XV. К характеристике религиозного состояния современного русского общества

В прошедшем Великом посту в петербургском так называемом большом свете происходило интересное движение религиозного свойства, возбудившее в наших газетах оживленные толки и споры. В Петербург прибыл некто, англичанин, лорд Рэдсток, – с целью, как оповестили, не без иронии, газеты, «пробуждать и укреплять в нашем великосветском обществе веру в Иисуса Христа». На другой же день после его прибытия, рассказывает «Гражданин», весь петербургский большой свет встрепенулся. По десяти и по двадцати приглашений на день получал лорд Рэдсток от дам большого света – приехать побеседовать с ними о Христе. Не ограничиваясь «конференциями» в частных великосветских салонах, лорд затем стал проповедовать в американской кирхе, и русские великосветские дамы со своими семействами спешили съезжаться в эту кирху послушать достопочтенного лорда. Залы и кирха наполнялись дамами – все графини да княгини; лорд-апостол становился на колени, и, возведя глаза к небу, просил вдохновения свыше; затем обращаясь к собравшимся, говорил: «теперь помолимся», и произносил вслух импровизованную молитву. Затем брал библию и проповедовал на первый попавшийся текст. «Говорит он хорошо; дамы слушают в восторженном благоговении: вид их напоминает язычниц времен апостола Павла – с горящими глазами, прикованными к лицу проповедника». «Ах, милорд, если бы вы знали, как благотворно на меня действуете, говорит по окончании проповеди, одна княгиня; только теперь я понимаю, что любить Христа можно лишь в вашей церкви». «Теперь я понимаю, говорит другая из слушательниц-аристократок, что значит протестантизм – это настоящая религияХристова». «Вот такую религию я понимаю, восклицает третья: любовь, только любовь, а не то, что наши обедни да всенощные, на которых ничего не понимаешь»...

Сведения о личности, а равно содержании, внешнем и внутреннем достоинстве проповедей лорда Рэдстока оказываются разноречивыми. «Гражданин» рассказывает, что по окончании курса в оксфордском университете лорд поступил в военную службу. В чине полковника он вышел в отставку и стал вести кочевую жизнь по Англии, проповедуя евангелие во всех слоях населения. Несколько лет тому назад он стал приезжать на континент; в Париже, Женеве, и других городах давал митинги в капеллах и частных домах, куда собирались лица всех исповеданий и национальностей. Многие, не одни русские, не одни дамы обязаны ему своим духовным пробуждением, продолжает «Гражданин». Лорд Рэдсток препочтенный и весьма привлекательный своей искренностью человек. Он уверовал в христианство по своему, и вера эта в нем так горяча, что говорить о ней с другими составляет для него потребность души. Учение его не представляет ничего нового. Достаточно его раз послушать, чтобы убедиться, что он ни мало не старается приобресть прозелитов для какой-либо церкви. Тема его проповедей одна и та же. Он доказывает цитатами из Священного Писания, что «спасение души уже даровано нам смертью Иисуса Христа, и что только одна вера может нам внушить истинно богоугодные дела, как выражение нашей любви и благодарности». «Это один из тех людей, которые, как часто бывает на Западе, вследствие мистического настроения духа воображают, что они свыше призваны к тому, чтобы служить так называемой внутренней миссии, то есть пробуждать и оживлять начатки веры и спасения в сердцах христиан, независимо от их вероисповедания и от церкви, к которой они принадлежат».

