работал в Пастеровском институте в Париже с 1927 по 19145 год. Автор научных статей по иммунитету и физиологии изолированных органов. В 1941 году женился на Роз-Мари Баумли. Секретарь Общества русских врачей имени Мечникова. Практикующий врач.

Наша семья со стороны отца уходит своими корнями в среду сельского духовенства, наиболее сохранившего особенности духовного облика Великороссии. Наш дед протоиерей Стефан Зернов был уроженцем Владимирской губернии. Он женился на внучке Московского протоиерея. По всей вероятности, предки нашего деда и бабушки в течение ряда поколений были священнослужителями русской церкви. Наш дед умер задолго до женитьбы моего отца, но память о нем чтилась всей нашей семьей. Его портрет в большой черной раме висел над письменным столом в кабинете отца. Ежегодно в день его именин, на третий день Рождества, все мы ездили на его могилу на кладбище Покровского монастыря, где служилась панихида, сопровождавшаяся поминальным обедом.

Наш дед был подлинным самородком, поднявшимся из нищеты сельского духовенства крепостной России императора Николая Первого. Он достиг всех отличий, доступных в то время белому женатому духовенству, вплоть до потомственно го дворянства, полученного им вместе с орденом св. Владимира. Это продвижение по иерархической лестнице он проделал исключительно благодаря своим дарованиям, преданности пастырскому служению и верному исполнению всех возложенных на него обязанностей. Он был свободен от искательства, желания угодить начальству и установить связи с влиятельными лицами. Эти черты унаследовал и мой отец, которому были всегда чужды карьеризм и честолюбие. Личная незаинтересованность нашего деда заслужила ему любовь и уважение взыскательного митрополита Филарета Московского (1782–1867), неизменно выделявшего его из среды остального духовенства. Обстоятельная статья об о. Стефане Зернове помещена в Русском Биографическом Словаре (Петроград 1916 г. Издание Императ. Рус. Историч. Общества). Она передает основные этапы его жизни и поэтому является лучшим введением в описание его личности. Кроме этих материалов, сохранились в печати одна из проповедей нашего деда и его обращение к жертвователям Свято-Николаевского братства с призывом оказать посильную помощь сиротам духовенства.

Биографический словарь в следующих словах характеризует нашего деда: «Степан Иванович Зернов родился 23-го декабря 1817 года в селе Архангеле, Меленковского уезда, Владимирской губернии, где отец его был в то время диаконом. Раннее детство прошло в самых неблагоприятных обстоятельствах. Отец, смещенный за какую-то провинность на пономарскую должность, переезжал из села в село, и при этих условиях, конечно было не до забот о сыне. Однако нашлись добрые люди, и 10-летнего мальчика, немного подготовленного дома, отдали для обучения в ближайшее Муромское духовное училище. Как здесь, так и в Вифанской семинарии, где Зернов по лучил среднее образование, он отличался выдающимися способностями и поэтому шел по успехам в числе первых. В 1840 году Зернов поступил в Московскую духовную академию, по окончании которой вторым магистром (1844) был назначен бакалавром по классу библейской истории. Не чувствуя призвания к монашеской жизни, он в 1846 г. покинул Академию и по возведении в сан священника был назначен настоятелем церкви Св. Николая, что на Студенцах, где оставался около 20 лет. Священствуя при этом храме, Зернов в 1848 г., когда свирепствовала холера, с замечательным самопожертвованием исполнял возложенные на него обязанности напутствовать и погребать холерных больных. За свои труды он снискал любовь и уважение не только своих прихожан, но и многих других московских жителей. Он был увещателем заключенных за преступления, и защищал перед судом, как депутат, церковные интересы. В 1857 Зернов снова выступил на педагогическом поприще, будучи определен законоучителем Александро-Мариинского училища и Николаевского Сиротского Института. В 1864 он избран в действительные члены конференции при Московской Духовной Академии и в следующем году (1865) возведен в сан протоиерея и перемещен на более видный при ход Николая Явленного, что на Арбате. Кроме того, он был благочинным Пречистенского Сорока. В том же году возникло братство Св. Николая и Зернов был назначен распорядителем его. Благодаря неустанной деятельности Зернова это весьма полезное учреждение, дающее возможность сотням сирот и детей небогатого духовенства получать образование, было сразу прекрасно организовано и поставлено на твердую почву. Зернов с особой любовью относился к делам братства и следил за его развитием. Он сам составлял его отчеты, извлечения из которых иногда помещал в «Православном Обозрении» (1870, № 10). В 1867 был издан новый устав духовных семинарий и училищ, по которому в правлениях при этих заведениях начали принимать участие и выборные от духовенства. В числе их для Московской Духовной Семинарии в первую очередь был избран Зернов, который, по обыкновению, и тут оказался полезным членом. В 1877 он был назначен членом Духовной Консистории, Помимо указанных разнообразных должностей, в которых проявлялась неутомимая деятельность Зернова, он в течение долгого времени состоял членом Московского Цензурного Комитета. «Православное Обозрение», цензором которого был Зернов 15 лет, дает о нем такой отзыв: «При неудовлетворительности устава духовной цен зуры, составленного в то время, когда не существовало духов ной журналистики в собственном смысле слова, Зернов, как цензор, с чуткостью широко просвещенного разума относился к интересам духовной науки и церковно-общественным вопросам современной жизни. Недостатки буквы устава он восполнял цензурным преданием первого цензора «Православного Обозрения» протопресвитера Д. П. Новского». Заслуги и труды Зернова высоко ценились и начальством, которое не оставляло его наградами. Так Московская Духовная Академия избрала его в почетные члены. Помимо службы по духовному ведомству, Зернов нес службу и по городу, будучи гласным Думы и попечителем городского Арбатского училища».

Скончался Зернов 17.Х. 1886.¹ Его сочинения: «Надгробная речь» после отпевания Филарета, Митрополита Московского, «Православное Обозрение», 1867, кн. XI. «Душеспасительное чтение», 1867, №ХI. «Странник», 1867, декабрьский номер.

Эти краткие факты о моем деде дополняются и расширяются записками моего отца и матери. Отец в начале своей авто биографии, составленной для нас, его детей, пишет: «Ваш дед в детстве и молодости испытал такие лишения, о которых теперь никто не знает. Он прошел школу жестокой бурсы со всякими наказаниями и обязательными побоями. Он был глубоко верующим, бескорыстным и богато одаренным человеком. По тогдашнему времени он считался очень образованным священником, так как прекрасно знал древние языки и свободно говорил на них. Главной его особенностью, помимо самой искренной религиозности, было строгое отношение прежде все го к себе, но так же и к другим, смягчавшееся всепрощением и любовью к своей пастве. Благодаря этому он пользовался большой популярностью в Москве.

Его кончина была особенно знаменательна. Накануне его смерти с ним случился тяжелый припадок грудной жабы. Я тогда уже был врачом и попросил на консультацию профессоров Остроумова и Остроглазова. Они предписали ему полный отдых на несколько дней и особенно настаивали, чтобы он отказался от участия в торжественном архиерейском богослужении, назначенном на завтра по поводу освящения Александро-Мариинского института в присутствии всей официальной и знатной Москвы. Мой отец решительно отклонил наш совет и при этом заявил, что служение перед престолом Божьим для него – самое высшее духовное удовлетворение, что смерти он совершенно не боится и просит у Бога только одного, чтобы Он сподобил его причаститься перед кончиною. Мольба его была услышана. Он скончался у престола, как только принял причастие. Его привезли на квартиру в полном облачении. Тут сказалась вся его исключительная известность во всей Москве. В течение трех дней до похорон в нашем доме происходили беспрерывно и днем и ночью панихиды. Не только перебывало все столичное духовенство, но приезжали священники из других городов и губерний. В буквальном смысле слова перед его гробом была почти постоянная очередь для служения панихид. Его похороны собрали великое множество молящихся, его прихожан, почитателей, друзей, сослуживцев и учеников».

Гораздо полнее о нашем деде написала наша мать, которая использовала не только свои воспоминания, но и различные материалы биографического характера, найденные ею у других лиц.

Я беру на себя смелость описать жизнь и характер Степана Ивановича Зернова, хотя я сделалась членом его семьи 12 лет спустя после его кончины. До 1897 года мне приходилось много слышать о всех Зерновых, но знала я только Степана Ивановича, отца моего будущего мужа. Я не только знала его, но и любила и уважала его, даже с оттенком особенного почитания, внушенного мне с раннего детства моей матерью. Он крестил меня и почти всех моих братьев и сестер, я всегда поминала его на утренней и вечерней молитве. Он был нашим духовным отцом, независимо от прихода, в котором мы жили. Он хоронил моего отца и именно он поддержал мою мать в ее большом горе.

У нас часто рассказывалось о следующем чудесном случае в ее жизни. Наша мать и все мы заболели тифом, доктора считали ее положение безнадежным, целую неделю она не приходила в себя. Степан Иванович пришел к ней со Святыми Дарами, но никто не знал сможет ли она причаститься. Он близко наклонился к ней и спросил: «Марья Алексеевна, узнаете ли Вы меня?» У нее сразу явилось сознание и она ясно ответила: «узнала». Прослушав молитвы, она причастилась и спросила о детях. После этого Степан Иванович ежедневно или сам приносил после ранней обедни заздравную «девяточинную» просфору или присылал ее с церковным сторожем. Она делилась ею со всеми нами вплоть до нашего полного выздоровления.

Помню и другой случай. Мне было 5 лет. Степан Иванович пришел к нам рано утром в первый день Великого поста, в так называемый «чистый понедельник», с «постной молитвой». Я стояла рядом с моей матерью. Нагнувшись ко мне, батюшка, давая мне приложиться ко кресту, спросил: «А где твоя сестра?» Я ответила: «Спит». Тогда он сказал: «Ты знаешь, что поздняя птичка глазки продирает, а ранняя уже носик прочищает?» Я моментально вытащила из кармана носовой платок и поднесла его к носу. Я помню его ласковый смех при том и слова: «У тебя носик чистенький». Кладя крест в футляр он прибавил, обращаясь к моей матери: «Она поняла меня по-своему». Конечно если бы я не взялась за платок, у меня не врезался бы этот незначительный факт в моей памяти. Теперь же я сохранила в нем все детали, я помню даже, что это было солнечное, весеннее утро, что на полу была яркая, светлая полоса от солнечного луча.

Передо мной и сейчас, как живой, стоит облик Степана Ивановича, его твердая, быстрая и уверенная походка, его строгий взгляд, его лицо, обрамленное широкой седой бородой, его длинные светлые волосы, падающие по плечам, его густые брови, прижатые синего бархата клобуком, его розовато-белую, большую руку, которую я целовала после его благословения. Особенно же я помню его улыбку; она озаряла все его лицо и не только сразу же смягчала серьезность, подчас даже суровость его глаз, но и делала их бесконечно добрыми.

