Как пишется критика в «Православном Обозрении»

В журнале: «Православное Обозрение» (Июль 1886 г.) напечатана статья: «Новое произведение профессора Николая Барсова». Статья эта есть ни что иное, как пасквиль¹; на подобные статьи обыкновенно не отвечают. Но рецензент видимо рассчитывал на то, что на его брань и ложь я отвечу «презрительным молчанием», а его ругательства между тем сделают свое дело – произведут желаемую им сенсацию между читателями «Православного Обозрения». Поэтому оставляя в стороне брань рецензента, я нахожу нужным сказать несколько слов о том, по поводу чего разразилась надо мною эта брань, доселе беспримерная в нашей духовной журналистике.

1. Прежде всего следует заметить, что для таких суждений обо мне лично и о моем сочинении «История первобытной Христианской проповеди», какие делает рецензент, в рецензии нет никаких оснований. О самом сочинении моем, о его содержании, в ней не упоминается вовсе, хотя рецензия и озаглавлена: «Новое произведение профессора Н. Барсова». Рецензент останавливается лишь на примечаниях к тексту сочинения, напечатанных в конце его петитом. Да и из этих примечаний, которых у меня триста восемнадцать, он подвергает рассмотрению лишь около двадцати. Если бы в двадцати из трехсот восемнадцати примечаний и оказались те мелкие погрешности, которые старается найти в них рецензент (на самом деле, как сейчас увидим, их вовсе нет, – рецензент с удивительной смелостью просто лжет) и тогда браниться так, как бранится рецензент, решительно было бы не из-за чего. В каком большом, оригинальном по предмету, впервые трактуемому в литературе специально, сочинении, не бывает разных мелких «погрешностей»? Но в том то и дело, что никаких таких погрешностей на самом деле, даже именно в тех примечаниях, на которых останавливается рецензент, нет и следа, и они существуют лишь в изложении, или, точнее, в искажении, моего текста самим рецензентом. Невероятно, но тем не менее именно так.

2. Самое «худшее», из того, за что порицает меня рецензент, это мнимая неполнота цитации в шести примечаниях, именно следующих. Прим. 15˗е: «Григорий Богослов в слове на Юлиана говорит» и т.д. Прим. 40˗е: «Словарь Suidas, под словом episcops». Прим. 53˗е: «çratianus, dist. 61, с. 8». Прим. 278: «Анастасий Синаит, haexameron, lib. II. Прим. 266: «Максим Исповедник в Scholiis Dionys. Areopag». Прим. 279˗е: «Андрей Кесарийский in apocalips. serm. XI». Прочитав эти цитаты, читатель в недоумении: в чем же тут неполнота цитации? Ведь такова именно она во всех ученых сочинениях, и для всякого сколько-нибудь знакомого с наукой, она и достаточна, и понятна: указываются автор, его сочинение, глава или часть этого сочинения. А, изволите видеть, в этих цитатах не указывается, какая именно (какого года и места) издания названных сочинений имеются в виду и на какой странице значатся в них цитируемые места. Но ведь и без этих указаний даже простой читатель, не принадлежащий к ученой братии, по моим цитатам легко найдет что нужно: в любой библиотеке возьмет то издание того или другого цитируемого мною автора, какое в ней есть, и в нем отыщет цитируемое сочинение а далее – соответственную главу или отдел. Место и год издания цитируемого сочинения при цитациях обыкновенно указываются тогда, когда изданий сочинения было несколько и когда из нескольких изданий в одном лишь, бывшем под руками автора, есть то, что он цитирует. Если простому читателю не знакомы вовсе ни Анастасий, ни Андрей Кесарийский и т.д., то руководясь моей цитатой, он возьмет любой справочный словарь, старый Bergièr, или поновее – Боста, или известный Словарь Герцога, а то обратится к Миню, где в пролегоменах и в monitum найдет подробные сведения о каждом авторе перед перечнем его сочинений. Но рецензенту кажется, что эта мнимая неполнота цитации произошла оттого, что автор списал эти цитаты у Паниля, и он по этому случаю щедро расточает самую язвительную иронию по адресу автора. Спрашивается на каком основании он так думает? Ведь одно тождество цитат для такого предположения недостаточно, – в том же виде эти цитаты находятся и во многих других сочинениях, в которых говорится о том же и вовсе не потому, что другие списывали у Паниля, а потому, что это сходство неизбежно при тождестве цитируемого вместе ими одного и того же места. Особенно зло глумится рецензент по поводу цитаты «çratianus, dist. 61, с. 8». Сам он не знает и мне приписывает незнание того, что известно каждому, слушавшему курс каноники. Знаменитый канонист Запада (+1161 г.), автор «соглашения несогласных между собой канонов» (Concordia canonum discordantium), Грациан, в ней один из главных руководителей.

3. «Наш (?) автор, говорит рецензент, взял на себя столь важную миссию, что не удивительно, если его цитаты слепы и хромы: он поставил своей целью не просто написать ученую книгу, а решить одну из мировых задач». Так говорит рецензент, а в примечании дополняет: «известно, что Гамбетт, в руках которого сосредоточены были судьбы французской республики, некогда была торговать с отцом в винной лавочке». Затем в другом примечании прибавляет: «чтобы читатель не подумал, что мы мистифицируем его, приводим собственные слова г. Барсова: на стр. 11 книга он говорит, что как представитель науки, называемой гомилетикой, он счел себя не в праве отклонить налагаемой на него мировой задачи»².

Что же оказывается по справке? На 11˗й странице моей книги, при критике мнений г. Модестова, выраженных в «истории всеобщей литературы» Корша, говорится о том, что наука мирская, история цивилизации человечества, напрасно игнорирует христианскую литературу, относя изучение ее всецело к области патристики; что, однако, по тому самому, эта последняя «не в праве отклонить от себя, налагаемой на нее наукой мирской, задачи». Как видит читатель, слова «мирская наука» шутник – рецензент заменил словами «мировая задача». Читатель в недоумении: зачем понадобилась рецензенту столь грубая фальсификация, как замена «мирской науки» «мировой задачей»? Очень просто. Шутнику – рецензенту захотелось изобразить из меня Гамбетту, носителя судеб французской республики; «мировая задача» послужила посредствующим термином для такой квалификации.

