Святой Григорий Нисский, как проповедник

О жизни св. Григория до нас не сохранилось таких подробных сведений, какие мы имеем о жизни других великих отцов церкви IV века. Время его рождения относят к 332-му году, основываясь на словах его брата, Василия Великого, который в письмах к Димосфену, говоря о посвящении Григория в епископа (что было в 372 г.) замечает, что при этом не было «оставлено без внимания ни одного церковного правило, и важного и маловажного»¹, (следовательно и того правила, по которому посвящаемый во епископы должен был иметь не менее сорока лет от роду). О первоначальном его образовании можно, конечно, сказать тоже, что говорено в этом отношении о Василии Великом: пример и наставления его матери Эмилии, а также сестры Макрины, с детства развили в нем чувство веры и преданности церкви, а пример отца, знаменитого христианского ритора, развил стремление служить Церкви научным знанием и искусством слова. О дальнейшем его образовании нужно думать, что оно было главным образом самообразованием под руководством старшего брата, Василия, которого Григорий, обращаясь к младшему брату Петру, называет «отец наш», «учитель наш», «общий отец и учитель наш»², а себя и брата Петра – его «учениками». Ниоткуда не видно, чтобы он учился в каком-либо из тех знаменитых училищ, в которых обучался Василий, или слушал кого-либо из знаменитых мирских учителей того времени, за исключением разве тех, которых можно было иметь в Неокесарии, как предполагает преосв. Филарет³, на что указывает может быть упоминание Григория в похвальном слове севастийским мученикам⁴, о том, что при первом чествовании этих мучеников, в Севастии, когда мать Григория выражала желание, чтобы он присутствовал при этом, он, будучи еще в молодых летах, «находился далеко» может быть в Неокесарии, обучаясь в тамошних школах. В письме к Ливанию⁵, Григорий говорит, что его наставниками были Павел и Иоанн и прочие апостолы и пророки; лишь что касается красноречия, то ему он обучался у брата своего Василия, впрочем непродолжительное время; а так как Василий учился у Ливания, то он, Григорий, может считать некоторым образом и его, Ливания, своим учителем. Затем из свидетельства Феодорита⁶, вполне согласного с автобиографическими указаниями самого Григория, видно, что научное образование его имело характер более мирской, литературный – философский, чем церковный, чем, вместе с необычайными дарованиями его ума, следует, может быть, объяснять то обстоятельство, что в своих сочинениях он является богословом-мыслителем больше, чем сам Василий. По окончании образования Григорий избрал для себя профессию отца, т.е. звания учителя риторики, но указ Юлиана (360 г.), воспрещавший эту профессию христианам, заставил его обратиться к служению церкви, и он принял на себя должность анагноста (чтеца), которую оставил как скоро со смертью Юлиана (363 г.) открылась возможность обратиться к прежней профессии, чем вызвал упрек Григория Богослова⁷. Этот упрек подействовал на Григория, и он, удалившись в уединение, занялся довершением своего христианского образования, изучением творений Оригена («духом которого веет в его сочинениях», как выражается Бёрингер), Ефрема и брата своего Василия. Спорят о том, какой был образ жизни Григория до епископства. Одни думают, что находившаяся при Григории в бытность его епископом в качестве диаконисы Феосва или Феосевия была сначала его женою и что он даже имел сына Василия, и уже после того как Григорий был избран в епископы, Феосва оставалась при нем в качестве лишь диаконисы⁸; другие⁹ говорят, что Феосевия была одною из родных сестер Григория и Василия. В подтверждение первого мнения ссылаются на то, что в своем сочинении «о девстве»¹⁰ Григорий говорит об этой добродетели как о чуждом для себя благе, – при этом замечают, что если Еммелия называла Феосву своею дочерью (τέχoϛ), то лишь в смысле невестки, жены своего сына; другие указывают на то, что в одной из эпиграмм Григория Богослова Феосва называется τέχoϛ Eµµελίας – чадом Еммелии в смысле ее родной дочери, затем называется она – сестрою Григория, ἀδελϕὴ, в собственном смысле; а название ее «ơʋζύγος µεγάλοʋ Гρηγορίοʋ» – сожительница (жена) Григория, в письме Григория Богослова к Нисскому объясняют в смысле «друг» «сотрудник» «товарищ»)¹¹. Как бы то ни было в конце 371 г. или начале 372 г. Василий поставил его в епископа Ниссы, небольшого городка в Галатии, недалеко от Кесари, который тем только и известен в истории, что имел своим епископом столь знаменитого учителя. Но с воцарением Валента Григорий был удален арианами со своей кафедры под предлогом неправильного будто бы употребления им церковного имущества; и в продолжение трех лет – 374, 375 и 376 г. – он переходил из одной местности в другую, энергически защищая везде своим словом православие. По смерти Валента он был восстановлен на своей кафедре, а в 370 году от собора антиохийского получил поручение привести в благоустройство церковь аравийскую, смущенную ересями антикомариан и коллиридиан, из которых первые не признавали непорочного девства Богоматери, а вторые чтили ее как божество. Григорий Нисский тяготился этим посольством, и Григорий Богослов, утешая его, писал ему по этому случаю: «добро тобою распространяемое, прочно, хотя ты и не стоишь на месте. Разве станет кто винить солнце за то, что оно ходит вокруг и изливает лучи, оживотворяя все, что ни озаряет на пути своем; или хваля неподвижные звезды, будем ли осуждать планеты, у которых и самые уклонения от правильного течения так стройны»¹². Впечатления Григория, вынесенные им из этого путешествия, равно как из пребывания в Палестине, которую он посетил на обратном пути, относительно состояния веры и благочестия в этих областях, были крайне неблагоприятны. «Боящиеся Господа, пишет он по поводу паломничества в Палестине, хвалите его в тех местах, в коих находитесь. Перемена места не приближает нас к Богу. Где бы ты ни находился, Господь придет к тебе, если обитель души твоей окажется такою, чтобы он мог вселиться в тебя. Если же внутренний твой человек исполнен злых помыслов, хотя бы ты был на Голгофе, ты столько же не способен принять в себя Христа, сколько те, которые не положили и начала своему спасению. Разве Дух Св. изливается обильно только на иерусалимлян»? и т.д.¹³ В 381 г. Григорий присутствовал на Втором Вселенском соборе, произносил приветственное, а потом и надгробное слово председателю, св. Мелетию, способствовал возведению Григория Богослова на константинопольскую кафедру, делал руководительные направления его преемнику, Нектарию, которому оставил помощником в борьбе с еретиками своего ученого диакона Евагрия, и, если верить Никифору Каллисту, по мысли св. Григория Нисского, Никейский символ веры дополнен остальными числами, нынешнего Никео-Цареградского символа. На этом же соборе за ним лично были утверждены права, равные с преимуществами кафедры кесарийской из чего возникли прискорбные недоразумения его с преемником Василия Великого, Евлагием. В 382 г. он опять присутствовал на соборе в Константинополе, где, как и на предыдущем, был одним из главных деятелей. В 385 г. ему поручено было произнести надгробные речи дочери импер. Феодосия, Пульхерии, и императрице Плацилле. Последний раз появляется он в истории на константинопольском соборе 394 г., в актах которого имя его значится между подписями митрополитов Кесарийского и Иконийского. Год кончины св. Григория не известен; судя по тому, что в истории Златоуста его имя не упоминается, нужно думать, что он скончался в последних годах IV столетия и никак не позже 403 г., как предполагает Селье¹⁴.

Св. Григорий во все времена пользовался величайшим уважением церкви. Древние называли его по силе веры, святости жизни и по мудрости достойным братом Василия Великого¹⁵, Григорий Богослов считал его правилом и законом всех добродетелей, мужем совершенным, более всех ведущим и божественное и человеческое, образцом смирения в счастьи и терпения в трудных обстоятельствах жизни¹⁶. Седьмой вселенский собор называет его «светильник ниссеян, именуемый всеми отец отцов"¹⁷, Палладий Еленопольский – мудрейшим, бесстрастнейшим, стяжавшим славу апостольскую¹⁸. Такое выдающееся высокое положение в современной ему церкви и значение для времен последующим св. Григорий стяжал высоким достоинством и значением учения, содержащегося в его сочинениях. Его мнения и его сочинения, читанные им на соборах, на которых он присутствовал, имели более или менее руководящее значение при соборных рассуждениях; на IV Вселенском соборе его сочинения, по свидетельству Викентия Лиринского¹⁹ служили руководством для опровержения ереси Нестория. Вообще сумма новых богословских идей, внесенных им в общую сокровищницу христианского учения и в общехристианское сознание не менее, если не больше, чем сколько сделано в этом отношении Василием Великим или Григорием Богословом.