Когда он исповедовал детей, то, наклонившись к ним совсем близко, он спрашивал их о грехах тихо, тихо на ухо, и дети так же тихо, как будто таинственно, отвечали ему.²

Я не знала личной жизни Степана Ивановича, но по рассказам моего мужа и его матери я так живо представляю ее себе; этому, вероятно, особенно содействовало то, что я всегда считала его своим, близким к нам, слушала его проповеди, молилась в его церкви. Степан Иванович служил торжественно, и его служба в прекрасном, светлом, очень высоком храме Николы Явленного отличалась необыкновенным благолепием. Как причт, так и вся паства подчинялись его строгому влиянию. Он давал правильный тон, чувствовалось, что он – служитель алтаря, служитель Бога Всевышнего. Его служба на Страстной неделе, при чтении Евангелий и при выносе плащаницы, проникала глубоко в душу молившихся. В переполненном огромном храме, при особенной церковной тишине, Степан Иванович проникновенно, с глубоким волнением, совершенно ясно, хотя скорее тихим голосом, читал о Страстях Господних.

Служба же его на Пасхальную заутреню и обедню едва ли может быть сравнена с чьей-либо. Как все лицо его, озаренное истинной радостью, так и все служение с беспрерывными обходами всей церкви, в блестящих, постоянно сменяемых ризах, вызывали необыкновенный общий подъем духа, сливавшийся воедино с его восторгом. На Страстной неделе была скорбь, здесь радость.

Таков был облик священника, о. протоиерея Зернова. Чтобы охарактеризовать его домашнюю жизнь и отношение к нему его друзей и его общественное положение, я постараюсь описать один из особенных дней в их семье. При жизни Степана Ивановича у них торжественно праздновались два дня в году: первый день Пасхи и 27-ое декабря, день Ангела Степана Ивановича. Эти празднования продолжались и после его смерти, такова была его воля, он только прибавил к ним еще третий день, в который он хотел, чтобы вся его семья собиралась для его поминовения; под этим он разумел день своей кончины. Пасхальное торжество, соединенное с ночными розговеньями, проходило в тесном, скорее семейном, кругу – приглашался только весь церковный причт, да самые близкие друзья и родственники. Пасхальная ночь в Москве была светлая, вдохновенная. Ровно в 12 часов ночи ударяли в Кремле в большой колокол на Ивановской колокольне. Это был сигнал, которого ждали все сорок сороков московских церквей. Гудение и звон неслись и разливались по всему городу, вспыхивали фейерверки и бенгальские огни, стоявшие наготове крестные ходы начинали обходить свои церкви. Тут была вся Москва, с хоругвями, с крестами, с иконами, с зажженными свечами, и белыми, и красными, и перевитыми золотом, вся Москва, одетая в праздничные одежды, радостная, ликующая. Зрелище незабываемое и больше неповторимое. Конечно, в семье Зерновых этот «праздникам праздник» соблюдался особенно торжественно, все полностью отдавали ему свое сердце.

Приготовлялось все с вечера, накрывались столы, на них все ставилось, кроме куличей и пасхи, которые с красными яркими яйцами посылались в церковь для освящения. Их приносили после заутрени на огромном подносе, завязанном белоснежной скатертью. Разговлялись после обедни, все приходили не сразу, так как службы в разных церквах кончались в различное время. Степан Иванович приходил со всем причтом, начиная с «раннего» священника, дьякона и кончая церковным сторожем, служил краткий пасхальный молебен, причем пели все присутствующие, благословлял трапезу, все христосовались, обменивались яйцами и садились разговляться после долгого семинедельного поста. Во время розговенья 2 или 3 раза опять вставали и молились при общем пении. За столом еще переживались впечатления этой чудесной пасхальной ночи. Говорилось почти исключительно на эту тему, впрочем касались и достоинств пасхального стола: на славу удавшихся куличей и пасок, удачно или не совсем удачно купленных окороков и т. д. Усталости не было. Расходились, когда дневной свет уже пробивался через оконные занавески и тушились свечи на высоких праздничных канделябрах. Так всегда, в течение всей священнической жизни, Степан Иванович встречал первый день Пасхи.

27-ое же декабря с каждым годом праздновалось шире и торжественнее, прием все более и более увеличивался, соответственно с ростом деятельности Степана Ивановича. День его Ангела впоследствии можно было назвать настоящим его чествованием. К этому дню, так же как и ко дню Пасхи в доме торжественно готовились. Все блестело, полы натирались до особенного лоска, на окна вешались кружевные занавески, которые потом снимались и прятались до Пасхи в сундуки. Столы расставлялись в двух комнатах. Приглашался повар, который начинал свою работу с вечера под бдительным присмотром двух верных прислуг, Марии Никифоровны и Александры Герасимовны, проживших чуть не всю жизнь свою в семье Зерновых. Заготовлялись пироги и кушанья на весь день с утра до вечера. В день именин матушка бывала на ногах с самого раннего утра и даже не ходила к обедне, куда шла вся семья. К их приходу из церкви все было готово, но без всякой суеты; Степан Иванович суеты не любил, но скорости всегда требовал. Матушка была в нарядном шелковом платье, с черной кружевной косынкой на голове, что очень шло к ее белокурым волосам, всегда хорошо причесанным, и белому цвету лица с голубыми глазами. Все поздравляли Степана Ивановича, и друг друга с именинником и садились пить чай. Обыкновенно к этому утреннему чаю приходил и весь причт, приносили заздравные просфоры имениннику. Такие же просфоры присылались в этот день и от Митрополита, и от архиереев, и от многих московских священников, и из Покровского монастыря, и даже из Троице-Сергиевой лавры. С одиннадцати часов начинали раздаваться звонки за звонками, приезжали поздравители. Всех просили к столу, к пирогу. Широкое гостеприимство и хлебосольство были вообще отличительной чертой как самого Степана Ивановича, так и всей его семьи, а в этот день они, конечно, проявлялись во всей своей силе. Пироги с разнообразными начинками сменялись один за другим; прекрасные заливные, разные жаркие, закуски, особенно зернистая и паюсная икра не снималась со стола на затянувшемся чуть ли не до 4-х часов дня завтраке. Число гостей непрерывно росло; со всеми гостями были одинаково ласковы, чувствовалось, что все гости были равны. Общество собиралось самое разнообразное, как разнообразна была деятельность Степана Ивановича. Тут был весь его причт, многие родственники, товарищи по Академии и по другим московским приходам, сослуживцы его по редакциям духовных журналов, где Степан Иванович был цензором, по консистории, где он был непременным членом, по братству Святого Николая, где он был распорядителем, по двум институтам, где он состоял законоучителем, по Московской Городской Думе, где он был гласным. Кроме того, приезжали с поздравлениями многие почитатели Степана Ивановича из прихожан настоящего и бывшего его приходов, родители его частных учеников, и сами ученики и ученицы, которых было очень много до самого конца его жизни. Таким образом, собиралось многочисленное общество. Гости не были связаны друг с другом ни одинаковой профессией, ни той же службой, ни одним и тем же сословием. Степан Иванович любил этот день, когда он имел возможность дружеской встречи и беседы со всеми своими знакомыми и друзьями. В другое время он отдавал себя всецело беспрерывной работе, в день же именин он был свободен от всех забот.

Много оживления вносили сверстники пяти его детей. Тут были, благодаря рождественским каникулам, свободные от учения и гимназисты и кадеты и институтки. Среди них была представлена полностью семья Марковых, самых близких друзей молодого поколения Зерновых, а их было не более, не менее как девять человек. На двух из них впоследствии женились два сына Степана Ивановича.

Мало-помалу общество разделялось. За столом именинника сосредоточивались те, кто были постарше, а более молодые объединялись в других комнатах. После завтрака часть гостей разъезжалась, оставались обедать только самые близкие. Опять накрывались столы – в зале для солидного возраста, в гостиной для молодежи. Там бывало особенно весело и шумно. По окончании еды дочь хозяина или Саша Маркова садились за рояль. Саша Маркова, невеста, а потом жена Сергея Зернова, была ученицей и любимицей Степана Ивановича. (Впоследствии она была солисткой Большого Императорского Театра в Москве). Она прекрасно пела, была регентшей институтского хора. Конечно, в этот день, при ее содействии, устраивалось хоровое пение, которое всех объединяло разливаясь по всему дому. Солидные гости, во главе с именинником, вставали из-за стола и присоединялись к молодежи. Степан Иванович любил молодежь, любил музыку и пение и действительно наслаждался, слушая чудесные русские хоровые песни и звучные молодые голоса. Со счастливой улыбкой он расхаживал по гостиной. Именинный день кончался поздно, молодежь со своим весельем, смехом, музыкой и пением не могла разойтись далеко за полночь. Так проходил семейный праздник – день ангела главы семьи Зерновых.

Теперь я хочу рассказать о детстве и воспитании вашего деда. Его отец Иван Зернов был неудачник. Об его происхождении я ничего не знаю. Зато его мать, дочь священника, была женщина с исключительно сильным характером и умом. Ее старшая сестра вышла замуж за священника, который и получил приход их отца, как тогда полагалось в России. Она же, как младшая, должна была соединить свою жизнь с мало обещавшим человеком. Родители не хотели выдать ее за светского, а другого жениха из духовного звания поблизости не нашлось. Брак был несчастливый, бедность была крайняя, семья голодала. Все же по настоянию матери старший сын Степан с помощью добрых людей был послан в школу. Для того чтобы его снарядить, были истрачены последние гроши. После пятилетнего обучения в духовном училище, он уже на казенный счет был принят в Вифанскую семинарию. Ему были обеспечены проезд на новое место, плата за учение и полное содержание, но обмундирования не давали. У родителей не было никакой возможности прилично одеть своего сына. Главное у него не было сапог, поэтому пришлось отправить 17-летнего юношу в лаптях. Это было настоящим горем для его матери, о чем мне потом рассказывала моя свекровь. Вероятно и самому Степану не было радостно ехать в таком виде. Правда, недалеко от них жила его тетка и она могла бы помочь, но в этой семье щедрости не было. Хотя она и принимала своего племянника по праздникам, но за стол с собой не сажала. Кормили его на кухне, где он и спал. Дарили ему спитой чай, который он высушивал, заваривал и пил, конечно без сахара, находя, что это все же было лучше пустого кипятка, который давался в училище.