Так рассказывают о Рэдстоке и так смотрят на него одни из заинтересовавшихся этой личностью. Другие судят о нем совершенно иначе. Корреспондент Церковно-общественного Вестника, например, который, «получив приглашение присутствовать на одной из конференций лорда Рэдстока, с удовольствием поспешил воспользоваться им», делает крайне неблагосклонный отзыв о виденном и слышанном. В этом собрании лорд-проповедник объяснял 53-ю главу книги пророка Исаии. «Естественно было ожидать, говорит корреспондент, что оратор воспользуется возвышенными образами этого текста для изображения искупительной смерти Христовой; но к крайнему нашему удивлению ничего подобного не последовало». Оратор по прочтении этой главы стал импровизировать «крайне нескладную по изложению и весьма непоследовательную по мыслям речь почти без всякого определенного содержания». «Лицам, мало-мальски знакомым с догматическими воззрениями нашей церкви, не могло не броситься в глаза, что оратор, как истый приверженец протестантских идей, отрицал необходимость и спасительную силу добрых дел, как условия нашего оправдания пред Богом, строго держась учения о спасении человека одной верой». Затем на страницах той же газеты явилась другая корреспонденция о лорде Рэдстоке, которая отнеслась к злополучному проповеднику еще неблагосклоннее, чем предыдущая. И мать-то у него такая-то, и сестра-то его, вместе с матерью сопутствовавшая лорду в его миссионерских поездках по Европе, то же женщина совсем не хорошая. Корреспондент присутствовал на одной из конференций лорда в Вевé, в Швейцарии. На ней присутствовало всего восемь человек, да и те, по мнению корреспондента, очутились в салоне лорда Рэдстока лишь потому, что мать и сестра его, расхаживая по улицам и гостиницам городка, с встречными и поперечными иностранцами, ни с того, ни с сего, заводили речь о конференциях лорда и кончали ее лишь добившись обещания со стороны собеседника непременно прийти послушать. Конференция началась тем, что мать и сестра лорда «перепархивали» от одного кресла к другому, раздавая каждому из присутствующих библию. Затем заветная дверь отворилась, и глазам присутствующих предстал «рыжий англичанин». Поклонившись обществу, он «как автомат, шлепается» в стоящее посредине комнаты кресло, кладет одну ногу на другую, и сидит неподвижно «вытаращив глаза», как будто смотря на все, и в тоже время как будто не глядя ни на что, и только изредка устремляя их вверх, как бы для того, чтобы разглядеть и воспринять что-то опускающееся свыше»... и так далее, в том же юмористически-саркастическом тоне. Проповедь лорда, и на этот раз, как и в описанный выше, была (конечно) бессодержательна и представляла не что иное, как набор мистических фраз. Вообще все дело лорда есть не что иное, как болезненно-фальшивое игранье в век апостольский, профанация святыни христианского учения.

«Кто виноват из них, кто прав» во взгляде на личность Рэдстока, «судить о том не нам, а только воз и ныне там», – то есть, мы хотим сказать, что положение церкви относительно общества доселе, очевидно, остается то же самое, какое было в первой четверти нынешнего столетия, когда слово графа де-Местра, пастора Госнера, Фесслера, Паккингтона и Пиккертона, раздававшееся в великосветских гостиных, одерживало верх над всеми усилиями не только рядовых приходских священников, но и самой русской иерархии. Лорд только повторил историю, бывшую на нашей памяти (в 50-х годах) известного иезуита Сойяра, на проповеди которого об иммакулятной концепции и тому подобных сюжетах, еще менее содержательные, чем речи лорда Рэдстока, но обставленные гораздо более уродливыми аксессуарами и манипулициями, стекался весь beau monde Петербурга, несмотря на то, что vis-à-vis с церковью, в которой он проповедовал, достопочтенный о. протоиерей В. П. Полисадов в те же часы произносил свои поучения, ни в каком отношении, по нашему мнению, не уступавшие проповедям заезжего оратора. Таким образом ни что не ново под луною, ни даже – вновь прибывшие из-за границы проповедники! По-видимому лорд Рэдсток представляет из себя обыкновенный тип английского проповедника методиста, первообраз которого – известный лондонский оратор-методист Карл Спуржон, собиравший на свои религиозные митинги в лондонском Гайд-парке десятки тысяч народа, фанатизировавший толпу, несмотря на то, что ни одна из его проповедей, кажется, не могла быть напечатана по невозможности передать в литературной форме импровизации экзальтированного оратора.

