<История Русской Духовной Миссии в Иерусалиме.> Ч. III. Архимандрит Леонид

В начале 1864 г. на место отзываемого преосвященного Кирилла Мелитопольского был назначен начальником Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Леонид, состоявший в то время настоятелем посольской церкви в Константинополе¹²⁷⁷. Назначение это совпало с изменением в Петербурге тех руководящих личностей, которые заведовали нашими палестинскими делами, а так как в подобных случаях нередко личности обусловливают систему, то и рассмотрение сей последней оказалось бы не полно и не ясно, если бы мы предварительно не усвоили себе характер тех личностей, которые призваны были вводить и применять новые начала.

Когда в сентябре 1857 г. начальником Духовной Миссии в Иерусалиме был назначен инспектор Петербургской Духовной Академии архимандрит Кирилл (впоследствии епископ Мелитопольский), то назначение его состоялось по желанию Министерства иностранных дел. Из инструкции, данной ему, видно, что министерство имело в виду поставить его так высоко и так независимо, как подобало представителю в Иерусалиме не только русского правительства, но и Русской Церкви. Министерство [по крайней мере на бумаге]¹²⁷⁸ признавало, что только духовное лицо может быть представителем Церкви и правительства в Иерусалиме. [Такое выдающееся положение нашей Духовной Миссии было признано Портою. Таким же признавали его и наши политические агенты на Востоке.] Наш посол в Константинополе постоянно сообщал преосвященному Кириллу всю свою переписку и все бумаги, касавшиеся церковных дел и, в особенности, относившиеся до Антиохийской, Александрийской и Иерусалимской Патриархий. Н.К. Гирс (тогда генеральный консул в Египте) доставлял ему, по приказанию Министерства [иностранных дел], все сведения о положении православия в Египте¹²⁷⁹. Таким образом, Министерство иностранных дел смотрело на начальника Духовной Миссии в Иерусалиме как на одного из своих агентов.

Но еще раньше назначения нашей Духовной Миссии поднялся в начале 1857 г. [на стороне] полуофициально один из многочисленных иерусалимских вопросов, который вошел впоследствии в инструкцию Министерства иностранных дел как прямая обязанность Духовной Миссии, а именно – вопрос об улучшении быта поклонников Святой Земли. Возникновение этого вопроса частным образом тесно связано с возникновением в то же время Русского Общества Пароходства и Торговли¹²⁸⁰, которое одною из целей своего существования выставляло не только облегчение пути для паломников, но и устройство их быта на месте. С этою целью еще в 1857 г. был послан в Иерусалим Б.П. Мансуров¹²⁸¹, как агент Русского Общества Пароходства и Торговли, для составления путеводителя и для соображения на месте, что может сделать Общество для улучшения быта и в особенности помещения поклонников в Иерусалиме и в Святой Земле.

Здесь не место входить в подробное обсуждение деятельности Б<ориса> Павловича Мансурова>, но при этом нельзя не указать, что взгляд его на условия быта паломников по прибытии его в Иерусалим был вполне правильный. Исходя из того, что прежде чем говорить о каком-нибудь улучшении быта наших паломников, нужно обеспечить их помещение и вырвать их из рук греческих монахов, Б.П. предложил прежде всего приобрести земельные участки в Иерусалиме и в других городах Святой Земли и затем соорудить на них русские странноприимные дома. Предложение это [наносившее самый чувствительный удар Иерусалимской Патриархии, было встречено здесь сочувственно и результатом его было] было подвергнуто обсуждению в конце 1857 г. в особых совещаниях под председательством великого князя Константина Николаевича о делах поклоннических, из которых впоследствии, в 1858 г., возник высочайше учрежденный Комитет для сбора пожертвований на сооружение русских странноприимных домов в Святой Земле, под председательством того же великого князя Константина Николаевича¹²⁸².

Но и преосвященному Кириллу, при отправлении его в начале 1858 г., было поручено привести к окончанию начатый еще при архимандрите Порфирии вопрос об устройстве помещения для нашей Духовной Миссии и поклонников покупкою для сего места в Иерусалиме и сооружением дома¹²⁸³.

Когда почти с таким же поручением приехал в Иерусалим [действительный статский советник] Б.П. Мансуров, то между ним и епископом Кириллом по этому поводу начались пререкания. Вопрос сводился к тому, кто главный распорядитель. Преосвященный Кирилл ссылался на свою инструкцию и опирался на покойную государыню императрицу <Марию Александровну>, к нему благорасположенную, а также на Министерство иностранных дел, которого агентом он считался. В свою очередь Б.П. Мансуров опирался на великого князя Константина Николаевича и на состоящий под его председательством Комитет, между которым и Министерством иностранных дел явился таким образом известного рода антагонизм, где каждый отстаивал своего человека.

Желая иметь опору для своей борьбы с Б.П. Мансуровым, преосвященный Кирилл выставил Министерству иностранных дел необходимость назначения в Иерусалим консула, в том предположении, что консул этот, как непосредственный агент благоволившего к нему министерства, будет держать его сторону и даст ему перевес в Иерусалиме. С тою же целью, только с своей точки зрения, хлопотал о том же Палестинский Комитет. Весь вопрос сводился затем к тому, кто из двух проведет своего кандидата. Осилил Палестинский Комитет. В Иерусалиме находился в то время, за отсутствием Б.П., агентом Русского Общества Пароходства и Торговли чиновник Морского министерства статский советник Доргобужинов¹²⁸⁴. Ссылаясь на то, что начавшееся сооружение странноприимных домов ставит Доргобужинова в постоянные сношения с местною турецкою властию, а он, между тем, не имеет как агент частного Общества никакого официального характера, Палестинский Комитет испросил Высочайшее повеление о назначении с<татского> с<оветника> Доргобужинова временно управляющим русским консульством в Иерусалиме. [Этим решением дело Кирилла, а с ним и Духовной Миссии, было проиграно.] Понятно, Доргобужинов принял сторону Б.П. – [и вопрос об отозвании Кирилла сделался только вопросом времени] и положение преосвященного Кирилла сделалось еще труднее.

Инструкции, данные Министерством иностранных дел преосвященному Кириллу, не были отменены. Общие консульские инструкции, данные тем же министерством с. с. Доргобужинову, не согласовались с предыдущими. Очевидно, трение было неизбежно и могло бы сгладиться лишь отчасти при взаимном желании устроить modus vivendi, но именно этого желания с обеих сторон не было. Кирилл был обижен назначением кандидата своих врагов, а Доргобужинов, возбужденный против Кирилла еще раньше своего отъезда из Петербурга, чувствуя сильную поддержку, подчинился общему несчастью – разыгрывать роль всемогущего генерала.

Но Доргобужинов был все-таки для Министерства иностранных дел не своим, а навязанным человеком чужого ведомства, и Кирилл, если не имел поддержки в Иерусалиме, все-таки продолжал находить оную в Министерстве. Но когда, после Доргобужинова¹²⁸⁵, в январе 1860 г. консулом в Иерусалим был назначен уже чиновник Министерства иностранных дел К.А. Соколов, то преосвященный Кирилл лишился и этой поддержки. Соколов, человек болезненный, умерший с небольшим через год после своего назначения, прошел в Иерусалиме почти бесследно.

Тем хуже сделалось для Кирилла, когда вслед за Соколовым назначен был консулом А.Н. Карцев¹²⁸⁶. Молодой человек, которому едва было 25 лет, без опытности, так как это было первое его ответственное место, с идеями юных служащих в Министерстве иностранных дел, видящих в своих заграничных постах только случай наслаждаться заграничною жизнью, настроенный в Петербурге видеть в Кирилле врага, которого нужно сломить, Карцев поставил целью своей деятельности в Иерусалиме выжить из него преосвященного Кирилла как тягостного гувернера. Ко всему этому следует сказать, что по природе своей он злой и недоброжелательный человек¹²⁸⁷.

Поэтому едва только Карцев появился в Иерусалиме, как посыпались от него официальные и официозные доносы в Константинополь и Петербург на преосвященного Кирилла. В Петербурге к этим доносам присоединялись разные комментарии. Calomniez, calomniez, il en restera toujours quelque chose¹²⁸⁸. Отступилась от преосвященного Кирилла государыня императрица, отступилось министерство иностранных дел, и когда он обратился к Святейшему Синоду, то, понятно, не нашел в нем поддержки, потому что в течение 6-летнего своего пребывания в Святой Земле он как бы систематически устранялся от него, ставя звание дипломатического чиновника выше своего духовного звания.

22 июня 1863 г. воспоследовал указ об отозвании его из Иерусалима. Я не защитник его, может быть, со временем мне удастся изложить документально судьбы нашей Духовной Миссии в Иерусалиме в его время, не скрою тогда и неприглядных сторон его характера¹²⁸⁹, но и теперь не могу не высказать, что виноват был не столько он, сколько те, которые его послали.

Между тем, в распорядительных по палестинским делам сферах в Петербурге произошло почти в то же время существенное изменение. В апреле 1862 г. великий князь Константин Николаевич был назначен наместником Царства Польского, и при своем отъезде из Петербурга он с Высочайшего соизволения председательство по Палестинскому Комитету передал тогдашнему министру народного просвещения А.В. Головнину¹²⁹⁰, который, обремененный делами, вскоре после того испросил Высочайшее соизволение на передачу дел и обязанностей Палестинского Комитета в Министерство иностранных дел, где Комитет подвергся новому преобразованию, будучи переименован из Комитета в Комиссию, причем председателем ее назначен был министр иностранных дел, членами: представитель от Святейшего Синода и Б.П. Мансуров, а делопроизводителем – директор Азиатского департамента¹²⁹¹. Ясно, что положение Комитета оказалось не то, как было прежде. Из высочайше утвержденного Комитета с особыми по делам оного докладами великого князя Константина Николаевича он преобразовался в простую Комиссию при министерстве иностранных дел, которое таким образом вновь сосредоточило в своих руках все иерусалимские дела и агентом которого в Иерусалиме оказался его же чиновник – консул.

Каковы же в это время были обоюдные отношения Иерусалимской Патриархии и русского правительства? Назначение Духовной Миссии с епископом во главе, с разрешения одного турецкого правительства, без согласия и благословения Патриарха Иерусалимского, о котором русское правительство как будто забыло, не могло не оскорбить Блаженнейшего Кирилла. Не менее чувствительно было для него и то, что русские становились в Иерусалиме не только твердою ногою, вполне независимыми, как казалось тогда. [<Русское правительство>, судя по данной преосвященному Кириллу инструкции, не только игнорировало его, <Патриарха>, но даже как бы ставило сего последнего, <Кирилла Мелитопольского>, выше Патриарха в Иерусалиме. Не раз, вероятно, Блаженнейший Кирилл сожалел об ученом архимандрите Порфирии, и слова этого сожаления невольно вырвались из уст осторожного грека при первом свидании с Порфирием при новых порядках¹²⁹². Не меньший удар был нанесен ему и Патриархии сооружением Русского странноприимного дома, большинство паломников уходило из их рук, и русские в Иерусалиме становились твердою ногою в собственном своем углу.]

Но когда начались раздоры между нашими иерусалимскими светскими и духовными представителями, Блаженнейший Кирилл увидал, что дело еще не так плохо. Каждая из враждующих сторон стала заискивать в нем, мало того, он увидал, что, придерживаясь правила divide et impera¹²⁹³, можно, опираясь то на ту, то на другую сторону, извлечь хорошее из дурного. Во всяком случае, русский епископ, присланный к нему едва ли не наставником, оказался вовсе не таким страшным, и когда игра преосвященного Кирилла была проиграна, он, <Патриарх>, даже вступился за него и представился крайне обиженным, что его ходатайство за преосвященного не было уважено.

Если Патриархия Иерусалимская не принимала еще более живого участия во взаимной борьбе наших иерусалимских представителей, если ей в то время не удалось совсем покончить с Русскою Миссиею и заменить членов ее членами Святогробского братства, то только потому, что конфискация князем Кузою¹²⁹⁴ святогробских имений в Румынии наносила ей еще более чувствительный удар, к отпору которого были напряжены все силы Патриархии¹²⁹⁵.

Таким образом, с назначением архимандрита Леонида начальником Духовной Миссии в Иерусалиме начиналась новая, третья по счету со времен архимандрита Порфирия система в наших иерусалимских отношениях. Система, как ожидать следовало, должна была высказаться в данной о. Леониду инструкции, которая выражена в отношении министра иностранных дел от 27 февраля 1864 г. (Приложение 1)¹²⁹⁶ и в указе Святейшего Синода от 23 марта того же года (Приложение 2)¹²⁹⁷ и имеет для нас особенную важность, так как, насколько мне известно, без каких-либо изменений и дополнений действует и доныне.

«Круг действий Духовной Миссии, – писал князь Горчаков, – заключается, кроме отправления богослужения и удовлетворения духовных нужд наших подданных, равно как и тех православных народностей, которые обратились бы для сего к начальнику или членам Миссии, в поддержании дружественных сношений с местным духовенством, в передаче по принадлежности присылаемых из России пожертвований, а также и в содействии нашему консульству в тех случаях, когда оно обратится к посредству Миссии».

Одновременно с этим на консульство возлагались сношения с местными властями, забота о безопасности и интересах русских подданных, разрешение возникающих между ними споров и т. п. Наконец, забота о Русских странноприимных домах, надзор за всеми зданиями и попечение о материальных нуждах богомольцев возлагались на особое лицо по усмотрению Палестинского Комитета, а так как таким лицом оказался консул, то и эти последние обязанности перешли на консульство.

Кроме того, министерство присовокупляло ряд советов начальнику Духовной Миссии, по которым сей последний, не возбуждая своими действиями подозрения и ревности высшего греческого духовенства и не подавая вида какого-либо вмешательства в их права, мог бы посредством благоразумного распределения представляемых в распоряжение Миссии пожертвований и продажею, по уменьшенной цене, книг духовного содержания поддерживать добрые отношения к православному духовенству и к православным, входить в дружественные сношения с местным духовенством и нашими единоверцами, вникать в истинные нужды наших единоверцев, оказывать благосклонное содействие к устранению и прекращению враждебных отношений, которые возникают между греками, армянами, арабами и сирийцами, и следить за развитием православных школ.