В семинарии, как и в духовном училище, Степан встал в ряды первых учеников, и его вскоре назначили репетитором неуспевающих семинаристов, в числе которых оказался и его лучше обеспеченный двоюродный брат. Платы за репетиторство не полагалось и он продолжал носить лапти, но зато два раза в год, на Рождество и на Пасху, родители его учеников обязывались присылать ему съестные припасы. Кормили в Вифанской семинарии плохо. Провизия была и не очень свежая и в скудном количестве. О разнообразии, конечно, не могло быть и речи: каждый день ели так называемую семинарскую похлебку, горох и кашу. Ни вилок, ни ножей не полагалось, каждому семинаристу давалось по оловянной ложке; если она ломалась, то нужно было покупать новую на свой счет. Если бы не репетиторство Степана, то постоянное недоедание вероятно вредно отразилось бы на его здоровье. Работать в семинарии приходилось много, целью каждого семинариста было поступление в академию, куда принимались только лучшие из учеников, после публичного экзамена в самой семинарии и вступительного уже в академии.

Уча других, а сам учась по ночам, Степан в 1840 году блестяще окончил курс в семинарии и его послали на казенный счет в Московскую Академию, находившуюся в Троицко-Сергиевской лавре. В половине августа он приехал туда для приемных экзаменов. Они продолжались около двух недель. Нужно было написать три экстемпорале по-латыни и по-русски и отвечать по философии и по богословию. На этот приемный экзамен обычно приезжало от 30 до 40 лучших семинаристов со всех концов России. Вместе с владимирцем Зерновым приехали в лавру тверяне, ярославцы, костромичи, симбирцы, астраханцы, сибиряки, кавказцы и из польских губерний – семинаристы, перешедшие из унии.

В первых числах сентября был объявлен результат экзаменов, Степан Зернов был принят студентам Академии. Перемена в жизни была огромная. Прежде всего ему было выдано полное казенное обмундирование, начиная с белья и сапог и кончая шинелью. Правда вся одежда готовилась по одному фасону и по одной мерке, оттого, конечно, приходилось страдать худощавым и маленького роста, и еще хуже – юношам крупного сложения. Одежда для домашнего употребления состояла из серого бумазейного полупальто и брюк, а для классов шился серый суконный сюртук, шея вместо воротников повязывалась черным платком. Шинель была из синего сукна с подкладкой до пояса, а для того чтобы иметь всю шинель на подкладке и чтобы переделать хотя немного костюмы по фигуре, надо было платить портному отдельно. Кроме того, студенты получали по паре замшевых перчаток и по пуховой круглой шляпе. Все это выдавалось на два года, а белье и обувь менялись ежегодно – по три сорочки с кальсонами, по три пары нитяных носков, по две пары сапог и одной паре головок. В академической столовой студенты увидали накрытые столы, фаянсовую посуду вместо деревянной в семинарии, металлические ложки, салфетки, графины с квасом. Их кормили мясным или рыбным супом, давались котлеты, поджаренная каша. Эконом предлагал студентам составлять список любимых кушаний и прислушивался к их желаниям. По воскресным и праздничным дням полагались пироги с кашей и жаркое – баранина, а иногда и телятина. Вообще, особенно после семинарии, стол казался вкусным и обильным, не полагалось только белых булок, сахара и чая; это студенты, если хотели и могли, должны были подкупать на свой счет.

Вся жизнь студентов шла по строго определенному распорядку. В 7 часов вставали, после общей молитвы и завтрака начинались лекции, которые длились от 8 до обеда, который был в 12 ч. С двух часов начинались другие лекции, но уже по второстепенным предметам. С 5 до 8 занимались у себя. В это время запрещалось разговаривать, курить и даже расхаживать по комнатам, чтобы не мешать друг другу. В 8 часов подавался ужин, после него разрешались прогулки, с 9 до 10 снова занятия, в 10 часов вечерняя молитва, после нее студенты ложились спать. Монастырские ворота запирались и ключ относился к Наместнику. Но академия все же не была монастырь и студенты не были монахами, отрешившимися от светской жизни. Это были люди большей частью 20–25-летнего возраста, получившие свое среднее образование в различных семинариях необъятной Российской Империи.

Каким студентом был Степан Иванович очень живо описано его другом Дмитрием Ивановичем Кастальским (ум. 1891 г.), протоиереем Московского Казанского собора, отцом известного композитора.³

Они учились вместе и в Вифанской семинарии и в Московской академии. Отец Дмитрий вспоминает своего друга Степана с большой любовью и даже с оттенком преклонения перед ним. Он пишет: «Хотя в семинарии я и был лучшим учеником, но я всегда смиренно уступал первенство Степану Зернову, который, по правде, был выше всех нас целой головой, догнать его никто не мог».

Описывая свою жизнь уже в академии, Кастальский продолжает: «Доброе расположение Зернова не охладевало ко мне и в академии. Мы с ним продолжали нашу дружбу, часто прогуливались вместе, толковали о наших сочинениях, о будущих судьбах наших, опасались, надеялись, горевали. Его будущность мне всегда казалась светлее моей. С ним мы навещали и Ивана Трегубова, у которого была чайная лавочка, любимая нами, студентами. Там в веселой компании студентов мой Степан блистал красноречием и остротами. Он блистать любил и, должен сказать, он мог блистать».

В конце своих записок Кастальский приводит автограф Степана Ивановича, который тот написал ему на память при окончании курса в академии. Вот он: «После десяти лет, которые проведены нами под одной кровлей, наконец мы расстаемся. Благодарю тебя за внимание и за те чувства, которые ты имел ко мне. Я не забуду о тебе, куда бы не был я послан. Душевно любил я и уважал тебя всегда и не изменюсь. Мое сердце желает тебе жизни долголетней и счастливой, желает благословения от Бога, любви от людей. При этих двух условиях можно жить на свете счастливо. Тебя не нужно учить, как этого достигнуть. Твоя душа, ум и сердце все имеют, что нужно для счастья. Прости и помни Степана Зернова». Эти пожелания были написаны в 1844 году, в то же лето Зернов блестяще окончил академию.

В истории Московской академии нельзя не отметить одного поразительного явления: в продолжение полувекового периода в ней царило единство духа и единое направление в образовании. Этим академия была обязана влиянию и руководству знаменитого митрополита Филарета (1782–1867). Он возглавлял администрацию этой духовной школы в течение 53 лет, с года ее основания и до конца своей долгой жизни. Академии он отдавал свое сердце, она была его любимым детищем. Он всегда не только присутствовал на экзаменах, но и читал все сочинения, как вступительные, так и курсовые и выпускные; и не только читал, но и делал на них замечания, относя их и к студентам и к профессорам. На экзаменах он сам задавал вопросы, на которые часто затруднялись давать ответы садки преподаватели. В таких случаях митрополит прочитывал целую лекцию, разрешая трудные богословские вопросы.

Митрополит, столь внимательно следивший за всем, что происходило в дорогой ему академии, вскоре заметил талантливого и трудолюбивого студента Зернова. По окончании выпускных экзаменов Филарет вызвал его к себе и предложил ему пост преподавателя при Академии для подготовки к профессорскому званию. После двух лет преподавания, Степан Иванович решил жениться, принять священство и отдать себя приходской работе. Митрополит дал на это свое благословение, тем более что ему в это время нужен был умный и энергичный священник-академик для трудного прихода в Замоскворечье, при церкви Николы в Студенцах, на Таганке.

Замоскворечье было тогда заселено зажиточным, но мало культурным, так называемым «серым» купечеством. Многие из них были старообрядцы, которые, вследствие репрессивных мер, принимаемых против них императором Николаем I, были очень объединены между собою и пользовались каждым случаем для возбуждения среди населения волнений. Вспыхнувшая в 1848 году в Москве холерная эпидемия создавала благоприятную почву для брожения в населении, особенно в замоскворецком районе. Его жители обвиняли врачей, подозревали начальство. Создавалось крайне тревожное настроение, близкое к открытому восстанию. Назначивши Степана Ивановича в такое трудное время священником в самый беспокойный приход, митрополит Филарет, очевидно, озаботился приисканием для него и невесты. Он указал ему на внучку протоиерея Остроумова, священника Николо-Студенцовской, церкви. При нем жила его дочь Мария Михайловна, вдова д-ра Дмитрия Андреевича Лебедева, со своей молоденькой и хорошенькой дочкой Прасковьей Дмитриевной (1829–1916). Ей только что минуло 17 лет. О. Михаил, наверное, знал чего желал митрополит и сразу же, познакомившись с Зерновым, посмотрел на него, как на жениха. Ему был лестно выдать свою внучку за выдающегося академика, за одного из любимцев владыки, а кроме того, при таком заместителе, он, без сомнения, мог со своей дочерью остаться жить в том же доме, где он прожил всю свою жизнь. Прасковье Дмитриевне не улыбалось быть женой ученого богослова и стать матушкой в 17 лет. Может быть, поэтому Степан Иванович, как она мне потом сама рассказывала, сперва ей не понравился. Ее матери стоило не мало усилий убедить ее не противиться воле деда и согласиться на этот брак. Свадьба состоялась и они в полном согласии и во взаимной любви прожили счастливо 37 лет. Семья их была большая: шесть человек детей, дед и мать, которые оставались жить с ними до их кончины.⁴

Степан Иванович, приняв священство, получил приход не задолго до холерной эпидемии. Без всякой боязни, молодой священник исполнял все требы, обходил больных, исповедовал, причащал, хоронил и достиг того, что население ему поверило. Может быть, отсутствие страха заразы, которым всегда отличался Степан Иванович, способствовало тому, что он уцелел. Когда эпидемия утихла, о. Стефан начал работать по вопросам раскола. Главной задачей, порученной ему митрополитом, было остановить рост влияния раскольников на православных. Зернов, с присущей ему горячностью, погрузился в изучение старообрядчества и стал устраивать беседы с прихожанами, привлекая на них и раскольников. Эти собеседования составили репутацию настоятеля, как ревностного и образованного пастыря.

На двадцатом году служения в Замоскворечье митрополит предложил о. Стефану новый приход Николы Явленного, на Арбате. Насколько Таганский приход состоял из малокультурного сословия, настолько Арбатский был сосредоточием родовитого дворянства. Я слышала, что именно дворянство просило назначить им Зернова, имя которого было популярно в Москве из-за его проповедей и законоучительства в Николаевском институте. Помимо этого ходатайства, самому митрополиту нужен был о. Стефан на Арбате, как 20 лет тому назад он был ему нужен на Таганке. В это время влиятельный К.П. Победоносцев (1827–1907) обратился к митрополиту с просьбой указать ему подходящую церковь во имя Св. Николая и подходящего настоятеля, который мог бы организовать общество помощи сиротам духовенства в память только что скончавшегося цесаревича Николая (1843–1865). Митрополит избрал приход Николы Явленного и протоиерея Стефана для этой цели. Так состоялся перевод Степана Ивановича на новый приход. Победоносцев очень скоро не только вполне одобрил выбор митрополита, но, познакомившись ближе с настоятелем, оценил его и не пропускал никогда случая, бывая в Москве, видеться с ним и советоваться с ним по многим вопросам.⁵ Хорошие отношения с новыми прихожанами установились сразу. Церковь Николы Явленного была одной из самых любимых московским обществом. При о. Стефане она была всегда переполнена по праздничным и воскресным дням. На службы в церкви он смотрел, как на высшую радость, и служил он за самыми редкими исключениями ежедневно. Те отличия, которые он получал за свои заслуги, он ценил, но никогда не добивался их. Незадолго до своей кончины он был у нас в первый день Пасхи. Его грудь украшал только что пожалованный ему крест, осыпанный драгоценными камнями. Моя старшая сестра Аня воскликнула: «какие чудесные камни!» Степан Иванович очень пристально, как-то даже строго посмотрел на нее и сказал: «дело не в камнях».