4. Найдя в моей книге несколько слов из «Обыкновенной Истории» И.А. Гончарова, упомянутых мною для характеристики любви материнской, с целью пояснения слов апостола о любви матери – церкви и ее пастырей к своим чадам (стр. 66˗67 моей книги), рецензент спрашивает: каким образом «роман мог попасть в число источников и пособий для истории проповеди?» Но с чего же взял он, что я усвояю сочинению нашего знаменитого поэта значение источника и пособия для истории христианской проповеди? Что служило источниками и пособиями для моего сочинения у меня подробно, без пропусков, все исчислено в надлежащем месте книги (стр. 27˗29, прим. 10˗е) и там сочинения Гончарова не названы.

Когда ап. Павел трижды цитирует в своих посланиях изречения языческих писателей, а христианские богословы, древние и новые, делают бесчисленное множество выдержек из творений писателей мирских и языческих (Василий Вел. нередко говорит в своих проповедях словами Плутарха Херонейского), хорошее ли и дозволенное ли они дело делают, и служат ли для них в этом случае эти творения источниками и пособиями? «Что однородного, спрашивает рецензент, в словах поэта с изречениями апостола?» То однородного, что пастырская любовь к пасомым, о которой говорит апостол, должна быть такова же, какова любовь матери к детям; а материнскую любовь никто доселе не понял так хорошо и не изобразил такими верными и меткими чертами, как наш поэт. Рецензент может, если угодно, оспаривать законность сравнения любви матери ˗ церкви к своим чадам с любовью материнской вообще (это сравнение не мною выдумано, оно библейское), но порицать меня за то, что я пользуюсь словами поэта, более, чем странно.

5. Рецензент заявляет, что я, в примеч. 186˗м, «приказываю» ему «смириться с русским переводом Иеронима для того, чтобы удостовериться в существовании сношений Оригена с Юлием Африканом». «Что ничего такого история не указывает, это всем известно, говорит он. Вопрос в том, каким образом Иероним может свидетельствовать о том, чего не было». Недоумевая в виду такой категоричности заявления рецензента, читатель проверяет мою цитату и находит: а) прим.186 в тексте книги (стр. 232, строка 13) стоит при словах: «как велика была литературная производительность Оригена, видно из того, что, как выражается Иероним, он написал более чем, сколько другой может прочитать во всю свою жизнь». В соч. Иеронима, именно в указываемом мною, в прим. 186. месте, (по русск. перев. т. 1˗й стр. 174) буквально читаются эти самые слова. Значит цитата моя безусловно верна. С какой же стати рецензент завел речь о Юлии Африкане? б) Хотя рецензент уверяет, что ничего такого (т.е. того, что Ориген имел сношения с Ю. Африканом) история не указывает, и что это всем известно, тем не менее история именно не только указывает, но и весьма подробно рассказывает об этих сношениях, и это всем известно, кроме «Правосл. Обозрения», ибо об этом рассказывает подробно не кто другой, как сам Евсевий (См. русск. пер. его истории стр. 367). Само послание Ю. Африкана к Оригену и ответ на него Оригена издаются и перепечатываются с незапамятных времен (см. напр. Патрологию Миня, ser. gr. t. col. 51). Не довольствуясь сейчас указанной ложью на историю, рецензент далее лжет, в частности, на блаж. Иеронима: он утверждает, что в месте из Иеронима, указываемом моей цитатой, говорится «более, чем вероятно, об Африкане», и что будто бы именно там, в цитируемом мною месте из Иеронима, говорится о Юлии Африкане, «что он осуждал Оригена». На самом деле у Иеронима в цитируемом мною месте (по русск. перев. соч. Иерон. т. 1˗й стр. 174) ни единым словом не упомянуто ни о просто Африкане, ни о Юлии Африкане, а лишь исчисляются сочинения Оригена! Само собой разумеется, что от лжи рецензента истина нисколько не пострадает, и отношения Оригена к знаменитому автору первой христианской хронографии останутся такими же, какими их изображает Евсевий. Но все-таки любопытно было бы знать, что эта аллегория означает?

Этими примерами «критики» Православ. Обозрения я мог бы окончить свой ответ, прибавив: «по сему и прочее уразумевай». Все остальные замечания рецензента имеют ту же степень достоинства и именно тот же самый характер. Но я рассмотрю и их, все до единого. Рецензия представляет по истине замечательное в своем роде явление.