Другое дело – самый факт увлечения наших великосветских православных дам проповедью лорда Рэдстока: здесь все газеты сходятся в единогласном осуждении легкомыслия нашего beau mond’a. «В этом явлении, замечает «Гражданин», впервые оповестивший русский мир об интересном проповеднике, столько уродливого, столько смешного, столько непостижимого, столько соблазнительного и вредного для детей этих великосветских матерей и столько оскорбительного для нашей церкви, что, право, радоваться успеху проповеди Рэдстока не хватает духу. Чтобы идти на проповедь о Христе на английском и французском языках, упиваться и просвещаться ею – нужно быть в том состоянии души, в каком находятся жители алеутских островов, быть язычниками, быть вне церкви». Поведение наших великосветских дам относительно лорда Рэдстока представляется «Гражданину» тем более предосудительным, что они не ограничились одним выслушиванием его проповедей, а вслед за ним совершали коленопреклонение в кирхе и распевали псалмы, то есть совершали действия, которые принято называть обрядами известного исповедания.

Справедливость, впрочем, требует заметить, что увлечение Рэдстоком, далеко не было всеобщим, как это показалось с первого раза газетным корреспондентам. В том же «Гражданине», главном органе полемики, возникшей по поводу лорда Рэдстока, не один раз появлялись из-под пера лиц из большого света отречения от этой великосветской беспоповщины – так придумали назвать слушателей и слушательниц лорда Рэдстока. В одном из таких отречений не можем не остановить внимания читателей на следующих прекрасных словах. Автор статьи, княгиня Д-я, пишет: «если бы авторы статей (по поводу проповедей Рэдстока) лучше знали большой свет, они не могли бы не заметить большой перемены к лучшему в отношениях матерей семейств к познаванию своего родного языка, своей истории и своей церкви, – не могли бы не знать, что есть несколько семейств, где матери и их дочери, проводя целое лето и половину осени в деревне, начали с того, что учились там быть русскими, а потом до того выучились этой науке, что теперь с особенной любовью учат крестьянских детей, ввели священника в свой домашний мир... и, главное, всей душой сроднились с живым миром нашей церкви. Отчего, спрашивает княгиня Д-я, не приветствовать добрым словом тех из наших дам большого света, которые проснулись от долгого сна невежества и космополитизма, проснулись, встали и ожили новой жизнью? Войдите в их дом и посмотрите, как изгнаны оттуда все глупые предрассудки, все фальшивые порывы к искусственным идеалам, все натянутые, пустые и чванные отношения к людям; как отношения мужа к жене, родителей к детям – просты и естественны; как каждое воскресенье эти семьи во время приходят к обедне, а в субботу – ко всенощной; как они стоят в церкви благочестиво и просто, как слушают они проповеди иных священников, не становясь в театральные позы, как возвратясь домой мать беседует с детьми о слышанном евангелии»...

Да и сами слушательницы лорда Рэдстока далеко не признают себя настолько преступными, как это кажется их обвинителям. Они стараются осмыслить и оправдать свое внимание к проповедям заезжего проповедника, доказывая, что слушать слово о Христе от христианина, хотя бы он и принадлежал к другому вероисповеданию, слово, благотворно влияющее на религиозное чувство и не затрагивающее вероисповедных разностей, не значит еще отрекаться от своей церкви, и, во всяком случае, внимание к такому слову не исключает должного уважения к священнослужителям своей церкви, и в посещении конференций лорда Рэдстока, таким образом, нет ничего беспоповщинского. В ответных статьях, написанных по поводу этих объяснений, в особенности в статьях кн. В. Мещерского, нас приятно изумила компетентность этих светских писателей в вопросах догматических и канонических, в определении правил поведения и отношений христиан к церкви, по учению православия, в чем, как нам кажется, сказалось изучение богословских сочинений Хомякова.

Что касается нас, то в увлечении дам нашего большого света конференциями лорда Рэдстока мы видим не больше, как одно из проявлений всегдашней характеристической особенности женского темперамента – избыток религиозного чувства и религиозного порыва при недостаточной ясности религиозного понимания. Обнаружив эту слабую сторону в жизни нашего великосветского общества, история лорда-проповедника в тоже время дает нам понять о присущей этому обществу религиозной потребности, слабо, должно быть, удовлетворяемой нашими наличными ресурсами пастырской практики. А это ясно указывает на одну существенную задачу церкви в настоящее время: нам следует подумать о более тесном сближении нашего духовенства с обществом, об усилении способов религиозного воздействия пастырей на пасомых. В этом смысле мы охотно присоединяемся к проекту, предлагаемому газетами: устраивать ежегодно, в Великом посту, публичные чтения по предметам из области наук церковных. Успех прошлогодних публичных лекций протоиерея Н. А. Сергиевского в Москве, И. Т. Осинина и протоиерея Заркевича в Петербурге может служить достаточным ручательством в том, что и новые лекции найдут себе достаточный круг слушателей. Но вместе с тем не мешало бы, нам кажется, позаботиться и об усилении нашей обыкновенной церковной проповеди. О том, что дело проповедничества в Петербурге находится не в блестящем положении, нам кажется, не нужно много распространяться. «Гражданин» упоминает, правда, о проповедях, произносимых в Исаакиевском соборе, в Знаменской церкви и в церкви гимназии человеколюбивого Общества: но эти проповеди, имеющие, положим, несомненные достоинства, составляют такой незначительный итог в общем ходе нашей церковной жизни, что, нам кажется, далеко не удовлетворяют существующей в этом отношении потребности и даже не обращают на себя того внимания, какого может быть заслуживали бы. Наши священники слишком заняты своими приходскими священнослужительскими и школьными-законоучительскими обязанностями, чтобы уделять этому важному делу столько времени, сколько оно требует для того, чтобы быть, чем следует... Отчего бы, нам кажется, не специализировать дело проповеди, выделив ее из общего круга занятий приходского священника в специальную обязанность некоторых из священнослужителей (примерно – по одному священнику на каждый из тех приходов, в которых их имеется более двух) столичных церквей, – обнаруживающих особенную склонность к этому делу и признанных епархиальным начальством наиболее к тому способными. Больших изменений в порядке церковноприходской жизни в этом случае не потребовалось бы: стоит лишь освободить этих священников – в возмещение их особых трудов по проповедничеству – от очередного священнослужения (но не от исправления треб по приходу, от которых приходские священники получают средства содержания).

История лорда Рэдстока вызвала появление многих весьма дельных замечаний относительно религиозного состояния нашего общества, в наших газетах. Но, нам кажется, никто так верно и метко не охарактеризовал этой стороны нашей общественной жизни, как Ю. Ф. Самарин в своем предисловии к изданным им богословским сочинениям Хомякова. Несмотря на то, что эта характеристика написана им уже несколько лет тому назад, она, конечно, не утратила нисколько своего значения и по настоящее время. В этой характеристике одинаково хорошо очерчены отношения к религии и церкви как представителей науки, и ее различных фракций в нашей ученой литературе, так и представителей так называемого великосветского общества.

«Под влиянием направления, данного науке (во времена гегелизма) на западе, говорит почтенный автор предисловия, у нас наука смотрит на веру с высока, как на пережитую форму самосознания, из которой человечество должно выбиваться на простор. Временная необходимость веры, как одного из моментов безначального и бесконечного развития чего-то саморазвивающегося, не оспаривается; но этим признанием за ней некоторого значения очевидно заявляется и ее ограниченность, как преходящей формы, которой это нечто не могло удовлетвориться навсегда. Несостоятельность притязаний веры на непреложность и неизменность кажется нашим ученым окончательно выясненной; остается отрешиться от нее и искать лучшего. Затем, окончательно ли должна исчезнуть вера с лица земли, как думали одни, мыслители решительные и последовательные, или отвести ей в новом мире, в стороне от царского пути, которым пойдет развитие, скромный приют (предоставить ей удовлетворять не развившееся сознание народов младенчествующих, как, например, нашего простого народа), как говорили другие, этот вопрос на взгляд наших гегельянцев не представлял особенной важности».

«Понятно, продолжает автор, что, при таком воззрении на веру, наше православие не может иметь большого значения даже в смысле историческом. Для всякого очевидно, что результаты, до которых доработалась наука, связывались непосредственно с латинством и протестантством, а не с православием. Латинству, рассуждают обыкновенно, принадлежала неотъемлемая заслуга проявления религиозной идеи во всей ее величавой исключительности и суровой односторонности; оно же, тем самым, вызвало протестантство, которое, в свою очередь, провозгласив самодержавие личного разума, подготовило царство науки, в наших глазах вступившей во владение человеческой совестью и судьбами человечества. Православие оставалось в стороне от этого диалектического развития религиозной мысли и потому не могло даже претендовать ни на какую долю исторической заслуги, признанной за западными вероисповеданиями. Православие не участвовало в «саморазложении христианства», – это был главный порок его».

В этих словах почтенный автор предисловия, нам кажется, вполне удачно охарактеризовал то воззрение на веру, представителями которого можно, кажется, считать в нашей литературе Грановского и его школу, в особенности Герцена, который, в своих известных заграничных изданиях, более чем кто-либо иной из школы Грановского, философствовал о религиозных вопросах и высказывался с большой определенностью и полнотой о таких, щекотливых в то время, предметах. Странно было бы в настоящее время говорить, подобно некоторым нашим духовным «публицистам» прошлого времени, со злобой и раздражением об этих, конечно, вполне ошибочных воззрениях. Это были люди убеждения, и этого одного достаточно для того, чтобы отнестись к ним с уважением. По крайней мере о таких личностях, как Грановский, Кудрявцев, Белинский, мы со спокойной совестью можем повторить почти тоже самое, что сказал один из них (Грановский) о людях диаметрально противоположных ему убеждений – славянофилах: «я от всей души уважаю этих людей, несмотря на совершенную противоположность наших убеждений». Тем не менее, нельзя не допустить, что многочисленные слушатели знаменитого московского профессора и не менее обширное, а пожалуй даже гораздо большее число читателей и почитателей Белинского, до настоящей поры исповедуют эти или родственные им убеждения, – и здесь источник индифферентных или и отрицательных отношений к вере и церкви значительной части нашего общества.

«Вслед за идеализмом (т. е. в настоящем случае – неверием философским), который поканчивал с верой по своему, находя ее слишком грубой и вещественной, у нас возникло другое учение, по-видимому совершенно противоположное первому, но в сущности родственное ему, которому вера не нравилась как сила, тянувшая человека куда-то вверх и отвлекавшая его от мира вещественного. Это – материализм. Материализм вырос под крылом идеализма, – потом, оперившись, заклевал своего родителя, и оставшись без роду и племени, присоседился почти насильно к естественным наукам, в сущности вовсе ему непричастным. Материализм не оказывает вере даже той снисходительной терпимости, к какой склонялись представители неверия философского. Он добивается прямого, немедленного применения требований своих к практике; для материализма последовательного насилие, как орудие прогресса, вовсе не страшно, – по крайней мере, для материализма русского. Он смотрит поэтому и на веру даже не как на необходимый момент в самовоспитании человечества, а как на простую помеху, с которой он не может ужиться и не имеет причины церемониться. Отсюда ожесточенность его нападений на веру и грубость глумления, столь резко противоположная рыцарским приемам неверия философского, которое также выпроваживало веру, но – выпроваживало учтиво». Вспомните, в самом деле, последние годы «Современника» и «Русского Слова» и отношение этих журналов к религиозному миросозерцанию, например, при разборе, в 1861 году, сочинений Хомякова и Киреевского – писателей, пытавшихся путем литературного слова провести религиозные принципы в сознание и жизнь общества (взгляните на статьи – Добролюбова: «Московское словенство» и Писарева: «Русский дон-кихот»), и вы поймете, почему многие вовсе неглупые люди смотрели когда-то довольно снисходительно даже на «Домашнюю Беседу» г. Аскоченского, который в то время, как все наши духовные журналы, присяжные защитники религиозных и церковных интересов, игнорировали модное направление светской литературы, не признавая его влияния на народ, или относились к нему слишком серьезно и философски, один выступил против представителей его с их же оружием – сарказмом и бранью! Мы говорим, впрочем, собственно о тогдашней полемике «Домашней Беседы» со светскими журналами, а отнюдь не о том понимании православия, которое обнаружил этот журнал, когда полемизировал с «Православным Обозрением» по поводу книги архимандрита Феодора: «О православии в отношении к современности». Уметь бойко браниться и понимать православную Церковь – две вещи совершенно разного рода! Как бы то ни было, до позднейшего времени в сфере научных понятий преобладающим направлением являются материализм, а в последнее время утилитаризм, позитивизм и подобные доктрины, не только не имеющие ничего общего с религией, но иногда и открыто ставящие себя во враждебные отношения к ней. Этим направлениям принадлежит главным образом влияние и на ту среду, которую обыкновенно называют обществом; почти весь читающий русский мир находится более или менее под влиянием отрицательной литературы, из нее почерпая если не начала, и даже не выводы, то по меньшей мере – общее настроение, господствующий тон, и вот – причина, почему среди нашей научной и литературной интеллигенции религиозные начала имеют так мало представителей.

Минуя, затем, то, что говорит почтенный автор разбираемого нами предисловия о неверии, так называемом – казенном, остановимся на мастерской, в высшей степени верной и меткой характеристике неверия или точнее – безверия бытового, или как он называет житейского. Это – неверие или безверие, являющееся не как следствие заблуждения мысли, сознательно отвергаюшего веру, или расчета, старающего подчинить ее своим практическим видам, а как свойство общественного темперамента, как результат безмыслия, безволия, недостатка серьезности. Под серьезностью автор разумеет все свойства ума и воли, предполагающие, как в отдельных лицах, так и в целом обществе, присутствие каких бы то ни было ясно сознанных идеалов, служащих в одно время и побуждениями к деятельности, и общепризнанными мерилами всякой деятельности. Общественные идеалы, говорит он, не выдумываются и не навязываются; они слагаются сами собою, вырабатываясь постепенно исторической жизнью целого народа, и передаются от одного поколения к другому бесчисленными незримыми нитями живого предания. Где историческое предание порвано, там идеалы теряют свою жизненность, тускнеют в сознании и совести; где каждое поколение обзаводится для своего обихода новыми всякого рода идеалами, там они остаются на степени мнений или увлечений, но не переходят в убеждения и не приобретают разумной силы над волей. Такая почва неблагоприятна для веры не потому, конечно, чтобы она отвергала ее систематически, а просто потому, что в ней нет на нее запроса.

«Если вы всмотритесь в обыкновенный тип человека набожного, встречающийся у нас в среднем сословии, и даже в кругу людей образованных, вы непременно заметите вот какую черту: набожный человек дорожит своей верой не столько как несомненной истиной, сколько ради того личного успокоения, которое он в ней находит. Не даром кто-то в этом смысле давно уже сказал, что если бы не было Бога, то следовало бы Его выдумать. Он бережет и ценит веру, как вещь ценную, но в тоже время хрупкую и не совсем надежную».

Прибавим: случается, что он ее прячет, он ее стыдится, как чего-то детского, наивного, отсталого. Он боится за состоятельность своих верований, не решится сопоставить свою веру с мировоззрением научным, наивно ощущая пред последним какую-то инстинктивную робость и как бы чувствуя его превосходство.

«Наконец, продолжает автор, все мы не столько живем в церкви, сколько числимся в ней: живем мы в семье, в обществе, даже до известной степени – в человечестве; живем также, хотя еще в меньшей мере, в своем народе: в церкви же мы только числимся. Жить в церкви значит всецело и совершенно свободно подчинять свою волю тому закону, который правит церковью, – значит чувствовать себя частицей живого целого, называющего себя церковью, и ставить свое духовное общение с этим целым превыше всего в мире.. А мы? Мы иногда заглядываем в церковь, иногда справляемся с ней, потому что «так принято», что это иногда бывает нужно; например, под влиянием какой-нибудь заботы о какой-нибудь нашей выгоде, положим о сбережении полей от потравы, мы вспомним, что церковь учит нуждающихся терпению и запрещает посягать на чужую собственность. Учит, действительно; но ведь не одному этому, а еще и другому многому. Или, узнав, в одно прекрасное утро, что на Руси появились нигилисты, мы начинаем грозить им и сводом законов, и политической экономией, и общественным мнением Европы, да уж зараз и – религией. И здесь опять несомненно, что нигилизм осуждается верой; жаль только, что вспомнили-то о ней поздно, с перепугу. Вообще мы относимся к церкви больше по обязанности, по рутине, а не по сознанию живой потребности в ней, – как к тем престарелым родственникам, от которых ждем себе наследства и к которым, поэтому, заезжаем раза два-три в год, или как к добрым приятелям, с которыми не имеем ничего общего и у которых по временам занимаем деньги».

Такова характеристика религиозного состояния нашего общества, предлагаемая почтенным издателем сочинений Хомякова. Со своей стороны мы можем прибавить, что чем ниже спускаемся мы по общественной лестнице, тем больше находим веры, но тем меньше разумности в этой вере. Для громадного большинства вся веpa – в обряде. А сколько есть таких верующих, которые называют себя православными лишь в том смысле, в каком употребляет это слово Самсон Силыч Большов, в известной комедии Островского!.. Остается сказать о простом нашем народе, этом бедном народе, который, по весьма удачному выражению одного нашего проповедника, доселе еще сознательно не подымал головы своей к небу. В нем одном прочно и глубоко живет религиозное чувство; но какой иногда недостойной пищей питается это чувство, благодаря недостатку религиозного разумения! Эти миллионы раскольников, эти десятки тысяч безобразной хлыстовщины и иных сектантов – какое обширное поприще для самоотверженной апостольской деятельности пастырей Церкви! Жатва многа, делателей же мало!

Да, пора перестать убаюкивать себя стереотипной фразой о неизменном процветании православной веры на святой Руси! Людей верующих, искренно преданных церкви и вере, далеко не так много, как это привыкли говорить и думать; а людей, верующих разумно, и совсем немного... Оживить религиозные интересы в обществе, возбудить и укрепить в народе сознательную и разумную преданность отечественной Церкви, провести христианские принципы в жизнь и в нравы верующих, ассимилировать их во всех отправлениях этой жизни – такова не только современная, но всегдашняя задача пастырей церкви. И несмотря на все, что мы только что сказали, мы отнюдь не думаем, чтобы уже вовсе не было точки опоры для религиозного воздействия на наше общество, чтобы нашим пастырям церкви ничего не оставалось более делать, как опустить или сложить руки, положившись на волю Божию, и продолжать идти по небитой колее, ограничиваясь ролью требоисправителей и заботами о личном благосостоянии. Были и более трудные времена для церкви, когда она, однако ж, с торжеством выходила из своих затруднений. В настоящее время более, чем когда-нибудь, положением вещей церковь вызывается на то, чтобы показать свою общественную зиждительную силу. Совершающееся на наших глазах великое дело обновления нашей общественной и гражданской жизни настойчиво вызывает наше духовенство на то, чтобы определить свое положение в обществе более правильно, стать к обществу и к народу в те отношения, какие указываются высокой ролью религии в судьбах человечества и прежним могучим значением церкви православной в судьбах народа и государства русского. А явления, совершающиеся в сфере нашей церковной жизни, указывают и на возможность такого дела. Ряд реформ в быту духовенства, – некоторый вид самоуправления, введение выборного начала, развитие церковно-общинной жизни, в виде братств и церковных попечительств, реформа духовно-учебных заведений, ожидаемая реформа церковного суда – все это знамения нового порядка вещей, предвестия близкого обновления нашей церковной жизни.

Из всех сил, действующих в мире, после силы божественной, благодатной, самая могучая сила – сила человеческого убеждения. Если берется за дело человек, к нему приготовленный, с бескорыстной любовью к нему, с ясным сознанием его великости и благоплодности, а не ради иных каких-либо целей, – дело такого человека не может не быть успешно. Если деятельности человека присуща высокая идея, эта идея вдохновляет его и дает ему могучую энергию к труду; где идеал, там вдохновение и энтузиазм, – две силы, которые все могут сделать, что только может сделать человек. Значит, и успех пастырского служения прежде всего зависит от того, насколько наши пастыри могут воспитать и развить в себе такое душевное настроение, при котором трудный подвиг этого служения, возвышеннейшего и благороднейшего из всех служений в человечестве, сделался бы игом благим и бременем удобоносимым, сделался бы главной, действительно главной, а не по оффиции только, задачей жизни, – такой задачей, для которой явилась бы вся бодрая энергие, могучая полнотой ясно сознанного убеждения... И ужели в то время, как ложь папства и протестантства находит для себя стольких энтузиастических поборников, действующих с неотразимым обаянием на общественные массы, – ужели истине православия иметь в своих служителях лишь апатичных требоисправителей?