Обладая менее пылким темпераментом, меньшею горячностью и напряженностью чувства и большею кротостью и спокойствием духа, чем Григорий Богослов, св. Григорий Нисский, вместе с тем, подобно ему, был больше человек созерцательного настроения духа, чем практический деятель. «Не практическая деятельность, а мысль и слово были делом его жизни», справедливо замечает Берингер. И он, подобно Богослову, ничего так сильно не желал, как иметь возможность всецело отдаться жизни созерцания и научным занятиям, по своему мягкосердечию не чувствуя себя способным к какого бы то ни было рода борьбе, которая неизбежна была для каждого выдающегося церковного деятеля в это многомятежное и бурное в церкви время. Тем не менее, как по собственному убеждению, так и в следствие настояний Василия, которого Григорий любил и почитал более отца, он решился выступить на трудный подвиг открытой борьбы с врагами истины Христовой и, несмотря на все затруднения, ему удалось благодетельно воздействовать на ход церковных дел его времени. Хотя в начале, когда еще особенно сильны были ариане, его деятельность встретили почти общею враждою, но его благородный и скромный характер, его глубокомысленная, философская и остроумная полемика, победоносно сокрушавшая ереси Евномия и Аполлинария, доставила ему общее уважение и тот почет во всей церкви, о котором мы упомянули выше.

По своему основному мировоззрению Григорий был христианский мыслитель-философ. В его сочинениях немало настоящей чистой философии, а христианская философия отцов Церкви имеет в нем одного из главных, если не самого главного, представителя. При своем самостоятельном, оригинальном и глубоком уме, изучив древних философов и ораторов (из числа которых цитирует Исократа), особенно же ознакомившись с сочинениями Оригена, многие мнения которого он, впрочем, открыто порицает, он является весьма удачным продолжателем попытки этого учителя церкви объединить христианское учение веры с научною философией и, удовлетворяя тем своей врожденной склонности к отвлеченному мышлению, он, с другой стороны, своим философствованием о богословии и богословствованием о философии полагал, так сказать, фундамент для научного богословия, развившегося много позже. От однородности его метода с приемами богословствования Оригена произошла та мысль его своеобразных частных мнений, которая превышает итог подобных мнений у самого Григория Богослова, хотя подобно последнему, он всегда старается держаться в строгом согласии с символическим учением церкви. Из всей массы его сочинений можно указать лишь на одно мнение, которое казалось противным символическому учению церкви, которое старались объяснить в свою пользу в древности оригенисты, а в позднейшее время латиняне: это мнение о том, что не только «преуспевшие на земле в жизни духовной и бесстрастии (патриархи, пророки, апостолы и др.) достигнут вечного блаженства, но прочие путем исправительного воспитания в последующей жизни, отрешившись в очистительном огне от пристрастия к веществу посредством свободного вожделения того, что благо, возвратятся в предназначенный от начала в удел нашему естеству благодати», что «по совершенном устранении зла из всех существ, во всех снова воссияет боговидная красота, по образу которой мы были созданы вначале»²⁰.

Эта склонность к философской концепции предметов учения богословского вместе со склонностью к риторическому ораторству сказалась в значительной степени и в проповеднической деятельности Григория. Уже когда, при перемене им звания церковного клирика на занятия ритора, Григорий Богослов упрекал его в том, что он «захотел быть лучше ритором, чем христианином и бросив священные удобопиемые книги взял в руки соленые и непиемые книги», – в этом факте нельзя не видеть предзнаменования того, что когда он снова возвратится на служение церкви, в своей проповеднической и учительской деятельности он склонится в сторону от установившихся типов ее по содержанию и форме. «Ты скажешь, говорит в том же письме Богослов: разве я не был христианином, когда учился риторике? И находит, что, несмотря на то упомянутый поступок Нисского – замена служения церковного анагноста профессией ритора – было «уклонением к худшему», «бесславною славой». Но Григорий остался все-таки во всей последующей своей деятельности с неодолимой склонностью к философствованию в своем богословии, к философствованию и риторству в своих сочинениях и проповедях. Наследованная от отца, эта склонность к философии и ораторству развилась в нем и окрепла среди занятий риторской профессией; ни уединенный образ жизни, который вел он некоторое время, ни врожденная способность к умозрению и диалектике не в состоянии были подавить в нем любви к красноречию, в котором это умозрение и диалектика нашли себе полное приложение. Как в своих догматических исследованиях он является богословом-философом, то и в своих проповедях он не просто богослов-учитель, но в то же время философ-ритор. Его философский склад мышления и зрелость умственного развития, достигнутые самым лучшим способом – путем самопознания, сообщили ему способность говорить в своих речах основательно и оригинально, близкое знакомство с науками естественными, заметное в нем почти в той же мере, как в Василии, а равно знание жизни и людей дало ему способность говорить популярно и общепонятно; его продолжительные занятия риторством наделили его ораторским умением применять общие мысли к разнообразным житейским положениям и отношениям. Врожденный талант и опять продолжительное упражнение научили его говорить сжато, сильно и в большинстве случаев ясно. Будучи преимущественно мыслителем-философом в богословии, он однако с большим искусством говорит и тогда, когда развивает нравственные наставления, когда разоблачает заблуждения человеческого сердца, когда знакомит слушателя с ним самим или с внешней природой. Порядок, стройность речи, ясность и простота преобладают в его нравоучительных проповедях. Фотий верно характеризует проповеди Григория, когда говорит, что Григорий «весьма сладкий, блистательный, чарует слух приятностью» речи (ϒλʋχύτατος, λαµπρὸς χαίήδογὴς ὡσίγ αποστάτωγ)²¹. Хотя в слове его нет того величия, каким отличаются проповеди Василия, ни той возвышенности мысли и отчетливого изящества языка, – какая свойственна проповедям Григория Богослова, тем не менее без всякого сомнения Григорий Нисский – один из самых выдающихся ораторов древней Вселенской церкви. О слабых сторонах его ораторства легко сделать предположение уже на основании вышесказанного: это склонность к риторической декламации, оставшаяся от времени занятия риторической профессией, цветистость и непомерное иногда изобилие украшений речи. Он любит говорить примерами и сравнениями, через что речь его становится особенно общепонятною; но эти примеры и сравнения у него не всегда удачно выбраны. Затем он обнаруживает в проповедях много остроумия, свободно обращается ко всем областям естествознания, чтобы, заимствуя оттуда объяснения, приблизить трактуемый предмет к пониманию слушателей; но при этом нередко, по обычаю ораторов своего времени, он уклоняется от главного предмета речи; еще чаще без нужды повторяется. Больше же всего Григорий любит аллегорию, которой у него, под влиянием увлечения Оригеном, больше чем у Василия, и гораздо больше, чем у Григория Богослова.

Это непомерное увлечение аллегоризированием, при его постоянной заботе быть верным учению церкви, не вредит чистоте его учения, и, будучи направлено к нравоучению, действительно много способствует назидательности его сочинений, но будучи нередко натянутым и не в меру изысканным, там, где цель его составляет объяснение смысла св. Писания, оно является, с точки зрения экзегезиса, нецелесообразным. Примером таких изысканных аллегорий может служить слово на день крещения Господня²², где как прообразы таинства крещения объяснятся все те факты ветхозаветной истории, где речь идет о воде: кладезь, указанный в пустыне ангелом Агари с Измаилом, кладезь, при котором служитель Авраама встретил Ревеку, колодцы, которые Исаак копал повсюду в пустыне, а иноплеменники засыпали землею, колодезь, при котором Иаков встретил Рахиль, и пр. Камень, на этом колодце, который отвалил Яков, есть Христос. Лаван иносказательно знаменует дьявола, а Иаков – Христа. Иисус Навин, положивши в поток двенадцать камней, очевидно сим предызобразил двенадцать учеников, служителей крещения и т.д. и. т.д.