В заключение в том же отношении начальнику Духовной Миссии предлагалось, в случае надобности в распоряжениях местных властей, обращаться с просьбою в консульство, «которое не преминет по мере возможности удовлетворять его ходатайства».

Останавливаясь на этом существенном документе, который и доселе руководит действиями наших представителей в Иерусалиме, нельзя прежде всего не обратить внимания, судя по этому документу, что 7-летний опыт с 1857 по 1864 г. не многому научил наше министерство иностранных дел относительно иерусалимских дел, и они представлялись ему в крайне туманном и отвлеченном виде.

Сношение с местными властями и хозяйственное заведование Русскими странноприимными домами возлагались на консульство. Но кого разуметь под местными властями: одних ли представителей турецкого правительства или и Иерусалимскую Патриархию? Это положительно не было оговорено, хотя из исчисления обязанностей Духовной Миссии следовало бы предполагать, что сношения с Патриархиею возлагались на Миссию; так, сей последней предоставлялось: распределять поступающие пожертвования, поддерживать добрые отношения к Патриархии, вникать в нужды местных православных, следить за православными школами и оказывать содействие к устранению враждебных отношений между греками, армянами, арабами, сирийцами и прочими.

Разбирая эти обязанности Миссии, нельзя прежде всего не обратить внимания на то, что армяне, подобно латинянам и протестантам, вовсе не входят в круг нашей деятельности, и мы никакого влияния на них иметь не можем. Название же арабов и сирийцев с прибавлением «и прочие» показывает совершенное незнакомство с местными этнографическими условиями, так как ни арабов, ни сирийцев в действительности не существует в том виде, как представляет их разбираемое отношение министерства иностранных дел. Есть пришлое духовенство – греческое и местное население –православных, как есть совершенно такое же местное население – латинян и протестантов, и только между православным местным населением и греческим духовенством существует [к сожалению] враждебное отношение, вызываемое преимущественно тем, что греческое духовенство не заботится по той или иной причине, которые разбирать здесь не место, о нуждах своей паствы. Характер же враждебных отношений греческого духовенства к латинянам, протестантам и армянам совсем иной и обусловливается в лучшем своем значении – вопросом преобладания.

Таким образом, относительно распределения, так сказать, политических обязанностей наших представителей инструкция оставляла желать многого. Но не одним этим распределением грешила эта инструкция. Возлагая на Миссию целый ряд обязанностей, она не вникала, какими средствами располагала эта Миссия для исполнения их. Если эти обязанности были не по силам даже Духовной Миссии епископа Кирилла, так блестяще, относительно, обставленной, то невольно возбуждался вопрос, как же будет исполнять эти обязанности теми же средствами Духовная Миссия, которая с назначением консула, так сказать, потеряла [весь свой политический престиж] всю свою политическую представительность. Одного благоразумного распределения могущих поступить пожертвований и продажи по удешевленной цене духовных книг было для сего недостаточно.

Не менее осталось туманным и распределение обязанностей относительно наших поклонников. Бесспорно, передача хозяйственного заведования Русскими странноприимными домами в руки консульства от Духовной Миссии, которой заведование это первоначально принадлежало¹²⁹⁸, произошло не по принципиальным, а по личным соображениям. Нерасположение к епископу Кириллу, слитие Палестинского Комитета с Министерством иностранных дел¹²⁹⁹, желание увеличить на 2000 р. золотом из сумм палестинских ежегодное содержание своего чиновника – консула, все это, бесспорно, играло роль, когда забота о материальных нуждах перешла в руки консульства и обязанности о духовных нуждах оставлены были на попечение Духовной Миссии.

Но эти личные соображения, к сожалению, шли в положительный разрез с тем, что желательно было в действительности. Относительно наших иерусалимских поклонников, их материальные нужды трудно разграничить с их духовными потребностями. Насколько может оказаться плодотворною деятельность в духовном отношении, когда исполняющая ее Духовная Миссия должна отстранять от себя все жалобы, с которыми слушающие ее назидания и привыкшие к порядкам русских монастырей паломники обращались бы к ней: о холоде, сырости и недостатке помещения, о невозможности удовлетворить своим насущным материальным потребностям и т. п. Ясно, что если желательно было удовлетворение духовных нужд поклонников, то, возлагая их на Духовную Миссию, следовало бы предоставить в ее распоряжение или по крайней мере в ее непосредственное наблюдение ту благотворительную часть – хозяйственное заведование Русскими странноприимными домами, – которая могла бы в руках Духовной Миссии служить столь действительным пособием к удовлетворению и духовных нужд.

Наконец, и обоюдные отношения наших обоих представителей были тоже очерчены далеко не равномерно. Духовная Миссия обязана была содействовать нашему консульству в тех случаях, когда сие последнее обратится к посредству Миссии; наоборот, о консульстве сказано, что в случае просьбы о содействии Духовной Миссии оно не преминет «по мере возможности» удовлетворить ходатайству Духовной Миссии. Из этого ясно вытекает, что Духовная Миссия обязана исполнить требования консульства, но сие последнее исполняет ходатайство Духовной Миссии только по мере своего желания.

Как видно из этой инструкции, она страдала тем же, чем страдали и предыдущие, – полным незнанием местных условий и обстоятельств, своею туманностью и общими местами, с прибавлением ко всему этому еще вопросов личностей.

Остается рассмотреть, насколько эти недостатки инструкции Министерства иностранных дел были устранены указом Святейшего Синода. На основании оного Иерусалимская Духовная Миссия, пользуясь в нужных случаях содействием Министерства иностранных дел, состоит в ведении Святейшего Синода (12), которому обязана представлять отчет, описи имущества, формулярные списки и донесения о состоянии православия не только в Иерусалимской, но и соседних Александрийской и Антиохийской Патриархиях, о лицах, составляющих в оных греческое духовенство, о происках иноверных пропаганд и о всех замечательных случаях (13 – 20).

При этом на начальника Миссии возлагается: собственною жизнию служить примером членам Миссии, руководствовать или наблюдать за их поведением, распределяя между ними занятия, и устранять между ними неудовольствия (6, 10 и 11).

Относительно консульства, как официального представителя русского правительства в Иерусалиме и органа всех сношений с местными светскими властями, Миссия должна сохранять приличествующие ей достоинства, единодушие и согласие.

Обязанности Миссии к нашим поклонникам определены в удовлетворении их духовных нужд доставлением им возможности часто слышать богослужение на святых местах на славянском языке, в беседах, назиданиях и проповедях и, наконец, в сопутствовании при посещении ими святых мест. При этом в случае соблазнительной жизни поклонников начальник Миссии должен предупреждать о том доверительно консула (7 и 8).

При встрече с иноверными миссионерами начальнику Миссии предлагалось вселять в них убеждение, что Русская Церковь, заботясь о сохранении своей чистоты и целости, питает ко всему христианскому миру возвышенные чувства любви, участия и веротерпимости (9).

Наконец, относительно Иерусалимской Патриархии на обязанность Духовной Миссии возлагались: забота о поддержании духовного единения с Иерусалимским духовенством и управлением, вселяя в нем чувства уважения, доверия и любви к Церкви Российской, содействие греческому духовенству в борьбе с иноверною пропагандою и распределение между местных жителей православного просвещения (3 и 4), для чего, между прочим, предлагалось начальнику Духовной Миссии представить свои соображения об открытии при Миссии бесплатной школы для местных православных жителей (5).

В заключение указ, поставляя на вид, что никакая инструкция не может предвидеть всех случаев, присовокупляет: «Поэтому разумно действующий, имея в виду главную цель свою и путь к ней, в общих чертах обозначенный, может иное дополнить в ней и своим соображением, лишь бы только не уклоняться от цели, ему указанной, и не выходить из круга, ему предначертанного».

Из вышеприведенного видно, что многие вопросы, оставшиеся не разъясненными в инструкции Министерства иностранных дел, получили здесь свое разрешение. Но мы вовсе не имеем данных предполагать, чтоб эти разрешения были сделаны в духе Министерства иностранных дел или им одобрены. Наоборот, по ходу последующих событий в Иерусалиме можно предполагать, что разъяснения эти до известной степени противоречили взглядам Министерства, и если это так, то указ не только не облегчал, но еще более затруднял будущего начальника Духовной Миссии.

Указ Святейшего Синода признавал Иерусалимскую Духовную Миссию как самостоятельное учреждение, находящееся в его непосредственном ведении и на которое возлагаются сношения с местною духовною властью – Патриархиею, так как консульство, по его выражению, «есть орган сношений с местными светскими властями».

К изложенным в указе обязанностям Миссии к поклонникам и теперь, по прошествии с лишком 20-летнего опыта, едва ли можно многое прибавить.

Откидывая затем отношения к иноверным миссионерам, помещенные здесь больше как общее место, ибо нельзя было требовать в одно и то же время содействия греческому духовенству в борьбе с иноверною пропагандою и дружелюбное отношение к миссионерам, занимающимся этою пропагандою, нельзя не остановиться на том, что и указ не менее неопределенно устанавливает, в каких отношениях будет находиться Миссия к Патриархии, к нашему посольству в Константинополе и наконец к самому консульству, пререкания с которым, как показывал недавний опыт преосвященного Кирилла, требовали именно точного разграничения их взаимных прав и обязанностей.

Вместе с тем нельзя не заметить, что как указ, так и инструкция в одинаковой мере не отдавали себе точного отчета в соответствии возлагаемых на Духовную Миссию обязанностей с ее средствами и силами. Опять три-четыре члена ее с весьма ограниченными денежными средствами должны были поддерживать Православие от Арарата до источников Нила, без всякой нравственной поддержки и имея против себя не только греческое духовенство, которое и теперь, как прежде, смотрело на Духовную Миссию как на непризванных гувернеров и опекунов, но и нового противника – русского консула, от которого как от человека иного мира и от чиновника иного ведомства едва ли можно было требовать сочувственного отношения к иной, какой-то соседственной и ему не подчиненной власти, с которою так тесно связывались их взаимные обязанности и круг деятельности.

Может быть, при известном такте, уступчивости или лени неопределенные отношения между обоими нашими представителями могли бы как-нибудь до поры до времени уладиться. Но не таким, как мы видели, человеком был Карцев, которому недавняя удача в свержении преосвященного Кирилла не могла преподать совета благоразумия.

Едва ли удачнее при этих условиях, – конечно, в других против Карцева отношениях, – был выбор нового начальника Духовной Миссии о. архимандрита Леонида.

Из дворян Калужской губернии, воспитанник Московского кадетского корпуса, офицер лейб–гвардии Волынского полка, искренне и глубоко религиозный, о. Леонид пошел в монахи без всякой задней мысли, чувствуя истинное призвание к монашеской жизни. Первым его руководителем и учителем в этом подвиге был известный о. Макарий в Оптиной пустыни, человек высокого духовного совершенства и опытный руководитель для чисто аскетического жития¹³⁰⁰. Домашняя религиозная жизнь, военная дисциплина и аскетическая школа Оптиной пустыни выработали характер о. Леонида, который затем остался неизменным в остальную его жизнь и которым мы его знаем. Истинный монах, в своих религиозных и житейских убеждениях он не допускал никаких уступок, а тем более компромиссов. Такая целостность характера не могла не выражаться [в резких, относительно, суждениях о слабостях других людей, резкости выражений иной раз] в форме, которую не все прощали о. Леониду ради других прекрасных и высоких качеств его ума и сердца.

Случай в 1857 году вывел его из Оптиной пустыни для служения Церкви в Иерусалиме. Когда начальником Духовной Миссии в Иерусалим предназначался Преосвященный Орловский Поликарп¹³⁰¹, то он, проездом через Оптину пустынь, выпросил себе членами Миссии двух учеников о. Макария, а именно: о. Леонида (Кавелина) и о. Ювеналия (Половцева). Когда же вместо него был назначен епископ Кирилл, то по представлению сего последнего Святейший Синод назначил их членами Миссии.

Нельзя было себе представить двух более противоположных характеров, как Кирилл и Леонид. Первый, молодой ученый монах, которому тогда едва минуло 35 лет, ловкий и любезный в обращении, слишком легко шел на всевозможные компромиссы. Понятно, что столкновение ученика Оптиной пустыни с учеником Духовной Академии было неизбежно и действительно выразилось, едва члены Миссии высадились на берег Св. Земли. Вопрос о духовнике Миссии, обязанности которого хотел на себя принять сам Кирилл, вопрос о разрешении по примеру греков мясной пищи, которую разрешил Кирилл, – все это были поступки, которые о. Леонид допустить не мог, и охлаждение между ним и Кириллом произошло так быстро, что 20 мая 1859 г., год с небольшим по прибытии в Иерусалим, он покинул Духовную Миссию и вскоре вслед за тем был назначен настоятелем посольской церкви в Константинополе, где он оставался почти 5 лет и где его застало новое назначение¹³⁰².

Причиной назначения именно его в Иерусалим я признаю то обстоятельство, что он был уже ранее в Иерусалиме и его рекомендовал на это место близко его знавший еще в Оптиной пустыни князь Д.А. Оболенский¹³⁰³, стоявший тогда близко ко всем деятелям Палестинского Комитета, для которого о. Леонид представлялся подходящим кандидатом как некогда разошедшийся с преосвященным Кириллом¹³⁰⁴.

Я имею основание предполагать, что, когда о. архимандрит Леонид получил приглашение занять место начальника Духовной Миссии, ему представилось это место с блестящею инструкциею епископа Кирилла. Но в этом ему пришлось вскоре по приезде в Петербург разувериться. Из начальника Иерусалимской Духовной Миссии тогдашние палестинские деятели мечтали сделать не более как настоятеля консульской церкви в Иерусалиме. Напрасно доказывал о. Леонид, что если все дело сводилось только к этому, то незачем было его, настоятеля посольской церкви, разжаловать в начальники Иерусалимской Духовной Миссии¹³⁰⁵. Что объяснения по поводу значения сего последнего были жарки, видно из следующих несколько резких выражений Б.П. <Мансурова>, приведенных в официальных письмах тогдашнего времени о. архимандрита: «Я вижу, что иерусалимское дело пойдет тогда, когда на Вашем месте будет пешка... Иерусалим все равно что Лондон и Париж, и потому что бы ни делали в нем наши богомольцы, начальство духовное и гражданское может смотреть на это равнодушно».

