Глава десятая

Существенной принадлежностью византийской церковно-религиозной жизни было умножение монастырей и развитие монашества, его государственное и социально-общественное значение. Эта принадлежность, служа выражением общего направления византийской централизации, всецело проникнутой церковностью, религиозностью, с наклонением на сторону формализма, находилась вместе с тем в связи с особенностями политического строя, гармонировала с ними и в известной мере обусловливалась ими.

Политическая сфера в византийском государстве была самой капризной и изменчивой стихией, которую справедливо уподобляли волнующемуся морю. Начиная с вершины трона и кончая его подножием, все стояло на горючем вулкане, ни император, ни его слуги, ни ближайшие его советники, ни отдаленнейшие органы его власти – никто не имел прочной почвы под ногами. Император, не обезопасенный юридически, вследствие отсутствия установленного порядка престолонаследия, каждую минуту мог быть низвергнут со своего царского величия, точно так же успех политического деятеля, не гарантированный от фактического абсолютизма, мог быть неожиданно прерван, по мимолетному неудовольствию главы государства или по интригам доверенных его лиц. Строй жизни в Византии более и нагляднее, чем где-нибудь, должен был убеждать людей в превратности земного счастья и обращать их взоры к тихому и необуреваемому убежищу, какое до известной степени представляли монастыри. Каждый император, поднимаясь по ступеням трона, должен был иметь в мыслях возможную в будущем перспективу, когда он под давлением силы или обстоятельств окажется вынужденным сойти с трона; в воображении его должен был тогда рисоваться монастырь и монашеская мантия, которые скроют его позор и разочарование, дадут мир и успокоение душе и подготовят к другой, лучшей жизни. С царского трона было только две дороги – на эшафот и в монастырь, – припомним только, как закончили свою жизнь Михаил Пафлагон, Михаил Калафат, Михаил Стратиотик, Исаак Комнин с женой Екатериной и дочерью Марией, Роман Диоген с женой Евдокией, Михаил Парапинак, Никифор Вотаниат с женой Марией. Если император с такими мыслями занимал престол, то каждый государственный деятель тем более был ими проникнут, выступая на поприще деятельности. Ему наперед было известно, что как бы он ни возвысился, он ничем не обезопасен от внезапного падения; известен был также самый надежный и обычный для византийца исход разрушенного земного величия и славы – монастырь. Пострижение в монашество и заключение в монастырь по установившейся в Византии практике было обыкновенным средством устранения с политической сцены людей, не подходивших в данное время к направлению правительства, устранения как насильственного, так и добровольного, как тех, кого правительство находило для себя в каком-нибудь отношении неприятным и опасным, желало или наказать, или оградить себя от опасности, так равно и тех, кто сам недоволен был правительством, имел основание опасаться его и желал, скрывшись в монастырской тиши, уйти от опасности и от всего, что способно было возбуждать чувство недовольства. Достаточно прошло перед нашими глазами примеров, чтобы иллюстрировать и эту сторону дела. Вспомним о пострижении Феодоры Зоей и Зои Калафатом, пострижении Прусиана Болгарина, Константина Диогена, Константина Далассина, Льва Торника, Стефана Севастофора, Никифора Протевона, Михаила Пселла, Иоанна Ксифилина, кесаря Иоанна Дуки, племянника его Константина Дуки и пр. Монастырь был тюрьмой для преступников, вместе с тем он был мирным приютом и местом успокоения для разочарованных; монашеская мантия надеваема была на тех, кто перед судом власти достоин был кары; облекались в нее и те, которые проникнуты были чистыми патриотическими порывами, не знали за собой никакого политического греха, единственный грех которых состоял в политическом отчаянии, в безотрадном убеждении, что для исцеления государственных недугов они не обладают силами и что лучший исход – удалиться из мира, скрыться за монастырской стеной от мирской злобы и не видеть политических, социальных, общественных и иных неправд. Нужно заметить, что не только разочарование политическое, но и разрушение финансовых расчетов, разного рода жизненные неудачи часто оканчивались монастырем, – человек, лишившийся всего состояния, из богача превратившийся в бедняка, искал себе утешения в монастырском уединении.²⁶²² И наоборот, к тому же результату нередко вела неожиданная удача, вызывавшая в человеке мысль о Божественном промышлении и разогревавшая чувство благодарности ко Всевышнему. Выздоровевший от тяжкой болезни, избавившийся от смертной опасности видел в этом перст Божий, указывавший на призвание к высшему нравственному совершенствованию монастырским подвигом.²⁶²³ Здесь уже выступал религиозный мотив и присоединялся к ряду причин политических и экономических, содействовавших развитию монашества. Излишне было бы останавливаться на том чисто религиозном мотиве, который всегда имел значение, как и теперь имеет, для избранников, стремящихся к угождению Богу и спасению души путем подвижничества и отречения от мира; в век развития религиозности (каков был XI в.) этот мотив имеет весьма большое приложение. Следует наконец отметить специальную черту, составлявшую разветвление религиозного мотива. Для каждого грека громадную важность имел вопрос о месте погребения после смерти. Если он по социальному положению выделялся из массы людей, не способных в заботах о хлебе насущном заглядывать в будущее, то заветной его мечтой становилось – приобрести место вечного упокоения в какой-нибудь святой обители. Забота о таком завершении земного поприща лежала на сердце всех сколько-нибудь зажиточных людей, начиная с императоров, которые не имели определенной усыпальницы и погребаемы были в разных монастырях, продолжая патриархами, тоже не имевшими определенной усыпальницы, и кончая обыкновенными властелями.

Удовлетворять спросу, обусловленному указанными потребностями, могли, по-видимому, и прежде основанные монастыри. Действительно, и прежде основанные монастыри играли свою видную роль. Лица, удалявшиеся или удаляемые со сцены, если до тех пор они занимали высокое общественное положение или обладали большим богатством, поступали обыкновенно в знаменитый Студийский монастырь, находившийся в самом Константинополе. Цари считали этот монастырь самым приемлемым для себя местом после удаления с трона: Михаил Калафат искал в нем убежища, был в нем пострижен и только после ослепления насильно сослан в монастырь Элегмон; Исаак Комнин, после отречения от престола и пострижения в монашество, тоже нашел приют в Студийском монастыре, где пробыл последнее время своей жизни; Михаил Парапинак, вытесненный с престола Вотаниатом, был отправлен после пострижения в Студийский монастырь и только впоследствии, после рукоположения в митрополиты, стал проживать в монастыре Мануила. Вслед за царями и высокопоставленные лица предпочитали Студийский монастырь остальным. Никифор Ксифий, еще при Василии II сосланный на остров Антигона и постриженный в монашество, по возвращении из ссылки при Романе Аргире, не пожелал более вмешиваться в государственные дела и принял монашескую схиму в монастыре Студия;²⁶²⁴ Константин Диоген, замешанный в заговоре против Романа, равно и евнух Никифор, спасшийся от погибели во время землетрясения 1035 г., тоже постригся в монахи в Студийском монастыре.²⁶²⁵ Реже, чем Студийский, фигурируют в истории другие из прежде основанных монастырей, в столице и в областях, както: Петрийский, в котором пострижена была и проживала до возведения на престол Феодора, дочь Константина VIII, и куда удалилась Мария, жена Парапинака, с сыном Константином, после низвержения мужа с престола,²⁶²⁶ Мануйлов, в который заточен был Романом III Прусиан Болгарин²⁶²⁷ и где проживал Михаил Парапинак, митрополит Ефесский, св. Николая или Моливотон, в котором был погребен император Константин Дука,²⁶²⁸ Мантинийский, где находилась мать Прусиана,²⁶²⁹ Кузина, куда сослан Никифор Протевон,²⁶³⁰ Мирелейский, в котором проживала после пострижения жена Исаака Комнина, Екатерина, с дочерью Марией,²⁶³¹ Алипос, давший приют больному Мануилу Комнину,²⁶³² в особенности же монастыри на горах: Афоне, Олимпе и Синае.

Но если с нашей точки зрения ранее существовавшие монастыри могли удовлетворять потребностям, то не так было с точки зрения византийского общества. Каждому лестно было иметь свой собственный монастырь, которым бы он мог вполне распоряжаться, в минуту невзгоды найти пристанище и по смерти вечное упокоение. И вот кто только мог, строил монастырь, снабжал его движимым и недвижимым имуществом, собирал монахов – и двойная цель была достигнута: совершено дело, угодное Богу, и принята предосторожность на «черный день». Чем выше стоял человек, тем краше монастырь он стремился соорудить, чем богаче – тем монастырь роскошнее: тут соперничало честолюбие, один желал затмить другого блеском сооружений, обилием монахов и т. д., не без влияния оставался и тот расчет, чтобы в случае, если судьба приведет заключиться в стенах монастыря, возможно менее чувствительна была разница во внешней обстановке сравнительно с прежней жизнью. Императоры, понятно, имели наиболее средств воздвигать блестящие монастыри и наделять их обильными благами, – их сооружения поражали великолепием. Из императоров и лиц царской фамилии, основавших в наш период монастыри, известны следующие.

Роман III Аргир построил монастырь Перивлепт. Постройка началась в 1031 г. и продолжалась до самой смерти императора (1034). Сначала предполагалось выстроить только храм. Куплено было место с домом у какого-то Триаконтафилла и начаты сооружения. Император в честолюбивых замыслах хотел сравниться с Соломоном и Юстинианом, желал, чтобы его храм не уступал храмам, построенным этими царями. Собраны были лучшие мастера, приготовлен лучший материал, начаты работы, и по мере того как они продвигались вперед, первоначальный план сооружений был дополняем, видоизменяем и исправляем. Главнейшее дополнение состояло в том, что при новом храме решено было построить монастырь и воздвигнуты были нужные для этой цели здания в обширных размерах. Это предприятие Романа, стоившее государству громадных денег, осталось памятным народу по тем тягостям, к которым оно влекло, – так как доставка кирпичей и разных строительных материалов всецело легла на население. Монахов собрано было в новом монастыре множество и они роскошно были обеспечены содержанием, целые округи казенных земель, к тому же самых добротных и доходных, были приписаны к новому монастырю.²⁶³³ Перивлепт послужил местом вечного упокоения для своего основателя.²⁶³⁴ Вторым ктитором этого монастыря после Романа Аргира был Никифор Вотаниат; после взятия Византии Алексеем Комнином он пострижен был здесь в монашество, оставался до конца своей жизни и здесь погребен.²⁶³⁵

Михаил Пафлагон построил в северном предместье, за городской стеной, монастырь св. бессребренников Косьмы и Дамиана, иначе еще называемый Космидийским. Прежде на этом месте стоял бедный храм, Пафлагон вновь его перестроил, окружил стенами, опоясал зданиями и превратил в монастырь. При выполнении работ тщательно заботились о красоте и симметрии, как в планировке зданий и в размерах, так равно в употреблении материалов и размещении украшений, – вышина и ширина строго гармонировали, стены и пол выложены лучшим камнем, храм блистал золотом, мозаикой и живописью, иконы казались как бы живыми. Для монахов устроены были купальни, сооружены бассейны, разведены сады, все, что только могло пленять глаз и услаждать чувство. Изнуренный болезнью и отчаявшийся в жизни Михаил Пафлагоц велел перенести себя на носилках в основанный им монастырь. Внесенный в храм, он потребовал пострижения в монашество, что и было исполнено немедленно, – Косьма Цинцулук, его духовник, совершил обряд пострижения, царские одежды заменены монашеской мантией, царская калиптра – монашеским куколем, багряная обувь – сандалиями. Изнемогающий Михаил отведен был в келью и уложен в постель. Когда настал час обычных в монастыре песнопений и монахи стали собираться в церковь, поднялся со своей постели и Михаил, но сандалий по оплошности прислужников налицо не оказалось. Михаил был недоволен, приказал прислужникам поддерживать себя с обеих сторон и отправился босиком в церковь, едва переводя дух от слабости. Путешествие это окончательно его сразило. Едва он возвратился из церкви и улегся опять на постель, как тотчас скончался, не пережив даже дня своего второвозрождения (δευτέρα παλινζωια) и сопричтения к ангельским хорам. Он был погребен по монашескому чину в основанном им храме, с левой стороны амвона.²⁶³⁶

Константин Мономах основал монастырь св. великомученика Георгия в Манганах. Первоначальным поводом послужили отношения его к Склирене. Скоро после вступления Мономаха на престол Склирена была вызвана в Византию и поселена в доме Кинигия. Чтобы иметь благовидный предлог посещать ее, Мономах затеял здесь постройку дворца и стал ходить как бы для наблюдения за работами. Потом план был расширен, так что кроме царских палат появился храм и монастырь, а при монастыре разные учреждения. Сначала предположено было соорудить храм скромных размеров, сообразно с тем и был заложен фундамент и возведены стены. Но спустя некоторое время у Мономаха появилось соревнование, желание не только не уступить другим подобным сооружениям, но и превзойти их. Тогда площадь для храма была распространена во все стороны, фундамент заложен вновь – более глубокий и прочный, на нем утверждены объемистые, красивые колонны и воздвигнуты стены; все сделано пышно и с уменьем, крыша позолочена, стены и пол выложены блестящими разноцветными камнями, с искусным подбором цветов. Но прежде чем храм совершенно был окончен, опять начались перемены и переделки, стены разобраны, все разрушено. Причиной было, что сооружение оказалось выполненным по образцу какого-то определенного храма, вследствие чего вышло недостаточно оригинальным и теряло от сравнения с другими храмами. В третий раз стали строить храм, пышнее и роскошнее прежних, изукрасили золотыми звездами, наподобие неба, особенный блеск сообщили своду, который был вызолочен и из которого, как из центра, распространялись золотые ручьи с обильными разветвлениями. Кругом храма на значительном протяжении раскинуты были здания, площадки, сады, цветники, проложены были водопроводы, устроены аллеи, бассейны, купальни. Великолепие было полное, размеры соперничали с красотой, забота царя в том и состояла, чтобы все казалось чем-то необыкновенным и чудесным, чтобы глаз не встречал здесь того, что можно было видеть в другом месте, но поражался новостью и оригинальностью. В числе учреждений при монастыре были странноприимницы (ξενώνες), дома для призрения стариков (γηρωτροφεΐα) и убогих (πτωχοτροφεΐα). Словом, предприятие выполнено было так, что удовлетворяло самым требовательным вкусам, и если кто мог пожаловаться, то лишь казна, которая была им истощена. В царских палатах Манганского монастыря Мономах умер и в монастыре же похоронен.²⁶³⁷ Еще при жизни Мономаха Манганы императорской грамотой отданы были в пронию Константину Лихуду, который при возведении на патриарший престол уступил их, по предложению Исаака Комнина, казне.²⁶³⁸ При Никифоре Вотаниате Манганы, дворец и монастырь, отданы были по царскому хрисовулу императорской супруге, Марии. В Манганы она удалилась вместе с сыном своим, Константином, после вступления на престол Алексея Комнина, сначала жила во дворце среди царской пышности, а потом постриглась в монашество.²⁶³⁹

Императрица Зоя построила монастырь Антифонита, названный так По имени иконы Христа Поручника, которой она предпочтительно молилась, изливая радости и горе;²⁶⁴⁰ в нем Зоя была и похоронена.²⁶⁴¹ Роман Диоген основал монастырь на острове Проте; после пострижения и ослепления жил в нем короткое время, умер и погребен.²⁶⁴² Евдокия, супруга Константина Дуки, потом Романа Диогена, основала в предместье Стеносе, близ моря, монастырь Преев. Богородицы, именуемый Пиперуди; здесь она доживала свой век монахиней и лишь однажды на время отлучалась, с разрешения сына Михаила, на остров Прот для погребения несчастного Диогена.²⁶⁴³

Патриархи Константинопольские, подобно царям, сооружали для себя монастыри. У патриарха Алексия был монастырь в Стеносе, упоминаемый по поводу замысла Калафата низложить его с престола.²⁶⁴⁴ У Михаила Керуллария был основан монастырь в честь Архангела Михаила в константинопольском предместье, за западной городской стеной.²⁶⁴⁵ Константин Лихуд соорудил церковь и монастырь в честь Богоматери.²⁶⁴⁶ У Иоанна Ксифилина был монастырь по ту сторону пролива, именуемый Аргурия (A­ργούρια);²⁶⁴⁷ у Косьмы – монастырь Каллия (τοΰ Καλλίου).²⁶⁴⁸ Каждый патриарх похоронен в собственном своем монастыре.

Множество монастырей было построено частными лицами. На Афоне появились монастыри: Эсфигмен с 1034 г., Дохиарий с 1037 г., Филофей с 1046 г., Каракалл с 1071 г.;²⁶⁴⁹ на Олимпе основан был, между прочим, монастырь протовестиарием Симеоном, который и постригся в нем после высылки из столицы, в 1034 г.²⁶⁵⁰ Не только в этих центрах монашеской жизни, но вообще на всем пространстве Византийской империи возникло много новых монастырей. Появление их было делом заурядным, не возбуждавшим ничьего внимания, в глазах историков не заслуживавшим упоминания, исключая случаи, когда строителями были лица, особенно выдающиеся по положению или судьбе. Предел размножению монастырей мог быть положен только сокращением числа состоятельных людей, имевших возможность строить монастыри. Но и этот предел был пройден после открытия способа восполнять началом корпоративности недостаток личной экономической состоятельности. Монастыри стали воздвигаться соединенными силами многих бедняков, в складчину, при помощи благочестивых соседей и т. д. Еще Василий Болгаробойца в новелле 996 г. заметил: «Во многих деревнях бывают, как говорят, такие случаи, что построил крестьянин церковь на своей земле и приписал к ней свой участок, с согласия односельчан, сделался сам монахом и расположился жить при церкви до своей смерти; сделал то же другой крестьянин, за ним третий – и вот стало уже два и три монаха».²⁶⁵¹ Таким образом не только властели, но и убогие устраивали монастыри, применяя начало кооперации, воздвигая монастыри не в одиночку (как делали люди зажиточные), но на общий счет. Порядок вещей, подмеченный в X веке, без сомнения, продолжался и в XI. В письме к одному представителю областной администрации Пселл хлопотал за крестьянку-монахиню (ή πένης αΰτη καί μοναχή), которая соорудила монастырек в складчину (μοναστηριτίκιον τε έκ τών ένόντων έδείματο); один из складчиков отказался внести свою долю (εις τών έρανιστών άρνεΐται τόν έρανον), и автор письма просил подействовать на него убеждениями, если же убеждения не помогут, то посредством суда.²⁶⁵² Здесь, очевидно, имел место договор между участниками предприятия, опираясь на который можно было искать содействия в суде. Но и помимо договора всегда можно было рассчитывать на помощь. Когда Дорофей прибыл в сопровождении товарища своего Василия в лесную глушь, усыпанную развалинами бывшего там некогда монастыря, с намерением воздвигнуть храм и новый монастырь во имя Св. Троицы, у него не было ни денег, ни рабочих рук, исключая его самого да Василия; но в скором времени соседи (περίοικοι) узнали, что пришел благочестивый муж и приступает к святому и богоугодному делу, – они поспешили на помощь, снабдили деньгами, рабочей силой, и монастырь с церковью в короткое время был готов. Не одно желание участвовать в таком душеспасительном деле, как построение церкви и монастыря, побуждало соседей помочь Дорофею. Могли иметься в виду и более вещественные, земные соображения: надежда найти приют в монастыре на старости и в болезни, отыскать в нем подспорье бедной крестьянской обстановке. Тот же Дорофей, встретивший такую предупредительность у соседей, прекрасно знал их крестьянские нужды и то, чем может быть им полезен. Перед смертью он приказал собрать все, что было в монастыре, разную утварь, главным образом посуду, служившую для приема странников, и припасы, предназначавшиеся для их прокормления. Все это добро Дорофей разделил на две половины и одну половину раздал соседям (периекам).²⁶⁵³ Легко понять, как должны были размножиться монастыри, коль скоро, с одной стороны, весь строй жизни, склад умов и направление общества содействовали тому, а с другой – так легко было человеку и с ограниченными средствами, даже без всяких средств, достигнуть цели. Вся территория византийского государства усеялась монастырями, и неудивительно, что западным путешественникам и крестоносцам Империя на первый взгляд казалась одним сплошным монастырем.

Монастыри разделялись: на царские, ставропигиальные, епархиальные, принадлежавшие частным лицам или общинам и независимые. Монастыри частных лиц или общин, равно и монастыри ни от кого не зависевшие (αύτεξούσια καί αύτοδέσποτα), не обязаны были платить епархиальной власти никаких взносов; по отношению к ним митрополиты, архиепископы и епископы имели только право возношения (τήν άνοφοράν, упоминание в молитвах), поставления (τήν σφραγίδα) и власть дисциплинарную (τήν διόρθωσιν των σφαλμάτον);²⁶⁵⁴ принадлежавшие митрополитам, архиепископам и епископам, сверх обязанностей, общих монастырям частным, должны были еще платить епархиальной власти определенные взносы; монастыри, в которых водружен был крест патриархом (ставропигиальные), платили эти взносы патриарху, которому и были подчинены, помимо местной епархиальной власти; наконец, царские монастыри свободны были от взносов в пользу епархиальной власти, независимы были от нее в административном отношении, в отношении же юрисдикции, хотя по церковным правилам и были подчинены, de facto нередко освобождались. Весьма выгодным считалось причисление к царским монастырям и об этом всего более заботились. Когда монах Никодим соорудил близ города Лакедемона мост через реку Ири и на левом берегу реки, близ моста, воздвиг на собственное иждивение церковь, при церкви же монастырь, он обратился к императору Константину VIII с просьбой принять монастырь в число царских. Константин VIII дал (не позже мая 1027 г.) привилегию следующего содержания: власть над монастырем, церковью и мостом принадлежит Никодиму, а попечение (куратория) стратигу фемы, как представителю императора; епископу Лакедемона и его клиру совершенно воспрещается вмешиваться в дела;²⁶⁵⁵ после смерти Никодима царь и стратиг (правильнее – царь через стратига)²⁶⁵⁶ избирают игумена непременно из среды монахов монастыря, а не из внешних; новый игумен должен с любовью заботиться о церкви, мосте и братиях монастыря, если же он будет небрежен, то на его место из среды братии будет избран другой таким же порядком, т. е. царем и его стратигом. Стратиги не всегда были представителями прав императора по отношению к царским монастырям; права свои император мог передавать по усмотрению, кому угодно. Так, например, Константин Мономах хрисовулом от июня 1052 г. возложил кураторию над афонской Лаврой на препозита и заведующего каниклием.²⁶⁵⁷ Что царские монастыри de facto освобождались от юрисдикции епископов, указание находим в синодальном постановлении 1028 г. Синод, воспрещая духовным лицам и монахам судиться у светских судей, под опасением низвержения, замечает, что в особенности монахи так называемых царских монастырей и клирики царских клиров (μάλιστα οί τών βασιλικών λεγομένων μονών καί κλήρων κληρικοί καί μονάζοντες), вместо епископов, предпочитают обращаться к светским судьям, которых сами должны были бы исправлять; о монахах, дерзающих поступать таким образом, синод постановляет, что ни епархиальные их епископы, ни иноепархиальные, не должны удостаивать их рукоположения или вообще благословения и общения, дабы они, не воздавая епархиальным епископам возношения (τήν αναφοράν) или иной чести, не получали в свою очередь от епископов иерейского сана.²⁶⁵⁸

Общежительные монастыри чаще всего руководствовались уставами – студийским и афонским. Особенности жизни на Афоне, внутренние распри побудили монахов составить себе в сентябре 1046 г., при помощи преподобного Косьмы Цинцулука, новый устав (Типик), который главным образом регулировал экономические отношения и был утвержден Константином Мономахом, давшим Афону официальное название «Αγιον Όρος (Святая гора); в то время, когда написан был этот документ, на Афоне находилось 180 игуменов.²⁶⁵⁹ Кроме уставов двух названных монастырей (студийского и афонского), применялись и другие, тождественные в принципах и сходные в подробностях: основатели и устроители новых монастырей обращались к практике монастырей наиболее известных и уважаемых в данной местности и заимствовали у них писанный устав, дополняя иногда от себя теми или другими частностями. Так, Дорофей, основавший монастырь Св. Троицы, ввел в нем устав преподобного Арсения, заимствованный из близлежащего монастыря «Золотая Скала», к которому он прибавил кое-что и от себя.²⁶⁶⁰ Не только игумены монастырей брали на себя труд пересмотра и дополнения уставов, но принимались иногда за это дело и епархиальные архиереи, ревновавшие о монастырском благоустроении. Таков, например, был Иоанн Евхаитский, написавший правила для монахов.²⁶⁶¹ Наконец, благочестивые миряне-ктиторы иногда сами начертывали для построенных ими монастырей уставы. Например, судья вила на ипподроме, патриций-антипат Михаил Атталиот, основав в 1077 г. монастырь Всемилостивого Спаса (τοΰ Πανοικτίρμονος), сптохотрофием, в городе Редесто, написал собственноручно Типик,²⁶⁶² в котором изложил правила не только относительно монастырских недвижимых имуществ, доходов и расходов, но также относительно внутреннего строя монастырской жизни, избрания игумена, эконома, числа монахов, их содержания, времяпровождения и пр. Этот Типик заслуживает внимания, потому что знакомит с положением монастырей, принадлежавших частным лицам, и монастырей самостоятельных.

Михаил Атталиот отписал монастырю и птохотрофию Всемилостивого Спаса свое недвижимое имущество, которое по хрисовулу императора Михаила Парапинака освобождено было от всех государственных податей и повинностей.²⁶⁶³ Все привилегии были сохранены за монастырем и подтверждены новым хрисовулом императора Никифора Вотаниата, который гарантировал монастырю неприкосновенность от притязаний духовных и светских властей, равно как все порядки, установленные в монастыре Типиком ктитора.²⁶⁶⁴ В Типике определено, что попечителем монастыря (προτοητής) будет ктитор до своей смерти, потом попечительство перейдет к старшему сыну его, Феодору, а после смерти Феодора к его потомкам, причем преимущество должно быть отдаваемо старшему сыну перед младшими и мужскому колену перед женским. Если иссякнет мужское потомство и останется только женское, то попечительницами должны быть женщины, если же прекратится и женская линия, то монастырь делается самостоятельным и независимым (αυτεξούσιον καί αύτοδέσποτον). До тех пор пока монастырь не сделается самостоятельным, полным его распорядителем (παροχεύς και διανεμητής) должен быть попечитель: он заведует монастырским имуществом лично или через доверенного человека, которого назначает для ближайшего наблюдения (έπίσκεψις), от него же зависит избрание монастырских властей, игумена и эконома. Игумен избирается попечителем (προχειρίζεται παρ᾿ έκείνου, άγωνοθετουαΰτοΰ καί άρεσκομένου), с согласия монахов (τη επιλογή τών μοναχών); прежде чем попечитель совершит над ним обряд избрания (προχείρισις), игумен должен дать обещание свято исполнять все постановленное в Типике ктитора. Если при выборах произойдет колебание между двумя кандидатами на должность игумена, то вопрос решается жребием (κλήρος): имена кандидатов пишутся на отдельных хартиях, хартии кладутся на св. престол, совершается божественная литургия, по окончании ее невинный младенец берет с престола одну хартию и с ней уходит, – чье имя окажется написанным на хартии, тот признается избранным. Игумен, точно так же как эконом, остаются на должности пожизненно, лишаются ее лишь в том случае, если впадут в ересь, совершат плотской грех, обнаружат пренебрежение к божественным заповедям или же неуважение к попечителю. Если по прекращении потомства ктитора монастырь превратится в самостоятельный, то избрание игумена производится монахами из их собственной среды (с применением в сомнительных случаях жребия) и избранный получает поставление (σφραγίζηται) от игумена Студийского монастыря, который за это получает денежную благодарность (εύλογία ύπέρ όψωνίου) в 3 номисмы, но кроме этого не может претендовать на какие-нибудь права и власть над монастырем. Принятие в монахи и пострижение происходят безмездно (ανευ άποταγης δωρεάν), лишь на покрытие издержек, соединенных с пострижением, и на трапезу для братии постригаемый вносит 10 номисм. Монахи должны жить в мире, сидеть в своих кельях и заниматься ручной работой, не сходиться друг с другом для болтовни и пьянства, собравшись на молитву, не разговаривать вслух и не шептаться, ночные и денные славословия (δοξολογία) исполнять по чину; виновные подвергаются епитимии, и после первой, второй и третьей епитимии (смотря по роду преступления) изгоняются из монастыря. Монастырские власти и монахи получают на свое содержание ругу деньгами и натурой в следующем размере: игумен – жалованье 12 номисм, жита 48 модиев, вина 36 мер (μέτρα), овощей 3 модия, на приправу (ύπέρ προσφαγιού) 3 номисмы и на масло (ύπέρ ελαίου) 2 номисмы; служащие (эконом, вратарь) – жалованье по 8 номисм, жита по 30 модиев, вина по 24 меры, овощей по 3 модия, на приправу по 2 номисмы и на масло по 1 номисме; остальные монахи получают столько же, сколько служащие, по всем статьям, за исключением первой статьи – жалованья, которое равняется для пресвитеров 7 номисм, для прочих 6-и номисмам. Кроме этой годичной руги назначена была монашествующим добавочная выдача в важнейшие праздники, в том или другом размере.²⁶⁶⁵

Спрашивается, насколько жизнь тогдашних монахов соответствовала идеалу, начертанному в уставах, до какой степени они оставались верны главнейшим принципам монашества: послушанию, нестяжательности, отречению от себя и от мира?

Разумеется, было среди монахов немало высоконравственных личностей, стремившихся осуществить монашеский идеал и осуществлявших, насколько человеческая природа позволяла им это. Примером могут служить Симеон Новый Богослов и Дорофей. Симеон Новый Богослов, по происхождению из пафлагонского селения Галаты, в молодых летах был представлен своим дядей ко двору Василия II, но не прельстился удовольствиями придворной жизни; под руководством старца Симеона он проводил время в молитве и чтении священных книг. Постриженный в монахи в монастыре св. Маманта, он еще усилил подвиги: весь предался уединению, чтению, молитве и богомыслию; по целым неделям вкушал одни овощи и семена, лишь по воскресеньям ходил за братскую трапезу, в великий же пост пять дней ничего не ел, питался только по субботам и воскресеньям; спал мало, на полу, подстилая овчину поверх рогожи; на воскресенье и праздники совершал всенощные бдения, стоя на молитве с вечера до утра и во весь затем день не давая себе отдыха; не произносил ни одного праздного слова, – запершись в своей келье, или молился, или переписывал для монастыря книги. Пройдя с усердием возложенный на него подвиг учительства и избранный потом в игумены монастыря, он делил время между заботами по управлению монастырем и иноческими подвигами, а чтобы еще более усовершиться, назначил для управления старца Арсения, сам же уединился в келью.²⁶⁶⁶ Дорофей принадлежал по происхождению к властельской фамилии из города Трапезунта, 12-летним ребенком бежал из родительского дома в город Амине (у Черного моря, близ Синопа) к Иоанну, игумену монастыря Рождества Христова (Геннас), принял от него пострижение и предался монашеским подвигам. Он услуживал братии, отличался смирением, повиновением и при этом не думал, что совершает что-нибудь важное. После продолжительных подвигов был посвящен в пресвитеры и ревностно стал отправлять службу Божию, – служил ежедневно в течении 62 лет. После основания собственного монастыря он заключился в него, никогда не выходил за его пределы, имел общение только с монахами, ведшими одинаковую с ним жизнь, и устранялся от бесед с людьми, жившими иначе; молитва его была исполнена сокрушения, – молясь, он орошал землю ручьями слез; настроение его беспрерывно проникнуто было религиозным экстазом и он удостаивался таинственных видений; в полевых работах он участвовал наравне с другими монахами.²⁶⁶⁷

Можно и еще указать на некоторых лиц, известных подвижничеством. Иоанн Мавропод до пострижения в монашество, а тем более после пострижения, вел жизнь настоящего аскета, так что удивлял придворных; он заботливо подавлял в себе страсти, был целомудрен, доводил даже целомудрие до крайности и дал повод придворным сплетникам рассказывать о том, как он избегает свиданий с родной матерью, щадя целомудрие; с сановниками и с самим императором он говорил открыто, без заискиваний. Возведенный в митрополиты, Иоанн еще усилил свои подвиги и научал других подвижничеству. У него постоянно было в мыслях отказаться когда-нибудь от архиерейской кафедры и начать жизнь монаха-молчальника. По поводу этого его намерения Пселл сравнивал монашеский подвиг с архиерейским и служение монаха со служением священника, находя последнее выше первого. По его словам, ошибаются те, которые думают, что молчальническая жизнь сама по себе есть постоянное собеседование с Богом, достижение высшего блага, возношение и отдохновение помыслов. Правда, такая радость выпадает на долю молчальников, но лишь немногих, да и тех посещает только изредка и на короткое время; подобно тому как молния блеснет и исчезнет, оставив после себя еще больший мрак, точно так же бывает с молчальником, – на один момент мир и душевное удовлетворение, во все остальное время тернии и опасности жизни. Между тем у архиерея постоянные занятия, а вследствие того в душевном его настроении более мира, более ревности, самое же дело не составляет обременения, как скоро оно производится не механически, но разумно, освещено философским сознанием. Иерейство не требует большого упражнения рук, движения ног или языка, но зато требует большого напряжения ума и восхождения к Богу; служить (λειτουργεΐν) Богу значит углубиться умом до мысленного созерцания сокровенных тайн. Оставляющий паству и удаляющийся в пустыню, это тот же полководец, который, оградив город стеной и обезопасив тем от нападений, затем покидает его и идет в другой город, незащищенный и неогражденный.²⁶⁶⁸

История представляет нам примеры монахов, которые, стремясь в своей жизни к осуществлению нравственного идеала, были неустанными поборниками нравственности в других и безбоязненно выступали на защиту нравственных начал, попираемых современным им обществом. Таков был известный по своей ревности к чистоте православного учения, обнаруженной во время столкновения с Римом, монах Студийского монастыря Никита Стифат, великий подвижник и постник, иногда не вкушавший пищи в течении 40 дней. Когда Константин Мономах перевез в столицу свою любовницу, Склирену, он выступил со словом обличения и противления, хотя успеха не имел.²⁶⁶⁹ Таков был прославившийся добродетелью монах, которого народ, вместо всякого имени, называл просто Всесвятым (Πανάγιος); он восстал против намерения Вотаниата жениться на Евдокии и отсоветовал последней вступать третий раз в замужество.²⁶⁷⁰

Были и между монахинями личности, стремившиеся к нравственному совершенствованию и приобретавшие славу своим подвижничеством. Мать Пселла, Феодота, так была поражена смертью своей дочери, что остригла волосы, надела черное платье и стала жить подвижнической жизнью в монастыре, основанном на могиле дочери. На монашескую схиму она смотрела слишком высоко, чтобы надеть ее без приготовления, тем более, что жив был и ее муж, отец Михаила Пселла. Скоро муж умер, и Феодота перенесла эту утрату с мужественной стойкостью и преданностью воле Божией, заметив только удрученному горем своему сыну, что наука принесла ему, вероятно, мало пользы, если не вразумила его, что Бог дал в смерти средство освобождать душу от тела – некогда прекрасного, но испорченного змеиным ядом; если кто желает плакать, прибавила она, то должен плакать о себе, пока находится в телесных узах. Феодота стала вести жизнь согласную с этим взглядом на телесный организм, изнуряла свою плоть лишениями и постом. Она до того истощилась, что вызвала против себя укор в излишнем воздержании, особенно же был недоволен ее отец. Уступая общему голосу и убеждениям родных, она приказала однажды служанке принести себе рыбное кушанье, но, при взгляде на принесенное, раскаялась в своей минутной слабости, позвала с улицы нищую старуху, отдала ей рыбу, а сама стала постничать по-прежнему. Наконец она совершенно ослабела телом, руки не двигались, ноги не повиновались. Тем не менее она не переставала присутствовать при песнопениях и молитвословиях, причем желала непременно стоять прямо, и так как собственных сил не хватало, то заставляла двух служанок поддерживать себя с обеих сторон. Перед смертью она приняла схиму и, когда умерла, была положена в ней в гроб. Народ во множестве стал стекаться на погребение подвижницы, постом и воздержанием освободившей душу от телесных уз. Все хотели освятить себя прикосновением к ней, толпа разорвала ее одежду на мелкие части и унесла с собой лоскутки. Когда пришло время опустить гроб в могилу, невозможно было сделать это, не оттеснив предварительно отовсюду напиравшую народную массу.²⁶⁷¹

К сожалению, монашество далеко не в полном составе своих членов представляло привлекательные черты. Многие монахи по своей жизни стояли в противоречии с монашескими обетами, так что все их существование построено было на лицемерии, пороке самом обыкновенном в то время, коренившемся в мирских людях, присущем также и монашеству.²⁶⁷² Вместо смирения и послушания, требовавшихся монашескими обетами, монахи проникнуты были чувством любочестия и властолюбия, вместо того чтобы повиноваться и поучаться, сами стремились повелевать другими и учить, а для этого усиливались получить место настоятеля монастыря. Не всегда достоинство и внутреннее превосходство пролагали дорогу к этому месту, иногда оно приобретаемо было с помощью лести и денег.²⁶⁷³ Харистикарный способ, открывавший широкое поле вмешательству харистикариев во внутренние монастырские порядки, представлял возможность честолюбивым монахам посредством подкупов и взяток делаться игуменами. Разумеется, игумены, получившие власть подобным образом, были потом безответны перед теми же харистикариями, которые не стеснялись отдавать им приказания через своих управляющих или посылать им письменные повеления о пострижении того или другого в монахи.²⁶⁷⁴ Монашеский обет предписывал нестяжательность: между тем тогдашние монахи величайшее благополучие полагали в богатстве и чрезвычайно падки были на деньги. Все усердие обращено было на увеличение монастырских имуществ и извлечение из них возможно больших доходов. Евстафий Фессалоникийский рисует мрачную картину обирания мирских людей монахами, – как разбогатевшего мирянина всячески заманивают, сначала предлагают угощение, вкусные кушанья и напитки, затем пускают в ход духовную приманку, говорят о воздержании, бодрствовании, хвалятся видениями, богоявлениями и чудотворениями; очаровав таким образом слушателя, привлекают его к пострижению, и если встречают с его стороны нерешительность вследствие суровости монастырской жизни, спешат убедить, что его ожидает беструдная святость, спасение без пота, невозбранный вход в рай; всеми этими соблазнами уловляют в свои сети достояние человека, его имения и деньги, а как скоро цель достигнута, не обращают уже на него внимания, отпускают на все четыре стороны, без имения и без денег, предоставляя однако же новопостриженному монаху вновь заняться оборотами и нажить состояние.²⁶⁷⁵ Хотя Евстафий – писатель XII в., однако же нарисованная им картина применима и к монахам XI в., любостяжание которых, стремление к накоплению монастырских имуществ в размерах, превосходивших монашеские потребности, обращало внимание и проповедников, и историков, и политиков, вызывало даже соответствующие административные меры. Обет отречения от плоти, от сродников, от мира тоже находился в противоречии с действительным поведением монахов. Можно думать, что Пселл, в каноне Иакову, монаху монастыря Синкелла, о содержании которого легко судить по акростиху, преувеличил в пылу раздражения невоздержность монашеского жития, приверженность к пьянству;²⁶⁷⁶ еще большее преувеличение можно усматривать в его письме к монаху Феревию, который, по словам Пселла, не имел ни скромности на лице, ни нрава покорного, предан был гаданиям, игре в кости, угождал чреву, устраивал пирушки, находился в сношениях с флейтистками, услаждал себя музыкой и чуть сам не участвовал в хороводах.²⁶⁷⁷ Но помимо этого, и в произведениях авторов, не имевших никаких побуждений преувеличивать, заботившихся лишь об исправлении пороков, находим подтверждение тому, что монахи в своей жизни преданы были угождению плоти, не разрывали с поступлением в монашество родственных уз и мирских связей, охотно вмешивались в дела, непристойные монахам. Симеон Новый Богослов укоряет монахов за то, что они, приняв монашество, прилепляются к нечестию более, чем миряне, вместо того чтобы переносить голод, жажду и тяготу, не стыдятся ради куска хлеба совершать вещи постыдные, отрекшись от всего мирского, от родителей, братьев, друзей, не перестают кормить их монастырским хлебом, решившись удаляться от мира как от своего врага, любят мирян и мирское более, чем самого Христа.²⁶⁷⁸ Вмешательство монахов в мирские дела заслуживает особенного внимания, так как здесь выясняется для нас вопрос о степени влияния монашества на византийское общество и государство.

Монахи не любили заключаться в стенах монастырей. Многие из них, преисполненные, по словам историка, честолюбия и корыстолюбия, лицемеры в душе, хотя с виду посланники Божии, вращались среди людей, одетые в монашескую одежду, нося на теле вериги, с ногами грязными, руками заскорузлыми, располагались отдыхать на шкуре, клали под голову камень и своим аскетизмом, своими речами многих увлекали; они вели себя наподобие каких-то полубогов, предсказывали будущее, кому уменьшали пределы жизни, кому увеличивали.²⁶⁷⁹ Ни одно публичное торжество не обходилось без участия монахов; как скоро скапливалась толпа, появлялись и монахи, вмешивавшиеся в толпу. Историк, описывая въезд Исаака Комнина в столицу, замечает, что он отличался необыкновенным блеском, не только простой народ, не только сенаторы, земледельцы и купцы приняли участие в торжестве, но также люди, преданные высшей философии, обитающие на вершинах гор, в ущельях скал или под открытым небом, как анахореты, так и ведущие общежительный образ жизни, – все они вышли из ущелий, спустились с возвышенностей, расстались с голубым сводом неба и пришли смотреть на царский въезд.²⁶⁸⁰ Монахам воспрещено было посещать общественные увеселения, ипподром, театры. Они и не доходили до такого соблазна, чтобы присутствовать на зрелищах, но посетить свадьбу с ее играми, песнями и двусмысленными обрядами не отказывались, рискуя даже своей черной одеждой смутить веселое настроение гостей и послужить для легковерных дурным предзнаменованием.²⁶⁸¹ Не ограничиваясь городскими площадями и домами частных лиц, монахи проникали и в царские чертоги, у всех встречая радушный прием, в том числе у членов царского семейства. Некоторые императоры известны своей преданностью монахам, преимущественно те, на совести которых лежало много грехов. Из нашего периода наибольшую приверженность к монахам питал Михаил Пафлагон, путь которого к престолу весь был устлан грехом. Он не разлучался с монахом Косьмой Цинцулуком, постоянно руководствовался его наставлениями,²⁶⁸² угождал и другим монахам, отовсюду к нему приходившим, приветливо их встречал, сам обмывал их грязные ноги или прислуживал при обмывании, укладывал в свою постель, а себя покрывал их лохмотьями и ложился на полу, на ковре, с жестким камнем под головой. У монахов он выпрашивал обещание, что они будут предстательствовать за него перед Богом об отпущении его грехов. Многие давали обещание, но некоторые воздерживались, боясь, чтобы император не совершил какого-нибудь греха и в оправдание свое не ссылался бы потом на молитвенное заступничество монахов. Богатая милостыня, раздаваемая им монахам из специальной кассы, основание монастырей и другие благочестивые дела не удовлетворили всех монахов, перед которыми он, как полагали, исповедал свой грех прелюбодеяния и цареубийства. Пафлагону не без основания выставляли на вид, что он считает Бога слишком простым и неправосудным, если полагает, что возможно купить себе прощение казенными деньгами; добрые дела, говорили ему, тогда только возымеют силу, если он откажется от всякого непотребства, сложит с себя царское достоинство и в уединении оплачет свой грех. Внушения не остались бесплодными.²⁶⁸³ Константина Мономаха, человека небезупречного в нравственном отношении, панегирист его тоже восхваляет за монахолюбие, видя в этом его качестве признак глубокого смирения; панегирист призывает в свидетели гору Синай, Гимеон, высокий Афон, обуреваемый ветрами Олимп и предлагает подтвердить истинность его слов, что герой его, Мономах, хотя сам не искал гостеприимства в этих центрах подвижничества, однако же всех оттуда приходивших радушно принимал, окрылял их подвижнические порывы, лобызал их немытые волосы и их власяницу ставил выше порфиры.²⁶⁸⁴ У Феодоры, преемницы Мономаха на царском престоле, монахи пользовались большим почетом вследствие того, что сумели отгадать ее слабую сторону, боязнь смерти, и воспользоваться ею: они усердно предсказывали Феодоре бесконечные годы жизни и поэтому всегда были желанными для нее гостями.²⁶⁸⁵ Наконец и Константина Дуку историки называют императором-монахолюбцем (φιλομόναχος).²⁶⁸⁶

Вращаясь в мире, монахи не стеснялись предаваться и мирским занятиям. Торговля была весьма обыкновенным у них делом. Афонский устав, утвержденный Константином Мономахом, служит официальным доказательством, что афонские игумены и монахи, построив мачтовые лодки, скупали на Афоне вино и иные произведения, отплывали в Византию и другие города и, как купцы, торговали этими предметами; некоторые монахи нагружали на Афоне суда строевым лесом, досками, смолой, и все это увозили для продажи мирянам. Новый устав торговлю лесом вовсе запретил, а на торговлю другими предметами наложил ограничения.²⁶⁸⁷

Из афонского устава не видно, чтобы барыши поступали не в пользу монастырей, а в собственность отдельных монахов и их родни. Но мы имеем указания, что и отдельные монахи занимались торговыми оборотами, в видах собственного обогащения и для удовлетворения семейных нужд. Об одном таком монахе-коммерсанте, Илии, знаем из двух рекомендательных писем, которыми он снабжен был Пселлом. Пселл объяснял администратору, благосклонному вниманию которого поручал Илию, что этот человек – нечто среднее между монахом и купцом, рад бы он вознестись к небу, да встречает препятствие в том, что на нем покоятся надежды матери и целой семьи. И вот он принужден постоянно путешествовать, то на север, то на юг, то на восток, то на запад. Не любознательность руководит им, не желание узнать, на каком расстоянии лежит Фула британцев, каким образом прославленный Океан омывает землю, какие эфиопы живут на востоке, какие на западе, вся его забота к тому устремлена, чтобы в одном месте получить товар, в другом продать и на вырученные деньги пропитать мать и толпу родственников. Монах Илия, замечает Пселл, мастер на все руки: он тебе споет священный гимн, а потом попляшет и от дорийской песенки перейдет к фригийской, если же ты обнаружишь недовольство, он опять перескочит на первоначальный лад: одну минуту глаза у него неподвижны, руки скромно покоятся на груди, ноги составлены вместе, но он многообразен, как мифический Протей, – вдруг зарычит по-львиному и запрыгает как обезьяна.²⁶⁸⁸

Монахов нередко можно было видеть в судах защищающими чужие дела. По этому поводу патриарх Иоанн Ксифилин издал в 1070 г. определение, которым строго воспрещалось монахам, как и вообще духовным лицам, быть ходатаями по делам в судах светских и духовных. Исключение делалось только для тех случаев, когда они выступали на суде в качестве защитников церковных интересов, по особому патриаршему повелению. Это определение, объявленное тем, кого оно более всего касалось, было также сообщено светским судьям, дабы они не допускали впредь ходатаев-монахов и клириков.²⁶⁸⁹

Наконец, для монахов не было закрыто и политическое поприще. Начать с того, что пострижение не служило неодолимым препятствием ко вступлению на императорский престол. Феодора была пострижена²⁶⁹⁰ Зоей, однако же считалась до смерти Мономаха императрицей и после его смерти царствовала самодержавно. Зоя была пострижена Калафатом,²⁶⁹¹ однако же это не помешало ей заменить опять монашескую одежду порфирой, выйти в третий раз замуж и оставаться на троне до самой смерти. Константин Далассин тоже был пострижен Калафатом,²⁶⁹² однако же когда поднялся вопрос о замужестве Зои и о кандидатах на ее руку, а с рукой и на императорский престол, выдвинут был и Далассин, если же он был отвергнут, то не потому, что одет был в монашеское платье. Если доступ к императорскому трону не был прегражден для монахов, то тем более не были закрыты для них государственные должности. Мы видим, что монахи занимают места первых министров, например, Иоанн Орфанотроф при Михаиле Пафлагоне и в начале царствования Калафата, Лев Параспондил при Феодоре и Стратиотике, Михаил Никомидийский при Вотаниате; монахи исправляют придворные должности, поступают на службу по центральному и областному управлению, например, Иоанн, протонотарий дрома, синкелл Василий, катепан Болгарии.²⁶⁹³ Монахи нередко были послами, руководителями военных и других предприятий. Пселл был монахом в то время, когда ездил послом от Стратиотика к Исааку Комнину. При Алексее Комнине, по желанию его матери, во всех походах находился монах Иоанникий (или Симеон), настоятель Ксенофонтова монастыря на Афоне; он сопровождал Комнина, между прочим, в походе против Никифора Василакия, присматривал за его палаткой, съестными припасами и другими принадлежностями домашнего обихода, во время неудачного ночного нападения Василакий одного его нашел в палатке Комнина, когда же затем Василакий заперся в Фессалонике, послом к нему от Комнина с предложением сдаться самому и сдать город был тот же монах.²⁶⁹⁴ Кесарь Иоанн Дука, постригшийся при Парапинаке, принимал деятельное участие в восстании Алексея Комнина против Вотаниата, добыл ему денег, вместе с ним явился под стенами столицы, мимо ушей пропуская насмешки византийцев, которые со стен кричали ему «авва» и прибавляли еще какое-то словцо, о котором стыдливая Анна²⁶⁹⁵ умалчивает; ему принадлежал план взятия Константинополя с помощью подкупа, он же, при содействии патриарха Косьмы, спас дело Комнина в последнюю и самую опасную минуту. Вмешиваясь в дела политические, монахи, понятно, должны были нести и все последствия своего вмешательства, а каковы иногда были эти последствия, можно судить по примеру монаха Захарии, которому при Константине VIII был отрезан язык за участие в политическом заговоре.²⁶⁹⁶

Указанные особенности монашества находятся в противоречии с монашескими идеями и не найдут себе оправдания ни в одном монастырском уставе. Но если в этом отношении они являются аномалиями, то нельзя в то же время не согласиться, что рассматриваемые в связи со всем строем тогдашней жизни, они были в известной мере необходимыми, а именно стояли в зависимости от умножения монастырей и обстоятельств, обусловливавших умножение. Число монастырей было слишком велико, значительный контингент монашествующих состоял из людей, принявших монашество против воли, под давлением посторонней силы и внешних обстоятельств. Увеличение монастырей и монахов с давних пор вызывало в среде государственных деятелей сетования на потери, какие через это несет государство, лишающееся рабочих рук и интеллигентных сил в лице людей, отрекающихся от мира. Сетования не умолкали вплоть до XI в., не ограничиваясь голословными жалобами, но пробиваясь в репрессалиях иконоборцев и в законодательных мероприятиях императоров Македонского периода. Ничто не помогло, – ни иконоборческие экзекуции, ни противомонастырские законы не остановили умножения монастырей, а между тем сетования, некогда так громко раздававшиеся, в XI веке стихают. Очевидно, стихают они потому, что история указала более приложимый на практике и более целесообразный способ предотвращать нежелательные для государства последствия чрезмерного развития монашества. Таким способом, помимо практиковавшейся изредка секуляризации монастырских имуществ, было главным образом привлечение монахов на службу государству и обществу, привлечение чуждое всякой принудительности, но прекрасно достигавшее цели, которая состояла в том, чтобы люди таланта, обладавшие государственными и общественными способностями, не были погребаемы при жизни в стенах монастырей, но приносили пользу отечеству и ближним, хотя бы и с нарушением церковных постановлений. Состав монашества, слагавшегося из монахов добровольных и невольных, из постриженников по призванию и по принуждению, прямому или косвенному, облегчал привлечение монахов к участию в мирских делах: подневольные постриженники не мирились с непривычной им сферой, исполнение скромных и мирных монашеских обязанностей не удовлетворяло их, они я после пострижения стремились в мир, искали за монастырскими стенами более для них сродной и более соответствовавшей их склонностям деятельности и легко находили приложение для своих сил и энергии.

Тесное общение монахов с миром имеет, таким образом, свое оправдание в законе исторической необходимости. Рассматриваемое со стороны влияния на монашество, как теоретическое направление, явление это тоже не лишено значения. Оно должно было содействовать уравновешению двух крайних взглядов на отношение частей человеческой природы – духовной и физической. Представители аскетического, ультрамонашеского взгляда уничижали физическую природу человека, люди светские на ней главным образом сосредоточивали внимание; кому же было соглашать крайности, устанавливать гармонию, как не людям, представлявшим собой нечто среднее, полумонахов-полумирян? Один из таких людей, Пселл, высказывает следующий вполне христианский взгляд на предмет: «Знаю, что многие крайние мыслители (имеются в виду монахию. – Н.С.) ни во что ставят телесную красоту, уважают только лучшую и важнейшую часть природы, возвышенность ума, твердость мысли, благородство души, проницательность, постоянство и вообще качества, которыми украшается внутренний человек. Я же вот как полагаю и как думаю об этом. Если две половины, душа и тело, соперничают в красоте, душа выступает со своей доблестью, тело – со своим благообразием, то хотя бы соперники не были равносильны, но тело затмевало блеском душу, я отдаю пальму первенства душе с ее малой красотой перед телом с его большой красотой. Если же сравниваются между собой два человека, из которых один блистает душевными прелестями, но имеет неприятную наружность, а другой, при таких же душевных качествах, цветет еще телесной красотой, я признаю победу за этим последним. Хотя телесная красота представляется как бы излишней для душевной добродетели, однако же такое суждение приложимо только при рассмотрении обеих природ в отдельности; если же они соединены, то гармоническое их соединение лучше, чем преобладание одной стороны».²⁶⁹⁷

В истории византийского образования XI в. был временем сравнительного процветания науки и школ. Византия в то время не считала своей задачей военную славу, государи ее, начиная с Константина VIII, преемника Василия Болгаробойцы, предпочитали мирные занятия воинским подвигам, и музы, безмолвствующие тогда, когда гремит оружие (inter arma silent musae), не оставались немы, коль скоро меч был вложен в ножны. В деле умственного оживления и подъема школьной науки видное место принадлежит царствованию Константина Мономаха и деятелям его царствования. Издание сочинений Пселла ученым Сафой²⁶⁹⁹ много содействовало освещению царствования Мономаха с этой стороны. Но труды Пселла, изданные Сафой, могут привести и к некоторым односторонним суждениям, как доказал сам издатель,²⁷⁰⁰ поверивший на слово Пселлу и проведший слишком резкую грань между состоянием византийской образованности до Мономаха и состоянием ее при Мономахе.

В интересах установления правильного взгляда на состояние византийской образованности как во вторую, так и в первую половину XI в. (после Мономаха и до него), картина, начертанная Пселлом, не лишена значения, но на нее необходимо смотреть при надлежащем свете. Из слов Пселла легко вывести заключение, что в первой половине XI в. науки были заброшены и в школах не преподавались. «В старое время, – говорит он в панегирике Иоанну Ксифилину, – в нашем городе (Византии) были училища и преподавание наук и искусств, существовали знаменитые кафедры не только пиитики, но риторики и философии, о юриспруденции (νομικής) у многих заботы было меньше. Но времена и обстоятельства изменились к худшему, и светочи наук почти погасли. Общественные зрелища процветают, судья игр председательствует на них, существуют искусные борцы, а арены (άγώνες) наук не оправдывают своего названия, и лишь в тиши некоторые нашептывают себе науки. Водящих хороводы много, но нет запевалы (κορυφαίος) хора, толпа поет все в такт, без риф, мы, не умеет хорошо составить строфу и стройно пропеть эпод».²⁷⁰¹ «Вся почти Эллада, – говорит он в другом панегирике, Иоанну Италу,^{2702  –} и колония ее Иония утратили отцовское наследство, жребий достался ассирийцам, мидянам и египтянам. До того изменился порядок вещей, что эллины превратились в варваров, а варвары – в эллинов. Если бы случилось, что эллин пришел в Сузу и Экбатану, древнюю резиденцию Дария, и присоединился к вавилонянам, то он услышал бы, чего не слышал в Элладе, с удивлением взирал бы на мужей, и тогда впервые узнал бы, что такое всеобщая мудрость. А если бы какой-нибудь варвар забрел в Элладу или в любую нашу страну и вступил в беседу, он нашел бы многих, не скажу полуослов, но настоящих ослов; потому что многие и наполовину не знают ни природы, ни того, что выше природы. Остальные же полагают, что знают, а не знают даже дороги к знанию. Из так называемых философов многие состоят в разряде учеников, некоторые же восседают с торжественным видом и объемистой бородой, бледные и угрюмые, с насупленными бровями и донельзя грязные, колупают Аристотеля и снаружи, и изнутри, воображая, что отгадывают скрытое во мраке неведения и считая нужным краткую путаницу раскрывать пространными речами, или же отделываться от непонятного немногими словами». «Я, – говорит о себе Пселл, – не встретил достойных дидаскалов, искал и не нашел даже зерна мудрости ни в Элладе, ни у варваров. Поскольку же я в Элладе много слышал о философии, изучил ее в афоризмах и простых положениях, то опираясь на них, как на колонны, искал большего и встретил некоторых истолкователей знания, от которых узнал путь к знанию, причем каждый из них указывал иную дорогу, – один к Аристотелю, другой к Платону... Ныне ни Афины, ни Никомидия, ни Александрия в Египте, ни Финикия, ни второй Рим (ибо что касается первого, то он уступает, второй его превосходит), ни один вообще город не славится науками; эти золотые, серебряные и другие не столь ценные россыпи лежат сокрытые для всех».²⁷⁰³ Для полноты следует еще привести слова Пселла о царствовании Василия II и Романа III. По поводу пренебрежения Василия II к ученым он замечает: «Для меня удивительно, что при таком презрении царя к ученым занятиям в те времена было немалое оживление среди философов и риторов. Единственное вероятное объяснение этого странного явления я нахожу в том, что тогда люди не пользовались науками для иной какойнибудь цели, занимались ими ради их самих. Но многие из ученых (παρά τήν παίδευσιν) – да будет им стыдно – не так поступают, высшей целью наук они полагают пользу, или, лучше, только ради ее занимаются науками, и как скоро цель достигнута, прекращают занятия».²⁷⁰⁴ Говоря о Романе Аргире, что он откапывал всякую искру мудрости, скрывавшуюся под спудом, собирал философов, риторов и тех, которые занимались, или, вернее, думали, что занимаются науками, Пселл прибавляет: «В то время было немного ученых, и те стояли у Аристотелевых преддверий, лишь прикоснулись устами Платоновых символов, но не знали ничего сокровенного, не знакомы были также с диалектикой и аподиктикой. Оттого, не обладая основательным мышлением, они не оправдывали ожиданий. Наши ученые занимались пикантными исследованиями, а многие вопросы, приводящие в недоумение, оставались неразрешенными. Исследовали, каким образом в одно время может быть нетленность и соединение, дева и рождающая, и другие сверхъестественные предметы».²⁷⁰⁵

Мы привели все важнейшие места из Пселла, имеющие отношение к характеристике общего уровня образования, чтобы из сопоставления их виднее была истина и легче было избежать односторонности. Прежде всего оказывается, что неблагоприятный для греков отзыв об уровне их образованности сравнительно с арабами есть результат риторического преувеличения, потому что в одном месте автор превозносит образованность варваров, в другом же заявляет, что не нашел науки ни у греков, ни у варваров, что и Александрия, подобно всем остальным городам, не славится науками; затем, говоря о Греции без отношения ее к другим государствам и народам, Пселл тоже обнаруживает стремление вдаваться в гиперболу, которую сам же против воли разоблачает. Он желал бы убедить, что науки для всех закрыты, но в то же время должен сознаться, что население как бы распадается на две части, из которых одна совершенно не образованна, а в другой имеются и философы, и риторы, и другие ученые; в среде ее процветали мужи науки при Василии II и при Романе III, ученость которых не шла далеко, обращаясь на Аристотеля и разрешение схоластических вопросов. Чтобы правильно оценить все шероховатости и противоречия в словах Пселла, необходимо иметь в виду два мотива, руководившие его пером при изображении состояния наук: его желание возвысить собственную свою заслугу и его нерасположение к Аристотелевой философии. Пселл был преисполнен сознания своих заслуг на научном и преподавательском поприще. Он был убежден и других желал убедить, что ему принадлежит слава восстановления и оживления науки, что он нашел науку умирающей, если не умершей, и поднял ее из мертвых; что до него источники мудрости были засорены, а он их очистил и стал поить желающих чистыми водами знания, ничего с них не взимая за это сокровище.²⁷⁰⁶ Тенденция Пселла естественно повела его к некоторому утрированию. Он, разумеется, не чужд был заслуги перед школой и наукой, заслугу его не может оспаривать потомство, не могли отрицать и современники. Потомство может судить о ней приблизительно, а современники видели воочию на тех результатах, какие получались от деятельности Пселла. Желая возвысить свою заслугу в общем мнении, Пселл мог это сделать только преувеличив результаты, не в смысле их безотносительной оценки (что было невозможно, так как факт был налицо), но по сравнению с предшествующим временем. Это привело к умалению наук прежнего времени: чем большее процветание автор желал приписать последующему времени, тем ярче он должен был изображать предшествующий упадок. В вышеприведенных отзывах Пселл рисует положение вещей до того момента, как он выступил на сцену в качестве дидаскала при Константине Мономахе, и мы вправе заключить, что на свою картину он наложил более мрачные краски, чем следовало. Это плод самовосхваления, пристрастия к самому себе. Другой мотив мог послужить принципиальным основанием для такого именно, вполне искреннего со стороны Пселла, согласного с его убеждением, но не вполне согласного с действительностью, взгляда на упадок науки и знания во время, предшествующее Мономаху. В XI в. ученый мир разделен был на два лагеря: на приверженцев Аристотеля и приверженцев Платона. Аристотель давно уже на христианском Востоке взял перевес над Платоном, и лагерь его приверженцев значительно превосходил числом противоположный лагерь. Авторитет Аристотеля был санкционирован систематическим применением его логики к православной догматике у Иоанна Дамаскина, на стороне предпочтения этого мыслителя Платону стояли такие ученые, как патриарх Фотий, в XI в. Аристотель имел энергичного себе защитника в лице Иоанна Ксифилина; и восстание против Аристотеля, предпочтение ему Платона считалось уже делом предосудительным, несогласным с православным учением. Тем не менее появились в среде тогдашних ученых люди, которые окрылялись платоновскими идеями и ставили, вопреки общему убеждению, Платона неизмеримо выше Аристотеля. Обыкновенным философским направлением в школе был аристотелизм, но и в школе время от времени пробивались усилия дать торжество Платону. Из эпиграммы Иоанна Мавропода на Платона и Плутарха видно, что этот дидаскал был приверженцем Платона, которого называл и по учению, и по делам близким к законам Христа (καί λόγον, καί τόν τρόπον τοΐς σοΐς νόμοις έγγιστα προσπεφυκότες).²⁷⁰⁷ Свою преданность Платону Мавропод, без сомнения, внушил и ученикам, и он, может быть, более всего содействовал тому, что ученик его Пселл сделался преданным поклонником Платона. Преданность Пселла Платону, предпочтение этого философа Аристотелю объясняет, до некоторой степени, пренебрежительный отзыв его о состоянии образованности до Мономаха. Преобладающим направлением тогда, как это видно из слов самого же Пселла, из его свидетельства о занятиях тогдашних философов, было аристотелевское, которое так низко ставил Пселл, не считавший его истинной мудростью. Как приверженец Платона и противник Аристотеля, Пселл считал себя вправе говорить о времени, когда преобладал этот последний, как о таком, когда невозможно было отыскать зерна мудрости, когда знание умирало; о себе, восстановившем или по крайней мере желавшем восстановить авторитет Платона, он с этой точки зрения мог говорить как об ученом, очистившем источники знания и оживившем умирающую науку. Пселл-платоник делает нелестный отзыв о науке предшествующего времени; но если бы на месте платоника был аристотелик, то едва ли картина не вышла бы более светлой. Словом, философское пристрастие имело в этом случае не меньшее значение, чем пристрастие Пселла к своим заслугам как ученого и дидаскала.

Находя преувеличение в изображении Пселла, мы все-таки должны согласиться с верностью основных его мыслей. Первая половина XI в., сравнительно с днями, давно минувшими, не отличалась процветанием науки и школы, как ее рассадницы; это явление не было специфической особенностью XI в., но еще в X в. позволяло Иоанну Геометру в двустишии на человека, посетившего Элладу и одичавшего, говорить: «Не варварскую землю, но Элладу увидев, ты обратился в варвара и речью, и нравом». Понижение уровня образованности во всех областях было результатом сколько этнографических потрясений, соединенных со славянскими поселениями, столько же и давлением византийской централизации, убившей благосостояние областей как экономическое, так и интеллектуальное. Тем не менее в первой половине XI в. в областях школы существовали; картина Пселла, на фоне которой отведено место как областям, так и столице, не исключает существования школ в областях, подобно тому, как она не разрушает вескости известных фактов об их существовании в Византии. Пусть эти школы не отвечали запросам более высоких умов, для нас важно, что они были и могли удовлетворить по крайней мере элементарным требованиям людей того века. Сам же Пселл делает обмолвку, что в Элладе он изучил философию, хоть в форме его не удовлетворившей, в виде простых положений; следовательно, была какая-нибудь школа, где преподавалась философия. Не лишено также значения высказанное вскользь Пселлом замечание, что Рим уступает Византии в отношении наук. Замечание это может быть распространено и понято в смысле научного превосходства Византийской империи вообще над современной ей Западной Европой. Хотя тогдашний уровень знания в Империи оставлял желать многого, однако же в Западной Европе он был еще ниже. Сравнительный уровень был таков, что Империя могла еще разыгрывать роль учительницы по отношению к Западу, и западноевропейцы того времени в поисках науки отправлялись обыкновенно на Восток. В XI в. некто Адам, из Парижа, для завершения образования решился отправиться в Афины и в Византию. Он искал при этом не элементарного знания, но чего-нибудь побольше, так как уже обладал достаточными познаниями для того, чтобы дать повод Спалатскому епископу обратиться к нему с предложением редактировать жития далматинских святых.²⁷⁰⁸ Одним словом, можно допустить, что по отношению к науке первая половина XI в. стояла ниже второй половины и ниже тех периодов из предшествующего времени, когда знание находилось в цветущем состоянии, но невозможно согласиться, чтобы между временем до и после Мономаха существовал такой резкий контраст, какой вытекает из свидетельства Пселла. При Мономахе последовало оживление в науке, но это не значит, что до Мономаха науки совсем не существовало; школа со времен Мономаха получила более прочную постановку, но из этого не следует, чтобы она и в прежнее время находилась в полном упадке. Если еще можно говорить о полном упадке школы до Мономаха, то лишь имея в виду высшую правительственную школу, византийскую Академию, а не средние и низшие учебные заведения.

В ряду школ первое место бесспорно должно быть отведено византийской Академии, имевшей характер правительственной школы и получавшей содержание от императорских щедрот. Это последнее обстоятельство было причиной, что судьба Академии зависела от личного настроения того или другого императора, от отношения его к науке и ученым. Существование свое Академия получила во времена Феодосия II (425), который, основав церковь в Халкопратиях, на месте прежней еврейской синагоги,²⁷⁰⁹ основал также (как полагают, при этой церкви) учебное заведение, имевшее 28 учителей. Академия существовала до времени Фоки (602–610), который, воспретив преподавание, закрыл ее. Недолго, однако, она оставалась закрытой. Низвергнувший Фоку и занявший его место Ираклий ознаменовал свое царствование покровительством науке: при содействии ученого патриарха Сергия²⁷¹⁰ Академия была восстановлена и снабжена учителями. Ираклий и его преемники щедро награждали учителей, кроме учительской открывали им дорогу и к политической деятельности. В течение столетия Академия процветала; при вступлении на престол Исаврийской династии она помещалась в Халкопратиях при так называемой Царской цистерне, т. е., очевидно, там же, где поместил ее еще Феодосий II, имела 12 учителей и ректора, который назывался οικουμενικός διδάσκαλος (Вселенский учитель). Лев Исавр, не найдя в учителях сочувствия и поддержки своей иконоборческой политике, поступил по меньшей мере так же, как Фока, – закрыл Академию.²⁷¹¹ Но мера его была не так кратковременна, как этого последнего. «С тех пор, – говорит Георгий Монах, – изучение наук, ослабленное безумием императоров наукоборцев, прекратилось до времен Михаила и Феодоры – благочестивых и правоверных царей». Хотя мера Льва Исавра не могла отклонить частных лиц от занятия науками, тем более что соперничество между партиями иконопочитателей и иконоборцев имело характер не только борьбы внешней, но и внутренней, не ограничивалось законодательными стеснениями и административными гонениями, с одной стороны, оппозицией пассивной и активной – с другой, но простиралось также на область мысли, причем противники старались друг друга опровергнуть и доказать правоту своего учения (особенно при преемниках Ирины, старавшихся держаться нейтральной политики), а, следовательно, должны были запасаться научным оружием; однако же слова Георгия Монаха не лишены значения. Они верны как общая характеристика неблагоприятного отношения к науке императоров-иконоборцев и как указание времени, в течении которого не существовало византийской Академии. Имеем в виду Академию в собственном смысле, как учебное заведение с целой корпорацией преподавателей, а не как школу, имеющую одного только учителя. В этом последнем смысле возрождение началось еще при иконоборцах. Михаил Травл, при всем своем невежестве, поощрял занятие наукой, а сын его Феофил открыл публичную школу при храме св. Сорока мучеников²⁷¹² в Константинополе и поставил преподавателем в ней Льва Математика, которого потом (в 839 г.) возвел в сан архиепископа Фессалоникийского. В рассказе хронистов о побуждениях к открытию Феофилом школы фигурирует багдадский халиф Эль-Мамун, узнавший о Льве Математике от одного из его учеников, попавшего в плен к арабам, и своим пригласительным письмом обративший на Льва внимание Феофила. Разумеется, император Феофил, имевший сношения с людьми учеными (один из них был воспитателем Феофила), мог и помимо багдадского халифа знать о Льве, а как человек образованный, ценивший науку, мог руководствоваться при открытии школы не одним завистливым соперничеством, нежеланием «отдать другим свое добро», как выражается хронист, но более высокими целями; допустим даже, что цели его были не исключительно научные, но и политические, так как о Льве Математике известно, что он разделял иконоборческие тенденции императора.²⁷¹³ Рассказ, впрочем, небезынтересен в смысле установления хронологической даты этого события, открытия школы, послужившей ступенью к Академии. Так как Эль-Мамун скончался в июле 833 г., то факт открытия школы, на почве которого появился рассказ, должно относить к первым годам царствования Феофила (830–833). Восстановление византийской Академии принадлежит кесарю Варде, управлявшему государством от имени своего племянника Михаила III. Академия была помещена в так называемом Магнаврском дворце, руководителем и начальником ее был сделан Лев Математик, к тому времени лишенный уже архиепископского сана, в помощь ему дано два или три дидаскала из его учеников. Варда щедро вознаграждал учителей, сам нередко посещал их уроки и поощрял их занятия.²⁷¹⁴ Византийская Академия в Магнавре имела себе покровителей в лице первых императоров Македонского дома, всего более в лице Константина Багрянородного, собравшего вокруг себя кружок ученых людей и вместе с ними трудившегося над разрешением научных задач того времени.

Но этот усерднейший между императорами X в. покровитель науки был и последним. Преемники его, занятые совсем другими делами, не имели ни времени, ни охоты покровительствовать науке. Время побед и военной славы (царствование Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия и Василия Болгаробойцы) не обнаруживает и следа существования византийской Академии. Последний император, закончивший этот период, именно Василий Болгаробойца, сам был человек малообразованный, говорил по-деревенски (άγροικικώς), науки считал вещью лишней и бесполезной, к ученым не благоволил, смотрел на них с пренебрежением.²⁷¹⁵

Двадцать лет прошло после смерти Василия Болгаробойцы, а Академии все еще не существовало, несмотря на то, что в числе императоров, сидевших в это время на византийском престоле, были не одни невежи, но и люди образованные, преданные науке. Константин VIII по степени образования походил на брата, в науках мало был сведущ, владел лишь элементами, вкусив знания столько, сколько приходится на долю детей.²⁷¹⁶ Совсем другого рода был его зять и преемник Роман III Аргиропул. Он знаком был с греческим и латинским языками, умел философствовать и составлять силлогизмы. По восшествии на престол он в заботах о науке хотел подражать Антонинам, Марку Аврелию и Августу, окружил себя философами, риторами, любил с ними беседовать, причем можно было видеть на нем философскую мантию, надетую вместо императорской порфиры; вообще на науку он обращал больше внимания, чем на дела управления.²⁷¹⁷ Тем не менее, мы не знаем ничего, что было сделано в пользу Академии. От Михаила Пафлагона невозможно было и ждать какой-нибудь услуги в этом смысле. Это был государь невежественный, совершенно непричастный образованию (παιδείας έλληνικης άμοιρος παντάπασινήν), беспомощный там, где требовалось знание законов и вообще какое-нибудь научное сведение; его братья ему не уступали, скорее превосходили невежеством, в частности евнух Иоанн Орфанотроф, стоявший в качестве первого министра во главе всего управления, был не расположен к людям, украшавшим себя светскими науками.²⁷¹⁸ О Михаиле Калафате, кроме того, что при его дворе существовали астрологи и что он издевался над их наукой, ничего неизвестно. Восстановлением византийской Академии прославил свое царствование Константин Мономах. Сам Мономах не обладал основательными познаниями, всего более он сведущ был по части астрологии, в других же отраслях знания был крайне поверхностен (άκρω μόνον δακτύλφ τό τοΰ λογου γευσάμενος (отведал словесной науки лишь с кончика пальца)), тем не менее он чувствовал некоторое пристрастие и слабость к науке и к людям ученым, которых собирал в свой дворец; при дворе Мономаха можно было встретить и молодых, начинающих ученых, и почтенных старцев, украшенных сединой.²⁷¹⁹ Нашли здесь себе место и ученые: Михаил Пселл, Иоанн Ксифилин, Иоанн Мавропод, Никита. Все это были дидаскалы, обучавшие тогда юношество наукам – Пселл философии, Ксифилин юриспруденции, Никита грамматике и риторике, Мавропод всем вместе. Они учили в разных местах, отдельно и независимо друг от друга. Мономах воспользовался их услугами для открытия Академии.

В Академии для каждой науки учреждена была особая кафедра, которая замещалась особым маистром (название, которое надо отличать от магистра – чиновного ранга). Кафедру философии занял Михаил Пселл, с титулом ипата философов, кафедру законов – Иоанн Ксифилин, с титулом номофилакса,²⁷²⁰ кафедру риторики – Никита, с титулом маистра риторов. Какую кафедру занял Мавропод, не знаем. Академия помещена была в монастыре при основанном Мономахом храме св. Георгия Победоносца и получила официальное значение, а ее маистрам назначено от казны определенное содержание. Об учреждении в Академии одной из кафедр, именно кафедры юриспруденции, до нас дошла новелла, из которой узнаем любопытные подробности. В новелле Мономах объявлял, что в прежнее время лица, желавшие занять место нотариев, записаться в корпорацию адвокатов или судей, поставлены были в трудное положение: государство требовало от них удостоверения в знании законов, чтобы они указали своих наставников и обозначили количество времени, употребленного на изучение права; между тем признанного государством учителя и официального училища, где бы можно было изучить законы, не существовало. Отсюда происходило, что молодые люди вверяли себя разным учителям, случайно найденным, усвояли от них разнообразные, нередко противоречивые взгляды на один и тот же предмет и потом вносили в судебные решения и дела путаницу и замешательство. Для устранения этого недостатка открывается в Георгиевском монастыре кафедра (διδασκαλικός θρόνος), которая будет именоваться юридической школой (διδασκαλεΐον νόμων), а учитель по этой кафедре – номофилаксом. Он будет причислен к сановным сенаторам (μεγαλοδόξοις συγκλητικοΐς), на торжественных царских выходах будет занимать место вслед за министром юстиции (ό έπί των κρίσεων), ежегодно будет получать ругу в четыре литры (более 1000 руб. золотом), шелковую одежду (βλάττιον), пасхальные подарок (βάϊον) и хлебное довольствие (σιτηρέσια). Должность свою он будет, по царскому назначению, занимать пожизненно. От учителя требуется знание двух языков, латинского и греческого, и основательное знание законов. Он будет преподавать науку безмездно, не взимая никакой платы со своих слушателей, и лекции будет читать ежедневно, за исключением воскресных и праздничных дней. Все желающие заниматься практической юриспруденцией, быть адвокатами и ходатаями по делам, должны, прежде чем записаться в соответствующую корпорацию (синигоров, табуллариев), изучить у номофилакса законы, выдержать у него экзамен и получить аттестат; если же кто помимо этого условия вступит в синигоры или табулларии, – будет исключен. В этой же новелле сказано, что (первым) номофилаксом назначается муж испытанного ума, доказавший свои юридические познания, судья на ипподроме и экзактор Иоанн Ксифилин.²⁷²¹ Открытие Академии следует относить к первой половине царствования Мономаха; в рассказе Атталиота событие поставлено позже нашествия россов (1044) и раньше возмущения Торника (1047).

В Академии началось преподавание, слава о котором скоро разнеслась не только по областям Империи, но проникла в иностранные государства и привлекла к слушанию лекций учеников из Западной Европы и земель сарацинских, багдадского и египетского халифатов.²⁷²² Особенно отличался Пселл, затмивший своими философскими лекциями товарищей по преподаванию и вызвавший даже чувство зависти в Ксифилине, повлекшее к возражениям со стороны последнего против философского направления Пселла. Пселл с академической кафедры стал проповедывать преимущества Платона перед Аристотелем. Он стал превозносить Платона как величайшего в мире мыслителя и предвозвестника христианских догматов, считая, в частности, учение о бессмертии души платонов ским догматом.²⁷²³ Платона он ставил на одном уровне со св. Григорием Богословом.²⁷²⁴ На Аристотеля он смотрел как на философа туманного, чуждого фантазии, вращающегося в низменных сферах, который непонятен для ума, возносящегося к горнему, и не дает пищи высшим порывам души. Когда друнгарий виглы Константин Ксифилин обратился к нему с предложением истолковать «Органон» Аристотеля, из непонятного сделать ясное, Пселл решительно отклонил от себя эту задачу, считая ее выше своих сил, обещая однако же всевозможное со своей стороны содействие, если Ксифилин возьмет на себя ее выполнение.²⁷²⁵ Константин Ксифилин находился в каком-то родстве с Иоанном Ксифилином и, как показывает этот эпизод, интересовался Стагиритом. Но Иоанн Ксифилин простер далее уважение к Стагириту. Он написал какое-то философско-богословское рассуждение, в основу которого положен был Аристотель и так называемые «Халдейские догматы» александрийских философов.²⁷²⁶ Таким образом, в среде ученой корпорации произошел философский раздор, к нему примешалось и преподавательское соревнование; один дидаскал был приверженцем и защитником Аристотеля, другой – Платона. В связи с этим раздором находятся два написанные Пселлом сочинения о халдейских догматах.²⁷²⁷ Раздор серьезных последствий не имел, однако же не прошел бесследно. Впоследствии, когда Ксифилин был вызван с Олимпа для занятия патриаршего престола, Пселл написал ему дружественное письмо, в котором, между прочим, с обычным увлечением отозвался о Платоне. Ксифилин ответил резко, называл Пселла отступившим от Бога, полюбившим Платона, Хрисиппа и прилепившимся к Новой Академии, – поступки, которые могут повлечь к извержению из христианской плеромы. Пселл был устрашен угрозой и написал Ксифилину оправдательное письмо, в котором сознается в своей приверженности к Платону и Хрисиппу, но в оправдание приводит, что знаком не с ними одними, а также с Аристотелем, с учением халдеев и египтян, что у Платона есть истинные взгляды, например, его учение о справедливости и бессмертии души, послужившее и для христиан основанием (άρχαί) этих догматов, что он, пользуясь Платоном, оценивает его учение с точки зрения Священного Писания и отцев Церкви и вообще руководствуется примером свв. Василия Великого и Григория Богослова, которые заимствовали у греческого мудреца то, что полезно было для православной истины, и опровергали еретиков оружием, взятым у философов. В заключение Пселл все-таки утверждает, что Платон превосходит всю греческую (эллинскую) мудрость, с придачей халдейской и египетской.²⁷²⁸ Других подробностей этого спора из-за Платона мы не знаем.

Долго ли маистры трудились на академическом поприще, в точности определить не можем, во всяком случае, еще при Константине Мономахе в положении и личном составе их произошла перемена. Профессора переведены были во дворец, получили, как бы в награду за труды, государственные должности и сделались в собственном смысле слова придворными учеными. Мономах пожелал сам слушать их лекции. Повторилось явление, имевшее место на Западе при Карле Великом, с тем различием, что Мономах не только смиренно выслушивал произносимое с кафедры, но и записывал слышанное (до какого искусства Карл, при всем своем старании, не мог дойти). Пселл получил должность протоасикрита, и исполняя в этой должности статс-секретарские обязанности при Мономахе, имел удовольствие видеть, что и Мономах становился его секретарем (μοι λέγοντι ύπεγραμμάτευς), когда он вступал в роль ипата философов. Отношения Мономаха к Мавроподу напоминали классически образованному Пселлу отношения Дионисия к Платону. И его Мономах сажал на кафедру, выслушивал его уроки, руководствовался его советами по вопросам государственного управления (την βασιλικην έπιστήμην ώφέλειτο) и вообще пользовался им как ученым и как приближенным советником.²⁷²⁹ И подобно тому, как Пселл был вознагражден за заслуги домом в Византии, поместьем и другими дарами от царских щедрот, точно так же не забываем был и Мавропод: когда он был принужден продать свой дом в Византии, доставшийся ему от родителей по наследству, Мономах выкупил дом и подарил Мавроподу, дав таким образом ему возможность не расставаться с дорогим по воспоминаниям жилищем, в котором он провел столько бессонных ночей за книгами.²⁷³⁰ Но номофилакс Ксифилин был сделан министром юстиции с оставлением в прежнем звании номофилакса. Спрашивается, прекратила ли свое существование Академия с переводом ко двору ее учителей? Без сомнения, нет. Самое большое изменение в ней, может быть, происшедшее, это переселение ее из монастыря св. Георгия в здание дворца. Но и это изменение – предполагаемое, исправление новых обязанностей при особе императора не исключало возможности совмещения с ними прежней преподавательской должности и отправления ее на прежнем месте. Несомненно однако же, что мера Мономаха относительно учителей не была благоприятна для процветания Академии. Была ли Академия оставлена в монастыре св. Георгия, или была переведена во дворец, в обоих случаях преподавание в ней должно было ослабеть, вследствие отвлечения преподавателей от их прямого дела другими для школы посторонними занятиями. Если же Академия переведена была во дворец, и уроки, которые учители должны были давать императору, были общеакадемическими уроками, а не составляли уроков отдельных от тех, которые читались обыкновенным слушателям, то, кроме указанного результата – ослабления преподавания, такой порядок вещей, естественно, должен был еще наложить аристократический отпечаток на преподавание; доступ к слушанию для обыкновенных смертных, если не был прегражден окончательно, то должен был сделаться труднее, чем он был в прежнее время.

Академия, не прекратившая своего существования при Мономахе, продолжала существовать и при его преемниках. Но сведения о ней крайне скудны. При императоре Мономахе, пока во главе министерства стоял Константин Лихуд, Мавропод, Пселл, Никита и Ксифилин беспрепятственно занимали свои академические кафедры.²⁷³¹ Преемник Лихуда в звании первого министра, евнух, логофет Иоанн был настолько слаб в грамматическом искусстве, что не мог правильно ни сказать, ни написать.²⁷³² Особенной приверженности к учителям Академии, в силу своей малообразованности, он чувствовать не мог. Сверх того, он принадлежал к другой политической партии, чем учителя. Вообще объединение политики с наукой, положение, занятое преподавателями Академии при дворе и в государственном управлении, породило завистников и недоброжелателей, который, прельщаясь их политическим значением и видя в школьных занятиях средство, с помощью которого достигнуто значение, переносили зависть и недоброжелательство и на их школьную деятельность, старались вытеснить их из Академии и занять их место. Секрет школьного соперничества, несколько эпизодов которого нам известны, скрывался в политическом значении школы и ее деятелей. Интриги, отсюда возникшие, повели к тому, что ко времени кончины Мономаха квадрумвират друзей расстроился. Сначала был вытеснен Иоанн Мавропод, получивший почетное назначение на должность митрополита Евхаитского. Затем Никита был возведен в митрополиты Фессалоникийские и оставил кафедру;²⁷³³ если его место занял другой, то это был, вероятно, Хиросфакт, о риторических познаниях которого с уважением отзывался Пселл.²⁷³⁴ Но вопрос еще, замещена ли была его кафедра, по крайней мере в ближайшее время. Сохранилось два письма Иоанна Евхаитского. В одном из них, адресованном тезке Иоанну (очевидно, Ксифилину), автор намекает на учительский триумвират, на двух дидаскалов, не считая адресата.²⁷³⁵ Между тем другое письмо отправлено маистрам школы (Пселлу и Ксифилину); автор извиняется, что он за недосугом пишет обоим вместе, а не каждому порознь,²⁷³⁶ о третьем маистре совершенно не упомянуто и, можно полагать, его не существовало. В промежуток между отправлением двух писем Никита возведен был на митрополичью кафедру, а освободившаяся профессорская кафедра пока не была замещена. После Никиты очередь дошла до Ксифилина. Ему позавидовал один синайский монах, по имени Офрида, желавший сам сидеть на кафедре и преподавать законы. Это был ученый, убеленный сединами, не могший равнодушно смотреть на почет, приобретенный молодым (сравнительно с ним) Ксифилином. Чтобы пошатнуть авторитет последнего, Офрида пустил в обращение анонимный памфлет, в котором с помощью клевет и неудачных силлогизмов старался развенчать своего соперника как ученого. Автор памфлета был узнан по почерку, и хотя Ксифилин не счел нужным отвечать на него, однако же Пселл не желал оставить выходку Офриды безнаказанной и написал грозную апологию номофилакса.²⁷³⁷ Вместо Офриды нашлись другие интриганы. Усилия их привели наконец к тому, что Ксифилин принял монашество и удалился на Олимп, предоставив другим преподавание права.

Кто занял его место в Академии – неизвестно. Только из времен Константина Дуки известен преподаватель права Гарида. Было бы слишком смелой догадкой из того, что Ксифилин объединял в своем лице должность номофилакса и министра юстиции (ό έπί των κρίσεων), заключить, что такое объединение обеих должностей было в последующее время неизменным правилом, и что, следовательно, позднейшие министры юстиции обязательно были преподавателями права в Академии. Последнему удар нанесен был Пселлу. В июле 1054 г. он еще был ипатом философов,²⁷³⁸ но незадолго перед смертью Мономаха и он принял постриг, затем удалился на Олимп, оставив кафедру философии; интриги, против которых Пселлу сначала достаточно было представить императору письменное исповедание веры,²⁷³⁹ чтобы опровергнуть клевету, потом стали, по признанию самого же Пселла,²⁷⁴⁰ наклонять весы на сторону его врагов, и он счел более благоразумным удалиться с арены.

По смерти Мономаха, в царствование Феодоры, Пселл возвратился в Византию. При Феодоре и Стратиотике он держал себя в некотором отдалении от двора, неохотно вмешивался в дела, между тем жил в столице и, разумеется, непраздно. Каковы были его занятия, видно из того, что в посольстве, отправленном в 1057 г. к Исааку Комнину, он выступает с титулом ипата философов.²⁷⁴¹ Следовательно, все это время он по-прежнему, как и при Мономахе, преподавал в Академии, занимая кафедру философии. Со вступления на престол Исаака Комнина обстоятельства стали благоприятствовать процветанию Академии. Мы сказали, что первым условием ее процветания была благосклонность императоров, на средства которых школа содержалась. Между тем Исаак Комнин и его преемники питали глубокое уважение к науке. Исаак Комнин хотя сам был мало образован, не обладал достаточными познаниями в законах, даже в грамматике, однако же не презирал науки, как это делали другие недалекие по образованию государи; он стыдился своей малограмотности, устранялся от собственноручных резолюций, из опасения сделать ошибку против орфографии, к ученым относился милостиво и охотно принимал их при своем дворе.²⁷⁴² Преемник его Константин Дука был горячий любитель наук (λόγων έραστής θερμότατος) и его любовь еще до вступления на престол была началом знакомства и дружбы его с Пселлом.²⁷⁴³ По вступлении на престол он, как дилетант, не блиставший глубокими познаниями в философии и риторике (φιλοσοφίας καί ρητορείας ού πάνυ μετέχων),²⁷⁴⁴ любил в часы, свободные от государственных забот, заняться книгами, выслушать богословское рассуждение о тайне Воплощения и других предметах догматики, читал Священное Писание и углублялся в его таинственный смысл. Пселл был неизменным его собеседником и руководителем в книжных занятиях (συνην έπΐ λόγοις).²⁷⁴⁵ О науке он отзывался, что предпочел бы славу ученого славе государя.²⁷⁴⁶ Супруга Константина Дуки и его преемница, вышедшая вторично замуж за Романа Диогена, Евдокия, была образованнейшей женщиной своего времени и покровительствовала науке; в то время как Роман Диоген был занят походами против турок, она, не щадя издержек, приобретала рукописи, увеличивала императорскую библиотеку, поощряла ученых и их занятия, так что в посвятительном (присоединенном к «Ионии») письме к мужу могла указывать на то, что государство украшено наукой, людьми учеными и их трудами.²⁷⁴⁷ Сын Константина и Евдокии Михаил Дука Парапинак, преемник Диогена, воспитанный ученым Пселлом, был до страсти предан наукам. Высшим наслаждением для него было чтение книг и кабинетные занятия; он любил сочинять стихи, писать истории, беседовать с учеными людьми.²⁷⁴⁸ Вообще род Дук был привержен к наукам и нет надобности усматривать' преувеличение и тщеславие в словах Анны, что «Дуки были науколюбивейшие (φιλολογώτατιο), как братья императора, так и сам император Михаил».²⁷⁴⁹

Действительно, брат Михаила Андроник был склонен к наукам (πρόθυμος τήν ψυχήν περί λόγους) и любил вдаваться в глубокие исследования, которые, впрочем, для нас могут казаться забавными; он, например, оспаривал у Пселла существование антиподов, недоумевал, чтобы человек мог висеть головой вниз.²⁷⁵⁰ Дядя Михаила, кесарь Иоанн, преисполнен был уважения к людям ученым, и подобно своему племяннику, любил книги, из которых черпал сведения по разным отраслям знания, особенно же по стратегии.²⁷⁵¹ Наконец, об императоре Никифоре Вотаниате известно, что он посвящал ночи чтению книг как духовных, так и светских.²⁷⁵² При таком благоприятном для науки настроении высшей государственной власти, с которым гармонировал даже пресловутый Никифорица,²⁷⁵³ невероятно, чтобы рассадник науки, византийская Академия, находилась в пренебрежении. Во всяком случае несомненно, что существовала при Михаиле Парапинаке и после него кафедра философии, равно и другие кафедры, преподавание разных наук было в руках отдельных лиц. Пселл, превознося ученость Парапинака, прибегает к выражениям, которые показывают, что при дворе этого государя вращались ученые разных профессий: «Нужно сказать, – замечает он, – что занятия по роду своему разделены между разными лицами, у царя есть царские дела и слова, у философа, ритора, у занимающегося музыкой – у каждого своя область, астрологи заняты небесным сводом, геометры – фигурами, силлогизмы принадлежат философам, сокровенные действия природы – физикам, – каждому свое; у него же (Парапинака) все соединено, он стоял в одном ряду с философами, с риторами говорил о спряжении и склонении, с оптиками о протяжении лучей и расстоянии между ними».²⁷⁵⁴ Нетрудно поэтому было заместить академические кафедры; может быть, преподавателей академических наук Пселл и имеет в виду, перечисляя различных ученых, с которыми сталкивался его царственный питомец. Кафедру философии занимал или ипатом философов был несомненно сам Пселл, – этот титул дан ему хронистом²⁷⁵⁵ при изложении царст вования Парапинака. Известны и преемники Пселла по кафедре: после Михаила Пселла ипатом философов был Иоанн Итал, после Иоанна Итала Феодор Смирнский.²⁷⁵⁶ Смена Иоанна Итала Феодором Смирнским произошла при Алексее Комнине, смена Михаила Пселла Италом совершилась при Парапинаке. Об этом некоторые подробности записаны у Анны Комниной. По ее словам, Иоанн Итал происходил из Италии и, будучи еще в несовершенном возрасте, сопровождал своего отца в Сицилию и изучал под его руководством военное искусство. В период деятельности Георгия Маниака в Сицилии (1038–1040) отец Итала, находившийся во враждебных отношениях к греческому правительству, бежал со своим сыном из Сицилии в Италию, и отсюда Иоанн, уже в царствование Мономаха, прибыл в Константинополь. В Константинополе он слушал лекции ученых дидаскалов, особенно Пселла. Из ученика он с течением времени сделался соперником Пселла.²⁷⁵⁷ При Михаиле Парапинаке он вошел в близкие отношения к императору и его братьям и занял после Пселла второе место. Как доверенного себе человека, знакомого с латинским языком, император отправил его в Диррахий для каких-то переговоров. Итал, вместо того чтобы защищать интересы греков, затеял измену, и когда измена открылась, бежал в Рим. Однако же скоро принес императору раскаяние, был им прощен, в уважение к ученым талантам, вызван в Константинополь и получил для своего местопребывания монастырь Пигу с храмом Сорока мучеников. Когда Пселл удалился из Византии (по причинам, которые остаются невыясненными).²⁷⁵⁸

Иоанн Итал был назначен дидаскалом философии и возведен в ипаты философов. Он стал объяснять сочинения Платона и Аристотеля, Прокла, Порфирия иЯмвлиха. Аристотелем и его «Органоном» занимался более всего. Он говорил и писал как иностранец, с некоторыми солецизмами и ошибками, но в диалектике был неодолим и никто не был в состоянии его переспорить. Кроме того, в споре он был крайне горяч, от слова переходил к делу, давал волю рукам и непрочь был вцепиться в бороду и в волосы противника, хотя, придя в себя, раскаивался в своей горячности и просил прощения. В числе учеников его были и такие, которые потом были замешаны в заговорах. «Все это, – замечает Анна, – было прежде, чем мой отец вступил на царский престол», и затем переходит к описанию смятения, произведенного при Алексее Комнине неправославными богословскими воззрениями Иоанна Итала,²⁷⁵⁹ составлявшими результат его стремления применить аристотелевскую логику к христианской догматике.

Византийская Академия имела значение казенного учебного заведения, преподавание в ней было официальное, школа была высшего разряда. Покровительство или пренебрежение наукой со стороны императоров имело влияние на обучение лишь в этом казенном учреждении. Но кроме Академии были другие школы, по существованию своему независимые от правительственных субсидий, содержавшиеся учреждениями и частными лицами; учение в этих последних производилось постоянно и непрерывно, если не в одной школе, то в другой, и, благодаря им, интеллектуальное движение, судьба которого была бы плачевна, если бы оно всецело зависело от правительственной школы, то закрывавшейся, то вновь открывавшейся, никогда не прекращалось. Были, помимо Академии, школы как в столице, так и в областях. В Константинополе были школы при патриархии, и не одна, но несколько, низшая и высшая. Низшая школа была переходной ступенью к высшей, как для учителя, так и для учеников, преподавание в ней состояло под наблюдением патриархии, но средства содержания получались от сборов с учеников, от платы за учение. В собрании писем Пселла помещено одно, имеющее отношение к вопросу о том, какие это были школы. Письмо озаглавлено (№ 162):²⁷⁶⁰ Ἐπιστολὴ δοθεῖσα παρὰ τοῦ τηνικαῦτα μαϊστωρος Διακονίσσης πρὸς τὸν πατριάρχην, αἰτοῦντος τὴν σχολὴν τοῦ ἁγίου Πέτρου (Послание к патриарху от маистра школы Диакониссы, просящего перевести его в школу св. Петра). Автор письма говорит о себе, что всю жизнь он провел за книгами, в научных занятиях, не встречая в вознаграждение до старости (πρὸς αὐτὸ τὸ γῆρας) ничего, кроме оскорблений и насмешек. Патриарх, как бы в возмездие за труды, поставил его во главе бездействовавшего тогда училища (τοῦ τηνικαῦτα ἀργοῦντος παιδευτηρίου), чтобы он преподавал науки желающим и за это получал от них средства к жизни (τὰ παρ’ ἐκείνων ἀγώγιμα). Это принесло учителю мало пользы, потому что он не научился торговать наукой и не сумел пустить ее в коммерческий оборот; особенно трудно было ему, потому что отеческий дом его находился далеко от школы, и ему, с давних пор привыкшему сидеть и заниматься науками дома, каждый день приходилось совершать трудный путь. Ссылаясь на стесненность жизненных обстоятельств, учитель просит патриарха сжалиться над ним, поскольку и для учителя есть движение – переход в высшее училище (ἔστι τις καὶ παιδευτῶν εἰς μείζονα παιδευτηρια προκοπή), просит освободить его от низшей службы (ἀπάλλαξον με τῆς ἐσχάτης διακονίας), поставить его, тревожимого многими испытаниями, на скале (στῆσον ἐπὶ πέτρας πολλοῖς πειρατηρίοις κλονούμενον). На первый взгляд, если руководствоваться заглавием письма и внесением его в число произведений Пселла, выходит, что низшая патриаршая школа была – Диакониссы, высшая – св. Петра, и что учителем в первой был Пселл. При храме св. Петра, основанном еще при Юстиниане I патрицием Петром Варсомианом, действительно была школа и, по-видимому, это была школа патриаршая. Маистром этой школы, до открытия Академии при Мономахе, был Никита.²⁷⁶¹ Но была ли школа Диакониссы и, главное, Пселл ли писал указанное письмо, еще вопрос. Пселл мог заниматься преподаванием в патриаршей школе и писать письмо не позже 1047 г. – крайний срок учреждения Академии; потом положение его было не таково, чтобы преподавать в низшей патриаршей школе. Между тем в 1047 г. Пселлу (родившемуся в 1018 г.) было 29 лет, и если он мог говорить об отеческом доме, который у него действительно был в Византии, то во всяком случае в устах человека цветущего возраста более чем странна речь о том, что он дожил до старости. Очевидно, это письмо ошибочно внесено в число писем Пселла и самый заголовок заимствован от выражений: τῆς ἐσχάτης διακονίας (низшей службы) и στῆσον ἐπὶ πέτρας (поставь на скалу), понятых в метафорическом смысле; вывод, что низшая патриаршая школа была школой Диаконис, сы, а высшая – св. Петра, будет зависеть от предположения, что автор письма играл словами и именам собственным давал отвлеченное значение – основание слишком шаткое. Если необходимо отыскивать автора этого письма, то с некоторой вероятностью можно видеть его в Иоанне Мавроподе.²⁷⁶² Он был старше Пселла, был его учителем; из того обстоятельства, что при возведении в митрополиты он ссылался на свои телесные и душевные немощи,²⁷⁶³ можно заключить, что он приближался к возрасту, когда силы слабеют. Слова о занятиях в родительском доме и неумение торговать наукой как нельзя более совпадают с тем, что говорит Мавропод в стихотворении εἰς τὴν ἑαυτοῦ οἰκιαν, ὅτε διαπράσας ταύτην ἀπέλιπε (Моему дому, когда я продал его и покинул). Здесь он называет свой отчий очаг, родовой дар и единственное наследие кормильцем, педагогом и дидаскалом; в этом доме, по его словам, он понес большие труды, проводил бессонные ночи, дни посвящал наукам, одно исправляя, другое сочиняя, наставляя учеников, исполняя обязанность дидаскала, готового давать ответы всем, прилежно занимаясь сочинениями и книгами; в этом доме собирал он знания, в нем же раздавал их желающим, безмездно (προῖκα) из многих юношей делая мудрецов.²⁷⁶⁴

Кроме патриарших школ, в Константинополе были еще школы при монастырях. Симеон Новый Богослов, которого Никита Стифат называет своим дидаскалом, был игуменом монастыря св. Маманта Ксилокеркского,²⁷⁶⁵ следовательно, при этом монастыре существовала школа, в ней преподавал Симеон и учился в этой школе Стифат. При монастырях более важных, например Студийском, тем более должны были существовать школы. В Студийский монастырь, как известно, отданы были на воспитание Исаак и Иоанн Комнины, из которых первый занял в 1057 г. византийский престол.

Открывали школы и частные лица за свой собственный счет и на свой страх и риск, в собственных или чужих домах. Иоанн Мавропод, как показывает сейчас приведенный документ, имел школу и обучал юношество в собственном своем доме. Иоанн Ксифилин и Михаил Пселл, прежде чем были посажены на кафедры в Академии в монастыре св. Георгия, занимались преподаванием отдельно друг от друга.²⁷⁶⁶ Преподавательская профессия была для многих средством к жизни, на деньги, вырученные с учеников за учение, дидаскал содержал себя и школу. Некоторых идеалистов, вроде Иоанна Мавропода, такое положение вещей шокировало, они считали предосудительным продавать науку. В случае личных счетов торговля давала даже повод к нападкам. Когда у Пселла объявился какой-то соперник и стал извлекать материальные выгоды из преподавания философии, Пселл вооружился против него и стал попрекать торгашеством. «Какой ты философ? – обращался он к своему противнику. – Ты лавочник, хрисмолог, а не философ. И говорить с торгашом нет нужды, ему следует только показать обол – и он готов к услугам».²⁷⁶⁷ Тем не менее сам же Пселл собирал мзду со своих учеников, и когда Ясит пожертвовал ему мула в благодарность за духовные сокровища, от него полученные (αὐτὸς ἄλογον τι χρῆμα διδοὺς καὶ λογικάς λαμβάνων χάριτας (Он отдал мне бессловесную тварь, а получил <взамен> словесный дар)), Пселл принял подарок как должную дань за труды и в своем письме замечал только, что «самое это письмо стоит тысячи бессловесных скотов, мы же меняем на одного. Пусть это будет не осел, не конь, а лишь мул, да и то нежирный и тощий... И масть мне не важна, был бы только он крепок и не трясок».²⁷⁶⁸ Вследствие такого положения вещей преподавание было свободно, каждый избирал учителя, которого считал лучше других, учитель же заботился о том, чтобы не уступить в достоинстве своим сотоварищам и привлечь к себе поболее учеников; Пселл не требовал, но кротко убеждал своих слушателей посещать его лекции, не манкировать и не опаздывать под разными предлогами;²⁷⁶⁹ при этом, разумеется, он мог руководиться желанием добра молодым людям; знал, однако же, хорошо, что дидаскалу, внушающему такие добрые мысли, и прочие приложатся, если ученики последуют внушению. Правительство, по-видимому, не стесняло учителей, заводивших школы. Оно смотрело на дело с фискальной точки зрения, и так как школы были своего рода промыслом, приносившим доход дидаскалу, то ограничивалось только взиманием сбора со школы в пользу казны. Чем более было школ, тем, следовательно, сбор был больше; неудивительно, что правительство, всегда ставившее на пер. вом плане фискальные соображения, не находило нужным делать стеснения частному преподаванию, способные повлиять на сокращение доходов. Школьным государственным сбором (τὰ ἀργυρὰ τοῦ κλητωρίου) заведовал маистр Халкопратий. Так как сбор составлял известный процент с ученических взносов за учение, эти же последние зависели от соглашения между учителями и учениками, или их родителями, родственниками и опекунами, да и само посещение школы было делом доброй воли, следовательно, размер взносов не мог быть регулирован и заранее определен, то и сбор в пользу казны не мог получить большой правильности и регулярности. Во всяком случае, это была почва для взаимных пререканий между чиновниками фиска и дидаскалами; первые требовали возможно большего, последние указывали на то, что сами получают немного. Однажды, когда Пселл послал деньги маистру Халкопратий, тот денег не принял, на том основании, что сумма неполная, – он требовал большего. В ответ на требование Пселл, кроме разных других соображений, счел долгом обратить, между прочим, внимание чиновника на то, что сидящие у источников знания одну науку пьют с жадностью, а от другой отведают кое-что и уйдут,²⁷⁷⁰ другими словами, что наука, преподаваемая Пселлом, по свойству своему такова, что привлекает ограниченное число слушателей, а с тем вместе дает и ограниченные доходы.

Кроме школ в столице были школы и в областях, фемах. Интеллектуальное оживление в Византии, выразившееся в восстановлении Академии и деятельности ее дидаскалов, должно было иметь возбуждающее влияние и на фемы, – школы и вообще образованность в этих последних тоже должны были оживиться, причем двигателями и возбудителями могли быть дидаскалы и питомцы византийской Академии. Никита Фессалоникийский или Иоанн Евхаитский на месте нового служения в Фессалонике и Евхаите едва ли равнодушно могли относиться к состоянию школы, столь дорогой им по воспоминаниям о прежней деятельности, и слова панегириста об Иоанне, что он, будучи митрополитом, «возвещал всей дух Писания, разрешал загадочное, обнаруживал прикровенное, объяснял символы и пред всеми обнажал их внутреннюю прелесть»,²⁷⁷¹ могут быть понимаемы не только в смысле указания аллегорического направления в учении и трудах митрополита Евхаитского, но и как свидетельство его забот о религиозном образовании паствы в церкви и школе. В Византии обыкновенно бывало, что правительство, покровительствуя школе, преследовало при этом не чисто научные, но также церковные и государственные цели: из византийской Академии во все время ее существования выходили кандидаты на архиерейские места и государственные должности, это был не только храм науки, но вместе рассадник ученого чиновничества. Так было в прежнее время, так было и в XI в. Не только учителя, но и питомцы Академии стали занимать епископские места, важные должности в центральном и областном управлении; между епископами, государственными сановниками, правителями фем оказалось немало учеников Пселла, как, например, Феофилакт, знаменитый впоследствии архиепископ Болгарский,²⁷⁷² Лев, митрополит Патр, и заведовавший прошениями (ὁ ἐπὶ τῶν δεήσεων),²⁷⁷³ племянник патриарха Керуллария Константин,²⁷⁷⁴ Поф, судья Фракии и Македонии, и др.²⁷⁷⁵ Мы вправе думать, что управление епархиями ученых архиереев, а фемами – образованных стратигов имело благодетельные последствия для школ при архиерейских кафедрах, монастырях, как и для всех вообще школ, рассеянных по областям.

Не нужно еще упускать из виду и того узкого типа школы, когда она переставала быть общественным учреждением и делалась принадлежностью семьи. Было в обычае, что в аристократических семействах, славившихся богатством и родовитостью, дети обучались дома, – для этого нанимались дидаскалы и учреждалась как бы домашняя школа, в которой кроме властельских детей, для которых собственно и взяты были учителя, иногда обучались беднейшие товарищи их игр, даже рабы. Так, когда Дорофей достиг возраста, с которого принято было начинать учение, он, по обычаю властелей, был вручен педагогам и дидаскалам.²⁷⁷⁶ К Адриану и Никифору Комниным приставлены были их матерью Анной учителя, которые должны были пройти со своими учениками образовательный цикл наук.²⁷⁷⁷ В особенности этот домашний способ обучения был неизбежен в применении к женщинам. Женских общественных школ не существовало, да и само занятие науками считалось делом не женским, несогласным с женской природой. Оттого женское образование чаще всего не выходило за пределы элементов, которые в состоянии была сообщить своей дочери мать, или которые женщина самоучкой могла почерпнуть из книг, научившись сначала читать.²⁷⁷⁸ Тем не менее в царской семье и в некоторых властельских семьях находили нужным давать девушкам более чем элементарное образование, как об этом можем судить по примерам женщин образованных и со сведениями. В этих случаях, бывших исключениями из общего правила, необходимо предположить, что к девушкам приставляемы были учителя для обучения их наукам, и учение производилось в стенах гинекея. Так, дочери Константина VIII были воспитаны при дворе Василия II и были обучены нарочитыми учителями, а не матерью, которая скончалась прежде, чем было окончено их воспитание.²⁷⁷⁹

О Пульхерии, сестре Романа III, известно, что она была женщина с возвышенным умом (γυνή φρόνημα αἴρουσα),²⁷⁸⁰ о Пульхерии, сестре Константина Мономаха, – что она в свое время была умнейшей женщиной (συνετωτάτη τῶν καθ’ ἡμας γυναικῶν);²⁷⁸¹ но как далеко простирались их книжные познания, мы не знаем. Относительно же фаворитки Мономаха, Склирены, имеем сведение, что она обладала познаниями, которые тогда составляли предмет грамматики. Она часто беседовала с Пселлом о греческих мифах, вставляя при этом и собственные свои замечания. Однажды во время выхода в театр, когда Склирена впервые появилась наряду с царицами, занимая в их среде третье место, один придворный льстец сказал по этому поводу: υὀ νέμεσις («Осуждать невозможно» – Ил. III 156), не прибавив более ни слова. Склирена выслушала комплимент без всякого возражения, как и требовал долг вежливости, но по окончании выхода сделала удачную, совершенно правильную оценку сказанного, безошибочно произнесла слово и определила его значение. В другой раз, когда в ее присутствии прочитано было историческое произведение, она осыпала чтеца похвалами, свидетельствовавшими о ее вкусе к этого рода трудам.²⁷⁸² Евдокия, бесспорно, была образованная женщина; если даже согласиться, что «Иония» не принадлежит ее перу, то остается, сверх того, несколько до нас не дошедших или, по крайней мере, неизданных ее произведений, которые свидетельствуют о ее познаниях, как-то: «О волосах Ариадны», «Руководство женщинам», «О занятиях принцесс», «О монашеской жизни».²⁷⁸³

О предметах, входивших в круг школьного преподавания, порядке их изучения, сравнительном значении предметов и методе изложения можем судить по конкретным примерам отдельных лиц, бывших учителями или учениками.

Обучение Иоанна Мавропода велось последовательно и основательно, начиная с элементов, продолжая более трудным и оканчивая высшим, а не так, как бывает со многими, которые минуя начало и середину, порываются к концу и вследствие того лишь приближаются, но не достигают высшего знания и не приобретают основательности в суждениях. Мавропод, обратившись к лучшим дидаскалам (из которых один был Клавдиопольским епископом, а другой миссионером у печенегов и болгар), изучил сначала предварительный цикл наук и, дойдя до высоты грамматического искусства, приступил к высшим наукам (τὴν ἐγκύκλιον πρῶτα παιδείαν μεμαθηκώς, πρὸς δὲ καὶ τῆς γραμματικῆς τέχνης εἰς ἅκρον ἐληλυθώς οὕτω δὴ τῶν μειζόνων μαθημάτων ἀντιλαμβάνεται)... Сделавшись сам дидаскалом, Мавропод умел обращаться с науками; начав с риторики (απὸ τῶν ῥητορικῶν λόγων ἀρξάμενος), переходил к философии, не пренебрегал также и мудростью италов (τῆς Ἰταλῶν σοφίας), т. е. знанием политическим и законоведением (πολιτικὰ πράγματα, νομικὴ τέχνη). Искусство (τέχνη, т. е. риторическое) он полагал не в широковещательности, но в умении говорить и писать кратко, вместе с тем содержательно. Из образцовых риторов, Григория Богослова, Демосфена, Димада и Исократа, он старался подражать Григорию, всех более походил на Исократа, в общем же представлял приятную смесь достоинств, отличающих образцовых риторов. Еще более он возбуждал удивление знанием (ἐπιστήμη, т. е. философией): разделял целое на части (ἀναλύσας) и части соединял воедино (ξυνθείς), составлял силлогизмы, отыскивал посылки, основные и производные; не уклонялся ни от диалектической, ни от аподиктической, ни от иной какой-нибудь логической задачи; умозаключение возводил до оснований и отыскивал вложенные в нас пределы высшего разума (ὅρους τοῦ πρῶτου νοῦ); софизмы изгонял. Затем, обращаясь к обозрению природы, начинал с элементов и восходил к общему, шел по суше, плыл в разные города, возносился к небу, ничего не оставляя нерассмотренным, ни того, что в душах, ибо этот род кладет первое основание физическим знаниям, ни того, что в животных, ни того, что в растениях; после этого, подобно тому, как желающий отплыть в Элладу или Ионию не заботится о постройке корабля, но пользуется для переезда первым попавшимся, так и он, пользуясь науками, как средством переправы, переходил от тел к бестелесному, пройдя прежде через смешение обоих (τῶ κράματι πρότερον προσεληλυθώς); достигнув этого пункта, он познавал первое единство, происходящие из него единицы, главенствующее бытие, части бытия, первообразы блага (τὸ πρώτως ἕν, τὰς ἐκεῖθεν ἐνάδας, τὸ κυρίως ὄν, τὰς τοῦ ὄντος μερίδας, τὰ τοῦ καλοῦ παραδείγματα), удивительную цепь, звенья, связующие крайние вещи. Таков был этот философ и дидаскал, не чета многим, которые занимаются наукой в ограниченных размерах, многое находя излишним, и полагают, что приобрели все, ни в чем более не нуждаются.²⁷⁸⁴

Учение Пселла началось с пяти лет. Когда ему исполнилось пять лет, мать, сама до тех пор кое-чему его обучившая, отдала его в науку дидаскалу. Когда наступил восьмой год, природа Пселла потребовала больших познаний. Многие родственники не советовали пускать мальчика в это пространное море, а лучше направить на что-нибудь более легкое и полезное. Мать, после некоторых колебаний, отдала сына в дальнейшее учение. Он стал быстро успевать, так что в течении года изучил орфографию и знал «Илиаду», не только мог прочитать эпопею, но и сделать всесторонний разбор, определить построение, оборот речи, указать метафору, гармонию в композиции. В 16 лет он покончил с поэзией и приступил к риторике (τοῦ ποιημάτων ἀκούειν ἀπαλλαγεὶς καὶ παρακύψας εἰς τὴν τῶν λόγων τέχνην). В это время он впервые оставил Византию и отправился в одну западную фему чиновником какого-то практора; но умерла сестра, и его вызвали в Византию под предлогом продолжать учение. Действительно, он продолжал учение и к 25 годам изучил в Византии и в Элладе риторику и философию. Риторикой образовал свой язык, мог разделять речь на части, вносить главные и придаточные предложения, мог владеть искусством, не будучи его рабом. Философией возвысил свой ум, овладел разнообразными силлогизмами,²⁷⁸⁵ коснулся наук физических и через посредствующее знание вознесся к первой философии... А именно, познакомившись с философскими основоположениями, перешел к Аристотелю и Платону, от них пустившись в путь, переплыл через Плотинов, Порфириев, Ямвлихов и прибыл к великой пристани, удивительнейшему Проклу. Отсюда, желая подняться к первой философии, погрузиться в чистое знание (τὴν πρώτην ἀναβαίνειν φιλοσοφίαν καὶ τὴν καθαρὰν ἐπιστήμην μυεῖσθαι), наперед усвоил теорию отвлеченного (περὶ τῶν ἀσωμάτων θεωρίαν) в так называемых науках (ἐν τοις λεγομένοις μαθήμασιν), которые занимают как бы середину между телесной природой, обнимаемой безграничным мышлением (ἄσχετος νόησις), и самосущностями (αὐτῶν τῶν οὐσιῶν), которым соответствует чистое мышление (καθαρὰ νόησις) и за которыми лежит сверхъестественное, превышающее силы ума (ὑπὲρ νοῦν ἢ ὑπεροὐσιον). Для этого занялся системой чисел (ἀριθμῶν μεθόδοις) и геометрическими доказательствами, которые некоторыми называются роковыми (ἀνάγκας), углубился также в музыку, астрономию и другие науки (μαθήδεις), следующие (ὑπόκεινται) за ними; не забывая ни одной из них и сначала пройдя каждую порознь, затем, все соединив в одно, взошел посредством их на высоты. Поскольку же от более совершенных философов слышал, что есть еще мудрость, стоящая выше доказательств, постигаемая лишь вдохновенным умом, то не обошел вниманием и ее, но добыв тайные книги (βίβλια ἀρρήτα), почерпнул из них сколько следовало и сколько мог. «Усмотрев, что есть два отдела знаний, один объемлется риторикой, другой философией, что первая, не заключая более важных сведений, хвалится только обилием речений, вращается на построении частей речи, имеет приложение к речам политического содержания и, украшая слово, сообщает пышность речам политическим, философия же, менее заботясь о словесных красотах, исследует природу сущего, представляет невыразимые словом созерцания, не только возводя до небес, но обнажая во всем разнообразии и ту красоту, которая на небе, – усмотрев это, – говорит о себе Пселл, – я не считал нужным, как многие делают, заимствовать только искусство (τέχνη, риторика) и пренебречь знанием (ἐπιστήμη, философия), или же, занявшись знанием и приобретя богатство мыслей, пренебречь изяществом речи, разделением и построением ее по законам искусства. Я держусь правила, за что многие меня осуждают, занимаясь риторическим предметом, вводить в него какое-нибудь доказательство из сферы знания, а доказывая какое-нибудь философское мнение (θέλημα), украшать его прелестями искусства, дабы душа читателя, с трудом усваивающего глубину мысли, не была лишена философского слова. Так как выше этой философии есть еще другая, содержание которой составляет тайна Слова (τὸ τοῦ καθ’ἡμᾶς λόγου μυστήριον), тайна же эта определяется двойственно (διπλοῦν μεμερισμένον), и по природе, и по времени, да и сама эта другая философия двойственна, одной стороной доступна доказательствам, а в другой представляет знание, бывающее по наитию свыше; то я той, первой, философией занимался более, чем этой, второй, что же касается последней, то частью руководствовался в ней словами великих отцев, частью внес и от себя нечто в божественную плерому. Есть более семи тысяч слов, перешедших к грекам от египтян, халдеев и евреев, примененных к богопочитанию (πρὸς θεοσέβειαν). Я их изучил, хотя не все, и многими воспользовался для утверждения тайны Слова (πρὸς τὴν ἐσχὺν τοῦ καθ’ἡμᾶς λόγου)... Изучив философию, спустился от высшего к низшему и стал изучать законы (νομικὴ ἐπιστήμη), руководствуясь при изучении их философским методом» (т. е. применяя анализ и синтез).²⁷⁸⁶ Задачи, которые, по взгляду Пселла, должны быть достигаемы школьным обучением, состоят в преподавании ученикам искусства и знания, риторики и философии; философия должна послужить приготовлением к христианским догматам, быть полезной при усвоении этих последних, но вводить учеников в сокровенное знание, посвящать в необъяснимые тайны природы нет надобности. «Я хочу, – говорил Пселл, обращаясь к ученикам, – чтобы вы отвыкли от нравов черни и напитались науками, позаботились бы о мыслях и очистили язык, поработали бы над оборотами речи, вместе с тем убедились бы, что эллинская мудрость, погрешившая в догмате о Боге, не погрешила в другой части богословия и познала природу такой, какой создал ее Творец. Следует нам иметь об этом понятие, на основании нашей мудрости познавать тип и истину, смотреть на букву, как на оболочку, и извлекать внутренний смысл, как жемчуг. Из того, что философы говорят и аргументируют о едином, сущем, самодвижущем, отдельном, принимайте согласное с системой, а несогласное отвергайте. Делая так, вы, по примеру моряков, будете извлекать из соленой воды воду, годную для питья. Что те делают? Пустившись в море и почувствовав недостаток в пресной воде, погружают губку в море, и обратив пар в воду, получают приятное питье. Так и вы, утвердившись на поверхности эллинских воззрений и раздающееся из них эхо – тяжелое и земное – превратив в острое и легкое, услышите самую высокую и звонкую мелодию».²⁷⁸⁷ В письмах к одному приятелю, который был озабочен вопросом о лучшем воспитании своего сына, Пселл, представив примеры мистического учения египтян и неразгаданных явлений природы, которые служат источником чудесного элемента и дают содержание таинственной науке, наделяющей скрытыми силами животных, растения и камни, советует не вводить ребенка в этот таинственный лабиринт, в котором первейшие мудрецы не могут разобраться и отыскать разумные основания явлений; совершенно достаточно познакомить его с двумя науками, из которых одна разовьет его язык, другая просветит ум и даст содержание мысли. «Посади, – говорит он, – ребенка между двумя источниками – знанием и искусством (ἐπιστήμης τε καὶ τέχνης); словесное же искусство лишь одно – так называемая риторика. Дай ему испить в меру от обеих чаш и позаботься о том, чтобы он не вдался в односторонность, чтобы, изучив одну лишь философию, не получил ума без языка, или же, усвоив одну лишь риторику, не приобрел языка без ума».²⁷⁸⁸ Свой взгляд Пселл применял и на практике. Племянники патриарха Михаила Керуллария, учившиеся, между прочим, у Пселла, сначала усвоили себе риторику, а потом философию.²⁷⁸⁹ Михаила Парапинака Пселл обучал грамматике, метрике, диалектике, риторике, истории и философии.²⁷⁹⁰

Иоанн Ксифилин в совершенстве изучил грамматику, пиитику и орфографию; усвоил риторическое искусство, так что никому не уступал красноречием и легкостью языка; на помощь уму призвал философию, познакомился с аподиктическим методом, с природой, небесными явлениями и миром сверхчувственным, который созерцается умом; не пропустил и математики, и геометрии с теоремами. Но прежде чем приступил к философии, изучил политическое искусство законов (πολιτικὴ τέχνη τῶν νόμων). При этом достойно было изумления, что, не зная еще философии, он к изучению законов применил философский метод, части соединял в одно целое и наоборот – целое разделял на части; он систематизировал законы по их внутренним признакам, а не так, как поступают многие законники, которые не разделяют законов, но рассекают, разрывают их и достоинство полагают в знании возможно большего количества глав. Около него собрались те, которые посвятили себя государственной деятельности, и он преподавал им законы, следуя своему методу.²⁷⁹¹

Никита, маистр школы св. Петра, впоследствии митрополит Фессалоникийский, изучал риторику вместе с Пселлом у одного и того же учителя. В то время как Пселл от риторики перешел к философии, Никита за ним не последовал: около него собралось учащееся юношество и заставило преподавать орфографию. Он приступил к преподаванию и вел его так, что грамматику, бывшую прежде началом (στοιχεῖον) всякого учения, обратил в искусство искусств и науку наук. Он сообщал сведения не беспорядочно, но в системе, одно полагая в начале, другое к этому присоединяя, все истолковывая и объясняя, даже историю изобретения алфавита, что в этом отношении сделал Кадм, что затем финикийцы и т. д.

Превосходно разделял и истолковывал диалекты, указывая различие и сходство между ними; излагал правила просодии, ударение, острое и тяжелое придыхание, откуда то и другое происходит. Обратившись к искусству Аристарха и Аполлония, преимущественно показывал грамматическое искусство: какие особенности в выражениях, какое между ними различие, какова конструкция зависимых частей, чем отличается главное от зависимого, почему вместо имен употреблены антонимии и какие правила для антонимий. Как удачно он оценивал поэтические произведения, могли бы засвидетельствовать те, которые, выслушав его, предпочли его способ толкования другим. Зная, что эллины любили таинственность, скрывая истину под покровом внешности, он снимал покров и обнажал мысль. Златая цепь, составленная Гомером, получала особое значение, связанный Арес означал гнев; любезное отечество, к которому спешат спутники Одиссея, – вышний Иерусалим. В таком же направлении истолковывались им Эпихармы и Архилохи, Менандры и Пиндары.²⁷⁹²

Доныне была речь о четырех известных дидаскалах византийской Академии, чему они учились и чему учили других. Еще обратим внимание на пример двух патриархов – Керуллария и Лихуда – и митрополита Ефесского Никифора.

Михаил Керулларий с раннего возраста обратил ум свой на науки. В достаточной мере усвоив первые элементы, занялся риторикой, не удовольствовавшись же наружной красотой (речи), в искании истины перешел к философии и не пренебрег философским циклом.²⁷⁹³ Товарищем его по учению был старший его брат. Оба они позднее полюбили философию, в особенности же диалектику. Имели наклонность не просто к силлогизму, но доискивались оснований для доказательства и откуда вытекают самые основания. Младший брат главным образом занимался прозой, старший – рифмами и метрами. Оба выбирали себе некоторых из людей умерших, и не только составляли изображения лиц, посвятивших себя Богу (τῶν γε καθοσιωσάωτων ἑαυτοὺς τῷ θεῷ οὐκ εἰκόνας ἐπεποίηντο μόνον), но украшали их речами и эпиграммами. Старшему была более по душе природа; изучив то, что находится долу, он сказал «прости» чудесам и красотам, которые на небе, ум же младшего окрылялся и этими последними: знал он и о неподвижных звездах, и о планетах, о параллельных кругах и эклиптических соединениях, о причинах затмений и ущербов. До всех этих сведений он дошел самостоятельно (не строгим научным методом), геометрией не занимался прилежно, делал только то, и делал искусно, что в геометрии получается как окончательный результат. Таковы были его занятия до тех только пор, пока он не возгорел ревностью к высшей добродетели. Когда же узнал, что обычные занятия не составляют еще достаточного блага, но служат переходом к цели, приводят к созерцанию, тогда он снял с себя земные крылья, надел сребровидные крылья божественной голубицы и, оставив дела политические, воспарил к духовным.²⁷⁹⁴

Константин Лихуд обнаруживал большую способность к учению. Когда он приступил к изучению науки, служившей подготовлением к другим, более совершенным наукам (τὰ προτέλεια τῶν τελεωτέρον μαθημάτων), и занялся правилами орфографии, он тогда уже показал недюжинность своей природы: учителям приходилось не сокращать, но расширять размеры преподавания, до такой степени он был восприимчив и по душевным качествам старше своих лет. В возрасте, когда другие едва усвояют грамоту, он уже доходил до высшего разумения; едва у него стал пробиваться пушок, как он уже превзошел длиннобородых и поседевших старцев. Но он на этом не остановился и усердно стал изучать риторику и достиг того, что силой слова, убедительностью и искусством возбуждал удивление в риторах: умел поставить и обработать тему, украсить речь внешней формой, изложить мысли в периодах и в простых тезисах, сказать благозвучно и гармонично, подчиняя слово рифме, и вместе с тем прогреметь с силой. Достигнув совершенства в риторике, он вступил на третье поприще, занялся после риторического искусства другим искусством – законами. И здесь он усовершенствовался настолько, что трудно было решить, чему более удивляться, гибкости ли мысли, или языка. Занимавшие судебные должности признавали его первенство, его мнение и толкование было для судей законом. Словом, по природе он ко всему был способен, всего же более к искусству управления, которое потом и украсил собой.²⁷⁹⁵

Никифор, митрополит Ефесский, с ранних лет был самой природой подготовлен, как чистая дощечка для начертания лучшего письма, и когда наступило время для письма, на ней соединились разнообразные цвета, как из области первого знания, так и из сфер, за нею следующих (ὅσα τε τῆς πρώτης τῶν ἐπιστημῶν καὶ ὅσα τῶν μετ’ δ’ ἐκείνην μερίδων ἐστί). Занятием его была первая философия (ἡ πρώτη φιλοσοφία), возносящая наш ум к Богу. Но чтобы не было скачка, он пришел к ней разумным путем, сначала исследовал природу, ее причину, от телесной природы перешел к бестелесной и вознесся к Богу. Вознесшись же на эту высоту, он не смотрел пренебрежительно на науки, потому что чужд был односторонности, но разносторонне обладал всеми искусствами, которые украшают жизнь частную и политическую; трудился над метром, эпосом и избранными творениями, не пренебрегал политическими законами, как и церковными постановлениями.²⁷⁹⁶

В представленных примерах вопросы о предметах школьного преподавания, их порядке и методе имеют однородное освещение, и выводы получаются довольно отчетливые. Полный и законченный круг школьного преподавания слагался: а) из наук подготовительных, б) риторического искусства, в) философского знания, г) рядом со второй и третьей группой колеблющееся место принадлежало политическому искусству, или законоведению.

Изучение подготовительных предметов занимало добрую половину и даже большую половину всего времени, которое в детском и юношеском возрасте посвящалось науке, лет около десяти, начиналось примерно с 6 и оканчивалось 16 годом. Предметы этого подготовительного курса состояли из грамоты, т. е. чтения и письма, и орфографии, именем которой обозначались две науки – грамматика и пиитика.²⁷⁹⁷ Восьмилетний возраст был пределом, когда оканчивалась учеба и начиналось в собственном смысле учение, от элементов переходили к грамматике и пиитике. Все изучение той и другой основано было на классических образцах: грамматики – на Аристархе и Аполлонии, пиитики – на Гомере, Эпихарме, Архилохе, Менандре, Пиндаре. Чтение классиков сопровождалось тщательным их разбором и извлечением выводов о природе языка, его истории, о правилах этимологии, синтаксиса, просодии, а также объяснением содержания авторов. При этом необходимо заметить, с одной стороны, Что история привходила по необходимости, как составная часть грамматического обучения, судьбы минувших времен изучались по историческим произведениям древних, не говоря уже об исторических сведениях, которые учитель сообщал о происхождении алфавита и пр., с другой стороны, что комментарии и объяснения к содержанию классических авторов велись в христиански-аллегорическом духе, в результате чего Гомер оказывался в числе пророков христианской истины, которая у него скрыта под покровом аллегории, а Менандр и другие комики приобретали возвышенный смысл.²⁷⁹⁸

Другая половина школьного возраста, примерно с 16 до 25 лет, была посвящаема юношей изучению всех остальных предметов, и прежде всего риторического искусства. Преподавание риторики направлялось к тому, чтобы развить язык, научить искусно и убедительно говорить и писать. Оно тоже твердо держалось на почве древних образцов, языческих и христианских, как-то: Григория Богослова, Демосфена, Димада и Исократа. Тут приобретаем был навык к произнесению речей на суде и с церковной кафедры, равно как оживлялись сведения по церковной истории.

О последнем можно заключать потому, что ученические упражнения в риторическом искусстве имели, между прочим, предметом жизнь и деятельность святых и посвятивших себя Богу мужей, учениками были составляемы их характеристики, писались в их честь речи и эпиграммы в прозе и стихах.

По изучении риторического искусства приступали к тому, что называлось знанием или вообще философией. Содержание ее было всеобъемлюще; познание мира, человека и Бога подходило под это понятие; целый цикл наук опытных и сверхъопытных, конкретных и отвлеченных, обозначался этим словом. В порядке их изучения существовала постепенность. На первом плане стояло учение о формах человеческого мышления и конкретном их воплощении в умах мыслителей, т. е. логика, чаще называвшаяся диалектикой, и история философии. Ученики знакомились с силлогизмами, с анализом и синтезом, с диалектическим и аподиктическим способами доказательств и т. д. Затем им сообщаемо было о системах Платона, Аристотеля, о Плотине, Порфирии, Ямвлихе и Прокле. На втором плане стояли так называемые науки математические – μαθήματα, а именно: арифметика, геометрия, музыка, астрономия и физика. Физика знакомила с Землей и земным, в состав ее входили и география, и зоология, и ботаника, и медицина, и психология – все это, разумеется, в примитивных формах. Астрономия знакомила с небом и небесными телами.

Остальные μαθήματα знакомили с отношениями чисел, линий и звуков и составляли естественный переход от опытного знания к чистому. На третьем плане (после наук) стояло так называемое чистое знание – καθαρὰ ἐπιστήμη, или метафизика. Путем сведения результатов изучения наук ученики приводились к метафизическому познанию высшего бытия и его частей, верховного единства, верховного блага и т. д. Наконец, на четвертом плане стояло и высшее место занимало первое знание, первая философия (πρώτη ἐπιστήμη, πρώτη φιλοσοφία), под которой понималось богооткровенное знание, богословие. Это знание отчасти только доступно уму и может быть раскрываемо по законам мышления, в остальном же превышает силы ума и основанием своим имеет слово Божие и свидетельства отцев Церкви.

Кроме перечисленных предметов особый еще предмет преподавания составляло знание или искусство (безразлично называемое τέχνη и ἐπιστήμη) политическое, законоведение. Место его в порядке обучения не было строго определено: одни приступали к изучению законов после риторики, другие после философии. Научной задачей юриспруденции было изложение законов в системе, в противоположность механическому усвоению их в пунктуальном порядке законодательных актов. По всей вероятности, в связи с изучением государственных законов (νόμων πολιτικῶν) велось изучение и церковных законов (θεσμῶν ἱερατικῶν, ἱερῶν κανόνων); по крайней мере, одно с другим тесно связано в случае Никифора Ефесского.

Изложенный порядок и объем школьного обучения был идеальным; он считался наиболее правильным, целесообразным, удовлетворяющим все требования, какие мог предъявить образованный человек. Но оба принципа, которые преследовались этим идеалом, во-первых, последовательность и постепенность, во-вторых, всесторонность и законченность образования, на практике далеко не всегда выполнялись, далеко не все проходили весь образовательный цикл (ἐγκύκλιος παίδευσις) правильно и систематично. Были такие, которые, не усвоив себе или усвоив недостаточно начала, стремились к концу, и познания их вследствие того не отличались основательностью. Еще более было таких, которые, начав правильно, не доходили до конца. Некоторые ограничивались элементарным обучением и не простирались далее грамоты, как показывает история с Пселлом, которого родственники не советовали отдавать в науку преподавателю орфографии, а удовлетвориться теми сведениями, которые он успел приобрести до 8-летнего возраста. Другие останавливались на Рубеже между пиитикой и риторикой и не простирались в область риторического искусства; с теми познаниями, какие вынесли из грамматики и пиитики, вступали в жизнь, принимались за государственную службу или практическую деятельность и доживали до седых волос. По сравни нию с этими устаревшими недоучками восхваляется Лихуд, который в том возрасте, когда начинала только расти у него борода, превзошел многих длиннобородых, седых стариков, потому что не остановился на поэзии, а занялся еще риторикой. Пселлу тоже грозила опасность закончить ученую карьеру на поэзии; так как его семья была не из особенно зажиточных, то в 16 лет он оставил учение и временно превратился в чиновника, с целью приобретения средств к жизни. Некоторые изучали риторику и тем оканчивали свое образование, например, Никита Фессалоникийский, по изучении риторики принявшийся за учительское ремесло. Некоторые к риторике присоединяли еще знакомство с законами, до философии всетаки не простираясь. Таков был Константин Лихуд. Некоторые, наконец, принимались и за философию, но усваивали ее не во всей полноте: старший Керулларий изучил диалектику, физику и на том остановился, младший Керулларий, знаменитый впоследствии патриарх, к физике прибавил еще астрономию, но следовавшими за ней отвлеченными науками (арифметика, геометрия, музыка, метафизика) не занимался, и напыщенную заметку, что он впоследствии, как голубица, воспарил в область духовных предметов, трудно понимать в смысле школьных занятий его богословием, а можно разуметь скорее или в смысле общего направления позднейшей его деятельности, или в смысле позднейших внешкольных занятий богословием. Так как богословие было заключительным звеном в цепи школьного обучения, до которого доходили не все, то естественно сделать вывод, что и систематическое научное изложение догматов становилось уделом лишь немногих, достигавших вожделенной пристани знания, вроде Пселла или Никифора Ефесского. Даже о таких светилах, как Иоанн Мавропод, Иоанн Ксифилин, Никита Фессалоникийский, Константин Лихуд, биограф их не говорил, чтобы они венчали свои школьные занятия догматикой. По-видимому, учительницей благочестия была в то время не столько школа, сколько семья и Церковь; уроки по этому предмету, преподанные детям матерью, восполняла и укрепляла Церковь. В школе же богословский элемент был как бы придаточным; на первой стадии школьного учения он выражался в аллегорическом объяснении поэтов, на второй в изучении христианских риторов наравне с языческими, усвоении церковного красноречия, наравне с политическим, на третьей (если такой было законоведение) – в ознакомлении не с одними гражданскими и уголовными законами, но и канонами Церкви, на четвертой (имея в виду философию) – в мистическом изъяснении арифметических чисел, а еще более в применении музыки к церковным песнопениямТолько на вершине школьной мудрости догматика делалась специальным предметом. Но немногие достигали этой вершины, если же и достигали, то недолго на ней удерживались. Причиной тому было самое свойство предмета – догматики, – вспомним ссылку Пселла на двойственность первой философии в объяснение того обстоятельства, почему он занимался ею менее, чем второй философией.

Представленные разъяснения могут способствовать установлению надлежащей точки зрения на характер византийской образованности XI в. Бесспорно, на образованности того времени лежал отпечаток церковности, результат этого стоит в согласии со школьным приемом обучения, объединявшим на всех стадиях содержание светское с духовным. Но было бы заблуждением утверждать, что религиозный элемент вытеснял и подавлял элемент светский, что богословская наука убивала науку светскую. Скорее светский элемент брал перевес над духовным, во всяком случае, он стоял на первом плане, а религиозный элемент привходил стороной, сообщая при этом свою окраску содержанию науки в целом. Взгляд, высказываемый некоторыми учеными исследователями о преобладании в Византии религиозного начала в сферах мысли и жизни, мы находим утрированным по отношению к школе и школьной науке. Некоторую неточность видим также в общепринятом взгляде на энциклопедичность, универсальность знаний в Византии. Взгляд этот справедлив в том смысле, что энциклопедичность была идеалом византийской образованности, справедлив он, далее, в смысле отсутствия специально духовных и специально светских школ, с разделением элемента светского и духовного в две различные области. Но взгляд неверен, если формулировать его так, что вообще византийская школа была рассадницей энциклопедизма. Такое положение было бы верно, если бы в каждой византийской школе преподавался весь круг наук. Но этого не было. В школе преподавалась лишь часть круга или одна из наук. До открытия византийской Академии при Мономахе были (употребляя с некоторой натяжкой знакомую нам терминологию) школы низшие или элементарные, средние и высшие. Образцом первой может служить та школа, в которой Пселл обучался от 6 до 8 лет, образцом второй – школа Никиты Фессалоникийского до поступления его на кафедру риторики в Академии, – предметами преподавания в этой школе были орфография, грамматика и пиитика, образцом третьей – школа Иоанна Мавропода, тоже до занятия им академической кафедры: в ней преподавались риторика, философия и законы. Византийская Академия, открытая Мономахом, подходит по составу преподаваемых наук под этот последний тип: в ней были кафедры риторики, философии и законов, но нет сведений, чтобы существовала кафедра Какой-нибудь из наук, предшествовавших риторике; Мавропод, вероятно, преподавал какую-нибудь науку из обширного философского цикла. Мы не знаем ни одной византийской школы, где бы совмещался весь образовательный цикл, начиная с элементов, если не с грамоты, то с грамматики, и кончая философией. Между тем мы знаем школы, которые, отличаясь от низших и средних, лишь отчасти подходят подтип высших, скорее же могут быть названы школами специальными, так как в них преподавалась лишь одна наука из круга наук высшего преподавания. Так, известно, что до открытия Академии имели отдельные школы Ксифилин и Пселл, один преподавал в своей школе законы, другой – философию.

В связи с вопросом о школьном преподавании заслуживает еще внимания пограничный рубеж, который отделял область школьных предметов от сферы предметов внешкольного изучения, с которыми Пселл не советовал знакомить учеников, будучи, однако же, сам с ними знаком. Эта сфера предоставлялась на долю внешкольного самоусовершенствования в науках, и содержанием ее служило мистическое, таинственное знание. Несмотря на необязательность, так сказать, этого знания, оно было весьма популярно, и в той или иной степени, в тех или иных размерах составляло весьма важный бытовой момент в жизни византийского общества. С нашей точки зрения, это знание, если не в полном составе, то в значительной своей части, подходит под разряд суеверий и предрассудков.

Суеверия были неотъемлемой принадлежностью всех классов византийского общества; простой народ отличался от аристократии разве тем, что его суеверие было грубое, менее утонченное. Народ верил в Гиллу, отвратительную старуху с огненными глазами и железными руками, с головы до пят покрытую шерстью наподобие шерсти верблюда. Она губит новорожденных детей, вселяясь в них и поглощая высасываемое ими молоко, истребляет скот, отравляя воду источников, из которых скот пьет. Для того чтобы избавиться от нее, необходимо знать 12'Л имен, которые она носит; в тот дом, где знают эти имена, она войти не может, но бежит за 500 миль. Легенда называла эти имена и указывала, каким образом они стали известны: по одному сказанию, их узнали в царствование императора Траяна три св. подвижника – Сисиний, Син и Синодот, у которых была сестра Мелетина, потерявшая 7 детей, пожранных Гиллой. Когда она погубила седьмого ребенка, св. мужи, по указанию свыше, погнались за Гиллой, настигли ее, заставили извергнуть из себя живыми всех детей Мелетины и объявить имена. По другому сказанию, архангел Михаил заставил Гиллу назвать свои имена; по третьему – св. Арсений, синайский подвижник.²⁷⁹⁹

Под образом Гиллы олицетворялась губительная сила природы, в частности, болезни, истребляющие людей и животных. Число имен Гиллы указывает, по-видимому, на главнейшие виды болезней, свирепствовавших в народе, сложившем легенду. Греки верили также в бабуцикариев, ночных демонов, которые являются людям в ночь на Рождество Христово и Крещение,²⁸⁰⁰ и верили вообще в волшебство. Веру в волшебников и волшебство разделяло не одно простонародье. Роман III Аргир, страстно желавший иметь порфирородных детей, восполнял свою физическую немощь, обусловливавшуюся 60-летним возрастом, искусством, – принимал микстуры, натирания и т. д., а жена его Зоя прибегала к симпатическим и чародейственным средствам: привешивала себе камешки, содействующие зачатию, нацепляла какие-то банты и перевязи, обращалась к нашептываниям и заговариваниям.²⁸⁰¹ В понятиях того времени волшебство примыкало к врачебной науке, а именно к искусству составления и употребления ядов. О Романе III, лишенном жизни через медленное отравление, историк выражается, что он был погублен чарами;²⁸⁰² равным образом обвинение Зои в замысле извести Калафата с помощью яда (φαρμάκοις) было неразрывно связано с обвинением ее в волшебстве.'²⁸⁰³ Вся жизнь грека от колыбели до гроба опоясана была точно магическим кольцом, разного рода предсказаниями, предзнаменованиями, приметами. Прежде чем человек появлялся на свет, это кольцо начинало его обхватывать: были приметы, предсказывавшие зачатие и рождение ребенка:²⁸⁰⁴ если роженица трудно рожала, то это было верной приметой, что в числе присутствующих при родах женщин есть беременная,²⁸⁰⁵ и потому было правилом не допускать беременной прислуживать рожающей женщине; обстоятельства, сопровождавшие рождение, были для женщин источником предугадывания будущей судьбы ребенка.²⁸⁰⁶ Не одни повивальные бабки и старушки занимались этим «умным» делом, были «специалисты», которые делали из предсказаний и волшебства выгодный промысел и открыто им занимались, не заботясь о законе Льва Мудрого, устанавливавшем смертную казнь для тех, кто предается волшебству (γοητεία, μαγγανεία).²⁸⁰⁷ Были предсказатели по внутреннему влечению, окружавшие себя таинственностью, скрывавшиеся в дебрях и появлявшиеся на короткое время, чтобы бескорыстно изречь пророчество. Однажды, когда Алексей Комнин с братом своим Исааком, возвращаясь из церковных палат, ехал верхом домой, перед ним неожиданно предстал загадочный субъект, с виду похожий на священника, с обнаженной головой, седыми волосами и косматой бородой; ухватив Алексея за ногу и идя у его стремени, он произнес стих: «Наляцы, успевай и царствуй истины ради, кротости и правды», с прибавкой: «автократор Алексей», – и затем скрылся.²⁸⁰⁸ Но такие бескорыстные прорицатели были редкость. Обыкновенно люди этого рода, чаще всего монахи, собирали обильную мзду за свои прорицания. Так как каждому приятно было слышать хорошее предсказание, а не дурное, и первое, разумеется, лучше оплачивалось, чем последнее, редко кому не были излиты прорицателями горы счастья и благополучия, и в среде простых граждан была целая масса будущих императоров. Не было соискателя престола, который, приступая к своему рискованному предприятию, не хранил бы в своем сердце пророчества о том, что воссядет на царском престоле, и не поддерживал бы своей энергии этим пророчеством. Иногда молва о счастливце, получившем предсказание насчет предстоящего ему царского величия, широко распространялась, многие верили предсказанию и старались заранее обделывать свои дела, заискивали перед будущим императором, просили вспомнить о них в дни его величия, старались породниться, охотно ссужали деньгами – и таким образом предсказание приносило свою долю пользы, приобретая известному лицу приверженцев и доставляя необходимые для достижения престола средства. Иногда, впрочем, оно приносило и вред лицу, к которому относилось, потому что царствующий император принимал свои меры и заботился, чтобы сделать человека для себя опасного безвредным. Константина Далассина народная молва еще с 10 лет готовила на высокий императорский пост. Это было причиной, почему Калафат позаботился постричь его, с целью разрушить надежды.²⁸⁰⁹ Константину Мономаху с малолетства предсказывали престол²⁸¹⁰ с разными подробностями, которые все кончались хорошо; говорили, что на него обрушится много ужасов, но они минуют благополучно, судьба всегда будет ему покровительствовать; предсказания как нельзя более гармонировали с беззаботным характером Мономаха, – что бы с ним ни приключилось, он всегда был уверен, что все кончится хорошо, и благодушно смотрел на жизнь.²⁸¹¹ Льву Торнику, по достижении им зрелого возраста, и Константину Дуке тоже многие предсказывали царское достоинство, и по поводу не оправдавшихся предсказаний первому историк замечает, что подобные неудачные предсказания не редкость.²⁸¹²

Помимо предсказаний, получаемых от «профессиональных» провидцев, каждый грек пытался самостоятельно предугадывать будущее по разным приметам и предзнаменованиям, которые частью были освящены традиционной символикой, частью представляли символическое истолкование явлений природы и обыденной жизни по субъективному разумению каждого. Если греку, запрягавшему лошадей, попадался на глаза монах, то это всегда было дурной приметой, и все знали, что тут остается одно средство спасения – распрячь лошадей и остаться дома.²⁸¹³ Но кроме таких «общепризнанных» примет, была масса других столь же разнообразных, как разнообразны обстоятельства человеческой жизни. При Романе 111 с марта 1029 по январь 1030 г. во Фракисийской феме у подошвы горы Кузина раздавались какие-то подземные звуки, похожие на жалобы, рыдания и плач. Истолковано это было в смысле предзнаменования несчастий, в ближайшем будущем постигших греков в Келисирии.²⁸¹⁴ В Фомино воскресенье 1041 г. Калафат открыл торжественный выход ранее, чем были окончены приготовления в театре и на улицах, – и это было сочтено дурным предзнаменованием.²⁸¹⁵ Во время сражения между войсками Исаака Комнина и Михаила Стратиотика на Комнина лично было сделано нападение с двух сторон и он не пострадал – это, конечно же, хорошее предзнаменование;²⁸¹⁶ во время похода против печенегов обрушился дуб, под которым он отдыхал, и во время охоты молния ударила в то место, где он охотился – это уже дурное предзнаменование.²⁸¹⁷ Во время последнего похода Диогена против турок голубь подошел к рукам императора, когда он плыл по проливу, – это предзнаменование сомнительного свойства; по переправе через пролив царь двинулся к Еленополю (имя, которое можно производить от ἐλεεινόπολιν («жалкий город»)), в Еленополе же обрушилась царская палатка, затем сгорел дом, в котором квартировав царь, – все эти предзнаменования заведомо дурные.²⁸¹⁸ Около Манцикерта в то самое время, когда Диоген держал военный совет, священником были прочитаны слова: «Если Меня изгнали, то и вас изженут, если слово Мое соблюли, и ваше соблюдут» и т. д.; все слушавшие чтение Евангелия стали дрожать, потому что сочли эти слова дурным предсказанием.²⁸¹⁹ Вручение послам султана креста в залог безопасности тоже было объяснено как дурной знак.²⁸²⁰ Вриенний оделся в царские инсигнии в 1077 г. и провозглашен императором в Траянополе – дурной признак, потому что император Траян построил этот город в честь какого-то магната, тоже Траяна по имени, которого он ослепил и над которым потом сжалился.²⁸²¹ Палатка Вриенния обрушилась и крыша провалилась – явное предуказание собственного падения Вриенния.²⁸²²

Из различных предзнаменований и способов предугадывания будущего три их вида заслуживают преимущественного внимания, потому что они были до известной степени систематизированы и составляли в собственном смысле науку таинственного. Первый вид было гадание по книгам, заключавшим какие-то загадочные изречения о византийских императорах (τὰς περὶ τῶν βασιλέων αἰνιγματώδεις γραφάς).²⁸²³ Эти своего рода Сивиллины византийские книги имели соотношение с таинственными письменами, начертанными на цоколе некоторых колонн и статуй в Константинополе, и заключавшими списки будущих византийских императоров, указание на судьбу Византии, на время, когда город будет разрушен, на стенания, какие будет издавать последний император, отправляясь в ссылку в Иерусалим²⁸²⁴ и пр. Подобно древнеримским квиндецемвирам. и в Византии были люди, занимавшиеся изучением этих загадок и применением их к личности тех или других императоров. На их основании Никифору Вотаниату было предсказано, что восстание его против Михаила Парапинака будет удачно. Загадка гласила, что пятидесятая цифра возьмет перевес над сороковой (ὑπερτερήδει τὸ Ν τοῦ Μ), в первой найдено указание имени Никифора, во второй – Михаила.²⁸²⁵ Имя другого соискателя престола, Вриенния, тоже было Никифор, поэтому если бы Вриенний овладел престолом, то загадка, не теряя в глазах византийца всего своего значения, имела бы иное приложение, благоприятное Вриеннию; но при данных обстоятельствах факт был безапелляционным истолкованием в пользу Вотаниата, не только в его борьбе с Парапинаком, но даже с Вриеннием. В этом последнем случае заключение о торжестве Вотаниата над Вриеннием выводили из того обстоятельства, что в загадке цифра 50 стоит простая, а не двойственная (στοιχεῖον τοῦ Ν ἁπλοῦν μόνον καὶ οὐ διπλοῦν),²⁸²⁶ что, следовательно, один Никифор, а не два займут престол, который занимал Парапинак. В числе загадочных изречений читались еще следующие: ἐν ἀκεσωδύνοις πεσεῖται (падет в утоляющих боль) и ἀγκῆρι καυθεὶς πεσεῖται (падет, обожжённый железом). Оба эти афоризма прилагались к Алексею Комнину. Болезнь Алексея Комнина потребовала операции: ему прожгли живот железом и перенесли в Манганский дворец, по климату более полезный императору в его состоянии, где он и скончался. Мудрецы-толкователи под утоляющим боли (ἀκεσωδύνοις) разумели Манганы, под ἀγκῆρι – железо, которым произведена операция.²⁸²⁷

Другой систематизированный вид предугадывания будущего – толкование снов. По тогдашнему воззрению, сновидения имели двойственное происхождение: или проистекали из самой души, были прирожденным (ἔμφυτος) ей сознанием бываемого, раскрывающимся во сне, или же привносились извне (ἔξωθεν), были высшим знанием, получаемым душой в момент ее разлучения с телом, происходящего во время сна.²⁸²⁸ В последнем случае источником знания служит сверхъестественная сила, откровение от Бога и Его святых или вообще от небожителей, людей, перешедших в лучший, загробный мир, которые в сонном состоянии могут приходить в соприкосновение с живущими людьми, являться им и сообщать сведения.²⁸²⁹ Сведения иногда сообщаются прямо, в форме понятной, не требующей толкования, иногда прикровенно, под образами, доступными разумению лишь немногих посвященных в тайны высшего, сокровенного знания.

Знание это давалось изучением и было заключено в тайных книгах. Пселл говорит о себе, что был посвящен в это знание (τοῖς περὶ τά κρείττω βιβλίοις ἐντετυχηκὼς κἀκεῖθεν τι γνοὺς τῶν κρυφίων καὶ ἀποῤῥήτων (Изучив книги о высшей науке, я узнал из них о тайном и сокровенном)) и поэтому мог объяснить сон племяннику патриарха Михаила Керуллария.²⁸³⁰ Мистическое толкование сновидений было в большом ходу и имело широкое применение. События политического и общественного характера по временам приводились в связь со сновидениями, которые по своей «редакции» подчас обнаруживают политическую или моральную тенденцию. При Михаиле Пафлагоне, перед тем как началось трехлетнее опустошение саранчой Фракисийской фемы, один епископский слуга получил видение. Ему явился блестящий евнух, одетый в светлую одежду; перед ним лежало три мешка, и он велел развязать и опорожнить сначала один мешок, потом другой, наконец третий. Когда приказание слугой было исполнено, из первого мешка выползли змеи, ехидны, скорпионы, из второго – жабы, аспиды, василиски, ящерицы и др. ядовитые пресмыкающиеся, из третьего – пауки, комары, осы и др. насекомые, имеющие жало на хвосте. При таком зрелище слуга был изумлен, а евнух приблизился к нему и сказал; «Это с вами приключится за преступление божественных заповедей и за беззаконное дело, соделанное с царем Романом и с его ложем».²⁸³¹ Подкладка и смысл этого сновидения ясно пробиваются наружу: приверженность духовенства к Роману Аргиру (слуга епископа), несочувствие его новому императору, идея об ответственности подданных за грехи правительства, протест против безнравственности правящих сфер, в частности против того́преступления – распутства, – реальной антитезой которого был евнух. Сновидение это, благодаря своей тенденции и связи с событием, имевшим общественный интерес, было разнесено молвой на далекое расстояние и нашло место в хронике. Сны, интерес которых ограничивался известной личностью, были таким заурядным явлением, которое не возбуждало ничьего внимания, однако же в частной жизни имели громадное значение. В этом может убедить любое из сохранившихся до нас жизнеописаний, отчасти и хроники, эпизодически касающиеся жизни отдельных лиц; в них неизменно фигурируют сны и их таинственное толкование, сновидения руководствуют поступками. Когда у Иоанна Орфанотрофа сел нарыв на губе и врачебное искусство оказалось бессильным, чтобы излечить его, во сне является ему св. Николай Чудотворец и повелевает отправиться в Миры, где он получит исцеление. Орфанотроф поспешно идет, приносит в дар храму великого Чудотворца драгоценности, окружает город крепкой стеной и возвращается здоровым.²⁸³² Мать Пселла находилась в колебании насчет того, как поступить с сыном Михаилом: покончить ли с учением на восьмом году, или продолжать учить его. Ей снятся два сна тождественного содержания, хотя различные по обстановке и частностям, и колебания ее кончаются, сын отдан в учение.²⁸³³ Равным образом, когда она колебалась принять схиму, несмотря на крайнее телесное изнурение, не обещавшее долговременной жизни, одна праведная старица видит сон, предвещающий скорое преставление Феодоты, и колебания последней окончены – она соглашается на пострижение.²⁸³⁴ Пселл находит нужным рассказать и собственные сны, и с серьезностью их рассказывает, начиная со сна, который он видел на 10-м году жизни и который относит к наукам.²⁸³⁵ По поводу видения во сне недавно умершего отца, незадолго перед смертью принявшего монашество, представшего ему в монашеской схиме и предсказавшего скорое пострижение его самого, Пселл, не выполнивший в точности этого предсказания, сокрушенным тоном замечает, что ему стыдно за невыполнение предсказания и противодействие внушению свыше, что это, однако же, не говорит против истинности откровения во сне, а только свидетельствует о его собственной злой воле, так как никто не нудится ни к добру, ни ко злу, но по своей воле выбирает то или другое.²⁸³⁶ Свое пострижение в монашество, выполненное впоследствии, Пселл считает посмертным делом матери и в доказательство приводит не лишенное поэзии сонное видение.²⁸³⁷ Он сообщает также нам сон, виденный им во время болезни патриарха Лихуда, предвещавший выздоровление,²⁸³⁸ рассказывает сны своей дочери Стилианы, предзнаменовавшие ее смерть и пр.²⁸³⁹

Третий вид предсказаний будущего состоял в предсказании по положению небесных светил – астрологии. Этот вид был более систематизирован, чем снотолкование, хотя по своей малодоступности не так общеупотребителен, и в тех, кому был доступен, не вызывавший такого единодушного признания. Главный мотив, заставлявший с осторожностью относиться к астрологии, была забота о сохранении чистоты христианского вероучения. Учение астрологов, ставивших человеческие действия в зависимость от движения небесных тел, противоречило учению о самоопределении души, о свободной воле, управляющей действиями, и этим самым устраняло учение о воздаянии за гробом, награждении за добродетели и наказании за пороки.²⁸⁴⁰ Несмотря, однако же, на опасность для православной доктрины, вооружавшую против астрологии и законодательную власть,²⁸⁴¹ наука эта, украшенная престижем седой старины,²⁸⁴² в силу одной только древности должна была уже иметь приверженцев. При дворе византийских императоров существовала корпорация астрологов или, выражаясь тогдашней терминологией, астрономов, математиков, геометров (названия, употреблявшиеся безразлично), которые в затруднительных и вообще в более важных случаях определяли по сочетанию звезд исход того или другого предприятия. У некоторых императоров астрология терпелась более как дань традиции, а не вследствие глубокой их веры в науку; они готовы были ей верить лишь тогда, когда астрологические предсказания совпадали с их собственными желаниями, в противном случае оказывались скептиками. Но были, разумеется, и легковерные императоры. К первому разряду принадлежал Михаил Калафат. Когда был поднят вопрос об удалении Зои, решено было обратиться к помощи математических вычислений придворных астрономов и через них узнать: благоприятствует ли время задуманному предприятию и не препятствует ли его выполнению положение небесных светил. Астрономы, не обращаясь к сложным математическим выкладкам, применили элементарные геометрические приемы и сделали наблюдение, что все наполнено кровью и печалью, что необходимо поэтому оставить намерение или отложить до другого времени. Но император намерен был следовать советам астрологов лишь в том случае, если бы они совпали с его планами, вопрос же об удалении Зои был предрешен в его уме окончательно и бесповоротно. Поэтому Калафат, выслушав результат наблюдений астрологов, громко захохотал и стал издеваться над их наукой, называя ее шарлатанством.²⁸⁴³ Большей благосклонностью к астрологам отличался и большую любовь к их науке питал Константин Мономах, который и сам знаком был с геометрией, с законами движения небесных светил и, находясь в ссылке на острове Лесбос, любил на досуге рассматривать звезды и читать по ним свою судьбу. Раз, по словам его панегириста, произошла удивительная вещь: наблюдая звездное небо и остановившись на одной звезде, Мономах сказал: «Теперь узнаю, будет ли мне по слову, реченному Господом» и загадал.

что получит царскую власть, если звезда двинется и упадет. И вдруг звезда, точно столкнутая кем с места, сорвалась и покатилась с неба.²⁸⁴⁴ О Михаиле Парапинаке известно, что он в критических обстоятельствах обращался к содействию астрономов, истолкователей небесных знаков и выслушивал их прорицания.²⁸⁴⁵ Отношение образованных византийцев к астрологии было нерешительное: с одной стороны, опасаясь за логические последствия при столкновении системы астрологов с ортодоксальной системой, они восставали против астрологии, не признавали ее значения, вооружались против астрологов, с другой – подчиняясь духу времени, неудержимо увлекавшему всех в область таинственности и сверхъестественности, а также склоняясь перед авторитетом старины, – они сами изучали астрологию, объясняли с точки зрения астрологических положений судьбу государства и отдельных лиц и вообще в применении к конкретным случаям допускали то, что отвергали в принципе. Пселл говорит о себе, что не разделяет того убеждения, будто звезды управляют поступками людей и от их расположения зависят земные дела. В то же время он сознается, что сам занимался геометрией, знаком с математикой (γεωμετρίας ἡψάμην, μαθηματικὴν ἐπιστήμην αὐτὸς εἰδώς), что астрологи, наблюдавшие небо при Калафате, обращались к содействию его познаний; вообще о его астрологических сведениях все были высокого представления и когда вскоре после принятия им монашества умер Мономах, политическая атмосфера изменилась и все получило иное направление, стали говорить, что Пселл поступил так, потому что наперед знал, какое настанет время, сведения же получил из наблюдения за звездами.²⁸⁴⁶ Рассказывая историю смерти Георгия Маниака, Пселл вдается в рассуждение, которое странным образом противоречит его заявлению о неосновательности астрологической теории. Он сообщает, что некоторые видели необычную (ибо солнце еще не скрылось за горизонтом) звезду, которая упала на голову Маниака и сразила его, другие слышали, как Маниак кричал: «Я ранен всадником, всадник меня умерщвляет, всадник, нанесший мне смертельный удар, ушел, лошадь у него и одежда, все на нем светлое». «А я говорю, – замечает Пселл, обращаясь к императору Мономаху, – что всадник и звезда одно и то же, это был ангел, явившийся в двойственном виде, обнаруживший блеск своей природы (звезда) и собственный свой образ на войне. Эта звезда, надо думать, и прежде являлась тебе на небе, укрепляя твой ум в минуты сомнений, и здесь она же стала прямо над головой врага, предвещая победу над ним».²⁸⁴⁷

Атталиот, подобно Пселлу, свидетельствует о своем недоверии к астрологии и астрологов называет обманщиками²⁸⁴⁸ (μηχανορράφοις τισὶν ἤ ἀστρονόμοις). Между тем сам же считает нужным рассказать о двух знамениях, благоприятных Вотаниату и не предвещавших ничего хорошего его соперникам.

39) октября 1077 г., ночью, когда Вотаниат хотел сняться из Лампы и направиться к столице, на востоке появился невещественный огонь, как бы просачивающийся из родника и разливающийся по воздуху; воздух наполнился сиянием, а огненный ручей потянулся по направлению к Халкидону и Хрисополю, поражая сверхъестественностью, потому что никто еще не видел на земле невещественного огня, вытекающего из источника, все охватывающего и нисколько не опаляющего и не искрящегося. Перейдя из Хрисополя через пролив Стенос, этот ручей частью охватил Влахернский дворец, частью разлился по горизонту в северном направлении и долго держался, возвещая всем прибытие с Востока великой силы. Ученые же, истолковывающие видения и проникающие в их символический смысл (очевидно, имеются в виду астрономы, о которых в другом месте сделан такой нелестный отзыв) объясняли явление так, что из Лампы придет во дворец светоч, который будет для добрых и расположенных к нему светом, весельем и радостью неизреченной, а для противящихся и замышляющих на него огнем попаляющим, – и предзнаменование сбылось.²⁸⁴⁹ В 1078 г., по словам Атталиота, произошло лунное затмение (ἔκλειψις τῆς σελήνης), предвещавшее падение Никифора Вриенния; потому что, как говорят математики, люди сведущие в движениях светил, луна знаменует судьбу апостатов и потому ее страдание предуказывает страдание апостата.²⁸⁵⁰ Если люди, стоявшие в первых рядах образованного общества, не могли выдержать последовательности во взгляде на значение астрологии, то для людей посредственного образования, а тем более для малообразованной и необразованной народной массы не существовало раздвоения мысли, они были проникнуты верой в зависимость человеческих судеб от небесных светил. Появление на небесном своде кометы в глазах народа было предвестием какого-нибудь несчастья, и хронисты, бывшие в этом отношении отголоском ходячей молвы, постоянно указывают связь между тем и другим.²⁸⁵¹

Преосвященнейшие архипастыри, милостивые государи и государыни!

Нам не нужно доказывать истину, о которой многие из почтивших настоящее собрание своим присутствием знают по опыту, – что для успешного воздействия на общество, в смысле религиозно-нравственного влияния, необходимо изучить и близко знать это общество, как хорошие, так и дурные его стороны, и что степень напряжения, интенсивность просветительной деятельности, количество и качество требуемых на этом поприще трудов находятся в прямом соответствии с большей или меньшей деморализацией общества, с количеством и качеством господствующих в обществе пороков. Доказывать эту истину, повторяем, нет нужды, но она предносилась перед нами, и в нашем убеждении служила оправданием при выборе предмета для речи, которую предлагаем благосклонному вниманию высокопросвещенного собрания.

Таким предметом избран вопрос о нравах византийского общества в Средние века, и именно начиная с конца X века, с того времени, когда волей Провидения Русь стала учиться у Византии вере и благочестию, когда весь строй господствовавшей в Византии жизни, не одной религиозной, но и семейной, и общественной, и государственной, представился нашим предкам как материал не только для изучения, но, частью, и для подражания. Даже при беглом взгляде на византийскую семью того времени, быть может, припомнятся аналогичные, хорошо нам известные порядки в древнерусской семье; при взгляде же на общественную нравственность того времени, быть может, уяснятся и некоторые особенности в том мнении о характере греков, какое составлено было нашими предками. Правда, анализ общественной нравственности иногда обязывает всматриваться и в такие вещи, которые гораздо приятнее игнорировать. Но ведь для пастырей Церкви – настоящих или будущих, – которые обязаны не закрывать глаза перед общественными недостатками той среды, где протекает их деятельность, для них, привыкших видеть и наблюдать как хорошее, так и дурное, подобный анализ в области времен давно минувших не может представить неожиданности. А главное, чтобы оценить труды и заслуги пастырей Церкви, действовавших в те давно минувшие времена, необходимо рассматривать их деятельность в связи с состоянием пасомых, ясно представлять себе те задачи, которые налагала на них жизнь семейная и общественная.

Лицом, на котором держался весь семейный порядок в Византии и которое всего более несло тяготы домашней жизни, была хозяйка дома. Муж был главой семьи и дома, все почтительно ему повиновались, но преданный служебным обязанностям или заботам о снискании средств к жизни, он не имел досуга, да и не принято было, чтобы он, кроме верховного наблюдения, обременял себя заботами о доме и детях. Эти заботы входили в обязанность его жены, которая вся предавалась этому делу тем с большим рвением и самоотверженностью, что все пути к общественной деятельности были для нее закрыты. Византийский идеал женской скромности и стыдливости требовал от женщины безвыходного пребывания в доме; если ей позволялось выйти, например, во время религиозных процессий, хождений с иконами²⁸⁵² и пр., то не иначе, как под покрывалом. Случаи, когда женщины без этой предосторожности выходили из дома, не закрывая лица от взоров мужчин, были чрезвычайно редки, вызывались какими-нибудь исключительными обстоятельствами и каждый раз отмечались как события из ряда вон выходящие. До какой степени случаи появления женщин без покрывала на улицах столицы целыми масса ми были редки, можно судить по тому, что в течении всего XI в. повторились всего трижды: первый раз во время возмущения против Михаила Калафата, когда женщины представляли собой невиданное дотоле для многих зрелище, выбежали из домов, били себя в грудь и кричали, возбуждая ярость толпы против Калафата;²⁸⁵³ второй раз при осаде Византии Львом Торником в 1047 г., когда в смятении, вызванном этой осадой, приняли участие женщины;²⁸⁵⁴ третий раз, наконец, во время землетрясения 23 сентября 1063 г., когда женщины под впечатлением страха забыли стыд, выбежали из домов под открытое небо и голосили, призывая Бога на помощь.²⁸⁵⁵ Исключая этих и им подобных массовых нарушений приличия, появление в публике какой-нибудь женщины без покрывала служило внешним признаком принадлежности ее к разряду гетер;²⁸⁵⁶ женщина же, дорожившая репутацией, могла это сделать только в страстном порыве, доводившем до забвения действительности.²⁸⁵⁷ Если, таким образом, византийский этикет и приличия не дозволяли женщине показаться на глаза постороннему мужчине, заключали ее в доме, где кроме мужа и самых близких родственников она из мужчин могла видеть только приставленных к ней евнухов, то тем более этот же этикет и эти приличия делали несообразным всякое вмешательство женщины в сферу политической и общественной деятельности. Оттого всякий раз, как оказывалась на престоле женщина, с такой силой и смелостью начинали говорить о необходимости ее замужества. Оттого кроме женщин-императриц, деятельниц невольных, не встречаем других женщин – деятельниц на поприщах политическом и общественном. Если же в виде редких исключений²⁸⁵⁸ из этого правила и встречаем женщин – деятельниц на названных поприщах, то их деятельность носит особый характер: они, во-первых, обыкновенно выступают в действующей роли по смерти своих мужей и, во-вторых, имеют взрослых сыновей, поступающих по их советам и указаниям, так что скорее они могут служить примером высокого уважения, каким пользовалась мать в семье – уважения, не прекращавшегося и по достижении детьми совершеннолетия. Прочное основание уважения детей к матери закладывалось с юных лет и обусловливалось тем положением, какое обыкновенно занимала женщина в семье, не только как жена, но как мать и хозяйка дома.

По отношению к мужу, главе семейства, жена его, согласно с древним обычаем (πρός τήν άρχαίαν διάταξιν), должна была быть не только ближайшей помощницей и советницей, но и покорной слугой. Муж иногда был нрава кроткого и доброго, прост и негневлив, жена суровая и строгая, – тем не менее обычай требовал, чтобы она смирила себя в обращении с мужем, чтобы она хотя бы и превосходила его, относилась однако же как низшая к высшему.²⁸⁵⁹ Дети вполне находились на попечении матери и место их было на женской половине. Не только в нежном возрасте, когда для них требовались еще мамки и няньки,²⁸⁶⁰ но и когда дети начинали подрастать, они не выходили из-под надзора матери. Прежде чем мальчик поступал в школу или прежде чем он был окружаем дома гувернерами (педагогами) и учителями (дидаскалами),²⁸⁶¹ на обязанности матери лежало ознакомить его с началами грамоты, да и на первых порах школьного учения она репетировала сына, пока изучаемые им науки не превышали запаса ее знаний.²⁸⁶² Что же касается дочерей, то они до самого выхода замуж всецело находились на попечении матери, все их воспитание зависело от нее, всеми познаниями они были ей обязаны. Богобоязненная мать должна была воспитывать детей в страхе Божием, тешить их детское воображение не сказками, но библейскими сказаниями,²⁸⁶³ прямо с азбуки переходить на Псалтирь.²⁸⁶⁴ Образцовая мать, кормя свою семью пищей телесной, не забывала и о духовной. Анна Комнина с удовольствием вспоминала, как мать ее, бывало, когда подадут обед, приносила в руках книгу и читала святоотеческие творения, преимущественно философа и мученика Максима.²⁸⁶⁵ Честь матери требовала, чтобы ее дочь по вечерам, зажегши свечу и взяв в руки Псалтирь, распевала псалмы, а ранним утром отправлялась бы в церковь и, став на хорах, пела вместе с другими.²⁸⁶⁶ Еще более требовалось от матери обучить свою дочь искусству прясть, ткать и разного рода рукодельям, без которых немыслимо было ни одно благоустроенное хозяйство.

Прялка, веретено, станок были необходимыми принадлежностями дома, умение прясть, ткать полотна, выделывать на тканях разные фигуры и узоры шелковыми нитями было первой рекомендацией женщины. И все без исключения этим занимались. Жены и дочери императоров уравнивались в этом отношении с остальными смертными;²⁸⁶⁷ как скоро девушка приходила в возраст, достаточный для того чтобы работать, ей приобретаем был особый станок, все необходимые для женских работ орудия, и она принималась за дело наравне со всеми остальными обитательницами гинекея.²⁸⁶⁸ Перечисленные женские занятия были возведены в апофеоз, покровительницей их почиталась св. Агафия, и праздник этой святой соединен был с некоторыми характерными особенностями. Это был праздник исключительно женский; в известном здании, достаточно обширном, выставлялись картины, на которых изображены были принадлежности пряжи и тканья, равно и женщины прядущие и ткущие; на картинах представлялось, как одни из женщин делают дело искусно, другие неумело подбирают нитки на станке, не соблюдают ровности в ткани и т. д. и за это подвергаются наказанию, – их кладут на землю и жестоко секут, а надсмотрщицы за работами стоят над истязуемыми и наблюдают, чтобы сечение совершалось должным образом. Разодетые женщины приходили в это здание и составляли вокруг картин хороводы, пели рифмованные песни и под текст песни плясали. Песня соответствовала сюжету картины: около картины, изображавшей наказание неискусной работницы, пелась песня печальная, участницы торжества внешним видом, голосом и напевом показывали, что они плачут, как будто их самих наказывают; с переходом к картине с веселым сюжетом напев менялся, печаль уступала место веселью, танцы делались резвее и энергичнее.²⁸⁶⁹

Руками женщин дома изготовлялся материал для одежд и сами одежды. Только в богатых семействах верхнее платье для мужа, главы семейства, покупалось, а не изготовлялось домашними средствами, исключая, впрочем, головных уборов, которые по самому своему свойству были произведением женских рук. Это был род тюрбанов, куски продолговатой ткани, которой обертывалась голова в несколько кругов. Эти тюрбаны, заимствованные греками с Востока и рано вошедшие у них в употребление,²⁸⁷⁰ в конце X и в начале XI в. делались из разноцветных кусков материи и казались чем-то необычайным для западноевропейцев, которые называли их митрами. Так, например, норманны, прибывшие на Гарган для поклонения Архангелу Михаилу, встретив Мела, одетого по греческой моде (more graeco vestitum), дивились его наряду, особенно же интересовались пестрой митрой, украшавшей его голову.²⁸⁷¹ В первой половине XI в. вошли в употребление одноцветные тюрбаны. Престарелый Стратиотик, восстановляя обычай своей юности, издал приказ, чтобы граждане покрывали свои головы узорчатыми платами из виссонного пурпура. Впрочем, к XII в. опять утвердилась прежняя простота,²⁸⁷² которая лишь изредка нарушалась тем, что тот или другой щеголь облекался в модные заграничные платья, вроде, например, известного своей превратной судьбой и трагической смертью Андроника Комнина, который страстно любил иностранные одежды, особенно те, которые «опускаются до чресел, здесь раздвояются и так плотно обнимают тело, что как будто пристают к нему». Эту одежду, ныне хорошо всем известную (панталоны в обтяжку), Андроник первый ввел в употребление.²⁸⁷³ Были ли тюрбаны одноцветные,”илй узорчатые, они с одинаковым удобством могли быть изготовляемы на женской половине. Лишь когда утвердилась мода на иностранные материи,²⁸⁷⁴ положение вещей изменилось. Что касается женских нарядов, то лишь украшения не могли быть изготовлены дома, как-то: ожерелья, серьги, броши, браслеты, кольца, а также косметика для натираний и подкрашиваний, к которым и тогда византийские красавицы были неравнодушны;²⁸⁷⁵ платья же могли быть изготовлены и действительно изготовлялись домашним способом, тем более что они были довольно примитивны – нижнее платье из тонкого полотна, плотно охватывавшее шею, грудь и плечи, стянутое у талии поясом и спускавшееся по ногам до пяток, верхнее платье-хитон из более ценного материала, иногда затканный золотом и драгоценными камнями, – он свободно был накинут на плечи, драпировался по фигуре изящными складками и при ходьбе раздувался и поднимался от ветра.²⁸⁷⁶ На хозяйке дома лежала нелегкая задача одеть и обуть мужа, себя, детей, прислугу, а если она была сердобольная женщина, то отыскивались неимущие родственники и родственницы и вообще бедняки, которые умели воспользоваться ее добротой и выпросить себе платьев.²⁸⁷⁷ Из всего этого нетрудно заключить, что если кто был занят и не знал праздности, так это византийская женщина в Средние века. Не говорим уже о том, что и для прокормления семьи с ее стороны требовались труд, время и изобретательность, потому что хотя кушанья не отличались изысканностью, однако же изготовление их и сервировка стола должны были приспособляться к некоторым требованиям комфорта, о котором тогда на западе Европы не имели понятия и с которыми успели сжиться византийцы. Западные историки²⁸⁷⁸

с негодованием, например, говорят, что жена венецианского дожа Доми» ника Сильви, сосватанная ему в Византии императором Михаилом Парапинаком, так была изнеженна, что не только мылась в особой разведенной с чем-то воде, не только пропитывала духами свою постель, но даже не брала пищу пальцами, а подносила ее к своему рту золотыми двузубцами; это богопротивное в глазах тогдашнего Запада дело, употребление за столом вилок, за которое виновница была поражена гневом Божиим и заживо стала разлагаться, в Византии не только не считалось преступным, но, напротив, признавалось первым условием опрятности за столом.

Едва дети успевали выйти из младенческого возраста, как для матери прибавлялась новая забота – необходимо было устроить их будущую судьбу, подготовить брачный союз. Устройство браков было по преимуществу делом матерей и бабушек, всего менее тех, судьба которых в данном случае решалась; прямым результатом такого порядка были браки по политическим и экономическим расчетам, и лишь в виде исключений – по любви. Матери и бабушки чаше всего фигурируют в брачных вопросах.²⁸⁷⁹ Жених и невеста находятся в стороне. Это обстоятельство объясняется весьма естественно тем, что в то время, когда начиналась брачная процедура, жених и невеста были еще неразумные дети. Было в обычае заблаговременно обручать будущих жениха и невесту. 12-летний возраст не считался для мальчика ранним, обручаемы были и 9-летние мальчики.²⁸⁸⁰ Закон разрешал эти акты, полагая лишь ограничения насчет лет обручаемых, особенно же насчет степеней родства; сравнительное обилие синодальных определений относительно степеней родства показывает, что по этому пункту были часты казусы правонарушений.²⁸⁸¹ Обручение сопровождалось формальным договором (τά γραμματεία της μνηστείας), в котором определялось количество приданого, жених или его родители обязывались взять невесту замуж, а невеста – выйти за жениха.²⁸⁸² Договор мог быть нарушен только в случае невыполнения определенных в нем условий.²⁸⁸³ Если жених или его родители без достаточных оснований отказывались от обрученной невесты, то суд присуждал или к вступлению в брак, или к уплате пени, доходившей иногда до весьма почтенной цифры.²⁸⁸⁴ Равным образом если и со стороны невесты и ее родных нарушался договор без основательных причин, то решение суда было такое же.²⁸⁸⁵

В большинстве случаев заблаговременное обручение увенчивалось браком. Вместо обручального условия составлялся брачный контракт и справлялась свадьба. В контракте (έν τοΐς συμφώνοις τής γυναικός) в точности обозначалось количество приданого, и это делалось не столько в целях взаимной гарантии интересов брачующихся, сколько в целях защиты от притязаний фиска. Жена имела по закону право преимущественного предпочтения (προτίμησις) перед фиском, и если у мужа отписывалось имущество за долг казне или конфисковывалось за политическое преступление, то женино приданое все же оставалось неприкосновенно.²⁸⁸⁶ Брачное торжество соединено было с известными обрядами, освященными народным обычаем: новобрачным предносились свадебные факелы, выпивались свадебные чаши, пелись свадебные песни, играла музыка на цитре и на трубах, у входных дверей помещались женщины с запасом яблок, а над дверью – с запасом розовых цветов; на каждого приходившего на пиршество гостя сыпался с боков входных дверей град яблок, а сверху розы. Разумеется, некоторые играли свадьбу без этих обрядов, без музыки, песен и без всего остального, но даже люди серьезные, профессиональные философы и монахи восставали против такого уклонения от народного обычая, отнятия у свадьбы лучшего ее украшения, ее поэзии.²⁸⁸⁷ И прочие семейные торжества соединены были с теми или другими обрядами и обычаями. Как на свадьбе фигурировали яблоки и розы, так на родинах – масличные ветви, с которыми являлись почетные гости, приглашенные на пиршество.²⁸⁸⁸

Свадебные и иные обычаи переносят нас к вопросу об общественных увеселениях. Самыми обыкновенными развлечениями византийского общества были конские ристалища в ипподроме, на которых иногда вслед за конским бегом выступали на сцену акробаты, канатные плясуны и производилась травля зайцев охотничьими собаками.²⁸⁸⁹ Кроме цирковых игр давались еще представления (ποιητικαϊ θέαι) в театре и производились разные гимнастические состязания, особенно игра в мяч, так называемый цукан, для которого отведено было особое место, называвшееся цуканистирием. Ипподром, театр, цуканистирий – были неизбежными общественными учреждениями, которыми считал долгом украсить себя каждый более или менее значительный город, не говоря уже о столице. Этими играми живо интересовалось все общество, и хотя византийские женщины не доходили до такой свободы, как в мусульманском мире, где, например, случалось, что дочь халифа (Гишама) принимала личное участие в ристалищах,²⁸⁹⁰ однако же они охотно были зрительницами, сидя в ложах под приличным прикрытием. Можно даже сказать, что зрелища были одним из средств сближения полов, для которого стены домов служили преградой. Во время театральных представлений сходились вместе члены семейства и родственники, мужчины обменивались мыслями с женщинами.²⁸⁹¹ Мужчины в огромной массе тоже были зрителями, потому что для личного участия даже в гимнастических упражнениях недостаточно было доброй воли и желания, нужно было сверх того подходить к условиям, доступным лишь для людей состоятельных. Для того чтобы участвовать в персидской²⁸⁹² игре в мяч, в цукане, необходимо было иметь специально для этого дрессированную лошадь, так как вся игра в том и состояла, что две партии играющих устанавливались друг против друга верхом на лошадях, с короткими палками в руках и, применительно к известным правилам игры, оспаривали мяч размерами в небольшое яблоко.²⁸⁹³ Игра была небезопасная, некоторые падали с лошади, получали увечья и разбивались до смерти.²⁸⁹⁴ Тем не менее считалось признаком хорошего тона участвовать в ней, и все, кто мог, участвовали, а лошадью, дрессированной для мяча (πρός τήν σφαίραν), весьма дорожили.²⁸⁹⁵ На представлениях присутствовали императоры с семейством; некоторые из них даже принимали личное участие в играх.²⁸⁹⁶ Между прочим, цукан был средством общения императоров с подданными: когда император забавлялся в мяч, желающие могли подать ему прошение, а злые люди пользовались случаем, чтобы приводить в исполнение свои замыслы. Однажды, когда Алексей 1 Комнин играл в мяч, один варвар, происходивший от армян и турок, под предлогом подать прошение, хотел извлечь меч и убить его. Но струсил, рука отказалась повиноваться, и он был изобличен.²⁸⁹⁷ К числу общественных увеселений можно также отнести заимствованные от западно-европейских народов, со времени крестовых походов, турниры. Первый турнир, насколько известно, был устроен императором Мануилом Комнином в Антиохии между латинянами и византийцами. Сам Мануил принимал в нем участие и удачным ударом ниспроверг сразу двух латинян.²⁸⁹⁸ Кроме указанных увеселений, имевших общественный характер, были и другие – частного характера, как-то: охота на зверей и птиц, бывшая обычным средством развлечения для императоров, государственных людей и властелей.²⁸⁹⁹ При императорском дворе были еще в ходу развлечения в эстетическом и юмористическом направлении, как-то: органная и духовая музыка, пение, танцы с пением и без пения, наконец, проделки шутов и скоморохов. В XI в. особенное пристрастие к шутам питал Константин Мономах. Любимейшим его шутом был этериарх Бойла, забавлявший императора сколько своими шутовскими выходками, столько же недостатками выговора и неправильностями речи, зависевшими от физического уродства и, вероятно, от его иностранного происхождения. Он всегда имел беспрепятственный вход к императору и принят был даже на женской половине, где старухи-императрицы с наслаждением выслушивали его сальные шуточки.²⁹⁰⁰ В XII в. напоминал Константина Мономаха любовью к шутам Исаак Ангел: карлики, скоморохи, мимы, певцы, музыканты – все находили радушный прием при его дворе.²⁹⁰¹

К разряду общественных развлечений могут быть также отнесены официальные празднества и церемонии, которые так были любимы византийцами. Каждый внешний императорский выход представлял для византийца занятное зрелище, каждый триумф – как почетный, так и позорный²⁹⁰² – был для него любопытным событием; а въезд в столицу новоизбранного Императора был источником неописуемого удовольствия, так как он представлял собой из триумфов триумф: тут делались приготовления на широкую ногу, и император въезжал в столицу в сопровождении целой армии акелыдиков, при всеобщих восклицаниях, звуках труб и других инструентов, – на пути шествия рассыпаемы были цветы и воскуряем фимиам.

Не только радостные события служили для византийцев источником развлечений, но и печальные, как-то: торжественный вынос и погребение умершего императора. Особенно же их привлекала публичная казнь политических и иных преступников. Обстановка казни рассчитана была отчасти на то, чтобы доставить потеху праздной византийской черни. Преступников, приговоренных к телесному наказанию, конфискации имущества, ссылке, истязали кроме того нравственно, отдавая на посмеяние толпы, а для этого возили на ослах по улицам и площадям столицы,²⁹⁰³ или же, одев в женское платье, выводили на площадь, либо на арену цирка, во время общественных игр.²⁹⁰⁴ До какой черствости и загрубелости чувств был доведен греческий народ этой системой делать из несчастья ближнего предмет увеселения, можно, например, судить по тому бессердечному злорадству, с каким византийская чернь потешалась над несчастным императором Михаилом Калафатом. Когда Калафат бежал вместе со своим дядей из дворца в Студийский монастырь, площадная толпа немедленно отпраздновала это событие импровизированным театральным представлением, – составлены были хороводы под нарочито на этот случай сложенные песни, и перипетии судьбы низверженного императора были изображены в действиях; затем, когда Калафат был извлечен из храма, толпа сопровождала его смехом и оскорбительными шутками, пока наконец не была вполне удовлетворена зрелищем ослепления Калафата и его дяди.²⁹⁰⁵ Интересен еще эпизод с одним сарацином, послуживший для византийцев источником бесконечных шуток. При Мануиле Комнине посетил Византию турецкий султан. Император позаботился, чтобы гость не скучал, тешил его играми в цирке и другими увеселениями. Турки захотели показать, что и они мастера насчет фокусов. Один, как называет его историк, «потомок Агари» взялся перелететь все пространство цирка, бросившись для этого с высокой башни, устроенной над тем местом, откуда выпускались лошади для бега. Он надел широкий хитон, перетянутый обручами, который по его расчету должен был надуться как парус и поддерживать его на воздухе. Сарацин взобрался на вершину башни и стал выжидать, пока подует благоприятный для него ветер. Уже это выжидание вызвало смех в зрителях: «Лети, лети, сарацин! Доколе ты будешь томить души наши, взвешивая ветер с башни?» – кричали ему снизу. Когда наконец подул благоприятный ветер, сарацин соскочил с башни, но вместо того, чтобы лететь по воздуху, грузно упал на землю и испустил дух. Этот полет сделался для городских жителей предметом постоянных насмешек над турками, бывшими в свите султана. Турки не могли пройти по площади без того, чтобы не быть осмеянными. Когда дошло это до сведения царя, он хотя и «знал, как уличная толпа любит острить и шутить», однако же, в угоду султану, которого эти выходки уязвили в самое сердце, счел нужным принять меры к обузданию вольных острот толпы.²⁹⁰⁶ Вообще нужно сказать, что грек был неудержим насчет шутки и чувствителен к насмешке: удачное предприятие заставляло его слагать поощрительную песенку,²⁹⁰⁷ неудача вызывала насмешливое присловье.²⁹⁰⁸

В особенности было в обычае у враждующих сторон сопровождать неприязненные действия насмешками и оскорблениями по адресу друг друга. Известна история со свиньей, которой жители Манцикерта угостили султана Тугрулбека, возбудив этим в нем неописуемую ярость: они взяли свинью, поместили ее в баллисту и бросили в неприятельский лагерь с криком: «Султан, возьми эту свинью в жены, а мы дадим тебе Манцикерт в приданое».²⁹⁰⁹ Известно также, что при осаде города Бари Робертом Гвискаром осажденные появились на городских стенах и под аккомпанемент музыкальных инструментов пели в честь Гвискара насмешливые песни.²⁹¹⁰ В обоих случаях греки издеваются над иностранцами, турками и норманнами. При столкновении греков с греками начиналось в этом отношении настоящее соперничество. Когда приверженцы Торника подошли к столице и осадили ее, они сначала сделали попытку склонить граждан, охранявших стены, к добровольной сдаче и признанию Торника императором. Приверженцы Мономаха отвечали на это градом оскорблений по адресу Торника и его македонян. Тогда и македоняне не остались в долгу, – обращаясь к Мономаху, который на беду вышел на дворцовый балкон, откуда все мог видеть и слышать, они стали называть его блудливым, сластолюбцем, пагубой города, растлителем народа и тому подобными «лестными» эпитетами, а многие из македонян, сойдя с коней, составили хоровод и сыграли перед императором бесплатную комедию, под звуки рифмованной песни притопывая ногами и выплясывая. Мономах, видя и слыша все это, не знал, что делать от стыда.²⁹¹¹ Подобных примеров можно было бы подобрать массу.²⁹¹² Игривость проявлялась у греков не только тогда, когда они хотели кого уязвить, но и когда желали почтить. Из множества примеров укажем на пример Андроника Комнина. Когда он был провозглашен царем (вместе с Алексеем), два почтенных сенатора, один занимавший должность президента в комиссии прошений, другой протонотарий, желая польстить новоизбранному, «прилетели, – как выражается историк, – к его дому, сбросили с себя сенаторские головные покровы, распустили наподобие шаров висевшие на спине белольняные плащи, составили из простонародья хоровод и, приняв над ним начальство, стали петь на приятный и мерный напев, прыгали, сводили руки как бы для рукоплесканий, продвигались вперед и кружились посередине, сопровождая пляску пением, кликами и притопыванием ног».²⁹¹³

Теперь взглянем на нравственный облик византийского общества, и прежде всего посмотрим, в чем заключались его слабости, его пороки. Характерной чертой греков была лживость. Это качество, снискавшее им нелестную известность между иностранцами, составляло не только правило государственной мудрости, руководившее их международными сношениями, но и было принадлежностью взаимных отношений друг к другу самих греков, применялось в сфере общественной и из сферы общественной переносилось на политическую, захватывая собой даже чувства верноподданнические.²⁹¹⁴ Правдивость никак не может быть поставлена в число национальных свойств греческого народа; грек был, по справедливому замечанию нашего летописца, «льстив», и так как каждый грек, сам склонный к лживости, был убежден, что и собрат ничем от него не отличается, то отсюда происходило взаимное недоверие, желание гарантировать себя от обмана со стороны ближнего. Внешним знаком согласия и дружбы было общение чаши; лицо, желавшее показать свое расположение к другом лицу, разделяло с этим последним трапезу и пило вместе вино; но дух недоверия и подозрительности носился над этой братской трапезой, и было в обычае, что лицо угощавшее давало угощаемому гарантию безопасности, отведывая вина из поднесенной гостю чаши для доказательства, что к вину ничего не подмешано.²⁹¹⁵ Общение чаши, как знак приязни, было наследием патриархальных времен, свято соблюдалось народами, ближе греков стоявшими к патриархальному быту, имело когда-то большое значение и у греков, но в Средние века это уже была пустая формальность, надлежащую цену которой греки знали.²⁹¹⁶ Словом, общение чаши хотя и не было выведено из употребления, но никого уже не обольщало и никто этому обряду не верил. Только народы, приходившие с греками в соприкосновение и более греков простосердечные, принимали обряд за чистую монету, зато и делались иногда жертвой своего простодушия.²⁹¹⁷ Самой надежной гарантией против обмана, более важной, чем общение чаши, считалось клятвенное и письменное удостоверение. Клятва давалась на св. Евхаристии, кресте, Евангелии, иконах, мощах и других священных предметах,²⁹¹⁸ и грек, величайший в мире формалист, заботился о том, чтобы священных предметов собрано было побольше, крест был бы пообъемистее и т. д. Но и эта гарантия не всегда могла устоять против греческой лживости. К клятвенным и письменным удостоверениям обращались сплошь и рядом, но сплошь и рядом мы видим нарушение клятв и договоров, вероломство и клятвопреступничество. Примеров тому много, но мы укажем лишь несколько, и именно те, где рельефнее всего выступает формализм греков, где обилие и величина священных предметов обусловливали степень доверия. После вступления на престол Михаила Пафлагона (в первой пол. XI в.), брат царя и его первый министр Иоанн Орфанотроф, желая завлечь в свои сети патриция Константина Далассина, казавшегося небезопасным, отправил к нему искусного евнуха Ергодота, с тем чтобы евнух, дав Далассину клятвенное заверение (όρκους δοΰναι) в безопасности, склонил его явиться в столицу. Далассин не поверил клятве Ергодота и через одного доверенного человека заявил, что требует более крепких клятв (δρκους μείζονας). Тогда послан был к Далассину один приближенный царю евнух, его земляк (пафлагонянин), по имени Константина Фагитца; он принес с собой Честное Древо (Животворящего Креста), святой плат, собственноручное письмо Христа Спасителя к Абгару, которое в предшествующее царствование (при Романе Аргире) было найдено Георгием Маниаком в Эдессе и прислано в Византию, и икону Пресвятой Богородицы. Клятве, данной Фагитцой на этих священных предметах, Далассин поверил, прибыл в Византию и сначала был принят с честью, но спустя короткое время был отправлен в ссылку на остров Плату, – клятва была нарушена. Справедливость требует заметить, что на этот раз нашлись люди, громко и открыто осуждавшие клятвопреступническое деяние правительства.²⁹¹⁹ В царствование Никифора Вотаниата (вторая пол. XI в.) Анна Далласина, мать Комниных, после того как сыновья подняли бунт искавшая вместе с невесткой убежища в храме Чудотворца Николая, на требование явиться к царю во дворец отвечала, ухватившись за ступеньки амвона: «Разве отсечете руки, и то не выйду из храма, пока не получу от императора в залог безопасности крест». Когда Стравороман, посланец Вотаниата, сняв свой нагрудный крест, предложил Анне, она не взяла его, заметив: «Не от вас (т. е. Страворомана и Евфимиана) я требую ручательства, но от самого царя, и не маленький крестик я желаю получить, но крест достодолжной величины». Требуемый крест был прислан, Анна с невесткой отдались в руки правительства, но были отправлены в Петрейский женский монастырь.²⁹²⁰

Применение формального взгляда к вопросам из нравственной области делало подчас грека очень изворотливым там, где требовалось оправдать факт клятвопреступничества или вероломства. Например, известно, что император Михаил Палеолог, так бесчеловечно поправший клятву, данную малолетнему Иоанну Ласкарису, которого он ослепил,²⁹²¹ был большой мастер по части софистических изворотов, и отцыиезуиты должны бы относиться к нему с величайшим уважением как к провозвестнику их доктрины. Вот один случай. Сын его Андроник, посланный с войском против сербов, склонил сербского вождя Котаницу сдаться, причем дал клятвенные обещания, что он не потерпит от царя ничего дурного. Михаил Палеолог однако же задумал ослепить его: «Ведь не я клялся, – рассуждал он, – а мой сын без моего соизволения». Узнав о намерении отца, Андроник явился с ходатайством за злополучного Котаницу. Отец в ответ на ходатайство сына и на приведенный им аргумент, что если Котаница будет ослеплен, то через это он, Андроник, сделается клятвопреступником, стал ему доказывать, что никакого клятвопреступничества не будет, потому что ведь он-то, Андроник, сохранит клятву, а царь, как свободный от клятвы, данной без сношения с ним, может поступать так, как того требует безопасность. К чести Андроника нужно заметить, что он не убедился доводами отца, счел нужным предупредить Котаницу, который и принял меры, чтобы избежать несчастья.²⁹²²

Самым действенным средством склонить грека к измене, нарушению верности и клятвы были деньги. Корыстолюбие было пороком, довольно распространенным в византийском обществе; против него вооружалась церковная власть в своих постановлениях,²⁹²³ поднимали голос проповедники на церковных кафедрах,²⁹²⁴ но все средства нравственного воздействия были бессильны. Приобретение денег ставилось высшей целью жизни, удачное обогащение возбуждало завистливое удивление и уважение; никто не спрашивал, каким способом приобретены деньги, правильно ли и законно нажито состояние. Деньги ценились, как сказано в одном синодальном акте, выше души.²⁹²⁵ Неудивительно поэтому, что для снискания денег грек готов был на всякое преступление и легко был доступен подкупу. Все можно было купить и всех подкупить; можно было купить почет и влияние, приобретя у правительства за деньги чин и государственную должность, а у так называемого харистикария настоятельство в монастыре; можно было подкупить правосудие, представив судье вместо всякого судебного доказательства известную сумму;²⁹²⁶ можно было заручиться благоволением любого чиновника, дав ему взятку; можно было с помощью денег побудить врача угостить своего пациента вместо лекарства ядом;²⁹²⁷ можно было, наконец, купить верноподданническую преданность, – претенденты умели золотом и обещаниями составлять себе партию приверженцев и отклонять подданных от повиновения законному государю. Умели также и латиняне, и турки пользоваться этой слабостью греков, деньгами и обещанием материальных выгод вербовали среди них изменников в своих ряды, отыскивали опытных проводников и пр.²⁹²⁸

Если грек способен был за деньги продать свою душу, то тем более он не затруднялся продавать и покупать тело. В Византии было обилие публичных домов и большой наплыв женщин легкого поведения.²⁹²⁹ Это был элемент населения, недоступный никаким моральным внушениям и против которого правительство отказывалось прибегать к мерам насилия. Правда, делались (например, при Михаиле Пафлагоне) попытки уменьшить, если не остановить развитие зла: устраивались магдалинские убежища, для которых специально сооружались великолепные монастыри, блистательно украшенные и снабженные всем необходимым, во всеобщее сведение объявлялось, что женщины, оставившие предосудительную жизнь и надевшие монашескую схиму, найдут себе тихое пристанище. И что же? Разумеется, являлось много охотниц поедать даровые хлеба, монастыри населялись, но в конце концов паллиатив ни к чему не вел и не искоренял разврата.²⁹³⁰ Разврат, несмотря на заключение женщин в домах, свил себе гнездо и в семейной жизни. Один из тогдашних историков с чувством глубокой грусти описывает нам ветренников, которые непрочь были внести дисгармонию в семейный союз и людей почтенных шокировали тем, что «завивали себе волосы, намащались благовониями, подобно женщинам украшались ожерельями из дорогих камней, и смотрели на свой предмет во все глаза» с нехорошей целью.²⁹³¹ Немало было мужей, жены которых находились в чужих объятьях и которые не только не возмущались таким поведением своих жен, но еще сватали их другим, находя в этом доходную статью. Для таких мужей существовало особое техническое название, которое в буквальном переводе значит «рогоносец» (κέρατά). Один ученый, блиставший в XI в. своими энциклопедическими познаниями, взялся объяснить, почему такое название присвояется известного сорта мужьям, и представил не лишенное остроумия соображение, что называются они в обществе «рогоносцами» потому, что безрогие животные бывают сердиты и ревнивы к своим самкам, а рогатые легко относятся к неверности своих подруг и практикуют Платонову систему общения браков.²⁹³² Однажды Андроник I Комнин зло посмеялся над обилием рогоносцев в византийском обществе: он приказал развесить на портиках площади большие оленьи рога, мотивируя свое распоряжение желанием показать народу величину пойманных зверей. Но византийцы поняли истинный смысл и обиделись на царя, зачем он ругается над гражданами, осмеивая распутство их жен.²⁹³³ Распутство практиковалось у греков в гнусных формах, причем не без влияния оказывалось соседство с Востоком.²⁹³⁴ Показателем развращенности византийского общества служит двор византийских императоров. Если исключить некоторых императоров, вроде Исаака Комнина, о целомудрии которого составился даже анекдотический рассказ,²⁹³⁵ то в обшем получится картина двора, не уступающего по развращенности французскому двору позднейшего времени. Разврат при дворе византийских императоров особенно развился в первой половине XI в., совершался открыто, доходил до цинических проявлений, причем заботились о соблюдении только официального приличия.²⁹³⁶ Особенно выделялся император Константин Мономах, действия которого имеют такой вид, будто он бравирует развратом, считая его как бы некоторым достоинством, а не делом постыдным. Впоследствии двор сделался приличнее, но полной безупречностью никогда не отличался: если не со стороны мужа, то со стороны жены совершались нарушения супружеской верности; незаконнорожденные императорские дети не перестают фигурировать на страницах истории, незаконные связи иногда оканчиваются трагически, поражая и виновных, и невинных.²⁹³⁷

С нравственной развращенностью у византийцев соединялись грубость и жестокосердие. Люди высокопоставленные, занимавшие почетные места на гражданской и военной службе, позволяли себе браниться в таких выражениях, которые неприличными кажутся и для простонародья,²⁹³⁸ и от ругани переходить к кулачной расправе. Император Василий Болгаробойца попросту распорядился с доместиком западных схол Контостефаном за ложный донос на Льва Мелиссина, а именно, соскочив с царского трона, он схватил Контостефана за волосы и за бороду и повалил на землю.²⁹³⁹ Если так поступал император, то от подданных нельзя было и требовать деликатного обхождения. Читая византийских историков, постоянно наталкиваемся на случаи, когда высокопоставленные лица вступают между собой в драку.²⁹⁴⁰ В соответствии с такой грубостью находилась жестокость, проявлявшаяся в отношениях как к своим, так и к чужим, как в частных и официальных сношениях, так в судебной и военной практике. На войне не было пощады неприятелю и неприятельской стране, пленные без сожаления умерщвлялись, если только не желали обратить их в рабство или продать за выкуп. Маниак, например, отомстил жителям Матеры и Монополи, умерщвляя их целыми сотнями.²⁹⁴¹ Никифор Карантин, управлявший городом Бриндизи в Италии и принужденный ретироваться, ознаменовал свое отступление следующим образом: вошел с норманнами в тайное соглашение, обещал сдать город и предложил для этого войти в город тайком по лестнице; норманны поодиночке стали взбираться на городскую стену, а Карантин каждого принимал, отрезал голову и, отрезав таким образом до ста голов, переплыл с ними из Бриндизи в Диррахий.²⁹⁴² Сарацин Сицилии, Африки и Сирии, попадавшихся в плен, греки предпочитали топить, сажать на кол и т. д., немногих оставляя в живых.²⁹⁴³ Подобным же образом поступали и с пленными турками. Во время похода 1068 г. император Диоген, рассеяв турок на возвышенностях Тефрики (неподалеку от Севастии), всех попавшихся в плен перебил;²⁹⁴⁴ после победы близ Лариссы в 1069 г. пленные турки прожили лишь одну ночь в греческом лагере, на утро Диоген произвел их смотр и отдал приказ всех перебить, в том числе и турецкого предводителя, богато одетого и напрасно предлагавшего за себя ценный выкуп деньгами и пленными греками.²⁹⁴⁵ Вообще Диоген, тип идеального греческого генерала, прекрасно охарактеризовал свой взгляд на способ обращения с пленными врагами в ответе, данном султану Алп-Арслану. На вопрос султана: «Что ты бы сделал со мной, если бы я попался тебе в плен?», пленный Диоген чистосердечно отвечал: «Я бы сумел истощить твое тело множеством ударов». – «А я, – заметил султан, – не стану подражать тебе в суровости и жестокости», – и заключив дружественный договор, с честью отпустил греческого императора на свободу.²⁹⁴⁶ На суде жестокость греков обнаруживалась в таких наказаниях, как членовредительство, включая сюда и оскопление, заимствованное греками у персов, и ослепление, происходившее из того же источника/ – наказание, по преимуществу любимое греками и часто у них применявшееся, особенно к политическим преступникам, – обнаруживалась в той виртуозности, с какой казни выполнялись.1 Обнаруживалась она и в обычном у греков применении к судебному процессу пыток, которые иногда превращались в смертную казнь, мед. ленную и мучительную,2 иногда же свидетельствовали о достойной лучшего назначения изобретательности.3 Обращение с рабами тоже было неласковое, малейшая с их стороны провинность сопровождалась сечением розгами, кнутом и плетьми, хотя представители Церкви и христианской нравственности старались внушать снисходительность к рабам, освещая нравственно-религиозным светом самое происхождение и существование рабства, доказывая, что рабство есть следствие порока и любостяжания, что творец рабства – не Бог, но дьявол, что рабство – не христианское дело, потому что Христос всех освободил, дабы все были свободны.²⁹⁴⁷

К числу нравственных особенностей греков нужно еще отнести крайнее легковерие, преданность всевозможного рода суевериям и предрассудкам,²⁹⁴⁸ Народ верил в какую-то Гиллу, отвратительную старуху с огненными глазами, железными руками, с головы до пяток покрытую шерстью наподобие шерсти верблюда, старуху, которая губит новорожденных детей, вселяясь в них и поглощая высасываемое ими молоко, истребляет также скот, отравляя воду источников, из которых скот пьет, и т. д. Верил, далее, народ в каких-то бабуцикариев, ночных демонов, которые являются людям в ночь на Рождество Христово и Крещение. Верил он в действительность и непогрешимость разных примет: были приметы, предуказывавшие зачатие и рождение ребенка,6 равно и его судьбу, были общепризнанные приметы насчет удачного или неудачного исхода того или другого предприятия, находили и во внешнем облике человека приметы, свидетельствовавшие о его внутренних качествах. Если, например, греку, запрягавшему лошадей, попадался на глаза монах, то это всегда было дурной приметой, и все знали, что тут остается одно средство спасения – распрячь лошадей и остаться дома.1 Если у кого была длинная, раздвояющаяся, остроконечная борода, то это было плохой рекомендацией нравственных качеств, и раз даже был случай, что почтенный старец (Иоанн Дука), выступивший претендентом на престол, не был избран народом потому, что он имел несчастье обладать «длинной бородой, разделяющейся на две половины и оканчивающейся острием».2 Было бы ошибкой предполагать, что лишь простой темный народ верил всему этому. Нет, и высший класс, и люди по тому времени образованные разделяли если не все, то многие предубеждения черни. И образованный человек, подобно необразованному, всюду искал примет и, разумеется, везде их находил, так что вследствие этого приметы разнообразились до бесконечности: не только случаи и обстоятельства действительной жизни, но даже продукты воображения серьезнейшим образом принимались за приметы. Однажды в царствование Андроника Палеолога Старшего, в глубокую полночь, когда царская лейб-гвардия хотела уже идти спать, раздалось около дворца сильное лошадиной ржанье, всех заинтересовавшее, потому что ни одной лошади ни во дворце, ни около ворот в это время не было. Между тем ржание повторилось сильнее прежнего, дошло до ушей царя, и тот приказал узнать, откуда оно происходит в такую позднюю пору. Один придворный послан был разузнать дело и скоро возвратился с докладом, что ржание издает лошадь, нарисованная на одной из дворцовых стен. На стене, которая приходилась напротив церкви Преев. Богородицы Одигитрии, один живописец, по имени Павел, нарисовал Георгия Победоносца, как всегда его рисуют, т. е. верхом на лошади. И вот посланному показалось, что эта самая лошадь издает ржанье. Но интерес не в том, что ему показалось, а в том, что его сообщение всеми было принято всерьез, и разногласие возникло только по вопросу о значении необычайного явления, – один министр (логофет) сказал: «Поздравляю тебя, царь, с будущими трофеями. Я думаю, что ржание означает не что другое, как твой царственный поход против агарян, опустошающих нашу Азию». А царь заметил: «Видно, что ты не понимаешь дела; я тебе дам настоящее объяснение. Эта лошадь, как передали нам наши отцы, ржала точно так же и прежде, когда мой отец-царь задумывал отнять у Балдуина, правителя латинян, этот пышный город. И однажды он был встревожен этим странным звуком. Он нашел себе в нем дурное предзнаменование, а потом спустя немного времени и самим делом убедился, что предзнаменование было на его голову, когда увидел, что этот пышный город опустошают ромеи».²⁹⁴⁹ Свойственное человеку стремление приподнять завесу будущего было чрезвычайно развито у византийских греков, благодаря тому, что судьба каждого гражданина, вследствие особенностей политического строя, представляла широкое поле всевозможным случайностями, и каждый с одинаковой правдоподобностью мог рисовать себе в отдаленной перспективе и царский престол, и эшафот. Спрос, понятно, вызвал предложение, и в Византийской империи были профессиональные предсказатели, гадальщики, которые могли желающему рассказать все, что произойдет. Довольно популярным способом предугадывания будущего было снотолкование, которое было разработано в целую науку и изложено в особых, посвященных этому предмету книгах. Другим способом, который еще более, чем снотолкование, был систематизирован, служила астрология, гадание о человеческой судьбе по положению небесных светил. Третий способ – гадание по книгам, заключавшим изречения о византийских императорах. Эти своего рода Сивиллины византийские книги имели соотношение с таинственными письменами, начертанными на цоколе некоторых колонн и статуй в Константинополе, в которых заключались списки будущих византийских императоров и указания на судьбу Византии. При туманности этих книг и записанных в них изречений для каждого императора можно было найти подходящий афоризм.²⁹⁵⁰ Был, наконец, четвертый способ гаданий, к которому могли обращаться и обращались не одни императоры,²⁹⁵¹ но и простые смертные, – гадание на воде: специалист этого дела, налив мутной воды в таз или лохань и совершив над ней известные ему обряды, читал потом на ней ответы на предлагаемые вопросы. По общему убеждению, ответы начертывал на воде (обыкновенными человеческими буквами) злой дух, вызываемый кудесником. Этот последний способ гаданий находился уже в связи с магией и волшебством. Среди византийского общества волшебники играли большую роль. Это были лица, окружавшие себя разными мистическими и каббалистическими аксессуарами, вроде изображения черепахи, вмещавшей в себе человеческую фигуру, у которой (фигуры) обе ноги в кандалах, а грудь насквозь пронзена гвоздем; у них была в распоряжении книга Соломонова, которой не только чтение, но даже простое перелистывание обладает, как полагали, способностью вызывать и собирать легионы демонов, являющихся с тем, чтобы получить известное поручение и усердно его исполнить; они, эти волшебники, могли, по народному убеждению, совершать чудеса: могли, например, приворожить девушку и свести ее с ума от любви, могли напустить туман самому зрячему человеку, так что тому казались несообразные вещи²⁹⁵² могли погубить чарами намеченного недруга,²⁹⁵³ могли нашептываниями и заговорами, привешиванием камешков и разными симпатическими средствами вылечить больного и даже бесплодную женщину сделать плодовитой²⁹⁵⁴ и т. д. Закон относился строго к этого рода шарлатанам: новелла Льва Мудрого устанавливала смертную казнь для тех, кто предается волшебству и магии (γοητεία, μαγγανεία), и закон не всегда оставался мертвой буквой, – были случаи, когда волшебников всенародно сжигали на костре, наказывали ослеплением, подвергали разным истязаниям.²⁹⁵⁵ Тем не менее волшебство процветало, к услугам волшебников обращались даже императоры (напр.(Роман Аргир и супруга его Зоя, Андроник Комнин).

Но довольно об этом. Считаем нужным заметить, что начертанная картина общественной нравственности не должна вводить нас в заблуждение. Было бы несогласно с истиной представлять себе, что Византииское общество во всем составе было развращено, что кроме пороков – лживости, вероломства и клятвопреступничества, продажности, распутства, грубости и жестокосердия, суеверия и предрассудков, – не проявлялось никаких добрых качеств. Нет, порочность налагала на общество того времени преобладающий, если угодно, колорит, но одновременно с тем пробивались и лучи добродетелей – семейных, гражданских и общехристианских. Идеал нравственного человека, по понятиям того времени, нашедший себе выражение в сочинениях писателей, отличается по преимуществу церковным характером: на первом месте стоит благочестие, состоящее в соблюдении церковных уставов, в прилежном посещении храмов Божиих, заботах об их благолепии, в почитании священнического и иноческого чина и т. д.; словом, идеал нравственности для добродетельного мирянина, как он обрисован, например, у Евстафия Фессалоникийского, состоит в том, что мирянин должен отличаться теми добродетелями, усовершаться в которых обязан монах, т. е. он должен обладать нелицемерным благочестием, сыновним послушанием своей матери – святой Церкви, боголюбезным смирением, кротостью, нестяжательностью и пр. Разумеется, в византийском обществе были лица, которые стремились осуществить в жизни этот нравственный идеал. Не вдаваясь в подробности, припомним только ту ревность, с какой общество охраняло неповрежденность и чистоту православного учения и обрядов, ту стойкость, какую оно обнаружило в этом отношении, несмотря на давление латинян с одной стороны, турок – с другой. Оказала ли бы Византия и способна ли была бы оказать эту историческую услугу православному миру, если бы указанный идеал нравственности не пустил в обществе глубоких корней? Можно было бы, на основании даже византийских историков, не говоря уже о памятниках агиографической литературы, составить длинный список лиц, стяжавших себе почетную известность подвигами добродетели и высокими нравственными качествами, и этих представителей положительных сторон морали противопоставить той картине отрицательного свойства, которая нами начертана. Но это не входит в нашу задачу, – нашей целью было наглядно показать не те проявления общественного быта, за которые тогдашним пастырям Церкви оставалось только благодарить Господа, а те, которые обусловливали их пастырскую деятельность, их заботы и труды по возвышению нравственного уровня.

Теперь спрашивается, насколько пастыри Церкви сами удовлетворяли своему назначению, по крайней мере, сознавали ли они всю высоту долга и стремились ли к его выполнению?

Тяжелы были условия, при которых приходилось тогда действовать пастырям Церкви. Церковь испытывала на себе все последствия доведенного до крайности своего союза с государством. Представители ее, начиная с патриарха и кончая низшим клиром, находились, можно сказать, в порабощении у деятелей государственной власти. На патриарший престол возводились лишь угодные императорам лица, которые по своему характеру, умственным и нравственным качествам обещали быть послушным орудием императорской воли. Если только патриарх не оправдывал ожиданий императора, он был низлагаем по административному распоряжению, или его заставляли отречься от престола как бы добровольно, а в действительности по принуждению. Как шатко было положение патриархов, видно из того, что из 42 патриархов, занимавших Константинопольский престол с конца IX до начала XIII в., почти половина, а именно 19 были низведены с престола без достаточных причин и помимо законных формальностей, по распоряжению высшей государственной власти. Каково было положение простых епископов по отношению к светской власти, можно судить по тому, что они не только императоров, но и государственных сановников должны были приветствовать земными поклонами, сплошь и рядом не имели средств содержать прислугу, так что двери должны были отпирать и запирать сами, а если перепадал на их долю лишний грош, то они должны были закапывать его в землю, так как государство не освобождало их от податей, а царские сборщики не церемонились при взимании денег. О низшем духовенстве и говорить нечего. Нечего также говорить, как незначителен был авторитет выдвигаемых ими религиозно-нравственных начал, если даже исконные церковные законы не могли иногда устоять перед государственным произволом, если открыто, на юридической почве проводился принцип, что «в тех случаях, когда государственный закон оказывается целесообразнее церковного, первый должен быть предпочтен последнему» (7-я новелла Льва Мудрого). Государственный же закон, в свою очередь, должен подчиняться императорской воле, «так как лица, которым вверено от Бога управление миром, стоят выше законов своих подданных» (109-я новелла Льва Мудрого).

Несмотря, однако же, на неблагоприятные условия, из среды предста. вителей Церкви выступали поборники благочестия, у которых чувство долга и сознание ответственности перед Богом брали перевес над житейским расчетом и страхом перед сильными мира сего, которые бестрепетно возвышали голос с обличением и вразумлением. Константинопольские патриархи, не все конечно, но лучшие из них, подавали в этом отношении пример подведомому духовенству. Они брали на себя нелегкий труд исправления царских нравов, когда цари предавались невоздержности, нарушали брачные узы, попирали договоры и клятвы. При Константине Мономахе такой труд нес знаменитый патриарх Михаил Керулларий, Невоздержность Мономаха, его легкомысленное отношение к договорам служили предметом частых обличений патриарха; несмотря на недовольство императора, он, бывало, учащал свои визиты во дворец и заводил речь об одном и том же до тех пор, пока наконец император не сдавался В 1047 году против Константина Мономаха поднял мятеж его родственник Лев Торник. Когда мятеж был подавлен и все стали покидать Торника, он с одним из сохранивших верность сподвижников, Иоанном Ватацей, искал спасения в храме. Им от имени царя дано было клятвенное •обещание, что на личность их не сделано будет никакого посягательства. Они тогда сдались и были приведены в Византию. При виде их в Мономахе забушевала ненависть и он велел их ослепить, что и было исполнено. Керулларий, получив известие, что император, забыв договор и клятву, отдал такой постыдный приказ, поспешил на помощь обманутым. Торника и Ватацу ему не удалось спасти от ослепления, однако же его укоры и угрозы подействовали на императора, и многие другие мятежники были пощажены.²⁹⁵⁶Так вел себя этот патриарх, доблестный защитник православной истины и христианской нравственности, несмотря на то, что он понимал, к чему его смелость может повести. Впоследствии он сделался жертвой своей отваги и непоколебимости. Когда он выступил с обличением против Исаака Комнина по поводу секуляризации церковных и монастырских имуществ, грозил при этом императору даже епитимьей,²⁹⁵⁷ то был низвергнут с престола. При Михаиле Палеологе по следам Керуллария пошел патриарх Арсений. Михаил Палеолог, будучи женат на Феодоре, прельстился Анной, дочерью Фридриха, короля Сицилийского, и вдовой императора Иоанна Дуки. Так как Анна не поддавалась на его искательства, то Михаил разными софистическими соображениями, в которых фигурировали и стратегические расчеты, и государственная польза убедил себя и желал убедить других в необходимости развестись с Феодорой и жениться на Анне. Царица Феодора, узнав об этом, обратилась ^патриарху Арсению с просьбой о защите. Патриарх сделал царю строгое внушение, опроверг его аргументы, укорял за попрание божественных законов и в заключение грозил отлучением от Церкви. Это так подействовало на императора, что он отказался от своего намерения и отослал Анну в Сицилию.²⁹⁵⁸ Трагичнее окончилось дело по поводу Иоанна Ласкариса. Когда во внимание к малолетству наследника престола Иоанна Ласкариса был избран ему соправителем Михаил Палеолог, оба царя дали клятвы не замышлять никакого зла друг против друга, и клятвы изложены были в формальном акте. Как бы поручителями ненарушимости этой клятвы явились вельможи, которые в верноподданническую присягу обоим царям включили обещание противодействовать тому из них, который бы вздумал нарушить клятву. Между тем Михаил Палеолог, более или менее упрочившись на престоле, постепенно стал отодвигать Иоанна Ласкариса на задний план и кончил тем, что повелел его ослепить. Уже пренебрежительное, вопреки договору, отношение Михаила Палеолога к Иоанну Ласкарису сильно возмущало патриарха Арсения, так что он пришел даже к решимости отказаться от патриаршества. Когда же относительно малолетнего Иоанна был выполнен последний акт жестокости и вероломства, Арсений отлучил виновника этого преступления от Церкви. Много усилий употребил и даже к хитростям прибегал император, чтобы заставить патриарха снять отлучение. Тот оставался непоколебим, требуя, чтобы император прежде раскаялся и на деле загладил свой поступок относительно Иоанна. Арсений был низложен, а все-таки разрешения не дал,²⁹⁵⁹ но за него дали другие (при патриархе Иосифе).

Для противодействия грубости, жестокосердию и несправедливости со стороны светского правительства у Константинопольских патриархов было в распоряжении старинное право печалования. Преимущественно оно употреблялось в сфере дел судебных и служило средством проведения в жизнь суда милостивого, проникнутого чувством сострадания и любви к ближнему. Некоторые патриархи известны тем, что очень дорожили правом печалования и постоянно его практиковали. В XI в. в особенности патриарх Иоанн Ксифилин заботился о том, чтобы это право не оставалось бесплодным. Он постоянно обращался с ходатайствами к правителям и судьям, особенно же к царю: несправедливость, допущенная царем, вызывала с его стороны слово осуждения; если он хлопотал о чемнибудь у царя, то делал это с настойчивостью и до тех пор не успокаивался, пока не получал удовлетворения.²⁹⁶⁰ В конце XI в. (1079 г.) при патриархе Косьме патриаршее право печалования за осужденных и сосланных преступников было оживлено и до известной степени регулировано. Так как возможны были случаи, и действительно бывали, что царь совершенно забывал о некоторых ссыльных и те долгое время влачили жалкую жизнь без надежды на помилование, то император Никифор Вотаниат на будущее время постановил, чтобы Константинопольский патриарх регулярно три раза в год, раз через каждые четыре месяца, напоминал о ссыльных царю, дабы царь, по долгу справедливости и для душевного своего спасения, мог возвратить на родину тех, которые, по его убеждению, окажутся понесшими достаточное наказание, и оставлял в ссылке лишь тех, которых найдет недостаточно еще наказанными.²⁹⁶¹ Это трехкратное патриаршее печалование не исключало для патриарха возможности, сверх того, ходатайствовать по частным случаям, так что из последующего времени мы знаем факты, когда по ходатайству того или другого патриарха отворялись темницы, освобождались из оков многие заключенные, возвращались в отечество сосланные и давалось помилование осужденным.²⁹⁶² Особенное развитие право печалования получило при патриархе Иоанне Векке. Император Михаил Палеолог дал этому патриарху возможность широко применять свое право, и Векк чуть не каждодневно являлся с ходатайствами. Он разделил своих несчастных на два класса; на осужденных за действительные проступки, ищущих помилования, и на подвергшихся суду невинно, ищущих справедливости. За тех и других он одинаково ходатайствовал, причем делал доклады царю изустно и был чрезвычайно настойчив. Однажды он настойчивость свою довел до того, что когда царь не соглашался удовлетворять просьбе, патриарх бросил к его ногам жезл и отправился в монастырь, показывая тем, что в случае неисполнения просьбы он откажется от патриаршества. В другой раз патриарх, после многих неудачных попыток ходатайства за одного осужденного, воспользовался случаем, когда царь в день великомученика Георгия находился в Манганском монастыре за патриаршей службой. Патриарх вышел, после службы, для раздачи антидора, царь, как водится, подошел и протянул руку. В эту минуту патриарх, взяв частицу антидора. прежде чем вручить ее царю, стал печаловаться за того же осужденного, доказывая, что святой хлеб самому царю послужит в осуждение, если он не даст помилования. Царь просил не конфузить его перед народом, дать антидор, но со своей стороны не соглашался на помилование. Патриарх все настаивал – и разгневанный царь повернулся и ушел с пустыми руками, сказав при этом: «Мы не праздновали праздника». Этот случай побудил императора ввести некоторые изменения в праве печалования, а именно: патриарху воспрещено было каждый день докучать царю, для этого был избран один день в неделю (вторник); кроме того, патриарху предоставлено ходатайствовать в этот день не изустно, но письменно, делая представления императору на бумаге, на которой особый чиновник должен был писать императорские резолюции.²⁹⁶³

По примеру патриархов, несших труд исправления царских нравов, трудилось на религиозно-нравственном поприще и духовенство Греческой церкви, как монашествующее, так и белое. Монашество, в лице лучших, к сожалению, впрочем, немногих, своих представителей, безбоязненно выступало на защиту нравственных начал, попираемых современным ему обществом, причем и величие царского трона не останавливало благочестивой ревности. Великий постник (иногда в течение сорока дней не вкушавший пищи) Никита Стифат был поборником чистоты не только православного учения, что доказал во время столкновения с Римом, но и христианской нравственности. Он обличал, между прочим, императора Константина Мономаха за его предосудительное поведение.²⁹⁶⁴ При Никифоре Вотаниате один монах, имени которого не знаем и который за добродетельную жизнь носил в народе прозвание «Всесвятой» (Πανάγιος), восстал против намерения императора вступить в брак, неодобрительный с точки зрения церковных канонов,²⁹⁶⁵ и его старания увенчались успехом – брак не состоялся. В царствование второго никейского императора Иоанна Дуки (1222–1254) был характерный случай. После смерти первой своей жены (Ирины, дочери Феодора Ласкариса) Иоанн Дука женился вторично на Анне, дочери Сицилийского короля Фридриха. В свите новой императрицы прибыла, между прочим, одна маркиза, отличавшаяся чрезвычайной красотой и изяществом манер. Она произвела сильное впечатление на императора и стала пользоваться его благосклонностью в большей степени, чем законная супруга. Поборники нравственности – монахи, и во главе их строитель и настоятель одного монастыря Никифор Влеммид, были возмущены этим. Однажды маркиза вздумала посетить храм в монастыре Влеммида и приехала с пышностью. Но едва она взошла на паперть, как по приказанию Влеммида двери храма были заперты и вход загражден. Маркиза жаловалась императору за оскорбление, но на императора так сильно подействовал этот факт, что он раскаялся в своем поведении.²⁹⁶⁶

Белое духовенство не отставало от монахов. Оно, без сомнения, главным образом вело просветительскую деятельность при помощи того могущественного средства, глубокая целесообразность которого была хорошо сознана в византийском государстве. Мы имеем в виду внебогослужебные собеседования с народом о религиозно-нравственных предметах, которые служили дополнением к собеседованиям богослужебным. Эти внецерковные собеседования происходили в частных домах, куда собирались, с ведома хозяев, соседи. Вели их лица, имевшие священный сан, по очереди. Пока эти собеседования процветали, плоды их были весьма ощутительны, заметно сказываясь на нравах общества. Но по мере того как государство близилось к своему падению, истощалась его политическая сила, ослабевала также и энергия в духовенстве; внебогослужебные собеседования стали приходить в упадок, а вместе с тем стали ухудшаться и общественные нравы. Византийский историк первой половины XIV в. (Григора) пишет по этому поводу следующее: «Прежде, с древнейших времен Церковь была богата между прочим и учителями (дидаскалами). Они в различные времена и в разных местах Константинополя объясняли кто песни пророка Давида, кто послания апостола Павла, кто евангельские заповеди Спасителя (пока еще речь идет о церковных беседах, далее пойдет о внецерковных. – Н. С.). Все те из них, которые были облечены в сан священства, частным образом и поочередно проповедывали Божественное слово по домам, в собрании членов семейства и их соседей. Это располагало к жизни по заповедям Божиим, служило к познанию истинной веры и прямо вело к добру. Или лучше: это было духовное орошение слушателей из великого и божественного источника, орошение, которое их изменяло, преобразовывало и располагало к лучшемуС течением времени все это исчезло, как исчезли и все другие добрые обычаи, которые словно погрузились на дно морское. Этого рода опустошение отсюда простерлось и на другие Церкви, и вот души всего христианского мира блуждают и по сие время, точно по какой-нибудь непроходимой и безводной пустыне. Бессовестность дошла до того, что за один обол дают с той и другой стороны страшнейшие клятвы, какие не посмеет даже передать перо писателя. Вместе с тем, как угас животворный луч слова и учения, все слилось в безразличную массу; люди впали в бессмысленное состояние, и не стало человека, который мог бы сам решить, что полезно и какими признаками отличается благочестие от нечестия».²⁹⁶⁷

Вот знаменательное свидетельство и поучительный опыт! Свидетельство о древности доброго обычая, как называет историк внебогослужебные собеседования, и о его происхождении с Православного Востока; опыт относительно пользы этого обычая, служившего к познанию истинной веры и ведшего к добру. Невольно при этом взор обращается на современность, к благородным усилиям последнего времени восстановить и в нашем Отечестве этот исконно православный добрый обычай. Хвала труженикам этого дела и да поможет им Бог не ослабевать в трудах своих и не допустить до того, чтобы на Святой Руси когда-нибудь не только угас, до даже мало-мало померкнул «животворный луч слова и ученья»!

Разделение Церквей может и должно быть рассматриваемо как неизбежное последствие целой совокупности обстоятельств, слагавшихся веками. Оно было подготовлено на тройственной почве: народной, государственной и церковной. Этнографическое различие между Востоком и Западом Европы, различие народностей, давших главный контингент, своим языком, нравами и особенностями гения сообщивших неодинаковый колорит двум половинам Европы, имеет значение первичного момента в данном вопросе. Этнографическое начало легло в основу государственного, и различие национального типа послужило основанием для обособления политического и культурного. Принцип политического единства, носителем которого был императорский Рим, оказался несостоятельным и бессильным, чтобы примирить противоположности, а привнесение германского и славянского элементов должно было их еще усилить. Различие между Востоком и Западом в этнографическом и культурном отношениях отразилось на складе ума и обычаях, причем коснувшись всех сфер быта и жизни, не миновало и сферы религиозной; религиозное созерцание получило на Востоке более спекулятивный характер, на Западе – более практический, выработались постепенно некоторые разности в догматических воззрениях, в церковных обрядах и дисциплине, обнаружилось соперничество в строе церковного управления.

В разностях между Церквами, послуживших как бы легальным основанием их разделения, церковь Греческая стояла ближе к учению и практике древней Вселенской Церкви, чем церковь Римская. Это обстоятельство, в связи с более высоким уровнем богословского образования на Востоке, было причиной, что в случаях, когда дело доходило до формальных заявлений по поводу разностей, обвинительницей выступала церковь Греческая, а Римская – ответчицей, первая нападала, а последняя оборонялась. До времен патриарха Михаила Керуллария не раз поднималась речь о разностях. Дважды они были более или менее сгруппированы: первый раз на Трулльском соборе 691–692 гг., второй – по поводу спора, возникшего при патриархе Фотии в IX в. Были и еще случаи, когда по тому или иному поводу выступала наружу и была указываема одна какая-нибудь разность, взятая отдельно. Разности касались трех областей богословской мысли и церковной жизни: одни-догматов (учение о Св. Духе), другие – обрядов и дисциплины (о посте в субботу и св. Четыредесятницу, о таинстве миропомазания, о безженстве священников, о постановлении диаконов прямо во епископы, о бритье бороды и стрижении волос, об агнце, об употреблении в пищу крови и удавленины, о четвертом браке), третьи – церковного управления и устройства. Пререкания по этому последнему пункту сводились к соперничеству кафедр Римской и Константинопольской за власть, вызванному успехами, какие сделала Константинопольская кафедра и которые состояли в том, а) что она приравнена на почве канонов и государственного права к Римской кафедре, б) что патриарху Константинопольскому усвоен титул «вселенского» и в) что под его юрисдикцию отчислены диоцезы, принадлежавшие прежде Римской кафедре (патримонии в Сицилии и Калабрии, епархии в этих областях и в Апулии, а также в Иллирике, Эпире, Ахайе и Македонии).

Во время церковного столкновения при патриархе Фотии представились побуждения к обстоятельному выяснению церковных разностей, вместе с тем обнаружились и данные для суждения о сравнительном значении этих разностей. С теоретической точки зрения, которая как тогда была приложима, так и теперь уместна и которая для людей рассудительных всегда будет понятна, догматический пункт об исхождении Св. Духа имеет первостепенную важность, не допускающую компромисса, на почве которого соглашение возможно только под условием принятия истины по разуму Слова Божия и учению Вселенской Церкви, все же обрядовые и дисциплинарные разности составляют такой предмет, относительно которого каждая Церковь может иметь свой почтенный обычай, при соблюдении или не соблюдении которого первой заботой должно быть, чтобы не произвести соблазна для ближнего.²⁹⁶⁹ Такого взгляда держались и ученые богословы IX в., держался его Ратрамн,²⁹⁷⁰ не мог не разделять его и такой образованный человек, как Фотий. Но одно дело была теория, другое – практика. На практике теоретические взгляды постоянно приноровляются к обстоятельствам и вопрос о разностях в IX в. получал то ту, то другую постановку, смотря по требованиям времени. Преобладающее значение имел вопрос по преимуществу практический – о власти и правах патриархов Римского и Константинопольского. От постановки этого вопроса зависела постановка разностей не только дисциплинарно-обрядовых, но и догматической. Как скоро доходило до столкновения между папами, увлеченными безмерностью притязаний, и Константинопольским патриаршим престолом, охранявшим свою самостоятельность, тогда не только догматическая разность получала истинное свое освещение, но и разности церковно-обрядовые и дисциплинарные чуть не возводились в догматы. Если же папы молчали о своем приматстве, не делали покушений подчинить себе Восточную церковь, то не только разности церковно-обрядовые и дисциплинарные трактовались в духе снисхождения и взаимного уважения, но и разность в догмате не делалась источником раздора. Так как не сообразно было с достоинством догматической истины допускать сознательное и заведомое от нее уклонение, то при этом поступали так, что о догматической разности или совершенно умалчивали, или (по примеру преподобного Максима) успокаивали совесть верующих, давая отступлению такое толкование, при котором оно получало значение истины. В первом ответном письме своем папе Николаю I после Перво-Второго Константинопольского собора 861 г., когда еще папа не обнаружил своих действий в качестве верховного судьи и решителя судеб Восточной церкви, Фотий писал: «Есть много канонов, которые у одних в употреблении, а другие не имеют о них никакого понятия... никого нельзя обязывать исполнять закон, которого он не получил, лишь бы не нарушалась вера и общие постановления». При этом в пример необязательных законов он привел несколько дисциплинарно-обрядовых разностей, но совершенно умолчал об исхождении Св. Духа, хотя, без сомнения, и тогда он прекрасно знал об отступлении латинян в этом пункте. Когда же папа на своем соборе низложил Фотия, обнаружив этим поступком свое стремление к подчинению Восточной церкви, тогда Фотий заговорил другим тоном: в энциклике он не только указал на заблуждение латинян в догмате об исхождении Св. Духа, но и остальные разности отнес к разряду заблуждений и даже приравнял к ересям, – пост в субботу назвал «отступлением от церковных правил» и «нарушением преданий», непощение в первую неделю Четыредесятницы «крайним неблагочестием», разность в таинстве миропомазания «попранием таинств христианских», безбрачие священников «манихейской ересью». Когда после собора 879 г., не признанного папами, вновь открылось пререкание, Фотий поступил еще решительнее: хорошо сознавая, что его натяжки и преувеличения по поводу дисциплинарно-обрядовых разностей могут не иметь убедительности,²⁹⁷¹ он для большего успеха ограничил полемику только двумя пунктами: о Filioque и о власти Римского престола. Таким образом видим, что разности между Церквами делаются не более как оружием в борьбе, вызванной противоположностью принципов, на которых кафедры Римская и Константинопольская основывали свои права; оружие то прячется, то извлекается, то старательно обостряется, смотря по требованию времени и обстоятельств. Недостаточность религиозного развития народной массы, не отличавшей догмата от обряда, давала возможность обострять оружие до крайней степени, с другой стороны – живучесть сознания церковного единства, веры во единую святую, соборную и апостольскую Церковь побуждала устранять это оружие и уполномочивала забывать даже о догматическом отступлении или прикрывать его.

Помимо этого последнего обстоятельства, как свидетельства о сохранявшемся на Востоке и Западе сознании церковного единства, помимо прямых заявлений в этом смысле у полемистов, мы имеем и другие указания, что несмотря на натянутость отношений между Константинополем и Римом, до середины XI в. духовная связь между Восточной и Западной церквами была еще сильна, единство Церкви брало перевес над сознанием разностей. Самый факт постоянного обращения к Риму, приглашения римских первосвященников к участию в делах Константинопольской церкви, служит уже красноречивым тому доказательством. Время от времени представители Западной и Восточной церквей обменивались известительными посланиями, в которых сообщали о своем вступлении на престол и излагали, в знак духовного единения, свою веру. Так, папа Адриан III (884) отправил такое послание в Константинополь, патриарх Антиохийский Петр (1052) – в Рим. Союз мира и любви выражался также во взаимных молитвах, возношениях при богослужении имен патриархов; в XI в. имена римских пап значились в диптихах Константинопольской церкви и когда впоследствии по этому поводу зашла речь между Керулларием и Петром Антиохийским, последний объявил, что около 1008 г. он сам слышал, как имя папы возносилось в Константинополе и в Антиохии в общественном молении.²⁹⁷² Особенно много содействовали поддержанию религиозного единства два обстоятельства: во-первых, существование греческих владений в Италии, во-вторых – тяготение всего христианского мира к Иерусалиму, к Святой Земле; к этому присоединялись еще торговые сношения итальянских городов с Востоком. Греческие владения в Италии были местом взаимодействия Запада и Востока, сюда происходил постоянный прилив греков, являвшихся в рядах армий и по делам мирного свойства, здесь греки вступали в сношения с латинянами, – составлявшими население их владений или обитавшими по соседству с последними; известный контингент пришлых греков оседал в Апулии, Калабрии, Сицилии, простираясь из Апулии и на другие области Италии. Основано было много монастырей и греческих церквей, которые существовали бок о бокс латинскими, были епископии, принадлежавшие к Константинопольскому патриархату. В самом центре западного христианства, в Риме, и поблизости к Риму были греческие монастыри и церкви, державшиеся собственного обряда и не встречавшие ни запрещения, ни притеснения со стороны пап, как об этом положительно потом засвидетельствовал папа Лев IX.²⁹⁷³ Места, освященные учением и кровью Христа Спасителя, еще более сближали христиан. Иерусалим был объектом чистых религиозных чувствований всего христианского мира, куда, несмотря на препятствия со стороны сарацин, под властью которых находился Св. Г рад, отовсюду прибывали массы пилигримов. Он одинаково был дорог как грекам, так и латинянам, те и другие одинаково были готовы для него на жертвы. Когда египетский халиф ал-Хаким разрушил в начале XI в. иерусалимский храм Воскресения, задушевной мыслью византийских императоров сделалось восстановление этого храма. Роман III Аргир, Михаил IV Пафлагон и Константин IX Мономах вели по этому поводу переговоры, по заключении договора приступлено было к работам за счет византийского правительства, и постройка окончена в 1048 г. Из Западной Европы прибывали во множестве пилигримы на поклонение Гробу Господню. По пути они заходили в Константинополь, Антиохию, посещали греческие храмы, молились наравне со всеми православными перед иконами греческого письма, приносили и собственные иконы, которые чествовались греками.²⁹⁷⁴ Для удовлетворения религиозных нужд западных христиан, прибывавших на Восток, существовали разные учреждения, подобно тому как таковые были в Италии для удовлетворения нужд явившихся сюда и поселявшихся здесь греков. Учреждения заведены были теми, которые не случайно только, не один раз посещали Восток, но находились в более или менее постоянных сношениях. Таковы были амальфитанцы и венецианцы, рано вступившие в торговые сношения с греками. В Иерусалиме был амальфитанский монастырь и странноприимница во имя св. Иоанна,²⁹⁷⁵ обязанная происхождением знатному амальфитанскому дому Мавра. Граждане Амальфи находились в оживленных торговых сношениях с Александрией, Антиохией, Константинополем. Старший сын Мавра, Панталеон, построил странноприимницу в Антиохии; в Константинополе у него был дом, где его соотечественники и вообще западноевропейцы, приезжавшие в Константинополь, могли найти пристанище.²⁹⁷⁶ Купцы из Амальфи, по-видимому, имели уже в первой половине XI в. колонию²⁹⁷⁷ в Константинополе, здесь у них был храм св. Андрея, были монастыри Спасителя (St. Salvatore) и св. Марии Латинской (Santa Maria di Latina), в которых господствовали латинские обряды, не возбуждая ни в ком особенного соблазна. Венецианцы, торговые отношения которых к Византийской империи особенно развились после 991 г., когда были понижены пошлины с их товаров, тоже имели оседлость, а с тем вместе и необходимые для удовлетворения религиозных потребностей учреждения не только в Константинополе, но и в других городах; в Диррахии они заселяли целый квартал и имели собственный храм св. Андрея. Среди населения колоний – западно-европейских на Востоке, греческих в Италии, разумеется, всего легче могла сглаживаться противоположность Востока и Запада как в других отношениях, так и в религиозном, мог поддерживаться тот дух терпимости и взаимного уважения, при котором церковному обычаю отводилось подобающее место и он переставал быть casus belli в междуцерковных отношениях.

В середине XI в. произошло новое столкновение между Церквами, борьба на почве литературной и церковной продолжалась на этот раз не более года и привела к окончательному разделению Церквей. Первым открытым и достоверно известным актом этой борьбы было послание²⁹⁷⁸ Льва, архиепископа Охридского, к Иоанну, епископу Транийскому, предназначавшееся для распространения с помощью Транийского епископа между другими латинскими епископами и для сообщения папе.²⁹⁷⁹ По времени написания оно падает на последние четыре месяца 1053 г., хронологической гранью для него служат с одной стороны посещение Иоанном Транийским Константинополя, с другой – ответ на послание папы Льва IX. Первый факт, как ниже будет показано, имел место не ранее сентября 1053 г., последний – в самом конце 1053 г. Послание представляет главным образом интерес как памятник полемический и в этом отношении важно потому, что в нем впервые официально заявлено о разности между греками и латинянами по вопросу об евхаристийном хлебе, сообщившей преобладающий колорит последующей полемике. Патриарх Фотий совершенно не упомянул об этой разности, из чего видно, что в в. греки о ней не знали и что употребление опресноков до Фотия, как заметил еще иезуит Сирмонд, не было распространено на Западе.²⁹⁸⁰ В историческом отношении послание важно как исходный пункт, как толчок к тому напряженному недоразумению, которое окончилось церковным разделением. При этом первостепенную важность имело то, как взглянули на послание на Западе.

На Западе без всяких колебаний признали виновником этого послания Константинопольского патриарха; папа Лев IX и кардинал Гумберт²⁹⁸¹ были убеждены, что оно написано совместно Михаилом Керулларием и Львом Охридским. Действительно, более чем вероятно, что инициатива исходила из Константинополя, что Лев поступал по предварительному соглашению с патриархом и по его внушению. В этом удостоверяет показание историка (хотя и затемненное некоторыми погрешностями), что патриарх Михаил возвел на Римскую церковь обвинение в опресноках и что ему помогал в этом (συνήςγει) Лев, архиепископ Болгарии,²⁹⁸² а еще более одновременное с обнародованием послания Льва поведение Керуллария в Константинополе. В это время Керулларий со своей стороны отправил послание к Доминику Градскому, или Аквилейскому (Венецианскому тоже), содержанием которого был вопрос об опресноках,²⁹⁸³ и по поводу которого Доминик в конце того же 1053 г. или в начале 1054 г. счел долгом написать Петру Антиохийскому в том смысле, что на святую Римскую церковь напрасно взведено константинопольским клиром (παρά τοΟ της Κωνσταντινουπόλεως κλήρου) обвинение в нарушении церковного единства на том основании, что латиняне совершают Евхаристию на опресноках. «Мы охраняем церковное единение», – замечает Доминик и развивает далее свой взгляд на спасительность обоих обычаев – Восточной церкви, потому что он указывает на существо воплотившегося Слова, и Западной, потому что в нем скрывается указание на чистоту человеческой плоти, воспринятой Божеством.²⁹⁸⁴ В это же время в Византии, по распоряжению патриарха, приняты были стеснительные меры против проживавших в столице латинян, державшихся опресноков. Хотя папа Лев IX,²⁹⁸⁵ указывая на народную молву, на слухи, как на источник своих сведений о том, что Керулларий запер в Константинополе латинские храмы и монастыри, стал требовать замены опресноков квасным хлебом и подверг анафеме всех принимающих таинство Евхаристии на опресноках, однако же подвергать на этом основании сомнению самый факт административных репрессалий против латинян²⁹⁸⁶ нельзя: в бытность в Константинополе папские легаты, без сомнения, имели возможность исследовать этот факт, – он подтвердился, и выяснилось, что патриарший сакелларий Никифор по своей должности заведующего монастырями был исполнителем патриарших мероприятий. Поэтому легаты занесли в акт отлучения, что Керулларий закрыл латинские церкви, словом и делом преследовал латинян, называя их азимитами и анафематствуя их, а в их лице апостольский престол; осуждение легаты произнесли не только над Керулларием, но и над исполнителем его велений сакелларием Никифором, который попирал ногами Евхаристию латинян.

То обстоятельство, что Керулларий письмом к Иоанну Транийскому сделал первый шаг к разрыву, определило взгляд новейших историков, как католиков, так и протестантов,²⁹⁸⁷ на значение Керуллария как виновника церковного разделения; все они относят вину на счет «невежественного, ограниченного, высокомерного, честолюбивого, страстного» и т. д. Керуллария, который будто бы вызвал ссору и довел ее до рокового конца; даже православные писатели готовы согласиться, что «Михаил Керулларий сделал первый шаг к враждебному наступлению на Западную церковь отчасти вследствие ревности к охранению status quo Восточной церкви, отчасти в видах желания оградить ее от влияния латинских обычаев, отчасти вследствие личной запальчивости и беспокойного характера»,²⁹⁸⁸ причем не входя глубже во внутренние мотивы дела и не выясняя скрытого в нем смысла, являются столь же односторонними судьями, как и западные историки.

Запальчивость, страстность не принадлежали к свойствам характера Керуллария, скорее он был бесстрастный теоретик, человек твердый и непоколебимый, но вместе с тем хладнокровный. Правда, он был честолюбив, но честолюбие его не шло вразрез со справедливостью, направлялось к поддержанию достоинства и прав Константинопольского патриаршего престола; он далеко уступал, без сомнения, в образовании Фотию, но не настолько был невежествен в богословской науке, чтобы не понимать различия между догматом и обрядом. Знал он, как оказалось впоследствии, и об отступлении латинян от православного учения в догмате,²⁹⁸⁹ однако же на первых порах совершенно не упоминал о нем, вместо же того выступил с опресноками, относительно которых он, как первый выдвинувший их на полемическую арену, мог увлекаться, но едва ли имел утрированное представление об их важности. Если бы даже он склонен был к утрированию, то общецерковное настроение, господствовавшее в то время в Восточной церкви, убеждение представителей ее в малозначимости того предмета должны были бы подействовать на него отрезвляющим образом. До Керуллария, по собственному его признанию,²⁹⁹⁰ дошли слухи, что патриархи Александрийский и Иерусалимский не только принимают латинян, вкушающих опресноки, но и сами совершают божественную службу на опресноках; слухи, разумеется, были ложны, но самая их возможность доказывает, что вопрос о веществе для евхаристийного хлеба не приобрел в умах тогдашних иерархов капитальной важности и было бы странно со стороны Керуллария вооружаться анафемой против отступления, считающегося в Церкви безразличным, если только он не имел цля того других, более существенных мотивов.

Для правильности суждения здесь необходимо констатировать тот вывод относительно Керуллария, получаемый из знакомства с его письмами и его поведением, что он был далек от мысли придавать опреснокам решающее значение в вопросе об отношениях между Церквами. По поводу вышеуказанного письма Доминика Градского к Петру Антиохийскому, Петр Антиохийский написал не позже апреля 1054 г. послание-трактат к Доминику.²⁹⁹¹

Это свое послание, проникнутое примирительным духом и свободным взглядом на обрядовые разности, патриарх Антиохийский через антиохийского дуку Романа Склира препроводил в копии к Михаилу Керулларию.

Понятно, как должен был бы отнестись к нему Керулларий в том случае, если бы он придавал большое значение опреснокам. Он должен был бы разубедить Антиохийского патриарха, показать ему, что он ошибается, считая опресноки такой маловажной вещью, что в действительности латиняне погрешили против правой веры, изгнав из евхаристийной практики квасной хлеб. Но этого Керулларий не делает. Он действительно старается убедить патриарха Петра, что латиняне веруют не право, но достигает этого иным путем, разъясняя, что не опресноками только отличаются латиняне от греков, что они разногласят и во многих других пунктах, в том числе и в догмате об исхождении Св. Духа.²⁹⁹² Этим самым Керулларий как бы желал сказать, что вопрос об опресноках сам по себе еще не важен, из-за него еще не следовало бы налагать отлучение на латинян, между тем в 1053 г. вопрос был поднят и из-за него начато в Византии преследование против латинян. Обстоятельство решительно непонятное и по законам здравого смысла необъяснимое, если не предположить, что в основе скрывались другие мотивы, а вопрос об опресноках был ширмой, прикрывавшей эти мотивы. Помимо таких мотивов это обстоятельство возможно было бы объяснить лишь одним способом, а именно, что в течении года у Керуллария произошел переворот в мыслях: в конце 1053 г. он считал опресноки чрезвычайно важным отступлением, даже уклонением от веры, а в конце 1054 г. (когда написано письмо к Петру Антиохийскому) изменил взгляд и стал смотреть на них так же, как смотрел Петр. Но такой способ объяснения оказывается несостоятельным. Керулларий принадлежал к разряду тех людей, у которых слово и дело не расходятся между собой и которые, придя к известному убеждению, поступают согласно с убеждением. Если предположить, что Керулларий в 1053 г. восставал против латинян и преследовал их за опресноки потому, что опресноки сами по себе в его глазах были важным предметом, заслуживавшим преследования, то вместе с тем необходимо допустить, что и в предшествующие десять лет своего патриаршествования (с 1043 г.) он точно так же относился к латинянам; если же относился иначе, то потому, что не знал о существовании у них обычая опресноков. Но обе посылки неверны: Керулларий до 1053 г. и знал об опресноках, и в то же время не вооружался против них. Что Керулларий знал о них, свидетельствует он сам в письме к Петру Антиохийскому,²⁹⁹³ где говорит, что Аргир во время своего пребывания в Константинополе часто беседовал с ним в духе латинян об опресноках и вследствие того раза три-четыре был не допущен к причащению, что было вполне законно и необходимо в том случае, если Аргир признавал правильность только Евхаристии, совершенной на опресноках, и требовал, чтобы и в греческом храме его причащали опресноками. Аргир проживал в Константинополе с 1045 г. по 1051 г., следовательно, к этому времени относятся его беседы с Керулларием об опресноках, и Керулларий, по меньшей мере года за два до открытого выступления против латинян, имел сведения об опресноках и был знаком с аргументами «за» и «против». Что Керулларий до конца 1053 г. не преследовал латинян за опресноки, об этом свидетельствует отсутствие всяких указаний в этом смысле, между тем таковые несомненно остались бы, если бы факт существовал, потому что в интересах латинян, в частности папских легатов, было выяснить все, что только можно было с их точки зрения поставить в вину Керулларию. При этом необходимо надлежащим образом оценить одно место в хронике Скилицы, на котором может быть основан противоположный вывод. Вот оно: «Патриарх Михаил после своего рукоположения (άμα τώ χειροτονηθήναι, т. е. в 1043 г.) исключил римского папу из диптихов, возведя на него обвинение в опресноках, как причину удаления из диптихов. В этом ему содействовал патриарх Антиохийский Петр, архиепископ Болгарии Лев и вся знатнейшая часть Церкви. Придя же в столкновение с тогдашним игуменом Студийского монастыря Михаилом, по прозванию Мерментул, выбросил из синодика, читаемого в церквах, св. Феодора Студита. Мерментул не перенес этого, пришел к царю и сообщил ему о происшедшем. И вот по царскому повелению был прочитан синодик в неделю Самарянины, все остальное прочитано было по обычаю, а имя великого Феодора патриарх, встав, произнес громким и раздельным голосом. Таким образом укрощено было возникшее по этому поводу волнение монахов Мерментула».²⁹⁹⁴ В этом месте поставлены в связь два сообщения: а) о столкновении Керуллария с Римом и б) о его столкновении со Студийским монастырем. Последнее столкновение в сообщении Скилицы имеет загадочный характер. Из того, что в хронике оно поставлено в тесную связь с первым столкновением, можно догадываться, что оно произошло в 1053–1054 гг. О поводах к столкновению историк ничего не говорит, но сопоставляя одно замечание Петра Антиохийского²⁹⁹⁵ с неизданным трактатом Никиты Стифата,²⁹⁹⁶ можно прийти к заключению, что столкновение произошло из-за поясов, которые стали носить диаконы – монахи Студийского монастыря и которые, несмотря на все старания патриарха, не могли быть выведены из употребления. Что касается сообщения Скилицы о столкновении с Римом, то в нем истина перемешана с ложью. Верно то, что имя папы было выброшено из диптихов Константинопольской церкви, что Керулларий первый выступил против латинян с обвинением по поводу опресноков и что помощником Константинопольского патриарха был Лев Охридский, но затем остальные частности (о Петре Антиохийском, особенно же о времени исключения папы из диптихов и побуждении к тому) явно выдуманы: Петр Антиохийский потому уже не мог участвовать во враждебном столкновении Константинополя с Римом по вопросу об опресноках, что он держался на этот предмет взгляда, исключавшего возможность вражды, а главное, что до 1054 г. не начиналось переписки, не завязывалось сношений по этому предмету у Петра с Керулларием, следовательно, не могло произойти никакого соглашения насчет общих действий в борьбе с Римом. Несообразность же той частности, что Петр содействовал Константинопольскому патриарху с момента рукоположения последнего, достаточно уже разоблачается тем обстоятельством, что Петр вступил на Антиохийский престол лишь в 1052 г.²⁹⁹⁷ Исключение папы из диптихов сделано не Керулларием и не в 1043 г., но гораздо раньше, когда еще не было возбуждаемо вопроса об опресноках. Если бы это было сделано Керулларием или, по крайней мере, его предшественником, на его памяти, то естественно было бы Керулларию или питомцу Константинопольской патриаршей школы, Петру Антиохийскому, иметь на этот счет достоверные сведения. Между тем как тот, так и другой имеют крайне смутное представление о деле. В своем письме к Петру Антиохийскому, отправленном не ранее последних чисел июля 1054 г., после окончательного разрыва, Керулларий писал: «До наших ушей дошел слух, что твое совершенство (τελειώτης), а также патриархи Александрийский и Иерусалимский, возносите в священных диптихах римского папу. Не думаю, чтобы возможно было допустить такую несообразность, особенно с твоей стороны; ибо ты знаешь, что со времени святого Шестого Вселенского собора возношение папы исключено из священных диптихов в наших святых церквах за то, что тогдашний папа римский Вигилий не прибыл на этот собор и не анафематствовал как написанного Феодоритом против правой веры и двенадцати глав св. Кирилла, так и послания Ивы; с тех пор и доныне папа отсечен от нашей святейшей кафолической Церкви. Поэтому-то мне и показалось это невероятным не столько в рассуждении тех двух патриархов, сколько ввиду твоей учености и замечательного благоразумия».²⁹⁹⁸ По поводу этих слов Петр Антиохийский писал Керулларию следующее́. «Содержание твоего почтенного письма повергло меня в стыд, и поверь – более за тебя, именно если ты такие же письма, как к нам, написал и к другим блаженнейшим патриархам, неосновательно и без полного знания, следуя пустой молве, представил не бывшее бывшим. Если твоя святая Церковь не возносит папу, то каким образом мог бы возносить его я, питомец и ревнитель этой Церкви, более чем кто другой всегда прославляющий и возвеличивающий ее преимущества (πρεσβεία) словом и делом? А что сказано относительно Вигилия, то это не рекомендует тщательности твое доброчестного хартофилакса, который хотя и искусен, как мы слышали, в риторической науке, однако же в делах церковных оказывается новичком, не приобретшим надлежащей опытности». Исправив затем допущенные Керулларием церковно-исторические ошибки, т. е. сказав, что папа Вигилий жил во время Пятого, а не Шестого Вселенского собора, что он по причине вражды с патриархом Миной был лишен церковного возношения, но лишь временно, во время же Шестого Вселенского собора папой был Агафон, к которому, как свидетельствуют акты, читаемые обыкновенно в неделю по Воздвижении Честного Креста, собор отнесся с честью, патриарх Петр продолжает: «Я сам могу быть неоспоримым свидетелем, а со мной многие из знатных лиц Церкви, что при покойном (τφ μακαρίτη) патриархе Антиохийском кир Иоанне папа римский Иоанн возносим был в священных диптихах, – это я сам слышал. А когда я сорок пять лет тому назад прибыл в Константинополь, тогда я слышал, как покойный патриарх кир Сергий во время божественного тайнодействия возносил того же папу вместе с другими патриархами. Каким образом и по какой причине исключено впоследствии его возношение, я не знаю».²⁹⁹⁹ Таким образом ни Керулларий, ни Петр не имеют точных сведений о времени и причинах исключения римского папы из диптихов, – сведения Керуллария не только не точны, но извращены исторически, Петра – ближе к истине. Петр по собственному опыту знает, что при патриархе Сергии имя папы Иоанна возносилось в Константинополе и в Антиохии, и так как из двух пап, носивших при Сергии это имя, Иоанн XVIII, занимавший папский престол до 1008 г., ближе подходит к вычислению (1054 – 45 ­­ 1009), чем папа Иоанн XVII, сидевший на престоле с мая до декабря 1003 г., то очевидно первого и нужно понимать под папой, имя которого возносилось за литургией, и время возношения относить приблизительно к 1008 г. Петр знает, что лишь впоследствии, после 1008 г., имя папы выброшено из диптихов, но достоверно не знает, когда и почему. Мы можем догадываться, что это произошло или при патриархе Сергии (999–1019) вследствие сделанного папой Бенедиктом VIII (1012– 1024) распоряжения, чтобы во время литургии был пет Символ веры с прибавкой Filioque, или при патриархе Евстафии (1019–1025) в связи с неудавшейся в 1024 г. попыткой склонить папу Иоанна XIX (1024–1032) к признанию за Константинопольским патриархом титула «вселенский». Результат тот, что сведение, занесенное Скилицей в хронику о столкновении Керуллария с Римом, произошедшем будто бы тотчас после вступления его на патриарший престол, возникшем из-за опресноков и выразившемся исключением имени папы из церковных диптихов, неверно: оно заимствовано Скилицей из какого-то до нас недошедшего и крайне ненадежного источника, проникнутого нерасположенностью к Константинопольским патриархам. Даже такой малосмыслящий компилятор, как Кедрин, понял цену этого источника и в своей компиляции рассмотренное место Скилицы опустил. Какие же были побуждения для неожиданного со стороны Керуллария шага, его нападения на латинян – административного и литературного? Мало данных для ответа на этот вопрос, но и тех немногих указаний, какие находятся в нашем распоряжении, достаточно, чтобы убедиться, что столкновение при Керулларии было аналогично со столкновением при Фотии. Точно так же вопрос о разностях между Церквами был только легальным оружием, примененным в минуту опасности, сначала – недостаточно острым, но обостренным после того, как опасность увеличилась. Точно так же в основе лежало соперничество между Римским и Константинопольским престолами за власть и за границы епархий. Разница между столкновением при Фотии и Керулларии лишь та, что в одном случае притязание Римской церкви на подчинение себе Константинопольской вызвало последнюю к самозащите и потом это притязание восполнено было вопросом о епархиях, во втором же случае территориальный вопрос выступил сначала и, вызвав со стороны Константинопольской кафедры протест, под видом нападения на опресноки, был затем осложнен вообще борьбой за власть; в первом случае византийское правительство было союзником Византийской церкви против папских притязаний, в последнем оно принесло преимущества своей Церкви в жертву политическим расчетам и папству. При Фотии дело остановилось лишь на недоразумениях, не дойдя до катастрофы, при Керулларии оно окончилось разрывом, потому что без малого два столетия, протекших от Фотия до Керуллария, не остались без влияния на всестороннем прояснении в сознании Востока и Запада противоположности между ними национальной, политической и церковной, внутреннее же отчуждение – результат противоположности – нашло себе внешнее выражение в формальном разделении Церквей.

6 век и начало XI были неблагоприятным временем для папства. Принцип, воплотившийся в папстве, нашел себе соперников и конкурентовНациональность, которая оказалась сильнее Карловой монархии, не осталась без воздействия и на ее наследницу, монархию папскую; в противовес ее идеалу, начертанному в лже-Исидоровых декреталиях, вырабатывается идеал папства национального; на Реймском соборе 991 г. выставляются здравые аргументы против лже-Исидоровых декреталий, высказывается мысль о назначении местного папы и отделении провинциальных Церквей от Римского престола. Впоследствии к французам присоединились испанцы, желавшие иметь собственного папу для Испании. Папство благополучно одолело этого соперника, грозившего подорвать принцип в его корне. Завершением его торжества было вступление на папский престол Сильвестра II (999), того самого Герберта, который был противником папской власти и разделял мысли, высказанные на Реймском соборе его другом Арнульфом, архиепископом Орлеанским. Опаснее был для папства и несравненно более хлопот ему наделал конкурент в лице германских императоров, которые, считая себя непосредственными наследниками Карла Великого, стремились к власти не только над государством, но и над Церковью, завладели некоторыми прерогативами, присвоенными папством, и получили в свои руки право распоряжаться папским престолом. В промежутки, когда на время ослабевала сила германских императоров, это право захватывали римские магнаты, Кресцентии и другие. Под давлением этих враждебных сил папство пало материально и нравственно: папские владения, патримонии папского престола были отняты отчасти германскими императорами, отчасти римскими и соседними с Римом магнатами. Римская кафедра была доведена до состояния крайней скудости, папская казна была истощена, на папском престоле сидели личности, за немногими исключениями, ничтожные, были папы, поражавшие нравственной разнузданностью, вступавшие на престол с помощью насилия и подкупа. Церковь в своих членах соответствовала главе: клир, ко всеобщему соблазну, предан был распутству, беззаветно царила симония, все церковные места покупались за деньги. При таком состоянии, материальном и нравственном, была немыслима борьба с противниками, папство физически и морально лишено было средств для того, чтобы подняться из своего унижения.

В первой половине XI в. обнаруживается стремление к возрождению папства: центром движения делается монастырь Клюни; борцы выходят из рядов монашества, с которым папство заключает тесный союз, к разряду их деятелей принадлежат и лучшими выразителями этого реформаЦионного направления могут служить Петр Дамиани, а еще более Гильдебранд. Партия, державшаяся этого направления, была проникнута идеей папской теократии и окончательной целью имела не только освобождение папства от влияния светской власти, но и подчинение государства Церкви. План действий был начертан умно и выполнение его отличалось последовательностью и постепенностью. Девизом поставлено было Правило, что цель оправдывает средства, и Гильдебранд в этом отношении был достойным учеником папы Григория VI, который, задавшись благой целью принести пользу Церкви, не остановился для этого перед дурным средством и купил себе за деньги папское достоинство. Партия для достижения цели решилась на первых порах пользоваться тем средством, которое, по ее убеждению, представляло собой нарушение прав божественных и человеческих, именно – властным положением светской власти относительно Церкви. Расчет заключался в том, чтобы, пользуясь приобретенным германскими императорами правом избирать пап, возводить с помощью самих же императоров на папский престол достойных лиц, которые были бы проникнуты преобразовательными планами, разделяли бы стремления партии преобразователей, а главное – служили бы для нее послушным орудием. С помощью таких пап предположено было дать папству окрепнуть физически и нравственно, т. е. возвратить папству отнятые владения, патримонии Римской кафедры, по возможности увеличить их новыми приобретениями, очистить Церковь от безнравственности, утвердив на строгих основаниях безженство клира и изгнав из нее симонию. По достижении этой первоначальной цели, имелось в виду сделать дальнейший шаг: с помощью полученных средств, духовенства, возвышенного в народном уважении и преданного папе, тех денег, какие поступят в папскую казну из светских владений папы, тех вассалов, которые будут находиться в этих владениях, увеличивая и усиливая эти средства, смотря по времени и обстоятельствам, еще новыми средствами, приступить к освобождению Церкви от влияния светской власти, вырвать из рук императоров и светских князей право избрания пап и других лиц на церковные должности. Когда и эта вторая цель будет достигнута, окончена будет эмансипация папства и вообще Церкви, тогда приступить к осуществлению третьей и последней задачи: к подчинению государства Церкви, к утверждению за папами права распоряжаться престолами царей и князей в той мере, в какой прежде последние распоряжались папской и епископскими кафедрами, пользоваться не меньшим влиянием в делах светских, чем прежде люди светские пользовались в делах церковных. Мало-помалу, благодаря благоприятно сложившимся обстоятельствами талантливым деятелям папства, задачи были осуществлены. Осуществление их было начато со вступлением на папский престол Льва IX (1048– 1054).

В лице Льва IX вступил на престол папа, как нельзя более пригодный для партии. Это был человек строгих нравов, благочестивый, преданный Церкви и готовый на жертвы ради блага Церкви; вместе с тем это был человек мягкий, податливый, которым легко было руководить, и он с первых же шагов своего нового поприща подпадает влиянию реформаторов и во все время поступает по их указаниям. Он вступает в тесный союз с монашеством, покровительствует ему (что доказывается массой данных им разным монастырям привилегий), в свою очередь пользуется поддержкой монахов, окружает себя такими личностями, как Гильдебранд, Гумберт, Фридрих, всю жизнь посвящает реформе, направленной к возвышению Церкви в материальном и нравственном отношениях. При вступлении его на престол папская казна находилась в запустении; по словам биографа папы Зиберта,³⁰⁰⁰ в ней не было ни гроша, так что папе и его приближенным приходилось продавать одежду, чтобы выручить средства к пропитанию. Это тоже свидетельствует об отсутствии или по меньшей мере крайнем оскудении патримоний – главного источника доходов. Об этом же свидетельствует и тот факт, что Льву, по вступлении на престол, дозволено было императором Генрихом III, хорошо знавшим ресурсы папского престола, удержать ради кормления епархию Туль, которую Брюнон занимал прежде, чем превратился в Льва IX, подобно тому как дозволено было в этих же видах и предшествующим папам оставить за собой по вступлении на престол – Клименту II епархию Бамбергскую, Дамасу II – Бриксенскую. До каких размеров дошла распущенность и симония среди латинского духовенства ко времени вступления на престол Льва IX, можно судить по тому, что, по заявлению Беренгара,³⁰⁰¹ не было города, где бы епископ получил кафедру по церковным правилам, а против решительных мер Льва IX в духе реформы приводилось возражение, что если лишать должности всех, которые незаконно ее получили, или ведут жизнь, несогласную с канонами, то все без исключения римские церкви останутся без священников и некому будет служить обедни.³⁰⁰² Папа Лев IX собирал соборы и в Риме, и в других местах во время своих путешествий во Францию, Германию и Венгрию по церковным и политическим делам, вооружался на них против симонии и безнравственности духовенства, постановлял строгие правила и применял их к тем из духовных лиц, которые были виновны в этих преступлениях. Наряду с заботами об очищении Церкви от симонии и безнравственности, папа много заботился о патримониях, и недаром Гильдебранд, возведенный в сан субдиакона, был назначен им заведующим имуществами Римской церкви.³⁰⁰³ Самое важное в этом отношении приобретение был Беневент, передача которого папе произошла, как полагают, не без согласия Генриха III, была условлена с начала папствования Льва IX,³⁰⁰⁴ но завершена в 1051 г. Местный хронист рассказывает, что весной 1051 г. беневентинцы отправили посольство и предложили папе прийти в их город. Лев IX послал сначала кардинала-епископа Гумберта и патриарха Доминика Градского, чтобы они разузнали о положении дел. Все произошло по желанию; жители присягнули обоим епископам, как уполномоченным папы, после чего епископы возвратились в апреле в Рим, в сопровождении 20-и знатных беневентинцев, которые явились в качестве заложников от города. Затем папа отправился летом в монастырь Монтекассино, а оттуда в Беневент и въехал в город 5 июля 1051 г., пробыл в городе целый месяц и лишь августа отправился в Салерно.³⁰⁰⁵ Замечательно, что именно с 1051 г. папа обнаруживает усиленную деятельность на предмет увеличения и приведения в порядок владений Римского престола. Это отмечает и его биограф,³⁰⁰⁶ об этом же свидетельствуют и другие данные; от июня 1051 г. до середины апреля 1052 г. нет ни одной папской буллы, которая была бы издана в Риме; обыкновенно Лев IX собирал ко времени Пасхи соборы, но в 1052 г. пасхальных соборов собираемо не было. Все это показывает, что папа озабочен был другими делами, отвлекавшими его от обычных занятий и препятствовавшими ему оставаться в Риме. Дела эти – финансового свойства. Заботы об устройстве финансовой части отражаются и на буллах, изданных в это время. Так, в одной булле, место издания которой не обозначено, но которая помечена 18 марта 1052 г., папа утверждает права на одно недвижимое имущество за монастырем Помпозой, но при этом выговаривает условие, чтобы монастырь платил ежегодно известный взнос в пользу Римской церкви.³⁰⁰⁷

О каких же владениях Римского престола хлопотал папа? Прежде всего внимание его привлекали те, которые лежали по соседству к Риму и были в предшествующее время отняты разбойниками. Под разбойниками, грабившими владения св. Петра, с которыми, по словам биографа,³⁰⁰⁸ вел упорную борьбу Лев IX, можно иметь в виду не только тех, которые в данный момент делали нападения на патримонии, но и тех, которые неправильно владели этими патримониями, разбойнически захватив их в прежнее время. Естественно также было Льву IX или тем из его приближенных, которые ближе стояли к этому делу, вспомнить о патримониях в Апулии, Калабрии и Сицилии, с давних пор составлявших предмет папских забот, которые во время Седьмого Вселенского собора и при патриархе ФотиИ не удалось возвратить Римской кафедре. Апулия и Калабрия de jure принадлежали тогда византийскому государству, но de facto власть византийских императоров была оспариваема норманнскими авантюристами. Под ударами последних, византийская власть значительно уже была поколеблена после неудач, постигших греков со времени италийского дуки Михаила Докиана (с 1041 г.); норманнские графы разделили между собой значительную часть Апулии и проникли в Калабрию, где основали Стридулу (1044), как операционный пункт дальнейших действий. Многое захваченное норманнами было возвращено трудами Маниака (Трани, Джиовенато, Монополи, Матерра) и Иоанна-Рафаила (Стира, Лечче, Гарганская крепость). В 1051 г. с беневентекими владениями папы соседствовали с одной стороны греки, державшиеся во многих городах, начиная с пограничного укрепления Троги, с другой – норманны, осевшие в укрепленных пунктах, начиная с пограничного города Мельф, который первый из греческих городов сделался жертвой их хищничества. В Сицилии приобретения, сделанные Маниаком, были совершенно потеряны, греческий гарнизон должен был очистить даже Мессину, и сарацины, владевшие островом до Михаила Пафлагона, опять им овладели. Однако же греки не отказывались от надежды восстановить свою власть в Сицилии и италийский дука Аргир, назначенный на должность в 1051 г., носил титул дуки Апулии, Калабрии и Сицилии. Помимо старых традиций, доказывавших принадлежность Сицилии византийскому государству, расчеты греков на обладание островом могли поддерживаться непрекращавшимися смутами в среде сарацинских владетелей острова и существованием на нем греческих колоний, находившихся в церковной зависимости от Константинопольского патриаршего престола и после того, как была порвана политическая зависимость от византийского императора. Папская политика, руководимая людьми, неразборчивыми в средствах для достижения цели, сразу выяснила различие своих задач в Сицилии и Италии, поняв, что вопрос о патримониях должен быть решаем по отношению к Италии в союзе с Византией, а по отношению к Сицилии в союзе с врагами Византии – сарацинами; норманнами папство на первых порах пренебрегло, во-первых, потому что утверждение их в Италии находилось еще под сомнением и никак нельзя было ожидать такого счастливого для них исхода, какой оправдала последующая история, во-вторых, еще более потому, что делая свою карьеру в Италии, норманны отличались крайней неразборчивостью, пользовались не только на счет греков, но также на счет владений местных итальянских князей, не исключая и папских владений, равно как на счет церквей и монастырей. Папа Лев IX, видевший в монашестве надежнейшую опору для реформы и покровительствовавший монастырям, должен был выступить против норманнов, которые не щадили монастырских имуществ; еще более он должен был неблаговолить к норманнам по поводу их нападений на папские владения, в частности на Беневентскую область, вновь приобретенную папским престолом. Выяснив свои задачи на счет патримоний, папство начало преследовать их по намеченному плану, в основе которого лежал союз с сарацинами и Византией. В источниках³⁰⁰⁹ читаем смутное известие, что в 1050 г. иноземные властители прислали ко Льву IX послов и обещали покорность; в том же году на соборе в Риме папа издает буллу относительно канонизации Гергарда Тульского и на ней Гумберт подписывается «siciliensis archiepiscopus».³⁰¹⁰ Этот последний факт, присвоение Гумберту титула архиепископа Сицилийского, ставят³⁰¹¹ в связь с радушным приемом, встреченным Львом IX у Салернского князя и у норманнов во время второго посещения им Нижней Италии (1050); прием-де возбудил в нем надежды на приобретение для Римской кафедры Сицилии, в церковном отношении зависевшей от Константинопольского патриарха. Но правильнее, кажется, поставить его в связь с фактом сношений с иноземными властителями, происходивших в 1050 г.; под властителями, могут быть подразумеваемы мелкие сицилийские эмиры, которые в своих внутренних раздорах и до 1050 г. искали помощи у христиан (греков), и после 1050 г. обращались за помощью к христианам (норманнам), и которые в 1050 г. могли начать переговоры с папой Львом IX и обещать ему ничего в глазах сарацин не значившую церковную власть над сицилийскими христианами. Но если какие-нибудь расчеты соединялись с титулом, присвоенным Гумберту, то скоро обнаружилась их эфемерность; сам по себе титул был пустой звук, не приносивший никаких выгод; для приобретения выгод необходимо было, чтобы в Сицилии, на месте сарацинских эмиратов, утвердилась власть покорных папе христиан, – между тем этот титул мог повредить Риму в его сношениях с Византией, потому что так ли, или иначе, это было вызовом Византии, присвоением без ведома византийского императора прав, принадлежавших (хотя, по мнению Рима, незаконно) Константинопольской кафедре. И вот этот титул был оставлен, Гумберт возведен в кардиналы, сделан епископом Сильвы Кандиды, и нет ни малейшего намека, чтобы титул Сицилийского архиепископа присвоен был кому-нибудь другому. В первый раз в новом своем звании Гумберт выступает во время вышеупомянутого посольства его в Беневент в апреле 1051 г. Самый факт отказа от притязаний на Сицилию в форме, способной оскорбить Византию, должен уже говорить за то, что при папском дворе были возбуждены надежды на Византию и на выгоды, какие Римский престол может извлечь из сношений с ней. Надежды были небезосновательны. За месяц перед тем, как Гумберт выступил в звании кардинала-епископа Сильвы Кандиды, именно в марте г., прибыл в Бари новый сицилийский дука Аргир, от которого папа имел основание ожидать больших услуг.

Аргир Мелит принадлежал к барийской знати, он был сыном того Мела, который при Василии Болгаробойце, в союзе с норманнами, поднял оружие против Византии, потерпел неудачу, бежал ко двору германского императора и там умер в 1019 г. Когда предприятие Мела не удалось, враждебная ему партия в Бари захватила его женуМаралиду с сыном Аргиром и препроводила обоих в Константинополь, к императору.³⁰¹² Это было около 1020 г. Затем в течение двадцати лет об Аргире ничего не знаем. В том самом году, когда в Византии был составлен заговор Керуллария, своевременно раскрытый благодаря доносу неизвестных личностей из партии заговорщиков, в 1040 г.. и именно в мае, Аргир оказывается в Бари и действует против барийских заговорщиков.³⁰¹³ Было бы слишком смело устанавливать связь между заговором в Константинополе и в Бари, равно как между обнаружением константинопольского заговора и освобождением Аргира, содержавшегося в Византии под надзором правительства; необходимо однако же констатировать факт, что впоследствии между Керулларием и Аргиром существовали враждебные отношения. С 1040 г. Аргир играет влиятельную роль в Бари. Как велико было его влияние, видно уже из того, что в феврале 1042 г. норманны избрали его своим вождем, а в августе того же года Мономах, угрожаемый Маниаком, употребил все старания, чтобы привлечь Аргира на свою сторону, в чем и преуспел. В 1045 г. или в нач. 1046 г. Аргир был вызван в Византию для совещания о делах Италии, византийский адмирал Хаге посадил его и его свиту на корабль и отвез в столицу. Совещание продолжалось довольно долго; не менее пяти лет прошло прежде, чем был выработан, по указаниям Аргира, план действий в Италии и сам Аргир был послан привести его в исполнение. Такое замедление очень просто объясняется тем, что предложения Аргира шли вразрез с мнениями господствовавшей тогда партии, Во главе которой стоял первый министр Лихуд и в рядах которой находился тогдашний патриарх Михаил Керулларий. Что Аргир расходился во мнениях с этими двумя выдающимися деятелями времени Мономаха, мы имеем довольно ясные указания: разногласие его с Лихудом обнаружилось во время осады Константинополя Львом Торником в 1047 г., когда Лихуд и Аргир подавали противоположные советы и первый взял перевес над последним (что ясно свидетельствует о силе партии Лихуда). Правда, разногласие возникло тогда по частному вопросу и касалось обороны города, но что между ними существовал антагонизм по коренным вопросам политики, доказывается тем обстоятельством, что Аргир вступает в отправление обязанностей италийского дуки лишь с того момента, как влияние Лихуда начинает падать. В должности дуки Аргир оставался все время, пока Лихуд находился в удалении от дел, а как только Лихуд опять занял пост первого министра, Аргиру была дана отставка (1058). Об антагонизме между Керулларием и Аргиром указания не менее ясны. В 1054 г. Керулларий писал Петру Антиохийскому, что по достоверным сведениям, какие он имеет, Аргир никогда не забывал ни своей веры, ни своего двуличия, всегда держался взглядов, враждебных государству, во время пребывания своего в Константинополе говорил ему, патриарху, совершенно то же, что потом изложил папа в своем письме, в особенности насчет опресноков, за приверженность к которым и был три-четыре раза отлучаем от общения в таинстве Евхаристии.³⁰¹⁴ В данном случае для нас не имеет большой важности, поступал ли Аргир прямодушно, или кривил совестью, желал ли он добра Византии, или под личиной благожелания преследовал своекорыстные цели, важно то, что Керулларий называет его намерения враждебными византийскому государству, следовательно, Керулларий не разделял его взглядов, считая их противными государственной пользе. Еще важна для выяснения сущности взглядов Аргира та черта, что он держался обрядов Римской церкви, был единомыслен с папой и, весьма естественно, защищал интересы Римского престола. В 1051 г. Аргир был возведен в чин магистра, сделан италийским дукой и в марте прибыл в Бари, к месту своего назначения, снабженный деньгами и инструкциями.

Назначение Аргира с первого взгляда может указывать на переворот в правящих сферах, на смещение Лихуда с должности первого магистра и замену его другим. Но принимая во внимание с одной стороны свидетельство историка,³⁰¹⁵ что решительное изменение политики Мономаха произошло в последние два года его царствования (1053–1054), с другой – что выполнение самой щекотливой части данной Аргиру инструкции, начало сношений его с папой, может быть приурочено не ранее как к 1052–1053 гг., именно ко времени, предшествовавшему столкновению папы с норманнами при Чивителле, мы можем сделать вывод, что назначение Аргира на должность дуки было только признаком ослабления влияния Лихуда, но не окончательного удаления его от управления. С 1051 г. партия Иоанна Логофета, к которой принадлежал Аргир, уже стала подрывать силу Лихуда, но окончательно она восторжествовала лишь в 1052 г.; в конце 1052 или в начале 1053 г. Лихуд был отстранен, а Иоанн Логофет занял место первого министра.

Какова же была правительственная программа новой партии, вступившей во власть? Программа была незамысловата. Точкой отправления для нее служил турецкий вопрос, которому суждено было сыграть роль в деле церковного разделения не меньшую, чем он сыграл в позднейших попытках соединения. Турки делали быстрые успехи на Востоке, отторгали один за другим города и области, принадлежавшие Византийской империи. Партия Иоанна Логофета написала на своем знамени девиз – борьбу с турками во что бы то ни стало, принесение этой борьбе в жертву всех других интересов государства; партия Лихуда соглашалась с необходимостью борьбы, но не хотела жертвовать интересами народа и честью государства. С 1053 г. опасность со стороны турок усилилась, сам турецкий султан Тогрул-бег двинулся во главе своей орды на Империю; наступил кризис, когда спасения можно было ожидать только от теории Иоанна Логофета. Теория эта восторжествовала, Лихуд сошел со сцены. Средств для борьбы с турками партия Иоанна Логофета искала внутри Империи и вне ее, как в одном, так и в другом случае она ни перед чем не задумывалась. Поиски внутри Империи были направлены к тому, чтобы добыть как можно более денег и через это получить в руки важнейший нерв, необходимый во всех предприятиях, а тем более в военных. Погоня за деньгами, не разбирая средств, отразилась нарушением имущественных прав частных лиц и Церкви, начались секвестры и до секуляризации Не дошло лишь потому, что этому помешала смерть Мономаха. Поиски в иностранных государствах имели целью приобретение союзников, заключение дружественных договоров, с помощью которых можно было или увеличить военные силы, необходимые для борьбы с турками, или обезопасить окраины от внешних нападений, и таким образом получить возможность не разбрасываться по сторонам, но сосредоточиться на одном пункте – борьбе с турками в Азии. Разными щекотливостями, вроде национальной гордости, государственной чести, решено было пренебречь, сделать всевозможные уступки, только бы цель была достигнута. Какой тон усвоен был при этом византийским правительством, лучше всего показывает переписка с египетским халифом, о характере которой сообщает Пселл, несший обязанности протоасикрита и составлявший письма от имени царя. Мономах, следуя, понятно, указаниям своих советников, требовал, чтобы письма были написаны тоном покорным, смиренным, и когда Пселл из чувства патриотизма, как он сам говорит, а может быть из политической тенденции, как можно догадываться, зная о принадлежности его к партии Лихуда, хотел сгладить приниженность, просвечивавшую в письмах, тогда Мономах начинал сам диктовать, не полагаясь на протоасикрита.³⁰¹⁶ Здесь речь идет не о тех переговорах, которые были ведены до 1048 г. по предмету окончания построек Иерусалимского храма, но о тех,³⁰¹⁷ в связи с которыми находилась присылка из Египта в подарок Мономаху слона, возбудившего всеобщее удивление необычайной величиной, и жирафа, и которые, судя по месту, какое занимает факт присылки слона и жирафа у историков,³⁰¹⁸ происходили в 1052–1053 гг. Искательностью проникнуты были и сношения византийского двора с Генрихом Ш Германским. Византийское правительство, зная, что у Генриха III огромным,влиянием пользуется Адальберт, архиепископ Гамбургский, старалось подкупить последнего лестью и тем склонить его поддержать предложение византийских послов. Послы принесли германскому императору подарки и поздравляли его со счастьем иметь такого мудрого и опытного советника, как архиепископ Адальберт.³⁰¹⁹ Это посольство было отправлено никак не ранее 1052 или даже 1053 г., потому что ответ германского императора не мог замедлить на долгое время, между тем, когда прибыл в Константинополь Оттон, епископ Навары, с письмом к Мономаху, в котором Генрих заявлял о своей прирожденной связи с византийским императорским домом, в силу происхождения от греческой принцессы Феофано, супруги Оттона, тогда на византийском престоле сидел уже не Мономах, но Феодора (1055 г.), которая на другой год по прибытии из Германии посла (1056 г.) отпустила его обратно, присоединив к нему и собственных послов к Генриху с просьбой о мире.³⁰²⁰ Не излишне при этом отметить, что до самой смерти Мономаха в Константинополе не было получено удовлетворительного ответа на посольство к германскому императору и заправителям византийской политики естественно было искать способы, чтобы подействовать на германский двор. Византийское правительство не прочь было и норманнов превратить из врагов в союзников. Аргиру даны были деньги с тем, чтобы он нанял норманнов, действовавших в Италии против греков, на службу византийскому императору и направил их морем на Восток для борьбы с турками; если же они, несмотря на свою жадность, не сдадутся на эту приманку, то употребить деньги на снаряжение войска и иные способы борьбы с норманнами. Расчет казался Византии весьма умным, потому что сразу достигалось две цели: приобреталось наемное войско для борьбы с турками и итальянские владения Византии освобождались от опасных врагов. Но византийцы много понадеялись на простоватость норманнов и на их страсть к золоту. Как ни бесхитростны были норманны, сравнительно с лукавыми греками, но на это хватило у них соображения, чтобы понять смысл предложения и оценить выгоду его для одних лишь греков. Поэтому они хотя и с сожалением, однако же отказались от византийского золота и объявили Аргиру, что оставят Апулию лишь в том случае, если их выгонят силой.³⁰²¹ Враги Аргира в Византии говорили, что полученные от императора деньги он истратил на собственные нужды и на сооружение себе замков.³⁰²² Но это было напрасное обвинение: деньги могли сослужить свою службу в том заговоре, который скоро потом был составлен в Апулии, стоил жизни Дрогону и многим норманнам,³⁰²³ равно как могли они пойти и на снаряжение войска, с которым Аргир неудачно пытался (в 1052 или начале 1053 г.) одолеть норманнов и был разбит ими при Сипонте.³⁰²⁴ Искало византийское правительство союза и у римского папы. Союз с папой важен был в двух отношениях: во-первых, ввиду совместных действий против норманнов, во-вторых, для успешного заключения мира с Генрихом Германским. Норманны по причине нападения на папские владения и церковные земли были такими же врагами римского папы, как и византийского императора. Папа и император делались в этом случае естественными союзниками, никаких особенных забот для их сближения ни с той, ни с другой стороны не требовалось. Но вопрос о посредничестве папы для заключения союза между германским и византийским двором привходил как элемент сверхдолжный, по отношению к которому папа приглашался на услугу Византии и мог требовать себе за это награды. На этом именно пункте и встретились политические интересы Византии с церковными интересами Рима: с одной стороны – надежды на союз с Западной Европой, с другой – надежды на возвращение патримоний Римскому престолу в Апулии, Калабрии и, может быть, Сицилии. Партия Иоанна Логофета, впоследствии не задумавшаяся во внутренней политике сделать нападение на Церковь, с целью увеличения финансовых ресурсов, не стеснилась и во внешней политике пожертвовать интересами Константинопольской кафедры ради приобретения политических союзников.

С самого прибытия Аргира в Бари и вступления в отправление обязанностей италийского дуки, у папы Льва IX и его приближенных, знавших о воззрениях Аргира, политических и религиозных, могли появиться надежды на выгоды, которые легко было извлечь из этого обстоятельства для Римского престола. Но, как уже замечено, пока не сошел со сцены Лихуд, решительного шага сделано не было. Первое известие о переговорах между уполномоченным византийского правительства, Аргиром, и папой Львом поставлено у Вильгельма Апулийского и у Беневентского анналиста в такой связи, из которой нельзя вывести заключения, чтобы переговоры начаты были ранее конца 1052 г., всего же вероятнее – в 1053 г. Вильгельм Апулийский рассказывает, что апулийцы стали приносить папе Льву IX жалобы на галлов, т. е. норманнов. Прислал также посольство и Аргир, сообщая верные сведения наполовину с ложными (veris commiscens fallacia nuncia mittit), просил папу прийти в Италию, освободить ее и удалить нечестивый народ, угнетающий Апулию. В то время Дрогон (норманнский граф) и Ваймар (Салернский князь) умерли: один был убит единокровными гражданами в Салерно, другой – вероломными туземцами в Монтиларо. Народ остался без правителя. Папа пришел с большим войском в сопровождении аллеманов и тевтонов. Затем идет рассказ о том, как норманны испугались, отправили послов к папе и предлагали вступить к нему в вассальные отношения. Но папа не согласился на уступки, требовал, чтобы норманны ушли вон из Италии. Тогда произошло сражение при Чивителле, и норманны, предводительствуемые графом Гумфридом, Рихардом из Аверсы, Робертом Гвискаром и другими, разбили войско папы.³⁰²⁵ Беневентский анналист говорит короче, что в 5-й год своего понтификата, в 7-й – императорствования Генриха III, папа Лев IX возвратился в сентябре месяце из Германии в Италию и в месяце июне пришел в Апулию, желая говорить с Аргиром, дукой императора Константина Мономаха (cupiens loqui cum Argiro duce imperatoris Constantini Monomachi), но норманны неожиданно напали на его воинов, умертвив из них и из наших людей 300 человек.³⁰²⁶ Итак, сношения Аргира с папой Львом происходили до сражения при Чивителле 18 июня 1053 г. Это крайний срок с одной стороны, труднее указать такой же срок с другой. Во всяком случае и этот последний не слишком отдален. Вильгельм говорит, что все происходило после того, как были убиты Дрогон и Ваймар. Первый убит 10 августа 1051 г.; второй 2 июня г.; следовательно, сношения начаты не ранее месяца июня 1052 г. Беневентский анналист еще более суживает срок, относя его ко времени после возвращения папы из Германии в месяце сентябре. Итак, сношения должны были происходить между сентябрем 1052 г. и июнем 1053 г., в промежутке девяти месяцев. Объединяя свидетельство Вильгельма со свидетельством Беневентского анналиста, мы должны вывести заключение, что сначала Аргир отправил к папе послов с какими-то сообщениями, затем папа был намерен лично объясниться с Аргиром, но был разбит норманнами (причем неясно, состоялось ли перед тем свидание или нет). Так как нельзя предполагать, чтобы, получив от Аргира важные сообщения, папа медлил личным с ним свиданием, которое, по его мнению, было необходимо, а на свидание он отправился в месяце июне, то и сношение между ними через третьих лице большей вероятностью может быть относимо к 1053 г., чем к 1052 г.

Относительно содержания переговоров Вильгельм знает только, что Аргир просил папу прибыть для освобождения Апулии от норманнов, никаких других подробностей ему неизвестно. Они неизвестны и другим западным историкам, небезынтересна однако же та частность, что посольство Аргира к папе поставлено в теснейшую связь с жалобами апулийцев на норманнов. Выясняя эту последнюю сторону дела, мы можем указать на свидетельство Малатерры о том, что вероломные апулийцы после неудачного заговора, окончившегося умерщвлением Дрогона и многих других норманнов и местью со стороны оставшихся в живых, отправили тайное посольство к папе Льву IX и приглашали его в Апулию, говоря, что страна принадлежала некогда Римскому престолу, и если папа освободит их от норманнов, то вновь получит ее под свою власть; при этом прибавляли, что норманны уже обессилены, число их невелико, и они, апулийцы, со своей стороны помогут истребить их.³⁰²⁷ Малатерра совершенно умалчивает о сношениях Аргира с папой, но так как сношения этого последнего находились в связи со сношениями апулийцев, то можно думать, что историк объединил оба факта в одном. Если так, то обещание подчинения папскому престолу Апулии, исходившее от апулийцев, должно быть распространено и на Аргира. Но тут возникает недоумение: в устах представителя Византии обещание в той форме, как оно изложено у Малатерры, идет слишком далеко, сопровождается отречением Византии от собственных прав на Апулию, равным образом и в устах апулийцев оно слишком смело, так как для того, чтобы отдать Апулию другому государю, мало было изгнать норманнов, нужно было удалить и греков. Очевидно, сведение Малатерры неточно, в основе его может лежать факт верный, но в передаче историка искаженный. Тем не менее и это сведение на один шаг приближает нас к истине. Полное разъяснение дела, может быть, дало бы нам письмо императора Мономаха к папе Льву IX, отправленное после сражения при Чивителле, но, к сожалению, это письмо до нас не сохранилось. Приходится ограничиться ссылками на содержание этого письма, сделанными в ответном письме папы Льва IX, которое привезли с собой в Константинополь папские легаты в 1054 г. Впрочем и данных, заключающихся в этом последнем, достаточно. Одна часть этих данных имеет отношение ко времени, предшествовавшему сражению при Чивителле, другая – к последующему. Здесь отметим данные первого рода. В начале письма папа говорит, что он не знает, как возблагодарить Творца и Управителя всяческих, Святую и Нераздельную Троицу, за то благо, которое дано в лице императора, наделенного таким благочестием и возбуждающего такие надежды на восстановление святой кафолической Церкви и улучшение государства. «Ты, – говорит папа, – после таких долгих и губительных разногласий первый являешься поощрителем, носителем и желанным исполнителем (monitor, portitor et exoptatus exactor) мира и согласия... Как благочестивый и превосходный сын, не забываешь мук твоей матери, считаешь нужным не пренебрегать ею, но почитать и возвратиться в ее любвеобильные объятия». О себе папа пишет, что он старается выполнить лежащие на нем, как наместнике апостольского престола, обязанности. Поэтому видя, что невежественный и чужой народе неслыханной и невероятной хищностью и более чем языческим нечестием восстает против церквей Божиих, умерщвляет христиан, а некоторых подвергает новым, ужасным мучениям, не щадит ни детей, ни стариков, ни женщин, не делает различия между священным и мирским, грабит, сожигает и разрушает святые церкви, – видя все это, много раз обличал, вразумлял, внушал благовременно и безвременно, но вследствие его окаменения и упорства во зле, даже каждодневного прибавления все большего зла, решился обратиться к человеческим средствам защиты. «Итак, собрав войско, какое позволяла краткость времени и нужда, я постановил следовать совету, полученному в разговоре с сиятельным дукой и Магистром Аргиром, твоим верноподданным (glorissi ducis et magistri Argyroi fidelissimi tui colloquium et consilium expetendum censui), не потоку чтобы я желал погибели и смерти какого-нибудь норманна или другого человека, но чтобы с помощью человеческого страха приобрести тех, которые не страшатся Божественного суда. Между тем как мы старались ;пасительным убеждением сломить их упорство и они в свою очередь 1ритворно обещали всякую покорность, вдруг они напали на нашу друкину, – впрочем, более скорбят теперь о своей победе, чем радуются». Затем папа говорит о своих надеждах на императоров Генриха и Монолаха, которые подав друг другу руки, изгонят враждебный народ, помогут поднять Церковь и государство, и заявляет, что при том печальном юстоянии Церкви, в какое она приведена наемниками, долгое время зашмавшими апостольскую кафедру, бремя, возложенное Провидением на «го слабые плечи, делается легче от одной мысли, что по ту и по другую:торону (ex utroque latere) стоят сыны (filii) столь славные благочестием \ могуществом. «Поэтому, преданнейший сын и славнейший император, – увещевает папа, – содействуй нам к восстановлению матери тво:й, святой Церкви, к возвращению ее привилегий, достоинства, чести, равно как и патримоний, лежащих в пределах твоего владения (et privilegia diguitatis atque reverentiae ejus nec non patrimonia recuperanda in tuae ditionis partibus), руководствуясь тем, что написано и сделано честнейшими предшественниками, нашими или твоими. Ты по крови, по имени и по власти – великий преемник великого Константина, будь же подражателем его преданности апостольскому престолу, и что этот удивительный муж, вслед за Христом, дал, утвердил и оградил этому престолу, ты, оправдывая этимологию своего имени (Constantinus), с твердостью (constanter) помоги опять получить, удержать и охранить (adjura гесиреrare, retinere et defendere). Это же старается сделать в своих владениях и славнейший сын наш Генрих. Все это и нам, и вам принесет большую пользу, коль скоро по милости Божией, заступничеством блаженнейших верховных апостолов и при моем, наместника их, посредничестве и старании (me qualicunque vicario eorum mediante et obtinente), заключен будет между вами обоими неразрывный союз мира и дружбы».³⁰²⁸ Письмо папы Подтверждает и восполняет свидетельства Вильгельма и Беневентского анналиста. Инициатива шла от Византии – Мономах первый явился по°Щрителем мира и согласия, это согласуется с известием о посольстве, отправленном Аргиром к папе Льву IX. Затем предположено было свидание папы с Аргиром, и этот пункт, неясный у летописца, восполняется в том смысле, что свидание состоялось и на нем Аргиром был подан совет сразиться с норманнами. Но Мономах был не только поощрителем и носителем мира, а также восполнителем, и притом желанным, по мысли папы. Это указывает на содержание переговоров, которые от имени императора вел Аргир. В каком смысле они были желанны для папского престола, указано ясно – дело шло о возвращении папскому престолу патримоний и привилегий, в пределах итальянских владений Византии, о возвращении византийского императора по отношению к этим владениям в объятия Римской церкви, или, другими словами, в передаче папе вместе с патримониями вообще иерархической власти над Италийской фемой. Что речь идет только об итальянских владениях, на это указывает ссылка на подложную донацию Константина Великого, а также нарисованная картина совокупного действования на пользу Церкви и государства, при котором поддерживать папу с одной стороны, на севере, будет император Генрих, а с другой, на юге, император Константин Мономах. Папа убеждает Мономаха содействовать восстановлению Церкви, возвращению патримоний и привилегий, не требует, но лишь просит осуществить в будущем то, что уже осуществляет император Генрих. Такая форма обращения свидетельствует, что формального договора между папой и византийским императором еще заключено не было, наподобие договора с германским императором, заключенного в 1052 г.;³⁰²⁹ все дело ограничивалось пока обещаниями, которые могли послужить основанием и для извращенного известия Малатерры, которое требует поправки в том смысле, что папе обещана была власть не политическая, но церковная, и возвращение в ведение папы не всей территории, составлявшей Апулию, якобы принадлежавшей некогда Римскому престолу, но лишь патримоний. Заключение формального договора и выполнение обещаний о возвращении патримоний и восстановлении привилегий были поставлены в связь с заключением при посредстве папы союза между германским и византийским дворами, – вот почему папа ожидает пользы от нового порядка вещей лишь после того, как состоится союз. До союза между Византией и Германией при жизни Мономаха не дошло, естественно поэтому, что и обещания, данные папе, не были осуществлены, официально не были признаны. Да если бы союз и был заключен, то еще вопрос, насколько честно византийское правительство исполнило бы свои обещания относительно папы. Пример договора с эмиром Тевина, как и вообще история с Анием, достаточно убеждают, что принципы византийской политики при Мономахе, даже тогда, когда во главе управления стоял Лихуд, более совестливый министр, чем Иоанн Логофет, не отличались честностью.

Содержание переговоров византийского двора с папой, составляя государственную тайну, было известно руководителям византийской политики из партии Иоанна; едва ли о нем знали приверженцы противной партии, в том числе и патриарх Керулларий. Но осенью 1053 г. случилось обстоятельство, давшее возможность Керулларию проникнуть в эту тайну. После сражения при Чивителле 18 июня, закончившегося поражением папы, последний был схвачен норманнами и отведен в Беневент. Проходили месяцы, а папа оставался в Беневенте (пребывал он здесь до 12 марта 1054 г.), находясь под почтительным надзором норманнских графов. Положение вещей делалось серьезно, грозила опасность, как бы норманны не воспользовались папой для своих целей и чтобы он не послужил в их руках таким же орудием для борьбы с греками, каким обещал послужить в руках греков для борьбы с норманнами. Нужны были экстренные меры, чтобы поддержать его стойкость, и Аргир, понапрасну прождав несколько месяцев окончания беневентского заточения, обратился в Византию за инструкциями. После 1 сентября 1053 г. он отправил в Византию Транийского епископа.³⁰³⁰ Аргиру всего естественнее было послать в Константинополь того, кто уже ездил от него послом к папе, чтобы без нужды не посвящать лишних людей в тайну сношений с папским двором. Но если даже устранить предположение, что Транийский епископ исправлял обязанности посла Аргира к папе Льву IX, все-таки необходимо предположить, что ему, при отъезде в Константинополь, сообщено было все, касавшееся папы и сношений с ним. Епископ Транийский оказался не сдержан на язык и в бытность в Константинополе рассказал все Керулларию, сам Керулларий в 1054 г. писал Петру Антиохийскому, что синкелл, архиепископ города Трани, бывший в столице раньше папских легатов, разоблачил перед ним всю истину насчет папы и насчет Аргира.³⁰³¹ Таким образом Керулларий узнал о сношениях правительства с папой, об обещаниях, данных папе, и об опасности, угрожающей Константинопольской кафедре. Опасность пока была невелика, патриарх знал, что правительство умеет давать обещания без намерения исполнить их. Но знал также, что в случае стеснительных обстоятельств оно может дойти до исполнения обещаний, до возвращения папе патримоний, восстановления его власти над Апулией, Калабрией и Сицилией. Успех в этом отношении мог разогреть старые притязания Римского престола на Болгарскую архиепископию, а поскольку, как показал опыт, вопрос о епархиях шел всегда рука об руку с вопросом о преимуществах Римской кафедры вообще, то нетрудно было ждать возобновления притязаний папы вообще на власть и на подчинение Востока. Уступка в малом могла окончиться большой потерей. Керулларий считал себя обязанным принять меры, чтобы отвратить опасность в самом начале и сделать невозможным исполнение данных папе обещаний. Официально ему ничего не было известно и официально он протестовать не мог. Он избрал другой, косвенный путь, и вот по возвращении епископа Транийского к месту служения всплывает наружу адресованное на его имя послание Льва Охридского. Послание пишет-иерарх той кафедры, которой вслед за Апулией и Калабрией прежде всего могла грозить опасность от папских притязаний, архиепископ Болгарии пишет к одному из иерархов той области, Апулии, над которой опасность уже висела. Первым условием действительности меры было то, чтобы послание не было положено под спуд, а как можно скорее и как можно более распространено, – и вот оно адресуется тому же лицу, епископу Транийскому, который своими разоблачениями и вызвал его появление на свет, с которым, по всей вероятности, все было наперед условлено, в бытность его в Константинополе, и взято должное обещание; даже предположение, что Иоанн Транийский привез с собой послание из Константинополя или из Охриды, через которую он мог проезжать по дороге в Диррахий, а из ДиррахиявТрани, не было бы чудовищным, потому что послание ни по объему, ни по содержанию не представляет литературной работы, которой нельзя было бы выполнить за один день. Главное содержание послания, вопрос об опресноках, – оружие довольно легкое, но при данных обстоятельствах, пока опасность была невелика, достаточное: можно было выдвинуть оружие и более тяжелое, но оно оставлено в запасе на случай более серьезной опасности. Керулларий хорошо знал (думаем – небезынтересно это было и Льву Охридскому), что спасение не в опресноках и не в квасном хлебе, но важно было показать, что правительство, отняв епархию от Константинопольской кафедры и отдав ее римскому папе, совершит смертный грех, откроет торжество латинскому обычаю над греческим, заблуждению над истиной, ложной вере над правой, а чтобы это показать, нужно было объявить опресноки отступлением от православной веры, что в послании и сделано. Словом, послание имело важность не само по себе, а по внутренней тенденции, значение его заключалось не в том, что оно трактовало об опресноках, а в том, что в основе его скрывался протест, с одной стороны, против византийского правительства и его намерений, с другой – против папства и какого бы то ни было предпочтения Римской кафедры кафедре Константинопольской, будет ли то возвращение патримоний и епархий, в ущерб наличным правам Константинопольского патриарха, или же, что еще важнее, признание за Римским престолом преимуществ власти сравнительно с Константинопольским патриаршим престолом. Чтобы протест был действительнее, патриарх написал от себя сходное по содержанию послание к Доминику Градскому и сделал административное распоряжение насчет проживавших в Константинополе азимитов.

На Западе как нельзя лучше поняли действительный смысл послания Льва Охридского и отвечали на него по существу. Когда это послание прибыло в Храни, здесь находился кардинал-епископ Гумберт, желавший, надо полагать, получить от возвратившегося из Константинополя Иоанна Транийского сообщения относительно настроения правящих сфер в столице Греческой империи. Иоанн передал ему послание, Гумберт перевел его с греческого на латинский язык и доставил папе.³⁰³² Папа решился посвятить досуг своего беневентского заключения опровержению послания и главные удары направил не столько на то, о чем прямо сказано было в послании, сколько на то, что читалось между строк. Он совершенно основательно взглянул на послание как на протест Керуллария против преимуществ Римской кафедры сравнительно с Константинопольской вообще и в частности прав ее на Апулию и Калабрию. В конце 1053 г.³⁰³³ папа написал ответ на обвинение Михаила Константинопольского и Льва Охридского,³⁰³⁴ в котором все старания направил к тому, чтобы доказать преимущества Римской кафедры. Папа излагает общеизвестную теорию папского главенства. Частный вопрос о правах на Апулию и Калабрию побудил его почти целиком воспроизвести подложную донацию Констан-Начинает папа с того, что церковь Христова основана на Петре (гл. 6), а имея такое основание, ограждена от врат ада, т. е. еретических учений (гл. 7); через Петра получил власть Римский престол (12), за которым права признаны и Константином Великим в его привилегии папе Сильвестру (13–14). Затем рассуждение идет о том, в чем заключается власть, данная Петру, каковы его права и на каких особых заслугах эти права опираются (15–18), с заключением, что заблуждение не может вкрасться в Церковь, имеющую такого защитника (19), и что латиняне, держащиеся учения Петра, безупречны (20); Римская церковь доблестно вынесла возбуждавшиеся на нее гонения и сохранила источник веры чистым (24–25), вера ее, как основанная на Петре, непоколебима (32), и другого благовестия, хотя бы оно принесено было ангелом с неба, не следует слушать (33). Права перешли от Петра к его наместнику – папе, и все пренебрегающие апостольской кафедрой восстают против Бога (35). Проводя параллель между церковью Римской и Константинопольской, папа находит, что Константинопольская церковь, в лице своих епископов, была изобретательницей ересей, которые осуждены на соборах и преодолены Римской церковью (8–11), что чистота веры греков небезупречна была с самого начала, как видно из послания апостола Павла к Коринфянам (21), о заблуждениях греков свидетельствует иконоборческий их собор (22) и слухи, которым не хочется верить, что в Константинопольской церкви евнухи получают священный сан и женщина некогда занимала епископский престол (23). Отношение, в каком стоит церковь Константинопольская к Римской, папа уподобляет отношениям между дочерью и матерью. Что Римская церковь есть мать Константинопольской, доказывается употреблением в последней, как в официальных церемониях, так и в церковной практике латинских славословий и изречений (23), дочь – церковь Константинопольская – должна быть почтительной к своей матери – церкви Римской (26–27) и питать к ней чувство благодарности за то, что Римская церковь оказала предпочтение своей дочери перед другими, предоставила ей большую честь, чем церквам Антиохийской и Александрийской (28); поэтому верх неблагодарности и непочтительности к матери такие поступки, как злословие, бичевание анафемой, закрытие церквей, отнятие у аббатов и монахов монастырей на том основании, что они не держатся греческого обряда (29). Касаясь прав, ненадлежаще усвояемых себе Константинопольскими патриархами, папа объясняет неуместность приравнения к Александру, Иоанну Златоусту или Флавиану (34) и прикрытия себя именем знания, правды и славы (37); исходя из положения, что недолжное присвоение прав совершается в ущерб правам Римской кафедры, заявляет, что никакой узурпации против Римского престола не потерпит, умаления привилегий не допустит (36), советует не завидовать преимуществам, которыми пользуются преемники Петра, не усиливаться лишить их этих преимуществ (38) и не стремиться уничтожить славу Римской кафедры (39).

тина Великого, с включением того ее пункта, по которому папе Сильвестру и его преемникам передана власть над городом Римом, Италией и всеми странами Западной Европы (Romanam urbem et omnes Italiae seu Occidentalium regionum provincias, loca et civitates). Что касается ближайшего предмета, против которого ответ папы должен был бы направляться, а именно мыслей и доказательств, приведенных в послании Льва Охридского, то этим папа всего менее занимается.³⁰³⁵

Письмо папы было ответом на послание Льва Охридского и на гонение константинопольских латинян Керулларием, как на протест по адресу Римского престола. Светскому византийскому правительству, против намерений которого в послании Льва и поступке Керуллария тоже заключался протест, предоставлялось самому считаться с тем, что заключалось в факте ему неприятного. Не может быть сомнения, что византийское правительство скоро узнало о деле. Мероприятия относительно латинян совершались на глазах, в Константинополе, скрывать послание от византийских политиков тоже не было в расчетах патриарха, и если бы даже в Константинополе оно было скрыто, то из Италии не замедлил бы донести о нем Аргир. Цель Керуллария наполовину была достигнута. Если византийское правительство не отказывалось от своих планов, то оно поняло, что провести их невозможно на почве исключительно политической, с устранением Константинопольского патриарха, что установить политическое единомыслие нельзя без согласия церковного. При данных обстоятельствах, когда папа был в руках норманнов, византийскому правительству, не желавшему терять того, что уже сделано, и опасавшемуся неблагоприятных для себя усложнений, нельзя было медлить ни минуты, требовалось сейчас же принять меры к тому, чтобы сгладить впечатление, произведенное на Западе посланием Льва Охридского и поведением Керуллария, равно как чтобы на будущее время предотвратить возможность таких непредвиденных помех со стороны патриарха. Решено было действовать совместно с ним и политическое соглашение с папой не отделять от соглашения церковного. В этом смысле сделано было представление Константинопольскому патриарху, и Керулларий, который не прочь был от единения с Римом, но лишь с условием, чтобы оно не шло вразрез с достоинством и правами Константинопольской кафедры, с готовностью на то согласился. Написано было от имени императора Мономаха письмо к папе, которое, как выше сказано, до нас не дошло, но о содержании которого мы знаем, что в нем император утешал папу по случаю его неудачи³⁰³⁶ с норманнами, старался поддержать в нем бодрость и надежду на скорое возмездие, ожидающее ослабленных уже норманнов, уверял, что все обещанное остается в силе и предлагал папе со своей стороны быть твердым в обещаниях. Написано было также письмо патриархом Керулларием, тоже до нас не дошедшее, но в общих чертах нам известное из ответа папы и из ссылок на него самого Керуллария в письме к Петру Антиохийскому. Письмо составлено было в миролюбивом духе, целью патриарха было привлечь папу на сторону Византии для совместного действия против норманнов, а в целях прочности союза политического установить единомыслие религиозное.³⁰³⁷ Керулларий убеждал папу быть в согласии и единении, но при этом давал понять, что согласие и мир могут быть прочны только при взаимном уважении к достоинству и правам обеих кафедр; письмо написано было от имени «Вселенского» патриарха и в нем сказано, что если бы папа воздавал честь патриарху в одной своей Церкви, то патриарх прославил бы за это его имя в Церквах всей Вселенной,³⁰³⁸ или, другими словами, что Константинопольская кафедра не может быть приравниваема к остальным патриаршим престолам, что она имеет предпочтительное достоинство и власть сравнительно с Александрийским, Антиохийским и Иерусалимским патриархами, в ее юрисдикции находится весь Восток, и даже Запад должен поучаться у Константинопольского патриарха, поскольку не напрасно носит он титул «Вселенского».³⁰³⁹ Оба письма к папе, императорское и патриаршее, были пересланы с каким-то вестиаритом к Аргиру и от Аргира доставлены к папе³⁰⁴⁰ в Беневент. Папе предложено было для окончательного соглашения отправить уполномоченного в Константинополь.

Предложение папой было принято, и им составлено посольство из трех лиц, занимавших выдающееся положение и пользовавшихся громадным влиянием при папском дворе, что само по себе свидетельствует уже о том значении, какое Рим придавал делу. Легатами назначены: кардинал-епископ Гумберт, Петр, архиепископ Амальфи, и Фридрих, диакон и канцлер Римской церкви. Гумберт состоял в самом высоком сане, за ним следовал Петр, потом Фридрих, этого уже достаточно для доказательства, что во главе посольства стоял Гумберт, и для объяснения порядка, в каком приведены их имена в официальной докладной записке (brevis et succincta commemoratio) и в предисловии к акту отлучения.³⁰⁴¹ Инструкция для легатов была излишней. Это были люди, сами дававшие инструкции Льву IX, руководившие его политикой и его взглядами. Тем не менее при их отправлении были ясно установлены начала, с которыми они должны были сообразоваться в своих действиях. Начала эти нашли себе выражение и в ответных письмах папы Льва, из которых два было вручено легатам для передачи Константинопольскому императору и патриарху, а одно отдельно послано патриарху Антиохийскому. В письме к Константину Мономаху папа делает заверение, долженствовавшее совершенно склонить византийских политиков на сторону папы, что он не перестанет действовать против норманнов до тех пор, пока совершенно не освободит от них христиан, что он со дня на день ожидает прибытия на помощь императора Генриха и надеется, при помощи Божией, устроить союз между ним и византийским императором. Своих легатов папа рекомендовал благосклонному вниманию императора, и в частности просил не иметь никаких сомнений насчет Петра Амальфийского, потому что он, оставив Амальфи, жил почти год при особе папы.³⁰⁴² О назначении послов и их полномочиях папа говорит с сознанием преимуществ Римского престола, которого они служат представителями. Упомянув о слухах, распространившихся насчет Керуллария, будто он возбудил открытое преследование на Латинскую церковь, не побоялся подвергнуть анафеме всех принимающих таинство Евхаристии на опресноках, стремится отнять древнее достоинство у патриархов Александрийского и Антиохийского и подчинить их своей власти, а равно присваивает себе многое другое, о чем подробно изложат легаты, папа заявляет, что если патриарх Константинопольский окажется упорным, то мира он не получит, «надеемся, однако же, – прибавляет папа, – что по милости Божией найден он будет легатами невинным, или же будет ими исправлен, скоро уступив убеждениям, и сделается не таким, каким рисует его молва, но каким для нас желательно, чтобы он был».³⁰⁴³ В письме к Керулларию папа повторяет те Же обвинения против патриарха, высказывает изумление по тому поводу, что патриарх выступил гонителем Латинской церкви, стал подвергать анафеме и возбуждать публичное преследование против всех принимающих таинство Евхаристии на опресноках, из-за суетного тщеславия и превозношения старается подчинить своей власти патриархов Александрийского и Антиохийского, вопреки их древним привилегиям. Приведя эти обвинения, почерпнутые из слухов, папа приводит еще одно обвинение, заимствованное из того же источника и сходное с обвинением, предъявленным некогда папством патриарху Фотию; «Говорят, что ты неофит, взошел на епископство не по церковным степеням (non gradatim)». Два обвинения извлечены, наконец, из самого письма Керуллария. Присвоение Константинопольским патриархом себе титула «Вселенский» папа называет святотатственной узурпацией; всего бы приличнее, говорит он, назваться таким именем апостолу Петру; но поскольку ему титул не был усвоен, то ни он, ни его преемники так не назывались, когда же Константинопольский патриарх Иоанн присвоил себе этот титул, он был в этом обличен Пелагием II и Григорием Великим. В выражении Керуллария, что если бы папа почтил его в одной своей Церкви, патриарх прославил бы за это его имя в Церквах всей Вселенной, Лев IX усмотрел преступное умаление достоинства Римской кафедры: «Что это за нелепость? – спрашивает папа. – Разве Римская церковь, глава и мать Церквей, не имеет членов и дочерей? Если бы не имела, то разве возможно было бы называть ее главой и матерью? Мы веруем, говорим и с твердостью исповедуем: Римская церковь не изолирована (sola) или, как ты говоришь, не одна (una), и если где-нибудь во Вселенной какой-нибудь народ надменно разногласит с ней, он уже не может назваться и считаться Церковью, – это уже сборище еретиков, сходбище схизматиков и синагога сатаны». «Мы, – ^продолжает папа, – не можем иметь никакого мира с упорными и непреклонными в заблуждении, да не приобщимся деяниям злых! Итак, да престанут ереси и расколы, и да не будет впредь для возлюбивших закон Господень соблазна, но мир мног, а кто хвалится именем христианина, да (перестанет злословить и терзать святую римскую апостольскую Церковь.

Возлагаем однако же упование на Божественную благость, надеемся, что легаты найдут тебя невинным и исправившимся, или что по их внушениям скоро исправишься. Если это будет достигнуто, то мир наш не возвратится к нам, но на тебе почиет, как на сыне мира, и воцарится между нами братская любовь с чистым сердцем, доброй совестью и верой не ложной (/ Тим. 1, 5), и не будет тебе надобности нас умолять,³⁰⁴⁴ но будешь приказывать. Содействуй в этом, как ты начал – и два величайших царства соединятся в желанном мире».³⁰⁴⁵ В письме к Петру Антиохийскому, отправленном в ответ на известительное послание последнего, папа приветствует его со вступлением на кафедру, хвалит за то, что он изложил свою веру перед первым апостольским престолом Римской церкви, которая есть глава всех Церквей и на окончательное решение которой должны поступать важнейшие и труднейшие дела из всех Церквей (ad quam majores et difficiliores causae omnium ecclesiarum difiniendae referantur). Папа приглашает новоизбранного патриарха защищать, в союзе с Римским престолом, честь Антиохийской кафедры, которая получила от Римской церкви и соборов св. отцев третье место, «все же это говорим, – замечает папа, – потому что некоторые, как мы слышали, стараются умалить древнее достоинство Антиохийской церкви». Далее по поводу недоумения³⁰⁴⁶ Петра Антиохийского относительно причин, вносящих разделение во Вселенскую церковь, папа советует поосмотреться и поискать корни бед у себя. «А мое смирение, вознесенное на вершину апостольского трона для того, чтобы одобрять заслуживающее одобрения и порицать неодобрительное, охотно одобряет, похваляет и утверждает возведение твое в епископство... если только ты возведен не будучи ни неофитом, ни сановником (мирским), ни двоеженцем и не за деньги, либо иным каким противным священным канонам способом».³⁰⁴⁷ Из всех трех писем видно, что папские легаты отправлялись в Константинополь далеко не с теми чувствами братской любви и уважения к правам Константинопольской кафедры, которые Керулларий считал непременным условием доброго согласия. Римский престол в гордом самомнении о своих преимущественных правах, о которых и Лев IX, подобно папе Николаю, говорит языком лже-Исидоровых декреталий, с прибавлением еще лже-Константиновой донации, выступал не как равный с Константинопольским престолом по власти, но как судья, вершитель всех важнейших церковных дел и источник всякой церковной власти. Константинопольской церкви предлагался мир, но лишь под условием отречения от прав, принадлежавших Константинопольской кафедре, и признания папского главенства, под тем же условием, которое заявлялось еще при Фотии, хотя не с такой резкостью; от Керуллария требовалось, чтобы он с покорностью явился перед трибуналом трех папских легатов как подсудимый, доказал, что он не неофит, латинян за опресноки не преследовал, церквей их не закрывал, притязаний на предпочтительную власть, сравнительно с другими патриархами, равно как на титул «Вселенского», не питал, Римскую церковь считать матерью и главой всех Церквей никогда не переставал, если же Керулларий повинен в каком-нибудь из этих грехов, то чтобы смиренно выслушал наставление папских легатов, покаялся и анафематствовал тех, которые впредь в этих грехах будут повинны, – и все это требовалось от того патриарха, который имел такое возвышенное представление о своем патриаршем достоинстве, как о достоинстве выше царского, и который так был непреклонен и строг в охранении чести своей как патриарха. Нужно было слишком много самообольщения со стороны Рима, чтобы не видеть, что легатам нечего ездить в Константинополь, и что свой мир они привезут обратно.

Письмо папы к Керулларию датировано январем 7-го индиктиона. Это показывает только, что легаты были посланы не ранее января 1054 г. Но когда именно они выехали, неизвестно; известно только, что перед отплытием они побывали в Монтекассинском монастыре, где просили напутственных молитв у монахов,³⁰⁴⁸ летом прибыли в Константинополь, торжественно въехали в столицу в преднесении креста и жезлов,³⁰⁴⁹ помещены во дворце Пиги и 24 июня действовали против Никиты Стифата.³⁰⁵⁰ Достоверно не знаем, сколько они до этого дня (24 июня) прожили в Константинополе. Понятно, путь их в Константинополь не мог продолжаться полгода, они или позже января выехали из Италии, или раньше июня прибыли в Константинополь, или то и другое вместе. Одно обстоятельство может наводить на догадку. Папа Лев IX жил в Беневенте до 12 марта 1054 г. Затем отправился в Рим, где и умер 19 апреля того же года. Если бы смерть папы застигла легатов в Италии, то судя по аналогичным примерам (из которых об одном у нас речь будет ниже), это задержало бы их, а может быть повлияло бы и на отмену посольства. Необходимо предположить, что они отплыли из Италии при жизни Льва. С другой стороны, есть прямое указание, что вся деятельность легатов в Константинополе падает на время после смерти папы.³⁰⁵¹ Сближая одно с другим и отчисляя нужное время на проезд, можем сделать вывод, что легаты отплыли из Италии в середине апреля, прибыли в Константинополь в мае, смерть папы произошла, когда они находились в пути, но весть о ней не могла их догнать и получена ими лишь в Константинополе. Хотя отправление посольства решено было еще в январе, но время от января до апреля прошло в сборах, посещении монастырей и других делах, май и начало июня употреблены были легатами в Константинополе на составление сочинений и пр. Если бы не Лев IX, покорное орудие в чужих руках, отправил легатов, и если бы должность легатов исправляли другие лица, а не руководители папской политики, то ничего нет невероятного, что получение известия о смерти папы даже после прибытия к месту назначения могло бы повлиять на выполнение поручения, отразиться отсрочкой его или чем-нибудь подобным. Но Гумберт, Петр и Фридрих, хорошо знакомые с программой реформационной партии, руководившей церковными делами на Западе, не нуждались в новых указаниях насчет того, как поступать, и пренебрегая приличиями, принятыми в процедуре международных сношений, решились довести дело до конца, несмотря на то, что государь их сошел в могилу, а преемника ему еще не существовало (Виктор 11 интронизован лишь 13 апреля 1055 г.), Для Керуллария, воспитанного на византийской формалистике и этикете, трудно было понять, чтобы посол мог существовать без пославшего, уполномоченный – без лица уполномочившего, и он был убежден, или по крайней мере других хотел убедить, что легаты были не настоящими, а самозванными послами папы Льва. Составлена была целая легенда, в которой первая роль принадлежала личному врагу Керуллария, дуке Аргиру, а именно, что коварный латинянин Аргир, желая произвести соблазн и скомпрометировать патриарха, получив от вестиарита его письмо к папе, снял печать, прочитал его, составил на него ответ патриарху, как будто от имени папы, склонил на свою сторону экс-архиепископа Амальфи и еще двух, из которых один назвался архиепископом (кардинал-епископом), хотя нигде не архиерействовал, а другой канцлером, и отправил их в Константинополь. Керулларий приводил и доказательства: во-первых, сходство между содержанием письма к нему папы и речами Аргира (во время пребывания его в Константинополе), во-вторых, подделка печатей на письмах, принесенных легатами в Константинополь.³⁰⁵² Происхождение этой легенды следует искать не в чем ином, как в тех исключительных условиях, при которых легатам приходилось отправлять свое посольство, в том, что их деятельность в Константинополе пала на время междупапствования.

Легаты принесли в Константинополь кроме двух писем папы к Мономаху и Керулларию еще ответное письмо папы на послание Льва к Иоанну Транийскому, содержание которого передано выше. Об этом говорит сам папа в письме к Керулларию, в котором, сделав несколько кратких заметок об опресноках, прибавляет: «Но поскольку об этом, как и о других нареканиях твоих, ты пространнейше получишь наставление через другое наше сочинение (per alia scripta nostra) от наших нунциев, которые его несут, то здесь достаточно коснуться кратко».³⁰⁵³ Правда, это место возбуждает недоразумение. Ответ на послание Льва Охридского не заключает опровержения других нареканий, кроме направленных против опресноков, да и об опресноках сказано не более, чем в письме к Керулларию; кроме того, в ответе на послание Льва Охридского папа дал обещание представить обстоятельное опровержение спорных пунктов, указанных в послании. Такое опровержение до нас сохранилось под заглавием: Dialogus.³⁰⁵⁴ Автор, под формой разговора между константинопольцем и римлянином, дает ответ на возражения Льва Охридского; константинополец приводит текст послания, а римлянин на каждый пункт делал опровержение. Гизебрехт³⁰⁵⁵ полагает, что этот диалог составлен папой Львом и... именно он имеется в виду в вышеприведенном месте письма к Керулларию, а Гфрёрер,³⁰⁵⁶ не опровергая принадлежности его кардиналу Гумберту, под именем которого он значится в рукописях и изданиях, полагает только, что он был изготовлен Гумбертом до отъезда легатов из Италии и уже привезен ими в Константинополь. То и другое мнение про. тиворечит документальным показаниям. В докладной записке сказано; «Написанное теми нунциями (scripta eorundem nuntiorum) против различных клевет греков и особенно против писания Михаила, епископа Константинопольского, и Льва, митрополита Охридского, и монаха Никиты, было переведено, по приказанию императора, на греческий язык и доныне хранится в том городе»,³⁰⁵⁷ а биограф папы Льва говорит: «Вышеназванный брат Гумберт издал против их бесстыдного писания ответ, под формой диалога, написанный им по-латыни во время пребывания в Константинополе в качестве апокрисиария и изданный по-гречески по приказанию благочестивого и православного императора Константина Мономаха, под именами константинопольца и римлянина, в 1054 г.».³⁰⁵⁸ Таким образом, одно показание говорит, что опровержение послания Льва Охридского написано кем-то из легатов, а другое, что оно написано именно Гумбертом, в бытность его в Константинополе, и вышло из его рук или, по крайней мере, из рук греческого переводчика, работавшего, без сомнения, под его надзором, в той форме, в какой диалог дошел до нас, т. е. в нем беседуют константинополец и римлянин. На этом свидетельстве источников можем и остановиться, понимая под сочинением, упомянутым в письме папы к Керулларию, не диалог, но ответное письмо папы на послание Льва Охридского. В крайнем случае, если необходимо устранить вышеуказанное недоразумение, можем допустить такую комбинацию, что действительно папа составил более тщательное опровержение послания Льва Охридского и вручил его легатам, но так как оно не удовлетворяло, по взгляду Гумберта, полемическим требованиям, между тем папы уже не было в живых и церемониться с его произведением Гумберт не считал нужным, то, находясь в Константинополе, он его совершенно переработал и издал под своим именем.

Диалог посвящен рассмотрению четырех пунктов разностей, указанных в послании Льва Охридского: а) о совершении Евхаристии на опресноках, б) посте в субботу, в) едении удавленины и г) непении аллилуйи во время Великого поста.³⁰⁵⁹

Опровергая нападения греков с помощью Священного Писания и других средств, бывших у него в распоряжении, Гумберт, в свою очередь, выдвигает в этом сочинении обвинения против греков: что они перекрещивают переходящих к ним латинян, отказывают в крещении детям до истечения восьми дней после их рождения, отчего множество новорожденных, умирая, навеки погибает, разрешают женатым священникам переходить от общения с женами прямо к служению алтарю, не дозволяют вкушать Евхаристию роженицам и женщинам, находящимся в периоде месячного очищения, носить штаны и есть мясо вменяют монахам в больший грех, чем прелюбодействовать.

Легаты нашли себе в Константинополе нового литературного противника в лице Никиты Стифата. Он написал сочинение «Об опресноках, субботнем посте и браке священников».³⁰⁶⁰ Написал, по-видимому, после прибытия легатов в Византию; потому что делает в самом начале обращение к римлянам, всех народов мудрейшим и знаменитейшим (о omnium gentium sapientissimi et nobilissimi Romani), а в конце обращается в частности к мужам из римлян мудрейшим и у всех других народов знаменитейшим (о viri Romanorum sapientissimi et omnium aliarum gentium nobilissimi), и приветствует их во Христе Иисусе (salutamus vos in Christo lesu Domino nostro), – тем как бы намекает на легатов Римского престола, которым он, вместо приветствия, преподносил полемический трактат. Заглавие сочинения не исчерпывает вполне его содержания. Кроме опресноков и субботнего поста, которые были затронуты в послании Льва Охридского, кроме безбрачия священников (пункт сравнительно с посланием Льва Охридского новый,³⁰⁶¹ прибавленный Никитой Стифатом), он обратил внимание еще на один пункт – о времени совершения литургии в Четыредесятницу.³⁰⁶²

Во время пребывания папских легатов в Константинополе написан «Ответ, или Возражение против книги Никиты Стифата».³⁰⁶³ Об авторе этого произведения существуют разные мнения. В самом произведении есть три места, в которых заключается указание на автора. Самое важное место то, где говорится: «Это в достаточной мере показано в предшествующем нашем повествовании (in superiori nostra narratione), в котором мы хотели опровергнуть твоих сообщников и единомышленников, Михаила Константинопольского и Льва Охридского».³⁰⁶⁴ В других двух местах говорится просто «о другом послании» (in alia nostra epistola) и «о тщательном рассуждении в другом месте» (alias copiose dissernimus). Так как диалог в опровержение Льва Охридского и Михаила Константинопольского написан Гумбертом, то из этих мест открывается, что и ответ Стифату составлен им же. Но наряду с этим есть другие данные. Выше (по поводу «Диалога») приведено место из докладной записки, в котором сочинения против Льва Охридского и Михаила Константинопольского и против монаха Никиты называются произведениями нунциев – scripta nuntiorum, а не нунция, из чего следует, что поскольку одно сочинение (против Михаила и Льва) написано кардиналом Гумбертом, то другое должно считаться написанным каким-нибудь другим легатом, или если Гумбертом, то не им одним, но в сотовариществе с Петром Амальфийским или канцлером Фридрихом. В разъяснение этого у биографа папы Льва IX, вслед за сообщением о том, что Гумберт написал «Диалог», читаем: «Также и господин Фридрих, в то время канцлер, а потом богоизбранный наместник апостольского Римского престола, ответил на некоторые возражения, которые издал против Латинской церкви константинопольский монах Никита, называемый также Пекторатом, в книге, озаглавленной: Об опресноке, субботе и браке священников».³⁰⁶⁵ Таким образом получаются два одинаково прочных основания для суждения о принадлежности сочинения Фридриху и Гумберту. Некоторые ученые (Гефлер,³⁰⁶⁶ Гизебрехт³⁰⁶⁷) держатся взгляда, что автором был Фридрих, но большинство (в том числе и Билль³⁰⁶⁸) считают авторов Гумберта. Однако же ни при том, ни при другом взгляде невозможно согласовать двух разноречивых показаний, достоверность которых стоит вне сомнения, из которых одно почерпается из содержания сочинения, другое из докладной записки (авторитет Виберта уступает сравнительно с ними в ценности, так как он в зависимости от докладной записки). Единственный способ согласования показаний, при котором к тому же и свидетельство Виберта получает свое место, – предположить, что ответ Никите Стифату составлен совместными трудами двух легатов – кардинала Гумберта и канцлера Фридриха. Сущность возражения против книги Никиты такова: Никита извращает или неправильно понимает и применяет тексты Свящ. Писания и соборные правила и приводит не имеющие цены доказательства из апокрифов. Противники Никиты оказываются сильнее его по полемическому таланту, но далеко уступают ему в чувстве приличия, обрушиваются на несчастного монаха потоком ругательств, которые оставляют невыгодное впечатление относительно благовоспитанности сановников Римской церкви.³⁰⁶⁹

Прием, оказанный папским легатам в Константинополе правительством светским и церковным, был неодинаков. Правительство Мономаха было утешено письмом папы и в надежде на благополучный исход своих планов, основанных на содействии папы, избрание которого ожидалось и действия которого, как предполагалось и как без сомнения заверяли легаты, будут тождественны с действиями папы Льва IX, выказывало им знаки своей благосклонности. Но Керулларий стал в иное к ним отношение с самого того момента, как обнаружилась непримиримая противоположность точек зрения и принципов, на которых стоял он и стояли легаты. Противоположность же сделалась ясной с первой аудиенции. Патриарх принял легатов, окруженный митрополитами и епископами, в ожидании, что легаты поведут себя скромно, займут место в ряду епископов, патриарху отдадут должную честь. Но они вошли с величественной гордостью, не как низшие, даже не как равные с патриархом, но как повелители, имеющие власть над патриархом. Вместо того чтобы исполнить долг вежливости и поклониться патриарху, они надеялись видеть патриарха и весь собор у своих ног. Когда же надежда их обманула и патриарх, вместо того чтобы торопливо очистить им председательское кресло, указал легатам место в ряду епископов, которое им следовало по сану, они высокомерно вручили ему папское письмо, развернулись и, не сказав ни слова, вышли из собрания.³⁰⁷⁰ Содержание папского письма должно было раскрыть Керулларию глаза на поведение папских легатов. Он понял, что никакое соглашение невозможно, и решился не иметь с ними никакого дела. Впоследствии он объяснял свое решение тем, что не считал уместным вести переговоры с уполномоченными Римского престола о предметах первой важности без участия Антиохийского и других патриархов, как требовал издревле установившийся церковный обычай,³⁰⁷¹ но и без этого объяснения все понятно. Дальнейшее время проходило в бесплодном ожидании: легаты ждали, когда покорится патриарх, патриарх – когда смирятся легаты. Ни те, ни другой ничего не дождались. Легаты имели одно только утешение – видеть унижение бедного студийского монаха, достигнутое с помощью светской власти. 24 июня они прибыли в Студийский монастырь, куда явился также император со своими приближенными, и потребовали, чтобы Никита Стифат анафематствовал свою книгу «Об опресноках, субботе и браке священников». Поскольку император поддержал требование, то Никита не посмел отказаться, а затем книга была торжественно сожжена и все разошлись. На другой день эта трагикомедия доиграна: Никита отправился из Студийского монастыря во дворец Пиги, местожительство легатов, получил от них объяснение недоумений, о которых он писал в книге, опять анафематствовал все им написанное и был принят легатами в церковное общение. Предав огню произведение защитника греческих обрядов, легаты позаботились о том, чтобы сделать доступным для греков оправдание латинских обрядов, и переводчикам Павлу и его сыну Смарагду приказано было перевести с латинского на греческий язык «Диалог» Гумберта и ответ Стифату Гумберта и Фридриха.

Между тем время проходило, а Керулларий не обнаруживал желания уступить. Тогда легаты решились нанести ему удар как нераскаянному и упорному противнику папства. 16 июля 1054 г., в девять часов утра, когда духовенство и народ собирались в храме Св. Софии к богослужению и были уже в сборе все седмичные иподиаконы, явились в храм легаты и на глазах всех положили на св. престол следующий акт отлучения: «Гумберт, Божией милостью кардинал-епископ святой Римской церкви, Петр, архиепископ Амальфи, Фридрих, диакон и канцлер, – всем сынам кафолической Церкви. Святой Римский первый и апостольский престол, которому, как главе, принадлежит преимущественная забота о всех Церквах, ради церковного мира и пользы, удостоил нас назначить своими апокрисиариями в этот царствующий град, дабы мы, по Писанию, сошли и видели и его известили, отвечает ли самое дело, или нет, тому шуму, который непрерывно доносится до его ушей из этого города. Итак, да знают прежде всего славные императоры, клир, сенат и народ этого города, Константинополя, и вся Церковь кафолическая, что мы здесь узнали великое добро, сильно радующее нас о Господе, и величайшее зло, – горестно печалящее. Ибо что касается столпов Империи и почтенных ее, мудрых граждан, то государство это – христианнейшее и православное. Но что касается Михаила, неправильно именуемого патриархом, и приспешников его безумия, то в его среде ежедневно рассеваются плевелы крайних ересей. Как симониане, они продают дар Божий; как валезиане, пришельцев своих делают евнухами и не только допускают в клир, но возводят в епископство; как ариане, перекрещивают во имя Св. Троицы крещеных, особенно латинян; как донатисты, утверждают, что за исключением Греческой церкви, церковь Христова, истинное священнодействие и крещение погибли во всем мире; как николаиты, допускают и требуют плотского брака для служителей священного алтаря; как севериане, порицают закон Моисеев; как духоборцы и богоборцы, исключили из Символа исхождение Св. Духа от Сына; как манихеи, говорят между прочим, что все квасное воодушевлено; как назореи, соблюдают плотскую чистоту иудеев до такой степени, что не допускают крещения умирающих младенцев раньше восьми дней от рождения, женщин в периоде очищения и рожениц воспрещают причащать и, если они язычницы, крестить; сами взращивая волосы на голове и бороде, не принимают в общение тех, которые постригают волосы и, по установлению Римской церкви, бреют бороду. По поводу этих заблуждений и других многих деяний Михаил пренебрег увещаниями в письме господина нашего, папы Льва. Сверх того когда мы, его нунции, хотели благоразумно прекратить причины стольких зол, он отказывался видеться и говорить с нами, отказал нам в церквах для совершения литургии, равно как и прежде запер церкви латинян и, называя их азиматами, всюду преследовал словом и делом, дойдя до того, что анафематствовал апостольский престол, в лице его сынов, и, в противность ему, доныне пишется Вселенским патриархом. Поэтому мы, не вынеся неслыханного пренебрежения и обиды для святого первого апостольского престола и всемерно стараясь поддержать кафолическую веру, властью Святой и Нераздельной Троицы и апостольского престола, легацию которого исполняем, всех православных отец седьми соборов и всей кафолической Церкви, подписываем анафему, возвещенную господином нашим, преподобнейшим папой, Михаилу и его последователям, если не исправятся, тако: Михаилу, лже-патриарху, неофиту, страха ради человеческого восприявшему одеяние монашеское и ныне опозоренному злейшими преступлениями, а с ними Льву, именующемуся Охридским епископом, и сакелларию Михаила Константину, который мирскими ногами попрал жертву латинян, и всем последователям вышеназванных их заблуждений и дерзостей, анафема маранафа с симонианами, валезиаНами, арианами, донатистами, николаитами, северианами, духоборцами, манихеями, назореями и со всеми еретиками, купно со диаволом и аггелами его, если только не обратятся. Аминь, аминь, аминь». Выйдя из храма, легаты отрясли прах от ног своих, произнося слова Евангелия: виждь Боже и суди (Мф. X, 14), затем сделали распоряжения насчет латинских церквей в Константинополе, получили прощальную аудиенцию у императора, причем в присутствии императора и его сановников изрекли еще словесно анафему в такой форме: «Кто упорно будет противоречить вере св. Римского и апостольского престола и его жертве, да будет анафема маранафа и да не почитается кафолическим христианином, но еретикомпрозимитом, да будет, да будет, да будет». Мономах со своими приближенными выслушал легатов, одарил их подарками, вручил подарки для доставления престолу св. Петра, назначил Монтекассинскому монастырю ежегодную субсидию из царской казны в две литры золота, и 18 июля легаты оставили Константинополь.³⁰⁷²

Керулларий доныне молчал. Если бы дело имело характер только церковный, то поведение послов на первой аудиенции, может быть, повело бы к враждебным действиям с его стороны. Но в деле замешаны были и политические интересы, содействовать которым он взялся. Он не находил другого средства примирить интересы политические с церковными, как молчать и заставить легатов уехать ни с чем, без излишнего раздражения. Теперь же, когда легаты позволили себе такой публичный соблазн, к унижению Греческой церкви, в лице ее патриарха, молчать было невозможно, необходимо было защитить честь и права Церкви, забыв политические расчеты. Керулларий выходит из своего бездействия: является на сцену известная легенда об Аргире, выдвигается самое тяжелое оружие в борьбу с римлянами – вопрос о Filioque, по отношению к которому остальные разности получают место лишь аксессуаров, почему в изложении историка, имеющего в виду этот последний момент, они совершенно стушевываются, поводом же к столкновению представляется разность в учении о Св. Троице.³⁰⁷³ С помощью знатоков латинского языка, на котором был написан акт (протоспафарий Косьма, римлянин Пирр, испанский монах Иоанн), он переведен был на греческий язык, и едва прошел день по отъезде легатов, как Керулларий обратился к императору с просьбой, чтобы они были возвращены. Правительство Мономаха поняло эту просьбу так, что патриарх готов уступить требованиям легатов. От имени императора послано было письмо, которое застигло легатов в Селимврии. Легаты, тоже введенные в заблуждение, полагая, что патриарх желает покориться, последовали приглашению императора, – возвратились назад и опять поселились во дворце Пиге. Но не для того Керулларий требовал легатов, чтобы преклониться перед ними и просить прощения, он требовал их к ответу, имея целью утишить ими произведенный соблазн и смыть оскорбление, нанесенное ими Греческой церкви. Им было послано приглашение явиться в тот же храм Св. Софии, где они позволили себе такой дерзкий поступок, отречься и анафематствовать сделанное ими, равно как анафематствовать повреждение Символа веры и извращение учения о Св. Духе. Очередь дошла теперь до легатов – быть подсудимыми. И они, подобно тому, как прежде Керулларий, сочли такую постановку дела ниже своего достоинства и отказались прибыть на собор в храм Св.Софии. Тогда патриарх обратился к императору с требованием, чтобы они были арестованы. Правительство поставлено было в положение крайне щекотливое: с одной стороны, в случае исполнения требования патриарха, грозила опасность политического разрыва с Западом, разрушения планов и надежд, основанных на союзе с папой и германским императором, с другой, в случае отказа требованию, можно было ожидать народного бунта, потому что содержание экскоммуникации сделалось уже известным, православное население столицы пришло в негодование, и Керулларий, пользовавшийся большей популярностью, чем Мономах, мог направить страсти в какую угодно сторону и поколебать самый императорский трон. Правительство в своем затруднении нашло такой исход, который не редкость в подобных случаях: отыскались козлы отпущения, которых судьба сделала почему-нибудь прикосновенными к делу и которые за это должны были нести теперь всю ответственность, а истинные виновники смуты благополучно ускользнули. Легатам было предложено правительством уезжать, и как можно скорее, и они не заставили повторять себе предложение дважды. Между тем несчастные переводчики Павел и Смарагд были ослеплены и пострижены, проживавший в Константинополе зять Аргира, имевший чин вестарха, с сыном своим вестом, брошены в тюрьму, и Мономах отправил с доверенными лицами (экономом монахом Стефаном, заведующим прошениями магистром Иоанном и ипатом философов, вестархом Михаилом Пселлом) письмо к Керулларию, в котором извещал, что все виновники прискорбного волнения в Церкви по заслугам наказаны. В тот же день, когда все это произошло, 20 июля 1054 г., составился синод в патриаршем секрете в присутствии уполномоченных императора, обстоятельства дела рассмотрены, акт отлучения прочитан и произнесена анафема как против самого акта, так и его составителей. Синодальное определение было затем разослано воеточным патриархам с приглашением их присоединиться к решению. Папские легаты благополучно прибыли в Италию, но здесь ожидало их неприятное приключение, -Трасмунд, графТеатинский, проведав, что они везут из Константинополя ценные подарки, сделал нападение, отнял у над все и отпустил с пустыми руками.³⁰⁷⁴

Так совершился прискорбный факт церковного разделения, подготовленный столетиями. Керулларий менее других повинен в этом факте, и если уж необходимо привлекать деятелей к историческому суду, то обвинительный приговор должен лечь на заправителей политики (папской и византийской) – на Гильдебранда, Гумберта, Фридриха, Петра Амальфийского с одной стороны, Иоанна Логофета и его клевретов – с другой.

Впрочем, и после формального разделения Церквей не иссякло чувство и сознание церковного единства в лучших представителях как Восточной, так и Западной церкви. Выразителями этого примирительного направления были на Западе Доминик Градский, на Востоке – патриарх Антиохийский Петр, письмо которого к патриарху Керулларию, отправленное в конце 1054 или начале 1055 г. (после формального разделения Церквей, но раньше вступления на папский престол преемника Льва IX), всегда будет привлекать внимание как замечательнейший памятник в этом отношении. Это письмо было ответом на одно из писем Керуллария, посланных в Антиохию после истории с папскими легатами. Керулларий сообщал патриарху Антиохийскому, что, как он узнал, латиняне кроме опресноков придерживаются еще многих других заблуждений, а именно: едят удавленину, бреют бороду, соблюдают субботу, едят нечистое, монахи едят мясо и свиной жир, в первую неделю Великого поста и в неделю мясопустную едят то же, что и в сыропустную, в среду едят мясо, в пятницу сыр и яйца, а в субботу постятся весь день, в св. Символ делают прибавку «и от Сына», на Божественной литургии возглашают: «Един свят, един Господь Иисус Христос, во славу Бога Отца через Св. Духа», воспрещают брак священников, т. е. имеющим жен не дают священного сана, но требуют от кандидатов священства, чтобы те были неженатыми, позволяют двум братьям жениться на двух сестрах, на литургии во время причащения один из литургисающих, снедая опресноки, дает лобзание остальным, епископы носят на руках кольца в знак обручения, как говорят с их женами, Церквами, ходят на войну, оскверняя свои руки кровью убиваемых, совершая крещение, один только раз погружают во имя Отца и Сына и Св. Духа, после чего наполняют уста крещаемых солью, неправильно читают изречение апостола, вместо: «Малая закваска квасит все тесто» (/ Кор. V, 6; Гал. V, 9), говорят: «Малая закваска портит все тесто»; не почитают св. мощей, а некоторые – и св. икон, великих отцев Церкви – Григория Богослова, Василия Великого и Иоанна Златоуста – не признают святыми и учения их не принимают.' Петр Антиохийский отвечал Керулларию, что из перечисленных им заблуждений одни действительно важны и ни в каком случае не могут быть допущены, другие принадлежат к разряду частных мнений и легко могут быть исправлены, третьи и внимания не заслуживают, до такой степени они безразличны, четвертые, наконец, несправедливо приписаны латинянам. Действительно важное заблуждение – это прибавка к Символу веры слова «и от Сына», сделанная вопреки ясным словам евангелиста Иоанна XIV, 1517; XV, 26; XVI, 12–15, вероятно, вследствие потери Никео-Цареградского символа во время владычества над Римом вандалов. Не лишено также значения, по мнению Петра Антиохийского, крещение во едино погружение, как принадлежность арианства, и изменение в словах: «един свят...»; однако же первое он считает еще требующим разъяснения, действительно ли придерживаются его латиняне, относительно же второго говорит, что слова «через Св. Духа» можно объяснить и в православном смысле. Несправедливым он считает обвинение латинян в непочитании св. мощей и св. икон. Остальные заблуждения находит ничтожными, или же хотя и требующими исправления, однако же не непременного. В соответствие с этими маловажными уклонениями латинян, Петр Антиохийский указывает на некоторые обычаи и особенности греков, как-то: делание на голове гарары, ношение наручников и наплечников, едение вифинянами, фракийцами и индийцами сорок, галок, горлиц и земляных ежей, едение свиной крови (в колбасах, продаваемых на константинопольском рынке), употребление поясов диаконами Студийского монастыря и пр. Патриарх высказывает такой взгляд, что если латиняне исправят повреждение в Символе, то от них можно ничего больше не требовать, из внимания к тому, что каждый народ дорожит своими обычаями и что в Этом случае нужно быть снисходительными ко всем, а тем более к людям, стоящим сравнительно с нами на более низком уровне развития, не способным многого понять. Важно уже и то, что латиняне исповедуют троичного Бога и веруют в домостроительство Воплощения; затем, где нет опасности для веры, нужно поддерживать мир и братское согласие. Петр советует патриарху Константинопольскому, по избрании нового папы, обратиться к нему с почтительным письмом и кротко убеждать его сделать нужные исправления, так как кротостью всего легче привести к раскаянию. «Убеждаю, умоляю, прошу, – писал Петр, – и мысленно припадаю к твоим святительским стопам, чтобы твое боговидное блаженство тщательно применялось к обстоятельствам. Нужно остерегаться, чтобы желая соединить разорванное не произвести еще большего падения. Посмотри, разве не ясно, что от продолжительного разъединения и разногласия между нашими святыми Церквами и этим великим и первым апостольским престолом умножилось всяческое зло в жизни, весь мир в беспорядке, потрясены все царства земли, всюду плач и стенание многое, по стране и в столице постоянный голод и язва, и решительно нигде никакой нет удачи нашим войскам».³⁰⁷⁵

Сношения Византии с Римом начались вскоре после разделения и не раз возобновлялись; неизвестно только, происходили ли они по желанию Константинопольского патриарха и в какой мере стороны были расположены вести их в духе кротости, рекомендованной патриархом Антиохийским. Несомненно лишь, что они ни к чему не привели, так как ни папы не отказались от своих идеалов, ни Константинопольские патриархи не поступились своими правами;³⁰⁷⁶ кроме того ясно, что они велись не исключительно на церковной почве, но вместе и политической, не отличаясь в этом отношении по характеру от сношений, приведших к церковному разделению. Сохранилось известие, что еще папа Виктор II, преемник Льва IX, дал поручение церковного свойства послу Генриха III, Оттону Наварскому, ездившему в Константинополь в 1055 г. В чем оно заключалось, не знаем, но уже подобное совмещение в одном лице свидетельствует о связи его с поручением политическим; не лишено при этом значения, что в том же 1055 г. ездил в Константинополь и Аргир вместе с Барийским архиепископом Николаем.³⁰⁷⁷ После этого папа Стефан IX снарядил в 1058 г. посольство в Константинополь из новоизбранного Монтекассинского аббата Дезидерия, кардинала Стефана и Майнарда, бывшего потом епископом Сильвы Кандиды. Послам было вручено письмо к императору, из содержания которого мы знаем лишь, что в нем упомянуто было об избрании Дезидерия в аббаты. Послы отправились в монастырь св. Иоанна in Veneris, чтобы отсюда пуститься в море. Пробыв здесь несколько дней в напрасном ожидании попутного ветра, они отправились в Сипонт, из Сипонта – на корабле в Бари. В Бари опять произошла задержка по случаю неблагоприятной погоды, хотя все было готово к отъезду И Аргир собирался отплыть вместе с ними. Тут произошла смерть папы и посольство расстроилось.³⁰⁷⁸ О цели этого посольства тоже сведений не имеем. Но можно догадаться, если принять во внимание, что папа Стефан IX – не иной кто, как бывший канцлер Фридрих, легат папы Льва IX в Константинополе, что он перед смертью был озабочен изгнанием норманнов из Италии и для этой цели потребовал деньги из Кассинского монастыря (аббатом которого состоял), что наконец Аргир должен был ехать вместе с послами и, когда посольство расстроилось, сам отправился в Константинополь.³⁰⁷⁹ Доныне в сношениях Константинополя с Римом не последнее место занимал вопрос о норманнах Италии. Но с тех пор как папа Николай II сблизился с ними, центр тяжести был перенесен на турок. Бароний под 1071 г.³⁰⁸⁰ приводит известие об отправлении папой Александром II к императору Михаилу Парапинаку Петра, епископа Ананьи, в качестве папского апокрисиария, прибавляя, что Петр прожил в Константинополе целый год и успел снискать благосклонность императора. О цели посольства и здесь неизвестно, но, вероятно, она была тождественна с целью, имевшейся в виду при сношениях того же Михаила Парапинака с папой Григорием VII. В 1073 г, от Михаила Парапинака было прислано с монахами Фомой и Николаем письмо к Григорию и, сверх того, монахам даны устные поручения к папе. Личность монахов не внушила папе доверия, и он в июле того же года отправил в Константинополь легатом Доминика, патриарха Венецианского. Целью посольства было, как говорит папа в письме к императору, восстановление древнего согласия между Римской церковью и ее дочерью, Константинопольской церковью, но о подробностях в письме умалчивается, т. к. легату поручено было передать их императору секретно. Соглашение между папским легатом и императором вероятно состоялось, и папа в письмах к разным лицам, которыми приглашал ополчиться на защиту христианства против неверных, говорил о своем намерении лично идти с войском на Восток Для решения религиозных вопросов с греками и армянами. Борьба с ГенриХом помешала папе осуществить план и, сблизив с Робертом Гвискаром, сделала врагом Византии. В угоду Гвискару, папа произнес отлучение Никифору Вотаниату (1078), принял сторону лже-Михаила VII и содействовал походу Гвискара в Грецию.³⁰⁸¹

Помимо официальных сношений между Римом и Константинополем, не выразившихся никакими осязательными результатами, поддерживалось также до известной степени религиозное общение между народными массами Востока и Запада после церковного разделения. Правда, роль, принадлежавшая некогда Италии, пала вместе с падением в ней византийской власти. Утверждение норманнов в Апулии, Калабрии и Сицилии отдало эти страны в церковную зависимость папы; то, чего папы мечтали некогда достигнуть с греческой помощью, они достигли с помощью норманнов; прилив в эти страны греков прекратился, церковная власть над жителями Апулии, Калабрии и Сицилии, державшимися греческого обряда, перешла в руки подвластных папе латинских епископов;³⁰⁸² вместе с тем была подготовлена почва падению самого обряда, хотя это падение совершилось медленно, незаметно и в XIV в. не вполне еще закончилось.³⁰⁸³ Однако же древние традиции, установившиеся в Италии путем многовековой власти над ней Византии, продолжали действовать так или иначе, производя тяготение если не Востока к Западу, то Запада к Востоку. М'онтекассинский монастырь, равно почитаемый как на Западе, так и на Востоке, пользовавшийся у преемников Мономаха не меньшей, а даже большей благосклонностью, как показывает тот факт, что Михаил Парапинак повысил ежегодную субсидию монастырю из царской казны с двух литр золота до двадцати четырех, с присоединением еще четырех паллиумов,³⁰⁸⁴ подавал пример уважения к церковной науке и искусству Востока. Аббат Монтекассинский Дезидерий, предприняв работы по отделке и украшению храма, обратился в Константинополь, и там ему были сделаны изящные церковные врата, по образцу виденных им в Амальфи, тоже, очевидно, византийского происхождения, в Константинополе же были выполнены образа для храма, из Константинополя приезжали мастера мозаических работ и украсили храм своими изделиями. Император Роман Диоген охотно удовлетворял просьбы Дезидерия. К прибывшим из Константинополя мастерам аббат отдавал молодых монахов в научение; произведения церковной живописи, вывозимые из Константинополя, служили образцами, по которым стали выполнять этого рода работы в монастыре местные художники.³⁰⁸⁵ Св. Земля по-прежнему была средством сближения Востока с Западом. Религиозное воодушевление, выражавшееся в пилигримствах, все сильнее проникало в народные массы, увлекало к Гробу Господню сотни и тысячи людей. Массы народа с Запада проходили через Константинополь (напр., при Константине Дуке в 1064 или 1065 г. до семи тысяч человек под предводительством одного архиепископа и четырех епископов). Нет спору, соприкосновение народных масс, содействуя ближайшему взаимному ознакомлению их, могло приводить к яснейшему сознанию отличавших эти массы религиозных разностей, бытовых и других особенностей, а через это все более разъединять уже разделенных формальным церковным актом 1054 г. Но могло при этом иметь место и обратное явление, – разности, по крайней мере несущественные, могли сглаживаться, по отношению же к более существенным могла устанавливаться терпимость. Архиепископ Салернский, сопровождавший князя Гизульфа в Константинополь, из Константинополя ездивший в Иерусалим на поклонение Гробу Господню и потом через Константинополь же опять возвратившийся на родину, в Италию, возбудил в Роберте Гвискаре крайнее удивление своей длинной бородой, которую отрастил на Востоке, по примеру греческих епископов, и считал излишним брить по возвращении с Востока, точно он был не салернец, а византиец (comme s’ il fust de Costentinoble).³⁰⁸⁶ Безразличное отношение, обнаруженное архиепископом Салернским по вопросу о бороде, вследствие знакомства с восточными обычаями, легко могло распространяться и на другие пункты разностей, перечисленные Керулларием и другими полемистами, значившие в деле церковного разделения столько же, или почти столько же, сколько вопрос о бритье или небритье бороды.

Редкий народ выступал на историческое поприще с такой скромностью и в короткое время делал столько успехов, как османские турки. Когда Осман назвался султаном (1299) и приказал называть государство, основанное им в Ангорской провинции, не иначе как государством османов, никто не предполагал, что это маленькое государство, состоявшее не более как из четырехсот турецких родов, разрастется в течение ста пятидесяти с небольшим лет в громадную империю, столицей которой будет Константинополь. Между тем исторические обстоятельства с необходимостью вели к этому результату. Византия не успела еще оправиться от господства латинян, да, по-видимому, и не заботилась об этом. Все недостатки, исстари, со времен Константина Великого и Юстиниана I, систематически разъедавшие государственный организм, продолжали существовать в полной силе: та же отчужденность правительства от народа и эксплуатация последнего первым, гнет фискальный, гнет административный, деморализация нравственная и обеднение материальное, разъединение национальное и религиозное... У византийских императоров не было ни денег, ни войска, ни флота, не было средств укрепить границы Вифинии и содержать здесь гарнизоны, а между тем они затевали внутренние смуты и вступали во враждебные отношения к соседям – сербам и болгарам, для чего всюду искали себе помощи, покупая ее ценой человеческих душ собственных подданных. В то же время османы представляли из себя народ, сплоченный в одно целое единством религиозных воззрений и форм, проникнутый одним стремлением и воодушевленный фанатизмом. Престол в государстве османов занимали султаны даровитые, умевшие сообщить вполне целесообразную организацию войску, в котором лежала вся будущность османов, усвоившие себе не менее целесообразную политику в отношении к покоряемым странам и с замечательной последовательностью и настойчивостью державшиеся этой своей политики.

Нет ничего удивительного, что при таком неравенстве внутренних сил Византия, за счет которой османы прежде всего и главным образом делали приобретения, оказалась совершенно беспомощной. Уже при первом султане, Османе, почти незащищенная Вифиния стала делаться добычей османских турок; при следующем султане Урхане вся Вифиния подпала их власти, турки перешагнули через Геллеспонт и стали твердой ногой на европейской почве. При Мураде I владения османов в Европе быстро расширяются, простираясь на севере до Балкан и Черного моря, на юге до Морей; турки приходят в столкновение с сербами и болгарами, которое оканчивается разгромом на Коссовом поле. Баязет I простер свою власть до Дуная, включил Болгарию в число турецких провинций, распространил свое влияние на Сербию, Валахию и подумывал о занятии Константинополя. Вероятно, он и осуществил бы свои замыслы, если бы Тимур не сломил его силы и на время не приостановил возрастание турецкого могущества. Палеологи с ужасом смотрели на успехи турок, отправлялись на Запад с просьбой о помощи, замышляли с этой целью унию Церквей, но помощь не приходила, или если приходила, то весьма ничтожная. В этой крайности, вполне сознавая свое бессилие, Палеологи искали спасения в покорности султанам, задабривали их всяческим образом, исполняли все их требования, с какими бы жертвами и унижениями они ни были сопряжены. Один, например, Палеолог приносит свои родительские чувства в жертву доброму согласию – одного сына ослепляет по требованию султана, от другого отрекается за то, что он начал враждебные действия против султана, и лишь тогда принимает его к себе, когда сам султан рекомендует это сделать. Другой Палеолог по требованию султана беспрекословно передает ему город (Филадельфию), и когда жители обнаруживают нежелание перейти под власть османов, то силой заставляет их повиноваться; укрепляет Константинополь башнями и стеной, не жалея старинных церквей, материал которых годился для этого дела, но, по первому слову султана, приказывает разрушить стену до основания. Одним словом, Палеологи раболепствовали перед султанами и поступали как покорные слуги османов, а не как византийские императоры. Когда из Азии надвинулась гроза в лице Тимура и разразилась над государством османов, Палеологи вздохнули свободно и начали держать себя с большим достоинством. Они вмешивались во внутренние распри членов султанского дома и выговорили себе возвращение некоторых влд. дений и городов в Европе. До смерти Магомета I, пока османское госу. дарство не оправилось от ран, нанесенных ему татарами, императоры с честью выдерживали свою роль. Но с Мурада II положение дел изменилось, при нем власть османов дошла до той высоты, на которой она находилась при Баязете I, и попытки западных христиан ослабить ее в конце концов не удались. Роль, которую усвоили себе Палеологи, очевидно была неуместна. Покровительство, оказанное императором сопернику Мурада II, привело лишь к тому, что Константинополь был осажден и едва не взят; владения, возвращенные императором, опять были заняты османами, в том числе и город Салоники, который был продан византийским правительством венецианцам. Палеологи поняли, что приближается решительная развязка, опять обратили взоры на Запад и приняли унию. Но уния ничего не принесла, кроме религиозной розни и общественной неурядицы в стенах столицы, – помощи же никакой. Константинополь был осажден Магометом II в 1453 г. и взят штурмом, к общему изумлению и ужасу всего христианского мира, смотревшего на Византию как на последний оплот христианства против ислама на Востоке.

Завоевательное движение османских турок на запад в Малую Азию и Европу не было бессознательным порывом дикого варварства, выполненным без цели и системы. Оно произведено было по предположенному плану, с последовательностью и ясным пониманием своей задачи. Задача турок была не только национальная, но и религиозная; стремлением их было не только получить преобладание над народностями, населявшими Малую Азию и Восточную Европу, но также доставить исламу торжество над христианством. К тому времени, когда османы пришли в соприкосновение с населением Византийской империи, они были магометане, вполне сроднились с исламом, усвоили формы жизни сообразно с предписаниями Корана, интересы национальные нераздельно слились у них с интересами религиозными. Это по необходимости сообщило всем предприятиям османов религиозный отпечаток. Конечной целью их было распространение магометанской веры, все завоевания делались во славу единого Бога и Его пророка. Таков внутренний смысл войн и, между прочим, тайна военных успехов османов; религиозное воодушевление и фанатизм удесятерили их силы и вели к победам. Торжество ислама было излюбленной мечтой османов: с ней они прошли Малую Азию, переправились в Европу, дошли до Дуная и границ Сербии. Османские султаны дали широкое применение предписанию Корана, разрешающему оставлять христианам личные и имущественные права, в случае если они изъявят покорность и согласятся платить дань. После взятия Никеи при Урхане вошло в обычай предоставлять личную свободу и неприкосновенность собственности тем, кто добровольно признает власть османов и будет платить дань. Такая политика немало содействовала успехам турок; султаны явились в Европу, неся в одной руке войну, в другой же – мир, и разные мелкие владетели в Южной Фракии, Македонии, Болгарии и Валахии спешили изъявить покорность, чтобы за взнос известной подати остаться в своих владениях. Султаны благосклонно встречали подобные изъявления покорности, но в османах, остававшихся верными коренным религиозным традициям и истинному духу ислама, такие сделки, вызванные политической мудростью, порождали затаенное неудовольствие, которое подчас прорывалось наружу и прежде всего выражалось в том, что они не уважали прав лиц, изъявивших покорность. Между османами были и такие ревнители веры, которые считали преступлением человечное отношение к христианам, были противниками каких бы то ни было компромиссов с ними, желали бы всех истребить мечом и пронести имя пророка до крайних пределов земли. Таков, между прочим, был полководец Мурада II Ишагбег, которого византийский историк Дука называет Федулахом. Он был недоволен тем, что султан находился в мирных отношениях с Сербией, требовал, чтобы сербы были истреблены или обращены в магометанство и чтобы той же участи были подвергнуты жители Венгрии и Италии. Этот «злой человек и непримиримый враг христиан» держал, по словам историка, такую речь перед Мурадом IÏ

«Отчего ты, государь, не истребляешь вконец врагов нашей веры? Бог дал тебе для этого власть, а ты пренебрегаешь ею и относишься к ним (христианам) не так, как угодно Богу, но снисходительно и великодушно. Нет! Не такова воля Божия. Меч твой должен пожирать тела нечестивых до тех пор, пока они не обратятся к учению единого³⁰⁸⁷ Бога и великого пророка. Итак, обрати внимание, государь, на то, что крепость, которую выстроил деспот Сербии,³⁰⁸⁸ не благоприятствует нам. Вытребуй у него крепость – и нам будет открыт путь из Сербии в Венгрию. Мы отнимем у него неиссякаемые источники, которые изобилуют золотом и серебром, точно водой вечнотекущей, с помощью их покорим Венгрию, оттуда поспешим в Италию и смирим врагов нашей веры».³⁰⁸⁹

Мурад послушался своего полководца – Сербия была наводнена османами и в ней введено было отчасти османское устройство, основанное на Коране. Желания партии строгих мусульман были удовлетворены.

Так как интересы веры стояли у османов на первом плане, то отсюда произошло, что их столкновения с греками и славянами имели характер не только национальный, но также религиозный. Если османы делали вооруженные вторжения и завоевывали страны с целью не только подчинить себе иноплеменные народы, но также распространить свою веру, то и христианские народы, подвергавшиеся их нападениям, брались за оружие и вели войну с целью не только отстоять свою независимость, но и спасти христианскую веру; они знали, что турки стремятся не только к их порабощению, но и к искоренению их веры, вступали поэтому в борьбу с полным сознанием, что защищают отечество и Церковь. Во всех важнейших фазах борьбы османов с греко-славянским миром, о которых сохранились более или менее обстоятельные известия, замечается присутствие религиозного элемента. Обе враждующие стороны сообщали своему делу религиозное освящение и сражались под знаменем веры. Турки обыкновенно выступали в поход в сопровождении шейхов, улемов и дервишей, которые молились о даровании победы, воодушевляли войско, принимали участие в битвах, в критические минуты поддерживали воинственную решимость своим авторитетом и умением искусно применить к каждому данному случаю соответствующее изречение Корана или предание о Магомете; призывание имени Аллаха и Магомета было военным кликом османов. Со своей стороны и христиане приготовляли себя к бою общенародными молениями и торжественными процессиями с хоругвями и иконами, поддерживали друг в друге энергию напоминанием о том, что сражаются за истинную христианскую веру; священники и монахи присутствовали на городских стенах, благословляли войско и сами участвовали в защите городов.

Все эти религиозные особенности обнаружились во время осад Константинополя турками – первый раз при султане Мураде II и императоре Мануиле II Палеологе в 1422 г., второй – при султане Магомете II и императоре Константине XI Палеологе в 1453 г. Когда Мурад II осаждал Константинополь, то в его лагерь прибыл из Бруссы знаменитый дервиш Шейк-Букхари и привел с собой 500 других дервишей. Шейк-Букхари, славившийся предсказаниями, назначил день, когда город будет взят, и турки, настроенные дервишами, осыпали греков всевозможными оскорблениями: «Где ваш Бог, невежественные римляне? – говорили они. – Где ваш Христос? Где ваши святые, от которых ожидаете помощи? Завтра мы возьмем город и вас заберем и отведем в рабство, обесчестим на ваших глазах ваших жен и детей, ваших монахинь соединим с нашими “монахами”; по вере нашей наш пророк возвестил нам это как истину». Когда турки, по сигналу, данному Шейк-Букхари, бросились на приступ, то отчаяние придало осажденным силы: все без различия пола и возраста, званий и состояний бросились защищать город, кто чем мог; в числе их были священники и монахи. Они воодушевляли друг друга словами: «Вперед, друзья, братья и сограждане! На бой за самих себя, за наших жен, наших детей, за свободу родных, отечества, этого великого города, а еще более – истинной христианской веры» Приступ был отбит и турки удалились.³⁰⁹⁰ Когда Магомет II двинулся к Константинополю, то «согласно с древними обычаями, улемы, шейхи и потомки пророка некоторое время сопровождали победоносного султана, молясь об успехе его армий; толпа чистых душ следовала за победным воинством; легионы духовного мира служили ему авангардом; и созерцатели Акшемседдин и Акбикдаде шли возле победных полков, умоляя благодетельное существо о помощи». После сорока дней осады в лагере османов распространился слух, что итальянский флот по морю и Ян Гуниад с войском по сухому пути идут на выручку города. Это произвело общее замешательство; партия мира требовала снять осаду и отступить. Но «мусульмане, по совету улемов и шейхов, продолжали низвергать в ров смерти большое число неверных, защищавших город. Улема Ахмед-Курани, шейх Акшемседдин и визирь Загтус-паша, которые разделяли настроение султана, воспротивились миру... Они сообщили войску об обещании пророка, заключающемся в словах: “Греция будет вашей добычей”, и объяснили, что необходимо употребить все усилия, чтобы оправдать следующее изречение Магомета: “Самая большая битва будет та, которая произойдет при взятии Константинополя”. Таким образом, мусульмане, приготовившиеся пожертвовать своей жизнью для пользы веры, день и ночь освещали поле битвы огнем своих мечей».³⁰⁹¹ Партия войны взяла перевес – и штурм назначен на 29 мая. Накануне этого рокового дня в Константинополе узнали, что на завтра назначен штурм. «Император повелел, чтобы священники, епископы и монахи, женщины и дети, со святыми и чтимыми иконами и божественными изображениями обошли стены города, со слезами восклицая: “Кирие елейсон!» и умоляя Бога, да не предаст нас по грехам нашим в руки врагов нечестивых и безбожных и беззаконнейших на всей земле, но да милостив будет к нам, наследию Своему». В присутствии вельмож и войска император сказал речь о том, что «необходимо предпочесть смерть жизни по четырем побуждениям: во-первых, за веру и благочестие; во-вторых, за отечество; в-третьих, за императора как помазанника Господня; и, в-четвертых, за родных и друзей». По окончании речи, все, как бы едиными устами, отвечали с рыданием: «Умрем за Христову веру и за отечество наше!» Затем император отправился в храм Софии Премудрости Божией и приобщился Святых Тайн; многие последовали его примеру и сделали то же в течение ночи.³⁰⁹² На следующий день христиане оказали геройское сопротивление, но не смогли устоять против неприятеля, во сто раз сильнейшего. Константинополь пал.

Религиозный оттенок, который так рельефно выступает в борьбе Византии с турками, составляет вообще характеристическую черту борьбы христианских народов с османами. Если в других случаях эта черта проявляется с меньшей ясностью и наглядностью, чем при осадах Византии, то это совершенно понятно ввиду того, что, с одной стороны, Византия была религиозным центром Православного Востока и, следовательно, здесь столкновение религий должно было заявлять о себе с особенной силой, с другой – ни один город на Востоке не обращал на себя большего внимания историков, чем Византия; без сомнения, всюду происходили явления аналогичные с явлениями при осадах Константинополя, но они не нашли места в сочинениях современных писателей и остаются для нас неизвестными.

Там, где силы народа приходят в напряжение и направляются на такие возвышенные предметы, как защита веры, обыкновенно бывает, что сверхъестественное делается непременным спутником естественного, факт перемешивается с легендой, народ не хочет верить, что его деятельность, имеющая своим объектом высшие цели, совершается без ближайшего участия и без содействия высших сил. Являются рассказы о чудесах, знамениях и предсказаниях. Борьба христиан с мусульманами тоже вызвала подобные рассказы. Свои успехи христиане приписывали помощи свыше и были убеждены, что какая бы опасность им ни грозила со стороны мусульман, до какой бы крайности они не были доведены, в последнюю минуту всегда явится спасение с неба, произойдет чудо, Бог пошлет Своего ангела – и враги благочестия будут посрамлены. Удачную защиту Константинополя в 1422 г. византийцы считали чудом и приписывали победу Пресвятой Деве Марии, Которой город был посвящен Константином Великим; долгое время держался слух, что в разгар битвы Пресвятая Дева Мария явилась на валу среди сражающихся и Своим видом навела такой страх на неверных, что они сняли осаду и бежали.

Победа над османами, одержанная в конце 1443 г. на Балканах христианским ополчением, под предводительством венгерского короля Владислава и венгерского героя Яна Гуниада, по представлению восточных христиан тоже была соединена с чудом. Византийцы клятвенно уверяли всех, что в тот момент, когда христиане одержали победу над мусульманами, у Константинопольских ворот, ведущих в Македонию, показался статный юноша, в белой одежде, верхом на лошади и, прогарцевав некоторое время в знак радости, исчез. Это явление сначала, пока не понимали его причины, возбуждало опасения, но потом открылось, что юноша был не кто иной, как небесный вестник победы, который должен был внушить византийцам, что настала и для них пора принять деятельное участие в борьбе с неверными.³⁰⁹³ Под впечатлением непрерывных успехов османов в борьбе с восточными христианами, у последних составилось убеждение, что Константинополь будет ими взят, но к этому убеждению присоединилось мистическое предсказание о том, каким образом турки будут изгнаны. По этому предсказанию, ведущему свое начало от неизвестных лжепророков, Константинополь подпадет под иго турок, они ворвутся в город и, умерщвляя жителей, дойдут до колонны Константина Великого (в храме Св. Софии). Но тогда сойдет с неба ангел и вручит меч какомуто человеку, простому и бедному, стоящему возле колонны, со словами: «Возьми этот меч и отомсти за народ Господень». Тотчас после того турки обратят тыл и побегут, а греки будут преследовать и поражать их, и таким образом вытеснят их из Константинополя, из западных и восточных стран и отбросят к границам Персии.³⁰⁹⁴ Это предсказание привело к тому, что когда турки проникли в город и жители поняли, что их дело окончательно проиграно, то народ густой толпой ринулся к Св. Софии, в один миг плотная масса наполнила храм, двери были заперты и все с трепетом ожидали исхода, каждую секунду рассчитывая увидеть турок и вместе с тем небесного посланника с его чудодейственным мечом. Турки скоро явились, вышибив дверь топорами, связали народ попарно, не различая пола и возраста, и угнали в плен.

Религиозный отпечаток, характеризующий борьбу османских турок с восточными христианами, лежит и на тех результатах, к которым неизбежно вела эта борьба. В борьбе перевес оставался обыкновенно на стороне турок, исключения были весьма редки. В лице турок одерживал победу не просто народ, но народ мусульманский, торжествовал ислам; Поэтому и победа выражалась не в простом политическом подчинении одной нации другой, но в подчинении христиан мусульманам, христианства исламу. Это подчинение совершалось в строгом соответствии с духом и предписаниями Корана. Коран допускает три вида отношений между мусульманами и христианами: оставление христианам жизни и некоторых прав, под условием выкупа, вноса дани, истребление христиан и обращение их в ислам. В период времени до завоевания Константинополя турками первый способ практиковался в применении к тем христианам, которые добровольно изъявляли покорность, – таковы были болгарский князь Константин, князья Драгас, Богдан³⁰⁹⁵ и некоторые другие. Таких добровольных данников было сравнительно немного. Огромное большинство состояло из христиан, которые с оружием в руках выступали на защиту своей свободы и веры, – к ним поэтому в полной силе применялись два другие способа: во всех тех местах, где христиане приходили в непосредственное соприкосновение с мусульманами, они были истребляемы или обращаемы в рабство и уводимы в плен; оставшиеся в живых были насильственно обращаемы в ислам и только некоторые из них приняли магометанство по доброй воле; святыня христиан подвергалась поруганию, их церкви превращались в мечети, некоторые были разрушены и материал употреблен турками на постройку общественных зданий; в городах и деревнях, освобожденных от христиан, лишившихся своего прежнего населения, основывались турки-мусульмане, и с тех пор там, где прежде блистали главы церквей, увенчанные крестами, высились уже минареты мечетей, украшенные полумесяцем, – не колокольный звон оглашал окрестности, но заунывные звуки муэдзинов, приглашавших правоверных чтителей Магомета к молитве.

Истребление христиан и обращение их в рабство были неизбежным следствием всех вторжений и завоеваний, производимых османами в пределах Азии и Европы, населенных христианами. В Азии первый пример такого отношения к христианам показал Осман, основатель османского государства. После взятия первого укрепленного места, принадлежавшего Византийской империи, Ангелокомы. он чрезвычайно жестоко обошелся с побежденными христианами. С тех пор приобретения османов в Малой Азии и утверждение здесь их власти неразрывно были связаны с подавлением и искоренением христиан. Спустя столетие после Османа, ко времени возрождения османского государства от татарского разгрома, при Магомете I и Мураде II, христианское население в Малой Азии почти совершенно было истреблено, а если местами и продолжало существовать, то в таком незначительном количестве, что совершенно терялось в массе османского населения. Многие христиане, убегая от гнета османов, оставляли Азию и переселялись в Европу. Подавление христиан османами в Европе началось с Урхана. Первые вторжения османов, в особенности те, которые были произведены под руководством его сына, Сулеймана, сопровождались почти поголовным истреблением встречавшихся на пути христиан. Но с течением времени османы усвоили себе более гуманную и вместе с тем более выгодную систему; они предпочитали забирать христиан в плен и умерщвляли сравнительно небольшой процент. Усвоению этой системы османами содействовало само византийское правительство. Императрица Анна, управлявшая государством в малолетство своего сына Иоанна V Палеолога, в борьбе с узурпатором, Иоанном Кантакузиным, искала помощи у султана Урхана. В вознаграждение она предложила забирать в плен греков, приверженцев партии Кантакузина, продавать их на месте или уводить с собой в Азию. Эта недостойная и в высшей степени безнравственная политика, объясняемая только крайней отчужденностью византийского правительства от народа и еще тем. что Анна не была связана с греками племенными узами (она была урожденная принцесса Савойская), имела прискорбные последствия для партии Анны. Урхан отправил в Европу войско, которое сразилось с Кантакузиным, но успеха не имело. Тогда османы напали на близлежащие деревни, не заинтересованные в деле Кантакузина, заковали в цепи беззащитное население, мужчин, женщин, детей, священников и монахов, и всех без исключения пригнали в Константинополь, чтобы здесь продавать их, согласно с условием. Пленников гнали по улицам ударами бичей, и жители, из сострадания к ним, многих выкупили. Но значительное число этих несчастных, не нашедшее покупателей, было отведено в Азию.³⁰⁹⁶ Кантакузин поспешил перетянуть Урхана на свою сторону, и султан после того трижды присылал свои войска на помощь Иоанну Кантакузину. Но помощь турок была весьма сомнительна; всякий раз они забывали, зачем пришли в Европу, не заботясь о Кантакузине, рассыпались по деревням, грабили, умерщвляли беззащитных крестьян и огромные толпы их увлекали в Азию, в рабство.³⁰⁹⁷ Таким образом османы мало-помалу осознали, что гораздо прибыльнее уводить христиан в плен, чем убивать их на месте. При нападениях на греческие города они стали умерщвлять только тех, от кого ожидали сопротивления, остальных же забирали в плен. Точно так же они поступали с болгарами и сербами, начиная с Мурада I, с валахами со времени Баязета I и с албанцами со времени Мурада II.

Число христиан, попавших в плен к османам, было весьма значительно, например, в Аргосе было взято и отведено в Азию 30000, в Салониках 7000, в Константинополе 60000.³⁰⁹⁸ Судьба христианских пленников была самая безотрадная; отведенные в Азию, они там под гнетом рабства и мусульманского фанатизма исчезали. Историк Халкокондил не мог отыскать никаких следов тех злосчастных жителей Аргоса, которые в количестве тридцати тысяч были переправлены в Азию в 1397 году. Если принять во внимание, что Лаоник Халкокондил был современником завоевания Константинополя, то по этому можно судить, какое короткое время нужно было османам для того, чтобы стереть с лица земли целые массы христиан.

Одновременно с истреблением христиан и обращением их в рабство производилось их совращение из православной веры в ислам. Совращение это в редких случаях отличалось характером непринужденности; очень редко христиане из корыстных видов, с целью приобретения богатства и почестей, отказывались от древнеотеческого благочестия и переходили в магометанство. Обыкновенно же переход был вынужденный и совершался под угрозой смерти. Не все христиане были настолько мужественны и тверды, чтобы, будучи поставлены в необходимость избирать одно из двух – смерть или Коран, предпочитали мученический венец отречению от веры; некоторые из них делались мусульманами, забывали национальность и религию и делались ревностными поборниками османских интересов, готовыми положить за них свою душу. Производились также совращения христиан несовершеннолетних, находившихся в том нежном возрасте, от которого трудно ожидать сознательного отношения к вопросам веры. Они тоже имели характер насильственности, но здесь со стороны совращаемых не было ни выбора, ни колебаний, не было ясного представления о важности совершаемого ими шага и о том насилии, которому они подвергались; их измена вере принадлежит к разряду поступков в нравственном отношении невменяемых. Естественно, что такие лица, с малолетства воспитывавшиеся на началах Корана, выросшие среди коренных мусульман, сами потом делались ревнителями ислама, далеко превосходившими по ревности тех отступников веры, которые сознательно, в зрелом возрасте принимали магометанство. Были примеры единоличного совращения христиан в магометанство, были также примеры совращения целыми массами; в первом случае совращаемыми обыкновенно были люди взрослые, во втором – несовершеннолетние дети.

Первый известный пример одноличного совращения из Православия в ислам относится ко времени Баязета I и падает на долю славянина княжеского рода: был совращен сын болгарского князя Шишмана, по имени Александр. Сведений о том, по принуждению или добровольно он перешел в магометанство, не сохранилось. Историк слишком неопределенно замечает, что султан «переманил его к своему безбожию». Но если он изменил православной вере по расчету, в ожидании выгод, то нужно сознаться, что султан не изменил его ожиданиям: в награду за отступничество ему было дано значительное наместничество в Малой Азии, в Самсуне или Амизусе. Он пережил нашествие Тимура, и после завоевания Смирны Магометом I был сделан наместником этого города. Когда в пределах его наместничества вспыхнул бунт так называемых стиларийцев или монохитонцев, Александр, по приказанию Магомета, отправился против них с войском, по неосторожности слишком далеко проник в горные ущелья, был окружен стиларийцами и убит.³⁰⁹⁹ При Баязете I была также совращена герцогиня Дельфийская Труделюда с дочерью. Муж ее пришел на полуостров из Италии, получил Аттику, Беотию и Пелопоннес; после его смерти Труделюда жила вместе с дочерью в Дельфах и владела этим городом. Нравов она была не особенно строгих, и ходил слух, что она состояла в связи с каким-то пресвитером. Вероятно, это обстоятельство и вооружило против нее местного епископа. Когда Баязет проник в Фессалию и оттуда в Элладу, утверждая свою власть в этих странах, то Дельфийский епископ отправился в лагерь османов и настроил султана против Труделюды. Между тем и Труделюда отправилась к Баязету, надеясь покорностью приобрести себе право на дальнейшее обладание городом; она захватила с собой и дочь-невесту, которая была уже помолвлена. Султан удержал мать и дочь, заставил их принять «свои обычаи», т. е. ислам, а в город назначил своего наместника.³¹⁰⁰ Здесь, очевидно, совращение было насильственное. При Мураде II был случай насильственного совращения одного византийского чиновника, по имени Михаила Пилла. «Этот Пилл был ефесянин, по рождению римлянин (грек), по вере христианин, – происходил из знатной фамилии этого города. Будучи знаком с языками римским (греческим) и арабским, он писал бумаги в канцелярии префекта. Был человек испорченных нравов, расточительный, невоздержный и совершенный профан». Когда Мурад II осадил Константинополь, то Пилл был отправлен в неприятельский лагерь и жил там в качестве императорского толмача. В Константинополе был другой толмач, по имени Коракс, находившийся в дружественных отношениях к султанам. Народ, считая его виновником осады Константинополя, схватил его, вырвал глаза, и несчастный умер от боли. Мурад решил выместить злобу на Пилле, насчет которого существовало предположение, что он возбуждал подозрения византийцев против Коракса. Пилл был подвергнут пытке и осужден на сожжение живым. Его потащили к месту казни и в виду пылающего костра спросили: согласен ли он отречься от Христа и принять веру пророка; если согласен, то будет отпущен невредим, если же нет, то будет сожжен. «Он, бывший по своему поведению турком еще до отречения, отрекся, и его с торжеством обрезали».³¹⁰¹ Пилл умер спустя несколько лет после перехода в магометанство. Знаменитый албанский герой и защитник национальной свободы против турок при Мураде II и Магомете II, Георгий Кастриота, прозванный турками Скандербегом, тоже был насильственно совращен в ислам. В качестве заложника он жил при султанском дворе и принужден был принять магометанство, после чего занял видное место в турецкой военно-административной иерархии.³¹⁰² Вообще христианские заложники при дворе османских султанов подвергались большой опасности со стороны веры. Особенное внимание султаны обращали на даровитых албанцев, всеми правдами и неправдами склоняли их к переходу в ислам и потом замещали ими важнейшие должности. Так, например, при осаде Константинополя Магометом II, турецкой армией, осаждавшей городе сухого пути, командовал, между прочим, Саган-паша, по происхождению албанец, отрекшийся от христианства; он был не только храбрый полководец, но также искусный инженер, и мины под городские стены пролагались под его наблюдением.³¹⁰³ При осаде Константинополя Магометом II еще один христианский ренегат играл важную роль, именно Балтаогли, по происхождению болгарин. Он заведовал осадой с моря и командовал турецким флотом. Первое столкновение его с неприятельскими судами было неудачно, турки понесли большой урон, и это до такой степени взбесило Магомета, что он в припадке гнева приказал казнить своего адмирала смертью. Заступничество янычар спасло ему жизнь. Балтаогли был смещен, подвергнут телесному наказанию, имущество у него было отнято и роздано янычарам.³¹⁰⁴

Кроме совращения отдельных лиц в магометанство, нередки были случаи совращения христиан массами. Во время своих походов османы принуждали христианское население принимать ислам (Синанбег, полководецМурада II, в Валахии и Сербии), и оно повиновалось, по крайней мере наружным образом. Особенное внимание обращали османы на христианских мальчиков, выдававшихся красотой и телесной крепостью. Ни один поход не оканчивался без того, чтобы не было взято в плен громадной толпы таких ребят. Они огулом обрезывались и обращались в магометанство.³¹⁰⁵ Многие из них были приносимы султанам в подарок, получали первоначальное воспитание при дворе, и когда достигали известного возраста, в котором обнаруживались их способности, то предназначались для придворной, военной службы или для занятия государственных должностей и сообразно с этим получали дальнейшее образование. Из христианских мальчиков и молодых людей, взятых в плен и насильственно обращенных в магометанство, составлялась также турецкая пехота, носившая название янычар. Эта лучшая в мире пехота, которая решала в пользу османов почти все сражения, получила начало при султане Урхане и состояла из 1000 христианских мальчиков, отнятых у родителей и обращенных в ислам. Мурад I, опираясь на Коран, предписывающий отдавать султану часть военной добычи, издал постановление, чтобы в его войска доставлялась причитающаяся ему по закону часть молодых христианских пленников. Эти пленники обращались в ислам и делались янычарами. Таким образом число янычар постоянно увеличивалось; чем чаще предпринимались османами походы, тем большее число христиан поступало в янычары. При Мураде II их насчитывалось уже до 10000. При Мураде II существовал обычай, что пленные христиане, которые по малолетству не были годны к военной службе, посылались в Малую Азию на обучение к учителям-мусульманам, изучали здесь турецкий язык и военную дисциплину, некоторое время после того работали на корабельных верфях в Галлиполи и потом уже становились янычарами. Этот обычай с течением времени послужил основанием для выработки специального учреждения для подготовки янычар. При Магомете II корпус янычар состоял уже из 12000, и так как пленные христиане оказались недостаточным ресурсом для комплектования этого корпуса, то несколько раз практиковалась система насильственного взимания каждого десятого христианского мальчика. Собранные таким образом дети обращались в ислам и приготовлялись к поступлению в янычары. Система эта впоследствии получила прочную постановку и превратилась в «десятину крови», которую платило христианское население.

Победа османов, бывшая вместе с тем победой магометанства, выражалась не только в истреблении и пленении христиан, не только в насильственном совращении их в ислам, но также в глумлении над христианской святыней и замене ее мусульманской. Христианские храмы были превращаемы в мечети, раздаваемы в подарок, разрушались и материал употреблялся на постройку бань; иконы были разрываемы на части, топтались ногами и сжигались: над крестами смеялись и подвергали их той же участи; мощи святых подвергались растерзанию и части их разбрасывались повсюду. Превращение храмов в мечети вошло в обычай еще при основателе государства Османе I. В первый раз обычай этот применен при взятии греческого укрепления Мелангены, переименованной турками в Караджагиссар. В городе был введен ислам и христианская церковь превращена в мечеть. Затем этот обычай применялся постоянно. Во всех городах Малой Азии и Европы, где османы рассчитывали прочно основаться, не ограничиваясь простым грабежом, христианские храмы были превращены в мечети. Так поступал Урхан при завоевании Вифинии (с главнейшими городами Бруссой, Никомидией и Никеей), так же точно поступали его преемники при завоевании европейских провинций Византийской империи; походы вглубь Сербии и Валахии султанов и их полководцев, как-то: Синанбега при Мураде II, вели к тому же результату; где прошло войско османов, там на месте христианских храмов появлялись магометанские мечети. Впрочем, в больших городах, где была не одна, но много христианских церквей, не все церкви османы превращали в мечети, но лишь столько, сколько по их расчетам требовалось для нужд мусульман. Так они, между прочим, поступили в Салониках и Константинополе. История занятия этих городов вообще может служить наглядным примером той возмутительной бесцеремонности, которую позволяли себе османы по отношению к христианской святыне.

Город Салоники, проданный византийским правительством венецианцам, был осажден и взят Мурадом II в 1430 г. Турки ворвались в город и принялись грабить. Ценности были спрятаны жителями в церквах, монастырях, подземельях и тому подобных укромных местах. Турки обещаниями и угрозами принуждали женщин указывать, где скрыты сокровища, и отыскивали их. Иоанн Анагноста сообщает: «Это было причиной разрушения святых храмов и монастырей. Некоторые для безопасности сложили свое богатство в святых храмах и преимущественно в святилищах под священнейшими трапезами. Когда же под страхом мучений вынуждены были указать места хранения, то турки разорили их красоту, из жажды к деньгам до основания разрушили божественные престолы, на которых совершалась за весь мир таинственная, живая и спасительная жертва, и отдали их на поругание желающим. Они под каждым камнем предполагали деньги, поэтому все решительно опустошили. Необузданному истреблению подвергнуты были и святые иконы; некоторые были сожжены, дабы мы не поклонялись им, другие – о Боже милостивый! – были вынесены на середину рынка как товар и бесстыдно проданы, третьи, наконец, были сохранены теми, кто был более корыстолюбив, и потом проданы за деньги».

Не пощажены были гробницы святых; они тоже были перерыты, украшения с них сняты. Рака св. мученика Димитрия, небесного покровителя города, источавшего чудодейственное миро, была ограблена. Некоторые мощи были выброшены. «Это злодеяние было совершено над священными останками святой и мироточивой Феодоры, которые (о дерзость, руки преступные!) были вынуты наружу, распростерты на земле и разорваны на части». Христиане потом собрали эти части и опять соединили в одно целое. Когда по истечении нескольких дней грабеж был приостановлен, султан, желая привлечь в город разбежавшееся население, оставил христианам все церкви и монастыри с их доходами; но через два года изменил свое решение: христианам были отданы только четыре церкви, в том числе церковь св. Димитрия, но и эти четыре церкви обложены были податью в пользу султана. Остальные были превращены в мечети и школы, розданы в виде подарков частным лицам из мусульман; некоторые были разобраны, и материал употреблен на сооружение бань и других общественных зданий, лучшие мраморные плиты и колонны были отвезены в Адрианополь и там употреблены на сооружение великолепной бани.³¹⁰⁶ Когда турки взяли Константинополь в 1453 г., то и здесь обращение их с христианской святыней было не менее кощунственно, чем в Салониках. «Церкви константинопольские были освобождены от идолов, которые их оскверняли; они были очищены от нечистот христианских».³¹⁰⁷ Это очищение, о котором говорит мусульманский писатель, следующим образом описано очевидцем взятия Константинополя:

«Не было никакого уважения и пощады ни священным жертвенникам, ни святым иконам; они были истреблены, глаза святых выколоты. Мощи святых или растерзаны, или разбросаны. Святотатственные руки завладели святыми чашами Божиими, нагрузили мешки золотом и серебром от святых икон... Кресты, низверженные с вершины церквей и домов, попирались ногами... С издевательством носили по лагерю крест, в сопровождении тимпанов, во время шествия оплевывали его, поносили, позорили и, надев на верхушку шапку, которую они называют Zarchula, смеялись, говоря: вот Бог христиан».³¹⁰⁸

Некоторые турки проникли в монастырь Хора (ныне Кахрие-Джами), где хранилась чудотворная икона Божией Матери Одигитрии; икона вместе с украшениями была рассечена мечом на четыре части и части разделены по жребию.³¹⁰⁹ Турки, ворвавшиеся в храм Св. Софии, бесчинствовали здесь точно так же, как и в остальных церквах: срывали украшения и ризы с икон, покрывала с престолов, лампады и паникадила разбивали и уносили, расхищали золотые и серебряные сосуды и др. ценные предметы. Некоторые занимались бесцельным и бессмысленным разрушением, думая, что этим они угождают Богу. Когда Магомет въехал в город и вошел в храм Св. Софии, то первый, попавшийся ему на глаза, был турок, ломавший мраморный пол. На вопрос султана: зачем портить пол, он отвечал, что делает это из ревности к вере. Турка вытащили вон. Затем султан приказал одному из находившихся при нем шейхов взойти на кафедру, прочитать магометанское исповедание веры и пригласить правоверных к послеполуденной молитве (дело было пополудни). Сам Магомет взошел на престол, на котором доныне приносилась бескровная жертва и под которым лежали мощи апостолов и мучеников; стоя на нем, он прочитал свою молитву. Этим актом храм Св. Софии был отнят у христиан и предназначен к превращению в мечеть. Другие лучшие христианские храмы тоже были превращены в мечети; христианам оставлен был только небольшой храм св. Апостолов. Из монастырей только два оставлены христианам, остальные были заняты дервишами, разными ремесленниками и просто османскими семействами.³¹¹⁰

Появление магометанских мечетей на месте христианских храмов служило верным признаком поселения в данном месте османов. Для них-то главным образом и лишь отчасти для совращенных в магометанство христиан устраивалась мечеть, равно как вводилось османское устройство, назначались кади, имамы и другие должностные лица, учреждались школы и пр. Отличительной особенностью завоеваний османов служит то, что по мере завоеваний они распространяют свои колонии и прочно оседают на завоеванной земле. Начало таких колоний в Европе почти совпадает с началом османских вторжений. При том же султане Урхане, при котором османы сделали первый набег на Европу, его сын Сулейман основал первые османские колонии на европейском берегу Дарданелл и Мраморного моря. Лучшие османские фамилии с женами, детьми и со всем имуществом были переселены из Азии в приморские города и деревни Европы; в свою очередь, знатнейшее греческое население этих городов и деревень было выселено в Азию. Этой политики, которая обязана своим происхождением Сулейману, твердо держались османские султаны. По мере того, как производились завоевания и в завоеванных городах и укрепленных местах располагались турецкие гарнизоны, – являлись османские семейства из Азии, а также из прежде основанных колоний Европы, занимали земли, опустошенные османами или добровольно покинутые христианами, и здесь, по соседству с турецкими гарнизонами и под прикрытием этих гарнизонов, предавались мирным занятиям. Иногда султаны, чтобы упростить и ускорить заселение завоеванной местности, прямо назначали известный мусульманский город или деревню, население которых должно было в полном составе перебираться на новое место жительства. Так, например, после завоевания Салоник Мурад II перевел сюда все население Иенидже (Genitzae), османского города, расположенного на запад от Салоник, на расстоянии одного дня пути.³¹¹¹ Османские колонии были основаны и в некоторых городах, не бывших под властью османов, в силу договоров между султанами и соответствующими правительствами. Такова была колония в Константинополе, существовавшая здесь до завоевания этого города турками. Первое указание на ее существование встречается у историка Халкокондилы, который, говоря о бунте Андроника Палеолога против отца, Иоанна V, о том, как Андроник бежал к Баязету и просил у него помощи, замечает, что в вознаграждение он обещал Баязету «иметь в городе судью» – кади.³¹¹² Это показывает, что во второй пол. XIV в. в Константинополе жили османы, но не имели еще ни своего кади, ни мечети. Когда после смерти Иоанна V вступил на престол Мануил II (1391–1425), то Баязет немедленно потребовал, чтобы в Константинополе разрешено было магометанам иметь своего кади, «так как неприлично, чтобы мусульмане, занимающиеся торговлей и посещающие Константинополь, обращались в своих спорах к суду гяуров (καβουρίδων), но мусульманину следует судиться у мусульманина».³¹¹³

Требование не было удовлетворено, и только когда Мануил уехал на Запад просить у христианских государей помощи против турок, а Византией управлял его племянник Иоанн (сын упомянутого выше Андроника), Баязет достиг своей цели. Он настоятельно потребовал от Иоанна, чтобы в Константинополь был допущен кади и выстроена мечеть, а свое требование он подкрепил военной демонстрацией против Константинополя. Иоанн поспешил исполнить желание султана. Османы после этого имели в Константинополе, в особом квартале, где они жили, мечеть и своего кади. Но когда Баязет удалился в Азию против Тимура и был взят им в плен, то константинопольская чернь напала на османскую колонию, разрушила мечеть и выгнала османов вместе с кади вон из столицы. Османы оставили город, поселились недалеко от Константинополя и свое селение назвали Киникли. Это – первое постоянное османское поселение около Константинополя.³¹¹⁴

Система колонизации, шедшая рука об руку с завоеваниями, как нельзя более упрочивала эти завоевания; османские колонии врезывались в сплошное христианское население и доставляли средства держать это население в повиновении. Через посредство этих же колоний османы неизбежно завязывали мирные сношения с христианами. Является вопрос: если вооруженные столкновения оканчивались победой османов и эта победа вела к национальному и религиозному преобладанию османов над христианами, то каковы были последствия их мирных сношений? Этот вопрос может быть предрешен, если мы вспомним, какие силы приходили в соотношение. С одной стороны было варварство и ислам, живой фанатизмом, но безжизненный по духу и формам, с другой – христианство и греко-римская цивилизация, которая хотя и выродилась в византийскую, но все-таки стояла на недосягаемой высоте, сравнительно с простотой и патриархальностью турок. Столкновение таких сил, если только оно не сопровождалось грубым насилием, но происходило на мирном пути, не могло не отразиться перевесом последней над первой; цивилизация более развитая должна была взять верх над менее развитой, религия более совершенная должна была победить менее совершенную. Это мы и видим на османах: мало-помалу они подчиняются влиянию христиан, и оно обнаруживается в сфере религиозной и частной жизни. Проводниками этого влияния были отчасти названные колонии, обусловливавшие сожительство османов с христианами, но еще более браки османов с христианами и присутствие христиан на службе у османов.

Все почти османские султаны, начиная с Урхана и кончая Мурадом П, были женаты на христианских принцессах; исключение составляет один Магомет I. Браки заключались по политическим расчетам; императоры византийские, князья болгарские и сербские, выдавая своих дочерей и родственниц замуж за султанов, желали таким образом купить мир для своих государств и скрепить дружбу с османами. Эта ближайшая цель не всегда достигалась, но зато достигалась другая, более отдаленная, которая, может быть, и не входила в расчеты государей. Живя при дворе султанов, христианские принцессы пользовались до некоторой степени религиозной свободой, держались своей веры и нравов, а в качестве султанских жен имели значительный авторитет и оказывали влияние не только на султанов, но и на окружавших их лиц. Первая христианская принцесса, выданная замуж за османского султана и имевшая при дворе большое влияние, была Феодора, дочь Иоанна Кантакузина, который во время свадьбы (1346 г.) был не более как претендентом на престол, но через год после этого (1347 г.) был признан византийским императором и соправителем Иоанна V Палеолога. Феодора была выдана за султана Урхана, которого Кантакузин хотел этим привлечь на свою сторону и сделать своим союзником. Перед отправлением невесты к жениху был совершен обряд, предписываемый византийским придворным церемониалом. Кантакузин с войском, женой и дочерьми, между которыми была Феодора, явились на равнину близ города Селимврии; здесь были выстроены деревянные подмостки для невесты, а вблизи их палатка для ее матери и сестер. Императрица с дочерьми провела ночь в палатке, а император (как называет сам себя Кантакузин, описывая это торжество) в лагере. На следующий день Феодора взошла на подмостки, занавешенные вытканными золотом коврами, императрица с двумя дочерьми осталась в палатке, император присутствовал верхом на лошади, остальные – стоя. По данному знаку ковры были опущены и глазам присутствующих предстала невеста, а по обеим сторонам ее горящие лампады, которые держали в руках коленопреклоненные евнухи. Этот акт сопровождался звуками музыки, по окончании которой раздалось пение хоров, восхвалявших невесту в песнях, составленных мастерами этого дела. После этого торжества император в течении нескольких дней давал пир своим приближенным и османам, а потом отправил невесту к ее жениху.

«Она. хотя и выданная за варвара, жизнь свою, однако же, проводила таким образом, что являлась достойной доброй славы своих предков. Потому что не только обычаи окружающих не причинили вреда вере, как Часто и сильно ее ни старались убеждать, но она успела еще словами убеждения возвратить в лоно истины многих уклонившихся в нечестие. Оставаясь твердой в вере и часто с опасностью подвизаясь за себя и за своих, она В то же время не пренебрегала и другими доблестями, проявляла щедрость и великодушие, раздавала имущество бедным, на собственные деньги выкупила многих, проданных варварами в рабство, и была пристанью спасения для многих злосчастных римлян, по попущению Божию обращенных варварами в рабство».³¹¹⁵

Преемник Урхана Мурад I был женат на дочери болгарского князя Шишмана.³¹¹⁶ Дочь сербского краля Лазаря, Милева, «девушка молодая и цветущая», была отдана своим братом Стефаном, преемником Лазаря, замуж за Баязета I. Султан «любил ее более всех жен и всегда держал ее при себе, в лагере». Во время нашествия Тимура она была взята в плен, точно так же, как и ее муж. Тимур, к которому она была приведена, приказал ей, в присутствии мужа, разливать вино, и это сильно огорчило Баязета.³¹¹⁷ Сын Баязета, Сулейман, имел женой племянницу византийского императора Мануила И, дочь лакедемонского деспота Феодора.³¹¹⁸ Внук Баязета, Мурад II женился на дочери сербского господаря Юрия Бранковича (преемника Стефана), по имени Маре, или Марии. Юрий Бранкович, предлагая свою дочь султану в жены, указывал на то, что дед султана, Баязет, тоже был женат на сербской принцессе. Султан послал своего визиря, чтобы он присутствовал при церемонии обручения и привез ему невесту. Свадьба была торжественно отпразднована в Адрианополе, два брата невесты присутствовали на свадьбе и, одаренные большими подарками, были отпущены домой. «Султан любил ее (Мару) больше другой жены (дочери Спентиара), потому что она превосходила последнюю красотой и умом». После смерти Мурада II, преемник его Магомет II «хотел выдать вдову, весьма приверженную к христианству, замуж за какого-то раба»; но Юрий Бранкович потребовал, чтобы его дочь была отослана на родину. Магомет, опасаясь, что в случае отказа сербский краль войдет в соглашение с Гуниадом и произведет вторжение в османские пределы, поспешно исполнил его требование: отпустил Мару в Сербию, одарил ее подарками и на содержание ее назначил доходы с османских городов, ближайших к Сербии.³¹¹⁹

Кроме жен в султанских гаремах были наложницы из христианок, После походов, совершенных как самими султанами, так и их полководцами, из среды христианских пленниц выбирались те, которые отличались особенной красотой, и отсылались в гарем. Так, например, турецкий полководец Синанбег после похода в северную Албанию отобрал между взятыми им в плен женщинами более красивых девушек и отправил их в подарок Мураду II. Были случаи, что с отдаленного Запада являлись женщины-христианки и добровольно поступали в гарем, составляя через это карьеру себе и своим родственникам. По поводу жестокостей, совершенных Магометом II над греками после взятия Константинополя, упоминается об одном иностранце (французе), который поощрял султана к жестокостям и имел влияние на него, потому что его дочь находилась в султанском гареме и султан очень любил ее.³¹²⁰

Не только султаны брали себе жен и наложниц из среды христиан, но это делали и простые османы. О султане Урхане рассказывается, что после взятия Никеи он отдал замуж за своих воинов жен и дочерей тех греков, которые погибли во время осады Никеи. Османы брали их по доброй воле, получали в приданое дома, принадлежавшие их прежним мужьям и отцам, и оставались жить в городе, в качестве гарнизона.³¹²¹ Об османах, поселившихся в европейских странах, например, в Албании, тоже известно, что они брали себе жен-христианок. При помощи этих христианок новые понятия и нравы, естественно, проникали в домашнюю сферу османов.

Служба христиан у османов имела не меньшее значение, чем браки. Подобно тому как посредством брачных союзов христианское влияние проникало в семейную жизнь османов, точно так же посредством христиан, находившихся на службе у османов, это влияние распространялось в области общественных отношений. Христиане служили османам или в качестве союзников, обязанных помогать во время войн, или в качестве подданных султана, или, наконец, по доброй воле, из корыстных и других расчетов. В числе последних были греки и представители западных христианских наций. Выходцы с Запада, искавшие счастья под знаменами османов, не считали предосудительным ратовать за дело мусульман отчасти потому, что это были люди весьма подозрительной нравственности, для которых недоступны были высокие идеалы, отчасти же потому, что им приходилось сражаться против греков и славян, от которых они были слишком отдалены по религиозным и национальным симпатиям. Восточные же христиане, если добровольно поступали на службу к османам, то делали это под гнетом материальной нужды³¹²² и политического деспотизма Византии, а также вследствие сознания, что власть османов как ни тяжела, но едва ли тяжелее господства Византии и Венеции; как ни жестоки османы по отношению к побежденным, но и западные соседи не более мягки, да вдобавок не различают друзей от врагов. Убеждение это не было безосновательно; восточные христиане составили его под впечатлением таких поступков, каковы, например, поступки венецианцев, которые вывозили на кораблях в море и выбрасывали за борт почетнейших граждан Салоник, или поступки венгерских солдат, которые во время похода против турок нападали на беззащитное болгарское население, грабили, сжигали деревни и разрушали церкви. К недоверию, вызванному такими действиями, присоединялось еще раздражение, производимое унионными попытками; все в совокупности вело к тому, что греки (например, Лука Нотарий) скорее мирились с мыслью о союзе с османами, чем о соглашении с латинянами.

С раннего времени, а именно начиная с Мурада I, османские султаны заключали договоры с христианскими государями, по которым последние обязывались присылать на помощь туркам вспомогательные отряды. Такие обязательства принимали на себя сербские крали – Лазарь, Стефан, Юрий Бранкович, князь болгарский Шишман, воевода Валахии Мирче, наконец, константинопольский император Иоанн V Палеолог. Действительно, отряды греческих и славянских войск являлись по требованию султанов в их армию и принимали участие в военных экспедициях. Кроме этих отрядов, которые временно участвовали в предприятиях османов и по окончании похода возвращались домой, в турецкой армии был еще постоянный корпус, в который поступали христианские подданные султанов и назначением которого было сторожить во время походов обоз и заботиться о перевозочных средствах армии. Корпус этот назывался «воинак» и был учрежден султаном Мурадом I. Христиане, служившие в нем, были освобождены от податей. Османский флот тоже почти исключительно комплектовался христианами, и не только из провинций, подвластных туркам, но и из западно-европейских стран. Долгое время османы не имели собственного флота и в случае надобности пользовались услугами византийского императора и генуэзцев. Когда же они стали заводить собственный флот, то по неопытности должны были отдать это дело в руки христиан; из них составлялся экипаж. Первое серьезное поражение турецкий флот потерпел при Магомете Г, у Галлиполи, от венецианского адмирала Лоредано: все почти турецкие офицеры, солдаты и матросы были перебиты, остальные попали в плен. О последних Лоредано писал в своем донесении венецианскому дожУ Мочениго:

«Между пленниками я нашел генуэзцев, каталонцев, сицилийцев, провансальцев и критян, – все они по моему приказанию были повешены. Я нашел также между ними Георгия Календжа, бунтовщика против вашей светлости; я приказал разрубить его на куски на корме моей галеры. Я прибегнул к такой строгости для того, чтобы отбить у христиан охоту служить неверным».³¹²³

Несмотря, однако же, на эту строгость, османский флот и после того наполнялся главным образом христианами, особенно греками с островов Архипелага, критянами и выходцами из разных стран, изгнанными из отечества за преступления. Не только во флоте, но и в сухопутной армии османов христиане играли видную роль. Германцы и венгры были у турок литейщиками пушек и первыми учителями в искусстве владеть ими. Франкские стрелки и копьеносцы составляли авангард в войске Мурада II,³¹²⁴ и когда Магомет II осадил Константинополь, то «в числе осаждающих было много христиан греческих и других наций, которые хотя были подданными турок, однако же не были принуждаемы ими к отречению от христианской веры и поклонялись по своему желанию».³¹²⁵

Мирные отношения, которые завязывались между османами и христианами вследствие родственных связей между ними, благодаря присутствию христиан на турецкой службе, по причине соседства христианских и мусульманских поселений, и при разных частных случаях не могли не сопровождаться взаимной передачей понятий и привычек, и так как османы по образованию и степени культуры стояли ниже христиан, то первые не могли не подчиниться влиянию последних. Прежняя резкость и нетерпимость османов к христианам постепенно сглаживаются. Появляются личности, которые, подобно визирю Халилю-паше (при Мураде II и Магомете II), были дружественно расположены к христианам. Это смягчение всего лучше выразилось в тех правах, которые были даны христианам после завоевания Константинополя. Османские султаны перенимают от византийских императоров некоторые политические учреждения (пиаде – пехота, названная греческим именем и устроенная по греческому образцу при Урхане), отчасти заимствуют придворный византийский этикет и церемонии; нравы их, отличавшиеся прежде строгостью и простотой, становятся более изысканными; сербская принцесса, жена Баязета, приучает своего мужа к употреблению вина, запрещенного Кораном; в домашней жизни султанов вводятся неизвестные прежде утонченность и комфорт, которые потом переходят за пределы придворной сферы и распространяются между более знатными и богатыми османами. Христианское влияние отразилось и на религиозных воззрениях османов; оно выразилось частью в обращениях османов в христианство, частью в стремлении сблизить ислам с христианством, объединить и слить обе религии.

Из времени, предшествующего завоеванию Константинополя турками, известны три случая обращения османов в христианство. Первый был в Константинополе при императорах Мануиле II и Иоанне VI. Был обращен из ислама сын Баязета Юсуф, который был послан в Константинополь своим братом Сулейманом в качестве заложника и был здесь воспитан вместе с сыном Мануила, Иоанном. Этот Юсуф «просил императора Мануила, чтобы он дозволил ему принять крещение по христианскому обряду, каждодневно объявляя ему, что он христианин и не держится догматов Магомета. Император не хотел внимать этому, чтобы не вызвать соблазнов. В то время свирепствовала болезнь (моровая язва), опустошавшая город и уносившая в могилу людей всякого возраста; ей подвергся и сын Баязета. Поэтому он обратился к императору Иоанну с такой речью: «Римский император, господин мой и отец! Вот я умираю, бросаю против воли все и отхожу на судилище, туда... Я исповедую себя христианином, а ты мне не даешь залога веры и печати Духа. Итак, знай, что если я умру без крещения, то явлюсь пред судилищем нелицеприятного Бога с обвинениями против тебя”. Император, потрясенный этими словами, послал крестить его и сам был восприемником. На следующий день он умер. Император с подобающей честью похоронил его в Студийском монастыре Предтечи, в мраморном гробе, близ храма, возле дверей».³¹²⁶ Другой случай записан польским историком Длугошем; он сообщает, что какой-то искатель приключений, османского происхождения, обратившийся в христианство, по имени Давид, проживал в Венгрии и Польше и употреблял большие усилия, чтобы склонить короля Казимира к походу против турок, но успеха не имел.³¹²⁷ Наконец, третий случай имел место в Албании при Мураде II и албанском герое Скандербеге. Когда Георгий Кастриота, он же Скандербег, с помощью хитрости овладел Кроей, поднял всю Албанию и заставил турецкие гарнизоны разных городов сдаться на капитуляцию, то он предложил этим гарнизонам или удалиться из пределов Албании, или остаться и жить под покровительством местных законов. Некоторые гарнизоны действительно удалились, другие же остались. Из оставшихся большинство удержало прежнюю веру (магометанскую), но некоторые приняли христианство.’ Нет сомнения, что обращение совершилось без всякого принуждения, по доброй воле, потому что Скандербег не только не преследовал османов, оставшихся верными исламу, но еще помогал им в материальном отношении и всячески покровительствовал.

Стремление слить христианство с исламом и объединить христиан с османами замечается в одной мусульманской секте, которая выступила на сцену около 1413 г. и обязана своим происхождением Махмуду Бедреддину, ученому османскому правоведу, занимавшему важную должность войскового судьи (кади). Его апостолом, проповедником его учения, был некто Мустафа, человек простой и необразованный. Первых своих последователей он приобрел между сельским населением, жившим на горе Стиларии, примыкающей к Ионийской бухте, напротив острова Хиоса. По имени горы, приверженцев секты называли стиларийцами, а также монохитонцами, потому что они носили только одну простую монашескую одежду. Относительно догмы этих сектантов историк Дука, лично знавший членов секты, сообщает следующее:

«Он (Мустафа) внушал туркам бедность и учил иметь, кроме жен, все общее – пищу, одежду, скот, земли. Я, говорил он, пользуюсь твоим домом, как своим, а ты пользуешься моим, как своим, – кроме женщин. Привлекши к этому учению всех деревенских жителей, он старался обманным образом приобрести и дружбу христиан, потому что учил: всякий турок, который говорит, что христиане не суть почитатели Бога, сам безбожник. Поэтому все следовавшие его мудрствованию, повстречавшись с каким-нибудь христианином, с любовью его обнимали и почитали как ангела Божия. Сам же он не переставал ежедневно посылать послов на Хиос, ко властям и к предстоятелям церковного клира, проповедуя им свое мнение, что не иначе можно спастись всем, как в единении с христианской верой. В это время случилось, что один старый критский анахорет находился на острове, в монастыре, называемом Турлотас. Псевдоавва (Мустафа) послал к нему двух своих апостолов, монохитонцев, с непокрытыми бритыми головами, с необутыми ногами, одетых в один Шерстяной хитон, и через них повел такую речь: “Я – твой соаскет и Поклоняюсь тому же Богу, которому ты служишь, ночью я приду к тебе твердой ногой по морю”. Истинный авва, обманутый тем ложным аввой, начал и сам проповедывать о нем нелепости, говоря: “Когда я был на острове Самосе, он вместе со мной вел аскетическую жизнь и через несколько дней придет беседовать со мной”, – и много других глупостей».³¹²⁸

Опираясь на авторитет критского пустынника, Мустафа склонял на свою сторону христиан; между мусульманами он достигал того же с помощью дервишей, которые бродили по стране и распространяли его учение. Магомет I дважды посылал против сектантов сильное войско (более 6000), но оба раза его армия была разбиваема в теснинах и ущельях Стилария. Султан выслал третью армию, и сектанты были истреблены, а оставшиеся в живых оттеснены на самую вершину горы и здесь взяты в плен вместе со своим пророком, Мустафой. Ни пытка, ни смерть не заставили Мустафу изменить своему учению. Его пригвоздили к кресту и, посадив на верблюда, возили по улицам Ефеса. Он умер в мучениях, но ученики его утверждали, что он не умер, но продолжает жить на острове Самосе. Его последователи всюду были ревностно разыскиваемы и истребляемы. Махмуд Бедреддин бежал в Европу, но был схвачен и казнен.

Таким образом, ислам энергично отверг всякую солидарность с христианством, и оставшиеся верными Корану османы не признали возможным снизойти до христиан, уравнять их и объединить с собой. Движение, зародившееся на горе Стиларии, которое при благоприятном исходе могло повести к устройству османского государства на началах более гуманных и более сообразных с духом европейской цивилизации, чем те, на которых оно основано в настоящее время, – не принесло пользы, было подавлено в зародыше и исчезло бесследно.

В 1453 г. Константинополь пал под ударами Магомета II, и на развалинах Византийской империи утвердилось государство османов, или оттоманов, которое с XVII в. принято называть Оттоманской империей. Возрастание Турецкой империи, начавшееся за полтораста лет до завоевания Константинополя, не остановилось и в 1453 г.; оно и после того продолжалось в течение ста двадцати лет. Это стодвадцатилетний период, в который выдающаяся роль и первое место принадлежат двум султанам – Магомету II и Сулейману I, был самым блестящим и замечательным временем в истории Оттоманской империи и имел решающее влияние на последующую ее судьбу. Это было время, когда владения оттоманов расширились вследствие новых приобретений в Европе, Азии и Африке (Сербия, Босния, Пелопоннес, острова Архипелага, Трапезунд, Сирия, Египет, Тунис), когда турецкие знамена победоносно развевались в Офене и под стенами Вены, влияние султанов простиралось на Молдавию, Валахию и Крым; но, что важнее, – это было время, когда государству была дана организация, которая почти без перемен сохранялась до начала XIX в. и частью сохраняется доныне, когда для восточных христиан было создано то юридическое и фактическое положение, которое держалось до первой половины настоящего столетия. С 1574 г. начинается упадок Турецкой империи; зародыши его таились в том государственном устройстве, которое составляет славу Магомета II и Сулеймана I. Как результат государственного строя, особенностей политической и социально общественной жизни упадок империи был явлением неизбежным. Начавшись во второй половине XVI в., он с неумолимой постепенностью совершается до нашего времени. В первые три века после его начала совершилась работа предварительная и вместе с тем самая существенная; болезнь вполне назрела и окончился процесс внутреннего разложения государственного организма. В XIX в. болезнь вышла наружу, внутреннее разложение проявилось внешним распадом, несмотря на попытки турецкого правительства исправить зло, – попытки, оказавшиеся поздними и недейственными.

Как ни странным может показаться с первого взгляда, однако же не подлежит ни малейшему сомнению тот факт, что величие Оттоманской империи, блеск ее в лучшую пору ее существования до известной степени созданы руками христиан. Было немало искателей приключений из христиан, которые поступали в войско турок и принимали участие в их походах; особенно важные услуги они оказывали туркам в тех отраслях военного и морского дела, в которых сами турки не обладали достаточной опытностью и знанием; они заведовали артиллерией, флотом, работали в арсеналах и на корабельных верфях. Несравненно большее значение для Оттоманской империи имели христианские ренегаты, т. е. христиане, принявшие ислам добровольно или по принуждению. Еще задолго до завоевания Константинополя у османов установилась система – привлекать христиан на службу государству, предварительно обратив их в ислам; существовали правильно организованные учреждения со специальной целью приготовлять для военной и гражданской службы христианских мальчиков, взятых в плен на войне или в виде подати с мирного христианского населения. Эта система тщательно поддерживалась и после занятия Константинополя, в блестящий период Оттоманской империи до 1574 г. Янычары, турецкая пехота, исключительно состояли из христиан, обращенных в мусульманство; сипаги, турецкая конница, состоявшая на жалованьи, в отличие от сипаги, конных ленников, не получавших жалованья, тоже почти исключительно пополнялись христианами, перешедшими в ислам. Все важнейшие административные должности были в руках христианских ренегатов. Должность великого визиря в рассматриваемый период ни разу не была занята природным турком, но ее занимали лица, происходившие из христианских фамилий. При Сулеймане I, при котором была окончательно выработана должность великого визиря, было три знаменитых администратора, занимавших эту должность: Ибрагим-паша, Рустем-паша и Магомет-Соколли. Все они не были османами по происхождению: первый был грек, попавшийся туркам в плен, второй – сын сербского крестьянина, отданный помещиком казне в виде уплаты за долги, третий был родом из Требинья, в молодости готовился к поступлению в духовное звание у своего родственника, приходского священника, получил уже звание чтеца, но на 18-м году жизни был взят турками при сборе десятины с христианских детей. При других султанах было то же, что при Сулеймане; должность великого визиря была как бы привилегией христианских ренегатов и не вручалась лицам турецкого происхождения. Со второстепенными должностями было то же самое. Можно привести ряд имен, принадлежащих лицам, игравшим политическую роль при Магомете II и после него, о которых определенно известно, что они не были турецкого происхождения. Хасс-Мурад-паша, беглербег Румелии, который помог Магомету II одержать победу над владетелем Карамана в Азии, был греческий ренегат из рода Палеологов; Балабан-Бадер и Якуб, боровшиеся со Скандербегом в Албании, оба были албанские ренегаты; Сулейман, водивший войска Магомета П против венецианцев, был боснийский ренегат; после удачной экспедиции в Апулию и взятия Отранто при Магомете II наместником этого города был поставлен греческий ренегат, говоривший по-итальянски; план осады острова Родоса был составлен для Магомета II одним немецким ренегатом. При Сулеймане I во время переговоров с королем Фердинандом выступают на сцену два толмача Порты, один – немецкий ренегат, другой – польский и т. д. Вообще можно сказать, что вся администрация, войско и флот находились почти исключительно в ведении лиц, не бывших османами по происхождению, а вышедших из среды христианского населения. Только те отрасли управления, с которыми связано было попечение о духовных интересах османского народа – правосудие, религия, образование, – составляли исключительное достояние природных османов; ни один христианин, перешедший в ислам, никогда не был допущен к занятию судебной должности, к отправлению религиозных треб или обучению турецкого юношества. Таким образом, существовало самое строгое разграничение: материальные силы государства были в руках христианских ренегатов, духовная жизнь народа – в руках природных османов. Эта система была в полной силе до 1574 г., т. е. в период процветания Оттоманской империи, и мы можем констатировать знаменательный факт, что начало упадка империи сопровождается нарушением системы, совпадает с первыми попытками турок обойти ее. От XVI в. есть известия, что турки отдавали детей христианам с тем, чтобы при взимании подати христиане выдавали их за своих собственных и чтобы таким образом они могли попасть в ряды янычар и на высшие административные должности в государстве.’ Эти и другие подобные злоупотребления привели наконец к тому, что христиане были освобождены от обязанности платить десятину детьми; эта тягостная для их нравственного и религиозного чувства подать была отменена в 1638 г. Как бы то ни было, тем или другим способом в XVI в. много природных османов очутилось на высших государственных должностях – гражданских и военных, постепенно они стали брать численный перевес над лицами, вышедшими из христиан, а вместе с тем оканчивается период процветания Оттоманской империи, она начинает клониться к упадку. Если ставить эти явления в генетическую связь, то можно сделать весьма нелестный для турецкого самолюбия вывод относительно способности османов к самобытной политической жизни.

Систематическое покровительство ренегатам из христиан, обычай раздавать им лучшие и доходнейшие места принесли несомненную пользу империи. Но насколько он был полезен османам, настолько же был вреден христианам, в значительной мере способствуя их деморализации. Лучшие силы христиан отвлекались на службу исламу, люди даровитые и честолюбивые приносили религиозные убеждения в жертву материальным выгодам и эгоистическим расчетам, христианская молодежь становилась равнодушной к вере отцов. Мы видим примеры, когда чисто политические соображения делаются мотивом к перемене веры. Брат боснийского краля Сигизмунд и его сестра Екатерина принимают ислам только для того, чтобы обеспечить себе помощь Магомета И и при его содействии получить во владение часть Боснии. Один из восьми сыновей трапезундского императора Давида принимает ислам для того, чтобы избежать участи, которой подверглись его отец и братья, павшие от руки палача. С той же целью – спасти жизнь – принимает ислам лесбосский герцог Николай вместе со своим братом. Жители Хиоса после взятия острова османами при Сулеймане I ищут в исламе спасения для своей свободы и делаются мусульманами, не желая быть рабами мусульман. Грузинский царь Менотшер переходит в ислам, потому что видит в нем верное средство сделать для себя хорошую карьеру. Много было подобных примеров, когда посторонние побуждения, не имевшие ничего общего с внутренними религиозными убеждениями, заставляли христиан переходить в мусульманский лагерь. Это были случаи, достойные сожаления, но не заключавшие в себе никаких особенно опасных для дела христианства симптомов. Гораздо опаснее было то общее настроение, которое стало господствовать в юном христианском обществе, походило на религиозную индифферентность и бросалось в глаза путешественникам. Один писатель середины XVI в. следующим образом передает свои впечатления: «Живы еще люди, которые помнят, как был взят Константинополь и как Греция, Албания, Валахия и Сербия, называемая ныне турками Боснией, из государств снизошли в разряд простых провинций. Эти люди остаются верными Христу. Но молодежь начинает забывать Его, и недолго ждать того времени, когда от имени христиан останется одно воспоминание. То же произойдет в Хорватии, Венгрии³¹²⁹ и Славонии, которые незадолго перед этим, благодаря новым победам, присоединены к Оттоманскому государству».³¹³⁰ Мрачные предсказания Георгиевича, которому принадлежат эти слова, были вызваны видом того всеобщего равнодушия, которое он встречал среди христиан и которое заставляло опасаться, что достаточно малейшего толчка, чтобы уже не отдельные личности, но целые массы совратились в ислам. До какой степени опасения были основательны, видно из того, что их разделяло само турецкое правительство, причем, само собой понятно, внутренняя подкладка этих опасений у турецкого правительства была совершенно другая, чем у Георгиевича. Георгиевича тревожила будущая судьба христианства на Востоке, а турецкое правительство озабочено было материальным ущербом, какой терпит государство от перехода христиан в мусульманство, так как с уменьшением числа христиан должен уменьшиться харадж, платимый ими государству, и взимаемая с них подать детьми. Во второй половине XVI в. Порта обратила на этот предмет серьезное внимание и приняла меры к тому, чтобы преградить христианам возможность уклоняться от государственных повинностей под ширмой ислама, выдавая себя за перешедших из христианства в мусульманство. Один венецианский посланник в своем донесении венецианскому сенату определенно свидетельствует, что султан воспретил христианам переходить в ислам с целью освободить своих детей от взятия на службу под видом десятины.³¹³¹ Это свидетельство весьма характеристично. Оно показывает, что религиозный фанатизм, составляющий неотъемлемую принадлежность вооруженных столкновений турок с христианским миром, ограничивался полем битвы и мало заявлял о себе в правительственной сфере. Фанатизм всегда составлял у турок жизненный нерв военного дела; но коль скоро вопрос не касался войны, религиозное настроение легко уступало место политическим соображениям. С другой стороны, это свидетельство служит косвенным указанием того, что религиозное сознание в христианском обществе под влиянием турецкого господства и турецкой системы управления понизилось, твердость в вере ослабела и случаи совращения в ислам сделались чаще, чем были прежде. Георгиевич имел поэтому некоторые основания с тревогой ожидать того времени, когда самое имя христиан будет истреблено в Оттоманской империи. К счастью, его ожидания не оправдались: христианство не только уцелело, но сделалось охраной национальности, народных нравов и залогом политического возрождения Востока. Решающее значение в этом деле имело то обособленное и до известной степени независимое положение, которое создано было для христиан Магометом II после завоевания Константинополя в 1453 г.

Положение, занятое христианами в Турецкой империи, с логической последовательностью вытекает из того государственного устройства, которое сообщено империи Магометом II и впоследствии развито Сулейманом I, из тех принципов, которые легли в основу этого устройства. Устройство османского государства, при всей своей своеобразности, характеризующей вообще мышление восточных народов, отличается выдержанностью в проведении основных начал. Государство, по представлению османов, есть большой дом. Фундаментом его служат: общее право (шери), государственное право (канун), обычай (аадет) и воля государя (урф). Выдающуюся часть здания составляют ворота – Порта; это название применено для обозначения правительства, вероятно, в связи с тем, что в древнее время дела решались государями у ворот их дворцов. Внутри дома есть зал, а в нем Диван, на котором восседают знатнейшие сановники, – отсюда этим словом обозначается государственный совет. Важнейшие сановники государства были разделены Магометом II на четыре класса в соответствии с четырьмя мировыми стихиями, четырьмя добродетелями, одним словом, во внимание к фаталистическому значению числа четыре, играющего в глазах восточного жителя весьма важную роль. Первые четыре сановника составляют опоры трона (эркани девлет), – сюда относятся: визирь, кадиаскер (войсковой судья), дефтердар (главный казначей), нишанджи (статс-секретарь). За этими опорами трона следуют: кьяджа-бей (делопроизводитель великого визиря), рейс-эфенди (министр иностранных дел), чауш-баши (министр внутренних дел). Корпорация улемов с муфтием или шейх-уль-исламом во главе тоже была разделена на соответствующее число классов. Несмотря, однако же, на такую образность в воззрении на государство и на такие механические, случайные подразделения, через все государственное устройство проходит одна общая мысль. Это именно – единство религиозного начала. Религия, ислам, составляет принципиальное начало всего государственного строя. Все отправления государственной жизни, управление, суд, войско, финансы, полиция, поземельные отношения основаны на исламе и сформулированы по предписаниям Корана. Государство османов имеет характер мусульманского государства в строгом смысле этого слова. Строгое проведение через весь государственный механизм этой основной мысли привело к тому, что государственная жизнь османов приняла направление, совершенно отличное от жизни европейских народов. Тогда как европейские государства прогрессивно развивались, их учреждения все более совершенствовались, Турция застыла на одном уровне; неподвижность сделалась отличительной особенностью ее существования. Иначе и не могло быть там, где в основе политического существования лежат неизменные Божественные законы, где народная самодеятельность заключена в тесные рамки, освященные высшим авторитетом. Далее, тогда как все почти великие народы Европы образовались из слияния племен и господствующее племя не выделялось, не становилось в положение, изолированное от других племен, не делало политических учреждений своим исключительным правом, но допускало эти племена к участию в учреждениях и через то открывало путь к слиянию в одно целое элементов, отличных по вере, языку и нравам, – в Турции произошло явление обратное: изолированность сделалась необходимым условием политической жизни, слияние племен оказалось немыслимым, ислам стал непреодолимым препятствием на пути к объединению. Так как политическая жизнь Турции организована по предписаниям Корана и поставлена в теснейшую связь с религией, то отсюда произошло, что непременным условием участия в политических учреждениях сделалось исповедание ислама; только мусульманам предоставлено быть вполне правоспособными, политически полноправными гражданами; народам немусульманским прегражден доступ к политическим правам; при известных условиях, строго определенных в Коране, им дается право жизни, но только жизни отдельной от мусульман. Наконец, это проникновение оттоманского государства религиозным началом привело еще к одной особенности: сделало неизбежным слияние функций государственных с религиозными; знатоки Корана, улемы, в одно и то же время духовные лица и судьи; их глава шейх-уль-ислам занял влиятельное место в государстве и его приговоры (фетва) получили силу при решении вопросов не только религиозного, но и государственного свойства. Эти особенности османского государства – политическая изолированность и слияние Церкви с государством, функций религиозных с государственными, сделались исходным пунктом узаконений Магомета II относительно христиан, ими обусловливалось то положение, в которое были поставлены христиане после завоевания Константинополя.

При взятии Константинополя турками много христиан погибло и попало в плен, но многие уцелели от руки османов и частью скрылись в городе, частью разбежались по окрестностям. Магомету II прежде всего предстояло решить вопрос: как поступить с христианами, оставшимися в живых. В Коране указано три способа отношения к христианам: первый способ обращение в ислам с предоставлением прав, принадлежащих мусульманам; второй – оставление права на существование тем, которые не пожелают перейти в ислам, но и не окажут вооруженного сопротивления мусульманам, сдадутся на капитуляцию, – за право на жизнь они в качестве покоренных, рабов, должны платить дань – харадж; третий способ – истребление тех, которые окажут сопротивление мусульманам, не изъявят им покорности и не захотят принять ислам. Первый способ всего менее мог быть применен к христианам, уцелевшим от турецкого разгрома; отдельные лица еще можно было склонить к мусульманству, но масса твердо держалась веры предков. Второй способ, собственно говоря, тоже был неприменим в данном случае: Константинополь не сдался на капитуляцию, но взят штурмом, и жители Константинополя не принадлежали к разряду людей, смиренно преклонившихся перед турецким оружием и изъявивших покорность, – они оказали вооруженное сопротивление и уступили только перед силой. Следовательно, по букве закона, к ним мог быть применен третий способ – истребление. Но Магомет II ни по личным симпатиям, ни по политическим расчетам не был расположен поступать с ними так круто. Столкновения османов с христианами, продолжавшиеся в течение полутора столетий до завоевания Константинополя, не прошли бесследно. Эти столкновения имели характер не исключительно враждебный; христиане ведались с османами не только на поле битвы, но вступали с ними в мирные отношения и даже роднились путем браков. Посредством брачных союзов христианские нравы приходили в соприкосновение с нравами османов на почве домашней семейной жизни, посредством разнообразного рода отношений, которые завязывались между христианами и османами вследствие близкого соседства между их поселениями и вследствие присутствия христиан на турецкой службе, нравы тех и других соприкасались на почве общественной. Турки ближе знакомились с христианами, заимствовали у них утонченные обычаи, делались мягче и терпимее. Прежняя грубость и жестокость, с какой они относились к христианам, если и не исчезла совершенно, то до известной степени ослабела. Османы, владевшие Константинополем, не смотрели уже на христиан как на своих непримиримых врагов и не поступали с ними с той дикой беспощадностью, которая отличала их предков времен Османа или Урхана. Магомет II не уступал в этом отношении лучшим османам и решился оказать снисходительность христианам, тем более что имел к этому политические побуждения. Он задался целью придать себе вид наследника византийских императоров, вполне утвердить свое государство на месте Византийской империи, так чтобы столица Византийской империи сделалась его резиденцией. Для достижения этой цели необходимо было относиться к бывшим подданным Византии по возможности кротко и в духе византийских императоров, затем необходимо было сделать Константинополь обитаемым и населить его, а чтобы склонить разбежавшихся жителей возвратиться в город и христиан, обитавших в других местах, переселяться в Константинополь, для этого нужно было не гнать христиан и не истреблять их, но всячески покровительствовать. До какой степени Магомет заботился о заселении Константинополя, видно из того, что впоследствии редкий поход оканчивался без того, чтобы известная часть жителей завоеванной местности или города не была переселена в Константинополь. Кроме заботы о заселении Константинополя, еще одно обстоятельство заставляло Магомета II покровительственно отнестись к христианам. Палеологи в борьбе с турецкими султанами постоянно обращали взоры на Запад и искали помощи у католических народов Западной Европы. Чтобы привлечь на свою сторону католический Запад и заручиться поддержкой папы, о могуществе которого и влиянии на народы Запада Палеологи имели несколько преувеличенное представление, они затеяли церковную унию. Но эта религиозная сделка, плод политической необходимости, вызвала сильную оппозицию в православных греках и не удалась. Константинополь не был спасен. Магомет, для успешной борьбы с которым делались унионные попытки, видел, что в Константинополе существуют две партии: одна – унионистов, которая в союзе с Западом стремится сокрушить его могущество, другая – партия православных, составляющая оппозицию унионистам и, следовательно, косвенно поддерживающая его интересы. Естественно, что он должен был покровительствовать этой последней партии. Кроме признательности за прежние услуги, хотя бы оказанные бессознательно и непроизвольно, его побуждали к такой политике расчеты на услуги этой партии в будущем. Он имел полное основание ожидать, что завоевание Константинополя не остановит в Западной Европе движения против турок, что пропаганда крестовых походов не затихнет, а напротив – получит новый толчок и силу. Магомету выгодно было иметь в среде христианского населения партию, настроенную неприязненно против католицизма, на которую при случае можно было опереться в борьбе против католического ополчения. Вот почему Магомет явился покровителем православных. И не только в этом случае Магомет поступил подобным образом по отношению к константинопольским грекам, но везде и всякий раз, когда возникала борьба между партиями, из которых одна тяготела к папе и западно-католическому миру, Магомет спешил стать на сторону противокатолической партии и покровительствовал ей, потому что не без основания видел в приверженцах католической партии своих личных врагов. Например, когда Елена, вдова сербского краля Лазаря, отдала Сербию в лен папскому престолу в надежде найти на Западе защиту против турок, Магомет немедленно вошел в соглашение с сербскими боярами, державшимися строго православных воззрений и не одобрявшими поступка Елены, щедро их наградил и сам извлек из союза с ними всевозможные для себя выгоды; опираясь на них, занял Сербию, обратил ее в османскую провинцию, а 200 тысяч сербов взял в плен и выселил. Аналогичное явление произошло также в Боснии. Когда католическая партия, заручившись обещанием помощи со стороны папы, смело начала в Боснии агитацию против турок, Магомет выступил покровителем противной партии, имевшей в своих рядах катаров. Результат был тот же, что в Сербии. Босния обращена в османскую провинцию, и более 100 тысяч боснийцев выселено частью в Константинополь, частью в азиатскую Турцию.

Магомет решился применить к константинопольским христианам то правило, которое было назначено Кораном для христиан, изъявивших покорность, и притом дать ему такую постановку, для которой прецедент и готовый образец он имел в хартии, данной за восемь столетий до его времени халифом Омаром иерусалимским христианам. Содержание хартии, данной Омаром христианам после капитуляции Иерусалима в 637 г., сводится к следующим положениям; христианам оставляется жизнь за плату ежегодной подати – хараджа, их церкви не отнимаются и не разграбляются, и вообще христиане получают свободу в отправлении религиозных обрядов, с некоторыми лишь ограничениями – не строить новых церквей, не ставить крестов на церквах и дорогах и не употреблять колокольного звона; они отказываются от привилегий, имеющих отношение к политическим правам мусульман, а именно: от привилегии носить оружие и ездить верхом на лошадях, находящейся в связи с правом военной службы. Определения хартии Омара находятся в строгом соответствии с началами ислама, они неизменно сохранились до времен Магомета И и легли в основу его государственного устройства. Естественно поэтому предположить, что Магомет II имел ее а виду, давая права христианам своего государства. Но если даже допустить, что он действовал самостоятельно, независимо от примера предшествующего времени, то все-таки он должен был идти по следам халифа Омара в силу неизбежной логики вещей, вследствие того, что он твердо стоял на той же почве и действовал в полном согласии с теми же принципами, на которой стоял и по которым действовал халиф Омар. Их мероприятия по необходимости должны были совпасть и быть тождественными по духу и смыслу. Действительно, сравнивая права, данные Магометом II византийским христианам, с правами, данными Омаром христианам иерусалимским, мы видим, что первые частью составляют повторение последних, частью дальнейшее развитие и точнейшее выяснение.

На третий день после взятия Константинополя Магомет II приказал объявить через глашатаев, что все, от мала до велика, оставившие свои дома и скрывшиеся в потаенных местах города могут выйти без всякого опасения, и те, которые из страха перед османским оружием бежали из города, могут возвратиться в свои жилища и жить согласно своим обычаям и предписаниям своей религии, как жили прежде. Узнав, что прежний греческий патриарх умер и его место еще не занято, Магомет II приказал, чтобы христиане-греки избрали себе патриарха тем же порядком, какой до сих пор существовал в Византийской империи. Епископы, случайно бывшие в Константинополе, высшее духовенство и знатнейшие миряне на скорую руку составили синод и избрали патриархом ученого противника унионистов Георгия Схолария, который принял имя Геннадия. Магомет остался доволен выборами на патриаршую кафедру строгого приверженца православной партии и потребовал сведений о том, какие в подобных случаях соблюдались церемонии в прежнее время и какую роль играли при этом византийские императоры. Ему сообщили, что при избрании нового патриарха императоры обыкновенно вручали новоизбранному золотой жезл, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, и дарили ему отборную лошадь из императорской конюшни, богато убранную роскошным седлом и чепраком из белого шелка, тканного золотом. Император сидел на троне в своем дворце в соприсутствии приближенных и государственных сановников, и когда, после церковного благословения и пения положенных стихов, митрополиты Кесарийский и Гераклейский подводили к нему новоизбранного, вставал, поднимал жезл правой рукой и со словами: «Святая Троица, давшая мне власть, возводит тебя на патриаршество нового Рима», вручал его избранному. Патриарх благодарил императора, раздавалось пение «исполла эти деспота» и обряд оканчивался. Патриарх выходил из дворца в сопровождении свеченосцев, садился на приготовленную для него лошадь и отправлялся в храм Св. Софии. Магомет II, смотревший на себя как на преемника Лалеологов, находил нужным исполнить этот обряд, разумеется, выбросив из него все, что было в нем несовместимого с достоинством мусульманского государя. Он пригласил Геннадия к себе во дворец, долго беседовал с ним, многое ему обещал, обнадежил насчет будущности христиан и христианской религии, при расставании вручил ему золотой жезл, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, и сам проводил до выхода из дворца. Здесь подведена была патриарху отборная лошадь с роскошным седлом и чепраком из белого шелка, тканного золотом, и когда он сел на нее, султан приказал своим приближенным и сановникам сопровождать патриарха, только не в храм Св. Софии, как делалось до сих пор, но в храм св. Апостолов. Христиане, привлеченные обещаниями султана, его терпимостью и уважением к древним обычаям, во множестве стали являться в Константинополь и селиться в квартале (Фанар), прилегающем к монастырю всеблаженной Девы Марии (της Παμμακαρίστου), который, по просьбе патриарха, отдан был ему для жительства. Чтобы придать больше значения своим обещаниям и сообщить им силу закона, Магомет II дал Геннадию грамоту, в которой перечислены были права патриарха, подчиненных ему епископов и христиан. Этой грамотой, скрепленной подписью султана, обеспечивалась свобода и безопасность христиан; патриарх, его преемники и подвластные ему епископы освобождались от податей и налогов; положено было основание для тех прав, которые юридически оставались за христианами до XIX в.³¹³²

Грамота Магомета II сгорела во время бывшего в Константинополе пожара, и текст ее не сохранился, но о содержании ее можно судить по данным позднейшего времени. Положение христиан, в главных чертах определенное этой грамотой, не потерпело существенных изменений в течение трех с половиной столетий; каким оно было при Магомете II, таким же осталось и после него; сделаны дополнения и изменения в частностях и второстепенных пунктах, но общий смысл и основные пункты остались те же. По документам последующего времени, по бератам и фирманам, которые издавались султанами по поводу избрания новых патриархов и епископов, можно безошибочно судить о характере тех отношений, в какие стало к христианам мусульманское государство, о том, какое место отведено было христианам в Оттоманской империи. Сначала отношения эти обнимали христиан православного исповедания, но потом они распространились и на христиан других исповеданий; права, которые первоначально даны были Магометом II греческому патриархату, потом усвоены были армянам и другим христианским сектам (мельхитам, несторианам, монофизитам и монофелитам или маронитам). Права эти совершенно тождественны. Права, данные католикам, при некотором сходстве, носят на себе особый отпечаток и отличаются несколько другим характером.

8 Первым признаком отношений между турецким государством и христианскими подданными, определенных законами Магомета II, служит религиозная и политическая разобщенность. Мусульманское государство по своей природе не могло допустить в свою среду граждан-немусульман; религиозное разногласие было препятствием к объединению. Христианское общество было отрезано от мусульманского государства, существование христиан поставлено вне и независимо от отправлений государственной жизни; доступ к участию в этих отправлениях для христиан был прегражден. Вследствие этого христиане были лишены существенной принадлежности полноправных граждан – политических прав; в тех случаях, когда христианам приходилось сталкиваться с мусульманами на политической почве, первые являлись людьми бесправными и не имеющими цены сравнительно с последними, – государство не допускало уравнения между ними. Отсюда, между прочим, происходило, что свидетельство, данное на суде христианином против мусульманина, не имело никакого значения, между тем как показание мусульманина против христианина принималось и имело полную силу. Отделив от себя христиан в политическом отношении, государство предоставило им организоваться в самостоятельные общины, с собственными, независимыми от государства установлениями – религиозными и гражданскими, с собственной администрацией и судом. Другим важным признаком отношений между турецким государством и христианскими подданными служит то, что мусульманские государственные начала были перенесены на христианские общины, мусульманский государственный строй некоторыми своими сторонами послужил прототипом христианских общин, организация последних логически выведена из государственной организации. Прежде всего это нужно сказать относительно принципа религиозного единства. В основе оттоманского государства лежит религия, притом религия одна, исключающая всякую другую религию. Что стоит вне ислама, то отделено от государства; не признающие Корана не причисляются к разряду полноправных граждан. То же правило применено к организации христианских общин: в основу общины положено одно христианское исповедание, другое рядом с ним не допускается. Так как основой общины послужила религия, то отсюда произошло, что национальный элемент был отодвинут на задний план, в глазах правительства он не имеет особого значения; значение, принадлежащее нации, усвоено религии, или лучше сказать, общине, основанной на религии. Порта называет своих подданных, которых она подчинила Константинопольскому патриарху, «греческой нацией» – «рум миллети». Под этим словом имеются в виду не одни греки, но все исповедующие греческую религию – греки, славяне и влахи.

«Милетти» имеет на турецком языке значение не нации в европейском смысле слова, а административной корпорации, общины, соединенной в один административный союз, связующим звеном которой служит религия, а не национальность. Точно так же словом «латинская нация» – «латин раясси» – Порта обозначает всех исповедующих католическую веру – болгар, боснийцев, хорватов и других. Тем обстоятельством, что в основу общины положена одна только религия, объясняется образование в Турецкой империи не одной, а нескольких общин, по числу исповеданий. Разные национальности могут входить в состав одной и той же общины, лишь бы они исповедовали одну религию, но разные исповедания не могут совмещаться в одной общине, хотя бы исповедующие были лица одной национальности. Отсюда произошло, что Турция не только не представляет цельного государственного организма, но даже не ограничивается дуалистическим построением, так, чтобы одну половину составляли мусульмане, а другую – христиане. Она слагается кз такого числа общин, которое соответствует числу религий и религиозных исповеданий. Народы, имеющие свою особую религию, имеют в то же время свои особые административные учреждения и в гражданских делах подлежат особым законам. Кроме принципа религиозного единства, турецкое государство перенесло на христианские общины свой принцип слияния религиозных функций с государственными. В Турецкой империи одни и те же лица облечены властью гражданской и церковной. Та же особенность характеризует управление христианскими общинами. Оттоманское правительство вооружало Церковь обширными административными полномочиями и сделало ее представительницей подвластных народов; лица, стоящие во главе церковного управления, получали судебную и гражданскую власть над членами общины; в руках патриархов сосредоточены все нити управления общинами, и на них же возложена ответственность за повиновение членов общин турецкому правительству и за исправное внесение податей. Такое смешение власти не было неестественным в глазах оттоманского правительства. Если глава мусульманского государства – султан – в то же время и глава религии, то какая может быть странность и неестественность в том, что патриарху, духовному главе христианской райи, предоставлена светская администрация? Если кади, ученый ислама, для мусульман – судья, то почему же христианский епископ не может быть судьей для христиан?

Что касается устройства христианских общин, то, как сказано выше, только католики получили права, несколько отличные от остальных христианских подданных Турции, все другие христианские общины имеют одинаковое устройство. Оно первоначально было дано греческому патриархату, а потом разным сектам. Поэтому знакомства с устройством греческой общины достаточно, чтобы иметь представление об устройстве других христианских общин, за исключением католической. Греческая община, или греческий патриархат, представляет собой церковно-гражданский союз, с собственной религией, администрацией и судом. Общине обеспечена свобода вероисповедания, беспрепятственное отправление церковных обрядов и погребение мертвых по древнему обычаю. Церковь может владеть принадлежащими ей издревле зданиями и, с согласия турецкого правительства, ремонтировать их; церковные здания и кладбища неприкосновенны. Церковно-гражданское управление общиной принадлежит патриарху, епископам и клиру; они, в особенности патриарх как представитель управления, ответственны перед Портой за повиновение православных подданных и за исполнение ими обязанностей по отношению к государству; в соответствии с этим им предоставлено право защищать своих единоверцев перед турецким правительством. Представления перед Портой в пользу православных патриарх делает и вообще все сношения с Портой ведет при посредстве великого логофета, который служит посредствующей инстанцией между Портой и патриархом по делам гражданского управления и которому принадлежит право контрасигновать синодальные постановления о назначении новых архиепископов и епископов, без чего эти постановления не имеют силы. Во главе церковно-гражданского управления общиной стоит патриарх; он ведает дела совместно с синодом, который составляется из первейших архиепископов. В церковном отношении ведению патриарха подлежат следующие дела: надзор за церквами, монастырями и их имуществами, назначение и низложение архиепископов и епископов, суд над духовенством; Порта, по требованию патриарха, обязана дать фирман вновь избранному епископу; без согласия патриарха и без участия его уполномоченных она не может арестовать митрополита и вообще лицо, облеченное высшим духовным саном. В отношении гражданского управления патриарху принадлежат: безусловная юрисдикция в брачных делах, суд во всех гражданских делах в том случае, если обе тяжущиеся стороны согласны передать дело на его решение, надзор за православными и исправительнополицейская власть над ними, право взимать с клира и мирян подати Для церковных целей. Епископы составляют низшую инстанцию и ведают церковно-гражданские дела в своих епархиях. Сам патриарх может быть судим только императорским Диваном, но жалобы на него могут быть приносимы и обвинения могут поступать не иначе, как при посредстве синода. Только в одном случае Порта может действовать самостоятельно против патриарха – в случае государственной измены с его стороны. Патриарх свободен от податей и повинностей, за исключением специальных взносов, точно обозначенных в берате. Право избирать патриарха принадлежит синоду. Избрание происходит следующим образом. Когда патриарший престол сделается вакантным, члены синода и находящиеся в Константинополе архиепископы и епископы собираются в синодикон, т. е. патриаршую палату, находящуюся в Фанаре, и здесь, в присутствии султанского представителя, избирают по большинству голосов трех кандидатов. Результат сообщается народу, т. е. двум пентадам белого духовенства, знатнейшим лицам и выборным представителям купцов и граждан Константинополя, которые собираются и ждут решения в передней комнате синодикона. Собрание отдает преимущество одному из трех кандидатов словом «аксиос», составляется протокол избрания и подписывается всеми присутствующими. Затем синод готовит официальный доклад Порте об избрании нового патриарха. Получив его, Порта издает берат, утверждающий нового патриарха; в берате подробно перечисляются все права и обязанности патриарха, синода и вообще все привилегии Греческой церкви. На другой день после избрания новоизбранный отправляется с визитом к великому визирю и последний вручает ему берат. Патриарх может быть низложен Портой или самостоятельно, или по ходатайству синода. Первый случай возможен только вследствие государственной измены патриарха. Синоду же предоставляется хлопотать перед Портой о низложении патриарха по двум основаниям: первое, если он дурно управляет Церковью, и второе, если он погрешает против догматов Православной Церкви. По одному из этих двух пунктов или по обоим вместе синод может произвести следствие, и если патриарх окажется виновным, представить Порте официальный доклад о его низложении. Тогда Порта объявляет патриарха низложенным и синод приступает к новым выборам.

Главное отличие устройства католической общины в Турции от остальных христианских общин заключается в том положении, которое занимает папа, глава католических подданных Порты, и которое не имеет ничего общего с положением патриархов. Папа не несет никакой ответственности за католических подданных Турции, он не дает Порте гарантии в их повиновении, подобно греческому и другим патриархам: как папа, так и находящаяся под его верховным управлением Католическая церковь в Турции не находятся ни в какой связи с государством османов. Папа назначает епископов без всякого вмешательства общины и без участия Порты; католическое население Турции управляется духовенством, которое стоит в теснейшей связи и исключительной зависимости от папского престола. Хотя католики платят харадж и представляют собой таких же подданных Порты, как и греки, однако же их община совершенно изъята из ведения и влияния турецкого правительства. Тогда как Греческая церковь, при всей своей отдельности от государства, имеет всетаки вид правительственного учреждения в Оттоманской империи, Католическая церковь и ее органы заняли в Турции место иностранной державы, к которой применены не начала внутреннего государственного права, но статьи международных договоров; тогда как греческий патриарх сделался в известном смысле государственной властью, католические архиепископы и епископы заняли положение, которое может быть сравниваемо с положением иностранных миссий. Такой порядок вещей не находит себе оправдания в Коране и определенно невыгоден для Турции. Если турецкое правительство допустило его, то сделало это, преклоняясь перед необходимостью; после того как попытки султанов утвердить свою власть на западе Европы не удались, Порта принуждена была заключить мир с христианским Западом и допустить франков, т. е. католиков, до такого существования в Турции, которое, при возможном согласии с общими началами организации христианских общин, в то же время находилось в соответствии с особенностями католической религии.

Таково было юридическое положение христиан в Турецкой империи от середины XV до конца XVIII в. Естественно, рождается вопрос: насколько оно проявлялось в действительной жизни, соответствовал ли факт букве закона, действительно ли соблюдались права христиан, их вероисповедная свобода, неприкосновенность личности и имущества, всегда ли турецкое правительство относилось с уважением к христианским общинам и не делало ли попыток нарушить их привилегии? В решении этого вопроса необходимо прежде всего отличать внутреннюю политику Порты как центрального правительства от системы, практиковавшейся в отношениях низшей турецкой администрации и османского населения к населению христианскому.

О центральном турецком правительстве нужно сказать, что оно вообще уважало раз данные христианам права и старалось сообразоваться с ними, если не по существу, то по форме. Разумеется, дело не обходилось без исключений. Внутренним мотивом, благодаря которому христиане получили права, была снисходительность и терпимость к ним турецких султанов. Но между султанами, занимавшими престол в течении трех с половиной веков после завоевания Константинополя, и между придворными, имевшими на них большое влияние, были лица, отличавшиеся противоположными качествами, питавшие фанатическую ненависть к христианам. Когда к таким лицам переходило кормило правления, настроение Порты изменялось и христианам грозила серьезная опасность; уважение к их правам переставало быть правилом государственной мудрости султанов, и речь заходила о поголовном истреблении христиан и христианской религии. Подобная опасность наступила для константинопольских христиан в 1536 г. при Сулеймане I, который был талантливейшим полководцем, способнейшим организатором государства, но в то же время отличался мусульманской ортодоксальностью и приверженностью к исламу: ни один турецкий султан не построил столько мечетей и не обратил столько христианских церквей в мечети, сколько Сулейман. При нем строго мусульманская партия, состоявшая из улемов, подняла голову и внушила султану мысль о необходимости уничтожения или превращения в мечети всех константинопольских церквей, в том числе и патриаршей. Законность такой насильственной меры доказывалась тем, что Константинополь не добровольно подчинился Магомету II, не сдался ему на капитуляцию, но был взят силой. Султан склонялся уже на представления и готов был издать повеление о том, чтобы духовенство забирало свои книги с церковными принадлежностями и очищало церкви. К счастью, патриарх вовремя узнал об угрожавшей опасности и по совету великого визиря, не одобрявшего намерения султана, успел предотвратить ее. Он выступил с заявлением, что Константинополь не был взят силой оружия; тогда как одна часть города уступила под напором османов, другая вместе с императором Константином добровольно сдалась на капитуляцию. В подтверждение своих слов патриарх отыскал в Адрианополе двух свидетелей-османов, которым насчитывалось более ста лет от роду и утверждающим, что они были участниками занятия Константинополя и служили в войске Магомета II в качестве янычар. Они засвидетельствовали, что, действительно Константинополь с императором сдались Магомету на капитуляцию. Свидетельство, как мы знаем, исторически не оправдывается, но не принять его было нельзя, особенно ввиду того, что первый сановник государства, великий визирь, хотел верить ему и других желал убедить в верности показания. Усилия улемов вытеснить христианство из Константинополя не удались,³¹³³ Из последующих царствований самым трудным временем для христиан и христианской Церкви было царствование Мурада III (1574–1595) и Магомета III (1595–1603). Порта была тогда враждебно настроена против христиан, и не раз поднимался вопрос об уничтожении христиан и всех христианских церквей в государстве. В 1577 г. громадные деньги и большие усилия потребовались, чтобы спасти константинопольские церкви, в 1595 г. фанатичная султаншамать требовала «сицилийской вечерни» (т. е. резни) для всех христиан оттоманского государства.³¹³⁴ Эти и подобные случаи, порожденные нетерпимостью и мусульманским фанатизмом, не мотивированные никакими высшими государственными соображениями, можно считать исключениями из общего правила. Это были явления случайные, вызванные личной враждой к христианам турецких правителей и не имевшие серьезных результатов. Более интереса имеют враждебные действия турецкого правительства к христианам и вторжения в области их прав, вызванные общим течением государственной жизни Турции, ее внешней и внутренней политикой. Эти действия имеют такой вид, как будто турецкое правительство против желания, повинуясь не зависящему от его воли ходу вещей, нарушает или грозит нарушить коренные права христиан; оно уважает эти права и готово их свято хранить, только бы сами христиане не заставляли поступать иначе и только бы сохранение прав не шло вразрез с государственными выгодами. К разряду таких действий относятся: репрессалии, обусловленные столкновениями Турции с христианскими народами Европы; мероприятия, вызванные интригами и смутами христианских общин и их взаимными распрями; наконец, реакция против католицизма и католической пропаганды.

Порта не могла быть настолько близорука, чтобы не видеть, что восточные христиане, несмотря на ту долю свободы – религиозной, личной и имущественной, какая им предоставлена по закону, – недовольны мусульманским владычеством, что они, сознавая свое нравственное превосходство над турками, чувствуют неправду политической приниженности сравнительно с турками и, будучи сами бессильны, невольно покоряются победителям, но в то же время ждут лучшей участи и с надеждой обращают взоры на христианскую Европу. Не могла она также не видеть и того, что христианская Европа не остается совершенно равнодушной к Востоку, где христианству отведено такое неподобающее его достоинству место. Порта должна была сознавать неизбежность солидарности между ее подданными-христианами и христианской Европой и действительно сознавала это. Уже Магомет II видел, что между католическими подданными его государства и католическим Западом существует тесная связь. Последующая история, постоянное заступничество за турецких католиков Венеции, Франции и Австрии еще более должны были убедить в этом Порту. В скором времени она пришла и к тому неприятному для себя убеждению, что не менее тесная связь существует между Россией и многочисленными турецкими подданными греческого исповедания. Венецианцы, истые предшественники англичан по искусству обделывать дела на Востоке и чутко понимать собственные интересы, рано подметили, какую силу имеет Россия на Востоке и как страшна эта сила в глазах султанов: «Великий князь Московский, – писал в своем донесении Джакопо Соранцо, – потому главным образом наводит страх на султана, что принадлежит к Греческой церкви, подобно народам Болгарии, Сербии, Боснии, Морей и Греции; эти народы благоговеют перед его именем, потому что держатся того же греческого исповедания; они всегда с величайшей готовностью возьмутся за оружие, чтобы освободиться от турецкого рабства и перейти под его власть».³¹³⁵ Тяготение турецких христиан к христианской Европе отразилось на отношении к ним оттоманского правительства и было причиной репрессалий. Порта была уверена, что всякое столкновение ее с Европой производит брожение в массе ее христианских подданных, что европейские державы рассчитывают на содействие этой массы, дорожат ею, что поэтому бороться с Европой можно и косвенно, действуя на христианскую массу Турции. Когда во время борьбы Сулеймана I с императором Карлом V императорский флот подошел к Морее, взял укрепленный город Корон, а войско проникло в страну, стало занимать менее важные города и брать турок в плен, великий визирь Ибрагим-паша объявил императорскому послу Иерониму из Зары, что если так дело продолжится и неприязненные действия не будут приостановлены, то иерусалимские церкви будут превращены в мечети, остальные церкви в Турецкой империи будут разрушены, священники и монахи будут изгнаны и христианским купцам запрещено будет торговать. Угроза не была приведена в исполнение, потому что скоро был заключен мир. К подобным угрозам Порта прибегала и при других случаях; при Мураде IV был проект истребления всей христианской райи, при Мустафе III – проект истребления константинопольских христиан. Эти проекты тоже не были осуществлены. Не всегда, однако же, Турция ограничивалась угрозами: известны примеры, когда она применяла к христианам репрессивные меры, не имея даже для этого разумных оснований, руководствуясь лишь простыми подозрениями. Прискорбный факт такого рода был, между прочим, вызван в начале XVII в. при Ахмеде I неблагоразумным поступком австрийского посла Чернина (из Праги). Въезжая в Константинополь, он развернул знамя, на котором на одной стороне был изображен Христос на кресте, а на другой императорский двуглавый орел. Это невиданное до тех пор зрелище сильно смутило мусульман и привело их в негодование, потому что у них хранилось предание об одном древнем пророчестве, по которому появление в стенах столицы знамени с изображением креста будет признаком гибели государства. Турецкое правительство придало этому особенный смысл; в поступке Чернина увидело сигнал к возмущению христианских подданныхТурции против правительства, наглядное указание христианам, что пришло время водрузить на стенах Константинополя крест. В том предположении, что в домах христиан, в их церквах и монастырях спрятано оружие, сделано было на христиан нападение. Разумеется, предполагаемого оружия не нашли, тем не менее допущены были страшные насилия над христианами: в Галате францисканский генерал-викарий был схвачен и без суда и следствия брошен в воду, более же сорока христиан в течение ночи были повешены на улицах.

Подобно тому как враждебные отношения к европейским державам служили поводом к репрессалиям, недостатки внутренней жизни христианских общин в Турции давали Порте возможность вмешиваться в их дела и извлекать для себя из этого вмешательства немаловажные материальные выгоды. Интриги составляют «первородный грех» христианских общин в Турции. Почти с первых дней существования греческой общины начались искательства из-за выгодного и влиятельного места греческого патриарха, и явилось много охотников занять патриарший престол; они наперерыв друг перед другом заискивали у Порты, надеясь при ее содействии достигнуть желанной цели, и предлагали денежное вознаграждение за свое возведение в патриаршее достоинство. Это обстоятельство было как нельзя более на руку Порте и дало ей средство обложить греческих патриархов данью – первое нарушение привилегии, данной Магометом II Геннадию, за которое вина всецело падает на самих христиан. Это нарушение сделано самим же Магометом II. Геннадий и его преемник Марк не платили дани в султанскую казну. Симеон из Трапезунда, достигший престола с помощью интриги, первый внес султану 1000 дукатов, под видом подарка; это была сумма, предварительно и добровольно обещанная Симеоном Порте за возведение на престол. Его преемник, Филиппопольский архиепископ Дионисий, обещал уже заплатить и действительно заплатил при восшествии на патриарший престол 2000 дукатов. Порта стала смотреть на эту сумму как на определенную дань и требовала ее уже формально. Когда Симеон, при вторичном избрании в патриархи, послал по-старому подарок в 1000 дукатов, ему ответили, что, как видно из податных списков, предшественник его внес вдвое против этой суммы, и уменьшение впредь не может быть допущено. Симеон повиновался и заплатил две тысячи. К этой дани, которую с тех пор платил патриарх при вступлении на престол, присоединилась еще ежегодная дань. Она тоже обязана своим происхождением интригам самих христиан. Во вторичное патриаршествование Симеона явился к султанскому двору сербский монах Рафаил и обещал, если будет возведен на патриарший престол, платить ежегодно 2000 дукатов, кроме тех двух тысяч, которые по положению будут заплачены при вступлении в должность. Симеон был низложен и на престол возведен Рафаил. После этого до конца правления Магомета II патриарх обязан был платить в султанскую казну ежегодную дань в 2000 дукатов. При преемниках Магомета сумма была увеличена, при Баязете II дошла до 3500 дукатов, а при Сулеймане I до 4100 дукатов. Эта последняя цифра сделалась, начиная с Сулеймана I, нормой патриаршей дани и обозначалась в султанских бератах.³¹³⁶ Способ, которым Порта проводила излюбленных кандидатов на патриарший престол, был следующий. Министр иностранных дел, ведению которого подлежали дела патриархата, при помощи своих креатур сообщал членам синода, что он желал бы видеть на престоле нового патриарха. Тотчас начиналась интрига, одни спешили снискать милость министра, другие рассчитывали на выгоды от избрания нового лица, прежний патриарх обвинялся в дурном управлении Церковью, и в этом смысле писался доклад Порте, которая его низлагала. Производились новые выборы, и народ провозглашал «аксиос» тому, кто был наперед намечен в тайном совещании между важнейшими членами синода и знатнейшими из граждан. Происходило обыкновенно так, что избранником был тот, кого желало турецкое правительство. Все формальности бывали соблюдены, закон не нарушен и в то же время желания Порты удовлетворены. Этого можно было достигнуть только при деморализации, своекорыстии и наклонности к интригам – качествах, отличающих фанариотов – греков, обитавших в Фанаре, поставлявших кандидатов на церковные места и игравших значительную роль при выборе патриархов. Это были люди, сроднившиеся мало-помалу с турецкой властью и извлекавшие собственные выгоды из того положения, в которое эта власть поставила их по отношению к остальной массе православных. В среде фанариотов были банкиры, наживавшиеся от отдачи денег в рост султану, султанским женам и пашам; из этой среды выходили патриархи, архиепископы и епископы, которые с помощью подкупов получали места и, получив их, выжимали деньги из массы православных, подвластных их управлению. В этих людях Порта находила верных слуг; пользуясь ими она могла существенно нарушать права христианской общины, оставляя их ненарушимыми по букве. Благодаря им, их интригам, продажности и угодливости перед Портой, патриарх был обложен данью и за христианской общиной осталась одна тень свободы. Вообще внутренняя жизнь христианских общин не представляет привлекательной картины: фон ее омрачен борьбой честолюбия, раздорами и несогласиями, каждый раз дававшими Порте возможность наложить на христиан и на их карманы свою руку. Иногда раздоры принимали размеры нежелательные для самой Порты, грозившие нарушением внутреннего мира Империи, и турецкое правительство приходило к мысли о необходимости отнять у христиан права, которыми они не умеют пользоваться. Когда, например, в 1580 г. появились два греческих патриарха, которые не уступали друг другу и не хотели примириться, султан объявил, что если согласие не восстановится, то патриаршие палаты с принадлежащей к ним церковью будут взяты и церковь будет обращена в мечеть.³¹³⁷ Мысль об отнятии у христиан прав не была осуществлена, но она не осталась совершенно без приложения. Порта показала вид, что если она не принимает решительных мер и, несмотря на заведомую неспособность христиан к самоуправлению, не лишает их прав и не уничтожает христианской общины, то делает это вопреки законам благоразумия, допускает поблажку, и что во всяком случае за такую снисходительность христианская община обязана вещественной благодарностью, должна заплатить правительству выкуп. Таким образом, собственная неосторожность христиан дала Турции повод обложить их права данью. Во второй половине XVI в. греческая община за свое коренное право, религиозную свободу, должна была платить ежегодно 25 тысяч цехинов, сверх того за право погребать мертвых – 3 тысячи цехинов; право иметь церкви тоже не было пощажено, церкви с их имуществами обложены были данью, исключая церкви Константинополя, Адрианополя и Бруссы. Вражда и раздоры не только вкрались во внутреннюю жизнь христианских общин, но были обычным спутником взаимных отношений разных христианских общин, выступали наружу там, где интересы общин приходили в соприкосновение; они тоже давали туркам повод к вмешательствам и денежным поборам. Чаще всего интересы христианских общин сталкивались в Палестине, по вопросу о владении святыми местами и ключами от Гроба Господня, Здесь рядом, бок о бок друг с другом, жили францисканские монахи, греки, сирийцы, грузины, армяне, несториане, яковиты, абиссинцы; кроме того, сюда часто наведывались ливанские марониты и иезуиты. У каждой общины были свои монастыри, церкви, часовни и места, дорогие для христиан по священным воспоминаниям, связанным с ними. По поводу владения этими местами происходили споры между общинами, одна община делала вторжения в область другой, поднимались жалобы, за которыми следовало вмешательство турецкого правительства и денежные взыскания. Так, например, однажды францисканские монахи ворвались в часовню грузин, расположенную вблизи Лобного места, и прочитали мессу. Грузины жаловались санджак-бегу, который заставил францисканцев очистить часовню и взыскал с них штраф в 1000 дукатов. Особенно прибыльны были для Порты пререкания между францисканцами, греками и армянами за владение Святым Гробом, за право хранить ключи от Св. Г роба. Каждая из трех сторон изъявляла притязания на это почетное право и, запасшись деньгами, искала поддержки у турецкого правительства, которое не находило ничего лучшего, как передавать ключи из рук в руки и, таким образом, иметь постоянный и неиссякаемый источник доходов.

В распрях между христианскими общинами турецкое правительство попеременно принимало сторону той или другой; все дело обусловливалось искусством интриги, размером подкупа и степенью давления иностранных посольств. Но если Порта оказывалась вне этих стимулов и действовала более или менее независимо от них, то ее отношения к христианским общинам получали ту особенность, что община католическая несла потери и пользовалась меньшим расположением и покровительством Порты, чем другие общины. Это явление объясняется тем, что устройство католической общины с духовенством независимым и неответственным перед турецким правительством стоит в противоречии с государственными интересами Турции и не может быть приятно для Порты. Порта допустила это устройство по необходимости, но никогда не была им довольна; католическая община была живым памятником ее поражения и смирения перед христианским Западом, постоянным укором в глазах мусульманского мира. Естественно, что в тех случаях, когда Порта была призвана произнести свой приговор над католической общиной и, произнося его, становилась на государственную точку зрения, ее приговор не отличался снисходительностью. Вообще католицизм не пользовался расположением Порты; увеличение числа католиков, следовательно подданных, ускользавших из-под ее контроля, было для нее явлением крайне нежелательным. Отсюда происходили вражда Порты к католической пропаганде и то противодействие, которое она оказывала распространению католичества в Турции. Католические миссионеры были в ее глазах политическими врагами, они изгонялись, и деятельность их парализовалась; вновь обращенные в католичество христиане других исповеданий подвергались гонению, и поддерживалась ортодоксия. XVII и XVIII вв. наполнены явлениями этого рода, В это время католицизм нашел ревностных поборников в иезуитах, которые перенесли свою деятельность на Восток и направили свои усилия на греков Константинопольского патриархата и на сам патриархат, а еще более на армян Усилия их не были безуспешны: Константинопольский патриархат был временно в их руках, значительное число греков и множество армян перешло в католичество. Но и Порта не дремала, энергично поддерживала православных греков и ортодоксальных армян, преследовала новообращенных католиков и гнала иезуитов. Иезуиты пробрались в Константинополь в начале XVII в., осели в Порте, получили здесь в свое ведение церковь св. Бенедикта, основали школу, стали бесплатно обучать в ней греческое и армянское юношество и посредством женщин повели пропаганду в домах и семействах. Из Константинополя иезуитская миссия мало-помалу раскинулась на островах Архипелага и в азиатской Турции; иезуиты проникли на Хиос, в Смирну, Кипр, Алеппо и Армению. Много раз иезуиты были изгоняемы и всякий раз, так или иначе, вновь появлялись и, пользуясь покровительством французского и австрийского послов, продолжали свое дело. В течение каких-нибудь двадцати лет они настолько окрепли, что помышляли о завладении святыми местами и Константинопольским патриархатом. Константинопольский патриарх Кирилл Лукарис дважды был удаляем с престола, и его место занимали греки, обращенные иезуитами в католичество. Оба раза патриарх был возвращен Портой, а иезуиты были закованы в цепи и высланы из Турции. Однако же они незаметным образом сумели опять появиться и по смерти Кирилла успели провести на его место одного своего питомца. Наученные прежним опытом, они стали действовать осторожно, но в конце XVII в., ободренные успехами, выступили решительнее. Поднялись громкие жалобы со стороны греков и Константинопольского патриарха – и Порта опять поспешила на помощь. В разных местах, особенно на Хиосе, против иезуитов и их приверженцев были приняты решительные меры: султан Мустафа II издал строгий хатти-шериф, воспрещавший, под страхом тюремного заключения и денежных пеней, совращения и переход христианских подданных Турции в католичество. Иезуиты не успокоились. Встретив такой отпор со стороны греков, они обратили все свое усердие на армян. Чтобы иметь возможно больший успех, они сообщили своей пропаганде политическую окраску и к религиозным убеждениям присоединили планы о восстановлении политической независимости армян и улучшении их материального быта. Расчеты иезуитов вполне удались: в начале XVI в. много армян обратилось в католичество и вся армянская нация подверглась брожению; образовалось две партии, из которых одна держалась древнеотеческой религии, а другая была склонна к католицизму и связывала с ним надежды на национальное возрождение армян. Началась борьба. Католическая партия была настолько сильна, что провела своего кандидата на патриарший престол. Но и здесь на помощь ортодоксальной партии пришла Порта: патриарх, поставленный католиками, был низложен и заключен в тюрьму, многие из его приверженцев-армян, принявших католичество, тоже были брошены в тюрьму или сосланы на галеры; замешанные в деле лица подвергнуты телесному наказанию и денежным взысканиям; иезуитская коллегия в Эрзеруме была закрыта, и иезуиты, вместе со своими питомцами, принуждены были искать убежища за пределами Армении. Преследования, начатые против армянкатоликов, продолжались несколько лет, им подверглось много знатных и должностных лиц из армян, один армянин был даже казнен, и султан издал хатти-шериф, угрожавший армянам-католикам страшными наказаниями. Иезуиты притихли, но не отказались совершенно от своей задачи. Их деятельность нашла поддержку в мехитаристах, армянских монахах Бенедиктинского ордена из монастыря, основанного в начале XVIII в. Мехитаром на острове Сан-Лазаро, в Венеции. Мехитаристы задались целью воссоединить армян с Католической церковью и реорганизовать Армению в политическом отношении. Религия должна была послужить рычагом для подъема армянского народа, нравственно и политически упавшего под господством турок. Цели предполагалось достичь путем развития народного образования и национальной литературы, объединения религиозных и патриотических стремлений. На этой почве слились усилия иезуитов и мехитаристов, и результаты не заставили себя ждать. Множество армян, в том числе из знатных и богатых фамилий, перешло в католичество. Порта опять встревожилась, и опять начались преследования, которые несколько раз возобновлялись в прошлом и настоящем столетиях.

Вывод из указанных фактов тот, что в Оттоманской империи в отношениях центрального правительства к христианам совмещались вещи несовместимые: соблюдение привилегий с их нарушением, религиозная терпимость с нетерпимостью, уважение к правам с пренебрежением к ним, и что примиряющим началом для этих противоположностей был произвол. Произвол стоял выше всего. Порта в каждом берате повторяла о своей решимости свято хранить закон и в то же время бесцеремонно его обходила; права христиан оставались в силе, и Порта сообразовывалась с ними, но лишь в той степени, в какой это было для нее выгодно; политический и финансовый расчет стоял выше принципа, личная симпатия или антипатия султана ставили на карту существование целой правительственной системы. Несмотря на все это, если бы положение христиан в Турции исчерпывалось отношениями их к центральному правительству, то оно могло бы быть названо блистательным. Отношения Порты как центрального правительства, при всем их непостоянстве и произвольности, не могут идти ни в какое сравнение с отношениями к христианам низшей администрации и мусульманского населения; они – воплощение законности и мягкости, сравнительно с тем своеволием и безнаказанной жестокостью, которые царили в провинциях. Христиане были совершенно беспомощны перед администрацией. Их права не существовали для мусульманских административных властей. Любой санджак-бег (губернатор) или даже субаши (городничий) нападал на христианскую Церковь, грозил виселицей епископу, брал выкуп с христиан и забирал все, что было ему угодно; найти против него суд и управу было трудно. Например, в 1587 г. вновь назначенный санджак-бег Иерусалима, по причине никому неизвестной, велел схватить и умертвить сирийского епископа, церковь сирийских христиан превратил в мечеть и грозил подобной же участью настоятелям четырех христианских монастырей, в случае если они тотчас не заплатят 10 000 дукатов. Христиане с большим трудом собрали требуемую сумму и откупились от этого разбойника.³¹³⁸ Христианами была подана жалоба в Константинополь, но она не имела никаких последствий. Эта беспомощность христиан была неизбежным следствием системы управления Оттоманской империей, вытекала из тех недостатков, которые господствовали в административном строе государства.

Роковым недостатком турецкого административного управления было взяточничество и вымогательство. Турецкие чиновники получали большие доходы по закону: субаши от 1 до 3 тысяч дукатов, санджак-беги от 3 до 16 тысяч, беглербеги от 15 до 30 тысяч, законные доходы великого визиря, стоявшего во главе административной лестницы, доходили до 100 тысяч дукатов. Но администрация не довольствовалась этими законными доходами, каждый чиновник получал незаконных поборов, по крайней мере, вдвое больше той суммы, которая была определена законом. Великие визири составляли баснословные состояния продажей государственных должностей и подарками, взимавшимися ими со всех и каждого, кто имел к ним дело; до какой цифры простирались их доходы, видно из того, что Магомет Соколли, кроме законных 100 тысяч, собирал каждый год около миллиона дукатов и имел недвижимого имущества на 18 миллионов. Примеру великого визиря следовали подчиненные ему беглербеги (генерал-губернаторы), которым не уступали подвластные им санджаки, а за санджаками тянулись субаши. Все они, купив себе должность, задавались целью не только возвратить истраченные деньги, но нажить себе, как можно скорее, состояние. Естественным результатом были притеснения и вымогательства, которые всей тяжестью обрушивались на страну и ее жителей. Допускались неслыханные жестокости с целью выжать деньги, которые проходили безнаказанными, потому что вся администрация была заражена одним и тем же злом; жалобы в высшей инстанции доходили до великого визиря, который сам был взяточник и по необходимости должен был терпеть взяточничество и вымогательство подчиненных чиновников. Все страдали от этого зла: как мусульмане, так и христиане; но само собой понятно, что гнет ложился на христиан более тяжелым образом, чем на мусульман, потому что в социальном отношении христиане стояли ниже мусульман. Мусульмане большей частью были или администраторы, или помещики (займы и тимарли), владевшие землей с сидевшими на ней людьми, преимущественно христианами, и обязанные за это государству военной службой. Если санджак и субаши вымогал деньги у помещика, то последний обращал свое внимание на подвластных ему крестьян и, кроме обычных налогов, которые подданный (райя) обязан был платить своему помещику по закону Сулеймана I, взимал еще лишнее, сколько мог, и, таким образом, редко оставался внакладе. Ни религия, ни собственность, ни личность христиан не были обеспечены. Их вера и обряды были средством обогащения администрации, бравшей за религиозную свободу выкуп, следовательно, были неприкосновенны только до тех пор, пока у христиан были деньги; их имущество ничем не было гарантировано и делалось предметом разграбления, их жизнь была в руках правителей. Тяжесть их положения еще увеличивалась от обычая администрации отдавать свои доходы на откуп; откупщики не щадили христиан и извлекали из них возможно больший барыш. Кроме откупщиков и вообще сборщиков податей, которые помогали чиновникам и помещикам обирать христиан, последние много терпели от турецких солдат, особенно янычар. Солдаты не щадили христианского добра, даже в Константинополе, на глазах у высшей правительственной власти допускались насилия: сделалось заурядным явлением, что при каждой перемене на троне, когда один султан сменялся другим, в Константинополе происходил бунт янычар; они нападали на христиан и христианских купцов, грабили их дома и лавки. Если к этим вымогательствам и грабежам присоединить еще взносы, которые христиане должны были давать духовенству и которые вследствие взяточничества и продажности, вкравшихся и в христианские общины, были не незначительными, если, далее, принять во внимание, что харадж, который взимало с христиан правительство, из года в год увеличивался,³¹³⁹ то нетрудно понять, отчего масса христианского населения, за исключением небольшого числа лиц, умевших хорошо устроиться в Константинополе и других городах, постепенно беднела. Бедность доходила до положительной нищеты и вела к вымиранию христиан.

Несколько свидетельств, принадлежащих лицам вполне компетентным, хорошо знакомым с состоянием Оттоманской империи, лучше всяких рассуждений покажут, в каком неприглядном положении находилась масса христианского населения в Турции в XVI-XVIII вв. Джакопо Рагаццони в своем донесении венецианскому сенату от 1571 г. писал: «Это государство (Турция) населено большей частью христианами, которые терпят от турок столько притеснений, что это превосходит даже всякое вероятие. Но они в большинстве случаев до того погружены в бедность и нищету, что едва осмеливаются поднять глаза, чтобы взглянуть турку прямо в лицо. Даже в том случае, когда их земля плодородна, они заботятся лишь о том, чтобы приобресть столько, сколько нужно для уплаты хараджа и для поддержания жизни; потому что если бы они добыли чтонибудь лишнее, то турки отняли бы у них».³¹⁴⁰ Другой писатель, путешествовавший в XVI в. по Турции и оставивший дневник, Герлах, бросает свет на тот факт, что бедствия христиан зависели от провинциальной администрации и мусульман, удаленных от столицы: «Христиане, – говорит он, – находящиеся вдали от Константинополя, – в положении крайне плачевном; потому что кади, беги, спаги, янычары, находясь в той или другой деревне, поступают с ними по произволу, и что они имеют – должны скрывать. Но те, которые живут ближе к Константинополю, находятся в положении несколько более сносном, они могут жаловаться и с помощью денег кое-чего достигнуть: каждый из них платит ежегодно свою подать, смотря по состоянию, два, три, четыре талера – и затем никто не смеет его обижать, хотя, разумеется, не обходится без того, чтобы ему не пришлось терпеть то того, то другого».³¹⁴¹ Преемник Рагаццони в должности венецианского посла, Маркантонио Барбаро, выясняет связь между неудовлетворительностью администрации, вызывавшей обеднение государства, и уменьшением народонаселения. «Эта страна, – писал он в своем донесении о Турции в 1573 г., – все более приходит в упадок вследствие недостаточного порядка и дурного управления, которые вообще господствуют во всем государстве; к тому же нужда и недостаток в необходимых средствах к жизни происходят здесь совсем от другой причины, чем у нас. У нас недостаток в средствах пропитания обусловливается возрастанием народонаселения и недостатком обрабатываемой земли, которая не в состоянии более удовлетворять нашим потребностям, в Турции, наоборот, недостаток возникает вследствие все более усиливающегося обезлюдения, потому что остающееся еще немногочисленное земледельческое население обрабатывает лишь столько полей, сколько нужно для его собственных потребностей, так как оно знает, что всякий излишек будет у него отнят силой; поэтому оно лучше предпочитает оставить впусте свою столь плодородную и доходную землю».³¹⁴² Английский посол Томас Ру в своей депеше от 1622 г. тоже констатирует этот факт обезлюдения Турецкой империи, порожденного правительственной жестокостью и несправедливостью, и приводит цифры, показывающие, в какой поразительной прогрессии оно возрастало. «Я расскажу вам удивительную вещь, – писал своему правительству английский посол. – Около шестнадцати лет тому назад было предпринято исчисление населенных деревень в государстве султана, и по переписи оказалось их более пятисот пятидесяти трех тысяч; в прошлом году перед началом польской войны опять произведено было исчисление, и оно показало, что число деревень уменьшилось до семидесяти пяти тысяч. Это, нет сомнения, поразительное уменьшение народонаселения. Правда, развалившиеся дома стоят еще во многих местах; но несправедливость и жестокость правителей довели до того, что они оставлены всеми жителями, и можно целых три дня ехать по Греции и Анатолии, лучшим провинциям государства, и не найти ни одного яйца, чтобы поесть, не встретить ни одного человека, который бы поднес глоток воды».³¹⁴³ Как странно после такого документального аргумента и заявления английского посла читать у его соотечественника, знаменитого историка Гиббона и у других расположенных к туркам писателей, что положение греков под турецким владычеством улучшилось! Венецианский и английский послы говорят вообще об уменьшении населения Оттоманской империи, но их слова можно прилагать и к христианам, и даже главным образом к христианам, так как христиане составляли большинство турецкого населения. Если кому такое понимание их слов покажется смелым, то для убедительности можно сослаться на любопытные статистические данные, собранные Ранке: в Албании в первой четверти XVII в. исповедовавших католическую веру было 350 тысяч человек, к 1651 г. число это уменьшилось до 50 тысяч; в промежуток времени с 1671 по 1703 г. число католиков ниспало: в архиепископии Дураццо с 14 тысяч до 8, в епископии Скутари с 20 270 душ до 12 700 и т. д.³¹⁴⁴ Эти цифры убедительно говорят о той несчастной постепенности, с какой вымирало и таяло в Оттоманской империи христианское население вследствие тяжести турецкого ига с его бесправием и грабежом.

На христианских державах Европы, особенно на России, лежало высокое призвание – спасти христианство на Востоке от подавления и народы от медленной смерти. Призвание было понято и принято. История дипломатических сношений европейских держав с Турцией есть, можно сказать, история непрерывного заступничества их перед Портой за угнетенных восточных христиан. Россия придала этому заступничеству реальную постановку. С того момента, как ее влияние в Турции утвердилось на прочных основаниях в конце XVIII в., наступает новая эпоха в жизни восточных христиан, и отношения к ним турецкого правительства принимают другой вид.

Диссертация г-на Скабаллановича, заглавие которой выписано нами выше,, посвящена наименее разработанной внутренней стороне византийской истории и по своим несомненным достоинствам заслуживает полного внимания. Поэтому мы по мере сил и возможности войдем в разбор не только главных положений автора, но и многих частностей, и надеемся, что ни автор, ни читатели не сочтут за пустые придирки наши замечания, хотя бы и мелочные, но поймут, что подобные возражения вызываются только дельными сочинениями.

Введение сразу приковывает к себе внимание читателя и заставляет видеть в авторе серьезного исследователя. Оно посвящено критике источников, греческих и иностранных. Но не во всех частях заслуживает оно название критики; иногда автор ограничивается простым перечислением памятников, почти не входя в их разбор (например, в тех отделах, где говорится о словах, речах, письмах, законодательных актах). Если автор, по не зависящим от него обстоятельствам, должен был позаботиться об экономии места, то нам кажется, он поступил бы благоразумно, если бы исключил из своего введения критику латинских памятников, которые достаточно разобраны в специальных исследованиях западных ученых, а также и критику восточных источников, в которых нельзя считать себя компетентным без знания языков армянского и арабского; таким образом он мог бы отвести гораздо больше места византийцам, от чего его сочинение, конечно, только бы выиграло. Первый отдел введения посвящен запискам и летописям сперва греческим, потом латинским. Относительно «Записок» Михаила Пселла г-н Скабалланович полагает, что они состоят из двух частей, разделенных вступлением на престол Константина Дуки, что первая часть начата не раньше 1059 и окончена не позже 1063 г., а вторая часть написана в царствование Михаила VII, посвящена истории дома Дук, имеет вид фамильных записей и составлена по желанию Дук (С. IV). Предположение автора, что первая часть записок начата не раньше 1059 г., основано на том, что Лихуд есть тот друг, которые просил Пселла написать эту первую часть (вернее было бы сказать: описать царствование Мономаха, так как обращение к другу помещено именно в этом месте записок), что автор писал о Мономахе «по памяти»,³¹⁴⁶ и что в рассказе о посольстве Комнину (1057 г.) вставлено замечание, что Лихуд потом занял патриарший престол (1058 г.). Но это последнее обстоятельство доказывает только то, что описание царствования Комнина начато не раньше 1059 г.: заключение, которое не может быть распространено на 216 страниц, написанных Пселлом раньше.³¹⁴⁷ Кроме того, г-н Скабалланович упустил из виду одно письмо Пселла, из которого видно, что в начале царствования Комнина он уже писал свои мемуары (Psell. Bd. V. S. 352). Из того факта, что Пселл говорит о Михаиле Парапинаке как о живом государе (Psell., Bd. IV. S. 288), нельзя вывести вместе с автором, что вторая часть записок начата и окончена при Михаиле VII, так как указанное место относится к царствованию этого императора и не позволяет делать заключений о предыдущей части записок. Мы не можем далее признать и такой резкой разницы в характере двух частей записок, какую видит автор; вторая часть посвящена не только Дукам, но и Евдокии и Роману Диогену, и к описанию этих царствований уже никак не подходит характеристика, сделанная автором. В дальнейшем изложении г-н Скабалланович делает много веских замечаний о записках Пселла; но, как нам кажется, он недостаточно выдвинул тот факт, что эти записки затрагивают больше всего и прежде всего придворную жизнь.

После Пселла автор приступает к разбору Атталиота, Скилицы, Кедрина, Вриенния, Зонары, «Алексиады» и позднейших хронографов, и выводы, к которым он приходит, не подлежат ни малейшему сомнению; автор первый у нас воспользовался неоднократными намеками В. Г. Васильевского и провел резкую грань между первоисточниками и компиляторами. Он показал, какими писателями пользовались Глика, Манасси, Иоиль, Ефрем, Продолжатель Амартола; указал на то, что источниками Зонары для XI в. служили Скилица, Пселл, изредка Атталиот, и что Зонара никак не может быть поставлен на одну доску с этими писателями. Скилица, по мнению автора, руководствовался (в последней части «Хроники», обнимающей собой время от Исаака Комнина до конца царствования Вотаниата) четырьмя источниками: а) «Историей» Атталиота, б) второй частью записок Пселла, в) сочинением неизвестного автора, характер которого: анекдотичность, легендарность, внимание к явлениям церковно-религиозной жизни и враждебное отношение к Константинопольским патриархам, и г) личным опытом и сведениями, изустно полученными от знающих людей (С. XIII). Но не слишком ли смело, на основании нескольких самостоятельных строк Скилицы, враждебных патриарху, и на основании весьма немногих анекдотических мест, не встречающихся у Атталиота, говорить об отдельном письменном источнике, и притом указанным образом характеризовать его? Не может ли этот источник быть сведен к четвертому, т. е. к рассказам, дошедшим до Скилицы? Весьма полезным является сделанное автором перечисление всех изданий каждого источника³¹⁴⁸ и таблицы, по которым видно, откуда заимствована каждая страница Скилицы и Зонары; жаль, что автор, вероятно, по недостатку места, не привел греческих текстов, по которым нагляднее было бы видно, как один писатель пользовался другим. На двух страницах, посвященных сочинению Анны Комниной, конечно, нельзя было представить сколько-нибудь обстоятельной критики такого обширного и важного сочинения, как «Алексиада». Она ждет еще своего исследователя, между тем как точка зрения на Атталиота, Скилицу и Зонару теперь уже твердо установлена г-ном Скабаллановичем.

Менее удовлетворительной представляется нам критика латинских памятников, особенно Барийских летописей. Напрасно автор отвергает весьма прочный вывод, добытый Гиршем, что составитель Барийских анналов, так называемый Луп Протоспафарий, и Барийский аноним сокращали до 1043 г.. каждый по своему, один общий источник – древнюю Барийскую летопись, и уверяет, что вторая часть (1040–1043 гг.) анна-

лов вполне оригинальна (С. XXX), и что Луп и Аноним пользовались ей (С. XXXI и XXXII). Замечаемое между тремя редакциями сходство именно такого рода, что может быть объяснено только общностью источника, но никак не заимствованиями. Перечень источников Лупа, приведенный Гиршем, не «простая догадка, основанная на классификации данных хроники по городам», как говорит автор, но основан, по крайней мере, отчасти на положительных данных; так, например, пользование древней Беневентской хроникой выведено из сличения текста Лупа с текстом сохранившихся Беневентских анналов.

Кроме того, автор не дал себе ясного отчета в том, по какому летосчислению велись Барийские летописи. Он совсем умалчивает об этом, говоря о Барийских анналах и Анониме, а о Лупе пишет: «Вопрос о том, какому летосчислению следовал автор – пизанскому или греческому – вопрос нерешенный; только факт распространенности греческого счисления в Нижней Италии, официальное его значение в греко-итальянских владениях и, наконец, очевидное пристрастие автора к грекам склоняют весы на сторону того мнения, что он в своей хронике едва ли мог предпочесть греческому летосчислению какое-нибудь иное» (С. XXXII). Это рассуждение может показаться несколько странным ввиду того, что есть факты гораздо более веские (например, порядок месяцев, прибавление индикта к каждому году), которые самым положительным образом говорят в пользу византийского счета как у Лупа, так и в Барийских летописях вообще. Но, по-видимому, собственное рассуждение не убедило автора, и он в дальнейшем изложении продолжает колебаться между двумя летосчислениями. «Итальянские историки, – говорит он (С. I, прим. 1), – следуя различной системе летосчисления, относят смерть Василия II то к 1027 ( Annal. Ваг.), то к 1026 ( Anon. Ваг.), то к 1024 г. (Romuald)». Но из указанных источников только у Ромуальда мартовский год, у Анонима год верный (смерть Василия II произошла 15 декабря 1025 г., чему соответствует византийский 1026 г.), а хронология Барийских анналов, как известно каждому, кто ими занимался, внушает мало доверия. В другом месте автор прямо уверяет, что Аноним следует пизанскому счету (С. 96, прим. I).³¹⁴⁹ Но тогда у читателя невольно появляется недоумение: когда же принимать одно летосчисление, а когда другое? Не зависит ли это от произвола автора? Почему же он для смерти Романа Диогена считает наиболее правдоподобным показание Анонима, что этот император умер в июле 1072 г. (С. 109)? Может быть и здесь следует признать пизанское летосчисление и принять 1071 г.?

После Барийских летописей г-н Скабалланович приступает к анализу «Истории» Амата, следует главным образом Гиршу, который сильно поколебал авторитет этого писателя, и не принял во внимание критику Бреслау,³¹⁵⁰ который отчасти восстановил этот авторитет тем, что множество ошибок, приписываемых Амату, отнес на долю издателя и переводчика дошедшей до нас старофранцузской переделки. Мы не будем говорить о коротеньком разборе других западных писателей: Льва Кассинского, Петра Диакона, Вильгельма Апулийского, Малатерры и т. п., а также армянских и арабских писателей, в которых мы не компетентны, – отчасти потому, что автор сравнительно мало пользовался ими, отчасти потому, что это завлекло бы нас слишком далеко.

Мы уже заметили, что в некоторых частях введения автор ограничивается перечислением памятников с самым кратким (в нескольких строках) их содержанием. К сожалению, это коснулось слов и речей Пселла и Иоанна Евхаитского, которые всего больше требуют исторической критики; следовало бы установить основную точку зрения на эти памятники, показать, может ли историк пользоваться этими риторическими произведениями, и если может, то как? Скрывается ли историческая истина под цокровом трескучих фраз и гипербол?³¹⁵¹

Перечисление новелл XI в. сделано автором не совсем полно; опущена почему-то одна новелла Константина Дуки, напечатанная у Цахариэ (Coll. IV, Nov. III), и хрисовул Никифора Вотаниата (Coll. IV, Nov. XIII). Важный пробел допущен автором там, где говорится о грамотах итальянских городов (С. LXX); здесь не упомянут весьма известный сборник документов Тринкеры, сборники Бельтрани и Кузы. Поэтому, может быть, автор слишком ограничивает значение этого рода документов: «Они имеют значение, – говорит он, – лишь для уяснения хронологии царствования императоров, отчасти еще представляют интерес по встречающимся в них названиям византийских должностей и чинов». Между тем в указанных изданиях много материала для выяснения византийской податной системы и истории землевладения.

Несколько надписей на свинцовых печатях, не приведенных автором, можно найти у Schlumberger. Sceaux byzantins («Bulletin de correspondance hellenique». 1883. Fasc. Ill-IV).

В первых двух главах своего исследования, озаглавленных «Императоры от смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина», г-н Скабалланович представляет на основании всех доступных источников, как византийских, так западных и восточных, весьма полную и верную картину заговоров, имевших следствием смену одного императора другим и управления Империей византийскими государями. Он не касается при этом их походов и вообще международных отношений.

Эти страницы разбираемой книги должны быть, без сомнения, поставлены гораздо выше того, что мы найдем у Лебо, Финлея или Герцберга. Г-н Скабалланович вполне оригинален; следуя верному и достойному всякого подражания историческому методу, он анализирует источники, проверяет их, всегда отдавая предпочтение очевидцам перед компиляторами, и мало заботится о том, что было сказано историками Византии до него, никогда ими не руководствуется. Критический такт автора особенно заметен в хронологических вопросах; с большим искусством устанавливает он даты, и всегда удачно. Впечатление несколько портится от указанного выше недоразумения насчет Барийских летописей, хотя оно и не повлияло на конечные выводы автора. Он не только приводит факты, но и освещает их, указывая на борьбу Востока с Западом, на стремление к первенству Азии и Европы (конечно, в пределах Византийской империи), на соперничество между военным и гражданским сословиями.

Это соперничество действительно многое объясняет; но, соглашаясь с автором, что в заговоре, который окончился низложением Михаила Стратиотика и возведением на престол Исаака Комнина, выразилась борьба за преобладание военного сословия (С. 73), мы не думаем, чтобы заговор был вызван исключительно этой борьбой. Тут, конечно, играло роль и общее недовольство Михаилом, которое разделял и патриарх, и личное оскорбление, которое этот император нанес Комнину и его сподвижнику Кекавмену; достойно внимания то обстоятельство, что в заговоре участвовало только восточное войско, между тем как западное оставалось верным императору. Отметим противоречие, в которое впал автор, говоря о воцарении Комнина. «И к другим достойным людям, – говорит он (на основании Матвея Эдесского) на с. 84, – даже из приверженцев Михаила Стратиотика, до последней минуты остававшимся верными низвергнутому императору, он (т. е. Исаак Комнин) относился с уважением, отдавал должную дань их достоинствам, самую их стойкость и верность прежнему императору относил к числу заслуг». А несколько ниже читаем: «Приближенные Стратиотика, позднее других пользовавшиеся насчет казны, впечатление от деяний которых было самое свежее, прежде всего пострадали: имущество их было отнято в казну и они лишены почестей».

В первой главе (С. 59), говоря о восстании Маниака, автор ничего не сообщает о составе его армии, о том, где было им дано сражение; главнокомандующего, сразившегося с этим бунтовщиком, он называет Стефаном Севастофором, между тем как севастофор, очевидно, не собственное имя, а скорее титул.³¹⁵²

Едва ли можно признать удачным объяснение, почему Пселл не пользовался политическим влиянием при Михаиле VII. «Правда, Михаил его любил, – говорит автор (С. 110), – глубоко уважал его ученость и желал иметь его постоянно при себе. Но так как император тяготел лишь к наукам, от управления отстранялся, то и Пселлу пришлось значительно сократиться, ограничить себя областью науки и проститься с политическим влиянием, которое доныне он в такой сильной степени обнаруживал». Неужели любовь императора проявилась в том, что он предпочел знаменитому философу недостойного Никифорицу?

В третьей главе г-н Скабалланович знакомит нас с центральным управлением: положением императорской власти, чиновной иерархией и должностями. То, что автор говорит об императорской власти вообще, об отсутствии закономерного порядка престолонаследия, об избрании императоров, основано на тщательном изучении источников и едва ли может быть подвергнуто сомнению, по крайней мере, в общих выводах. Некоторые частности, однако, сомнительны. «Нарушая законы, – говорит он про императора, – он поступал как тиран, и действия его не считались одобрительными» (С. 133), и опирается при этом на несколько слов Пселла,³¹⁵³ которые имеют скорее противоположный смысл. По словам Пселла, Склирена надеялась, что когда Мономах вступит на престол, он женится на ней (хотя это был бы для Мономаха третий брак, запрещенный законом), потому что воля царя окажется сильнее законов. Из этих слов можно только заключить, что императоры не имели обыкновения стесняться законами. Указывая на значение, которое имели в Византии церемонии, что, конечно, совершенно справедливо, автор приводит следующий пример: «УТорника столица была почти в руках, но он отложил въезд не только потому, что щадил своих приверженцев, но, между прочим, и потому, что хотел въехать в сопровождении свеченосцев, с императорской пышностью» (Bd. IV. S. 158; С. 144). Пример крайне неудачный; если бы автор передал точнее указанное место Пселла, то и смысл получился бы совсем иной: Торник отступил от столицы и не решался на приступ, рассчитывая, может быть, на то, что столичное население отдастся добровольно в его руки, и, в сопровождении свеченосцев, с императорской пышностью введет его во дворец. Здесь дело было не в соблюдении церемонии, а в том, что бунтовщик Торникий не был уверен, что ему удастся взять город приступом, и надеялся, что его признают императором и сдадут столицу.

Весьма существенную часть этой главы представляют те несколько страниц, которые посвящены чиновной иерархии. Г-н Скабалланович отделил чины от должностей и первый представил нам византийскую табель о рангах, в которую он включил 15 чинов, начав с высшего – «кесаря» и окончив низшим – «кандидатом». При этом автор не обратил внимания на генезис чинов, которые, по его собственному признанию, имели в прежнее время иное, не титулярное значение, на генезис, без которого едва ли можно дойти до полного и надлежащего понимания чиновной иерархии; обстоятельство это, конечно, не может быть поставлено в вину автора, так как подобная задача отвлекла бы его слишком далеко за пределы намеченной им себе эпохи. При каждом чине автор сообщает список тех лиц, которые носили его в XI в., что представляет довольно обильный материал для выяснения дела. Но читатель вынес бы гораздо больше, если бы автор несколько обработал этот сырой материал, сообщил бы, какие должности занимали все эти лица, наглядно представил бы карьеру нескольких чиновников, которую теперь приходится воссоздавать с трудом, теряясь среди массы имен, встречающихся по разу. Думаем, что несколько примеров могли бы быть поучительнее множества имен, тем более что список автора не совершенно полон. Так, например, много спафариев, спафарокандидатов и протоспафариев (автор пишет «спафарь») не упомянуто г-ном Скабаллановичем, потому что он не пользовался сборником Тринкеры:³¹⁵⁴ опущены патриций Лев Хиросфакт при Романе III (Cedr., II, 492), вестархи: судья Македонской фемы Хасанис (Psell., V, 439) и Андроник, упоминаемый Иоанном Евхаитским ( Joh. Euch. ed. De-Lagarde, 22), протопроедр Роман (Attal., 286), протопроедр Константин ( Zacharia. Jus Graeco-Rom. Ill, 327), магистр Поф (Tafel. Eustathii op., 358).

Но при ближайшем рассмотрении упомянутой табели о рангах появляются и более существенные вопросы и недоумения. Все ли чины, которые попадаются у византийцев того времени, помещены у автора? К сожалению, на этот вопрос нельзя отвечать утвердительно. Автор говорит о новеллисимах, но, по-видимому, ему осталось неизвестным, что еще раньше царствования Алексея Комнина существовал чин протоновеллисима. До нас дошел хрисовул от апреля 1079 г., которым эмир Сицилийский Христодул возводился именно в этот чин протоновеллисима.³¹⁵⁵ Далее, пропущен чин ипата, а между тем Пселл упоминает ипата Феодора (Psell., V, 209), и неизвестный боярин XI в. говорит: «Роман Аргиропул не возводил франка или варяга в достоинство патриция, но делал его ипатом...» («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Август. С. 319). В разбираемой книге мы не найдем ответа и на то, что такое дисипат, о котором говорится в хрисовуле Вотаниата ( Sathas. Bibl. Gr. I, 62), что означает название Ксифилина ιλλούστριος в новелле Мономаха, что такое βεστιοιρίτης, титул ли это или, может быть, должность³¹⁵⁶ (Psell., V, 197)?

Первые четыре чина (кесарь, севаст, новеллисим, куропалат), по мнению автора, могут быть приравнены к нашему титулу высочества (С. 152); но только чин кесаря был недоступен для простых смертных, и он один может быть уподоблен нашему высочеству; Алексей Комнин был новеллисимом и севастом тогда, когда не состоял в родстве с царствовавшим императором, а что чин куропалата давался важным чиновникам – видно из разбираемой книги. По составленной автором табели протоспафарий непосредственно следует за патрицием, а между тем из слов современника можно заключить, что разница между этими чинами большая: «Если ты возведешь в протоспафарии, – говорит он, – комедианта или зазорного человека, то воин, готовый проливать за тебя кровь, равным образом деятельный и усердный нотарий твой или же приказный – сочтут за ничто даже пожалованный им сан патриция» («Журнал Министерства Народного Просвещения. 1881. Август. С. 317).

Вестарх и вест занимают в табели г-на Скабаллановича восьмое и девятое место вслед за магистром и выше антипата. Но некоторые обстоятельства заставляют предполагать, что эти два чина занимают какое-то особое положение. Автор отметил то обстоятельство, что иногда к одному и тому же лицу прилагаются два титула; так, например, Аргир называется μάγιστρος βέστης, точно так же Атталиот и др.; но автор не обратил внимания на то, что такие соединения встречаются исключительно с титулом веста и вестарха. Во всех других случаях историки называют высший титул, никогда не присоединяя к нему низшего, что не имело бы смысла. Исключение представляют как будто те случаи, когда патриций соединяется с антипатом; но из четырех лиц, которые, по указанию автора, носили титул антипата, трое называются в источниках патрициямиантипатами, и только один, Константин Далассин, просто антипатом. Мы можем предполагать, что Скилица назвал так Далассина для сокращения; что антипат и патриций-антипат одно и то же, видно из хрисовула Михаила Дуки, где Атталиот назван сперва патрицием-антипатом, потом антипатом ( Sathas. Bibl. Gr. I, 53). Следовательно, мы вправе предположить, что в XI в. не было чина антипата, а существовал только чин патриция-антипата.

Автор сообщает нам только один случай производства из низшего чина патриция в вестархи. Этот случай приведен Скилицей и касается Романа Диогена; но в этой части Скилица находится в полной зависимости от Атталиота, который называет Диогена вестархом и в то же время τις των εύπατριδών (что Скилица передал через πατρίκιος) раньше того сражения с печенегами, после которого, по словам Скилицы, он был произведен в вестархи; Атталиот, как очевидец, заслуживает гораздо большего доверия, и производство Диогена из патрициев в вестархи (основанное, вероятно, на слухе, дошедшем до Скилицы) подлежит большому сомнению. Заметим, что можно было быть в одно и то же время патрицием и вестом или вестархом, и что к таким лицам прикладывался то тот, то другой титул. Так, например, Атталиот (Р. 22) рассказывает, что Мономах почтил Торника титулом веста,³¹⁵⁷ а Скилица называет его патрицием. Скилица, рассказывая о сражении, в котором был убит Михаил Докиан (Cedr., II, 601), называет его патрицием, а Атталиот (Attal., 34), говоря о том же сражении, – вестархом. Неужели это было бы возможно, если бы вестарх и вест были бы такими же чинами, как патриций? Как тогда объяснить, что Атталиот в апогее своей славы, уже в зрелом возрасте, занимая видную должность и пользуясь особым покровительством императора, имел чин низший (он был патрицием-антипатом), чем Пселл или Катакалон Кекавмен при начале своей карьеры, когда они были еще молодыми и незначительными чиновниками (они носили титул веста, который, судя по некоторым оговоркам автора, если не выше, то и не ниже патрицияантипата). Изо всего нами сказанного, мы, кажется, вправе заключить, что чины веста и вестарха имеют особенное, вероятно – придворное значение, и что они не могут быть включены в общую табель, а должны занимать отдельное место, как и у нас невозможно камер-юнкера или камергера втиснуть в ряд коллежских и статских советников. Когда были введены титулы веста и вестарха, определенно сказать нельзя, но догадка автора, что эти титулы были установлены Константином Мономахом, не выдерживает критики. Скилица упоминает веста Никифора в первый год царствования Цимисхия (Cedr., II, 379), Евстафий Роман в «Пере» титулуется постоянно вестом; известны и еще несколько вестов в царствование Василия II (Cedr., II, 433; «Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Август. С. 320).

Чины первых двенадцати степеней входили в состав сената или синклита, так что сенаторы от других чиновников отличались внешним образом, титулами, а не занимаемыми должностями. Но что такое был сенат – не совсем ясно из книги г-на Скабаллановича. Он сам же говорит на с. 138, что Лев Мудрый совершенно уничтожил значение сената, а в другом месте (С. 363) называет синклит «высшим правительственным учреждением при императоре, на собраниях которого находили себе выражение административные и судебные функции». Но он ничего не говорит об этих функциях, не указывает нигде на компетенцию сената, и едва ли синклит, не имевший такой компетенции, заслуживает названия учреждения. Автор говорит в разных местах своей книги о совместных действиях сенаторов и сановников; но разве были сановники вне сенаторов? Из одного места, указанного в разбираемой книге (С. 233), где сенат противополагается народу, довольно ясно следует то заключение, которого не вывел автор, что синклит не более как собирательное имя для обозначения всей совокупности сановников, что сенатор и титулованный чиновник – синонимы.

Ругу, которая выдавалась сенаторам, автор называет пенсией (С. 161) и, кажется, считает ее присвоенной исключительно чиновникам, но ругой называется вообще жалованье, например, содержание, которое ежемесячно выдавалось солдатам.³¹⁵⁸

Покончив с табелью о рангах, за составление которой автор несомненно заслуживает благодарности, переходим к той части третьей главы, которая посвящена должностям. Говоря о попытках превратить государственные должности в наследственную собственность, автор рассказывает (С. 164), что места постоянно выхлопатывались для родственников; но ведь в этом нет и тени наследственного права, а заметно только кумовство, которое существует до сих пор. В очерке придворных должностей и секретов, или приказов, сделанном довольно полно и вообще хорошо, коечто кажется нам недостаточно выясненным. Протовестиарий, по мнению автора, заведовал императорским гардеробом и исполнял обязанность обер-церемониймейстера; но не был ли он вместе с тем начальником секрета вестиария, о котором не упомянул автор? Что секрет вестиария это не то же, что приказ сакеллария, видно из новеллы Алексея Комнина от 1082 г.;³¹⁵⁹ а βεστιάριον было не только местом, «в котором хранились утварь, одежды и ценные ткани» (С. 177), но и чем-то вроде императорской казны, в которую, например, уплачивались штрафы.³¹⁶⁰ Вообще г-н Скабалланович слишком ограничил значение протовестиария, из Пселловой энкомии Лихуду видно, что сфера его деятельности была гораздо обширнее. Автор привел это место (С. 179), но толкует его иначе: он видит в нем компетенцию первого министра, каковым действительно был Лихуд. Но едва ли можно согласиться с автором, что существовала особая должность первого министра с особо присвоенной ему компетенцией; в некоторые царствования императоров, мало занимавшихся делами, выдвигались чиновники, которые имели особенное влияние на императора и, в таком смысле, могут быть названы первыми министрами. На это указывает, между прочим, отсутствие определенного названия для этой должности; писатели называют их весьма разнообразно, и все эти названия, указывая на личное влияние некоторых лиц, могут быть переданы: «первое лицо после императора», «имевший особенное влияние на императора» и т. п.

Что касается почетной стражи, присвоенной, по мнению автора, первому министру (С. 178), нам известен только один такой случай о Константине, дяде Михаила V. Такой почет мог быть ему оказан как лицу, имевшему высокий чин новеллисима. или, еще скорее, как родственнику императора. Либеллисия и о έπι τών δεήσεων Скабалланович считает, кажется (С. 175), чиновниками секрета протоасикрита; но либеллисий был что-то вроде секретаря или письмоводителя, которые могли быть и в других приказах и встречаются в провинции.³¹⁶¹ Хранитель каниклия (ό έπ᾿ι τοΰ κανικλείου), как видно из источников, был довольно важным сановником, и едва ли его дело ограничивалось тем, что он «наблюдал за чернильницей с пурпурными чернилами и подносил ее императору» (С. 175). Нам не совсем понятно, почему автор называет министром юстиции (С. 177) лицо, стоявшее во главе приказа по гражданским делам (ό επ᾿ι των κρίσεων); в его руках не сосредоточивалась вся судебная власть.

Четвертая глава представляет очерк областного управления; здесь важно отмеченное г-ном Скабаллановичем деление областей на фемудукат, фему-катепанат и простую фему, управляемую стратигом в собственном смысле слова. Список азиатских и европейских фем с краткой их историей и поименование всех известных в XI в. стратигов, весьма полезен для справок и будет оценен по достоинству всеми занимающимися византийской историей.

Дукаты и катепанаты, по мнению автора (С. 188), были пограничными фемами; надо, однако, заметить, что это правило допускало и исключения·; так, из 11 европейских фем девять управлялись дуками и катепанами, а в Азии встречаются фемы, хотя пограничные, все же простые, например, Телух, Мелитина. Тарон. Надо, впрочем, заметить, что относительно многих фем остается сомнение, не были ли они катепанатами, особенно, когда они упоминаются в источниках всего два-три раза, потому что под стратигом имеются в виду одинаково и дуки, и катепаны, и стратиги в собственном смысле. Так, не совсем понятно, почему автор думает, что Феодосиополь был возведен в катепанат только в царствование Романа Диогена (С. 203); нам известно только, что раньше эта область управлялась стратигами, но какими, определить не можем. Элладу автор считает простой фемой, но зная, что в конце X в. эта провинция была дукатом («Советы и рассказы византийского боярина XI в.» / /Журнал Министерства Народного Просвещения. 1881. Август. С. 319), и не имея почти никаких сведений о стратигах XI в., позволительно думать, что она не была понижена в последующее время.

Какое же значение имел стратиг? Принадлежало ли ему все провинциальное управление, как гражданское, гак и военное? На этот вопрос г-н Скабалланович отвечает, по нашему мнению, неправильно. «Стратиги в собственном смысле, – говорит он (С. 187), – назывались безразлично стратигами и судьями (κριτής)... Стратиг-судья сплошь и рядом предводительствовал войском... Равным образом дуки и катепаны имели в своем владении, кроме начальствования над войском, гражданское управление». Ниже (С. 184) автор отождествляет сборщика податей (πράκτωρ) с династом (судьей, δικαστής). Он опирается при этом на одно место Πείρα (Zachariae, I, 20), где усматривает отождествление стратига и судьи; но из указанного текста видно только, что месопотамский судья (κριτής) причислен к начальствующим в провинции лицам (αρχουσι τών έπαρχιών). Другое доказательство находим в прим. 2 на с. 187: «Свои письма к стратигам фем Пселл адресует большей частью: τω κριτή. От κριτής у него отличается δικαστής, название, применяемое к преторам³¹⁶² и лицам, заведовавшим финансовой частью в фемах». Но если мы будем читать письма Пселла без предвзятой идеи, то заметим, во-первых, что не имеем никакого права под судьей понимать стратига, а, во-вторых, что у Пселла κριτής никогда не отличается от δικαστής, напротив того, ставя в заглавии: судье такому-то, он в письме постоянно называет его дикастом.³¹⁶³

Из других источников мы также видим, что дикаст и судья – названия, которые безразлично даются одному и тому же лицу. Так, например, анонимный боярин XI в. называет Никифорицу судьей Пелопоннеса и Эллады,³¹⁶⁴ Атталиот, а вслед за ним и Скилица – дикастом,³¹⁶⁵ Пселл в адресе – претором, а в самом письме – судьей и дикастом,³¹⁶⁶ из чего видно, что «претор», по крайней мере, в данном случае, равносильно «судье». Отождествление дикаста с судьей найдем еще в одной статье Πείρα.³¹⁶⁷

Г-н Скабалланович не представил ни одного примера, где одно и то же лицо было бы названо сперва стратигом, потом судьей, и конечно, не мог этого сделать, потому что такого случая не встречается ни в одном источнике. Анонимный боярин, часто упоминающий о стратигах, рассказывает про одно лицо, которое было послано судьей в фему («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Июнь. С. 294). У негоже находим следующее поучительное место: «Не отягощай иноплеменных областей, подчиненных тебе. Заповедай воеводам³¹⁶⁸ соблюдать скромность и благочестие и не поступать нагло и не грозить кому-нибудь, а судьям накажи крепко, чтобы они судили со страхом Божиим и справедливостью» («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1884. Август. С. 344). Этого места уже достаточно было бы для опровержения мнения автора о тождестве стратига и судьи. В «Стратегии», неправильно приписываемой Никифору Фоке и составленной в конце X в., находим ясное доказательство тому, что стратиг и судья фемы два разные лица, и указание на то, что стратигу принадлежал суд над войском, и то не ему одному, а в совокупности с судьей, вероятно, только в проступках против дисциплины.³¹⁶⁹ Из этого позволительно заключить, что суд над всем остальным населением находился в руках судьи: Менее всего можно согласиться с г-ном Скабаллановичем в том, чтобы судья командовал войском. По усмирении восстания на Кипре, Алексей Комнин назначил туда судью Каллипария. «Но так как остров нуждался в лице, которое защищало бы его от неприятеля, – пишет Анна Комнина, – то император поручил его защиту Евмафию Филокалесу, назначив его стратопедархом (или стратигом)».³¹⁷⁰ Если бы судья был вместе с тем и стратигом, такое назначение было бы совершенно непонятно. Хотя из всего нами сказанного нельзя вполне уяснить себе пределы власти стратига и судьи, тем не менее, твердо устанавливается тот факт, что в феме были два начальствующие лица, стратиг и судья, и что ошибочно мнение г-на Скабаллановича, будто стратиг и судья одно и то же лицо.

Из переписки Пселла видно, что финансовое управление фемы находилось в руках судьи, и что от него зависел сборщик податей (практор).

Отношения судьи к практору верно изложены автором (С. 190), но отнесены к стратигу, а не к судье, как следовало бы. Это же произвольное отождествление заставляет нас осторожно относиться к списку стратигов, представленному в разбираемой книге; так, например, почти все те лица, которые выставлены стратигами Эллады, названы в источниках судьями.

В главе о суде автор еще раз возвращается к этому предмету и опять утверждает, что «стратиги были не только правители, но и судьи. Юрисдикция их имела приложение в сфере как уголовных, так и гражданских дел» (С. 352). Но из тех мест «Перы», на которые ссылается автор, видно только, что существовали провинциальные судьи, которые разбирали уголовные и гражданские дела, но не видно, чтобы это были стратиги.³¹⁷¹ Примеры выбраны неудачно. «Например, антиохийский дука привлекает антиохийцев к ответственности и присуждает к наказанию за убийство (Cedr., И, 510), правитель Пелопоннеса и Эллады заключает Катананку под стражу за разбой ( Zachariae, I, 247)». Но в первом случае Кедрин говорит о бунте в Антиохии и о том, как дука расправился с бунтовщиками: убил без суда сто человек, других отправил в Константинополь, а во втором случае в «Пере» речь идет не о стратиге, а о судье (κριτής).

В этой главе нам пришлось натолкнуться на такую ошибку, которую трудно было ожидать от автора, никогда не пренебрегающего хронологией и обыкновенно так искусно устанавливающего даты. Вопреки ясному и не подлежащему никакому сомнению указанию Скилицы, вопреки Атталиоту, двум сводам русской летописи (Лаврентьевскому и Воскресенскому) и арабским писателям, автор относит поход Руси на Византию не к 1043 г., а к 1044 г. и повторяет свою ошибку шесть раз (С. 207, 215, 227, 321, 332, 336).

После исследований В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского главы, посвященные в разбираемой книге (гл. 5 и 6) обществу и экономическим условиям его быта, положению крестьян, борьбе властелей с убогими, харистикарной системе, пронии, а также и финансам, т. е. главным образом классификации податей и способу их взимания, не представляют ничего существенно нового; но это хороший, проверенный по источникам свод всего того, что разбросано по разным статьям.

Не входя в подробный разбор глав о войске (7-я) и суде (8-я),³¹⁷² так как в этой сфере в XI в. не произошло существенных перемен, и нам пришлось бы касаться слишком общих вопросов, остановимся несколько на двух последних главах, озаглавленных «Церковь» и «Монашество». Характеристика патриархов того времени Керуллария, Лихуда, Ксифилина составлена автором почти исключительно по надгробным речам Пселла; нам кажется, что автор в некоторых случаях отнесся слишком доверчиво к этим памятникам и, например, встречающиеся в них разговоры признает действительно имевшими место. Недоверие должны возбуждать такие черты, которые повторяются в речах всех патриархов; так, едва ли можно предполагать, чтобы все они, как говорит Пселл, желая превознести их скромность, отказывались от патриаршего сана, а если это иногда и случалось, то было, конечно, притворством.

Деятельность Иоанна Ксифилина изложена г-ном Скабаллановичем весьма неполно; хотя, как видно из других мест книги, ему хорошо известны синодальные определения того времени, он не счел нужным остановиться на них и заняться теми изменениями, которые внес в брачное право этот патриарх...

Говоря о монахах, г-н Скабалланович, очевидно, не желал слишком долго останавливаться на отрицательной стороне их жизни, чему он нашел бы еще много материала, но вместе с тем он совсем не коснулся и светлой стороны их деятельности, той пользы, которую они принесли науке. В монастырях происходила деятельная переписка рукописей, монахи украшали их миниатюрами, подтверждение этому можно найти, между прочим, в недавнем сочинении проф. Η. П. Кондакова «Путешествие на Синай»...

Только тот, кто занимался когда-нибудь византийской историей и читал в подлиннике туманного Пселла, поймет, какие трудности приходилось преодолевать г-ну Скабаллановичу, и оценит, как много сделано им для уяснения внутреннего положения Византийской империи.

Одним из самых отрадных явлений в области исторических изучений на Руси за последние двадцать лет нужно считать постепенное возрастание у нас живого интереса к византийским занятиям. Пренебрежительный взгляд на византийскую историю, усвоенный нами с Запада и долго державшийся в нашей ученой литературе, отжил свое время. Это и понятно. В самой западно-европейской исторической школе, по крайней мере среди лучших ее представителей, давно уже потеряли свое обаяние односторонние воззрения Лебо, Гиббона и Финлея, не видевших в Византии ничего, кроме династических переворотов, умственного мрака, всякого рода порчи и разврата. На смену им выступила новая точка зрения, обусловливаемая более внимательным и глубоким изучением столь богатой событиями тысячелетней истории Восточной империи. Западные историки, особенно представители французской и немецкой школы, с большой охотой отдаются византийским занятиям и мало-помалу начинают открывать в судьбах Византии, во внешней и внутренней истории ее, новые любопытные стороны. Теперь говорят уже не только о порче и разврате Византии, но и находят в ней много светлых черт, справедливо удивляются прочности государства, выдержавшего столько бурь и потрясений, становятся в тупик перед оригинальностью и целесообразностью его политических учреждений, поражаются богатством культурных начал, выразившимся в многочисленных памятниках византийской литературы, науки, законодательства, искусства. Превосходные труды Краузе, Гопфа, Гирша, Гертцберга, Гфрёрера, Цахариэ, Рамбо, Леграна, Байе, Фримана и др. начинают собой новую эпоху изучения Византии на Западе, обещающего благотворные результаты для всестороннего раскрытия исторической истины. Замечаемое в последнее время научно-литературное движение в Греции, видными представителями которого являются такие ученые, как Сафа, Лампрос, Папарригопуло, Каллига и другие, приобретшие себе почетную известность в Европе прекрасными изданиями многих до сих пор неизвестных памятников византийской истории и литературы и самостоятельными исследованиями в этих еще столь мало разработанных областях, дает еще новый толчок к оживлению византийских изучений.

Но если на Западе, не так легко расстающемся с вековыми традициями, произошла столь разительная перемена во взгляде на Византию и ее историю, то естественно, что у нас, русских, постепенно созрело сознание необходимости самостоятельных, глубоких, всесторонних изучений в области византизма. Тесная культурная связь России и вообще славянства с Восточной, Византийской империей слишком хорошо известна, чтобы была надобность в подробном ее выяснении. В настоящее время, после выхода в свет целого ряда новейших русских сочинений в области славянской и византийской истории, греко-славянский мир – есть уже не какая-нибудь туманная теория или фикция, а несомненный исторический факт, живое уразумение которого проливает новый свет на историю всей арийско-христианской или европейской части человечества. Без изучения Византии немыслимо правильное понимание ни славянской, ни, в частности, русской истории. Отсюда понятно, что византийские занятия у нас все более стали привлекать к себе выдающиеся ученые силы, они находят себе сочувствие во всех областях нашей исторической науки, постоянно крепнут и развиваются. Старый список наших византинистов, в котором видное место занимают имена А. Куника, Дестуниса, преосв. Порфирия, Муральта, постепенно пополняется длинным рядом новых имен. Мало-помалу создается русская школа византинистов, наиболее видными и деятельными представителями которой являются профессора В. Г. Васильевский, В. И. Ламанский и Ф. И. Успенский. Эти три имени дороги не нам одним. Ими по справедливости может гордиться родная наука; они уже пользуются почетной известностью на Западе. Если профессору Ламанскому принадлежит огромная заслуга выяснения с общей точки зрения отношений славянства к греческому миру, то другие два ученые профессора, Васильевский и Успенский, в своих многочисленных и разнообразных сочинениях и изысканиях в области византийской истории не только обогатили науку совершенно новым материалом, не только указали новые пути и методы изучения византийских источников, но и уяснили много темных вопросов в судьбах Византии, осветили с совершенно новых точек зрения целые ее эпохи.

Затем, всякому, кто следит за нашей ученой литературой, известно, какие ценные вклады в истории Византии и ее образованности сделали целый ряд других ученых, приобретших себе почетную известность в иных специальных областях, каковы, например, И. Е. Троицкий, А. С. Павлов, А. Н. Веселовский, Η. П. Кондаков, арх. Арсений, арх. Амфилохий, Ф. А. Терновский (теперь покойный), В. С. Иконников, М. С. Дрипов и др. Наконец, молодые начинающие ученые все более входят во вкус византийских занятий. Так, в большей или меньшей степени посвящают свои силы византийским изучениям К. Я. Грот, М. И. Соколов, П. А. Сырку, Э. В. Регель,³¹⁷⁴ Брун и др. О значительном оживлении у нас византийских изучений, между прочим, свидетельствует и тот характерный факт, что на проходившем недавно в Одессе шестом археологическом съезде в первый раз была организована особая византийская секция, которая по содержательности и разнообразию прочитанных в ней сообщений и рефератов справедливо останавливала на себе особенное внимание участвующих в съезде.

Нельзя не радоваться столь заметному возрастанию успеха византийских занятий. Как бы много ни делалось и в этой области на Западе, русская наука должна стремиться к самостоятельной разработке истории Византии и ее образованности. Этого требует столько же наша национальная честь, сколько и разные практические запросы, предъявляемые историей нашего собственного народа и славянского племени. Западноевропейские ученые, при всем их стремлении к объективности, долго еще будут становиться в тупик перед различными явлениями византийской жизни: многие из этих явлений будут им казаться непонятными, чуждыми, отрицательными или совсем не заслуживающими внимания. Известное историческое воспитание, исторические традиции забываются не так легко даже у людей высокообразованных и, безусловно, честных и правдивых. Напротив, гораздо большая возможность широких кругозоров и более верного и глубокого понимания многих событий и сторон византийской истории открывается для русского исследователя. Прекрасное доказательство верности этого положения представляет новое вышеобозначенное, весьма замечательное сочинение профессора Петербургской Духовной академии г-на Н. Скабаллановича, своим появлением в свет подтверждающее высказанную нами мысль об успехах византийских изучений на русской почве.

Г-н Скабалланович, уже известный в науке исследованием «Об апокрисисе Христофора Филалета» (СПб., 1873), в новом своем труде поставил перед собой весьма любопытную, но вместе с тем и трудную задачу – рассмотреть положение византийского государства и Церкви в XI в., в период от смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина. Любопытная сторона задачи заключается в выборе эпохи и в тех рамках исследования, какие назначил себе автор. Эпоха от Василия II Болгаробойцы до Алексея I Комнина хотя и не представляет таких громких, блестящих событий, какими отличаются непосредственно предшествовавшая ей и следовавшая за ней эпоха династий – Македонской и Комниных, тем не менее она не лишена весьма важного исторического значения. Это было время династических смут и переворотов, в которых лучше всего сказывались отрицательные, темные стороны византийской государственной и общественной жизни, но тогда же весьма резко проявились жизненность и благотворное влияние тех важных основных начал, которые составляют характерную особенность Византии во все периоды ее существования; в это время совершалось столь знаменательное по своим последствиям формальное разделение Церквей; в это время начинается наступательное движение турок против Европы, задержанное на время упорной борьбой, которую ведет с ними Византия; в это же время в Византии видим значительное умственное, научно-литературное движение, выразившееся в восстановлении Византийской академии, деятельности ее дидаскалов и учеников, в появлении многих весьма любопытных и ценных литературных памятников. Таким образом, специальное изучение данной эпохи представляет для исследователя благодарную задачу. Наш автор понял ее как таковую и придал своему сочинению самые широкие рамки. Он решился остановиться на изучении не отдельных событий или сторон византийской жизни XI в., не на внешней политической истории, по преимуществу обращавшей на себя внимание прежних византинистов, а на всестороннем воспроизведении внутреннего состояния византийского государства и Церкви в данную эпоху. В этой широте темы заключается как интерес задачи, так и первая трудность ее исполнения. Вторая трудность, представляемая задачей, осуществлению которой служит рассматриваемый труд, состоит в недостаточной, слишком слабой научной разработке эпохи, за которую взялся г-н Скабалланович.

В известных общих курсах византийской истории этой эпохе уделяется очень немного места; не богата она и специальными исследованиями; относящиеся к ней факты, заключающиеся в современных и позднейших источниках, частью только недавно изданных (например, сочинения Пселла), еще не были собраны в полноте, и тем более не подвергнуты критическому разбору в их связи и совокупности. Если справедливость требует заметить, что автор уж слишком умаляет значение некоторых общих сочинений по Византии, например, «Истории Греции» Гопфа и «Истории греко-римского права» Цахариэ, которые, несомненно, могли оказать ему помощь, и что замечательные исследования об XI в. В. Г. Васильевского³¹⁷⁵ проложили путь к разработке исторических источников этой эпохи и уяснению некоторых ее сторон, то все-таки нельзя не признать, что г-ну Скабаллановичу для решения поставленной им задачи предстояла обширная черновая работа по кропотливому, мелочному изучению первоисточников избранного им периода. Имея в виду сделанное предшественниками, он принялся за самостоятельные разыскания в области исторических памятников, имеющих отношение к XI в., и к извлечению из них фактических данных. Добытый таким способом материал был подвергнут критике, приведен в известную систему и лег в основание данного сочинения, которое по справедливости может быть рассматриваемо как продукт продолжительных, усидчивых, добросовестных, строго научных занятий его автора.

С широтой своей задачи и трудностями ее исполнения г-н Скабалланович справился с большим умением и успехом. Объемистая книга его представляет весьма ценное приобретение нашей исторической науки, как основанное на фактах воспроизведение состояния византийского государства и Церкви в XI столетии. Важное значение этого труда может быть усмотрено уже из краткого изложения его содержания.

Книга г-на Скабаллановича состоит из обширного введения и десяти глав. Введение (71 страница) посвящено обозрению источников. Это одна из самых важных и любопытных частей сочинения. Здесь мы находим сжатое изложение результатов того тщательно произведенного автором анализа источников, о котором мы сейчас упомянули. Все так или иначе относящиеся к данной эпохе исторические памятники разделены на пять отделов: 1) история, записки, хроники и летописи, по языку и месту происхождения распадающиеся на три секции: греческие, латинские и восточные; 2) слова, речи, биографии, жития и т. п. (греческие и латинские); 3) послания и письма; 4) законодательные акты и официальные бумаги; 5) надписи на вещественных памятниках. Следуя этой классификации, автор сообщает о каждом историческом памятнике самые существенные сведения, необходимые для его критической оценки. Собственно византийские памятники, как наиболее важные, понятно, останавливают на себе особенное его внимание. Так, он довольно подробно говорит о «Записках» Михаила Пселла, лучшего свидетеля событий данной эпохи, об «Истории» Михаила Атталиота, о хрониках Иоанна Скилицы, Георгия Кедрина, Иоанна Зонары, Михаила Глики, об исторических трудах Никифора Вриенния и Анны Комниной, о словах и письмах Михаила Пселла, Иоанна Мавропода и др. Менее останавливается он на латинских памятниках; тем не менее, некоторые из них, особенно важные, нашли себе в кратких заметках автора весьма меткую характеристику; таковы, например, Барийские анналы, «Хроника» Лупа Протоспафария, «Хроника» Анонима Барийского, «История норманнов» Амата, «Хроника Кассинского монастыря» Льва, еп. Остийского, «ДеянияРобертаГвискара», Вильгельма Апулийского, «Сицилийская история» Готфрида Малатерра, «Хроника» Ромуальда Салернского и других. То же самое нужно сказать о восточных памятниках, как «История» Аристакеса Ластивертского, «Хроника» Матвея Эдесского, «Летопись» Яхъи Антиохийского, «Всеобщая история» Ал-Макина и др., в суждениях о которых сам автор не всегда мог быть вполне самостоятелен в силу свойств самих памятников. В отделе законодательных актов и официальных бумаг рассматриваются новеллы и хрисовулы императоров Константина VIII, Константина IX Мономаха, Исаака Комнина, Константина Дуки, Михаила Парапинака и Никифора Вотаниата, определения патриархов – Алексия, Михаила Керуллария, Иоанна Ксифилина, монастырские акты, постановление по делу Пселла, Πείρα, докладная записка легатов, булла Льва IX, акты Римского собора, грамоты и привилегии Трани, Амальфи, Неаполя, Далмации и Хорватии. В своих заметках об источниках г-н Скабалланович указывает внешние черты того или другого исторического памятника (место, время, личность автора памятника), старается определить отношение его к другим современным или однородным памятникам, доискивается происхождения находящихся в нем данных и выясняет сравнительную ценность последних. При этом даются все относящиеся к делу библиографические указания. Несмотря на свою краткость, эти критические заметки, по нашему мнению, имеют высокое значение и могут с пользой послужить всякому исследователю, которому придется иметь дело с источниками для византийской истории XI в. Очень уместно было бы в том же введении, вслед за обозрением источников, обозрение литературы предмета, т. е. всего того, хотя и очень немногого, что сделано для данного периода предшественниками г-на Скабаллановича. Но он предпочел заняться этим вопросом в своей речи, произнесенной перед защитой докторской диссертации и напечатанной особо в «Христианском Чтении», причем желаемое обозрение сделано слишком обще и неполно. Довольно указать, например, что об известных исследованиях об XI в. В. Г. Васильевского в этой речи не упоминается ни одним словом, а в самой книге встречается лишь несколько ссылок на них в примечаниях. Такое умолчание о нашем русском византинисте представляется нам тем более странным, что в той же речи г-н Скабалланович сравнительно долго останавливается на Ф. Гирше, критические работы которого относятся к источникам по византийской истории совсем другой эпохи – IX и X столетий.

Первые две главы книги (132 страницы) заняты подробной характеристикой императоров, придворных партий, интриг, волнений, династических переворотов. В этом отношении жизнь Византии за время от 1023 по 1081 гг. представляет для историка весьма обильный материал. Достаточно отметить, что в течение 55 лет на византийском престоле перебывало до 15 императоров; сверх того, захватывали власть императрицы и некоронованные узурпаторы. Редкий из государей этого времени по своей воле сходил с исторической сцены и умирал естественной смертью. Вступление на престол и кратковременное правление каждого из них сопровождалось грубыми насилиями, казнями и ссылками, интригами придворных партий, народными смутами и движениями. Обо всем этом г-н Скабалланович рассказывает очень подробно, основываясь исключительно на первоисточниках. В сравнении со своими предшественниками, не имевшими под руками многих источников, обнародованных лишь в недавнее время, он сообщает много новых частных фактов из области столичной и придворной византийской жизни данной эпохи, а старые, уже известные, дополняет новыми сведениями, приводит те и другие в более точную хронологическую и внутреннюю связь. Все это, без сомнения, очень любопытно и важно. Уместность этих двух глав в своем труде сам автор объясняет следующим образом в своей вышеозначенной публичной речи: «Что прежде всего поражает при чтении византийских историков? Поражает односторонность в выборе предмета. Рассказ вращается преимущественно около личности императора и его двора; все не имеющее отношения к этому основному сюжету, входит в содержание или случайно, или в высшей степени поверхностно, жизнь провинций и отдельных сословий точно не существует, индивидуальная деятельность стушевывается, – все поглощено столицей и особой царствующего государя. Рядом с повествованиями, относящимися к личности государя или двора, византийские историки наполняют страницы своих хроник рассказами о придворных интригах, борьбе партий и тесно связанных с ней заговорах и восстаниях. Этот характер исторических произведений вполне отвечает общему направлению жизни. Жизнь Греческой империи, получив сильный толчок к централизации еще в III в., стала неуклонно развиваться по этому направлению и действительно дошла до того, что вся как бы сконцентрировалась в одном столичном городе вокруг личности императора, так что история справедливо называется византийской, и история Империи – византийской историей. Вследствие такого значения, достигнутого императорами, как конкретным выражением государственной идеи, произошло – с одной стороны, что они сделались всевластными, с другой, – что их личный характер, достоинства и недостатки получили слишком большое влияние на весь ход государственной жизни. Это – один момент. Но был еще другой, в котором первый момент находил себе ограничение. Таким ограничивающим моментом был византийский консерватизм, благоговение к формам жизни, выработанным стариной и освященным обычаями. Абсолютным деспотом в Византии, собственно, был не император, но этот формализм, приверженность к обычаям и раз установившимся порядкам. Преклонение перед формой было причиной как хороших, так и дурных сторон политического и общественного быта. Отсюда – необыкновенное развитие и широкое применение разных обрядов и церемоний, отсюда же грубый и дикий способ обнаружения общественного мнения путем вооруженного протеста народной массы против высшей государственной власти». «На всем протяжении византийской истории выступают две ограничивающие друг друга силы: императорская власть – с одной стороны, общественное мнение в его грубой форме – с другой. В государственном строе обе силы имели весьма важное значение, и поэтому историки так внимательно ими занимаются». Отсюда ясно, «что характеристика императоров важна не потому только, что читать ее занимательно, и что византийские интриги, заговоры, бунты, означают нечто большее, чем простые придворные дрязги». «Лишь под условием выяснения образа мыслей и личного характера императоров и степени воздействия на императоров общественного мнения возможно правильно объяснить происхождение тех или других фактов, такое, а не иное направление не только государственной и общественной, но также религиозной и интеллектуальной жизни».³¹⁷⁶

Мы вполне соглашаемся с этими объяснениями г-на Скабаллановича и разделяем вышеприведенные его взгляды. Придворные смуты и перевороты составляют столь существенную, характерную черту византийской истории данного периода, что историк, занимающийся этим периодом, не мог не остановиться на тщательном изучении этих событий. Но нам думается, что автор в этом отношении слишком увлекся стремлением к подробностям и фактической полноте, за которыми упустил из виду нечто не менее важное. Он совершенно оставил в стороне выяснение тех общих причин и начал, которые обусловливали такое печальное течение государственной жизни Империи в продолжение полстолетия. Перед читателем проходит длинный, бесконечный ряд фактов, иллюстрирующих эту постоянную смену императоров, ожесточенную борьбу партий, вооруженные восстания народа, интриги светских и духовных сановников и пр., но он тщетно ищет какого-нибудь луча света, который осветил бы всю эту массу фактов с какой-нибудь высшей, общей точки зрения и дал бы возможность оценить их внутренний смысл и значение: в результате от чтения у него остаются одни голые факты. Столь одностороннее, формальное изложение материала, составившего содержание первых двух глав, по нашему мнению, сделано автором в ущерб ясности и полноте исторической картины. Нельзя также не пожалеть, что автор не внес в эти главы хоть самой общей характеристики внешнего, политического значения Византии в данную эпоху. Внутренняя жизнь государства, как известно, часто зависит от внешних политических событий. Коснуться положения Империи и с этой точки зрения, хотя бы в немногих словах, было бы очень уместно в сочинении общего характера, каким является труд г-на Скабаллановича.

С третьей главы (С. 132–181) автор приступает к основной задаче своего труда – к изображению внутреннего состояния византийского государства и Церкви за время от 1025 по 1081 гг. Он начинает с центрального управления. Здесь последовательно рассмотрены вопросы о положении и значении императорской власти, о мерах, принимаемых императорами для обеспечения прав на престол (система сотоварищества, избрание и назначение преемника престола царствующим государем), об участии народа в избрании императора. Далее на основании фактов обрисованы: придворный этикет и церемонии, культ императоров, высочайшие выходы, система чиновной иерархии, функции и значение сенаторских чинов (светских и духовных), высшие государственные должности, их аналогия с чинами, и способы замещения. Наконец, выяснены организация и функции центральных государственных учреждений – придворного ведомства и т. н. секретов посвящена областному управлению. Автор объясняет образование фем, их организацию как округов военных, судебно-административных и податных, описывает управление их дуками, катепанами и стратигами, и перечисляет все известные для данной эпохи фемы, сообщая о каждой из них все, что можно было найти в источниках.

В пятой главе (С. 230–266) излагаются состояние византийского общества и экономические условия его быта. Эта глава, а равно и следующая – о финансах – представляют особенно высокий интерес, так как в них затрагиваются самые существенные вопросы социально-общественного и экономического строя византийского государства. Исследование некоторых из этих вопросов, например, о формах землевладения в Византии и о податной системе ее, было облегчено нашему автору известными критическими работами профессоров Васильевского³¹⁷⁷ и Успенского,³¹⁷⁸ тем не менее и он внес свою значительную лепту в дело более широкой постановки и разрешения этих и других связанных с ним вопросов. Отметив важное влияние славянского гения на социально-общественный быт Византии, выразившееся в широком развитии вольного крестьянства и общинного землевладения, г-н Скабалланович останавливается на происхождении чиновной аристократии и двух классов крестьян – париков и общинников, характеризует борьбу властелей с убогими и относящиеся к этой борьбе законодательные меры, объясняет происхождение, сущность и значение харистикарной и прониарной систем землевладения. Небезынтересно заключение автора о положении византийского крестьянства в XI в.: «Несмотря на все неблагоприятные для крестьянства условия, со включением пронии, основные начала, на которых покоился быт крестьянского сословия и которым определялось его юридическое положение, не претерпели изменения в XI в. Произошло дробление крестьянских общин, может быть, уменьшилось число свободных крестьян-общинников, вследствие потери участков и перехода общинников в разряд париков; но самая община и общинное землевладение не исчезли. Общинное устройство не только сохранилось в течение XI в., но перешло к последующим векам и пережило самую Византийскую империю. Положение париков во многих местах ухудшилось, но ухудшение не было повсеместным, между крестьянами-присельниками продолжали существовать такие, которые платили только десятину, морту, и по-прежнему назывались мортитами. За париками оставалось право свободного крестьянского перехода, по крайней мере, до XIII в.» (С. 266).

В главе о финансах (С. 268–300) рассматриваются: вопрос о платежных силах, организация податной системы, разные роды податей и повинностей, способы сбора податей, экстренные источники доходов и важнейшие статьи расходов.

Седьмая глава занята всесторонним описанием военного и морского дела (С. 300–347), а восьмая посвящена суду (С. 347–360).

В девятой главе говорится о Церкви (С. 361–425). Здесь автор отмечает теснейший союз государства и Церкви как характеристическую особенность церковно-государственных отношений в Византии, сообщает сведения о синоде, о положении Константинопольского патриарха, о церковной иерархии, дает характеристики патриархов, занимавших Константинопольский престол в рассматриваемую эпоху – Алексия, Михаила Керуллария, Константина Лихуда, Иоанна Ксифилина и Косьмы, и перечисляет митрополии и архиепископии, подчиненные Константинопольскому патриарху.

Десятая глава посвящена монашеству. Здесь мы находим объяснение факта умножения монастырей в XI в. в связи с особенностями политического строя, экономическими и религиозными мотивами, сведения о новооснованных монастырях, о разных типах монастырей и монастырских уставов, отчетливую характеристику монашествующих данной эпохи, а равно влияния монашества на византийское общество и государство.

Как добавление к рассматриваемой книге или, лучше, как одиннадцатую главу в ней нужно рассматривать превосходную монографию нашего автора под заглавием «Византийская наука и школы в XI в.», напечатанную особо в академическом журнале «Христианское Чтение». В истории византийского образования XI в., как мы уже заметили, был временем сравнительного процветания науки и школ. Г-н Скабалланович в живом и интересном очерке раскрывает положение науки и просвещения в Византии в избранный им период. Он рассказывает о возобновленной Византийской академии в царствование Константина Мономаха, характеризует главных ее деятелей: Михаила Пселла, Иоанна Ксифилина, Иоанна Мавролода, Никиту, выдающихся представителей тогдашней византийской науки, описывает состояние элементарных и средних школ, общее направление образования, отношение к нему императоров и общества, наконец, отмечает темные стороны просвещения – господствовавшие в обществе суеверия и предрассудки. Некоторые общие замечания автора по их новизне нельзя не признать весьма любопытными и важными. Так, признавая, что на византийской образованности XI в. лежал отпечаток церковности, он, однако же, считает «заблуждением утверждать, что элемент религиозный вытеснял и подавлял элемент светский, что наука богословская убивала науку светскую. Скорее, светский элемент брал перевес над духовным, во всяком случае, он стоял на первом плане, а религиозный элемент привходил стороной, сообщая при этом свою окраску содержанию науки в целом» (С. 754). Неверным признает г-н Скабалланович и тот очень распространенный взгляд, что вообще византийская школа была рассадницей энциклопедизма. Энциклопедичность, универсальность знаний была идеалом византийской образованности, но в школах, школьной науке этот идеал не осуществлялся. Но вот особенно любопытный общий вывод автора о состоянии просвещения в Византии в XI столетии. Указав на высказанное вскользь Пселлом замечание, что Рим уступает Византии в отношении наук, г-н Скабалланович говорит следующее. «Замечание это может быть распространено и понято в смысле научного превосходства Византийской империи вообще над современной ей Западной Европой. Хотя тогдашний уровень знаний в Империи оставлял желать многого, однако же в Западной Европе он был еще ниже. Сравнительный уровень был таков, что Империя могла еще разыграть роль учительницы по отношению к Западу, и западноевропейцы того времени в поисках за наукой отправлялись обыкновенно на Восток. В XI в. некто Адам, из Парижа, для довершения образования решился отправиться в Афины и в Византию. Он искал при этом не элементарного знания, но чего-нибудь побольше, так как уже обладал достаточными познаниями для того, чтобы дать повод Спалатскому епископу обратиться к нему с предложением редактировать жития далматинских святых» (С. 351). «По свидетельству Михаила Пселла, слава о Византийской академии при Константине Мономахе распространилась не только по областям Империи, но проникла в иностранные государства и привлекла к слушанию лекций учеников из Западной Европы и земель сарацинских, багдадского и египетского халифатов» (С. 358).

Таково содержание обширного труда г-на Скабаллановича. Автор ставит перед собой и самостоятельно решает такую массу частных и общих вопросов, относящихся к положению Византии в XI в., что за ним справедливо должна быть признана заслуга глубокого и тщательного изучения этого периода; для преемников и продолжателей его, которые обратятся к более детальной и частной разработке тех или других вопросов византийской истории XI в., путь уже проложен и в значительной степени очищен от лежавших на нем преград и помех. Мы не думаем, конечно.

чтобы г-н Скабалланович в полноте исчерпал поставленную им широкую задачу. Нельзя не заметить, что не все части его труда одинаково соразмерны. Церкви, несомненно, отведено гораздо меньше места, чем государству. Вообще церковные дела, по нашему мнению, изложены коротко и неполно, что, быть может, отчасти объясняется скудостью данных, представляемых источниками. Так, например, вопросы о положении низшего духовенства, об его отношениях к властям светским и духовным, а также к народу, о религиозном состоянии тогдашнего общества и пр. не затронуты. Но и в первой части труда наш автор оставляет в стороне некоторые очень любопытные вопросы. В главе о финансах он ничего не говорит о состоянии торговли в Византии. Не находим у него сведений о внутренней жизни провинций, этнографических данных о составе населения Империи и о взаимных отношениях различных народностей, живших в пределах ее и пр. Отмечая все это, мы, однако же, отнюдь не решаемся винить г-на Скабаллановича за такую неполноту и еще менее склонны указывать на нее как на недостаток самого сочинения. В рассматриваемой книге нашим автором дано так много, что требовать от него большего по отношению к содержанию было бы неосновательной притязательностью.

С большим правом, нам думается, мы можем отметить другую слабую сторону труда г-на Скабаллановича. Труд этот по общему своему характеру, как уже замечено, строго фактический. Автор поставил перед собой задачу выделить из всех доступных ему источников факты, относящиеся к характеристике состояния византийского государства и Церкви в XI в., и исполнил эту задачу умело и добросовестно. Но погрузившись с похвальным рвением в самостоятельные разыскания в источниках, он, к сожалению, нашел для себя возможным отнестись несколько пренебрежительно к трудам своих предшественников, причем им оставлены без должного внимания и те немногие ценные монографии, имеющие отношение к изучаемым вопросам, ближайшее ознакомление с которыми могло принести ему существенную пользу. Это игнорирование литературы предмета отозвалось до некоторой степени неблагоприятно и на решении частных вопросов, и на общей композиции труда. Так, например, очень темный и сложный вопрос о пронии мог бы получить у нашего автора более определенную постановку, если бы он познакомился с указанным выше исследованием проф. Успенского «О значении византийской и южно-славянской пронии», о котором он не упоминает даже в подстрочных примечаниях. «Материалы для внутренней истории Византийского государства» проф. Васильевского также недостаточно исчерпаны г-ном Скабаллановичем. Более подробный анализ рассматриваемой книги, уже выходящий за пределы настоящей статьи, может дать еще несколько фактов более или менее важных упущений автора в указанном отношении. Но важнее и более общая сторона дела. Замыкаясь в кругу своих источников, строго ограничивая свое исследование известными хронологическими пределами, переступая за последние с большой осторожностью и лишь в случае крайней необходимости, наш автор тем самым лишил себя средств и возможности придать своему изложению большую ясность, картинность и образность. В книге г-на Скабаллановича мы видим много фактов – но эти факты являются сухими, одиночными, они не поставлены в связь и аналогию с подобными же фактами других эпох византийской истории, не освещены с высших и более общих точек зрения. Очевидно, мы имеем дело с исследованием по истории Византии XI в., а не с историческим изображением этой эпохи. Иллюстрировать примерами нашу мысль нет надобности. Верность ее чувствуется читателем на каждой странице. Сознает эту слабую сторону своего труда и сам автор. Но он старается оправдаться в ней. В своей публичной речи он замечает, что писал свою книгу, «имея в виду главным образом специалистов, для которых некоторые отступления и разъяснения были бы излишними и для которых важна не фраза, но дело» (С. 180). Нельзя, конечно, отрицать важности и необходимости специальных исследований. Но сюжет, разрабатываемый автором, и рамки, в которые он его вдвинул, нам думается, представляет интерес не для одних специалистов, и, следовательно, нашему византинисту едва ли предстояла надобность заботиться заранее об ограничении круга своих читателей. К сожалению, нужно признаться, что такая заботливость проглядывает в большинстве наших ученых сочинений. Создавая свои ученые исследования, мы обыкновенно имеем в виду специалистов, забывая об остальной образованной публике, которой, однако же, не должны быть чужды интересы знания и науки. Пример Запада в этом отношении был бы для нас весьма поучителен. Там давно уже принято за правило – даже самые сухие, специальные работы излагать в форме, возможно более живой и удобопонятной. Оттого-то в Германии, Англии и особенно во Франции ученые книги весьма хорошо обращаются в публике, и научные знания успешно популяризируются. При этом строгая научность труда, конечно, не должна приноситься да и не приносится в жертву внешней отделке. Умение гармонически соединить одно с другим зависит от степени талантливости автора. Как на одну из образцовых в этом отношении работ в области византийских изучений можно, например, указать на сочинение о X в. Альфреда Рамбо «Constantin Porphyrogenete. L’empire grec au dixieme siecle». Если бы г-н Скабалланович, окончательно компануя свою работу, вспомнил не только о византинистах, но и о других читателях, то его прекрасная книга приобрела бы еще большую цену.

Частнейшее исследование нового сочинения о Византии не входит в рамки нашей статьи. В заключение мы позволим себе обратить внимание читателей на те общие выводы, к которым пришел автор при изучении истории Византии XI в. и которые сжато им изложены в его речи «Научная разработка византийской истории XI в.». Он отмечает следующие четыре начала, действующие как в XI в., так и в течение всей истории византийского государства и обусловившие столь продолжительное его существование: монархический принцип, свободное крестьянство, Православие и теснейший союз Церкви с государством. Ограничимся здесь сообщением любопытных суждений г-на Скабаллановича о первых двух началах.

«Занятия византийской историей вообще и историей XI в. в частности, – говорит автор, – приводят к непоколебимому убеждению, что государственное здание может прочно и крепко стоять на двух столпах – монархии и свободном крестьянстве, что между этими двумя учреждениями существует неразрывная связь и если монархический принцип находит себе лучшую опору в крестьянстве, то и крестьянская свобода имеет своего естественного союзника и надежного покровителя в монархизме. Монархия и свободное крестьянство отличали Византию во все продолжение Средних веков, в XI же веке они выступают тем с большей рельефностью, что тогдашняя Западная Европа устроена была на совершенно других началах. XI в. был для Западной Европы веком полного расцвета феодализма, сущность которого заключалась в появлении множества мелких деспотий, развившихся за счет законно и правильно организованной правительственной власти, – в каждой феодальной территории стоял наверху деспот, в лице феодала, не признававшего другого закона, кроме собственного произвола, другого авторитета, кроме меча и копья, внизу – бесправная и жалкая народная масса, те несчастные вилланы, которые служили ничтожной игрушкой в руках господ, которых господа могли заключать в тюрьму и вешать по собственному усмотрению, отдавая отчет в своих поступках одному Богу, у которых они без церемонии могли отнимать имущества, разорять хижины, топтать посевы, которых могли, наконец, в силу обычного права подвергать всевозможным нравственным пыткам, оскорбительным для человеческого достоинства. Западно-европейский феодал с презрением смотрел на Византию, считал ее страной рабства, византийцев называл холопами, но это значило лишь, что он видел сучок в глазу брата, в своем же не замечал бревна; на греческом Востоке существовала не коллекция деспотий на западно-европейский манер, но одна Империя; громадная разница заключалась в том, что на Востоке был один монарх, а на Западе было множество деспотов;

благодаря этому, на Западе меньшинство высасывало жизненные соки из большинства, на Востоке же единая императорская власть нивелировала общество и охраняла массу народа от эксплуатации меньшинства; не было в Византийской империи загнанного, нравственно униженного и материально подавленного общественного слоя, который бы напоминал западно-европейских вилланов; все население состояло из подданных одного монарха, и быт общества составляло вольное крестьянство, группировавшееся в общине или жившее на правах присельничества и свободного перехода. Какое устройство – западно-европейское или византийское – отличается большей гуманностью, человечностью? Не нужно пристрастия, чтобы дать правильный ответ на этот вопрос; здравый смысл и нравственное чувство подскажут даже тому, кто и не подозревает, что западно-европейское устройство есть продукт германского гения, а устройство византийское в той части, которая касается крестьянства, – продукт гения славянского. На вопрос же о том, какое устройство более отвечает нормальным потребностям человеческих обществ и государств, ответ дан историей: в Византии оно держалось прочно до последней минуты существования государства, в Западной Европе оно рушилось под напором народной ненависти и вследствие несоответствия со здравыми требованиями, предъявленными жизнью» (См. с. 36–37 в книге первой нашего издания. – Прим. Ред.).

Вот образец более светлого и справедливого взгляда на Византию, к которому приводят самостоятельные, глубокие, строго научные занятия ее историей.

Вот образец более светлого и справедливого взгляда на Византию, к которому приводят самостоятельные, глубокие, строго научные занятия ее историей.