История так называемого Австрийского или Белокриницкого священства. Выпуск 1. Учреждение раскольнической митрополии в Белокриницком монастыре

В 1874 году был издан первый том «Истории Белокриницкой иерархии», содержащий собственно историю ее учреждения и первоначального утверждения в Белой Кринице. Книга в настоящее время сделалась, можно сказать, библиографическою редкостию и продается по дорогой цене. А между тем желания иметь ее заявляются нередко.

Делать новое издание книги по многим причинам мы не находим удобным; но чтобы дать желающим возможность познакомиться с историей ныне существующего у раскольников и столь расплодившегося Белокриницкого священства, чтобы вообще способствовать распространению точных о нем сведений, весьма нужных особенно вступающих в беседы со старообрядцами, мы предприняли сокращенное изложение напечатанного девять лет тому назад сочинения, исключив из него некоторые, не представляющие особенной важности, подробности¹ и исправив вкравшиеся в него ошибки. Такого рода, сокращенное и исправленное, издание прежней книги мы находим и более удобным и более полезным для читателей.

Окончив этот труд, мы желали бы, с Божиею помощию, продолжить историю Белокриницкой иерархии, в таком же сокращенном изложении, даже до событий нынешних лет, пользуясь собранными у нас обильными материалами, а для истории со времени издания «Окружного Послания» и многочисленными статьями, которые мы печатали в свое время под заглавием: «Современные движения в расколе», также: «Летопись происходящих в расколе событий». «Из современных летописей раскола», и др. Для предположенного некогда подробного изложения полной истории Белокриницкой иерархии, в таких же размерах, как издан в 1874 г. первый ее том, мы не располагаем уже ни достаточным временем, ни достаточными силами.

Что касается тех весьма важных документов, которые напечатаны в приложении к первому тому «Истории Белокриницкой иерархии», то перепечатывать их не представляется особенной надобности: имеющие нужду сделать в них справку могут обратиться к самой книге, где они напечатаны.

Н. Субботин

Попытки старообрядцев приобрести епископа, или, что то же, учредить свою собственную иерархию, довольно рано известны в истории раскола и вызваны были пробудившимся в обществе раскольников сознанием недостаточности и ложности их самостоятельного, совершенно отдельного от церкви, но без иерархического состояния.

К великому утешению православной церкви, даже при первом обнаружении раскола, когда в нем еще нельзя было видеть решительно признаков, свойственных именно расколу, и когда еще не был он подвергнут окончательно соборному осуждению, из всех немалочисленных русских иерархов один Павел, епископ Коломенский, явился сообщником расколоучителей². Что на сторону раскольников не уклонился, кроме Павла Коломенского, ни один из тогдашних российских епископов, в этом действительно нельзя не видеть отрадное для сынов православной церкви указание особенного Божия о ней попечения: ибо раскольники, имея у себя хотя бы нескольких епископов, могли бы основать свою постоянно продолжающуюся иерархию и раскол чрез это приобрел бы больше силы и прочности, тогда как напротив неимение епископов и отсюда невозможность с самого же начала основать собственную иерархию были именно залогом неизбежно предстоявших расколу внутренних смут и нестроений, распадения на частные, одна другой враждебные секты, – вообще залогом его слабости и недолговечности. Нельзя также не видеть следов особенного промышления Божия о православной церкви и в том, что сам Павел Коломенский не успел поставить преемника себе по епископству, чрез которого, хотя и вопреки церковным правилам, мог бы начаться непрерывный ряд раскольнических архиереев. Этого прискорбного для старообрядцев обстоятельства, что Павел, как первый и единственный раскольнический епископ, не оставил по себе преемника, не отвергает никто даже из раскольнических писателей.

Таким образом, когда раскольники, отделившие себя от церкви и отлученные за то самою церковью на соборе 1667 года, составили из себя особое религиозное общество под незаконно присвоенным наименованием «древлеправославной церкви», оказалось, что эта якобы «древлеправославная» церковь не имеет ни одного епископа. А между тем из священного и святоотеческих писаний, из всех книг по преимущество ими уважаемых, старообрядцы хорошо знали, что без епископа церковь существовать не может³, что (по Благовестнику) полное в трех чинах устройство священной иерархии должно пребывать в церкви Христовой неизменно и непрерывно до скончания мира. Отсутствие епископского чина в их глаголемой «древлеправославной» церкви должно было таким образом внушить старообрядцам немалое сомнение относительно ее правильности и законности. Отсутствие епископа не было особенно ощутительным для раскольников в первое время по отделении от церкви, пока имелись у них священники древнего, дониконовского поставления и пока еще не явилась настоятельная нужда в епископстве. Но вот и священников, получивших поставление до «нарушения веры», не осталось у раскольников; неизбежно возникал вопрос: кто же теперь поставит им новых законным порядком? где взять епископа, который мог бы восполнить этот недостаток? и как может их общество, именуясь церковию, существовать без епископа, равно как может ли оно, существуя без епископа, быть и именоваться церковию?

Тогда, в этих затруднительных обстоятельствах, значительная половина старообрядцев пришла к решению, что якобы священство не безусловно необходимо в церкви Христовой, что по нужде, в гонительное время, при господстве антихриста, церковь может существовать и без законных строителей таин, что спасение верных и без их посредства вполне возможно, как проповедовалось это и раньше некоторыми первоучителями раскола, Аввакумом, Никанором и др. (Образовалась Беспоповщина). На такой отчаянно-смелый шаг не решилась другая, не менее значительная половина старообрядцев. Не разделяя того мнения, что будто вселенская церковь может существовать без богоучрежденного священства и что будто спасение верных возможно и без участия в богоучрежденных таинствах, совершаемых только нарочито поставленными для сего служителями церкви, напротив держась неуклонно того правого учения, ясно выраженного в священном и отеческих писаниях, что церковь без богоучрежденной иерархии существовать не может, старообрядцы, не решившиеся уклониться в беспоповство, все внимание и все тщание устремили на то, как бы восполнять свое вымирающее «древлеправославное» священство даже при неимении своего «древлеправославного» епископа (который один только и мог бы восполнить им этот недостаток). Они признали возможным принимать от Великороссийской церкви священников, хотя и получивших «никонианское» поставление, но, по крайней мере, крещенных по «древнему», дониконовскому чину; потом решились принимать и вообще «бегствующих» от церкви Великороссийской иереев, т.-е. поставленных православными епископами, но согласившихся по тем или другим побуждениям оставить православие и перейти к раскольникам для отправления священнических действий (Образовалася Поповщина).

Приняв такое решение, раскольники-поповцы не могли не приметить, что подают законный повод обвинять их в противоречии самим себе: они огласили Грекороссийскую церковь чуждою благодати и за это мнимое истребление в ней благодати прекратили всякое с нею общение; теперь же, чрез принятие священников, поставленных в Грекороссийской церкви, самым делом показывали, что признают в ней сохранение благодати священства и общения с нею не чуждаются. Чтобы избежать этого противоречия, раскольники стали приискивать, в основание своего решения – принимать священников от церкви Российской, отеческие правила, будто бы представляющие на сей случай оправдание для них, именно те, которыми дозволялось принимать от некоторых ересей приходящих священников в сущем их сане, стали также подыскивать примеры таких приятий в истории древней церкви, или так называемые святоподобия⁴. Таким образом, они надеялись и крайнюю нужду в священстве по возможности восполнить, и с своими понятиями о церкви Грекороссийской, что она якобы повреждена ересями, не впасть в противоречие. Здесь, однако же, являлось новое затруднение, – возникал вопрос: имеет ли церковь Грекороссийская соответствие с теми еретиками древности, от которых дозволяют правила принимать священников в сущем их сане? Вопрос о степени повреждения церкви Грекороссийской ересями у старообрядцев был уже решен: православные подведены под разряд еретиков первого чина и положено было принимать их в раскол чрез повторение над ними крещения⁵. Бегствующие священники в этом отношении не могли составлять исключения: поэтому надлежало принимать их первым чином. Но и сами раскольники сообразили, что с повторением крещения совершенно несовместимо сохранение священства, и что отеческие правила и святоподобия, дозволяющие принятие приходящих от ереси священников в сущем их сане, к еретикам первого чина никак не могут быть приложены. Чтобы сохранить в отношении к бегствующим иереям верность завету предков – еже покрещивати от Великороссийской церкви приходящих, но вместе не обнажить их и священства, придумали некоторые погружать их при крещения в полном иерейском облачении, другие предлагали совершать над ними весь чин крещения, но без погружения в воду. Были учинены и опыты подобных чиноприятий; но, по очевидной их несообразности, большинством старообрядцев они были отвергнуты. Нашли более сообразным с правилами принимать бегствующих иереев, как еретиков второго чина, а равно и всех уже от Великороссийской церкви приходящих принимать только под миропомазание, отменив, таким образом, завещанный предками обычай и сделав, очевидно, отступление от своих первоначальных понятий о степени мнимого падения церкви Российской. Однако же и против этого решения нашлись возражатели, находившие, что и повторение миропомазания над приходящим от церкви священником требует вторичного поставления в священство, с сохранением же сей последней тайны не согласует. Поэтому некоторые предлагали совершать миропомазание над приходящими иереями тем же странным способом, как прежде совершали крещение, то есть облекши присоединяемого в полное священническое облачение; другие же, более разумные, находили возможным в приятии беговующих священников ограничиться одним прокоятием ересей, то-есть принимать их третьим чином⁶.

И так, в обществе старообрядцев, не дерзнувших подобно беспоповцам отвергнуть безусловную необходимость священства в церкви Христовой и, за неимением епископа, решившихся удовлетворять сей нужде посредством бегствующих от Великороссийской церкви иереев, вскоре же после такого решения возникло много недоумений и разногласий по самому главному вопросу – вопросу о чиноприятий сих бегствующих иереев, – и разногласия эти ясно свидетельствуют, что сами раскольники сознавали неудовлетворительность принятого ими решения, невозможность без явного себе противоречия заменить своих «древлеправославных» священников приходящими от церкви Великороссийской, в этой последней получившими рукоположение в священные степени. Притом же, очень скоро пришлось им убедиться, что бегствовали от Великороссийской церкви большею частию священники недостойные этого имени, подлежавшие и подвергшиеся суду за разные преступления, даже лишенные сана, – вообще люди порочной жизни, попиравшие и совесть, и веру, и святыню таинств. Пороки и бесчиния беглых попов, в первое время особенно соблазнявшие старообрядцев, делали еще более ощутительным для них сознание неудовлетворительности принятого ими способа восполнять недостаток «древлеправославного» священства «бегствующим» от Великороссийской церкви. Истые ревнители старообрядчества крайне тяготились таким «сумнительным» положением своей глаголемой церкви, видели настоятельную нужду как-нибудь выйти из него и искали к тому способов. Другого способа им не представлялось, как приобрести «древлеправославного» епископа, который мог бы снабжать их законно-поставляемым священством. У старообрядцев издавна ходили слухи о существовании в каких-то далеких и неведомых странах именно епископов «древлеправославных», не принявших Никоновских ново применений. Были предпринимаемы даже и попытки к отысканию таких епископов. Но попытки были безуспешны и надежда иметь «древлеправославных» епископов оказалась тщетною. Тогда «ревнители благоустроения церковного (как выражается один из новых старообрядческих историков) возымели тщание снискать себе епископа по примеру принимаемых от Великороссийской церкви священников⁷, – то-есть они решились поискать между православными епископами такого, который, подобно беглым попам, согласился бы, под условием известного чиноприятия, поступить в старообрядчество, и, будучи принять в сущем его сане, совершал бы у них все архиерейские действа: тогда (рассуждали они) их глаголемая древлеправославная церковь имела бы полное трехчинное устройство иерархии и не терпела бы нужды в священстве, – тогда вместо принимаемых по нужде «лжеименных» иереев они получали бы от своих епископов (хотя первый из них и сам тоже был бы принят от ереси) своих, по древнему чину поставленных и ими самими излюбленных, священников⁸.

Мысль об искании бегствующего от православной церкви архиерее первоначально возникла у старообрядцев тех мест, где они пользовались большей свободой и безопасностью, а потому имели и больше возможности спокойно обсуждать свое положение, равно как заняться устроением своих «церковно-иерархических дел». Такими сравнительно безопасными для старообрядцев местами жительства в первые времена существования раскола служили украйные страны, лежавшие за тогдашними границами российского государства, и особенно за так называемыми рубежами польским и литовским, куда во множестве стекались старообрядцы. Здесь-то, и преимущественно на Ветке, сделавшейся под покровительством пана Халецкого и самого польского короля⁹ средоточием поповщины, старообрядцы решились первоначально принимать, за оскудением «древлеправославных» священников, приходящих от Великороссийской церкви попов; здесь возникли и разногласия по вопросу о чиноприятии бегствующего священства; здесь выражалось громко и недовольство этим «чужеименным, своевольным» священством; здесь же, наконец, сделаны и первые опыты искания от православной церкви приходящих епископов¹⁰.

Первые, известные нам по точным историческим указаниям, попытки со стороны раскольников приобрести епископа по примеру бегствующих иереев были сделаны в 1730 году¹¹. Дело начали ветковские старообрядцы вместе с стародубцами Дьяконова согласия. По зрелом размышлении, а может быть и после надлежащих справок, найдено было, что к российским епископам с таким делом обращаться неудобно; с большей вероятностью успеха они рассчитывали на Ясского митрополита Антония, который, как им было известно, не чуждался старообрядцев, живших в Молдавии, и особенно в Яссах¹². Чрез этих последних ветковские и стародубские раскольники действительно решились войти в сношение с митрополитом Антонием по делу о епископе. Достойно замечания, что в этот первый раз старообрядцы хлопотали не о том, чтобы склонить к переходу в их общество кого-либо из наличных православных епископов, но желали, чтобы Антоний поставил нового епископа нарочито для них и из собственной их среды, которого, однако же, как само собою понятно, они подвергли бы потом установленному чиноприятию.

Митрополит Антоний, без сомнения, мало знакомый с расколом, не проникая в замыслы раскольников, соглашался исполнить их желание. Получив об этом уведомление, ветковский игумен Власий, от имени всех иноков и «многих тысяч народа», подал в 1730 году «просительный лист» митрополиту о поставлении для них епископа; затем отправлен был в Яссы для рукоположения и избранный на епископство казначей Покровского Ветковского монастыря инок Павел. Прошение было поддержано владетелем Ветки – паном Халецким и самим молдавским господарем, которому также подан был просительный лист. Но так как митрополит Антоний почему- то медлил решением дела, то в следующем 1731 году, 5-го Мая, ветковцы подали новое прошение прибывшему тогда в Яссы Константинопольскому патриарху Паисию 2-му, на решение которого представил их дело и сам митрополит Антоний¹³. Всячески уверяя в своей преданности и «верности вселенским патриаршим престолам», ветвовцы умоляли Паисия „даровать им святителя и возобновить их божественным священноначальством“, т. е. выражали готовность и желание принять епископа от руки греческого архипастыря¹⁴. Патриарх Паисий выразил согласие исполнить их просьбу, если только поставленный для них епископ даст клятвенное обещание во всем последовать учению православной церкви, т. е. под условием отречения от раскола¹⁵. Принять это условие ветковцы не нашли возможным, и дело по сему прекратилось. Таким образом, первое покушение старообрядцев приобрести епископа по примеру бегствующих иереев кончилось ничем¹⁶.

Первая неудача только сильнее пробудила в старообрядцах желание приобрести своего собственного епископа; они становятся теперь даже гораздо менее взыскательны и разборчивы относительно способов приобретения и личных качеств искомого епископа, нежели как были в своих сношениях с Молдовлахийским митрополитом и Цареградским патриархом. Спустя два года после ясской неудачи у них действительно явился епископ – знаменитый в истории раскола Епифаний¹⁷. Он был поставлен в епископы для города Чигирина Молдовлахийским митрополитом Георгием¹⁸; но поставление это канонической правильности не имело и действительным признано быть не могло, ибо получено было незаконным путем и при условиях, составляющих решительное препятствие к получению епископского сана. Епифаний, по фамилии Реуцкий, человек темного происхождения¹⁹, поселившись в Киеве и постригшись здесь в монахи, умел вкрасться в расположение Киевского архиепископа, сделался его келейником, был посвящен в иеромонахи и, по некоторым сказаниям, даже несколько времени управлял, в звании игумена, Козелецким Георгиевским монастырем²⁰. Здесь он учинил преступления, за которые духовным судом лишен был священнического сана и до предания суду гражданскому содержался под караулом²¹. Убежав из-под стражи, после скитаний по разным местам, Епифаний опять явился в Киеве и по благосклонности архиепископа допущен к занятиям в его канцелярии²². Пользуясь этим своим положением в архиерейском доме, он украл здесь принадлежавшие Киевскому архиепископу печати и составил на имя Ясского митрополита Георгия подложные письма – одно от Киевского владыка, которым этот последний якобы просил Молдовлахийского митрополита поставить его – Епифания, в сан епископа, другое – от Чигиринских граждан, якобы желавших иметь его епископом именно своего города; посредством этих подложных документов, скрепленных крадеными печатями, равно как при помощи немалых подарков, он действительно успел склонить митрополита Георгия к совершению над ним епископского поставления²³. Спустя немного времени Епифаний был взят русским правительством и предан суду. Св. Синод, не признав его за епископа, так как он обманом и деньгами восхитил этот сан, постановил лишить его даже и монашеского звания; а гражданское правительство, „ради коронования второго императора“²⁴, смягчая следующее Епифанию наказание, решило сослать его на постоянное жительство в Соловецкий монастырь, причем, ради того же события, было возвращено ему Синодом и монашеское звание. Из Соловецкого монастыря Епифаний бежал и хотел пробраться за границу; но опять был поймал, лишен монашества, высечен плетьми и приговорен к ссылке. Тогда-то ветковские раскольники, чрез посредство своих московских одноверцев следившие за ходом дела об Епифании и вступившие с ним в переговоры, решились залучить его к себе в архиереи: когда Епифания повели в ссылку, раскольники отбили его у конвойных солдат²⁵, доставили на Ветку и приняли в качестве действительного епископа²⁶. Итак первый обретенный раскольниками архиерей в сущности был не кто иной, как выкраденный ими колодник, когда-то обманом и куплею получивший архиерейское поставление, за разные преступления лишенный даже священнического и монашеского звания и подвергнутый позорной, площадной казни. Впрочем, и сами старообрядцы скоро возымели сомнение насчет приобретенного ими епископа. Подлинную историю того, как Епифаний получил епископский сан, что было с ним прежде и после этого события, знали немногие из старообрядцев; сомнение возбудил Епифаний, по сказанию одних, собственно тем, что не скрывал своего нерасположения к старообрядчеству²⁷, а по сказанию других, старообрядцы усомнились главным образом относительно его крещения, – стали подозревать, не крещен ли он чрез обливание²⁸. При такой подозрительности и недоверчивости, взаимные отношения между старообрядцами и их первым епископом сделались крайне натянуты, и когда Епифаний вскоре потом снова был взят русским правительством, старообрядцы даже были довольны, что ему пришлось недолго архиерействовать на Ветке²⁹. Тем не менее, однако же, в течение семи, или восьми месяцев своего архиерействования у старообрядцев Епифаний успел поставить им немало попов и дьяконов³⁰; и хотя вследствие возникших об нем сомнений и споров старообрядцы отбирали у посвященных им попов ставленныя грамоты, все таки попов епнфаниева постановления у раскольников осталось довольно по разным местам³¹; явились даже защитники и приверженцы Епифания, образовавшие особую секту, известную в истории раскола под именем Епифановщины.

Спустя каких-нибудь пятнадцать лет по удалении Епифания из Ветки, несмотря на данный старообрядцам урок быть разборчивее и осторожнее в приобретении архиерея, у них явились еще два епископа: знаменитая двоица сия были – Афиноген и Анфим.

Из Воскресенского монастыря, именуемого Новой Иерусалим, в сороковых годах ХѴII-го столетия бежал черный дьякон Амвросий³². Назвавшись священноиноком Афиногеном, он отправился искать счастья и наживы к раскольникам, и именно в Стародубье, заменившее Ветку после первого ее разорения. Здесь приняли его в старообрядчество и допустили к отправлению священнических треб. Приметив, что желание завестись своим епископом после недавней неудачи нисколько не охладело у раскольников, он, как человек в высшей степени ловкий, задумал воспользоваться такими благоприятными для него обстоятельствами. Сначала осторожно, с большими опасениями, стал он распространять слухи о своем мнимом епископстве. Когда слухи эти произвели желаемое действие, он, уже ничем не стесняясь, выдал себя за епископа и сочинил целую сказку о своем посвящении в епископский сан для нахождения при сосланном императоре Иване Антоновиче³³. Правда, между старообрядцами нашлись и люди осторожные, как видно, незабывшие урок Епифания, – стали наводить, где следовало, нужные справки о новопоявившемся епископе; но пока наводились справки, Афиноген успел наставить раскольникам и попов и дьяконов³⁴. В качестве епископа жил он преимущественно в раскольнических селениях по берегам Днестра и Буга (здесь главным его местопребыванием было селение Борское), также в Молдавии, у здешних старообрядцев: везде принимали Афиногена с полным доверием, как епископа, и действовать по-архиерейски никто ему не препятствовал. Когда же, после надлежащих справок, обман обнаружился и слухи о самозванстве Афиногена начали распространяться по раскольническим селениям, он воспользовался первым удобным случаем и бежал за польскую границу: здесь, в городе Каменце, принял католичество, записался в военную службу, женился и на добытые самозваным архиерейством раскольнические деньги стал жить настоящим паном. Это последнее превращение Афиногена из раскольнических епископов в польские жолнеры совершилось в начале 1753 года.

С соблазнительной историей Афиногена имеет тесную связь история и третьего раскольнического епископа – Анфима. Это был чернец пожилых уже лет, человек быстрого ума и довольно начитанный, но в высшей степени своенравный, упрямый и надменный. Гордость и сгубила его, сделала „посмешищем для всех“. Сначала, к общему удивлению знавших его старообрядцев, Анфим назвался попом и стал отправлять священнические службы в им самим построенной и освященной церкви, в четырех верстах от Ветки („между Гомлею и Веткою, при Соже реке“, по словам Алексеева), в местечке Боровицах, где основал он жительство, прибежав из Москвы с одним купеческим семейством и какой-то слабоумной богатой барыней, которых умел забрать в свои руки³⁵. Не довольствуясь тем, что выдал себя попом, он задумал еще, по примеру Афиногена и при его содействии, сделаться епископом. Для поставления в епископы он нарочно ездил к Афиногену: тот поставил его на первый раз только в архимандриты. В этом звании Анфим, нисколько не стесняясь, начал действовать по-архиерейски, и даже поставлял священников; но все-таки он видел нужду, порядка ради, получить архиерейское поставление, за которым и обратился еще раз к Афиногену. Этот последний не отказался поставить Анфима и в архиереи; но озабоченный распространившимися тогда слухами о его собственном самозванстве, не нашел возможным ни сам приехать для этого к Анфиму, ни его пригласить к себе, потому что не имел определенного местопребывания. Условились, чтобы поставление совершено было заочно: в назначенный день, именно в великий четверток, 11 апреля 1753 года, тот и другой должны были служить литургию, и в обычное время Анфим должен был возложить на себя архиерейские облачения, а Афиноген – прочесть молитвы на поставление епископа. Анфим исполнил условие в точности, – в определенное время, за торжественной службой, при большом стечении народа, облекся в архиерейские одежды и затем продолжал литургию по архиерейскому Служебнику; а что касается Афиногена, то в это время он был уже католиком и записался на службу в польские войска: если он вспомнил тогда об Анфиме, облекавшемся в чин архиерейства, то без сомнения только затем, чтобы поглумиться и над Анфимом и над всеми раскольниками... Над Анфимом стали смеяться и сами раскольники, когда огласилась история его мнимого рукоположения; а некоторые из них, более серьезные, размышляя об Анфиме и вообще, о том, что делается в старообрядчестве, пришли в изумление и страх: „многих смех на себе привлаче, – пишет об Анфиме раскольнический историк, – разумным же страх, яко тако скорыми ногами к подложному епископу притече³⁶. Досада и стыд принудили Анфима бежать с берегов Сожи, где, неподалеку от Ветки и Стародубья, хотел он утвердить свою епископскую кафедру. Стопы свои он направил за реку Днестр и дальше – в пределы Молдавии и нынешней Буковины, в Добруджу и за Кубань, – все с тою целию, чтобы основаться где-нибудь в звании старообрядческого епископа. В то же время, чувствуя нужду исправить как-нибудь свое странное, столько смеху наделавшее, посвящение в епископы, он обращался к нескольким православным архипастырям – Мисаилу Радоуцкому, проживавшему в Драгомирнском монастыре, Иакову Ясскому, Даниилу Браиловскому, – просил у них или „навершения“ прежнему поставлению, или нового рукоположения. Хотя и трудно поверить, чтобы мог он достигнуть этой цели, но сам он утверждал, что один из упомянутых архиереев, именно Даниил Браиловский, будто бы действительно рукоположил его, даже назвал „епископом Кубанским и Хотинские Раи“, а впоследствии „архиепископом всего православия“. В разных местах, то в Добрудже, то на Кубани, раскольники действительно принимали его в качестве епископа и дозволяли ему ставить попов, доколе, заподозрив в обмане, не изгоняли с бесчестием. Так странствовал он из места в место несколько лет, пока свою бурную, исполненную приключений, жизнь не кончил бедственно: раскольники бросили Анфима в Днестр с камнем на шее.

Таким образом, в половине XVIII столетия, вскоре один за другим, явились у раскольников три епископа. Все они поставляли попов, вообще совершали архиерейские действия, и были приветствованы старообрядцами как первоначальники столь желаемой ими, собственной, самостоятельной иерархии; но сами же старообрядцы весьма скоро убеждались горьким опытом в непригодности, в самозванстве каждого из этих епископов, а двух последних признали даже позором для старообрядчества, так что и самую память об них желали бы изгладить из своих летописей³⁷.

Неудачные опыты не охладили в раскольниках желания завестись собственной иерархией: они продолжали, как и прежде, искать епископов; только при этом соблюдали уже гораздо больше разборчивости и осторожности относительно личных качеств и самых способов приобретения искомых епископов.

Эти искания особенно усилились у раскольников в царствование императрицы Екатерины II, когда в гражданском, общественном и религиозном положении старообрядцев последовала значительная перемена к лучшему. По вступлении на престол, Екатерина предоставила старообрядцам права, каких они доселе никогда не имели, – права, во многом уравнявшие их с прочими гражданами государства; немалую также предоставила им свободу в исповедании их веры, в отправлении религиозных обрядов. Этим улучшением общего положения старообрядцев она желала особенно привлечь обратно в Россию находившихся за границей раскольников. И перемена правительственных отношений к расколу действительно не осталась без последствий: пограничные места, доселе служившие как бы центрами старообрядчества, откуда исходили церковные и иные узаконения, имевшие обязательную силу для всего почти старообрядческого мира, в царствование Екатерины II утратили свое прежнее значение, и напротив внутри государства, частью на старых местах, частью на новых, образовались сильные по своим материальным средствам и религиозному значению старообрядческие общины, к которым начали тяготеть все прочие, подчинившие себя их влиянию, – таковы Стародубье в южной половине России, Иргиз – в восточной, и особенно Москва, которая сделалась как бы средоточием раскола. Решение церковных старообрядческих вопросов, происходившее доселе главным образом за литовским рубежом, производится теперь здесь, во внутренних пределах России, в местах сделавшихся центральными для старообрядческих населений, и преимущественно в Москве: здесь же теперь и для решения вопросов о приобретении епископства, вообще об устройстве иерархических дел у старообрядцев, открываются совещания, собираются многолюдные соборы, о каких прежде не смели и помыслить старообрядцы.

В первые же годы царствования Екатерины II по вопросу о приобретении епископа происходило в Москве у старообрядцев замечательное совещание, в котором участвовали не только поповцы московские и стародубские, но и раскольники главных беспоповщинских согласий – Поморского и Федосеевского³⁸. Главною целью этого собрания представителей столь различных и враждебных между собою толков было взаимное обсуждение способов, какими можно было бы достигнуть превращения прискорбных и гибельных для старообрядчества раздоров и разделений на секты, восстановить в нем единство и подобающее „древлеправославной“ церкви устройство. Все согласны были, что единственным к тому средством служило бы приобретение „древлеправославного“ епископа, при котором их глаголемая церковь во всем согласовала бы древней, до лет Никона патриарха в неповрежденном православии и благочестии пребывавшей. Но каким способом приобрести „древлеправославного“ епископа? Старообрядцы поповского согласия, в виду благоснисходительности правительства к раскольникам, предлагали обратиться к „великороссийским архипастырям“ для поставления в епископы избранного общим советом старообрядцев кандидата, которого приняли бы потом по известному чину; на такую меру не соглашались и не могли согласиться беспоповцы, уже окончательно решившие вопрос об отношении к церкви Грекороссийской и в силу этого решения, признавшие незаконным принятие даже бегствующих от церкви священников, – и им-то, без сомнения, принадлежала мысль: нужды ради, которая „всех средств, какие ведут к точному исполнению всего в законе, хранить и исполнять не обязана, но свободна“, сделать применение закону, прибегнуть к чрезвычайному способу поставления епископа, на который однако же имелся бы в святоотеческих подобиях образец³⁹. Именно предложили поставить избранное лицо, на основании бывшего в древлерусской церкви святоподобия⁴⁰, главою св. Златоуста, а потом, когда это было признано неудобным, – рукою митрополита Ионы, или другого из почивающих в Москве святителей, каковое посвящение, как они рассуждали, уже несумнительно было бы древлеправославным⁴¹. Предложение это сначало принято было в совещании как мудрое, решающее все затруднения; но, по размышлении более зрелом, отвергнуто, как неудобоисполнимое и с существом дела не вполне сообразное. Этим и кончилось совещание⁴².

Когда таким образом осталась безуспешною эта новая попытка к учреждению самостоятельной старообрядческой иерархии, предпринятая по взаимному согласию раскольников различных сект: тогда поморские и федосеевские учители навсегда уже отказались от мысли о восстановлении „древлеправославной“ иерархии, от искания архиерейства; поповцы, напротив, с прежним и даже большим усердием продолжали это искание, твердо держась при том своей прежней мысли о приобретении епископа от церкви православной по примеру бегствующих священников. Вскоре же после описанного совещания обратились они с просьбою о поставлении епископа к находившемуся в Москве, бывшему грузинскому, архиепископу Афанасию: Афанасий,конечно,не вполне понимавший значение этой просьбы, отказался исполнить ее на том только основании, что, состоя под ведением Св. Синода и не имея своей кафедры, действовать самостоятельно не может; он посоветовал старообрядцам отправиться в Грузию, где, как уверял он, желание их удобно может быть достигнуто. Старообрядцы не оставили без внимания этот совет, действительно отправили за Кавказ избранных людей просить епископа от грузинских архипастырей; но посланные принуждены были возвратиться назад, не доехав до Грузии, так как сообщение с Кавказом по причине открывшихся военных действий было прервано⁴³. Потом жившие за Днепром поповцы делали попытку склонить крымского митрополита к поставлению для них епископа; но митрополит, очевидно, разумея их просьбу, как просьбу об учреждении за Днепром новой православной епископии, не нашел возможным исполнить оную без предварительного на то разрешения от патриарха Константинопольского, – высшей церковной власти, от которой и сам стоял в зависимости. Таким образом, и отсюда раскольники возвратились ни с чем. Есть известие, что около того же времени старообрядцы делали приглашения поступить к ним в епископы некоторым из русских архипастырей, и в том числе святителю Воронежскому Тихону, который, как видно, и в старообрядческих обществах возбуждал благоговение своею святою жизнию⁴⁴. Само собою разумеется, что у русских архипастырей предложения раскольников имели еще менее успеха, нежели у незнакомых с расколом иноземных православных архиереев. Между тем случились в Москве, у здешних поповцев, события которые, не имея, по-видимому, тесной связи с занимавшим старообрядцев делом об искании архиерейства, оказали однако же на судьбу этого дела решительное влияние.

Бесплодные искания архиереев, а равно и приобретение таких, как Епифаний, Афиноген, Анфим, само собою, разумеется, не избавили раскольников от необходимости иметь бегствующих от Великороссийской церкви иереев, и беглые попы у них действительно имелись постоянно, хотя и были приобретаемы с немалым трудом и с явным отвращением от этих „чужеиименных“ пастырей. С воцарения императрицы Екатерины II-й открылся и для беглых попов более свободный доступ к раскольникам. Особенно стремились они в те, образовавшиеся во внутренних пределах империи, богатые старообрядческие общины, где внешнее довольство и материальные выгоды служили для них сильной приманкой. Таким вожделенным приютом для бегствующего священства явилось в Москве, вскоре же после своего учреждения в 1771 году быстро возраставшее и богатевшее, Рогожское Кладбище. Здесь-то один из беглых попов, Василий Стефанов⁴⁵, успевший приобрести себе великий почет у московских половцев, проповедуя, что приходящих от Великороссийской церкви мирян и священного чина, на основании якобы древних примеров, надлежит принимать непременно вторым чином, под миропомазание („перемазывать“ по выражению поповцев), задумал ради вящего укоренения этого обычая, а более из своих личных расчетов, устроить на Кладбище варение мира, так как по сознанию самих старообрядцев древнего, иосифовских времен, мира у них тогда уже не имелось и перемазывать было нечем. Святотатственное действие это было совершено на Рогожском Кладбище в 1777 году.

Таким образом, в Москве, не думая долго, решили для всего старообрядчества доселе остававшийся не решенным окончательно вопрос о чиноприятии бегствующих от Великороссийской церкви священников, признав за несомненное, что они должны быть принимаемы по второму чину. Но и теперь, как прежде, решение этого вопроса вызвало у старообрядцев горячие споры, которые и в отношении к исканию архиерейства имели последствия очень важные.

Наиболее сильными противниками перемазанства явились старообрядцы Дьяконова согласия, у которых издавна принято было правилом – принимать приходящих от Великороссийской церкви духовных и мирян по третьему чину. Притом же в рогожском учении о перемазанстве они видели решительное препятствие к принятию от Великороссийской церкви епископов, о чем они старались ревностнее всех прочих старообрядцев. Дьяконовцы объявили, что введенное рогожскими учителями принятие бегствующих священников вторым чином, под миропомазание, противно церковным правилам и, как незаконное, должно быть оставлено, – что принятие должно быть совершаемо, согласно правилам, по третьему чину. На возражения Дьяконовцев рогожцы отвечали дерзким требованием – беспрекословно подчиниться принятому у них учению. Между теми и другими начались препирательства. Со стороны Дьяконовцев главным деятелем явился стародубского Покровского монастыря инок Никодим, успевший показать себя горячим приверженцем мысли о приобретении епископа от церкви православной на московском совещании 1765 года и принимавший личное участие в совершенной с сею целию неудачной поездке в Грузию. Споры Дьяконовцев с защитниками перемазанства обратили на себя внимание всего старообрядчества и грозили ему новым разделением. Чтобы положить им конец и предотвратить такой печальный исход их, признали необходимым подвергнуть вопрос о чиноприятии бегствующего священства общесоборному рассмотрению и решению. В конце 1779 г. и в начале 1780 действительно происходили с этою целию многочисленные и многолюдные собрания московских и разных мест старообрядцев, нарочно для сего приехавших в Москву. Здесь инок Никодим победоносно состязался с рогожскими учителями, во всей очевидности раскрыл несостоятельность защищаемого ими обычая – подвергать миропомазанию священников, принимаемых от церкви в сущем их сане, доказал неопровержимыми доводами, что от подлежащих миропомазанию еретиков второго чина приходящие священные лица в сущем их сане принимаемы быть не могут, но паки поставляются в свои саны, и потому приходящие к старообрядцам от Великороссийской церкви священники, как не лишаемые принадлежащих им санов и не требующие нового поставления, должны быть принимаемы по образцу еретиков не второго, а третьего чина, т.-е. чрез одно проклятие ересей⁴⁶. Но ни красноречие Никодима, ни сила его доказательств, как известно, не вразумили рогожских ревнителей перемазанства, уже гордых своим богатством и значением в старообрядчестве, „искавших, по выражению Никодима, не правды и рассмотрения, но победы и одоления“: желаемое общесоборное мирное решение вопроса о чиноприятии бедствующих иереев не состоялось; напротив случилось именно то, чего не желали, – совершенное отделение Дьяконовцев, оставшихся при своем мнении, от сторонников Рогожского Кладбища, которые в свою очередь упорно держались обычая „перемазывать“ беглых попов и получили с этого времени название „перемазанцев“, – они составили огромное большинство в поповщине⁴⁷.

Те и другие пошли теперь совершенно различными путями.

Дьяконовцы, после отделения от перемазанцев, еще с большим усердием стали искать сближения с церковию чрез приобретение от оной епископов. После новой неудачной попытки получить епископа теми же способами, какие были употребляемы прежде⁴⁸, они решились искать священства законным порядком от Российского Святейшего Синода. Главным деятелем и руководителем в этом предприятии был тот же инок Никодим и предприятие его, как известно, кончилось учреждением Единоверия. Единоверие, открывая чтителям так называемых старых обрядов законную возможность иметь для отправления всех церковных служб по напечатанным до Никонова патриаршества богослужебным книгам священников, поставленным православными епископами и состоящих в иерархической от сих последних зависимости, то есть, и при соблюдении своих особых обрядов, быть членами истинной церкви, имеющей полную, в трех чинах, и законно устроенную иерархию, послужило для Никодима и всех подобных ему искренних искателей архиерейства прямым исходом из этих почти столетних бесплодных исканий. Для всех старообрядцев, более или менее ясно сознающих лживость чужеименного бегствующего священства, ищущих законной, правильно устроенной иерархии, но вместе желающих сохранить и свои так называемые старые обряды. Единоверие действительно сделалось вожделенным средством удовлетворения их заветных желаний. Вот почему со времени его учреждения мы уже не видим попыток к приобретению своего собственного епископа в той, не зараженной раскольническим фанатизмом и невежеством, так сказать, лучшей половине старообрядчества, представителями которой были старообрядцы Дьяконова согласия: для них вопрос об архиерействе, о правильно устроенной иерархии, решен был учреждением Единоверия, – и на такое его решение не мало повлияли именно споры Дьяконовцев с защитниками перемазанства⁴⁹.

С своей стороны и раскольники, принявшие учение перемазанцев, со времени этих споров, можно сказать, также покончили с вопросом о епископстве, об особой раскольнической иерархии, устранив его, как уже излишний теперь. Если в начале мысль о приобретении епископов и самое искание архиерейства были вызваны разными сомнениями и недоумениями относительно чиноприятия бегствующих священников, то теперь, когда на Рогожском Кладбище так отважно порешили со всеми на этот счет недоумениями, провозгласив перемазанство всеобдержным обычаем приятия бегствующих иереев, очевидно, уничтожен был самый повод к исканию архиерейства: не питая более никаких сомнений относительно беглых попов, принимаемых вторым чином, большинство раскольников удовлетворялось ими вполне и не видело никакой надобности желать своих собственных епископов, хлопотать об учреждении своей собственной иерархии. И с этого времени, в течение полустолетия, в этой многочисленнейшей половине старообрядцев поповщинского согласия мы также не видим попыток к приобретению архиерейства; беглопоповство же, напротив, в течение этого полустолетия достигло небывалого дотоле процветания: способ приобретения беглых попов организовался в целую систему, образовались центры, откуда беглые попы, как бы получая своего рода посвящение, расходились по разным местам, где раскольники имели в них нужду, и между этими центрами первенствующее значение приобрел Иргиз⁵⁰.

Не подлежит сомнению, что явление это своим существованием весьма много обязано было и той свободе, какою вообще пользовались раскольники при Екатерине II-й и Александре I-м, в частности же тому снисходительному воззрению на самих беглых раскольнических попов, которого держалось в это время правительство и крайним выражением которого были Высочайше утвержденные 26 марта 1822 г. правила, предоставлявшие беглым попам, если только не было за ними уголовных преступлений, право беспрепятственного пребывания и отправления службы у раскольников во всех местах, с тем единственно условием, чтобы они „для порядка вели метрики“ и представляли метрические ведомости гражданскому начальству⁵¹.

Итак, со времени знаменитых споров между старообрядцами Дьяконова согласия и так называемыми Перемазанцами исканий архиерейства в старообрядчестве уже не было в течение целого полустолетия: наиболее искренние искатели правильно устроенной иерархии нашли себе удовлетворение в Единоверии; большинство же раскольников, решив себе, хотя и с явным нарушением церковных правил, вопрос о чиноприятии беглых попов, умело вполне примириться с этим так называемым „бегствующим“ священством, – и так как вследствие предоставленной им свободы и при помощи своих богатых материальных средств недостатка в беглых попах они никогда не имели, то мысль о приобретении своего собственного епископа была оставлена ими окончательно. Тогда только снова возникает в среде их эта прежняя мысль, когда строгие меры правительства положили конец свободному доступу к ним беглых попов, когда началось и почувствовалось „оскудение бегствующего священства“, как некогда „оскудение священства древлеправославного“.

Быстрое распространение беглопоповства, особенно после издания указа 26 Марта 1822 года, равно как вообще широкое развитие раскола вследствие злоупотреблений раскольников предоставленною им религиозною свободою, обратили на себя особенное внимание императора Николая Павловича и внушили ему заботу о принятии необходимых мер к искоренению таких, по его искреннему убеждению, оскорбительных для православной церкви и нетерпимых в благоустроенном государстве явлений. В течении первых десяти с небольшим лет его царствования были изданы им одно за другим многочисленные распоряжения и узаконения, направленные к постепенному сокращению полученных раскольниками в прежние времена разного рода вольностей и льгот, – узаконения, в общей своей совокупности выражавшие именно твердое и неуклонное намерение императора положить конец если не самому существованию, то по крайней мере процветанию и дальнейшему распространению раскола, в частности же – прекратить „прискорбное для православной церкви“ беглопоповство.

Первым стеснительным для раскольнических беглых попов распоряжением императора Николая было воспрещение им разъезжать из одного места в другое. По возбужденному пермским гражданским губернатором вопросу, „могут ли старообрядческие священники отлучаться от своих мест для исправления треб в другие губернии“, Комитет министров 10 Мая 1827 года мнением положил: „переходы раскольническим священникам для исправления треб из уезда в уезд, а тем более из губернии в губернию, решительно воспретить, в случае же переездов их, если не будут иметь надлежащих видов, поступать с ними, как с бродягами“. 24 числа того же месяца, утверждая это мнение, император Николай собственноручно сделал следующую, многозначительную в отношении к дальнейшим делам подобного рода, надпись: весьма справедливо⁵². В том же 1827 году, 8-го Ноября, состоялось Высочайшее определение о попах Рогожского Кладбища, чтобы находившихся там до этого времени „оставить в покое“, но отселе „новых отнюдь не принимать⁵³. Это распоряжение было тем важнее и тем чувствительнее для раскольников, что касалось одного из главных центров поповщины и внушало опасение новых в том же смысле распоряжений, которые действительно и не замедлили последовать относительно раскольнических попов некоторых других мест, – именно Петербурга и Пермской губернии⁵⁴. Затем распоряжение это повелело было применить и ко всем старообрядческим обществам в России: 31 Января 1832 г. именно состоялось Высочайшее утверждение сделанного секретным комитетом постановления – „распространить на все губернии последовавшее Высочайшее повеление для С.-Петербурга, Москвы и Пермской губернии, чтобы вновь не позволять появляться беглым попам у раскольников, но прежних оставить в покое, как живущих на местах“⁵⁵. В 1836 году, Января 17-го, распоряжение это еще раз, и с особенной силой, подтверждено было относительно Иргизских монастырей, занимавшихся по преимуществу добыванием и доставлением в разные места беглых попов: повелено было „обязать старшин, или, как раскольники их называют, настоятелей Иргизских монастырей подписками впредь не принимать в сии монастыри на исправу беглых попов, так как сие противно и церковным и гражданским законам, с тем, что ежели кто осмелится сделать такую исправу, то допустившие сие старшины, а равно совершившие и принявшие оную попы будут преданы суду, как распространители ересей“. Вообще принятие беглых попов раскольниками под исправу было объявлено делом „сколь постыдным для них, столь же прискорбным для православной церкви“⁵⁶.

В своей постепенности и в своей общей совокупности, все эти направленные против беглопоповства распоряжения и узаконения, при более или менее точном и строгом их приложении, должны были привести к той именно цели, какую правительство и имело в виду, – к так называемому у раскольников „конечному оскудению бегствующего священства“, или, говоря проще, к совершенному прекращению „прискорбного для православной церкви“ беглопоповства. И никто не понимал это лучше самих раскольников. Правда, они умели, а теперь и еще больше научились, безнаказанно уклоняться от исполнения разных правительственных распоряжений: имея возможность и будучи готовы во всякое время какою бы то ни было ценою купить благосклонную снисходительность ближайших исполнителей этих распоряжений, они успевали парализовать всякую меру правительства, направленную против раскола, как бы разумно ни была она придумана. И строгие постановления относительно бегствующего священства они умели обходить до известной степени: не смотря на все строгости, беглые попы, только уже соблюдаемые в тайне, являлись у них и теперь. Но все же нельзя было не видеть, что постановления эти, угрожавшие в близком будущем, с постепенным вымиранием наличных дозволенных попов, окончательным прекращением этого „дозволенного“ священства, нанесли роковой удар беглопоповству вообще. Тайные, с величайшими предосторожностями с места на место переезжавшие попы не могли вполне заменить дозволенных. Кроме того, что их приобретение, препровождение с места на место и охранение во время отправления ими своих обязанностей сопряжены были с большими расходами и угрожали постоянной опасностью, личные качества этих, так называемых „проезжих“ попов внушали сомнение и отвращение даже невзыскательным на этот счет раскольникам: все они предавались безобразному пьянству и распутству; а так как относительно их уже нельзя было раскольникам собирать такие точные справки, какие делались о прежних „дозволенных“ попах, то между ними нередко оказывались запрещенные, лишенные сана, даже самозванцы, никогда не бывавшие священниками; явились, наконец, промышленники, торговавшие поповством и попами. Все это очень скоро дало почувствовать старообрядцам действительную силу и важность постепенно издававшихся правительственных распоряжений против беглопоповства: в виду той настойчивости, с какою следовали одно за другим эти распоряжения, они ясно поняли, что их „бегствующему священству“ действительно угрожает опасность „конечного оскудения“. Необходимо было придумать для отвращения этой опасности какие-либо более верные средства, нежели приобретение и содержание тайных попов под негласным покровительством продажных чиновников.

Более верного и удобного средства отвратить угрожающее „оскудение священства“ старообрядцы не находили, как просить Верховную власть о возвращении к прежним порядкам, о восстановлении в полной силе и действии изданных в 1822 году правил относительно священников, уходящих от православной церкви в раскол. И действительно просьбы такого рода были во множестве подаваемы от разных раскольнических обществ высшим правительственным липам и даже на Высочайшее имя. Почин в этом деле принадлежал московским поповцам, прихожанам Рогожского Кладбища, которых, как выше сказано, прежде других старообрядцев коснулись новые, стеснительные для их духовенства мероприятия. Как только последовало воспрещение принимать новых попов на Рогожское Кладбище, в том же 1827 году, главные по своему богатству и влиянию члены московского старообрядческого общества, от имени всех прихожан Рогожского Кладбища „возымели смелость, – как сами они впоследствии писали, – повергнуть к стопам великого государя императора все подданническое прошение“, в котором, изложив подробно, каким „бедственным положением в деле спасения“ угрожает им лишение возможности получать „законным порядком“ священников от Великороссийской церкви, какие отсюда могут проистекать „затруднения и недоумения“ для самого правительства по делам о старообрядцах, „умоляли благость Его Императорского Величества о дозволении им по-прежнему, на основании дарованных в 26 день Марта 1822 года правил, принимать приходящих к ним священников и диаконов“. Более трех лет напрасно ожидали они ответа на эту просьбу. Между тем воспретительный указ о недопущении новых беглых попов на Рогожское Кладбище, приведенный в действие, успел уже отозваться весьма невыгодными последствиями для московских старообрядцев, так что в 1831 году они решились сделать косвенное напоминание о поданной ими просьбе. Но теперь, после первого и недавнего неудачного опыта, они уже не „осмелились“ обращаться непосредственно к Государю и просить именно о восстановлении правил 1822 года, а подали просьбу на имя тогдашнего министра внутренних дел Новосильцева, и притом о дозволении только временного, частного отступления от изданного в 1827 году указа: они именно просили „о принятии вновь на убылое место одного уволенного от своего начальства заштатного священника, изъявившего согласие иметь жительство при московском старообрядческом Рогожском Кладбище и отправлять богослужение и христианские таинства по древлепечатным книгам“. Прошение это было представлено министром на Высочайшее воззрение. Император Николай, обратив внимание на употребленные в нем, очевидно с намерением, неопределенные выражения о тех обязанностях, какие должен исполнять просимый священник на Рогожском Кладбище, велел истребовать у подателей просьбы объяснение, не желают ли они принять этого священника, „как правильно уволенного духовным начальством, на правилах единоверческих церквей“. Взять у просителей это объяснение предписано было тогдашнему московскому генерал-губернатору князю Голицыну, который для этого и пригласил их к себе в Июне месяце того же 1831 года. Никак не ожидавшие предложения принять Единоверие, – предложение, которое, по их понятиям, было равносильно совершенному отказу на их просьбу, – московские старообрядцы ответили, что „на правилах единоверческих церквей принять просимого ими священника не желают, и впредь принимать на таковых правилах священников по совести своей изъявить согласие не могут“⁵⁷. Таким образом, и вторая просьба московских старообрядцев о восстановлении прежнего порядка в принятии беглых попов потерпела неудачу. Однако же оставить окончательно всякие попытки в этом роде они все еще не хотели, так как затруднения в приобретении священников, успевшие обнаружиться и по другим местам, настоятельно требовали какого-либо выхода из них.

Для совещания и рассуждения о средствах к отвращению этих затруднении, в начале 1832 года, памятного распространением на все старообрядческие общества воспретительного указа о беглых попах, съехались в Москву значительнейшие представители старообрядчества из разных мест, – из Стародубья, с Ветки, с Иргиза, Керженца, из поволжских и других городов. Все это были люди, имевшие значение и влияние в своих обществах; но между ними особенно выдавался по уму, начитанности и предприимчивому характеру молодых еще лет старообрядцев Афеоний Кочуев, приехавший с Иргиза с настоятелем Верхнепреображенского монастыря – Силуаном. Совещания происходили на Рогожском Кладбище, в так называемой конторе. Кроме приехавших иногородних депутатов на них присутствовали из прихожан Кладбища только самые значительные по своему богатству и общественному положению, также по своему влиянию на старообрядцев. Здесь, по настоянию более осторожных членов собрания, было, между прочим, решено сделать еще раз попытку просить правительство о восстановлении правил 1822 года, – присудили именно, чтобы московские старообрядцы, не утруждая более непосредственными просьбами ни государя, ни министра, подали прошение о ходатайстве за них пред Верховною властью своему ближайшему начальнику – московскому генерал-губернатору, и чтобы в то же время к участию в этом деле привлечь и петербургских старообрядцев, которые с своей стороны должны были ходатайствовать пред высшим правительством за все вообще старообрядчество.

Прошение от московского старообрядческого общества на имя князя Голицына, составленное Кочуевым, было подано князю в Мае 1832 года, – и, как следовало ожидать, было оставлено правительством без всякого внимания. Между тем отправилась из Москвы в Петербург депутация, состоявшая из нескольких влиятельных старообрядцев, в числе которых находился и Кочуев, для приглашения петербуржцев к участию в общих заботах о приискании мер для отклонения угрожающих старообрядчеству бедствий. Во главе петербургских старообрядцев поповского согласия в это время стоял купец Сергей Громов, известный своим богатством и имевший близкие связи со многими высшими сановниками: на это богатство и, особенно на эти его связи всего больше и рассчитывали старообрядцы. Московское прошение о восстановлении правил 1822 года Громов готов был охотно поддержать подачей такого же содержания просьбы на Высочайшее имя от лица всех российских старообрядцев; но, как человек опытный в делах подобного рода, он признал нужным предварительно справиться чрез сведущих людей, можно ли сколько-нибудь рассчитывать в настоящем случае, что просьба будет принята Государем благосклонно. Он решил именно объясниться и посоветоваться о своем деле с одним из самых близких к особе императора лиц – тогдашним шефом жандармов, графом Бенкендорфом, вниманием и благосклонностью которого имел счастье пользоваться. Вполне знакомый с характером и образом действий императора Николая, непоколебимо твердого в своих законодательных распоряжениях, граф Бенкендорф решительно отсоветовал Громову беспокоить Государя просьбою об отмене изданных им мероприятий против беглого раскольнического священства, так как просьба эта не может иметь ни малейшего успеха⁵⁸. Громов и последовал его совету.

Таким образом все попытки раскольников восстановить действие указа 1822 года о дозволенных попах, сделанные в течение первых пяти лет после его отмены, остались без успеха и достаточно показали им, что та же участь должна ожидать и дальнейшие в этом роде попытки. Однако же ходатайства о дозволении принимать священников от Великороссийской церкви были предпринимаемы старообрядцами различных обществ и в последующее время. В видах удобнейшего достижения своей цели некоторые из этих просителей предлагали оградить способ приятия священников разными законными формальностями, вообще подчинить его строгому надзору правительства. В 1838 году прошение с проектом подобного рода было подано екатеринбургскими старообрядцами: они предлагали именно, что будут избирать священников только достойных, о избранных ими будут сообщать немедленно гражданскому начальству и тех, которые окажутся неблагонадежными, будут чрез тоже начальство возвращать в ведение местных архиереев для святительского суда над ними. Проект сей, имевший вид благонамеренности, вызвал со стороны духовного правительства весьма сильные и справедливые возражения, изложенные в особой записке, содержавшей разбор проекта. Неопровержимыми доводами было доказано, что раскольники в своем проекте требуют себе права „беспримерного с благоустройством управления несовместного, что „если предлагаемые ими правила о священниках сравнить с известными правилами 1822 года, то окажется, что они требуют не только того же, но и гораздо большего: ибо прежде поступающих от церкви в раскол брали они украдкою и правительство как бы не примечало сего; а теперь они хотят тех же священников брать открыто и формально, и сему беззаконию священников дать вид законности“... „Прискорбно видеть, – говорилось в заключение записки, как дерзновенно рассчитывают раскольни на непроницательность начальства... Они вставили в свои правила неискреннюю статью, что светский начальник может дать духовному начальству сведение о раскольнических метриках и о священниках к ним поступающих и от них выбывающих, и думают, что обманут сим призраком сближения, тогда как они не уступают духовному начальству ни суда, ни надзора над их священниками, ни даже права призвать и спросить их священника, о чем может быть нужно по делам“⁵⁹. Таким образом поданный екатеринбургскими старообрядцами проект правил о принятии священников от православной церкви, отличавшийся невидимому благонамеренным стремлением сблизить старообрядцев с церковью, был разоблачен, как имевший в сущности одну сокровенную цель – предотвратить угрожающее старообрядчеству конечное «оскудение бегствующего священства», и представившим его лицам было решительно отказано в их просьбе, с воспрещением и впредь начинать какие-либо ходатайства по раскольническим делам.

В то время, когда оренбургские старообрядцы потерпели неудачу с своим проектом, бывшим в сущности новой попыткой достигнуть восстановления правил 1822 года, явились предприимчивые люди, замыслившие иным, по их мнению, более верным и прочным способом обеспечить старообрядчеству беспрепятственное получение священства, – возникла опять давно оставленная мысль об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры, и было уже приступлено к ее осуществлению.

Когда именно возникла эта мысль и кто первый ее высказал, с точностью определить нельзя; но то не подлежит сомнению, что она вызвана была опасением неизбежно предстоящего старообрядцам «оскудения» бегствующих священников и утвердившеюся после первых неудачных опытов уверенностью, что предотвратить эту опасность восстановлением прежнего порядка, узаконенного правилами 1822 года, нет никакой надежды. Сами старообрядцы не отвергают того, что эти именно побуждения вызвали их на сей раз к заботам об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры⁶⁰. Итак, у новых искателей архиерейства уже не было тех, если можно так выразиться, чистых побуждений, какими руководились их предшественники сто лет тому назад. Теперь к исканию архиерейства побуждало не сознание недостаточности церковно-иерархического устройства старообрядческих обществ, лишенных епископства, не сознание существенной необходимости архиерейского чина в истинной церкви Христовой, которая не может существовать при одних только священниках, к тому же еще бегствующих от своего епископа: теперь искать архиерейства побуждала только крайняя трудность приобретать этих беглых попов, которыми вполне довольствовались старообрядцы, как нельзя более справедливо называемые посему поповцами; теперь епископ нужен был не как существенно необходимый член церкви Христовой, без которого она не может и существовать, а единственно как лицо, могущее снабжать старообрядцев попами. Не будь теперь тех строгих распоряжений против беглых попов, которые одно за другим издавал император Николай, не угрожай поповцам «оскудение бегствующего священства», или удайся им, хотя одна из их попыток восстановить действие правил 1822 года: они бы не стали и помышлять об учреждении старообрядческих архиерейских кафедр, как не имели о том помышления в течение целых пятидесяти лет при Екатерине II-й и Александре I-м. Поэтому напрасны позднейшие умилительные разглагольствуя учредителей и защитников старообрядческой иерархии о стапятидесятилетнем вдовстве их церкви (которым старообрядцы в течение полувека отнюдь не тяготились), о неизреченных действиях Божия промышления, прекративших сие вдовство дарованием старообрядческой церкви жениха-епископа, и проч. и проч. Несомненная историческая действительность показывает, что вовсе не здесь, но в этом якобы сознаваемом и оплакиваемом старообрядцами вдовстве их церкви истинная причина, вызвавшая существование нынешних раскольнических архиереев, а в созданной от вне необходимости во что бы ни стало изменить свое прежнее положение с одними бегствующими иереями, приобретение которых сделалось крайне затруднительным и в близком будущем угрожало еще большими затруднениями.