Библиография сочинений Григория до сих пор не установлена должным образом и подлинность многих сочинений его доселе оспаривается. Что касается его проповедей, то несомненно подлинными из них в настоящее время признаются: 1) восемь бесед на книгу Экклезиаста, 2) пятнадцать бесед на кН. Песнь Песней, 3) пять бесед о молитве Господней, 4) восемь бесед о блаженствах евангельских, 5) девятнадцать слов на праздники господские и в честь святых и семь слов на разные случаи. Проповеди на Экклезиаста и Песнь Песней суть гомилии экзегетические, в которых все содержание речи и ход мыслей обусловливается содержанием и ходом мыслей в библейском тексте, который он объясняет стих за стихом и нередко слово за словом; проповеди на молитву Господню и блаженства можно назвать гомилиями синтетическими, так как в них наблюдается большая доля самодеятельности мысли проповедника; остальные проповеди суть тематизованные слова, в которых все содержание – плод ораторского творчества проповедника и имеет единство предмета, а иногда и деление, определяющее ход раскрытия предмета в проповеди; так в слове «к скорбящим о преставившихся от настоящей жизни в вечную» проповедник в начале прямо говорит «в рассуждении нашем о предмете мы сохраним порядок, если исследуем, во-первых, в чем состоит истинное благо, потом рассмотрим свойство жизни в теле, а за тем сравним настоящее с тем, что соблюдается нам упованием²³. Пятнадцать бесед на книгу «Песнь Песней» писаны для знаменитой Олимпиады, дочери проконсула Селевка, для которой, по случаю ее брака, Григорий Богослов составил одну из своих поэм, излагающую отношения жены к мужу; к ней же позже Златоуст писал свои письма из изгнания. Сделавшись вдовою через двадцать месяцев после брака, эта знатная и благочестивая женщина разделила большую часть своих богатств между бедными и церквями, в том числе значительная часть ее пожертвований досталась на долю церкви Нисской. В бытность свою в Константинополе Григорий познакомился с Олимпиадой, и получил от нее поручение истолковать книгу «Песнь Песней»: св. Григорий тем охотнее взялся за исполнение этого поручения, что имел под руками Оригеново толкование на эту книгу, да и сам предлагал уже объяснение ее пред своею паствой в церкви, так что в том виде, в каком он адресовал это же толкование Олимпиаде, оно представляло лишь исправленный и дополненный текст того, что им приготовлено было «для народного слышания»²⁴. Толкование Григория, в том виде, как сохранилось до нас, не обнимает впрочем, всей книги и оканчивается лишь 8-м стихом 6-ой главы. Самому толкованию текста книги предшествует пролог, в котором проповедник развивает свой взгляд на способ толкования св. Писания. Некоторые принимают за правила, говорит он, держаться лишь буквы Писания; он, Григорий, думает, что нет ничего несообразного в том, чтобы в св. Писании всячески уловлять полезное, и «если одно буквальное толкование достаточно, то имеем в готовности требуемое; если что сказано загадочно и предположительно, и по буквальному разумению не служит к пользе, то следует понимать в ином значении, разумея как притчу, или темное слово, или как загадку, одним словом объяснять иносказательно. Основания для того Григорий находит 1) в авторитете апостола Павла, который узаконивает такой метод толкования, говоря, что письмо убивает, а дух животворит, что ветхозаветные события суть образы новозаветных и пр. (Рим. 8:14, 1Кор. 10:11, 2Кор.3:6, 16, Галл.4:20, 24); 2) в том обстоятельстве, что многое в св. Писании, если понимать его буквально, будет соблазнительно и опасно для добродетели, так, например, когда оно говорит о грехопадении Давида, о супружестве Осии, об Исаии, входящем к жене пророчице и т.д. (этот аргумент заимствовал он у Оригена); 3) в примере И.Христа, который некоторые ветхозаветные события повелевает разуметь не иначе, как в смысле духовном (Мк. 11:12, Мф.22:24); да и в Евангелии многого нельзя разуметь буквально, как например слова И.Христа о хлебе, сходящем с небес, о живой воде и т.д. Ограничиться одним буквальным толкованием значило бы тоже, что предлагать на трапезу самое хлебное произрастение, а не хлеб выделенный из него. Впрочем высказывая такие понятия, проповедник не дает подробных правил, когда же именно кроме буквального смысла следует искать в Писании смысла аллегорического и таинственного. Подобно Василию он признает буквальный смысл в сказании книги Бытия о шести днях творения, вопреки Оригену; но сам сказание той же книги о кожаных ризах прародителей объясняет иносказательно, разумея под этими ризами мертвенность, свойственную бессловесным.

Выходя из своего взгляда на способ толкования, Григорий старается «темное и сокровенное в речениях любомудрия в книге Песнь Песней сделать более доступным и удобопонятным, чтобы и людям плотским придти в духовное и невещественное состояние души, к коему ведет эта книга сокровенною в ней премудростью. Говоря вообще, он допускает иносказательный смысл совместно с буквальным. Так в объяснении 4-й главы, ст.13 и 14, проповедник сначала излагает сведения о свойствах упоминаемых в этом месте растений, необходимые для уразумения буквального смысла, а потом уже переходит к иносказательному нравоучительному толкованию²⁵. Кинамон имеет много свойств, почти невероятных. Говорят, когда кипит вода, коснется ее аромат этого растения, тотчас остывает; если внести в жарко натопленную баню, жар претворяет в прохладу, и имеет свойство уничтожать зарождающихся от гнилости животных. Если его положить в рот сонному, ничто не препятствует человеку во время сна отвечать на предложенные вопросы. Впрочем, замечает Григорий, утверждать, что это действительно так, не дознав опытом истины рассказываемого, было бы опрометчиво. Затем проповедник делает такое нравственное применение этих стихов. «В душе обученных и рассудительных можно находить этот кинамон, когда кто, пламенея похотью или гневом, угашает страсти рассудком. Или кто во время житейского сна имеет в устах этот трезвенный кинамон помысла, и подобно неусыпным ангелам, обнаруживает в себе непогрешительное понимание сказуемого, а в истине учения подражает неусыпающему естеству ангелов, которых никакая необходимость какого-либо представления не отвлекает от истины, – о том можно сказать, что из уст его источается кинамон» … Вообще же толкования Григория на книгу Песня Песней довольно изысканны и натянуты; так, например, зубы невесты означают у него наставников, разбирающих уроки и делающих учение удобопонятным; миро означает добродетель, которая удалена от зловония грехов; серна означает остроту зрения у назирающего всяческое и.т.д.²⁶. Не представляя противоречий учению веры, эти аллегорические толкования всегда исполнены назидания, которое проповедник искусственно связывает с текстом, причем имеет настолько такта, что при каждом своеобразном толковании текста оговаривается, что это – его личное мнение, что может быть следует понимать иначе. Так при объяснении слов: введите мя в дом вина, вчините ко мне любовь, заметив, что невеста просит подчинить ее любви, а любовь, по слову св. Писания, есть сам Бог, подчинить которому душу есть спасение, – что след. Вообще здесь говорится о подчинении души любви, проповедник замечает: А может быть этими словами научаемся мы одному из высших достоинств, именно тому, когда любовь надлежит воздавать Богу и какое иметь расположение к ближним²⁷. Затем заслуживает внимание та эрудиция в современном естествознании и вообще в науке морской, какою на каждом шагу блистает проповедник в беседах на «Песнь Песней». Таково описание всех предметов природы, упоминаемых в объясняемых им текстах или исследование целесообразности в устройстве человеческого тела²⁸.

Свида ²⁹ говорит о многих проповедях Григория на Экклезиаста; подобным образом Поссини³⁰ говорит о толковании Григорием всей книги Экклезиаста; но в настоящее время известно всего лишь восемь гомилий на эту книгу, из которых последняя заканчивается объяснением 13 стиха третьей главы. По характеру построения и изложения эти беседы ничем не отличаются от бесед на книгу Песнь Песней. Как там, так и здесь, после краткого вступления, проповедник обыкновенно ставит несколько стихов в начале беседы и потом объясняет их слово за словом, после чего следует заключение, большею частью ничем не связанное с целым составом беседы. Объяснения также состоят из сравнений и примеров, заимствуемых из природы, жизни человеческого общества и из текстов св. Писания. Вообще и эти беседы имеют весь характер гомилий экзегетических. Относительно смысла, и здесь толкователь главным образом держится метода аллегорического; как и во всех вообще беседах на ветхий Завет, хотя здесь, по свойству предмета, аллегории его более естественны и основательны и не так часты, не редко уступая место объяснениям в смысле прямом и буквальном. В начале проповедник объясняет цель своих толкований, которая состоит в том, «чтобы не наказаться нарушителями заповеди испытывать писания» – и «поставить ум своей паствы выше чувства, оставив, наконец, все, что в существах есть кажущегося великим и блистательным, обратиться к тому, что недоступно чувственному пониманию, преуспеть в жизни добродетельной, и таким образом достигнуть жизни вечной». Проповедник весь проникся основной тенденцией и духом Экклезиаста: тяжелой и неприглядной представляется ему жизнь со всеми ее радостями. Суета суетствий – таково определение жизни самого Григория. Проповедник поучает не любить то, что любит мир, приглашает слушателей возлюбить скорби и страдания, которыми душа очищается как золото в горниле. Ныне время плача и скорби; радоваться предоставлено в уповании, – настоящая печаль соделается матерью ожидаемого веселья. И кто не в слезах и скорби будет проводить жизнь, если только придет в чувство и узнает, что имел и что потерял, в каком состоянии естество его было первоначально, и в каком оно в настоящее время! Смерти тогда не было, болезнь не проявлялась, мое и твое – эти лукавые речения в начале вовсе не имели места в жизни. Ибо как были общими солнце и воздух, а прежде всего благодать Божия и Божье благословение, так право участия во всяком благе одинаково принадлежало всем, незнаком был недуг любостяжания, не было ненависти у имеющих меньше к владетелям большего, даже вовсе не было и этого большего. «Что назовет кто первым из зол житейских? Все одно с другим равноценно, все одно у другого предвосхищает первенство в первенстве зол, все делается поводом к слезам. За что более сетовать на естество? За скромность ли или многотрудность жизни? За то ли, что слезами она начинается и слезами оканчивается? За жалкое ли младенчество? За скудоумие ли в старости? За непостоянство ли юности? За обременение ли трудами в совершенном возрасте? За тяготу ли супружества? За одиночество ли в жизни безбрачной? За бесчадие ли, не оставляющее по себе корня? За то ли, что богатство возбуждает зависть, а нищета мучительна?»³¹. Св. отца тревожит и смущает, что люди живут не так, как велит закон евангельский, погружены в одни лишь житейские заботы, служат страстям, придаются любостяжанию, роскоши и другим порокам, а об истинном благе, благе духовном, не помышляют. Отсюда частые в этих проповедях увещания и обличения. Как на главный мотив к исправлению жизни и к добродетели проповедник, подобно Ефрему Сирину, указывает на будущий страшный суд и мздовоздаяние. Вообще господствующий тон этих проповедей – аскетический, и все содержание их отзывается некоторым однообразием.

Из этих бесед особенного внимания заслуживает третья, как по энергии обличений, так по тем замечательным картинам современного проповеднику быта и нравов христианского общества, какие мы в ней находим.

"Возвеличих творение мое, создах ми домы. Слово (Экклезиаста) прямо начинается осуждением. Ибо говорит: возвеличих не Божье творение, которое, и я сам, но мое. А мое творение не иное что, как то, что доставляет удовольствие чувству. Кто однажды вдался в вещественность, тому естественно смотреть постоянно на то, откуда происходит удовольствие. Как вода, проведенная из одного источника, остается тою же водою, хотя бы текла тысячами ручьев: так и удовольствие, будучи по природе одно, течет повсюду, принимая различный вид, присоединяя и себя к потребностям жизни. Жизнь сделала необходимым для естества жилище. Но удовольствие и здесь понудило человека преступить пределы потребности. Не телу только доставляя в доме потребное, но готовя приятности и услаждения глазам, едва не плачет о том, небо не сделал верхним жилищем своим, и что не имеет у себя лучей солнечных, чтобы приделать их к потолку. Во все стороны распространяет ряды построек, как бы некую другую вселенную; стены возводит до чрезвычайной высоты, а внутренность жилищ разнообразит расположением; камень из Лаконии, Фессалии и Кариста делится железом на тонкие пласты, отыскиваются нильские и нумидийские ископаемые. С великим старанием отыскивается фригийский камень, по белизне мрамора рассеивающий глубокую багряность. Сколько стараний, сколько чертежей! Сколько ухищрений у распиливающих водою и железом! Чистое стекло посредством составов окрашивают в различные цвета. А кто опишет изысканное устройство потолков, на которых дерева, бывшие кедрами, ухищрением искусства снова обращены в мнимые дерева, и с помощью резьбы произращают ветви, листья и плоды! Умалчиваю о золоте, вытянутом в тонкие, воздушные плевы… Кто изобразит употребление слоновой кости на изысканное убранство входов, покрытие золотом сделанной на них резьбы, гвоздями прибитые к резьбе листы серебра, или полы, блистающие камнем различных цветов. Одним из зданий надлежит служить для состязаний в беге, другим – для прогулок, одним быть входными, другим – предвходными, иным – привратными. Недостаточным для пышности почитают иметь врата и подъезды, широкий проход внутри ворот, если входящим не встречается чего-либо, что может при входе изумить смотрящего… Купальни с великолепием соединяют в себе пользу, целыми реками орошают из обильных водотечей; при них устроены особые помещения для телесных упражнений, убранные до излишества мраморами; около здания крыльцо, подпертое столпами нумидийскими, фессалийскими, египетскими, медь в статуях принимает на себя тысячи видов, в какие мелочная прихотливость отливает вещество; видны мраморные изваяния и живописные картины, зрители которых совершают блуд очами, п.ч. искусство, подражая тому, что не бывает видимо, обнажает это на картинах, да и что позволительно видеть, изображено на них в изумительной красоте».

От этого изображения, представляющего замечательную культурно-бытовую картину того времени, проповедник обращается к нравоучительному наставлению.

«Но как подробно исчислить все, раченье о чем служит обличением нераденья о том, что важнее? Знаю я другое золото, – оно добывается из глубины св. Писания, другое серебро – слово Божие разженное, которое как молния осиявает истиною. В невещественном храме души различные добродетели служат лучшими украшениями, чем самоцветные камни и стенные убранства стен в жилище вещественном. Помост в этом храме пусть будет устлан воздержанием; упование небесного озаряет потолок, на который, взирая душевным оком, можно узреть самый первообраз красоты. Убранством его пусть служат нетление и бесстрастие, правда и негневливость, смиренномудрие и великодушие, благочестие. Любовь пусть в наилучшем порядке приноровит одно к другому. Желаешь ли купелей? Имеешь у себя домашнюю купель и водоемы, коею пользовался Давид (т. е. слезы.) А столпы, поддерживающие крыльцо души, делай не какие-либо фригийские: постоянство и неподвижность во всем добром да будут для тебя многоценнее этих вещественных прикрас. Вожделевая состязаний в беге, имеешь вместо сего упражнения в заповедях: в путях правды хожу и посреди стезей оправдания живу, говорит премудрость. Кто таким образом приводит в красоту свой внутренний храм, тот мало будет заботиться об ископаемых, не поедет в индийские моря покупать слоновую кость, напротив дома имеет богатство».

Затем проповедник переходит к изображению возделывания винограда и вина, каковое приготовление считает также одним из видов прихотливой роскоши своего времени. Это дает ему повод сказать о современном ему пьянстве. Это место проповеди Григория прекрасно восполняет ту картину чисто языческих оргий современных ему христиан, какую дает Василий В. в слове «на упивающихся»: он подробно изображает затейливые церемонии, какими обставлялись эти пиршества: штат виночерпиев – мужчин и женщин, красивых отроков, одетых по-женски, особых певцов, распевавших во время оргии сладострастные песни, одетых так, что св. отцев считает за лучшее не говорить об этом, «дабы в людях страстных не раздражить ран одним напоминанием», и переходит к подробному и чрезвычайно сильному изображению последствий пьянства и к увещаниям, через аллегорию, быть виноградом Божьим в смысле духовном³². В этой же беседе проповедник обличает ростовщичество в чертах, не менее сильных, чем как это делает Василий в своей беседе на XIV псалом. Давать бедному деньги под проценты тоже, что заливать огонь маслом. Ростовщичество есть тоже, что убийство и грабеж, ибо какая разница иметь у себя чужое, украденное тайно чрез подкоп, или чрез убийство, сделаться обладателем чужой собственности, и – вынужденным ростом приобретать себе непринадлежащее?

В IV беседе замечательно изображение и обличение учреждения рабства по поводу слов Экклезиаста: Притяжах рабы и рабыни (Еккл. 2:7). Проповедник находит, что рабовладелец делает своим достоянием – достояние Божие.

«На рабство осуждаешь человека, которого естество свободно и самовластно, дает закон вопреки Богу, извращая закон, данный им естеству. Созданного быть господином земли, кого Творец поставил в начальство, подводишь под иго рабства. Забыл пределы своей власти, не помнишь, что начальство твое ограничено надзором над бессловесными: да обладает, сказано, птицами, рыбами и четвероногими (Быт. 1:26). Оставив подчиненное тебе превозносится над самым свободным родом, равноестественного тебе причисляя к четвероногим. Все покорил Бог человеку, его разуму – волов, скотов, овец. А разве от скотов произошли люди? Разве волы произвели человеческий род? Притяжах рабы и рабыни. За какую, скажи, цену? Какое из существ нашел ты равноценным этому роду? Какой монетой оценил разум? Сколько оволов поставил за образ Божий? За сколько статиров купил богозданную природу? Сотворим человека по образу нашему и по подобию, сказал Бог. И этого, по подобию Божию сущего, князя всей земли, от Бога наследовавшего власть над всем, что на земле, кто продает и покупает? И сам Бог не может это делать, ибо нераскаянны дарования Его (Рим. 11:29), не поработит естества нашего и Бог, призвавший в свободу нас, самовольно поработившихся греху. Как будет продан князь всей земли и всего, что на земле? Ведущий в точности ценит естество человеческое, сказал, что и целый мир – недостойный выкуп за душу человеческую (Мф. 16:26)… Что в природе твоей прибавила власть над рабами? Ни времени, ни преимуществ; и рождение твое от тела же людей, и образ жизни такой же; и только, господствующим, и им, подчиненным, в равной мере обладают душевные и телесные страсти, страдания и радости, всякие беспокойства, печали и удовольствия, раздражения и страхи, болезни и смерть. Никакого нет в этом различия у раба с господином. Не тот же ли воздух втягивают в себя дыханием? Не так же ли смотрят на солнце? Не одинаково ли принятием новой пищи поддерживают естество? И оба по смерти не один ли прах? Не один ли суд? Не общее ли царство, не общая ли и геенна? Во всем имея равное, скажи, в чем же имеешь больше, чтобы тебе, будучи человеком, почитать себя владыкою человека?»³³.

Из этих выдержек достаточно видна проповедническая манера Григория в этих его гомилиях. По свойству содержания объясняемой книги, содержание их не экзегетическое, а почти всецело нравоучительно-обличительное.

Иоанн Дамаскин и Анастасий Синаит особенно хвалят беседы Григория на молитву Господню и на блаженства евангельские. Первая беседа о молитве – вступительная, более тематизованное слово, чем гомилия, имеет не только обозначение предмета проповеди, но и разделение. Желая говорить о молитве, проповедник указывает две части, в которых он изложит учение об этом предмете: именно будет говорить: 1) о необходимости молитвы и 2) о том, как должно молиться. В первой части изобразивши бытовые обнаружения недостатка молитвы в современном ему обществе, сказавши о том, как «забвение о Боге преобладает между всеми», – проповедник так определяет молитву: она – охрана целомудрия, доброе направление чувствительности, обуздание кичливости, средство от памятозлобия и зависти, крепость тылу, обилие в дому, благоустройство в городе, могущество царства, победный памятник брани, безопасность во время мира, печать девства, верность супружества, оружие путешественникам, страж спящим, смелость бодрствующим, плодоносие земледельцам, спасение плавающим, успокоение утружденных, ободрение скорбящих, удовлетворение радующихся, утешение плачущих, торжество в день рождения, собеседование с Богом, созерцание невидимого, низложение зла, исправление согрешающих, наслаждение настоящим, осуществление будущего». Во второй беседе, приступая к объяснению самого текста молитвы Господней, проповедник сначала выражает благоговейный страх перед величием предмета в выражениях, подобных тем, в каких Григорий Богослов говорит о том, кому и как можно рассуждать о таинстве св. Троицы, затем нравоучительно объясняет слова: Отче наш иже еси на небесех. Приступ третьей беседы состоит из сравнения новозаветного священства (И. Христос всякому равно дарует это достоинство, предложив желающим общую благодать священства») с ветхозаветным; затем объясняются слова: да святится имя Твое, да придет царствие Твое. Первыми словами мы как бы так говорим: да избавлюсь я от тления, да освобожусь от смерти, да буду разрешен от уз греха, да не царствует надо мной смерть, да не будет более действительным над нами самоуправство порока, да не преобладает мною враг, да не водит меня пленником порабощая грехом. Да придет царствие Твое. Какое сладостное изречение! Им ясно приносим Богу следующее моление: «да рассыпется сопротивная сила, да уничтожится дружина иноплеменников, да прекратится борьба плоти и духа, да не служит тело прибежищем неприятелю души, да явится на мне царственное владычество, ангельская рука³⁴. Четвертая беседа объясняет слова: да будет воля Твоя яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь.

«Даждь нам, говорит проповедник», перефразируя последние слова, не забавы, не богатство, не доброцветные багряницы, не золотые уборы, не блеск камней, не серебряные сосуды, не обширные поместья, не военачальство, не владение городами и народами, не стада коней и волов, не обилие невольников, не знаменитость на торжищах, не памятники, не изображения, не шелковые ткани, не увеселения музыкой и не что-нибудь подобное, чем душа отвлекается от божественного, но даждь хлеб. Сколько учений содержится в этом кратком изречении! Как бы так взывает Господь: перестаньте люди, истощаться в пожеланиях суетного, на горе себе самим умножать поводы к трудам! Не велик твой естественный долг – доставлять телу пищу. Для чего умножать повинности! Для чего налагаешь на себя иго, добывая серебро, откапывая золото, приискивая прозрачное вещество. Для того ли, чтобы всем подобным услаждать тебе этого всегдашнего собирателя податей – чрево, которому потребен только хлеб? А ты отправляешься к Индам, терпишь беды на чужеземном море, пускаешься в плавание на целые годы, чтобы привезенными оттуда покупками усладить пищу, не обращая внимания на то, что ощущение сладостей имеет пределом небо во рту, скоропреходящую и мгновенную приятность». «Сказывают, что змий», если вставить голову в паз стены, в который вползает, то не легко вытащить его из паза за хвост, потому что упирающаяся чешуя естественно противится усилию тянущего; кому проход вперед беспрепятствен, потому что чешуя по гладкому скользит, для того обратный путь назад задерживаемый упорством чешуи, затруднителен. Так следует беречься удовольствий, когда же вползают в скважины души, и наитщательнее заграждать пазы жизни. Ибо в таком случае жизнь человеческая блюдется чистою от смешения с жизнью скотской.»

В пятом слове объясняются три последних прошения молитвы Господней. Между прочим проповедник здесь говорит: «Просишь об оставлении долгов; почему же мучишь сам должника? Умоляешь, чтобы рукописание на тебя было изглажено, а сам тщательно хранишь договоры с занявшими у тебя в долг? Просишь об уменьшении долгов, а сам данное в долг приращаешь лихвой! Твой должник в темнице, а ты в доме молитвы! Он страдает за долги, а ты испрашиваешь оставления долга! Твоя молитва не услышана, потому что ее заглушает голос страждущего».

Говоря вообще, объяснения на молитву Господню Григория по достоинству содержания должны быть поставлены ниже не только толкования на тот же предмет Оригена, но и Киприана.

В беседах о блаженствах, как и о молитве характер толкования существенно разнится от объяснений на кН. Песнь Песней и Экклезиаста: по самому характеру предмета здесь является менее места иносказаниям и аллегориям; вместо таких толкований они содержат в себе ряд прекрасных частных нравоучительных мыслей, всегда обоснованных на учении догматическом. Говоря об отречении от суеты мирской, от чувственных наслаждений, об умерщвлении в себе страстей и похотей и. т.д., проповедник обосновывает свои мысли на учении о дрвенем грехопадении, о порче человеческой природы и т.д. Достоинство содержащихся здесь догматических мыслей таково, что Эфесский собор приводит как основание для своих рассуждений о двух естествах в И. Христе мысли Григория, содержащиеся в первой беседе Григория. Наглядность и живость объяснений – выдающаяся черта этих бесед. Особенно замечательны типы кичливого в первой беседе и гневливого в седьмой³⁵ живо напоминающие подобные же классические характеристики у Василия Великого.

В беседе IV объясняя слова: блаженны алчущие и жаждущие, проповедник замечает, что как недостаток физического аппетита в организме есть признак скопления в желудке нечистых и дурных соков, так недостаток алкания и жаждания правды есть признак накопления в нашей душе нечистых стремлений и помыслов. Правды жаждет тот, кто желает осуществить добродетели, заключающиеся в общем имени праведности³⁶. Объясняя слова: Блаженны чистые сердцем, Григорий спрашивает: каким образом чистые сердцем могут узреть Бога, когда в св. Писании говорится, что никто из людей видеть Бога не может, и отвечает: Бог невидим в Своем существе, но Он видим по свойствам и действиям Своей благости, премудрости и всемогущества, которые служат как бы естественным светом, способствующим видению Бога. А люди, чистые сердцем, в себе самих, кроме того, видят образ Того, Кто есть виновник и первопричина всякой чистоты. Это подобно тому, как мы видим солнце в его отражении, не имея нужды устремлять взор свой на само солнце.

Слова Григория на разные случаи, сохранившиеся до нашего времени в количестве двадцати семи, могут быть разделены на три группы: догматическая, нравоучительно-обличительная и похвальная, хотя и в догматических содержится много нравоучений, и в нравоучительных есть учение догматическое, а в похвальных содержатся мысли и нравоучительные и догматические. К первым принадлежат: обширное слово к скорбящим о преставившихся от настоящей в жизнь вечную, в котором содержатся своеобразные рассуждения проповедника о загробной участи людей (судя по его обширности, оно едва ли было произнесено), «О Божестве Сына и Св.Духа и о вере Авраама», в котором, обличая аномеев, Григорий сравнивает их с эпикурейцами и стоиками, отвергшими проповеди ап. Павла в Афинах, и находит еретиков неизвинительнее язычников и, опровергая обычные их выражения, доказывает единосущие Сына Божия с Отцем особенно клятвою Бога Аврааму (Евр. 6:13), что и дало основание впоследствии к прежнему заглавию слова: «О Божестве Сына и Св. Духа прибавив слова: «и о вере Авраама». В ораторском отношении в этом слове замечательно драматическое изображение чувств матери в лице Сарры³⁷; слово о Св.Духе против македонян; слово против Ария и Савеллия. Затем сюда же принадлежит большая часть слов праздничных: на Рождество Христово и на избиение младенцев в Вифлееме³⁸; на день крещения Господня; на день Пасхи; на вознесение Господне; на день Пятидесятницы и другие. Из пяти слов на Пасху, известных под именем Григория, лишь три принадлежат ему³⁹. В первом, произнесенном ночью пред пасхальным богослужением, проповедник объясняет, что христианская Пасха есть лишь осуществление того, что предречено в законе и у пророков, она есть истинно та суббота, которая установлена Моисеем. Отрок, рожденный Девой Марией, есть то овча, о котором предсказывал Исайя. Второе слово на Пасху состоит из двух частей: в первой проповедник изображает торжество праздника, призывая весь мир к прославлению Воскресшего; во второй – доказывает истину воскресения его необходимостью и возможностью. Оно необходимо, ибо Бог не для того создал человека, чтобы оставить его погибнуть совершенно; по св. Писанию человеку по смерти предлежит суд; закон правды требует, чтобы и тело участвовало в возмездии за добродетель или грех. Оно возможно, ибо нет невозможного для Бога, создавшего тело человека из земли, воскресившего сына вдовы Наинской и Лазаря… Слово на вознесение представляет нравоучительное объяснение псалмов XXIII и XXIV, петых в храме при богослужении в этот праздник. Слово на сретение Селье и другие считают непринадлежащим Григорию на том основании, что самый праздник сретения установлен позже (именно по словам Кедрина в 527 г., а по Феофану даже в 542 г.); но признав подлинным слово на сретение⁴⁰ св. Мефория Тирского († 311 г.), мы охотнее склоняемся к мнению преосв. Филарета, который не затрудняется отнести это слово, издавна, на основании древних рукописей приписываемое Григорию, к числу подлинных его произведений. Слово на рождество Христово и на избиение Вифлеемских младенцев, отличается живой фантазией и драматизмом изложения; оригинальна, хотя несколько и произвольна, картина избиения младенцев⁴¹.

Принадлежность Григорию слова, озаглавленного: «на свое рукоположение» некоторыми отвергается на том основании, что в нем упоминается о глубокой старости оратора, у которого «и волос сед, и сила от времени ослабела, и речь заминается и дрожит». Что, однако, оно принадлежит Григорию, это с несомненностью доказывается сходством по приемам речи в нем с другими проповедями Григория, несомненно подлинными, его смиренной жалобой на недостаток ораторства в нем, его обычной полемикой против духоборцев, его сравнениями и терминологией, наконец, тем, что не только во всех изданиях, но и во всех манускриптах оно приписывается не кому-либо другому, как Григорию Нисскому. Так как во всей проповеди нет ни слова о посвящении проповедника, то обыкновенно думают, что заглавие слова, сделанное позже, неправильно, и указывают на то, что у Иоанна Дамаскина значится другое заглавие этого слова, – περί τῆϛ ἐγ Κωγσταγτίγωπόλεί χαταστаϛ έωϛ τoγ αγ. Гρηγoρίᴕ, и в этом видят основание думать, – одни – что это слово произнесено на константинопольском соборе 381 г. или 387 г. (последнее мнение – Фесслера и Миня), чему подтверждением может служить, по-видимому, то обстоятельство, что как видно из самого слова, оно говорено в собрании епископов, непосредственно в след за речами нескольких других ораторов⁴², в великолепном храме, потолок которого был роскошно украшен позолотой. Но кажется следует признать более верным предположенье Селье о том, что слово произнесено при освящении храма, построенного близ Халкидона префектом претории Руфином, сначала управлявшим государством, а потом казненным в 394 г. (о чем рассказывает Созомен)⁴³, на это освящение Руфин собрал и нескольких епископов и множество монашествующих. Панил думает, что слово произнесено на последовавшем за освящением Руфинова храма константинопольском соборе 394 г. Содержание слова составляет защита Божества Духа Святого против македонян. Здесь же Григорий с прискорбием говорит о взаимных распрях между православными, проявившихся в то время, как еретики жили в большом согласии между собой и в своих действиях против православия были единодушны. Этот упрек, кроме смут, произведенных аравийскими епископами Багадием и Агапием из-за кафедры Бострийской, вызван был продолжавшимся разделением в церкви антиохийской между приверженцами Феофила и Флавиана. Здесь же Григорий упоминает о прибывших на собор епископах месопотамских, обладавших даром исцелять больных и изгонять бесов.

Похвальные слова св. Григория (св. первомученику Стефану, великомуч. Феодору Тирону, три слова св. сорока мученикам, св. Григорию Чудотворцу, св. Ефрему Сирину, св. Василию Великому, св. Мелетию; сюда же можно отнести надгробные слова императрице Плацилле и дочери императора Пульхерии) не принадлежат к лучшим произведениям его ораторства и ниже подобных произведений Василия Великого и Григория Богослова. В похвальном слове св. Григорию Чудотворцу, он определяет христианский панегирик согласно с тем понятием о нем, какое мы видим у Василия В. и Григория Боголосва⁴⁴. Панегиризм Григория нередко переступает установленное практикой христианского учительства и признаваемое самим Григорием пределы. Так своего брата Василия он приравнивает к апостолам Петру, Иакову, Иоанну, Павлу и ставит на ряду с ними, как его произведения в других своих сочинениях он ставит непосредственно после св. Писания⁴⁵.Во всех этих словах больше натянутого, изысканного красноречия и риторизма, чем в других проповедях Григория. Преобладающее содержание этих слов составляет красноречивый пересказ обстоятельств жизни похваляемого, сопровождаемый объяснениями высокого нравственного характера и достоинства каждого из этих деяний и соответственными нравоучительными наставлениями слушателям. Слово в честь св. Стефана наполовину состоит из догматико-полемических рассуждений о Св. Духе, для чего поводом служит видение св.Стефана. Слово Григория на день памяти св. сорока мучеников Севастийских мы имеем три. Такое нарочитое внимание к этим святым объясняется тем, что Севастия была городом, из которого происходит род Григория, находилась в митрополии Василия и имела епископом брата Петра, почему была в некотором роде родным городом и для Григория. Св. Еммелия, собравшая останки св. мучеников и устроившая для них раку в святилище храма, первая устроила и празднество в честь их еще в годы молодости Григория⁴⁶. Произнесены были все три слова, вероятно, около 380 г., в бытность там епископом Петра. Первое очень краткое слово составляет лишь приступ к прославлению св. мучеников и начало самой речи о них, которую проповедник должен был неожиданно прекратить по причине происшедшего от необычайного стечения народа шума в церкви, заглушавшего речь «тихогласного и медленного в слове»⁴⁷ проповедника. На второй день он продолжил начатое, и это второе слово, весьма значительное по объему, вполне исчерпывает предмет, подробно обозревая мученический подвиг св. сорока воинов. Третье слово произнесено уже не в Севастии, а в церкви, сооруженной в честь этих мучеников, в которой хранились их останки, находившейся вероятно в пределах епархии Григория. Здесь Григорий, упомянув о похвальном слове Василия тем же мученикам, кратко обозревает опять историю их страданий, особенно подробно объясняя всю мучительность истязаний, которым их подвергали. Все слова в честь святых особенно ценны по изложению православного учения о ходатайстве святых пред Богом и о почитании их мощей. Похвальны слова Григорию Чудотворцу (подлинность которых заподазривают протестантские патрологи) св. Ефрему Сирину и Василию Великому весьма обширны по объему, представляют подробное изложение их жизни и подвигов и вместе с тем первоисточник для их биографии равно как и для церковной истории их времени. Слово св. Мелетию, одно из двух произнесенных над его гробом в присутствии отцов второго Вселенского собора в 381 г., отличается большой силой чувства и задушевностью. Проповедник называет св. Мелетия новым апостолом, лучшим из епископов своего времени, упоминает о проповеднической его деятельности и оплакивает Антиохию, потерпевшую столь великую утрату. Лучшими из похвальных слов Григория считаются надгробные слова Пульхерии, умершей шестилетним ребенком в 385 г. и императрице Плацилле (точнее Флацилле), неожиданно скончавшейся несколькими днями позже во время лечения водами во Фракии. Селье говорит, что эти два слова по достоинству равняются всему, что оставила нам лучшего в этом роде древность. В первом из них проповедник почти буквально повторяет тираду из своего ранее произнесенного слова о Божестве Отца и Сына, содержащую выражение скорби, какую должна была бы испытывать и выразить Сарра, если бы знала о намерении Авраама принести в жертву Исаака⁴⁸. Изображая всю тяжесть утраты в лице Пулльхерии, проповедник затем указывает утешение для скорбящих в словах И.Христа: оставите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царствие небесное. «Дитя разлучилось с тобою; но оно возвратилось к Богу; закрыло очи для тебя, но открыло их для вечного света; не присутствует при твоей трапезе, но присоединилось к трапезе ангельской. Исторгнуто растение от Сиона, но оно посажено в раю, перемещено из царства в царство, сняло украшение порфиры, но облеклось одеянием вышнего царства». Надгробное слово Плацилле, одной из замечательнейших женских личностей в истории христианского общества, всеми любимой за свою щедрую благотворительность, изобилует красноречивыми местами, каково, например, то место, где проповедник, изобразивши правдиво доблести почившей, рассказывает как само небо проливало слезы о ней в день погребения (в этот день шел дождь) и как между присутствовавшими на похоронах дождь из очей был не менее лившегося в то время дождя из облаков⁴⁹. Между прочим проповедник указывает на присутствие при ее гробе невинно осужденных, освобожденных от казни по ее ходатайству.

Лучшими и во многих отношениях безусловно прекрасными являются нравоучительные и нравообличительные слова Григория. При бόльшей простоте языка, при отсутствии риторизма, они отличаются силой истинно-ораторского одушевления и неподдельной искренностью чувства. Таковы прежде всего два слова о любви к бедным, из которых первое произнесено во время великого поста. В ярких и разительных чертах изображает проповедник бедность и болезнь.

«В предшествовавшие два дня мы обуздывали привязанность к наслаждениям гортани и чрева; не подумайте, что и ныне я буду говорить о том, как хорошо отказаться от мяса и воздерживаться от смехолюбивого и шумливого вина, остановить усердие поваров и совершенно утомляющуюся руку виночерпия«… «Поститесь от злобы, воздерживайтесь от пожелания чужого, от неправой корысти; умерщвляйте голодом сребролюбие мамоны, от насилия и хищения. Что пользы, если ты не подносишь к устам мяса, а угрызаешь брата злобой? Какая выгода, если ты своего не ешь; а не право взял принадлежащее бедному? Какое это благочестие, если пия воду, уготовляешь коварство и жаждешь, по злобе, крови? Постился и Иуда, но не укротив сребролюбивого нрава, не получил от воздержания никакой пользы. И дьявол не ест, ибо он – дух. Если воздерживаясь от вина и мяса, мы виновны в грехах воли, то не принесут нам никакой пользы вода и овощи, и бескровный стол»… Настоящее время представляет нам большое обилие лишенных одежды и крова: множество пленных находится у дверей каждого, и в странниках и пришельцах нет недостатка; везде можно увидеть протянутую просящую руку. Дом их – воздух под открытым небом; гостиницы – портики, улицы и пустыри на площадях. Подобно ночным воронам и совам, они скрываются в трущобах. Одежда их – изорванные лохмотья, пища – что перепадет от кого-нибудь, питье – как бессловесным источники, сосуд для питья – пригоршни; кладовая – пазуха, и та если не разорвана; стол – сжатые колена; постель – земля, баня – река или озеро. Им помоги, постящийся! О несчастных братьях позаботься! Что ты отнял у своего чрева, предложи алчущему. Страх Божий да будет справедливым уравнителем. Благоразумным воздержанием уврачуй два противоположных страдания: свое пресыщение и голод брата. Послушайте доброго увещания; свое наше да отворит дверь достаточных; совет наш да введет бедного к имущему. Ласковым словом оплодотворяй употребление твоих стяжаний. Кроме сих, есть еще другие нищие – больные и лежащие. Каждый пусть заботится о соседях. Не попускай, чтобы другой послужил твоему ближнему. Да не возьмет другой сокровища, тебе предложенного. Обними несчастного, как золото. Заключи в объятие потерпевшего несчастие, как твое здравие, жену, детей, домашних и всего дома. Убогий и больной вдвойне беден. И здоровые неимущие ходят по имущим или сидят на перекрестках взывают к неимущим. А эти, связанные болезнью, заключенные в телесных жилищах, как Даниил во рве, ожидают тебя богобоязненного и нищелюбца, как Аввакума. Будь другом пророку посредством милостыни, предстань нуждающемуся скорым и неленостным кормильцем. Даяние неубыточно, – плод милостыни произрастает обильно. Посевай раздавая, и исполнишь долг добрых приобретений. – Но скажешь: и я беден. Пусть так – давай, что имеешь, – Бог не требует сверх сил. Ты дашь хлеб, другой – чашу вина, иной – одежду и таким образом общими пожертвованиями уничтожится несчастье одного. Не призирай бедных, больных. Подумай, кто они: они носят на себе образ Спасителя нашего. Человеколюбец и им дал собственный образ; они подобны тем, которые насилующим указывают на царские изображения, чтобы образом владычествующего устыдить презрителя. Они сокровищехранители ожидаемых благ, привратники царствия, они и сильные обвинители и добрые защитники. Делаемое для них взывает к Серцевидцу внятнее всякого глашатая»⁵⁰.

Из этих небольших выдержек видно, как просто, но в тоже время сильно и убедительно умеет говорить проповедник. Не менее сильными чертами изображает проповедник состояние бедных и больных во втором слове о нищелюбии⁵¹, сказанном на текст: понеже сотворите единому сих и проч. (Мф.25:40). Доводы, которыми проповедник убеждает слушателей к помощи бедным и больным состоят: 1) в указании на награды милостивым на всеобщем суде («придите благословенные Отца Моего«…), и наказания немилостивым («идите от Мене проклятые»…); 2) в указании на единство природы всех людей; если сами ангелы не гнушаются общения с людьми и сам Царь небесный благоволили облечься в нашу плоть: не тем ли более мы не должны устраняться от общения с существами, равными с нами по природе, хотя и бедными; 3) если мы печемся даже о животных и их питаем, не тем ли более обязаны мы оказывать всякое попечение о существах одной с нами природы; 4) в трогательном изображении состояния бедных и больных, которое одно достаточно для того, чтобы побудить нас к состраданию и милости; 5) в обязательности для нас заповеди Божьей печься о членах тела Церкви, к которому и мы сами принадлежим; 6) в уверении, что в будущей жизни мы получим обратно с избытком то, что дано нами бедным ради имени Божия.

Отчасти однородно с этими двумя словами по содержанию слово о ростовщичестве, этой страшной язве современного проповеднику общества, которой посвятил одно из красноречивейших своих слов Василий, и которой отчасти касался, как мы видели, и Григорий Нисский в другом своем слове. Оно во всех отношениях достойно стать на ряду с лучшими произведениями Василия и Григория Богослова. Тонкость психологического анализа, яркие картины житейского быта, высокое лирическое одушевление проповедника, сильное беспощадное разоблачение низких побуждений и гнусных чувств ростовщиков вместе с чувствами живейшей симпатии и сострадания к эксплуатируемым ими беднякам – таковы характеристические черты этой превосходной проповеди.

Небольшое слово на слова: блудный во свое тело согрешает (1Кор.6:18,) сравнивает духовную жизнь человека с воинскими занятиями, и объясняет как в том и другом случае необходимо защищаться и нападать, а в настоящем случае – бегать блудодеяния. Мысль свою проповедник поясняет интерпретацией примера Иосифа.

Сильно и убедительно говорит проповедник в слове «против отлагающих крещение».

«Выходите из темницы, прошу вас, говорит он к отлагающим крещение. Возненавидьте темные жилища греха. Голова уже седеет, близка жатва жизни, может быть серп уже точится на нас, и я боюсь, что не пришел грозный жнец в то время, когда мы спим… Но я юноша, говоришь ты, еще не состарился. Не обманывайся: смерть не стесняется условиями возраста; она не боится находящихся в цвете лет, не над стариками только имеет власть. Вижу я, что когда случится несчастье, землетрясение или язва, или нашествие врагов, все спешат усердно к крещальне, чтобы не отойти из мира не причастным благодати. Что же? Разве не имеют силы, равной оным бедствиям, другие и неожиданные несчастья? Будем беречься бесстрастия. Немного нужно, чтобы мех, наполненный воздухом, расторгся. Обезопась же себя от неизвестности и непостоянства. Не торгуйся с благодатью, чтобы не лишиться дара».

Многие из отцов церкви IV в. говорили против этого странного явления христианской жизни того времени: но едва ли кто из них говорил об этом с такой силой и доказательностью, как Григорий Нисский.

В слове «против тяготящихся церковными наказаниями» вызванном ропотом на строгость пастырских обличений Григория и его церковно-дисциплинарных мер для исправления согрешающих, хорошо изображение достоинства разумной природы человека в сравнении с низшими ее инстинктами, составляющее вступление. Затем проповедник сильно говорит о важности дисциплинарных лиц церкви и о необходимости повиноваться им. «Ты не подвизаешься о праведности, ты не упражняешься в добродетели, не радишь о молитве. Все это доказывал вчерашний день. Какими глазами будешь ты смотреть на день воскресный, оскорбив субботу? Было бы меньше зла, если бы мы, не понимая сами того, что полезно нам, по крайней мере верили тому, Кто указывает нам полезное. Но сделают ли нам выговор, мы огорчаемся, услышим ли слово суровое, негодуем на обличающего, затворяют ли нам дверь в церковь отлучением, мы злословим. Ученикам несвойственны такие поступки, такое непослушание: так могут поступать только люди дерзкие и упорные».

Указав, на чем основано право отлучения от церкви и чем оно вынуждено, а также на примеры отлучения в древней церкви, Григорий продолжает: «отлучение, которому подверг тебя епископ, не считай делом его своеволия. Это древнее отеческое установление, родившееся под законом, и удержанное в домостроительстве новой благодати. Мы не бьем тебя как раба, а вразумляем как свободного; не тело поражаем, а смягчаем душу. Я не смущаюсь, когда упорнейшие из учеников моих гневаются на меня. Это общая судьба людей: кто повелевает другими, тот для подчиненных всегда тягостен, а для порочных и беззаконных ненавистен; тот всегда наносит скорбь. Кто препятствует делать грех». Прекрасно затем проповедник говорит об отношении народа к Моисею, Исайи, Иеремии, к другим пророкам, к самому И.Христу, к апостолам. «Зачем нам роптать, служителям Распятого? Как отец и мать, я готов сносить твое упорство и раздражение!»

Из этого слова мы видим, что обличения Григория казались его слушателям жестокими, его нравственные требования чрезмерными и возбуждали настоящий ропот. Его «порицали по углам, называя его способ учения грубым»⁵². Действительно, разве у Златоуста еще можно встретить обличения столь же сильные, как в проповедях Григория. Но гораздо чаще чем жаловаться на ропот, имел случай Григорий упоминать о полном внимании к нему. Неоднократно с трогательной радостью и благодарностью говорит он о таком внимании в слове на день сорока мучеников.

Чем, предполагаю, многие тяготятся, тому я мысленно радуюсь. Многим, вероятно, неприятно толпиться между собой в тесноте, а для меня – в этом верх радости. Ибо радуется око пастыря, видя, как его стадо теснится от множества и переполняет ограду; хотя и не мала эта ограда овчая, но просторное место делается тесным для стада многочисленного. Подлинно это значит, как говорит негде апостол, быть утесняему, но не стеснену»⁵³.

Подобным же образом говорит Григорий в начале похвального слова Феодору Тирону⁵⁴.

«Ныне узнаю мое стадо, говорит проповедник в слове на день светов; сегодня вижу обычный вид церкви, когда возненавидев попечение о плотских заботах, в совершенной полноте стеклись вы на служение Богу. Теснится народ в доме Божием, во внутренности недоступного святилища. Подобно пчелам наполняют и внешние места в притворе те, которые не поместились внутрь. Так и делайте, чада, и не оставляйте своей ревности. Ибо когда так бывает, слово для меня столь же приятный труд, как для пастухов пастушеские песни»⁵⁵.