Кроме богослужений и преподавания в институтах, у него было много уроков в частных домах. Работоспособность у него была исключительная. Он совсем не щадил своих сил. Он был занят с утра до позднего вечера. Когда в доме уже все спали, в его кабинете все еще горел огонь. Степан Иванович сидел за своим письменным столом, заваленным разными бумагами, со стоящим на нем стаканом очень крепкого чая с лимоном. Он или корректировал богословские рукописи, или писал по делам Братства. Кроме того, большой приход отнимал у него много времени. Нам, его прихожанам, по его внимательному отношению ко всем, казалось, что мы-то и есть его главная забота, и что у нас есть неотъемлемое право на все его время, на ранние обедни, на проповеди, на его посещения нас в большие праздники, на удовлетворение всех наших нужд и треб. Когда у Степана Ивановича появились припадки его тяжелой болезни – грудной жабы, и все в доме оберегали его покой, не было случая, чтобы он отказывался прийти со Святыми Дарами к больному, без различия его положения, бедности или богатства. Подчас он делал это через силу, поднимался на высокие этажи и спускался в подвалы, находя для всякого слово помощи и утешения. При всем этом мне не раз приходилось слышать его гневное слово даже в церкви, когда он случайно замечал, что кто-нибудь ведет себя не так, как подобает во время службы. Этого он не допускал. Строгий к себе, Степан Иванович был строг и к другим, но его строгость не озлобляла и даже не раздражала, так как в основе ее лежала справедливость и честность.

В своей домашней жизни Степан Иванович был очень требователен, в особенности к своим детям. Он ничему не послаблял, внимательно следил за их учением, подчас проявлял большую горячность, но был и отходчив. «Бывало разгорячится мой Степан Иванович, рассказывала мне Прасковья Дмитриевна, я сначала помолчу, а потом и разговорю его, он скоро и успокоится, а долго он никогда не сердился». Помню и мне он говорил на исповеди: «главное, никогда не оставлять злобы в сердце».

Отношения его с митрополитом Филаретом сохранились самыми близкими до конца жизни владыки. На это указывает особая честь, выпавшая на долю вашего деда, – ему было поручено произнести одно из надгробных слов при погребении предстоятеля Русской церкви. Митрополит относился с любовью как к самому о. Стефану, так и ко всей его семье. Он нередко приезжал к нему запросто, ласкал детей. Первое слово, которое произнес ваш отец, было «монах», его он повторил за митрополитом, сидя у него на коленях.

Филарет умел выбирать нужных ему людей для осуществления задуманных им начинаний. На Зернова он смотрел, как на одного из своих лучших сотрудников. Он интересовался вопросом сближения церквей и особенно тепло относился к Англиканской церкви. Под председательством Филарета устраивались в Москве совещания для обсуждения этих вопросов. В них участвовал и протоиерей Зернов, который глубоко сочувствовал делу примирения христиан.⁶ Хотя он и не владел английским языком, но мог общаться с английскими богословами, так как совершенно свободно изъяснялся по латыни. Вероятно, он встречался с Стенлей (1815–81), деканом собора Св. Павла в Лондоне, приезжавшим несколько раз в Москву и написавшим известную книгу по истории Православной церкви.

Я задаю себе вопрос, что именно способствовало выработке такой богатой и гармонической личности у Степана Ивановича? Казалось бы, что тяжелые условия детства и юности менее всего могли помочь развитию в нем той широты взглядов, того правильного тона со всеми окружающими, того вкуса, которые выделяли его из среды духовенства. Я думаю, что это были его природные дары, не полученные им ни от семьи, ни от школы, но родившиеся изнутри его самого.

Сильный, умный, строгий и добрый, выработавший в себе дисциплину, Степан Иванович мог, по справедливости, быть назван истинным пастырем своей паствы. У него было редкое сочетание глубокой набожности с внешней воспитанностью. Он был образцом аккуратности, и я сказала бы, даже элегантности, если только это слово подходит к священнической одежде. Все у него было сшито из лучшего материала. Не зная и не любя роскоши, он хотел, чтобы все в доме было в порядке и блистало чистотой. Его праведная кончина увенчала его прекрасную жизнь.

В таких словах наша мать характеризует нашего деда и окружавшую его среду. Голос его самого слышится в одном из немногих его писаний, сохранившихся в семейном архиве. Таким документом является его описание дорогого ему благотворительного братства Св. Николая, напечатанное в конце книги Фомы Кемпийского «О подражании Христу» (Новый перевод с латинского К. П. Победоносцева. Петербург. 1869), изданной в пользу Братства.

Братство Св. Николая учреждено в Москве, при церкви Николая Явленного, на Арбате, для пособия бедным детям священно и церковнослужителей московской епархии, которым сами родители не в силах дать нужное образование. Всем известны крайняя бедность нашего духовенства, особливо сельского, и крайняя скудость средств и пособий, которые имеются в виду для самой существенной его потребности, – для воспитания детей. В каждом городе, где только есть духовное училище, можно встретить множество бедных учеников, которые в отдалении от семьи, едва имеющей средства к жизни, принуждены терпеть голод и холод и проходить трудную школу лишений, в скудости обучения и попечения, в скудости самых необходимых средств для жизни. Им неоткуда ждать себе помощи, потому что и благотворительность общественная, обращая свои щедрые пособия на дело воспитания, оставляла до сих пор без внимания нужды того сословия, которое дает из своей среды отечеству пастырей и учителей церковных.

Весной 1865 года, по благотворительной мысли Ее Императорского Высочества Великой Княгини Елены Павловны (1806–1873), положено в Москве начало учреждению, которое имело целью, покуда в скромных размерах и отчасти, помогать воспитанию детей духовного сословия. Для этого доброго дела имелась в виду на первое время сумма, пожертвованная Ее Высочеством на содержание 10–12 мальчиков. Распоряжение этой суммой вверено комитету из четырех членов, по выбору Ее Высочества и митрополита Филарета.

После того, в тяжкое время всенародной скорби об усопшем цесаревиче Николае Александровиче, в кругу людей, имевших счастье лично знать его, возникла мысль соединить дело благотворения бедным детям с именем и драгоценной памятью цесаревича. По этой мысли было учреждено в том же 1865 году, по благословению высокопреосвященного митрополита Московского, братство Св. Николая.

... Деятельность братства двоякая: воспитательная и благотворительная. С первой целью основан в Москве, при церкви Риз Положения и поблизости от Донского духовного училища, приют, содержимый преимущественно на сумму, жертвуемую Ее Императорским Высочеством княгиней Еленой Павловной. Для помещения в приют выбрано 17 беднейших и способнейших учеников донского училища. Здесь они пользуются содержанием и надзором, продолжая ежедневные свои занятия в донском училище. К счастью, на первое же время, братство успело найти для заведования приютом достойную женщину, посвятившую себя вполне детям, вверенным ее попечению. Вместе с ней заботу о детях разделяет надзиратель, помогающий им с приготовлением уроков. Независимо от училищных занятий, дети в приюте обучаются пению и рисованию и имеют небольшую библиотеку для чтения.

Благотворительная деятельность братства распространяется, по мере денежных средств его, на все духовные училища московской епархии. Здесь несравненно явственнее и настоятельнее обнаруживается нужда и бедность, требующие пособия. Сельское духовенство наше очень бедно, и трудно себе представить, как много нужды между учениками, и каким благодеянием может послужить в отдельных случаях даже незначительное по сумме пособие. Бедные родители нередко принуждены бывают помещать детей на вольные квартиры, где они проживают, без всякого надзора, в дурном сообществе. Великое благо – избавить и родителей и детей от этого зла, предоставив детям, где это возможно, готовое помещение с надежным надзором. Иные не имеют возможности платить за помещение сына даже ничтожную плату; иные ученики, даже из лучших и способнейших, вынуждены отказываться от надежды на продолжение курса в семинарии, и оставляют училище единственно по неимению средств к содержанию. Наконец, как часто в духовных училищах встречаются дети в сапогах без подошв, в рубище вместо приличного платья, без теплой одежды в холодное время; иному не на что купить бумаги для письма, или приобрести нужную книгу. Все это ежедневные случаи, в которых благовременная помощь может быть великим благодеянием, подобным евангельской чаше воды, поданной жаждущему «во имя ученика».

На такие именно нужды братство Св. Николая распределяет свои пособия по уездным училищам московской епархии. Для сего в каждом из городов, где такие училища существуют, братство имеет корреспондентами и сотрудниками почтенных братчиков из числа местного духовенства, которые приняли на себя следить за нуждой учеников и распределять пособия от имени братства. К сожалению, средства не позволяют распространить благотворения до желанных размеров и удовлетворить полное число нуждающихся; однако же в минувшем году братство успело оказать пособие 95 ученикам. В Дмитрове из 23 учеников шестеро, имевших поступить в семинарию, снабжены полной экипировкой платья; седьмому выдано 10 рублей на расплату за квартиру и за стол. За четверых братство внесло в училищную казну деньги за содержание, за четверых заплатило за квартиру и частью за хлеб Восемь снабжены на счет братства одеждой и обувью. В Коломне 8 ученикам выданы от братства пособия на квартиру со столом в размере от 8 до 28 рублей. В волоколамском училище из числа 14 учеников, принятых на попечение братства троим назначено полное содержание по крайней бедности их родителей, и на 11 учеников братство выдало деньги за квартиру. В звенигородском училище пансионеры помещаются в училищном доме, где они живут вместе и пользуются от братства всем содержанием. В донском училище братство содержит некоторых из своих пансионеров в училищной бурсе, выплачивая за них следующие по расчету деньги по третям.

На первых же порах братство встретило сочувствие к своему делу и ныне считает своих братчиков во всех классах общества. В числе их первое место принадлежит почившему Митрополиту московскому Филарету, который с полным сочувствием встретил первую мысль об учреждении братства и принял на себя первые заботы об его устройстве.

Братство Св. Николая ожидает, что сердца благотворительные и впредь не перестанут отзываться сочувственно и содейственно на первоначальный призыв к доброму делу, соединенному с драгоценной для всей России памятью усопшего цесаревича. Всякое приношение, как бы ни было незначительно, послужит к усилению средств для благотворительности, в которой и малое пособие, вовремя сделанное, имеет великую цену. Желающие принять участие в братстве Св. Николая или пожертвовать на него что-либо, благоволят адресоваться к братчикам распорядителям:

В Москве – к священнику Николаевской церкви Стефану Зернову. К о. Архимандриту Даниловского монастыря – Иакову. К священнику Казанской церкви у Калужских ворот

– А. О. Ключареву. К священнику Троицкой церкви на Арбате

– И. М. Богословскому-Платонову. В Петербурге – к К. П. Победоносцеву (у Спаса-Преображения, д. Дементьева)».

Это воззвание к жертвователям помочь обездоленным детям сельского духовенства выражает коренные убеждения нашего деда, унаследованные и нашим отцом и нами – его внуками, что скромные пожертвования многих лиц могут дать значительные средства для доброго дела, и что помощь нуждающимся должна строиться на личном участии в их судьбе.

Подробные сведения, приводимые автором воззвания о том, кто из стипендиатов братства получал пособие на уплату за квартиру, кто на книги, кто на пропитание, показывают, насколько занятый протоиерей лично входил во все насущные вопросы питомцев и как близко к сердцу принимал он все их нужды, когда-то сам испытав еще большую бедность. Отдавая себя делам благотворительности, он умел привлекать и других на это же поприще. Он твердо верил, что добро сильнее зла, и что эгоизм и жестокосердие могут быть побеждены Христовой благодатью. Протоиерей Зернов был глубоко укоренен в лоне Православия. Весь его облик, внешний и внутренний, излучал свет русского благочестия, строгого в исполнении обряда, горячего по вере, окрыленного духом свободы и милосердия. Ему были чужды нетерпимость, конфессиональная подозрительность. Недаром Владимир Соловьев, этот пионер экуменизма в России, нашел в нем понимание и сочувствие своим дерзновенным идеям. Недаром также протоиерей Зернов был оценен требовательным и мудрым Филаретом, митрополитам Московским, самым выдающимся иерархом Русской церкви XIX столетия.

Родоначальник нашей семьи протоиерей Стефан Зернов имел сестру Татьяну, в иночестве Таисию, и брата Ивана. Братья были совсем непохожи друг на друга. Насколько старший был способен и трудолюбив, настолько младший пошел в своего отца и не обладал ни умственными дарованиями, ни физической энергией. Иван был посвящен в сан дьякона, но священства не получил.⁷ Связь между братьями не поддерживалась; по слухам, Иван под конец своей жизни юродствовал, нигде не служил, ходил по богомольям. У него был сын Дмитрий, который пошел по следам отца.

Сестра Таисия походила больше на своего старшего брата. Она дожила до глубокой старости, на много лет пережив своих братьев. Умерла она игуменьей на покое незадолго до первой мировой войны. По большим праздникам к нам приходили поздравительные письма, написанные старинным бисерным почерком. Нам говорили, что их присылает из Мурома сестра нашего давно умершего дедушки. Образ этой незнакомой монахини был обвеян для нас романтической таинственностью. Сам город Муром, который невольно отождествлялся в нашем представлении с Ильей Муромцем, казался сказочным местом. В монастырях мы в детстве не бывали и не представляли реальную обстановку жизни нашей двоюродной бабушки. Однако наше воображение рисовало образы монахинь и послушниц, молящихся в потонувшем в прошлое Муроме.

К сожалению, наши родители не собрались отвезти нас к старице-игуменье и приобщить нас к теперь уже невозвратно ушедшему быту благочестивой провинции. Зато нашу бабушку Прасковью Дмитриевну, вдову протоиерея Стефана, мы часто видели. Она, пережив на тридцать лет своего мужа, жила рядом с нами, в старинном особняке, купленном для нее моим отцом. Хотя мы и были соседями, у нас, детей, не создалось близости с нею. Бабушка не проявляла к нам ни особой нежности, ни интереса. Казалось она ушла в свой мир, столь далекий от всего, что занимало нас. Она была стройной, немного суховатой женщиной, всегда очень аккуратно одетой во все темное, с красивыми белыми руками и с гладко причесанными волосами, которые скорее пожелтели, чем поседели под конец ее долгой жизни Мы приходили к ней, чтобы поздравить ее с семейными и церковными праздниками, она угощала нас, спрашивала нас о здоровье и этим ограничивалось наше общение с нею. Сладости в ее доме покупались в магазине Скачкова, это были пряники, пастила, смоква и другие традиционные русские лакомства, отличные от тех конфет, которые покупались у нас в модных кондитерских с иностранными именами – Эйнем, Сиу и Трамблэ. Бабушкин особняк, как и сама она, уводили нас в жизнь Москвы прошлого столетия. Дом был одноэтажный с мезонином и небольшим садиком. Он содержался в безупречной чистоте и в нем царила особая, ничем не нарушаемая тишина. Желтые полы, тщательно начищенные воском, ярко блестели; ходить по ним не полагалось, и поэтому всюду были проложены дорожки, под которыми половицы приятно поскрипывали. Комнаты были с низкими потолками и маленькими окнами. Большие голландские печи распространяли тепло, а растения в горшках разного размера придавали им уют. Мебель в гостиной и столовой была солидная, добротная; нам казалось, что на ней никто никогда не сидел, так как мы не встречали у бабушки гостей, а нас она принимала в своей спальне. Весь дом обладал своеобразным слегка дурманящим запахом: смесь ладана, растений и натертых полов. Самая замечательная комната была спальня хозяйки. Она была узкая с одним окном, половина ее была занята высокой кроватью из красного дерева. В правом углу стоял огромный киот с иконами в богатых золотых и серебряных ризах. Перед ними всегда горела лампада, и ее мигающий огонек через красное стекло бросал свои прихотливые блики на суровые лики святых, в упор глядевших на нас, почтительных внуков. Наши посещения не длились долго, общего языка у нас с бабушкой не было, и мы с чувством облегчения и с сознанием выполненного долга целовали ее руку и спешили идти домой.

Бабушка жила не одна, ее мезонин занимал Иван Васильевич Неговоров, старый воспитатель нашего отца и его брата Димитрия. Он попал к Зерновым сразу по окончании семинарии и так привязался к их семье, что навсегда остался жить под их кровом.

П. Н. Милюков (1859–1943), друг детства моего отца, рисует следующий портрет Ивана Васильевича:

«Наши прогулки приняли вскоре другой характер благодаря завязавшейся дружбе с Зерновыми. Их отец взял в дом репетитора для сыновей, только что кончившего семинариста, которого ему рекомендовал архиерей. Рекомендация оказалась замечательно удачной. Молодой семинарист колебался, идти ли ему по духовной или светской карьере. Вместо академии он решил готовиться к экзаменам в университет. В конце концов он не попал ни туда ни сюда,⁸ прижился к семье Зерновых и остался там своим человеком до конца своих дней. Это было истинное благодеяние для них и косвенное для нас; Иван Васильевич Неговоров оказался прирожденным педагогом и воспитателем. С большим лбом, продолженным ранней лысиной, с глазами немного навыкате, с расширенными ноздрями и окладистой бородой – весь воплощенное спокойствие и какое-то внушающее равновесие. Иван Васильевич напоминал мне Сократа, или, может быть, бюст Сократа напоминал Ивана Васильевича. От него исходила какая-то примиряющая сила. Я не представляю себе, чтобы он когда-либо выходил из себя и сердился, и уже наверно никогда не кричал. Он любил детей, и дети любили его. Не послушаться Ивана Васильевича было невозможно – уже потому, что он никогда не отдавал приказаний и не делал внушений. Все шло как будто само собой. От него я впервые услышал слово: «хфилософия» (Он был малоросс, слова «украинец» мы тогда не знали; Иван Васильевич был далек от всякой политики.) «Хфилософию» свою он преподавал детям Зерновых, вероятно, разумея ее в самом широком смысле, включая в нее больше этику, чем метафизику. Он любил книги и покупал их по дешевке на «толкучке». Так он составил себе небольшую библиотечку. Спрашивая себя теперь, откуда я заимствовал свою любовь к книгам и свое раннее знакомство с «толкучкой», я не нахожу другого источника, кроме Неговорова».⁹

Ивана Васильевича мы уже застали глубоким стариком. Он умер в 1910 или в 1911 году. Его две комнаты производили на нас еще более сильное впечатление, чем даже их хозяин. На притолоках их дверей были ярко начертаны кресты, охранявшие от всякой скверны плоти и духа. Кабинет Ивана Васильевича был с низким потолком, но довольно обширный. Он весь был заставлен шкафами и полками книг. Большой диван, обитый черной клеенкой, несколько кресел и широкий письменный стол составляли его главное убранство. Но не эта старинная мебель привлекала наше внимание, мы были заворожены застекленными коробками, в которых хранились коллекции бабочек, жуков и других насекомых. Еще более поражали нас чучела птиц и мелких зверей, стоявшие под колпаками в комнате этого любителя естественных наук. Его кабинет походил скорее на музей, все в нем было необычайно, притягательно и недоступно. Иван Васильевич не давал нам объяснений и не показывал нам своих сокровищ, мы в молчании созерцали их. Мы входили к нему как бы в некое святилище. Он казался нам патриархом, лицом непомерно древним, который был учителем нашего отца, когда тот был сам маленьким мальчиком.

В воспоминаниях моей старшей сестры сохранился рассказ о ее посещениях Ивана Васильевича. Она пишет: «Я не помню сколько мне было лет, когда я научилась читать и писать. Я была еще совсем маленькая девочка, когда моя мать решила посылать меня два раза в неделю к бывшему учителю моего отца. Иван Васильевич был очень стар, плохо видел и слышал, и моя мать обещала ему, что я буду приходить читать ему газету. Я мучительно стеснялась и умоляла, мою мать не посылать меня к нему. Но она была неумолима. «Он старый и больной, говорила она, ты должна приучаться помогать людям». Это были мои первые шаги на поприще помощи ближнему. К сожалению, они не были очень удачны. Я помню, как я поднималась по деревянной лестнице и тихо стучала в дверь Ивана Васильевича. Вероятно, я слишком тихо стучала, потому что каждый раз он долго не отзывался на мой стук. Я стояла у двери и страдала, потом стучала опять. Наконец я слышала его старческий голос: «войдите». Он сидел на черном клеенчатом диване, большой, грузный, с широкой бородой. Я робко протягивала ему руку, усаживалась за стол, аккуратно раскрывала газету и начинала читать. Он слушал меня, прикрыв глаза, и как будто дремал. Я с нетерпением ждала момента, когда он скажет: «ну и довольно, почитала, теперь иди домой, тебя, верно, уже ждет мама». Я быстро вставала, стараясь не слишком торопиться, чтобы не показать ему, как я радуюсь, что могу уйти. Моя мать строго следила, чтобы я не пропускала назначенных дней. Однажды она решила проверить мое чтение. Она была довольна, когда увидала меня, чинно сидящей перед открытой газетой. «Ну что, Иван Васильевич, как вам читает Сонечка? Довольны ли вы ею?» спросила она. «Да что же, ответил он, она мне все одно читает: горничные, кухарки, иногда дворник или повар». «Как, воскликнула мама, только это! Почему же вы ей не скажете?» «Да что ей говорить? Она ведь маленькая, ей легче объявления читать, они покрупнее напечатаны. Я же вижу, как она старается», ответил старик. Я честно читала все, что было напечатано более крупным шрифтом и что было лучше понятно мне. После этого меня перестали посылать к нему.

