Новые материалы для изучения религиозно-нравственных воззрений Н.В. Гоголя

(К 50-летию со дня его смерти)¹

Об источниках религиозно-нравственных воззрений Н. В. Гоголя в нашей литературе до сих пор известно очень немного. Известно только, что религиозно-нравственными вопросами Гоголь стал заниматься серьезно только в последние 9 лет своей жизни, когда он почувствовал недостаточность своего прежнего образования и решился восполнить его религиозно-нравственным самообразованием, чтобы разрешить волновавшие его в то время вопросы высшего порядка. «Надобно сказать, – говорит он в своей «Авторской исповеди», – что я получил в школе воспитание довольно плохое, а потому и немудрено, что мысль об учении пришла ко мне в зрелом возрасте. Я начал с таких первоначальных книг, что стыдился даже показывать и скрывал все свои занятия. Я наблюдал за собой, как учитель над учеником не в книжном учении, но просто в нравственном, глядя на себя самого, как на школьника».²

По замечанию П. В. Анненкова, поворот Гоголя в сторону религиозно-нравственных интересов решительно обнаружился со второй половине 1843 года, когда он проживал в Италии³. С этого времени Гоголь и начинает хлопотать о получении им книг церковного и религиозно-нравственного содержания. Кроме евангелия и псалтири, его интересуют творения Ефрема Сирина, Иоанна Златоустого, Максима исповедника (о любви), Макария Египетского (о молитве), св. Димитрия Ростовского, св. Тихона Задонского, Добротолюбие, сочинения Лазаря Барановича, Стефана Яворского, Амвросия Подобедова («Толкование на Св. Писание»), Иннокентия Херсонского (Борисова), «Памятник веры», духовные академические журналы «Христианское Чтение» и «Творения Святых Отцов в русском переводе», с прибавлениями к ним, и др., а из западных богословов и духовных писателей – сочинения Фомы Аквината, Фомы Кемпийского («О подражании Христу»), Боссюэта и др.⁴

Особую группу духовных сочинений, интересовавших Гоголя, составляют сочинения, служившие ему источниками и пособиями при составлении его «Размышлений о божественной литургии». К числу таких сочинений относятся: св. Дионисия Ареопагита «О небесной иерархии» и «О церковном чиноначалии», Симеона Солунского, патриарха Германа, Нила Кавасилы, патриарха Иеремии, «Старая» и «Новая Скрижаль» (последняя – Вениамина Румовского), «Изъяснение на литургию» Ив. Дмитревского, «Изъяснение на литургию» священника Нордова, и др.⁵

В настоящее время мы имеем под руками рукописный сборничек выписок из творений отцов и учителей православной церкви, сделанный Н. В. Гоголем, но не в подлиннике, а в копии, писанной сестрою Гоголя Ол. В. Головней. Подлинник сборника взят был покойным П. А. Кулишом и, кажется, пропал бесследно; но Ольга Васильевна Головня, прежде чем передать сборник г. Кулишу, предусмотрительно сняла с него копию, которую в прошлом году и передала Всевол. Андр. Чаговцу. От него мы и получили сборник.

В сборнике этом заключается 56 выписок из разных творений отцов и учителей православной церкви и духовных писателей. Между этими выписками встречаются выписки из творений Тертуллиана, Афиногора, Григория чудотворца Неокесарийского, Иакова Низибийского, Афанасия Великого, Ефрема Сирина, Василия Великого, Петра Александрийского, Григория Нисского, Иоанна Златоустого, Кирилла Александрийского, Прокла Константинопольского, Феодота Анкирского, Иоанна Постника, Анастасия Антиохийского, Иоанна Дамаскина и Иеремии, патриарха Константинопольского (конца XVI века). Все это – на русском, а не на церковно-славянском языке.

Выписки из отцов и учителей вселенской церкви перемежаются в сборнике выписками из сочинений отцов, учителей и духовных писателей Русской церкви: св. Димитрия Ростовского, св. Тихона Задонского, преосвященных Михаила Десницкого, Московского митрополита Филарета (Дроздова), преосвящ. Рязанского Гавриила (Городкова), Костромского Владимира (Алявдина) и Полтавского Гедеона (Вишневского), Задонского затворника Георгия (Машурина) и протоиерея Стеф. Карп. Сабинина⁶. Последние шесть лиц были старшими современниками Гоголя.

Кроме того, мы насчитали в Сборнике до 12-ти выписок из сочинений неизвестных духовных писателей.

Откуда сделаны все эти выписки сборника, – этого сам Гоголь не показывает. Он не обозначает даже точного заглавия того или иного духовного сочинения, из которого извлечена выписка, озаглавливая последнюю сам, по ее специальному содержанию и характеру. Но русский (а не церковно-славянский) язык всего сборника и присутствие в нем выписок из сочинений современных Гоголю духовных русских писателей естественно наводит на мысль о том, что и источники сборника нужно искать в современной Гоголю русской духовной литературе.

Мы уже видели, что Гоголь интересовался и современной ему периодической духовной русской литературой и именно – академическими духовными журналами «Христианское Чтение» и «Творения святых отцов в русском переводе», с прибавлениями к ним. Обратившись к этим духовным журналам, мы нашли, что Гоголь решительно ничего не внес в свой сборник из журнала «Творения св. отцов в русском переводе», но зато видим, что громадное большинство выписок сборника сделано из «Христианского Чтения» за 1840–1843 годы. Таких выписок мы насчитали в сборнике 38⁷. Имея в виду последовательный порядок выписок из этого журнала в сборнике Гоголя, мы полагаем, что Гоголь получил «Христианское Чтение» сначала за 1842 год, а вслед за тем и за первое полугодие 1841 года, так как прежде и более всего и попеременно делает выписки из этого журнала за означенные два года. Начиная с 82 страницы сборника, Гоголь сделал 4 выписки из «Христианского Чтения» за 1843 год, а в конце сборника – одну выписку из того же журнала за 1840 год; но нет у него ни одной выписки из этого журнала за 1844 год. Из переписки же Гоголя мы узнаем, что письмом 8 июля 1843 г. он просил Языкова выслать ему «Христианское Чтение» за 1842 год⁸. Эта просьба едва-ли была исполнена, так как 5 февраля 1844 г. Гоголь писал Языкову, чтобы он не заботился о «Христианском Чтении». В начале апреля 1845 года Гоголь письмом из Парижа благодарил А. О. Смирнову за присылку, между прочим, и «Христианского Чтения» за 1844 год⁹. В это время Гоголь проживал в Париже и пользовался книгами из библиотеки протоиерея при русском посольстве в Париже Д. Вершинского¹⁰. Вероятно, сборник и составлен в Париже, в самом начале 1845 года, но не позже марта этого года, так как он не заключает уже в себе выписок из «Христианского Чтения» за 1844 год, полученного Гоголем в конце марта или в начале апреля 1845 года.

Кроме выписок из «Христианского Чтения», мы находим в сборнике выписки и из других источников, а именно: из «Православного исповедания веры» Петра Могилы, «Книги правил святых апостол, святых соборов вселенских и поместных и святых отец», из творений св. Димитрия Ростовского и св. Тихона Задонского, проповедей Михаила Десницкого и Владимира Алявдина, из писем Задонского затворника Георгия Машурина и протоиерея Сабинина и из других неизвестных пока нам источников. Часть их Гоголь мог найти в Париже у того же протоиерея Вершинского, а некоторые из них (напр., письмо прот. Сабинина) могли быть получены им от А. О. Смирновой.

Все эти выписки, характеризуя личный вкус Гоголя в выборе сродных ему духовных предметов, несомненно имели большое влияние на окончательное сформирование его религиозно-нравственных воззрений в последние годы его жизни. Если бы проштудировать не только выписки Сборника, но и те источники в цельном их виде, из коих они извлечены, то, по нашему глубокому убеждению, в значительной мере уяснился бы вопрос о сформировании и характере религиозно-нравственного настроения Гоголя в последнее годы его жизни. Мы со своей стороны не решаемся принять на себя этот обширный труд и в настоящий раз ограничимся только анализом нескольких выписок из этого сборника в связи их с параллельными местами из религиозно-нравственных сочинений Гоголя.

Сборник этот имеет значение ученической тетради в религиозно-нравственном самообразовании Гоголя, стремившегося возродиться к новой, лучшей духовной жизни.

Из этой тетради можно видеть, что перевоспитывавшийся Гоголь интересовался тремя группами религиозных вопросов, а именно – вопросами догматическими, литургическими и религиозно-нравственными.

К догматической области в рассматриваемом сборнике относятся выписки: о церковных преданиях, св. Василия Великого (Сборник, стр. 2–7); изложение веры св. Григория чудотворца Неокесарийского (стр. 1–2); о воскресении и о таинствах, св. Иоанна Дамаскина (стр. 41–48 и 68–80), о духовности Божества, св. Тихона Задонского (стр. 214–218), пророчества о Христе (стр. 162–178), учение о Боге Слова, св. Прокла Константинопольского и Афиногора (стр. 39 и 86–88); о плоти Христовой и о двух естествах в Иисусе Христе, Тертуллиана (стр. 23–26); о рождении Спасителя от Девы, св. Феодота Анкирского (стр. 49–51); о присутствии Духа Святого в Церкви, св. Иоанна Златоустого (стр. 51–55), о непогрешимости Церкви (стр. 91–92), о почитании святых, протоиерея Сабинина (стр. 219–222), о почитании икон, против иконоборцев (стр. 92–93); о воскресении (стр. 199–205) и др. В этом разряде выписок Гоголь имел ввиду или полноту изложения символа веры, или же наглядное объяснение тайн веры подобиями из видимой природы. Выписки этого рода, по-видимому, имели в виду только личное научение Гоголя истинам веры и нигде, кажется, не отразились на его литературных произведениях.

Литургических выписок в сборнике Гоголя сравнительно немного. Первое место между ними занимает выписка из сочинений Иеремии, патриарха Константинопольского, о литургии, где проводится та мысль, что все священнодействия литургии означают различные акты домостроительства Божия о нашем спасении и возгревают в нас веру и любовь (стр. 20–22). Выписка из творений св. Афанасия Александрийского «О молитве святых» развивает ту мысль, что мы молимся словами готовых молитв и песнопений церковных, прибегая, чрез это самое, под кров их молитв и глаголавшего чрез них Св. Духа (стр. 86). Статья «О русской церкви» доказывает, что одно уже богослужение и частные требоисправления способны были освящать и поучать русский народ и внедрять в него благочестие, вследствие чего Русская Церковь и Русская Земля, несмотря на недостаток образования, имеют целые сонмы¹¹ отечественных святых и обилие благодатных знамений (стр. 82–85). Но мысли этих отрывков весьма слабо отразились в известном литургическом сочинении Гоголя «Размышления о божественной литургии». Последнее написано по особым, специальным источникам¹², из числа коих в настоящем сборнике приводится только отрывок из творений Иеремии, патриарха Константинопольского, о литургии. Основная мысль этого отрывка служит руководственной мыслью и «Размышлений о божественной литургии Гоголя». Из этого отрывка могли быть взяты Гоголем мысли о том, что вынос евангелия обозначает явление Спасителя первоначально еще не всенародное, а вынос даров – совершенное и окончательное¹³.

Но больше всего встречается в сборнике выписок нравоучительного характера. Выбор этих выписок, по-видимому, определялся личным настроением и вкусом самого Гоголя, прошедшего уже к тому времени довольно длинную, оригинальную и трудную школу писательства. Вообще, о всех выписках этого рода можно сказать, что они отличаются или психологическим анализом разных нравственных состояний человека, или же обстоятельным рациональным обоснованием тех или иных нравственных требований, или же, наконец, рельефного и как бы индивидуального выражения известных нравственных правил. В некоторых своих выписках Н. В. Гоголь, кажется, видит психический генезис¹⁴ тех художественных типов, какие он творил в лучшую пору своей литературной деятельности. В этом отношении небезынтересна выписка сборника «О трате времени». «Осыпь человека всеми благами земными, – говорится здесь, – исполни все желания его сердца, он и тогда не будет счастлив, потому что будет страшиться потерять их. Эта мысль, как горькая желчь, будет отравлять все его удовольствия, и в то самое время, когда он думал наслаждаться оными, он будет терзаться неизвестностью, – долго ли продлятся блага сии, забавы, почести, благоприятство, счастье и тому подобное. Эта мысль, как червь, точит его сердце во время самого наслаждения благами»¹⁵. Эта страсть любостяжания на различных ступенях ее развития, порождает и таких аферистов и искателей преступной наживы, как Чичиков, и скопидомных Коробочек, и скупых до скаредности Плюшкиных, так рельефно изображенных в сочинениях Н. В. Гоголя. Впрочем, большая часть выписок с религиозно-нравственным содержанием в сборнике Гоголя говорит не столько о недостатках и пороках людских, сколько о высоких христианских добродетелях, как, напр., о вере, надежде и любви, о любви к Богу и ближнему, милостыне, посте, самоиспытании, смирении, сокрушении сердца и т. п.

Конечно, все эти выписки из творений отцов и учителей православной церкви и из русских духовных писателей сами по себе имеют высокую ценность, но они не представляют из себя чистого, беспримесного голоса церкви, чуждого личных мнений отдельных писателей, а тем более не представляют собою полной системы православного нравоучения, в котором бы все части и члены ее уравновешивались одни другими и не представлялись бы крайними, односторонними, разноречивыми и даже исключающими себя взаимно (напр., смирение и самоуважение). Духовные академические журналы (в данном случае – «Христианское Чтение») дают читателям только крупицы от той духовной трапезы, которой питаются сами, и не могут гарантировать своих читателей от одностороннего понимания христианских истин и, в частности, христианского нравоучения. Тем более возможны односторонности в христианском нравственном самовоспитании отдельных людей.

Н. В. Гоголь, познакомившись в отрывках с нравоучением отдельных представителей православной церкви, в сущности стал только неофитом в деле религиозно-нравственного самосознания и самоусовершенствования. Но, не смотря на незрелость своего религиозно-нравственного воспитания, он все-таки решился выступить в новой для него роли проповедника христианской нравственности. К этому побуждали его и сознание высоты долга писателя и глашатая истины, к числу которых он принадлежал, и просьба его друзей и почитателей, обращавшихся к нему с различными религиозно-нравственными запросами. Н. Гоголь щедро раздавал повсюду свои нравоучительные советы и наставления и даже выступал с ними печатно, перед большой публикой, в позднейших своих произведениях и особенно в «Переписке с друзьями» и «Авторской исповеди» и отчасти даже в позднейшей редакции 2-го тома его «Мертвых душ». В этих произведениях нравоучительные мысли, извлеченные Гоголем из творений отцов и учителей православной церкви, терпели новые и довольно значительные видоизменения от преломления их как в политико-общественных взглядах самого Н. В. Гоголя, так и в той общественной среде, к которой он старался специально применить свои воззрения. По своим политико-общественным воззрениям, Гоголь ближе всего примыкал к лагерю славянофилов или, точнее, – русофилов¹⁶ того времени и, вместе с ними, считал незыблемыми тогдашние устои русской жизни «Православие, самодержавие и народность». Вся нечистая накипь на поверхности этой жизни, более всего обличаемая самим Гоголем, могла исчезнуть, по его убеждению, без всякой ломки социальных условий русского общества, благодаря лишь нравственному перевоспитанию людей по учению отцов и учителей православной церкви. Но то, что у последних имело общий характер и могло быть применяемо ко всем людям, Н. В. Гоголь старался приспособить специально к отдельным сословиям и классам русского общества и даже к отдельным лицам, напр., к духовенству, к помещику, к губернатору, к важному чиновнику, к женщине и т. д. Вследствие этого, христианское нравоучение нередко получало в устах Гоголя такую своеобразную окраску, что иногда трудно определить подлинный, первоначальный источник его отдельных нравоучений. Представим несколько примеров переработки Гоголем в своих позднейших произведениях отдельных пунктов христианского нравоучения, первоначально вычитанных и извлеченных им из творений отцов и учителей церкви.

Основное начало христианской нравственности составляют любовь к Богу и любовь к ближнему, тесно и неразрывно связанные между собою. В сборнике выписок у Гоголя есть отрывок из проповеди преосвященного Михаила Десницкого «О любви к ближнему». «Чистая любовь к Богу, – говорится в этом отрывке, – должна породить и чистую любовь к подобным себе. Что ж такое есть чистая любовь к ближним? Любовь к Богу есть не что другое, как внутренняя сила, побуждающая человека благодарить Бога и прославлять Его за все те благодеяния, которые оказал Он ему туне¹⁷, без всяких заслуг его, по единой благодати своей; любовь к Богу есть не что другое, как внутренняя сила, влекущая человека к прилеплению и к соединению с Ним; любовь к Богу есть не что другое, как сильный огонь, внутри человека горящий, пламенем Божеской любви возженный, чрева ясный свет веры созерцаемый. И любовь к ближним также есть не что другое. как внутренняя сила, от силы любви к Богу происшедшая и любить ближнего, то есть доброжелательствовать ему и благотворить туне, без всякого одолжения, по единой милости и по благому расположению сердца, побуждающая; любовь к ближним есть не что другое, как в сердце горящее пламя, от огня любви к Богу происшедшее и к всегдашнему соединению с Ним влекущее, в ненарушимый мир и союз приводящее», и проч.¹⁸ О любви к ближним Задонский затворник Георгий Машурин писал следующее: «Новая заповедь дана нам, да любим друг друга так же, как Господь возлюбил нас! Не ищу, любите ли вы меня, но смотрю себя, – люблю ли я вас. Люблю, хотя и не вижу. Вот просвещение и радость души моей! Любовь есть свет. Когда я нахожусь посреди врагов моих с любовью в сердце моем, тогда мне все друзья, и нет врага ни единого, потому что во мне царствует истинная любовь».¹⁹

Параллельные мысли мы находим и у Гоголя. В письме своем к графу А. П. Толстому он пишет: «Без любви к Богу никому не спастись, а любви к Богу у нас нет... Без воли Бога нельзя и полюбить его. Да и как полюбить того, Которого никто не видал? Какими молитвами и усилиями вымолить у Него эту любовь? Трудно полюбить того, кого никто не видал. Один Христос принес и возвестил нам тайну, что в любви к братьям получаем любовь к Богу. Стоит только полюбить их так, как приказал Христос, и сама собой выйдет в итоге любовь к Богу самому. Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям».²⁰ А приобрести ее можно следующим образом: «христианину сказано ясно, – говорит Гоголь в «Авторской исповеди», – как ему быть с высшими, так что, если хотя немного он из того исполнит, все вышние его полюбят. Христианину сказано ясно, как ему быть с теми, которые его пониже, так что, если хотя отчасти он это исполнит, все низшие ему предадутся всею душой своей. Всю эту всемирность человеколюбивого закона Христова, все это отношение человека к человечеству может из нас перенести всяк на свое небольшое поприще. Стоит только всех тех людей, с которыми происходят у тебя частые, наищекотливейшие неприятности, обратить именно в тех самых ближних и братьев, которых повелевает больше всего прощать и любить Христос. Стоит только не смотреть на то, как тебя любят другие, а смотреть только на то, любишь ли сам их. Стоит только, не оскорбляя никого, быть готову подавать первому руку на примирение. Стоит поступать так в продолжение небольшого времени, и увидишь, что и тебе легче с другими, и другим легче с тобою, и в силах будешь точно произвести много полезных дел почти на незаметном месте».²¹

Все это – пока общие начала христианской любви и общие способы ее выполнения и проявления, согласные с учением православной церкви или не противоречащие ему. В других местах своих позднейших сочинений Гоголь специфирует эту христианскую любовь в различных отношениях людей к верховной власти, к правящим и судящим классам, к помещикам, к духовенству и к крепостным людям, и обратно. Здесь воззрения Гоголя теряют уже свой чисто христианский характер и принимают оттенок политико-общественных воззрений самого автора. Не выступая из границ содержания рассматриваемого сборника выписок Гоголя, укажем несколько таких пунктов его нравственно-общественных наставлений, которые имеют какое-либо основание или исходную точку для своего развития в этом сборнике.

В нисходящем порядке, первое, после Бога, лицо на земле есть земной царь. Он прежде всего, по взгляду Гоголя, и должен быть средоточным пунктом осуществления христианской любви в государстве. Мы должны любить царя потому, что царь, как образ Божий, есть воплощенная Божья любовь к нам, – вот основная мысль письма Гоголя к Жуковскому «О лиризме наших поэтов»! «Поэты наши, – говорит здесь Гоголь, – прозревали значение высшее монарха, слыша, что он неминуемо должен, наконец, сделаться весь одна любовь, и, таким образом, станет видно всем, почему Государь есть образ Божий, как это признает покуда чутьем вся земля наша. Значение государя в Европе неминуемо приблизится к тому же выражению. Все к тому ведет, чтобы вызвать в государях высшую божескую любовь к народам... Из нас, людей частных, возыметь такую любовь во всей силе никто не возможет: она останется в идеях и в мыслях, а не в деле; могут проникнуться ею вполне одни только те, которым уже постановлено в непременный закон любить всех, как одного человека. Все, полюбивши в своем государстве до единого человека всякого сословия и звания, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству, и которого соприкосновение не жестко будет его ранам, который один может только внести примирение во все сословья и обратить в стройный оркестр государство. Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значение свое – быть образом Того на земле, Который сам есть любовь».²²

Мысль эта о боготворении Царя земного не оправдывается ни одним из источников христианского нравоучения, бывших под руками у Гоголя, и может быть выведена только путем натянутых умозаключений из вышеприведенных выписок Гоголевского сборника о любви к Богу и ближнему. Подлинное же основание свое она находит именно в современном Гоголю апофеозе²³ русского самодержавия, как одного из основных начал русской жизни и русского государства. Но эта мысль находит некоторое смягчение в той мимоходом высказанной у Гоголя мысли, что главный нерв беспредельной любви государя к подданным – это примирение всех сословий в государстве и смягчение строгостей карающего закона царскою милостью. В том же письме к Жуковскому «О лиризме наших поэтов» Гоголь приводит следующие слова А. С. Пушкина о значении самодержавия в России: «Зачем нужно, – говорит он, – чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жестокое и небратское. С одним буквальным исполнением закона недалеко уйдешь; нарушить же, или не исполнить его никто из нас не должен: для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха – автомат... Государство без полномощного монарха, – то же, что оркестр без капельмейстра: как ни хороши будь все музыканты, но если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всем подавал знак, никуда не пойдет концерт... При нем и мастерская скрипка не смеет слишком разгуляться насчет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия».²⁴

Если же государь есть образ Бога на земле и олицетворение любви Божией к людям, правды, милости и верховного примирения и согласия, то, по мысли Гоголя, подобными царю должны быть и ближайшие его помощники и вообще правящее классы. Они должны быть миротворцами, которые, по евангельскому обетованию, нарекутся сынами Божиими.

«О божестве миротворцев» есть в рукописном сборнике Гоголя значительная выписка из творений св. Григория Нисского, который прежде всего требует от миротворца, чтобы он сам имел в себе красоту мира. «Поскольку же, – говорит он, – никто не может даровать другому того, чего сам не имеет; то Господу угодно, чтобы прежде ты сам исполнился красотою мира, а потом раздавал нуждающимся в оном благе». Миротворцем в собственном смысле называется тот, кто благорасположенностью и миром связывает между собою тех, которые соединены одинакою природою, и приводит людей к дружескому единодушию. Не по истине ли он творит дело силы Божией, уничтожая в человеческой природе все злое и вместе вводя общение благ? Господь потому и называет миротворца сыном Божиим, что доставляющий толикое спокойствие человеческому обществу делается подражателем истинному Богу. Блаженни убо миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся. Кто же это такие? Это – подражатели Божия человеколюбия, в своей жизни выражающее то, что свойственно Божеской деятельности. Податель и Господь благ всецело истребляет и совершенно уничтожает все противоестественное и чуждое добру. Подобную же деятельность он заповедует и тебе; и ты должен погашать ненависть, прекращать войну, истреблять зависть, уничтожать ссоры, изгонять лицемерие, угашать тлеющее в сердце памятозлобие, и – вместо него – вводить все, что, за удалением тех зол, является как противоположное. Ибо как по рассеянии мрака появляется свет, так вместо каждого из сих зол приходит плод духовный, – любовь, радость, мир, благость, великодушие, – словом, все собрание благ, исчисленных апостолом». В несобственном смысле миротворцем называется и «тот, кто, – по словам св. Григория Нисского, – примиряет и уничтожает в себе самом вражду естества, брань между плотью и духом, так что уже не силен бывает закон плоти, противовоюющий закону ума, но, подчиненный высшему царствию, становится рабом Божеских повелений».²⁵

И у Гоголя мысль о христианском миротворении является одною из наиболее излюбленных тем в разных местах его сочинений, но с тем видоизменением, что советы о миротворении адресуются им преимущественно к сановникам и вообще к правящим или высшим классам русского общества. В письме к графу А. П. Толстому, советуя ему «проездиться по России» и узнать ее непосредственно, чтобы потом определить для себя род государственной службы, Гоголь указывает ему при этом на широкое поприще для высокого подвига миротворца... Спаситель оценил его (этот подвиг) едва ли не выше всех других, – говорит Гоголь. Он прямо называет миротворцев сынами Божиими. А миротворцу у нас поприще повсюду. Все перессорились: дворяне у нас между собою – как кошки с собаками; купцы между собою – как кошки с собаками; мещане между собою – как кошки с собаками: крестьяне, если только не устремлены побуждающею силою на дружескую работу, между собою – как кошки с собаками; даже честные и добрые люди – между собою в разладе; только между плутами видится что-то похожее на дружбу и соединение в то время, когда кого-нибудь из них сильно станут преследовать. Везде поприще примирителю. Не бойтесь, примирять не трудно. «Людям трудно самим умириться между собою; но как только станет между ними третий, – он их вдруг примирит. Оттого-то у нас всегда имел такую силу третейский суд, истое²⁶ произведение земли нашей, успевший доселе более всех других судов».²⁷ «Во всю историю нашу, – говорит Гоголь в другом месте, – прошла эта потребность третейской власти старцев, потребность суда постороннего человека. Великий князь или просто умный князь уже требуется, как примиритель других князей. Духовенство является как примиритель между князей или даже между народом, и сам государь судится народом не иначе, как верховный примиритель между собою».²⁸ Каким образом примирять враждующих между собою, об этом Гоголь пишет в письме к помещику М. о сельском суде и расправе. «Судите, – говорит он здесь – всякого человека двойным судом и всякому делу давайте двойную расправу. Один суд должен быть человеческий. На нем оправдайте правого и осудите виноватого... Другой же суд сделайте Божеский. И на нем осудите и правого, и виноватого. Выведите ясно первому, как он сам был тому виною, что другой его обидел, а второму – как он вдвойне виноват и пред Богом, и пред людьми: одного укорите, зачем не простил своему брату, как поведал Христос, а другого попрекните, зачем он обидел самого Христа в своем брате; а обоим вместе дайте выговор за то, что не примирились сами собою и пришли на суд, и возьмите слово с обоих исповедаться непременно попу на исповеди во всем». Свои мысли о суде и расправе Гоголь, вслед за тем, применяет и к высшим, образованным классам России. «Мы только, люди высшие..., – говорит он, – спорим из-за того, кто прав, кто виноват; а если разобрать каждое из дел наших, – придешь к тому же знаменателю, то есть – оба виноваты».²⁹

Независимо от теоретических наставлений своих, Гоголь пытался воспроизвести художественные типы миротворцев и в своей поэме «Мертвые души». Во второй части этой поэмы такими миротворцами выведены откупщик Муразов и генерал-губернатор. Первый из них советует разленившемуся дворянину Хлобуеву проездиться по России и хорошо ознакомиться с нею, как это советовал Гоголь гр. А. П. Толстому, и притом почти с тою же целью³⁰, а попавшего в беду Чичикова старается примирить с правосудием и с его собственною совестью³¹. Что же касается генерал-губернатора, то он в прощальной своей речи к подчиненным ему чиновникам прямо умоляет их « прекращать все тяжбы между собою миром, не вмешивать правительство и не давать пищи ябеде, размножению дел и вместе с ними новых должностей и новых чиновников, которые, бедные, против воли должны быть чужеядными растениями. Лучше прибегать, по старому русскому обычаю, к простому третейскому суду и, выбравши из себя людей, известных честностью и справедливостью, предоставить на их суд, как они решат теперь».³²

К числу миротворцев отнесены Гоголем, как мы видели, и помещики, дающие своим крестьянам правый суд и расправу. Но русские помещики того времени были вместе с тем и владельцами закрепленных за ними крестьянских душ. Как же смотрел Гоголь на эти крепостнические отношения крестьян к помещикам. Несомненно, он считал эти отношения вполне нормальными, основанными на слове Божием, и рекомендовал только помещикам смягчать эти отношения христианскою любовью к своим крестьянам и правым судом над ними. «Возьмись за дело помещика, – пишет Гоголь к одному русскому помещику, – как следует за него взяться в настоящем и законном смысле. Собери прежде всего мужиков и объясни им, что такое ты, что такое они. Что помещик ты над ними не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но потому, что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если бы ты променял это звание на другое, потому что всякий должен служить Богу на своем месте, а не на чужом, равно как и они также, родясь под властью, должны покоряться той самой власти, под которою родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога, и покажи это им тут же в Евангелии, чтобы они все это видели до единого», и проч. Крестьяне должны быть устремляемы побуждающею силою помещика на дружную работу, а помещик должен быть патриархом, начинателем всего и передовым во всех делах. «Поработай усердно только год, – пишет Гоголь помещику, – а там дело уже само собою пойдет работаться так, что не нужно будет тебе и рук прилагать. Разбогатеешь ты как Крез, в противность тем подслеповатым людям, которые думают, будто выгоды помещика идут врознь с выгодами мужиков. Остепенившись и привыкнув к работе, разбогатеют и мужики, и лопатами будут грести серебро³³ и проч. Тип такого идеального помещика, который, распоряжаясь благоразумно, и сам богатеет, и делает степенными и зажиточными и своих крестьян, выставлен у Гоголя в лице помещика Констанжогло во второй части поэмы Гоголя «Мертвые души», хотя, – к удивлению, этот Констанжогло был не природным русским помещиком, а человеком почти неизвестного, и во всяком случае не русского происхождения³⁴, и следовательно не имеющий, по взгляду самого Гоголя, права быть русским помещиком.

Главным основанием для религиозно-нравственного освящения крепостнических отношений у Гоголя является, по-видимому, выражение св. апостола Павла: «несть бо власть, аще не от Бога». Но это апостольское выражение показывает только, что православная Церковь, созидая внутреннего человека, никогда не вторгалась революционно в установившиеся политические и общественные отношения своих исповедников и мирно уживалась со всякими формами их политико-общественного строя. Тем более она не могла регламентировать крепостнических отношений в России с такой подробностью, с какой регламентировал их Гоголь. Некоторый повод к Гоголевской теории русского крепостничества могла подать проповедь Московского митрополита Филарета (Дроздова) «О благодеяниях Божиих». В отрывке из этой проповеди, помешенной в рукописном сборнике Гоголя, говорится следующее: «При рассмотрении человеческих обществ, мысль о благодеющей руке Божией затеняется нередко мыслью о свободной воле человеческой. Но Бог, благодетельный Творец мира и человека, может ли не быть также благодетельным Творцом общества человеческого?! Никто, признающий Бога Творцом и Промыслителем, не станет спорить, что общество пчел или муравьев есть устроение Божие в природе, потому что никакие избранные члены улья не составляли для него постановления общественного, и никакой философ – муравей никакой не вымышлял басни общественного договора. Человеку, для которого создан мир, нет управления! Кто смотрит свыше, тот слышит над всеми действиями людей высшее Божие управление. Кто смотрит глубже, тот видит, что законы общества человеческого уже написаны в сердце человека, и что исполнение их вносит блаженство и самого Бога в общество. Свободная воля дана ему на то, чтобы достигнуть их самому. Ибо и Бог свободен, и человека хотел создать по своему образу свободным» и проч.³⁵ – Нельзя не видеть, что приведенный отрывок из проповеди митрополита Филарета направлен против Жан-Жака Руссо, автора «Общественного договора», и имеет в виду доказать врожденность человеку чувства свободы и стремления к общежитию, вопреки мнению Руссо о случайном, произвольном происхождении человеческого общежития. При этом митрополит Филарет только для наглядного выражения своей мысли употребляет сравнение человеческого общежития с пчелиным ульем, в котором все функции ее членов распределены между ними инстинктивным, фатальным образом. Н. В. Гоголь мог ухватиться за эту последнюю мысль митрополита Филарета и представить русское общество в виде пчелиного улья, с подразделением его обитателей на неподвижные, прочно установившиеся сословия или касты, и при этом выдать свое мудрствование за учение православной церкви. Но истинным основанием и почвой для этого мудрствования, по всей вероятности, было самомнение русских патриотов того времени о непогрешимости святой Руси и непреложности устоев ее жизни, а в числе их – и крепостничества. Да и с этой последней точки зрения, которую можно назвать политико-экономической, идеал крепостнических отношений между помещиками и крестьянами и обоюдного благоденствия тех и других, нарисованный Гоголем, всегда оставался утопией, неприменимой к действительности. Если же впоследствии времени и являлись между русскими помещиками такие филантропы, подобные Костанжогло (каков, напр., был генерал Мальцев в Орловской и Курской губерниях), которые устроили в своих имениях целый ряд фабрик, заводов, благотворительных учреждений, школ и т. п., питающих и поддерживающих себя взаимно, дающих заработок местному населению и удовлетворяющих его насущные потребности, то филантропическая деятельность таких помещиков развилась и окрепла уже на почве свободного, а не подневольного крестьянского труда.

Одним из важных факторов в возвышении благосостояния помещика и крестьянина и в поднятии нравственного уровня крестьян, по проекту Гоголя, было православное сельское духовенство. С несколькими лучшими представителями нашего городского и заграничного духовенства Гоголь был лично знаком и питал к ним искреннее уважение. Но сельское духовенство того времени не всегда стояло на высоте своего призвания. Тем не менее Гоголь ко всякому священнику, даже недостойному, старался внушить прихожанам уважение. В своем сборнике выписок Н. В. Гоголь поместил выдержку из Златоустого «О почитании священника, хотя бы и погрешающего». «Кто чтит священника, – говорит Златоуст, – будет чтить и Бога. Но кто научился презирать священника, тот будет хулить и самого Бога. Иже вас приемлет, – сказал Спаситель апостолам, – Мене приемлет» и проч. «Знаешь ли ты, что такое священник? Это – ангел Божий! Он не свое говорит, и потому, если ты его презираешь, то презираешь не его, а самого Бога и проч.³⁶ Гоголь в своих сочинениях повторяет эту же самую мысль, но с некоторыми добавлениями. «Нужно, чтобы он (священник) говорил стоящему среди света человеку с какого-то возвышенного места, чтобы не его присутствие слышал в это время человек, но присутствие самого Бога, внимающего равно им обоим, и слышался бы обоюдный страх от Его незримого присутствия». Гоголю нравится даже традиционная одежда православного духовенства, отличающая его от прихожан, так как она – «по образу и подобию той одежды, которую носил наш Спаситель. Нужно, – прибавляет Гоголь, – чтобы и в самой одежде своей он носил себе вечное напоминание о том, чей образ они должны представлять нам».³⁷ «Если священник дурень, то этому почти всегда виноваты сами помещики», которые между тем своим участливым сердечным отношением к своим приходским священникам могли бы сделать последних надежными сотрудниками в деле возвышения народной нравственности³⁸.

До сих пор мы говорили о различных сферах человеческой жизнедеятельности, в которых проявляется и производит оживляющее действие христианская любовь, как основное начало христианской нравственности. Теперь обратимся вглубь человека, в самую лабораторию, в которой вырабатывается новый человек, способный оживить духом христианской любви ту или иную среду, в которой суждено ему жить и проявлять свою деятельность. Здесь уже идет дело о внутренних, сокровеннейших помышлениях и чувствах человека христианина, возрождающих его из глубины греховности к новой, духовной жизни: это – помышление о своих грехах и о своем недостоинстве в сравнении со святостью и величием Бога; это – собственное самоиспытание и самообличение во всех даже малейших порочных движениях души своей; это – молитвенный вопль души к Богу о даровании благодатной помощи немощному человеку; это, наконец, – стремление к самоусовершенствованию, соединенное с надеждою на милосердие Божие к немощному и грешному человеку.

В последние годы своей жизни Н. В. Гоголь несомненно вступил на эту лествицу высших духовных добродетелей, старался изучать их теоретически и применять их к своей жизни на практике; но, изучая эти духовные христианские добродетели и обучаясь им, Гоголь в это же время сообщал о своем процессе самоусовершенствования путем печати во всеобщее сведение, для назидания других, и таким образом является в двойной роли – и ученика и учителя христианской нравственности, и впадает иногда во внутреннее противоречие с самим собою... Рассмотрим те пункты литературной деятельности Гоголя в этом направлении, которые более или менее совпадают со сделанными им же самим выписками из творений отцов и учителей православной церкви.

На первой, низшей ступени нравственного самоусовершенствования нужно поставить памятование о смерти, как сторонний, т. е. привходящий совне³⁹ мотив к сознанию своих грехов. Задонский затворник Георгий (Машурин) в одном из отрывков сборника говорит о памяти смертной следующее: «Мысль моя углубилась во внимание, сердце содрогается, слезы льются, и всего страх объемлет. Ум остановился на предмете выразительных слов о смерти дражайших для предосторожности: помни последняя твоя! и силою духа гремит во глубине внутренности моей сей глас: о Георгий, помни смертный час!... тайна!... изступление духа!... изменение плоти!... преселение!⁴⁰... Почти теми же словами выражается о часе смертном и Гоголь в своем завещании: «Соотечественники! страшно!... замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, пред которыми – пыль все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих. Стонет весь умирающий состав мой».⁴¹ Этот вопль ужаса в устах Гоголя был, впрочем, скорее литературной имитацией, чем точным выражением подлинного состояния его души. Когда «завещание» Гоголя привело в глубокое смущение его мать и сестер, то Гоголь обратился к ним, в следующем 1847 году, с таким упреком: «если бы вы истинно и так, как следует, были наставлены в христианстве, то вы бы все до единой знали, что память смертная – это первая вещь, которую человек должен ежеминутно носить в мыслях своих».⁴²

Но страх смерти сам по себе не дает еще понятия ни о количестве, ни о качестве наших грехов, а только как бы собирает их в одну сорную кучу, в которой нужно еще ориентироваться и разобраться. А это дело составляет уже предмет более внутреннего и сознательного психического акта, именно самоиспытания, сопровождающегося более или менее отчетливым сознанием своих собственных недостатков.

Можно вполне верить Гоголю, когда он утверждает, что самоиспытание всегда было присуще его духовной натуре. Но это самоиспытание, этот безжалостный анатомический анализ своей внутренней духовной жизни мог бы окончиться у Гоголя, по его собственному сознанию, самоубийством, если бы он не нашел облегчения себе в творениях отцов и учителей православной церкви. В Гоголевском же сборнике выписок из этих творений мы находим следующую трактацию о самоиспытании: «Господь по милосердию своему уступает нам самим право свое суда над нами: воспользуемся же Его милосердием и, доколе не наступил час суда страшного, произведем над собою испытание строгое, полное и плодотворное. В делах человеческих судья строгий, поставляя преступника пред зерцало правосудия с полным вниманием входит во все дела его. Не довольствуясь одним признанием в преступлении, он силою законов вынуждает преступника изложить все подробности, все обстоятельства его преступления и обыкновенно допрашивает и о месте, и о времени, и о побуждениях, и о соучастниках, и о средствах, кратко – о всех обстоятельствах, которые дают большой вес преступлению и преступника делают преступнейшим. Поставим и мы свою душу пред зерцалом совести и с тем же вниманием и тою же точностью будем входить во все обстоятельства преступных дел ее... Исследуй, – говорит св. Иоанн Златоуст, – грехи души твоей, потребуй от нее со всею строгостью подробного отчета и скажи ей, зачем ты отваживалась делать то и то? А если она будет уклоняться и разбирать дела других, скажи ей: не за чужие грехи я сужу тебя, не за них должна отвечать ты. Что тебе до того, что такой-то худ? Ты зачем согрешила в том-то и том-то? Отвечай, не показывай на других: смотри на свои дела, а не на чужие! Потом, когда уже нечего ей будет сказать, и она начнет укрываться от суда, уязвляй ее, поражай ее, как рабу кичливую и любодейную!»⁴³ Подобные мысли Н. В. Гоголь нередко развивал в своих позднейших сочинениях. В письме к С. П. Шевыреву, 1846 года, Гоголь дает такой совет: «Всякой совет и наставление, какое бы ни случилось кому дать, хотя бы даже человеку, стоящему на самой низкой степени образования, с которым у тебя ничего не может быть общего, обрати в то же время к самому себе, и то же самое, что посоветовал другому, посоветуй себе самому: тот же самый упрек, который сделал другому, сделай тут же себе самому. Поверь, все придется к тебе самому, и даже не знаю, есть ли такой упрек, которым бы нельзя было упрекнуть себя самого, если только пристально поглядишь на себя. Действуй оружием обоюдуострым. Если даже тебе случится рассердиться на кого бы то ни было, рассердись в то же время и на себя самого, хотя за то, что сумел рассердиться на другого. И это делай непременно! ни в каком случае не своди глаз с самого себя. Имей всегда в предмете себя прежде всех. Будь эгоист в этом случае. Эгоизм то же недурное свойство: вольно было людям дать ему такое скверное толкование, а в основание эгоизма легла сущая правда. Позаботься прежде о себе, а потом о других: стань прежде сам почище душой, а потом уже старайся, чтобы другие были чище».⁴⁴

О своем личном самоиспытании и самоусовершенствовании Гоголь писал в том же 1846 году следующее: «Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного порока, который бы высунулся виднее всех моих прочих пороков, все равно как не было так же никакой картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную наружность: но за то, вместо того, во мне заключалось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке»... Но «я не любил никогда моих дурных качеств, и если бы небесная любовь Божия не распорядила так, чтобы они открылись передо мною постепенно и понемногу, наместо того, чтобы открылись вдруг и разом перед моими глазами, в то время, как я не имел еще никакого понятая о всей неизмеримости Его бесконечного милосердия, я бы повесился. По мере того как они стали открываться, чудным высшим внушением усиливалось во мне желание избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их моим героям... С этих пор я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственною дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобою, насмешкою и всем, чем ни попало... Не думай, однако же, после этой исповеди, – говорит далее Гоголь, чтоб я сам был такой же урод, каковы мои герои. Нет, я не похож на них. Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю моих мерзостей и не держу их руку, как мои герои; я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними и буду воевать, и изгоню их, и мне в этом поможет Бог... Я от многих своих гадостей уже избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться. Я оторвался уже от многого тем, что, лишивши картинного вида и рыцарской маски, под которою выезжает козырем всякая мерзость наша, поставил ее рядом с той гадостью, которая всем видна и, когда поверяю себя на исповеди перед Тем, Кто повелел мне быть в мире и освобождаться от многих недостатков, вижу много в себе пороков, но они уже не те, которые были в прошлом году: святая сила помогла мне от тех оторваться. А тебе советую не пропустить мимо ушей этих слов, но, по прочтении моего письма, остаться одному на несколько минут и, от всего отделясь, взглянуть хорошенько на самого себя, перебравши перед собою всю свою жизнь, чтобы проверить на деле истину слов моих».⁴⁵

Нравственное самоиспытание и сознание своих недостатков естественным образом ведет к самоуничижению, тяжесть которого смягчается, однако же, мыслью о Боге и надеждою на его милосердие. Сознав свои недостатки, человек, по выражению Гоголя, и увидит свою презренность, подлое ничтожество свое, и вспомнит невольно о Боге, возносящем и выводящем все из глубины ничтожества».⁴⁶ Это-то сознание своего ничтожества пред величием Божиим составляет высшую христианскую добродетель смирения.

В числе выписок из творений отцов и учителей церкви Гоголь приводит следующие слова Костромского преосвященного Владимира Алявдина о христианском смирении: «Истинная наша слава состоит в том, чтобы не искать никакой славы, чтобы не почитать, а презирать себя; чтобы не возвышаться, а смиряться; чтобы никогда и ни в чем не смотреть на самого себя как на центр, к которому должно относиться все и к которому должна стекаться вся вселенная. Она состоит в том, чтобы потерять совсем себя из виду своего и зреть отверстыми очами на единого токмо Бога. А посему тогда становимся мы истинно славны, когда мы на себя смотрим так, как на нечто постороннее, или – так сказать – несуществующее; когда мирская честь и слава, разум, наука – все как бы для нас не существует; когда мы видим одного Бога во вселенной, в каждой твари, в каждом происшествии, а паче во глубине своего сердца, что Он есть Сый и вседействующий: тогда мы становимся истинно славны. Итак, вот в чем состоит наша слава – в существовании сея истины, что Бог есть все, а мы – ничто».⁴⁷ И Н. В. Гоголь, по-видимому, хорошо усвоил себе церковное учение о христианском смирении По крайней мере, в позднейших своих сочинениях и особенно в переписке с друзьями, он весьма часто сводит свою речь на смирение. Предпринимая путешествие в Св. Землю, Гоголь публично, при посредстве печатного слова, просил у своих отечественников прощения в своих прегрешениях, во всех личных оскорблениях, нанесенных им кому-либо в течение его жизни, и в недостатках издаваемой книги, иногда уже черезчур сгущая краски при описании своих действительных или мнимых недостатков. «Наконец, – пишет он, – прошу прощения у моих читателей, если и в этой самой книге встретится что-нибудь неприятное и кого-нибудь из них оскорбляющее. Прошу их не питать против меня гнева сокровенного, но вместо того выставить благородно все недостатки, какие могут быть найдены ими в этой книге, – как недостатки писателя и недостатки человека: мое неразумие, недомыслие, самонадеянность, пустую уверенность в себе, словом все, что бывает у всех людей, хотя они того и не видят, и что, вероятно, еще в большей мере находится во мне».⁴⁸

В свое время эти и подобные излияния смирения у Н. В. Гоголя произвели на большинство читателей его тяжелое впечатление, усиливаемое тем обстоятельством, что рядом со смирением везде проглядывает у Гоголя наставительный тон человека, стоящего неизмеримо выше всех своих читателей. Словом, читатели нашли у Гоголя «смирение паче гордости», или духовную гордость.

Мы, со своей стороны, не решаемся обвинять Н. В. Гоголя в духовной гордости, так как сознание своих собственных, личных недостатков, с одной стороны, и стремление поучать других людей, с другой стороны, не исключают себя взаимно и совмещаются в понятии о христианском смирении. Последнее предполагает собою соотношение двух членов: ничтожества человека и величия Божия, проявляющегося и в самых немощах человеческих. И если Н. В. Гоголь смиренно сознавал свои недостатки, то это нисколько не препятствовало ему быть орудием Божиим для научения других людей. «В последнее время, – писал Гоголь в 1846 году, – мне случалось даже получать письма от людей, мне почти вовсе незнакомых, и давать на них ответы такие, каких бы я не сумел дать прежде. А между тем я ничуть не умнее никого... Велик Бог, нас умудряющий! и чем же умудряющий? – тем самым горем, которого мы бежим и хотим скрыться. Страданиями и горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах. Но кто уже приобрел одну из этих крупиц, тот уже не имеет права скрывать ее в себе от других. Она – не твое, но Божие достояние. Бог ее выработал в тебе: все же дары Божии даются нам затем, чтобы мы служили ими собратиям нашим: Он повелел, чтоб ежеминутно учили мы друг друга».⁴⁹ В данном случае можно сомневаться только относительно того, правильно ли Гоголь понимал тогда свое призвание народного нравственного учителя, умудряемого будто бы самим Богом. Впоследствии времени Гоголь о своей «Переписке с друзьями» писал В. А. Жуковскому следующее: «Несмотря на пристрастье суждений об этой книге и разномыслие их, в итоге послышался общий голос, указавший мне место мое и границы, которые я, как писатель, не должен переступать. В самом деле, не мое дело поучать проповедью».⁵⁰ Следовательно, если в жизни Гоголя и была полоса некоторого нравственного самообольщения, то она не служила проявлением духовной гордости, закоренелой в своем упорстве и неспособной к исправлению, а была только результатом его малоопытности в духовной жизни.

____________

Вообще Н. В. Гоголь стал серьезно заниматься религиозно-нравственными вопросами довольно поздно. Не получив правильного богословского образования, он старался восполнить его чтением религиозно-нравственных сочинений и самообразованием. Конечно, как и всякий начетчик, Н. В. Гоголь мог неправильно или своеобразно понимать отдельные христианские истины и односторонне применять их к жизни, на что мы, в отдельных случаях, и указывали выше. Но, к чести Гоголя, нужно сказать, что он, будучи неофитом в духовном просвещении и в духовной жизни, не поступил так, как поступали впоследствии некоторые из светских русских писателей и даже не писателей, которые, схватив только верхушки христианского образования, и притом под углом своей односторонней точки зрения, пытались выделиться в какую-то особую общину и даже секту в недрах православной церкви или даже вовсе отделиться от нее. Напротив, Н. В. Гоголь, не смотря на односторонность и исключительность некоторых религиозно-нравственных воззрений своих, всегда старался быть и действительно остался верным сыном чадолюбивой матери – церкви православной, снисходительно относящейся к немощам своих детей. Мало того: Гоголь, как учитель христианской нравственности, ведя обширную переписку о религиозно-нравственных вопросах с различными светскими людьми, умел говорить с ними их собственным языком и в духе социальных условий их жизни и тем сохранил многих из них для православной веры и церкви, чего едва ли могло достигнуть тогдашнее русское духовенство, более или менее отрешенное от светского общества и самозамкнутое.

Во всяком случае, мы, хотя и не считаем нравоучительные сочинения Гоголя прямою задачею и нормальным типом сего писательства, но признаем и за ними известное значение и никоим образом не можем поставить их в вину или в упрек Гоголю. Всему свое время. Прямым призванием Гоголя была художественно-литературная деятельность. «Не мое дело поучать проповедью», – писал Гоголь Жуковскому. «Искусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образами, а не рассуждениями. Я должен выставить жизнь лицом, а не трактовать о жизни. Истина очевидная».⁵¹ В частности, направление Гоголя, как художника слова, было сатирическое и юмористическое. Это направление впервые понял и определил А. С. Пушкин. «Он мне говорил всегда, – пишет о Пушкине Гоголь, – что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее, и которого точно нет у других писателей».⁵² Этим-то сатирическим и юмористическим талантом Гоголь и приобрел себе бессмертие в русской литературе. Но, под влиянием различных тяжелых обстоятельств жизни, особенно же под давлением разноречивых требований русской публики, то возмущавшейся отрицательными типами в произведениях Гоголя, то требовавшей от юмориста-Гоголя светлых, положительных типов, деятельность его в прежнем направлении с течением времени ослабела и почти совершенно иссякла. «Несколько раз, упрекаемый в не деятельности, – говорит о себе Гоголь в своей «Авторской исповеди», – я принимался за перо, хотел насильно заставить себя написать хоть что-нибудь в роде небольшой повести, или какого-нибудь литературного сочинения, и не мог произвести ничего. Усилия мои оканчивались почти всегда болезнью, страданиями и наконец такими припадками, вследствие которых нужно было надолго отложить всякое занятие. Что мне было делать? Виноват я разве был в том, что не в силах был повторять то же, что говорить или писать в мои юношеские годы? Как будто две весны бывают в возрасте человеческом! И если всяк человек подвержен этим необходимым переменам при переходе из возраста в возраст, почему же один писатель должен быть исключением? Разве писатель также не человек?»⁵³ И вот, в период своего творческого переутомления, Гоголь все более и более погружается в сферу религиозно-нравственных интересов и в них почерпает отдохновение и успокоение для усталой и разбитой житейскими дрязгами души своей.

По мере своих изнемогающих сил, Гоголь зовет в благоутишную пристань православной веры и церкви и многих других лиц из современного ему русского светского общества и спасает их от сектантства и уклонения от православной церкви. Но деятельность его в этом направлении опять вызвала целую бурю новых упреков и новых огорчений, которые делают Гоголя, в последние годы его жизни, лицом трагическим, истинным страдальцем как за свои художественные стремления, так и за религиозно-нравственные свои убеждения.

Да будут же блаженный покой и вечная память верному сыну православной русской Церкви и общего нашего русского отечества болярину⁵⁴ Николаю Васильевичу Гоголю!

Н. Петров

Сборник переписан с автографа Гоголя сестрою его Ольгой Васильевной Головнею in 8°, на 229 исписанных страницах. Укажем заглавие, начало и конец каждой выписки, с посильным определением источников, из коих сделаны выписки.

Стр. 1–2. «Изложение веры св. Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского, по данному ему откровению». Нач.: «Един Бог, Отец Слова Живаго»... Конец: «неизменна и всегда одна и та же». Издано в приложении к книге «Православное Исповдание веры» (Петра Могилы), Москва, 1830 года.

Стр. 2–7. «О церковных преданиях, св. Василия Великого». Нач.: «Из сохраненных в церкви догматов и проповеданий некоторые мы имеем от письменного наставления, которое имеет не малую важность и не малую силу приносит таинствам». См. «Книгу правил святых апостол, святых соборов вселенских и поместных и святых Отец», С.-Петербург, 1839 г., стр. 391–395.

Стр. 7–10. «Из правил архиепископа Александрийского Св. Петра». Нач.: «Общение должно иметь и с теми, кои как бы от сна воспрянув на подвиг... Апостол глаголет: не станет мне повествующу времени». См. ту же «Книгу правил», правило 9, стр. 311–313.

Стр. 10–16. «Послание св. Афанасия Великого, архиепископа Александрийского, к Аммуну монаху». Нач.: Все творения Божии добры и чисты... с ним же Отцу слава и держава со Св. Духом». См. ту же «Книгу правил», стр. 329–333.

Стр. 17–20. «О почитании священника хотя бы и погрешающего. Иоанна Златоуста». Нач.: «Кто чтит священника, будет чтить и Бога... Христос и ныне присутствует, и ныне действует». См. «Святейшего Иеремии, патриарха Константинопольского, ответ лютеранам о том, что в церкви вместе с добрыми есть и непотребные», в «Христианском Чтении», 1842 г., часть 1, стр. 233–242.

Стр. 20–22. «О литургии Иеремии, патриарха Константинопольского». Нач.: «Каждое священнодействие, совершаемое на божественной литургии, совершается и для настоящего употребления... если мы хотим соделать душу способною к принятию освящения». См. его же ответ лютеранам «Об употреблении таинств», в Христ. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 359–362, с небольшими пропусками.

Стр. 23–26. «О божественной плоти Иисуса Христа и о нашей». Нач.: «Бог изменяться не может... эта часть, получившая от Бога такие преимущества». См. «Тертуллиан и его сочинения, в Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 410, 411 и 413–417, с пропусками.

Стр. 26–30. Мысли отцов церкви (Иоанна Златоустого, Ефрема Сирина, Иеронима и Иоанна Постника) «о истинном покаянии и посте». Нач.: «Когда я говорю о посте, то разумею пост истинный... то же разумей и о всяких других поступках и пороках».

Стр. 30–33. «О чудесах. Из Иоанна Златоуста». Нач.: «Почему же, – скажут, – не бывает ныне чудес?... Итак, вот что причиною того, что ныне не бывает знамений». См. «Св. Иоанна Златоустого слово на Св. Пятидесятницу», в «Христиан. Чтен.», 1841 г., ч. 2, стр. 201–204.

Стр. 33–36. «О добродетелях Христианских. Св. Прокла, архиепископа Константинопольского». Нач:. «Есть много видов добродетелей, но их различно определяли... не достигший чрез богословие до того, кто есть раздаятель венцов». См. Св. Прокла «Послание к Армянам о вере», в «Христиан. Чтен. » 1841 г., ч. 1, стр. 352–356.

Стр. 36–38. «Пример страдания самого великого». Нач:. «В каком безотрадном состоянии находился Христос?.. Камни как бы от жалости распадаются». См. «Слово во св. великий пяток», неизвестного, в «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 1., стр. 451–454.

Стр. 39. «О Боге Сыне. Св. Прокла, архиепископа Константинопольского». Нач.: «Сделавшись человеком Он подобострастным, спасает сродный себе по плоти род наш... однако и не разлучилось от родившего Его». См. Св. Прокла «Послание к Армянам о вере», в «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 1, стр. 360–361.

Стр. 40–41. «О редко бывающих в церкви. Иоанна Златоуста». Нач.: «Все вы ныне в радости, а я – я один в печали... Какое собранье полезнее?» См. «Св. Иоанна Златоустого слово против оставляющих церковные собрания», и проч., в «Христиан. Чтен.», 1841 г., ч. 1, стр. 33–35.

Стр. 41–48. «О воскресении. Из Иоанна Дамаскина». Нач.: «Верую также в воскресение мертвых... и в Нем наслаждаясь непрестанно». «Св. Иоанна Дамаскина изложение веры, книга IV, глава 27, о воскресении», в «Христиан. Чтен. » 1841 г., ч. 2, стр. 98–107.

Стр. 48–49. «На благовещение Богородицы. Св. Анастасия, архиепископа Антиохийского». Нач.: «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою... Сразившись для сего с смертию и умертвив ее как следует». См. «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 1, стр. 377, 378 и 386–387.

Стр. 49–51. «Рождение Господа Иисуса от Девы. Св. Феодота, епископа Анкирского». Нач:. «Мария Пророчица чрез слух зачала Бога живаго... прияла живаго Бога Слова в свои девственные и благоуханные чертоги». См. Слово Св. Феодота, «на св. Богородицу и Симеона» в «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 1, стр. 229, 231, 233, 235 и 236.

Стр. 51–55. «О присутствии Духа Святаго ныне. Иоанна Златоуста». Нач. «Отсутствие Духа Божия в людях есть знак гнева Божия... Если ж церковь существует, то очевидно Дух присутствует». См. «Св. Иоанна Златоустого Слово на св. пятидесятницу» в «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 2, стр. 197–201.

Стр. 55–58. «О любви к ближнему. Преосвященного Михаила» (Десницкого). Нач.: «Чистая любовь к Богу должна породить и чистую любовь к подобным себе... из единого должна проистекать источника, именно из единой любви к Богу».⁵⁵

Стр. 58–62. «Истинная слава. Преосвящ. Владимира» (Алявдина). Нач.: «Истинная наша слава состоит в том, чтобы не искать никакой славы... сама слава Божия является в нашем ничтожестве».

Стр. 62–64. «Мария, как прообразовательница верховная смирения. Его же». Нач.: «Величит душа моя Господа... вообразование в нас Иисуса Христа».⁵⁶

Стр. 67–68. «Воцарение Иисуса Христа. Св. Феодота, епископа Анкирского». Нач.: «Благочестивые справедливо проповедуют Иисуса царем... хотели удержать его, как над слабыми и безсильными». См. Св. Феодота Анкирского «слово на св. Богородицу и на Симеона», в «Христиан. Чтен.» 1841 г., ч. 1, стр. 245 и 246.

Стр. 68–80. «О святых и непорочных таинствах Господних. Св. Иоанна Дамаскина». Нач.: «Благой, всеблагий и преблагий Бог, будучи весь благость... а тогда духовно чрез одно видение». См. св. Иоанна Дамаскина Изложение веры, книга IV, глава 13, в «Христиан. Чтен. » 1841 г., ч. 1, стр. 252–266.

Стр. 80–82. «Вера среди жизни нашей. Преосвященного Гедеона (Вишневского), епископа Полтавского». Нач.: «Мы назовем ту жизнь истинною, где выражается возвышение духа... Там твердость власти, где она творит суд и милость». См. «Христиан. Чтен.», 1841 г., ч. 1, стр. 270–273.

Стр. 82–85. «О русской церкви. Церковь наша Спасителю» есть обручена, ангелами почтена, пророками украшена, апостолами прославлена, мучениками и исповедниками вознесена. Св. Димитрий Ростовский». Нач.: «Церковное богослужение, полное богословского содержания... тако ныне благочестием всех одоле». См. «О православии Российской церкви», неизвестного автора, в «Христиан. Чтен.», 1843 г., ч. 3, стр. 98–102⁵⁷.

Стр. 86. «О молитве святых. Афанасия Великого». Нач.: «Для чего мы должны молиться теми же словами, какими молились святые мужи?., слово их превосходнее и сильнее речей, нами слагаемых». Оттуда же, стр. 94.

Стр. 86–88. Афиногора Афинского философа. Нач.: «По нашему учению, Сын Божий есть Слово Отца... Аз Бог и несть разве Мене спасаяй». См. «Апологию Афинагора, Афинского философа», в «Христиан. Чтен.», 1843 г., ч. 2, стр. 226 и 224–225.

Стр. 88–91. «Разные изречения из Иоанна Златоуста». Нач.: «Тленное нам дано тело... Яко уста моя будеши, – говорит Господь». Это – извлечения из 6-й беседы И. Златоустого против Иудеев. См. «Христиан. Чтен.», 1843 г., ч. 2, стр. 420, 429, 403 и 404.

Стр. 91–92. «О непогрешимости Церкви». Нач.: «Да не будет соблазнительно... как пух, вздуваемый ветром».

Стр. 92–93. «О иконоборстве». Нач.: «Вообще иконоборцы столь жестоко поступали с православными... и он лежит мертвым во веки веков».

Стр. 93–97. «Некоторые мысли Георгия (Машурина), затворника Задонского Богородицкого монастыря».⁵⁸ Нач.: «Мысль моя углубилась во внимание, сердце содрогается … но которою Господь приветствует».

Стр. 97–98. «Внутренняя речь ко св. мощам Божиих угодников, посетивших мою убогую келлию», его же. Нач.: «В слезах с радостным благоговением благодаря сердечно Господа славы... направили шествие свое далее».

Стр. 98–102. «О милосердии Иеремии, патриарха Константинопольского». Нач.: «Милосердие необходимее всех добродетелей... нужно оказывать всякому милосердие и всегда». См. Патриарха Иеремии «Ответ лютеранам о покаянии», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 245–251.

Стр. 102–104. «О молитве. Св. Иакова, епископа Низибийского». Нач.: «Тогда только молитва наша угодна Богу, когда она свята... деятельна она, когда совершаются в ней силы Божии». См. «св. Иакова, епископа Низибийского, письмо о молитве к Григорию, просветителю Армении», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 385–391, с пропусками.

Стр. 104–106. «О молитве». Нач.: «Молитва есть оружие великое, сокровище неоскудевающее... как некий луч, входит Божие заступление». См. И. Златоустого «О непостижимом против аномеев⁵⁹ слово пятое», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 36–38.

Стр. 107–109. «О трате времени». Нач.: «Непонятно, как губить время в наслаждениях... нельзя возвратить ни одной минуты, потерянной в сей жизни». См. «Предметы для размышления в день новолетия», неизвестного автора, в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 144–146 и 150.

Стр. 109–116. «Благодеяния Божии. Филарета, митрополита Московского». Нач.: «Человек живет непрерывными благодеяниями Божиими... как деятельно благотворит нам Бог». См. митрополита Филарета «беседу о благодарности к Богу» в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 399–411.

Стр. 116–119. «Об отлагательстве. Гавриила (Городкова), епископа Рязанского». Нач.: «Отлагающие исправление свое до другого времени похожи на больного... аще умножите моление ваше, не услышу вас». Из слова преосвященного Гавриила на новый год, в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 111–116.

Стр. 119–121. «О различных действиях души нашей. Св. Григория, епископа Нисского». Нач.: «Итак, по троякому разделению свойственных душе движений на силы ума, вожделения и раздражения... делается злоупотребляющему оное погибельным».

Стр. 121–125. «О посте. Нач.: Пост, будучи древнее самого христианства, всегда существовал... речет: се приидох». См. «о посте», неизвестного автора, в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 433, 436–438, 440– 441, 443, 445–446, 447–449.

Стр. 125–140. «Приготовление к исповеди и причащенио». Нач.: «Нет сомнения, что приобщение таинству евхаристии есть одно из важнейших... да не горше ти будет». См. «слово приготовительное к исповеди и причащению пречистых тайн Христовых на пяток первые недели св. Четыредесятницы», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 1, стр. 415–430.

Стр. 140–142. «Знаменование воды в св. писании. Св. Кирилла, архиепископа Александрийского». Нач.: «Бог, повелевши Моисею творить знамения, присовокупил... О нем же мы живем, движемся и есмы». См. св. Кирилла архиепископа Александрийского беседу при вступлении в св. Четыредесятницу», в «Христиан. Чтен.», 1842 г. ч. 1, стр. 345–347.

Стр. 142–146. «Об утратах. Из Златоуста». Нач.: «Кто видит распростертого и лежащего во гробе единородного сына, тот должен иметь адамантовое сердце... всякую подобную печаль удобно преодолеем». См. И. Златоустого «О благодушном перенесении скорбей, из первой беседы на 2 Посл. к Коринф.», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 207–210.

Стр. 146–151. «О божестве миротворцев. Св. Григория Нисского». Нач.: «Если зреть Бога есть высочайшее благо... которому слава во веки веков. Аминь». См. «Слово св. Григория Нисского о блаженстве» в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 160–161, 163–165, 167–168, 176–178.

Стр. 151–152. «О стыде». Нач.: «Стыд, с которым объявляем преступления свои, есть начало нашего исправления... в костех моих от лица грех моих». См. «О исповеди», неизвестного автора, в «Христиан. Чтен.», 1842 г.; ч. 1, стр. 463–465.

Стр. 152–162. «Послание к князю Антиоху о некоторых местах божественного писания. Св. Афанасия Александрийского». Нач.: «Вопрос: Уверовавши и крестившись в единосущную Троицу... как прощающий получает прощение». Из «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 212–215. 217, 219, 222, 223–226 и 361–364.

Стр. 162–178. «Пророчества о Христе. Его же и оттуда же». Нач.: «1., Что Христос есть Бог и Господь, о том свидетельствуют пророки... Сын человеческий, которому слава и держава во веки веков». См. «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 3, стр. 44–61.

Стр. 178–186. «О свободном произволении, св. Иеремии, патриарха Константинопольского». Нач.: «Снятый Златоуст говорит: благодать, хотя и есть благодать, но спасает только желающих... дабы истинная вера обнаруживалась правыми делами». См. «Святейшего Иеремии патриарха Константинопольского ответ лютеранам о свободном произволении», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 3, стр. 64–71.

Стр. 186–190. «На празднике ваий. Св. Кирилла Александрийского». Нач.: «Царево пришествие празднуя ныне, верные, благолепно сретим Царя... наша природа чрез него соединилась с Тобою». См. Беседу св. Кирилла Александрийского на святый праздник ваий, в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 3–6, 17, 19–20.

Стр. 190–199. «Из Тертуллиановой апологии». Нач.: «Ненависть язычников к имени Христианскому так сильна и слепа... поглотило, или истребило, оно возвратит тебя». См. «Тертуллиан и его сочинения», в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 3, стр. 80–84, 86–87, 110–112, 131–132.

Стр. 199–205. «О воскресении». Нач.: «Что такое весь мир земной, на котором обитаем мы, как не некое ужасное необозримое кладбище?... доколе не возсияет утро невечерняго дня Царствия Его». См. слово на день воскресения Христова неизвестного автора, в «Христиан. Чтен.», 1842 г., ч. 2, стр. 231–246, с пропусками.

Стр. 206–214. «Изречения из Иоанна Златоуста». Нач.: «Бог попускает истинной и апостольской вере своей подвергаться многим нападениям и ересям... Если могли быть очищены большие грехи, то тем более меньшие».

Стр. 214–217. «Бог есть безтелесен; следовательно – Дух Чистейший. Преосвящ. Тихона (Соколова), епископа Воронежского».⁶⁰ Нач.: «Бог наш есть безтелесный, и потому есть Дух наичистейший... и тако будем Бога нашего духом и истиною почитать».

Стр. 217–218. «Его же ответ на вопрос: как можно безтелесному Духу явиться на земле». Нач.: «Как-де Бог невидимый, ни осязаемый и потому Дух явился на земле?... Поклонимся на месте, где стояли нозе Его».

Стр. 219–222. «О почитании святых. Из частного письма протоиерея Сабинина».⁶¹ Письмо, как видно из его содержания, адресовано какой-то даме, вероятно К. О. Смирновой. Приводим отрывок из этого письма в полном его виде.

«Аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, егоже виде, Бога, егоже не виде, како может любити (Ин. 4:20). Еще более относится это к святым нашим собратиям, совершеннейшим нежели мы, которых наша православная Церковь признает к тому же нашими посредниками между Богом и нами. Вы скажете: они давно померли; что мне до них за дело, за что мне любить их и воздавать им почтение? – Они померли?! Нет, они живы! Христианская религия есть религия жизни и любви! Жизнь и любовь суть ее начало, средина и конец. Бог Авраамов, Исааков и Иаковль есть Бог живых, а не мертвых. Он живет в своих избранных, а жизнь избранных его сокрыта со Христом в Боге. Как же можно приступать с молитвой или почтением к Богу, не приступив и ко святым, живущим в Боге, или молиться святым, не молясь в то же время Богу, живущему во святых? Или иначе: Бог любы есть, – говорит св. Иоанн, – и пребываяй в любви в Боге пребывает, и Бог в нем пребывает (Иоан.). Кто ж имеет теперь большее право на пребывание в Боге, если не святые, которых большая часть положили свои души из-за любви к Богу Отцу, Богу Сыну, Богу Духу Святому, которые утучнили своею кровью почву, на которой прозябло, развилось и возросло Христианство? Так Бог пребывает во святых, а они – в Боге; Бог и святые составляют единую неисчислимую единицу, единое неизмеримое море жизни, единый неисчерпаемый океан любви (Ин. 17:20, 21), откуда любовь Божия изливается и в сердца наши Духом Святым, данным нам, если только мы живем свято (Рим. 3:5). Христианская любовь, которую проповедует нам православная наша Церковь, объемлет собою и время, и вечность. Она соединяет нас с Богом и со святыми, а Бога и святых – с нами, если только мы желаем сами и ищем такого союза. Она есть отличительный признак веры Христовой. О сем разумеют вси, яко мои ученици есте, аще любовь имате между сообою. О любви к Богу в последователях Христовых я не говорю ни слова: она есть заповедь первая и большая всех других заповедей. Как же вы теперь, Милостивая Государыня, – отделите ль Богопочтение от почтения к Богоматери и святым, или почтение к Богоматери и святым от самого Бога почтения, когда Бог пребывает, во святых и святые – в Боге? Никак нельзя прикоснуться к Богу, – если могу так выразиться, – не прикоснувшись к святым, ни коснуться святых, не коснувшись самого Бога. Итак, нам должно воздавать почтение не только Пресвятой Деве Богоматери, но и святым наряду с Богопочтением. Мы, кажется, еще мало почитаем их, почитая их только как угодников Божиих и как своих собратий, совершеннейших, чем мы сами. Судя по отношению их к Богу и Бога к ним, показанному мною выше, нам должно, кажется, еще большее воздавать им почтение, нежели какое мы воздаем им».

Стр. 222–226. «Мысли». Нач.: «Верить только, что Бог есть, еще недостаточно... хочет, чтобы восхищали Его собственность». См. статью «Мысли», неизвестного автора, «Христиан. Чтен.», 1840 г., ч. 3, стр. 426–432.

Стр. 226–229. «Письмо Георгия (Машурина), затворника Задонского. «Христос воскрес». Нач.: «Радуйтесь! Христос глаголет ясно к понимающим Его... Сущая истина – воскресший Победитель смерти Иисус Христос».⁶²