Нельзя допустить, чтобы мысль об учреждении ныне существующей у старообрядцев иерархии своим происхождением была обязана исключительно одному какому-либо лицу. Она была прямым последствием того положения, в какое поставлено было старообрядчество стеснительными для него распоряжениями правительства и естественным образом должна была возникнуть у многих внимательных к этому положению старообрядцев. Тревожные известия о «настатии гонительных времен», о близком и неизбежном «скудении священства» очень скоро распространились во всем старообрядческом мире, по всем старообрядческим общинам, и, само собою разумеется, повсюду вызвали много разного рода толков, предположений, замыслов о том, как избыть гонения: естественно приходили на память прежние гонительные времена, когда предки уходили от гонения во иные страны, за границу России, где в безопасности можно пользоваться священством; вспоминались и старые толки о том, что будто бы в тех, иных странах имеются даже «древлеправославные» епископы. Удаление в эти страны, отыскание этого древлеправославного священства для людей, горячо преданных расколу и не слишком связанных житейскими заботами, представлялось и теперь наилучшим средством избегнуть ожидаемых зол, отвратить бедственное оскудение священства. И вот действительно в конце двадцатых и начале тридцатых годов являются у старообрядцев предприимчивые люди, идущие отыскивать за границей якобы имеющихся там епископов древнего, дониконовского благочестия⁶¹. Таким образом, прежде, нежели образовался в более или менее определенных чертах замысел об учреждении за границей старообрядческой архиерейской кафедры, толки о заграничных «древлеправославных епископах» и стремление найти их, как первоначальная основа этого замысла, явились под влиянием указанных обстоятельств у многих старообрядцев. Нет сомнения, что в тех местах, которые служили средоточиями старообрядчества, толковали об этом с большей обстоятельностью, даже строили планы относительно приобретения собственных архиереев. Одним из таких средоточий и притом наиболее заинтересованным в судьбе бегствующего священства, а в начале тридцатых годов и наиболее угрожаемым правительственными карами, был Иргиз. Здесь то, в Верхнепреображенском монастыре, у настоятеля Силуана, в кругу его приближенных, между которыми видное место занимал Кочуев, действительно, обсуждали тщательно вопрос о приобретении архиерейства, и Кочуев предлагал даже некоторые планы относительно устройства старообрядческой архиерейской кафедры. Об них секретным образом сообщили в Москву наиболее влиятельным членам здешнего старообрядческого общества, между которыми занимал тогда особенно видное место купец Федор Рахманов, весьма богатый, но довольно ограниченный и крайне тщеславный человек: ему, равно как его родичам и приятелям, иргизские планы пришлись по душе. На рогожских собраниях 1832 года, которые, как сказано выше, были составлены вообще для обсуждения способов к отстранению угрожающего старообрядчеству «оскудения священства», была предложена на общее рассмотрение и мысль о приобретении епископа. Сам Кочуев, присутствовавший здесь в числе иргизских депутатов, изложил свои соображения о том, как мысль эта может быть приведена в исполнение. Рахманов и его сторонники старались поддержать Кочуева; но люди более рассудительные и осторожные находили учреждение архиерейской кафедры предприятием слишком смелым, неудобоисполнимым, и для самих старообрядцев не вполне удобным. Главным противником мысли о старообрядческих епископах явился тогда купец Николай Царский: он считал более верным и удобным делом снова ходатайствовать пред правительством о восстановлении правил 1822 года, и его мнение поддержали некоторые другие из значительных прихожан Рогожского Кладбища. В заключение всех совещаний решено было воспользоваться планами той и другой стороны, – хлопотать о восстановлении прежнего порядка в приобретении священников, а в то же время, на всякий случай, приискивать и способы к устроению архиерейской кафедры; но к участию в том и другом деле признали нужным пригласить непременно петербургское общество, особенно главу этого общества – Сергея Громова, с каковою целию и снарядили в Петербург депутацию. Депутация, в которой участвовали самые горячие ревнители мысли о раскольнических епископах – Рахманов и Кочуев, подробно изложила Громову обсуждавшиеся на рогожских собраниях планы. Мы уже видели, что Громов не отказался принять участие в хлопотах о восстановлении правил 1822 года, но после объяснений с графом Бенкендорфом признал их бесполезными и нашел необходимым вовсе оставить. Что касается другого предприятия – учреждения раскольнической архиерейской кафедры, оно также не было отвергнуто Громовым, и, как надобно полагать, в объяснениях с Бенкендорфом, он осторожно завел речь и об этом предприятии. Бенкендорф не возражал против него, – он даже высказался в смысле совершенно благоприятном для учреждения особой раскольнической иерархии, находя, что старообрядцы избавились бы тогда от необходимости брать тайком священников от православной церкви, чего правительство никогда не потерпит, между тем как гораздо снисходительнее, может быть, отнесется к попам, поставляемым собственными раскольническими епископами⁶². Это замечание лица, столь близкого к особе императора, имело для Громова весьма большую важность: мысль о приобретении епископа, об учреждении самостоятельной раскольнической иерархии, теперь заняла его сильно, и он серьезно начал помышлять о приведении этой мысли в исполнение.

Но чем важнее было дело, тем большей, по мнению Громова, требовало оно осторожности, тем осмотрительнее и искуснее нужно было вести его. А между тем личное знакомство с Рахмановым, главою московских ревнителей старообрядческого архиерейства, убедило Громова, что этот ограниченный и болтливый человек, при своем мелком самолюбии, скорее способен испортить дело, нежели помочь ему: Громов признал нужным, поэтому благовидным образом устранить Рахманова на некоторое время от участия в замыслах о приобретении епископа. Посоветовавшись с некоторыми доверенными лицами и с самим Кочуевым, на благоразумие которого вполне полагался, Громов действительно объявил Рахманову, что учреждение старообрядческой архиерейской кафедры считает слишком смелым, опасным, вообще неудобоисполнимым предприятием, что участия в нем принять не может, да и московским старообрядцам советует его оставить. Сам же с этого времени усердно занялся приисканием людей, на которых с полным к ним доверием можно было бы возложить поручение – отправиться в странствие для приобретения потребного старообрядцам епископа. Что касается вопроса, где и как устроить пребывание будущего владыки старообрядцев, то в этом отношении у Громова и тогдашних доверенных людей его не было еще условлено ничего решительного, не было составлено каких-либо точно определенных планов. Указаний на этот счет ожидали от времени и обстоятельств; теперь главная забота была об одном – обрести епископа и именно из «древлеправославных», так как ходившим между старообрядцами толкам о существования таких епископов, и они вместе с другими верили.

Прошел не один год, пока явился человек, по мнению Громова, вполне способный послужить общему делу, обладавший всеми качествами, потребными для совершения такого подвига, как искание «древлеправославного» епископства и учреждение старообрядческой архиерейской кафедры: это был Петр Васильев Великодворский, впоследствии стяжавший себе великую известность в старообрядческом мире под именем инока Павла Белокриницкого.

Петр Васильев Великодворский⁶³ был урожденец валдайской подгородной слободы, заселенной по преимуществу ямщиками и известной под названием Зимогорского яма. Отец его, старообрядец, служил здесь писарем в волостном правлении: Петр был старшим из пяти сыновей. Он родился в 1808-м году. Мальчик одарен был от природы замечательными способностями – рано выучился грамоте и научился от отца искусству писать четко, свободно и красиво, которое впоследствии оказалось для него весьма полезным. Особенно примечательными его качествами были – страстная любовь к чтению книг духовного содержания, разумеется, из того тесного круга церковно-богословской литературы, который по преимуществу излюблен раскольниками, и воспитанная под влиянием этого чтения наклонность к религиозной мечтательности и аскетической жизни. Стремление к иночеству обнаружилось в нем очень рано. 12-ти лет, наслушавшись рассказов о раскольнических обителях, он задумал уйти на жительство в стародубские монастыри; но отец принял своевременно надлежащие меры к возвращению его домой. Первая неудача не охладила, однако, его желания посвятить себя иноческой жизни он только отложил на время, до более удобных обстоятельств, его осуществление и по-прежнему стал усердно заниматься чтением уважаемых старообрядцами отеческих и иных писаний.

В 1825 году случилось в семействе Великодворских событие, которое должно было на долгое время отвлечь Петра Васильева от сродных ему занятий и от исполнения его желания – принять иночество: умер его отец и на него, как старшего из братьев, пали заботы о содержании семейства, находившегося в нужде, так как незадолго перед тем и дом их истреблен был пожаром⁶⁴. Скоро нашлись, однако же, благотворители семейству покойного зимогорского писаря. Одна зимогорская жительница-старообрядка, удалившаяся в монастырь, отдала Петру Васильеву в полную собственность свой дом. Потом зимогорское общество приняло его на место отца в должность волостного писаря, и таким образом, он получил возможность безбедно содержать семью. Между тем, ему угрожала новая беда. В 1828 году, по случаю войны с турками, был объявлен рекрутский набор и на семью Великодворских пал жребий поставить рекрута. Горе для семьи предстояло большое: приходилось потерять главного кормильца, который к тому же не имел ни малейшего призвания к военной службе. В эту тревожную для Петра Васильева пору, нежданно-негаданно, без всяких с его стороны исканий, один молодой человек из жителей того же Зимогорского яма сделал ему предложение идти за него охотником в рекруты, причем, однако же, просил в вознаграждение, для обеспечения собственной семьи, две тысячи рублей, по тогдашнему на ассигнация. Это была для бедного человека слишком большая сумма; но Петр Васильев, не колеблясь, принял предложение. Члены зимогорского волостного правления немедленно собрали для него по подписке довольно значительную сумму для уплаты охотнику, а потом и остальные деньги он успел найти без затруднения. Таким образом, Петр Великодворский счастливо избавился и от новой грозившей ему беды. И во всем этом он видел не что-либо случайно устроившееся, или вообще проявление Божия к людям милосердия; напротив, как человек склонный к религиозной мечтательности, он усматривал здесь нечто необыкновенное, видел чрезвычайное действие особенного над ним покровительства свыше, и именно устроенное великим святителем и чудотворцем Николою. Святителя Николу он с юных лет считал своим особенным покровителем и помощником. На него возлагал он всю надежду и в то время, когда остался сиротой, и в то, когда грозила опасность идти на военную службу. Теперь, когда эти надежды оправдались таким очевидным для него образом, он убедился окончательно, что состоит под чрезвычайным покровительством святителя, и вообще начал считать себя поставленным в какие-то особенно близкие к нему отношения. Дни памяти святителя он с этого времени начал праздновать с нарочитой торжественностью.

Под влиянием этой мечтательной веры в непосредственное руководство высшего, небесного покровителя образовались и утвердились в характере Павла – редкая предприимчивость и не менее редкая настойчивость в осуществлении предприятий. Питая уверенность, что все его действия совершаются под особым высшим руководством, он смело берется за самые несбыточные и опасные предприятия, твердо и неуклонно идет к предположенной цели. В последующей деятельности инока Павла эти стороны его характера выступят особенно ярко; но и будучи волостным писарем Петром Великодворским он успел показать их довольно ясно. В этом отношении заслуживает внимания особенно предпринятое им искание клада, имевшее притом решительное влияние на дальнейшую судьбу его.

В одно время явились к Петру Васильеву два знакомые старообрядца с предложением – отправиться вместе для отыскания клада, с давних лет будто бы хранящегося в каком-то им известном помещичьем имении: клад, по их рассказам, состоял из разных драгоценностей и нескольких бочек золота, а главное – тут же будто бы находилась какая-то чудотворная икона Богоматери с неугасимо-горящею пред нею с незапамятных времен лампадою. Клад, по их млению, мог быть доступен только строгим блюстителям «древлеправославной» веры, почему они и решились предложить участие в отыскании его Петру Васильеву, как известному своей горячей преданностью старообрядчеству. Тогда действительно ходили между старообрядцами слухи о таких кладах, и Петр Васильев легко дал веру странным рассказам своих знакомцев. Притом же, мечтая об особом над ним покровительстве святителя Николы, он готов был думать, что и в самом деле может быть не кто другой, как именно он предъизбран свыше совершить подвиг открытия великой святыни, издавна сохраняемой Промыслом Божиим на прославление старообрядчества в такия гонптельиыя времена. Чтобы вполне увериться в этом и действовать уже с полной решительностью, он задумал особым способом узнать – угодно ли такое его предприятие святителю Николе. Своим знакомцам он сказал, что даст ответ через неделю, – и неделю эту, вместе с семейством, провел в посте и молитве. В первый же день он приготовил два жребия с надписью предполагаемых ответов святителя Николы, – на одном был написан ответ, благословляющий на предприятие, на другом возбраняющий, – и положил их на всю неделю в киот, пред иконой святителя, а в последний день обетной недели, во время всенощного бдения, по великом славословии, пред тропарем Николе Чудотворцу, предложил своей матери взять и подать ему один из жребиев: поданный материю жребий был с ответом благословляющим на предприятие. Теперь для Петра Васильева вопрос казался решенным твердо и непреложно... Получив такое, в его глазах, несомненное уверение, что будто бы сам святитель Никола благословляет его на искание заветных сокровищ, он уже без всякого колебания весь отдается этому делу, в полном убеждении, что никакие препятствия и трудности не помешают ему достигнуть того, на что есть воля и благословение его небесного руководителя и заступника.

В условленное время, вместе с товарищами, Петр Васильев отправился в то поместье, где, по их мнению, хранился драгоценный клад. Как и следовало ожидать, помещик встретил очень неприветливо и прогнал странных искателей клада. Эта неудача для вдохновенного предводителя кладоискателей не представлялась особенно важною; в несомненной уверенности, что действует под покровительством святителя Николы, он решился обратиться с просьбой о помощи в столь важном, по его мнению, деле к самому императору Николаю Павловичу. Сочинив прошение, Петр Васильев с товарищами отправился в Петербург для подачи его лично Государю; но здесь, когда они искали к этому случая, выжидая, где можно встретить императора, были задержаны полицией, как люди подозрительные. Под арестом их содержали не долго; но и, выпустив на свободу, без надзора не оставили. Дело, таким образом, вовсе не ладилось: дойти до Государя не было никакой возможности, да и жить в Петербурге было затруднительно. В виду разных неудач и затруднений Петр Васильев начал упадать несколько духом. Особенно тяжелы были возникавшие невольно сомнения. Дело, предпринятое по благословению его высшего руководителя и покровителя, оказывается неудобоисполнимым, – нужно отказаться от него: что же, не заблуждался ли он, полагаясь на благословение святителя Николы? не мечта ли и вся его уверенность, что он находится под особенным высшим покровительством? Между тем настало 6-е Декабря – праздник святителя и чудотворца Николая. Накануне этого дня, который он всегда праздновал с особенной торжественностью в своем семействе, тяжелые вопросы и думы овладели им еще сильнее, и ночью, когда, в крайнем изнеможении физических сил, он забылся наконец тонким сном, ему представилось видение, служившее, как ему казалось, ответом на мучившие его вопросы и сомнения, – явился в полном архиерейском облачении, с Евангелием в левой руке, сам святитель Никола, и указывая десницею на свой омофор, сказал ему: „зри на мя и виждь, – якоже аз есмь, тако все есть“. Видение повторилось, и опять святитель сказал: „якоже аз есмь, аминь глаголю тебе, тако все есть“. В сильном волнении Петр Васильевич встал, разбудил товарищей, передал им случившееся, и тогда же записал день и час явления⁶⁵. Все его думы и сомнения были разрешены для него этим сновидением: отселе ничто уже не могло поколебать его убеждения, что он имеет будто бы особое предназначение свыше и действует по непосредственному указанию святителя Николы⁶⁶. Сначала, разумеется, сновидение истолковано было применительно к исканию клада, и именно в том смысле, что сокровища существуют несомненно и будут непременно обретены, почему и следует неослабно продолжать начатые хлопоты. Раздумывая, как продолжать их, он решился обратиться за советом и помощью к Громову, как главе и покровителю петербургских старообрядцев. На Громова Петр Васильев произвел сильное впечатление. Он так вдохновенно говорил о неисповедимых судьбах Божиих, чудесным образом сохранивших дивную святыню на прославление „древлеотеческие веры“ до нынешнего, гонительного для оной времени, что его собеседник, тогда именно очень занятый тяжким положением старообрядчества, невольно увлекся его речами и изъявил готовность помочь ему в его деле. План его Громов одобрил, – нашел, что действовать нужно с соизволения Государя, дабы, таким образом, впоследствии, когда обретена будет дивная святыня, этим самым обратить на старообрядцев монаршее благоволение. А как подать прошение на Высочайшее имя, об этом он опять обратился за советом к своему милостивцу – графу Бенкендорфу, и лично представил ему кладоискателей. Бенкендорф, разумеется, ответил, что с такой странной просьбой обращаться к Государю невозможно; однако же, снисходя к мольбам кладоискателей, дал им нечто вроде рекомендательного письма, с которым они и отправились опять в имение, где якобы находился клад. Помещик на этот раз, благодаря, как видно, представленному ими документу, принял их, и на предложенных ими выгодных условиях согласился допустить до искания клада; но, понимая всю несбыточность их затеи, потребовал себе в виде залога, в обеспечение обещанных ему выгод, две тысячи рублей, с тем, что они должны поступить в его собственность, если клада не будет отыскано. Петр Васильев, совершенно уверенный в успехе предприятия, нимало не колеблясь, написал от своего имени вексель в 2000 рублей и отослал в Петербург к Сергею Громову, прося его доставить указанную сумму: Громов выслал деньги немедленно. Получив деньги, помещик дозволил кладоискателям приступить к открытию клада. Искали они усердно, и, разумеется, ничего не отыскали.

Теперь, казалось бы, для Петра Васильева предстояла опять трудная нравственная борьба с сомнениями и недоумениями. Предсказанное в чудесном видении не исполнилось: что же, – не было ли это видение только действием разгоряченного воображения (чем оно действительно и было)? не мечта ли и все его помыслы о своем высоком призвании, о чрезвычайном посланничестве? Но вера его в несомненную действительность видения была так крепка, что подобного рода сомнений он не допускал уже. Неудачный конец дела о искании клада только привел его к другим, весьма важным для дальнейшего направления его жизни, соображениям и выводам: „явление святителя Николы и слова, при этом сказанные (рассуждал он), выше всякого сомнения; видно только, что неправильно понять мною смысл его слов, – видно, что они относятся вовсе не к исканию клада, а к чему-то другому, для меня еще не ясному, не вполне открытому, но непременно имеющему совершиться, и в чем я должен буду принять ближайшее участие своими трудами и подвигами“. Так объяснял он теперь свое сновидение, – и отпустив товарищей, сам решился последовать своему давнему желанию–посвятить себя иноческой жизни. Он отправился в стародубские монастыри, чтобы там, в уединении и тишине, ожидать „усмотрения Божиих о нем судеб“, то есть указания на предназначенное ему, будто бы, великое дело.

Местом жительства Петр Васильев избрал собственно Лаврентьев монастырь; но отсюда нередко посещал и другие старообрядческие обители в Стародубье. Пребывание в этих монастырях имело для него немалую важность: здесь он познакомился со многими уважаемыми в старообрядчестве лицами, которые впоследствии сделались его близкими друзьями и приобрели, можно сказать, историческую известность; здесь, в кругу этих лиц, он гораздо глубже вошел в современные интересы старообрядчества, нежели сколько занят был ими, живя на родине; здесь окончательно сложился в нем и тот характер самоотверженного деятеля на пользу старообрядчества, с каким является он, как учредитель Белокриницкой иерархии.

Настоятелем Лаврентьева монастыря в то время, когда жил там Петр Васильев, был инок Аркадий, человек во многих отношениях замечательный. Он был родом из посада Клинцов; в мире звался Андрей Родионов Шапошников. Аркадий пользовался в своем кругу большой известностью, как замечательный старообрядческий начетчик. Великий ревнитель раскола и строгий блюститель всех уставленных расколом обрядовых условий жизни, он в этом отношении был строг и к другим, – вообще отличался твердым и настойчивым характером. Гордый, самолюбивый, склонный к любостяжательности, он умел, однако же, скрывать эти пороки под маской внешнего подвижничества и фарисейского смирения. Самая наружность его была из таких, что обращала на себя особенное внимание старообрядцев, – он имел замечательно длинную бороду, так что попросту, в беседах между собою, старообрядцы обыкновенно звали его Аркадием бородатым. В молодых еще летах он женился, – и (о чем впоследствии имел причины горько сожалеть) женился на вдове, имевшей детей от первого брака; но в супружестве жил недолго: неизвестно почему, – вследствие ли семейных неприятностей, по влечению ли к монашеской жизни, или по другим каким причинам, только спустя немного времени после женитьбы он оставил жену и принял иночество в Лаврентьевом монастыре. Здесь он скоро приобрел влияние на игумена и братию; а не задолго до приезда в монастырь Петра Васильева сам был избран в игумены, на место отказавшегося от должности – Михаила.

В братстве Лаврентьева монастыря было тогда несколько „старцев“, пользовавшихся в старообрядчестве уважением. Таков был особенно инок Евфросин, сотоварищ Аркадия, вместе с ним пришедший в монастырь. Он славился как человек многосведующий в писании, – даже сам Аркадий называл его „великим книгочеем“; при большой действительно начитанности, он обладал еще превосходной памятью, так что мог наизусть приводить места и целые странницы из старопечатных книг, характера был малосообщительного, любил уединение и жил „полузатворником“. Немалым почетом в монастыре пользовался также инок Иоасаф, прежде бывший елисаветградский купец Морозов, обладавший значительными средствами и много жертвовавший на монастырские потребности. Следует упомянуть еще об Алипие и Онуфрие. Алипий, бывший мещанин города Калуга Абрам Иванов Вепринцев, жил в Лаврентьевом монастыре с 1815 года безвыходно до самого закрытия монастыря⁶⁷; был человек кроткого нрава и доброй жизни, но никакими особенными талантами не отличался, – даже и грамоте был не очень горазд. Инок Онуфрий, в мире Андрей Фаддеев Парусов, родился и крещен в церкви православной; но потом расположение к старообрядчеству и любовь к уединенной иноческой жизни побудили его уйти с родины (из Ярославской губернии) в старообрядческие стародубские монастыри, о которых много наслышался от знакомых раскольников. Это случилось на 19 году его жизни, – в то время, когда здесь жил уже Петр Васильев⁶⁸. Сначала Онуфрий поселился в Покровском монастыре, потом перешел на жительство в Лаврентьев, где и пострижен в иноки. За рассудительность, открытый и прямой характер, добросердечие и безукоризненную жизнь он постоянно пользовался любовию и уважением всех знавших его старообрядцев.

Петр Васильев принят был весьма внимательно в Лаврентьевом монастыре. Как и следовало ожидать, он особенно сблизился с Аркадием и Евфросином: у них искал научения в иночестве; с ними проводил время в беседах от писания; от них брал книги для келейного чтения. Впрочем беседы с Лаврентьевскими „книгочеями“ происходили не об одних только догматических вопросах и правилах иноческой жизни: в Лаврентьевом монастыре, как и в других раскольнических обителях, тогда сильно заняты были современным положением беглопоповства, все больше и больше стесняемого правительством: ожидали, что рано или поздно и для лаврентьевских иноков настанет очередь испытать на себе карательную руку внешних властей. Что же делать? как поступить, если кара постигнет и их обитель? – вот о чем нередко велись беседы в обществе Аркадия и Евфросина. Здесь, на этих беседах, самую даже мысль о подчинении господствующей церкви отвергали с негодованием, и в случае крайности считали необходимым бежать за границу к тамошним „христианам“ Что же касается общего положения старообрядчества в России и особенно угрожающего ему „оскудения священства“, то, без сомнения, и здесь были толки о искании и приобретении епископа, как вернейшем способе отстранить это бедствие. Игумен Аркадий, человек несклонный к увлечениям и мечтательности, сам лично не питал расположения к исканию епископства, почитая это дело несбыточным и по своей новости даже небезопасным для старообрядчества; но другие лаврентьевские иноки очень увлекались надеждою иметь старообрядческих епископов, тем более, что в это самое время некоторые из знакомых им лиц, постриженники и бывшие обитатели их монастыря, предприняли уже трудные странствия для отыскания „древлеправославных“ епископов⁶⁹. С юных лет, будучи ревнителем старообрядчества, Петр Васильев принимал живейшее участие в этих беседах; скорби и заботы о печальных судьбах, ожидающих именуемую „древлеправославную“ церковь, глубоко западали в его сердце; он распалялся желанием помочь ей, отклонить каким-либо способом предстоящее ей бедствие. Приобретение собственных епископов, учреждение самостоятельной раскольнической иерархии, как одно из действительнейших к тому средств, было ему совершенно по мысли, вполне согласовалось с его предприимчивым и решительным характером; самые подвиги искателей древлеправославного архиерейства, прежних и современных, соединенные с опасностями и всякого рода трудностями, сильно увлекали его воображение, пробуждали стремление подражать им. Надобно полагать, что тогда уже возникли в уме его предположения – не здесь ли, не в этих ли подвигах на пользу гонимого „древлеправославия“ заключается его предназначение, его особое, высшее призвание? не к ним ли относится и непонятое им прежде многознаменательное сновидение? Случайные обстоятельства скоро превратили эти его предположения в несомненную для него уверенность.

Мы видели, какое впечатление Петр Васильев произвел на Громова, явившись к нему в качестве искателя великих сокровищ, якобы сохраняемых промыслом Божиим на прославление старообрядчества. Громов тогда же увидел, что это именно человек, способный осуществить сохраняемые в тайне замыслы об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры. Он не препятствовал, как мы видели, странной попытке Петра Васильева добыть драгоценный клад, в существование которого и сам, по-видимому, возымел веру под влиянием увлекательных речей его; но в случае неуспеха этой затеи решился употребить предприимчивого кладоискателя на искание другого сокровища, тоже якобы соблюдаемого к прославлению старообрядчества, – на искание „древлеправославных епископов“. Узнавши, чем кончилась странная история о кладе и куда направил стопы свои Петр Васильев после неудачи, Громов, действительно, послал ему в Лаврентьев монастырь письмо с приглашением приехать в Петербург, где намерен был лично объяснить ему дело об учреждении архиерейской кафедры и сделать предложение о принятии на себя трудов по осуществлению этого дела. Не зная цели приглашения и не желая расставаться с тишиной монастырской жизни, Петр Васильев, под предлогом нездоровья, отказался ехать в Петербург. Громов повторил приглашение, а потом нарочно отправил в Лаврентьев монастырь доверенного человека объяснить ему, с соблюдением надлежащей осторожности, всю сущность замышляемого дела и сделать предложение – отправиться в странствие для отыскания необходимо нужного старообрядцам епископа, причем однако же предупредить, что все предприятие он должен до времени хранить в глубокой тайне, и только избрать себе в поверенные и сотрудники кого-либо из надежных, известных ему иноков⁷⁰.

Полученные из Петербурга, от главы здешних старообрядцев, секретные извещения и предложения Петр Васильев принял как свыше посланное и давно ожидаемое указание предназначенных ему подвигов на пользу гонимого старообрядчества. Теперь этот самообольщенный ревнитель раскола считал уже неподлежащим ни малейшему сомнению, что он свыше предназначен именно для того, чтобы послужить „древлеправославной церкви“ приобретением для нее епископов, необходимо нужных в предотвращение угрожающего ей оскудения священства, что именно к этому подвигу промысл готовил его с юных лет и что к нему же относилось то чудесное явление святителя Николы, смысл которого он понял сначала так превратно: ибо (рассуждал он теперь) „не о сокровищах искомых говорил ему с уверением святитель, но о существе святительского действа^“, – о том, что епископство, исканию которого он должен отныне посвятить всего себя, несомненно, существует и будет обретено, – „якоже он святитель Христов Никола есть, так и оно есть“⁷¹. Нимало не колеблясь, с полным самоотвержением и совершенной уверенностью в успехе, решился он идти на дело, к которому считал себя призванным свыше.

Известив Громова, что принимает его предложение, Петр Васильев занялся необходимыми приготовлениями к предстоящим странствиям. Согласно наставлению Громова он хранил дело в секрете, не сообщил о нем никому из лаврентьевских иноков, и только занялся избранием вполне надежного товарища, с которым мог бы откровенно объясниться о деле, общим советом составить и обсудить план предприятия, разделить потом и все труды по приведению этого плана в исполнение. Он остановил внимание на трех лицах: на игумене лаврентьевском Аркадие, иа лаврентьевском же иноке Евфросине и еще на иноке Серковского монастыря Геронтие; а кому из них отдать предпочтение, это, уже по принятому им в подобных обстоятельствах обычаю, он признал необходимым предоставить решению жребия, чтобы таким образом получить наставника и соотрудника также якобы свыше предуказанного. Сотворив молитву, он вынул один пз нарочито приготовленных жребиев, – это был жребий инока Геронтия.

Геронтий, в мире Герасим Исаев Колпаков, крестьянин сельца Ермолова (Москов. губ. Серпух. у.), был только пятью годами ставше Петра Васильева (род. в 1803 году). Девятнадцати лет он ушел в Бессарабию, в находившийся там уединенный монастырь, известный под именем Серковского⁷², и там через три года пострижен в иноки. Пользуясь доверием настоятеля и монастырского братства, молодой инок, по их поручению, неоднократно ездил во внутренние губернии, и до Петербурга, для сбора подаяний на монастырь. В одну из таких поездок, именно около 1830 года, он первый раз познакомился с Петром Васильевым, посетив его, как уже известного старообрядческого начетчика, в Зимогорском его доме. С тех пор между ними завязалась тесная приязнь: поэтому-то Петр Васильев и избрал Геронтия в число трех лиц, предназначенных быть его соотрудниками в искании архиерейства. Когда жребий пал именно на Геронтия, Петр Васильев нашел себя в немалом затруднении, не зная, как объясниться с Геронтием по настоящему делу, ибо отделен был от него огромным пространством и не видел возможности ни сам к нему ехать, ни войти с ним в письменные сношения. Случилось же, что спустя несколько времени сам Геронтий неожиданно приехал в стародубские монастыри и нашел его здесь, – обстоятельство, которое было принято обоими за особенное устроение промысла Божия. Немедленно же Петр Васильев изложил Геронтию весь ход дела о предпринимаемом искании архиерейства и все те обстоятельства из своей жизни, в которых мечтались ему явные следы Провидения, якобы указующего ему высшее предназначение – послужить старообрядчеству восстановлением _ядревлеправославного“ епископства, и в заключение стал просить Геронтия, чтобы принял участие в этом подвиге, который и ему – Геронтию якобы очевидным же образом предуказуется свыше посредством жребия и столь неожиданного прибытия его в Лаврентьев монастырь. На Геронтия эта беседа произвела глубокое впечатление, и он дал Петру Васильеву крепкое слово – делить с ним все труды и подвиги на пользу „древлеправославной церкви“. С этого времени Геронтий действительно становится его ближайшим, неизменным советником и сотрудником по делу об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры.

Совещания двух друзей, прежде всего, посвящены были вопросу о том, как и в какие страны, направить им стопы свои. Совет Громова – хранить дело в секрете, они признали нужным исполнить в точности: условились никому даже из близких людей не сообщать о своих намерениях и предприятиях, в отклонение же всяких подозрений, не спеша объехать сначала, под предлогом богомолья, стародубские монастыри и потом уже отправиться в дальнейший путь. Куда же отправиться? – вопрос этот решить было труднее и в решении его приходилось руководствоваться распространенными у старообрядцев сказаниями о странах, где будто бы существуют епископы и священство древнего поставления. Между этими странами первое место в старообрядческих рассказах занимали Персия, Грузия и иные места по предгорьям Арарата, где якобы с давних пор укрываются христиане, неизменно содержащие старую веру, и при них не приявшие никоновских новопременений епископы. Затем следовали разные страны в азиатской и европейской Турции – за Ливаном, в Сирии, в Египте. Петр Васильев и Геронтий решились поэтому, прежде всего, направить путь свой к границам Персии, а оттуда, если не обрящут искомого, пуститься и в дальнейшие страны, до Палестины и Египта. Для руководства в этих странствиях у них имелись географические карты и книги, нарочно присланные Громовым из Петербурга.

Согласно принятому плану, Петр Васильев и Геронтий, простившись с Аркадием, Евфросином и прочим лаврентьевским братством, отправились на богомолье в прочие стародубские обители. Жили по нескольку времени в Пахомиевом монастыре, в Свецковском и в Покровском. Здесь 1-го марта 1836 года, совершенно было пострижение Петра Васильева в иноки: постригал Покровского монастыря священноинок Епифаний и при пострижении из Петра нарек его Павлом; при этом Геронтий принял на себя обязанность евангельского отца новопостриженному. „И того же числа (по словам самого Геронтия), никому кроме духовного своего отца священноинока Епифания неведомо, пустились в предлежащий свой путь“⁷³.

С этого времени и начинаются странствия, труды и подвиги, предпринятые ради приобретения потребных старообрядчеству епископов двумя знаменитыми у старообрядцев друзьями – Павлом и Геронтием.

Существовали уже известные, давно проложенные пути, которыми наши раскольники пробирались за границу. Они лежат по близости тех мест, где находятся турецкие, молдавские и буковинские раскольничьи селения. Перейдя в том, или другом месте, так называемую „сухую“ границу, новые беглецы обыкновенно находили себе приют в этих заграничных раскольнических селениях. Теми же путями шли за границу и странники, отправлявшиеся отыскивать „древлепровославных“ епископов: побывши у „своих христиан“, они обыкновенно направляли путь в Константинополь и отсюда уже начинали свои странствия по разным местам востока. Но Павел и Геронтий, познакомясь с географиями и географическими картами, избрали другой, по их мнению, более прямой и удобный путь к пределам Персии, служившим первоначальною целью их путешествия. Они проехали сначала в Таганрог и отсюда Азовским и Черным морями доплыли до берегов Мингрелии. Благополучно добрались они до Кутайса; но здесь, к великому их огорчению, положен был конец их дальнейшему пути к „предгорьям Арарата“, – и причиною такой неудачи была их самонадеянность, внушенная мечтательною верою в высшее над ними покровительство. Под влиянием этой самонадеянности, они считали излишним заботиться о каких-либо предосторожностях и решились путешествовать в своих иноческих одеяниях, – в тех особого покроя полукруглых камилавках с венчиками и в манатейках, которые старообрядческий инок, по уставу, не должен никогда снимать. Этим невиданным одеянием они обратили на себя внимание кутайсской полиции, были задержаны и отправлены в Тифлис для личных объяснений с тогдашним главнокомандующим на Кавказе бароном Розеном. По отобрании от Павла и Геронтия точных показаний о всем, касающемся их личности, также о цели их путешествия, главнокомандующий приказал для поверки их показаний навести, где следует, нужные справки, а до тех пор содержать их в тифлисском тюремном замке. Здесь просидели они более трех месяцев. По получении же необходимых справок, барон Розен, причислив Павла и Геронтия к разряду праздношатающихся, отдал приказание о водворении их на места жительства. Их отправили по назначению, под охраной воинской стражи, чрез кавказские горы на Владикавказ и Ставрополь. В Новочеркасске Геронтий и Павел должны были расстаться: одному лежал путь в Бессарабию, другому –к новогородским пределам. Это было уже в январе 1837 года⁷⁴.

Первая неудача, испытанная на поприще искания „древлеправославных епископов“, послужила для инока Павла некоторым уроком. Он нимало не утратил прежней мечтательной веры в свое мнимо-высшее предназначение и проистекающей отсюда смелости и предприимчивости; но вразумленный опытом, пришел к заключению, что в отношении ко „внешним“ и вообще к лицам не посвященным в его тайну, позволительно и даже следует употреблять кривые пути и действия, в то же время нимало будто бы не изменяя характеру чрезвычайного избранника Божия. И он действительно приобрел искусство мирить в своем сознании совершенно непримиримые понятия – ложь и обман с ревностью по вере и служением Богу, положив в основу дальнейших своих действий иезуитское правило, что цель оправдывает средства, – правило, которому впоследствии дал самое широкое приложение.

Надобно полагать, что еще во время заключения в Тифлисе и на пути оттуда было условлено между двумя друзьями не оставлять начатого дела и, посоветовавшись с петербургским покровителем, в удобное время снова отправиться на поиски „древлеправославных“ епископов, только уже с соблюдением необходимых предосторожностей. И когда Павлу представилась возможность безопасно отлучиться с родины, он отправился в Петербург для личных совещаний с Громовым. Громов был того мнения, что не следует смущаться первой неудачей, в которой много виноваты притом сами же путешественники, поступавшие слишком самонадеянно, и что в виду постоянно возрастающих строгостей относительно старообрядчества, которые грозят ему большими и большими затруднениями в приобретении священников, необходимо нужно начатое дело об учреждения архиерейской кафедры продолжать безотлагательно. Он убедил инока Павла, не теряя времени, ехать к Геронтию в Серковский монастырь и оттуда, вместе с этим последним, отправиться за границу более безопасным, давно знакомым для старообрядцев путем, на каковое странствие вручил ему потребную и нескудную сумму денег, с обещанием в случае надобности не щадить никаких издержек на осуществление предприятия. Павел и с своей стороны не видел надобности еще откладывать дело, – немедленно поехал к Геронтию в Серковский монастырь. Здесь они окончательно составили план нового путешествия, – именно решили направить путь сначала в Буковину, чрез так называемую у раскольников „сухую“ австрийскую границу, по общим отзывам наиболее безопасную от надзора пограничной стражи, в Буковине, чрез посредство здешних раскольников, выправить австрийские паспорта и затем, под видом австрийских подданных, чрез Молдавию и Турцию, отправиться в дальнейшие странствия по Востоку и „во все края вселенной“⁷⁵.

Ранней весной 1839 года Павел и Геронтий выехали из Серковского монастыря. Они старались соблюсти во время этого второго путешествия всевозможную осторожность, дабы своим странствием не возбудить каких-нибудь толков и подозрений. Подъезжая к границе, в раскольническом селении Грубном (Подольской губ.) они взяли провожатого, хорошо знающего места, удобные для проезда, – некоего Василия Рябицкого. Рябицкий, человек искусный в своем деле, без всяких приключений провел их чрез границу и даже проводил их до главного раскольнического селения в Буковине, называемого Белою Криницею. Это селение и существовавший там небольшой старообрядческий монастырь, где Павел и Геронтий остановились на время, вскоре сделались, неожиданно для них самих, главным местом их деятельности по устроению старообрядческой архиерейской кафедры и получили громкую известность в истории раскола.

Главным и древнейшим из селений, находящихся в австрийских владениях, в нынешней Буковине, где поселились некоторые старообрядцы, бежавшие из России еще в правление Софии и Петра, было селение Миттока-Драгомирна. принадлежавшее Драгомирнскому монастырю и более известное у раскольников под именем Соколинцев. Здесь, как и в других местах за границей (в Молдавии, в Пруссии), раскольники получили название Липован: это есть, как надобно полагать, испорченное название Филиппом, принадлежавшее собственно раскольникам Филиппова согласия, которые, может быть, прежде других старообрядцев пришли туда из России⁷⁶. Несмотря на это название, буковинские Липоване все почти принадлежали к ветковскому согласию и находились в сношениях с Веткой.

Положение первых липованских семейств в Австрии было сначала незавидно: они не только не имели каких-либо особенных прав н преимуществ в сравнении с прочими жителями Буковины, но даже стеснены были в свободном отправлении богослужения и церковных треб по своему обряду, так что находившийся у них беглый священник из Молдавии принужден был уйти назад⁷⁷. Но с 1783 года, благодаря счастливому случаю, в положении австрийских липован последовала перемена к лучшему, и самое число раскольников в Буковине увеличилось в значительной степени. Вот как описывают этот достопамятный для них случай сами буковинские старообрядцы по сохранившимся у них устным преданиям. Однажды несколько старообрядцев из числа живущих при устьях Дуная, в так называемой Добрудже, занимаясь ловлей рыбы, увидели, что какого-то, на их взгляд, странно одетого, но, как могли они приметить, благородного господина преследуют разбойники и совсем почти настигли. Рыболовы бросились к нему на помощь и успели его спасти. Тогда этот господин предложил им просить какой угодно награды за оказанную ему услугу. Старообрядцы отвечали, что никакой награды не желают, – что освободив его, они только исполнили долг христианского закона. После новых напрасных убеждений принять какое-нибудь вознаграждение, незнакомец сказал им, что он из города Вены, лицо, близкое к австрийскому императору, и спросил, не пожелают ли они по крайней мере о чем-нибудь попросить самого императора, пред которым был бы готов за них ходатайствовать. Из этих слов, да и по самому его „обхождению“, рыболовы поняли, что это должен быть „чиновник высокого сана“, и потому его покровительство при случае может быть очень полезно: они ответили, что о предложении его скажут своим обществам. Незнакомец дал им записку с означением своего имени и наставлением, как поступить, если представится в нем надобность⁷⁸. Быть может в этом рассказе частные обстоятельства события переданы не совсем верно; но самый факт, что придунайские раскольники оказали важную услугу одному из приближенных лиц австрийского императора и что в благодарность за такую услугу им была обещана сильная протекция, – этот факт не подлежит сомнению, как видно из дальнейших событий, подтверждаемых достоверными официальными известиями.

Предложение австрийского сановника добруджинские рыболовы не преминули сообщить своим односельчанам, как только возвратились с рыбной ловли, а те общим советом решили – просить австрийского императора о дозволении переселиться на свободное жительство в австрийские пределы „с наблюдением в точности древлегреческого христианского закона и совершенной вольности своему духовенству“. В таком смысле они составили прошение, выбрали из своей среды двух депутатов, Александра Алексеева и Никифора Иларионова, и послали их с прошением в Вену. Здесь посланные отыскали спасенного вельможу и по его ходатайству получили от императора согласие на их просьбу⁷⁹. 9-го октября 1783 года собственноручно подписана Иосифом II грамота следующего содержания:

„Мы, Иосиф вторый, Божиею милостию избранный император римский и пр.

„Так как в наш столичный город Вену пришли от живущих при Черном море староверческих обществ (altgläubigen Gemeinden) два депутата, по имени Александр Алексеев и Никифор Иларионов, и по поручению сих обществ обратились к нам с просьбою, чтоб им позволено было переселиться в наши земли с их семействами и имуществом:

„то мы, находясь в уверенности, что помянутые общества, по прибытии на будущие места их жительства в наших землях, во всем (in allen Stücken) будут поступать так же, как и прочие наши верные подданные, посредством настоящей утвержденной нами грамоты (Patents) даем вышеозначенным депутатам и чрез них имеющим переселиться обществам следующее уверение:

„1) Дозволяем мы совершенно свободное отправление религиозных действий (freie Religions-Exercitium) им, всем их детям и потомкам (Kindeskindern), вместе с их духовенством.

„2) Оставляем мы их и их детей совершенно свободными от всяких сборов и податей в продолжение 20 лет со временя их поселения.

„3) Предоставляем мы им освобождение от военной службы (Militärstande).

„4) По истечении 20 лет мы им назначим подати, соответственно их имуществам и какие платят прочие наши подданные одинакового с ними состояния“⁸⁰.

По смыслу этой императорской грамоты, изложенные в ней права и привилегии принадлежали собственно тем обществам живших при Черном море старообрядцев, от которых были присланы в Вену депутаты. При Черном море, или, точнее, на месте впадения Дуная в Черное море, в так называемой, Добрудже, и тогда уже были поселения казаков-раскольников из дружины Некрасова, известных под именем Некрасовцев, или Игнат казаков. Можно бы поэтому предполагать, что и депутаты, ездившие в Вену, принадлежали к некрасовским обществам. Но представляется невероятным, чтобы Некрасовцы, положение которых под властью султана было хорошо обеспечено, решились искать счастья в новом переселении под господство немецкого государя: в Турции они пользовались и свободой в исповедании своей „старой веры“, и кроме того еще своим собственным казацким судом, равно как многими другими правами; а хлопотать о полном освобождении от военной службы было даже не в характере Некрасовцев, которые и в договоре с турецким правительством условием с своей стороны поставили – во время войны снаряжать из молодых людей казацкое войско на службу султану. Есть, наконец, некоторые положительные данные утверждать, что придунайские старообрядческие общества, хлопотавшие о переселении в австрийскую империю, были не из числа некрасовских. Одним из депутатов, ездивших в Вену, назван в императорской грамоте Никифор Иларионов; а во главе переселившихся потом в Буковину дунайских старообрядцев, их предводителем и старшиною, официально признан был Иларион Петрович (Petrowitz). Но Иларион Петрович, по прозванью Коровьи-ножки, и Никифор Иларионов – личности не безызвестные в истории раскола: они признаются основателями так называемой секты чернобольцев. По существующим, очень скудным впрочем, известиям об этой секте⁸¹, стародубские жители Иларион Петров и Никифор Иларионов (ветковский выходец) отделились от старообрядцев (слобожан), которых заподозрили в ереси и развращении нравов за их близкие сношения с православными, установившиеся после второй ветковской „выгонки“, когда в Стародубье переселились главные представители ветковского согласия; сам же Иларион Петров и Никифор Иларионов проповедовали учение, носившее беспоповский отпечаток, – так, между прочим, они отвергали молитву за царей по той форме, какая разослана была от правительства в Стародубские слободы, не дозволяли поступления в военную службу и вообще отправления каких бы то ни было государственных должностей, воспрещали принимать присягу и иметь паспорта, записываться в метрики, проповедовали близкое наступление кончины мира, и т. п. Беглопоповства в сущности они не отвергали; но к самим беглым попам, со времени падения Ветки и заподозренного ими развращения слобод, относились с крайним пренебрежением и смотрели на них подозрительно. Сохранилось предание, что сам Иларион Коровьи-ножки присвоил себе какую-то высшую духовную власть, так что некоторые почитали его за епископа⁸². Отделившись от слобожан, Иларион Петров и Никифор Иларионов со своими учениками ушли из Стародубья за тогдашнюю польскую границу, в местечко Черноболь, принадлежавшее пану Хаткевичу: здесь они устроили часовню и монастырь. Это было около 1775 года⁸³. В Черноболе им пришлось пожить недолго, и вероятно из страха пред русским правительством, распоряжавшимся тогда судьбами Польши, они переселились во владения турецкого султана, к устьям Дуная, где основали общество, отдельное от Некрасовцев⁸⁴. Из этого общества и были те рыболовы, которым удалось спасти от погибели австрийского сановника, и ему-то собственно предоставлены были грамотой Иосифа II указанные выше права и преимущества.

Еще не успели придунайские старообрядцы воспользоваться данною им грамотою австрийского императора, как и жившие в Буковине старообрядцы обратились к правительству с просьбою, чтоб изложенные в сей грамоте привилегии были и им предоставлены, потому что они держатся одного закона с получившими грамоту придунайскими старообрядцами, причем поставили правительству на вид, что распространение этих привилегий на всех живущих в Австрии старообрядцев будет иметь влияние и на соседних молдавских Липован, побудит и их также искать австрийского подданства. Правительство не нашло никаких препятствий к удовлетворению этой просьбы, тем более, что умножение народонаселения посредством новых выходцев из Молдавии вполне согласовалось с его желаниями. Не прошло и месяца со времени получения депутатами придунайских старообрядцев императорской грамоты, как последовало „от всевысочайших мест“ распоряжение: объявить Липованам, что им также предоставляется право иметь одного попа „их нации для беспрепятственного и свободного „в целом буковинском дистрикте совершения их обыкновенных божественных служб“⁸⁵.

Переселение старообрядцев с Черного моря последовало в течение зимы 1783 года: переселилось десять семейств, и кроме того пять иноков (Kaluger) и трое „бурлаков или холостых молодцев“ (Purlaken, oder ledige Bursche)⁸⁶.

Под руководством Илариона Петровича, своего „старейшины“, эти переселенцы явились первоначально в Сучавский округ, и именно в самый город Сучаву. Местный директор немедленно распорядился, чтобы они, до тех пор, пока выберут место для заведения нового, особого селения, разместились на жительство по окрестным деревням. Но старообрядцы объявили, что к приисканию места для жительства они могут приступить не ранее весны, когда прибудут к ним еще несколько семейств, которые должны принять участие в этом общем их деле; зиму же просили дозволения прожить в городе, так как здесь, живя все в одном месте, могут найти себе пропитание гораздо легче, нежели разошедшись по деревням, что и было им дозволено. Итак, первую зиму по приезде из Турции они прожили в городе Сучаве. Весной же, в исходе апреля 1784 года, приступили к осмотру удобных для их поселения мест. Из всех таких мест они отдали предпочтение урочищу Варница, находившемуся в соседстве с селением Климоуцы (в версте расстояния). Варница представляла действительно весьма привольное и удобное для поселения место, расположенное неподалеку от городов Радоуца и Серета⁸⁷, в обширной долине, среди предгорий Карпата, удобной для хлебопашества и садоводства; отличительную принадлежность Варницы составлял обильный источник, или ключ, вода которого, вследствие особенностей почвы⁸⁸, имела белый цвет, от чего и самое это урочище получило название Фонтина-Альба (Fontina-Аlbа), или, на местном наречии, Белая-Крыница. Так как по справке оказалось, что это урочище не занято никем из буковинских жителей, то и последовало распоряжение правительства – отдать его во владение Липованам. Сюда в непродолжительном времени и переселились все прибывшие с Иларионом Петровым от Черного моря раскольнические семейства. И таким образом на урочище Варница образовалось раскольническое селение Белая-Криница⁸⁹.

В Белой-Кринице, при поселившихся здесь липованских семействах, приютились на первое время и прибывшие с этими семействами иноки. Когда же потом явился с Дуная их игумен Симеон, тогда Белокриницкие Липоване стали хлопотать об устроении монастыря. Игумен начал дело законным порядком. На основании императорской грамоты, предоставляющей Липованам и их духовенству полную свободу религии, он подал, куда следовало, от имени всех Липован, просьбу о дозволения построить монастырь для липованских иноков и, вероятно, о предоставлении в их собственность нужной для монастыря земли. Вопреки ожиданиям игумена и всех Липован эта просьба потерпела совершенную неудачу. Не задолго перед этим последовало распоряжение императора Иосифа II об уничтожении существовавших в Австрии монастырей: устроение нового, который не имел к тому же ни благотворительного, ни воспитательного назначения, было поэтому совершенно не согласно с видами правительства, и на просьбу игумена дан был ответ, что монастырь, какой желательно устроить Липованам, имел бы характер „странного духовного института, чуждого всяких житейских упражнений, назначенного только для созерцательной жизни“, и что права на учреждение такого странного института высочайшая грамота вовсе не дает Липованам. Дело доходило до высших инстанций, и наконец двумя определениями „надворного военного суда“ (Hofkriegsraths), от 9-го июня и 10-го июля 1784 года, в просьбе об устроении монастыря Липованам решительно отказано⁹⁰. Для Липован это решение дела было сколько прискорбно, столько и неожиданно. С своей точки зрения они совершенно справедливо находили противоречие в распоряжениях правительства, которое дозволило их инокам свободно переселяться в Австрию, и в то же время не дозволяет им устроить монастырь, как-будто инокам можно жить, не имея монастыря. Они пожалели теперь даже о том, зачем обращались к правительству за особым дозволением на построение монастыря, когда могли бы это сделать, на основании высочайше дарованных им привилегий, и без сношения с правительством. Но так как дело было уже испорчено, то решили поправить его тем хорошо знакомым для старообрядцев способом, к какому обыкновенно прибегали они при подобных случаях в Российской империи, – именно, решили построить скит, или небольшой монастырь тайным образом, без ведома правительства, хотя и под защитой ближайших местных чиновников, на благосклонность которых имели основание рассчитывать. Неподалеку от селения Белой-Криницы, в урочище Тернавка, на поляне, окруженной большим буковым лесом, поставили обширную деревянную избу, в один этаж, разделенную на несколько помещений, где находились и часовня, и трапеза, и монашеские кельи: здесь и поселился игумен Симеон со своим небольшим братством⁹¹. Около пяти лет монастырек этот существовал довольно спокойно; местное начальство, которому был он известен, беспокоить липованских калугеров не находило ни пользы, ни надобности⁹². Но в 1791 году о тайно построенном липованском монастыре случайным образом дошло до сведения высшего правительства, в его существованию положен был конец.

Уединенное среди леса местоположение монастырского дома имело ту невыгоду, что делало его беззащитным от грабителей, которые действительно нападали на монастырь неоднократно. Одно из таких нападений кончилось даже смертоубийством. Это прискорбное для Липован событие случилось ночью с 28-го на 29-е июня 1791 года⁹³. В Радоуцкую Директорию Липоване подали объявление о случившемся, и просили защиты от грабителей. Директория донесла об этом Крайзамту, который с своей стороны сделал строгое предписание о розыскании грабителей, об учреждении и правильном содержании ночной стражи в селении, вообще о принятии необходимых мер к предупреждению на будущее время подобных несчастных случаев. Но в то же время Крайзамт возбудил вопрос и о самом липованском монастыре: от Директории потребована справка, что это за монастырь и когда основался. Началось дело, по которому Крайзамт постановил и представил в „губернию“ свое мнение, чтобы найденный в лесу монастырь уничтожить, а иноков, не воспрещая строго самого их существования у Липован, перевести на жительство в Белую-Криницу, с тем, однако же, чтобы здесь они построили себе дома, каждый отдельно, и как все прочие жители занимались сельским хозяйством, платя равные с другими общественные повинности⁹⁴. В „губернии“ это мнение Крайзамта было принято, и 24-го августа 1791 года последовало распоряжение привести его в исполнение⁹⁵.

Итак, секретно построенный в лесу липованский Белокриницкий монастырь существовал не более пяти лет: по распоряжению правительства он был уничтожен, как незаконное учреждение. Для Липован это распоряжение правительства было весьма прискорбно, как официальное и во второй уже раз издаваемое запрещение – иметь свой, надлежащим образом устроенный монастырь с иноческим общежитием, – как постановление, отрицающее у них самое право завести такого рода религиозное учреждение. После этого, казалось, нечего было и помышлять им о новом устроении монастыря и монастырского общежития; однако же, они сделали и еще попытку устроить монастырь, опять секретным образом, только не в лесу уже, а в самом селении, воспользовавшись тем, что правительство дозволяло инокам иметь жительство в Белой-Кринице. Здесь главным деятелем является опять Иларион Петрович Коровьи-ножки. Как бы принимая на себя ответственность за дальнейшее существование монастыря, он отвел для него место на своем собственном участке земли⁹⁶. Монастырское строение со всеми его принадлежностями он перенес из тернавицкого леса и поставил в некотором уединении сзади своего дома, среди разведенного им большого сада, а к своему дому, выходившему на улицу, сделал пристройку собственно для жительства иноков: сюда и перешли они вместе с игуменом Симеоном. Впрочем, жили некоторые и в саду, в старом монастырском строении, куда обыкновенно все собирались на молитву. Умирая, Иларион завещал и землю, и все свое недвижимое имущество в собственность инокам, – и это завещание, спустя три года после его смерти, было признано ближайшими местными властями в полной его силе⁹⁷. Таким образом, несмотря на прямое и двукратное запрещение от высшего правительства, Липоване успели противозаконным образом устроить монастырь среди самого селения Белой-Криницы и даже отчасти обеспечить его существование.

К тому времени, когда у австрийских Липован началось дело об учреждении архиерейской кафедры, именно спустя около шестидесяти лет по приходе в Буковину первых липованских семейств с Черного моря, население Белой-Криницы, также Климоуц и Соколинцев, естественным путем нарождения, особенно же посредством принятия новых выходцев, привлекаемых привилегированным положением австрийских раскольников, достигло весьма значительной цифры. В общем числе жителей каждого из трех липованских селений, пришельцы, бежавшие из России, составляли вообще очень значительный процент. Иногда приходили они целыми семьями, а чаще по одиночке, и преимущественно мужчины. Большею частью это были беглые солдаты и вообще разные подозрительные лица, подлежавшие суду, или наказанию по законам; но бывали и такие между ними, которых приводила за границу действительно ревность по „старой вере“, гонимой, как они говорили, русским правительством. В числе этих беглецов являлись нередко и православные, которые, разумеется, делались потом раскольниками поповщинского, или беспоповщинского согласия, смотря по тому, в каком липованском обществе находили себе пристанище – у поповцев, или у беспоповцев. Беглецов Липоване вообще принимали охотно, так как видели в них своих „единоверных христиан“, а отчасти и потому, что получали от них немалую выгоду, приобретая новые рабочие руки, которыми пользовались до тех пор, пока пришельцы не заводились собственным хозяйством⁹⁸. Правительству, при так называемых конскрипциях, этих беглецов выдавали обыкновенно за природных Липован, если только нельзя было укрыть их от конскрипции, – называли „непотами“ (племянниками), какими-нибудь круглыми сиротами, оставшимися после родных; самым же употребительным в этих случаях способом служило зачисление их на место умерших Липован: уловка, которой не могло не знать местное начальство, но на которую, однако же, оно смотрело сквозь пальцы. Дело это облегчалось еще и установившимся порядком сношений ближайшего гражданского начальства (мандаториата) с липованскими обществами. Общества избирали из своей среды лицо в звание „дворника“; мандатор утверждал избранного и вручал ему, как символ власти, общественную печать и трость: чрез этого „дворника“ мандатор и вел обыкновенно все сношения по делам Липован, так что его свидетельства, подкрепленного свидетельством одного или двух липованских стариков, было достаточно для удостоверения в принадлежности известного лица к числу природных буковинских Липован. Но принимая беглых раскольников в сожительство с собою и полное обладание всеми принадлежащими им привилегиями, Липоване все-таки не смешивали себя с этими беглецами, а иногда, по крайней мере, на словах, давали им понять, что они не по закону, а только по милости пользуются правами природных Липован. Причиною, которая держала коренных Липован в некотором отдалении от пришлых, было то, что эти последние вообще не отличались хорошей нравственностью, тогда как природные Липоване довольно строго соблюдают добрые нравы предков⁹⁹. В Белой-Кринице семейства беглых раскольников селились большею частью отдельно от коренных белокриницких жителей, – там есть даже особая улица, заселенная беглыми, которая и зовется „Бежнаркой“, или „Бежнаревкой“¹⁰⁰. В тридцатых годах, когда относительно раскольников у нас приняты были строгие меры, число беглых в липованских селениях особенно увеличилось. Они образовали даже новые, небольшие раскольнические поселки; таковы: Мехидра у селения Бергомет на Серете и Лукавец.