Приводя эти слова, я имел лишь цель указать, что если они были произнесены, в чем я не имею основания сомневаться¹³⁰⁶, то они доказывают, как далеко расходились мнения главнейшего тогда палестинского деятеля от взглядов и предположений о. Леонида. Понятно, сговориться они не могли, и Б. П. увидал, что вновь назначенный начальник Духовной Миссии будет горше для него, чем тот, увольнения которого он только что добился.

Привел я эти слова, сказанные в 1865 г., еще и для того, чтоб указать, что в то время, как и в настоящее <1885>, друг против друга в иерусалимском деле стоят два диаметрально противоположных взгляда: один – низвести начальника Духовной Миссии до степени священника консульской церкви, а консула до обязанностей личного секретаря Патриарха, а другой – поставить Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме в такое самостоятельное и независимое положение, чтобы она была на Востоке достойным представителем Русской Церкви [зачеркнуто: Правительства и Церкви]. В котором из двух взглядов относительная правда, покажет время, если не будет поздно.

Возвращаясь от невольного отступления к о. архимандриту Леониду и его назначению, можно спросить, отчего он, при такой розни в воззрениях, не отказался от места, на которое его посылали? Отчего он, когда решился ехать в Иерусалим, не обставил Миссию лучше, чем он это сделал? Всё это ошибки, в которых, вероятно, впоследствии о. архимандрит не раз раскаивался и за которые он слишком строго пострадал.

А о выбранных им в члены Миссии вот что о. Леонид сам писал впоследствии. Иеромонахов Гедеона и Иоанна и иеродиакона Арсения, принимая, он хорошо не знал. Первый из них был ему рекомендован людьми, по-видимому, благонамеренными, и он его принял, обратив внимание на силы, лета и способности к внешним послушаниям, в которых была особенная надобность по малочисленности состава Миссии, но все это в ущерб нравственным качествам, которые надобно бы было поставить на первый план.

Второй – молодой человек (едва 30 лет и 5 лет в монашестве) – был у о. Леонида в Оптиной пустыни, где жаловался, что при Смоленском архиерейском доме, при котором он находился, чувствует душевный вред от сношения с женским полом, желал бы оттуда удалиться, и принят также за свою силу и способность к внешним послушаниям. Наконец, третий, какой-то недоучка, взят вследствие тесной его жизни в Академии и по усиленной его просьбе.

Как видно, выбор был крайне неудачен, но нельзя не принять во внимание, во- первых, экстренность, при которой пришлось выбирать членов Миссии, ибо из прежних членов в Иерусалиме никого не осталось¹³⁰⁷, и, во-вторых, трудность, ощущаемую и доныне в избрании членов Миссии. Хороший и благонадежный монах из монастыря по своей охоте не уйдет, он для того и поступил в монахи, чтобы удалиться от света и не покидать достигнутого пристанища, а от дурных монахов, шатающихся из монастыря в монастырь, проку мало.

Кроме всего этого, Патриарх Иерусалимский, благодаря рекомендации епископа Кирилла, отнесся не особенно сочувственно к о. Леониду и, получив уведомление о его назначении, отозвался, что от сего добра не будет.

Познакомившись, таким образом, с обстоятельствами, личностями и существовавшими тогда мнениями о Духовной Миссии, нам легче будет понять характер последующих событий.

Не ранее 7 апреля 1864 г., по отъезде из Иерусалима Преосвященного Кирилла, мог о. архимандрит Леонид вступить в исполнение своих обязанностей¹³⁰⁸, которые начались тем, что он передал Святогробскому братству занимаемый доселе Миссиею Архангельский монастырь и поселился на вновь сооруженных Русских Постройках.

По данной ему инструкции, как выше было сказано, хозяйственная забота о русских странноприимных домах была отнята от начальника Духовной Миссии, сношения с местною светскою властью возложены на консула, требуемые от Миссии сведения о местной духовной власти выразились рядом злосчастных, как увидим ниже, писем о. Леонида к нашему послу в Константинополь и к высокопреосвященному Исидору, за тем начальнику Духовной Миссии оставалось руководство самою Миссиею и удовлетворение духовных потребностей богомольцев. Оба требовали энергических мер. Среди борьбы между Карцевым и епископом Кириллом даже малейшие связи духовной дисциплины были расшатаны вконец. В не лучшем положении находились и наши странноприимные дома, особенно женская половина оных, в которых холостой консул являлся полным распорядителем.

Принимая в соображение данную о. архимандриту инструкцию и выработавшийся его характер, мы поймем, с какою решительностью он принялся за то, что он считал не только своею обязанностью, но и священным долгом.

В середине июня Карцев уехал в отпуск в Петербург, оставив для управления консульством еще более молодого секретаря Т.П. Юзефовича¹³⁰⁹. Таким образом, со дня приезда архимандрита Леонида и до отъезда Карцева едва прошло 2 месяца, но и в это относительно короткое время между ними произошло первое столкновение.

Поводом была помощница смотрительницы женского отделения, определенная на эту должность консулом и игравшая, по занимаемому ею положению, крайне неблаговидную роль. Начальница женского отделения, монахиня Магдалина¹³¹⁰, убедительно просила о. архимандрита уволить недостойную свою помощницу. Не считая себя вправе лично это сделать, о. Леонид обратился с этим к Карцеву. Просьба эта, видимо, не понравилась консулу, но приводимые о. архимандритом доводы были так вески, что Карцеву осталось только согласиться на это увольнение, причем, однако же, он настоял, чтобы увольнение это было после его отъезда.

Вслед за отъездом Карцева 28 июня 1864 г. была торжественно освящена на наших Постройках первая русская церковь в Св. Земле во имя св. царицы Александры. К этому торжеству, указывающему, что русские становятся твердою ногою в Иерусалиме, не могло отнестись сочувственно греческое духовенство, цель которого – выселить непрошенных гостей, таким образом, удалялась и становилась менее вероятною.

После торжества о. Леонид принялся вновь за исполнение того, что он считал своим долгом. Понятно, с какою злобою и с каким неудовольствием относились к новым порядкам и строгостям те, которых они касались. Насколько эта злоба накипала, видно из неизданных, хранящихся у меня записок В. Каминского¹³¹¹, вращавшегося именно среди тех лиц Духовной Миссии, которые наиболее имели причин быть недовольными новым начальником. Под 6 сентябрем того же года он пишет:

«Новый начальник нашей Миссии отравил всех и каждого спокойствие и вообще жизнь окончательно. Этот человек своими гнусными страстями – деспотизмом, властолюбием, гордостию, корыстолюбием, честолюбием, самолюбием, выражающимися в нем с неистовством, бешенством, сопровождаемым иногда лукавством, и пр. и пр. – превзошел всех прежде бывших и настоящих в католическом мире инквизиторов. Он требует себе нагло безусловной и ни на волос не заслуженной покорности; старается поработить себе каждого, овладеть душой и совестию всех под предлогом духовности, и потом, чтобы извлекать из кого только можно свои интересы, в противном случае готов стереть с лица земли. Поднял всеобщее гонение на поклонничество, чтобы не засиживались в Иерусалиме, и чтобы не могли разгадать его коварную душу»¹³¹².

В этом портрете, конечно, мы с трудом узнаем столь знакомую нам личность наместника Свято-Троицкой Лавры¹³¹³, которого ошибка в Иерусалиме заключалась, может быть, только в том, что, желая ввести на Русских Постройках порядок, он идеалом этого порядка видел, по своим убеждениям, только общежительный монастырь¹³¹⁴.

Все это озлобление, конечно, не осталось в стенах Русских Построек. Несколько строго, может быть, приучаемые к порядку и дисциплине, члены Миссии разносили рассказы о Леониде по Иерусалиму. Образчик их мы видим в дневнике Каминского. Изгнанные поклонницы, мечтавшие век прожить на Постройках, считали за долг, обиженными, с жалобами являться в Константинопольское посольство и к проживающему в Константинополе Иерусалимскому Патриарху и, конечно, не щадили о. архимандрита.

Иерусалимские сплетни о «неистовствах» начальника Духовной Миссии не могли не доходить до Петербурга, где в то время находился Карцев и где они не могли, конечно, рассеять то предубеждение, которое у него осталось от первого знакомства с о. Леонидом. В Петербурге же Карцев убедился, что о. архимандрита защищать не будут, а потому гораздо легче с ним проделать то же, что так удалось с епископом Кириллом, а этим достигалась и другая цель – воочию доказать, что ни епископ, ни архимандрит в начальники Духовной Миссии не годятся, а за тем самый начальник Миссии должен быть заменен простым священником, по выражению Б.П. <Мансурова> – пешкою.

7 декабря 1864 г. вернулся в Иерусалим Карцев, а 12 декабря после всенощной пригласил к себе архимандрита для конфиденциальной беседы, сущность которой заключалась в следующем:

Карцев. На Вас все жалуются.

Леонид. Кто же это все и на что они жалуются?

Карцев. Да все.

Леонид. Я повторяю, что это голословно, а если Вы удостоите наименовать жалующихся, то я готов по-братски отвечать Вам.

Карцев. Вот Вы говорили секретарю и обо мне, что Вам не нравятся мои ночные отлучки в город и что я лучше бы сделал, если бы женился¹³¹⁵.

Леонид. Да, я по своему духовному долгу, при совете его со мною касательно его женитьбы, точно говорил ему, что лучше жениться, нежели жить не чисто, но употреблено ли было при этом указание на Вас, не помню.

Карцев. Так знайте же, раз и навсегда, что я Ваших убеждений на этот счет знать не желаю. К тому же я располагаю пробыть здесь недолго, не более 2 лет.

Леонид. А ежели так пойдут дела, как они поставлены теперь, то я желал бы пробыть и того меньше.

Карцев. Да, но тогда уж начальника Миссии не будет, а останутся два иеромонаха, из которых один за старшего.

Разговор, таким образом, кроме обмена никому не нужных фраз, не привел ни к чему, да и трудно было ожидать каких-нибудь благоприятных последствий, когда подобный разговор в этом тоне был начат лицом, не высоко стоящим по нравственным качествам, и обращался к начальнику Духовной Миссии, ему вовсе не подчиненному. Очевидно, от этого разговора и не ожидал Карцев иного результата, а имелся в виду другой умысел, который ясно и выразился в последующих действиях. Зная характер о. архимандрита, рядом придирок и прищепок заставить его совершить какой-либо необдуманный поступок, который затем и возвести в преступление. Началось то, что да позволено мне будет назвать простым русским выражением, – травля человека.

На другой день консул обошел с визитом всех подчиненных архимандрита и на высказываемые ему жалобы повторял везде совет изложить их письменно и подать ему, и что он даст делу дальнейший ход.

Ко всему этому присоединился еще распространившийся на Постройках слух, что Карцев привез и передал о. Леониду (чего в действительности не было) жалованье певчим с 1 января по 15 мая 1864 г., о чем перед Святейшим Синодом ходатайствовал еще раньше архимандрит, и что о. Леонид эти деньги <якобы> удерживает. В виду этого слуха 20 декабря певчие толпою, с регентом во главе, явились к архимандриту, требуя денег, и, не удовлетворившись его ответом, отправились к консулу уже с жалобами на начальника. Карцев принял их благосклонно и в разговоре дал им почувствовать, что считает архимандрита виноватым и берет певчих под свое покровительство, и на замечания регента: «Вы бы, Ваше Высокоблагородие, переговорили бы об этом с о. архимандритом», отвечал: «Это мое дело, я знаю, когда переговорить с ним». Обрадованные певчие соединились с монахами, со стороны которых начался ряд вызывающих дерзостей против архимандрита.

Так, на замечания, сделанные сим последним в алтаре, о. Иоанн отвечал: «Во всем и всегда виноват сам начальник». Когда члены Миссии пришли за получением месячного жалования, то тот же о. Иоанн, важно рассевшись на диване, стал делать разные неприличные замечания.

Монахиня Магдалина просила позволения архимандрита перейти на дух к иеромонаху Гедеону, говоря: «Меня совсем загрызли за то, что я исповедуюсь у Вас, называя мою исповедь шпионством».

На Рождество члены Миссии не пришли поздравить архимандрита с праздником и видимо избегали подходить под его благословение.

Видя, с одной стороны, безнаказанность, а с другой – ободряемые консулом, иеромонахи Иоанн и Гедеон и иеродиакон Арсений подали консулу 29 декабря письменный донос на о. архимандрита, который начинается следующим вступлением, ясно доказывающим неразвитость подавателей его:

«Прежде всего, мы желали бы уверить Вас, что состояние нашего духа вполне мирное и что мы от души желали бы того же мира душевного и нашему уважаемому начальнику о. архимандриту Леониду, но горькое опасение не исполнить ожиданий пославшей нас сюда Высочайшей власти» и т. п.

Для той же характеристики доносчиков присовокупляю еще вступление из доноса одного иеродиакона Арсения, поданного Карцеву позже, 6 февраля 1865 г.

«Долго не решался я обременять Вас о тех толчках, которые исключительно мне достались в бешеном круговороте нашей жизни. Но таково желание Вашего Высокоблагородия. Вы после бумаг наших любопытствуете узнать все события, выходящие из ряда обыкновенных, все равно, относились ли они к целому обществу или к отдельной личности, и неоднократным напоминанием о моем обещании ускорили мою решимость исполнить это обещание и писать обо мне самом уже из одной вежливости и из уважения к правилам приличия. Моя частная повесть служит прекрасным финалом громкой партитуры, разыгранной пред Вами по Вашем возвращении из России хором разнородных страдальцев.

По прежней службе в Миссии при преосвященном Кирилле с о. Леонидом мы не сходились в понятиях о произвольной нищете, смирении, молитве, терпении, посте и многом другом. О. Леонид оказывался фанатическим формалистом и консерватором буквы. Взгляды о. Леонида часто были странны и несходны с прямыми верованиями православных. Скажу для образчика. Все мы в Иерусалиме при преосвященном Кирилле кушали говядину с разрешения Вселенского Патриарха, не смущаясь в совести, о. Леонид не употреблял говядину. Желая иметь прежнего близкого человека своим начальником, я просил о. Леонида устроить меня иеродиаконом Миссии. О. Леонид сказал, что если я хочу служить в Миссии, то должен ежегодно класть в его карман 500 р. своих столовых денег... Мы отправились в Иерусалим, не получив письменных инструкций, и даже не имели возможности видеть ни одного государственного человека» и т. п.

Затем в доносе <от> 29 декабря 1864 г. идут обвинительные против архимандрита пункты:

1. Состояние о. архимандрита кажется нам ненормальным. Лицо его по временам багровеет, то раздуваясь, то опускаясь попеременно, и глаза совершенно делаются желтые. Тогда взгляд на его лицо приводит в невольный ужас.

2. Во время Божественной литургии в нем замечается рассеянность и забывчивость, а разные звуки, испускаемые им в виде пения, развлекают внимание служащего иеромонаха.

3. Перед самым моментом причащения мирил мнимых врагов иеродиакона Арсения и регента Вознесенского, и когда те помирились после краткого объяснения, то, раздражившись за скорое примирение, вбежал после литургии в квартиру иеродиакона и произнес богохульство, которое заключалось по доносу иеродиакона Арсения, поданному Карцеву 6 февраля 1865 г., в том, что о. архимандрит, указывая на распятие, стоявшее на столе, сказал: «Клянусь этою иконою, что я, во что бы то ни стало, упеку тебя в монастырь».

4. Неоднократно бесчестил и злословил высшую Иерусалимскую Греческую Иерархию, клеветал нам на святителей, полных благодати и духа, делал смиренным архипастырям Иерусалима оскорбления. Запрещал русским богомольцам останавливаться в греческих монастырях, с целию отнять у греков доходы, и внушал богомольцам делать копеечные пожертвования на св. местах.

5. О. Леонид не позволяет членам Миссии читать в церкви поучения, а народ, между тем, цветок русского благочестия, наполняющий храм более 400 человек ежедневно, уподобляется земле жаждущей, просит иеромонахов напоить их водою жизни, благодатным учением Христовым. Запрещает миссийным монахам учить детей закону Божию из ненависти к монахам, кончившим курс в академиях.

6. Не дозволяет иеромонаху Гедеону исповедовать служащих в консульстве, желая сам это исполнить. Преследует Каминского. Обращается с членами Миссии надменно и презрительно, три раза называл без всякой причины иеродиакона в глаза скотиной, свиньей и подлецом, тогда как иеродиакон больной человек, в чем удостоверяет прилагаемое докторское свидетельство. Уговаривал регента подать Вам фальшивый донос на иеродиакона Арсения, о чем регент заявил Вам в присутствии певчих. Читал о. Иоанну письмо в Петербург о неудобстве и сырости квартир миссийных членов, а это неправда. Обращается с певчими не гуманно, а грубо и удерживает их жалованье.

Удержал столовые деньги членов Миссии за декабрь 1863 г. Раздает ли деньги, получаемые для бедных – не знаем, но бедных без милосердия гонит. Церковными, свечными и кружечными суммами распоряжается самовольно и просил членов Миссии скрывать это от консульства. Имеет намерение представить отчет о штатной сумме в общих чертах.

Приводя почти дословно этот донос, я желал дать возможность судить не только о содержании его, но и о внешней форме. Каждый несколько уважающий себя человек или не принял бы его, предоставив жалующимся отослать его непосредственно в Святейший Синод, в ведении которого находилась Миссия и начальник оной, или, приняв его, передал ближайшему начальнику жалующихся, так как по инструкции своей консул не был судьею, а тем более начальством Миссии. Карцев поступил иначе, он принял донос и обещал свое содействие жалующимся. Это их еще более ободрило.

На другой день после подачи доноса, 30 декабря, после литургии при выходе из алтаря иеромонах Иоанн загородил дорогу архимандриту, говоря дерзко: «Мы, члены Миссии, требуем поверки сумм». Леонид прошел молча к себе на квартиру, куда пришел свечник Варлаам с объяснением, что Иоанн и Арсений требуют от него ключи от свечного ящика. Затем пришел Арсений депутатом от остальных с тем же требованием. Леонид через келейника выслал сказать, что по нездоровью не может принять. Несмотря на это, вслед за сим с тем же требованием пришли все трое, но, получив тот же ответ, принуждены были уйти. Вечером о. Леонид нашелся вынужденным пойти к консулу и объяснить, что дерзкие выходки членов Миссии есть прямое последствие благосклонно принятого консулом доноса, и просил его внушить им быть терпеливее и ожидать последствия его, не врываясь толпою, а если что нужно, то пусть приходит о. иеромонах Гедеон с объяснениями, что именно им нужно. На это консул отвечал, что поговорит с ними, и в заключение прибавил шуточным тоном: «Да-с, пугачевщина, совершенная пугачевщина».

Этот разговор, происходивший между 4 глазами, тотчас же распространился по Русским Постройкам в таком виде, что архимандрит пришел к консулу в испуге и умолял оградить от личных оскорблений.

Говорил ли консул с членами Миссии, согласно своему обещанию, – неизвестно, но на другой день он так же благосклонно принял новый письменный донос на архимандрита от тех же лиц, в котором, рассказывая по-своему вчерашнее событие, присовокупляли: что, узнав, что архимандрит будто бы говорил, что они грубо остановили его в церкви, соблазнили во время молебна народ предложением свечнику принесть в алтарь свечную сумму, а затем с шумом и гамом ворвались в его квартиру и нанесли неприятности его келейникам Варлааму и Якубу Халеби, они считают долгом сообщить, что всего этого не было. В доказательство чего приложили помеченное только 5 января 1865 г. свидетельство о том, что они шума не производили.

Узнав о принятии консулом второго доноса, архимандрит счел долгом в тот же день послать от себя подробное изложение обстоятельств дела к нашему послу в Константинополе, которым незадолго пред тем был назначен граф Н.П. Игнатьев.

В новый год члены Миссии, вопреки принятому обычаю, обошли поздравлением о. архимандрита.

Наконец, 3 января <им> удалось достигнуть желанного, вывести архимандрита из самообладания и подвигнуть на поступок, который при известном освещении можно было бы возвести в преступление. Сбираясь в этот день совершить Божественную литургию, о. архимандрит после входной молитвы, войдя в алтарь, стал облачаться и, видя, что поручи не соответствуют облачению, обратился к пономарю, подававшему облачение, с приказанием переменить поручи. На это иеромонах Иоанн, исполнявший обязанности ризничего, никем не спрашиваемый, заметил: «Нет, уж извольте на ныне отслужить в этих». На вопрос о. Леонида: «Что это значит?» – Иоанн отвечал, что он за поручами не пойдет и ключей не даст. Эта дерзость и нахальство в связи с предыдущими действиями членов Миссии подействовали так болезненно на о. архимандрита, что он, подозвав иеромонаха Гедеона, поручил ему отслужить обедню, а сам, разоблачившись, ушел из церкви к себе на квартиру. Иоанн же, сделавший дерзость, как ни в чем не бывало, не испросив прощения, счел себя вправе также служить.

Возвратившись домой, о. Леонид попросил к себе консула, рассказал ему случившееся и еще раз просил унять или, по крайней мере, не поддерживать вышедших из всех пределов приличия членов Миссии. Консул, выслушав архимандрита совершенно равнодушно, отвечал шуточкою, сделавшеюся, как видно, для него обычною: «Да-с, пугачевщина, пугачевщина».

Со своей стороны, 4 января члены Миссии представили донос о случившемся, конечно же, со своей точки зрения, патриаршему наместнику, митрополиту Петры Аравийской Мелетию, приложив к нему, в виде вещественного доказательства, и самые поручи с просьбою препроводить их «через консула русскому начальству».

Обращение к русскому консулу можно было бы еще отчасти объяснить тем, что он все-таки до известной степени представитель русского правительства, но чем оправдать донос, поданный на своего начальника совершенно постороннему духовному начальству?

Но Карцев, так ревниво оберегавший свою власть и значение, не счел это за обиду и, наоборот, в тот же день принял от тех же членов Миссии третий по счету донос, в котором, насчитав на архимандрита 6881 р. 26 к. вроде того, что архимандрит получил от государыни 2000 р., а раздал всего 100 руб., остается еще 1900 р., оканчивали словами: «Просим Вас, в виду скорого отъезда в Константинополь о. Леонида, о чем он вчера Вам говорил, и невозможно гарантировать, по многим причинам, возвращения о. архимандрита в Иерусалим, то просим нарядить комиссию для приема сумм церковных, ризничных вещей и миссийных документов».

Вслед за этим, 7 января, все свои доносы те же члены Духовной Миссии препроводили к обер-прокурору Святейшего Синода князю С.Н. Урусову.

9 января после всенощной подошел к архимандриту иеродиакон Арсений:

«Я имею предупредить вас, что имею опасение». На вопрос Леонида: «Какое?» – Арсений отвечал: «Да если со мною завтра повторится припадок, какой был вчера, то я служить литургии не буду». И действительно не служил, отчего не могло состояться соборное служение в церкви на Русских Постройках.

После доносов скопом начались единичные доносы консулу. Так, 14 января подал донос иеромонах Иоанн в нанесенной ему о. Леонидом обиде, которая заключалась в том, что архимандрит запретил ему исповедывать молодых богомолок, в чем он видел свое доброе имя попранным, а 15 подал донос даже пономарь Миссии серб Евфимий Лепровид, из милости взятый Леонидом, в том, что архимандрит удержал 46 р. жалованья, будто бы ему следующих. Все эти доносы принимались консулом все с тою же благосклонностью.

На следующий день, 16 января, все члены Миссии обратились к архимандриту с письмом, которое оканчивали следующими словами:

«Когда припомним ненормальность Вашего высокопреподобия во время святейшего богослужения, подводящую нас под ответственность, и когда размыслим, что Вы немедленно после службы и приобщения Христовых тайн позволяете себе делать несправедливые доносы и высказывать неосновательные жалобы на своих служащих, то уже не остается сомнения, что наша совокупная служба есть дерзкое оскорбление Господа. Почтим страхом Божиим своего Творца и Искупителя. Не будем служить вместе до более счастливого времени, когда Господь осенит миром свыше Ваше сердце и когда мы не будем опасаться при служении смертного греха. Итак, Ваше Высокопреподобие о. Архимандрит, возьмите на себя болезненный труд приглашать себе сослужителей откуда-либо, кроме нас, на день, когда Вам будет угодно служить литургию».

Казалось, дерзость дальше идти не могла. Леонид сообщил об этом консулу, который отвечал обычными шуточками. Не зная за тем, как действовать, архимандрит обратился за советом к патриаршему наместнику, митрополиту Мелетию, который, притворившись, что ему ничего не известно из происходящего на Русских Постройках, хотя донос с поручами был ему доставлен еще 4 января, окончил беседу следующим замечанием: «Если бы консул был на Вашей стороне, то, конечно, смирить их было бы легко. А теперь мой совет Вам – молчать и терпеть». Тот же совет дал архимандриту его духовный отец, игумен Саввинской лавры о. Иоасаф¹³¹⁶, которого он посетил 11 января.

Между тем, самочинники, не испросив благословения архимандрита, служили обедню самовольно, а 17 января, в день именин Патриарха, явились на прием наместника, не обращая никакого внимания на присутствовавшего тут архимандрита.

Обо всем случившемся члены Миссии, потеряв всякое рассуждение, 21 января сочли долгом донести вновь обер-прокурору Святейшего Синода, присовокупив еще новый обвинительный пункт, который как-то странно звучит в устах членов Миссии: «В день Нового года, встретившись с католическим патриархом Валергою у митрополита Мелетия, на привет патриарха ответил совершенным невниманием и вызвал на лице Валерги улыбку удивления».

В свою очередь 25 января и о. архимандрит послал второе свое донесение Святейшему Синоду, прося о скорейшем увольнении вышедших из повиновения членов Миссии и о назначении новых, указанных им.

Так как около 25 января консул поехал для собственного удовольствия в Александрию [провожать какую-то француженку], то на Русских Постройках воцарилось временное затишье.

Между тем, слухи о нестроениях, возникших в Иерусалимской Духовной Миссии, дошли до Петербурга. 1 февраля донос 3-х членов Миссии был получен князем С.Н. Урусовым и вслед за сим донесение самого архимандрита. Что Синод отнесся с полным вниманием к этому делу, видно из того, что 15 того же месяца состоялся указ, которым постановлялось: иеромонаха Иоанна и иеродиакона Арсения уволить из Миссии, по возвращении же в Россию поместить по разным монастырям Херсонской епархии, впредь до дальнейшего о них распоряжения. Начальнику же Иерусалимской Духовной Миссии предоставить временно заместить их из числа поклонников или местного духовенства.

Но если известия дошли до Петербурга, то тем скорее дошли они до Константинополя.

Граф Н.П. Игнатьев, возбужденный, как следует предполагать, донесениями Карцева и не вполне усвоивший себе знание местных условий, нельзя сказать, чтобы отнесся к иерусалимскому делу вполне правильно. Об этих нестроениях, совершившихся на Русских Постройках, он счел долгом посоветоваться с Блаженнейшим Патриархом Иерусалимским (при чем признал почему-то полезным показать Патриарху свою переписку с Леонидом, в которой сей последний не особенно лестно отзывался о Святогробском братстве), и сам ли предложил Патриарху, или только согласился на его предложение – принять на себя труд лично разобрать в Иерусалиме пререкания начальника Духовной Миссии с консулом и членами Миссии. Ничего желаннее в данную минуту Блаженнейшему Кириллу не могло представиться. Он, которого незадолго перед тем русское правительство почти не хотело знать, назначая без его спроса начальников Духовной Миссии, вдруг становится судиею в пререканиях, возникших среди русской семьи. Конечно, Патриарх ни минуты не задумался принять это предложение русского посла и уже 17 февраля был в Яффе, где его встретил только что возвратившийся из Египта Карцев.

