І. Значение памятников христианского искусства на Афоне в общей византийской археологии. Общий отчет по Афонской археологической экспедиции 1898 года

Представляемое ныне вниманию специалистов и любителей издание памятников христианской древности и искусства на Афоне составляет результата кратковременного осмотра 18-ти его монастырей и одного скита, главным образом, со стороны их ризниц, икон и вообще церковной утвари. Научная важность этой археологической задачи может быть объяснена самым положением византийских древностей и их отношением к древностям многих стран Европы, воспринявших культуру и искусство Византии. Византийская археология является доселе областью научных начинаний, в которой еще устанавливается хронология, периоды, подбираются самые памятники, но где прочное и ясное, связное целое принадлежит пока почти исключительно памятникам монументального искусства. Как общая наука истории искусства, так и археология многих стран, давно заинтересованы в разработке истории византийской архитектуры, мозаической и фресковой живописи византийских храмов, подобно тому, как в самой бытовой древности стран и народностей Европы некогда живым вопросом было построение своей св. Софии или вызов живописных артелей из Византии для росписи этих храмов. Но и в истории византийской архитектуры анализ памятника доселе еще ограничивается планом, формою сводов и куполов, и едва начаты стилистические разборы капителей, орнаментации и деталей. Так, и в описании храмовых росписей историк еще борется с утомительным однообразием их тем, только путем сравнения памятников, открывая постепенный ход развития общих задач храмовой росписи и отдельных сюжетов. Иконография – эта азбука церковного искусства – настолько занимает специалистов, что одна из наименее видных отраслей промышленного искусства – миниатюры лицевых рукописей – продолжает сосредоточивать на себе основные методологические работы. Между тем, даже в пределах собственно церковного искусства мы доселе не имеем монографий по истории икон в Византии, скульптуры и резьбы, по важнейшим предметам церковной утвари, напр. амвонам, иконостасам, престолам, налоям. Напрасно будем мы жаловаться на пристрастие западных учёных к материалам римским и романским вообще: столь отрывочны и неточны сведения о памятниках Византии. За неимением древних потиров, их форму толкуют по рисункам ваз на древнеиудейских монетах. Но нам совершенно неизвестны в древних памятниках дискосы, звездицы и прочие предметы литургического обихода. Уже из позднейшей эпохи знаем моще- и древохранительницы, еще позднее все сохранившиеся дарохранительницы, рипиды, кадила, кацеи. До недавнего времени о византийских крестах: напрестольных, выносных или запрестольных судили по рисункам в рукописях. Наконец, лучше вовсе не останавливаться на византийских священных облачениях, которых перечень был бы совершенно излишним, сравнительно с двумя-тремя сохранившимися памятниками: довольно указать на те крайние трудности, с которыми сопряжены все исследования по облачениям средневековым, как западным, так и восточнохристианским и в частности русским. Гораздо более посчастливилось византийским тканям, но не потому, что они представляли собою драгоценные изделия Востока, но потому, главным образом, что составили и для средневекового Запада желанную редкость и сохранились в виде покровов на мощах святых и на останках императоров. Но мы по-прежнему не имеем никаких разысканий по истории поливы, стекла, коврового дела, бронзы, черни, резьбы по дереву, слоновой кости и пр. Мы только теоретически знаем или угадываем, что византийское искусство было высоким и оригинальным декоративным искусством, но были бы – должно признаться – совершенно бессильны воссоздать даже в пределах театральной бутафории древневизантийскую роскошную обстановку. Все попытки в этой области являются жалкими повторениями банальных шаблонов, изобретенных в двадцатые годы. Нечего говорить, наконец, о том, что понимание текста знаменитого трактата о церемониях византийского двора не пошло пока далее остроумных догадок Рейске и сведений, заключающихся в словаре Дюканжа.

Первая и основная причина такого положения общей науки византийской археологии (не истории византийского искусства, пользующейся уже ныне правами признанного предмета) заключается в современном материале науки. Недалеко то время, когда считали византийские памятники по пальцам, главную массу произведений бесследно погибшими, и даже все уцелевшее в Египте, Греции, Малой Азии, Сирии, не имеющим будущего, за отсутствием научного к нему интереса. С другой стороны, при таком положении науки, естественно было считать материалом ее всю массу предметов древности и старины всех стран христианских на всем пространстве Переднего Востока, до России включительно, и в подобной бесконечной перспективе не различать исторических памятников, следовательно, отрешаться от основной задачи истории искусства. В настоящее время мы не можем и предвидеть, какое положение будет, напротив того, в ближайшем будущем завоевано наукою средневекового искусства и быта, и какое направление она получит: распадется ли она на ряд местных и национальных изысканий, или удержится современное построение по историческим периодам и выработается новое их подразделение. Но и теперь можно предсказать, что научный перевес и авторитет останутся за тем отделом, который будет построен на исследованиях формы и сравнительном изучении ее исторического движения. Всякое археологическое исследование, чуждое этого основного и единственного в нашем предмете метода, явится работою бесплодною и для будущих деятелей бесполезною. Если же, при начале, подобные работы и появляются (иногда даже в изобилии, смотря по степени общего интереса к предмету), то их значение и ограничивается этим временем. Но рано или поздно подобные иконографические обозрения обширных отделов древности становятся достоянием любителей, отягощают без нужды литературу предмета и мало-помалу входят в разряд промышленных предприятий, переставая вредить науке, как не вредят ей разные виды технических промышленностей. Средневековая археология вообще и Византийская в частности насчитывают теперь почти столетие за своими плечами, и если развитию последней до последнего времени мешало тенденциозное пренебрежение к самой эпохе, к восточному христианству, то наше время уже не знает подобных преград для своей научной любознательности. Вот почему в наших глазах насущный интерес современного положения византийской археологии заключается в строго точных исследованиях отдельных ее статей или пунктов по историческому методу, а не в общих обозрениях, который стали невозможны в строго научном смысле при подобных требованиях.

С указанной точки зрения, археологический материал, представляемый древностями афонских ризниц, и по своей цельности и однородности должен являться областью, наиболее отвечающей потребностям предмета, и как своего рода музей древностей, естественно образовавшейся, должен был бы, по духу времени, вызвать появление его научных каталогов. Однако, судьба этого драгоценного материала сложилась для него превратно, и причина того коренится в самом состоянии науки за истекшее двадцатипятилетие.

С легкой руки незабвенного паломника Василия Барского, книга которого оказывается наиболее точным описанием внешности афонских обителей, древности Афона привлекли к себе наших знаменитых представителей истории церкви: арх. Порфирия и Антонина, знатоков Востока.

Главная научная заслуга принадлежит из них первому. Архимандрит, впоследствии епископ, Порфирий Успенский в течение своих двух путешествий на Афоне и в свое долгое там пребывание успел сделать так много, как вряд ли бы сделала целая экспедиция. Живая любознательность, необычайное трудолюбие и истинная любовь к своему делу руководили этим феноменальным ученым, полным живых мыслей, широких и светлых взглядов, но, к сожалению, Порфирий принужден был постоянно спешить в своих работах, и никогда не был уверен в своем деле, в судьбе собственной и своих ученых занятий, к тому же лишен временами даже необходимых материальных средств, и постоянно лишен всякого сочувствия к ученым трудам, достававшимся ему особенно тяжело, по отсутствию школы, по причине небрежной исторической подготовки и убогого семинарского обучения наукам. Порфирий принимался за многое самоучкою¹, полагал на дело гораздо более труда и достигал гораздо меньших результатов, чем бы следовало, при высоких талантах исследователя, живости его ума и находчивости даже среди непривычной среды. Так было, в особенности в археологии, которая, при его схоластическом воспитании, была ему сначала совершенно чужда и такою осталась бы навсегда, не будь это человек, одаренный природной пытливостью, которой не может убить даже схоластическая доктрина. Но она была причиною того, что Порфирий не заявил себя на Востоке присяжным археологом и что, сосредоточивая свои главные интересы на рукописях, надписях, обрядах, церковных творениях, грамотах, он прошел мимо множества памятников, которые с той поры бесследно исчезли, под напором нового времени. И те страницы, которые Порфирий в своих путешествиях отводит для обзора виденных им в той или иной обители памятников древности и искусства, зачастую помещаются им, ради полноты, или даже в роли его столь обычных, лирических отступлений, не как главный результат его занятий и исследований. И, однако, если принять во внимание все то, что написано по археологии пр. Порфирием, как по древностям Афонских монастырей вообще, так и по вопросу о «Подлиннике афонском», который он перевел, и по вопросу о времени Панселина, и сравнить с тем количеством материала и уровнем научной критики, которую представляли современные ему западные ученые археологи, занявшиеся древностями Афона, то, оказывается, русский ученый, в своих трудах, превзошел их в критическом отношении к предмету и пережил их в своем значении у последующих поколений. Ряд работ Порфирия по древностям Афона останется всегда настольною книгою по предмету².

Напротив того, шумная слава, заслуженная знаменитым Дидроном в его экскурсиях по христианскому Востоку, не сопровождалась строго научными работами по древностям Афона, которые наиболее его заняли: разные заметки и статьи по отдельным памятникам и вещам, живые, но слишком субъективно построенные на эстетической почве, описания Афона и его обителей, несколько рисунков с вещей и подкрашенных и прикрашенных снимков живописи Панселина³ – вот и все, что было сделано для самой археологии Афона. Весь этот материал долго не являлся в западной науке с характером самостоятельных исследований и ради самого себя, но лишь с характером служебным и вспомогательным, дополняющим представления о средневековом Западе и его искусстве. Единственным исключением явилось и сыграло большую роль в деле пробуждения на Западе интересов к археологии христианского Востока издание Дидроном «Подлинника Дионисия Фурноаграфиота» с обширным историческим, но не критическим, комментарием. Но, должно сказать тут же, это издание, посвященное предполагаемому окончательному канону византийской иконографии, и столь популярное доселе, было результатом предвзятого взгляда на каноническую неизменяемость византийского искусства с древнейших времен и явилось наиболее вредным фактором в деле утверждения этого взгляда в прошлом веке. В самом деле, только живое научное движение может сообщить интерес предметам археологии, иначе она будет всегда составлять область бесплодного любительства, для которого роды памятников, время и место их происхождения, историческое значение каждого остаются безразличными. Не все ли равно, какой памятник привлечен к эстетической оценке, как образец для переработки, или издается, ради декоративного интереса, будь это эмаль XI века, или икона XVIII века: в данном случае важность его оценивается единственно по редкости, или по степени древности, но и то в силу совершенно второстепенных или чисто практических соображений, которые, видимо, упреждают теоретические взгляды. Решительная перемена в этом отношении последовала не более четверти века назад, когда стала устанавливаться история византийского искусства. Нельзя не пожалеть, поэтому, что большинство археологических работ пр. Порфирия к тому времени уже было более или менее подготовлено, особенно со стороны рисунков, и что он, являясь чистым историком в исследовании грамот, хроник, надписей, остановился в археологии на общем иконографическом интересе, и что, поэтому, все приготовленные им иконографические альбомы памятников религиозного искусства на христианском Востоке лишены всякого, собственно научного значения, так как все рисунки и снимки этих альбомов передают только общую композицию фигур и сцен, не сохраняя вовсе стиля и исторических типов. К тому же иконографические этюды могут получить научное значение лишь от историко-сравнительной постановки памятников, тогда как арх. Порфирий подбирал свои памятники как материал для художников и иконописцев, согласно с взглядами на это дело, господствовавшими в 40-х и 50-х годах кончившегося века и имевшими представителей в лице: П. И. Севастьянова, А. Н. Муравьева, Ф. Г. Солнцева, многих других и всего более известного археолога-издателя В. И. Прохорова.

Именно эти взгляды на византийское искусство, представлявшее, будто бы во все времена своего существовали, образцы для восточно-христианской иконографии, вызвали и обширное предприятие П. И. Севастьянова, совершившего двукратное и продолжительное путешествие на Афоне, во главе целого отряда рисовальщиков, фотографов, архитекторов, с целью срисовать, снять и привезти в Россию все, что окажется достойным этого в афонских обителях. Уже результаты первой поездки предсказывали небывалое обогащение русско-византийской иконографии оригиналами и первоисточниками. В то же время Свят. Синод, еще с 1853 года формально озабоченный, в результате собственноручной записки Имп. Николая от 7-го марта 1854 г. об изыскании мер к охранению церковных древностей России, а также их научному описанию и изготовлению с них рисунков, покинув эту задачу, перешел к другой, как бы с прежнею связанной, а именно к основанию научного музея христианской иконографии, и к снаряжению, в этих видах, художественно-археологической экспедиции на Афон. Личное предприятие Севастьянова стало официальным, и ему поручено было, с помощью помянутых богатых сил Академий Художеств, исполнить ряд снимков с произведений афонской иконописи «преимущественно VIII–IX веков и по возможности удостоверить древность этих икон свидетельством старшей братии монастырей, где те иконы найдутся». Словом, если сам Севастьянов, будучи только любителем, задавался большими надеждами, и, как увидим, фантастическими, то не менее увлекались и другие.

Западные ученые не отступали от русских в похвалах делу и целям такого грандиозного предприятия по изучению и воспроизведению древних памятников Афона, как образцов церковного искусства. Во время двухлетнего путешествия Севастьянова по афонским монастырям, его сопровождали несколько художников рисовальщиков, фотографов, копиистов, работавших 14 месяцев по его назначению. По составленному им самим списку, собрание снимков, сданных им в Академию Художеств и Румянцевский музей в Москве, заключало, кроме карт и планов: 200 (или, по синодальному счету – 300) прорисей с фресковых росписей Афона, 30 (или 100) прорисей с икон на досках или на полотне, 8 (или 12) калек с мозаик, 800 калек с инициалов и заставок, 100 копий с красками с миниатюр и 800 фотографий с них же, 3500 фотографических снимков с текстов древних рукописей (в том числе сполна с рукописи Птолемеевой Географии Ватопеда, с Октатевха Ватопедского, Иверского Евангелия), 100 снимков с крестов, 50 фотографий с предметов церковной утвари, 4 снимка (или 12) с эмалей (с Хиландарского оклада, другие снимки, существующие в альбоме Академий, остались неоконченными), 3 снимка шелковых материй, 15 с рельефов и пр.

Публичные выставки этих коллекций в Петербурге и Москве немало способствовали затем оживлению археологических интересов в начале шестидесятых годов, когда, благодаря деятельности Русского Археологического Общества в Петербурге, Московского Археологического Общества и Древнерусского искусства в Москве, а главным образом, благодаря руководящей мысли таких исследований и деятелей, как Буслаев и граф Уваров, начата была научная постановка русской древности не только как предмета исследования, но в то же время как народного завета, уносимого нациею в своем историческом движении, исследования в связи со всем христианским Востоком. Там, где ранее почитатели русской старины довольствовались одним русским памятником ради его древности, а для его понимания только историческими справками и анекдотами, там выступал теперь широкий исторический взгляд и обобщения, сделанные у себя или найденные в западной науке, которая в это же время выставила научную обработку археологии римских катакомб, как своего рода предварительное основание для истории христианского искусства, пока не найдено такого основания на самой родине этого искусства – на христианском Востоке.

Казалось, таким образом, этому собранию предстояла плодотворная научная судьба, но между тем результат оказался, в конце концов, отрицательный, и действительной пользы весьма мало. Выставки породили только несколько газетных и журнальных заметок, частью общего содержания (Буслаева, Андрея Муравьева, Шевырева и др.), частью с перечнем наиболее важных снимков, но все это с оговорками, с заявлениями, что их авторы не придают значения своим предварительным определениям времени и т. п., что́ лишало эти заметки их научного веса. В то же время из них выяснялось, что научное значение собрания не соответствует самой обширной задаче, что выбор сделан без разбора и чужд исторической критики. Поразительная энергия собирателя и его преданность идее требовали обходить молчанием неудачу этого научного выбора памятников, а для критического разбора их не было в то время необходимых знаний. Заподозрили происхождение икон Спасителя и фресок из времени Константина и Юстиниана, но против увлечения не могли выставить действительных исторических данных. Заподозренная в своем научном достоинстве коллекция осталась на попечении хранителей, обремененных ею и принужденных спрятать громоздкую массу прорисей, сделанных в натуральную величину, на чердаки. Таким образом, часть прорисей, доставшаяся Андреевскому скиту на Афоне, может считаться почти погибшею. В конце концов, никакого издания снимков не последовало, отчасти по отсутствию на это средств у самого собирателя, отчасти по общей неподготовленности к разбору чужого собрания снимков с памятников неизвестных и уже заподозренных. Материалу было, на первый взгляд, слишком много, а для издания требовалось выбрать важнейшее, но этим строгим выбором или не могли, или не хотели заняться. К тому же в это время всякая византийская древность выставлялась важною, как образец для сравнительного изучения русской древности, и древности Афона огулом относились к византийским, хотя бы происходили из позднейшей эпохи. Основанием такому взгляду служило то, что собрание Севастьянова представляло богатый выбор фотографий с греческих лицевых рукописей, и собиратель был настолько щедр на эти снимки, что с иных рукописей заказывал своим рисовальщикам делать фотографии полностью, не пропуская ни одной миниатюры. Эти сотни и тысячи снимков хранились без надлежащей пометы их происхождения, за исключением снимков красками и архитектурных чертежей и рисунков проф. Клагеса, и мало-помалу утратились даже собственноручные заметки собирателя, между тем умершего. Главный исторический интерес собрания затемнился, и на собрание привыкли глядеть как на полезный сборник для иконописцев и археологических справок по иконографии. Этому способствовали и укоренившиеся на западе, а оттуда и у нас взгляды, что Византийская иконография и искусство не имели исторического движения уже со времен Юстиниана и управлялись преданием, неизменно шедшим из древнехристианской эпохи. А так как первыми заметками знатоков было установлено, что большинство фресковых и иконных изображений Афона относится к 16-му и 17-му векам, то интерес коллекции ограничен был миниатюрами, и от их разбора и издания продолжали ожидать значительных научных результатов. Между тем, лицевые рукописи Афона немногочисленны и, главное, не выделяются по своему значению для истории в среде рукописей, сохраненных древностью и уже нашедших себе научное убежище в библиотеках Европы. Поиски рукописей на Афоне были столько же обильны приобретениями, сколько удачны по выбору. Афон же был слишком долго ареною этих поисков, чтобы сохранить много подобных редкостей. Уцелевшие там доныне лицевые рукописи только дополняют лучшие в более древние кодексы европейских библиотек, и потому работы фотографов Севастьянова потрачены в известной доле напрасно, так как их снимки не удовлетворительны и к тому же испорчены небрежным хранением, а отпечатки частью выцвели. Словом, увлечение и разочарование соответствовали одно другому. Интересною историческою справкою могут, поэтому послужить слова надежды и пожеланий, которыми известный арх. Антонин⁴ напутствует в своих «заметках паломника святой горы» эту первую экспедицию: «На нас, представителях в ученом и художественном мире восточной стихии церковной, лежит долг отыскать и передать во всеобщую известность все, что на Востоке уцелело от минувшего тысячелетия из живописи, ваяния, зодчества, письменности, – всего, чем свидетельствовала себя тогдашняя религиозная жизнь». И далее: «все мозаические иконы древних церквей должны быть сняты... всякая стенная живопись церквей, которую достоверные признаки будут относить к тому же тысячелетию, миниатюры древних книг, иконы, изваянные на мраморе, на металле, на дереве, вышитые на тканях, чеканенный на монетах византийских, камеи со священными вырезями, печати, таможенные штемпеля – словом всякое священное изображение должно быть заботливо воспроизводимо и обнародуемо в поучение всех».

Наконец, важнейшим обстоятельством, обесценивавшим все собрание снимков Севастьянова, была переделка по-своему рисовальщиками типов и ликов и даже одежд, причем в этом изменении стиля и всего характера главную роль играет манера, исключительно французская, с претензиями на красивость, молодость и модернизацию самого византийского типа. В этом отношении особенно пострадали и утратили всякий научный вес снимки миниатюр в красках: в шестидесятых годах понятия об археологической точности были еще понимаемы условно. Любопытно, что такая же переделка постигла даже кальки и прориси. Казалось бы, этого рода снимки, получаемые чисто механическим путем, не могут принять манеры и стиль самого рисовальщика. Но дело в том, что и здесь механическое воспроизведение неизбежно дополняется работою от руки, и как только рисовальщик начнет усиливать и дополнять свою прорись от руки, начинает собственно переписывать по-своему весь рисунок. Интересный опыт в этом деле имеют наши иконописцы, получающие механический снимок с иконы в короткое время посредством припорашивания угольным порошком рисунка, проколотого иглою на бумаге по всем контурам и штрихам иконы. Это делается просто: намазав лист бумаги яичным белком, кладут его еще мокрым под старую прорись, на которой все штрихи проколоты иглою, и бьют по ней мешочком с угольным порошком. Черная пыль, проникая сквозь проколы, прилипает к влажному и чистому листу и образует точную копию рисунка. С такого припороха любой иконописец изготовит икону. Но если потребуется припорох сохранить или переслать и поэтому закрепить, обведя чернилами, такое, на взгляд легкое, дело требует твердой и наторелой руки мастера. Как нам сообщал однажды в письме в 1898 году большой знаток русского иконописания В. Т. Георгиевский, неопытные ученики или даже и опытные рисовальщики, но учившиеся в художественных школах, не сумеют обвести по готовому припороху и дополнить недостающее в нем – что неизбежно во всякой прориси – так, чтобы стиль рисунка был сохранен. «Я нередко видал, пишет он, как наши художники, снимая «точную» копию с древних икон, доставляли иконы, ничего общего не имеющие с оригиналом. Как трудно подделать тот или другой почерк 17-го века для писца нашего времени, так трудно и художнику, учившемуся в академических школах, усвоить себе стиль или манеру иконописи 17-го века».

Словом, в печальной и несправедливой судьбе севастьяновского собрания сыграла свою роль и общая неподготовленность науки к восприятию массы сырого и неизвестного материала и недостаток критического выбора со стороны собирателя. Но как этот выбор был еще труден в шестидесятых годах, показывает современная литература по тому же Афону. По ней мы видим, что собственная археология держалась на почве общей любознательности и была чужда критики. Как приснопамятный Василий Барский записал в своей книге со слов монахов или по текстам проскинитариев, так вслед за ним повторяли последующие паломники. В разных случаях, но немногих и нечастых, эти гадания проскинитариев подвергаются критике в трудах пр. Порфирия. Этот знаменитый ученый не знал пределов своей любознательности в области церковной истории литературы, неуклонно разъяснял, исправлял и обличал всякие ложные измышления, стремясь к живому и правдивому знанию. Но собственная археология занимала так мало его внимание, что составляет редкие отступления. Несравненно более места занимают археологические данные в описании путешествий арх. Антонина и Леонида, но критическое отношение к памятникам отсутствует по-прежнему.

Иное отношение к древностям началось со времени поездок специалистов-археологов, каковы Ш. Байэ, проф. Н.В. Покровский и Стрыговский. Из них первый⁵ и второй изучали преимущественно фрески и миниатюры и обильно воспользовались теми и другими в своих сочинениях, а третий занимался и прочими древностями Афона, и если доселе не опубликовал своих работ, то, быть может, потому, что не мог получить разрешения сделать необходимые фотографические снимки для иллюстрации своих описаний.

Полезное общее обозрение афонских древностей сделал Г. Брокгауз⁶. К сожалению, его общие характеристики не идут далее круга общих сведений о византийском искусстве и крайне страдают со стороны хронологических определений. В сочинении нередко смешивается основание обители с построением ее церкви, не различаются вовсе данные стиля, и мозаическая икона с изображением Иоанна Богослова в Лавре относится к Иоанну Цимисхию без всякого соображения о ее стиле, древохранительница той же Лавры приписывается Никифору Фоке, на основаниях чисто легендарных, хотя слишком известно, какие мастера греческие монахи в обработке исторических намеков и построения из них легенд. Постройка церквей Лавры и Протата отнесена без критического разбора к 10-му веку. По всем возникающим археологическим вопросам подведены статистические подсчеты, но зачастую в запасе автора набирается не более пяти фактов, или пяти предметов, но и те не установлены хронологически в представлении автора и не позволяют делать обобщений. Затем и самые обобщения этого сочинения не идут далее азбучных характеристик, совершенно бесплодного, по своей крайней общности, содержания: автору неизвестны типические черты предметов им избранных, их формы в других странах и местностях, а потому в его обобщениях отсутствует сравнительная и, следовательно, историческая оценка. Сочинение более компетентно по памятникам миниатюры и фресковой живописи, но не знает всех вопросов, связанных с металлическими производствами, эмалью и вообще технические данные для исторических определений ограничивает популярными трактатами по истории германской художественной промышленности. Отсюда множество замечательных памятников не поняты и не оценены по достоинству. Главное содержание сочинения (имеющего слишком широкое заглавие) посвящено стенной росписи Дохиара, уяснению иконографических циклов и типов, но зачастую задается объяснением того, что давно известно в русской литературе и тем иностранным ученым (Стрыговскому, Дилю, Милле), которые с нею знакомы. Характеристики Брокгауза держатся в пределах таких бесплодных понятий, как напр. величавые типы, торжественность, характерность, драматизм, явно ими злоупотребляя. Общие выводы сразу приобретают характер общих мест. Напр. «афонские церкви представляют выработанный тип византийских церквей» – положение неверное, коль скоро его не принимать за фразу, так как афонские церкви именно отошли от византийского образца, разумея под византийскими памятниками возникшие до 1453 года. Для этого сочинения Византийская скульптура «имеет ограниченное поприще, а Византийская живопись назначена служить выражением религиозных воззрений» – банальности, которые не надо было бы повторять без оговорок по отношению к афинским древностям. Но общее замечание, что афонские церкви представляют интерес «живого движения искусства» и что их высокая роль заключается будто бы в хранении средоточия всего христианского мира», отличаются, кроме того, еще и преувеличением. Наконец, хронологически перечень афонских росписей, составленный автором, требует пересмотра. Для примера, роспись придела свят. Николая в Лавре нельзя относить к 14-му веку, даже по данным иконографическим: Богоматерь стоит там на коленах перед родившимся Спасителем, ангелы несут на себе облака, на которых стоят Моисей и Илия в Преображении и пр., не говоря уже о том, что новизны этой росписи происходят от того, что образцами служили западные гравюры.

Но все указанные недостатки находят себе оправдание в современном состоянии области византийской археологии. Насколько история византийского искусства в пределах главнейших периодов юстиниановского, вторичного процветания при македонской династии и Комненах, отчасти даже эпохи упадка в 13-м и 14-м столетиях, представляет научную постановку, настолько археология позднейшего греческого искусства и других ветвей византийского: сербского, болгарского, молдовлахийского и отчасти грузинского еще лишены этой постановки и остановились в положении предметов местного интереса. В них пока не установлена самая почва научных работ путем подбора памятников в последовательном развитии типа, и нить точек отправления для критики и сравнения. Впрочем, и все области византийской древности еще находятся в этом положении, за исключением разве русской. Но и в ее разработке живо ощущается колоссальный пробел, образуемый другими ветвями византийского и восточного искусства.

Если, поэтому, так велик и существен интерес афонских древностей, то сами афонские обители⁷ должны были бы издавна привлечь исследователей в свои исторические музеи, называемые ризницами. Здесь вещи собраны воедино и сохранены в их естественной обстановке, что играет немалую роль в изучении исторических памятников. Обстоятельства их местного и временного происхождения более или менее известны, и для них как бы приготовлена самая почва исследования в виде разных документов, известий, записей и преданий. Между тем, дело этого исследования являлось доселе в виде единичного предприятия Севастьянова, и афонские древности продолжали составлять вопросительную величину. Причина этого, однако, указывалась не раз в тех крайних и неодолимых затруднениях, которые все исследователи встречали на Афоне: если древности и разрешалось осматривать, то бегло во время паломнического поклонения⁸, а затем монастырские власти систематически отказывали в разрешении снимков, фотографий.

Наш паломник В. Барский в простых, но знаменательных выражениях засвидетельствовал обилие, разнообразие и неодолимость всякого рода пoмеx, затруднений и препятствий, которые были поставлены этому бесхитростному паломнику-анахорету и великому, в своей любознательности, подвижнику времени Петра, афонскими монахами, уже искусившимися в дипломатической борьбе с турецким хищничеством и коварством. Первоначальным мотивом этих затруднений являлось издавна, со времен турецкого владычества, желание скрыть от взоров те драгоценности и сокровища, которые накоплены были в Афонских обителях издревле. Для скевофилакия или ризницы избирали обыкновенно крепкий пирг, или здание «нарочное, между келлиями, сокровенное и непознаваемое», как говорит Барский об Ивере, или даже высекали подземелье в утесе, как в Ксиропотаме. В последнем монастыре Барскому долго отказывали показать ризницу и библиотеку, несмотря на его усиленные просьбы, подкрепленные ходатайством за него других обителей, и при этом ризничий заявлял, что сам еще искал, где спрятано монастырское достояние, но пока не нашел: «не смотрихом многими леты и не вем, погибоша ли, или кто на пакость сокры». Вот почему в последнее время стали устраивать в обителях, особенно богатых, две ризницы: одну обиходную, чаще всего в алтаре самой церкви, в виде двух-трех шкафов, как мы нашли, напр. в Ивере, Ватопеде, с ризами и утварью, преимущественно новыми, тогда как в старой ризнице хранят, вместе

со старыми вещами, и все драгоценности и казну. Такого рода казнохранилищ, конечно, и теперь не покажут постороннему лицу, разве вынесут из такой ризницы вещи на показ: сами монахи, как мы убедились, за исключением немногих, бывших у власти, не знают, какого рода вещи в их обители имеются, и рассматривают часто с интересом новизны вместе с приезжими предметы, которые показывают паломникам. Богатым обителям подражают мелкие, и даже сложено нарочито предание, будто на Афоне никогда прежде не открывали ризниц посторонним людям: Арх. Антонин передает, что вещи Лаврской ризницы ему решились показать только при входе в нее, вынося одну вещь за другою; мы были счастливы, так как были допущены обозреть ризницу Лавры в присутствии трех выборных старцев, и на это указывали, как на единственный будто бы случай в ее летописях. В первых двух-трех обителях нам под видом главного монастырского скевофилакия показывали или обиходную ризницу собора, или же ризницу иной церкви, придела, носили из них в алтарь ветшаные облачения и вообще прибегали ко всем, весьма разнообразным способам направления любознательного паломника на ложные пути. Впоследствии, когда убеждались, что эти, показываемые нам темные углы обителей, с их обычным хламом, не удовлетворяют нашей требовательности, и что мы не хотим признавать их ризницами, уже более или менее откровенно объявляли, что не могут показать ризниц, особенно допустить в них, но зато принесут из ризницы все древности. Приходилось, поэтому, откладывать просьбу о ризнице до последних дней пребывания в обители, но и тогда, когда затем все подобные приемы бывали исчерпаны и наконец, соглашались приносить вещи из ризницы, практиковалась все та же система уклонения. Приходилось спрашивать одну вещь за другою и, получая отрицательные ответы, отзывы неизвестностью, описывать, рисовать предмет, заверять в его существовании по свидетельству видевших путешественников. Отсюда, обозрение афонского монастыря оставляет, в конце концов, неразрешимое сомнение, действительно ли все, заслуживающее внимания, видели, и не было ли скрыто, по незнанию или по привычке не открывать, без крайней необходимости, что-либо важное: сомнение, умаляющее цену самого внимательного исследования. Ибо кто может, в самом деле, поручиться, что тот подбор предметов древности и редкости, показываемый в иных обителях паломникам и любознательными путешественниками, и сложившийся уже два века назад, как то видно из описей Барского, представляет все лучшее, что есть в этих обителях. Если даже на открытых полках, окаймляющих внутренние карнизы соборов, можно находить известные, драгоценные по древности, по своим чеканным окладам иконы, то скрываемые от взоров посторонних афонские ризницы могут сохранять еще более драгоценные памятники.

Правда, однако же, и то, что эта привычка скрывать подкрепляется своеобразным расчетом на подъем интереса к неизвестному, на человеческое свойство дорожить лишь тем, что дорого или с трудом достается, а также и необходимостью скрыть, хотя бы от излишнего осуждения соседей, давно состоявшуюся пропажу или прямо продажу иных драгоценностей. Таковы причины настойчивых отказов Барскому показать библиотеки в иных обителях, а в других ризницы после того, как в начале прошлого столетия некоторые и притом наиболее богатые обители, лишившиеся своих земель, а с ними и доходов, прибегли к временному закладу своих драгоценностей солуньским евреям: много, вероятно, лучших древностей не возвратилось тогда на свои места и было сплавлено или продано на Запад.

В новейшее время, когда наезды ученых умножились и стали постоянными, обители святой горы согласно предоставили, для ученого пользования, свои рукописные сокровища и, ради этого теперь устраивают библиотеки, составляют их каталоги. Но, под влиянием тех же посещений и вновь начавшегося собственного участия монашествующей братии в ученых работах, а также воспоминаний об утраченных или розданных обителью предметах, вырабатывается новый ревнивый взгляд на значение сохраненных предметов древности: монастырские власти относятся к ним, уже как к коллекциям, которые, имея высокую цену, составляют славу обители, наряду со святынею привлекают в нее посетителей, и требуют поэтому ревнивого бережения не только от пропажи, но равно и обесценения путем издания в свет снимков с этих драгоценных предметов. Так, в Лавре, власти, после нескольких синодов, решились показать нам сокровища обители: ризницу, всю обиходную и древнюю утварь, библиотеку, даже предоставили отобранные предметы для занятий, но решительно отказали в разрешении сделать со всех этих предметов фотографические снимки: мотивом была выставлена сначала излюбленная на христианском Востоке отговорка, что фотографическому аппарату не место в церкви, что святые отцы будто бы указали только рисовать с икон и церковных предметов и не дали разрешения на фотографию. Но так как против этого довода можно было выставить разрешение, нам ранее данное от синода епископов Константинопольской патриархий с патриаршим наместником во главе, фотографировать чудотворные иконы, то, в дополнение, было выставлено желание сохранить за вещами их полный интерес, который умалится будто бы, если они будут изданы в точных снимках. Уже под конец пребывания нашего в Лавре, мы получили разрешение снять наиболее важные предметы, которые по своей тонкости и сложности допускали документальное воспроизведение только с помощью фотографии, и стенную роспись лаврской трапезы, специально интересовавшую нас по оригинальным типам святителей и отшельников.

По счастью, этот новый взгляд на древности не проник еще в большинство афонских обителей, явно, чуждых всякой мысли об использовании этого наследия: на Афоне, напротив того, еще во всей силе удерживается равнодушие к древности, пренебрежение к ее художественным достоинствам, пристрастие к московским и венским изделиям, новой золоченой утвари. Есть и другие интимные мотивы отказов, проистекающие из внутренних условий. Лавра оказалась исключительно ревнивой к своим древностям. В Ивере нам предоставили для обозрения и снимания весь собор, все параклисы и библиотеку со всем их богатым содержанием: нам, однако, не показали известных нам по снимкам П. И. Севастьянова, пяти Евангелий в грузинских окладах с надписями, а также пресловутой кольчуги Торникия, отзываясь неизвестностью первых и разрушением последней. Но когда, под конец пребывания нашего, мы просили допустить нас к обзору ризницы, то сперва показали обиходную, исключительно с новыми облачениями, затем в соборных шкафах открыли несколько древних епитрахилей, наконец повели нас в какой-то склад ветшалых облачений, среди которых не нашлось ничего древнего и даже хорошего старинного: это не могла быть, однако, ризница богатого Ивера, оставшаяся для нас недоступною, вероятно потому, что, заключая в себе грузинские древности, была в последнее время секвестрирована, ввиду обострившихся отношений между грузинскою общиною (около 60 человек), уже выселившейся из монастыря, и греческим большинством. Правда, я помимо этой предполагаемой (у прежних путешественников, однако, не упомянутой) ризницы, в Ивере нашлось немало материала по древней церковной утвари, ризам, лицевым рукописям, а в особенности по иконам, между которыми чудотворная икона Б. М. Вратарницы, оригинал московской святыни, особенно интересовала нас и частями своего древнейшего оклада и письмом лика: весьма жаль, что наши фотографические силы оказались недостаточными, для того чтобы получить снимок с этого драгоценного лика, относящегося, как мы убедились, ко временам иконоборцев. Необоримые трудности встречали нас, впрочем, при каждом наиболее важном памятнике византийской иконописи: чем более сохранился древний лик от всякого позднейшего или новейшего «освежения», чем древнее икона, тем более темнеет на ней краска и тем труднее получить сколько-нибудь ясный снимок. Обстоятельство, особенно достойное сожаления, так как мы, уже начиная с Ивера, были поставлены в исключительно счастливое положение: нам повсюду затем разрешали снимать все чудотворные иконы, и если бы мы оказались с силами, соответствовавшими этой, правда, особенно трудной задаче, то получили бы полную серию снимков с этих драгоценнейших памятников православия древности и искусства, но мы, к несчастию, должны были или отступать с самого начала от задачи получить фотографии иконы, стоящей в полутемной церкви, часто под особым киворием, отовсюду завешенной, закрытой и окладами, и стеклянным киотом, увешанной блестящими подвесками, или же ограничиться общим видом иконы, не получив даже общих очерков лика, единственно в данном случае важного и столь драгоценного.

Наиболее удачи (пользуясь общею темою, мы изложим здесь необходимые данные своего дневника) мы имели в знаменитом Ватопеде, куда прибыли, после осмотра второстепенных обителей около Ивера (Ставро-Никиты и др.), и где мы нашли столь же радушный прием, сколько богатый запас древностей: просвещенная братия Ватопеда, пользующаяся ныне полным благоденствием и радушным руководством, недаром славится гостеприимством и благосклонным приемом ученых. Ватопед разделяет с Лаврою славу древней царской обители, обогащенной вкладами, но, в отличие от Лавры, счастливо сохранил (в России) свои имения и доходы, а потому представляет собою богатейший монастырь, редкостной красоты снаружи и изнутри и необыкновенной живописности своих даже новых построек: здесь нет массивных казарменных корпусов, здания келлий строятся по мере надобности, одно за другим, с уступами и выступами, с башенными лестницами. Здесь образцово содержится драгоценная библиотека, а собор представляет собою музей редких икон, в драгоценных по древности и художественным формам окладах, стены собора украшены мозаиками, единственными на Афоне, а в ризнице сохраняются замечательные византийские древности: мы могли на свободе заняться и многими чудотворными иконами, драгоценными окладами из ленточной скани, стенною живописью и лицевыми рукописями; число снимков из Ватопеда дошло до 60. Но, опять-таки, в отличие от Лавры, здесь древности не представляют того чисто константинопольского, специально византийского типа: многое здесь происходить из Солуни, принесено из югославянских стран Балканского полуострова. Из Есфигмена, где пробыли не более двух дней, мы переехали в Хиландар, где наши археологические находки были также обильны: эта последняя обитель, сербская по происхождению, болгарская по своей современной братии, может считаться славянскою и по характеру своих памятников; особенное внимание наше было обращено на архитектурные и скульптурные украшения собора. Чудотворные иконы Хиландара и Зографа оказались сравнительно в лучших условиях для фотографирования, и нам удалось получить точный снимок икон Троеручицы и св. Георгия.

Из Зографа мы вернулись в Руссик, откуда уже начали обозрение монастырей, лежащих по западному берегу полуострова: Ксиропотама, Ксенофа, Дохиара, Дионисиата, встречая повсюду одинаковый радушный прием, одни и те же приемы в предоставлении нам предметов для наших занятий и одинаковое ревнивое желание охранить от постороннего взора ризницу. Кроме немногих общежительных монастырей, где присутствие игумена сразу открывало нам доступ к занятиям, мы всюду, по приезде, должны были представлять все имевшиеся у нас бумаги и, сидя в архондарике, ожидать решения собравшегося для совещания по нашему поводу синода старцев или эпитропов обители; но самое благосклонное решение, объявляемое в избранных восточных формулах, не представляло на деле ничего, кроме права получить в обители кров и пищу и быть допущенным к поклонению местной святыне. На самом деле, разрешение занятий должно было составлять уже результат особых переговоров с властями, заведующими алтарем (виматарий, он же ключарь собора и параклисов), библиотекою, ризницею. Монастыри же, между тем, были гораздо беднее предметами изучения, и даже тщательно скрываемые разницы (если только это не были мнимые ризницы), как скоро были открываемы, представляли, по большей части, груды старого хлама, который приходилось перебирать поштучно только для того, чтобы убедиться, что в обители, действительно, кроме десятка ранее указанных путешественниками и уже виденных предметов, ничего более достойного или доступного к обозрению нет. Правда, в каждой и второстепенной обители была стенная роспись собора, но крайне однообразный тип, выработанный главными обителями и здесь повторенный ремесленным образом, мало давал нового; Ксеноф представляет интересную роспись Апокалипсиса, в Дохиаре есть изображения ктиторов. Переехав затем поперек афонского полуострова, мы посетили Андреевский скит, Карею и в ней Протат, и монастырь Кутлумуш. В последнем монастыре замечательна стенная роспись собора, чудотворная поздняя икона Богоматери и икона «О тебе радуется». Что же касается Андреевского скита, то, несмотря на его новое происхождение, усилия двух лиц: его основателя Андрея Николаевича Муравьева, и долго жившего в нем П. И. Севастьянова сосредоточили в нем замечательный подбор древних икон XIV–XVI столетий: греческих, греко-славянских и русских. Вместе с этим собранием библиотека Руссика составляет видный почин афонского православия в деле его научного исследования, и на этом поприще уже начинают работать и руководить достойнейшие представители афонского монашества. Таков на первом месте отец Матвей, библиотекарь Руссика, ученый издатель его «актов», видный инициатор всех научных стремлений этой выдающейся обители, доказавший монашеству и практическую пользу исторической науки тем, что по актам доказал права русских на эту обитель; далее Александр Лавриот, известный издатель хрисовулов и рукописей, Сава (родом чех), библиотекарь Хиландара, библиотекари Ватопеда, Ивера. Иное впечатление произвел на нас Протат и его соборный храм: переход из Андреевского скита, кипящего жизнью, с его монументальными, новыми сооружениями, к руине, служащей всему Афону пресловутым собором, слишком резок. Каким видел этот храм еще Барский, таким и доселе он остается: почерневший от дыма вверху, будто бы после того, как его пробовал сжечь сам Юлиан Отступник; вновь обновленный царями и вновь разоренный варварами или латинами; поправленный на счет всех обителей и соборов, этот храм, «ветхости ради своей, на многих местах расседеся и к падению имать предуготовлятися, аще не обновится». Пресловутые россказни о древности этой мнимой базилики, будто бы восходящей выше X века, повторяемый доселе, не имеют никакого основания: церквей с центральным планом, но устроенных без купольного покрытия, немало было на Востоке в городах, особенно между позднейшими митрополиями греческих городов и общин, многочисленных, но не богатых, и не располагающих средствами для купольной постройки, и между тем желающих иметь храм обширный, высокий и светлый; этой задаче удовлетворяет широкий поперечный неф. Появление таких митрополий относится, по-видимому, к XIII–XIV столетиям, когда началось собственно падение византийской архитектуры, и вместе с ним неумение покрывать сводами и куполами особенно большие церкви. Церковь Протата замечательна особенно своею Панселиновою росписью, образцово снятою в севастьяновских кальках, однако, рассмотреть эту роспись в подробностях на месте почти стало невозможно: до того она покрыта копотью и грязью и так она выцвела от времени и сырости, обильно сочащейся всюду по стенкам, по причине плохого состояния крыш. Эта соборная общеафонская церковь носит на себе печать крайнего запустения, и в ней почти разрушено все, что было в ней некогда художественного: иконостас, с прекрасными иконными ликами, алтарь, церковная утварь. Среди утвари мы нашли только один уцелевший от времени серебряный запрестольный крест сканной работы XIV века: все прочее (что мы видели) не заслуживает даже упоминания. Это положение афонского хозяйства, при начавшемся в последнее время обеднении греческих обителей, за исключением Ватопеда, Ивера, Зографа, сулит печальную судьбу и их древностям, если не разовьется и не поддержит их новый просвещенный взгляд на историческое значение Афона и необходимость охранять иные предметы его церковного обихода, как памятники.

1. Лавра св. Афанасия