В Белой-Кринице существовала деревянная, довольно просторная церковь во имя бессребреников Космы и Дамиана, устроенная около 1835 года. Освящал ее беглый иеромонах Ириней¹⁰¹; антиминс же для нее был приобретен у одного бродяги-инока, промышлявшего продажей раскольникам подобного рода священных предметов, разумеется, фальшивых, своего собственного приготовления (таких промышленников существовало тогда немалое количество между раскольниками): антиминс, купленный для белокриницкой церкви, был также фальшивый, в чем сознался впоследствии сам продавец церковному ктитору, который во избежании соблазна хранил уже об этом подлоге глубокое молчание все время, пока существовала деревянная церковь¹⁰². Она стояла в самой середине селения, у того места, где находится знаменитый колодезь, или „белая криница“, давшая название селению. Белокриницкая церковь третья по времени из всех существующих за границей старообрядческих церквей¹⁰³. Она считалась общею приходскою церковью и для прочих липованских селений в Буковине, которые однако же имели и свои собственные часовни, куда собирался народ для общественной молитвы. В Климоуцах кроме того существовала беспоповщинская часовня.

Имея церковь и часовни, пользуясь свободой в отправлении богослужения, белокриницкие и прочих селений Липоване испытывали затруднение только в приобретении попов для исправления необходимых церковных треб. Попов они получали обыкновенно из России, и приобретение их уже поэтому самому представляло много неудобного. Притом же у Липован сохранилось отчасти старое чернобольское подозрение относительно беглых попов. А сами беглые попы, к которым им приходилось обращаться, своим поведением нимало не содействовали прекращению этих подозрений. Поэтому, если являлись в липованских селениях беглые священники, то обыкновенно жили недолго: или сами уходили от Липован, или прогоняли их Липоване. Вообще же эти последние обращались к беглым попам только ради крайней нужды, для исправления треб, которых простолюдину совершать не подобает; а для отправления служб церковных, для общественного богослужения прибегали к ним редко: здесь гораздо больше значения имели у липован так-называемые „дьяки“, или церковные настоятели. Дьяк был лицо почетное в липованском обществе, а по делам церковным – главный авторитет. В то время, когда начались хлопоты об учреждении архиерейской кафедры, настоятелем при Белокриницкой церкви был давний белокриницкий житель, но уроженец молдавский, Киприан Тимофеев, вступивший в эту должность еще при жизни Илариона, – человек недалекого ума и несведущий в Писании, но имевший, как выражаются старообрядцы, довольно твердую грамоту, хорошо знакомый с церковным уставом и, что в Липованах большое достоинство, человек трезвой жизни; только замечалась в нем и тогда уже наклонность к любостяжанию, – иногда он позволял себе принудительные поборы за исправление церковных треб, за что даже лишен был на некоторое время дьяковской должности.

Австрийское правительство в своих действиях относительно Липован не нарушало данных им грамотою Иосифа II привилегий, и никаких поводов жаловаться на правительство Липоване не имели. Единственным исключением было упомянутое выше дело об уничтожении монастыря, принятое ими за нарушение их привилегий. Но в начале тридцатых годов настоящего столетия возникло новое дело, которое Липоване опять, без всякого основания, старались представить посягательством на их законные права, нарушением „высочайшей привилегии“, как называют они обыкновенно самую грамоту Иосифа II. По смыслу существовавшего у Чернобольцев учения, ведение метрических записей о родившихся, вступивших в брак и умерших, почиталось у Липован делом противным их религии. Поэтому, в силу предоставленной им религиозной свободы, они почли себя с самого водворения в Буковине необязанными к ведению метрик. Здесь, конечно, они имели в виду и то, чтобы обеспечить себе возможность беспрепятственного принятия в свои общества, под именем природных Липован, всех приходящих раскольников, – отнять у правительства ближайшее средство контролировать их в этом отношении, по официальным записям определять, кто природный Липован, кто пришлый из-за границы. В первое время, когда число Липован было незначительно и когда правительство заботилось о привлечении их в Австрию разными льготами, не было обращаемо внимание на это их уклонение от общепринятого в империи порядка. Но впоследствии, когда липованские селения стали многолюдны и когда оказалось, что, благодаря именно отсутствию правильных записей, по которым можно было бы с точностью определять действительное их население, к Липованам приходят во множестве из разных мест раскольники крайне сомнительной репутации, правительство нашло нужным потребовать, чтобы, по примеру всех прочих австрийских подданных, Липоване вели точные записи о родившихся, вступивших в браки и умерших. Исполнить это требование Липоване отказались, и именно на том основании, что якобы оно противоречит дарованной им „высочайшею привилегией“ религиозной свободе. Им было объяснено, что „провождение книг, в которых записываются все рожденные, венчанные и умершие, есть не более как политический закон, который с религией и службой Божией ничего общего не имеет, а служит к тому только, чтобы получать верные известия о числе народа и иметь возможность делать необходимые для правительства справки. Липоване не вразумлялись. Дело восходило на рассмотрение областного управления Галиции, откуда последовало, 14-го Августа 1833 года, распоряжение: обязать Липован к непременному учреждению и правильному ведению метрик. Несмотря ни на что, Липоване твердо держались своего первоначального решения. По сему случаю назначена была в липованские селения следственная комиссия. В то время, когда начались хлопоты об учреждении архиерейской кафедры в Белой-Кринице, дело о метриках еще не было кончено и, как далее увидим, было постановлено даже в тесную связь с самым делом об учреждении кафедры.

Белокриницкий монастырь по смерти своего благодетеля – Илариона Петровича Коровьи-ножки продолжал беспрепятственно существовать на предоставленной ему, по духовному завещанию Илариона, усадьбе. Усадьба давала монастырю некоторое, впрочем, весьма скудное, материальное обеспечение; но главным образом, он существовал на подаяния от Линован: каждую субботу кто-либо из иноков отправлялся по селению за сбором милостыни на недельное прокормление братства. Число братства было всегда ничтожно, редко более десяти человек. Обыкновенно это был пришлый из-за границы народ, а из природных Липован, – и это достойно примечания, – в монахи не поступал почти никто; притом же и пришлые монахи редко оставались здесь на постоянное жительство. Состав белокриницкого братства поэтому постоянно изменялся, хотя иноки носили большею частью одни и те же имена, переходившие как бы по наследству от одного к другому. Вообще, Белокриницкий монастырь был не что иное, как временный приют для беглых раскольнических монахов. Жили они обыкновенно в иларионовом доме, а также и в старом монастырском строении, перенесенном из Тернавицкого леса, которое служило вместе и монастырским молитвенным домом.

Около 1830 года в устройстве монастыря последовала некоторая перемена. В это время из числа живших в Белой-Кринице беглых раскольнических „старцев“ резко выделялись два молодые инока – Паисий и Алимпий. Паисий, происхождение, которого в точности неизвестно, был старше Алимпия и раньше его поселился в Белой-Кринице: здесь, в иларионовом доме, жил он несколько лет; здесь же, в Белокриницком монастыре, пострижен был и в иночество. Умный, и тогда уже довольно начитанный, бойкий на словах, деятельный и предприимчивый, он приобрел влияние среди Липован и при их содействии занялся приведением монастыря в более приличный для обители вид: в глубине сада, близь старого монастырского строения, поставили новую небольшую часовню, с колокольней, а вокруг нее вновь построили несколько хаток (мазанок), назначенных под монашеские кельи. Таким образом, монастырь сделался более удаленным от селения и получил обыкновенный вид всех раскольнических монастырей¹⁰⁴. Вскоре после этого в Белую-Криницу пришел и инок Алимпий¹⁰⁵. Он был родом из полтавской губернии, мещанин посада Крылова, Афанасий Зверев¹⁰⁶; иночество принял в Серковском монастыре: отсюда потом и бежал за границу. Это был весьма ловкий, отважный и смелый человек, горячо преданный расколу. Он сошелся с Паисием, – вместе с ним жил, вместе пускался в разные странствия и весьма сочувствовал его заботам об устройстве Белокриницкого монастыря¹⁰⁷. Но так как Паисия, по собственным словам его, здесь „отяготили мирские соблазны“, то он из монастыря удалился „в пустыньку“, на пасеку приятеля своего Ивана Тихонова, который жил по соседству с монастырем¹⁰⁸; а в 1833 году Паисий навсегда ушел из Белой-Криницы¹⁰⁹. Ушел потом и Алимпий, но, как увидим, не навсегда.

Всего пять лет прошло по отъезде Паисия, как в Белокриницкий монастырь явились Павел и Геронтий. Тогда всего братства в монастыре было человек десять – иноков и бельцов; настоятельствовал незадолго пред тем явившийся из Молдавии инок Иоиль, подобно всем белокриницким старцам беглый из России (тульский уроженец): он был человек не старых еще лет, не без способности к управлению и довольно честолюбивый, но не отличавшийся дальновидностью и нимало не сведущий в Писании, за то вполне преданный липованским понятиям о религии.

Приезд Павла и Геронтия был событием великой важности для Белокриницкого монастыря: под их руководством начинаются там дела, о каких не могли и помыслить в простоте своей белокриницкие старцы, и спустя каких-нибудь пять-шесть лет ничтожный, никому почти неизвестный липованский монастырь получает важное значение для всего старообрядческого мира, приобретает известность в истории.

Мы уже говорили, что Павел и Геронтий приехали в Белую-Криницу собственно за тем, чтобы здесь приобрести австрийские паспорты для путешествия на Восток. Пожив немного в монастыре, заручившись расположением настоятеля и братства, они и стали хлопотать о паспорте. Порядок добывания паспортов для беглых раскольников был уже установлен и хорошо известен в Белой-Кринице: для этого нужно было, чтобы главные, почетнейшие лица липованской „громады“, в том числе дворник и дьяк, засвидетельствовали в Думении, что желающий получить паспорт есть природный их Липован и что он имеет надобность съездить туда и туда; Думения, за их поручительством, выдавала от себя свидетельство, что такой-то есть действительно австрийский подданный; свидетельство Думении представлялось в Крайзамте (в Черновцах); затем отправлялось в губернию (во Львов), откуда, наконец, и выдавался паспорт. Павлу и Геронтию нужно было, таким образом, прежде всего задобрить в свою пользу почетнейших людей Белокриницкой липованской „громады“. Дворником был тогда Иван Тихонов, ближайший сосед монастыря, дьяком – Киприан Тимофеев, а самым почетным и уважаемым в селении стариком – Иван Григорьев Поляков, или Поляк: Павел и Геронтий, рекомендованные Иоилем, скоро сошлись с главами липованского общества, и те не отказались помочь им в приобретении паспортов для предположенного путешествия. Теперь нужно было, по принятому обычаю, Павла и Геронтия зачислить на имя каких-нибудь умерших Липован: и вот Павел называется Афанасием, сыном бывшего боташанского купца Василья Федотова, а Геронтий – сыном некоего умершего белокриницкого жителя Левона Белого¹¹⁰. Дворник, дьяк и старик Иван Поляков поручились в Думении, что эти Федотов и Левонов их природные Липоване, и объяснив, что они имеют намерение сходить в Иерусалим на поклонение гробу Господню, просили дать им свидетельство на получение паспорта сроком на один год. Думения, знакомая с обычаями Липован, не затруднилась выдать свидетельство, с которым новопроизведенные Липоване и поехали в город Черновцы, совсем распростившись с белокриницкою братией, так как прямо из Черновцов намерены были отравиться во Львов за паспортом и оттуда в дальнейший путь.

Итак, свои заграничные подвиги ради основания „древлеправославной“ старообрядческой иерархии, в силу того правила, что цель оправдывает средства, Павел и Геронтий начали обманом, – первым их шагом здесь было самозванство. На этот раз однако же обман не удался. Один из белокриницких жителей, молодой Липован Дей Парамонов, почему-то сделал в Крайзамте донос на Павла с Геронтием, что они совсем не Липоване, а беглые из России калугеры. И вот, когда новонареченные Федотов и Левонов явились в Черновцы для предъявления выданного им в Думении свидетельства, им объявили, что не верят этому свидетельству, и посоветовали скорее убираться назад в монастырь, если не желают, чтобы с ними поступлено было, как с беглыми из-за границы.

Крайне огорченные на первых же порах встретившейся неудачей, Павел и Геронтий поехали обратно в Белокриницкий монастырь, где их никак не ожидали. Эта неудача была тем неприятнее, что отняла у них всякую надежду на получение австрийского заграничного паспорта, по крайней мере, в скором времени. А между тем отказаться от предположенной поездки они уже теперь никак не хотели. После многих и долгих размышлений, они решились осень и зиму прожить в Белокриницком монастыре, – выждать, не изменятся ли обстоятельства и само время не укажет ли выхода из настоящих затруднений. Ожидания эти оказались не напрасными. Осень и зима 1839 года, проведенные Павлом и Геронтием в Белой-Кринице, – время весьма замечательное в истории Белокриницкого священства: в это время Павел успел совершенно ознакомиться с бытом Липован, упрочить свое положение и в монастыре и в обществе белокриницком, – овладеть общим расположением и доверием; тогда же составил он в главных чертах и тот план относительно учреждения законно-дозволенной и признанной правительством старообрядческой архиерейской кафедры, на осуществление которого положил потом все свои силы.

План учреждения старообрядческой архиерейской кафедры в Белой-Кринице основан был на знаменитой „привилегии“ Иосифа II.

Теперь только, из бесед с Липованами, Павел узнал о существовании „привилегии“. Прочитав ее, он нашел, что в первом ее пункте, которым предоставлялась липованам и их духовенству полная свобода в отправлении религии, содержится такое верховною властью утвержденное постановление, какого нигде и никогда старообрядцы не имели. Он сейчас же понял, что на основании этого постановления можно завести у Липован старообрядческую иерархию во всей ее полноте, если только умеючи взяться за дело, – что здесь-то, среди Липован, может найти себе безопасное, огражденное законом существование „древлеправославный“ епископ, если будет найден, – здесь он беспрепятственно может поставлять для всего старообрядчества и диаконов, и священников, и в случае надобности самих даже епископов. Тогда-то в предприимчивой голове Павла возникла мысль и, по совещании с Геронтием, составились начальные планы относительно учреждения законным порядком, с утверждения австрийского правительства, старообрядческой архиерейской кафедры в Белокриницком монастыре.

Кроме Геронтия, Павел начал посвящать в свои планы некоторых белокривицких „старцев“. Тогда уже прибыл в Белую-Криницу инок Онуфрий¹¹¹. Павел нашел в Онуфрие одного из самых горячих и преданных почитателей: ему-то первому после Геронтия сообщил он о своих планах.

Затем осторожно повел речь об них и с настоятелем, иноком Ионлсм, которого также успел расположить в пользу своих планов.

Теперь нужно было объясниться с Липованами, так как без их участия и без согласия с их стороны дело не могло быть и начато. Прежде этого однако же Павел почел нужным посоветоваться с одним из знакомых черновицких чиновников, неким паном Атанасевичем, можно ли на основании „привилегии“ начать дело о дозволении австрийским старообрядцам иметь своего собственного епископа, и если можно, то как дело начать и повести. Атанасевич дал совет начинать, и указал для этого обыкновенный способ: от имени липованских обществ подать прошение в Крайзамт с точным изложением оснований и условий, на которых Липованам желательно иметь епископа. Никаких причин опасаться отказа он не предвидел. Хотя правительство, как ему было известно, весьма недовольно Липовааами за их упорное сопротивление введению метрик, о чем существовало еще неконченое дело, но это обстоятельство, по его мнению, можно было обратить даже в пользу предприятия, если бы только Липоване обязались, вслед за учреждением у них архиерейской кафедры, ввести в употребление столь желаемые правительством метрики. Инок Павел со своей стороны вполне согласен был с этим замечанием, он находил даже, что между тем и другим делом имеется тесная связь, – что при существующих набеглых попах, которые притом меняются так часто, Липованам, если бы они даже и хотели этого, неудобно установить правильный порядок в ведении метрических записей, и, напротив, порядок этот весьма легко может быть установлен с учреждением у Липован архиерейской кафедры, когда у них явятся постоянные, для них поставленные священники и никакого недостатка в священстве они терпеть уже не будут. Посему он выразил с своей стороны готовность соединить оба эти дела и обещал переговорить об этом предмете с Липованами¹¹².

Объяснения с Липованами ведены были весьма осторожно и искусно. Павел считал необходимых заручиться собственно согласием старейших и влиятельнейших лиц в липованском обществе, заводил с ними беседы о всеобщем оскудении священства у старообрядцев, в ярких чертах изображал им проистекающие отсюда крайние и ужасные затруднения в исполнении самонужнейших христианских треб, объяснял, что единственное средство избегнуть сих затруднений заключается в приобретении собственного древлеправославного епископа, который мог бы снабдевать старообрядцев истинным священством, сообщил им, что об этом ревнители древлеотеческого благочестия имеют теперь великое попечение, и что он с Геронтием, по поручению сих ревнителей, затем и прибыл из российских пределов, чтобы искать потребного старообрядцам епископа. Все это липованские старшины слушали со вниманием и полным сочувствием. Но когда Павел, разъяснив им важность и значение «привилегии», стал излагать свои планы относительно учреждения законным порядком старообрядческой архиерейской кафедры именно у них, в Белокриницком монастыре: на первый раз это дело показалось им и несбыточным, и опасным. Они указывали и на то, что потребуется много хлопот, много будет всяких опросов и переспросов от правительства, выражали опасения, как бы епископ не подчинил их какому-нибудь рабству, поставили на вид, что и содержание его потребует немалых средств, – а они люди небогатые. Возражения эти Павел предвидел, и разрешил без затруднения. Все хлопоты пред правительством он брал на себя и своих ближайших сотрудников: от липованского общества просил только – чтобы заявило пред правительством о крайней нужде и непременном желании иметь своего епископа, и чтобы выдало монастырским уполномоченным формальную доверенность на ведение дела об учреждении в Белокриницком монастыре старообрядческой архиерейской кафедры. О том же, чтобы древлеправославный епископ мог учинить какое-либо стеснение староверческим обществам, говорил Павел, и помышлять непростительно. Наконец, относительно средств на содержание будущего епископа он открыл Липованам, что на сей предмет имеет несумнительные обещания от первейших по богатству старообрядцев российских; обществу же белокриницкому не только не придется понести по сему случаю какие-либо расходы, но пребывание «епископа всех древлеправославных христиан» еще доставит Белой-Кринице славу и материальные выгоды. Такого рода беседами инок Павел мало-по-малу успел внушить липованским старейшинам готовность содействовать, чем могут с своей стороны, учреждению в Белой-Кринице „древлеправославного“ архиерейства; но как только в своих беседах касался он дела о метриках, видел совершаемую невозможность победить закоренелое к ним отвращение Липован, так что признал за лучшее до времени не заводить и речи об этом предмете, чтобы как не повредить главному делу.

Достаточно уверившись, что со стороны липованского общества не будет препятствий учреждению в Белой-Кринице старообрядческой архиерейской кафедры, Павел и Геронтий решились приступить к начатию дела. Павел занялся составлением прошения в Крайзамт. Сущность прошения он изложил в следующих трех пунктах: уполномоченные от липованских в Буковине обществ иноки Белокриницкого монастыря 1) просят кесарокоролевское правительство дозволить им, на основании высочайше дарованной в 1783 году привилегии (с которой прилагалась копия), привезти из-за границы своего, независимого от других религий, епископа, для восполнения претерпеваемой Липованами крайней и гибельными последствиями грозящей нужды в священстве и для беспрепятственного отправления всех принадлежащих епископскому сану действий; 2) просят, чтобы жительство будущему епископу дозволено было иметь в монастыре, состоящем при селении Белая-Криница; 3) обязуются с своей стороны никаких будущему епископу вспоможений от правительства не просить, а содержать его на полной своей отчетности. Пригласили липованских старшин обсудить это прошение и затем дать окончательно свое согласие на формальное начатие дела. Ни против содержания, ни против подачи прошения липованские старшины не сделали никаких возражений; напомнили только Павлу и Геронтию, что все хлопоты пред правительством они должны, согласно обещанию, принять на себя. Для окончательной редакции прошения и для перевода на немецкий язык Павел опять обратился к Атанасевичу. Атанасевич одобрил прошение; он заметил только, что непременно бы следовало упомянуть в нем о согласии Липован на введение у них метрических записей в том случае, если им дозволено будет иметь своего епископа. Павел с сокрушением сердца объяснил ему, что это, действительно важное, „упущение“ сделано по крайней нужде, так как предубеждение Липован против „метрики“ оказалось слишком сильно, и самое благоразумие требовало сделать им на первый раз уступку, не вносить в прошение пункт о метриках; но тем не менее он старался уверить Атанасевича, что впоследствии, с учреждением у Липован правильного иерархического порядка, непременно введены будут в употребление и метрики, даже просил его словесно передать кому следует, что податели прошения за это ручаются. Окончательно исправленное прошение было наконец подписано Белокриницкого монастыря настоятелем, иноком Иоилем с прочею братией, и 14-го (26-го) февраля 1840 года, подано в Буковинский крайзамт¹¹³.

Итак, Павел и Геронтий, неожиданно оставшись зимовать в Белой-Кринице, также нечаянно напали на мысль о предприятии чрезвычайной важности для всего старообрядческого мира, – на мысль об учреждении здесь, в Белой-Кринице, на законном основании, старообрядческой архиерейской кафедры, – и в течение зимы настолько сами освоились с этой мыслью, настолько и других расположили в ее пользу, что нашли возможность сделать решительный шаг к ее осуществлению.

Подав прошение, они были уверены, что со стороны правительства отказа не последует и что в том же 1840 году, снабженные правильными видами, они отправятся в давно желаемое путешествие отыскивать „древлеправославного епископа“ на приготовленную уже и законно утвержденную кафедру. Но здесь-то именно и встретились затруднения, с которыми пришлось им бороться целых четыре года всевозможными позволенными и непозволенными средствами.

Черновицкий Крайзамт не нашел никаких препятствий дать надлежащее движение просьбе белокриницких иноков об учреждении в их монастыре самостоятельной архиерейской кафедры для Липован. Напротив, черновицкое начальство нашло, что пример прочих существующих в Австрии иноверцев и представленная в копии грамота Иосифа II составляют вполне достаточное основание для такой просьбы; а словесное заявление Павла, что Липоване, с учреждением у них правильной иерархия, не замедлят ввести в употребление и метрические записи, было принято с таким доверием, что в виду столь важного результата Крайзамт признал нужным поддержать белокриницкѵю просьбу даже своим ходатайством за нее пред высшим правительством. Но в просьбе, поданной Павлом и Геронтием, имелись пункты, относительно которых Крайзамт считал необходимым сделать предварительно официальное дознание, чтобы дать потом надлежащее движение делу: 1) желание иметь своего епископа выражено в прошении от имени всех Липован: нужно было удостовериться, действительно ли общества липованские имеют такое желание; 2) для жительства будущему епископу предназначен липованский монастырь, находящийся при селении Белая-Криница: нужно было собрать точные сведения об этом монастыре, когда он устроился и на каких основаниях существует теперь; 3) содержание будущему епископу монастырь обязуется доставлять из собственных средств: нужно было удостовериться, действительно ли имеет монастырь достаточные средства, чтобы мог прилично содержать епископа; наконец 4) находили нужным разведать о том, можно ли, в самом деле, положиться на обещание Павла, что метрики беспрепятственно будут приняты Липованами, когда они получат правильно устроенную иерархию. Для собрания точных сведений по всем этим пунктам, Крайзамт, в исходе апреля 1840года, нарочно отправил в Белую-Криницу комиссара Шаловского.

Эта первая „комиссия“ по делу об учреждении архиерейской кафедры произвела очень неприятное впечатление на белокриницких Липован, и требовалось все искусство Павла, чтобы их успокоить. И сами немало озабоченные приездом комиссара, Павел и Геронтий старались, однако уверить Липован, что эта „комиссия“ есть обыкновенная формальность, без которой невозможно обойтись, и что затем уже липованскому обществу нечего опасаться каких-либо новых беспокойств. Между тем они вошли в ближайшие сношения черновицким комиссаром, и тот согласился, за приличное вознаграждение, исполнить свое поручение только ради формы. Липованские старшины, по настоянию Павла, не отказались подтвердить пред ним, что просьба о епископе подана с согласия всей липованской громады и что епископа им желательно приобрести. Относительно исследования о средствах на содержание будущего епископа он ограничился тем, что принял, составленное Павлом, исчисление разных „грунтов“ и угодий, якобы принадлежащих монастырю и дающих немалый доход, также сделанных будто бы монастырю некоторыми лицами разных денежных вкладов, хотя на самом деле этих доходов и вкладов монастырь вовсе не имел: это был со стороны Павла и Геронтия наглый обман, к которому не затруднились они прибегнуть при самых первых сношениях с правительством по делу о восстановлении „древлеправославного епископства“ Гораздо труднее было Павлу и Геронтию дать объяснение комиссару по двум остальным пунктам. Вопрос о монастыре имел ту весьма щекотливую сторону, что приходилось вызвать из забвения прежние дела, в силу которых монастырь подвергнут был двукратному запрещению от правительства. Инок Павел, успевший познакомиться с прошлым Белокриницкого монастыря, хорошо понимал, какою опасностью грозили нынешнему его существованию, а вместе и самому делу об учреждении в нем архиерейской кафедры, эти состоявшиеся в прежнее время правительственные решения. Устранить столь опасное по своим последствиям затруднение, достигнуть того, чтобы прежние правительственные распоряжения относительно липованского монастыря оставались, как было доселе, в забвении, или в противном случае были признаны неосновательными и недействительными, – это сделалось теперь одною из главных забот инока Павла. В показании комиссару он старался по возможности избежать всего, что могло бы вести к напоминанию о прежней истории монастыря, и ограничился общим ответом, что монастырь с давних пор существует на грунте, отданном и завещанном в его владение старовером Иларионом Петровичем Коровьи-ножки, в настоящее время имеет столько-то иноков и находится в положении благоустроенном. По вопросу же о метриках и теперь ничего нельзя было сделать с белокриницкими Липованами: дать согласие на принятие метрик по учреждении архиерейской кафедры они и теперь отказались; но Павел с своей стороны, чтобы не испортить дело на первых же порах, дал комиссару показание, что одно только неимение правильно устроенной иерархии было причиной, почему доселе употребление метрик не принято у Липован, и что с учреждением архиерейской кафедры устранится главное и единственное к тому препятствие. Свое, формально данное, показание Павел просил, однако же, в видах успокоения Липован, сохранить в тайне. Протокол этой первой следственной комиссии подписан был 30 Апреля 1840 года¹¹⁴.

Крайзамт нашел собранные комиссаром показания достаточными, по крайней мере, на первый раз, чтобы дать поданной липованскими иноками просьбе дальнейшее движение. 29 Июня из Крайзамта было отправлено во Львов, к губернскому начальству, представление в смысле благоприятном для просителей, с приложением подлинного их прошения и составленных Шаловским протоколов.

Делая представление губернскому начальству о дозволении Липованам иметь своего епископа и Белокриницком монастыре, Крайзамт не мог не приметить, что в его представлении, а также и в протоколах комиссара, есть пункт весьма слабо разъясненный, – именно пункт о самом Белокриницком монастыре. Не было сомнения, что из губернии потребуют о нем гораздо более полных и точных сведений: поэтому, для успешного ведения начатого липованскими иноками дела о епископе, в интересе самих просителей, Крайзамт нашел нужным потребовать от них подробного изложения истории монастыря, его назначения, принятых в нем правил общежития, – всех вообще сведений о внешнем и внутреннем его устройстве, с точным изложением и самого вероучения Липован. Это изложение требовалось потому, что правительство, не имея надлежащих сведений о липованской вере, не делало строгого различия между Липованами и австрийскими подданными православной грековосточной религии, а потому и учреждение особой липованской иерархии могло признать ненужным при существовании в австрийских пределах иерархии православной. 20-го июня¹¹⁵ последовало из Крайзамта предписание в Белокриницкий монастырь – сделать и представить полное изложение монастырского устава „с подробным описанием иноческого жития и всех догматов веры староверческой религии“¹¹⁶.

Понимая важность и необходимость сделанного монастырю благосклонным черновицким начальством поручения, Павел немедленно приступил к его исполнению. Составление монастырского устава само по себе не представляло для него особенной трудности, – правила монашеской жизни были хорошо ему известны. Но устав, который надлежало составить, назначался не для того собственно, чтобы служить руководством для монастырских властей и монастырского братства; важнейшим его назначением, по требованию обстоятельств, было – служить пред правительством своего рода апологией липованского монастыря, оправданием его существования, и документальным основанием для разъяснения и желаемого решения вопроса об учреждении в монастыре архиерейской старообрядческой кафедры. Имея в виду именно такое назначение устава, инок Павел считал необходимым 1) и в самом изложении правил иноческого общежития заботиться не столько об их удобоприложимости, сколько о том, чтобы они в своей совокупности могли дать правительству самое выгодное понятие о том учреждении, которое оно считает каким-то странным, непозволительным духовным институтом; 2) тщательно собрать исторические сведения о Белокриницком монастыре и изложить их в таком виде, чтобы законное существование монастыря представлялось не подлежащим сомнению; 3) обстоятельно изложить все основания на которых должно утверждаться желаемое учреждение архиерейской кафедры в Белокриницком монастыре, – исчислить все права, и обязанности будущего епископа и его преемников. Все это уже делало труд составления устава весьма нелегким: требовалось много терпения, усидчивости, и много искусства, чтобы составить его как следует. Павел доказал, что в достаточной степени обладал и тем и другим. Со всем усердием занялся он собиранием материалов для устава, – особенно для истории Белокриницкого монастыря: расспрашивал старожилов, современников Илариона Коровьи-ножки, о заселении Белой-Криницы, об основании монастыря и постигших его злоключениях в первое время существования, делал под руководством и при помощи Атанасевича справки в присутственных местах, выписки из дел и правительственных решений относительно монастыря в Белой-Кринице, совещался и с своими ближайшими советниками.

Когда устав был сочинен, Павел озаботился приисканием переводчика, который мог бы верно передать по-немецки смысл подлинника. Отыскать его было нелегко; однако же после нескольких неудачных опытов, найден был человек, на которого можно было вполне положиться, – некто Тарновецкий, служивший консисторским чиновником у Буковинского православного епископа Евгения Гакмана¹¹⁷. Тарновецкий успешно повел дело, не затрудняясь ни славянским, ни немецким текстом. Впрочем, для необходимых объяснений в том случае, если бы славянский текст показался ему где-либо неудобовразумительным, инок Павел сам переехал в Черновцы и поселился у него в доме.

Между тем Павел занимался здесь и другим важным делом, которого требовал Крайзамт, – изложением старообрядческого вероучения. Книга нужные для справок он получал из Белой-Криницы; там же делались по его указанию разные справки и выписки из книг, которых не имел он под руками: эти поручения обыкновенно исполнял инок Онуфрий, которому приходилось таким образом несколько раз путешествовать к Павлу в Черновцы. Составив изложение старообрядческого вероучения, или, по его выражению, „догматов веры староверской религии“, Павел присоединил его к Уставу, в котором это изложение составляет первую часть, или главу.

Летом 1841 года все дело приведено было к концу: Устав, переведенный по-немецки и вновь пересмотренный, был тщательно переписан на листах большого формата, в два столбца (на одном русский текст, на другом немецкий), и составил целую довольно объемистую книгу¹¹⁸.

„Устав Белокриницкого староверского общежительного монастыря“ разделяется на семь глав, или частей.

Первая глава посвящена собственно изложению догматического учения старообрядцев, или старообрядческой Богословии. Инок Павел, как и следовало ожидать, в своей Богословии основался преимущественно на уважаемых старообрядцами древлепечатных книгах; но, увлекаемый своей постоянной наклонностью любомудрствовать, он здесь высказал суждения „не согласующие православному учению“ и впоследствии самими старообрядцами, несколько отрезвившимися от поклонения его авторитету, признанные за ересь¹¹⁹. Достаточно привести для примера следующее место в его Богословии: „Достоит разумевати, яко Бог, сый свет истинный, искони совершен и непременен есть: точию до сотворения дел своих бе в молчании, имея Единосущное во уме Слово, Сына Своего, егоже, по глаголу блаженного Андрея Цареградского, в первом изречении: _пда будут вецы“ нетленно родил, сиречь во исхождении соприсносущным Духом своим Святым от сердца отрыгнул“. Здесь, как заметили и сами старообрядцы, инок Павел выразил мысли явно еретические: рождение Сына и похождение Духа признал подвременными, совершившимися якобы тогда, когда Бог Отец разрешил молчание, в котором (по учению Павла) пребывал до сотворения дел своих. Достойно также замечания, что в статье „о Пресвятой Деве Марии“ инок Павел повторил еще первыми расколоучителями высказанное¹²⁰ мнение о непорочном ее зачатии: „только сия едина, от родов предызбранная и от пророк пронареченная, Содетеля всего мира Мати, не только отнюдь первородныя скверны бысть непричастна, но даже вся яко небо чиста и добра зело пребысть“.

В первой же главе, после догматов веры, говорится о „догматах церкви“, к числу которых отнесены: а) Чин божественной литургии, в котором догматическая важность усвоена и тому, „чтобы на святой проскомидии непременно иметь седмь просфор, именуемых великие“, и чтобы на них печать была непременно круглая „с трисоставным крестом Христовым“. б) „Непременное содержание креста Христова тричастного, или трисоставного, именуемого также и четверочастным“, причем о кресте „двучастном“, или четвероконечном, замечено, что он „имеет от тричастного велие различие, – тако, яко образ от истины, или паче от образа сень: понеже двучастный крест есть сеновного завета начертание¹²¹. Сей двучастный крест у нас приемлется во употребление на священных одеждах, егоже священник первее осеняет¹²² и потом целует“. в) „Двуперстное сложение руки, непременно употребляемое священниками на благословение и христианами на крестное ограждение“, причем о троеперстном сложении руки замечено, что будто бы „тремя первыми вкупе сложенными персты, образующими только едино таинство Святыя Троицы, крестное знамение на себе изображай сходственно есть ереси Севировой и прочих, которые божество на кресте страдавше зле мудрствоваху“, и что будто бы изобразить „оба таинства (Св. Троицы и воплощения Бога-Слова) тремя первыми персты не вместимо“. Впоследствии сами старообрядческие власти признали и эти мнения, заимствованные Павлом из Поморских Ответов, не только неосновательными, но и „злочестивыми“¹²³.

Изложение своей Богословии Павел заключает следующими словами: „Совокупно рещи, сохраняется у нас неизменно то самое веры догматствование и все церковное чиноположение и богослужение, еже, прежде, нежели западная церковь от восточной разделилася, вселенскими соборы утвержденное, святым же и равноапостольным князем Владимиром Киевским в 6496 году от Грек во всей целости принятое, и которое существовало в России всеобдержно и неизменно даже до перемен церковных книг бывшим Московским патриархом Никоном 7163 года“.

Во второй главе Устава излагается 1) краткая история Белокриницкого монастыря. Соответственно цели, какая имелась в виду при составлении этой истории и вообще при составлении Устава, инок Павел весьма тщательно и искусно обошел здесь все те обстоятельства, которыми совершенно ясно обличалось противозаконное существование монастыря. Оставив без упоминания все известные ему правительственные постановления, коими воспрещено было и устройство и дальнейшее его существование, он приводит только декреты двух низших судебных инстанций об утверждении завещания, составленного в пользу монастыря Иларионом Коровьи-ножки: эти два документа, указанные с точным обозначением нумеров, должны были служить доказательством, что будто бы само правительство признало монастырь законно существующим, когда составленное в его пользу завещание не усомнилось утвердить в полной силе. Здесь инок Павел употребил и еще хитрость, сказав, что Иларионово завещание сделано в пользу монастыря, тогда как оно сделано было на имя „калугеров“, с дозволения правительства живших в Белой-Кринице, в Иларионовом доме, а не на имя монастыря, который, как „институт“, решительно запрещен был правительством.

2) Здесь помещена статья „о монастырских грунтах и доходах“. Павлу нужно было показать правительству, что монастырь будто бы имеет потребные для содержания будущего епископа средства от своих недвижимых имуществ: поэтому он и делает исчисление „монастырских грунтов и доходов“, выдумывая совсем не существующее и без зазрения совести преувеличивая то, что монастырь действительно имел. Для примера достаточно указать, что в числе источников дохода упоминаются принадлежащие монастырю „два рыбные пруда“, по словам хорошо знающих Белую-Криницу, имеющие только подобие прудов и изобилующие вовсе не рыбой. А между тем Павел говорит в Уставе, что „с рыбных двух прудов удовлетворяется монастырь рыбою во всякое время сколько потребно“.

С третьей главы начинается изложение собственно монастырского Устава. Здесь говорится 1) „о времени божественного последования службы“, то есть когда начинается и сколько продолжается каждая из служб, составляющих круг суточного богослужения, также великопостного и праздничного, и 2) о монастырском управлении.

Важна особенно эта последняя статья. В видах сохранения на будущее время строгого порядка в монастыре, предназначенном быть епископиею старообрядчества, инок Павел со всею точностью определил состав монастырского управления и частные обязанности каждого из должностных лиц. Главное управление по монастырским делам сосредоточено в „Духовном Совете“, который под председательством настоятеля должен состоять „из достойнейших четырех иноков“, по соборному избранию в сию должность; „а по усмотрению настоятеля и важности дела случаем приглашаются и более, из числа достойных иноков, по потребе же бывает и письмоводитель“. Высшие же распоряжения по делам особенной важности производит „общебратский собор“, где „имеет волю подавать голос всякий, от первого и до последнего“. Затем подробно исчисляются права и обязанности настоятеля и каждого из монастырских должностных старцев, а равно и всех лиц составляющих братство монастыря, – именно: казначея, священноинока, иеродиакона, уставщика церковного, головщика, ризничего, соборного старца надзирательного за благочинием, письмоводителя, эконома, келаря, инока совершенно постриженного и схимника, наконец трудников и послушников.

Далее заслуживает внимания шестая глава: „о принятии приходящих в монастырское общежительство и о обете иноческом“. Изложенные здесь правила относительно приходящих в монастырь отличаются строгостью. Так первое из этих правил гласит: „аще желающий поступить в наше монастырское общежительство будет человек незнакомый и по расспросе настоятелем не будет иметь надлежащего письменного вида, тогда дается ему в путь укрой хлеба и отпускается из монастыря с миром“. Правило это назначалось единственно для отклонения всяких подозрений со стороны правительства насчет Белокриницкой братии, а вовсе не для практического употребления, и в действительности не только не было никогда применяемо, но и нарушалось постоянно.

В последней, седьмой главе, говорится „о странноприимстве и гостеприимстве“. Она составлена также с очевидным намерением оградить монастырь от справедливого подозрения в укрывательстве приходящих из-за границы беглых раскольников и вместе обеспечить ему возможность оправдания на тот случай, если бы кто-нибудь из таких беглецов действительно был найден в монастыре. Таково именно назначение первого правила „о странноприимстве“: „по долгу христианскому и обычаю монастырскому, всяк из числа наших староверов путешествующий, или по случаю в монастырь приходящий, инок или мирянин, удовлетворяется во-первых пищею, а потом, аще кто пожелает, упокоевается и ночлегом во общеприемнице, и воставши заутра отходит куда намерен“. Понятно, что монастырь, принимая каждого приходящего раскольника, по силе этого правила, в нужном случае всегда мог сказать в свое оправдание, что странник „обнощевал“ только в обители и „отошел“, или „отходит куда намерен“. Что же касается „инославной религии“ странников, то Устав предписывает удовлетворять их только пищею, но отнюдь не позволять таковым „ночевать внутри монастыря“. Подобные же правила положены и относительно гостеприимства. Но здесь, по требованию обстоятельств, сделаны следующие исключения для знатных посетителей: а) „если кто случаем от знаменитых лиц прибудет, таковый приемлется особо в настоятельскую келию и, чем Бог послал, гостеприимне приветствуется“; б) „аще ли пожелает взойти в нашу церковь, то, с ведома настоятеля, кроме службы позволяется ему; аще ли же пожелает смотреть нашего церковного обряда и во время богослужения послушать чтения и пения, то довлело бы таковому, с позволения настоятеля, на особь для сего случая возвышенно устроенном месте стоять, яко же бе древле владимировым послам в Царе-граде; а по неустроению такового особого места, позволяется случайности ради желающему стать и внутрь церкви, сзади крылоса, откуда бы он мог точию смотреть и слушать, а не молиться вкупе“. Затем излагаются правила, которым вообще должны следовать белокриницкие иноки „относительно случающегося с людьми инославных религий обхождения“, – правила, строго воспрещающие им сообщаться с инославными в ястии и питии, наипаче же в молении. Впрочем, и из этих строгих правил, на всякий случай, и именно для тех, кому ради пользы „христианства“ придется жить вне монастыря, сделаны изъятия: „аще кто сообщится с иноверными только в ястии и питии, а не склонением к чужой вере согласовательными словами, то таковому за ересь не вменяется, но точию за грех небрежения причитается. Для того, возвратясь таковый во обитель, да не замедлит по долгу очистить свою совесть христианским смирением и испрошением прощения от Бога и от настоятеля по обычаю“.

Здесь и кончается собственно так называемый „Устав Белокриницкого монастыря“. Но к нему инок Павел присоединил, как необходимое его заключение, хотя вне счета глав, особую статью под заглавием: „Предмет о водворении у нас своего епископа для необходимо нужного устроения духовных порядков“. Статья эта, очевидно, имела особенную важность. В ней, прежде всего, изложены, указанные и в поданной Крайзамту просьбе, основания, почему буковинским старообрядцам необходимо иметь своего епископа. Здесь не без намерения было поставлено Павлом на вид больше всего, претерпеваемое Липованами от скудости священства, крайнее затруднение в отправлении христианских треб – крещения, венчания и погребения: это говорилось, очевидно, с тою целью, чтобы показать правительству, что при настоящем положении дела от Липован никак нельзя требовать аккуратного ведения записей о родившихся, сочетавшихся браком и умерших, и что оно возможно только с учреждением у них правильной иерархии. Упомянув затем, что белокриницкие иноки, „осмелились, по силе всевысочайшей привилегии, еще в марте месяце прошлого 1840 года, подать к гражданскому правительству (о даровании епископа Липованам) покорнейшее прошение, и твердо надеются, что сие теплейшее их желание без препятствия исполнится, понеже всемилостивейшее правительство Австрийской империи не только всем христианским религиям таковые прошения исполняет, но даже и евреям свободное содержание их раввинов не возбраняет“, инок Павел излагает далее права и обязанности будущего липованского епископа, из которых заслуживают особого внимания следующие:

а) „Святителю священнодействовать во всем неизменно по нашему старогреческому закону и наблюдать в точности весь обычай, у нас содержимый, древнего христианского благочиния, якоже в монастырском Уставе изъяснено“.

б) „Он должен будет для всякого нечаянного случая, как-то: скорой своей смерти, или чего иного непредвидимого, одного из наших достойнейших духовных лиц, с согласия общего собора, в наследство своего святительского престола неотлагательно посвятить... Однако ж доколе действительный святитель в жизни существовать будет, до того времени в наследство его посвященный святитель да не дерзнет, по 8-му правилу первого вселенского собора, без благословения действительного, ничего святительского совершать“.

в) „Егда же, паче чаяния, за вашим действительным святителем последует какой-либо нетерпимый соблазн (чего Боже храни!), или начнет вводить что противное нашей религии закону: тогда наследник его и прочие духовные члены должны будут вступиться и отнюдь не допускать распространиться церковному раздору. Собравшись же в совете, да рассмотрят дело, как пред престолом Божия правосудия, беспристрастно. И ежели свидетельствование на святителя истиною окажется, тогда должно будет прежде из совета единому, или двум членам к нему келейно дойти и о тихом прекращении соблазна сынолепно и убедительно ему доложить. Аще ли тем не исправится, то надлежит из совета вторично послать к нему нарочитых двух, или трех членов с писанием. Аще ли же и то безуспешно явится, тогда будет общий собор, который бы ему о том решительное предложение учинил. И если он к исправлению своему согласится, то да приимется терпение: буде же и собору противным отзовется, тогда да учинится соборный приговор с достоверным доказательством... То есть полным собором от всего заведывания и совокупного с нами богомоления навсегда устранить, однако ж, да будет на том же нашем пропитании. Если же, паче чаяния, подпадет святитель в преступление гражданского закона, о том ведают сами руководящиеся законом, что и как в таковых случаях поступать с ним подобает“.

г) „По смерти же действительного святителя, или в случае совершенного удаления его от престола, наследник его имеет право вступить в полное оного действие с донесением его императорскому величеству, с тем обаче, да и сей в наследство свое прежде всего произведет чинно другого, соборно избранного, во святителя, по тому же образу, как выше означено“.

В обязанность будущему епископу постановлено между прочим заведение при монастыре училища „для обучения староверческого юношества“. Здесь инок Павел, изложив свои мысли о потребном для старообрядцев образовании, говорит в заключение: „непременно требуют юноши, дабы с самых младых лет первее всего вкоренять в сердца их добрые нравы, и были бы они справедливейшими в исполнении христианских обязанностей, как то: в верности и приверженности к своему государю, в повиновении судебным законам и властям¹²⁴, в душевном расположении к духовным отцам, в совершенном послушании к своим родителям“, и пр.

Этот параграф об училище внесен был в Устав вовсе не потому, чтобы действительно предполагалось устроить школу при Белокриницком монастыре, а единственно затем, чтобы мнимою заботливостью о воспитании верных и преданных правительству граждан заслужить его благосклонность, столь нужную теперь для желанного решения просьбы о епископе. В тех же видах инок Павел написал следующее верноподданническое заключение всего Устава:

„И так да пребудем в мире и тишине, благодарствуя всемогущему Богу и венценосному нашему австрийскому государю царю, успокаивающему наше смирение своим покровительством, аки орел птенцы, под державными крылома своима и ограждающему нашу религию от всяких опасностей всемилостивейшею привилегиею, за что и наша нелестная любовь и преданность к своему предобрейшему царю доказывается еще и тем, что сверх исполнения каждодневных наших к Богу молитв, по апостольскому и святых отец заповеданию, при совершении божественной литургии приносится у нас, в числе седми, именуемых великими, особенная просфира о здравии его величества, всепресветлейшего, самодержавнейшего нашего государя царя, да преблагий Искупитель рода человеческого соблюдет всемилостивейшего нашего царя в вожделенном здравии на многие лета, яко да и мы под доржавою величества его прочее в мире и тишине поживем...“

Кроме статьи „о водворении епископа“ приложена была к Уставу и еще статья „о родословных книгах“, или „родословиях“. Этим библейским названием инок Павел хотел заменить ненавистное для липованского уха слово „метрики“, питая надежду, не удастся ли провести их к Липованам под прикрытием нового имени. А в самой статье „о родословных книгах“ он доказывал, что употребление оных не противно ни религии, ни церковным уставам, и даже освящено примером самого Спасителя. Но и под этим прикровенным заглавием статья о метриках не удержалась в Уставе. Когда совсем уже переписанный Устав был прочитан белокриницкому братству и предложен для подписания, настоятель инок Иоиль, совершенно усвоивший себе дух Липован, решительно восстал против статьи „о родословных книгах“, и тогда только соглашался подписать Устав, когда будет исключена из него эта блазнительная статья. Его голос был важен потому особенно, что нашел бы поддержку во мнении всего липованского общества: приходилось поневоле подчиниться ему, – и статья „о родословных книгах“ была исключена из Устава.

6-го июня 1841 года „Устав Белокриницкого староверского общежительного монастыря“ подписан был настоятелем и прочими должностными лицами, уже назначенными тогда согласно третьей главе Устава: инок Геронтий подписался уставщиком, Онуфрий – ризничим, а сам Павел – письмоводителем; в числе подписавшихся числится и „головщик крылоса инок Алимпий“, незадолго перед тем возвратившийся в Белую-Криницу.

Вскоре после того, как Устав был подписан, случилось в Белокриницком монастыре событие, которое могло бы кончиться весьма неприятно для учредителей старообрядческого архиерейства, но благодаря находчивости Павла и Геронтия имело весьма счастливый для них исход.

Настоятель монастыря Иоиль, как нередко бывает у старообрядческих иноков, имел жену и детей, с которыми при пострижении в иночество должен был навсегда разлучиться и, однако же, не прерывал сношений. Раз его жена приехала в Белую-Криницу. Геронтию и Павлу это показалось блазнительным, – они потребовали, чтобы Иоиль отослал жену обратно в Молдавию, откуда она приехала. Иоиль подчинился; но обиды, нанесенной ему пришлыми искателями архиерейства, не забыл: он задумал выпроводить их из Белой-Криницы и удобный повод к этому нашел в известных ему секретных действиях Павла относительно вопроса о метриках: обнаружением этих действий пред Липованами он надеялся легко вооружить против Павла и его сообщников всю липованскую громаду. У него имелись достаточно ясные доказательства: во-первых, статья о родословных книгах, которую Павел внес было в Устав и уничтожил только по его настоянию; во-вторых, показание данное Павлом комиссару Шаловскому, равносильное формальному обязательству пред правительством, непременно достигнуть, чтобы метрики введены были в употребление у Липован. Иоиль действительно рассказал все это липованской громаде и советовал учинить над Павлом, Геронтием и Алимпием суд и расправу. В один праздничный день, после вечерни, огромная толпа Липован, вооруженных дреколием, подошла к монастырским воротам. Поняв в чем дело, Павел, прежде всего, позаботился о том, чтобы удержать у себя ключи от монастырской часовни, как символ обладания монастырем: отдал их одному из иноков и велел поскорее скрыться в безопасное место. Между тем толпа вошла в монастырь и вызвала Павла, Геронтия и прочих на суд „за предательство“: потребовали ключей от монастырской часовни, а виновных приговорили к изгнанию. Но ключей не оказалось; а приговоренные к изгнанию не хотели подчиниться решению толпы, не имевшей никакого права распоряжаться в монастыре. Встретив такой неожиданный отпор, Липоване не знали, что им делать: прибегнуть к насилию они опасались, а уйти ни с чем – не хотелось. Так как начало уже смеркаться, то решили отложить суд до утра, а ночью держать монастырь в осадном положении: вокруг часовни липоване, вооруженные дубинами, составили цепь, в средину которой поместили заарестованных – Павла, Геронтия и Алимпия. Участь сих последних могла бы кончиться весьма неприятно; могли бы разлететься в прах и все замыслы об учреждении в Белой-Кринице „древлеправославного епископства“, если б задремавшие липованские ратники не дали возможности Павлу с Алимпием пробраться за составленную ими цепь. С величайшей осторожностью выйдя за монастырь, они побежали к мандатору объявить о случившемся в Белой-Кринице возмущении. Само собою разумеется, что они указали и главного виновника и причину всей смуты: как ревнители интересов правительства, страждущие за дело о метриках, они просили у мандатора законной защиты, обещав ему и вознаграждение за желаемое восстановление тишины и порядка в обители. Мандатор немедленно собрался ехать в Белую-Криницу. Здесь между тем проснувшиеся стражи до крайности изумлены были, увидев одного только Геронтия, спокойно сидевшего на своем месте. Послали за громадой. Явилась толпа Липован, – стали допрашивать Геронтия: где Павел и Алимпий? Геронтий не дал никакого ответа. Его заковали в кандалы. В таком положении застал его мандатор. Он немедленно приказал снять кандалы с Геронтия и начал строгий допрос, кто осмелился надеть их. Липоване перепугались, – стали просить прощения. Мандатор простил их; но главный виновник возмущения, инок Иоиль, поплатился лишением настоятельства и должен был уехать в Молдавию. На место Иоиля мандатор предложил белокриницкому братству немедленно избрать нового настоятеля. При этом случае в первый раз принят к руководству новый монастырский Устав, хотя не утвержденный еще правительством, но по тому самому, что был уже подписан белокриницкими старцами, имевший для этих последних обязательную силу. На основании статьи, предоставляющей право „общебратскому собору“ сменять настоятеля и „из среды себя достойнейшего на ту должность паки избирать“, тогдашний „общебратский собор“, по указанию Павла, единогласно избрал в настоятели инока Геронтия¹²⁵. Эта перемена, случившаяся так неожиданно, но, разумеется, очень желательная, имела большую важность для учредителей Белокриницкого священства: теперь они по праву сделались главными распорядителями в монастыре, предназначаемом в местопребывание будущему епископу, и здесь никто уже не мог препятствовать осуществлению их планов.

В течение года, пока составлялся монастырский Устав, между Крайзамтом и губернией произошел обмен первых официальных объяснений по поводу прошения Белокриницких иноков об учреждении архиерейской кафедры у Липован. В губернии весьма недоверчиво и неблагосклонно взглянули на это дело. Надобно полагать, что там уже получены были косвенным путем верные сведения о затеянном белокриницкими иноками предприятии, а также и о самых лицах, затеявших это дело. Предписанием от 28-го сентября 1840 года губернское начальство потребовало от Крайзамта, как он и опасался, более полных объяснений о Белокриницком монастыре и о том, на каких основаниях Крайзамт допустил существование этого духовного института в Белой-Кринице; о привилегии Иосифа II замечено, что она не дает Липованам никакого права на устроение монастыря; ведение метрических записей, как ожидаемое последствие учреждения правильной иерархии у Липован, признано также недостаточным основанием для просьбы о липованском епископе, так как ведение метрик есть дело гражданское, никакой связи с религией не имеющее; наконец предписано находящихся в монастыре „тайно пришедших из-за границы липованских калугеров“, которым собственно и принадлежит затея об учреждении архиерейской кафедры в Белой-Кринице, выслать из Буковины обратно за границу.

В ответ на это предписание губернского начальства Крайзамт, новыми представлениями от 5-го и 19-го декабря, старался отстоять свое мнение, что только с учреждением у Липован правильной иерархии можно ожидать в их обществах правильного ведения метрических записей; а для нужных объяснений о самом монастыре, его истории и учреждениях, обещал представить полный монастырский Устав, приготовляемый по его поручению. Предписание же о высылке за границу пришлых калугеров Крайзамт оставил вовсе без ответа. О Павле с Геронтием Крайзамту известно было и прежде, что они действительно „пришли тайно из-за границы“ и назвались чужими именами; но приняв от них прошение, как от туземных жителей, состоящих под австрийским подданством, он должен был бы действовать теперь против самого себя, если бы согласно губернскому предписанию распорядился о высылке их, как беглых иностранцев. Вообще, своими первоначальными распоряжениями по поводу просьбы белокривицких иноков об учреждении епископской кафедры у Липован Крайзамт так тесно связал себя с этим делом, что поставлял уже своим долгом, во что бы ни стало защищать его; замечания губернского начальства, чувствительные для самолюбия черновицких властей, только еще более подстрекали их действовать в принятом направлении.

Инок Павел, живший тогда в Черновцах, имел возможность скоро узнать, как неприязненно отнеслись в губернии к поданной им просьбе о епископе, и какие даже, по поводу этой просьбы, возбуждаются опасные для монастыря и для него лично вопросы. Это было новым для него огорчением: его замыслам угрожала серьезная опасность, и с такой стороны, откуда, по-видимому, он совсем не ожидал ее. Зато он вполне убедился теперь, что его не выдаст „благодетельное“ черновицкое начальство, что отселе оно будет его верным союзником и покровителем достаточно сильным, чтобы защитить его дело пред губернией. Его личные отношения к Крайзамту с этого времени, действительно, становятся так близки, что он получает свободный доступ в его канцелярии и архивы. На составление монастырского Устава, которым он тогда занимался, предписание, присланное из губернии, также не осталось без влияния: Устав получал теперь еще больше значения, так как и сам Крайзамт между прочим ссылался на него, обещая доставить в губернию объяснение на некоторые из сделанных оттуда замечаний. Нужно было, поэтому усугубить тщание в составлении Устава, пересмотреть со вниманием особенно те его статьи, которые должны были служить как бы ответом на сделанные в губернии возражения по поводу белокриницкой просьбы. И мы видели, что эти статьи изложены действительно с особенным тщанием и осторожностью, – таковы именно статьи: об основании монастыря, о принятии иноков, о строгом за ними наблюдении, о странноприимстве, об основаниях, почему Липованам необходимо иметь своего епископа, об училище, и другие, в которых составитель заботился не о том, чтобы передать истину, а чтобы только умолчанием, или искажением истины расположить правительство в пользу монастыря и в пользу дела о липованском епископе. В июне 1841 года Устав, подписанный, как мы уже сказали, должностными монастырскими лицами, представлен был в Крайзамт. Применительно к его содержанию здесь приготовили новое представление, и 9-го августа, вместе с Уставом, отправили во Львов. В этом новом представлении Крайзамт не преминул повторить свои прежние доказательства в защиту просьбы белокриницких иноков.