6. В прим. 80 у меня сказано: «Тертуллиан (в соч. ad martyr. c. 1) упоминает о том, что мученики не только из предстоятелей, но и из малообразованных и низших членов христианского общества обращали свои увещания к совершеннейшим борцам, т.е. увещевали к подражанию в терпении и доблести знаменитым мученикам». Рецензент находит, что эта цитата «не вяжется с текстом книги», в котором говорится будто бы о том, что содержание поучений этого времени (2˗го в.) состояло главным образом из основных истин хр. Учения. Каким образом взаимные увещания мучеников могут служить показанием того, какова была проповедь?» Опять, если читатель наведет справку, окажется, что рецензент самым бесцеремонным образом выдумывает от себя то, чего на самом деле отнюдь не имеется. На стр. 146, в строках 29˗31, к которым относится цитата 80˗я, говорится: «воспоминались жизни и деяния И. Христа, предлагались увещания к неизменному хранению веры среди гонений и т.д.». А в примечании цитируются указанные слова Тертуллиана, в которых буквально повторяется подчеркнутая фраза. Но этого мало. «У Тертуллиана, замечает он, как оказывается по справке с подлинником (заметьте: рецензент говорит, что он справлялся с подлинником) рассказывается дело самое простое: когда мучеников отводили на казнь, то им преподавали наставления и увещания предстоятели церкви; но и присутствующий при казни христианский народ, простые миряне не оставались бесполезными для исповедника, так как поощрительными криками подкрепляли работорговцев». По справке с подлинником оказывается, что ни единого слова из того, что говорит здесь рецензент, в нем нет. Не верите? Вот слова подлинника: Nec tantus ego sum, ut vos alloquar, говорит Тертуллиан мученикам, verumtamen et gladiators perfectissimos non tantun magistri et praepositi sui, sed etiam idiotae et supervacui quique adhortantur de longiquo, ut saepe de ipso populo dictate suggesta profuerint. То есть: «не мне вас (мучеников) поучать; но ведь и гладиаторов, самых искусных, наставляют по долгу не одни их наставники и начальники, но и самые простые и малозначительные между ними, и, часто, предложенные от самого народа (т.е. зрителей, не участвовавших в боях) наставления приносят пользу». И только. Есть ли здесь хоть одно слово из того, что прочитал здесь рецензент? Где здесь «рассказывается о том, что когда христианских мучеников отводили на казнь, то им преподавали…… предстоятели церкви и присутствующий при казни народ и т.д.? Тертуллиан ведет здесь речь о гладиаторах, а не о мучениках. Но так как он обращается к мученикам и говорит о своем желании преподать им духовную пищу (a nobis quod faciat ad spiritum quoque educandum), то я, думаю, совершенно верно, в речи Тертуллиана о гладиаторах, усмотрел иносказание о мучениках, указание на то, что имело место при мученичествах. Наиболее искусные гладиаторы (gladiators perfectissimi) означают здесь наиболее мужественных мучеников, учители и начальники гладиаторов (magistri et praepositi sui) – мучеников из епископов и пресвитеров, самые простые и малозначительные между гладиаторами (idiotae etsupervacui) мучеников из самых простых мирян, увещания (adhortantur) – учителей и начальников гладиаторских к совершейнейшим из них аллегорически означают речи, которые мученики из епископов и пресвитеров держали к более доблестным из своих сомучеников; народ ˗ зрители (ipse populus) а не участники гладиаторских боев, означают христиан, присутствовавших при мучениях, видевших оные, но не подвергавшихся им; речи народа гладиаторам (a populo dictate suggesta) означают речи, с которыми христиане миряне, не подвергавшиеся мучениям, а лишь присутствовавшие при них, обращались по мере возможности, к своим страждущим собратьям. Соединяя это в одно, я передал смысл этого места своими словами, как значится в примеч. 80˗м, в таких выражениях: «Тертуллиан упоминает о том, что мученики не только из предстоятелей, но и из малообразованных и низших членов Христианского общества обращали свои увещания к совершеннейшим борцам». Я думаю, что лучше передать смысл речи Тертуллиана невозможно. Подобным образом на стр. 149, совершенно согласно смыслу вышеуказанных слов Тертуллиана, я замечаю, что малообразованные (idiotae etsupervacui) члены церкви обладали правом преподавать братские увещания по поводу чествования (т.е. в речах произносившихся при этом) мучеников, ибо это именно могут означать слова: de ipso populo dictate suggesta profuerint, что подтверждается вполне данными, содержащимися в актах мученических, не говоря уже об известном свидетельстве Иустина, того же Тертуллиана о содержании проповеди за литургией. «Признаемся, это ни на что не похожее говорит: «по справке с подлинником», никогда не видев подлинника в глаза; рецензент просто перефразировал на свой лад мои слова о свидетельстве Тертуллиана и ˗ исказил это свидетельство.

7. На стр. 151 у меня приведены слова Киприана: «сам народ имеет власть избирать в священники и низлагать недостойных». Как видит читатель, здесь речь идет о священниках. Рецензент находит, что я приписываю Киприану анархическое приглашение народа к низложению епископов. «Миряне, говорит у меня, по свидетельству рецензента, Киприан: низлагайте епископов³. Едва ли нужно быть глубоким ученым, ораторствует рецензент далее, чтобы сразу же понять, что ничего подобного нет и не может быть у Киприана». Совершенно верно. Прибавлю, что ничего подобного нет и не могло быть и у меня; даже больше: ни у меня, ни у Киприана нет речи и о низложении священников. Правильнее было бы, пожалуй, вместо «низлагать» сказать: отвергать: слово recusandi трудами Киевской академии, переводом которой я на этот раз пользовался, передано словом низлагать действительно не совсем точно; но во всяком случае ни ереси антиканонической, ни анархизма, приписываемых мне рецензентом, у меня нет и следа.

8. По поводу прим. 99 рецензент выписывает со стр. 152 моей книги слова: «древнее нерасположение к Богослужению в особых храмах сохранялось долго. Тертуллиан увещевает мучеников совершать молитву в уединенных местах». Не обращая внимания на то, что здесь между двумя предложениями стоит точка, которая дает понять, что в этих двух предложениях говорится о двух обстоятельствах, отдельных одно от другого, что вторая мысль приводится здесь вовсе не как доказательство первой, а как обстоятельство, имеющее некоторое лишь отношение к ней, рецензент думает, что я нахожу у Тертуллиана протест против храмов. Если бы даже между сказанным о Тертуллиане и о расположении христиан к собраниям для молитвы в особых зданиях было у меня действительно то соотношение, какое находит рецензент, и тогда между нерасположением, доказательства которого излагаются вслед за сказанным о Тертуллиане, и протестом слишком большая разница. Тертуллиан говорит о преимуществах, для молитвы и для жизни духа вообще, уединения, – между прочим и того невольного уединения, в каком находились мученики, – пред жизнью в мире, где на каждом шагу встречаются отвлекающие от молитвенного сосредоточения духа обстоятельства, тогда как уединение non stadia opaca aut porticas, sed viam illam, quae ad Deum ducet – не аллеи, усаженные деревьями, не длинные портики предлагает, а путь, который ведет к Богу (Migne ser. lat. t. 1, col. 623). Что нерасположение к собраниям для молитвы в нарочитых особых зданиях (вместо молитвы по домам) существовало в церкви в это время, это у меня подтверждается не столько словами Тертуллиана, столько тем, что следует в тексте книги за этими словами. Выписывая часть слов Тертуллиана, не относящуюся к делу и мною не цитированную, и игнорируя все остальное содержание II cap. ad martyres, рецензент спрашивает: где здесь протест против храмов? Я со своей стороны спрошу: кто же вам говорит о протесте? Разве вся вторая глава ad martyres не есть красноречивое изображение преимуществ уединения для молитвы, о чем, собственно, у меня и идет речь в данном месте?

9. На стр. 153 моего сочинения сказано: «когда христиане были ввергаемы в темницу, то церковь редко была в состоянии помочь им и должна была довольствоваться увещаниями мучеников». При этом я цитирую XII˗е послание Киприана. Рецензент находит, что я высказал «мысль ложную, оскорбительную для чести церкви» и подтверждает это словами XII послания Киприана: «я мог бы рассудить, как повести дела, чтобы всячески содействовать и пользе, и нужде нашего братства». Как видит читатель, в этих словах Киприана нет даже намека на помощь мученикам со стороны церкви, о которой, конечно, не могло быть и речи, так как мучениям подвергла христиан языческая власть, внешняя борьба с которой даже и на мысль никогда не приходила христианам. Киприан говорит об устройстве внутреннего быта «братства», т.е. церкви, когда, во время гонений и вследствие их, этот быт подвергся расстройству, между прочим, по причине удаления из Карфагена самого Киприана, а совсем не о мучениках. Киприан был «заботливый пастырь», но все-таки факт остается фактом: как он, так и вся церковь, ничего, или, как сказано у меня, «очень мало могли сделать» для верующих, обреченных на казнь.

10. В прим. 159 я, по словам рецензента, открываю новую ересь, называя еретиком Непота, тогда как у Евсевия рассказ о нем озаглавливается: «о расколе Непота». Непот проповедовал хилиазм – учение, признанное еще древней церковью за ересь и осужденное соборами, как ересь. Выражение Евсевия «о расколе Непота» – простая неточность древней церковно-исторической терминологии, как и у Иринея и Епифания, а равно и у других древних ересеологов, часто называется ересью то, что у нас называется расколом, и расколом – то, что мы называем ересью. Ныне в Богословии существует точное определение, что ересь и что раскол: учение хилиастов, как заблуждение догматическое, отрицающее символическое учение церкви, по этому понятию есть ересь. «Если всех учивших подобно Непоту о хилиазме, будем считать еретиками, то придется отнести сюда и таких лиц, которых церковь уважает». Напрасно так думать: вспомните, что церковь осудила многие мнения Оригена, как еретические, но самого его не осудила.

11. В прим. 247 я цитирую сочинение А.М. Иванцова-Платонова: «ереси и расколы». Рецензент утверждает, что я цитирую это сочинение для доказательства той мысли, будто полемика Ипполита против Зеферина и Каллиста составляет значительную часть содержания сочинений Ипполита. Но я цитирую названное сочинение не для доказательства одной какой-либо мысли, а как сочинение, в котором находится изложение всех результатов новейших изысканий об Ипполите, с присоединением собственных соображений автора, имеющих всю научную цену, – что видно уже из того, что я цитирую вс. Главу сочинения, трактующую об Ипполите, целые 60 страниц (72˗132), а не то лишь его место, где идет речь о полемике Ипполита с Зеферином и Каллистом. Но если бы даже я цитировал это сочинение единственно для доказательства той мысли, что значительная, как сказано у меня, часть содержания сочинений Ипполита посвящена упомянутой полемике, разве это было бы неправда? Разве две главы IX˗й книги и одна глава X˗й философументов, в которых рассказывается о помянутой полемике, не составляют «значительной части» сочинений Ипполита? Заявляя, что я утверждаю в этих словах «абсурд», рецензент для подтверждения своего мнения не находит ничего лучшего сделать, как переиначить мои слова: я говорю о значительной части сочинений Ипполита, а рецензент заявляет, будто я утверждаю, что «речь о Зеферине и Каллисте идет в большей части» сочинений Ипполита! Значительная часть и большая часть разве одно и то же? Читал ли я философументы, имею ли основание хвалиться, что, составляя свое сочинение, работал по первоисточникам, я представляю рецензенту думать, как ему угодно: ни для такого, ни для иного решения этого вопроса у него нет данных. Фраза подстрочного примечания рецензента: «мы не сомневаемся, что г. Барсов не изучал ни одного писателя по Миню, но что он много веровал в Миневу патрологию, в этом мы уверены» лишена смысла, а поэтому и отвечать на нее я не умею. «Быть уверенным» рецензент может в чем ему угодно, но, чтобы делать такие заявления печатно, нужно иметь доказательства.

12. Мои слова о Дионисии Александрийском (стр. 311 моей книги): «он выражает сожаление, что ему трудно беседовать с своей паствой, с членами одной и той же церкви, даже через послания», рецензент называет нескладицей (хотя смысл их совершенно понятен всякому грамотному) и находя, что она произошла от того, что мысль Дионисия я выражаю своими словами, приводит якобы подлинные слова Дионисия. И что же? В них содержится буквально тоже, что и в моем пересказе: «удивительно ли, что мне трудно беседовать даже посредством посланий с жителями отдаленными» (т.е. со своей паствой, которую покинул на время Дионисий по причине гонения). В чем же тут «нескладица»?

13. На стр. 545 (прав. обоз. Июль) рецензент говорит, будто я Василию Великому приписываю теорию современных немцев – протестантов, когда говорю, что «Иисус Христос приготовлялся к общественному учительству путем обыкновенного человеческого образования», и при этом цитирую слова Василия: «Он (Иисус Христос) учится (didas˗comenos), выслушивает, о чем не нужно было слышать (audiebat, quibus sibi opus non erat) вопрошает и в спорах удивляет мудростью» (Micne, ser. grace. t. XXXI, col. 535˗536). Рецензент находит, что все это Василием сказано о собеседовании отрока Иисуса в Иерусалимском храме; я думаю и утверждаю, что к этому собеседованию относится только последняя фраза (вопрошает и в спорах удивляет…); а первые указывают на мнение св. отца о том, что Иисус Христос в доме Иосифа занимался самообразованием и посещал местную школу, в которой выслушивал и то, знание чего было излишне (opus non erat) для Богочеловека, науку мирскую. Ереси в этом нет никакой, ибо Иисус Христос будучи совершенным Богом, был и совершенный человек, «во всем, кроме греха, нам естественный», как сказано в катехизисе, почему позволительно думать, что его человеческий ум имел потребность знаний, которые он и приобретал через самообразование и через слушание местных Назаретских учителей (вспомните слова евангелия Луки: прииде Иисус в Назарет, идеже бе воспитан, и где никого не удивило, когда Он в сонмище воста чести).

14. «В прим. 12 цитируется перевод 22˗й книги о граде Божием, который еще не появлялся». Правда, но что-же из этого? Примечание это, как и другие, сделано для читателей; в то время, когда писалась книга, я пользовался латинским подлинником; но имея ввиду, что в то время имелся уже русский перевод книги 19˗й, и что когда мое сочинение будет выпущено в свет, будет иметься в трудах Киевской Академии и перевод 22˗й книги «о граде Божием», я сказал своим русским читателям: см. книгу 22˗ю по русскому переводу. Что тут необычного?

15. В прим. 94 говорится: «в двух домах верующие собирались на меже Саллюстия». Рецензент возражает: межой называется узкая полоса земли: как на ней могли поместиться два дома?». Межа меже рознь (это, во-первых) и нужно справиться у Помяловского или Модестова, как велики были шириной межи у Римлян. Но дело в том, что нет надобности понимать слова: на меже буквально. Говорят же в Москве: «храм на Шелепихе». Рецензент думает, что я потому так выразился, что не справился в лексиконе, что значит слово Markt, если бы не знал, что оно значит. Мудрое правило, которое следует напомнить при этом случае не мне, а рецензенту, содержится в 9˗й заповеди закона Божия.

16. На стр. 340 своего сочинения я указываю на то, что у Киприана есть заимствования из классических языческих авторов, и привожу повторенное им изречение Гигеса о жене Кандавла, записанное у Геродота. В примеч. 296 я указываю в каком томе и на какой странице значится это изречение Гигеса в русском издании Киприана. По этому поводу рецензент говорит следующие удивительные вещи: «несомненно, что в каком-либо иностранном издании Киприана есть примечание из Геродота, но в каком издании, автор не сказал». Зачем тут речь об иностранном издании Киприана с примечаниями из Геродота? Я привожу самые слова Геродота, указываю, где именно эти слова у Геродота значатся, а рецензенту мерещится иностранное издание Киприана. Почему сам я не мог взять фразу о жене Кандавла прямо из Геродота? Если предположить, что я не знаю греческого языка, то ведь Геродот существует и в русских переводах, предшествовавших недавнему переводу Мищенки. Рецензент не знает, что Геродота, и именно первую книгу его истории, в которой содержатся слова Гигеса, читают в подлиннике еще в семинарии, на классе греческого языка, что, следовательно, знать и в потребном случае вспомнить слова Гигеса вовсе не трудно. Есть ли где в иностранных изданиях Киприана это сопоставление слов Киприана с словами Геродота, я представляю исследовать моему рецензенту.

17. В прим. 67 я указываю, между прочим, на свидетельство Епифания в подтверждение мысли, что «еще не было оставлено правило, по которому все дни считались одинаково святыми», что «там, где обстоятельства были благоприятны, оставались ежедневные Богослужебные собрания» (стр. 133). Рецензент находит, что «мысль эту доказывать можно, но ссылаться на Епифания при этом – неуместно», так как Епифаний говорит, что «кроме других установленных дней христиане делали собрания и по субботам». И само по себе, одно, свидетельство Епифания, как видно из слов самого рецензента, доказывает мою мысль, ибо в нем говорится не об одной субботе, но и о других днях недели, как временах Богослужебных; но это свидетельство приводится у меня совместно с другими свидетельствами – словами Лаодикийского собора, постановлений апостольских, Златоуста; из соединения этих свидетельств с несомненностью явствует, что в данное время Богослужение совершалось каждый день: в одном из этих свидетельств указываются одни дни, как Богослужебные, в другом, как таковые же, другие, у Епифания кроме других установленных дней, упоминается и суббота, и таким образом совокупностью всех этих свидетельств подтверждается свидетельство постановлений апостольских, по которому епископ должен внушать народу прилежно ходить в церковь каждый день. «Очевидно», таким образом, не то, будто Епифаний здесь «не должен быть призываем в свидетели», а то, что цитата из его сочинения здесь вполне уместна.

18. В прим. 10 у меня перечисляются заглавия 64˗х сочинений, которыми обыкновенно пользуются, как источниками и пособиями, при составлении истории проповеди. Перечень этот сделан, как сказано у меня, с двоякой целью: во-первых, чтобы иметь возможность в потребных местах книги цитировать их сокращенно после того, как здесь эти заглавия выписаны полностью; а во вторых с той целью, чтобы те из моих читателей, которые ориентировавшись по моему сочинению в области предмета, захотели бы затем работать самостоятельно, знали, хотя элементарно, литературу предмета: таких лиц, способных работать самостоятельно в области истории христианской литературы, я знаю не мало между моими бывшими почтенными слушателями, состоящими ныне учителями духовных семинарий: имея их в виду, я внес в свой перечень главным образом те сочинения и издания святоотеческих творений, которые, по моему предположению, основанному на близком знакомстве с одной из семинарских библиотек (именно с библиотекой семинарии С.-Петербургской, с которой я ознакомился во время пятилетней своей службы в этой семинарии) должны находиться в библиотеках семинарий, особенно семинарий давно существующих (см. стр. 27˗29 моего сочинения). Останавливаясь на этом перечне (стр. 538 Прав. Об.), рецензент замечает «этот отдел обыкновенно бывает серьезен и поучителен, п. ч. при этом писатели имеют полную возможность показать и зарекомендовать себя достодолжной эрудицией; ничего такого не находим в книге нашего (?) автора». Во-первых спрашивается: каким образом «ученые писатели могут зарекомендовать себя достодолжной эрудицией» в простом перечне названий сочинений, который, по словам самого же рецензента, любой «копиист сиротского суда» может списать, скопировать из других сочинений? Эрудиция автора, т. е. начитанность его и непосредственное знание цитируемых авторов сказывается в самом его сочинении, и рецензенту следовало проштудировать в этом смысле самое мое сочинение, если он хочет доказать недостаток у меня эрудиции. Иногда авторы многотомных сочинений самым сочинениям предпосылают, вместо простого перечня сочинений, составляющих литературу их предмета, подробное критическое обозрение этой литературы, например Шафф – предпосылает своей «церковной истории» «историю церковной истории». Это совсем другое дело. Ничего подобного я не имел в виду предпринимать пиша «историю первобытной проповеди» в объеме академического компендиума, что ясно из § 11 моего сочинения, где я прямо замечаю, что «литература по истории проповеди так обширна, что сама по себе может составить предмет особой книги» (стр. 27). Прибавлю, что простой перечень гомилетических первоисточников и пособий у меня хотя вдвое короче, чем у Паниля, но гораздо полнее, чем у Ленца, Лютца, Гарнака, Ниршля, Альцога. «Не без изумления мы заметили, что ученый аппарат нашего автора в 10˗м примечании списан у некоего Паниля». Если бы и был списан этот список (чего я отнюдь не признаю), не было бы в этом ничего дурного, потому что написать заглавия 64 древних и малоизвестных изданий наизусть трудно, не рискуя погрешить в чем – либо против точности заглавий. Нужно непременно списывать эти заглавия или с самых этих сочинений, если они под руками, или из тех изданий, где эти заглавия значатся, выбрав издание более надежное в этом отношении. Но какой лесажевский «Хромой Бес» подсмотрел и сообщил рецензенту, что я списал эти 64 заглавия (если не писал, по крайней мере многие из них, по памяти) не с заглавных листов самых сочинений, не из Альцога или Селлье, а именно из старого сочинения Паниля? Если написано одно заглавие сочинения, если оно написано не по памяти, оно могло быть списано с заглавного листа самой книги, или с любого из предшествовавших сочинений патристических или гомилетических. Ниршль (1883 г.) списывает у Альцога (1875) нечто опустив, нечто прибавив, Альцог, Ленц, Лютц – у Паниля, Паниль, кажется, из первого издания Селлье, и т. д. восходя до начала XVII в. Рецензент «признается откровенно», что он «ничего подобного не встречал в серьезных книгах и меньше всего ожидал найти это в сочинении г. Барсова». Это значит только то, что он не встречал ни одной серьезной книги: признание замечательное со стороны такого претенциозного «писателя». В моем перечне названий вдвое меньше, чем у Паниля; у меня исчислены иностранные издания, явившиеся после Паниля; исчислены русские издания, переводы и сочинения и т.д.; по словам самого рецензента многие заглавия, из тех, что имеются и у Паниля, приведены у меня иначе, чем у него. И всё-таки я, изволите видеть, списал этот перечень у Паниля! Впрочем, рецензент утверждает, что самый перечень ученых обществ, членом которых я состою, значащийся на обертке, я списал у Паниля…

19. «Паниль начинает с «magna bibliotheca», также поступает г. Барсов». Но с чего же начинать хронологический перечень, если не с древнейшего издания? «Паниль пишет: Церковная История Евсевия, 10 книг, наш автор повторяет те же слова (У Паниля значится: Eusebius Cäsarensis, historiae ecclesiasticae libri X, – рецензенту следовало сказать, что г. Барсов переводит эти слова), но от себя делает заметку: «русское издание сочинения Евсевия переведено петербургской академией» (у меня сказано: русское издание: сочинения Евсевия Памфила, перевод с. п. бургской д. Академии, два тома, 1843˗1849). Рецензент исказил текст моего примечания и опустив из него мои слова «Памфила» и «сочинения», замечает: г. Барсов не рассудил того, что в двух томах русского издания заключается больше того, что помечено у Паниля». Во-первых, в моих словах вовсе не содержится повторения слов Паниля, ибо у Паниля не только заглавие сочинения, но и имя автора обозначается по латыни и не точно (Eusebius cäsarensis), а у меня по-русски и со всей точностью (Евсевий Памфил Кесарийский); во-вторых, когда у меня сказано о латинском издании истории Евсевия: «historiae libri X», а русское издание озаглавлено: «сочинения Евсевия» вовсе не значит сказать «история Евсевия», и всякий, без комментарий, понимает, что в русском издании содержится больше, чем у Паниля.

20. «Есть все основания полагать, что г. Барсов не знает, что издано его родной Академией», говорит рецензент. Напрасно он не указал этих оснований. Было бы любопытно. Но этих оснований нет. «У Паниля указаны редкие издания Феррария, и наш автор вносит их в список как бывшие для него руководством». Сочинения, какие были для меня руководством, все указаны в § 11 (стр. 27˗29) моей книги. Там Феррария нет. Он значится в списке составленном, как сказано в том же § 11, для «тех ученых сил, которые имеются и в провинции, которые могли бы быть направлены к самостоятельному изучению предмета». Нигде в книге у меня не сказано, что я пользовался Феррарием. В статье «спорные вопросы», напечатанной в Страннике, прямо говорится, что я даже не мог, при всем желании, пользоваться сочинениями Феррария. «Сочинение Бингама г. Барсов цитирует так: «Bingham origins sive antiquitates ecclesiae, на английском языке». У меня сказано: Bingham, origins… et caet. На английском языке – London 1710 и 1726 гг. латинский перевод H. Gristhow, Halle, ed. 2˗е 1751˗1761 г. То есть: Мне сочинение это известно в латинском переводе; но так как оно первоначально издано в английском подлиннике, то я сперва об английских изданиях и упоминаю, не приводя их заглавия по-английски: это обстоятельство могло бы служить для рецензента доказательством, что я на этот раз даже не заглядывал в книгу Паниля, где есть, как оказывается, английское заглавие, откуда списать его не было бы труда, если бы я списывал свой список с Паниля. «Имя Ildefonus Toletanus (приведенное в моем списке) остается никому неизвестным: самому автору в такой же мере, как и нам грешным». Неужели в самом деле моему зоилу неизвестно имя Ильдефонса Толедского? Вероятно, он шутит. А если действительно он не знает этого, весьма почтенного в истории, имени сам, то пусть не клевещет, будто оно никому не известно.

21. Г. Барсов полагает, что… имея под руками патрологию Миня, богослов может считать себя богатым как Крез. Но… Минь устарел в некоторых случаях… существует многотомное издание Питры» и проч. (стр. 542˗543 Прав. Об). Питру, и не одно его издание patres antenicaeni (рецензент пишет autenicaeni), а и другие, я знаю, смею уверить рецензента, не менее его, и даже цитую его в своей книге (стр. 71). Но для своего сочинения, характер которого я определяю названием академического компендиума (стр. 28) я довольствовался Минем и рядом других сочинений, исчисленных у меня в § 11; в компендиум внося лишь бесспорные. Установившиеся в науке, научные положения и истины, почему в него и не вошел сырой материал, содержащийся в изданиях Питры, доселе необследованный, представляющий главным образом новые варианты. Тоже самое следует сказать и о исследовании Блонделя о Макарии Магнете. «Литература ученых пособий у г. Барсова крайне неполна. Он не знал (?) сочинений Гаука, Бонвеча, Петерса, Фехтрупа, Ричля». Помилуй Бог, какой ученый мой рецензент! Но не пугайтесь, он знает эти сочинения лишь по цитатам и по названию; иначе он не вменил бы мне в вину то, что я о них не упоминаю: все эти сочинения – патристические, в которых гомилетического материала (ведь я пишу не патристику, а историю проповеди) меньше, чем в самом скромном учебнике по истории проповеди. Значит не для чего было и упоминать о них. «Архимандрита Арсения г. Барсов предпочитает епископу Порфирию, столь славному…» Неправда: сочинения преосв. Порфирия у меня внесены в мой список первоисточников для истории проповеди, а об архим. Арсении лишь упоминается мимоходом во введении. «Не видно, чтобы г. Барсов изучал монографии Пивницкого». Напротив, имя его у меня упоминается и в тексте книги и в примечаниях чуть не на каждой странице. Но дело в том, что в статьях В.Ф. Пивницкого, относящихся к содержанию моего сочинения, нечем решительно позаимствоваться; они полны ошибок, которые мною и указываются в нескольких местах моего сочинения. Это нисколько не противоречит тому уважению, которое я высказываю к почтенному киевскому коллеге во введении: там ч имею в виду его первые сочинения по истории проповеди, каковы: о максиме Туринском, арелатских проповедниках, о папе Льве Великом, особенно же о Григории Великом. Примеров ошибок, возникших вследствие скороспелости его работ, можно указать не мало. Вот, например, в статье о Дионисии Александрийском он говорит, будто от этого отца не осталось никаких толкований на св. Писание, между тем даже в патрологии Филарета упоминается о его толкованиях на Екклесиаст, и эти толкования напечатаны в том самом томе патрологии Миня (ser. Graeca, t. X), который постоянно цитирует г. Пивницкий в своей статье, хотя помещены не вместе с прочими сочинениями Дионисия, в середине тома (где и о них впрочем упоминается), а в конце тома. Подобных странных недосмотров в статьях В.Ф. Пивницкого великое множество. Я не говорю уже о том, что труды Питры ему совершенно неизвестны, хотя они издаются еще с начала шестидесятых годов. В чем же после этого состоит претензия рецензента?

22. Рецензент находит «непростительную ложь» в том, что я называю г. Пивницкого «горячим сторонником метода Оригена в толковании св. писания». В опровержение этого мнения он приводит из статьи г. Цевницкого об Оригене следующие слова: «Ориген распространил закон аллегории на всю библию… Но вот, когда совершается эта работа (аллегорического толкования Оригеном) чувствуется нечто произвольное в движениях мысли, и результаты, ею добываемые, кажутся не имеющими твердых объективных оснований». Что г. Пивницкий панегирист и сторонник Оригена (что произошло от того, что он в своих статьях компилирует Гюэция), в этом убедится легко всякий, кто прочтет его статьи об Оригене, особенно вторую. Но даже эти, указанные рецензентом слова служат тому доказательством. О методе Оригена мало сказать, что у него есть «нечто произвольное в движениях мысли» – эта черта присуща всем, даже великим отцам церкви, когда они развивают свои так называемые частные мнения; мало прибавить, что «его толкования священного писания кажутся не имеющими твердых объективных оснований» – это можно сказать об аллегорическом толковании самого Златоуста и даже Феофилакта Болгарского и других чтимых и принимаемых церковью богословов – экзечетов: так именно выражались об Оригене, как выражается о нем г. Пивницкий, его сторонники во время Оригенистических споров. Дело в том, что аллегорическое толкование Оригена обусловливается его стремлением создать свой особого рода гносис или «ведение совершенных» т.е. на место церковной веры поставить вид спекулятивного мышления и систему религиозного знания, отличного от веры церкви, по образцу Филона и вообще философского синкретицизма первых веков христианской эры. Вот в чем дело.

23. Для меня было истинной новостью узнать, что автор статьи о моей «истории первобытной проповеди» в «руководстве для сельских пастырей», не кто иной, как В.Ф. Пивницкий; рецензент говорит об этом, правда, предположительно, но тем не менее горячо защищает досточтимого Василия Федоровича и статью «руководства», на которую я дал ответ в «Страннике», впрочем без малейшего подозрения, что автор статьи «руководства»⁴ происшедшей видимо из того же грязного источника, из которого возникла брань на меня в «Прав. Обозрении», – В.Ф. Пивницкий, о котором я с таким почтением отозвался в начале своей книги; я и теперь сомневаюсь в этом. Рецензент защищает псевдо-Пивницкого с той же «энергией» и с тем же «достоинством» – с какими защищал Расплюев Кречинского в известной драме Сухово-Кобылина. Этой защиты я не буду здесь разбирать, так как рецензент лишь повторяет содержание статьи «руководства», мною опровергнутой подробно⁵ так, что само «руководство», желая оставить за собою последнее слово в споре, не нашлось ничего сказать как только несколько фраз на тему: «ты сердишься, значит не прав», да указать на одну неоговоренную опечатку. К сказанному в статье «руководства» рецензент присоединяет лишь ужаснейшую брань, о которой сам защищаемы вероятно скажет рецензенту то же, что сказал Кречинский Расплюеву: «любезный, ври, да знай же меру». Скажу лишь несколько слов о себе – в ответ на брань рецензента, обращенную к моей личности. Рецензент причисляет меня к «магистрам старого посвящения», получившим степень за «сочинение величиною с проповедь Златоуста или за Афонианскую хрию», – к людям «малоученым, не знающим ни древних ни новых языков» (любопытно, что в том же «православном обозрении», где это говорится, напечатано несколько рецензий моих о книгах немецких и французских, относящихся к моей специальности; прибавлю, что я состоял некоторое время преподавателем французского языка, а греческому учился у П.И. Нищинского, превосходного знатока греческого языка, изучившего его во время долголетнего пребывания в Афинах, – шлю ему мой привет, если он еще здравствует, – и у преподобного Грека, архимандрита Виглериса). Действительно, я «магистр старого посвящения», окончил курс Академии еще в 1863 году, но получил степень по нынешнему способу, т.е. на основании общего итога баллов, данных на экзаменах в продолжение четырех лет и на основании сочинения: «братья Денисовы, их жизнь и значение в расколе». Часть этого сочинения, историческая, напечатана (правда в сокращенном и искаженном редакторскою рукою виде) в том же «Православном Обозрении», которое теперь меня так поносит, и занимает в нем эта «хрия» около 12˗ти печатных листов. И это, повторяю, лишь первая его половина, историческая, так как вторая половина, содержащая в себе изложение учение Денисовых по Поморским ответам и другим их сочинениям, не могла и не может быть доселе напечатана без переделок и дополнений (для которых у меня нет времени) по тем же причинам, по каким в свое время возбудило неудовольствие сочинение Новицкого «о Духоборцах». К этому прибавлю, что многие писатель о расколе эксплуатировали это, как и другое мое сочинение – «простонародный русский мистицизм» без упоминания моего имени; один лишь С.М. Соловьев в своей «истории России» имел добросовестность сослаться на него, как на первоисточник сведений о расколе в царствование Петра I и его ближайших преемников. Читали это сочинение не один, а три рецензента: И.Ф. Нильский, наш лучший специалист по истории раскола, архимандрит Платон Троепольский, впоследствии епископ Томский, в то время ректор СПб. Семинарии, и один протоиерей – член конференции академии, кажется П.Ф. Солярский. Ученую степень мне присуждала конференция академии, председательствуемая преосв. Иоанникием, нынешним митрополитом Московским, известным своей строгой правдивостью и беспристрастием. Умею ли я писать по-русски, об этом можно судить по моим научным и литературным работам, – из которых лишь некоторые исчислены на обертке моего сочинения, – и судить не начинающему лишь писателю, каким признает себя сам г. Фетисов. Относительно своего сочинения «история первобытной христианской проповеди», повторяю со спокойною совестью и с полной уверенностью, как автор, лучше других знающий процесс его написания, что это доселе единственное сочинение не только в русской, но и во всей европейской литературе по той специальности, с какой изучается в нем предмет, и по обилию самобытных и оригинальных мыслей, которые доселе никем не оценены и не взвешены должным образом и, прибавлю, не могут быть оценены по достоинству такими рецензентами, как авторы статей о нем в «Прав. Обозрении» и «руководстве для сельских пастырей».

24. Я рассмотрел все до единого⁶ упреки рецензента, относящиеся к существу дела. Как видит читатель, все они до единого или составляют прямую ложь, или основаны на искажении моих слов. Нет сомнения, что ругань г. Фетисова сделала некоторую сенсацию между читателями «Прав. Обозр.», – как видно автор хорошо постиг всю практичность замечания дона Базилио: calomniez, calomniez, et quelque chose en restera toujours; но, думаю, немало найдется и таких людей, которые, прочитав его статью, вспомнят об одной басне Крылова…. Замечательная вещь: выше исчисленная брань на «магистров старого посвящения», печатается на страницах «Правосл. Обозрения» редактором, который сам «магистр старого посвящения» и именно Петербургской духовной Академии. Этот недавно избранный ее «почетный член» ведет, по видимому, систематическую войну против своей alma mater и ее ученой корпорации: он последовательно ругательски изругал покойного И.В. Чельцова за его «историю церкви», потом И.Ф. Нильского за его сочинение «об антихристе», Т.В. Барсова, а теперь меня; чтобы, значит, тем было не обидно, да другим впредь было не повадно писать ученые книги. Впрочем, появление статьи г. Фетисова в «Православном Обозрении» я склонен объяснить и тем, что редактор сам не ведал, что творил, а со стороны рецензента – тем, что этот последний сам, как заявляет в начале рецензии, занимается составлением диссертации на тему: история первобытной христианской проповеди. Inde irae! Любопытно будет прочесть, что он скажет нового в сравнении с моим сочинением.