Но еще прежде, чем он достиг Иерусалима, в самом Иерусалиме произошло вопиющее дело, которое невольно меня, пишущего это, заставляет краснеть за моих соотечественников. 14 февраля начался Великий пост, накануне этого дня о. архимандрит удалился для говения в Саввинскую Лавру, к своему духовному отцу игумену Иоасафу. Пользуясь его отъездом, иеромонах Иоанн и иеродиакон Арсений, при содействии служащего на Постройках М.Ф. Грановского¹³¹⁷, у которого находились запасные ключи от всех комнат, забрались в его келью, отворили его ящики и частью выкрали, частью списали копии со всей секретной переписки о. Леонида с высокопреосвященным Исидором, обер-прокурором Святейшего Синода и нашим константинопольским послом. Что в этой переписке, где говорилось о ходе дел в Патриархии, об отношении греков к нам и, в особенности, об отношении греческого духовенства к нашим поклонникам и поклонницам, было много неприглядного, в этом нет сомнения, в особенности в письме от 4 октября 1864 г. к высокопреосвященному Исидору, в котором о. Леонид, сделав обозрение состояния нашего поклонничества и отношения к нему греческого духовенства, просил советов, как ему действовать.

О приезде Патриарха мы имеем два дополняющие друг друга донесения: Карцева от 6 марта к послу Игнатьеву и о. Леонида от 18 марта к князю Урусову. Сопоставляя их вместе, для нас нагляднее представится взаимное отношение действующих лиц и та роль, которую принял на себя Его Блаженство.

«18 февраля, – пишет Карцев, – патриарх выехал из Яффы в Рамле, где остался ночевать в греческом монастыре. Прибыв туда 2 часами после Его Блаженства, я немедленно отправился навестить его. Патриарх снова завел речь об архимандрите Леониде. В Яффе он успел узнать о нем еще многое, и некоторые из поступков о. Леонида казались ему до того предосудительными, что неизбежно требовали церковного наказания, т. е. временного отлучения от священнодействия. Я отвечал Его Блаженству, что никак не мне принадлежит суждение о мере справедливости подобного решения, что как мирянин я не признаю за собою ни малейшего права вмешательства в церковные дела, что обо всех неудовольствиях против о. Леонида я уже донес высшему начальству и нет сомнения, что Святейший Синод не замедлит сделать этому предмету справедливое постановление. Патриарх возразил мне, что, хотя все это ему известно, он не может, однако же, как блюститель благочиния во всех православных храмах Палестины, оставить без внимания те резкие от него отступления, которые творятся в церкви Русской Духовной Миссии ее начальником, но несмотря на иерархические права свои, он не хочет прибегнуть к какой-либо мере против о. Леонида, не поставив меня о том в известность. Я благодарил Его Блаженство за внимание ко мне и сказал, что со своей стороны почту обязанностью частным образом предупредить архимандрита, дабы пощадить его самолюбие. Будьте уверены, продолжал Патриарх, что мне не нужно будет отрешать о. Леонида от служения, он уже более недели живет в монастыре Св. Саввы, куда удалился немедленно по получении известия о моем возвращении. Верно, крепко нечиста совесть его, если он так боится меня видеть. В своей же церкви он не только не служит, но давно даже не ходит в нее, следовательно, можно считать, что он сам отрешил себя от священнослужения...

За час до Иерусалима Патриарха встретили, – продолжает Карцев, – разные депутации, в том числе, среди греческих монахов, члены нашей Миссии, которых тут же поименно представил Его Блаженству высокопреосвященный митрополит Мелетий (и это не покоробило русского консула). Леонид не был, о чем Патриарх тотчас же заметил по-итальянски. Накануне Воскресения Православия (20 февраля)¹³¹⁸ Леонид вечером возвратился из обители Св. Саввы и послал просить аудиенции у Патриарха, но получил отказ. В следующий день Патриарх за обеднею принимал иеромонахов нашей Миссии. После обеда был официальный прием у Патриарха, после моего ухода явился туда о. Леонид. Из Патриархии архимандрит зашел ко мне и рассказывал, что был принят очень ласково, но от очевидцев свидания я слышал, что Его Блаженство был в обращении с ним весьма сух».

О. архимандрит, в свою очередь, так описывает свое свидание с Патриархом. Ничего не упомянув об отказе Патриарха принять его, он пишет: «На первой неделе поста вернулся Патриарх, я испросил у Его Блаженства частную аудиенцию. Патриарх принял меня весьма благосклонно и с участием расспросил об окружающих меня обстоятельствах, выслушав меня, он сказал: где пренебрежено послушание, там один шаг к дерзости, мой совет Вам уступить сим, уклониться от официального исполнения Ваших обязанностей, чтобы не представлять другим соблазнительного зрелища разделения, до восстановления порядка высшею властью. Вместе с тем, – продолжает Леонид, – на мои извинения, что не мог быть по вышеприведенным обстоятельствам на встрече Патриарха, Его Блаженство утешил меня своею отеческою внимательностью, повторяя совет: терпеть молча, пока не будет восстановлен законный порядок».

Через неделю по своем прибытии, 3 марта, Патриарх впервые посетил освященную в предыдущем году церковь на Русских Постройках, где был встречен членами Духовной Миссии (Леонид, как выше было сказано, по его совету, устранился от официального исполнения своих обязанностей) и хором певчих. Его Блаженство благословил народ и указал, где следует поставить присланный из Петербурга патриарший престол. «Прощаясь со мною, – пишет в вышеприведенном отношении Карцев, – Патриарх не скрыл своего негодования на архимандрита и выразился, что редко встречал в одном лице такое сочетание бестактности и невежества».

Коснувшись этого последнего вопроса поставления в Русской Церкви престола Иерусалимского Патриарха, не могу не привести нескольких слов из письма высокопреосвященного митрополита Московского Филарета от 27 апреля 1865 г.¹³¹⁹, когда случайно дошла до него весть о постановке Патриаршего престола в церкви на Русских постройках в Иерусалиме.

«Было ли совещание с церковными правилами, когда родилась мысль в русской церкви в Иерусалиме поставить престол Иерусалимского Патриарха? Вот он прислан из Петербурга; Патриарх лично назначил для него место в церкви. Вслед за тем он законного начальника Русской Миссии не допускает в свою церковь, а мятежных монахов допускает.

Блаженнейший Патриарх прекрасно бы поступил, если бы сказал: в сей церкви, по правилам церковным, не следует быть моему престолу, а престолу Всероссийского Синода. Теперь дело поставлено иначе. Может прийти время, когда Патриарх скажет: В сей церкви мой престол, следовательно, и начальство; запретит архимандриту Русской Миссии священнослужение и вышлет его из Иерусалима. И таким образом произойдет или явное унижение Всероссийской Церкви, или столкновение и препирательство двух Церквей, горестное и бедственное для всего Православия. Святейшему Синоду, – оканчивает свое письмо прозорливый Святитель, – предлежит рассудить, как поступить в отношении к неприятному, которое уже произошло, чтобы заградить путь худшему, которое может прийти».

Насколько мне известно, история этого престола была следующая. Один из поклонников, бывший на освящении русской церкви, по возвращении в Россию заказал раззолоченное кресло для престола и представил его в Палестинскую Комиссию. Здесь, занятые более вопросом о том, должен ли быть начальник Духовной Миссии – пешкою или нет, немедленно отослали даровой подарок. В Иерусалиме же кому было возбудить о сем вопрос. Положение в то время о. архимандрита нам известно, а что касается до Карцева, то его гораздо более интересовали любовные похождения в Александрии.

Между тем, отсутствие Леонида при встрече Патриарха произвело сильное впечатление на Русских Постройках и среди его населения. Каминский, уже тогда умирающий, внес, однако же, в свои записки отголосок суждений и говора в Иерусалиме.

«Патриарх приехал в Неделю Православия. Он не позволил архимандриту служить в день Православия в храме Св. Гроба. И уже с 3 января архимандрит не ходил в церковь, а теперь Патриарх отлучил его официально от церкви: не только в греческих храмах не позволил ему служить, но и в русской церкви»¹³²⁰.

Возвращаясь от невольного отступления по поводу постановки в русской церкви Иерусалимского патриаршего престола к рассказанным нами событиям по приезде Патриарха в Иерусалим, мы имеем еще документ, который, казалось, должен был нам представить разъяснение встречающихся в них разногласий. Это письмо самого Патриарха к нашему константинопольскому послу. Казалось, кому как не ему на оказанное ему доверие отвечать таковым же, изложив с полною откровенностью и о найденном им, и о предполагаемых им мерах к устранению нестроений.

«С сердечною скорбию удостоверились мы, – пишет Его Блаженство, – собственным слухом и от своих единоплеменников, и от чужих насчет того, о чем мы разговаривали с Вашим Превосходительством устно в Константинополе относительно настоятеля (раз только бывшего у нас до нынешнего дня) здешней Духовной Миссии. Всячески желая сохранения согласия, которое перед глазами различных здесь народностей необходимо требуется между императорским консульством и здешнею Духовною Миссиею для славы славного имени русского, мы думаем, что следует предотвратить продолжение подобного состояния, и мы уверены, что сколько императорское правительство, столько же и Святейший Синод, через посредство благоразумия и политической мудрости Вашего Превосходительства, поспешит сделать нужное исправление, восстановивши требуемый порядок и согласие, ради чего и наше отеческое сердце восчувствует великое духовное радование».

Действительно, сказать меньше – большим числом слов едва ли возможно (и мы могли бы удивляться, как это письмо привело к заключениям, выраженным в приводимом ниже письме графа Игнатьева к директору Азиатского департамента Стремоухову¹³²¹ от 30 марта, если не заметим, что раньше письма Патриарха было получено вышеприведенное письмо Карцева от 6 марта, которое могло ввести нашего посла в заблуждение относительно запутанных выражений Его Блаженства).

«Из этой бумаги (письма Патриарха от 11 марта), – пишет граф Игнатьев, – Вы, милостивый государь, изволите усмотреть, что Блаженнейший Кирилл хотя и выражает свое мнение со свойственною осторожностью, но все-таки приписывает, по-видимому, архимандриту Леониду главнейшую вину в несогласии, возникшем между сим духовным лицом и консулом нашим в Иерусалиме. При настоящих условиях дальнейшее пребывание архимандрита Леонида в Святом Граде, к сожалению, едва ли может быть признано Святейшим Синодом полезным для неизбежных отношений Духовной Миссии нашей к Иерусалимской Патриархии».

Вообще нельзя не обратить внимания на то, если позволено мне будет так выразиться, легкомыслие, с которым константинопольское посольство наше относилось к существенно для нас важным иерусалимским событиям, не отдавая себе отчет в происходившем, веря только одной стороне или случайно доходившим до него сплетням иерусалимской фабрикации и не давая себе ни малейшего труда проверить их противоположными или беспристрастными сведениями. Чтоб не возвращаться впоследствии к этому грустному факту и не быть вместе с тем обвиненным в бездоказательности сказанного, позволяю себе приложить при сем некоторые из официальных писем графа Игнатьева, хотя несколько позднейшего времени. Когда читаешь эти письма, то невольно задаешь себе вопрос: отчего во мнении посольства «несколько русских поклонников, некоторые соотечественники, почтовый чиновник Николаевский» – все заслуживают полного доверия? Когда А.Н. Карцев рассказывает об архимандрите даже баснословные вещи, то это вызывает в после лишь замечание: «Удивляться надо, как могли выбрать подобного индивидуума». Когда уволенный член Миссии о. Иоанн проезжает через Константинополь, посол считает долгом не только его принять, но заявить официально, что «он на вид очень благообразен, скромен и тих», да тут же, кстати, официально же присовокупить, что он «про о. Леонида рассказывает ужас и утверждает, что архимандрит страдает умственным расстройством, совершая и высказывая невероятные вещи; когда же о. архимандрит Леонид пишет в свое оправдание, то это возбуждает в после только следующее: «Когда прочтешь его (Леонида) письма, исполненные христианского чувства, смирения и пр., то является недоумение касательно его душевных качеств и характера. Не верится, чтоб человек, толкующий все о чести, честности, правде и т. п., мог бы быть корыстолюбивым до такой степени, как о нем рассказывали», или, что еще хуже, являются инсинуации, вроде следующих: «Основательный повод заставляет подозревать архимандрита в неправильной раздаче денег, пожертвованных государынею императрицею и доставленных в Иерусалим генералом Дохтуровым» (приложение 3). Какие это основательные поводы, об них даже доносчики не считали возможностью говорить.

И все это о человеке, которого долго после того, когда через руки его прошли не одна сотня тысяч р. по восстановлению Ново-Иерусалимской обители, когда он много лет был уже наместником Троицкой лавры, я, случайно бывши в Москве, узнал о его отъезде на Кавказские Воды, с трудом отыскал его среди набитого пассажирами вагона 2 класса, так как средства его не позволяли ему ехать в первом.

Невольно увлекаясь, забегаешь вперед от нити повествования, к которому и возвращаюсь.

Об указе Святейшего Синода 15 февраля о. архимандрит получил 18 марта первое известие из частного к нему письма высокопреосвященного Арсения Киевского. Письмо это, доставленное архимандриту не по обыкновению, почтальоном, а консульским кавасом, носило все следы вскрытия. В тот же день содержание его сделалось известным на Русских Постройках. Самочинники увидали, что дело их проиграно, и решились на последний шаг, отнесли все выкраденные у о. Леонида секретные письма к Патриарху, и что всего постыднее, – это то, что русский консул не только знал, но и сочувствовал этому.

Можно себе представить гнев Патриарха по прочтении этих писем. Если до сих пор Леонид был для него только неприятным человеком, если его самолюбию льстило быть судьею в русских неурядицах и он еще колебался в вопросе, чью сторону ему выгоднее взять, то теперь колебаниям был положен конец, и уничтожение Леонида было решено. Оставалось лишь извлечь из сего наибольшие выгоды для Патриархии.

Между тем, не подозревая еще ничего, архимандрит 20 марта послал своего драгомана к Патриарху с известием о получении уведомления об исходе миссийного дела и просьбою явиться к Его Блаженству и участвовать в предстоящих церковных службах Страстной седмицы. Выслушав драгомана, Патриарх с гневом сказал: «Нет, я лично недоволен вашим архимандритом» и начал высказывать обвинения, которые привезены ему были в Константинополь в прошлом году уволенною помощницею смотрительницы. Драгоман заметил ему, что все это относится к давно прошедшему времени и голословно. Тогда Патриарх вскричал: «Что вы мне говорите. Мне показали письма, в которых архимандрит ваш очернил всех нас и в особенности оскорбил моего наместника и в лице его и меня самого» и затем высказал содержание вышеупомянутых писем и в особенности письма 4 октября 1864 г. В заключение он сказал: «Пусть теперь остается все как есть, а когда получится указ Святейшего Синода, я потребую у архимандрита объяснения, и там посмотрим». Драгоман заметил, что указ касается внутренних дел Миссии, но Патриарх не хотел более продолжать разговора и, раздражаясь, упомянул лишь о своих правах.

Донося об этом, о. архимандрит присовокупляет следующее наболевшее у него замечание: «Может быть, греки и правы, говоря, что они знать не хотят ни русского консульства, ни Русской Миссии, они знают и хотят знать лишь русских богомольцев. А мы так бессильны, что не можем доказать им простой истины, что для того, чтобы иметь позволение стричь чужих овец, надобно хоть сколько-нибудь знать их пастыря».

Когда решено было погубить начальника Духовной Миссии, Патриарху нужно было окончательно сойтись с консулом, и вот при посредстве доктора на Русских Постройках Мазараки¹³²², близкого человека Патриарху, устроилось 24 марта у сего последнего в присутствии первого свидание с консулом, в котором Патриарх обещался содействовать всеми силами к удалению Леонида, а консул со своей стороны – полное невмешательство в отношения греческого духовенства к нашим поклонникам. Таким образом, союз был заключен. Патриарх 26 марта принял еще архимандрита, по-видимому, благосклонно. После обмена обычных приветствий Леонид обратился к Патриарху с желанием слышать от него самого пояснений того, что он говорил драгоману Сарруфу насчет каких-то писем. Его Блаженство отвечал, что он говорил о письме Леонида к нашему послу, и которое сей последний ему показал перед его отъездом из Константинополя. Отметив, что письмо это было написано в ответ на вопрос посла о пострижении митрополитом Мелетием одной русской, о. Леонид обратил внимание Его Блаженства на то, что Патриархия постоянно тайно и явно поддерживает восставших против него членов Миссии, и выразил надежду, что по крайней мере теперь, когда известно решение Святейшего Синода, участие это прекратится. На это Патриарх не дал прямого ответа и простился с архимандритом по-видимому ласково.

На другой день, в Вербную Субботу (27 марта), перед вечернею секретарь консульства, по поручению консула, сообщил словесно о. архимандриту, что Патриарх запрещает ему посещать его и участвовать в церковных церемониях и служениях Страстной седмицы. Леонид обратился к Карцеву письменно с просьбою сообщить ему письменно же точные слова Патриарха, так как словесное объявление секретаря консульства возбуждает некоторые недоумения, так, например: касается ли запрещение Его Блаженства лишь сослужения с ним в храме Воскресения или простирается на служение в домовой церкви Миссии. На это письмо консул приказал словесно отвечать, что, получив это сообщение словесно от Патриарха, он письменно его дать не может. Одновременно с этим, через доктора Мазараки члены Миссии были приглашены к сослужению с Патриархом в храм Воскресения.

Получив 29 марта уже официально указ Святейшего Синода, Леонид сообщил его консулу для зависящего распоряжения, но консул отвечал, что имеет уже копию его, присланную из Азиатского департамента. Такой ответ поразил даже Леонида, привыкшего уже ко всем возможным козням со стороны консула. Из глубины оскорбленного сердца заключил он свое донесение о сем Синоду словами: «Итак, зная о решении дела Святейшим Синодом, он не только не препятствовал против принятия жалоб от членов Миссии, чем Его Блаженство вземлет суд над судом Святейшего Синода, и злорадно взял на себя поручение объявить мне запрещение до окончания дела. Смею сомневаться, чтоб где-нибудь позволено было так безнаказанно одной власти содействовать уничтожению другой».

Глубоко оскорбленный, о. Леонид уехал на Страстную и Святую недели в Саввинский монастырь, члены же Духовной Миссии присутствовали вместе с консулом на торжественных службах с Патриархом в храме Воскресения.

Когда архимандрит возвратился, консул объявил ему, что иеромонах Иоанн и иеродиакон Арсений вошли к нему с просьбою об исходатайствовании им разрешения остаться на год в Палестине, для исполнения обета помолиться всем святым местам и для лечения в Тивериаде от ревматизма, что он не мог не принять их просьбы и отослал ее по принадлежности. Нечего было делать, как на это согласиться, хорошо и то, что оба монаха были устранены, а Арсений даже переехал жить в греческий Михайловский монастырь. Ризница была передана о. Гедеону.

Казалось, таким образом, нестроение в нашей Духовной Миссии было устранено, но не того желали Патриарх и Карцев.

Как только окончилась Святая неделя, 13^-го апреля Блаженнейший Кирилл обратился с посланием к Святейшему Синоду (приложение 6). Жалобы, высказанные в оном, так же, как и нашего Константинопольского Посла, отличаются своею голословностью; что еще отчасти извинительно последнему, то едва ли приличествовало первому. «От разных русских благочестивых поклонников, от весьма многих русских поклонников обоего пола, внимая голосу благочестивейших русских поклонников» – вот, по словам Патриарха, обвинители о. архимандрита. В чем же жалобы и обвинения: «беспорядочное поведение его, бесчинное и беззаконное поведение и действия, дерзкое поведение, несправедливая жестокость», – вот и все. Ни одного факта, ни одного доказательства, а одни лишь фразы. В виду таких преступлений какое же наказание? Патриарх воспретил ему принимать участие в священнодействиях, совершаемых на всех святых местах, и требует отозвания его, дабы не падали нарекания против чести славного русского имени, «о котором мы – говорит Патриарх, – никогда не переставали и не перестаем заботиться». В заключение Патриарх поручил отеческой любви Святейшего Синода незаслуженно страдающих иеромонаха Иоанна и иеродиакона Арсения, которых Святейший Синод только что признал виновными и отрешил от занимаемых ими должностей.

Как верно отозвался приснопамятный Святитель Филарет Московский по прочтении сего послания: «Немилостиво отвечает Блаженнейший Патриарх на почесть, оказанную ему поставлением его престола в церкви, принадлежащей Русскому Синоду»¹³²³.

Почти такого же содержания, как послание, было послано от того же числа письмо от Патриарха к вице-канцлеру <князю А.М. Горчакову>.

Оставив несколько успокоенную в Иерусалиме Духовную нашу Миссию, нам приходится перенестись в Петербург и посмотреть, как там смотрели на иерусалимские нестроения, известия о которых приходили туда месяцем позже.

Мы уже знаем о состоявшемся 15 февраля указе Святейшего Синода, новые получаемые сведения требовали и новых мероприятий, и нельзя не отметить, что отношение Синода к делу было вполне достойно и отличалось полным пониманием дела и всех его частностей.

В секретном отношении от 10 марта обер-прокурор Святейшего Синода писал к товарищу министра иностранных дел:

«Ваше Превосходительство изволите согласиться, что для охранения достоинства Русской Церкви в Святой Земле необходимы два условия: предоставление ее представителю исполнять духовные обязанности, возложенные на него Святейшим Синодом, совершенно самостоятельно и независимо и такой образ действия со стороны представителя нашего правительства в Иерусалиме, который бы клонился к поддержке, а не к расстройству Духовной Миссии. А между тем, такими едва ли можно признать действия императорского консула».

Далее в том же отношении писалось: «Нельзя, думаю, отрицать влияние на последние иерусалимские события: во-первых, прискорбных обстоятельств смены преосвященного Кирилла, подавшие мысль о домогательстве уничтожения Духовной Миссии, во-вторых, неудачного выбора наших представителей, по неопытности и недостатку серьезного авторитета не удовлетворяющих строгим условиям трудного в Святом Граде положения, и в-третьих, личных ошибок и недостатка такта со стороны о. архимандрита Леонида как при выборе людей, им взятых, так и при отношениях к среде, его теперь окружающей».

На другой же день, 11 марта, обер-прокурор Святейшего Синода, получив вышеприведенный донос иеродиакона Арсения от 6 февраля, писал к тому же товарищу министра иностранных дел и указал, что донос этот был вызван требованиями консула, на что есть ссылка и в донесении сего последнего.

Такой беспристрастный взгляд на иерусалимские нестроения видимо, однако же, не разделялся ведомством иностранных дел.

Уже 18 мая наш посол в Константинополе, как видно, не впервые, требовал отозвания о. Леонида, признавая, что «дальнейшее его пребывание в Иерусалиме не может быть терпимо и не соответствовало бы ни политическим, ни нравственным интересам нашим, ни достоинству Православной Церкви, ни чести русской, ни нашему доброму имени на Востоке». Далее в том же письме впервые высказывается графом Н.П. Игнатьевым мысль о посылке настоятеля посольской церкви в Константинополе о. архимандрита Антонина в Иерусалим «для укрощения порывов о. Леонида».

Между тем в Синоде получено было послание Патриарха Иерусалимского от 13 апреля. Судить о впечатлении, произведенном им, не берусь, потому что ответ на оное, который поручено было 23 июня постановлением Святейшего Синода послать Первенствующему члену Синода, мне, при всем моем старании, не удалось видеть, равно и проект такого ответа, составленный высокопреосвященным владыкою Московским. Но что этот ответ был не по вкусу министру иностранных дел, видно из писем графа Игнатьева (приложение 5): «Карцев (приехавший в Константинополь для личных объяснений по делу Леонида) в отчаянии от содержания ответа Синода Патриарху, говоря, что последний обидится и рассердится. Я утешил, что письмо не достигнет, вероятно, назначения прежде получения в Иерусалиме распоряжения об отзыве Леонида». Насколько мне кажется, письмо высокопреосвященного Исидора вовсе не достигло своего назначения. Оно было остановлено в Константинополе телеграммою директора Азиатского департамента, что возбуждает у нашего посла следующее замечание: «Очень рад, если это письмо заменят новым, более удачным и согласным с обстоятельствами». Но было ли недошедшее письмо высокопреосвященного Исидора когда-либо заменено другим, как выражал надежду граф Игнатьев, и если было заменено, то какое было содержание сего последнего, мне остается неизвестным.

Но и от последней надежды, которую имел о. архимандрит Леонид, – защиты его Святейшим Синодом – он должен был отказаться с назначением в июне 1865 г. обер-прокурором Святейшего Синода графа Д.А. Толстого¹³²⁴.

Не берусь окончательно решать, какие именно побуждения руководили графом Толстым, но не могу не отметить, что в общем, во все время его управления, а в особенности во время бытности товарищем обер-прокурора Ю.В. Толстого¹³²⁵, Святейший Синод не только не поддерживал Иерусалимской Духовной Миссии, но как бы совершенно отказался от нее и всецело передал ее в полное распоряжение Азиатского департамента, где, конечно, продолжал преобладать взгляд: начальник Духовной Миссии – настоятель консульской церкви.

Лишь в виде догадки могу предполагать, что такой взгляд графа Толстого на иерусалимские дела происходил отчасти от незнакомства его с ними, которые он признавал слишком мелочными среди других государственных занятий, а затем личные отношения, которые для нас станут ясными, если мы скажем, что граф Толстой, Ю.В. Толстой и Б.П. Мансуров были не только соучениками по Лицею, но и сослуживцами по Морскому ведомству¹³²⁶.

Но какие бы причины ни влияли, 23 июня Святейший Синод постановил поручить обер-прокурору Святейшего Синода уведомить товарища министра иностранных дел, что он разделяет предположения посланника нашего в Константинополе относительно немедленной командировки в Иерусалим архимандрита Антонина и вместе с тем находит полезным во время пребывания архимандрита Антонина в Иерусалиме вызвать в Константинополь начальника Иерусалимской Духовной Миссии о. архимандрита Леонида.

На это уведомление обер-прокурора товарищ министра иностранных дел отвечал, что отправление о. Антонина предполагалось главнейше ввиду неисполнения иеромонахом Иоанном и иеродиаконом Арсением указа Синода от 15 февраля. Между тем Иоанн уже приехал в Россию, а 15 июня приехал и Арсений¹³²⁷. И этим напоминанием как бы давал возможность Синоду вновь обсудить – необходимо ли отозвание о. Леонида. Но если, несмотря на это, Синод все же остался бы при прежнем своем решении, то т<айный> с<оветник> Вестман считал долгом напомнить, что «по состоянию Духовной Миссии нашей в Иерусалиме в исключительном ведении Главного Российского Духовного Начальства, для вызова о. Леонида и для отправления о. Антонина необходимы указы Святейшего Синода».

Это напоминание Святейший Синод поспешил исполнить указом от 16 июля 1865 г¹³²⁸.

Указ этот важен в том отношении, что он после годичных нестроений давал возможность Святейшему Синоду выразить, что есть ненормального и недоговоренного в инструкциях о. архимандрита Леонида, и оные устранить или договорить. К сожалению, ничего подобного мы в указе не находим, наоборот, в нем сказано лишь одно: «3). В отправлении обязанностей, возлагаемых на начальника Миссии, равно и в сношениях с местным консулом и греческим духовенством, руководиться инструкциею, данною от святейшего Синода начальнику Миссии архимандриту Леониду».

Исполняя этот указ, о. архимандрит Антонин с неохотою и боязнью выехал из Константинополя 31 августа и прибыл 11 сентября в Иерусалим, 14 сентября служил торжественно с Блаженнейшим Кириллом в храме Воскресения, а 17 принял от о. Леонида церковь Миссии, ее имущество, ее богослужения и ее наличный причт, который найден в надлежащем порядке (приложение 8). Вслед за сим выехал архимандрит о. Леонид из Иерусалима в Константинополь, где, судя по письмам графа Игнатьева, его не ждал особенно дружелюбный прием. Наоборот, наш посол оканчивал письмо свое от 10 августа словами: «Я, тем не менее, остаюсь при желании, чтоб неопределенное положение архимандрита Леонида в Константинополе не продолжалось, а, напротив, чтоб дальнейшее назначение его было решено окончательно».

На этот раз, однако же, Святейший Синод не внял мольбам нашего посла и 28 сентября постановил, что дальнейшее решение относительно о. Леонида может зависеть от того, что сообщит о. Антонин и что будет дознано из предписанных указом Синода 1 сентября допросов иеромонаха Иоанна, помещенного в числе братий Херсонского Архиерейского дома, и иеродиакона Арсения – Одесского Успенского монастыря, о причинах, побудивших их к доносу.

Получил ли Синод ответ на указ свой 1 сентября, мне неизвестно, но архимандрит Антонин 18 октября прислал обширное донесение¹³²⁹, которое небесполезно внимательно рассмотреть, тем более что в свое время, может быть, по вине изложения его, оно прошло совсем незамеченным.

Донесение о. архимандрита Антонина, составленное им по указу Синода 16 июня, в котором ему предписывалось: «5) собрать на месте возможно обстоятельные и достоверные сведения о происшедших неустройствах, каковые сведения с беспристрастным мнением представить в Святейший Синод», идет далее, чем предписывалось ему этим указом, и заключает в себе 3 части: оценку действий о. архимандрита Леонида, условия отношений нашей Духовной Миссии в Иерусалиме к окружающим ее и, наконец, предположения о будущей участи Миссии.

Начиная с первой части, именно оценки действий о. архимандрита Леонида, о. Антонин говорит: «Взаимные обвинения расшедшихся сторон так мелки, неопределенны, голословны, бессвязны и страстны, что отнимают надежду проследить дело, как оно было. Начало распри возводится в некоторого рода принцип, чем еще более спутывается руководительная нить исследования». В неудовольствиях, возникших между начальником Миссии и его подчиненными, о. архимандрит Антонин всего более видит личные причины: беспокойно-настойчивый характер, простоту в обращении со своими и непомерное пристрастие к деньгам о. архимандрита Леонида, а с другой стороны – преждевременно раскрывшееся честолюбие членов Миссии, а равно тонкая хитрость и сутяжничество иеродиакона Арсения. Причины раздоров с консулом и Патриархиею архимандрит Антонин отыскивает, помимо общих причин в личных отношениях, которые так мелки, что их следует предать забвению, и в желании о. Леонида учить Патриархию. Наконец, в отношении к паломникам о. архимандрит Антонин усматривает желание о. Леонида принять на себя относительно поклонников роль старца, невыгодное мнение его о нравственности поклонников и, в заключение, озлобление его против своих врагов.

Как видим, всё бездоказательные и туманные обвинения в беспокойном и озлобленном характере человека и больше ничего.

Остается обвинение о. архимандрита в предосудительном корыстолюбии, но опять не исследованное, бездоказательное, а между тем думаю, что при возбужденном против о. Леонида гонении, при малейшем основании, нетрудно было бы привести какие-либо веские факты. Наконец, если существовало подозрение, то именно его и нужно было расследовать, между тем ничего подобного не видим, и о. Антонин является только повторителем непроверенных сплетен русских богомолок. На этом основании и нам по этому обвинению приходится повторить слова великомудрого Святителя: «Чтобы архимандрит не верен был в употреблении вверенных ему денег, это невероятно»¹³³⁰. И о. архимандрит Леонид всею своею последующею с лишком 20-ти-летнею жизнью доказал справедливость великого архипастыря.

Смею думать поэтому, что этою частью своего донесения о. Антонин не удовлетворил ожиданиям Святейшего Синода иметь достоверные сведения о происшедших не– устройствах с беспристрастным о них мнением. О. Антонин нашел более удобным, не восстановляя против себя консула, с которым ему приходилось жить, и защищающего консула посольства, все нестроение, как он выражается, предать забвению. Это было ему тем легче, что о. Леонид был отозван и, как знал о. Антонин, более в Иерусалим не возвратится. Но каждое такое двуличие влечет за собою наказание, и полагаю, что в течение 20-летнего своего служения в Иерусалиме о. Антонин не раз раскаивался, что не сказал своевременно своего правдивого слова в защиту Русской Духовной Миссии¹³³¹.

Переходя затем ко второй части донесения о. Антонина, где он разбирает общие взаимные отношения Духовной Миссии и среды, в которой ей приходится действовать, следует отдать полную справедливость его знакомству с рассматриваемым им предметом, вескости и меткости его мнений, но нельзя также не заметить недостатка, присущего обеим разобранным частям донесения и заключающегося в том, что обе они изложены для выводов третьей части, где он излагает свои предположения о будущем устройстве Иерусалимской Духовной Миссии.

Что касается до этой последней, к которой мы вернемся ниже, при подробном изложении судьбы Духовной Миссии в начальствование о. архимандрита Антонина, здесь достаточно будет только указать, что основною его мыслью было учреждение в Константинополе Духовной Миссии, в дипломатическом значении этого слова, при Восточных Иерархах и с устройством агентства Миссии в Иерусалиме, приблизительно в тех же отношениях к Константинопольской Духовной Миссии, как консульства к посольству. Это агентство в Иерусалиме о. Антонин предлагал учредить не то в виде монастыря, не то в виде братства с иеромонахом – наместником начальника Духовной Миссии. Это свое предположение, о котором, как видно, знал граф Игнатьев (приложение 5), о. Антонин в своем донесении провел так далеко, что назвал даже лицо, предназначаемое на роль этого наместника, – известного нам афонского деятеля, архимандрита Макария, тогда игумена Киевского Матронинского монастыря¹³³², и представил смету на это братство в той же сумме 14.650 р., которая тогда расходовалась на Миссию.

В заключение о. Антонин произносит и свой суд об обоих действующих в неустройствах лицах: «Возвращаясь – пишет он, – к лицу о. архимандрита Леонида, можно желать от всего сердца, чтоб и его достоинства как истинного инока, и его ревность святая и досточтимая нашли себе открытое, невозбранное поприще. Везде, где иноческая жизнь потребует себе у нас в отечестве устроителя, исправителя, обследователя и даже просто ученого исследователя, о. архимандрит Леонид может быть почитаем отлично пригодным деятелем... Нынешнему же консулу нашему в Иерусалиме могло бы быть предложено другое равно честное место во свидетельство того, что мы умеем следовать той всеобщей политике благоразумия, по которой не считается делом особенно хвальным своему соединяться с чужим для поборания своего, а, напротив, внушается прекращать соблазн между своими, чтоб всячески отстранить вмешательство чужих, частию в предотвращение развития между иностранцами убеждения, что у порабощенной будто бы Русской Церкви нет оправдания духовному лицу, частью, наконец, для того, чтоб дать возможность талантам засидевшегося на одном месте чиновника блеснуть на ином поприще».

Первая ошибка о. Антонина при составлении этого донесения заключалась в ошибочном его мнении относительно взгляда на иерусалимские дела петербургских деятелей. Судя по оживленной переписке о нестроениях Духовной Миссии, он полагал, что в Петербурге Иерусалимом интересуются, а в Петербурге рады были, что кое-как беспокойные неустройства уладились, и вовсе не были намерены заниматься принципиально этим горючим иерусалимским вопросом. Второю ошибкою, и, может быть, главнейшею, было, что о. Антонин не скрыл, что желал бы занять сам предполагаемое им место начальника Духовной Миссии¹³³³. Этими ошибками он вконец погубил свое донесение и вызвал резкое замечание графа Д.А. Толстого: «Кто дал ему право так распоряжаться».

Нестроения Иерусалимской Миссии окончились тем, что о. архимандрит Леонид был отозван, Карцев остался полным победителем¹³³⁴, казалось, оставалось только одно: назначить начальника Духовной Миссии, но судьба судила иное. Вопреки желанию всех, желанию собственному, начальником Духовной Миссии оказался о. архимандрит Антонин, которому в течение с лишком 15 последующих лет выпало на долю бороться одному против всех, отстаивая в Святом Граде значение не только Русской Духовной Миссии, но и вообще России.

С возможною, даже, может быть, излишнею, подробностью рассказал я о судьбах Духовной Миссии во время начальствования ею о. архимандрита Леонида. Последнее суждение об иерусалимских нестроениях пусть выскажет высокопреосвященный приснопамятный владыка Московский <Филарет>, которого мнения по этому вопросу я счел долгом приложить к настоящему рассказу (приложения 9, 10, 11, 12, 13 и 14). Среди всеобщего легкомысленного и страстного отношения к вопросу его один голос раздавался полный достоинства и спокойствия. С почти сверхъестественной прозорливостью он, для которого многое было скрыто и неизвестно, ясно видел, в чем заключается суть дела, и с настойчивостью, почти с мелочною подробностью (приложение 13), настаивал на допросе возмутившихся членов Миссии, он видел, что они были лишь орудиями, за которыми скрывались другие; разоблачения сих последних желал он, дабы не погубить невинных, в числе которых прежде всего он видел архимандрита Леонида и за которым он признавал только «слова и поступки неосмотрительные, но не дела беззаконные».

Кто же «слова и поступки неосмотрительные» возвел в «дела беззаконные», какими личными побуждениями при сем руководствовались, отчего мы не знаем последнего слова возмутившихся членов Миссии, пусть решит прочитавший сие. Преосвященный Кирилл погиб, если не погиб о. архимандрит Леонид, то это, конечно, не по воле желавших сего. А между тем значение и достоинство не только русского дела, но Русской Церкви были безнаказанно попраны. Среди личных счетов, отуманенных своим «я», все более и более укреплялись латинские и протестантские миссии, заведения их, как передовые посты, все теснее и теснее облегали Иерусалим, и тысячи православных отрекались от веры своих отцов.

Невольно слова Великой Екатерины, начертанные ею на деле Артемия Волынского, приходят мне на память¹³³⁵, и я, в свою очередь, смею завещать всем духовным и мирским в иерусалимских делах власть имущим прочитать этот изложенный мною рассказ о прискорбных нестроениях Русской Духовной Миссии.

Приложения

1. Отношение вице-канцлера князя А.М. Горчакова к начальнику Духовной Миссии нашей в Иерусалиме о. архимандриту Леониду от 27-го февраля 1864 г.

2. Указ Святейшего Правительствующего Синода начальнику Иерусалимской Духовной Миссии архимандриту Леониду № 1143.

3А. Копия перевода письма Патриарха Иерусалимского Кирилла к г. вице-канцлеру, 13 апреля 1865 г.

3Б. Список с доверительного письма генерала–адъютанта Игнатьева г. товарищу министра иностранных дел от 18/30 мая 1865 года

4. Выписка из письма генерал-адъютанта Игнатьева к г. товарищу министра иностранных дел от 3/15 июня 1865 года

5. Выписка из частных писем генерал-адъютанта Игнатьева к директору Азиатского департамента от 13/25 июля и 20 июля / 1 августа 1865 года

6. Послание Патриарха Иерусалимского Кирилла II в Св. Синод. 13 апреля 1865 г.

7. Указ Святейшего Правительствующего Синода на имя архимандрита Антонина от 16-го июля 1865 года

8. Список с донесения Святейшему Правительствующему Синоду заведующего делами Иерусалимской Духовной Миссии архимандрита Антонина. 18 октября 1865 г.

9. Отношение митрополита Московского Филарета к обер-прокурору Св. Синода А.П. Ахматову. Москва, 22 апреля 1865 г.

К приложению 9. О неустройствах в Духовной Миссии в Иерусалиме

10. Список с конфиденциального письма московского митрополита от 27 апреля 1865 года

К приложению 10. Продолжение <Записки> о неустройствах в Духовной Миссии в Иерусалиме

11. Список с письма московского митрополита к г-ну обер-прокурору Святейшего Синода от 25 Мая 1865 года

12. Записка высокопреосвященного митрополита Московского от 9-го июня 1865 г.

13. Список с отношения митрополита московского Филарета к г-ну синодальному обер-прокурору от 26 Июля 1865 г. за № 65

14. Список с отношения митрополита Московского Филарета к синодальному обер-прокурору от 6-го сентября 1865 г. за № 96

С.-Петербург 16 января 1888 г.

Подлинник

На л. 1, сверху, помета митрополита Платона (Городецкого)¹³³⁷:

«От г. Смышляева, заведовающего работами строительными в Иерусалиме по поручению Палестинского Общества. Дана мне лично 16 янв. 1888 г.»

Неблаговидные поступки русского консула в Иерусалиме (Бухарова)¹³³⁸, о которых и до Вашего Высокопреосвященства отчасти доходили слухи, представляют бесспорно грустное явление, усугубляемое тем, что они совершаются в Святом Граде на глазах многочисленных поклонников-простолюдинов, которые, совершенно справедливо, весьма строго судят представителя императорского правительства. Многое, что проходило бы незаметным среди ежедневной суеты больших европейских городов, поневоле усиленно бросается в глаза в Иерусалиме среди святости окружающих мест и возбужденного религиозного чувства нескольких тысяч поклонников, привыкших к монастырским порядкам и считающих Святую Землю как святыню, на которой почиет особая благодать Божия.

Казалось бы, что удаление не оправдавшего доверие консула и замена его другим могут улучшить положение дел. К сожалению, ознакомление с иерусалимскими делами приводит к убеждению, что мера эта далеко не приведет к желаемым результатам, что причину этих прискорбных для христианского сердца явлений следует искать не в той или другой личности, а в целой системе, которая, к глубокому сожалению, вот уже почти полстолетия проходит в отношениях наших к иерусалимским делам.

Исполняя милостивое приказание Вашего Высокопреосвященства, постараюсь в кратких словах изложить, в чем именно заключается ошибочность нашей системы действий в Иерусалиме и насколько ошибочность эта отражается в проявлениях жизни.

Иерусалим, как по святости сопряженных с его именем воспоминаний, так и по составу лиц, его посещающих, и при этом я имею в виду тысячи наших поклонников из простонародья, не может быть поставлен в ряду с многочисленными европейскими городами, как напр[имер] Марсель, Данциг, Триест. Иные потребности вызывают и иные способы их удовлетворения, и круг деятельности, очерченной для консула в любом европейском городе, оказывается совершенно непригодным для русского консула, назначенного в Иерусалим.

Возьму для примера того же Д.Н. Бухарова, который бесспорно умный, энергический человек, более русский человек, чем многие из его сослуживцев, выказавший свои служебные качества во время своего консульства на Севере Норвегии. Назначьте его затем в знакомую ему среду, напр<имер>, в Стокгольм, и он оказался бы вполне полезным. Что же мог он сделать в Иерусалиме, когда о Востоке, о Святом Граде, а тем более об отношениях России к Восточной Церкви, даже пожалуй о существовании ее, он узнал впервые, прочитав указ о своем новом назначении? Могут возразить, что умный человек может научиться, – совершенно верно, но ему одновременно с наукою приходится действовать, а действия без всестороннего ознакомления ведут к ошибкам, а ошибки в Иерусалиме не прощаются. Замените Бухарова другим, другого третьим, и постоянно будет повторяться то же. Однородные причины будут вызывать однородные явления. Недаром после 30-летнего опыта в министерстве иностранных дел составилось то мнение между служащими, что кто желает сломать себе шею, тот должен проситься в Иерусалим.

Очевидно, что вопрос не в личности, а в самой системе, заключающейся в том, что Иерусалим приурочивают к Марселю и порядки, применимые к сему последнему, без всякого изменения, насильно вводят в Святой Град.

Таким образом, существеннейшую причину неустройств наших дел в Иерусалиме следует прежде всего искать в неправильности установившихся наших отношений к Восточной Церкви, отношений, происходящих не непосредственно через Святейший Синод, а через министерство иностранных дел.

Вопрос этот вовсе не вопрос личностей, как мне часто говорили, а вопрос принципа. Для министерства иностранных дел вопрос Церкви, взаимные отношения ее представителей, есть вопрос по крайней мере второстепенный; для него, очень понятно, гораздо важнее и гораздо существеннее, что думают и делают Бисмарк и Салисбюри, чем кто сидит на Константинопольском или Иерусалимском престоле. С его точки зрения оно может быть совершенно право: по самому существу своих обязанностей, церковные дела не составляют его прямых целей.

Иное дело – дело Православия вообще – для Святейшего Синода. И по подготовке к нему, и по обязанности забота об этом есть его прямая непосредственная цель. Не знаю, что для будущей судьбы России важнее: союз ли Англии с Германиею или отлучение Константинопольским собором России от единения с Православною Церковью. С точки зрения министерства иностранных дел, это событие, конечно, есть не более как ничего не значащий инцидент, на который едва ли следует обращать внимание. Сомневаюсь, чтоб так же на это событие посмотрел Святейший Синод.

Должен сознаться, что, когда дело дойдет до такого крупного события, конечно, Святейший Синод будет призван к тому, чтоб высказать свое веское мнение. Но оберну вопрос в другую сторону и скажу, как бы отнеслось министерство иностранных дел, когда бы оно призвано было высказать только мнение о совершившемся факте, напр[имер], заключении оборонительного союза между Англиею и Германиею; не вправе ли оно было сказать, что союз этот следовало бы предупредить; но настоящее есть порождение прошедшего, и, если оно лишено было возможности целым рядом мер предупредить его, оно может только преклониться перед совершившимся фактом.

Из этого очевидно, что система, по которой Святейший Синод поставлен только в косвенные, через посредство министерства иностранных дел, сношения с единоверною Восточной Церковью, не может быть признана правильною. Скажу даже более, продолжение такой системы грозит в недалеком будущем такими событиями, которые могут привести к непоправимым последствиям.

Но если нелогичность такой системы отчасти умеряется в Константинополе присутствием императорского посла, личности, которая, следует предполагать, и по своему положению, и по выбору из тысяч, облечена особым выдающимся доверием, то едва ли то же можно сказать о Иерусалиме, где мы видим примеры представителей императорского правительства, по целому году управлявших консульством, недавно оставивших школьную скамью и, конечно, ни наукою, ни жизнью, ни опытностью не подготовленных к этой деятельности¹³³⁹. Между тем, если Константинополь вообще занимает в Церкви выдающееся место, то для нас, русских, – Иерусалим, и по святости связанных с ним воспоминаний, и по массе не гуляющих туристов, а поклонников из низшего сословия, бесспорно имеет преобладающее значение.

Что же мы видим в Иерусалиме? Прежде всего консула, назначенного министерством иностранных дел по простым служебным отношениям, в виде повышения или увеличения содержания, – консула, для которого не существует другой инструкции, другого мерила обязанностей, как общий консульский наказ, который одинаков и для Буэнос-Айреса, и для Иерусалима, – консула, который с собою привозит в Святой Град и незнание местных условий и обстоятельств, и все замашки, приобретенные службою. А замашки эти сводятся, простите за резкость выражения, к разыгрыванию роли генерала от русских. В Буэнос-Айресе такое разыгрывание довольно безобидно, ибо оно наталкивается или на шкипера какого-либо корабля, для которого дело в деле, или на состоятельного туриста, который еще подсмеется над этим разыгрыванием, или, наконец, на совершенно независимые местные власти, которые в случае надобности дадут отпор.

Иное дело в Иерусалиме. Здесь власть консула прежде всего разыгрывается над простым, смиренным русским поклонником, от которого не только отпора, но даже возражения не услышишь. Обиду он принимает как крест, усугубляющий заслугу паломничества. Жалоба для него немыслима; да кому он принесет ее и к чему она послужит? Кто же ему, маленькому человеку, поверит? Здесь, значит, власть консула совершенно безгранична и бесконтрольна; недаром же зовут его поклонники губернатором.

Но именно эти бесконтрольность и безграничность развивают еще более желание в консуле разыгрывать роль начальства. Возложенные на него состоящею в министерстве иностранных дел Палестинскою Комиссиею обязанности начальника русских странноприимных домов еще более увеличили его власть, так как все живущие в приютах в лице заведующих, смотрителей и смотрительниц, доктора и т. п. оказались непосредственно ему подчиненными лицами. Но среди всех этих лиц оказалось одно, которое не могло допустить непосредственной, бесконтрольной над собою власти консула. Это лицо был начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме.

Неопределенность этих взаимных отношений между консулом и начальником Духовной Миссии проистекает из той же причины. Если спросите министерство иностранных дел, то прямой, непосредственный начальник Духовной Миссии, с начальником ее во главе, есть консул, и начальник Духовной Миссии в Иерусалиме не более как настоятель церкви консульства. Даже принципиально такой взгляд не вполне верен, но ошибочность эта еще усиливается, когда начальником является незнающий, неопытный, может быть, неверующий, как бывали случаи, относительно молодой человек, а подчиненный – ученый, монах, почтенный званием архимандрита, и даже епископа. Такая ненормальность отношений еще более усиливается в таком духовном городе, как Иерусалим, где, конечно, желает ли того министерство иностранных дел или нет, сила тяготения будет всегда на стороне духовных лиц.

С своей стороны Святейший Синод не мог и не может разделить взгляд министерства иностранных дел на начальника Духовной Миссии и признает его с своей стороны лицом если не вполне самостоятельным, то во всяком случае не подчиненным консулу.

При таком различном взгляде, до сих пор не разъясненном, не договоренном и даже не сознаваемом в центральном управлении, из которых каждое, <светское и духовное>, руководствуется своим, можно ли удивляться тому разладу, который существует между русскими представителями в Иерусалиме и проходит чрез целые 30 лет, возбуждая беспрестанные взаимные пререкания, часто из мелочей, и которые здесь известны под общим именем иерусалимских дрязг.

Да, действительно они были бы не более как дрязги, если бы от них не страдало и дело Православия, и русское дело не только в Палестине, но на всем Востоке.

Не мое дело касаться вообще положения Иерусалимской Патриархии, но не могу при этом не коснуться, что все непосредственные с нею сношения возложены на консула, подготовка которого к этим обязанностям выше очерчена. С другой стороны, начальник Духовной Миссии не только от сего отстранен, но это ему строго воспрещено. Мало того: не приведены в ясность его отношения к Иерусалимской Патриархии. Мы не признаем его зависимости от Патриархии, мы не настаиваем на ставропигиальном его положении, мы даже не усвоим себе, что именно входит в эту ставропигию, а между тем действуем, как будто все это было установлено и последовало взаимное соглашение. А между тем Патриарх стоит на полном подчинении ему Духовной Миссии, на полном основании канонического права, опираясь на то, что никто и не возбуждал никогда вопроса о независимости Духовной Миссии. Насколько такое положение ненормально, явствует хоть бы из того примера, что член Духовной Миссии может исполнять духовные требы среди русских поклонников только до тех пор, пока Патриархия не возбуждает о сем вопроса и не налагает своего запрета. Так, недавно в вину Духовной Миссии было поставлено Патриархиею, что член Миссии осмелился предать земле тело русской поклонницы, не испросив предварительно благословения Патриархии¹³⁴⁰, и такие примеры встречаются в течение года постоянно. Таким образом, Духовная Миссия как бы тайком совершает действия, для которых она именно призвана.

Очевидно, и здесь действует та же причина. Прямым начальством в делах духовных является министерство иностранных дел, которое ни само, ни через своих представителей прямого интереса, скажу даже более – знания духовных дел, не имеет. Если же затем что-либо доходит до сведения Святейшего Синода, то уже как совершившийся факт и часто как событие, исправить которое уже нельзя.

Остается еще коснуться отношений консула к своему непосредственному начальству – посольству и министерству иностранных дел. И здесь нельзя сказать, чтоб положение его было завидное. По незнанию или он подпадает случайному влиянию, которое затем отражается в его донесениях, или, приобретя опытность, он подымает и вопросы духовные, и вопросы политические, и требует указания своего начальства. Это же последнее мерит консула по мерке марсельского, и если сей последний не смеет подымать вопросов политических, то иерусалимский не должен сего делать; что же касается до духовных вопросов, то, как выше было сказано, для министерства иностранных дел они значения не имеют. Поэтому не пустое напутствие то, которое дается обыкновенно иерусалимскому консулу, как в посольстве, так и в министерстве иностранных дел: «Поезжайте поскорее, и чем меньше Вы будете подымать вопросов, тем будет лучше».

Не поставим этого даже в укор министерству иностранных дел, ибо иметь значение может лишь то, что знаешь, а иерусалимские дела для них вполне terra incognita. Во всем Азиатском департаменте нет ни одного человека, который не только бы понимал, но даже был в Иерусалиме. Каким же судьею может он быть в иерусалимских делах?

По свойственной Вашему Высокопреосвященству доброте, не поставьте мне в вину мое многописание; оно было неизбежно, ибо из него Вы изволите усмотреть, что не в личностях лежит основание иерусалимских наших дел, а в системе или, точнее выразиться, в отсутствии оной. До установления ее кто бы ни был послан в Иерусалим, порядки в оном останутся прежние.

Все вышеизложенное указывает на то, что именно необходимо прежде всего сделать для упорядочения наших иерусалимских дел, и это необходимое заключается в следующем:

1) Все сношения императорского правительства с Иерусалимскою Патриархиею передать в исключительное ведение Святейшего Синода.

2) Учредить из Русской Духовной Миссии, со всеми находящимися в ее заведовании сооружениями и учреждениями, ставропигию Святейшего Синода.

3) Возложить на Русскую Духовную Миссию все сношения Святейшего Синода с Патриархиею, заведование всеми казенными благотворительными учреждениями и право исправления всех треб относительно русских поклонников.

4) Возложить на консула все сношения с светскою местною властью и полицейский надзор над русскими подданными и поклонниками.

В заключение остается еще определить, какую среди всего этого роль играет Православное Палестинское Общество. Оно делает то, чего не могут или не желают делать ни Патриархия, ни министерство иностранных дел, ни Духовная Миссия.

Патриархия, несмотря на латинскую и протестантскую пропаганду, не считала возможным принять энергические меры для распространения православных школ, – Общество учредило пока 6 школ на 500 воспитанников.

Министерство иностранных дел, или, вернее, Палестинская Комиссия не находила возможным улучшить материальный быт наших паломников, – Общество устраивает новое, на 400 поклонников, подворье, со всеми хозяйственными приспособлениями, которых не имелось в старых приютах¹³⁴¹.

Духовная Миссия, по составу своему, не имела возможности заботиться, насколько бы то было желательно, духовным руководительством паломников, – Общество, приняв на себя расход по увеличению Миссии, именно обратило особое внимание на пополнение этого пробела.

Будучи вполне далеко от мысли какой-либо политической агитации и от вмешательства в посторонние дела, Общество, возлагая упование на помощь свыше, будет и в будущем продолжать свою деятельность в том же духе, пока полное устройство наших иерусалимских дел не ограничит его деятельность, обратив его в передаточную инстанцию пожертвований, которые из России идут в Святую Землю.

Два последние года прожил я почти частным человеком в Иерусалиме, и это было не первое мое посещение Святого Града¹³⁴². Без предвзятой мысли, без личностей, без злобы отнесся я к тому, что видел, и вывод виденного счел долгом, насколько было в моих силах, по приказанию Вашего Высокопреосвященства, изложить письменно с полной откровенностью не только как духовному пастырю, но как духовному отцу. Буду счастлив, если изложенное уяснит, что есть темного в наших иерусалимских порядках; буду считать прожитое не напрасным, если по воле Всевышнего и с Вашего архипастырского благословения неустройство иерусалимских наших дел устранится.

В конце текста примечание В.Н. Хитрово: Записка, поданная Д.Д. Смышляевым 16 января 1888 г. лично в Петербурге Его Высокопреосвященству митрополиту Киевскому Платону, как видно из его собственноручной пометки карандашом, и присланная мне 2 ноября 1895 г. из Киева протоиереем Климентом Иоанникиевичем Фоменко¹³⁴³. В.Х.