Новое представление Крайзимта не поколебало прежнего мнения губернских властей по делу о липованском монастыре и епископе. Относительно же присланного Крайзамтом Белокриницкого монастырского Устава найдено было необходимым узнать предварительно мнение православного Буковинского епископа Евгения, как главного в области начальника по делам православной церкви, к которой Липоване считались имеющими более близкое отношение, нежели ко всем другим существующим в империи исповеданиям. Епископ Евгений Гакмал, живший в Черновцах и имевший сношения с Липованами, имел возможность получить точные сведения относительно замыслов белокриницких калугеров об учреждении у Липован самостоятельной архиерейской кафедры, и не мог смотреть на эти замыслы равнодушно, понимая, каким вредом грозят они православию, особенно же при полном сочувствии им со стороны черновицкого гражданского начальства, совершенно чуждого интересам православной церкви, если только не враждебно к ней расположенного. Можно догадываться, что в видах противодействия замышленному в Белой-Кринице неправому делу он первый сообщил в губернию те сведения о „тайно пришедших из-за границы калугерах“ и об их замыслах, которыми, как выше замечено, губернское начальство руководилось, между прочим, в своем предписании Крайзамту от 28-го сентября 1840 года. Теперь, получив на рассмотрение монастырский Устав, епископ Евгений считал своим долгом войти в подробное обсуждение не только изложенных в нем религиозных мнений и правил иноческого общежития, но и самого вопроса об учреждении особой архиерейской кафедры у Липован. Что касается этого последнего вопроса, то домогательства Липован нашел он противными каноническим правилам православной восточной церкви, и с тем вместе объяснил, что домогательства эти принадлежат собственно нескольким монахам, прибывшим из-за границы, и не находят себе сочувствия даже у большинства Липован, между которыми имеется притом немалое количество и таких, которые совсем не принимают священства (беспоповцы) и потому учреждение архиерейской кафедры считают совершенно излишним. Относительно же вероучения Липован и правил иноческого общежития отозвался, что они в существенном своем содержании ничем почти не разнятся от принимаемых православною церковью; все различие состоит только в обрядовых действиях, которые не дают Липованам никакого основания отделяться от православной церкви, тем паче искать учреждения особой, самостоятельной иерархии¹²⁶.

Получив от Евгения отзыв о Белокриницком Уставе, губернское начальство удовлетворилось им вполне и вовсе не признало за Уставом того значения, какое усвояли ему в Черновцах; а на последнее представление Крайзамта отвечало новым декретом, от 21-го марта 1842 года¹²⁷. Определив со всею точностью, что дело касается главным образом двух вопросов: 1) о правильном ведении метрических книг в липованских селениях и 2) о дальнейшем существовании монастыря в Белой-Кринице, с предоставлением нрава на учреждение в оном архиерейской кафедры, губернское начальство относительно того и другого постановило: 1) грамота Иосифа II, предоставляющая Липованам свободу религии, не освобождает их от ведения метрик, ничего общего с религией не имеющих, и потому относительно метрик Крайзамт непременно должен исполнить состоявшееся 14-го августа 1833 г. определение; 2) та же грамота хотя и предоставляет Липованам свободу в содержании своего собственного духовенства, но не дает им права иметь в Белой-Кринице особого рода духовный институт, именуемый у них монастырем, тем более, что „в самопервом начале их поселения здесь они просили уже о дозволении устроить таковой монастырь, но решением надворного военного суда, 9-го июня и 10-го июля 1784 г., им это не дозволено“. Эти постановления свои, в сущности, совершенно согласные с изданными прежде, губерния предписывала Крайзамту „объявить старшинам липованской веры, и старательно наблюдать, чтобы оные, равно как все прочие общие законы и правила, были ими в точности исполняемы“. Наконец губернское начальство выражает уверенность, что, согласно прежнему его распоряжению от 28-го сентября 1850 года, Крайзамт распорядился уже высылкой за границу пришлых калугеров, замысливших дело о липованском епископе¹²⁸.

Надежда, какую возлагали на пресловутый Устав и в Белой-Кринице и в Черновцах, не оправдалась. Благодаря указаниям епископа Евгения, губернскому начальству, которое вообще вело себя в этом деле с полною добросовестностью, не трудно было усмотреть фальшь и обман, как ни искусно они были прикрыты, в тех самых статьях Устава, на которые всего более рассчитывали и Павел и черновицкие чиновника: губерния осталась при своем прежнем решении по поводу просьбы белокриницких иноков, и только на этот раз выразила его определеннее и тверже. Для Павла опять наступало тяжелое время: грозила опасность ниспровержения всех его смело замышленных планов. Но и теперь к нему явились на помощь черновицкие союзники и „благодетели“, не менее, как и он сам, недовольные распоряжениями губернского начальства. Хотя распоряжения эти были выражены так твердо, что, по-видимому, не допускали никаких возражений, Крайзамт все-таки не намерен был исполнять их, и составил план, как достигнуть того, чтоб они были отменены окончательно.

В новом представлении, от 3-го июля 1842 года, Крайзамт старался доказать губернскому начальству, что постановленное сим последним, в 21 день марта, решение по делу о липованах „почти невозможно“ исполнить, так как имеются к тому опытом дознанные „чрезвычайные препятствия“, и потому просил объяснения, подлежит ли указанное решение непременному исполнению, или губерния благоволит сделать в оном по требованию обстоятельств какие-либо изменения, и какие именно. Представление свое Крайзамт заключил следующими словами: „Теперь дело не в том, как поступить с Липованами и их калугерами, а в том, как уничтожить происходящий у них беспорядок и довести их до надлежащего исполнения религиозных требований, воспитания юношей и ведения метрических книг“¹²⁹.

Нет сомнения, что из губернии Крайзамт не ожидал и не мог ожидать благоприятного ответа. Из всего содержания и по самому тону донесения видно, что он желал только заставить губернию высказаться еще решительнее против просьбы о липованском епископе, чтобы приступить к осуществлению нового, уже предначертанного плана, посредством коего надеялся достигнуть отмены губернских распоряжений. План состоял в том, чтобы перенести дело в столицу, на решение высших инстанций. Убедить к тому Павла и Геронтия не предстояло никакого труда, так как они и сами видели, что в губернии их дело совсем испорчено и что другого средства поправить его не остается, как только искать зашиты и суда у верховной власти. Притом же были основания рассчитывать, что в столице примут дело совсем иначе, нежели в губернии. Губернское начальство (в этом были уверены и в Белой-Кринице и в Черновцах) действовало относительно просьбы старообрядческих иноков под влиянием православного буковинского епископа и, быть может, своего собственного сочувствия интересам православия¹³⁰; в Вене же подобных влияний никак не предполагалось, – напротив думали, что если разъяснить там, как следует, причину неблагоприятного отношения губернских властей к делу о старообрядческой архиерейской кафедре, и если еще поставить на вид, какой посредством учреждения этой кафедры может быть причинен значительный ущерб интересам православия, имеющего существенное значение для соседней великой империи, то на успех просьбы у австрийского императорского правительства можно смело рассчитывать.

Для того, чтобы иметь законное основание апеллировать, Павлу и Геронтию нужно было иметь в руках самое решение „губернии“, против которого должна быть направлена апелляция, а равно и другие документы по их делу, находившиеся в губернии. С этою целию решено было подать губернскому начальству непосредственно от имени монастыря прошение о милостивом решении их дела, или же, в противном случае (что именно и ожидалось), – о выдаче документов, необходимых для „рекурсования“ высшим властям. Павел и Геронтий сами отправились во Львов, где и подали, 28 июня 1842 года, „президенту всей Буковины, Галиции и Лодомерии“ прошение. Они просили милостиво и внимательно рассмотреть „их дело“ и „согласно 1-го пункта всевысочайшей привилегии, удовлетворить их беззащитных, и монастырь их для вечного существования утвердить и им здесь на оное милостивую резолюцию выдать“. „Ежели, писали они в заключение, сие наше прошение губерния не может удовлетворить, то просим со всеми нашими актами и Уставом, яко рекурс, в высочайший департамент доставить и нам милостивую резолюцию здесь ожидающим вручить“¹³¹.

16-го октября 1842 года последовали одновременно ответы и на последнее представление Крайзамта и на просьбу Павла и Геронтия. Оба эти документа Павел справедливо назвал „последними губернскими резолюциями о неутверждении монастыря“¹³².

На представление Крайзамта, как здесь и ожидали, последовал ответ, что губернское начальство не находит никаких оснований к отмене своего прежнего постановления от 21-го марта 1842 года, в силу которого Липоване обязуются к непременному ведению метрик, а устроенный ими монастырь подлежит уничтожению.

„Последняя губернская резолюция“, полученная белокриницкими просителями, объявляла им, что „существование монастыря в Белой-Кринице признается непозволительным, незаконным и нетерпимым“ (unzulässig, gesetzwidrig und könn nicht geduldet werden) по следующим причинам: а) „хотя по высочайшей привилегии и предоставлено поселившимся в Буковине Липованам безпрепятственное отправление богослужения и духовных треб, также принятие из-за границы попа их нации, но никакого не дано им права на заведение чуждого пастырским обязанностям, посвященного только уединению и созерцанию (Conteplation), монастырского института“; б) „по поводу подобного же прошения, учреждение монастыря было уже воспрещено рескриптом придворного военного совета (hofkriegsräthlichen Rescripte) от 1784 года, и декретом высокой губернии (hohen Landstelle) от 24 августа 1791 года“; в) „Липоване сами обязаны вести метрические записи, так как они составляют чисто политическую и административную меру, никакой связи с религией и богослужением не имеющую“; г) „монастырь состоит из непостриженных бельцов (Laienbruder) и большею частью из иностранцев“¹³³.

Вместе с этою „резолюцией“ из губернии прислан, как не нужный более, и монастырский Устав (Кlosterstatutenbuch).

Итак, с губернией были покончены все сношения по делу о признании Белокриницкого монастыря и об учреждении в оном архиерейской кафедры. Теперь уже Павлу ничего более не оставалось делать, как позаботиться о составлении „рекурса“ против изданного губернией решения и затем ехать в Вену – искать покровительства и защиты якобы угнетенному старообрядчеству пред императорским апостолическим престолом. Но составить „рекурс“ было не легкое дело. За советом и помощью Павел отправился, прежде всего, в Черновцы, к своим „благодетелям“, которые действительно принялись весьма усердно помогать ему советами и разного рода услугами. Всего труднее было опровергнуть второй пункт губернского решения, где приведены указания состоявшихся прежде правительственных распоряжений о воспрещении и закрытии Белокриницкого монастыря. Чтоб уничтожить силу этого пункта, нужно было, также на основании каких-нибудь документов, доказать, что существование монастыря, напротив, допущено правительством, или, по крайней мере, терпелось снисходительно. И вот начались опять розыски в архивах черновицкого Крайзамта, – вынуты и пересмотрены все дела о водворении первых Липован в Буковине, о приходе липованских калугеров, о заведении монастыря при селении Белая-Криница. Павлу дозволено было сделать точные копии с важнейших документов и нужные ему выписки из всех этим дел¹³⁴. Оказалось, что некоторые документы, если умеючи воспользоваться ими, могут быть обращены против сделанного губернией заключения; но оказалось также и то, что роковые для монастыря декреты 1784 и 1791 годов действительно существуют и опровергнуть их фактическую важность не представлялось никакой возможности. Тогда Крайзамт решился на поступок недобросовестный и неизвинительный: дал согласие Павлу, чтобы в рекурсе было сказано, за ручательством Крайзамта, будто этих декретов в архиве не оказалось и потому-де подлежит сомнению, даже существовали ли они когда-нибудь¹³⁵. Проект рекурса составлен был еще в в Черновцах; но здесь же посоветовали Павлу для окончательной его редакции обратиться в Вене к более опытным юристам, и дали к ним рекомендательные письма.

В Вену для подачи рекурса поехал сам Павел в сопровождении Алимпия. Они снабжены были формальною доверенностью от всего монастырского братства, подписанною 3-го марта 1843 года, в которой говорилось: „мы, нижеподписавшиеся монастырские члены, настоятель со всею общежительствующею братией, поручаем совершенное полномочие двум избранным нашим честным инокам Алимпию Милорадову и Павлу Васильеву¹³⁶, противу объявлениях нам губернских решений, от 21-го марта и 16-го октября 1842 года, которыми прочее существование нашего здесь в Белой-Кринице до шестидесяти лет состоящего монастыря запрещается, куда следует к надлежащим местам и даже к самому его всевысочайшему кесарокоролевскому величеству рекурсовать и всеподданнейшее просить как существование наше монастыря, в его преимуществах, так равно и монастырский наш Устав на дальнейшее к благочинию руководство наше надлежащим порядком подтвердить; а притом, согласно первого нашего прошения, поданного в 1840 году первоначально в кесарокоролевский Крайзамт, ходатайствовать к прежней, имеющейся у нас привилегии, с ясным словом позволение на водворение нашему сословию особого своего святителя, на правилах в монастырском нашем Уставе изображенных“. Затем доверителя представляют своим выборным следующее полномочие: „имеют они, Милорадов и Васильев, вместо целого монастыря, полное право, какие надлежать будут прошения, по собственному их усмотрению и рассудку сочинять и за подписью их к надлежащим местам подавать пред всякое высокое правительство, и, если надобность укажет, даже и пред самый высокий трон его императорского кесарокоролевского величества челобитно доступать; и что они в предпомянутых делах распорядят и учинят, всегда за благо признавать и никогда не отвергать, но паче подкреплять будем“¹³⁷.

Павел и Алимпий отправились в Вену в первых числах июля 1843 года. Здесь они, прежде всего, отыскали рекомендованных им черновицкими благоприятелями адвокатов. Один из этих последних, г. Дворачек, хорошо образованный юрист, славянин родом, свободно объяснявшийся по-русски, сношения с которым поэтому самому были для них всего удобнее, отнесся с особенным участием к их делу и охотно согласился вести его.

Расспросив Павла о всех подробностях дела и рассмотрев все привезенные им документы, Дворачек нашел, что после состоявшегося в губернии решения, действительно, ничего более не осталось делать, как подать на высочайшее имя „рекурс“. Правда, по зрелом обсуждении всех обстоятельств, он не мог не сознаться, что губернское начальство в своем решении опиралось на законных основаниях и что напротив притязания белокриницких просителей и действия их черновицких благоприятелей во многом лишены и законности и правильности; но при всем этом, как человек искусный в адвокатских хитростях, он надеялся и обнадеживал Павла, что дело еще не проиграно: нужно только поискуснее составить рекурс, да еще лицам, власть имеющим, указать в белокриницком предприятии те стороны, которые, и по его соображениям, всего скорее могли расположить их в пользу этого предприятия.

Рекурс, составленный в Черновцах, Дворачек нашел нужным подвергнуть тщательному исправлению. Из-под его редакции документ сей вышел, наконец, достойным своего назначения¹³⁸.

Собственную задачу и существенное содержание Рекурса составляет опровержение губернской „резолюции“ по каждому ее пункту.

Главным образом внимание остановлено впрочем, на первом пункте „резолюции“. Доказывается, а) что будто бы здесь губернское начальство несправедливо объяснило привилегию Иосифа II в том смысле, что ею вовсе не давалось права буковинским Липованам на учреждение монастыря; Рекурс напротив утверждает, что привилегией Иосифа II именно предоставляется им такое право. В доказательство этого приведено, между прочим, такое соображение: само правительство имело точные сведения о переселении в Буковину липованских иноков, и однако же нисколько переселению их не препятствовало, чего будто бы никак не могло случиться, если бы правительство имело в виду воспрепятствовать учреждению монастыря у Липован (хотя на самом деле, как мы видели, правительство, не препятствуя липованским инокам переходить в Буковину, однако же требовало, чтоб они жили не в монастыре, а на одинаковых с прочими Липованами правах).

б) Доказывается, что будто бы неправильно указано губернским начальством и главное назначение липованского монастыря: „Единственная цель нашего института не есть уединение и созерцание, как сказано в высоком губернском решении; напротив, главная цель нашего института есть, исполнение богослужения, религиозного обучения и пастырской должности“ (seelsorgerlichen Berufes). Составителям Рекурса для их цели нужно было доказать, что именно отправление пастырской должности составляет будто бы главное назначение липованского монастыря, – и в доказательство они приводят якобы не подлежащее пререканию свидетельство, и даже единственное, откуда можно почерпнуть правильное понятие о монастыре, – „приложенный к Рекурсу монастырский Устав“, именно его статью о епископе... „А если у нас, говорится далее, в настоящее время, по той причине, что все старые священники (?!) умерли, существуют лишь простые иноки, не имеющие высшего посвящения, то в этом должно видеть только следствие неблагоприятных обстоятельств, случайное, против нашей воли последовавшее, удобоисправимое затруднение, но никак не отличительное свойство, принадлежащее к самой сущности нашего института“.

Наконец в) против замечания губернской „резолюции“, что привилегией Иосифа II разрешено Липованам только привезти одного попа из-за границы, в Ракурсе говорится, что „в высочайшей привилегии нельзя найти и следов подобного ее значения“ и что если бы Липованам предоставлено было „довольствоваться одним только заграничным священником, то это не было бы совершенною свободой, как сказано во всевысочайшей привилегии, а скорее стеснением и даже лишением всякой возможности исправления нашей религии, потому что и за границей (в России и Молдавии) немного священников липованской веры“. И затем, сказав о притеснениях, какие чинит русское правительство старообрядческому духовенству, Рекурс обращается к главному предмету просьбы белокриницких иноков. „Единственное средство навсегда вывести из печального положения наши староверческие общества заключается именно в том, чтобы вместо частого призывания духовных из-за границы, однажды определить к нам своего святителя на высказанных в нашем белокриницком Уставе основаниях. Тогда мы уже не стали бы звать священников из не расположенной к нам России, а впоследствии также не нуждались бы и в святителе из-за границы, потому что, по нашему церковному обряду, в крайне нужных обстоятельствах наш святитель может посвятить себе наместника. Таким образом, у наших австрийских староверов явится исправление всех религиозных и духовных треб“.

Здесь же сделано несколько замечаний против Буковинского епископа Евгения:

„Мы с глубочайшею скорбию узнали, что изданию высокою губернией тяжкого для нас решения много содействовало мнение, поданное от его преосвященства, господина буковинского греко-неуниатского (griechisch-nicht unirten) епископа, который будто бы неблагосклонно отозвался о наших особенностях, нашем образовании и наших способностях“.

„Но мы полагаем, что это неблагосклонное мнение имеет свое основание только в неприязненности господина епископа, который желает притеснять наш монастырь и воспрепятствовать существованию духовенства нашей нации и нашей религии, с тою единственно целию, чтобы принудить нас либо принять греческую неуниатскую религию, либо переселиться отсюда, дабы таким образом избавиться в Буковине от того обряда, которому он не может благоприятствовать“.

Относительно второго пункта резолюции, в котором сделано было точное указание на состоявшиеся в 1784 и 1791 годах правительственные распоряжения о закрытии липованского монастыря в Белой-Кринице, рекурс ограничился кратким и уклончивым возражением: „Что высоким рескриптом придворного военного совета от 1784 года будто бы запрещено было основание нашего монастыря, – это невероятно (es ist nicht graubwürdig), потому что тогда староверы, имея в руках всевысочайшую привилегию, не имели никакой надобности просить еще другого особого на то разрешения... и если бы такой рескрипт существовал действительно, то буковинский Крайзамт не мог бы дать игумену Симеону, в 1788 году, позволения, чтобы пришли в Буковину еще несколько иноков. В высоком губернском решении упоминается, кроме того, что якобы дано было такое же запрещение каким-то губернским декретом от 1791 года. Но ни этот декрет, ни тот рескрипт придворного военного совета никогда староверческому духовенству доставляемы не были, и при устроении нашего староверческого монастыря препятствий со стороны правительства никогда не делалось. Сам славный кесаро-королевский буковинский Крайзамт, на нашу просьбу – сообщить нам о содержании помянутого высокого губернского декрета от 1791 года и рескрипта придворного военного совета от 1784 года, ответил только, что сих актов отыскать не могут“. Таким образом, благодаря обязательности крайзамтских чиновников, белокриницкие просители не затруднились подвергнуть сомнению даже самое существование упомянутых в губернской резолюции официальных документов, а вместе с этим заподозрить и самих губернских властей как бы в намеренной ссылке на подложные документы, – вообще отважились на поступок очень смелый, так как при строгом исследовании дела не трудно было бы доискаться истины. Но, видно, главный редактор Рекурса имел основание твердо рассчитывать, что такого исследования столичные власти не потребуют.

Против выраженного в третьем пункте мнения, что „метрики никакой связи с религией и богослужением не имеют“, в Рекурсе не без основания замечено, что напротив тогда только метрические книги могут иметь значение правильно составленных свидетельств о родившихся, сочетавшихся браком и умерших, когда их будут вести лица законно призванные и обязанные совершать крещение, венчание и погребение, каковыми могут быть единственно священники, и пока не будет у Липован священников, дотоле невозможно установить у них и правильного ведения метрик.

И на сделанное в четвертом пункте резолюции замечание, что Белокриницкий монастырь „состоит из непостриженных бельцов“, в рекурсе с твердостию отвечено: „напротив, в монастыре нашем имеются только немногие бельцы, препровождающие время в искусе, остальные же все вообще действительные иноки, получившие от иеромонаха первое посвящение, как это можно видеть из прилагаемого Устава. У нас, правда, в настоящее время не имеется иеромонаха: но это зависит не от характера нашего института, а от того, что у нас нет архипастыря, или святителя, который один только может в священные степени поставлять. И это самое обстоятельство должно служить основанием не к закрытию монастыря, а скорее к разрешению иметь нам святителя, который чрез посвящение ныне находящихся у нас иноков мог бы столь нужный для Липован монастырь сделать и рассадником (Рflanzschule) духовенства“. Но в этом же четвертом пункте находилось и то замечание об иностранцах, составляющих большинство монастырских жителей в Белой-Кринице, против которого по-видимому так трудно было сделать возражение, ибо весь почти Белокриницкий монастырь состоял действительно из беглых русских раскольников. Вот что однако же отвечено в Рекурсе на это щекотливое замечание: „Монастырь наш не состоит из иностранцев, как утверждает высокое губернское решение, ибо ныне уже правительственным порядком (аmtlich) дознано, что почти все иноки Белокриницкого монастыря либо здешние урожденцы, либо если и пришли из-за границы, то все-таки рождены от австрийских подданных и потому, согласно §28 гражданских законов, владеют правами австрийского подданного и гражданина, Если же между ними и нашлись бы некоторые иностранцы, то разве только из Молдавии; а это не может быть препятствием к существованию монастыря, тем более что здесь дело касается самого монастыря, а не лиц“. Таким образом, и в этом, весьма осторожно выраженном ответе ложь прикрыта опять ссылкой на свидетельство местного управления.

В заключение Рекурса говорилось:

„Мы, с глубочайшим страхопочитанием подписавшиеся, полагая, что оправдали необходимость того, о чем просим, и достаточно показали несостоятельность и несправедливость возбужденного против нас со стороны высокой кесаро-королевской губернии противодействия, повергаем к престолу вашего величества в оригинале наш Устав, со всепокорнейшею просьбою, чтобы ваше величество благоволили всемилостивейше утвердить существование нашего монастыря и наш монастырский Устав, и разрешить нам приобретение, откуда бы то ни было, по нашему желанию, за исключением одной только России, святителя нашего обряда и нашей нации, под тем условием, что мы содержать его будем сами от себя и никакого вспомоществования просить не станем, и таким образом из урожденных местных жителей учредить духовенство, которого преимущественною обязанностию будет – вечно молить Царя царствующих, как это мы и теперь делаем повседневно, да прославит Он вашего величества отеческое царствование миром, тишиною и непрестающим благополучием, и да сохранит австрийский скипетр в блеске и процветании ныне и на всегдашние времена“...

Как ни искусно изложены были в Рекурсе разные доводы в опровержение губернской резолюции, однако же, не трудно было бы разоблачить всю несостоятельность этих доводов, если бы только высшее правительство пожелало надлежащим образом проверить их. И сам адвокат белокриницких просителей, обещая привести их дело к успешному концу, рассчитывал не на доводы, изложенные в рекурсе, а главным образом на то, что в деле этом были стороны, которые всего скорее могли расположить австрийское правительство в его пользу, а с тем вместе сделать снисходительным и ко всему сказанному в Рекурсе. Выгодные стороны заключались именно в том, что предприятие белокриницких искателей „древлеправославного“ архиерейства с полной основательностью можно было выставить, как дело вредное для русских интересов, во всяком случае, грозящее опасными последствиями и крайне неприятное для России, а решение губернских властей, действовавших под влиянием буковинского православного епископа, – объяснить их сочувствием православно-русским интересам.

Намеки на это были уже сделаны и в самом Рекурсе, – там, где говорилось о неприязненных якобы отношениях епископа Евгения к Липованам и о притеснениях, претерпеваемых старообрядцами и их духовенством от русского правительства. Но в Рекурсе, как официальном документе, неудобно было раскрывать в подробности, почему белокриницкая затея должна быть крайне неприятна для России; для того, чтобы раскрыть в подробности только намеченное в Рекурсе, чтобы разъяснить, какими опасностями учреждение в Австрии раскольнической архиерейской кафедры угрожает интересам православия, составляющего один из главных элементов силы русского народа и русского государства, как после этого раскол в России должен еще больше усилиться в ущерб православию и сами русские раскольники, и теперь уже недовольные русским правительством, должны будут тяготеть к Австрии, где их религия пользуется свободой и покровительством государственной власти, откуда они будут снабжаться священством, где будет находиться средоточие их церковного управления, – чтобы все это надлежащим образом разъяснить лицам, стоящим во главе правительства и вообще нерасположенным к России, для этого нужно было представиться им лично, иметь с ними конфиденциальную беседу. И вот действительно Павел и Алимпий, руководимые своим адвокатом, легко получают аудиенции у самого императора Фердинанда и у высших сановников империи, которым, при посредстве того же г. Дворачка, и могли с полною откровенностию лично объяснить то, о чем неудобно было распространяться в Рекурсе.

1-го (12-го) июля происходило представление императору Фердинанду. Павел и Алимпий для большей торжественности облеклись в соборные мантии; один взял в руки возвращенную из губернии книгу монастырского Устава, другой – тщательно переписанный на больших листах Рекурс и при нем точные копии полученной от Иосифа II привилегии и того губернского решения, в опровержение которого составлен Рекурс. Дворачек сопровождал их в качестве переводчика. Подав рекурс и прочие документы, – как пишет сам Павел, – в собственные его, государя императора, руки, они „и словесно, чрез толмача, о главных пунктах своего дела ему объяснились“. „Царь принял нас, – продолжает Павел, – очень приветственно и сказал: по надлежащем рассмотрении, если будет возможно, немедленно удовлетворит нашу просьбу“¹³⁹. После того, белокриницкие депутаты испросили аудиенцию у наследного принца, эрцгерцога Франца-Карла. Представление происходило 4-го (16-го) июля. „Подав ему также лично наше прошение (рассказывает Павел), и на словах чрез нашего толмача объяснились, и защиты от его высочества просили“. „Герцог сей, родной брат царский (прибавляет Павел) столь желательно нас принял, даже и благодарил, что лично к нему явились“¹⁴⁰.

Итак, два раскольнические монаха, бежавшие из России, назвавшись буковинскими Липованами, и именно в качестве депутатов от буковинского липованского общества, имели высокую честь представиться самому австрийскому императору и наследнику его императорского апостолического величества! Событие, дотоле небывалое в летописях раскола. Впрочем, для существа дела были не столько важны эти их аудиенции у австрийского императора и его наследника, сколько представления тем лицам из стоявших во главе правительства, от которых всего больше зависела судьба их предприятия.

Большим влиянием на дела при особе императора пользовался тогда его дядя, эрцгерцог Лудвиг. Ему-то особенно, по соображениям адвоката, нужно было разъяснить сущность белокриницкого предприятия с тех сторон, которые всего лучше могли расположить в его пользу австрийское правительство. 8-го (20-го) июля эрцгерцог Лудвиг принимал депутатов вместе с Дворачком. Он вошел в самые подробные расспросы об их деле, и так заинтересовав был предприятием белокриницких учредителей раскольнического архиерейства, отнесся к нему с таким сочувствием, что был готов немедленно исполнить их просьбу, если бы только не требовалось соблюсти в течении дела формальный порядок, – во всяком случае обещал им свое покровительство и защиту.

Другим наиболее сильным лицом, от которого много зависела дальнейшая судьба предприятия и на помощь которого можно было рассчитывать в деле опасном для русских интересов, был министр внутренних дел, граф Коловрат. Ему депутация представлялась 11-го (23-го) числа: „вручили нужные документы и также на словах чрез толмача обо всем довольно объяснилась“. Надежда, что министр с особенным участием отнесется к делу, которое должно было причинить неприятность России и ущерб русским интересам, оправдалась вполне: „сия столь важная особа (рассказывает Павел) кажется больше всех возымел ревность к полному удовлетворению нашей просьбы, и наконец, с пылкостию сказал: завтра же буду видеть его высочество эрцгерцога Лудвига и буду о вашем деле говорить, и когда возвратится дело из губернии, я буду оное видеть!“^141. Наконец депутаты не забыли представиться и тем лицам, на ближайшее разсмотрение которых должно было поступить их дело по получении надлежащих справок из губернии¹⁴².

Представление императору и высоким правительственным лицам, их внимание и благосклонность, преисполнили душу Павла отраднейшими надеждами: дело, испорченное губернией, он считал теперь если не вполне выигранным, то, по крайней мере, исправленным и выведенным на желаемый путь. Тогда же, под свежими приятными впечатлениями, он писал к своим благоприятелям: „Кто Бог велий, яко Бог наш! Воистину, велий Господь и велия крепость Его и разуму Ею несть числа... Помог нам испорченное наше дело поправить!.. Однако (прибавляет он далее), хотя с помощью Божиею для общей пользы наши труды и добре теперь снова засеяны, но не у еще время плоды жати и не час спати, а наипаче недренлемо бдети, дабы между прочим какой враг не насеял бы каких недобрых плевел“¹⁴³.

Павел очень справедливо заметил, что для них, искателей „древлеправославного“ архиерейства, еще не наступило время жатвы и покоя, что теперь-то напротив и надлежит им „недремлемо бдети“. Высокие персоны, которым представлялись Павел и Алимпий, вполне желали и готовы были удовлетворить их просьбу; но оказалось, что губерния в основании своего решения относительно Белокриницкого монастыря имела положительный, еще при Иосифе II состоявшийся (уже упомянутый нами) закон, которым прежде бывшие монастыри, даже господствующей религии, во всей Австрийской империи подвергались уничтожению, а учреждение новых строго воспрещалось, за исключением, однако же, тех, которые могли представить в обеспечение прочного на будущее время существования недвижимую собственность, или достаточный капитал, и притом еще имели своим назначением не упражнение только в богомыслии, не провождение только иноческой жизни, но приносили какую-нибудь пользу государству, например воспитанием юношества, призрением бедных, уходом за больными, или иным каким способом. Называя в своем решении Белокриницкий монастырь „институтом, посвященным только уединению и созерцанию“, губернское начальство именно указывало на этот закон императора Иосифа, сохранивший в империи всю силу действующего закона, который поэтому не мог быть нарушен и столичными властями при всей их готовности решить дело о Белокриницком монастыре в пользу просителей: ибо, как выразился по сему случаю Павел, „законы и царей выше“. Но была возможность по крайней мере обойти закон Иосифа II, подведя Белокриницкий монастырь под допущенные в этом законе исключения: следовало только принять во внимание, что и в Рекурсе и в Уставе главным назначением Белокриницкого монастыря поставлена общественная польза – снабжение всего липованского населения Буковины законным священством посредством учреждения в монастыре архиерейской кафедры, содействие этим самым правильному ведению у Липован метрических записей, и наконец, образование липованского юношества в предположенном к учреждению училище, а на содержание и монастыря, и епископа, и школы указаны собственные монастырские средства, с обязательством никаких вспоможений от правительства не требовать. На это действительно и обратили внимание высокие покровители белокриницких депутатов: решено было по поводу Рекурса ограничиться истребованием от губернии точных и обстоятельных сведений главным образом о средствах, обеспечивающих существование монастыря, о затруднениях, претерпеваемых Липованами в приобретении священников, о их желании иметь своего епископа, и о том, водворится ли при епископе порядок в ведении метрик у Липован, – вообще такого рода сведений, на основании, которых можно было бы признать Белокриницкий монастырь не подлежащим уничтожению в силу общего закона о монастырях. В первых числах августа состоялось именно в таком смысле высочайшее определение (сигнатура) на Рекурсе.

6-го (18-го) августа 1843 года Рекурс препровожден был подлинником из гоф-канцелярии в губернию, с предписанием сделать требуемые состоявшеюся на оном собственноручною императорскою „сигнатурою“ распоряжения, – именно собрать, чрез посредство буковинскаго Крайзамта, сведения о том, действительно ли желают липованские общества в Буковине иметь своего епископа, особенно же о том, есть ли у них достаточные и надежные средства на всегдашнее содержание епископа: „хотя (в Уставе и рекурсе) показаны незначительные вздержки на содержание святителя; но так как со временем могут они увеличиваться, то и нужно знать, могут ли Липоване обеспечить его содержание на всегдашнее время“. Кроме того гоф-канцелярия предписала губернии собрать, чрез посредство же Крайзамта, сведения относительно ведения метрик у Липован, и некоторые другие. Предписывалось, наконец, ускорить производство дела и представить оное в канцелярию не позднее 1-го октября¹⁴⁴. Во исполнение этого предписания послано из губернии в Крайзамт, 20-го августа (9-го сентября), распоряжение, чтобы немедленно сим последним была назначена комиссия для произведения в липованских селениях следствия по всем пунктам, изложенным в предписании императорской гоф- канцелярии.

Назначение новой следственной комиссии привело Павла в большое затруднение: предстояли трудные и опасные хлопоты. Новая комиссия казалась тем страшнее, что первоначальное ее назначение шло из императорской гоф-канцелярии, да и самые вопросы, которые поручалось ее исследовать, были крайне затруднительны, особенно вопрос о наличных средствах Белокриницкого монастыря, достаточны ли они, чтобы навсегда обеспечить существование епископа. Легко было расписать в Уставе доходы с разных угодий и садов, небывалых рыбных прудов, хлебных запашек и т. п.; комиссия же, как опасался Павел, не ограничится одними уверениями: нужно будет как-нибудь прикрыть обман, как-нибудь доказать, что монастырь нисколько не нуждается в средствах. Но как это сделать? – недоумевали все, знавшие тогдашнюю крайнюю скудость монастыря; недоумевал и сам Павел. В одном из своих писем к благотворителям он очень откровенно и живо изобразил, в каком затруднительном положении находился в то время. „Что касается для состояния монастыря нашего, может ли он всегда соответствовать епископскому, вкупе и братскому содержанию своею собственностию, то для всей здешней окрестности вещь удивлению есть достойна, на что мы только надеясь так дерзаем, и кого утруждаем! Самого императора! И не только сие удивляет посторонних, но ужасает даже неких и наших монастырских о Христе братий, малодушных сущих, такую принимать на себя ужасную обязанность, мысля о себе так: кто знает, что далее будет? Ибо собственные наши доходы соответствовать могут только разве для одного немудрого крестьянина, а не для монастыря и толикого числа народа. А кольми паче для епископии и помыслить страшно! Обязательство же дать самому императору, дело не маловажное, – как говорится, близь царя, близь смерти! Да хотя бы монастырь и дерзнул заверять императора, что имеем два сада с фруктовыми деревами, пожертвованные от христолюбцев собственно монастырю в вечность, с одного же собираются для продовольствия своего, а с другого фрукты отдаются в продажу, с коего ныне получили 125 левов, то есть по-русски 125 рублей ассигнациями: но что это значит для содержания всего монастыря, а наипаче епископа? Правительство почтет, по их ценности, только для одного епископа сию статью, аки комар для слона! Разве будем увеличивать свои статьи, и поставлять цену как бы комара за вола? Но с императором худо шутит! Да это и не шутка. Если скажем, что капитал денежный имеем, то комиссия не захочет себя одурачить, а потребует видимого доказательства, или налицо денежную сумму, или на оную какой билет, или вексель. А отказаться теперь невозможно: поскольку Рекурс подал лично самому императору, и в том уверили царя, что монастырь собственным своим коштом епископа достать и навсегда содержать может. Вот, по писанному, яко же древле некогда рече Сусанна: тесно ми есть отвсюду! Окрестность же вся здесь и языки с удивленным взором смотрят на сие наше предприятие, аки на какой-либо важный театр... Итак, дело до такой точки дошло, что комиссия, имеющая быть по именному высочайшему повелению, может решить все наше предприятие тем: или быть монастырю и епископу, или изгладить из мыслей и память о епископе, а монастырь вовсе уничтожить, если только не покажем фундусу, то есть наличного капитала, или каких с достаточными доходами имений“¹⁴⁵.

Некоторым утешением для Павла и для его сотрудников могло служить то обстоятельство, что непосредственное назначение комиссии зависело все-таки от благосклонно расположенного к ним Крайзамта, что ближайшим образом приходилось ведаться все-таки с крамзамтскими чиновниками, с которыми они уже привыкли обходиться. И, надобно полагать, именно этому благосклонному расположению Крайзамта они обязаны были, во-первых тем, что, не смотря на предписание высших властей о скорейшем производстве дела, следственная комиссия очень долго не являлась в Белую-Криницу: назначенный крайскомиссар приехал уже 15-го (27-го) октября. У Павла с братией было, таким образом, в распоряжении целых два месяца, чтобы приготовиться к принятию комиссии, придумать что можно для поправления дела. Прежде всего просьбами, убеждениями, обещаниями Павел успел убедить липованских старшин, чтобы они, ради собственного спокойствия, заранее, еще до приезда комиссии, дали Белокриницкому монастырю письменное свидетельство, что предприятие иноков учредить в сем монастыре епископскую кафедру с нуждами и желаниями липованских громад вполне согласно и о даровании им епископа они всеусердно просят правительство¹⁴⁶. Гораздо труднее было приготовиться к ответу на другой, самый главный вопрос – о средствах, какими монастырь может обеспечить содержание епископа. Прежде всего, требовалось, очевидно, дать отчет о показанных в монастырском Уставе фундаментальных статьях дохода. Что существуют в действительности кое-какие грунты и угодья, это еще можно было доказать. Но как доказать, что эти „грунты“ действительно приносят монастырю те довольно значительные доходы, какие расписаны в монастырском Уставе? Только слепой мог не приметить, что в этом описании, как выразился Павел, „поставляли комара за вола“, и что действительных монастырских доходов с разных грунтов достаточно „разве только для одного немудрого крестьянина, а не для монастыря и толикого числа народа, кольми паче для епископа“. Всю надежду в этом отношении Павел и Геронтий возложили на приобретение известным способом благоснисходительности ожидаемого крайскомиссара... Однако же они очень хорошо понимали, что крайскомиссар, при всей к ним благосклонности, в таком только случае может пройти молчанием недостаточность приобретаемого от грунтов дохода и явное несоответствие его с указанным в монастырском Уставе, т. е. тогда только согласится прикрыть их ложь и не доносить, что они нагло обманули самого императора своим Уставом, если найдутся в монастыре другие, именно денежные средства, вполне достаточные на содержание епископа. Поэтому Павел и Геронтий считали крайне нужным приобрести достаточную сумму денег для предъявления комиссии. Откуда же взять ее? Решено было прибегнуть к тем средствам, употребление которых, по иезуитской логике, Павел считал вполне дозволительным для такого, как он, чрезвычайного Божия избранника, и для такого дела, как „восстановление древлеправославного архиерейства“, – решено прибегнуть к мошенничеству, употребить в дело обман и ложь, назвав их от Бога нениспосланною мудростию: именно придумали просить зажиточных людей из липованских обществ, белокриницкого и климоуцкого, не дадут ли они монастырю, только на время комиссионной ревизии, свои наличные деньги, чтобы настоятель мог их представить комиссии, как будто бы собственный монастырский капитал, обязавшись клятвою, что все эти деньги немедленно по миновании надобности будут в совершенной сохранности и с чувствительнейшей благодарностью возвращены владельцам. А так как нельзя было ожидать, чтобы сбор наличных липованских капиталов мог быть значителен, то вместе с этим Павел и Геронтий придумали еще другую мошенническую уловку – просить некоторых, особенно зажиточных и более расположенных к ним людей между теми же Липованами, чтобы дали монастырю заемные письма, якобы состоят ему должными известные суммы, причем монастырь с своей стороны, для полного их успокоения и обеспечения от всякой случайности, выдаст им в то же самое время расписки, что должные суммы уже уплачены ими сполна: эти фальшивые векселя и могли бы быть представлены комиссии в виде принадлежащих монастырю денежных документов. Все эти бессовестные уловки инок Павел умел, с свойственным ему красноречием, представить Липованам как дело богоугодное и душеспасительное, предприемлемое на пользу „вдовствующие невесты, древлеправославные Христовы церкве“. И так как предложения Павла не грозили Липованам никакими убытками, то и были приняты довольно охотно, – даже беспоповцы из селения Климоуц не отказались снабдить монастырь своими наличными капиталами¹⁴⁷. Умиленный такими, почти неожиданными успехами своих замыслов – провести и обмануть правительство, Павел, верный своему характеру, действительно находил во всем этом какое-то устроение свыше: „воистину Божиим промыслом сие было (волклицает он, описавши плутовство, с каким удалось ему провести комиссию), – Бог умудряет и самые младенцы, умилостивляет и самых чужеверцев!...“¹⁴⁸ Векселей по небывалым займам Липоване выдали монастырю на 10.000 левов серебром¹⁴⁹. Кроме того Павел и Алимпий написали лично от себя „завещательные акты“ монастырю, по которым предоставляли в полную монастырскую собственность (будто бы) принадлежащие им, небывалые, наследственные капиталы по 5000 левов каждый¹⁵⁰. Таким образом, кроме обещанной Липованами наличной суммы, монастырь мог представить ревизионной коммиссии документов на 20.000 левов серебром. Теперь оставалось только сделать подробную опись (инвентарь) монастырских имуществ и доходов, с приложением всех имеющихся налицо документов, что и было исполнено Павлом, как монастырским письмоводителем, со свойственной ему аккуратностью.

Итак, медленностию Крайзамта и крайскомиссара в монастыре умели воспользоваться как нельзя лучше, – успели приготовить все, что только можно было, для ответа на главные вопросы, рассмотрением которых должна была заняться комиссия, и довольно спокойно стали ожидать ее прибытия.

Когда прибыл наконец давно ожидаемый крайскомиссар, барон Кане, Геронтий и Павел поспешили явиться к нему на поклон: благоснисходительность крайскомиссара была приобретена легко, хотя и дорогою ценой, принимая в соображение тогдашнюю скудость монастыря¹⁵¹. Прежде всего он произвел осмотр самого монастыря, и описание найденного по осмотру внес в протокол. Из того, как составлено это описание, не трудно уже видеть, что крайскомиссар действительно согласился оказывать белокриницкой братии всевозможную снисходительность. Так о монастыре сказано, что церквовь в нем „устроена из дерева в самом лучшем состоянии“, что он собственным коштом устроен и всегда исправлялся... иноки, кроме церковной службы, занимаются разными ремеслами, которые к их существованию нужны, одежда их небогатая, такая, как изображена в их книге Устава; весь прибор в их зданиях также небогат и все от их трудов сделанный; они живут, употребляя только рыбу, фрукты и горох, картофли, фасоль, мамалыгу; никогда не едят ни мяса, ни сала, и всегда только постную употребляют пищу, а молоко и прочее только изредка позволяется им. Прочее провождение жизни описано подробно в их статутах“¹⁵². Затем, по осмотре монастыря, настоятель инок Геронтий, при собственной объяснительной записке, представил комиссии опись монастырских имений и капиталов, со всеми относящимися сюда документами. Порядка ради, комиссия сделала осмотр и монастырских грунтов с угодьями, но не упомянула, разумеется, что нашла их совсем не такими как „изображено в книге Устава“. Между тем, пока члены комиссии занимались этими осмотрами, заранее оповещенные Липоване, исполняя свое обещание, собрались в настоятельских кельях с своими наличными деньгами, и когда комиссия должна была приступить к поверке монастырских сумм, вручили их настоятелю, который в свою очередь передал их комиссару: принесенных липованами денег оказалось 6,000 левов серебром. Комиссия пересчитав их и возвратила Геронтию, а он, согласно обещанию, вручил их немедленно владельцам, все это время сокровенно сидевших в особой комнате¹⁵³. Точно так же комиссия произвела поверку представленных настоятелем векселей и нашла их неподлежащими сомнению; было только замечено, и то в видах благожелания монастырю, что было бы лучше и вернее отданные под векселя суммы поместить в государственный банк, и что правительство, по всей вероятности, того потребует. „Члены комиссии (писал Павел на другой же день после этого в Москву) полагают, что так как заемные векселя от людей из числа торговцев, наших староверов, и не имеют в обеспечении никаких залогов, то сумнительно наперед, дабы сумма не ущербла, или вовсе не погибла (которой вовсе не было¹⁵⁴), в случае какого упадка занимателей. Уповательно (говорят), что на всякий случай император непременно повелит всю тую ходящую сумму в бессумненное обеспечение представить в государственный банк“¹⁵⁵. По осмотре и поверке имений и капиталов, якобы принадлежащих монастырю, комиссия составила следующий протокол: „На имение и весь монастырский прибор вообще Геронтий Леонов, настоятель монастыря, инвентариум комиссии предложил. Сей инвентарь по всем пунктам поверял и нашел истинно так, как в нем значится, с тем, что сумму наличных денег при комиссии сам комиссар пересчитал“¹⁵⁶.

Затем комиссии нужно было спросить монастырское братство и липованские громады, действительно ли желают они иметь епископа, как о том ходатайствуют иноки Павел и Алимпий, и еще, по поручению Крайзамта, отобрать от них показания относительно сношений по церковным делам „с прочими русскими громадами“ и относительно ведения метрик. По первому вопросу комиссия удовольствовалась уже приготовленными письменными удостоверениями старшин четырех липованских селений, что епископа они действительно желают иметь, ибо терпят крайнюю нужду в священстве; иноки Белокриницкого монастыря на допросе показали также, что Павел и Алимпий подали прошение о епископе по общему желанию монастырского братства, на что и выдана им полномочная доверенность, каковую „не только теперь, но и впредь в полной силе братство утверждает“¹⁵⁷. По двум другим вопросам, настоятель монастыря и „старшие громады Бело-Криницы сельские начальники объяснили: что к исполнению религийных треб липованские громады собственным коштом привозят из России, именно из Бессарабии, священника, однако здесь оставаться долго не может, потому что он обыкновенно через границу без паспорта тайно к ним приходит, ибо Россия на такую отлучку никогда паспорта не дает“; что сии иностранные священники метрических записей не делают, почему в липованских громадах ведения метрик не было и нет; что Липованам необходимо иметь своих священников, которых поставлял бы им собственный их святитель, дабы учредить, согласно предписанию начальства, правильное ведение метрик¹⁵⁸.

Записав все эти показания в протокол, комиссия заключила свои занятия. „Все наши желания (писал Павел) члены (комиссии) приняли со вниманием и обходились с нами так благочинно и почтенно, чего лучше и не бывает! И с надеждой нас оставили ожидать монаршей милости, ибо они заключили в комиссионном протоколе, что монастырь в состоянии соответствовать во всем своему прошению“¹⁵⁹. Вообще Павел, Геронтий и все белокриницкое братство были очень довольны, что так ловко провели комиссию, которая, как видно, и сама сквозь пальцы смотрела на их наглые проделки.

Когда следственная комиссия представила свои протоколы Крайзамту, сей последний не нашел в них ничего сомнительного и со всеми относящимися к оным документами препроводил в губернию. При этом с своей стороны Крайзамт доносил, что сам он относительно учреждения архиерейской кафедры у Липован остается при прежнем своем мнении, находя вопрос о липованском епископе имеющим тесную связь с важным вопросом о введении у Липован правильных метрических записей¹⁶⁰.

Но в губернии иначе взглянули на действия крайскомиссара барона Кане; не остались довольны и распоряжениями самого Крайзамта. Что барон Кане произвел следствие неполно и небрежно, это губернскому начальству легко было усмотреть из самых комиссионных протоколов. Замечено, во-первых, что крайскомиссар никак не должен был ограничиваться одной только „общей декларацией“, подписанной старшинами липованских громад, где они свидетельствуют, что с прошением монастырского братства о даровании епископа Липованам согласны, не упоминая даже, имеют ли достаточные средства на постоянное содержание монастыря и епископа. Найдено потом, что и самые показания о монастырских имениях и капиталах представляют много сомнительного. Особенно невероятным и удивительным показалось, „как могли дать монастырю по 5,000 лев. сер., из своего отеческого наследства, иноки Павел Васильев и Алимпий Милорадов, о которых есть официальные сведения, что они дети простых людей белокриницкой громады, и что отец последнего имел пропитание от ручного заработка“. Поэтому из губернии последовало от 29-го декабря 1843 (10-го января 1844) года, новое предписание Крайзамту, чтобы следствие в Белокриницком монастыре и липованских селениях произведено было вновь с большей полнотой и строгостью, – чтобы в точности дознано было, как велико число Липован в каждом селении, „как значительны их имущества, доходы с заработков и проч., и в состоянии ли они содержать монастырь и епископа“; также относительно суммы в 10,000 левов серебром чтобы сделано было самое тщательное исследование, имеют ли и откуда могут иметь ее иноки Павел и Алимпий¹⁶¹.

Согласно предписанию губернии, Крайзамт, 7-го (26-го) января 1844 г., сделал распоряжение, чтобы тот же барон Кане опять ехал в Белую-Криницу для произведения нового комиссионного следствия. Комиссия эта занималась следствием в течении пяти дней (5–10 февраля) с строгим соблюдением всех формальностей.

Это новое следствие, несмотря на всю формальную строгость делопроизводства, было уже не так страшно для белокриницкого братства, как бывшее перед ним: теперь собственный, личный интерес должен был заставить барона-крайскомиссара, при отобрании показаний от липованских громад и монастырских жителей, всячески им потворствовать, чтобы не впасть в противоречие со своими прежними протоколами. Однако же и эта комиссия представляла немало неприятного для учредителей старообрядческого архиерейства: неприятно было и то, что губернское начальство, несмотря на Рекурс, на императорскую „сигнатуру“ и на все успехи Павла и Алимпия в Вене, не хочет, как теперь оказалось, изменить своих прежних неприязненных отношений к делу о липованском епископе; и то, что опять приходилось толковать с Липованами, которым уже очень прискучили комиссии; и то, наконец, что дело вообще затягивалось, что все прибывали новые и новые хлопоты. Прибыли хлопоты главным образом для Павла: ему предстояло немало труда, и именно над тем, чтобы заготовить для каждого липованского общества письменные ответы по вопросным пунктам, – ответы, которые должны были войти (и действительно вошли) в комиссионные протоколы. Заготовленные Павлом ответы примечательны собственно тем, что представляют образчик самой беззастенчивой лжи и редкого уменья „выдавать комарей за волов“, по его собственному выражению¹⁶².

В ответе на первый вопросный пункт – о средствах каждой липованской громады, средства эти расписаны так, что Липоване оказывались живущими в полном довольстве и имеющими возможность щедро жертвовать на содержание монастыря и епископа. Но хотят ли они жертвовать, и если хотят, то сколько именно? Таковы были два новые вопросные пункта, на которые следовало ответить. Приготовить ответ на эти, так прямо поставленные вопросы Павлу было нелегко. Он постоянно уверял Липован, что на содержание епископа им не придется жертвовать ни единого крейцера; но сказать откровенно в показании, что на этот предмет они действительно ничего давать не будут, значило бы повредить делу в глазах правительства. А написать. что они обязуются доставлять известную сумму на содержание монастыря и епископа, было неудобно в том отношении, что такой ответ прямо противоречил бы его прежним уверениям и подписаться под ним липованские депутаты не согласились бы. Павел ответил так, что не было сказано ни да, ни нет, но вместе говорилось и то и другое:

„На вопрос: хочет ли громада обязаться на содержание монастыря и священства? мы (старшины) отвечаем от имени громады, что в теперешнее время таковая обязанность не есть нужна, потому что иноки нашего монастыря, в прошении поданном его величеству о учреждении святителя, существовании монастыря и утверждении Устава, сами обязались содержать святителя и монастырь собственным коштом. А что они в состоянии действительно своим имением выполнить оное (обязательство), о сем явствует из актов, сделанных (прежней) крайзамтской комиссией. Но, дабы удовлетворить правительство, мы приемлем на свою обязанность содержание духовного святителя нашего закона и нашего монастыря, в том случае, если нужно будет, по нашему состоянию и возможности“.

Затем вот что отвечено на другой вопрос, – о сумме, какую согласны жертвовать белокриницкие Липоване на содержание епископа:

„Братство монастыря, как сказано, обязалось содержать собственным коштом святителя, по положению монастырского Устава: потому мы полагаем, что теперь не нужно количество суммы действительно обозначать, как монастырь еще в состоянии это выполнить; но правительство тем должно довольно остаться, что мы всегда готовы давать без принуждения, что только будет нужно. А что мы действительно в возможности к выполнению нашего обещания, доказывает обстоятельство нашего имения и промысла“.

Последний вопросный пункт, касался ведения метрик. Ответ на этот щекотливый вопрос сведен был к следующему заключению: „необходимо нужно дабы его величество желание наше о учреждении святителя нашего закона удовлетворил: тогда бы к провождению предписанных метрических книг не было никакого препятствия; когда бы имели священников нашего закона, тогда бы для каждого соления установленный священник обязан был, по предписанию правительства, метрические книги вести¹⁶³.

Но верх бесстыдства в сплетении всякого рода лжи составляют показания двух пресловутых иноков Павла и Алимпия о 10,000 левов, якобы пожертвованных ими Белокриницкому монастырю. Вот какую сказку сочинил о себе инок Павел, биография которого уже известна читателям:

«Я называюся Павел Васильев, сын Василия Федотова, родился в Молдавии, в Баташанах; около 40 лет: старогреческого закона. По смерти отца моею, 1818 года, пришел в Буковину, поступил в Белокриницкий монастырь иноком, в котором по сие время живу. Отец мой, покойный Василий Федотов (так как по нашему закону из имя отца мое имя происходит), родился в Белой-Кринице и был здешний подданный¹⁶⁴, и уже более 40 лет как отсель перешел в Молдавию, там женился и занимался торговым промыслом, и в 1818 году номер. Таких, здесь рожденных и в Молдавии значительною торговлей занимающихся Липованов, и теперь есть очень много. О том, имею ли действительно имение, прошу спросить здешнюю громаду, которая моего покойного отца и его имение совершенно знает и может подтвердить, что я действительно от оного 5,000 левов серебром в наследство получил, и эту сумму 13-го сентября 1843 года здешнему липованскому монастырю подарил, будучи членом сего монастыря“¹⁶⁵.

Показание Алимпия отличалось еще большей наглостью, – он утверждал, что отец его, Савва Милорадов, умерший в 1837 году в Бессарабии, оставил ему в наследство даже 8,500 левов серебром, на что впрочем письменных документов у него – Алимпия Милорадова не имеется; а в подтверждение того, что он действительно получил в наследство деньги, из которых пожертвовал монастырю 5,000 левов, ссылался также на свидетельство местных Липован¹⁶⁶.

Все, очевидно лживые, показания написанные Павлом барон Кане принял за несомненно достоверные и внес в свои протоколы. Новое комиссионное следствие кончилось, таким образом, весьма благоприятно для учредителей старообрядческого архиерейства в Белой-Кринице. Теперь они ясно видели, что повредить им губерния не может, что дело их с формальной стороны не представляет уже ничего сомнительного в тех пунктах, относительно которых, и только ради формы, предписало было из Вены навести нужные справки. Поэтому они стали вести себя в отношении к губернии с особенной смелостью и самоуверенностью. Как только следственная комиссия заключила свои занятия и протоколы ее были отосланы во Львов, туда же отправились депутаты Белокриницкого монастыря Павел и Алимпий. Они подали „высокославной губернии“ просьбу, чтобы она „по крайней мере теперь вошла в надлежащее рассмотрение крайнейших духовных нужд липованских громад и желание их (относительно монастыря и епископа) удовлетворила“¹⁶⁷. Но губернское начальство, на основании верных, хотя не официальных сведений, будучи убеждено в фальшивости всего затеянного в Белой-Кринице дела и хорошо зная о самозванстве самих белокриницких депутатов, не хотело иметь и сношения с этими заграничными выходцами, так нагло выдающими себя за природных Липован: никакого ответа на их просьбу из губернии не последовало.

Между тем, находясь во Львове, Павел и Алимпий успели узнать, что дело их, со всеми документами, Рекурсом, Уставом и пр. отправлено губернией в гоф-канцелярию¹⁶⁸, и потому нашли нужным сами отправиться в Вену. Здесь, с помощью своего адвоката, они составили „промеморию“ о своем деле и подали ее в императорскую гоф-канцелярию.