Так началась моя общественная работа. Вероятно, это было провиденциально, т.к. около 40 лет моей жизни во Франции я работала по приисканию труда эмигрантам и нашла многим работу горничных или кухарок». Так кончает моя сестра свои воспоминания об воспитателе нашего отца.

Дом бабушки и его обитатели были живым осколком той жизни, о которой мы знали по рассказам наших родителей. Немецкая бомба снесла его во время второй мировой войны.

Протоиерей Стефан имел шестерых детей. Они делились на две группы. Старшая, как и младшая, состояла из двух сыновей и одной сестры. Старшая сестра Ольга окончила Александро-Мариинский Институт, была отличная музыкантша, вышла замуж за Груздева. Старшие братья Николай и Сергей учились в семинарии, но не пошли по пути отца, выбрав юридическое образование. Сергей (ум. 1918) был женат на солистке Большого Театре, Александре Михайловне Марковой (ум. 1926). Он успешно занимался адвокатурой, оба они любили широкую светскую жизнь, у них был свой дом в Москве, свой выезд, они устраивали большие приемы и званые обеды. Их старший сын Анатолий (1882–1942), окончивший два факультета (математический и юридический) был способный финансист, три раза приобретавший крупное состояние и терявший его в годы политических потрясений. Он умер в Париже во время немецкой оккупации. Второй сын Сергей (1883–1923) тоже юрист, погиб во времена НЭПА. Младший Дмитрий (1885–1913) был композитор и музыкант, написавший музыку на слова Сергея Городецкого (1884-?) «Стоны, звоны, перезвоны». Он рано умер от туберкулеза.

Трое младших Зерновых – София, Михаил и Дмитрий были особенно дружны между собой. Когда Соня умерла еще девочкой, мой отец был так потрясен ее смертью, что на время потерял дар речи. Они вместе с братом Дмитрием унаследовали общественное и педагогическое призвание их отца и в этом они отличались от своих старших братьев.

Дмитрий (1858–1922) был талантливый технолог и выдающийся педагог, воспитавший несколько поколений русских инженеров. Сам он закончил свое образование в Европе и Америке. Он умер на высоком посту Директора Технологического Института в Петрограде. В нем была та же прямота, то же чувство общественной ответственности, как и у моего отца, и они неизменно поддерживали друг друга во всех своих начинаниях. Но дядя Митя был суровее моего отца, радикальнее в политике, менее терпим к убеждениям своих противников, в нем был аскетизм, не свойственный нашей семье. Например он сам ездил только третьим классом и того же требовал от своих детей. Делал он это не из-за экономии, а из-за нежелания пользоваться удобствами, недоступными большинству людей. Его жена Евдокия Михайловна Маркова стушевывалась перед своим волевым, умным и нередко резким мужем. У них было трое детей: Борис (1894–1919), Вера (1895–1942) и Татьяна (1897). Семья Димитрия Степановича приезжала регулярно в Москву на Рождество и на Пасху и останавливалась в доме нашей бабушки. Их приезд был большим событием в нашей жизни. Он вносил в нее особую петербургскую атмосферу. Хотя наши кузены были и старше нас, мы не чувствовали их превосходства; где-то в глубине нашего подсознания мы знали, что наша семья и дружнее и счастливее наших петербургских родственников, и что они ищут у нас того тепла и непосредственности, которых им не хватало.

Судьба двух старших детей Дмитрия Степановича была трагична. Борис погиб во время гражданской войны, Вера умерла во время осады Ленинграда. У нашего деда было 11 внуков и внучек, носивших имя Зерновых и только один правнук – Николай, сын моего брата Владимира. Призыв к служению ближнему и к общественной работе наш дед передал моему отцу, а от него мы четверо его детей наследовали те же интересы. Эти черты, будучи общими для всех трех поколений нашей семьи, придают внутреннее единство ее хронике.

Семьи моих родителей, Зерновская и Кеслеровская, имели много общего между собою. Их родоначальники не были москвичами, но оба женились на коренных москвичках и все их дети родились в Москве. Жили они по соседству в тех же арбатских переулках. Протоиерей Стефан крестил детей Кеслер и был их духовником. Обе семьи были любящие и дружные, в них царил дух взаимного понимания и свободы. Они принадлежали к кругу либеральной столичной интеллигенции. Большинство из них выбрало медицинскую и юридическую профессию. Полученное ими высшее образование не увело их из церкви. Они представляли тот творческий слой русского культурного общества, положительное влияние которого все сильнее ощущалось в стране с начала двадцатого века.

Следует однако отметить и разницу между ними. Связующим центром в Зерновской семье был ее основатель о. Стефан, непререкаемый авторитет для всех ее членов. У Кеслер это место занимала любящая и мудрая мать, воспитавшая своим трудом всех шестерых детей. Была и другая разница – насколько Зерновы принадлежали всецело к духовному сословию, постольку не все было ясно в родословной Кеслер.

Наш дед Александр Иванович Кеслер (1815?–10 ноября 1870), был по паспорту единственным сыном лютеранского пастора Иоханна Кеслера, жившего где-то в Прибалтике. По семейному преданию, однако, он был лишь приемным сыном пастора. Его подлинными родителями были, по-видимому, барон Розенкранц и некая балтийская баронесса. Они отдали своего незаконнорожденного сына на воспитание Кеслеру. Барон, по рассказам, не забыл своего сына, обеспечив его. Эти средства дали возможность Александру получить хорошее образование, переехать в Москву и найти там хорошую службу. Трудно установить, какая доля правды заключается в этом семейном предании, но одно очевидно, что Александр Кеслер не поддерживал связи со своими лютеранскими родственниками. Он рано покинул Прибалтику, принял Православие и совсем обрусел. В его облике было что-то аристократическое, он был красив и элегантен, у него были густые черные волосы и синие глаза. Его старшая дочь, красавица Анна, его сын Николай и моя мать больше других унаследовали его наружность.

Один из немногих рассказов нашей матери об ее отце связан с Тихвинской иконой Божией Матери, вывезенной нами за границу. Наш дед в своей молодости был далек от церкви. Однажды он увидал поразивший его сон. По улице в Москве ехала карета, за которой бежало множество народа. Наш дед бросился за толпой. В карете сидела молодая женщина необычайной красоты с младенцем в руках. Он сразу понял, что это была сама Богородица. Карета въехала в чудесный парк, но когда и он хотел пробраться туда, ворота закрылись перед ним и он услышал голос: «Подожди входить, сперва сотри пыль с моей иконы». Проснувшись он сразу подошел к иконе и нашел ее покрытой паутиной. Как только он начал снимать ее, раздался благовест к ранней обедне. Быстро одевшись, он пошел в церковь и с тех пор стал постоянно посещать службы.¹⁰

Несколько лет спустя, когда в день его именин вся семья была в сборе, он заметил, что кивот иконы снова запылился. Когда он протянул руки, чтобы снять икону, она сама упала на них. Этот случай произвел на всех большое впечатление. Вскоре с ним случился роковой сердечный припадок. Перед смертью он не расставался с любимой иконой.

Наша мать сохранила мало воспоминаний о рано умершем отце, зато ее мать и наша бабушка Мария Алексеевна, урожденная Жукова (1823–1902) сыграла решающую роль в ее жизни. И дед и отец Марии Алексеевны были служащие графов Шереметьевых. Мать ее Мария Васильевна, урожденная Шереметьевская (1802–1874), рано овдовевшая, прожила всю свою жизнь со своей единственной дочерью, которую она глубоко любила. Она сочувствовала ее браку с Александром Ивановичем Кеслер и ее надежды оправдались. Они составили исключительно дружную чету. Всего у них было девять человек детей, но трое умерли в младенчестве, остальные делились на две группы (так же как и в семье Степана Ивановича Зернова). Старшая группа состояла из Анны (1850–1907), вышедшей замуж за финансиста Германа Лазарика и скоро овдовевшей, Елизаветы (1857–1937) муж которой был обрусевший армянин врач Григорий Никитич Калустов (1852–1897), и Сергея (1853–1906), доктора и зубного врача. Младшее поколение включало Николая (1861–1892), тоже врача, умершего в молодости, Софии (1865–1942), нашей матери, и Марии (1863–1937). Последняя была замужем за Борисом Васильевичем Богушевским (ум. 1910).¹¹ Она рано овдовела, жила с нами и была для нас как бы второй матерью.

Записки моей матери дают живой образ Марии Васильевны Жуковой и Марии Алексеевны Кеслер.

Мне очень жаль, что я так мало знала о моей бабушке Марии Васильевне Жуковой. Она скончалась, когда мне было 9 лет. Я помню отчетливо ее стройную фигуру, очень красивые голубые глаза и правильные черты ее матового цвета лица. Она носила неизменный белый чепец с оборочками по праздникам и с тоненькими прошивочками в будни. Мы смотрели на нее, как на нашу неотъемлемую собственность. Она почти никуда не отлучалась из дому, только по утрам ходила в лавки – на ней лежало все хозяйство. Она строго следила за порядком, была экономна, но наблюдала, чтобы еда была сытная и вкусная. Она была негласная, но настоящая хозяйка нашего дома. У меня не осталось в памяти ни плохого у нее настроения, ни разногласий с нашей матерью. Обе они неразрывно слились друг с другом.

Я не помню, чтобы бабушка нас ласкала или говорила нежные слова, но не помню также, чтобы она сердилась или даже повышала голос. Она была необыкновенно уравновешенна и спокойна, но всю силу ее любви к нашей матери и ко всем нам мы все знали.

Ее любимицей была моя сестра Маня, но она не делала ей никаких предпочтений. Дети очень чутки на это, и мы сразу заметили бы это. Ее любовь к Мане выражалась в особом волнении при отъезде моей сестры в институт. Эти же волнения начинались с утра в приемные дни, когда бабушка ходила навещать ее. Она стремилась уйти из дому как можно раньше и отнести Мане все ее любимые гостинцы.

Теперь, когда я о ней пишу, ее образ так живо воспроизводится в моем воображении: вот она стоит за нашим столом, прямая и тонкая, и следит за раздачей еды (она с нами никогда не обедала). Я, как сейчас, слышу голос нашей матери: «Маменька, а себе-то вы оставили?» и вижу жест бабушки головой снизу вверх и ее неизменный ответ: «Не беспокойся обо мне, не забуду и себя». На это обычно отвечалось: «Знаю я, как вы себя не забываете». Вижу ее в кухне с нашей кухаркой Настасьей Сковородкиной или спешно одевающейся и оправляющей белый чепец, поверх которого повязывала синий шерстяной «шарфик-платочек». Я никогда не видала бабушку в шляпе, очевидно она ее никогда и не носила.

Ее образ сливается у меня часто с великопостным благовестом, с ее сборами к часам и «мефимонам». «Я всегда люблю отговеть на первой или на второй неделе», говаривала она: «Отговею и свободна, а к концу – больше суеты; чем ближе к празднику, тем душа несвободнее». В чистый понедельник она так и представляется мне по возвращении из церкви, в черном платье и черном платочке, с особенным выражением лица умиротворенного спокойствия. Садилась она за чайный стол, пила чай с только что купленным медом, который старательно счищала ножем с бумаги, укладывала в стеклянную вазочку и распределяла на целую первую неделю. Нам тоже давали меду понемногу, а сахар бабушка на первой неделе не употребляла. «Сахар», говорила она: «приготовляется на костях, он скоромный».

Она мало рассказывала нам о себе, в противоположность нашей няни, такой талантливой сказочнице. Впрочем, иногда она делилась с нами воспоминаниями о 1812-ом годе. Из этих рассказов я могу уяснить себе кое-что из детства и юности моей бабушки. Ее отец служил у графа Шереметьева, детей у него было трое – все девочки: Анна, Пелагея и младшая – Мария.¹² Очевидно мать у бабушки скончалась рано, до 12-го года, потому что о матери она никогда не упоминала. Все заботы о детях лежали на отце. Я так хорошо помню ее рассказ о «французах» в Москве, что могу передать его ее же словами.

«Сначала батюшка и слышать не хотел, чтобы нам уезжать. Он долго не верил, что город может быть отдан французам. А вдруг прибежал к нам рано утром, и такой расстроенный и перепуганный, и стал нас снаряжать. Я взяла с собой куклу под шубу. Вышли мы на двор, а там стояла уже тележка в одну лошадь. Отец говорил, что с ночи по всей Москве отыскивал подводу. Ни телег, ни лошадей ни за какие деньги достать было уже невозможно. Холодно было, а у отца пот так и бежал с лица. Уселись мы с ним в тележку, лошадь была старая, как он ее ни дергал, шагу совсем не прибавляла. Наконец мы добрались до немецкой слободки, а там уже стояли рогатки, никого дальше не пропускали. Тут батюшка наш разволновался и не знал, что с нами тремя маленькими девочками дальше делать. «Если бы не лошадь такая старая», говорил он: «успели бы проскочить за рогатку». Я испугалась, видя, как отец волнуется, и заплакала, а сестрица Анна Васильевна (бабушка всегда звала ее по имени и отчеству) на меня прикрикнула, я и замолчала. Вдруг подошел к нам человек в длинном одеянии, поговорил с отцом, успокоил его больше всего тем, что уверил, насколько было бы хуже, если бы мы заехали за рогатку, так как там было просто столпотворение вавилонское, народу множество пешего и конного, экипажей, пролеток, дормезов видимо-невидимо, давка страшная, пеших давили, лошади и те падали, а неприятель уже надвигался. «Слава Богу», говорил этот человек, «что вы с детьми туда не попали, погибли бы. Оттого ведь и рогатки поставили».

Человек в черном одеянии был немецким пастором. Он, сжалившись над детьми, посоветовал им повернуть лошадь и ехать в немецкую кирку, где предоставил им сторожку, в которой они и разместились. «Дал нам отец», говорила бабушка, «по куску хлеба, а сам ушел. До самой ночи не приходил. Я опять стала плакать, а Анна Васильевна сначала меня уговаривала, а потом и сама расплакалась. Глядя на нее, стала плакать и Поля. Так в слезах мы все трое и заснули не раздеваясь. Совсем ночью, пришел отец, принес нам хлеба и картошки, а сам опять ушел. Так прошло несколько дней, отец приходил к нам поздно. Иногда на заре выходил с нами в поле, и мы там вместе с ним копали картошку и приносили ее к себе в сторожку. Один раз как-то отец не пришел, как обычно, ночью, а постучался к нам рано утром. Мы просто испугались, увидав его черного, совсем не похожего на себя, весь он был в грязи, оборван и очень взволнован. Он только два слова нам сказал: «Отдали Москву», и сам заплакал. Потом начались пожары, дышать было нечем от гари, копоти, по вечерам все небо так и пылало. Сначала было страшно, а потом привыкли. Мы так все время и жили в сторожке при немецкой кирке. Скоро эту кирку заняли французы. Очень нас удивляло, как они были одеты – кто в форме, а большая часть в русских тулупах и шубах. Отец нам строго-настрого запретил попадаться им на глаза, но мы как-то не утерпели и вышли на двор днем. Взялись мы все три за руки и стали глядеть в окна, крепко держала нас сестрица Анна Васильевна, чтобы, если придется бежать, то убежать всем вместе. Увидал нас какой-то француз, подошел, стал что-то спрашивать, только мы ничего не понимали и молчали, а Анна Васильевна еще крепче держала нас; француз побежал в кирку и бросил нам из окна изюму в бумажке. И такого вкусного изюму я никогда не ела. На другой день мы посмелее были, опять пошли и стали перед окнами. Тогда уже не один, а несколько французов нас обступили, что-то спрашивали, мы же все молчали, только Анна Васильевна иной раз головой покачивала. Смеялись почему-то французы, дали нам сахару и изюму. Больше мы уже их не боялись и каждый день выходили во двор и получали угощенье, большей частью, изюмом, а хлеба давали по маленькому лом- тику. От отца скрывали, что французы с нами ласковы и угощают нас. Сестрица Анна Васильевна нам запрещала говорить отцу, потому что он рассердится, он не любит «басурманов».

Этими рассказами о 12-ом годе и ограничивались вое бабушкины воспоминания о ней самой и об ее жизни до ее замужества. Очевидно, бабушка рано вышла замуж, вернее ее выдали за Алексея Максимовича Жукова, служащаго у гр. Шереметьева, много старше ее.

Она скоро овдовела и всю свою любовь, все свои силы отдала своей дочери. Так как ее муж был на хорошем счету, бабушке дали после его смерти пенсию и пожизненную квартиру из двух комнат огромного дома на Воздвиженке.

Бабушкина сестра Анна Васильевна вышла замуж тоже за служившего у гр. Шереметьева, Николая Григорьевича Панова, а Пелагея Васильевна за военного доктора Боровкова. Графы Шереметьевы были безмерно богаты. Говорили, что их состояние превышает средства дома Романовых. У них были имения по всей России, их подмосковные владения Останкино и Кусково с дворцами и парками представляли целые города. Весь Шереметьевский переулок между Воздвиженкой и Никитской был всецело заселен их служащими. Их конторы со множеством отделений напоминали скорее государственные департаменты. Панов стоял во главе Петербургской конторы и получал большое содержание. Моя бабушка была самая красивая из сестер, но как вдове, ей жилось не легко. Наша мать нам часто говорила: «Маменька в молодости была очень красива и легко могла бы выйти во второй раз замуж, но из любви ко мне и к моей семье воем женихам отказывала». И действительно вся жизнь Марьи Васильевны была отдана нам.

Так она жила просто и мудро. Однажды, во время ее очень серьезной болезни, к ней пришла одна знакомая и сказала: «Марья Васильевна, мне кажется, вы скоро умрете». Бабушка нисколько не смутилась и не испугалась, а совсем спокойно ответила: «Что же, на все воля Божья». Знакомая ошиблась, бабушка на этот раз выздоровела, но когда, в 1874 году, она заболела действительно смертельной болезнью (она скончалась от воспаления легких), то за день до кончины она так же спокойно, без малейшего волнения, сказала нашей матери: «72 года я прожила счастливо»! Скончалась она тихо, в полном мире, окруженная самой искренней и горячей любовью всей нашей семьи.

Так живо мне представляется дорогой, никогда не забываемый образ моей драгоценной матери. Я, как сейчас, вижу ее лицо с глубокими голубыми глазами, черными, почти без седины, несмотря на ее преклонный возраст, волосами, причесанными на пробор, с толстой косой, с небольшим ртом и такой милой родинкой на правой щеке. Я всегда вижу ее в черном кружевном чепце, подвязанном под подбородком, в накидке или шали при гостях и в простом платье с лифом, пришитом к довольно широкой юбке. Она не была так красива, как бабушка Мария Васильевна, и не унаследовала от нее ее стройности, но отличалась той привлекательностью и выразительностью лица, на котором были как будто написаны два великих слова: «ум и доброта». У нее была замечательная улыбка, при которой на подбородке, не совсем в его центре, делалась не то складочка, не то ямочка. Когда мы в детском возрасте у нее чего-нибудь просили или, провинившись, хотели узнать, что она вас простила, мы ждали этой улыбки, увидавши ее, радостно успокаивались и целовали ее, любящую, улыбающуюся. Как она нас ласкала, как она нас любила! Вплоть до самого моего замужества, когда я куда-нибудь уходила, она всегда просила меня пойти «по той стороне», чтобы лишний раз посмотреть на меня. И я, как сейчас вижу, как она смотрела на меня из окна в третьем этаже, и крестила меня, и кивала своей дорогой в черном чепчике головой с неизменной своей улыбкой – бесконечно доброй, бесконечно милой. Я не знала ни одного человека, который бы к ней плохо относился, ее положительно все любили, а что же говорить про нас – ее детей. Мы не только ее любили, но мы не были в состоянии сделать что-нибудь против ее желания. Иногда мы оказывали сопротивление, отстаивали свое мнение, но кончалось тем, что без ее одобрения у нас ничего не делалось. И никогда она от нас ничего не требовала, никогда не насиловала нас, но побеждала своей беспредельной любовью.

Она обладала необыкновенным тактом, он у нее был врожденным, так же, как и чувство меры, только любовь ее к нам не знала меры. Откуда же она приобрела свою воспитанность ума и сердца? Не мы одни, а все, кто ее знал, задавали этот вопрос, уважая ее, прося ее советов. Многие хотели знать, как могла она внушить такую любовь к себе своих детей и тан хорошо воспитать их. «Никто меня этому не учил», говорила она, «воспитывала я их просто, от сердца». Жила она для нас, нашими радостями, нашими горями, себя никогда ни в чем не выставляла, не стремилась ни к чему для себя. Она смогла окружить себя, как в семье, так и в обществе, любовью и уважением. В противоположность бабушке, она любила делиться с нами воспоминаниями своей молодости, хотя они и не были богаты событиями.

После смерти отца, она с матерью поселилась на Воздвиженке, на углу Шереметьевского переулка, в первом этаже, с окнами на улицу. Средства были маленькие, жили они на пенсию, образования дочери дорогого дать не было возможности, а потому нашли учительницу немудреную, но старательную. Любимым занятием моей матери было чтение, вышивание и рисование. Конечно, уроков рисования она не брала, но рано начала составлять разные узоры и вскоре стала вышивать по своим рисункам. Читала она много и многое знала наизусть. Современницей она была Карамзину, но увлекалась Пушкиным. Когда вы, мои дети, декламировали: «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь», я всегда переносилась в мое детство, в нашу столовую, освещенную оплывающими свечами и видела мою мать, с ее улыбкой, говорящую нам эти стихи любимого ее поэта.

У моей матери не было наставников, которые развивали в ней вкус, разбирали с ней литературу, но несомненно, на нее оказала влияние семья ее тетки Анны Васильевны. Пановы жили в Петербурге и почти ежегодно выписывали к себе своих московских родственниц, большею частью на Рождественские праздники. Деньги на дорогу высылались заранее, месяца за два, ехали недели две, в возке, ночью отдыхали на постоялых дворах, а днем, чуть начинало рассветать, усаживались или, вернее, укладывались в возок и ехали до самых сумерек. Брали с собой перину, подушки, в видах экономии, провизию, с расчетом, чтобы хватило недели на две; на постоялых дворах спрашивали кипяток и только изредка суп или какое-нибудь кушанье. Под конец путешествия все тело делалось как будто деревянным, но усталость проходила сама собой при приближении к Петербургу. Казалось, что и ямщик веселее покрикивал и лошади бежали бодрее, радостное волнение поднимало дух. В возке начинали прихорашиваться, разбираться в вещах, развязывать и снимать с себя платки, выбрасывать оставшуюся зачерствелую провизию стаям собак, которые обыкновенно во множестве бежали за подъезжающими к столице возками. Наконец снимались валенки и рукавицы и заменялись перчатками и плисовыми на меху сапогами. В таком виде подъезжали к дому тетушки Анны Васильевны. «Сердце всегда у меня так билось», говорила нам наша мать, «когда, нужно было вылезать из возка и подниматься по широкой лестнице большого деревянного флигеля в глубине огромного поместья гр. Шереметьевых». Анна Васильевна, а с нею и ее муж очень любили мою бабушку, и эта любовь перешла и к детям. Их у Пановых было шесть – три сына и три дочери.

Все они получили прекрасное образование. Старший сын Федор был горбат и отличался исключительными способностями. Сначала молодые Пановы учились в гимназиях, потом сыновья поступили в университет. У них собиралось много молодежи, веселились, но и занимались литературой. Федор был командирован в Германию. Вернувшись оттуда, он получил кафедру в Петербургском университете. Несомненно, общение с этой средой много дало моей матери.

После замужества моя мать ни разу не была в Петербурге. Последняя ее поездка перед самой свадьбой завершилась большой неприятностью. Анна Васильевна Панова подарила своей племяннице на приданое 4000 рублей ассигнациями. Эти деньги на одном из постоялых дворов, уже под самой Москвой, украли. Это было ужасное горе. Бабушка ни за что не хотела об этом писать сестре, но та как будто почувствовала что-то, сама написала и требовала ответа, все ли сохранно довезли? Пришлось написать правду о пропаже денег и сейчас же ее сестра эстафетой выслала ту же самую сумму. «Маменька глазам не поверила», рассказывала моя мать, «когда пришли деньги и письмо, в котором тетушка Анна Васильевна утешала маменьку и показывала всю свою любовь к нам».

Замужество моей матери не прекратило дружбы с Пановыми. Она продолжалась и после смерти отца. Дядя Федя Панов и его рано овдовевшая сестра тетя Маша, жившая со своими детьми у своего старшего брата, почти ежегодно весной и осенью останавливались в Москве. Они были очень дружны с Победоносцевым и проводили обычно лето в его имении в Тамбовской губернии. Они жили у нас несколько дней. К моей бабушке они относились с большим уважением и звали ее «тетушкой Марией Васильевной», а с матерью они были дружны, нуждаясь в одном ее неоценимом свойстве – ее горячем сердце. Они и подсмеивались над ее добротой и вместе с тем ею восторгались. Сколько раз я слышала их слова: «разве можно так жить? Надо быть практичнее, мы – петербуржцы не можем понять вашей широкой московской души». А именно эта черта нашей матери и влекла их к ней. Тетя Маша прямо говорила, что ни с кем в своей семье она не была так близка, как с своей московской кузиной. Звали они друг друга «сестрица Мария Николаевна и сестрица Мария Алексеевна». Приезжали на два-три дня, а проживали целую неделю; говорили, что в Москве они совсем преображаются, называли в шутку нас и наших друзей московскими хитрецами, которые умеют притягивать к себе людей, даже против их воли. Но эти приезды петербургских родственников относятся уже к позднейшему периоду нашей жизни. Я хочу еще раз вернуться к годам молодости моей матери и рассказать об ее помолвке.

Поездки в Петербург занимали всего один месяц в году. а остальное время было на него не похоже. Дни тянулись однообразно: в будни – работа, чтение, рукоделие. По воскресеньям посещения тетушки Марьи Максимовны Алабутовой, сестры покойного отца. Сейчас же после обедни шли пешком в Марьину слободку, приходили к часу, к воскресному пирогу. Шли пешком, так как извозчиков трудно было найти, да к тому же они были дороги, а омнибусов не существовало. Проводили там целый день и к вечеру возвращались опять пешком, нагруженные всяким лакомством и угощениями.

Там, в Марьиной слободке, у Алабутовых моя мать познакомилась с их родственником Михаилом Григорьевичем, который начал добиваться ее руки. Его сестра деятельно помогала своему брату. Тетка тоже одобряла это сватовство. Марья Васильевна не возражала и говорила: «он хороший человек». Она однако, не настаивала ни на чем, а вскоре и совсем перестала упоминать его имя, так как заметила, что ее дочь отдала свое сердце другому человеку. Марья Алексеевна познакомилась через эту семью, где так хотели ее брака с Михаилом Григорьевичем, с красивым молодым человеком Александром Ивановичем Кеслером. Он был первой и единственной любовью моей матери. Знакомство их продолжалось два или три года, и за этот срок мой отец бывал у них периодически, то довольно часто, то изредка. В это решающее для нее время моя мать, как и многие другие московские девушки, ходила к знаменитому юродивому-провидцу Ивану Яковлевичу Корейши (ум. 1861). Он жил в сумасшедшем доме и пользовался настолько большой популярностью, что к нему приезжали из других городов, говорили даже, что и сам государь был у него несколько раз. Этот Иван Яковлевич очень любил мою мать, всегда ласково с ней говорил и предсказывал ей много хорошего. Особенно памятно было предсказание, когда вместе с моей матерью пошла к Ивану Яковлевичу сестра влюбленного в нее человека. Как только пришли, она, не спросясь у матери, вдруг попросила у Ивана Яковлевича благословения на брак девицы Марии с Михаилом. Иван Яковлевич рассердился, затопал ногами и закричал, что не за Михаила, а за Александра выйдет она замуж, потом расстелил ковер, посадил на него мою мать и сказал: «Сядь, Маша, будь как панья, но работай, всю жизнь работай, вот тебе девять хлебцев, а три из них сейчас же отдай Богу, а шесть будут у тебя». Странно все сбылось. Вышла моя мать не за Михаила, а за Александра, всю жизнь работала, но жила окруженная счастьем и любовью, имела 9 человек детей, из которых трое умерли в раннем детстве. Никому не открывала своей тайны моя мать, но неугомонная сестра Михаила Григорьевича, конечно, подозревала и принимала свои меры, стараясь разочаровать ее. Мой отец был очень красив, мой покойный брат Коля, был его портретом, а Колина красота была известна в Москве. У отца было много знакомых, он очень часто бывал в семье Анитовых, где было много дочерей, из которых одна была влюблена в моего отца.

Анитовы были состоятельные люди, с хорошим положением, у них часто устраивались вечера, на которые, конечно, неизменно приглашался мой отец. Жили они на Никитской, и, идя к ним, отец должен был почти всегда проходить по Шереметьевскому переулку, где в 1-ом этаже у окна всегда сидела со своей работой моя мать. «Ах, как часто мое сердце билось», говорила она, «когда своей скорой походкой Александр Иванович проходил мимо нас, и всегда раскланивался со мной». Когда отец приходил к ним, бабушка моя всегда готовила ему кофе, и были у нее припасены на этот случай любимые им сухарики. Кофе бабушка приготовляла мастерски в особом самоварчике, научили ее этому в Петербурге в доме Анны Васильевны. «Раз как-то пришла к нам никогда до этого не бывавшая у нас приятельница сестры Михаила Григорьевича, и я сразу почувствовала что-то недоброе», рассказывала нам наша мать. «Села она против меня к моим пяльцам и говорит, что она прямо пришла к нам от Анитовых. Я в это время вдевала нитку, не хотелось мне, чтобы она увидала, как у меня дрожат руки, и я нагнулась, чтобы на полу поискать иголку. Гостья объявила торжественно, что у Анитовых налаживается свадьба, выдают замуж дочку за Кеслера, и тут же спросила, знакомы ли мы с ним. «Да, знакомы», ответила я, но уже совсем спокойно и стала продолжать работу, а маменька после ее ухода мне сказала: «И чего ради эта сорока к нам прилетала?» Когда моя мать мне это рассказывала, я представляла себе эту приятельницу какой-то подпрыгивающей. Вскоре после этого посещения, еще засветло, мимо окошка прошел Александр Иванович, продолжала рассказывать моя мать, раскланялся, как обыкновенно со мной, и я не успела даже ему поклониться. Маменька его видела очень хорошо; помолчавши, спросила, что как будто сейчас прошел Александр Иванович. «Да, он», ответила я и продолжала вышивать. Вдруг, глядим, он вернулся и прямо к нам. Никогда я его приходу так не радовалась, как в этот раз, а маменька просто как-то растерялась. Как сейчас помню его слова, говорила моя мать: «Приглашали меня сегодня одни знакомые (не сказал, что Анитовы), я было пошел к ним, да раздумал и решил навестить вас». Долго он сидел в этот вечер, был какой-то не то серьезный, не то рассеянный, как будто что-то обдумывал, но после его ухода я уже знала наверное, что он меня любит. И, действительно, в самом скором времени я сделалась его невестой. Этого его посещения я никогда не забуду, какие мы обе счастливые и веселые остались после его ухода.

Нехитрая повесть любви была у моей матери и сколько раз она мне ее ни рассказывала со счастливейшей улыбкой на лице, я никогда не уставала ее слушать. И эта ее очаровательная улыбка с каким-то сиянием в глазах так часто освещала ее доброе лицо.