Спустя немного времени после этого, из губернии прислан был в гоф-канцелярию новый отзыв по делу о липованском монастыре и епископе. Губерния, наконец, нашла себя вынужденной сделать уступку, – дала мнение, что просьбу Липован о дозволении монастыря в Белой-Кринице можно уважить; но вместо просимого ими епископа полагала достаточным дозволить, чтобы в монастыре имелись настоятель и священники. Получив известие об этом губернском определении, Павел и Алимпий, все еще жившие в Вене, подали на имя президента императорской гоф-канцелярии новую „промеморию“. Они объяснили, что настоятелей Белокриницкий монастырь имеет и имел издавна; но поставлять священников Липованам, в чем эти последние крайне нуждаются, настоятель монастыря не может, ибо право сие принадлежит только одним епископам. „Почему (писали они дальше) мы в обязанность себе поставляем настаивать, чтобы нам для посвящения потребных священников дозволено было иметь епископа“.

Просьбы Павла и Геронтия и теперь очень благосклонно приняты были в Вене их высокими покровителями. И так как из присланных губернией документов оказывалось, что относительно тех пунктов, по которым предписано было произвести справки, две следственные комиссии ничего сомнительного не нашли, то императорская гоф-канцелярия постановила, наконец, решить дело о липованском монастыре и епископе согласно прошению белокриницких депутатов. 6-го (18) сентября 1844 года император Фердинанд подписал декрет следующего содержания:

„По прошению липованской громады и староверческих иноков Белой-Криницы,

„а) всемилостивейше дозволяется привезти из-за границы одно духовное лицо, именно архипастыря, или епископа, с тем, что он может преподавать находящимся в Белой-Кринице липованским инокам высшее посвящение и имеет еще поставить себе преемника, который также должен будет поставлять священников, равно как избрать и посвятить преемника себе. Однако же имеющее теперь прибыть из-за границы духовное лицо обязуется прежде вступления в должность, чрез посредство губернии сообщить гоф-канцелярии о своем имени, чтобы можно было дипломатическим путем собрать о нем сведения и удостовериться, что никаких сомнений относительно его не существует.

,,А так как по правилам греко-восточного обряда высшее духовенство может быть производимо только из монахов, то его величество

„б) всемилостивейше соизволяет дальнейшее существование издавна находящегося в Белой-Кринице монастыря утвердить¹⁶⁹.

В первом из этих пунктов, который собственно и составляет законное (в отношении к государственной власти) основание существующей доселе в Белокриницком монастыре старообрядческой архиерейской кафедры, заслуживают особенного внимания два следующие обстоятельства: 1) епископу, которого дозволено привезти из-за границы, императорским декретом предоставлялось право рукополагать в священные степени собственно липованских иноков, находящихся в Белой-Кринице, то есть, по точному смыслу этих слов, не давалось ему права посвящать мирян, хотя бы они были Липоване и жили в Белой-Кринице, а также и самых иноков, если они по происхождению не Липоване и живут не в Белой-Кринице; 2) о личности епископа, который привезен будет из-за границы, предписывалось собрать дипломатическим путем сведения, не имеется ли относительно его каких-либо сомнений, то есть, в отправление своей должности у Липован, по смыслу этой статьи, мог он вступить тогда только, когда, по наведении точным справок, не окажется никаких относительно его сомнений. Условия, очевидно, стеснительные для белокриницких учредителей архиерейства. Павел, без сомнения, понимал это очень хорошо; но хлопотать об отмене этих стеснительных условий уже было невозможно, да и крайней надобности, по его мнению, не представлялось, так как, достигнув самого главного, получив дозволение иметь епископа в Белой-Кринице, он надеялся, при своей ловкости в делах подобного рода, с остальными затруднениями справиться легко...

О состоявшейся высочайшем решения по делу о липованском монастыре и епископе императорская гоф-канцелярия, указом от 17-го (29-го) сентября, сообщила для зависящих распоряжений губернии, причем с своей стороны предписывала иметь в виду, „что иноки и липованское общество обязались: а) монастырь и епископа содержать на собственные средства, не требуя от правительства никакой помощи, б) собственным коштом устроить в Белой-Кринице и содержать сельскую школу“; за исполнением этого последнего обязательства гоф-канцелярия предписывала губернскому начальству иметь особый надзор. О всех этих решениях и распоряжениях верховной власти губерния в свою очередь сообщила буковинскому Крайзамту, а сей последний официально уведомил депутатов Белокриницкого монастыря, иноков Павла Васильева и Алимпия Милорадова, присовокупляя, что им поставляется в обязанность, как только найден будет дозволенный епископ, донести о нем чрез посредство Крайзамта губернии с точным обозначением, где епископ сей в последнее время находился (mit genauer Angabe, wo sich derselbe zuletzt aufhielt), дабы можно было приступить к дальнейшим относительно его распоряжениям¹⁷⁰. Тогда же Крайзамт препроводил в монастырь и возвращенный из Вены подлинный экземпляр Устава, для хранения при монастырских актах и для руководства“ (zur Aufbewahrung in den Kloster-Acten und zur Richtschnur).

Таким образом, четырехлетние, постоянные, можно сказать, неусыпные хлопоты Павла и его сотрудников, сопряженные со столькими трудами, опасностями и страхами, на которые потрачено столько отваги и смелости, сколько лжи и разных обманов, наконец, увенчались успехом. Предприятие, к которому Павел считал себя призванным свыше, составившее задачу и интерес всей его жизни, наполовину осуществилось. Этому успеху дела, как показывают изложенные выше обстоятельства, всего более способствовала вражда Австрийского правительства к России и православию: оно желало и надеялось причинить им вред чрез учреждение раскольнической архиерейской кафедры в пределах Австрии. Под влиянием этой вражды императорское австрийское правительство снисходительно смотрело на явную ложь и наглый обман в словах и действиях белокриницких искателей архиерейства, оказывало покровительство и внимание беглым из России раскольническим монахам, назвавшимся Липованами, и приняло этих самозванцев под свою защиту против справедливых возражений от губернского начальства, которое одно только и является здесь честно и на законном основании действующим, нерасположенным потворствовать дерзкому обману и незаконному предприятию, направленному против России и православия. Итак ложь и обман с одной стороны и ненависть к России и православию с другой – вот что положено в первую основу ныне существующей у раскольников иерархии, вот чем достигнут первый успех ее учредителей – дозволение от австрийского правительства открыть раскольническую архиерейскую кафедру в Белокриницком монастыре, с утверждением с дальнейшего существования этого незаконно устроенного Липованами монастыря. Та же ложь и тот же обман сопровождают и все почти дальнейшие действия учредителей Белокриницкого священства.

В продолжение целых четырех лет, пока шли хлопоты пред Австрийским правительством о дозволении устроить в Белокриницком монастыре старообрядческую архиерейскую кафедру, Павел и Геронтий вели постоянные сношения по этому делу с влиятельными лицами российских старообрядческих обществ. К великому их огорчению, Громов, бывший главою предприятия, вскоре по отбытии их за границу умер. Но Павел и Геронтий смело рассчитывали, что умершего благодетеля заменят его наследники. Особенно же они рассчитывали на московских старообрядцев, среди которых, как им было известно, находилось немало горячих поборников старообрядческого архиерейства. Письменные сношения с Петербургом и Москвой совершенно утвердили в них эту уверенность. Оставшийся в живых брат Сергея Громова Федул, хотя не отличался особою ревностью по „древнему благочестию“, не отказался, однако же, помогать Белой-Кринице: от него присылались подаяния чрез брата Павлова – Алексея Великодворского, состоявшего на службе у Громовых. Московские благодетели также изъявили готовность помогать „трудящимся на пользу христианства“.

Но одними письменными сношениями ограничиться было нельзя. Как только дело об учреждении епископской кафедры в Белокриницком монастыре стало принимать серьезный оборот, Павел и Геронтий нашли нужным лично переговорить об нем с российскими старообрядцами, о всем подробно посоветоваться с ними и условиться.

В исходе 1841-го года, когда уже не только подано было прошение о епископе, но и представлен был правительству Устав со статьей „о водворении святителя“, сам Павел, в сопровождении Алимпия, отправился в Москву и Петербург.

К этому путешествию Павел приготовился тщательным обсуждением, на совещании с Геронтием и прочею братией, тех вопросов, о которых надлежало войти в беседу с российскими старообрядцами. Таких вопросов было собственно два – вопрос о материальных средствах на приведение Белокриницкого монастыря в приличное для епископии устройство, на всегдашнее обеспечение будущей архиерейской кафедры и на прочие необходимые расходы, другой – о способах приобретения и условиях приятия желаемого епископа. Особенную трудность представляло решение этого второго вопроса: здесь могло возникнуть немало недоумений и разногласий, которые требовалось предусмотреть, обсудить и решить заблаговременно общим советом. Правда, все затруднения были бы устранены сами собою, если б удалось найти одного из тех, якобы кроющихся где-то „древлеправославных“ епископов, никаким церковным новинам непричастных, в существование которых тогда еще искренно верили некоторые простодушные старообрядцы: о таком восстановителе старообрядческой иерархии, разумеется, никто из них и никаких „сумнений“ не имел бы. Такого именно „древлеправославного“ епископа и предположено было искать; но, как люди рассудительные и искушенные многими странствиями, Павел и Геронтий почитали делом весьма вероятным (если только не признавали уже за несомненное), что таких епископов или не найдется, или даже совсем не существует. Что же делать в таком случае? Откуда и как заимствоваться архиерейством, если древлеправославного епископа не обрящут? В этом вопросе и заключалась вся трудность; его-то решение и могло возбудить в старообрядческих обществах недоумения и разногласия, а затем и открытые раздоры, которые были бы роковым ударом для ново учрежденной иерархии. Вот почему и представлялось Павлу весьма нужным – этот именно вопрос теперь же подвергнуть тщательному обсуждению в старообрядческих обществах, теперь же решить общим советом. Для руководства российским старообрядцам в обсуждении столь важного вопроса Павел изложил письменно свои соображения о том, откуда и как заимствоваться архиерейством, если не найдется древлеправославного епископа. От имени всего белокриницкого братства написал он послание к московскому старообрядческому обществу¹⁷¹, которое намерен был представить лично московским и другим российским старообрядцам, вместе с списком помещенной в Уставе статьи: Предмет о водворении у нас своего святителя для необходимо нужного устроения церковных порядков. Послание должно было служить как бы дополнением к этой статье: его назначением было, по объяснению самого Павла, показать, „в чем состоит, сверх всего изображенного в Уставе, дальнейшее монастырское предположение о приобретении святителя^“. Кроме того к Посланию были присоединены еще две статьи, посвященные решению некоторых частных, но весьма важных вопросов, имевших ближайшее отношение к главному: а) статья под заглавием: Изъяснение недоумений, чрез кого и когда на приходящих от ересей хиротонисанных лиц приходит благодать Духа Святого, и б) рассмотрение, Что есть всеобдержность, и что благословный случай. Все эти сочинения, в общей их совокупности, по мнению Павла, были вполне достаточны, чтобы служить руководством для российских старообрядцев к надлежащему, или правильнее – желаемому самим Павлом, решению вопроса о качествах и чиноприятии будущего старообрядческого епископа.

В чем же состояла сущность Павловых „соображений“ по вопросу – откуда и как заимствоваться желаемым для старообрядцев архиерейством? Высказывалось, во-первых, намерение отыскать „православного“, по раскольническим понятиям, архипастыря, т. е. не принявшего „Никоновских новопременений“, и если таковой обрящется, просить его, чтоб он или сам прибыл в монастырь Белокриницкий на малое время, для поставления в епископы кого-либо из природных старообрядцев, подобно тому, как Цареградский патриах Иеремия приезжал в Москву поставить из природных россиян патриарха Иова, или на самом месте, где будет обретен, нарочно поставил бы в епископы для старообрядцев кого-либо из таких же, как и сам, православных, хотя бы и не русского языка.

Куда же, по монастырскому предположению, Белокриницким послам надлежало направить стопы, чтобы отыскать такого „древлеправославного“ архипастыря? „Главным предметом (говорилось в „Послании“), по достоверному от путешественников известию, в полной нашей надежде предположено направление в Ливанские горы; а между тем не оставить, в мимошествии, собрать обстоятельные сведения и в тех пределах, где славянские племена, кои в древние века приняли христианскую веру от святых учителей Кирилла и Мефодия, иже обитают около Черной Горы, в Сербии, и в острове Корфе, где хранятся мощи святого Спиридония Тримифийского; аще ли надобность позовет, и еще в какие-либо края вселенныя, ныне нам ясно не предвидимые, а впоследствии пути послов наших, может быть, смотрением Божиим могущие открытися, якоже случися прежде времени не предведети и великому во пророцех Илии Фезвитянину хранимых Богом седми тысяч мужей, не преклоньших колена пред Ваалом“.

Дальше следовали соображения на тот, будто бы мало вероятный, случай – как поступить, если во всех указанных, известных старообрядцам и неизвестных еще, краях вселенной „древлеправославного“ архипастыря не обрящется: „если, паче всякого чаяния, послам нашим в уповаемых местах единоверного нам епископа изыскать невозможно будет, тогда сряду же и неопустительно предполагаем принять еще другие меры, – заимствоваться искомым источником (оставя духовенство неблаговолящей России) от иной христианской религии, от коей согласно правил достойна будет к принятию хиротония, то есть исключая только лишенных трехпогружательного крещения“. Таким образом, и относительно искомого епископа наконец выражалось тоже самое мнение, какого вообще держались старообрядцы поповщинского согласия относительно бегствующих священников, – что за неимением древлеправославного может быть принят епископ и от сущих в ереси, но в такой ереси, от которой приходящих священных лиц правила церковные дозволяют принимать в сущем их сане: епископов – епископами, священников – священниками, не требуя для них повторительного рукоположения.

Возражений против такого мнения трудно было ожидать со стороны людей, державшихся беглопоповства; но разногласия могли возникнуть по вопросу: каким чином нужно будет принять недревлеправославного епископа – третьим, или вторым? По-видимому, решение и этого вопроса не должно бы представлять затруднений, так как у поповцев он был уже решен относительно бегствующих от великороссийской церкви священников. Этих последних, на основании примера предков, положено принимать вторым чином, под миропомазание: так же, очевидно, следует принять и бегствующего епископа. Павел очень хорошо понимал, что это, на примере предков и на существующем обычае основанное, решение вопроса было бы действительно встречено общим согласием и сочувствием в среде старообрядцев; но он имел основательные причины желать, чтобы вопросу дано было иное решение. Епископа предполагается искать, „кроме неблаговолящей России“, в таких странах, где о русском старообрядчестве не имеют и понятия и всякие намеки о подчинении чиноприятиям от ереси могут быть встречены с крайним негодованием; да и речь идет о епископе, а не о каком-нибудь бегствующем, или попросту беглом попе: в сношениях с таким лицом вообще потребуется крайняя осторожность и уступчивость, дабы в противном случае не утратить навсегда и самую надежду на приобретение „давно искомого священного источника“. Такие и подобные соображения побудили Павла, соблюдая всевозможную осторожность, изложить мнение, что искомый не древлеправославный епископ должен быть из числа подлежащих приятию третьим чином, и только уже в том случае, если такого епископа не обрящется, можно будет принять подлежащего второму чину, но и сего последнего, на основании „смотрительных“ правил и „благословных случаев“, удобнее все-таки подвергнуть приятию третьим чином, только чрез проклятие ересей, а не вторым, не посредством миропомазания. Итак, он старался склонить старообрядцев именно к тому, чтобы принятие будущего епископа, по требованию обстоятельств, совершить третьим чином, к какой бы ереси оный епископ ни принадлежал, лишь бы только трехпогружательного был крещения, – и для этого-то собственно была написана Павлом упомянутая выше статья: Что есть всеобдержность и что благословный случай.

Впоследствии вот как сам Павел изложил „кратко“ свое мнение по вопросу о чиноприятии будущего епископа: „По нашему рассуждению, в принятии епископа (обойдя Россию) в других заграничных краях, если за каким-либо обстоятельством совершенно благочестивого невозможно будет изобрести, то безотлагательно надлежит заняться от инославных религий, от таких, кои подлежат третьему чину, без миропомазания; если же, паче всякого ожидания, и таковых не обрящем, тогда приимем от таких, кои только не превосходили бы меру новшеств великороссийских, по второму чину, под миропомазание. Если же от сих последних, иже второму чину подлежащих, убеждаемое к нам в епископы лицо, чтобы его под священническое миропомазание принимать, поступить к нам не согласится: тогда, с общего православных собора, не по всеобдержности, а только единственно благословного ради случая, невозбранно можно принять его и по третьему чину, без миропомазания. Ибо на всякие действия имеются в божественных книгах от святого писания достоверные засвидетельствования, коим мы истинно веруем: а потому если и действие согласно оным учинить, без сумнения свято быти предпочитаем“¹⁷².

Итак Павел и Алимпий отправились в Россию для совещания с влиятельными лицами здешних старообрядческих обществ по делу об учреждении архиерейской кафедры в Белой-Кринице, достаточно приготовившись к этим совещаниям, запасшись необходимыми для того материалами. В начале 1842 года они приехали в Москву.

Здесь между прихожанами Рогожского Кладбища, как мы видели, еще в 1832 году образовалась сильная партия, во главе которой находились богатые купцы Рахмановы, расположенная в пользу учреждения старообрядческой архиерейской кафедры, решительно заявившая об этом на общем собрании московских и иногородних поповцев, бывшем тогда на Рогожском Кладбище. Когда в Москву стали приходить известия о том, что Павел и Геронтий по поручению Громова затеяли в Белой-Кринице, московские ревнители старообрядческого архиерейства отнеслись к этим известиям с большим вниманием и сочувствием, а по смерти Громова изъявили готовность принять в их деле и ближайшее участие, особенно же самый горячий из этих ревнителей – Федор Рахманов, по своему тщеславию давно искавший возможности стать во главе подобного предприятия. Поэтому Павла и Алимпия, приехавших с подробными вестями и объяснениями по делу об учреждении архиерейской кафедры в Белокриницком монастыре, приняли в Москве очень радушно и внимательно. По случаю их приезда опять происходили на Рогожском Кладбище собрания для рассуждений о неотложной надобности – устроить старообрядческую епископию и для сего воспользоваться начатым в Белой-Кринице предприятием. На собрании, как десять лет тому назад, явились между прихожанами Рогожского Кладбища и противники старообрядческого архиерейства, видевшие в нем ненужное и небезопасное нововведение. Во главе их стоял теперь, пользовавшийся известностью в московском старообрядческом обществе, дворник из Рогожской Иван Александров Гусев. Это был человек довольно начитанный и умный, но до изуверства преданный расколу, даже проповедовавший беспоповское учение о мысленном антихристе: он потому особенно восставал и против учреждения полной старообрядческой иерархии, с епископом во главе, что почитал это делом невозможным во времена антихристова господства. Но возражения против старообрядческого архиерейства теперь не могли иметь большой силы, когда уже не только начато было у австрийского правительства дело об устроении в Белокриницком монастыре старообрядческой архиерейской кафедры, но, по уверению Павла и Алимпия, даже имелась надежда на скорое и успешное его окончание. На рогожских совещаниях, согласно желанию Рахмановых, было решено, что учреждение старообрядческой архиерейской кафедры за границей есть дело необходимо-нужное, и следует помогать ему всеми способами. Все предначертания относительно того, как именно устроить кафедру, изложенные в известной статье Устава: „о водворении епископа“, были одобрены; равным образом и соображения, раскрытые в Послании и добавочных к нему статьях, были признаны в главном их содержании вполне разумными: согласились, что прежде всего надлежит позаботиться об отыскании епископа из „древлеправославных“, а в том случае, если по тщательном изыскании таковой не обрящется, можно принять и из сущих в ереси. Но каким чином надлежит принять его? – об этом, как и опасался Павел, возникли прекословия. С его мнением, что епископа нужно будет принять непременно третьим чином, будь он даже из числа еретиков, подлежащих второму чину, согласились только весьма немногие из членов рогожского общества, – только лица довольно свободного (для раскольников) образа мыслей и особенные почитатели Павла; в большинстве же рогожские учители, как достойные потомки ревнителей перемазанства, высказались против Павлова предложения. Основываясь именно на примере предков, завещавших принимать бегствующих священников (а следственно и епископов) под миропомазание, они говорили: „если ныне попустится по третьему чину принять епископа, то уничтожится наше древлеблагочестивое, доныне неизменно влекущееся священство, и будет иное, новое и неблагочестивое“. Многие при этом высказывали и то еще мнение, что в настоящее время еретиков третьего чина уже вовсе и не имеется, что из существующих ныне инославных религий даже содержащие трехпогружательное крещение соответствуют еретикам второго чина, и приходящие от оных могут быть принимаемы только под миропомазание. И таким образом „на совете, на котором рассматриваемо было о епископе предложение (как свидетельствует сам Павел)¹⁷³, члены московского благочестивого общества заключили: если невозможно будет отыскать совершенно благочестивого епископа, то одно остается средство, что от инословных религий, в коих имеется трехпогружательное крещение, можно принять епископа, но не иначе, как только под миропомазание“. Для Павла это противоречие его мнению, оказанное рогожскими богословами, было крайне неприятно, и потому, что этим оскорблялось его самолюбие, так как он был человек уверенный в непогрешимости своих мнений и возражения вообще принимал не равнодушно, и еще больше потому, что в этом настойчивом требовании „благочестивого московского общества“ – совершить над будущим епископом принятие по второму чину видел он семя немалых затруднений в будущем, когда нужно будет приступить к действительному чиноприятию искомого епископа. Поэтому он решился даже сделать попытку изменить состоявшееся на рогожском совете постановление, – составил и представил письменное против него возражение, которое, по обычаю раскольников, изложил в форме вопросов¹⁷⁴. Здесь он требовал от московских учителей дать ему „не голословное, но от божественных писаний ответственное совосписание“, почему они находят невозможным в настоящее время приятие от ереси приходящих священных лиц по третьему чину. Имея в виду особенно выраженную некоторыми странную, по его понятиям, мысль, что в настоящее время есть только еретики первого и второго чина, он писал, между прочим: „вы полагаете только бессловесное отрицание, что якобы третьему чину подлежащих еретиков ныне нигде обрести невозможно, тогда как никто из благоразумных, в противность всемогущему Божию промыслу, не может отрицать в приобретении и самого настояще-благочестивого епископа, и уже кажется никто не отважится дерзнуть рещи, дабы всюду мог провидеть больше пророка Илии, когда и той в своем Израиле не увидал седми тысящ мужей, истинно Богу верующих! Или вы по какой другой причине отрицаете ныне быти третьему чину подлежащих еретиков? – в том не оставьте и нас, Господа ради, вашим основательным соответствием“... Предлагая свои вопросы на решение московским учителям, Павел просил их руководиться при этом не желанием „точию победы одоления“, но стремиться к тому, чтобы „духом кротости и единодушною о Христе любовию согласовать с обеих сторон к единой истине, якоже и обычай есть православным, по трудном расследовании изобретшим истину и познавшим волю Божию, яко голубям лобзатися и присно о Господе радоватися“. Ответить на вопросы Павла члены „благочестивого московского общества“ были не в состоянии; однако же и принять его мнение по вопросу о чиноприятии будущего епископа не изъявили согласия, а признали удобнейшим дождаться того времени, когда обретено будет самое лицо, подлежащее чиноприятию, и тогда, соображаясь с обстоятельствами, решить вопрос сей общесоборным рассуждением, как предлагал и сам Павел. Против этого Павел не нашел нужным делать еще возражения, в том уповании, что быть может впоследствии самые обстоятельства действительно укажут способ, как решить к общему удовольствию вопрос, возбудивший теперь недоумения и разногласия.

Относительно же средств на приведение Белокриницкого монастыря в надлежащее устройство и на обеспечение будущей епископии в собрании прихожан Рогожского Кладбища последовало решение, вполне согласное желаниям и ожиданиям Павла. Еще в 1832 году, по предложению Федора Рахманова, от лиц, сочувствовавших его тогдашним замыслам о раскольническом архиерействе, был сделан по подписке денежный сбор на необходимые расходы по сему делу, и подписная сумма простиралась, как говорили, до 2.000.000 руб., по тогдашнему, на ассигнации: этот капитал и решено было теперь, согласно его первоначальному назначению, употреблять по мере надобности на расходы, каких потребуют учреждение архиерейской кафедры в Белокриницком монастыре, и на обеспечение ее существования в будущем. Кроме того Рахмановы, теперь имевшие полное право считать себя стоящими во главе предприятия, изъявили готовность жертвовать для сей цели своими собственными капиталами. Вообще же, Павлу и Алимпию было объявлено, что средства на устроение и обеспечение епископской кафедры будут им доставлены в изобилии. При этом они не забыли испросить у московского общества пособие и на первоначальные хлопоты о епископе, также на текущие необходимые монастырские расходы¹⁷⁵

Из Москвы Павел и Алимпий съездили в Петербург повидаться и посоветоваться с здешними благотворителями. Из этих благотворителей с особенным сочувствием отнесся к их предприятию богатый купец Я. М. Волков (пуговочник): он обещался не только жертвовать из своих капиталов на учреждение архиерейской кафедры, но, в случае успешного окончания дела, даже переселиться на жительство в Белокриницкий монастырь.

Возвращаясь из России, Павел и Алимпий надеялись скоро получить от правительства благоприятный ответ на просьбу о епископе, с утверждением, поданного в дополнение к просьбе, монастырского Устава, и затем приступить к исканию потребного им епископа. Читателям известно уже, как обманулись они в этой надежде: около трех лет пришлось им вести упорную и опасную борьбу против губернского начальства, признавшего учреждение архиерейской кафедры у буковинских Липован и самое существование монастыря в Белой-Кринице незаконными и недозволительными. О ходе этой трудной борьбы с „соперниками“, особенно же о победах, какие удавалось над ними одерживать, Белокриницкий монастырь неопустительно извещал московских и петербургских своих благотворителей и прочих „радетелей“ заграничного архиерейства, частью посредством посланий¹⁷⁶, частию чрез нарочно посылаемых доверенных людей. Но вот и борьба с „соперниками“ кончилась полным торжеством липованских ходатаев: именным императорским декретом позволено им привезти из-за границы епископа на постоянное жительство в Белокриницком монастыре, с правом поставлять себе преемника и посвящать липованских иноков в священные степени. Пришло время отправиться и в давно желаемое странствие для отыскания епископа, а с этим вместе явилась надобность потребовать от московских и вообще российских „благотворителей“ обещанные на учреждение архиерейской кафедры материальные средства. Сам настоятель – Геронтий решился теперь съездить в Россию, чтобы лично сообщить московским и петербургским старообрядцам радостную весть о полученном от австрийского правительства дозволении на открытие в Белой-Кринице старообрядческой архиерейской кафедры, переговорить о всех обстоятельствах этого дела и, главное, получить необходимо нужные теперь средства на предстоящие многочисленные расходы.

Геронтий приехал в Москву в декабре 1844 года. Здесь нашел он дела в том же положении, в каком их оставили Павел и Алимпий около трех лет тому назад. Лица, принадлежавшие к партии Гусева, по-прежнему смотрели весьма недоверчиво на белокриницкую затею, и даже рассказами Геронтия о достигнутых в Вене успехах вовсе не умилялись; зато и Рахмановы с своей партией нимало не охладели к мысли об учреждении заграничной иерархии, и потому привезенные Геронтием приятные известия были приняты ими с живейшею радостью, и все предложения Геронтия относительно материального обеспечения будущей архиерейской кафедры исполнялись ими со всей предупредительностию. Рогожское общество, под влиянием Рахмановых, постановило – на содержание кафедры давать не менее 24.000 р. в год, по 12.000 в каждое полугодие, и кроме того обещало неограниченный кредит на первоначальные расходы по делу об учреждении кафедры. Здесь, прежде всего, имелись в виду расходы на путешествие в разные страны для отыскания и приобретения епископа, также на приведение Белокриницкого монастыря в устройство, приличное местопребыванию липованского епископа. На первое время, согласно предположению Геронтия, считалось достаточным исправить существующие в монастыре здания – часовню переделать в церковь, кельи обновить, а для епископа вновь построить небольшое помещение; но это на первое только время, – а затем Рахмановы намерены были обратить Белокриницкий монастырь в некое подобие лавры сообщить ему благолепие, подобающее местопребыванию владыки всех „древлеправославных христиан“: три главные жертвователя из этого семейства – Федор и Василий Рахмановы и близкая их родственница Марья Симонова предположили построить обширное здание для епископских и братских келий, с большою посредине домовою церковью о трех престолах, во имя святых Феодора, Василия и Марии, на что ассигновали сумму в 200.000 р. Во время пребывания Геронтия в Москве составлен был даже подробный план всего здания и вручен Геронтию с значительной суммой на первоначальные работы по постройке. Тогда же были выданы ему деньги и на прочие необходимые расходы. Кроме того Геронтий собрал в Москве немалое количество разных церковных принадлежностей и утварей, приобрел и архиерейские облачения. Сбору этих пожертвований для будущей старообрядческой епископии много содействовала настоятельница одной из рогожских обителей, мать Александра, скоро заявившая себя сторонницей заграничной иерархии¹⁷⁷. Из Москвы Геронтий ездил также в Петербург, где виделся с Волковым и получил от него полномочие строить в Белокриницком монастыре на собстенный его счет каменный братский корпус, на который ассигнована им сумма в 10.000 рублей серебром. Из Петербурга Геронтий заезжал опять в Москву, и отсюда уже отправился в обратный путь с обильным запасом денег и разных вещей¹⁷⁸.

Между тем в отсутствие Геронтия, Павел и Алимпий получили в Вене заграничные паспорта на путешествие во все страны для отыскания дозволенного правительством епископа в Белую-Криницу и успели даже совершить с этою целью небольшое странствие. Это первое их путешествие служило только предварительным опытом, или приготовлением к главному странствию. По плану инока Павла, как мы видели, разыскание древлеправославных епископов надлежало произвести главным образом в Ливанских горах; „а между тем предполагалось собрать обстоятельные сведения и в тех пределах, где славянские племена, кои в древние веки приняли христианскую веру от свв. учителей Кирилла и Мефодия, иже обитают около Черной Горы, в Сербии, и в острове Корфе“¹⁷⁹. Прежде путешествия в Ливанские горы, Павел и Алимпий решились именно съездить в славянские земли, чтобы собрать точные сведения, не обретаются ли в сих землях епископы, соблюдающие „древнее благочестие, Никоновскими новопременениями не поврежденное^“.

Сначала отправились они в Славонию, Далмацию и в Черную Гору. Надежда обрести в этих странах епископа, по раскольническим понятиям, древлеправославного, само собою, разумеется, не оправдалась: повсюду они видели те же самые обряды, которые якобы введены в употребление только от лет Никона патриарха, что и служило для инока Павла несомненным доказательством мнимого повреждения в вере здешних христиан, „от святых Кирилла и Мефодия просвещение приявших“. В Черногории они возбудили даже своими розысками подозрение местного духовного правительства и принуждены были уехать оттуда с особенной поспешностью¹⁸⁰. Уехали они в княжество Сербское, в Белград, где желали объясниться о своем деле с сербским митрополитом. Но и сношения с сербским митрополитом не имели успеха: из Белграда они уехали скоро, потому что будто бы нашли в Сербии поливательное крещение. Сербскою страною путешествие искателей „древлеправославного“ архиерейства на этот раз и кончилось¹⁸¹. В половине апреля 1845 г., к празднику Пасхи, они возвратились в Белую-Криницу.

Когда Павел и Алимпий возвратились из своего странствия по словенским землям, Геронтий был уже дома и приступил к работам по приведению монастыря в приличный вид. Прежде всего, он озабочен был устройством церкви, где мог бы служить будущий епископ, хотя в первое время, так как в монастыре существовала только небольшая часовня, устроенная еще Паисием (Пареением), и ветхая, из Тернавицкого леса перенесенная, изба, служившая вместо часовни в зимнее время, а вместе бывшая и монастырской трапезой. Ту и другую Геронтий старался привести в сколько-нибудь приличный вид, – а первую притом обратить именно в церковь. Для этого плоский потолок в ней был заменен сводом, над которым поставили глухой (фальшивый) купол, стены изнутри заново покрасили, иконостас уставила привезенными из Москвы иконами, а с восточной стороны приделали для алтаря новую пристройку, также с куполом. Предвидя все затруднения, какие пришлось бы встретить при освящении церкви, Геронтий и Павел нашли удобнейшим поставить в алтаре подвижной престол с „древлеосвященным“ антиминсом. Таким образом, часовня превращена была в церковь и стала называться храмом Покрова Пресвятые Богородицы.

С заботами о церкви соединялась другая – о приобретении беглого попа, который мог бы совершать в ней службу и, что всего важнее, мог бы принять будущего епископа, если потребуется подвергнуть его чиноприятию. Когда началось дело об учреждении архиерейской кафедры в Белой-Кринице, во всех липованских селениях не имелось ни одного попа и найти его было очень трудно при тогдашнем оскудении бегствующего священства. Только в половине 1844 года, когда явилась уже крайняя нужда иметь какого бы то ни было священника, Павлу и Геронтию удалось наконец приобрести попа для Белой Криницы: это был священноинок Иероним, – лицо, которому принадлежит в истории Белокриницкого священства первостепенное место, не по личным его качествам, весьма непривлекательным, и не по какому-нибудь влиянию на ход событий в старообрядчестве, к чему не имел он ни способности, ни возможности, а единственно потому, что он был, как выражаются старообрядцы, „преподателем совершительной благодати“ первому раскольническому епископу, а чрез него и всем потом бывшим и доныне существующим архиереем раскольническим и в России и за границей.

Иероним, в мире Иван Розанов, по происхождению московский мещанин. Монашество он принял в Воскресенском монастыре (Новый Иерусалим) и здесь служил потом несколько времени в сане священника, даже проходил должность ризничного. Из Воскресенского монастыря он переселился в Одессу и там запутался в какое-то криминальное дело, грозившее ему большими неприятностями. Тогда явился к нему раскольнический инок Паисий, один из самых опытных ловителей „бегствующего священства“, бродивший по русским монастырям и весям с тою именно целию, чтобы высматривать, нет ли где священника, которого можно было бы увлечь в раскол. Пользуясь затруднительным положением Иеронима, Паисий предложил ему, во избежание беды, отправиться за границу, к буковинским старообрядцам, где ожидала его, по словам Паисия, полная безопасность и привольная жизнь. Иероним соблазнился этим предложением, отдал себя в распоряжение Паисия, и тот привез его прямо в Белую-Криницу¹⁸². Это было летом 1843 года. Однако же белокриницкие Липоване, не смотря на то, что в священнике имели крайнюю нужду, принять Иеронима на этот раз не согласились, так как он не имел при себе ни ставленной грамоты, ни иных документов, удостоверяющих действительность его сана, кроме одной записки одесского братского духовника, в которой говорилось, что „бывый ризничий Воскресенского, Новый Иерусалим именуемого, монастыря, иеромонах Иероним исповедовался и удостоился в литургисании причаститься Святых Таин“¹⁸³; притом же в Белой-Кринице некому было и „переправить“ Иеронима, то есть совершить над ним чиноприятие. Ему предложили отправиться в Молдавию, в Мануиловку, где находился единственный тогда для всех заграничных старообрядцев поп Алексей, и в том случае, если поп Алексей исправит его надлежащим образом, обещали принять к себе в Белую-Криницу. Иерониму пришлось таким образом ехать за исправой в Молдавию, к мануиловскому попу Алексею.

Этот поп Алексей – лицо не менее значительное в истории Белокриницкого священства, как и сам Иероним, ибо от него Иероним получил ту „совершительную благодать“, которую в свою очередь преподал первому липованскому архиерею: поп Алексей должен быть назван, поэтому первым родоначальником ныне существующей у старообрядцев иерархии. Алексей Егоров Булгаков¹⁸⁴ принадлежал к духовному званию; воспитание получил в Курской семинарии, и по окончании курса, как сам выражается, „с титулом воспитанника богословского отделения“, то есть по второму разряду, а не с званием „студента богословия“, произведен в курской епархии во священника. В 1822 году, учинив какое-то преступление, во избежание суда и наказания, он ушел к раскольникам в Стародубье¹⁸⁵, куда бежали в то время многие подобные ему, потерявшие совесть священники, пользуясь изданным тогда указом императора Александра I-го – не преследовать таких беглецов. Поп Алексей явился первоначально в Добрянку: здесь раскольники приняли его, по обычаю, вторым чином. Из Добрянки он перешел в посад Лужки, где образовалась около этого самого времени особая (лужковская) секта, признавшая „дозволенных“ попов незаконными, и потому принявшая за правило и самих раскольнических попов принимать в общение не иначе, как подвергая новой исправе¹⁸⁶. Здесь и поп Алексей был снова переправлен и вторично произнес проклятие не только на церковь православную, но и на всех старообрядцев, приемлющих отвергаемое лужковцами священство. Из Лужков наконец он ушел в Мануиловку, к молдавским старообрядцам, которые не усумнились принять его, хотя вовсе не разделяли лужковских мнений. В сороковых годах, при всеобщем оскудении священства у старообрядцев, Алексей остался, как мы уже говорили, единственным попом у заграничных раскольников и умел как нельзя лучше пользоваться своим положением, извлекая из него всевозможные выгоды; он был действительно человек богатый, имел собственный дом и большое хозяйство, – жил вообще в полном довольстве¹⁸⁷. Понятно, что он вовсе не хотел разделять выгоды своего положения с кем бы то ни было с другим, и потому встретил Иеронима весьма неприветливо, на просьбу – „принять его от никонианской ереси в липованскую древлеправославную веру“, отвечал отказом. Поставленные в безвыходное положение, злополучные Иероним несколько месяцев неотступно, как милости, просил у него исправы, кланялся, проливал слезы, и едва-едва успел умилостивить непреклонного пастыря молдавских раскольников. Впрочем, Алексей, человек в высшей степени лукавый, ограждая свои интересы, не иначе согласился совершить чиноприятие Иеронима, как тайно, без свидетелей, чтобы в случае нужды иметь возможность от него отказаться и вообще держать Иеронима у себя в зависимости. Это сокровенное чиноприятие совершилось именно ночью 28-го октября 1843 г., и как оно происходило, или в чем состояло, никто не видал и не слыхал, даже происходило ли действительно – никто, наверное, знать не мог. Иероним однако же стал предлагать теперь свои услуги старообрядцам, как священник надлежащим образом исправленный; но так как Алексей, с своей стороны, насчет его исправы хранил молчание и давал вопрошавшим двусмысленные, а иногда и отрицательные ответы, то старообрядцы вообще сомневались принимать от Иеронима тайны, и только одно раскольническое местечко Дамаска согласилось взять его в попы. Дошли слухи и до Белой-Криницы, что Иероним священствует в Молдавии. В мае 1844 года, после комиссий барона Кане, когда белокриницкая братия уже вполне уверилась в благополучном исходе просьбы об учреждении архиерейской кафедры и когда в приобретении священника явилась именно крайняя надобность, решено было отправить верных людей в Молдавию – навести справки об Иерониме, и затем пригласить его на жительство в Белую-Криницу¹⁸⁸. Отправлены были ризничий инок Онуфрий и почетный белокриницкий житель Дей Парамонов. Иероним клятвенно уверял их, что исправлен как должно, и на приглашение ехать в Буковину отвечал полнейшим согласием. Спросили попа Алексея: тот говорил, что никакой исправы не было, – и как ни кланялись, как ни умоляли его инок Онуфрий с Деем Парамоновым, чтобы сказал сущую правду, стоял на одном – что Иеронима никогда не перемазывал. Белокриницкие посланцы имели однако же больше веры клятвам Иеронима, и увезли его с собою.

Таким образом, в Белой-Кринице явился свой собственный поп, относительно которого все же, однако оставалось сомнение – исправлен он, или не исправлен. Чтобы устранить это сомнение, белокриницкие власти продолжали посредством писем упрашивать Алексея – открыть им всю истину о чиноприятии Иеронима, и тот, наконец, письменно же известил их, что 28 октября 1843 года действительно перемазал Иеронима. Инок Павел, без сомнения, хорошо понимал, что те или другие уверения человека, подобного попу Алексею, немного значат, и что самое чиноприятие, им совершенное, если признать его и несомненным, как действие лица, принадлежавшего к нетерпимой у беглопоповцев лужковской секте, не должно бы иметь и надлежащей силы; но так велика была надобность в каком бы то ни было священнике, что и Павел и прочая белокриницкая братия были очень довольны письменным удостоверением попа Алексея. С этого времени начал Иероним отправлять требы во всех липованских селениях Буковины и служить в сельской белокриницкой церкви. Им же совершено и поставление подвижного престола в монастырской часовне, обращенной в Покровскую церковь¹⁸⁹.

Кроме церкви, Геронтий занимался устройством и других монастырских зданий. Прежде всего, построен был небольшой деревянный домик для жительства будущему епископу, по крайней мере, на первое время; а до приезда его, здесь поместился сам настоятель с иноком Павлом; заложен каменный двух-этажный корпус для братских келий, на волковские деньги; наконец, в глубине монастырского сада, на восток от Покровской церкви, расчищено было место для рахмановских палат, с церковью и помещением для епископа и старшей братии, и постепенно заготовлялись материалы для постройки этих чертогов.

Вот что сделано было на деньги российских старообрядцев для приведения Белокрицкого монастыря в приличное для липованской епископии устройство к лету 1845 года, когда Павел и Алимпий, отдохнув после путешествия в славянские страны, собрались в новое далекое странствие.

Новое, предпринятое теперь странствие должно было служить решительною попыткой – тем или иным способом непременно отыскать и приобрести епископа для Белокриницкой кафедры. Крайним пределом его, как мы уже знаем, служили „белоглавые“ Ливанские горы, Египет и иные места, где, по мнению старообрядцев, имелись сокровенно обитающие „древлеправославные“ епископы. Впрочем, искание в этих странах „древлеправославного“ епископа Павел намерен был произвести собственно потому, что таково было общее желание старообрядцев и что сам он обещал это московскому обществу, также отчасти для успокоения и своей совести; а на самом деле он уже мало верил тогда раскольническим сказаниям о сокровенных епископах древнего благочестия, и потому предположил во время путешествия на Ливан, в Палестину и Египет, заняться преимущественно разысканием – нет ли между подлежащими чиноприятию второго, или третьего рода греко-восточными иерархиями, где-нибудь такого, который согласился бы на предложение сделаться старообрядческим епископом. И во все время своего продолжительного путешествия он действительно не опускал из вида этой прямой, ближайшей своей цели, начав поиски с соседней с Буковиною православной митрополии молдавской.

Из Белой-Криницы Павел и Алимпий выехали 4-го июля 1845 г.¹⁹⁰. Сначала остановились в Мануиловке: здесь, в скиту и в селении, пробыли несколько дней¹⁹¹. Мануиловка – главное и самое старое из раскольнических селений в Молдавии; здесь у старообрядцев издавна существовала церковь, при которой и находился упомянутый выше поп Алексей. Скиты, мужской и женский, находятся неподалеку от селения, приютившись, как и самое селение, между высокими, поросшими лесом отрогами Карпатских гор. Мануиловские раскольники уже знали о том, что затевается в Белой-Кринице; знали и то, что затея приняла серьезный характер, что получено уже от правительства разрешение учредить в монастыре архиерейскую кафедру, так как вообще имели частые сношения с Белой-Криницей. Впрочем, мануиловский настоятель Иоиль, тот самый, что прежде был настоятелем в Белой-Кринице, по своим отношениям к Геронтию и Павлу, не особенно сочувствовал их замыслам. Здесь же, в Мануиловском скиту, Павел встретился с своими прежними друзьями, которых так давно не видал, – с бывшим настоятелем Лаврентьева монастыря Аркадием и лаврентьевским же иноком Евфросином. Лаврентьев монастырь в это время был уже закрыт по распоряжению правительства, и Аркадий, поживши несколько времени на родине, в Клинцовском посаде, только что успел пробраться за границу: в Мануиловском скиту он был проездом, на пути к Добруджу, в Славский скит, где намерен был поселиться. Аркадий, как было уже сказано, принадлежал к числу тех старообрядцев, которые на учреждение архиерейства смотрели неблагосклонно. Живя в России, когда был настоятелем Лаврентьева монастыря, он высказывал это прямо; также и теперь он выразил несочувствие к предприятию Павла. Притом же Аркадий, а равно и Евфросин, были недовольны Павлом за то, что, уезжая из Лаврентьева, он скрыл от них – куда и зачем отправился с Геронтием. Таким образом, Павлу пришлось в Мануиловском монастыре иметь некоторые пререкания с прежними друзьями¹⁹². Но перемена обстоятельств однако же не осталась без влияния и на этих последних: видев большее и большее оскудение бегствующего священства в России, убедившись в сочувствии старообрядческих обществ к учреждению собственного архиерейства, узнав, наконец, какие успехи в этом отношении достигнуты Павлом, и сам Аркадий не нашел удобным осуждать его решительно. Что же касается самих молдавских раскольников, то известие об учреждении старообрядческого архиерейства у них принято было с большою радостью¹⁹³.

Впрочем, Павел и Алимпий приехали в Мануиловку не столько затем, чтобы заручиться расположением молдавских старообрядцев к учреждаемому архиерейству, сколько – поразведать у них, нет ли в Молдавии епископа, удобного к уловлению в старообрядчество. Рассчитывая в этом отношении больше на ясских раскольников, они и решились съездить из Мануиловки в Яссы.

В Яссах, как мы уже говорили, издавна существовало общество русских старообрядцев. Они жили преимущественно в предместья города, за Бахлуем: здесь находилась у них, существовавшая также исстари, каменная Успенская церковь, при которой в былые времена, когда в бегствующем священстве не было недостатка, имелись постоянно беглые попы, теперь же отправлял службу уставщик Никифор Панкратьев, почтенный старик, находившийся в этой должности около 25 лет. Ясские старообрядцы издавна также поддерживали сношения с православными ясскими митрополитами. Поэтому-то, между прочим, раскольники в своих попытках приобрести епископа, в прежнее время, обращали взоры преимущественно на ясскую митрополию. И Павел, подражая предкам, отсюда же вознамерился начать свои новые опыты в искании архиерейства. Тогда у ясских старообрядцев пользовался особенным уважением митрополит Вениамин, старец кроткий и благочестивый. Старообрядцы к нему хаживали; он принимал их с любовию: ему нравились их преданность старине и строгое соблюдение церковных уставов. Между прочим он любил слушать, как раскольники на своей колокольне звонили по-русски, и даже просил уставщика Никифора научить его соборных звонарей этому старому русскому звону: просьбу владыки Вениамина уставщик, разумеется, исполнил с удовольствием, и получил от него за эту услугу наперсный крест¹⁹⁴. В то время, как Павел и Алимпий приехали в Яссы, митрополит Вениамин уже оставил кафедру и жил на покое в Слатинском монастыре. Понятно, что ясские старообрядцы, которые вообще отнеслись с большим сочувствием к их предприятию, не могли указать белокриницким искателям архиереев никого лучше, как владыку Вениамина. То самое, что он жил на покое, представлялось и им и Павлу обстоятельством особенно благоприятным в настоящем случае. И вот Павел и Алимпий с депутацией от ясских старообрядцев действительно отправились в Слатин, – просить митрополита Вениамина, чтобы он или сам переселился на жительство в Белую-Криницу, в звании верховного старообрядческого пастыря, или, что еще лучше, посвятил бы нарочно в епископы для Белой-Криницы кого-нибудь из старообрядцев. Здесь Павел, подражатель предков, в точности следовал примеру ветковцев, слишком сто лет тому назад обращавшихся с такою же просьбой к ясскому митрополиту Антонию, – так же не упоминал в беседе с митрополитом Вениамином о чиноприятии, какому должен будет подвергнуться он, или поставленный им новый епископ, по прибытии в Белую-Криницу. Полагая, что старообрядцы желают иметь действительно православного епископа, митрополит Вениамин принял их просьбу благодушно; но исполнить ее решительно отказался: с своим монастырским уединением, он не желал расстаться для Белой-Криницы; а поставить на белокриницкую кафедру нового епископа считал себя не в праве, как удалившийся от управления церковными делами, – право это, в области ясской митрополии, принадлежало только действительному митрополиту, к которому он и посоветовал старообрядцам обратиться с своей просьбой¹⁹⁵. Потерпев неудачу в переговорах с митрополитом Вениамином, Павел решился, прикрываясь его советом и как бы именно по его поручению, обратиться с предложением о поставлении епископа для буковинских Липован к наличному ясскому митрополиту. Но здесь он уже не встретил того благодушия, с каким принял его митрополит Вениамин: проникая действительные намерения раскольников, ясский владыка, без дальних объяснений, прогнал старообрядческую депутацию¹⁹⁶.

Итак, „желаемым предметом“ в Яссах заимствоваться не удалось. Павел и Алимпий возвратились в Мануиловку, и отсюда, по новом совещании с старообрядцами, отправились в Боташаны, где, по слухам, жил на покое какой-то православный епископ: оказалось, что епископ действительно жил там, но незадолго пред тем временем скончался. Продолжая свои поиски, Павел и Алимпий задумали съездить в Валахию, наведаться – нельзя ли там позаимствоваться архиерейством; но даже и проехать чрез границу без разрешения от валахского архиерея им не было дозволено. Вообще (замечает один из ближайших сотрудников Павла и Алимпия в учреждении иерархии) „кидались они по Молдавии, как угорелые, искали епископа, чтобы купить, и, однако, не нашли“¹⁹⁷.

Теперь уже ничего более не оставалось, как направить стопы к „белоглавому Ливану“. Прежде всего, Павел и Алимпий, как и следовало, поехали в Константинополь, а на пути туда посетили живущих при Дунае Некрасовцев.

Первое появление русских раскольников за Дунаем относится к началу XVIII столетия и находится в связи с известным возмущением донских казаков под предводительством атамана Булавина в царствование императора Петра. Когда царские войска стали одолевать бунтовщиков и началась Петровская расправа с полоненными, один из сподвижников Булавина, атаман Игнатий Некрасов, решился с своею дружиной, состоявшею из 2000 казаков, бежать на Кубань, за российский рубеж, во владения крымского хана.

Но во владениях крымского хана Некрасов жил недолго. Еще в царствование Петра, когда начались войны с турками и русские войска, направляясь к турецким пределам, начали тревожить кубанских поселенцев, Некрасов и большая часть казаков поднялись с Кубани и пустились дальше – искать оседлого места во владениях турецкого султана. Султан принял казаков милостиво, дал им позволение селиться по берегам Дуная, при впадении его в Черное море, и жить по своим обычаям, только не нарушая верности султанскому правительству и исправно являясь на службу в военное время. Новые подданные султана, по имени своего предводителя Игната Некрасова, получили у турок название Игнат-казаков, а сами стали называться Некрасовцами.

Так явились первые поселения русских старообрядцев на Дунае, в так называемой Добрудже. Это место, лежащее неподалеку от русских границ, впоследствии, когда начались частые войны с турками, сделалось передовым постом, куда направлялись обыкновенно русские войска. С появлением русских войск, часть Некрасовцев обыкновенно переселялась из Добруджи во внутренние области Турецкой империи. Правда, это были переселения большою частью временные, – с прекращением войны, по миновании опасности, переселенцы возвращались обыкновенно на свои старые места, в свою Добруджу; но случалось, что иные из этих переселенцев предпочитали оставаться там, куда на время загоняла их нужда. Таким образом, явились поселения Некрасовцев даже в местах столь далеких от Добруджи и Дуная, как берега Эносского залива, где существует и доселе некрасовское селение Казак-кёй¹⁹⁸, и даже малоазийский берег Мраморного моря, где находится другое, более известное некрасовское селение с турецким названием Бин-эвле (тысяча домов), иначе Майнос, как обыкновенно зовут его сами Некрасовцы. Казак-кёй теперь ничтожное, полузабытое селение; Майнос гораздо значительнее, но все-таки своему названию Бин-эвле далеко не соответствует. Самую замечательную принадлежность Майноса составляет теперь то, что здесь сохранились во всей первобытной, неповрежденной чистоте своей казацкие нравы и порядки времен Некрасова с товарищами: майносцы – это каким-то чудным образом до нашего времени сохранившиеся в азиатской глуши живые представители тех вольных русских людей, что в начале XVIII века пришли на Дунай с берегов Дона и Кубани¹⁹⁹.

Добруджа, где первоначально поселились Некрасовцы, продолжала однако же оставаться и остается главным местом жительства задунайских раскольников. Здесь раскольническое население с течением времени достигло весьма значительной цифры, и не столько путем естественного размножения казацких семей, сколько вследствие наплыва новых беглецов из России по проложенной Некрасовцами дороге в султанские владения. Новые русские выходцы уже вовсе не принадлежали к потомкам славного войска донского: это были, как и в липованских селениях Буковины, те из ревнителей „древнего благочестия“, которым почему-либо сделалось не совсем удобно оставаться в России. Некрасовцы, по старому казацкому обычаю, радушно принимали их в свое общество, и многие из этих выходцев начато жить под именем и на правах Игнат-казаков, хотя тех казацких качеств, которыми отличаются прямые потомки Некрасовцев, приобресть уже не могли. Впрочем, большею частью они селились отдельно от казаков, по турецким городам и местечкам, или заводили свои собственные поселения. Из таких поселений, где раскольники живут не на казацких правах, известны в Турции: Камень (неподалеку от Мачина), Новинка (близ Гирсова), Татарица (на пути из Силистрии к Туртукаю); кроме того, значительное число пришлых из России раскольников живет в Тульче, Исакче, Мачине, Бабадаге (по раскольническому названию Баба) и в разных местечках, рассеянных вдоль морского берега, до самого Адрианополя, – до Ядрина, как называют его раскольники.

Средоточие раскольнического населения в Турции составляют и поныне те казацкие села, которые были основаны первыми бежавшими с Кубани Некрасовцами. Таковы именно следующие три слободы, сплошь населенные раскольниками: Сары-кёй²⁰⁰, Слава и Журиловка. В сороковых годах эти коренные некрасовские селения были довольно многолюдны и не бедны. Некрасовцы жили здесь на старых казацких правах: в военное время обязаны были высылать молодых людей на службу, в мирное свободно занимались рыболовством и иными промыслами, управлялись своими стариками и выборным атаманом, судились своим собственным судом в казацком „кругу“, – держались вообще старых казацких обычаев.

Главным связующим началом для некрасовских обществ служат не столько казачество с его старинными вольностями, сколько та мнимо-старая вера, якобы гонимая на Руси от лет Никона патриарха, за которую их предка, Булавин и Некрасов с товарищами, восстали не меньше, чем за свою казацкую волю. Слепая приверженность к этой „старой вере“, соединенная с сильною враждой против православия, к сожалению, удержалась в их обществах гораздо крепче, нежели самая любовь к казачеству: она составляет общую и главную принадлежность всех добруджинских Некрасовцев и держит их в тесном общении не только между собой, но и со всем задунайским раскольническим населением. Замечательно, что здесь, у турецких раскольников, нет даже того раздробления на секты, которое составляет общую принадлежность раскола и вносит столько вражды в раскольнические общества: все турецкие раскольники, за ничтожными исключениями, всегда принадлежали и принадлежат доселе к поповщинскому согласию, хотя приобретение беглых попов всегда представляло для них немалые трудности, так что бывали времена, когда во всей Добрудже не имелось ни одного раскольнического попа. Случалось также, что под именем попов жили и действовали у Некрасовцев разные бродяги, никогда не имевшие священного сана, – жили, разумеется, до первого случая, открывавшего обман, и тогда над самозваным попом, если не успевал он заблаговременно скрыться, чинилась короткая казацкая расправа: в куль – да в воду. И те попы, которые приходили не с фальшивыми ставлеными грамотами, были в нравственном отношении не много лучше бродяг: сами Некрасовцы, при всем своем невежестве и грубости нравов, терпели их только ради крайней нужды в священстве, для совершения необходимых церковных треб, и за тем не ждали от них ничего. Ни религиозного, ни нравственного влияния на свою паству некрасовские попы обыкновенно не имели, да и не думали иметь. Крайне ограниченным потребностям Некрасовцев в этом отношении удовлетворяли их уставщики и дьяки, их старики-начетчики и живущие между ними иноки.

Добруджинское иночество составляли главным образом раскольнические монахи, бежавшие из России, число которых значительно возросло именно в царствование императора Николя Павловича, когда на раскольнические монастыри у нас в России обращено было строгое внимание правительства, что и побуждало многих раскольнических иноков переселяться на более спокойное жительство к своим заграничным одноверцам, – в Австрию, в Турцию, в Придунайские Княжества. В Добрудже некоторые из иноков жили отдельными кельями, по близости некрасовских селений, и в самых селениях; но главным приютом задунайского раскольнического иночества служил так называемый Славский скит, расположенный в трех верстах от Славы, среди леса, и, как все раскольнические скиты, состоящий из отдельных хаток, или келий, разбросанных без порядка вокруг часовни. Основателем Славского скита и настоятелем его в сороковых годах был старец инок Макарий; а братство главным образом составляли выходцы из русских раскольнических монастырей и скитов: в том числе были иноки и Лаврентьева монастыря, – уже известные читателям Аркадий Дорофееев, или Лысый²⁰¹, Алимпий Вепринцев и др.

Когда слух о том, что буковинские раскольники затевают дело о приобретении архиерея для старообрядцев, дошел до некрасовских селений, здесь приняли его с большим сочувствием. Некрасовым по душе была мысль иметь свое собственное священство, навсегда избавиться от этих беглых великороссийских попов, которые им так опротивели, и приобретение которых становилось все труднее и труднее. Впрочем, были между ними и такие, что смотрели не очень благосклонно на затею буковинских искателей архиерейства.

В Добружку, и именно в Славский монастырь, Павел и Алимпий приехали 19 сентября 1845 года. Здесь пробыли они двое суток, беседуя со старцами о своих предположениях и надеждах относительно учреждения старообрядческого архиерейства. Старцы Славского скита вполне сочувствовали их предприятию, и, как истые представители старообрядцев, искренно веруя в существование сокровенных „древлеправославных“ епископов, выражали особенное желание, чтобы приобретен был епископ именно из таковых: настоятель инок Макарий даже снабдил Павла и Алимпия посланием к знакомым своим, издавна живущим при берегах Нила „египетским старцам“, которые, как он надеялся, могли сообщить им сведения о епископах „древнего благочестия“; славские отцы советовали также не оставлять без внимания и известные, обращающиеся между старообрядцами сказания о том, где и как можно обрести „древлеправославное епископство“. Павел смиренно внимал этим старческим наставлениям и обещался в точности оные исполнить, хотя уже в то время не имел никакого доверия к раскольническим сказаниям о „древлеправославном епископстве“, которым так простодушно верили еще славские отцы.

Между тем о прибытии Павла и Алимпия в Славский монастырь скоро проведала в трех некрасовских селениях. Сарыкёйцы особенно желали узнать о намерениях и надеждах инока Павла относительно приобретения епископа; они послали нарочно в славский скит двух почетных казаков – звать к себе Павла и Алимпия. В ожидании гостей старики собрались в доме казака Осипа Семенова Гончарова, где назначена была квартира для них, и встретили их с большим почетом. Здесь за трапезой Павел долго беседовал с стариками о своем деле. От Гончарова все отправились к уставщику Карпу Яковлеву, потом к атаману Козьме Василискову: и „просидели у него (пишет сам Гончаров) даже до свету с восторгом и великою любовью, даже не могли видеть, когда нощь прошла в приятном разговоре, даже никто из нас той нощи и сна не принял ни мало“²⁰².

Инок Павел хорошо понимал, что для успешного окончания предприятия ему было весьма не излишне заручиться расположением некрасовских обществ, и потому употребил все свое искусство, чтобы заслужить это расположение. В Сарыкёе прожил он более двух дней; виделся и беседовал со всеми почетнейшими лицами в селении. Когда, наконец, Павел и Алимпий собирались ехать далее, сарыкёйцы не знали, чем выразить им свою признательность за посещение и как засвидетельствовать свое сочувствие к их делу: приготовили подводу, нанесли разных дорожных запасов, а Гончарову, человеку бывалому, хорошо знавшему дорогу в Царьград, поручили проводить гостей, по крайней мере, до Тульчи и там пристроить на покойную квартиру, пока найдут место на пароходе. На прощанье, старики поклонились Павлу и Алимпию до земли и сказали: „даруй вам Господи получить вся благая“! – вообще проводили их с великою честию.

В Тульче Осип Семенов поместил путешественников у самого зажиточного из местных старообрядцев, Саввы Рукавишникова. Здесь инок Павел написал и вручил Гончарову для доставления по принадлежности благодарственные письма сарыкейскому обществу и настоятелю Славского скита Макарию. Вообще, он был очень доволен приемом, какой ему сделали Некрасовцы; но здесь, в Тульче, пришлось ему встретиться и с одним из горячих противников старообрядческого архиерейства. Там жил некий инок Аркадий, называвшийся тульчанским, человек не очень далекого ума, но крайне самоуверенный, даже с притязаниями на прозорливость. Учреждение самостоятельной раскольнической иерархии он, подобно Гусеву и некоторым другим, почитал непозволительным и опасным нововведением, потому громко порицал затею белокриницких иноков. Павлу это было известно; однако же, пред отъездом из Тульчи, уже отправляясь на пароход, он зашел к Аркадию проститься, питая надежду, что смягчится его сердце. Побеседовали немного: Павел поднялся и говорит:

– Прости, отче, и благослови.

– Не благословляю, – отвечал Аркадий.

– Отче, благослови! – повторил Павел.

– Не благословляю! Не благословляю! – твердил непреклонный инок Аркадий.

Павел и Алимпий ушли от него с огорчением. Случилось же, что направляясь к пароходной пристани встретили они лаврентьевских старцев, Аркадия и Евфросина, которые только что прибыли в Тульчу на пути из Мануиловского монастыря в Славский скит. Так как до отъезда парохода оставалось еще довольно времени, то Павел возвратился с ними в дом Рукавишникова, чтобы еще побеседовать о своем деле. Потом все проводили его до пароходной пристани. Прощаясь, Павел, сказал Аркадию Лаврентьевскому:

– Прости, отче, и благослови нас на сие дело!

Аркадий был поставлен в затруднение: ему не хотелось огорчить Павла решительным отказом; с другой стороны он опасался дать благословение. Помолчав немного, Аркадий ответил:

– Бог да сотворит с вами, якоже хощет!

Павел поклонился ему низко и сказал:

– Спаси Христос, отче!

„Смотрите обоих разумы, лаврентьевского Аркадия и тульчанского (замечает по сему случаю Гончаров): они были в одном сомнении о епископе; но первый не оскорбил отца Павла о благословении, а тульчанский Аркадий невежеством своим опечалил“²⁰³.

Но самым важным приобретением для Павла и Алимпия было завязавшееся теперь знакомство их с самим Гончаровым, который нашел им весьма нужных покровителей особого рода. Гончаров, или Гончар, как обыкновенно звали его Некрасовцы, был весьма замечательною личностью среди добруджинских раскольников. Человек тонкий и умный, наделенный редкой памятью, неутомимо деятельный и предприимчивый, словом – совершеннейший тип русского казака-Некрасовца, к тому же умевший говорить по-турецки, он имел тесные связи с польскою эмиграцией в Константинополе и в других турецких городах: сам пан Чайковский (Садык-паша) был в числе его благоприятелей²⁰⁴. Приняв во внимание, что Павел еще первый раз ехал в Константинополь и потом должен был отправиться в далекие и опасные странствия, не имея ни знакомых, ни покровителей, Гончаров нашел не лишним предложить ему покровительство этих своих друзей, у которых повсюду имелись сильные связи; да и в главном деле, в приискании епископа, эти покровители, по соображениям Гончарова, могли оказать Павлу с Алимпием весьма важные услуги и в Константинополе и в других местах, особенно же если бы потребовалась защита от каких-нибудь нападений со стороны русского правительства. Павел как нельзя лучше оценил всю важность предложенных Гончаровым услуг и принял их с величайшею благодарностью: с этого времени он звал Иосифа Семеновича не только своим искренним благоприятелем, но и незабвенным благодетелем. Сами сарыкёйские Некрасовцы, хотя и невыгодно смотрели на сношения Гончарова с польскими агентами, но именно как человеку сильному, между прочим, этими связями и поручили ему проводить Павла с Алимпием до Тульчи. Здесь Осип Семенов действительно представил их постоянно жившему в Тульче эмиссару польской эмиграции, Жуковскому²⁰⁵. Объяснив сущность дела, ради которого странствуют липованские иноки, Гончаров просил Жуковского рекомендовать сих иноков и самое их дело покровительству эмиграции в Константинополе и в иных местах, куда позовет их надобность. Члены польской эмиграции, работавшие в Турецкой империи, чрезвычайно дорожили тогда своими связями с раскольническим населением в Турции²⁰⁶; притом же в самом предприятии основать раскольническую архиерейскую кафедру Жуковский с первого раза почуял недоброе для России: понятно, что он принял Павла и Алимпия с распростертыми объятиями, со всею готовностью предложил им мощное покровительство эмиграции, и снабдил их при отъезде в Константинополь рекомендательными письмами к пану Чайковскому и некоторым близким ко двору султана лицам польского происхождения²⁰⁷.

В Константинополе Садык-Паша принял Павла и Алимпия, рекомендованных Жуковским и Гончаровым, со всей предупредительностью, и охотно предложил им свое покровительство и услуги. Расспросив подробно о цели их приезда собственно в Константинополь, Чайковский, во-первых, объяснил им, что входить в какие-либо сношения с патриархом по делу об учреждении старообрядческой иерархии никак не следует: „ибо (писал в последствии инок Павел со слов Чайковского) каждое слово будет ведомо русскому консулу, у коего там, в патриархии, всегда присутствует логофет: а дух русский всем известен!“ Затем он указал Павлу ближайший способ приобрести епископа, – именно советовал обратиться к живущим в Константинополе безместным архиереем: ибо „там, в одной окружности города (как опять писал инок Павел со слов Чайковского), находится шесть патриархов и более двадцати архиереев, удаленных от своих епархий по прихотям Порты, но извержению, или запрещению не подлежащих, – они все свободны, когда только восхотят – и священнодействуют надлежащим порядком, по чину архиерейскому“²⁰⁸. О существовании таких „безместных“ архиереев в Цареграде Павлу и прежде было известно, – на них именно он и рассчитывал больше всего, предпринимая сюда путешествие; со стороны Чайковского важна была собственно та услуга, что он, чрез своих агентов, мог собрать и сообщить Павлу точные сведения об этих существовавших в Константинополе епископах, и именно брал это дело на себя, посоветовав Павлу в него не вмешиваться лично из опасения того же „всем известного русского духа“. А в отклонение всяких подозрений со стороны греческих и русских „шпионов“, Чайковский находил полезным для Павла и Алимпия, чтобы они на время и совсем уехали из Константинополя. Не мог не видеть инок Павел всей разумности этих советов, равно как всей искренности, с какой они давались, – и преисполнился глубочайшею благодарностью к своему вельможному другу. Предложение уехать на время из Константинополя он мог исполнить тем удобнее, что во всяком случае ему необходимо было, ради успокоения старообрядцев и для очищения совести, совершить путешествие в Сирию, Палестину и Египет, – в страны якобы обитаемые „древлеправославными епископами“. В это путешествие мог он немедленно отправиться, предоставив новым друзьям своим заботу о приискании в Царе-граде „желаемого предмета“. Чайковский, с своей стороны, вполне одобрил этот план, и, отпуская Павла и Алимпия в далекое странствие, снабдил их рекомендательными письмами к членам польской эмиграции в Бейруте, Яффе, Каире и других местах, – новая услуга, которую очень дорого ценил инок Павел²⁰⁹.

Итак, белокриницкие странствователи отправились в Сирию, Палестину и Египет, оставив в Константинополе, свое дело на попечение пана Чайковского с товарищами. Теперь, когда инок Павел мог питать уже несомненную надежду на приобретение епископа из числа безместных, проживающих в Константинополе, путешествие в Сирию и прочие страны он предпринимал, не столько для того, чтобы искать там потребного для белокриницкой кафедры архипастыря (хотя, разумеется, не преминул бы воспользоваться представившимся к тому случаем), сколько с двумя следующими целями: 1) навести точные справки о мнимых „древлеправославных“ епископах, якобы там обитающих, чтобы можно было таким образом дать решительный ответ тем старообрядцам, которые простодушно верили в существование таких епископов; 2) личным наблюдением дознать, какое крещение употребляется у живущих там христиан, – трехпогружательное, или обливательное, так как именно вопрос о крещения был единственным, решение которого считал он необходимым „для безсумнительного приятия приходящих священных лиц в сущем их сане“. Из своих странствий по Сирии, Палестине и Египту инок Павел писал пространные, весьма примечательные письма к Геронтию, очевидно с тою целию, чтобы письма эти из Белой-Криницы были сообщаемы во все главные старообрядческие общества: в них он излагал преимущественно свои наблюдения именно по двум указанным пунктам²¹⁰.

Любезно распрощавшись с своими царьградскими благодетелями, провожавшими их до пристани, Павел и Алимпий сели на пароход вместе с пассажирами, отправлявшимися в Иерусалим на поклонение гробу Господню. Предположив начать свои странствия с патриархии Антиохийской, Павел и Алимпий вышли на берег в Бейруте.

Совершив трудный переход через Ливанские горы, они направили путь прямо к Дамаску, в местопребывание Антиохийского патриарха. Все христиане, каких случалось им встречать на этом пути, крестились троеперстно, значит, по их понятию, были неправославные; о существовании епископов глаголемых „древлеправославных“, и вообще старообрядцев, здесь не было и слуху. Особое внимание Павел обратил на существующих в Сирии последователей древних, современных вселенским соборам, сект, и именно тех, которые поименованы в 95 правиле шестого вселенского собора, как подлежащие приятию третьим чином, каковы: несториане, евтихиане и севериане. Наблюдения над ними производил он с тою целию, чтобы решить, нельзя ли будет в случае крайности заимствоваться от них епископом, – и вот к каким пришел заключениям: „Еретиков этих – несторианов, евтихианов, северианов и прочих, кои по 95 правилу шестого вселенского собора могут приняты быть в православие третьим чином, мы видели, церкви их и богослужение смотрели; но теперь просить их архипастырей в нашу веру не рассудили, по причинам следующим: а) самые главные догматы их веры, за которые они соборами осуждены, столь богопротивны, что греки благочестием догмата веры о самом Боге отстоят от них столь высоко, как небо от земли; б) наружные церковные обряды их, не говоря пред нашими, но и пред греческими, весьма отвратительны; каждая из них ересь в своих догматах и преданиях столь укореневши, что поколебать их архипастырей весьма трудно“. Оставалось наведаться у здешних православных греков, нельзя ли от них получить епископа, Павел нашел доступ к самому патриарху Антиохийскому Макарию; но из личной беседы с ним вынес убеждение в совершенной невозможности и отсюда заимствоваться епископством: „Были мы в Дамаске (писал он) и лично с греческим Антиохийским патриархом говорили, который, по замечанию нашему, кажется, не может даже и двинуться без ведома русского консула, под надзором коего строится в Дамаске при патриархии огромная каменная церковь во имя святителя Школы Чудотворца, от имени и иждивения русского царя Николы: то, что тут можно сделать?“²¹¹. Притом же в патриаршестве Антиохийском совсем не было „безместных“ епископов, на которых собственно и рассчитывали белокриницкие ловители архиереев. Павел отметил только, что повсюду здесь видел в употреблении трехпогружательное крещение.

Из Дамаска Павел и Алимпий возвратились в Бейрут, и, дождавшись нового парохода, поплыли в Яффу. Здесь он одного благодетельного пана запаслись они рекомендательным письмом к русскому консулу и с первым караваном отправились в Иерусалим. В Иерусалиме они приняты были очень внимательно, и занялись осмотром святого града и его окрестностей. В посланном отсюда письме к Геронтию Павел очень подробно описал иерусалимские свои наблюдения и впечатления²¹². Из этого описания видно, что он смотрел с свойственным раскольнику предубеждением на обладаемые неверными святые места, хотя по временам, при посещении этих мест, как бы невольно подчинялся движению религиозного чувства. И здесь, в странствиях по Иерусалиму и его окрестностям, Павла занимал всего больше главный „предмет“, ради которого предпринято странствие. Что здесь невозможно обрести ни единого именуемого „древлеправославного“ епископа, в этом он скоро убедился, ибо и здесь повсюду видел троеперстие и прочие обряды, содержимые „никонианами“. Не видел он возможности предложить Белокриницкую кафедру и кому-нибудь из действительно-православных епископов, даже потому, что здесь, как и в Сирии, безместных архиереев также вовсе не было: посему-то Павел во все время своего пребывания в Палестине хранил об этом предмете глубокое молчание. Зато он весьма доволен был своими изысканиями об употребляемом здесь способе крещения. Изыскания же эти он производил с величайшею внимательностью, и в письме своем к Геронтию говорит о них подробно. Здесь во-первых, поместил он целую статью „О крещении детей арабских в Иерусалиме“, во-вторых – беседу с греками в Архангельском монастыре о совершаемом у них крещении. В описании крещения арабских детей он сделал, на основании своих личных наблюдений, такое общее заключение: „а крестят непременно во всей даже окрестности иерусалимской совершенно тремя погружениями, для того в церквах имеют по две купели: одна обыкновенная – для новорожденных, а другая, на случай, великая – для взрослых“. Чтоб это общее заключение подтвердить еще более, для того и вступил он в беседу со старцами Архангельского монастыря, начав беседу именно вопросом: „давно ли у них, греков, стали крестить в три погружения?“ – „На вопрос сей (пишет Павел) они просмеялись, почли это за глупый вопрос. Неужели мы, – тотчас возразили нам, – о принятии сего божественного догмата не знаем, что греки приняли крестить погружением в воде от самого Иисуса Христа, крестившегося во Иордане, что самые уставы в книгах греческих, как в древних, так точно и в нынешних, всякому умеющему читать очевидно свидетельствуют; а обливание есть римского папы предание, что в греках называется схизма“. Далее Павел пространно излагает, что говорено было греками в защиту постоянного, неизменного употребления у них трехпогружательного крещения против возражений, которые нарочно, искушая их, предлагал им; сообщает также и с своей стороны некоторые новые соображения и доказательства в подтверждение сделанных греками показаний. Все это он писал, очевидно, с целию – убедить своих многочисленных читателей, что старообрядцы несправедливо обвиняют греков в обливании и что от греков, как, несомненно, имеющих трехпогружальное крещение, и самое священство к принятию несумнительно.

Собравши в Иерусалиме нужные сведения о крещении греков, Павел считал вполне достигнутою цель своего путешествия в Палестину и не видел уже надобности долее жить в Иерусалиме: „теперь мы уже ни в какие разглагольствия не простираемся, но, от всех уклоняясь, располагаем только свой план, и каждодневно приискиваем случая, как бы скорее отправиться на предлежащее дело главной нашей препорученности“. Это значило, что Павел готов был ехать из Иерусалима прямо в Константинополь, где производились уже Чайковским и прочими его благоприятелями хлопоты „по делу главной препорученности“, и путешествие в Египет даже не считал теперь особенно нужным. Но ехать в Константинополь не было возможности за неимением „благонадежной оказии“, и по причине неблагоприятного для морских путешествий времени, тем более, что тогда не существовало еще правильных пароходных рейсов из Бейрута и Яффы. Представился же случай пробраться в Константинополь другим путем, очень далеким и опасным, на который, однако же, Павел и Алимпий по разным соображениям безотлагательно решились. „Открылся случай ехать другою страной, чрез Аравию в Синай, и полагаем, если Бог благословит, нежели нам на месте сидеть в ожидании случая, лучше между тем отправиться в Синай; а там переедем Чермное, то есть Красное море, где переходил Моисей, и побываем в Египте; потом чрез Александрию прямо в Константинополь. И как говорят, что мы в Александрии успеем застать пароход, то этот путь наш продолжится немного дольше, чем чрез Бейрут, куда случая нам еще не предвидится. Итак, мы на это решились. А наипаче сие произволение наше состоит в том, чтобы пройти тою страной единственно для верного сведения и конечного успокоения дальных размышлений своих и прочих“²¹³.

Из Иерусалима Павел и Алимпий выехали 12-го декабря 1845 года, прожив там ровно двадцать дней. От Газы до Суэса шли более трех недель, испытав все лишения и трудности путешествия на верблюдах по песчаной Аравийской пустыне. 6-го января 1846 года они приехали в Суэс и отправились далее, до Каира, также на верблюдах.

В Каире Павел и Алимпий позаботились прежде всего отыскать тех старообрядческих старцев, к которым имели послание от славских отцов. Старцев этих было четверо; они жили на Булаке, близ реки Нила, „питаясь от трудов рук своих“. Настоятель этого маленького братства – инок Симеон жил там уже около сорока лет. „Какою же они радостью были обрадованы (повествует Павел), как увидали нас паче всякого чаяния! – и приняли в свою келью с распростертыми объятиями, как присных братий своих, и мы пробыли у них дней шесть“. Под их руководством Павел и Алимпий осмотрели город, его окрестности и достопримечательности; наипаче же „расспрашивали у них о тамошних обстоятельствах и о разных религиях, так как им все обстоятельно там известно“²¹⁴. О церковных обстоятельствах Павел и Алимпий узнали от них, что с епископами Александрийской патриархии говорить о переходе в старообрядчество нет никакой возможности, а безместных, которым можно было бы сделать предложение, точно так же, как в Сирии и Палестине, не имеется. О „древлеправославных“ же епископах, акибы крыющихся между прочим и в Египте, они отвечали решительно, что здесь таковых вовсе не существует, и все о них слухи – совершенный вымысел²¹⁵; наконец „о тамошних религиях засвидетельствовали, что не только восточные там крестят в три погружения всеобдержно, но даже и католической веры также погружают, подражая восточным обычаям“. Так египетские старцы написали обо всем этом и славским отцам, в ответ на письмо их²¹⁶. Свидание с этими египетскими старцами имело таким образом великую важность для Павла: на их свидетельство он мог смело опереться в том, что и сам говорил о невозможности обрести „древлеправославного“ епископа и о повсюдном существовании у греков трехпогружательного крещения. Старцы оказали Павлу с Алимпием и ту еще важную услугу, что под их покровительством они очень удобно жили в Каире и беспрепятственно устроили свой отъезд в Константинополь, чрез Александрию.

В Александрии Павел и Алимпий пробыли менее суток: „ибо надобности в ней уже не было“ после того, как о всех „обстоятельствах“ они собрали точные сведения в Каире, главным же образом потому, что представилась возможность немедленно (22 января) отправиться в Константинополь. В Средиземном море им пришлось выдержать страшную бурю. Также и в Дарданелльском проливе пароход более суток боролся с ветром, и только 30-го января удалось им высадиться в карантин. Здесь, сидя в карантине, в преддверии Цареграда, Павел на свободе подводил итоги своих наблюдений во время трехмесячного странствования по Сирии, Палестине и Египту. Свои заключения, дальнейшие планы и ожидания он изложил в пространном письме к Геронтию, писанном отсюда же, из Дарданелльского карантина. Сущность этих Павловых заключений и ожиданий состояла в следующем: „Касательно настоящего нашего дела о занятии священством от греков мы теперь совестью совершенно спокойны, потому что обтекли при помощи Божией все четыре греческие патриархии и своими глазами ясно видели, что везде у них единообразно совершается крещение в триипостасное Божие имя тремя погружениями... А когда крещение от еретик приято, то уже рукоположение наипаче... От Цареградской патриархии, где действительно трехпогружательное крещение производится, мы уже не сомневались заимствоваться архиереем; но однако отправились во вселенную, – желательно было осмотреть и прочие восточные патриархии за Средиземным морем; да еще льстились мы и другою надеждой, – не благоволит ли Бог обрести точно нам единоверного архиерея. Но теперь, сверх нашего краткого по вселенной обтечения и обозрения, еще осведомились от отцев египетских, что если б угодно было Богу, то им, по столь долговременному в тех странах обитанию и прилежному распытыванию, кажется, всех лучше и удобнее узнать бы можно, – однако они ничего о том не знают. Следовательно, Бог не благоволит нам тех искать, если где и есть покровены Божиею рукою от знания мира; а нам есть довольно возможное предоставлено средство – искать сообразно правилам соборным... Поэтому нужно нам было осмотреть в Сирии, Палестине, Аравии и Египте еще и прочие веры, которые за ереси их вселенскими соборами осуждены и проклятию преданы, но, по 95 правилу шестого вселенского собора, достойны к принятию в православие без покрещевания“. Еретиков этих – несториан, евтихиан, севериан и др., как было уже сказано, Павел нашел по религиозному состоянию несравненно хуже греков. А на православных епископов трех патриархий: Антиохийской, Иерусалимской и Александрийской, чтоб они перешли в раскол, надежды не было. „В тамошних местах, в Сирии, Палестине, Аравии и Египте, свободных епископов ни у греков, ни у прочих вовсе нет“; „уцеломудрить“ же кого-нибудь из сих действительных епископов, то есть обратить в старообрядчество, по замечанию Павла, – „есть дело претрудное и только одного Бога“. „А как мы уже видели, – продолжает он,– в Цареграде удобное средство, так что там в одной окружности шесть патриархов и более двадцати архиереев, удаленных от своих епархий по прихотям Порты, но извержению, или запрещению не подлежащих: то мы оставили те места и приехали на здешний берег, где начнем дело обыкновенным порядком“. И когда „желаемое получим, как и не сумневаемся, тогда воспоем благодарным гласом: Благословен Бог наш, изволивый тако!“²¹⁷

Высидев определенный срок в Дарданелльском карантине, 15-го февраля 1846 года Павел и Алимпий возвратились в Константинополь. Здесь, на пристани, их ожидали цареградские друзья и благодетели, которым они успели послать из карантина весточку о своем приезде: встреча была самая радушная²¹⁸. Для Павла эта радушная встреча от покровителей-поляков была тем приятнее, что теперь-то именно и предстояла надобность в их помощи и покровительстве. В отсутствие Павла и Алимпия, их константинопольские друзья, согласно обещанию, навели уже необходимые справки – на кого из безместных архиереев могут они рассчитывать, как на способного принять их предложения. Справки оказались впрочем, не особенно утешительны для искателей архиерейства: не взирая ни на какие нужды и лишения, никто почти из православных епископов не согласился и помыслить об измене православию. „Из числа толикого множества архиереев (писал впоследствии Павел) только два изъявили желание выслушать предложение (о Белокриницкой кафедре), а то все формально, с первого слова, как только услышат, что (нужно идти) в чужую землю и другую религию, отряхивали руки, и просили отъити скорее прочь, чтобы кто не услышал и не узнал бы патриарх²¹⁹.

Всю надежду пришлось возложить теперь на этих двух, оказавшихся менее неприступными. Чтобы войти в переговоры с ними, Павлу и Алимпию необходим был искусный, знающий языки посредник: друзья приискали им способного к этому делу человека, – это был некто Константин Огнянович, родом серб, человек довольно образованный и свободно объяснявшийся на нескольких языках, в том числе по-гречески и по-русски, имевший связи с патриаршим домом и многим из Православных епископов лично знакомый, к тому же еще и австрийский подданный, так как родина его была в Банате²²⁰. Он принял с готовностью предложение состоять при Павле и Алимпие переводчиком и быть вообще посредником в их переговорах с православными епископами о занятии архиерейской кафедры у старообрядцев.

Итак, Павел и Алимпий, под покровительством Чайковского и при посредстве Огняновича, решились вступить в переговоры с двумя из проживавших в Константинополе безместных архиереев, изъявившими некоторую готовность выслушать предложения о Белокриницкой кафедре. Первый, с которого начаты были переговоры и имя которого в точности нам не известно, по свидетельству Павла, „весьма занялся выслушиванием белокриницких посланников и через многие дни вел с ними беседу об религии“²²¹. У Павла, очевидно, составлен был определенный план, как вести беседу с греческими епископами в видах удобнейшего склонения их в пользу старообрядчества. Человек предусмотрительный, хорошо понимавший характер лиц, с которыми вел дело, и давно уже решивший в своей совести, что ради доброй якобы цели дозволительно всякое лукавство, умолчание и искажение истины, он положил за правило: в беседах о старообрядчестве с грековосточными епископами никак не упоминать о самом главном, – о том, что старообрядцы признают Грековосточную церковь еретическою и что за это собором греческих и российских иерархов в 1667 году сами подвергнуты проклятию и отлучению от православной церкви. Он понимал как нельзя лучше, что упомянуть об этом греческому епископу, приглашать его к переходу в общество, православною церковию канонически отлученное и подвергнутое анафеме, значило бы с первого же раза положить конец всем дальнейшим беседам о старообрядчестве; умолчать же об этом главнейшем пункте он имел полную возможность, так как о действительных отношениях раскола к православию в то время, так же как и ныне, не имели понятия даже те весьма немногие из греческих пастырей, которые считали себя знакомыми с историей церкви российской. Минуя, таких образом, самую сущность дела, Павел в своих беседах с совращаемыми епископами намерен был ограничиться указанием, что старообрядчество содержит обряды, отличные от обрядов греко-российской церкви, и что в этом отношении имеет пред сею последнею великое преимущество, так как будто бы в своих обрядах осталось вполне верным священной древности, греко-российская же церковь, приняв якобы новые обряды, чрез то самое отступила от святоотеческих преданий. Правда, он хорошо понимал, что нельзя будет ограничиться только этими уклончивыми объяснениями, что рано или поздно епископу, убежденному, или убеждаемому перейти в старообрядчество, нужно будет сказать и о том, что он обязан будет, переходя в старообрядчество, отречься от православной церкви, признать ее еретическою, и сам, яко еретик, подвергнуться известному чиноприятию. Но когда и как приступить к таким щекотливым объяснениям, на это Павел намерен был ожидать указания от будущих обстоятельств, полагаясь притом, как любил выражаться, на „судьбы Божии“, которые все устроят к лучшему; теперь же считал необходимым в беседах с инославными епископами соблюдать именно указанную выше „благоразумную“ осторожность и уклончивость, не входя в объяснения о том, что им надлежало бы ведать, прежде всего, и что, однако же, до времени опасно было сообщать им.

Так и ведены были беседы с первым из греческих епископов, изъявившим готовность выслушать белокриницкие предложения. Со стороны внешней законности дело о занятии, с разрешения австрийского правительства, архиерейской кафедры в Белой-Кринице не представляло ничего сомнительного вопрос заключался собственно в том, какие отношения должна иметь новая архиерейская кафедра к православной иерархии вообще, или – чем будет отличаться старообрядческий епископ от православного. Беседа должна была таким образом сосредоточиться на различии между старообрядчеством и православием. Различие Павел указал именно в обрядах, – и, ставши на эту почву, где он чувствовал себя особенно сильным, представил многочисленные свидетельства в подтверждение правильности и древности так называемых старых обрядов. Свидетельства эти, истинное значение которых мог оценить только человек хорошо изучивший старообрядческую литературу, произвела желаемое впечатление: собеседник Павла не нашел основания отвергнуть древность и правильность защищаемых им обрядов, тем больше, что в объяснениях Павла не слышал ничего противного православному учению. Потому употребление так называемых старых обрядов, он не признавал противозаконным; но с этим вместе и относительно правильности обрядов церкви греческой не допускал никакого сомнения, и все предъявленные Павлом возражения против них отвергал, как не имеющие силы. Признав таким образом, что главное, чем будто бы отличается так называемое старообрядчество от православия, ничего существенно важного не представляет, он соглашался принять на себя звание старообрядческого епископа, но так, чтобы и он сам и его паства находились в полном общении с православною церковию, к каковому общению никакого препятствия в старообрядчестве, по его мнению, не обреталось. Выслушав это, Павел нашел, что нужно открыть собеседнику хотя отчасти то, чего до времени не хотелось бы открывать, – и со всею осторожностью он объяснил, что принявши так называемые старые обряды, нужно будет навсегда уже отказаться не только от новых обрядов, но и от самой церкви, которая эти обряды содержит, и отречение от них учинить законным образом, по правилам. Одного указания на это было достаточно, чтобы православный епископ, доселе так доверчиво слушавший сладкоглаголивую беседу Павла о древности и правильности именуемых старых обрядов, теперь, понявши в чем дело, с негодованием прекратил всякие сношения с белокриницкими обольстителями: „когда ему предложено было (повествует сам Павел), что он должен будет приступить на староцерковные предания законным образом и к тому не мешать сладкое с горьким, то в тот же час и сей отряхнул руки, и решительно отказал, и горше всех сделался неприступен“²²².

Теперь оставалось обратиться к другому из безместных греческих епископов, подававшему некоторые надежды на принятие белокриницких предложений. Это был именно – лишенный кафедры Босно-Сараевский митрополит Амвросий.

Амвросий родился в 1791 году. Он был сын одного священника румелийского города Эноса. По окончании курса богословских наук, в 1811 году, 20-ти лет от роду, эносским митрополитом Матфеем поставлен во священника. Овдовевши чрез два года, он был еще некоторое время в должности приходского священника, и потом решился принять пострижение в иноки. Это было в 1817 году; Амвросий имел тогда от роду 27 лет. Служба Амвросия шла вообще довольно успешно. В 1823 году он сделан, в сане игумена, настоятелем Троицкого монастыря, что на острове Халки; в 1827 году, по желанию Константинопольского патриарха Константия, переведен в настоятели же Мека-ревмской церкви, что в Босфоре, а потом патриарх Константий взял его на должность протосингелла великой церкви. Наконец в 1835 году патриархом Григорием возведен был в сан митрополита на Босно-Сараевскую кафедру. По свидетельству одной Боснийской _лЛетописи“²²³, Амвросий был лучшим из греческих архиереев, являвшихся в Боснию и вообще не пользовавшихся расположением народа, – он был добр, нелюбостяжателен, заботился об угнетенном народе. Защищая народные интересы, он вошел в столкновение с турецкими правителями Боснии, и по их настояниям в 1840 г., после пятилетнего пребывания в Сараеве, был отозван в Константинополь.

Не зная за собою никакой вины, Амвросий ехал в Константинополь не без надежды получить по крайней мере новую епархию. Но эта надежда оказалась напрасною, и митрополит Амвросий поступил в число безместных архиереев, во множестве существовавших тогда в Константинополе и влачивших жалкую жизнь, среди унижений и лишений всякого рода²²⁴. Положение Амвросия, можно сказать, было еще бедственнее, чем положение его сотоварищей. При постоянной мысли об оказанной ему несправедливости, при горьких разочарованиях в своей надежде на получение кафедры, он должен был испытывать еще тяжелые материальные лишения, так как имел женатого сына, который жил при нем без всяких занятии. Скудной пенсии, которая выдавалась ему из патриархии²²⁵, и случайных ничтожных доходов, для получения которых приходилось столько унижаться, едва доставало ему с сыном на самые необходимые потребности; а невестку пришлось даже отправить на жительство к ее родным в Боснию. В таком положении провел Амвросий около пяти лет, и в течение этого времени, под влиянием огорчений и нужд всякого рода, виспиталась в душе его глубокая вражда к константинопольскому церковному правительству, и вообще последовала печальная перемена в его характере. Еще более почувствовал Амвросий тяжесть своего безвыходного положения, когда на патриарший престол возведен был Анфим 3-й, дотоле находившийся в близких с ним отношениях. С избранием Анфима на патриаршество Амвросий возымел надежду на получение какой-нибудь кафедры. Праздные архиерейские кафедры открывались; но патриарх Анфим замещал их молодыми людьми из своих приближенных, об Амвросие же оставил всякое попечение²²⁶. Это было самым чувствительным для него ударом: он понял, что теперь окончательно погибла всякая надежда на облегчение его участи в Константинополе; а глубокая затаенная вражда, которую с тех пор стал он питать к своему бывшему приятелю – новому патриарху, делала его цареградскую жизнь, под надзором и на нищенском жалованье у этого самого патриарха, еще более невыносимою...

В таком положении находился митрополит Амвросий, когда явились к нему Павел и Алимпий с предложением занять открываемую в Белой-Кринице с разрешения австрийского правительства архиерейскую кафедру у буковинских старообрядцев.

Первоначально и Амвросий, подобно прочим епископам, отвечал на предложение белокриницких депутатов решительным отказом, видя в нем оскорбление и православной веры и своего епископского достоинства. „Казалось ему (рассказывает Павел), что если отступить от своей религии, то как бы отступить от самого Бога, ибо все греки вообще так говорят, что их вера, вкупе с великороссийскою, над всеми в целом свете верами, как солнце над землею, благочестием сияет. Итак, митрополит сперва отказал, яко боится и помыслить, чтобы отступить от своего патриарха и от своей греческой церкви“²²⁷. Отказу Амвросия Павел и Алимпий однако же не придали такой важности, как подобным отказам прочих православных епископов. Они надеялись мало-помалу дать иное направление его мыслям, воспользовавшись для этого именно крайне затруднительным его положением, о котором имели самые точные сведения. Здесь они намерены были приложить к делу тот же, хорошо знакомый им, способ совращения в раскол посредством обещания житейских выгод, который с таким успехом обыкновенно употреблялся у раскольников для приобретения беглых попов из среды угнетенного нуждой православного духовенства.

Теперь, однако же, приходилось повторить давно известный опыт в размерах, так сказать, грандиозных и с лицом, по своему иерархическому значению и особенно по своим личным качествам, стоявшим несравненно выше того класса людей, откуда обыкновенно набирались у раскольников беглые попы. Требовалось поэтому вести дело с большою осмотрительностью и ловкостью. Амвросия они оставили до времени в покое, а все внимание устремили на его сына – Георгия. С этим молодым еще человеком, особенно тяготившимся своим крайне стесненным положением, гораздо легче было, по их соображениям, завязать беседы о представляющемся для него удобном случае – изменить свою бедную жизнь, полную лишений всякого рода, на совершенно обеспеченную, в изобилии и довольстве, и объяснить ему, что для этого нужно будет его отцу пожертвовать весьма немногим, – отречься только от подчинения той высшей иерархической власти, которая собственно и виновата во всех его заключениях, вовсе не изменяя притом не древлеправославному учению, ни древлеправославной церкви. А склонивши на свою сторону подобными аргументами амвросиева сына, при его помощи, надеялись они возобновить прерванные объяснения и с самим Амвросием, чтобы потом, мало-помалу, привести эти объяснения к вожделенному концу...

Павел и Алимпий пригласили Георгия к себе²²⁸ и повели с ним беседу по предположенному плану. Изложили ему сущность дела об учреждении, согласно полученному от австрийского правительства дозволению, архиерейской кафедры в Белокриницком монастыре, и выразили сожаление, что его родитель, к которому они обращались с предложением занять сию кафедру, не благоволил надлежащим образом вникнуть в дело и отвечал отказом на их предложение; а между тем дело это, – говорили они, – не только вполне законное, но и доставило бы Амвросию благословение многих христианских обществ, страждущих лишением священства. Особенно же они старались показать Георгию, что сверх всего это дело принесло бы Амвросию немалые житейские выгоды, ибо с занятием новоучреждаемой кафедры, как они могут формальным образом поручиться, ему доставлено будет со всем его семейством такое обеспечение, какое сам он, по взаимному с ними условию, признает для себя достаточным. Изложив все это, Павел просил Георгия беспристрастно и внимательно рассудить, осмотрительно ли поступил его родитель, отвергнув предложение, столь законное, почетное и в его положении столь выгодное.

Несомненную выгодность этого предложения никто, конечно, не мог оценить так хорошо, как злополучный сын Амвросия. Да и во всем деле о Белокриницкой кафедре, как изложил его Павел, он, по своим понятиям, не находил ничего противозаконного, или бесчестного; но зная причины, по которым отец отвергнул предложение сделаться старообрядческим епископом, он попросил объяснения – действительно ли Амвросий должен будет, вступая на Белокриницкую кафедру, отречься от всякого общения с патриархом, у которого состоит в законной зависимости, и даже от самой религии православной. Павел не отрицал того, что Амвросий должен будет прервать все сношения с патриархом и не испрашивать патриаршего дозволения, на занятие Белокриницкой кафедры, на что, по его мнению, давали Амвросию даже право несправедливые, антиканонические в отношении к нему действия константинопольских духовных властей. Православной же религии, – объяснял Павел, – Амвросию не только не предстояло надобности изменять; напротив, от него именно потребуется, чтобы твердо содержал истинную древлеправославную веру. Это служило прямым переходом к тому, чтобы познакомить Георгия, сколько было нужно с глаголемым старообрядчеством. Сказавши, как вообще строго заботятся старообрядцы о соблюдении правой веры во всей неизменной чистоте ее, Павел указал и на то, что составляет якобы существенное различие между глаголемым старообрядчеством и православною церковью, то есть на именуемые старые обряды, в которых он старался показать более верное соответствие святоотческим преданиям, нежели в обрядах, употребляемых церковью, причем особенно распространился, по обычаю, о перстосложении для крестного знамения; указал также на строгое возбранение у старообрядцев непозволительных православному христианину обычаев, каковы, – брадобритие, употребление табаку и другие, относительно которых церковные власти попускают недозволительное послабление²²⁹.

Само собою, разумеется, что сын Амвросия, вообще не отличавшийся проницательностью ума, притом же получивший весьма скудное образование, о русском расколе не имел дотоле ни малейшего понятия: все, что говорил ему Павел, он принимал поэтому с полным доверием, без всяких возражений, тем более, что внутренне был уже предрасположен верить всему, что, так или иначе, способствовало осуществлению дела, обещавшего столь неожиданную и счастливую перемену в его безотрадной жизни. Этим конечно и объясняется, почему Георгий после первой же беседы с Павлом дал ему обещание – ходатайствовать пред отцом, чтобы тот благосклонно выслушал белокриницких послов и беспристрастно рассмотрел их предложения, в которых сам не находит ничего оскорбительного для православной веры и епископского достоинства²³⁰.

Для Амвросия наступила тяжелая пора внутренней борьбы между сознанием лежащего на нем долга, между желанием соблюсти, не взирая на все огорчения и нужды, непоколебимую верность своим обязанностям православного пастыря с одной стороны, и искусительною возможностью, посредством искреннего или неискреннего, действительного или притворного нарушения этих обязанностей, устроить себе и своему семейству жизнь спокойную, вполне обеспеченную – с другой. Многое влекло Амвросия на эту последнюю сторону, – и его личные отношения к цареградскому духовному правительству, и воспоминание перенесенных от этого правительства несправедливых огорчений, и безотрадность настоящего положения в зависимости от патриарха, и безнадежность будущего при наступающей уже старости, и ко всему этому забота об обеспечении сына, который именно обращался теперь к его родительскому чувству с неотступными просьбами принять предложение, обещающее такие несомненные выгоды. Требовалось немало нравственной силы, чтобы выйти победителем из этой борьбы, не поступиться своим долгом в виду стольких искушений. Прежде, когда Амвросий был действительным Босно-Сараевским митрополитом, он не имел недостатка и в нравственной силе, но теперь Амвросий был не тот, что прежде: под влиянием разных огорчений и нужд его характер значительно изменился, и устоять против стольких искушений у него не стало уже силы, когда особенно на стороне искусителей явился его собственный сын. Относительно выгодности белокриницких предложений он, разумеется, не мог сделать сыну никаких возражений. При своих личных отношениях к тогдашнему патриарху, без большого труда сделал он уступку и в том, чтобы оставить Константинополь, не испрашивая патриаршего разрешения: Павловы доказательства, что неправильные, антиканонические в отношении к нему действия цареградских властей дают ему законное право прервать с этими властями всякое общение, по-видимому, имели на него немалое также влияние в этом случае²³¹. Оставалось одно, и самое главное затруднение – не придется ли ради Белокриницкой кафедры изменить православной церкви и православной вере. Но сын доказывал ему, утверждаясь на словах Павла, что о такой измене не может быть и речи, потому что старообрядцы такие же православные христиане, как и греки, отличаются же от них только обрядами, которые притом еще согласнее с древностию, нежели обряды греческой церкви; а дабы во всем этом увериться точнее, он просил отца повидаться еще с самими белокриницкими посланниками, которые все объяснят ему в подробности. Амвросий также мало имел понятия о русском расколе, как и его сын; в этой мысли, что так называемое старообрядчество будто бы ничем существенным не отличается от православия и что переход в старообрядческие архиереи, будто бы вовсе не потребует отречения от православной церкви, ему блеснула отрадная надежда легко устранить и последнее препятствие к принятию предложения, столь выгодного и на сторону которого он склонился уже так далеко. Амвросий объявил сыну, что готов выслушать белокриницких послов.

С его стороны это был самый несчастный, роковой шаг, который скоро привел его к окончательному падению. Для Павла и Алимпия напротив это его согласие возобновить переговоры было немалым торжеством. План их удался вполне; то, чего хотели достигнуть чрез посредство Амвросиева сына, было достигнуто. И Павел даже не скрывал, что именно Георгию обязан был первою, и потому самою важною победой над Амвросием: „мало-помалу предлагая своему отцу к восприятию древних обрядов благоволения, он так склонил его сердце, что митрополит присылает уже и просит послов, дабы пришли к нему побеседовать²³².

В возобновленных беседах с Амвросием Павел старался доказать, что не только догматы веры и церковные таинства, но и древлеотеческие предания и обряды содержатся старообрядцами в неизменной точности. Амвросий выслушал его со всем вниманием и нашел, что ничего противного православию в учении старообрядцев, как изложил его Павел, действительно не находится, за исключением некоторых обрядов. „Я вижу, – ответил он, – что староверческая церковь с греческою во всем согласна, кроме только перстосложения для крестного знамения; а почитанием осьмиконечного креста старообрядцы не отличаются от греков, ибо и греки почитают крест сей, как истинный крест Христов, таковым же признавая и крест четырехконечный; брадобритие же, табак и прочее не одобряет и греческая церковь, как что-либо законное, а только не со всею строгостью преследует их употребление“²³³. Ответ Амвросия показывал, что и он предполагал совершенное согласие между православием и старообрядчеством, а потому не видел надобности изменять в чем-либо православным обычаям, чтобы сделаться епископом у старообрядцев. Это было, по выражению Павла, большим „легкомыслием“ со стороны Амвросия. Чтобы вразумить его, требовалось в известной степени раскрыть ему действительные отношения между глаголемым старообрядчеством и православною церковью. Однажды, как мы видели, потерпев уже неудачу на этом самом пункте, инок Павел признал за лучшее, вместо устной беседы, в которой легко может быть допущено резкое, неосторожное слово, объясниться с Амвросием письменно, – „на бумаге представить ему возражения против его легкомыслия“. Он действительно написал, нарочито для Амвросия, сочинение, в котором доказывал, что есть великое различие между так намываемыми старыми и новыми обрядами, и что решившись быть епископом у старообрядцев, Амвросий должен будет непременно оставить обряды церкви греческой, как „не согласующие святоотеческим преданиям“, и во всем подчиниться существующим у старообрядцев „древлецерковным“ обычаям: „написали ему и то, чтоб он не смущенно, но правою совестью вступил в нашу церковь, и во един дух соединился с нами совершенно по Бозе; таким образом необходимо он должен будет по прибытии к нашей церкви первее всего действия принять себе отца духовного из наших священников, по закону христианскому, вручась ему во всем душевно, и что духовник предлагать будет необходимое в присоединении церковном, согласно правилам святых отец, то исполнить должен без всякого прекословия“²³⁴. Чтобы выразуметь вполне сокровенный смысл этого хитро составленного произведения, необходимо было иметь обстоятельные сведения о русском расколе и его отношениях к церкви: тогда только мог бы Амвросий понять, что значит это отречение от новых якобы обрядов и это вступление в старообрядческую церковь, о каком духовнике из „наших священников“ идет здесь речь, и что такое будет предлагать этот духовник, как необходимое в присоединении церковном. Если бы Амвросий действительно имел надлежащее понятие о расколе, если бы знал он, что вместе с содержимыми православною церковью обрядами должен будет отречься от самой церкви православной и вступить в общество, осужденное соборами и состоящее под церковною анафемой, что от него требуют принять духовником лицо, по каноническим правилам повинное извержению из сана, и что, наконец, этим духовником он будет подвергнут известному чиноприятию, как приходящий от ереси, – если бы все это митрополит Амвросий мог уразуметь из Павлова сочинения, по всей вероятности, он еще остановился бы во-время, не допустил бы себя до преступления – сделаться раскольническим епископом. Но в сочинении этом для незнакомого с расколом не содержалось ничего особенно страшного, не говорилось ни о каких церковных проклятиях, „наши“ священники даже не названы и „бегствующими“, ни о каких „чиноприятиях от ереси приходящим“ не было и помину... Речь шла, по-видимому, только о предпочтительности именуемых старых обрядов пред новыми, и о том, что будущий епископ старообрядцев должен исключительно держаться первых, – вообще „правою совестию вступить в старообрядческую церковь“ и в свидетельство того „принять себе отца духовного“. Как истый почитатель чинов и обрядов греко-восточной церкви, в которой родился и воспитан, митрополит Амвросий ни в это время и никогда после, несмотря на все „доводы“ инока Павла, не изменял своему убеждению, что эти чины и обряды несомненно правильны, совершенны и вполне согласны древлецерковным преданиям; но, с другой стороны, и в обрядах, которые предлагалось ему принять, не находил он также ничего противного православной вере, а исключительное к ним уважение старообрядцев, доходящее до порицания употребляемых церковью обрядов, объяснял недостатком у них просвещения и ложно направленною религиозностью. И потому принятие этих, не противных православию, именуемых старыми, обрядов, ради снисхождения к немощи старообрядцев, при неизменном с своей стороны уважении к обрядам церкви греко-восточной, тем паче без всякой измены православному учению сей церкви, Амвросий не признавал каким-либо тяжким грехом, а затем не находил уже противным совести и то, если, вступая в общество, которое в сущности почитал православным, не смотря на употребляемые в нем иные обряды и на существующее ради этих обрядов несогласие с греко-восточною церковью, примет себе и духовного отца из старообрядческих священников. К таким соображениям, как видно из всех обстоятельств дела, привело Амвросия чтение Павловой записки, – и, по возможности успокоив себя этими соображениями, он решился наконец объявить белокриницким посланникам о своей готовности быть верховным пастырем старообрядцев²³⁵. В качестве будущего митрополита старообрядцев, Амвросий потребовал теперь от Павла и Алимпия подробных объяснений относительно ожидающих его условий жизни в Белой-Кринице: ему даны были на этот счет самые удовлетворительные объяснения²³⁶.

Итак, Амвросий, под влиянием Павловых разглагольствий о неповрежденном православии дотоле неизвестного ему старообрядчества, согласился на предложения белокриницких искателей архиерейства. Но внутренний голос все-таки говорил ему, что дело, на которое он решился, не совсем чисто и, во всяком случае, представляет много сомнительного и темного. Особенно смущался он опасением, не составил ли, основываясь на одних только Павловых показаниях, ошибочного понятия о старообрядчестве, не отличается ли оно от православия чем-нибудь более важным и существенным, нежели одни только обряды, и принять старообрядчество, не будет ли значить, именно отречься от православия, о чем он боялся и помыслить. Все это мог бы разъяснить ему только человек, вполне знакомый с расколом и не имеющий, подобно Павлу, каких-либо побуждений изображать раскол в неверном свете. Амвросий очень желал бы посоветоваться именно с таким человеком; но где найти его и как посоветоваться? Всего вернее было бы, конечно, обратиться в этом случае к кому-либо из русских, проживавших в Константинополе, и притом к человеку образованному, на слова которого можно было бы положиться. Но именно от русских и необходимо было хранить дело в величайшей тайне. Ему было известно, что белокриницкие посланники и цареградские их покровители о том и заботились больше всего, чтобы не возбудить своими затеями подозрений со стороны русского консульства, имевшего притом, что было для Амвросия особенно важно, близкие связи с патриархией. Вообще объясняться с кем-нибудь из русских относительно раскола было и трудно и крайне опасно. Обратиться к кому-нибудь из своих собратий – греков было также небезопасно, а главное – совершенно бесполезно: все они о русском расколе знали, конечно, не больше Амвросия. Был, однако, между ними ученый муж, какой-то проповедник и дидаскал при патриаршей кафедре, к богословским и церковно-историческим познаниям которого Амвросий, как видно, питал большое уважение: его-то и решился он как-нибудь искусным образом вызвать на беседу о русских раскольниках, в надежде получить от него точные, верные сведения по этому вопросу. Случай объясниться с этим ученым представился вскоре же после того, как Амвросий, по-видимому, совсем уже решил дело с белокриницкими послами. В Страстную неделю и в Пасху, в то именно время, когда шли переговоры с Павлом, – „во время сватовства“, как выражается этот последний, – Амвросий нередко ходил в патриархию к службам и участвовал вместе с другими архиереями в торжественных патриарших служениях: здесь-то, встречаясь с ученым дидаскалом и заводя с ним беседы, Амвросий „отдаленными разговорами о всех ересях и разных по вселенней верах, подобрался между прочим испытать того проповедника и мудрого учителя, вельми всеми уважаемого, и таким вопросом: что это за люди: липоване, староверы и старообрядцы?“ Дидаскал, по свидетельству Павла, отвечал: „это все одни люди, только по местожительству их разными наименованиями зовутся; но они не еретики, а только в сложении перст во образовании Святыя Троицы меньшим перстом (мизинцем) уменьшают равность Святого Духа, да еще не принимают новописанных икон, а только старые содержат“²³⁷. Если так именно отвечал многоученый дидаскал, он, очевидно, не много больше других греков имел понятия о русском расколе²³⁸. Однако же ответ его, как ни был слаб и ничтожен, смутил Амвросия. Правда, ученый муж утверждал решительно, что Липоване, старообрядцы и староверы – не еретики; но он же далее, вопреки этому уверению, говорил, что своим перстосложением старообрядцы выражают мысль именно еретическую, „уменьшают равность Святого Духа“,– проповедуют неравенство лиц во Святой Троице. Это замечание о старообрядческом перстосложении, составлявшем, по мнению Амвросия, самое главное отличие старообрядцев от греко-восточных христиан, и возбудило в нем опять сильные сомнения относительно старообрядчества, так что он готов был взять назад данное Павлу и Алимпию согласие на их предложение.

Для устранения этих сомнений инок Павел употребил уже испытанное средство: составил и представил Амвросию новое сочинение, посвященное собственно рассмотрению вопроса о перстосложении для крестного знамения и святительского благословения²³⁹. Здесь он, как и следовало ожидать, явился пред Амвросием во всеоружии раскольнической учености, указал все наиболее важные, и готовые и им самим придуманные, свидетельства и „доводы“ в защиту двуперстия с одной стороны, и в опровержение именословного и троеперстного сложения – с другой. Достойно замечания, что Павел потщился представить Амвросию, как греку, свидетельства в защиту двуперстия преимущественно из „источников древлегреческой церкви, от писания греческих святых отец и от греческих икон“. Из мнимо-отеческих свидетельств, он привел: а) известное изречение Петра Дамаскина (которого совершенно несправедливо назвал „священномучеником“), что „два перста и едина рука являет единого Христа во двою естеству и едином составе познаваема“²⁴⁰; б) не менее известное у старообрядцев Феодоритово слово, приписав его решительно „блаженному греческому учителю Феодориту, епископу Кирскому“²⁴¹; в) свидетельство Максима Грека, и г) не относящееся к делу объяснение Симеона Солунского, что означает архиерейское осенение дикирием и трикирием. Приводя древнегреческие свидетельства от святых икон, Павел ссылался, между прочим, на свои собственные наблюдения: „В греческих и ныне существующих церквах (писал он), в некоторых местах по Сирии, Палестине, Аравии и Египту, и наипаче в самих патриархиях – в Дамаске, Иерусалиме и Египте, мы сами очевидно видели, что на многих иконах, кои древнегреческого писания, у Христа Спасителя благословящая десница имеет перстосложение двутаинственное, а не литерословное. У нас, в Буковине, существуют весьма с давних лет сооруженные каменные церкви, одна в городе Сучаве, где положены мощи святого Великомученика Иоанна, и другая в монастыре Сочавицком, и третья в монастыре Будинском: в этих церквах, не только внутри, но даже снаружи, удивления достойно, по всем стенам, от самого верхнего карниза до карнизу нижнего, написано есть иконное изображение древнего греческого искусства; отличнейше же в монастыре Сочавицком и до днесь стоит в чудесной целости и ясности. В том иконном изображении у Господа Саваофа и у Христа Спасителя благословящие руки, а в рядах в бесчисленном множестве у всех предстоящих святых апостолов, мучеников, святителей и преподобных молящие руки имеют перстосложение одинаковым образом, двутаинственно“²⁴². На основании всех этих якобы несумнительно достоверных свидетельств Павел решительно утверждал, что „во святой древлевосточной церкви ни малейшего даже следу не видно, чтобы было литеросложное, или троеперстное сложение, но только двуперстное, которое и доднесь староверческая церковь не упустительно содержит“. Затем он повторил здесь, приведенные и в „Уставе“ свои обычные, частью из „Поморских Ответов“ заимствованные, доказательства, что якобы троеперстное и именословное перстосложения не только нововводные, но и представляют еще противность древлеправославным догматам веры.

Все представленные Павлом свидетельства и доказательства в защиту двуперстия и в обличение мнимой неправильности троеперстного и именословного перстосложения были в сущности весьма несильны и большею частью лживы; но в своей совокупности они должны были произвести немалое впечатление на человека вовсе незнакомого с делом, не имевшего даже и понятия о раскольнической и противораскольнической литературе, каков был Амвросий. Для него было, во-первых ясно, что старообрядцы не без основания держатся так крепко своего перстосложения; затем, хотя и не имел он возможности проверить и оценить надлежащим образом истинное значение большей части этих оснований, однако же, мог заметить, что некоторые из них действительно имеют силу. Павел, с обычною раскольническою смелостью, указывая Амвросию именно свидетельства древлегреческой церкви, этим самым как бы вызывал его на проверку сих свидетельств. Проверить свидетельство Максима Грека Амвросий, разумеется, не имел возможности, первый раз, конечно, услышав даже о самом Максиме Греке, и потому свидетельство его, так решительно выставленное Павлом, должен был принять на веру. С творениями Блаженного Феодорита Амвросий, надобно полагать, более или менее был знаком; но, во всяком случае, не настолько, чтобы отвергнуть подлинность приписанного ему слова о двуперстии, особенно же когда Павел сделал такие, по-видимому, точные указания, где именно обретается это слово. Что касается третьего свидетеля, Петра Дамаскина, то, к сожалению, Амвросий имел возможность найти в своих источниках подтверждение того, что приведенное Павлом изречение Петра Дамаскина несомненно принадлежит этому писателю, и что даже его следует понимать в том самом смысле, как объяснил Павел. Чтобы сделать такую справку Амвросию не было нужды даже обращаться к подлинным сочинениям Петра Дамаскина, или Добротолюбию, где приведены из них извлечения: в этом случае ему оказала нехорошую услугу книга весьма нужная и потому хорошо знакомая каждому греческому архиерею – изданная в 1800 году Кормчая (Πηδάλιον), с примечаниями иеромонаха Агапия и монаха Никодима. Сии-то комментаторы в одном из своих примечаний пишут, что древние христиане употребляли для крестного знамения не то перстосложение, какое употребляется ныне, – слагали не три перста, а только два (средний и указательный), и в подтверждение своих слов приводят именно изречение Петра Дамаскина, на котором единственно и основались²⁴³. В лице новых толкователей греческой Кормчей Павел приобрел, таким образом, неожиданных и сильных союзников, которые, подтвердив приведенное им свидетельство Петра Дамаскина, тем самым должны были внушить Амвросию доверие и к прочнм его свидетельствам в защиту двуперстия. Во всяком случае, Амвросий мог теперь вполне убедиться, что двуперстие не содержит в себе никакой еретической мысли и ничего вообще противного православию, если по свидетельству самих греческих уважаемых писателей, находящемуся притом в книге, имеющей такое важное значение в церковной практике, перстосложение это было употребляемо „древними христианами“²⁴⁴. Мог он также проверить отчасти справедливость и указанных Павлом свидетельств от греческих святых икон, ибо и сам мог видеть на некоторых иконах изображение двуперстно сложенной благословящей руки, что опять служило для него доказательством, что ничего противного православию в сем перстосложении не содержится.

В том же сочинении Павел, понимавший всю важность настоящих обстоятельств, позаботился представить Амвросию осязательное, очевидное доказательство несомненного употребления двуперстия и в древлероссийской церкви: он нарочно съездил в Майнос, к здешним некрасовцам, за Следованною Псалтырью Иосифовского издания, и в ней показал Амвросию, по благословению Московского и всея России патриарха изданное, известное Слово о крестном знамении, с свидетельствами в пользу двуперстия и изображением двуперстно сложенной руки²⁴⁵. Амвросий не сомневался в православии патриархов российских, как после Никона, так и до Никона существовавших, и потому свидетельство изданной по патриаршему благословению книги могло служить для него также убедительным доказательством, что старообрядцы, следуя в своем перстосложении примеру и наставлению некоторых древле-российских патриархов, содержат обычай непротивный православию.

Вообще, смутившее Амвросия замечание ученого дидаскала, неосновательное и само по себе, не могло устоять против доводов Павлова сочинения, и можно считать несомненным, что с этого времени он не опасался уже признать старообрядчество непричастным никакой ереси, а в принятии так называемых старых обрядов, при неизменном уважении к обрядам церкви грековосточной, не видел измены православию, так как действительные отношения старообрядчества к православию по прежнему оставалось для него неизвестными²⁴⁶.

Успокаивая себя такими мыслями и уступая не прекращавшимся постоянным убеждениям и просьбам сына, Амвросий объявил, наконец, Павлу и Алимпию, что окончательно решился занять Белокриницкую кафедру и что готов об этом деле заключить с ними формальный договор.

Формальный договор, с точным обозначением взаимных условий, был равно желателен для обеих сторон, видевших нужду оградить по возможности именно те свои интересы, которыми каждая особенно дорожила. Амвросию желательно было обеспечить посредством письменного договора те внешние, материальные выгоды, ради которых собственно и сделал он, с насилием совести, довольно тяжкие и совсем неискренние, уступки в пользу старообрядчества. Для Павла же напротив всего нужнее было посредством такого договора обеспечить исполнение именно этих, уже сделанных Амвросием, уступок и сверх того многих других, которых Амвросий тогда не мог еще и предвидеть, но от которых впоследствии не мог бы отказаться по силе самого договора.

Амвросий требовал, чтобы все статьи условленного материального обеспечения, и ему лично, и его сыну, были точно обозначены в письменном договоре. Инок Павел не возражал против этого; он только находил неудобным упоминать о денежной плате в формальном условии, которое должно быть представлено австрийскому правительству и потом храниться в монастырском архиве, так как было бы очень соблазнительно для старообрядцев видеть здесь указание того, какою ценою приобретено согласие Амвросия сделаться старообрядческим епископом. В устранение этого неудобства Павел придумал составить договоры в трех различных экземплярах – один от имени депутатов Белокриницкого монастыря, который должен был поступить во владение Амвросия, в обеспечение его прав: в нем и предполагалось изложить подробно обязательства, какие делал монастырь относительно обеспечения материального положения Амвросия; другой от имени Амвросия, долженствовавший остаться у депутатов, в обеспечение их прав на Амвросия: здесь предполагалось изложить по преимуществу обязательства этого последнего относительно старообрядцев: а в третьем, формальном договоре, который следовало представить правительству и хранить потом в монастырском архиве, предполагалось обозначить обоюдные условия уже в общих только чертах.

Так и было поступлено. В договоре, составленном от имени Павла и Алимпия, они, в качестве „уполномоченных депутатов Белокриницкого староверческого монастыря“, дали такие обязательства: 1) относительно самого Амвросия: „Его высокопреосвященство будет жить в Белой-Кринице, в нашем монастыре, на всем монастырском содержании; сверх же того монастырь обязуется давать его высокопреосвященству жалованье в каждый год 500 червонцев австрийского золота, пока он жив будет, с тем, чтобы исполнять ему все по правилам святых отец, согласно монастырского устава без нарушения“; 2) относительно сына Амвросиева: „Обязуется монастырь дать его родному сыну Георгию кошт на дорогу до Боснии, и обратно, на привезение своей жены оттуда; еще купить ему в Белой-Кринице дом, с принадлежащим ему двором и огородом, в вечную его собственность; однако же, если по кратком, или долгом времени случится его высокопреосвященству, Божиим повелением, по общему долгу человечества, смерть, наградить его господина Георгия за службу родителя, отца его, удовольствовать его, судя по обстоятельствам и благорассуждению монастыря“. Эти условия повторены и в другом договоре, писанном от имени Амвросия²⁴⁷. Они достаточно показывают, как заботился Амвросий, чтобы вполне обеспечить с материальной стороны не только свое собственное положение в звании старообрядческого епископа, но и положение своего семейства, ради которого собственно он всем и жертвовал. Успокоенный точным обозначением в двух секретных договорах условленного ему с семейством вознаграждения, Амвросий мог уже без опасения дозволить, чтобы в формальном документе было упомянуто об этом вознаграждении в общих выражениях, именно – что монастырь обязуется „содержать его на всем монастырском иждивении, во всяком спокойствии и удовлетворении на всю ею жизнь“.

Что же касается данных самим Амвросием обязательств относительно его будущей должности старообрядческого архиерея, то они почти одинаково изложены во всех трех документах. Изложение это не отличалось особенною полнотой и точностью в определении обязанностей Амвросия; но будучи составлено в выражениях общих и неопределенных, этим самым оно и отдавало Амвросия, так сказать, в полное распоряжение белокриницкого братства. Вот как именно изложены обязательства Амвросия в формальном договоре, написанном от лица обеих сторон: „Я, митрополит Амвросий, не желая долее провождать жизь свою праздно, и ни по нужде, ни по какой страсти, но по чистой своей совести согласился с депутатами Белокриницкого монастыря, согласно данному им всевысочайшему указу... поступить в староверческую религию, в сущем звании митрополита над всеми духовными лицами и мирскими людьми, состоящими в оной религии, верховным пастырем; и притом обязуюсь, по прибытии в Белокриницкий монастырь, учинить церковное присоединение согласно правилам святых отец, и неотлагательно поставить там в наместника себе другого архиерея, так, как дозволено им всевысочайшим указом“²⁴⁸. Как важно было для учредителей белокриницкой иерархии внести в формальный документ, именно в видах обеспечения этой иерархии на будущее время, обязательство Амвросия немедленно поставить себе наместника, это очевидно само собою.

Не менее важно было и то, что в договоре упоминалось обязательство Амвросия учинить церковное присоединение: какого рода будет это присоединение, – по третьему, или второму чину, – об этом не упоминалось; но вообще Амвросий обязывался беспрекословно подчиниться белокриницким властям, какому бы чиноприятию ни присудили его подвергнуть, хотя, заключая и подписывая условие, он не допускал и мысли о чиноприятии, особенно по второму чину, – под миропомазание. Еще одно весьма важное обязательство со стороны Амвросия помещено в том месте договора, где речь идет, по-видимому, только о обязательствах со стороны самих белокриницких депутатов относительно Амвросия. Вот как изложена эта часть договора: „Мы же, монастырские депутаты Милорадов и Васильев, обязуемся, по данному нам от монастыря доверию, по прибытии его высокопреосвященства господина митрополита Амвросия в Белокриницкий монастырь содержать его на всем монастырском иждивении, во всяком спокойствии и удовлетворении во всю его жизнь, с тем, что его высокопреосвященство должен у нас все законно исполнять по правилам святых отец, согласно монастырского Устава, без нарушения“²⁴⁹. Подписывая это условие, Амвросий, разумеется, не имел и понятии об Уставе Белокриницкого монастыря, о котором ему только сказано было, что он во всем согласен с правилами св. отец; а между тем, обязавшись „без нарушения исполнять монастырский Устав“, он очевидно обязался принять изложенное в Уставе старообрядческое учение во всех его пунктах, следовать всем старообрядческим обычаям и обрядам, также во всей подробности описанным в Уставе, и наконец подчиниться здесь же изложенным строгим правилам относительно самого Белокриницкого митрополита, по силе которых митрополит, не соблюдающий Устава, может быть даже лишен кафедры и „от всего заведывания навсегда устранен“. Такую важность для Амвросия, вовсе им не подозреваемую, имело это, по-видимому, незначительное обязательство – ненарушимо соблюдать монастырский Устав! И Павел, конечно, не без намерения поставил во всех трех договорах это именно обязательство со стороны Амвросия в непосредственной связи с обязательством монастыря содержать его и платить ему жалованье, так что в случае несоблюдения с его стороны обязательства во всем „без нарушения исполнять монастырский Устав“, и монастырь приобретал себе право не исполнять обязательства относительно его содержания и вознаграждения²⁵⁰. Таким образом, Павел, оградивши письменными договорами права Амвросия, умел в то же время еще лучше оградить этими договорами права своей Белокриницкой обители относительно Амвросия.

Чтобы сообщить надлежащую силу своим письменным условиям, не облеченным, разумеется, в законную форму и не имевшим поэтому никакого юридического значения, обе стороны обязались хранить их „свято и ненарушимо“, и обязательство свое утвердили не только собственноручными подписями, но и клятвами при свидетелях²⁵¹.

Секретные условия Павла и Алимпия с Амвросием были подписаны 15-го, а формальное 16-го апреля 1846 года. С этого времени Павел, считая уже Амвросия как бы законным своим архипастырем, все свои помышления устремил на то, как обезопасить его от подозрений со стороны патриаршего правительства и устроить ему секретный отъезд из Константинополя, а также и дальнейшее путешествие.

На основании императорского декрета от 6-го (15-го) сентября 1844 года, Амвросию надлежало ехать прямо в Белую-Криницу и оттуда, не вступая еще в должность, сообщить о себе необходимые сведения губернскому начальству, которое должно было препроводить оные в императорскую канцелярию для наведения о нем надлежащих справок дипломатическим путем. Учредителям иерархии пришлось почувствовать теперь все неудобство для них этого пункта в высочайшем декрете. Особенно опасались они вести дело через губернию, так нерасположенную к ним, основательно предполагая, что здесь, чрез посредство православных епископов, Карловицкого или Черновицкого, могут быть получены об Амвросии точные сведения от самого Константинопольского патриарха и обнаружится, таким образом, противозаконное бегство его из Константинополя. Нашли нужным поэтому миновать губернию, обратиться прямо к испытанным уже благодетелям в самой столице, просить их о исходатайствовании Высочайшего дозволения Амвросию немедленно вступить в должность Белокриницкого митрополита. Итак, решили, что Амвросий с Павлом и Огняновичем поедут прямо в Вену, морским путем и затем по Дунаю. Относительно же отъезда из Константинополя все, и особенно сам Амвросий, были того мнения, что выехать он должен секретным образом, соблюдая всевозможную осторожность, даже под чужим именем, то есть с фальшивым паспортом. Паспорт для Амвросия выправлен был на имя майносского казака-некрасовца²⁵². Место на пароходе взято было только до Тульчи, где Амвросий и Павел предположили выйти на берег, чтобы отдохнуть немного у турецких раскольников и при их посредстве выправить для Амвросия уже более правильный паспорт для проезда в Вену. В конце мая, в назначенный для отъезда день, Павел заранее отправился на пароход и ждал там Амвросия, для которого занято было место в каюте второго класса. Амвросий явился туда в сопровождении Огняновича, переряженный в казацкое платье: он был в ужасной тревоге: „аки пленный и трясущийся, – по описанию самого Павла, – и аки бесчувствен положен в ложу за занавесочку, мало отдохнуть и собраться с духом“²⁵³.

Это был, по выражению Павла, „первый подвиг“ Амвросия, за которым следовал целый ряд „скорбей и необыкновенных искушений“. В самом деле, злая судьба как-будто преследовала Амвросия; разные крайне опасные для него случайности как-будто нарочно следовали одна за другой, чтобы вразумить его, показать ему на первых же порах, сколько разных тревог и огорчений ожидает его неизбежно на том несчастном и позорном пути, на который против совести решился он вступить. Едва успел Амвросий „собраться с духом“, лежа за своею занавесочкой, как входит в ту же самую каюту и прямо против него занимает место один близко знакомый ему купец, который мог узнать его во всяком наряде и по первому слову. Положение Амвросия было самое критическое. Оставалось одно средство избежать позорной и опасной встречи: не взирая ни на что, оставаться безвыходно за своею занавеской! И он, действительно, как мертвый, почти без движения пролежал в койке все время, пока его знакомец был на пароходе. К его счастью это продолжалось лишь немного более суток, потому что купец ехал только до Варны²⁵⁴. После этого несчастного случая Амвросий, страшно перепуганный, не смел уже „никуда ни ходить, ни глядеть, ни пить и ни есть“. Павел и Огнянович едва могла убедить его выйти на палубу, чтобы подышал чистым воздухом.

В Сулине взошел на пароход тульчанский старообрядец Савва Рукавишников, которого Павел известил письмом об отъезде Амвросия из Константинополя: Рукавишников явился именно приветствовать „богодарованного владыку“, лично проводить его до Тульчи и предложить ему помещение в своем доме. А между тем с приездом в Тульчу его ожидала новая неприятность. Там из Павлова же письма к Рукавишникову узнали о предстоявшем приезде Амвросия, – и тульчанские старообрядцы, вместе с жителями близ лежащих некрасовских селений, задумали устроить ему торжественную встречу, нимало не подозревая, в каком виде и с какими предосторожностями совершал плавание их „богодарованный архипастырь“. Когда пароход подъезжал к Тульче, весь берег покрыт был толпами старообрядцев обоих полов и всякого возраста, разодетых в праздничные платья, а впереди всех старики – общественные депутаты с хлебом-солью, и депутация от иноков Славского монастыря, – здесь находился даже и Аркадий лаврентьевский, который этим самым как-будто давал знать, что успех, увенчавший предприятие инока Павла, рассеял его прежнее нерасположение к учреждению старообрядческой архиерейской кафедры. Понятно, как некстати была эта почетная встреча, сколько неприятностей могла она причинить переряженному в казацкий балахон митрополиту. На этот раз только Павел своею находчивостью и отважностью спас Амвросия от беды: он успел прежде всех пассажиров выйти на берег, увлек за собою обратно в город толпы некрасовцев и таким образом расстроил неуместную церемонию встречи; Амвросий же, брошенный им на попечение Огняновича и Рукавишникова, „побледнелый и аки мертвый“, проведен был осторожно „задворками“ в хату какого-то старообрядца, уединенно стоявшую где-то на краю города²⁵⁵. Сюда потихоньку, один за другим, пришли к нему Павел, старцы Славского скита и выборные некрасовских обществ с хлебом-солью, утешали его и просили нимало не беспокоиться, уверяя, что теперь под их защитой он совершенно безопасен. Это несколько ободрило Амвросия: „он мало оживился и обрадовался, чего уже и не надеялся (рассказывает Павел); однако и тут от неизъяснимого бывшего возмущения не мог ничего ни есть, ни пить, а просил мало покою отдохнуть“. Впрочем, в виду распространившихся по городу толков о приезде какого-то загадочного лица, которому старообрядцы готовили торжественную встречу, признано было за лучшее в тот же самый день увезти Амвросия из Тульчи в некрасовское селение Сары-кёй. Здесь, в доме Гончарова, была приготовлена квартира Амвросию, и здесь он первый раз по выезде из Константинополя вздохнул свободно.

В Сары-Кёе Амвросий прожил более четырех суток, виделся с почетными сарыкёйскими, также славскими и журиловскими жителями, и некоторых удостоил посещением. Между тем в Бабадаге успели выправить для него новый паспорт, на имя баш-папаса, что, по объяснению Павла, значит: „верховный над всеми староверскими попами святитель“.

Теперь можно было отправляться дальше. Присудили не заезжать уже в Тульчу, а проехать на лошадях до Браилова и там сесть на пароход. После Тульчанской истории эту дорогу находили безопаснее; старики советовали только поосторожнее ехать мимо Камня, так как жителей этого селения считали враждебно расположенными к принятию епископов. 3-го июня Амвросий с Огняновичем и Павлом выехал из Сарыкёя, весьма довольный сделанным здесь приемом.

Мимо Камня проехали благополучно; но в Браилове Амвросии не избежал огорчений и тревог, которыми преследовала его судьба. Приехав на Браиловскую пристань во вторник, Павел к немалому огорчению своему узнал, что цареградский пароход ожидается сюда не раньше воскресенья: пришлось таким образом ожидать его целые пять дней. Жить все это время в городе, или в карантине, опять нашли неудобным, из опасения какой-нибудь неприятной встречи, а решили дожидаться парохода на противоположном от города берегу, где не было никаких почти жилых строений: отыскали какой-то полуразрушенный пустой овечий сарай, и в нем решились приютиться. Для Амвросия в этом сарае очистили особое место и устлали коврами, так что он мог расположиться довольно удобно, а главное, как полагали, совершенно безопасно. Между тем, к общему удивлению, вскоре же начали являться сюда разные посетители. Сначала пришел какой-то греческий поп и стал просить благословения у Амвросия, назвав его владыкой: попа успели выпроводить, уверив, что никакого владыки тут не было и нет. Потом явился какой-то афонский монах и также обратился к Амвросию за благословением: монаха наделили деньгами и также успели выпроводить. Однако же эти нечаянные посетители, по выражению Павла, всех повергли в „неизъяснимое недоумение, – что тут хощет быти!“ Еще больше смутил Амвросия и всех его спутников приезд одного мачинского грека, известного Павлу и некрасовцам своею враждой к старообрядцам, – он также расположился станом на правом берегу Дуная, неподалеку от того места, где приютился Амвросий с своими провожатыми: Амвросия укрыли в уголку, занавесив каким-то пологом, и с трепетом ожидали непрошенного гостя, который, как всем казалось, за тем нарочно и приехал, чтобы накрыть беглого митрополита. Страхи и опасения были однако же напрасны: грек уехал, не обратив никакого внимания на подозрительных людей, укрывавшихся в полуразрушенном сарае. Но едва только Амвросий и его спутники успели оправиться от причиненной им тревоги, как случилось обстоятельство, которое повергло Амвросия в такой уже страх, что он буквально не знал, куда деваться: тот же грек опять возвратился на прежнее место, и притом с каким-то близко знакомым Амвросию греческим архиереем, имевшим при себе большую свиту! Амвросий пришел в такое смятение, что, по рассказу Павла, влез во скотские ясли и хотел закопаться в навоз²⁵⁶. Оказалось однако же, что греческий епископ приезжал в Браилов „по своим делам“, об Амвросие же и белокриницких делах ничего не знал. Ночью он уехал обратно. Это было накануне того дня, когда наконец должен был прийти цареградский пароход. Утром Амвросий со всеми спутниками переехал на другую сторону Дуная, к пристани, где в ожидании парохода инок Павел, „по поручению смиренного митрополита Амвросия“, написал в Белую-Криницу к Геронтию послание, в котором изложил все приключившиеся ему „скорбя и искушения“ на пути из Цареграда.

Но скорби и искушения еще не кончились. На первой же от Браилова пароходной пристани, именно в Силистрии, случилось новое неприятное для Амвросия обстоятельство, действительно примечательное: на пароход, в ту самую камеру, где находился Амвросий, входит опять тот греческий купец, что так напугал его в Константинополе, заняв место в одной с ним каюте, и заставил тогда пролежать более суток еле жива суща. Понятно, что и теперь Амвросий пришел в не меньшее смятение. Однако же и на этот раз ему удалось остаться незамеченным, частию потому, что и теперь он ехал в простом платье, без клобука и рясы, частию вследствие довольно беспокойного плавания, во время которого пассажирам было не до наблюдения за спутниками; долго пришлось ехать в открытом судне, под проливным дождем, так что на австрийскую границу, в немецкий карантин, приехали измоченные поздно ночью²⁵⁷.

Австрийский карантин был приветствован Павлом, как надежное убежище от всех преследовавших Амвросия опасностей: здесь уже Павел находился как бы в родной стране! Немедленно взял он особую комнату в карантине и, во избежание неприятного путешествия с безотвязным греком, придумал уехать с Амвросием и Огняновичем на неделю в Мегадию, под предлогом пользования тамошними водами. К приезду нового парохода Павел с Амвросием и Огняновичем возвратились из Мегадии на австрийский пограничный карантин, и дальнейшее плавание совершили уже без всяких неприятных приключений. В Вену приехали они 28-го июня.

По приезде в Вену Павел прежде всего поспешил увидеться с своим благодетелем и советником г. Дворачком, которого помощь была нужна ему и теперь. По силе императорского декрета от 6-го (18-го) сентября 1844 года требовалось, как выше сказано, чтобы правительству представлены были удовлетворительные сведения о личности Амвросия, затем сведения эти имели быть проверены дипломатическим путем, и тогда уже, если не возбудится никаких сомнений насчет Амвросия, должно было последовать со стороны правительства признание его в должности липованского епископа и принятие в австрийское подданство. Понятно, что эта процедура дипломатических справок была, не очень удобна для Амвросия при тех обстоятельствах, как оставил он Константинополь. Поэтому являлась надобность позаботиться о тот, нельзя ли выхлопотать, чтобы правительство утвердило Амвросия в звании старообрядческого епископа и признало австрийским подданных, не наводя справок о нем в Константинополе, а если уж без этого обойтись невозможно, то, по крайней мере, не обращалось бы за ними непосредственно к патриарху, и во всяком случае не придавало бы им большого значения, если б они оказались не вполне благоприятны для Амвросия. Вот в чем теперь нужна была Павлу помощь Дворачка. Дворачек находил, что Амвросию следует лично представиться императору и собственноручно подать его величеству прошение, со всеми документами, нужными для удостоверения его личности: будучи принят торжественно и милостиво самим императором, он этим самым обезопасил бы себя даже на случай неблагоприятных для него дипломатических справок. А выхлопотать аудиенцию для Амвросия Дворачек смело надеялся при посредстве тех высоких покровителей, которые с самого же начала отнеслись так благосклонно к предприятию белокриницких искателей ерхиерейства и так много уже сделали для них.

Ко всем этим благодетелям Павел, в сопровождении Дворачка, и теперь явился на поклон, – объяснил им настоящие обстоятельства своего дела, просил о продолжении их высоких милостей, о защите Амвросия от преследований патриарха и о доставлении ему возможности лично представиться всемилостивейшему императору. Высокие покровители приняли Павла с прежней благосклонностью и обещали всякую помощь, – самым милостивым и внимательным из них явился и на этот раз эрцгерцог Лудвиг, на мощное покровительство которого больше всего и возлагалась надежда²⁵⁸. А что касается аудиенции у императора, то она действительно обещана была без всяких затруднений, и скоро последовало даже назначение времени, когда Амвросий должен явиться во дворец для представления его величеству.

Между тем Дворачек, при содействии Павла и Огняновича, занялся составлением прошения, которое Амвросий должен был представить императору, и приведением в порядок тех документов, которые нужно было приложить к прошению. Это были: а) подлинная архиерейская ставленная грамота Амвросия, которая должна была служить удостоверением, что Амвросий есть законно-поставленный архиерей: грамота переведена с греческого языка на немецкий состоявшим при императорской канцелярии официальным переводчиком и перевод этот, засвидетельствованный относительно его точности подписью переводчика, приложен к подлиннику²⁵⁹; б) документ, долженствовавший служить удостоверением, что Амвросий и по удалении с босно-сараевской кафедры оставался архиереем, пользовался архиерейскими правами, то есть не был лишен сана и не находился под запрещением: это была также подлинная, выданная Амвросию из патриаршей канцелярии записка, с дозволением отслужить литургию в одной из константинопольских церквей, каковые записки обыкновенно выдавались проживавшим в Константинополе многочисленным безместным епископам, если кто из них желал, или приглашаем был где-нибудь служить литургию, так что ни один из них без такой дозволительной записки отправлять священнослужение в области патриарха не имел права: документ сей, весьма предусмотрительно сохраненный Павлом, был также переведен на немецкий язык официальным переводчиком, и перевод приложен к подлиннику²⁶⁰; в) переведенный по-немецки экземпляр формального условия, заключенного Амвросием с депутатами Белокриницкого монастыря. Эти документы Дворачек находил достаточными для устранения всяких подозрений со стороны правительства насчет личности Амвросия: в прошении, которое Амвросий должен был подать императору, он раскрывает именно значение этих документов, доказывая, что они делают излишним даже наведение справок об Амвросии дипломатическим путем, причем указал и те обстоятельства, по которым эти справки, если будет признано необходимым навести их, должны быть произведены и приняты с осторожностью.

Приведем здесь с некоторыми сокращениями это, весьма лукаво и недобросовестно составленное от имени Амвросия прошение, которое он должен был подать австрийскому императору:

„По высочайшем решении, от 18-го сентябри 1844 года, ваше императорское величество всемилостивейше позволили староверческому Белокриницкому обществу, состоящему в Буковине, изыскать, где восхощут, за границей архиерея и иметь у себя навсегда верховным пастырем, никем(?) от иных религий независимого(?).

„Вследствие таковой всевысочайшей милости отправились тотчас от Белокриницкого монастыря два посланника – иноки Алимпий Милорадов и Павел Васильев в державу турецкую, посетивши не токмо Турцию европейскую, но и азиатскую, вместе и святую землю Иерусалима, и далее Аравию и Египет, потрудились об таковом деле единственно для изыскания такового архиерея, какой бы полезен был староверческим обществам и верен австрийскому государству.

„При особенных обстоятельствах сии христиане от многих лет во угнетении от великороссийской церкви находились и при крайней боязни, не избрать бы пастыря, который бы был желателен соединения, проискиваемого от русской церкви словами и угнетениями(?); по желанию же их угодно было милосердию Божию, да аз, с глубочайшим страхопочитанием нижеподписанный греческий митрополит, по правилам святых вселенских соборов(?) и примерам святых отец(?), к вышереченному обществу староверцев согласился бы быть верховным их пастырем на условии, учиненном 16-го апреля 1846 года, иже своеручно мною подписанном“.

Затем излагалась кратко биография Амвросия, где особенное внимание обращено на поставление его в митрополиты и на обстоятельства его удаления с епархии. Об этом последнем говорилось, как о деле противозаконном, строго запрещенном церковными правилами, и оно-то, вместе с другими якобы „премногими“ пороками греческой церкви, выставлено главным побуждением для Амвросия оставить сию церковь и перейти к старообрядцам, якобы строго соблюдающим все церковные каноны:

„Наконец синодально избран я в Царьграде и поставлен в митрополита Босанского, утвержден же патриаршею грамотой от 9-го сентября 1835 года, которую при сем в подлиннике на благоусмотрение вашему императорскому величеству представляю. Но как в то время в патриархах разные происходили перемены: перемененным двум патриархам, Григорию и Анфиму Никомидийскому, при Анфиме патриархе Кизическом, вызван я был от моей митрополии в Царьград 1841 года, на место же мое определен по желанию и ходатайству визиря Хусрев-паши босанского другой митрополит Игнатий.

„Такие противозаконные сменения и новые поставления епископов, еще при жизни первого, в христианском законе жестоко воспрещаются, яко духовное есть прелюбодеяние. Однако в греческой церкви уже происходит сего премножество, так что теперь в Царьграде находится вдовствующих шесть патриархов и более двадцати митрополитов и епископов (в числе которых находился и аз смиренный митрополит ниже подписанный). И все таковые иерархи от своих престолов удалены без измены сана их²⁶¹, а на места их другие лица поставлены.

„Я все эти, даже и другие премногие(?) порочные дела греческой церкви во все время моего удаления от своей епархии с жалостию и сердечною болезнию оплакивал; а к тому и совершенно уверился(?), что все догматы и уставы греческой церкви только у реченных староверцев в своей первой чистоте и точности содержатся... И свободен будучи, с твердостию решился принять избрание реченного староверческого общества в верховного пастыря, видя пред собою самое явное Божественное Провидение(!), которое меня предназначило, дабы лишенное до сих пор священного архипастыря оное общество (числящееся кроме австрийского царства, в соседственных державах до трех миллионов) руководить к вечному блаженства пути“.

Наконец Амвросий объясняет, почему решился обратиться непосредственно к императору с своей просьбой об утверждении его в этом звании „верховного пастыря староверческих обществ“:

„Я, покорнейше нижеподписанный, имея неограниченную надежду на всевысочайшую милость вашего императорского величества, дерзнул сам лично сие мое прошение на степень высочайшего императорского престола принесть, для чего и предпринял путешествие прямо в Австрию, не ожидая должного о мне и моей непорочности доложения, дабы за долгим изъяснением не могло случиться со стороны греческой церкви каких-либо препятствий; а как совесть моя чиста(!) и мое желание богобоязливо(!) и смиренно, так и я (то я и) уверен, что ваше императорское величество, вземше в рассуждение неотложные церковные нужды староверческого общества, таковое мое дерзновение и скорое пришествие всемилостивейше оправдает“.

„Еще покорнейше прошу, дабы ваше императорское величество благоизволили мне, нижеподписанному, позволить вступить в кесаро-королевское австрийское подданство, по причине принимаемой мною публичной должности“²⁶².

Достойно замечания, что в этом прошении, говоря о „староверческих обществах“, Павел и Дворачек называют не одних уже буковинских раскольников (как было в рекурсе и всех прежних документах, представленных правительству), но и „староверческие общества соседственных держав“, причем живущие в этих державах староверы (то есть собственно раскольники поповского согласия) показаны в огромном количестве трех миллионов. Очевидно, из соседственных держав здесь разумелась преимущественно Россия. Таким образом, теперь найдено нужным и, как видно, удобным сделать пред правительством, хотя и косвенным образом, заявление, что Амвросий должен быть верховным пастырем не австрийских только, но и огромного количества живущих в России старообрядцев...²⁶³

Аудиенция у императора назначена была на 11-е июля. Представление было очень торжественное. Амвросию, который явился с сопровождавшими его Павлом, Дворачком и Огняновичем, оказано было большое внимание: он поставлен был „на самое первое место“, впереди всех представлявшихся, и к нему прежде всех обратился император Фердинанд, как только вступил в приемную залу. Амвросий в кратких словах изложил сущность своей просьбы, которую тут же и вручил его величеству „со всеми принадлежащими актами“: император, по словам Павла, весьма благосклонно выслушал Амвросия, принял бумаги „и обнадеживал, что по справке всевозможное удовлетворение самого его и староверцев учинено будет“²⁶⁴.

Итак, опять австрийский император принимает торжественно и милостиво беглого русского монаха-раскольника, назвавшегося природным Липованом, и на сей раз еще вместе с беглым греческим архиереем, которого этот проходимец-монах сманил обманом в раскол! Надобно удивляться, как знавшие это высокие чины Австрийской империи могли ставить своего монарха в такое унизительное положение. Но для Амвросия, который еще так недавно, из опасения быть узнанным, рядился в казацкое платье и трепетал встречи с каким-нибудь греческим купцом, или монахом, это милостивое к нему внимание одного из могущественных государей Европы имело чрезвычайную важность и сильно подняло его дух: теперь только, выходя из императорского дворца, мог он увериться, что дело, в которое увлек его Павел, не сон и не мечта... В этом убеждали его и другие обстоятельства. После аудиенции у императора Павел и Дворачек ездили с ним к одному из сановных покровителей, помощь которого была особенно нужна в предстоящих „справках“, – тайному советнику Вайсу: „и тот с превеликим удовольствием всевозможное содействие обещал“²⁶⁵. Потом Амвросий представился и другим высоким покровителям белокриницкой затеи, которые также приняли его с большем вниманием и предупредительно обещали содействовать скорейшему утверждению его в новом звании липованского верховного святителя²⁶⁶.

Между тем, однако же, дело о признании Амвросия в должности липованского святителя и о принятии его в австрийское подданство шло не совсем так, как желал Павел, и значительно замедлилось. Император Фердинанд обещал Амвросию на аудиенции удовлетворить его просьбу, но не иначе как „по справке“. Избежать этой формальности, которая так ясно указана в собственном императорском декрете от 6 (18-го) сентября 1844 года, не представлялось никакой возможности. Нужно было позаботиться, по крайней мере, о том, чтобы при наведении справок были обойдены наиболее опасные для Амвросия обстоятельства. Этого, при помощи Дворачка и благодаря покровительству высоких сановников, Павел успел достигнуть: австрийскому консулу в Константинополе предписано было навести в патриаршей канцелярии справки относительно правильности только тех сведений, какие сообщил о себе сам Амвросий, то есть действительно ли он поставлен был в митрополиты на Босно-сараевскую кафедру, и по удалении с сей кафедры действительно ли оставлен в сане митрополита без запрещения священнодействовать, также, не состоит ли под судом за какие-либо преступления; но консулу не поручалось спрашивать о том, с разрешения ли патриарха Амвросий уехал из Константинополя и не имеется ли вообще со стороны церковного правительства каких препятствий к тому, чтобы Амвросий занял архиерейскую кафедру именно у буковинских раскольников. Нет сомнения, что при этом австрийскому консулу внушено было наблюсти осторожность, чтобы собиранием сведений об Амвросии не возбудить какого подозрения со стороны русского консульства. По всему этому справки об Амвросии, которые должен был собрать в Константинополе австрийский консул, были не особенно страшны для Павла. Притом же он не преминул, конечно, уведомить и цареградских приятелей, пана Чайковского с товарищами, чтобы поруководствовали консула, как исполнить данное ему поручение не во вред будущей Белокриницкой митрополии. Но неприятна и тяжела была проволочка дела: проходили недели и месяцы, а нетерпеливо ожидаемых из Царьграда бумаг не присылалось!

Целых три месяца тянулось это дело. Павел не раз являлся к высоким покровителям с слезными просьбами – войти в бедственное положение липованских обществ, имеющих «неотложные духовные нужды“, отпустить к ним богодарованного их епископа, и если до получения необходимых справок невозможно принять Амвросия в австрийское подданство, то по крайней мере дать ему законное дозволение отправиться в Белую-Криницу и вступить там в исполнение своих пастырских обязанностей. Этого он успел, наконец, достигнуть: Амвросию позволено было „ожидать окончательного решения по своему делу в Белокриницком монастыре и там (пока не получится настоящее утверждение) отправлять святительские обязанности согласно высочайшему определению от 18-го сентября 1844 года“²⁶⁷. Прежде, нежели этот декрет был издан и послан в губернию, Амвросий, получив словесное дозволение, отправился на место своей новой службы. В первых числах октября, он выехал из Вены вместе с Павлом, Огняновичем и прибывшими к нему из Боснии сыном и невесткой.

Получив от Павла из Константинополя известие о благополучном окончании переговоров с Амвросием и о заключении письменных с ним условий, Геронтий нашел нужным съездить в Москву, чтобы лично сообщить здешним благотворителям об этом радостном событии, посоветоваться с ними в настоящих чрезвычайных обстоятельствах и собрать пожертвования на предстоящие многочисленные расходы. Имел Геронтий и еще одно важное побуждение побывать тогда в Москве. Дело касалось именно священно-инока Иеронима, который должен был совершить приятие Амвросия от церкви в раскол. Относительно Иеронима, как было уже сказано, существовали сомнения, действительно ли получил он исправу от мануиловского попа Алексея, да и самая исправа эта, если б действительно получена была, как совершенная попом, принадлежавшим к лужковскому согласию, внушала подозрение относительно ее правильности и действительности. Эти сомнения и подозрения легко могли явиться у русских старообрядцев и возбудить потом сомнения насчет исправы самого Амвросия, что имело бы последствия крайне неприятные для учредителей Белокриницкой иерархии. И такие сомнения, как видно, уже появлялись у русских старообрядцев: они дали знать в Белую-Криницу, что хорошо бы привезти Иеронима в Москву для окончательной исправы от которого-нибудь из существовавших на Рогожском Кладбище беглых попов и священноиноков. Отпустить для этого в Москву одного Иеронима, человека не отличавшегося трезвостью, или с таким провожатым, как инок Алимпий, тоже человек нетрезвый, да еще и буйный в хмельном виде, Геронтий нашел небезопасным, и поэтому-то главным образом решился, несмотря на все недосуги, сам отправиться с Иеронимом в Москву. Рахмановы и другие московские радетели заграничной иерархия приняли Геронтия на этот раз с особенной внимательностью и все его просьбы исполнили с полной готовностью; что же касается Иеронима, то его принял в себе на дух известный всем московским раскольникам того времени священноинок Иларий: этого в глазах старообрядцев было вполне достаточно, чтобы отселе считать Иеронима „безсумнительно“ принятым в старообрядчество²⁶⁸.

Геронтий на этот раз в Москве пробыл недолго: он спешил в Белую-Криницу, где его присутствие было необходимо, так как в непродолжительном времени ожидался приезд Амвросия²⁶⁹. Прощаясь с ним, Рахмановы выразили желание, что хорошо было бы кому-нибудь из московского старообрядческого общества самолично присутствовать при торжественном прибытии Амвросия в Белую-Криницу и при совершении над ним чиноприятия. У них имелся в виду и способный на то человек – шурин Досужева, тогдашнего попечителя Рогожского Кладбища, В. В. Борисов, который в это время находился в Чернобольском монастыре на богомолье. Рахмановы поручили Геронтию заехать в Черноболь, повидаться с Борисовым, объявить ему о желании московского общества и пригласить его вместе отправиться за границу. Все это Геронтий исполнил в точности; он и с своей стороны очень упрашивал Василья Васильевича съездить в Белую-Криницу; но этот последний, не смотря на все желание быть свидетелем великого, невиданного у старообрядцев торжества, ехать не решился: его, привыкшего к покойной и привольной жизни, очень напугали рассказы Иеронима о трудностях и опасностях секретной переправы через границу²⁷⁰

12-го (24-го) октября 1848 года Амвросий со всею свитой приехал в Черновцы. Павел немедленно известил об этом Геронтия, и тогда же Геронтий сделал распоряжения относительно торжественной встречи митрополиту²⁷¹. До сорока человек белокриницких и климоуцких молодых липован верхами, под предводительством дворника, встретили амвросиев поезд за две мили от Белой-Криницы, и, окружив экипаж Амвросия, провожали его до самого селения. Здесь, как только показался поезд, на обеих колокольнях, и сельской, и монастырской, начался торжественный звон: все белокриницкое и климоуцкое население вышло смотреть на небывалое зрелище – приезд старообрядческого архиерея²⁷². Поезд направился первоначально к приходской сельской церкви: здесь ожидал Амвросия Иероним, „в облачении, с крестом, и весь освященный причет (?) со свечами и хоругвями“²⁷³. Вслед за Иеронимом Амвросий вошел в церковь, приложился к местным иконам и, обратясь к народу, благословил его по греческому обычаю обеими руками²⁷⁴. Из приходской церкви Амвросий отправился к монастырю пешком. В монастырских воротах его встретил настоятель инок Геронтий со всей братией торжественно, со свечами и пением. Шествие направилось к монастырской церкви: здесь Амвросий также прикладывался к местным иконам и опять преподал благословение народу. Из церкви так же торжественно, – со свечами и пением, – настоятель и братия проводили его до приготовленных ему келий²⁷⁵.

Общее впечатление, вынесенное липованами из встречи Амвросия, было однако же не в его пользу: большинство народа соблазнилось многим, что пришлось увидеть при этом и услышать, – вообще разошлись в недоумении. Особенно соблазнились двумя следующими обстоятельствами. В сельской церкви, приложившись к иконам, Амвросий обратился к народу и стал благословлять, хотя двуперстно, но, как выше упомянуто, обеими руками, чего раскольники до тех пор не видывали и что еще в первые времена раскола оглашено было никонианским нововведением²⁷⁶. Непосредственно за этим последовало и другое обстоятельство, уже окончательно соблазнившее липован. Когда Амвросий благословлял народ, Огнянович обратился к певцам и велел им петь, по православному обычаю, ис-пола-эти-деспота. И так как липованские певцы не могли даже понять, чего от них требуют, то Огнянович и сын Амвросия, Георгий, сами затянули и пропели это приветствие своим гнусливым греческим напевом. Та же история повторилась и в монастырской церкви. Это странное и неприятное, особенно для непривычного уха, пение каких-то неслыханных и совершенно непонятных липованам слов, которые им пришлось услышать в своих „древлеправославных“ храмах, исполняемое какими-то невиданными людьми, очень похожими на турок, по крайней мере с турецкими фесками в руках, произвело на липованский люд весьма тяжелое впечатление. „Вот так благочестие привезли нам! да это чистые турки!“ – „Господи! уж не последнее ли время пришло? в церкви запели что-то, чего и понять не можно!“ – такие речи вели между собою липоване, расходясь по домам после торжественной встречи Амвросия²⁷⁷. Правда, инок Павел, смотревший на все это с великим прискорбием, употребил все меры, чтобы успокоить липован и изгладить неприятное впечатление, какое произвели на них Огнянович и Георгий своим пением: он поспешил разъяснить им, что пропетое сими последними греческое многолетие есть необходимая принадлежность всякого архиерейского служения и издревле употреблялось даже в русской церкви, в доказательство чего представил старопечатный Иосифовский Потребник, где это греческое многолетие напечатано славянскими буквами без перевода²⁷⁸; а для того, чтобы не смущался липованский слух греческим напевом, он немедленно переложил ис-полла-эти-деспота на напев старообрядческий²⁷⁹. Липовоне успокоились; но тем не менее остается несомненным, что торжественная встреча Амвросия произвела на них тяжелое впечатление.

Спустя две недели после торжественной встречи Амвросия происходило в Белокриницком монастыре торжественное принятие его от мнимой ереси в мнимое „древлеправославие. Время между этими двумя событиями было проведено не без дела. Амвросия старались приучить сколько-нибудь к липованским порядкам, особенно же произносить по-славянски все те молитвы и возгласы, которые во время литургии архиерей должен провозглашать во всеуслышание народа. Так как Амвросий не умел ни читать, ни говорить по-славянски, то по необходимости пришлось предоставить ему читать все молитвы и вообще отправлять службу по греческому Служебнику, в котором, разумеется, везде напечатано было ’Ιησοῦς, аллилуиа трижды, на проскомидии повелевалось приносить пять просфор, петь на клиросе: Господи спаси блаогочестивыя, к Достойно и праведно прибавлять: покланятися Отцу и Сыну и Св. Духу, Троице единосущней и неразделимей, – содержались вообще все именуемые у старообрядцев никоновские новопременения в чине литургии. Во избежание соблазна, Павел и Геронтий признали необходимым сохранять в тайне от Липован, что Амвросий будет служить по греческому, то есть, как они понимали, еретическому Служебнику; а дабы не выдать секрета и избежать вящшего соблазна, убедили Амвросия, по крайней мере, возгласы выучиться произносить по-славянски. Для этого все, произносимые архиереем возгласы и некоторые молитвы были нарочно для него переписаны по-славянски, но греческими буквами²⁸⁰. Приучив Амвросия читать написанные таким способом молитвы и возгласы, Павел и Геронтий надеялись, что теперь он в состоянии отправить службу, не причиняя большого соблазна Липованам. Другое, более важное дело, которым занят был инок Павел в эти две недели, составляли приготовления к „действию чиноприятия“.

Давно уже, с тех самых пор, как начал питать сомнения относительно раскольнических сказаний о „сокровенных древлеправославных епископах“ и вместе с этим пришел к убеждению, что потребный старообрядцам епископ может быть принят только из сущих в ереси, инок Павел занят был вопросом о чиноприятии, какому необходимо будет подвергнуть этого первого старообрядческого епископа, имеющего начать собою целый ряд последующих и положить таким образом начало новой, самостоятельной иерархии у старообрядцев. Правильному, с раскольнической точки зрения, решению этого вопроса он справедливо усвоял великую важность, имея в виду, какие споры и несогласия возникали между старообрядцами в прежнее время по вопросу о чиноприятии беглых попов, и основательно предполагая, что еще больше подобных, весьма опасных для будущности новоучрежденной иерархии, распрей и споров может возбудить вопрос о чиноприятии епископа, если не позаботиться устранить их заблаговременно тщательным обсуждением и решением сего вопроса. И, сколько мог, Павел действительно позаботился об этом. Он составил несколько сочинений, в которых подвергнул тщательному рассмотрению вопрос как вообще о приятии епископа от сущих в ереси, так в частности – о приятии епископа именно от греческой церкви.

Мы видели, что еще в 1841 году, приготовляясь ехать в Россию для совещаний с здешними старообрядческими обществами по делу о Белокриницкой архиерейской кафедре, тогда только еще начатому, инок Павел написал от имени всего Белокриницкого братства „послание“ к московским старообрядцам с двумя прибавочными статьями²⁸¹. Здесь на основании якобы церковных правил и святоподобий, он тщился доказать, что будущий епископ может быть принят старообрядцами без всякого сомнения третьим чином, а в крайнем случае, „егда бы, паче чаяния, подлежащего третьему чину не оказалось“, может быть принят и по второму, как приемлются бегствующие от великороссийской церкви священники. Но так как и в то время, он предвидел затруднение к принятию епископа вторым чином, то старался разъяснить старообрядцам, что и в том случае, если бы желаемый епископ принадлежал к числу еретиков второго чина, его все-таки можно и даже следует принять не по второму, а по третьему чину, на основании так называемых, „смотрительных правил“, или „случайных обстоятельств“²⁸².

Российские старообрядцы разных обществ, с которыми Павел виделся и беседовал на пути в Москву, также московские и петербургские не изъявили тогда согласия на изложенные им соображения относительно способа приятия будущего епископа. Возражения, какие в то время пришлось ему услышать от старообрядцев некоторых обществ, были совершенно различного характера.

Так орловские старообрядцы нашли невозможным согласиться с тем, чтобы епископа можно было принять по второму чину; они утверждали напротив, что епископ должен быть принят непременно третьим чином, и это не ради какого-либо „смотрительного случая“, как предлагал Павел, а по силе „всеобдержных“ правил. Орловские старообрядцы принадлежали к согласию Дьяконовцев, представители которых в 1779 году, на прениях с Перемазанцами, так убедительно доказывали этим последним неправильность обычая принимать бегствующих священников вторым чином, под миропомазание: строго следуя учению предков, они считали невозможным допустить приятие епископа вторым чином на том основании, что „действием миропомазания, равно как и крещением, уничтожается самая хиротония, так что по миропомазании подобает уже изнова хиротонисати; к этому они прибавляли еще, что и „священнику епископа миром помазывати есть дело ни с чем не совместное“. Хотя инок Павел и сам желал устроить принятие епископа именно по третьему чину, но никак не мог он согласиться с рассуждениями орловских Дьяконовцев, которые утверждались совершенно на других основаниях, нежели представленные им самим, и, тем более, что согласиться с ними значило бы признать незаконным и всех существовавших доселе старообрядческих священников, которые приняты были, согласно утвердившемуся у старообрядцев обычаю, вторым чином, под миропомазание, а ведь именно такой священник должен будет принимать и Амвросия. И вот Павел, который никак не желал предавать осуждению, „досточтимый“ по его выражению, обычай предков – принимать бегствуюших иереев под миропомазание, нашелся вынужденным войти с орловскими возражателями в словопрение, которым, однако же, разубедить их не успел²⁸³.

Напротив московские старообрядцы, в большинстве своем, как уже было замечено выше, признали невозможным согласиться с тем Павловым мнением, что епископа можно принять по третьему чину. Как достойные потомки Перемазанцев, они утверждали, что епископ может быть и должен быть принят вторым чином, как принимались бегствующие иереи, и что третьего чина еретиков в настоящее время даже вовсе не имеется.

По вопросу о чиноприятии епископа обнаружилось, таким образом, в среде старообрядцев то же разногласие, какое существовало прежде относительно принятия бегствующих священников и породило споры между Дьяконовцами и Перемазанцами; разногласие это имело даже очевидную связь с теми спорами Дьяконовцсв и Перемазанцев: потомки обоих и теперь защищали те же, что и прежде, совершенно различные положения, – одни доказывали, что епископа вторым чином принимать невозможно, другие утверждали напротив, что только вторым чином и можно принять епископа. Если Павел имел причины не согласиться с мнением первых, то не менее побуждений имел он возразить и против мнения московских старообрядцев, защитников перемазанства, – что действительно и сделал. Возражения его, написанные в форме вопросов, были очень сильны; но мнения, принятого московским обществом, все таки не изменили, и Павел должен был, как мы говорили уже, окончательное решение вопроса о будущем чиноприятии епископа отложить до того времени, когда отыскано будет самое лицо, подлежащее приятию, чтобы тогда, соображаясь с обстоятельствами, решить вопрос этот общесоборным рассуждением.

И вот пришло это время. Крайне озабоченный предстоящим чиноприятием Амвросия, которому об этой тяжкой и унизительной для него обязанности не упоминал ни разу ведя с ним переговоры, Павел еще более желал теперь устроить приятие его не по второму, а по третьему чину, на которое все-таки находил более удобным склонить Амвросия, и потому, еще живя в Константинополе, вскоре же по заключении условий с Амвросием, написал новое сочинение, которое намерен был предъявить старообрядцам, как руководство к окончательному решению вопроса о чиноприятии „богодарованного владыка“: в нем подробнее доказывал он ту мысль, что приятие епископа, и именно епископа из греков, может быть исполненно по третьему чину.

Новое сочинение Павла называлось: Краткое соображение, или сличение о разных религиях, то есть верах, за ереси осужденных, однако тех только, от которых действуемые тайны, крещение и хиротония, по правилам святых соборов, в православную церковь к приятию есть достойны²⁸⁴. Рассмотрению подвергнуты следующие еретики: 1) новатиане, или чистые, 2) ариане, 3) несториане, 4) евтихиане, 5) единовольники, 6) иконоборцы, и потом (будто бы тоже „за ереси осужденные“) 7) никониане и 8) нынешние греки.

Само собою разумеется, что наибольшую важность имели здесь „соображения“ о „никонианах и нынешних греках“; но и рассмотрение древних еретиков сделано было не без цели, которая выступает особенно ясно в статьях о евтихианах, единовольниках и иконоборцах. Здесь именно говорится, что все они осуждены вселенскими соборами, все погрешали относительно существенных догматов христианского вероучения, все оказывали непокорство вселенской церкви, – и, несмотря на то, были принимаемы от ереси только третьим чином, как явствует из соборных определений и бывших „образцов“ чиноприятия. Такие образцы принятия третьим чином от ересей, столь важных и столь решительно осужденных вселенскими соборами, должны были вести прямо к заключению, что тем паче дозволительно допустить именно такого рода чиноприятие относительно еретиков гораздо менее значительных, каковы „никониане и нынешние греки“.

О тех и других, о россиянах и греках, Павел говорит, что они „вселенскими соборами не осуждены“, так что представляется совершенно непонятным, за что же он поместил россиян и греков в число „еретиков за ереси осужденных“. О тех и других сказано потом, что „никониане во Святую Троицу и Христа Спасителя веруют православно“, а греки вообще „в догматах веры о самом Божестве никакой погрешности не имеют, что есть главный пункт православия“. И еще о тех и других говорит, что, „все седмь вселенские и девять поместные православные соборы они приемляют“. Таким образом, давалось ведать старообрядцам, что никониане и греки имеют великое превосходство пред древними еретиками, не должны быть судимы так строго, как эти последние, и потому еще удобнее, чем они, могут быть принимаемы от ереси третьим чином. Правда, Павел исчисляет и разные (мнимые) отступления россиян и греков от чистоты православия, – у первых даже потщился найти якобы „погрешения в догматах веры о самом Божестве“, и именно указал (к своему собственному посрамлению) два следующие мнимые погрешения: 1) „Имя Исусово, пишемое с одною иотою, опорочили... зловредно (?) аки бы оно не изображает Спасителя, но иного некоего равноухого Исуса²⁸⁵. 2) „Еще же Пресвятую Владычицу нашу Богородицу только от воплощения Сына Божия исповедуют православно, а до зачатия Христова исповедуют быти ю просту девицу и подобно прочим женам прародительную скверну в себе имевшу, но якобы очищена она только архангеловым благовестием: так у них напечатано в книге Скрижали. Сим отъемлют Богородицы честь и делают ю пороку причастну, да акибы Бог не в силах был сотворить себе и на земли сие одушевленное небо, отнюдь никакой скверны не причастно²⁸⁶. Потом „никониан“ Павел обвинил еще в том, что, принимал вселенские и поместные соборы, они отвергают российский Стоглавый собор и Филаретовский, а греков – что приняли „ново-московский неправославный собор“, то есть собор 1667 года²⁸⁷. И „никониан“ и греков он обвинил далее в том, что употребляют якобы чуждое православной церкви троеперстное и именословное перстосложение, „в богослужении и стихословии, в чинах и уставах церковных многие учинили перемены (якобы) и напротив древлеправославной церкви“. Тех и других обвинил наконец в содержании неправославных обычаев – брадобрития, сверхъестественного употребления табаку, и др. Но все эти мнимые погрешности и отступления от чистоты православия, содержимые „никонианами и нынешними греками“, старообрядцы, по указанию Павла, при самом строгом об них суждении, должны были признать если не менее, то никак уже не более важными, чем изложенные перед тем догматические и иные погрешения древних еретиков. Если же от сих последних приходящие священные лица были принимаемы церковию в сущем их сане третьим чином, то отсюда и следовало заключить, что тем же чином бсзвозбранно могут быть принимаемы священные лица, приходящие от „никониан и греков“, хотя этого заключения инок Павел, наученный опытом, из опасения смутить старообрядцев, прямо не высказал.

Поскольку же такому заключению явно противоречил общепринятый у старообрядцев обычай принятия бегствующих от великороссийской церкви иереев вторым чином – под миропомазание, то Павел позаботился об устранении сего противоречия, и сделал это со свойственными ему ловкостью и лукавством. По обычаю своему не очень заботясь о правде и не обращая большого внимания на свидетельства истории, он решительно утверждал, что будто бы правило принимать бегствующих от великороссийской церкви иереев установлено старообрядцами только со времен Петра I-го, между тем как дотоле якобы общим обычаем у старообрядцев было – принимать священников третьим чином, и что такая перемена относительно чиноприятия последовала главным образом вследствие будто бы принятого при Петре великороссийскою церковию римского учения о поливательном крещения. „От великороссийской церкви (писал он) принимали старообрядцы священников и простых людей до времени Петра I-го императора третьим чином; а после того и до днесь принимаются приходящие оттоль уже вторым чином. Самая причина в применении чина в принятии от великороссийской церкви священства с третьего чина на второй произошла от важного переворота в самом сердце великороссийской церкви со времен Петра I-го императора“. Важнейший переворот состоял в том, что „о самой первой и главной тайне церковной, святого крещения, он предал великороссийской церкви мудрствовать по всему согласно латинам, так что якобы не весьма нужно трехпогружательное крещение, а довольно обливания каким-нибудь образом, что даже повелением его от самого правительствующего духовного Синода догматом церкви постановлено (?) и напечатано в книге именуемой: Оправдание о поливательном крещении...²⁸⁸ И как обнародовалось в великороссийской церкви таковое противозаконное догматствование, с тех пор наши общества заблагорассудили в принятии священников поступать тверже, то есть вместо третьего чина принимать вторым, только бы сам приходящий священник трехпогружательного крещения был, согласно соборному поведению святейшего Филарета, в Великом Потребнике напечатанному... Последовало также в наших христианах во время Петра I-го и разделение, по причине той, что некоторые не восхотели переменить первый обычай в принятии священников от третьего чина на второй. И так составилась отдельная от нас секта под названием Диаконовцев, ибо некий диакон виновник был сего несогласия и раздора церковного“²⁸⁹. Нет сомнения, что реформы Петра I-го в общественной и особенно религиозной жизни русского народа много содействовали усилению раскола, укоренению враждебных отношений раскольников к гражданскому и церковному правительству. Несомненно, что способствовало этому и издание книжки о поливательном крещении, с самого появления своего крайне враждебно принятой раскольниками и перетолкованной в смысле доказательства, что великороссийская церковь приняла поливательное крещение якобы во всеобдержный обычай. Но того значения, какое усвояет ей Павел, она все-таки не имела, и та его мысль, что будто бы именно издание этой книжки побудило раскольников принимать приходящих от великороссийской церкви священников непременно вторым чином, вместо третьего, как было дотоле, лишена исторического основания. История раскола показывает напротив, что старообрядцы и прежде времен Петра, очень задолго до издания книжки о поливательном крещении, принимали иногда священников и вторым, и даже первым чином (как принимали мирян)²⁹⁰, – что вообще определенного правила на сей предмет у них не существовало до того самого времени, пока не было сварено ими на Рогожском Кладбище собственное миро, вследствие чего и возникли известные споры Перемазанцев с Дьяконовцами: тогда-то большинство постановило правилом перемазывать приходящих от церкви иереев, то есть принимать их вторым чином, и правило это сделалось общим у поповцев (за исключением Дьяконовцев). Инок Павел и сам, без сомнения, видел, как далеко в словах своих о книжке Феофана Прокоповича отступал от истины; но ему нужно было доказать, что со времен Петра I-го российская церковь признала обливательное крещение правильным и законным, даже предпочла его трехпогружательному, как будто бы несомненно явствует из упомянутой книжки, и что собственно с этого времени, по издании этой злополучной книжки, начали старообрядцы принимать приходящих от великороссийской церкви священников вторым чином, вместо третьего, каковым принимали дотоле, – и вот он потщился доказать это, нисколько не заботясь об исторической правде. А доказать это Павлу нужно было ради удобнейшего решения, в желаемом для него смысле, чрезвычайно важного вопроса о чинопринятии греческого священства.

Как же именно решал он этот вопрос в своем сочинении? „От греческой церкви (писал он) после нововведений никоновых в принятии священства образца еще не было, ибо их попы не способны для русского народа ради языка, архиерея же принимать не осмеливались; потому доныне и не имели надобности вникать о существе их веры обстоятельно, и лучше к русским попам привыкли по словесности их“. Ныне такая надобность явилась. Каким же образцом следует руководиться в принятии священства от греческой церкви? Очевидно – образцом в принятии священства от церкви российской, с которою греческая имеет ближайшее сходство. Относительно российской церкви инок Павел доказал уже, что пока не было основания обвинять ее в усвоении обливательного крещения, старообрядцы будто бы принимали от оной священников третьим чином: теперь, если будет доказано, что греческую церковь невозможно заподозрить даже в снисходительности к употреблению поливательного крещения, то само собою будет явствовать, что принятие священства от греков может быть без всякого сомнения совершаемо по „прежнему“, допетровскому образцу в принятии священства от церкви великороссийской. И вот, вместо прямого ответа на вопрос о чиноприятии Амвросия и вообще приходящих от греческой церкви священных лиц, Павел предлагает читателям статью: О трехпогружательном в греках крещении. Здесь он замечает, прежде всего, что „довольно уже извещал письменно“ старообрядцев о повсеместном существовании в Цареградской патриархии, к которой принадлежит Амвросий, трехпогружательного крещения²⁹¹, и что теперь приведет немногие свидетельства. И во-первых приводит свидетельство самого Амвросия, который „по долгу присяги, с целованием святого образа и своеручным подписанием, заверил их – Павла и Алимпия, что крещен в три погружения“: ибо отец его был „всеревностный священник и всеопасный хранитель предписаний церковных“, а в Требнике греческом именно „напечатано крестить в три погружения, как и самое слово у них показует воптизма“; да и сам он „твердо помнит, что еще во время учения его грамоте, бывший в то время в Эносе архиерей хотящих происходить в попы на экзаменацы и испытывал каждого, твердо ли знает своей восточной греческой церкви закон, и поучал, дабы различить мог от западного латинского, а особенно о крещении младенцев“; так поступали и прочие эносские архиереи; так и сам он – Амвросий „во все время своего священничества действовал и прочих тоже творящих повсюду видел“. Во-вторых, Павел ссылается опять на свои собственные наблюдения в Цареграде, в Сирии и в Палестине, где „сам очевидно видел устроение крестильней и самое трехпогружательное действие, и по многих расспросах ни от одного человека не слыхал, не только чтобы в нынешнее время греки обливанием крестили, но ниже помнит кто, чтобы когда у них обливали“. Затем следует сравнение в этом отношении греческой церкви с русскою, в котором и заключается сущность дела. „Если взвесить греческие патриархии с российскими митрополиями (отколь мы принимали священников), найдем, что греческая церковь в главном догмате веры состоит весьма справедливее великороссийской. Потому что греческая церковь обливанием деемое крещение латинскою схизмою порицает, и если обличен будет за обливаемое крещение греческий поп в верховной духовной их власти, абие за то отрешается от парохии и отлучается от службы. А великороссийская церковь ругает сумасбродами, афеистами, прямыми безбожниками, кто не приемлет обливательное крещение за православное, что явствует в книге, печатанной от правительствующего Синода 1724 года, под названием: Оправдание о поливательном крещении, и всему свету известно, что целые епархии имеет в Малороссии и Украйне, где всеобдержно в крещении обливают“. „Итак, если мы принимали священников от великороссийской церкви, не сомневаясь, то кольми паче о принятии ныне митрополита Амвросия за крещение никакого сомнения быть не должно“. Но каким же именно чином надлежит принять Амвросия? Этого осторожный инок Павел прямо не сказал, предоставив самим читателям сделать заключение, ясно вытекающее из указанных им образцов чиноприятия и особенно из того, что якобы от церкви великороссийской приходящие священники, были принимаемы третьим чином до самых лет Петра I-го и даже до издания книжицы о поливательном крещении...

Таково было по содержанию и характеру написанное Павлом Соображение о верах. Сочинение это он намерен был сообщить старообрядцам разных обществ, как руководство к окончательному решению вопроса о чиноприятии Амвросия. И во-первых он передал экземпляр Соображения о верах иноку Аркадию, прежнему настоятелю Лаврентьева монастыря, когда вместе с Амвросием, на пути из Константинополя в Вену, останавливался на несколько дней в некрасовских селениях, где неоднократно виделся с Аркадием. При этом Павел, прежде всего, имел в виду подействовать на самого Аркадия, который, как не мог он не заметить, все еще колебался разными сомнениями относительно учреждаемой иерархии, а также и относительно личности новоприобретенного митрополита; затем Павел надеялся, что Аркадий, как человек уважаемый старообрядцами за ведение писания и преданность „древнему благочестию“, лучше всякого может разъяснить действительный смысл сочинения и другим старообрядцам, – может приготовить, по крайней мере, некрасовские общества к желаемому решению вопроса о чиноприятии Амвросия. Списки сочинения, полные, или же только важнейших статей его, были посланы и в разные российские старообрядческие общества²⁹²).

Достигнуть цели, для которой написано было Соображение о верах, Павлу не удалось. На Аркадия, если верить его собственному признанию, это сочинение произвело сильное впечатление. „Не скрываю, – писал он впоследствии, – а паче проповедую свое мнение: видел митрополита, целовал его руку, но все еще не был расположен; был провожаем из Сарыкёя отцем Павлом, но только я молчал и не объявлял своего мнения. Здесь получил от него правила и принял их хладнокровно. По прибытии же в свою келью начал оные читать, и по прочтении в одну минуту десятилетнее сомнение меня оставило, и я сотворился от иного иным“²⁹³. От чего бы ни зависела эта перемена, так мгновенно совершившаяся, – убедился ли Аркадий доводами инока Павла в законности и правильности новоучреждаемой иерархии, или, что гораздо вероятнее, действовал под влиянием ожидаемых от этой иерархии выгод для всего старообрядчества и для себя лично²⁹⁴, – только с этого времени он действительно становится поборником Белокриницкого священства и защитником Амвросия. С Соображением о верах он познакомил своего товарища, лаврентьевского инока Евфросина, настоятеля Славского скита и некоторых других, сведущих в писании иноков. Все они также признали доводы Павла вполне убедительными и склонялись к мысли, что Амвросия можно принять третьим чином. Спустя около трех недель по отъезде Павла и Амвросия из некрасовских селений, именно 23 июня 1846 г., в Славском монастыре составлен был, как надобно полагать по просьбе самого Павла, собор для совокупного выборными всех некрасовских обществ решения этого важного вопроса о чиноприятии Амвросия. На соборе прежде всего прочитано было, как руководство к предстоящим рассуждениям, Павлово Соображение о верах. Читал Аркадий Лаврентьевский. Все слушали со вниманием, и выслушав, некоторые сказали: „это очень хорошо, – дай Бог привести дело в совершение!“ Но тогда между некрасовцами образовалась уже значительная партия недовольных приобретением архиерея-грека: они решительно утверждали, что Амвросия, как обливанца, каковыми, по утвердившемуся в расколе мнению, считали они всех греков, невозможно даже и принять в сущем его сане. Здесь, на Славском соборе, находились некоторые из принадлежавших к этой партии, – инок Иов, Илия Градищанский (один из сарыкёйских депутатов), Власий, Филарет и другие: они объявили, вопреки всем доказательствам Павла, что от греков принять священство невозможно. Защищать против них Павлово сочинение, а вместе и самое дело Амвросия, выступил инок Евфросин, известный своею начитанностию. С этим великим _лкнигчием“ трудно было состязаться некрасовским грамотеям: он засыпал их свидетельствами из разных уважаемых старообрядцами книг, которые приводил с буквальной точностью²⁹⁵. Упорства некрасовских грамотеев инок Евфросин не поколебал своими доказательствами; но, не зная что ответить ему, они все-таки принуждены были замолкнуть. После этого вопрос: можно ли принять Амвросия? – считали решенным в пользу принятия. Следовало рассмотреть другой: каким чином принять его? Согласно изложенному в сочинении Павла учению о греках, на основании церковных правил и святоподобий, Аркадий и вместе с ним все „соборные старцы“ высказали такое мнение: „за случай, а не обдержно, да и за уважение столь великого лица, надлежит принять митрополита Амвросия третьим чином; всеобдержное же приимание от ереси, как было у нас доныне, так и навсегда да останется в своей силе“. Но противники Амвросия опять заявили, что от греков с соблюдением священства никого принять невозможно. Для прекращения споров и пререканий настоятель, инок Макарий, предложил свое посредствующее мнение: „ради многих немощных и писания не сведущих, привыкших к священникам, которые всеобдержно принимаемы суть вторым чином, такождо и ныне приступающего греческого митрополита Амвросия принять тем же вторым чином, если он не тяжко себе вменит на сие соизволить“. „Сумнящиеся“ и теперь остались при своем прежнем решении; а большинство согласилось с мнением старца Макария, которое, в виде постановления состоявшегося на Славском соборе, было изложено иноком Аркадием²⁹⁶. Список этого постановления привез в Белую-Криницу находившийся тогда в Славском скату и также присутствовавший на соборе – инок Онуфрий.

Павел находился в это время еще в Вене с Амвросием, и, конечно, здесь же получил известие об исходе соборных совещаний в Славском скиту. Понятно, что таким их исходом он не мог быть доволен, ибо видел теперь, что и пресловутое Соображение о верах не сильно поколебать утвердившееся в старообрядческих обществах мнение о греках и укоренившийся обычай перемазывать приходящие от ереси священные лица. Впрочем, он не терял еще надежды устроить принятие Амвросия третьим чином, тем более, что и самое определение Славского собора принять его вторым чином ограничено условием: если сам Амвросий не тяжко себе вменит на сие соизволить.

Для окончательного решения вопроса теперь особенно важно было, какие мнения и отзывы даны будут, по прочтении Соображения, другими заграничными старообрядческими обществами, особенно же российскими. Чтобы дождаться этих отзывов, и еще, чтобы склонить свои липованские общества в пользу принятия Амвросия по третьему чину, – вот для чего, между прочим, потребовалось Павлу то время, которое прошло по приезде Амвросия из Вены до торжественного принятия его в раскол. С белокриницкими и иных липованских селений стариками Павлу не трудно было справиться: тогда он уже пользовался безграничным их доверием, как человек, совершивший такие дела, о каких они и помыслить не смели. От представителей Липованских обществ Павел действительно заручился обещанием, что они, согласно его желанию, будут требовать приятия Амвросия третьим чином. Но ожидания Павла относительно получения отзывов на его Соображение из разных заграничных и особенно российских старообрядческих обществ оказались напрасны: дни проходили за днями, а мнений по вопросу о чиноприятии Амвросия ни откуда не получалось. Прибыли только для личного присутствия на соборных о нем рассуждениях депутаты молдавского старообрядческого общества: ясский уставщик Никифор Панкратьев и ясские же купцы Лонгин Богомолов и Яков Железников. Павел был очень обрадован их приездом; но, побеседовав с ними, увидел, что и они по вопросу о чиноприятии Амвросия намерены твердо отстаивать общепринятый у старообрядцев обычай. С этого времени Павел утратил почти всю надежду на принятие Амвросия третьим чином. Между тем откладывать еще далее решение этого дела было уже нельзя, да и настоятельной надобности не было. 27-го октября, в воскресенье, происходило в монастырской церкви общее торжественное собрание для окончательного решения вопроса: каким чином надлежит принять Амвросия в старообрядчество? Происходившие тогда рассуждения о чиноприятии Амвросия инок Павел изложил потом в особом сочинении, под названием Соборного деяния²⁹⁷. Павел написал его собственно для старообрядческих обществ, с целию – показать всему старообрядческому миру, как будто бы благоговейно и мирно, с какою осмотрительностью и с каким попечением о соблюдении церковных правил учинено было принятие первого Белокриницкого епископа, положившего основание новой раскольнической иерархии. Изложим сначала, как по этому Павлову описанию происходили будто бы соборные рассуждения.

В назначенный день, 27-го октября, по окончании литургии, сделаны были в монастырской церкви надлежащие приготовления к открытию собора: „на амвоне, на убранном аналое, положено св. Евангелие с предстоящею возженною свещею: по обеим сторонам от амвона вдоль церкви, для заседания присутствующим, поставлены во многом числе стулья; а посредине, на другом аналое, положена Кормчая книга, притом же приготовлены и другие книги на случай справок в божественном писания“.

Около вечерен три раза ударили в колокол, и все собравшиеся для присутствия на соборе, предводимые Иеронимом и Геронтием, вошли в церковь; положили „начал“ и заняли места по достоинству и чину каждого: „по одной стороне в начале сидел настоятель монастыря, инок Геронтий, со всеми своими соборными старцами и прочими иноками; а по другой, также в начале, сидел священноинок Иероним, а за ним уставщик Белокриницкой церкви Киприан Тимофеев, потом от Молдавии депутаты, ясские купцы: Никифор Панкратьев, Яков Иванов Железников и Лонгин Андреев Богомолов, а далее и прочие депутаты от своих слобод, как-то: белокриницкие, соколинские и мехидрские; прочие же единоверные христиане, собравшиеся из окрестных слобод, в бесчисленном (!) множестве предстояще, со угнетением наполнили всю церковь и притвор“. Геронтий, сотворив молитву Исусову, открыл соборные рассуждения кратким обращением к присутствовавшим, в котором просил их „рассуждать и строить предлежащее дело без всякого лицемерия, сообразно святых писаний“, и поставил самый вопрос подлежащий обсуждению: „приступающего ныне в наше древлеистинное православие от нынешней греческой религии, господина высокопреосвященнейшего митрополита Амвросия, каким чином принять его долженствует?“ – „Откройте и предложите на среду, какие есть во святом писании по сему предмету правила святых соборов и какие примеры от собывшихся в древлеправославной церкви святоподобий“: так (будто бы) „отвещал собор“ на предложения Геронтия.

Приискивать правила и святоподобия не предстояло надобности: все это надлежащим образом было уже сделано Павлом в его Соображении о верах, и настоятель предложил теперь приступить именно, как было и на Славском соборе, к чтению этого сочинения. Читал, по приказанию Геронтия, сам автор, с приличными объяснениями, и в потребных местах, для пущей убедительности, вычитывал правила непосредственно из Кормчей, – вообще „инок Павел (как сам замечает в Соборном деянии) настоятельское повеление исполнил в полной мере, так что для всякого со вниманием слушающего было ясно и внятно“. Так как на основании тех же самых, прочитанных теперь, правил и святоподобий на одном соборе уже было сделано постановление о чиноприятии Амвросия, то прочитано было, вслед за Соображением о верах, и это постановление Славского собора.

Затем приступили к совещаниям и рассуждениям. Первые подали голос молдавские депутаты. „Помолчав мало и посоветовав между собою, они возгласили ко всему собору: не лучше ли (?) учинить так, как положил мнение Славского скита настоятель, на чем положился и весь собор Задунайский, дабы, ради многих немощных и совершенно не сведущих писания, приступающего ныне в наше православие греческого господина митрополита Амвросия принять вторым чином?“.

Итак, по сказанию самого „Деяния“, молдавские депутаты высказали на соборе мнение, противное раскрытому в Соображении о верах; но защитниками последнего выступили настроенные Павлом депутаты от буковинских раскольнических селений: „белокриницкие же депутаты и весь народ, слышавшие соображение по прочитанным правилам и ясным святоподобиям, желали, конечно, положиться, дабы принятие господина митрополита учинено было третьим чином“.

Тогда, по словам Павла, в качестве посредника между тою и другою стороной явился один из молдавских депутатов, купец Лонгин Богомолов. „Приступив к настоятелю, он пред собором благочинно предложил свое мнение, что принятие г. митрополита третьим чином, сообразно правилам св. отец и сбывшимся святоподобиям, признает воистину правильным; но, однако нет ли какого средства, чтобы учинить принятие г. митрополита вторым чином, и на том бы можно утверждаться святым писанием без погрешительности? Тогда бы соборное наше действие согласовало и с прежним всеобдержным обычаем, как мы уже издавна принимаем священников, и успокоило бы совесть прочих многих единоверных наших христиан, не могущих участвовать в теперешнем нашем соборе и в таком понятии, каковой ради вины и Задунайский собор решился, чтобы согласить г. митрополита под второй чин, если будет возможно“.

Настоятель, инок Геронтий, на обращенный к нему запрос Богомолова отвечал, „с подтверждением и прочих иноков“, целою речью, в которой заявил решительно, что „чрез принятие Амвросия вторым чином обнаружится одна только неуважительная к нему жестокость, на которую не видится подобного образца в целом христианском веке: понеже для всех, хотя бы и простых, приходящих от ереси в православие, столь важное в древлевселенской церкви положено снисхождение, что даже и крещению подлежащих за един стыд, обнажения ради, повелено принимать без покрещивания (как гласит первое правило в ответах святейшего Тимофея, архиепископа Александрийского); а кольми паче столь высоким лицам, приступающим в истинное православие, всегда оказываемо было снисхождение!“ Но высказавшись так решительно против принятия Амвросия вторым чином, Геронтий однако же заключил свою речь заявлением, что и вторым чином принятие правилам не противно: „что касается до правил и беспогрешительной возможности, дабы возможно было г. митрополита, аще сам соизволит, принять вторым чином, и о том есть бессумнительные свидетельства“.

Наконец для решения всех разногласий „отцы монастырские, предложили собору заключительное слово в следующем. Если угодно будет всему богодухновенному (!) собору, положимся на всемогущий и спасительный промысл Божий, да будет нам в знамение непререкаемое, – предложим наше требование самому богодарованному нашему господину митрополиту: если он на второй чин согласит свою совесть производить, то так есть угодно и Божией воли: а если отвергнет требование, яко ожесточенных, тогда и мы отвергнем все малодушие прочих и учиним приятие его третьим чином“.

„На сие вси до единого, бывшие на соборе, единогласно возгласили: воистину тако сотворить надлежит, да и воля Божия открыта нам будет!“

К объяснению с Амвросием положено было приступить в следующий день, утром. После этого „вси единодушно пред святым Евангелием положили обычный начал и с миром разошлися“.

Так, по сказанию сочиненного Павлом „Деяния“, происходили на Белокриницком соборе совещания о чиноприятии Амвросия: все будто бы совершилось мирно и благочинно. Но в действительности было не совсем так. Пока продолжалось чтение правил, то есть Соображения о верах и Деяния Славского собора, еще соблюдался некоторый порядок; но едва приступили к „рассуждениям“, как начались обычные на раскольнических сборищах шумные и беспорядочные споры. Вот что пишет об этом пресловутом соборе непосредственный участник его и беспристрастный свидетель: „Ох, какое тесное было время! С вечера происходил собор шумною толпой, – кто кричит: надо мазать, как мазали беглых попов! а больше кричали: не надо мазать! Даже Амвросий, сидя в келье, слышал эти крики и приходил в крайнее смущение, не зная, за что такое народное движение; но ему все передавали в самом превратном и тихом виде. И хотя больше было таких, которые кричали: не надо мазать! однако голос перемазанцев взял верх: решили мазать“²⁹⁸. И решение это было окончательное. А что касается включенного в Соборное деяние рассказа о том, что будто бы решено было предоставить на свободное решение самого Амвросия избрать то, или другое чиноприятие, то рассказ этот придуман Павлом ради того, чтобы уверить старообрядцев, – и современных и „предбудущих родов“, которые будут читать сие Деяние, что будто бы митрополиту Амвросию оказано было все подобающее уважение и что принятие по второму чину состоялось будто бы вследствие свободного и непринужденного соизволения с его стороны...

Итак пришло наконец время откровенно объясниться с Амвросием насчет предстоящего ему „чиноприятия от ереси“. Формальное предложение об этом Амвросию отложено было, как мы сказали, до утра 28-го октября; но Павел нашел необходимым объясниться с ним теперь же, как только был окончен собор и все его участники разошлись по кельям и домам. Как происходило это секретное объяснение Павла с Амвросием, в тишине ночи, с глазу на глаз, без посторонних свидетелей, в присутствии одного только переводчика, – об этом инок Павел не любил говорить даже с своими ближайшими друзьями. Представив Амвросию состоявшееся на соборе решение о принятии его в раскол чрез миропомазание как неизменную волю народа, рассказав о своих долгих и напрасных усилиях отклонить это решение. Павел, разумеется, привел все возможные аргументы, чтобы склонить его подчиниться народной воле: указал примеры из Священного Писания, как даже великие святые дозволяли себе ради спасения ближних отступление от правил, допускали действия не одобряемые их совестью, – „как блаженный Павел Апостол, будучи зельный запретитель иудейских обычаев, ради мира и союза церковного повелел ученику своему Тимофею обрезаться по иудейскому закону“, и т. п.²⁹⁹; не скрыл, вероятно, и того, что Амвросию не следует слишком строго смотреть на предстоящее ему чиноприятие посредством миропомазания, – что чиноприятие это будет исполнено больше для формы, ради успокоения народа, а в сущности и значения иметь не будет, ибо и мира-то настоящего в Белой-Кринице, да и вообще у старообрядцев, не имеется. Но для Амвросия убедительнее всех Павловых аргументов была, конечно, совершенная безвыходность его положения, – положения „рыбы во мрежи седящей“ и человека „сжатого клещами“, как некогда выразился о нем сам же инок Павел. Продавшись Липованам, разорвав окончательно все связи с обществом, к которому принадлежал доселе, мог ли Амвросий противиться тому, что Павел называл народным липованским решением? „И он, бедненький (так повествует непосредственный свидетель тогдашних белокриницких событий), будучи завезен в чужую землю и в другие языки, и не хотел, а должен был, и поневоле решился – исполнить желание народа“³⁰⁰. Итак Амвросий, конечно, не без горьких упреков Павлу, не упоминавшему прежде ни о каких чнноприятиях, изъявил согласие быть принятым по образцу еретиков второго чина. Это согласие, однако же, стоило дорого и Павлу и всему раскольническому обществу: можно решительно сказать, что с этой именно поры возникло и утвердилось в Амвросии то глубокое отвращение к расколу и раскольникам, которого даже пред самими раскольниками не скрывал он впоследствии при многих случаях, и с этого же времени стал он смотреть на свои отношения к расколу исключительно с денежной стороны, как на выгодную сделку, как на средство получать деньги с раскольников, что также с крайним прискорбием скоро замечено было всеми.

Утром 28-го числа, после всенощного бдения святителю и чудотворцу Николе, согласно принятому накануне решению, отправилась к Амвросию депутация с формальным от собора предложением – соблаговолить на присоединение к старообрядчеству посредством второго чина. Депутация состояла только из настоятеля инока Геронтия „с некоторыми отцами“; миряне же, не исключая и почетных ясских гостей, были устранены от участия в оной, как надобно думать, из опасения, как бы Амвросий даже и теперь не сказал чего-нибудь такого, чего посторонним свидетелям слышать не подобает. Амвросий встретил депутацию уже с готовым ответом и конечно не вступал теперь в длинные разглагольствия. В Соборном деянии излагается, однако же, „трогательная беседа“, которую будто бы имели с ним явившиеся в качестве депутатов от собора белокриницкие отцы. Теперь ли именно, или накануне, в объяснениях с одним только Павлом, были сказаны те слова, которые от имени Амвросия приводятся в Деянии, – во всяком случае, в этих словах нельзя не обратить внимания на два следующие, очевидно, Амвросию принадлежащие изречения. Выслушав предложение – присоединиться от мнимой ереси к мнимо-древнему православию посредством второго чина, Амвросий „обратился к Павлу веселым лицом и сказал: видно и ты Павел глупый!“ Вот и все, что, по откровенному сверх ожидания рассказу самого Павла в Соборном деянии, ответил Амвросий; но в этом кратком ответе выразилось, можно сказать, все его презрение к расколу, так как смысл ответа очевидно тот, что все раскольники, по мнению Амвросия, совершенные невежды и что был между ними один только человек, которого считал он и умным и стоящим уважения, но и тот оказался теперь не лучше других – таким же, как все прочие „глупым“... И очень понятно, что обманутый, оскорбленный Амвросий, в ответ на обидное и нелепое предложение о чиноприятии от ереси, решился сказать эту горькую правду прямо в глаза иноку Павлу при целой депутации из белокриницких отцов; одному трудно поверить, чтобы в эту тяжелую для него пору и на предложение такого рода мог он отвечать „веселым лицом“. Другое замечательное изречение Амвросия сказано им, по свидетельству Соборного деяния, в ответ на „простертую к нему трогательную“ речь. Убежденный будто бы этой речью, митрополит Амвросий, „обратясь к настоятелю с братией“, сказал: „изволяю на ваше предложение; только с тем, да будет свидетель Бог, если состоит в этом какой грех, да будет на вас, а я чист от такового“. Итак, вот чем Амвросий хотел успокоить свою совесть, согласившись, хотя и по нужде, но все-таки сознательно, на преступное дело: подражая известному примеру, и он умывает руки, клянется, что он чист от греха, и всю вину за грех слагает на других!.. А эти другие, опять, как будто стараясь именно подражать известному же примеру, охотно берут его грех на себя: „отцы с радостию на то согласовали“. Это значит: грех его на нас и на чадех наших!..

Итак, явившаяся к Амвросию утром 28 октября депутация получила от него „изволение“ на принятие от мнимой ереси в действительный раскол – по второму чину. В то же самое утро это чиноприятие и было совершено. Начали звон к обедне. Народ наполнил церковь. По прочтении часов явился и сам митрополит Амвросий, облаченный в мантию и „в достодолжном сопровождении“. Положив „начал“ и отдав поклонение народу, он прошел в алтарь и облачился в полное архиерейское облачение. За сим началось действие чиноприятия. Инок Павел в Соборном деянии описал его довольно кратко, с заметною, особенно в некоторых местах, осторожностию выражений. Приводим это описание.

„Облачившись во вся святительские облачения, вышел (митрополит) из алтаря и стал на амвоне, где приготовлены (были) два налоя рядом, – на первом для митрополита положен списанный чин проклятия ересей, с переводом на греческие литеры, а выговор слов по-русски, точно так, как напечатано в нашем Потребнике, на другом же налое положен для священника раскрытый Номоканон. Митрополит, стоя пред царскими дверьми, начал велегласно, русским языком, проклинать все ереси. По проклятии ересей принял себе во отца духовного нашего священноинока Иеронима, исповедавшись ему во святом алтаре, выполняя и прочее все, как есть законоположено во втором чине³⁰¹. Окончивши же должным порядком принятие, священник отверз царские двери, возгласил к народу пристойное поздравление, объявляя достоинство митрополита“.

Нельзя не обратить внимания на то, что в этом описании инок Павел, говоря о самом важном действии совершенного над Амвросием чиноприятия, употребил общее выражение: „выполняя и прочее все, как есть законоположено во втором чине“, а не сказал прямо, что Иероним, исповедав Амвросия, помазал его, как есть законоположено во втором чине, освященным миром. Павел, очевидно с намерением избегал этого выражения; он как будто совестился назвать освященным миром то, что раскольники святотатственно выдавали за миро, и не имел духа прямо упомянуть о помазании, которое совершил над беглым митрополитом беглый поп³⁰²... С такою же осторожностию и краткостию выразился Павел и об исповеди господина митрополита во святом алтаре. Правда, в тот же самый день инок Павел предложил Иерониму подписать заранее приготовленное Свидетельство о достоинстве Амвросия, где говорится, что он, Иероним, приступив к исповеди его высокопреосвященства, „испытав тщательно глубины сердца его, обрел его во всем достойна, и его высокопреосвященство с сокрушенным сердцем и в страсе Божии истинно исповедал всю сущность православныя христианския веры“ и пр. и пр.³⁰³. Но в Соборном деянии Павел выразился о исповеди Амвросия, как мы видели, очень осторожно, – не упомянул „о тщательном испытании глубин его сердца“ и о прочем, понимая, конечно, как неудобно говорить об этом, когда есть основание усомниться даже в возможности самой исповеди Амвросия перед Иеронимом. Как мог и в самом деле Амвросий, ни слова не знавший по-русски, исповедоваться у Иеронима, ни слова не знавшего по-гречески? Какая могла быть исповедь между двумя лицами, не понимавшими друг друга? На этот именно вопрос: как Амвросий исповедовался Иерониму? – один из ближайших участников всего происходившего тогда в Белой-Кринице дал следующий откровенный ответ: „затворились они оба в алтаре на несколько минут, уповательно – посмотрели друг на друга, – тем и кончилась исповедь!“³⁰⁴ Вообще, все это действие Амвросиева чиноприятия, которому старообрядцы усвояют величайшее значение, каковое и должно принадлежать ему с старообрядческой точки зрения, походило скорее на некое „комедийное действо“, так что и сам раскольнический повествователь, вопреки своему обычаю и несоответственно важности дела, описал оное в самых кратких и общих выражениях, не входя в подробности...

После „глухой“ исповеди Амвросия и после мнимого помазания миром, Иероним, по сказанию Павла, „отверз царские двери и объявил достоинство митрополита“, а потом и сам митрополит „выступил чрез царские двери во всем своем святительском облачении и прием в руки трикирии и дикирии, стал благословлять народ“.

Итак чиноприятие совершилось: беглый раскольнический поп признал и „объявил“ беглого греческого митрополита в „достоинстве“, или, что тоже, в сане раскольнического архиерея, и сей последний „выступил“ перед народом, как признанный уже архипастырь раскольников, обладающий всеми принадлежащими ему правами, в силу которых и преподал своей новой пастве благословение – дикириями и трикириями...

Затем Иероним начал обедню. По окончании оной (повествует Павел) „всеобщим собором с подобающею честию и песнопением проводили митрополита до келии его“; а „все отцы и братия и многие бывшие гости приглашены были в настоятельские келии на утешение и поздравление, по поздравлении же в трапезу на обед, и весь день праздновали во славу Божию радостно“³⁰⁵.

В этих липованских празднествах и ликованиях сам виновник их – митрополит Амвросий не принимал участия. Прямо из церкви он прошел в свою келью, отстранив всякие поздравления, и там остался один с своими присными. Что передумал и перечувствовал он в то время, пока Липоване радостно праздновали его измену православию, – это осталось тайной его совести; но тогдашние думы и чувства Амвросия были, конечно, совсем не радостные, и к этому времени, надобно полагать, имеют ближайшее отношение следующие примечательные слова его сына: „много и много раз мой покойный родитель бранил меня за это дело, то есть за это липованское православие, и сказал мне покойник, что я буду наказан от Бога за это дело, потому что сам он не хотел переходить в липованскую ересь, если бы я не порадел Липованам“...³⁰⁶ Зато Липоване, по свидетельству Павла, „весь тот день праздновали светло“. Это был праздник особенно для главных деятелей по учреждению архиерейской кафедры в Белой-Кринице, – для Павла, Геронтия, Алимпия. Теперь только могли они сказать, что шестилетние неутомимые труды, так ловко и искусно, но вместе и так бессовестно веденные, не пропали даром, – что долгая, неустанная борьба с разного рода опасностями и препятствиями увенчалась вожделенным успехом, ближайшая цель, к которой они стремились, и достижение которой было особенно важно и трудно, наконец достигнута... Вообще, день этот, 28-е октября 1846 года, с которого ведет свое начало ныне существующая у раскольников иерархия, когда последовало событие, составляющее эпоху в истории раскола, должен быть отмечен в летописях раскола, как один из самых достопамятных.

Первый Белокриницкий митрополит, возведенный в это звание посредством чиноприятия от ереси, был нужен и дорог старообрядцам собственно как первоначальник и насадитель раскольнической иерархии, как лицо, по их мнению, имущее власть поставлять других во все священные степени и поставлением нового епископа могущее обеспечить у них дальнейшее существование священства в полном, трехчинном его устройстве. Не в том состояла последняя, конечная цель учредителей иерархии, чтобы найти и приобресть епископа, а в том, чтобы при посредстве этого первого епископа иметь возможность получить другого уже из „своих христиан“, из настоящих старообрядцев, но подлежащего чиноприятию, и таким образом существование иерархии упрочить на будущее время. Эту цель учредители иерархии постоянно имели в виду. При самом начале дела об архиерейской кафедре у буковинских Липован, в важнейших относящихся к этому делу документах – в Устав Белокриницкого монастыря, в разных прошениях и промемориях, поданных австрийскому правительству, как мы видели, непременным условием учреждения кафедры они поставляли то, чтобы дарованный липованам епископ немедленно посвятил другого епископа в звании своего наместника; при заключении формальных условий с Амвросием они также непременным с его стороны обязательством поставили, чтобы он, „по прибытии в Белокриницкий монастырь, учиня церковное присоединение, неотлагательно поставил в наместники себе другого архиерея“. Понятно, что теперь, по исполнении „надлежащего чиноприятия“ над Амвросием, первою и главною их заботою было устроить избрание и поставление нового липованского епископа и вместе наместника белокриницкой митрополии.

Прежде этого, однако же, признано было необходимым учинить посвящение некоторых лиц на низшие священные степени – в диаконы и священники, ибо те и другие были необходимы для архиерейского служения, особенно же для столь торжественного, как предстоявшее рукоположение нового епископа.

На избрание первого ставленника, которого должен был посвятить Амвросий, в Белой-Кринице обратило особенное внимание: Павлу и Геронтию желательно было, чтобы эта честь досталась человеку достойному. Конечно, всего лучше и приятнее было бы предоставить честь сию кому-либо из самих белокриницких властей; но, по некоторым соображениям, найдено это неудобным. А что касается Павла и Алимпия, которые ради понесенных ими трудов и подвигов имели наибольшее право на получение всяких преимуществ и почестей, то они еще предварительно условились между собою не вступать ни на какую священную степень, дабы не возбудить подозрения, что будто бы столько всяких стараний и хлопот об учреждении старообрядческой архиерейской кафедры они употребили по своим личным расчетам, ради получения санов и с ними соединенных почестей и выгод. Приходилось таким образом выбирать ставленника из рядовой братии, – и избрание пало на инока Евфросина³⁰⁷. Поставление его в диаконы происходило 30-го октября, через день по совершении чиноприятия над Амвросием. Ради Евфросинова поставления Амвросий служил свою первую литургию в Белой-Кринице, как раскольнический архиерей, – и, разумеется, в высшей степени странное зрелище представляла эта архерейская служба без дьякона, с одним только священником, отправленная митрополитом-греком при липованском пении и с липованскими обрядами... Теперь, после первого ставленника, найдено было удобным произвести в первые священные степени и самого Белокриницкого настоятеля инока Геронтия: в ближайший воскресный день, 3-го ноября, Геронтий был поставлен в диаконы³⁰⁸, а 8-го числа, в праздник Архистратита Михаила, во священники³⁰⁹.

Между тем шли совещания о кандидатах на звание епископа – наместника митрополии. За отказом Павла и Алимпия проходить священные степени, первым кандидатом без всякого прекословия общесоборне назначен был Геронтий, которого инок Павел именно прочил в наместники, с надеждою скоро увидеть его и действительным митрополитом Белокриницким, что было горячим желанием и самого Геронтия; другим достойнейшим в это звание лицом из монастырского братства признан казначей – инок Нифонт³¹⁰. Следовало по общепринятому правилу (Кормч. гл. 42, л. 318) назначить еще третьего кандидата, – и об нем-то главным образом происходили рассуждения у белокриницких властей. Нашелся бы конечно и третий кандидат из монастырского братства; но Павел и Геронтий опасались, как бы назначением кандидатов на архиерейство только из своей монастырской братии, притом же все из русских выходцев, не возбудить неудовольствия в липованском обществе, как бы не вызвать подозрения, что и все дело об учреждении архиерейской кафедры в Белой-Кринице они затеяли в своих личных видах и интересах. Поэтому решились, после немалых колебаний, допустить и липован к участию в выборе наместника, именно предложить им, чтобы выбрали третьего кандидата из своей собственной среды. 10-го ноября, в воскресенье, приглашены были в монастырь почетнейшие лица из белокриницкого и климоуцкого сельских обществ. В монастырской трапезе, после обычного угощения, инок Павел объяснил им, ради чего они приглашены, и предложил им избрать третьего кандидата на наместничество из своего липованского общества. Предложение это было, разумеется, очень лестно для Липован, и, не раздумывая долго, они общим голосом решили, что к этому делу всего пригоднее их старый дьяк, бывший столько лет настоятелем приходской белокриницкой церкви, Киприан Тимофеев, – ему же, говорили, как человеку вдовому и иночество принять никакого не предстоит затруднения. Для Киприана все это было неожиданностью: он смутился; начал просить увольнения, отговариваясь тем, что обязан попечениями и заботами о своем немалом семействе... Павел и Геронтий не ожидали ничего хорошего для будущности митрополии от такого кандидата на наместничество, каков был старый белокриницкий дьяк, выросший и загрубевший в липованском невежестве; но, будучи поставлены в необходимость подчиниться какому бы то ни было избранию со стороны липован, к тому же зная, что трудно между ними отыскать и человека, которому можно было бы отдать решительное предпочтение пред Киприаном Тимофеевым, а больше всего питаясь надеждою, что окончательный выбор падет не на липованского кандидата, они почли нужным предложить Киприану и с своей стороны убеждения, чтобы не противился общественному избранию. Киприан согласился³¹¹.

Окончательное избрание первого в строгом смысле раскольнического епископа из числа предназначенных трех кандидатов, как дело величайшей важности, решено было произвести посредством жребия, что значило, по мнению Павла, предоставить дело сие „указанию Божия промысла”. В тот же день 30-го ноября, как только получено было от Киприана Тимофеева согласие – быть избираемым в звание наместника. Павел в присутствии всего собрания написал на трех равной величины билетах имена каждого из кандидатов в отдельности, и затем все приглашены были в церковь, куда вскоре явился и Амвросий. Став на архиерейское место и облачившись в мантию и омофор, Амвросий принял от Павла жребии с именами предъизбранных кандидатов, свернул их все одинаковым образом, положил на блюдо, перемешал, накрыл пеленою и поставил блюдо в алтаре на престол. Иероним с иеродиаконом Евфросином отпели молебен Покрову Пресвятыя Богородицы и чудотворцу Николе. Затем Амвросий вошел царскими дверями в алтарь к престолу, вынул, не снимая пелены, один из положенных на блюдо жребиев и передал иеродиакону Евфросину – прочесть во всеуслышание начертанное на оном имя избранника. Евфросин громогласно провозгласил: „Божиею милостию избирается Киприан Тимофеев“. Последовало общее смущение. Геронтий, не только желавший, но почему-то и сильно рассчитывавший сделаться наместником Амвросия, не мог даже скрыть своего огорчения. Не меньше других поражен был и сам Киприан Тимофеев, никогда не помышлявший дотоле о епископстве. Но „избранию Божия промысла“ все должны были беспрекословно покориться³¹²– Не знаем, какие „судьбы промысла Божия“ усматривал инок Павел в этом неожиданном избрании наместника Белокриницкой митрополии и первого в строгом смысле старообрядческого епископа; но если можно действительно находить здесь пути Провидения, так именно в том, что вопреки желанию ревнителей незаконного дела жребий достался человеку, наименее способному устроить и упрочить процветание новой раскольнической иерархии, имевшему напротив все задатки, чтобы помочь ей обнаружить свою внутреннюю несостоятельность, поддержать те распри и раздоры, которые скоро начались в ней и которыми она поядается доныне.

Поставление наместника пришлось по необходимости отложить на некоторое время, так как нужно было предварительно постричь Киприана в иноки и подвергнуть обязательному у старообрядцев для всякого новопостриженного шестинедельному безвыходному пребыванию в кельи. Пострижение Киприана Тимофеева в иноки происходило 16-го Ноября: при этом получил он имя Кирилла³¹³.

Между тем, пока, новопостриженный инок Кирилл находился в затворе, Амвросий успел посвятить для Белокриницкого монастыря еще несколько ставленников. Это признано было нужным для того особенно, чтобы ко времени Кириллова рукоположения в епископы приготовить достаточное количество священных лиц, которые могли бы участвовать в этом торжественном служении, а также и Амвросий чтобы приучился к тому времени поисправнее служить с теми особенностями, каких требовали от него в Белой-Кринице. 22-го ноября поставлен во диаконы инок Иосаф³¹⁴; 24-го иеродиакон Евфросин рукоположен во священники, и в тот же день инок Арсений – в диаконы³¹⁵; а 6-го декабря, в день нарочито празднуемый Павлом, этот последний имел утешение видеть друга, сотрудника и евангельского отца своего, священноинока Геронтия произведенным во архимандрита: это сделано было якобы „по желанию всего монастырского общебратства“³¹⁶, а главным образом в утешение Геронтию за понесенную им неудачу при избрании на епископство. Таким образом, при Амвросие образовался немалочисленный „освященный собор“, состоявший из архимандрита, двух священноиноков и двух иеродиаконов.

Будущий наместник Белокриницкой митрополии, вопреки соборным правилам (сардик. соб. пр. 11, Кормч. л. 112; первовторого соб. пр. 17, Кормч. л. 221. об.), быстро проведен был по всем священным степеням: 25-го декабря поставлен в иподиаконы и диаконы, 1-го января 1847 года – в священники, а на 6-е число того же месяца назначено было и поставление в епископы, „на паству, идеже господин митрополит определить изволит“. Приготовления к этому дню делались большие – и по церковной части, и по внешней, мирской. Нужно было устроить все так, чтобы невиданный и небывалый в старообрядчестве, притом весьма сложный, чин архиерейского поставления мог быть исполнен без замешательств, без нарушений порядка, подобающего столь важному действию. Кроме того, по случаю праздника Богоявления Господня, предположено было, в назидание и утешение не только буковинским, но и повсюду сущим старообрядцам, устроить по окончании литургии торжественное шествие на освящение воды, положенное в тот день по уставу, для чего требовалось также сделать все нужные приготовления и распоряжения. А так как ради столь великих торжеств ожидалось большое отовсюду стечение народа, то предстояла забота и о надлежащем учреждении посетителей трапезою. Притом же на этот день приглашены были и ожидались гости из чиновного мира. Незадолго перед сим в буковинском крайзамте было получено из губернии официальное извещение, что Амвросию, в ожидании окончательного решения по его просьбе о принятии в австрийское подданство, высочайше дозволено жить в Белокриницком монастыре и вступить в отправление своей должности³¹⁷. По сему случаю Амвросий должен был войти в официальные сношения с местными властями, как признанное правительством одно из высших духовных лиц в Буковине, и Павел находил нужным, чтобы Амвросий сделал визиты к более значительным из областных чинов, а также пригласил их для приличного угощения к себе в митрополию. С старообрядческой, а тем паче с липованской точки зрения это общение с еретиками было, правда, делом непозволительным; но Геронтий и Павел считали необходимым исполнить эту тяжкую обязанность даже не по долгу одной вежливости, а и в видах собственной пользы, в ограждение себя на будущее время от всяких могущих встретиться неприятностей; притом же в отношении к черновицким благодетелям, которые так усердно помогали благополучному окончанию дела об иерархии, этого требовало и чувство признательности. День 6-го января, когда имели происходить такие необыкновенные торжества в Белой-Кринице, и избран был, как самый удобный, для приглашения в митрополию „высокоблагородных“ гостей³¹⁸.

Приглашение было принято с удовольствием. Черновицкий областной начальник и другие чиновные лица не только сами обещались приехать целыми семействами, но просили еще позволения привезти своих приятелей и знакомых³¹⁹. Итак разных „благородных“ гостей ожидалось немалое количество. Нужно было позаботиться об их помещении и о приличном для них пиршестве. Решились очистить и приготовить для гостей дом за монастырской оградой, и здесь же предложить им угощение, так как присутствие „разных религий гостей“ за трапезою, вместе с „древлеправославными христианами“, признано было неудобным, из опасения – „дабы неких ревнителей сим не соблазнить“. К 6-му января гостей в Белую-Криницу съехалось действительно очень много: кроме разных чиновных лиц, было „более пятидесяти человек благородных помещиков, с супругами и взрослыми детьми“. По распоряжению областного начальника, желавшего оказать особенное внимание Амвросию, была приведена из думении воинская команда для наблюдения за внешним порядком при церемониях, и привезено несколько пушек малого калибра, чтобы стрелять при поставлении епископа и при освящении воды. Но это последнее намерение было уже так противно липованским обычаям, что инок Павел обратился к благодетельному начальству с усерднейшею просьбою – не производить пушечной пальбы при священнодействиях: „ибо (говорил он) по нашему обряду неприлично и даже грешно в столь важный час святого действия волновать слухи благоговейных христиан пустыми звуками“³²⁰. Просьба его, разумеется, была уважена, и пушечные выстрелы назначено производить во время обеда.

По свидетельству очевидцев порядок при поставлении первого липованского епископа, тщательно изученный пред этим всеми участвовавшими лицами, не был нарушен никаким особенно выдающимся неблагоприличием, хотя сам Кирилл, так быстро превращенный из сельского дьяка в епископы, не смотря на свои златотканые архиерейские одежды, многим даже из зрителей липованского закона казался слишком мало похожим на епископа. Но при этом были допущены некоторые отступления от правил, достойные упоминания.

1) Поставление Кирилла в епископы совершено одним только епископом, тогда как первое апостольское, а вслед за ним и соборные правила (первого всел. пр. 4, Кормч. л. 34 об.; Карфаген. 49, Кормч. л. 136) требуют, чтобы, по крайней мере, три или два епископа поставляли епископа. Это обстоятельство инок Павел предусмотрел заранее и принял надлежащие меры, чтобы ослабить его значение в глазах старообрядцев. Еще в Устав Белокриницкого монастыря внес он замечание, что „по древле во святых отцах сбывшимся примерам, нужного ради случая, незазорно может и един епископ поставить другого“³²¹. В статье же: Что есть всеобдержность и что благословный случай? – указал потом и самые эти „во святых отцах сбывшиеся примеры“, когда „нужного ради случая“ „один епископ невозбранно поставлял епископа“, – именно примеры священномученика Автонома и блаженного Федима. Эти указания Павел находил достаточными для устранения всяких между старообрядцами сомнений относительно законности архиерейского поставления, совершаемого нужды ради и одним епископом. Действительно, старообрядцы, как заграничные, так и русские, не выразили сомнения относительно поставления Кирилла, нужды ради, одним только Амвросием³²². Но Павел и все старообрядцы опустили из внимания, что если в частных случаях епископ, находившийся притом в общении с другими православными епископами, поставлял нужды ради и единолично епископа, то никогда не было в церкви Христовой и никакие правила не предвидели и не могли предвидеть такой всеобщей нужды, в какой находилось старообрядчество, то есть, чтобы во всей церкви существовал один только православный епископ и не существовало другого, который мог бы, или по нужде не мог, содействовать ему в рукоположении нового епископа. Прекращение архиерейства и мнимое восстановление его архиереем, пришедшим (по понятию раскольников) от ереси, чрез единоличное поставление другого архиерея – это именно и есть очевиднейшее доказательство того, что общество старообрядцев не составляет церкви Христовой. Только сам Христос, Архиерей Великий, прошедший небеса, Един поставил Апостолов и тем положил начало священной иерархии в церкви своей. Амвросий святотатственно уподобился Христу: потому и иерархия его справедливо должна быть названа иерархиею от Амвросия, а не от Христа.

2) При наречении и поставлении Кирилла требовалось объявить, на епископию какого именно града он нарекается и поставляется, – и непременно града, притом не малолюдного и жители которого принять его готовы, а не селения, или какой-либо веси, так как правила воспрещают поставлять епископов даже для городов малолюдных (сардик. соб. пр. 7, Кормч. л. 110 об.)³²³. Выбрать епархиальный город для Кирилла было не легко. В Буковине не имелось ни одного города, заселенного старообрядцами, – Климоуцы, Мехидра, Лукавец, даже самые Соколинцы – все это селения, а но города; с другой стороны, назначить город, не населенный липованами, или город и старообрядческий, но не в австрийских владениях, было бы противно изданному 6 (18) сентября 1844 года императорскому декрету о дозволении липованам иметь в Белокриницком монастыре своего епископа, власть которого здесь прямо ограничена пределами одних только липованских селений Буковины, так что поставлять кого-либо в священные степени для мест, не заселенных липованами, или для старообрядцев, живущих вне австрийской империи, по смыслу этого декрета, он не имел права. Достанься жребий не Кириллу, а Геронтию, или Нифонту, белокриницкие распорядители не затруднились бы ни церковными правилами, ни тем паче императорским декретом, – назвали бы наместника либо епископом какого-нибудь из липованских селений, с правами градского епископа, либо епископом одного из ближайших молдавских городов, обитаемых раскольниками, известными притом своею расположенностию в пользу новоучреждаемой иерархии, напр. Боташанским, Фурмосским, Васлуйским... Но для Кирилла, избрание которого в наместники по многим причинам крайне неприятно Павлу с Геронтием, и которого, не смотря на то, что избрание сие, как выражался сам же Павел, устроилось Божиим промыслом, они предполагали, при первой возможности, под благовидным предлогом, выпроводить из митрополии в его собственную епархию, – для него, с этою именно целию, они выбрали епархиальный город подальше от Белой-Криницы, именно же Майнос, – одно из самых отдаленных и заброшенных некрасовских селений в Турции, собственною властию переименовав это селение в город, хотя надобно заметить, жители Майноса, не имели притом и расположения к принятию Белокриницкого священства³²⁴. И вот Амвросий действительно поставляет Кирилла „епископом богоспасаемого града Майноса³²⁵. Таким образом, и в самом назначении кафедры первому в строгом смысле раскольническому епископу, при поставлении его в этот сан, допущено было, и притом с хитрым намерением, отступление от церковных правил и нарушение императорского декрета. На это последнее отступление должны были бы всего скорее обратить внимание находившиеся при поставлении Кирилла черновицкие гражданские власти, обязанные наблюдать за исполнением императорских указов; но они или не могли, или не хотели обратить внимания на это. Притом же в официальном уведомлении от Амвросия крайзамту о поставлении Кирилла в епископы Майнос упомянут не был, да и вообще о епархии Кирилловой не говорилось ни слова, а сказано только, что новому епископу Амвросий назначил пребывание в белокриницком монастыре³²⁶.

3) Согласно соборному правилу (карфаген. пр. 90, Кормч. л. 184) и древнему церковному обычаю, новопоставленному епископу Кириллу, немедленно по поставлении, достоверного ради свидетельства о действительности его сана, или, по выражению Павла, „во утверждение его высокого архиерейского достоинства и в знамение духовного правления“³²⁷, надлежало вручить ставленую грамоту, „подписанную рукою поставльшего и епископа“. Хорошо понимая значение этого акта и приняв во внимание то обстоятельство, что ставленая грамота первого липованского епископа должна будет служить на будущее время образцом, или постоянной формой для таких же грамот всем новым раскольническим епископам, инок Павел занялся ее составлением и труд сей исполнил со свойственным ему тщанием, очевидно, руководясь при этом ставленою грамотою Амвросия. Но Павел тем и ограничился, что составил грамоту; представить же ее своевременно Амвросию для подписания и вручения Кириллу, как надобно полагать, опять-таки из не расположенности к этому последнему, Павел и Геронтий не рассудили, а признали за лучшее отложить подписание грамоты до будущего времени; время же мало-помалу продлилось до самого удаления Амвросия из Белой-Криницы, когда в свою очередь сам Амвросий не захотел уже ее подписывать³²⁸). Таким образом, Кирилл навсегда остался без ставленой грамоты, – и это была новая неправильность, допущенная при его произведении в епископы.

Указанные отступления от правил и императорских декретов были ведомы только Павлу и Геронтию с их ближайшими товарищами; говорить же об них кому-либо из старообрядцев и вообще людей, не посвященных в белокриницкие секреты, Павел, как само собою понятно, остерегался, – он избегал даже всяких случаев, которые могли бы наводить на беседу о том, все ли в порядке, законно и по чину исполнено было при поставлении первого старообрядческого епископа. Поэтому-то, конечно, и в письме к московским благоприятелям о поставлении Кирилла в епископы Павел нашел неудобным входить в подробное описание самого чина поставления: „о внутрьцерковном чиносовершении невместимо здесь пояснять“, – писал он³²⁹. Зато со всеми подробностями изложено было в этом письме все, „вне церкви происходившее“, т. е. церемония Богоявленского водоосвящения и устроенное затем пиршество. Приведем из этого Павлова сказания некоторые подробности о торжествах, происходивших в Белой-Кринице 6-го января 1847 года.

,По совершении архиерейского хиротонисания и божественной литургии, великолепно шли из церкви со всем освященным собором митрополит, новопоставленный архиерей и архимандрит, и с ними по чину и прочие священнослужители, – все в блестящих златотканых облачениях и множество в полном чину иноков и православного народа... Достигши пространной площади среди села, где уготовано место быть водоосвящению, устроились с иконами по надлежащему чину, и совершилось водоосвящение великолепно, и все происходило благочинно, тихо и стройно“...

Так как довольно продолжительные молитвы при освящении воды в день Богоявления, читаемые вслух, не были переложены на греческие буквы и во всяком случае Амвросию прочесть их по-славянски было очень трудно, то обязанность эту возложили на ново поставленного наместника; сам же Амвросий прочел только положенное Евангелие, как известно, очень краткое, – и прочел, разумеется, по-славянски. Утомленный длинною службою, а также по причине довольно холодной погоды, Амвросий предоставил уже одному Кириллу сопровождать торжественное крестное шествие обратно в монастырь; сам же возвратился домой в нарочно приготовленных для него санях.

„По окончании всего происшествия ново поставленный архиерей провожаем был из церкви до его кельи великолепным тем чином, как и митрополит поскольку первый день был его поставления...³³⁰ Потом благочинно собрались на обед. Посадивши братию за общую братскую трапезу, сами все трое – митрополит, новый архиерей и архимандрит пошли на гостиный двор монастырский, расположенный между ограды и сельской улицы, где приготовлен был обед для всех приходящих разных религий гостей. Потом сели все трое рядом на прилично убранные места: митрополит в средине, архиерей с правой стороны, архимандрит с левой. Также и всем прочим гостям повелел митрополит садиться по своим местам и во здравие ясти и пити предлагаемая. Гости пили вино и громогласно пели бесчисленно: виват! виват! многая лета! – всем по имени и по чину их обыкновения; а на дворе при всяком обще гласном восклицании подавали сигнал и палили из пушек. Этот обед продолжался и от полудня до вечера и до огня. И наконец, гости с неизъяснимым удовольствием и великою благодарностью отправились восвояси с миром“.

Письмо, излагавшее так подробно белокриницкие торжества по случаю Кириллова поставления в епископы, заключено было следующими примечательными словами, в которых ясно обнаружилось, как смотрели на это событие учредители Белокриницкой иерархии:

„Итак мы свое, из давних лет сердечно желаемое благо устроение в дело произвели, и теперь остается нам, с упованием на всемогущий промысл Божий, в смирении, мире и любви о Христе жити, восхваления и благодарения за все, иже в Троице единому, Богу и всех Создателю непрестанно приносить и о самодержавнейшем великом государе царе нашем Фердинанде и о всем мире Бога молить во вся дни живота нашего“.

Учредители белокриницкой иерархии теперь действительно могли сказать уже с полной уверенностью, что наконец из давних лет ими сердечно желаемое дело приведено в совершение, и то, что было главною, последнею целию их многолетних неустанных трудов, вполне достигнуто: с поставлением первого, в строгом смысле раскольнического епископа, новоизобретенная ими „древлеправославная“ иерархия получила не только действительное бытие, но и прочное, как они надеялись, обеспечение для своего дальнейшего существования. Теперь, казалось им, остается только в мире и тишине пользоваться плодами прежних подвигов, услаждаться созерцанием старообрядчества, беззавистно и неоскудно снабдеваемого „священством“ от собственных „древлеправославных“ епископов. Время показало, и очень скоро, несбыточность их надежд. Это „священство“, так незаконно, в противность священному и святоотеческому писанию, в попрание церковных правил, с помощью лжи и обманов, учрежденное несколькими предприимчивыми раскольническими иноками, не замедлило обнаружить свою незаконность и лживость разными, возникшими в нем настроениями, беспорядками, раздорами и всякою злою вещию...

I. Истинное богопознание. О существе, вседетельстве, и непостижимости: