Часть 1. Очерки камчатского миссионера

Волею Божией, благословением и назначением Его Высокопреосвященства архиепископа Владивостокского и Камчатского Евсевия я летом 1907 года отправился на далекую Камчатку, в Гижигу настоятелем и миссионером Корякской походной миссии. С первых же дней моего служения мне пришлось пережить немало как горьких, так и отрадных моментов, которые оставили во мне неизгладимый след на всю жизнь. Позволю себе рассказать читателям как о своей новой пастве, состоящей из русских, а также инородцев – тунгусов, чукчей, коряков и других, – так и о первых шагах своего служения.

В первой половине августа 1907 года от проливных дождей и от горных потоков в Гижигинском уезде случилось большое наводнение, причинившее много бед и русскому населению, и инородцам: смыло все запасы пищи и корма для собак, снесло поварни (хатенки), юрты, унесло зимние одежды у многих инородцев; к тому же от местечка Гижиги до границы Охотского уезда был недоход рыбы. Инородцы, пострадавшие от наводнения и лишенные рыбы, не имеют также и оленей, а следовательно, лишенные возможности заняться охотой и не имея для прокормления своих семейств оленины, обречены на голодовку, болезни и вымирание. Такое положение вещей заставило меня тотчас же по моем прибытии в местечко Гижигу послать Его Высокопреосвященству рапорт с почтительнейшей просьбой о разрешении сбора в церквах Владивостокской епархии в пользу голодающих, причем Архипастырь, будучи всегда отзывчив к нуждам ближних, и в этом печальном случае первый подал помощь своей пастве, милостиво разрешив сбор в церквах на голодающих гижигинцев инородцев. Но зная, что Владивостокская епархия не сможет, по своей малолюдности, дать необходимой суммы, а также не надеясь на такую помощь от гражданского начальства, я написал письма горячо любящему меня Преосвященнейшему Андрею, епископу Мамадышскому, и о. Иоанну Кронштадтскому, в которых (письмах) описал тяжелое горе, постигшее мою паству, и просил помощи. Как Владыка Андрей, так и о. Иоанн, много утешавшие меня своими советами и драгоценными пожертвованиями для церкви еще пред моим отъездом на Камчатку, и на этот раз утешили, воодушевили и ободрили как меня, так и мою паству своими пожертвованиями и утешительными посланиями. За несколько дней до моего отъезда из Казани на Камчатку о. Иоанн прислал мне священническое облачение и свою фотографическую карточку с благословением ехать на Камчатку. На карточке он написал молитвенные слова: «Благословляю на великий подвиг миссионерства на Камчатку, да явится в тебе благодать Божия, немощных врачующая. Целую тебя братски. Протоиерей Иоанн Сергиев». Зимою я получил в Гижиге новое письмо от о. Иоанна следующего содержания: «Отец Нестор! Дерзай и уповай пред Лицем Пославшего тебя на апостольскую проповедь. Терпи, как Апостолы, уповай на помощь Божию, утешай новую паству твою надеждой жизни вечной. Переводом посылаю тебе четыреста рублей на голодающих. Протоиерей Иоанн Сергиев. 19 октября 1907 года». Конечно, такое доброе и сердечное письмо досточтимого пастыря, о. Иоанна, вызвало слезы радости и благодарности как у меня, так и у моей паствы и тем отерло и уничтожило слезы, проливаемые от голода и холода. В марте месяце я получил от него посылку, в которой были все его сочинения и поучения и чай с надписью на обложке – «освященный», который я раздал голодающим инородцам и русскому населению, и рады все они были разговеться этим чаем на Святую Пасху. Владыка Казанский Андрей, мой учитель и духовный старец, напечатал во многих газетах мои письма к нему из Камчатки и взывал к добрым людям о помощи голодающей моей пастве, оказав и свою архипастырскую помощь. На статьи Владыки Андрея и на любезное внимание редакций газет: «Казанского телеграфа», «Колокола», «Санкт-Петербургских ведомостей», «Света», «Почаевского листка» и других, взявших на себя труд собирать пожертвования и отсылать мне в Гижигу, – отозвались и отзываются многие добрые люди и протянули руку помощи во имя Христа на далекую, всеми давно забытую Камчатку с ее насельниками, простодушными детьми природы – инородцами. Таким образом, печаль наша мало-помалу обращалась в радость.

Для того чтобы дать некоторое представление о состоянии голодающих, вкратце опишу встречу с одной голодной старухой-тунгуской, матерью многочисленных детей. Отправляясь с посильной помощью к голодающим тунгусам и с требами, я остановился в селении Наяхано, где неподалеку были сгруппированы голодающие семьи тунгусов в количестве двухсот человек, причем питались пищей «болтушкой», состоящей из смеси нерпичьего жиру с водой. Завидев еще издалека мое приближение, тунгусы, в свою очередь, быстро стали приближаться ко мне для принятия благословения. Благословляя их, я заслышал какой-то неистовый крик. Оглянувшись назад, я увидел в шагах сорока от себя группу людей, ведущих под руки старуху тунгуску, надрывающую свой голос от крика. Когда старуху подвели ко мне, я увидел, что она, упав на землю, дико смотрела на меня, и слезы по ее щекам катились густыми, грязными каплями. С помощью переводчицы – одной русской старушки – я узнал, что тунгуска обрадовалась батюшке (мне) и кается ему, что они потому так голодают, что обманывали Бога, занимаясь шаманством, и что она сейчас с многочисленной семьей умирает с голоду; бедная старуха, видимо в каком-то припадке от голода и от тяжелого болезненного состояния души и тела, валялась по земле, кричала до надрыва голоса, била кулаками себя по лицу и в грудь, ломала руки и даже в полном умопомрачении обнажалась, срывая с себя лохмотья. Я поспешил дать ей сухарей, и она с жадностью, выкатив глаза и разинув до искажения рот, стала глотать их, предварительно обваляв их в земле, слизывала крошки с земли, затем, подозвав своих детей, пять человек, и старика, полуслепого мужа, она по-прежнему с криком и болезненными судорогами своими руками вталкивала в рты детей куски сухарей, вынимая из своего рта; указывала детям на меня, крестилась, крестила детей, нагибая их головы для поклона мне, и кричала: «Кристос вукрес, аманза мутни (ты нам отец)», – когда же я дал ей плитку кирпичного чаю, то она начала его грызть, пока не отобрали у нее.

Выражение изможденных, бледных и сухих лиц этой голодной семьи и вообще всех голодающих невозможно описать, к тому же два сына у этой старухи немые идиоты, один девятнадцати лет, а другой еще старше. И, смотря на сотни людей, одетых в рубище, голодных, и утешая их добрым Божиим словом, я переживал самое ужасное состояние души, особенно сознавая, что нет средств, нет возможности утолить голод всей этой толпы.

Поездки к инородцам я совершал на нартах, запряженных собаками от двенадцати до двадцати, и на нартах, запряженных оленями от двух до четырех. Первое время меня укачивало от этой езды, но затем я привык. Хорошие собаки бегут в час до двадцати верст. Устройство нарты таковое, что едущий должен находиться в ней в лежачем положении, как в гробу, а устроив подпорки позади нарты, можно и полусидеть. Во время своих поездок я всегда лежа читал книги, а каюр²⁶⁷, сидя боком на передке нарты, т. е. на моих ногах, управлял собаками. Если нужно повернуть вправо, то он кричит собакам: «хр, хр, хр», – гортанный звук, который нельзя точно изобразить на бумаге; если влево, то: «под, под, под», а если нужно остановиться, то каюр кричит: «тай, тай» или просто останавливает нарту остолом.²⁶⁸ После каждой остановки каюр, исправив на собаках алыки – упряжь и дав им немного поваляться по снегу и поесть его, кричит: «хах, хах», и собаки с новыми силами несут тебя по снежной пустыне. Дня ободрения собак каюр часто или присвистывает, или кричит: «о, робаты!» (о, олень!), и собаки, поверив ему, во весь опор несутся вперед; а если они действительно завидят какого-либо зверя или учуют дух его, то с адской силой несут нарту по направлению к учуянной жертве, забыв о своем каюре и пассажире. В таких случаях нарта иногда опрокидывается, а пассажир и каюр вылетают из нее в снег, так что облегченные собаки еще с большей силой убегают вперед; и горе, и беда, когда в мороз и пургу путник остается один среди снежной пустыни. На оленях езда лучше, хотя устройство нарты оленей крайне неудобное – нужно сидеть верхом на ней, но зато олени чистые и во время поездки более приличны и опрятны, чем собаки, наевшиеся юколы.²⁶⁹ Приходилось ездить и верхом на лошади; они все там полудикие, так как зиму и лето бегают на свободе в тундре, отыскивая себе корм. Не могу без неприятного ощущения вспомнить о деревянных седлах: сколько ни накладывай на них подушек, все-таки после поездки похвораешь. Однажды, испугавшись дикого табуна лошадей, моя лошадь понесла меня во весь опор по тундре, выделывая разные скачки и прыжки, отчего мое седло скатилось на правую сторону, а правая нога осталась в стремени, и я долго в таком положении тащился по земле, попадая руками и головой в болотные рытвины; когда же лошадь забежала в глубокое болото и завязла, то я, перекрестившись, выпутался из стремени и, переступая по колено в болоте, опять выбрался с лошадью на проезжую кочковатую и узенькую тропинку. Пришлось идти пешком и вести за собою лошадь, так как, избитый кочками, я не в состоянии был вновь сесть на нее.

Инородческую мою паству, как я уже сказал, составляют тунгусы, коряки и чукчи. Тунгусы почти все уже крещены, коряков крещеных очень мало, а чукчей почти нет крещеных. С последним народом в этом году мне пришлось встречаться очень мало, так что о чукчах умолчу. Тунгусы мне очень понравились – простой, доверчивый народ. По жизни – это дети природы; проводят жизнь безотчетно, не отделяя худого от хорошего. Многие крещеные тунгусы, за отсутствием священников и миссионеров, не оставляли шаманства и языческих привычек. Ясного понятия о Боге, о жизни будущей крещеным тунгусам никто, видимо, не дал, так как они одинаково призывают в молитвах: «Бог, храни меня, Матерь Божия, храни меня, Николай, Иннокентий, Улита, Прокопий, Илья, Новый год, храните меня» (тунгусы говорят: Пронька, Илья и т. д.), – и вообще на мои вопросы о Боге во многом затруднялись дать ответы; молитв никаких не знают ни на русском, ни на тунгусском языках, очень немногие тунгусы говорят по-русски, и то весьма худо. Прожив год, я, по милости Божией, немного научился говорить на инородческих языках самые необходимые фразы. С помощью некоторых тунгусов и русских людей я перевел на тунгусский язык молитву Господню, необходимые для них наставления, ектении, две главы Евангелия о Крещении Господнем и о Воскресении Христовом, заповеди блаженств и т. д. Неудобство заключается в том, что тунгусы разделяются по родам, как, например, Уяганский, Долганский, Гижигинский и т. д., и в каждом роде свое наречие, хотя многие слова сходны. Переводы мои, с благословения Архипастыря, в настоящее время напечатаны. Нахожу также крайне важным и необходимым научить инородцев русскому языку, грамоте, Закону Божию и молитвам. Когда при совершении служб и треб в тунгусских юртах я читал на их языке Евангелие, молитву Господню, говорил наставления, то они до такой степени умилялись, что вслух выражали свой восторг, повторяли за мной слова молитвы и Евангелия, крестились и плакали, чем несказанно утешали меня, приходилось повторять мне свое чтение многократно. Говорили, что они в первый раз слышат все это, и удивлялись, как-де батюшка в первый раз нас видит и мы его, а уже говорит нам все на нашем языке, а раньше мы никогда не слыхали ничего подобного. Не могу умолчать о весьма прискорбном факте отпадения некоторых крещеных инородцев от Церкви: впрочем, дальнейшее отпадение, по милости Божией, мне удалось предотвратить, теперь инородцы мне выражают свое доверие и полную преданность. Дело в том, что по первом моем приезде тунгусы встречали меня с недоверием и даже, судя по выражению их лица, с какой-то злобой и ненавистью; при входе в одну юрту несколько пар тунгусов с тунгусками заявили мне, что русский Бог сердится, русский батюшка на них сердится и что они будут шаманить и держаться старой языческой жизни, так как их не хотят повенчать, и что некоторые из них уже десять лет живут невенчанные, потому что даром и в долг батюшка их не венчает, а уплатить, как просит батюшка, они не в состоянии из-за того, что давно уже голодают, бедствуют и ничего не имеют, кроме своего рубища. Скорбя и сожалея о тунгусах и их положении, я не мог не скорбеть и о положении семейных священников, которые получают всего 40 рублей 84 копейки в месяц, а на эти деньги, особенно в таком краю, как Камчатка, жить невозможно. Когда же я обвенчал этих тунгусов, окрестил детей, поговорил с ними, то они успокоились. Любят и радуются тунгусы и их дети, когда их обласкаешь, поцелуешь в голову и дашь кусочек сахару. Нравится им служба в юртах, облачения священника, мою мантию называют большой куклянкой, внимательно следят за службой и за каждым моим движением.

Устройство юрт у тунгусов проще, нежели у коряк. Неоднократно мне приходилось ночевать в них. Главное неудобство этого ночлега состоит в том, что, одевшись в куклянку, ложусь на мерзлую землю, причем с одной стороны припекает неугасимый костер в юрте, а с другой холодит от беззащитной стены. После нескольких ночей долго чувствуется ревматическая ломота во всем теле. Питаться в юртах приходилось из тунгусских плошек, при мне же вытертых подолом куклянки, а в случае насохшей грязи заботливая тунгуска тщательно ее смывала своей слюной. В котле варили мне кусочек мальмы²⁷⁰ (по-тунгусски «мундушка»), конечно без соли, если не привезешь с собой. Всей провизией, какую бы я ни привез с собой, я должен поделиться со всеми присутствующими в юрте, хотя по крошечке сахару или сухаря и т. д., а в противном случае они очень обидятся и никогда не забудут «скопого». Инородцы так привычны к морозам, что дети голые бегают возле юрты на морозе и, забежав в юрту к костру, чтобы немного обогреться, опять убегают на мороз; а новорожденное дитя мать обмывает снегом, и снег для тунгусского ребенка служит постоянной ванной. Прожив в юрте, волей-неволей увозишь оттуда миллиарды насекомых. Когда приезжаю к тунгусам с требами, то они из нескольких юрт составляют одну большую, и в ней свободно помещается двести человек, не считая детей. По окончании треб, пред отъездом на месте причащения инородцев я ставлю крест, который заказываю соорудить раньше самим тунгусам; юрта сейчас же после службы разбирается, и крест остается тут навсегда памятником. Когда я уезжаю от них, то они расстаются со мной с грустью, старушки плачут, все кланяются мне до земли, берут благословение и стоят на коленях, осеняя себя крестным знамением до тех пор, пока не скроюсь из виду.

Совершая требы, приходилось венчать сразу свадеб по девять-десять, вместо венцов шафера держали над головами иконы. Крестить приходилось также младенцев по восемь-девять сразу, причем они плачут и кричат так, что трудно читать молитвы. Некоторых детей приходилось крестить очень большими – трудно поднять их на руки, а сами они капризничают, боясь идти в купель. Кому сколько лет, инородцы не знают; когда родился, определяют по дням особо чтимых святых до и после: например, на вопрос, когда родился, – тунгус отвечает «после Пронькин день» (Прокопия) или Мариин и т. д. Когда тунгусы просят отпеть своих умерших родственников, погребенных где-либо в тундре, то кладут на панихидный столик маленький камушек, а после отпевания этот камушек зарывают в могилу умершего. Праздники большие тунгусы знают и определяют по своему календарю, состоящему из доски, на которой проверчены дырочки и черточки, заменяющие дни, числа и месяцы. Живут они между собой очень дружно, любят свои семьи, нравственностью не отличаются, живут бессознательно; народ неопрятный, ленивый, много среди них сифилитиков. Тунгусы более бродячий народ, хотя есть и оседлые, занимающиеся оленеводством, рыболовством и охотой; много тунгусских юрт в настоящее время не имеют оленей, а потому не имеют возможности заниматься охотой. Кочуют они больше в горных хребтах. Мне пришлось быть у тунгусов на Вархаламе, на Гарманце, на Наяхане, в двух станах за селением Крестовое. Когда же они бывают в местечке Гижиге, то обязательно приходят в церковь к службе, а после нее долго и внимательно любуются убранством церкви и ее благолепием. Они во главе со своими старостами обратились ко мне с просьбой, чтобы поставить им часовню за селением Крестовое, куда все они собираются для поста и треб; но сами они на это не имеют средств. Поставить там часовню, действительно, необходимо, так как совершать богослужение и требы приходится в юрте, в едком дыму, полумраке, холоде, тесноте и при других неудобствах.

Коряки в моем миссионерском округе состоят из оседлых и кочующих (бродячих). Особенно густо населено коряками место Тайганос, где живет знаменитый коряк-язычник по прозванию Король, а по имени Евъятгим, имеющий до девяти тысяч оленей. Весь Тайганос подчиняется ему; он доверяет своим родственникам и соседям корякам большие табуны для пастбища и для охоты; все, что бы ни приказал Евъятгим своим тайганосцам, они исполняют беспрекословно. Сестра его корячка-язычница Еплена хотя живет и в юрте, но старается подражать жизни русских людей: каждый день умывается, даже мылом, очень опрятна, носит кофты, гребенки, имеет зеркало, стол, чашки, плошки и т. п. Это единственная корячка-язычница, которая живет по-русски. Как Евъятгим, так и Еплена бывают у меня в Гижиге. Евъятгим особенно любит беседовать со мной о Боге, о будущей жизни и т. п. Человек он весьма неглупый и говорит обдуманно: на мое предложение креститься Евъятгим ответил мне после долгой нашей беседы следующее: «Верно ты, батюшка, говоришь, что твоя русская вера истинная, я согласен, потому ваш Бог светлый, добрый, а наш бог злой, черный, с рогами, и наш бог работник вашего Бога, ваш Бог хозяин и сильнее нашего; но если я крещусь, то наш бог рассердится на меня и разгонит всех оленей, как было когда-то с тунгусами». Я убедил Евъятгима, что они тяжело заблуждаются, признавая богом нечистую силу; объяснил ему о жизни христианской и о жизни языческой, сравнил ту и другую, указал на сонм святых, удовлетворил его любопытство относительно икон, когда он начал сравнивать их с языческими божками, объяснил жертву Богу христиан и сравнил с жертвой коряков-язычников своему богу. Коряки ставят возле юрт на палках собачьи головы – это их жертва, иногда убивают даже самую лучшую собаку-возницу, кладут табак или папиросу где-нибудь возле холмика, это тоже жертва. Все, что я рассказал, Евъятгиму очень понравилось, и он согласился, что я прав в своей христианской вере, но что он, любя своих предков, не согласен нарушить их завещание – крепко держаться веры и обычаев корякских, даже в том случае, если по смерти он будет в аду, то все же не один, а со своими предками. Еще в другой раз Евъятгим сказал мне, что если Царь, архиерей или губернатор пришлет бумагу, что надо креститься, то тогда он крестится. Еще одно соображение высказал мне по поводу того, что ему нет смысла креститься. Спросив меня, как должны жить христиане, что хорошо делать, а что худо, он ответил мне, что «христиане-то русские люди сами живут худо, не по-христиански, да и нас-то учат больше худому, чем хорошему; например, ты говоришь, батюшка, что пить худо, а кто нас научил, как не русские? И мы теперь любим пить, потому что весело и хорошо, только после голова болит. Ты говоришь, развратничать худо, грех, а русские-то что делают? Вот ты приехал и, как я слышал, запрещаешь пить и курить, в церковь гонишь, и все тебя бояться стали, а раньше и я пил вместе с ... он очень добрый, а ты даже рюмки не подашь, скупой. Покажи, батюшка, хоть одного русского человека, который живет по-христиански?» В таком роде разговор у нас заходил далеко и надолго. Евъятгим скоро полюбил меня, доверился и обещал десятилетнего сына привезти мне для обучения, но, как я слышал, мальчик-коряк очень боится оставаться жить в Гижиге без своего отца, и едва ли удастся мне обучить этого королевского сына-коряка. По поводу крещения тайганосских коряков Евъятгим сказал, что если он крестится, то и весь Тайганос тоже крестится, а если нет, то и Тайганос не будет креститься. По моему мнению, тайганосские коряки скоро вымрут, так как там все больны сифилисом, не исключая и Короля Евъятгима, а у иных этот сифилис, видимо, перешел в проказу; например, мне встретилась старушка, у которой нет уже глаз, носа, а вместо рта где-то в щеке на боку дыра, все тело в язвах, в сухих отваливающихся коростах, тяжело смотреть на живые разлагающиеся трупы, и никакое лечение им не поможет. В Гижигинском уезде есть горячие Таватумские серные ключи, где сифилитики купаются, но очень редкому помогает, – видимо, у инородцев сифилис переходной, родовой и застарелый, потому и неизлечимый. Во время постигшего Гижигинский уезд несчастия Евъятгим откликнулся на призыв о помощи голодающим: пожертвовал тунгусам сто штук оленей для пищи и несколько оленей уступил по дешевой цене – три рубля за оленя. Чтобы спасти инородцев на будущее время от голода, отчасти от болезней и массовых вымираний, я решил всех, которые не имеют оленей, сделать оленьими, дать на каждую юрту минимум по двадцать оленей, тогда они будут работать, добывать пушнину, разводить оленей, охотиться и не будут голодать, но на это нужно все же 10 000 рублей денег. Общую сумму пожертвований из России я сейчас не могу определить, так как большая часть пожертвований отправлена ко мне в Гижигу на пароходе «Цинтау», с которым я встретился в Охотске, и не знаю достоверно о целости и сохранности посылок и денег жертвователей, так как «Цинтау», найдя на Охотские бары, для спасения и облегчения себя с пассажирами, выбросил весь груз в море, где между прочим выброшены свечи, церковное вино и масло, всего на сумму семьсот рублей, выписанные мной для Гижиги из Свято-Троицкого Уссурийского Николаевского монастыря. По получении всех пожертвованных денег и посылок я в Гижиге составлю общий отчет и разошлю в редакции: «Колокола», «Казанского телеграфа», также в «Санкт-Петербургские ведомости», «Свет» и «Почаевский листок» с выражением благодарности добрым людям, откликнувшимся на мой призыв о помощи голодающим инородцам. В настоящее время могу только представить тот список жертвователей, который у меня на руках, а именно: в Охотске я получил от Московского генерал-губернатора Гершельмана 1000 рублей с телеграммой следующего содержания: «телеграмма от московского генерал-губернатора губернатору Якутскому от 11 сего февраля. Московский генерал-губернатор просит отправить Гижигу Камчатку миссионеру иеромонаху Нестору тысячу рублей, пожертвованных Марией Морозовой, переводимую телеграфом. Гершельман».

35 рублей с копейками из Владивостока от причта кафедрального собора, 21 рубль из Москвы, от Долгинской, 15 рублей от А. И. Шмейль, 4 рубля 84 копейки из Тифлиса от Ермовой, 6 рублей от священника Фигурова Нижегородской губернии, 8 рублей от редакции «Санкт-Петербургских ведомостей», 10 рублей из Козлова от Спасской, 5 рублей из обители преподобного Тихона Калужского от Шмакова, 3 рубля из Керчи от протоиерея Экземплярского.

Много для голодающих сделала моя мамаша и с своей стороны, и чрез обращение к своим знакомым и многим другим для пересылки мне пожертвований. Отзывчивость из России на мое горе и горе инородцев много ободрила меня, воодушевила, подкрепила и придала новую энергию для дальнейшей моей жизни и службы в далекой хладной темнице Камчатской, среди диких инородцев-язычников. Радуюсь за Россию, что есть еще много добрых, искренних человеческих сердец, готовых отозваться на нужды и беды далекой окраины нашего отечества. Искренне выражаю свою благодарность жертвователям для моих дорогих ни с чем не сравнимых детей природы, простых инородцев – христиан и язычников. Не теряю надежды, что добрые люди не оставят без внимания мою дорогую Гижигу в случае могущих явиться и являющихся нужд, вроде постройки часовни-школы и церквей среди инородческих селений, на которые совершенно нет средств, а нужда неизбежная. Миссионерское же общество²⁷¹ не только не может удовлетворить всех наших нужд, не имея больших средств, но, к сожалению, вынуждено даже прибегать к ежегодным убавлениям сметы на миссионерское дело.

При всем моем желании помогать бедным тунгусам и корякам из своих личных средств я это сделать не в состоянии. Я получаю жалованья 40 рублей 84 копейки в месяц и разъездных 200 рублей с небольшим в год, живу в местечке Гижиге на квартире в хатенке, за которую плачу добродушным хозяевам 30 рублей в месяц со столом, 10 рублей плачу прислужникам в церкви; при поездках по инородцам плачу по 6 копеек с версты за нарту, а менее двух нарт брать нельзя, разъезды же на 1000 верст. Гижига населена беднотой; сиротам, оставшимся после свирепой эпидемии, бывшей в местечке Гижиге в 1901 году и унесшей на тот свет всех стариков-родителей, – нет числа, много бессильных больных, беднейших старух, сирот, кроме того бедных, голодающих инородцев до 400 человек, не говорю уже о многих других мелких нуждах. Что же делать, где взять? А ведь я их отец духовный, называюсь отцом и всех сирот, я их пастырь; они еще пока очень любят меня и каждый день приходят ко мне с нуждой – я неоплатный должник пред своей бедной паствой.

Шаманством занимаются как коряки, так и корячки. Сначала они съедают по три мухомора (ядовитые грибы) – два маленьких и один большой, затем вскоре пьянеют, начинают бить в бубен, скакать, кружиться до полной потери сознания, так что идет изо рта пена; шаман падает в изнеможении и все еще судорожно бьется по полу и дико кричит; затем, по их рассказам, начинается ему откровение от диавола, где диавол говорит шаману все, что ему нужно знать, и даже предсказывает будущее. Между прочим, многие коряки и Евъятгим рассказывали мне, что они во время этих сеансов и после принятия мухоморов видят иногда и русского светлого Бога, так что даже глаза не выносят такого света; а иногда видят светлого русского старичка, по описанию наружности похожего на Святителя Николая, а один коряк, даже зайдя за мной в церковь и увидев большую икону на холсте Святителя Николая, говорит, что он видел именно его, только во весь рост. Коряки более предприимчивый, живой народ, чем тунгусы; честные, добрые, не так ленивы, но неопрятны, нечистоплотны, больные, почти все любят пьянствовать и едят мухоморы. Занятия их: охота, рыболовство и оленеводство. Коряки встречаются и богатые, имеющие большие табуны оленей, как, например, Паткичин, Евъятгим, Еплена и др.; есть коряки, хорошо говорящие по-русски, например два брата, живущие близ Гижиги, Капка и Тыккала. Капка изъявлял желание креститься, но его старик отец не хочет и слышать этого.

Корякская юрта мудренее тунгусской. Чтобы попасть в юрту к корякам, нужно взобраться сначала на невысокую снежную гору. Вершина этой горы представляет из себя воронку с углублением внутрь в юрту. И внутри горы выходит в это углубление деревянный столб, так что желающий спуститься в юрту садится верхом на стоящий столб, обхватывает его руками и со страхом спускается в юрту, рискуя попасть в костер, который горит возле этого столба, а дым выходит в ту же дыру-трубу, которая и служит парадно-черным входом в нее. Пока спускаешься в юрту, переживаешь много неприятного и разных страхов; дым ест глаза, слезы льются градом, чихаешь и кашляешь от переполнения носа и рта тем же дымом, столб еще более стращает от непрочного укрепления и шатания; внизу огонь, отчего столб покрыт чуть не на вершок сажей, копотью, так что при опускании без перчаток угрожает грязными занозами. Первый разговор, конечно, начинается о только что пережитом страхе и устройстве их юрт. Один коряк, после того как я спустился в его юрту, говорит мне: «Вот, батюшка, я слыхал об аде, где, говорят, будут так же худо жить худые люди, как мы сейчас живем в своих юртах, а нам так очень хорошо здесь, мы и в аду не боимся, будем как дома; а в раю-то мы испачкаем всех, да и там худо, пьяниц не будет, а в аду, говорят, они будут; я тоже пьяница, так я с ними и хочу быть». Но когда спустишься в такой ад, весь страх проходит; сидишь на земле в обществе коряков-язычников спокойно, вдыхая в себя убийственный воздух юрты и тотчас же атакуемый множеством скачущих зверьков; о предстоящей вылазке чрез огонь и сажу по столбу из ужаснейшей юрты боишься даже и подумать, зная, что тут требуется гимнастическое искусство, с которым я не знаком. Но предупредительные хозяева-коряки в подобных случаях сами являются на помощь. Они встают друг другу на плечи и подсаживают меня на первого; с него я со страхом перебираюсь по спине другого коряка выше, тот подсаживает меня руками на столб, и вот я, обтирая грязный столб своей куклянкой, с замиранием сердца ползу кверху с прежним кашлем и чиханьем; когда же вылезу на Божий свет, так сам себе не верю, что я был в этом поистине аду. Инородцы не могут жить без табаку, как мужчины, так женщины и дети. Табак они курят из трубок, толкают его в нос и даже в рот, высасывая из него всю крепость и яд. Высокими нравственными качествами коряки тоже не отличаются, женятся на родственницах; обряд сватовства и свадьбы весьма простой. Коряк, желающий жениться, живет в юрте той семьи, где наметил себе невесту, и даром работает на эту семью, пасет табуны оленей у хозяина этой юрты. Если невеста согласна выйти замуж за работника, то в то самое время, когда он снимает с ног торбаса, девушка поднимает их с полу и прибирает их; этот момент и есть обряд сватовства; после этого погостят, попьянствуют, если есть чем, и молодые уходят или в свою юрту, или остаются тут же. Покойников коряки, одев в белую куклянку, торбаса, малахай, в руках с предметами рода занятий при жизни, сжигают на костре. Они устраивают и праздники. К известному дню съезжается много коряков из других отдаленных юрт и несколько дней подряд гуляют, угощаются, пьют, устраивают гонки на оленях и т. п. Среди коряков и тунгусов никогда не бывает крупных ссор, драк, убийств и воровства. Живут они миролюбиво, дружно, и заезжающим в эти далекие окраины русским людям следовало бы поучиться мирной жизни у этих диких, но добродушных инородцев.

Познакомившись ближе со своей гижигинской паствой, я вскоре же по приезде в Гижигу нашел, что первый год мне необходимо больше жить среди русского населения для устроения более правильной церковной, общественной, семейной и школьной жизни. Мой предшественник бывший настоятель Гижигинской Спасской церкви, ныне заштатный священник, разбитый болезнями и перед моим отъездом из Гижиги потерявший рассудок, в бытность свою настоятелем не вникал ни во что и даже, по слабостям своим, не стеснял население в свободной в нравственном отношении жизни; к тому же администрация – начальство Гижигинского уезда тоже стояло далеко не на высоте своего призвания; бывший начальник округа г. В. за свои дела в настоящее время уволен в отставку и находится под следствием. Впрочем, население гижигинское нельзя строго осуждать за упадок в нем нравственности, так как, действительно, люди, стоявшие во главе населения и обязанные подавать пример всего доброго своим подчиненным – простым людям, не видавшим ничего, кроме своей Камчатки, – напротив, сначала распустились сами, а затем приучили к разнузданности и некоторых гижигинцев.

Гижигинский приход я принял в весьма печальном положении во многих отношениях. Самое здание церкви я нашел в весьма неприглядном виде. Ограда церковная развалилась совершенно, внутренность церкви была запущена так, что едва можно было разобрать лики на иконах, иконы были только в иконостасе, да три небольших висели на правой стене в беспорядке; потолок, стены храма от копоти и грязи казались выкрашенными черной краской, алтарь был в полном запущении и загроможден разбитыми иконами и ящиками с разными книгами, иконами, сосудами, разными обломками и тряпьем; каменная единственная в церкви печь не отапливалась, утварь и ризница в самом плачевном состоянии; письмоводство в запущении, архива церковного не существовало, а все старые истрепанные дела валялись по углам алтаря и на квартире бывшего настоятеля; неподшитые метрические документы находились частью в церкви, а частью тоже на квартире священника, так что за целость их не ручаюсь. Казна церковная принята мною более с долговыми расписками от бывшего настоятеля. Служба в церкви бывала весьма редко, по рассказам жителей, даже в Святую Троицу и то обедни не было, а бывали иногда часы. Служба совершалась в более удобное время для священника; поучений, бесед никогда не велось, священник служил сбивчиво по слабости и по случаю потери памяти, к покаянию и причащению приступали далеко не все прихожане, псаломщики не знали своего дела и не исполняли. В пастырском отношении пастырь далеко отстоял от паствы; ясного понятия о богослужении, о Церкви, о житии святых многие не имели. Церковная жизнь замирала, глохла и никем не поддерживалась. При упадке церковной жизни не отличалась нравственностью, благочинием и благоустройством и общественная жизнь в местечке Гижиге. Говорить что-либо доброе в пользу гижигинского общества не решаюсь. Все гижигинское общество разделялось на два кружка, на так называемый интеллигентный и простой кружок мещанско-казачий. Во главе интеллигентного кружка стояло начальство. От скуки и безделия эта компания больше всего занималась беспрерывной денно-нощной картежной игрой; иногда игра в карты продолжалась и по три дня, так что время церковного праздничного богослужения уступало свое место пустому провождению за картами, нетрезвыми увеселениями, вечерками и т. п. Женщины, как мне передавали гижигинцы, не имели понятия о водке до тех пор, пока в Гижиге не появились лица, власть имущие, которые приучили скоро и женщин к своим вредным и пагубным привычкам. От скуки и лени общество занималось грязными, злыми сплетнями, чрез то ссорились и опять при удобном случае на время мирились. Кружок мещанско-казачий, конечно, отчасти подражал интеллигенции.

Доброй нравственностью почти никто не отличался: лень, сон, безделие, пустые сплетни, хождение по соседям, курение табаку (табак курили не только мужчины и женщины, как и у инородцев, но даже и дети – мальчики и девочки), вечерки – вот что бросалось в глаза. Работать там не привыкли, даже для отопления своих изб хозяева не запасали дров и ездили через два или три дня в ближайший кустарник-лесок и собирали там топливо; благодаря лени и безделью, конечно, и голодали многие семьи, а иные, нажив дурную привычку, ходили каждый день по домам и выпрашивали себе «взаймы» хлебца, оленины и т. п. Такая общественная мрачная жизнь в местечке Гижиге отражалась и на семейной жизни. Бывшая в 1901 году эпидемия кори унесла на тот свет всех стариков отцов и матерей, и сейчас остались одни молодые семьи, не умеющие жить и не имеющие руководителей. После эпидемии осталось много бесприютных сирот, которые тоже скоро спознались со всякой безнравственностью. Не менее жутко бывает и тогда, когда на вопрос, чей сын или чья дочь, дети, не зная главы семьи, затрудняются дать ответ; а незаконнорожденных в местечке Гижиге очень и очень много. Горе большое и в том, что заезжие люди из России, прожив год, два и более, заводят побочную семью, а потом уезжают, оставляя нищенствовать кучу ребят. Большинство матерей в Гижиге грудью своих ребят не кормят, молока же коровьего достать нельзя, кроме как летом, а дают младенцам сосать мутную водичку, и от этого дети выходят слабые, худые, болезненные; много в Гижиге больных чахоткой, есть и сифилитики. Школа в Гижиге церковно-приходская, находится в большом запущении. Был там когда-то учителем Д. Я. Попов, много доброго и полезного он сделал для населения и деточек, хорошо учил их грамоте, за это и любили его не только учащиеся, но и родители их, когда же Попов уехал, то и школы не стало. Начальство гижигинское стояло против церковно-приходских школ, следовательно, не только не шло на помощь к ним, но, напротив, старалось уничтожить таковые школы не только в Гижиге, но и по всей Камчатке. В здании церковно-приходской школы в местечке Гижиге в одно время, недавно совсем полицейское начальство устроило казенный торговый склад. Священник о. П. Ч., конечно, и от школы держался в стороне, отказался от заведования школой, совсем не преподавал Закон Божий. После Попова было два учителя, о первом гижигинцы если и вспоминают, то с ужасом, а больше стараются забыть, а второго я еще застал. Он до меня учительствовал один год и заведовал школой. Человек это самый несчастный, с пропившейся потерянной совестью; без малейшего религиозного настроения, кощунственный ругатель, редко трезвый и нормальный; за свое поведение в последнее время был даже бит в Гижиге, вместо исполнения возложенных на него обязанностей по должности учителя и псаломщика занялся возмущением населения против духовенства, распространял по селениям грязные кощунственные писания г. Веденского, распевал свободные песни и вообще спознался с организовавшейся противоцерковной «освободительной» компанией, вооружавшей против меня население. Девочек, обучавшихся в школе, во время занятий учитель уводил на черные работы, к своему ближайшему начальству относился до крайности дерзко, непозволительно грубо, так что старожилы гижигинцы меня слезно и убедительно просили ходатайствовать от их имени пред Владыкой и училищным советом об удалении его от должности учителя и псаломщика и об увольнении его из местечка Гижиги, как человека весьма вредного. Таковую же слезную просьбу они послали и от себя на имя архипастыря. Вот в каком крайне плачевном состоянии судил Господь принять впервые миссию и паству – мне, еще совершенно молодому и неопытному. Тяжело, больно было мне видеть голодные толпы людей, обидно и горько также было мне видеть запущение храма, школы и упадок общественной жизни. И вот я решил начать исправление жизни паствы, поднять в ней религиозный дух, оздоровить семью и школу, помогать инородцам материально и духовно. Чувствуя в этом отношении свое полное одиночество, я всецело положился на волю Божию, веря, что сила Божия в немощах совершается и что человеку все возможно о укрепляющем его Иисусе Христе (Флп.4:13).

В Гижиге хотя имеется для священника дом, но в нем, по причине ветхости и бывшего лет пять тому назад пожара, жить нельзя совершенно; был еще дом для миссионера, но продан, а посему мне пришлось нанять комнату у хорунжего П. за тридцать рублей в месяц. Хозяева мои оказались люди весьма добрые и ласковые; вся семья П. ко мне, как священнику, относилась с уважением и даже благоговением. Старик и старушка окружали меня своею любовью и заботами, как родные отец с матерью. Пища моя состояла из оленины, строганины, юколы и других блюд: но так как все они были для меня крайне вредными по причине сильного катара желудка, то главной и постоянной моей пищей был кисель, а когда кончился запас картофельной муки, то кисель стали варить на крахмале.

По приезде в Гижигу, я застал в церковно-приходской школе ремонт. По окончании ремонта мною в конце октября был совершен в школу крестный ход, где был отслужен молебен пред учением, освящено здание, затем были приняты дети для обучения. Всего учащихся оказалось тридцать три души, из которых двадцать мальчиков и тринадцать девочек (девятнадцать казачьих детей, девять мещанских и духовного звания и один корякского рода). Учащиеся были распределены на три группы, как это было ранее: в первом отделении вновь поступивших было семнадцать учащихся (девять девочек и восемь мальчиков), во втором отделении девять учащихся (одна девочка и восемь мальчиков), в третьем отделении семь учащихся, из коих шесть кончило (четыре мальчика и две девочки), а один мальчик вышел из школы после нового года, так как дома некому было помогать работать вдове-матери. Школьное здание пришлось внутри оклеивать старыми газетами, так как стены обуглились от бывшего в нем не так давно пожара; столы и скамейки местной работы, заменяющие парты, очень неудобны для письменных занятий, учебников тоже многих не было при школе; вообще вся обстановка школы весьма бедна. Я стал преподавать Закон Божий. Дети слушали со вниманием рассказы из Священной Истории Ветхого и Нового Завета, жития святых, учили тропари больших праздников и своих святых; всех учащихся я водил в церковь и в алтарь для наглядного изучения церкви, ее утвари и т. п. Многие дети, видя все это впервые, легко запоминали преподаваемое; хотя вообще про здешних детей я должен сказать, что они не отличаются большими умственными способностями, память у них слабая, при передаче рассказов из Священной Истории ученики употребляют много чисто местных слов и выражений. Одна одиннадцатилетняя девочка, например, так рассказала о видении таинственной лестницы:

«У Ишаака было два шына: Ишав и Яков. Яков молился Богу, а Ишав-от-нету. Ишав-от разъерестился с Яковом и напроход хотел его углушить. Яков-от здумал воткнуться в землю к матери, а по дороге штал ушнывать и привалил в изголовье камень; шпит Яков-от и видит шон: штоят сходни на жемле и упираются в небо, а по шходням туды-шуды, шюды-туды збегают ангелы, а шам Бог штоит на шходнях в небе и бает Якову: «Не робей, Яков, я Господь Авраама и Ишаака, этта земля свята, а дека ты уснываешь, она будет Твоя!"» Дети, как мальчики, так и девочки, пели и читали в церкви. По всем предметам, кроме Закона Божия, обучал детей учитель М, который, впрочем, более занимался с детьми, уже обученными бывшим учителем Д. Я. Поповым, а маленькие первогодки еле могли читать по складам к концу года, к тому же учитель на уроки хотя и являлся, но не всегда со свежей головой, так как денно-нощная карточная игра продолжалась иногда даже до урочнаго часа. В первое время по приезде в Гижигу я старался влиять на эту ненормальную жизнь учителя, вредную и для его здоровья, и для дела: старался увещать, вразумлять его, но он, не желая понять меня, оставался ко мне не только холоден, но даже груб и дерзок. На мои просьбы и предложения бросить пьянствовать и вообще вести более нормальную жизнь, учитель мне ответил, что и со мной последует то же, когда я поживу в Гижиге; впоследствии из рассказов супруги учителя я узнал, что он страдает пьянством очень давно и что ей, несчастной, обходится это тяжело и дорого. Учитель М. (он же псаломщик) в церкви на клиросе вел себя невозможно, непозволительно, даже более: кощунственно. В первый день Рождества Христова во время царского многолетия он учинил громкий в церкви смех, и, конечно, глядя на него, все учащиеся засмеялись. Он потом пытался всеми силами и неправдами оправдать свой дерзкий и кощунственный смех в церкви, но старожилы гижигинцы, хорошо зная учителя, после смеха его убедительно просили меня не брать его в их дома, когда я пойду с крестом. Учитель, всегда относясь к церкви небрежно, своим бесчинством всегда возмущал душевное настроение как меня – служащего, так и всех молящихся. Вместо литургии, например Василия Великого, которую я служу, учитель поет Златоустого, да еще с большей скоростью, чем нужно, так что большую часть литургии верных, когда я читал большие тайные молитвы, клирос молчал, а народ и я чувствовали себя крайне смущенно. И в этот раз учитель оправдывался тем, что нет в церкви нот и т. п.

Весьма желательно было устроить для детей гижигинской школы экзамены, но так как учитель в это время вел себя крайне непозволительно и неблаговидно, то, несмотря на троекратное назначение экзаменов, их все же пришлось, к сожалению, отменить. Большое неудобство в обучении детей в школе заключается в том, что поневоле приходится начинать учебный год очень поздно (после Покрова), а кончать очень рано (в апреле или мае); причина тому – жизнь семейств по заимкам на далеком расстоянии от местечка Гижиги, где укочевавшие гижигинцы устраивают себе рыбные запасы. На Рождество мною была устроена для детей гижигинцев в школе елка с лотереей (конечно, бесплатной). Игрушек я привез в Гижигу из Владивостока на сорок рублей, и на такую же сумму собралось пожертвований, так что все дети получили и подарки и билеты на выигрышные игрушки (игрушки были заводные и немало забавляли детей), дети играли, пели, плясали и т. д., и остались все очень довольны, так как в первый раз им пришлось видеть такую елку. Детям в большие праздники показывали волшебный фонарь, стоящий шестьсот рублей; от невнимания бывших учителей фонарь оказался совершенно запущенным, много картин разбито.

Церковные службы в первое время гижигинцы посещали неохотно, во-первых потому, что отвыкли от служб, как они об этом сами говорили, так как бывший батюшка о. П. Ч. служил очень редко: литургия бывала в Пасху да еще в Рождество, а в остальные праздники иногда читались часы, и иногда ничего не было. Понятия о церковном богослужении почти никто не имел. С первой же службы я старался поставить свою паству ближе к церкви и к себе; говорил им поучения, толковал богослужение, рассказывал жития святых, знакомил с историей Церкви христианской. Когда же все жители узнали о постоянных моих поучениях, то начали интересоваться церковью; приходили к службам в большом количестве, матери стали постоянно носить детей к причащению, старушки начали утешать меня усердной молитвой. Что особенно приглянулось гижигинцам, так это службы в большие праздники, совершаемые с литией и благословением хлебов, с акафистами. На величании и на акафисте все стоят с зажженными свечами. В Рождественском и Великом постах гижигинцы и многие инородцы говели. По воскресным дням Великого поста за вечернями читались акафисты, велись поучительные беседы. При случаях часто совершались крестные ходы, в которых участвовало все население Гижиги. Особенную торжественность крестным ходам придавало множество хоругвей (десять), сооруженных и сшитых под моим руководством гижигинцами. В крестных ходах всегда носились все святыни, привезенные мною из Казани и благоговейно чтимые в Гижиге.

Навсегда останется в памяти как у гижигинцев, так и у инородцев, церковное торжество, бывшее 22 октября 1907 года, – перенесение святых икон с мощами с Кушки (устья) в Гижигу. К великому празднику гижигинцы начали готовиться молитвой и недельным постом. (О предстоящих крестных ходах и встрече святыни как русские жители по заимкам, так и многие инородцы были извещены заранее.) Служба в церкви с 14 октября шла беспрерывно каждый день до 23 октября. 21 октября, в день Восшествия на престол, литургия была совершена в 6 часов утра, а после нее царский молебен. После молебна в 10 часов утра все гижигинцы в праздничных нарядах с радостным душевным настроением собрались в церковь, откуда при колокольном трезвоне крестный ход с множеством икон, хоругвей, с торжественным воодушевленным всенародным пением пошел на Кушку. По дороге на заимках служились краткие литии и говорились поучения. Идти пришлось по тундре, по дресве, а частью снегом. Погода благоприятствовала церковному празднеству. К Кушке мы подошли к 3 часам дня (от Кушки до Гижиги считается от двадцати пяти до тридцати верст). Дом гижигинского уездного управления был убран и задрапирован, внутри мною заранее была устроена домовая церковь, убранная зеленью и задрапированная в национальном русском вкусе, все иконы и святыни были распределены по стенам, всего икон до двадцати. Комната-церковь сияла сотнями огней – лампад и свеч. Крестный ход сопровождали в полном составе казаки в парадной форме; по пути встречались инородцы, в изумлении смотревшие на не виданный никогда крестный ход, а после по всему Гижигинскому округу рассказывали в весьма любопытной своеобразной форме виденное ими наше торжество. Особенно им понравились хоругви и мое вышитое серебряное облачение, которое инородцы называют: «у попины большая вышитая куклянка». Богомольцы гижигинцы, никогда не имевшие понятия об иконах со святыми мощами, с искренней верой и с ревностным нетерпением ожидали момента, когда они увидят и с верою облобызают святыни. (Святыни мною привезены: икона Казанской Божией Матери, благословение покойного святителя Казанского архиепископа Димитрия и епископа Андрея; икона Апостола и Евангелиста Марка с частию мощей, присланная из Иерусалима; икона преп. Марка Гробокопателя Киевского с частию мощей; власы преп. Серафима; икона Рождества Христова с камнем от яслей Спасителя; икона Иоанна Крестителя; крест с мощами великомученицы Варвары и частию древа Креста Господня; икона Божией Матери и много других икон и святынь.) В 5 часов на 22-е началась всенощная с литией и благословением хлебов и с акафистом. Во время помазания я роздал богомольцам крестики и брошюрки о вреде пьянства (о. Иоанна Кронштадтского) с наилучшими пожеланиями удаляться от этого пагубного греха. Гижигинцы молились с слезами и умилением. Всенощная окончилась в одиннадцатом часу, после чего я обошел все дома на Кушке и окропил святой водой. Многие оставались в молитвенном настроении, бодрствуя всю ночь до ухода обратно в Гижигу. 22-го в 6 часов утра после молебна все святыни богомольцы подняли на руки, и, несмотря на поднявшийся пронзительный противный ветер, все мы с еще большим воодушевлением пошли в Гижигу. По пути нам встречались толпы богомольцев и присоединялись к крестному ходу. Святые иконы в первый раз после моего поучения несли женщины, хотя народ противоцерковный и осмеивал их, но все же старушки, не смущаясь, с радостью несли их на руках. Еще на далеком расстоянии от Гижиги мы заслышали трезвон, а за две версты от селения, во главе с заштатным священником о. П. Ч., нас встретила толпа богомольцев – русских и инородцев с хоругвями и иконами. Момент, когда соединились два крестных хода и народ с умилением запел: «Заступнице усердная», навсегда останется в памяти у всех присутствовавших там. Слезы радости невольно полились у всех богомольцев; иные рассказывали потом, что они в этот момент совершенно забыли, что они на земле, – таково радостно было у них на душе!

Также в памяти останутся у них все великопостные службы, многие слышанные ими в первый раз, и торжественное перенесение святой Плащаницы в Великую пятницу из кладбищенской церкви (где она находилась) в большую Спасскую церковь. При богослужении и требах я всегда говорил поучения и объяснял смысл службы, и гижигинцы охотно слушали. По милости Божией мне довелось с 26 сентября 1907 года по 13 июня 1908 года отслужить сто тридцать литургий и сказать тысячу с лишком поучений. При моем путешествии со святым Крестом по заимкам многие прихожане меня провожали со своими семьями на нартах. Встречали и провожали меня всегда с ружейными выстрелами. Любили все гижигинцы, когда я посещал их дома и поучал их и беседовал, а я заходил во все дома по возможности каждый день (особенно первое время), вообще я полюбил свою паству. Как умел и насколько Господь дал мне силы, я заботился и трудился для них и от своей паствы чувствую большую любовь и верность ко мне; но появившиеся в местечке Гижиге недобрые, неспокойные люди всеми силами старались подорвать любовь и уважение ко мне моей паствы; распространяли по селению грязные, ругательные, кощунственные и крайне неприличные и дерзкие письма на меня и мое пастырское служение. И больше всего те люди, которые должны были стоять ближе всех к Церкви Божией, занимались грязной, безнравственной пропагандой. Благодаря темным личностям, в Гижигу проник свободный дух времени и даже заражал простодушный доверчивый гижигинский народ. Например, один гижигинец задает мне вопрос: «Правда, что Христос был «штудентом»? Мне сказал NN, что Христос был «штудентом» в Александрии 11 тысяч лет тому назад, а он, NN, был тогда левитом жидовским, и что душа человека переходит из одного в другого»!!.. Ну, конечно, мне пришлось невинного простачка разуверить в нелепости, безумном понятии о душе и Боге NN и принять меры к усиленному охранению паствы от вольнодумных людей, развращающих других. Конечно, мои постоянные проповеди о нравственности и жизни христианской не нравились противникам Церкви, и они еще с большей злобой и ненавистью нападали на меня и бесчинствовали. Озлобление на меня дошло даже до различных угроз. Для охранения меня, часто идущего со Святыми Дарами и днем и ночью, начальником уезда была приставляема ко мне казачья охрана. Мой церковный староста тоже подвергался нападению на него со стороны г. В., который набросился на него с нечистой бранью, угрозами и кулаками, и только счастливая случайность спасла убегавшего церковного старосту от неожиданного и непонятного нападения. Во время моей поездки к голодающим инородцам с посильной помощью и Святыми Дарами местная администрация ставила мне разные препятствия и допускала по отношению ко мне вольные и дерзкие издевательства; так, отнимали у меня подводы уже в пути, когда я проехал двадцать пять верст, указывали, что я – священник – являюсь бременем для инородцев, а посему нарты господин помощник уездного начальника не может мне дать. Подобных издевательств и бесчинств со мною проделывали немало. Всякий раз, вспоминая о подобных случаях и размышляя о падении людей до звероподобия в отношении к ближнему, я весьма волновался, так как все это чрезвычайно отражалось на моем больном, слабом сердце. И в этих случаях я был совершенно одинок и бессилен; только молитва, растворенная горячими слезами, утешала и несколько успокаивала меня. Но все же слава и слава Богу за все!.. Паства меня полюбила и слушается, исправляет свою жизнь и смиренно несет вместе со мной поругания и насмешки от безбожников, хотя есть люди и слабохарактерные и слабовольные среди моей паствы, которые, конечно, скоро подпали под влияние темных личностей и еще с большей силой впали в безнравственную нетрезвую жизнь, не желая обращать внимания на мои увещания о возвращении к христианской, мирной, трезвой и нравственной жизни.

Немало нас согревает и радует любовь и отзывчивость многих добрых людей, откликнувшихся на наше великое инородческое горе – наводнение и голод. Получив из России триста отзывчивых писем и переводов, не имею возможности лично всем отдельно выразить свою искреннюю благодарность. Теплая молитва моих дорогих инородцев будет вечною благодарностью за согревающих их добрых о Христе братьев.

Спаси и сохрани, Господи, всех любящих и отзывающихся на нужды нашей холодной и голодной Камчатки, умиротвори, Господи, обидящих нас, благодаря отдаленности края, долгое время беззащитных. Прости, Господи, и ненавидящих нас за наше стремление к церковной, нравственной, трезвой и честной христианской жизни!

В минувшем 1907/8 году мною был представлен Его Высокопреосвященству отчет о моей пастырской жизни и деятельности в заброшенном полудиком углу Камчатки – в местечке Гижиге, среди суровой пустынной природы с ее холодными насельниками – русскими и инородцами.

То даже не был отчет, а, вернее, исповедь наболевшей души, встречавшей на каждом шагу препятствия благим, законным намерениям.

Ободренный благостнейшим Архипастырем и Отцом и воодушевленный отзывчивостью и сочувствием многих добрых людей к постигшему моих бедных инородцев горю, я примирился в душе со всеми многими напастями и скорбями, сознавая, что как ни обидны всякие гнусные клеветы и поругания, но они неизбежны в пастырском служении и особенно в жизни монаха-миссионера.

С 17 сентября прошедшего года, со дня моего приезда в Гижигу до января 1909 года я всецело отдался на служение русской гижигинской пастве.

За церковно-приходскую школу я нынешний год был покоен, так как учителя, можно сказать, нам Бог послал на утешение в сравнении с прошедшими ранее учебными годами.

Новый учитель ехал в Гижигу на пароходе вместе со мною и за тридцатипятидневное морское плавание я успел присмотреться к нему, равно как и он ко мне, узнал все мои желания в предстоящей нашей совместной жизни и службе, и взгляды наши на школьное дело, к общей радости, сошлись.

Как не дорожить таким учителем, который имеет призвание к своему делу, который церковно настроен, отличается безукоризненной нравственностью и трезвостью и, несмотря на свои сравнительно молодые годы, заслуживает, по справедливой оценке, доброго названия: «отца гижигинской церковной школы» – за любовь, преданность и заботы о детях, не наших русских крестьянских, легко воспринимающих все хорошее, а детях камчадалов, унаследовавших от родителей только все безнравственное, развращенное, загрязняющее детские души.

Найдя в лице нового псаломщика-учителя доброго себе сотрудника, в котором столько нуждался в прошлом году, я со спокойным духом хотел приняться за работу, как в первый же день по приезде в Гижигу, даже еще в урочище Кушке, новый учитель был предупрежден каким-то субъектом, что если он пойдет по одной дороге со мною, т. е. будет являться мне помощником в борьбе со многими вредными и гибельными пороками в общественной жизни, то и его постигнет такая же участь, как и меня.

Можно было думать, что и на него обрушатся обидные клеветы, поругания, злословия, что испытывал я в прошедшем году. Но на этот раз план начертан был другой, более жестокий. Дело в том, что предупредивший учителя оказался не кто другой, как ссыльный, прибывший вместе с другими ссыльными на пароходе, пришедшем в Гижигу в последних числах августа месяца, на котором отбыл уволенный и, вероятно вследствие этого, еще более озлобленный на меня бывший учитель.

Во время стоянки парохода в Гижигинском порте этот ссыльный неоднократно ходил по улицам местечка Гижиги с уволенным учителем; результатом их бесед, конечно, и явилось подобное застращивание учителя: можно предполагать, по некоторым данным, вполне заслуживающим доверия, что новый план был задуман не без вмешательства бывшего начальника уезда, которого даже безошибочно можно назвать инициатором того дела, о котором я буду говорить сейчас.

22 сентября днем учитель один находился в здании школы, занимаясь, сидя на полу, приведением в надлежащий порядок разбросанной школьной библиотеки; вдруг быстро вошел человек, лицо которого было завешано красным платком, так что узнать его не было возможности. В одной руке вошедшего был кинжал, а в другой срубок дерева, набитый патронами.

Бросив срубок дерева на пол, неизвестный схватил сидящего учителя за горло и, ударив с размаху головой о пол, приложил кинжал к груди и говорит: «Предупреждали тебя не идти по одной дороге с монахом Нестором, ты не слушаешь, так клянись сейчас же, что ты будешь говорить, где нужно, так, как нам угодно, а в противном случае я тебя кинжалом», – и, указав на срубок с патронами, неизвестный сказал: «Счастье ваше, что вы вчера с монахом Нестором не пришли в школу, мы вас там ждали и с обоими хотели покончить».

Сделав легкое ранение кинжалом на груди учителя, он быстро выбежал из здания школы, а учитель между тем увидел, что у двери стоял еще другой человек, лица которого ему тоже не удалось заметить.

Взывать о помощи учитель не имел возможности, да и последняя попытка с его стороны не помогла бы делу, а наоборот, ему пришлось бы покончить все счеты с жизнью, потому что на него напали люди вооруженные, да к тому же, как после оказалось, привычные злодеи, за что-то заслужившие изгнание на Камчатку.

Обо всем происшедшем я немедленно довел до сведения временного начальника уезда г. Б., прося его принять меры к охранению нас от преследователей. Мою просьбу он оставил без всякого внимания, и, когда я обратился к нему с официальной бумагой, он приехал в Гижигу и в моей квартире, пригласив двух фельдшеров, произвел дознание.

Обидно и больно вспоминать, как оно производилось: это был целый ряд издевательств над бедным учителем, и в заключение всего фельдшера констатировали, что учитель сам проколол себе грудь – шпилькою. Вся беда заключается в том, что фельдшера здесь в большой дружбе с господином начальником, а последний всегда рад чем бы то ни было досадить мне.

Между тем преследователи не дремали. Они, видя нас совершенно беззащитными, не давали нам покоя ни вечером, ни ночью. Их часто можно было видеть притаившимися где-нибудь у угла школьного здания или около моей квартиры, постукивающих в стены, а иногда нахальство их доходило до того, что снимали ставни с окон в моей комнате (здесь это сделать очень легко, так как ставни самого примитивного устройства). Мне, нередко идущему по долгу службы в темные осенние вечера, нельзя было даже попросить казака проводить меня; потому что попытка одного казака сделать это для обоих нас кончилась очень печально: он был на три дня арестован, а по поводу меня господин начальник управляющему гижигинскою казачьей командою послал приказ для объявления казакам, что начальство у них не иеромонах Нестор, а он, и что они должны слушать приказаний, последующих только от него.

Из чего усмотрел г. Б., что я хочу воспользоваться его властью, Бог его знает!..

Так время шло до 16 октября. В эту ночь недалеко от здания школы ссыльные подкупили девицу Е. Р., чтобы она вывела как-нибудь к ним учителя, чтобы они могли убить его, или сама бы она взялась отравить его и меня за вознаграждение.

Но это слышал сам учитель через форточку в здании училища и провел всю ночь в тревоге, ожидая нападения. Наутро учитель пришел ко мне, рассказал все, что ему удалось слышать ночью, а я сейчас же послал за Е. Р., которая и рассказала, как ее действительно этой ночью поселенцы подкупали.

Последний раз обратился я к бездушной гижигинской администрации и заявил, что при таких условиях ни я, ни учитель нести служебных обязанностей не можем, если полицейское начальство не примет мер. Тогда г. Б. явился вновь в Гижигу и, опросив поселенцев, одного из них выслал в селение Каменское, отстоящее от Гижиги за четыреста верст. И вот в таких ужасных условиях нам с учителем приходилось работать. Совершенно одинокие, беззащитные, мы каждую минуту могли ожидать нападения, и только надежда на Бога поддерживала нас.

Не было ни одного человека, который бы, так сказать, разделил нашу скорбь, посочувствовал нам: слишком черствы сердца всех обитателей Гижиги. А мои квартирные хозяева, семейство хорунжего П., в котором я так ошибался, считая его хорошим, простодушным, преданным мне, я видел, как оно теперь тяготилось мной, боясь получить из-за меня себе неприятность, почему я квартиру переменил и переселился в училище, чтобы вместе с учителем делить все невзгоды, и, как мог, утешал его. Больно сжимается сердце, когда вспомнится все пережитое. Минутами удивляешься, как у меня – нервного, болезненного – хватило сил перенести такие ужасы, но сейчас же невольно приходят на память слова: «вся могу о укрепляющем мя Иисусе...»

От души мне жаль бедного учителя, слишком уж неприветливо встретила его Камчатка, вообще не особенно радушно встречающая заезжих.

Его семья, ехавшая с экспрессом из Томской губернии, опоздала на два часа к отходу парохода из Владивостока, так как он вышел на сутки ранее предположенного срока. Одним словом, в первый же год службы здесь ему пришлось много пережить.

С ноября месяца жизнь наша в местечке Гижиге текла более или менее спокойно, если не включать сюда борьбу в селении с пагубными привычками, вернее пороками. Периодическое, но гибельное пьянство, неукротимый, почти открытый разврат, поражающая неописуемая лень народа (люди здесь большую часть года спят), следствием чего и является голод, попрошайничество, бедность, грязь и разные болезни.

Благодаря безделью и лени, естественной потребностью всех гижигинских жителей, особенно женщин, являются злые, наглые сплетни, осуждения, укоры, ссоры и прочие неурядицы. В первый год, когда я еще не вполне ознакомился с падением пасомых, мои беседы к ним имели всегда характер увещевающий, редко строгий, – больше проникнуты были жалостью к ним и безграничной любовью.

Я смотрел на них как на бедных, заблудших овец, давно не слыхавших слова пастыря, почему и в душе, и на словах только глубоко сожалел их, прося их со слезами оставить пагубные привычки. Мои постоянные беседы с ними, в которые я, так сказать, влагал всю свою скорбящую за них душу, не привели к желаемому результату: пагубные пороки, гнездящиеся в холодных сердцах камчадалов, губящие их душу, нашли здесь плодотворную почву. Они так глубоко пали, так быстро самые юные идут по пути разврата и совершенно погрязают в нем, что невольно при виде всего этого содрогаешься. Как образец, привожу здесь, как в Гижиге родители смотрят на падение своих детей. Однажды казачья вдова говорила мне по поводу рождения сына у ее незамужней дочери: «Слава Богу, мальчик родился, паек получать будет, а если бы девочка родилась, то я бы ее углушила»... Как подействовали на меня такие слова пасомой!

Это была одна из самых горьких минут моей пастырской жизни, какую не дай Бог испытать другому служителю алтаря.

Можно ли хладнокровно видеть, как погрязшие в разврате родители не только не препятствуют детям идти по пути разврата, а даже сами поощряют к нему?

Итак, беседы только увещевающие оказались недостаточными, поэтому нынешний год я изменил их характер: вначале они стали обличительными, а после строго обличительными, но горько, что к желанному результату все же не привели.

Не находя себе покоя, как пастырь при виде гибели своих овец, я старался всеми силами уяснить себе, с какими людьми я имею дело, что это за звероподобные люди, совершенно утратившие образ Божий, интересовался родословной их, перерывая множество архивных рукописей, и нашел наконец ответ, какого они происхождения.

В 1824 году из Якутска в Гижигу были посланы под конвоем на поселение тринадцать пар порочных, неспокойных семейств, составляющих сорок шесть душ, затем еще тридцать семь поселенческих семейств, признанных вредными. Отсюда ясно видно, что какие коренья, такие и отростки. Нынешнему здешнему народу очень трудно, даже невозможно внушить страх Божий.

Великое зло заключается в том, что давно уже гижигинские начальники, должные заботиться о народе и подавать добрый пример, как раз поступают наоборот. Их сближает с народом не осмысленное отношение к жизни этих полудикарей, а совместное пьянство, азартные игры, сплетни и прочее, в которых принимают деятельное участие и женщины, нередко даже забывая свой преклонный возраст.

Очень грустно, что все то, что должно преследоваться и изгоняться, начальством поощряется.

Глас Церкви, вот уже два года призывающий к трезвости и благонравию, остается голосом вопиющего в пустыне.

Не увещание и обличение пастыря приводит гижигинцев к раскаянию, а, так сказать, наказание, являющееся неизбежным следствием разнузданности: иногда полицейский протокол, а иногда жестокая болезнь; в первом случае это уже не есть раскаяние, а скорее страх наказания, а во втором – бессомненно раскаяние, но уже слишком позднее, ни к чему не ведущее.

Чтобы оказать сколько-нибудь благотворное влияние на этот погибающий народ, нужна борьба и борьба не одного лица, а дружная совместная целого интеллигентного общества или кружка, – который здесь очень не велик по своей численности, но при дружной работе, я думаю, мог бы что-нибудь сделать. Жаль, что нет таких лиц, которые бы взяли на себя эту миссию.

Нынешний год у меня на этом поприще был сотрудник-учитель, но в лице администрации нельзя было рассчитывать на поддержку, я уже говорил выше, как она ко мне относится, а в отчете за 1908 год ясно сказано про ее враждебное отношение к моим благим начинаниям.

Будем надеяться, что Бог даст нам добрых помощников в этом святом деле отрезвления погибающего народа, а если не найдутся желающие поработать на благо народа, то, по крайней мере, будем просить Бога, чтобы они не препятствовали нам в этом добром святом деле.

Путешествие к корякам

В продолжение долгой камчатской зимы, я успел достаточно ознакомиться с коряками, посещая их острожки и юрты. Главные и многолюдные острожки, посещенные мною, суть: 1) Парень, 2) Куель, 3) Тылхай, 4) Микино, 5) Шестаково, 6) Лываты, 7) Каменское, 8) Таловка, 9) Авеково, 10) Иткана, 11) Мамечи и три острожка в Тайганосе, 12) Евъятгима, 13–15) Паткичина и 16) Янга – всего шестьдесят шесть юрт. Каждая юрта разделяется на четыре и восемь пологов, а в каждом пологе живет семья коряков. Из всех инородцев Камчатки самое приятное и хорошее впечатление производят коряки.

Крупный, рослый народ, с грубыми, черными, как смола, волосами, выбритыми на затылке и на лбу и только окружающими голову в виде длинной бахромы. Глаза они имеют узкие, подвижные и блестящие. Народ этот отличается любознательностью и сметливостью. Коряки в оригинальных своих меховых костюмах, со своими еще более оригинальными и мудреными юртами, вход в которые возможен только через трубу, – окруженные стадами тысяч оленей или стадами собак-возниц в снежной суровой пустыне или занятые промыслом зверя и добычей китов, нерп и других морских животных в своих байдарах, – составляют красу всей Камчатки. Только путешествуя к этим диким инородцам – детям природы, и наблюдая их жизнь, можно перечувствовать всю оригинальную поэтичность ее. Любовь к своим единоплеменникам у коряков поразительная. Все они, несмотря на рассеянность острожков по тундре, живут между собою как одна семья. Богатые стараются не допускать бедственной голодной жизни среди своих единоверцев, а корякским сиротам дают приют состоятельные в своих юртах. Среди коряков распространено многоженство, но оно не разрушает мира семейного: младшие молодые жены охотно повинуются во всем мужу и первой старшей жене, каждая заботится о своих детях, причем заботу и воспитание корячками-матерями их любимых деток тоже следует отметить доброй материнской нежной чертой. Женщины-корячки не любят сидеть без дела: летом они помогают мужчинам в рыбных промыслах и заготовляют траву «ваю», из коей руками ткут нитки, а затем делают невода. Зимою женщины работают куклянки, торбаса, шотуры, чажи, алыки (упряжь для собак), причем вместо ниток здесь употребляют оленьи жилы для шитья. Мужчины-коряки летом промышляют морского зверя и рыбу, а зимою кочующие добывают пушного зверя и рыбу, а оседлые занимаются извозом товаров и груза у местных торговцев – «камчадалов».

Пища коряков, на наш взгляд, противная, а на их вкус, приятная и сытная, а именно: нерпа, жир и мясо которой имеет удушливый запах, и квашеная до гниения в земляных ямах рыба, называемая «кислая», от которой зловоние еще удушливее нерпы, а самое почетное блюдо у коряков «маняла» – это оленьи кишки с экскрементами, смешанными с кровию и нерпичьим жиром. Эта ужасная, зловонная бурда подается у коряков на их языческих праздниках и «гонках на оленях» как почетное блюдо.

Коряки едят мухоморы, после которых дуреют, пьянеют, приходят в бешеный экстаз, скачут, дико кричат, кружатся до изнеможения; в это время изо рта идет пена, и, как они рассказывают, беседуют тогда со своим черным богом-диаволом.

Употребление мухоморов содействует усиленному выделению почек, которое снова выпивается ими, и вновь одурению их нет границ.

Коряки любят пить спирт и разводят его водой, а за неимением его иногда, случается, пьют и одеколон, выменивая его за пушнину у недобросовестных торгашей камчадалов. Спирт, или, как русские камчадалы его называют, «спиртяска», очень дорого обходится корякам, которые за самое незначительное количество готовы отдать на большую сумму пушнины, спирт, этот яд, – общий любимый напиток на Камчатке русскими и инородцами. Мухоморы, спирт и табак среди коряков употребляют не только мужчины, но и женщины, и дети.

Коряки очень любят блестящие стеклянные бусы, «килиля», которыми украшают свои меховые костюмы и прически. По жилищам коряков, по их пище ясно видна их нечистоплотность. Коряки никогда не умываются, в одной меховой одежде они и работают, и спят. Пищу коряки едят из посуды, предварительно вытерев ее подолом или грязной ровдугой.²⁷² В юртах от постоянного костра дым и копоть, куда ни прислонись, всюду сажа, пыль и грязь, а одежда кишит мириадами паразитов, и инородцы их не убивают, а когда уже очень начинают беспокоить, только тогда сбрасывают с себя на землю. В юртах я раздавал инородцам мыло и полотенца и убедительно просил их мыться для их же здоровья. Матери при мне же мыли детей, но нет возможности промыть их закопченное и покрытое корой грязи тело. Благодаря нечистоплотности, среди здешних инородцев развиты и заразные болезни. При поездках я много встречал инородцев-сифилитиков с изуродованными лицами и другими членами тела, и от одного вида и зловония я приходил в ужас. Нельзя не пожалеть, не выразить сочувствия этим гнилым, беспомощным страдальцам. Я, имея с собою походную аптечку и руководство, старался оказать несчастным больным посильную помощь, хотя бы в виде очистки и промывки засорившихся и загрязнившихся ран и снятия грязных струпов. Самим больным становится как-то весело и легко, когда очистишь их гнилую рану, и они от радости не знают, как и благодарить. Тяжелое удручающее впечатление произвел на меня один больной десятилетний мальчик-коряк по имени Айгых, который, упершись на руки, на коленях с опущенным вниз лицом только и находил себе облегчение в такой позе. У этого бедняжки было шесть мучительных ран: две на тазу, две на спине и две на икрах. Мать его, корячка, вычищала раны ножом-косарем и вытирала мелкой сухой травой и, конечно, засоряла раны еще больше. Глубина язв настолько велика, что кисть моей руки с тряпкой свободно туда входила. Подойти к этому несчастному мальчику нельзя было иначе как завязав нос и рот, слишком уж тяжел был запах. В этой юрте я прожил три дня. Весной я получил известие, что бедный страдалец умер слава Богу; его мучения кончились, многолюдная юрта эта оказалась теперь в большей безопасности. А ранее они могли заразиться, так как мать, братья и сестры этого Айгыха спали под одним пологом. С нынешнего года участь больных инородцев Камчатки начинает становиться лучше в смысле оказания им помощи, так как в Гижигинском и в Петропавловском уездах проживают сестры милосердия и оказывают инородцам и вообще жителям Камчатки громадную помощь, что свидетельствуют сами инородцы и камчадалы. Правда, и ранее здесь, как и теперь, имелись фельдшера из солдат, но они никогда не оказывают помощи инородцам (исключая официальных приказаний), так как, поселившись в русском селении, они скоро сживаются с пагубной камчатской жизнью, спиваются, картежничают, роднятся с грязной безнравственностью камчадалов и живут почти бездельно и бесцельно, не имея над собою начальства, а инородцы болеют, страдают и гниют без медицинской помощи. Жаль тех и других: одни погибают бессознательно, а другие сознательно. Сестры же милосердия несут самоотверженный тяжелый труд. Их всего на Камчатке три: одна в Петропавловской колонии прокаженных, где мне пришлось быть нынешним летом и самому видеть, как самоотверженно трудится в колонии сестра милосердия, отдавшись всецело заботам об облегчении печальной участи несчастных прокаженных. Зимою их было двенадцать человек, но один из них уже шесть лет как не имел следов бывшей на нем ранее проказы и, по освидетельствованию врача, был выпущен из колонии, а пять человек умерли в страшных страданиях. В настоящее время осталось шесть прокаженных: одна старушка, одна девушка и одна девочка, затем трое мужчин, из коих один мальчик. Летом прокаженные чувствуют себя сравнительно легко и подчас не признают себя больными. Проказа в летнее время имеет пятнистую форму, а зимою несчастные больные страдают тяжело и мучаются; тогда все тело их покрывается проказными язвами, струпами, губы опухают, голос хрипнет и глаза слезятся. Сестра М-я, как родная любящая мать, самоотверженно ухаживает за прокаженными и принимает все меры, чтобы облегчить их страдания. Заботится об их чистоте, обмывает и перевязывает их зловонные струпы и язвы, заводит им чистое белье, постели, одежду, пищу и всячески старается развлекать их и разгонять их душевную скорбь и тоску.

Ранее до приезда сестры М-и прокаженные были в полном забросе, не имели ни одежды, ни постелей, ходили в тряпье, спали на голом полу или на своих лохмотьях, голодали и, по рассказам, даже бегали ночью в Петропавловск воровать пищу. Фельдшер, приставленный к прокаженным, страдал запоем и на продолжительное время (месяца на два) оставлял их на произвол судьбы и т. д.

В настоящее время в колонии прокаженных имеется немало нужд серьезных, и сестра М-я печалится, что она не имеет возможности их скоро осуществить, тем более что не находится таких людей, которые бы всецело сочувствовали этому святому, доброму делу – уходу и заботам о мучениках прокаженных, а печальнее и обиднее то, что самоотверженность и бескорыстный подвиг сестры милосердия не только не ценится, но даже попирается. Истинно слово Божие: «будете ненавидимы всеми имени Моего ради».²⁷³ Другая сестра милосердия при больнице, и третья в Гижигинском уезде разъезжает по инородческим стойбищам и оказывает им помощь. Последняя, врачуя недуги страждущих инородцев, оказывает большую заботу и о душах этих детей природы. Она знакомится с их языком и ведет с ними религиозные беседы, будучи сама всегда благоговейно и христиански настроена. Обо всем этом мне с восторгом и умилением рассказывали инородцы сами – и тунгусы, и коряки. Да и как им не дивиться, не радоваться и не дорожить таким человеком, который, как мать родная, оказывает свои заботы и попечение! А что всего для них удивительнее, так это то, что вдруг женщина ездит по юртам и лечит и моет их, грязных. Все инородцы ее называют «сестрой» и относятся к ней с большой любовью и доверием; в Гижиге необходимо должно устроить больницу для инородцев – это будет великое и доброе дело. Тогда бы скорее можно было спасти инородцев от вымирания, а сейчас, благодаря тому что инородцы совершенно заброшены и забыты, несомненно, они от беспомощности и от пагубной жизни вымирают. Редкую юрту встретишь, в которой бы не было несколько гнилостно больных. На смерть коряки смотрят как на неизбежное переселение души в иную жизнь, куда переселились уже все их предки под вечное покровительство «кала-анганг» (черного бога). Трупы умерших коряки одевают в белую меховую смертную одежду, кладут покойнику разные орудия его занятий при жизни, сверх покойника кладут большой бубен и на нем играют сутки и более в карты, по окончании азартной игры на трупе вытаскивают последний из юрты через входную трубу, привязывают за шею ремнем, кладут на нарту и везут его на собаках или на оленях к разложенному костру, где сжигают труп. Из уважения к умершему и не желая разгневать «кала-анганг», все сопровождавшие труп должны присутствовать при сожжении до окончания, то есть до обращения трупа в пепел, смиряясь с непогодой, морозом и проч. После сожжения трупа начинается праздник, игры и угощение. При рождении младенца ему нарекается имя опять при особом обряде. К невысокой устойчивой перекладине привешивается на оленьей жилке камушек, который толчком руки приводится в колебание, а коряк в это время перебирает разные слова: названия предметов и т. д., и на каком слове колебание камушка остановится, то имя и дается младенцу, а на шею его надевается шейный бог «инняким-анганг», на оленьей жилке кусочек ровдуги или пыжика, а иногда просто деревинку. Есть также и у коряков истуканы из дерева или меди, которые и хранятся вместе с тряпьем и хламом в ящике под пологом, и только во время праздников, например когда кита убьют и т. п., коряки выносят этого бога – «уттакин-анан» – на двор, ставят на землю, и во время праздничного обеда сам хозяин мажет каждым кушаньем этого идола: салом, жиром, манялой и т. д. А после праздника опять истукан хозяином бросается в мусор домашнего скарба и лежит там до нового случая торжества. Коряки почитают еще «апапель» – небольшую выдающуюся скалу в виде холмика, которой приписывается особенное присутствие «кала», – повелевающего грозам, бурям, пургам, ветрам и другим явлениям природы. При проезде мимо «апапеля» коряки останавливают нарту, оставляют седока и бегут к апапелю, чтобы собственноручно принести ему умилостивительную жертву, убитую для этого собаку, или спиленные рога с оленя, или щепотку табаку, или просто ваю (трава), надеясь за эту жертву получить просимую милость от всесильного духа.

При моих больших долгих поездках коряки неоднократно при встрече апапеля оставляли меня и убегали для приношения умилостивительной жертвы, но я сейчас же следовал за ними и наблюдал; апапель был утыкан весь жертвами, более всего выделялись оленьи рога, мясо, жир и узелки с табаком. Господствующая религия камчатских инородцев: коряков, чукчей, ламутов и других – «шаманизм», верование в заклинание злых всесильных духов, владеющих силами природы, как-то: северными сияниями, бурями, пургами, грозами, молнией, морозами, громом, повальными болезнями и другими страшными стихиями. Заклинателями являются шаманы и шаманки, как бы посредники между злыми духами и людьми, трепещущими перед этими богами. Мне пришлось видеть старуху-корячку шаманку. Во время шаманства – заклинания злого духа – шаманка была одета в длинную красную куклянку, расшитую разными «килиля» и ровдужными хвостами, волоса на голове были раскосмачены, глаза блестели и отличались подвижным живым взглядом; лицо ее вначале было бледное, щеки ее были покрыты язвами застарелого сифилиса, а лоб татуирован оленьими жилами в узор. В руках шаманки был большой бубен и собачья лапа, которой корячка и ударяла по бубну сначала медленно и при каждом ударе приседала и испускала какой-то странный, длинный гортанный звук. Я и все коряки с семьями молча сидели в своих пологах и наблюдали за шаманкой. Всю эту дикую картину слабо освещал тлевший среди юрты костер. С течением времени такт бубна и голос шаманки нарушался, голос перевышал звук бубна, вид старухи становился свирепый, тело при быстром приседании искривлялось, а лицо искажалось до безобразия, она то бледнела, то краснела, дико кричала, выла, из рта показалась пена, и, наконец, в изнеможении шаманка опустилась на землю и что-то несвязно бормотала. После шаманства корячка истолковывала милостивое или грозное возвещение «кала».

Тяжело и жутко было присутствовать при этом диавольском шаманстве, пронизывает даже мороз; все тело приходит в содрогание, не говоря уже о душевном состоянии. Когда глубже вникнешь во всю обстановку жизни камчатских диких инородцев-язычников, находящихся всегда под разными влияниями природы в трудах, работах, промыслах, охотах и постоянных кочевьях, когда они бывают застигнуты зимой снежными бурями, пургами, заносами, сменяющимися тихой волшебной ночью, озаренной северным сиянием при едва терпимом морозе, а летом их пугают грозы с оглушительными раскатами грома и ослепительной молнией, а то посещают повальные болезни, эпидемии, голод и т. д., – становится вполне понятным искание напуганными инородцами и всесильного духа в природе.

Находясь под постоянным влиянием стихий и не будучи сами в силах противостоять им или укротить их, инородцы и чувствуют в этих беспощадных свирепых явлениях сверхъестественную силу, каковую и приписывают всемогущему злому духу-богу, и умилостивляют его жертвами апапелю или привязывают на палки собак, приносимых убиением тоже в жертву, и ставят кругом юрты.

Крещеные тунгусы во время постигающих их свирепых стихий при кочевке, напуганные адской силой стихий, опасаясь больше всего разных влияний природы и за целость и здоровье табунов оленей, служащих им в их жизни и пищей, и жилищем, и одеждой, и средством передвижения, для укрощения стихийной силы, – тоже по примеру предков, принимаются за шаманство. На мои увещания к крещеным тунгусам последние кланяются, просят прощения, каются в шаманстве, но все же, боясь всяких явлений природы и падежа оленей и т. п., не оставляют своего шаманства. Хитроумно применил один пожилой тунгус свое шаманство к ворожбе и гаданию крещеными камчадалами и вообще русскими людьми на картах и других предметах.

«А ведь на самом-то деле, если, – говорит тунгус, – Бог не откроет, так никакими силами, в сущности, ничего не узнаешь и ничего не сделаешь; по жизни людей Бог и посылает кому хорошее, кому и худое, кто чего заслужил». Интересные разговоры о Боге и его всемогуществе, о рае и аде велись у меня и с некрещеными коряками. Сначала на мой рассказ они отвечали хитро-обдуманно, уклончиво и противоречиво, но в конце концов соглашались со мною и дивились многим событиям из жизни святых угодников и людей праведных. Находили, что христианская вера «всем верам вера», так как Бог христиан один главный и светлый, а их боги сильны темной силой. Любопытствуют инородцы немало нашей христианской верой, но принять ее упорно отказываются. Как будто инородцы и видят превосходство христианской веры, но сознание и чувство бессилия противостают стихийным явлениям в их жизни и опять заставляют их трепетать злого духа, затем влияет и природный индифферентизм. «Все равно, лучше ли, хуже ли, а все есть вера и у нас и у вас». Также отговоркой от крещения служит и социально-политический взгляд у инородцев.

«Царь, губернатор, архиерей не приказывают бумагой креститься, значит и не надо». Но боязнь изменить вере своих предков, ныне живущих уже по их верованию под покровительством «кала-анганг», злого всесильного духа, – удерживает их более всего.

До сей страницы я с отрадным чувством заглядывал в свой миссионерский дневник, писал отчет о совместной жизни моей с инородцами, – моими дорогими детушками, а сейчас с душевной скорбью, сквозь слезы пишу горькие страницы свидания с крещеными коряками.

* *

В языческих корякских острожках Каменское и Таловка я встретил несколько семейств крещеных коряков, и вперед будучи уверен (как у тунгусов) в желании поститься и в исполнении треб у них, я просил их собраться всех вместе. Они же все попрятались, и только один храбрый и дерзкий коряк, крещеный, явился ко мне и заявил, что никаких треб им не нужно, крестов на них нет («инняким-анганг» надет на шею), что все равно, говорит крещеный коряк, они живут с некрещеными корячками и имеют детей, как и он сам двоих, что их бабы-язычницы бунтуются от моего приезда, и лучше они готовы перенести всякое несчастие, чем креститься без выгоды. Далее на мой вопрос: «Как имя твое русское, христианское», – крещеный коряк ответил: «Валвутко, а больше никакого не знаю». А старик-язычник коряк вступился и говорит мне: «Неправда, его зовут Филипп, и он знает, но только лукавится. Крестился Филипп, будучи маленьким, и уже лет двадцать не был у святой исповеди и причастия». На мой вопрос, почему он не постился, Филипп отвечал: «Попины, приезжая к нам, не говорили нам ничего, а только пили да ели с нами, а ты чего захотел? Ведь деньги не дашь и богатым не сделаешь через это? Все равно, кто бы ни заставлял нас, исповедаться не будем, так как у нас есть шаманы, Богу мы не молимся, никого не обижаем, тебя не звали, уйди лучше от нас спокойно».

С моей стороны не помогли никакие увещания, ни сожаление об участи их в будущей жизни, ни слезы, ни ласка, ни, в конце концов, повелительный тон к отпадшим, все это опоздало уже на двадцать лет. Отпали коряки от веры благодаря беззаботности миссионеров тех времен. Последних миссионеров они и не видали, говорят, а один миссионер бывал у них ранее проездом, только не в добрый час... Такова прискорбнейшая первая встреча моя была с крещеными коряками. Надо заметить, что даже некрещеный старик изумился дерзости Филиппа и грустно смотрел на мои слезы, покачивая головой, при частом повторении звука «э» (да). Все же после долгих бесед Бог помог троих привести к исповеди и причастию, из коих двоих – коряка и корячку обвенчал по их согласию. Многих еще коряков крещеных я не видал, так как они раскочевались по хребтам. Инородцы эти как малые дети, их нельзя оставлять без внимания и без присмотра, но опять винить строго и миссионера нельзя, так как живут крещеные коряки за тысячу верст от священника, а последнему недостает средств добраться в столь отдаленные углы к инородцам. Жить миссионеру в суровых снежных хребтах тоже невозможно, где пищей миссионеру может служить один только снег, и ни одежда, ни юрта его никогда не согреют. Тяжело и трудно было мне добраться до этих крещеных коряков; среди пург и морозов, а еще тяжелее и холоднее на душе было выезжать от них, но да будет и над ними воля Божия.

Инородцы эти – дети природы, буквально не ведают, что творят; а вот когда умышленно люди, стоящие во главе административной власти наших захолустных мест, препятствуют святому делу миссии, и благодаря только тому, что миссионер-монах-священник не поддерживает их нетрезвую богомерзкую компанию, его дела страдают. Еще в прошлом году я писал, что на будущий учебный год у меня в школе будут учиться дети коряка, из коих один сын коряка Евъятгима. Приют и все заботы я брал на себя. Отец-коряк был рад отдать сына для обучения в русской школе и привозил своего сына в Гижигу для знакомства со мною. Евъятгим заходил в школу во время занятий и лично вынес хорошее впечатление сам об учителе, об учениках и об учении, но во время пребывания в Гижиге Евъятгим с сыном, по общему корякскому обычаю, обходил дома жителей, – авось, где не угостят ли водкой.

На беду Евъятгим зашел к фельдшеру Б., справлявшему свой семейный праздник. У фельдшера сидел не имеющий чина канцелярский служитель, г. Б., исполнявший в то время должность начальника Гижигинского уезда. Оба они большие друзья бывшего учителя Мстиславского и все крайне нетрезвого поведения. Конечно, известный коряк Евъятгим с сыном, искавший по селению выпивки, был охотно встречен нетрезвой компанией. В разговоре начальник и фельдшер узнали от Евъятгима о его желании отдать сына в школу и сказали Евъятгиму, чтобы он не вздумал в самом деле отдать, так как священник и учитель шибко худые и лукавые люди и учат-де плохо. Вечером того же дня Евъятгим заходил ко мне, но был сильно пьян, и бедный десятилетний мальчик тоже был напоен. Обнаружилось же все это ныне весной, когда я, путешествуя по Тайгоносу, заехал к Евъятгиму и на вопросы о сыне узнал вышеописанное. Говорил Евъятгим по-корякски, но я все понял, хотя предварительно попросил перевести мне слова Евъятгима сопровождавшего меня миссионерского псаломщика О. Тут же в юрте находилась в это время и сестра милосердия, тоже слышавшая. Все мы от слов Евъятгима пришли в ужас, мне же было жестоко больно и обидно, но этого надо было ожидать. В прошлогоднем же отчете я, предчувствуя эти скорби, говорил: отрадно и дорого иметь в нашей церковной школе детей-язычников, но чувствую, что недобрые люди постараются препятствовать этому святому делу. И не ошибся!..

Сей же господин начальник по примеру прошлого года (так как ему и тогда обошлось совершенно безнаказанно) делал мне препятствия и в нынешних поездках к инородцам. По приезде из одного острожка домой я получил официальную бумагу от г. Б., где он пишет, что ему жалуются на меня коряки, якобы за недоплату пятнадцати рублей им за нарту. Собственное достоинство еще никогда не позволяло подобных историй, и я решил, что тут опять какая-то подцепка. Мною было взято две нарты, на собственной третьей – ехал псаломщик С, а четвертая нарта добровольно была взята коряками с кормом для собак, о чем я справлялся при выезде из острожка. Я созвал везших меня коряков и других свидетелей; коряки рассказали мне, что они никому на меня не жаловались и мною вполне довольны, и что г. Б. расспрашивал их о моей поездке, о нартах и т. д. и сказал корякам, чтобы они за ту нарту, на которой они везли свой корм, требовали с меня пятнадцать рублей, и что об этом он, Б., мне пошлет бумагу с приказанием уплатить якобы недоданные пятнадцать рублей. Коряки, выслушав господина начальника, рассудили по-своему, благоразумно, что они не вправе просить пятнадцать рублей за ненанятую нарту, – и ко мне не обращались, как то приказал им начальник, а при моем допросе ответили: «Верно, господину начальнику надо пятнадцать рублей, а нам не надо: мы тобой шибко довольны». Я, конечно, ответил начальнику официально словами коряков с указанием на свидетелей и в ответ получил замечание, что я его в бумагах называю «благородие», а «не высокородие». Подобные придирки – незаконные и бестактные – тоже не мало причиняют скорби, а помощи, конечно, нет в Гижиге! Начальство твердо держится в своих сверхзаконных правах и поступках пословицы, что оно здесь «Царь и Бог». Боже! как трудно, тяжело работать, когда тут же твой труд разрушают, попирают, а как дело это церковное, миссионерское и школьно-воспитательное, то смело можно сказать – и кощунствуют, и издеваются! Сколько обидных сплетнетворных гадостей – и устных, и письменных – выпадает на мою церковь, школу и миссию, на мой сан, звание и личность, на моего доброго и верного сотрудника в святом деле – учителя, – и не перечтешь. Хотя это и не подобает мне, но по немощи человеческой скорбишь, и скорбь эта тяжело отзывается на моем слабом здоровье и чувствительном сердце. И опять не с кем поделиться невзгодами и скорбями и не от кого получить облегчение, сочувствие и защиту.

Один Бог наша защита!

Если будет воля Твоя, Господи, яви милость Твою на нас к дальнейшему служению камчатской миссии!

А ты, благостный Архипастырь и Отец, ободрив, воодушевив и наставив, благослови меня на новый крестный подвиг для добросовестного исполнения возложенной на меня тобою святой миссии!

Водворение Православия в Сибири началось при самом завоевании ее. Покоритель Сибири Василий Тимофеевич Ермак, как свидетельствует Ремезова летопись,²⁷⁵ особо чтил Святителя Николая Чудотворца и еще весной 1579 года на месте первого своего зимовья у реки Сылвы перед походом в Сибирь соорудил часовню во имя Святителя Николая – там, где теперь Ермаково городище. Затем в 1580–1581 годах во время своего геройского похода в эту страну идолопоклонства, смешанного с привитыми мечом хана Кучума магометанскими понятиями, он имел при себе трех священников и монаха, совершавших богослужения в подвижной часовне. Особо чтимой святыней был у них образ Святителя Николая Чудотворца, с которым после Ермака отважные казаки и стрельцы продолжали дело дальнейшего покорения Сибири. Эта древняя походная святыня покорителей Сибири хранилась впоследствии в тобольской архиерейской ризнице, а затем в июне 1826 года, в день коронования императора Николая Павловича, была поднесена ему Преосвященным Евгением (Казанцевым) и сделалась с тех пор благодатным наследием Царствующего Дома. Другие древние иконы из походной часовни Ермака хранятся в соборе г. Березова как дар казаков Ермака (см.: «Оренбургские губернские ведомости», 1881, №39).

Таким образом, первые пути в Сибирь для нашей православной государственности были проторены в предшествии Святителя Николая Чудотворца самоотвержением благочестивых воинов и сопутствовавших им священнослужителей, имена которых, к сожалению, не сохранились в истории. Доказательством того, что герои Ермака, а по их примеру и все поселявшиеся в Сибири русские люди приписывали свои ратные успехи не столько себе, сколько благодатной помощи Господа и святых Его, служат следующие слова летописи Саввы Есипова:²⁷⁶ «Прииде же Ермак с товарищи во град Сибирь, сирень Искер, в лето 7089 (1581) октября дня 26 на память святаго великомученика Дмитрия Селунскаго прославиша Бога, давшаго им таковую победу на окаянных агарян и идолопоклонник, радостию радующеся». С тех пор установился в Тобольске благочестивый обычай особо чтить день святого Дмитрия Селунского – современника царицы Александры, святого Георгия Победоносца и его родственницы, святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, – восприявшего одну с ними мученическую славу.

В течение первых пяти лет со времени появления Ермака в пределах Сибирских уже так прочно водворилось там русское влияние, что в 1586 году был заложен воеводою Сукиным первый русский город Тюмень с двумя храмами: один во имя Святителя Николая Чудотворца с приделом Феодора Стратилата – ангела царствовавшего в то время Феодора Иоанновича – и другой – во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Затем в следующем, 1587-м, году, основан близ разоренной Ермаком Кучумовой столицы Искера (Кучумово городище в шести верстах от села Абалакского) город Тобольск, укрепленный, как говорится в летописи, церковью во имя Нерукотвореннаго Образа Всемилостиваго Спаса и Святителя Николая Чудотворца.

Вслед за основанием городов Тюмени и Тобольска последовала царская грамота 3 мая 1590 года, подтвержденная указом 1597 года, об устройстве быта переселившихся в Сибирь многих русских людей из Каргополя, Сольвычегодска, Устюга, Вятки и других мест: «Чтобы у каждого хозяина, – говорится в наказах тобольскому воеводе Чулкову, – было по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по два гуся, да по пятерку куров, да по двое утят, да на год хлеба, да соха со всем для пашни, да телега, да раз по 25 рублев денгами». В такой удивительной по тому времени попечительности о сибирских переселенцах сказалось сознание правительства, что край Сибири заслуживает особенно теплой заботливости, как страна великих богатств. Ведь уже в 1594 году царь Феодор Иоаннович имел случай от щедрот Сибири пожертвовать Австрии в виде субсидии на 45 000 рублей соболей. Субсидия по тогдашнему времени колоссальная!

Приток православных людей в Сибирь в период первых же двадцати пяти лет со времени ее присоединения к Русской державе был настолько велик, что города возникали один за другим, «укрепляемые храмами». Уже к 1607 году государственная власть располагала городскими поселениями Пелыма, Березова, Тары, Сургута, Обдорска, Нарыма, Епанчина (Туринск), Кетска, Томска, Кузнецка, Туруханска и Енисейска, из которых в Пелымском остроге, равно как в Тюмени и Тобольске, еще в 1596 году были устроены на средства казны командированными из Москвы мастерами большие мукомольные мельницы. С 1613 года возникло Царево городище, переименованное в 1782 году в город Курган.

Духовное попечение о Сибирской области по повелению царя Иоанна IV принадлежало архиепископу Вологодскому и Великопермскому. Поэтому первые священнослужители являлись в Сибирь, главным образом, из Вологды и Устюга. Каждому отъезжавшему в Сибирь священнику полагалось от казны жалование по восьми рублев «денгами», по пяти четвертей ржаной муки, по четверти круп и по столько же толокна. Это обеспечение было очень значительным по тому времени и очень существенным.

Опираясь на заботы и пособия самой государственной власти, священнослужители безбоязненно шли в дикую Сибирь. Их апостольское усердие повсюду, так сказать, расчищало места для появления поселений, и под их духовно-нравственным влиянием прочно водворялись мир и согласие между пришлым и коренным людом Сибири, и поэтому положительнее складывалась жизнь населения. О благодарной памяти Сибири к царю Иоанну Грозному за его первые попечения о ее духовном устроении свидетельствует в Тобольском соборе древняя икона, на которой Премудрость Слова Божия изображена на древе, при корени которого стоит царь Иоанн с митрополитом Московским Дионисием, а на ветвях восседают шесть первых сибирских архиепископов, положивших твердое основание православному просвещению в Сибири.

Быстрое возникновение городов с последовательным, равномерным и дружным распределением их по Сибирской стране служит ясным доказательством, что волна заселения края, управляемая предшествием света Божественного Православия, была в то время по своей сущности именно мирным победным шествием русской государственности сквозь дебри Сибири. Даже Коднское и Обдорское языческие княжества воинственной финской отрасли остяков, находившиеся по берегам реки Оби и отбившие в период 1549–1551 годов югорско-обдорский поход московского воеводы Ивана Бражника,²⁷⁷ не устояли перед победоносным светом Православия и быстро покорились русской власти. Из остяцких князей первым принял Православие обдорский Анда с именем Василия и построил в 1600 году в своем Обдорске церковь во имя святого Василия Великого. А два года спустя обратилась в Православие вся языческая семья кодского остяцкого князя Игичея и сам Игичей с именем Александра Алашеева. И соорудили они в своем княжестве храм во имя Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев («Древняя Российская Вивлиофика», ч. 1 под 7141 (1632) годом).²⁷⁸

Тем не менее при дальности расстояний новых русских поселений Сибири от центральной духовной и государственной власти быстрое развитие там православной жизни уже в начале XVII века потребовало для себя устройства местных духовно-просветительных организаций. И вот к этой-то сибирской нужде прежде всего явились на помощь монахи, подготовленные школой иночества XIV и XV веков, прославившею себя в коренной Руси удивительною культурною предприимчивостью.

Самоотверженные монахи, верные просветительным заветам великих национально-религиозных собирателей Святой Руси XIV века – святителя Алексия, митрополита Московского, епископа Стефана Великопермского и преподобного Сергия Радонежского и их приснопамятных учеников и последователей, – поспешили основать в Сибири в самом начале XVII века несколько монастырей, послуживших школами для просвещения и приютами для старых и малых. Первыми сибирскими монастырями были: в Тобольске, основанный в 1601 году во имя святых Зосимы и Савватия, в Епанчине (Туринске), основанный в 1604 году во имя Покрова Пресвятая Богородицы, и в Тюмени Преображенский, основанный в 1616 году пришедшим из Казани монахом Нифонтом.

Указанное государственное строительство в Сибири, одушевляемое православным просвещением, совершалось с удивительными успехами как раз в такие годы, когда сама коренная Русь изнывала от смут самозванщины. Сибирские поселенцы одни из всего русского населения не поддались тогда долетавшим до них буйным слухам и оставались верными своему святорусскому долгу. Торжественными молебнами ознаменовала Сибирь радостное получение в 1612 году окружных посланий князей Пожарского и Трубецкого об очищении Москвы от поляков и «перелетов» – изменников. С еще большею торжественностью встретила Сибирь разосланную во все города запись Московского Земского собора 6 февраля 1613 года об избрании боярина Михаила Феодоровича Романова на царство. Однако, несмотря на преданность верноподданническому долгу, Сибирь еще со времен Бориса Годунова сделалась местом ссылки. При Годунове в нее были сосланы несчастные угаичане по делу убийства Царевича Дмитрия. Потом стали появляться ссыльные казаки и стрельцы и, наконец, всевозможные военнопленные. Так погибла чистота нравов сибирских в омуте шельмованного порока.

Новоизбранный царь Михаил вскоре отозвался на сибирскую любовь особенною отеческою любовью, выразившейся, например, в том, что он в 1614 году совместно с боярскою думою безусловно отказал английскому посланнику Джону Мерику в его ходатайстве о допуске англичан в Сибирь. Государь Михаил особенно крепко помнил «сибирское милосердие», которое было оказано в Пелыме сосланному его дяде Михаилу Никитичу, томившемуся в душной землянке и питавшемуся молоком и жидкою снедью, которую ему подавали в окошечко чрез дудочки пелымские крестьянские дети. За это милосердие к страдальцу пелымцы были вознаграждены от Михаила Феодоровича особой «обельною» грамотою. Затем, немедленно по укрощении смут самозванщины и междуцарствия и по исправлении вызванных ими существенных неурядиц в нравах и делах державы, государь Михаил, по указанию своего родителя Патриарха Филарета, учредил в 1620 году для Сибири особую святительскую кафедру в г. Тобольске и даровал от казны жалованье духовенству.

По учреждении в Сибири правильного средоточия церковной жизни лучше прежнего оживилось там победное шествие русской государственности.

Первый архиепископ Сибирский и Тобольский Киприан (Старо-русенков) был из архимандритов Новгородского Спасского Хутынского монастыря. «Веси бо, – писал ему Патриарх Филарет, – колики сокровища благочестивый и христолюбивый сын наш великий государь Михайло Феодорович и аз истощих красоты ради Церкви Божией и человеческаго спасения, егда рукоположих тя епископа быти в далечайшей оной стране, да проповедь спасения Слова Божия растет и множится». При этом Патриарх поставлял Владыке Киприану в пример для подражания апостольство Стефана Великопермского (Собрание грамот и договоров, т. III²⁷⁹).

Туруханский Троицкий монастырь

Архиепископ Киприан за три года святительства основал в Сибири несколько монастырей и церквей и упорядочил обители и приходы. Наконец, жалобой царю на бесчинство и своеволие сибирского воеводы Матвея Годунова и других правителей вызвал в 1623 году строжайшее следствие. Это следствие, произведенное московским сыщиком Иваном Спасителевым и подьячим Арефою Башмаковым, пресекло развитие нравственного зла и послужило основанием для издания необходимейших по тому времени нескольких царских указов о том, чтобы воеводы беспрекословно содействовали сибирскому архипастырю в деле водворения в Сибири добронравия среди пастырей и пасомых. За время недолгого архипастырства Киприана деятельные силы Православия успели широко распространить пределы своего влияния. В Таре возник монастырь во имя Нерукотворенного Образа, в Томске – Успенский, в Туринске – Николаевский и в Енисейске – Рождественский женские монастыри. Архиепископ Киприан положил основание обеспечению архиерейской кафедры в Тобольске устройством самостоятельного земледелия и сельского хозяйства на отведенных пустопорожних полях при устье реки Ницы. Ему же обязана история составлением первой Сибирской летописи об Ермаковых и казацких завоеваниях и об именах первых русских героев, подвизавшихся по покорению Сибири.²⁸⁰ Владыкой Киприаном было установлено поминовение Ермака и его товарищей, совершаемое доныне в Неделю Православия. Он оставил Сибирь 15 февраля 1624 года с тридцатью храмами и двенадцатью монастырями, в которых числилось белого духовенства до трехсот и монахов и монахинь до пятидесяти человек.

Преемник Киприана архиепископ Макарий (Кучин) из игуменов Костромского Богоявленского монастыря святительствовал в Сибири с неменьшею ревностью в течение десяти лет со 2 апреля 1626 года и скончался 24 июля 1635 года. Насколько он был воодушевлен чувствами верноподданного русского человека, видно из того, что по его приказанию сибирское население весь 1629 год, в который явился на свет долгожданный царевич Алексей Михайлович, праздновало каждое воскресенье молебнами и красным колокольным звоном. Необычайно благостен был архипастырь Макарий и правил паствою в духе отеческих обличений, советов и молений. Но недаром возвещено Господом через пророка Исаию: «На кого воззрю, как только на кроткого и молчаливого, и трепещущего словес Моих» (Ис.66:2). Поэтому кроткий дух управления Макария даже в те грубые времена послужил только к дальнейшему распространению православного владычества по Сибири. Животворный свет христианства неудержимо разливался до Енисейска и Красноярска, оживляя русскую жизнь и разнося повсюду русский дух. В дни архиепископа Макария основан в 1631 году при впадении реки Куты в реку Лену Усть-Кутский острог, где в 1639 году была устроена первая соляная варница Ерофея Хабарова. А также заложен в том же году Братский острог против Падунского порога на реке Ангаре, и, наконец, в 1632 году покорены казаками якуты (соха) и заложен нынешний Якутск. Все это водворение русского владычества в киргизско-якутском округе, бывшем уделом четвертого Чингисханова сына Тулая и его потомков, совершилось в предшествии Креста Христова, воодушевлявшего русских героев к перенесению всяких трудностей. Но самым главнейшим делом Владыки Макария и духовенства была в то время не только для Сибири, но и для всей России первая пламенная проповедь против торга женщинами. Владыка Макарий, следовательно, первым провозгласил в XVII веке о человеческих правах женщины и этим положил начало признанию за женщиною права на брак по любви и на семью по материнству.

Третий архиепископ Сибири Нектарий из игуменов Ниловой пустыни, предсказавший царю Михаилу рождение царевича Алексия и бывший восприемником царевича от купели, управлял сибирскою паствою в течение четырех лет с 4 февраля 1636 года по 4 января 1640 года и скончался в 1666 году. В его время в Абалаке, отстоящем за двадцать пять верст от Тобольска, было в 1636 году многократное явление Пречистой Богоматери одной благочестивой женщине Марии, из чего православные поселенцы Сибири вынесли твердое убеждение, что их страна не лишена особенных явлений благодати Божией и принята Царицею Небесною под чудодейственное покровительство. В ознаменование такого события архиепископ Нектарий соорудил в Абалаке храм и поставил там написанную по его мысли икону «Знамения» Божией Матери с предстоящими Святителем Николаем Чудотворцем и преподобной Мариею Египетскою. Эта икона доныне служит неистощимым источником чудес и почитается как главная святыня Абалакского монастыря.²⁸¹ Владыка Нектарий лично в 1639 году освятил основание г. Ялуторовска на месте татарского городища Явлатура. Он оставил по себе замечательное «Сибирское письмо», служащее драгоценным памятником о состоянии в его время церковного учения в Сибири и проникнутое пророчеством о торжестве Православия над всей Азиею.²⁸²

Четвертый архиепископ Герасим (Кремлев) из игуменов Новгородского Тихвинского монастыря управлял Сибирскою епархиею ровно десять лет с 31 мая 1640 года до 16 июля 1650 года. Он отличался замечательною духовною образованностью того времени и успел чрез вывезенных им из Новгорода ученых монахов учредить несколько монастырских школ для образования юношества и приготовления священнослужителей. При нем основаны мужские монастыри: в Енисейске в 1642 году – Спасский, в Красноярске в 1646 году – Введенский и в Кузнецке в 1648 году – Христорождественский, послужившие оплотами для движения русского владычества далее к востоку. Так, например, из Спасского Енисейского монастыря были отпущены в 1643 году приютившиеся там пятьдесят человек «гулящих охотников» и два инока в поход с Василием Поярковым, который в 1644 году покорил даурских князьков Досия и Колпу, обложил ясаком гиляков, разгромил юкагиров, живших между реками Яною и Колымью близ Ледовитого океана, побывал в стране ламутов, обитавших около Охотского моря между реками Колымью и Омолою, и в 1646 году привез первые сведения о воинственных чукчах. В том же 1646 году сопровождавший мезенца Исая Игнатьева неизвестный по имени монах Красноярского Введенского монастыря совершил плавание до разлива Чаунского и огласил землю чукчей первою проповедью. Так же другой монах из того же монастыря в 1649 году с казаком Семеном Шелковниковым положил основание Косому острожку, где ныне г. Охотск.

Сам архиепископ Герасим широко содействовал восстановлению Тобольска после великого пожара 1643 года. Он же положил начало полезной церковной критике написанием для духовенства первого «Алфавита неудобь разумеваемых речей, иже обретаются во святых книгах словенскаго языка». Сверх того архипастырь Герасим, будучи иконописцем, положил начало художественному образованию в сибирских обителях и сам написал образ Святителя Николая Чудотворца, сохраняемый в Междугорском Иоанновском монастыре в десяти верстах от Тобольска при реке Шанталыке. Благодаря трудам и влиянию Владыки Герасима установилась система в преподавании образовательных знаний и развилось в населении особенное влечение к восприятию наук того времени и к основанию новых рассадников просвещения как подспорья для христианского духа против враждебного язычества. Сам Владыка с особенным усердием распространял в народе и среди духовенства первую русскую печатную азбуку Бурцева, вышедшую в свет в 1637 год.²⁸³

Абалакская икона Божией Матери

Поэтому при пятом Сибирском архиепископе Симеоне из игуменов Боровского Пафнутиева монастыря Калужской губернии, святительствовавшем с 9 марта 1651 года до 1664 года, владычество православного просвещения в Сибири проникло не только к устьям Енисея в Туруханск, где в 1663 году был основан Троицкий монастырь, но еше и на берег реки Лены в далекий Якутск, а также в страну хаминганов (тунгусов), кочевавших на всем протяжении реки Амура до Анадыря. Это воинственное племя, происходившее из Маньчжурии и называвшееся тогда «сущень», было объясачено русскими в 1657 году. Основались в 1653 году г. Балаганск и монастырь в Конде, а также Тобольский Иоанно-Введенский Междугорский женский монастырь во имя Образа Почаевской Божией Матери. При Владыке Симеоне насчитывалось по Сибири белого духовенства до 1500 и монашествующих до ста человек. Незначительное по сравнению с числом монастырей количество монашествующих свидетельствует, что, в сущности, монастыри того времени, по мысли архипастыря Симеона и его предшественников, основывались только «для научения Царствию Христову словом и житием» и поэтому служили пристанищами для учащихся и призреваемых, руководимых монахами. При Владыке Симеоне в 1660 году основан на реке Тунгуске соловецким старцем Тихоном Троицкий монастырь, в который о. Тихон перенес из старой Мангазеи тело девятнадцатилетнего убиенного юноши Василия Мангазейского (см.: «Иркутские епархиальные ведомости» за 1864 год, «Источники русской агиографии» Н. Барсукова,²⁸⁴ с. 87–88, и «Странник» за 1866 год, № 12, с. 104–112).

Время святительства Симеона ознаменовалось с 14 ноября 1654 года явлениями чудес и исцелений от большого Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса в Тобольском Софийском соборе.

После Симеона шестым архипастырем Сибири с 24 июля 1664 года по 23 декабря 1678 года был Корнилий из архимандритов Новгородского Хутынского монастыря, возведенный 25 мая 1668 года Патриархами Макарием Антиохийским и Иосафом Московским в сан первого митрополита Сибирского. Четырнадцатилетнее правление Владыки Корнилия ознаменовалось в 1667 году обращением в Православие родственника китайского богдыхана тунгусского князя Гантимура со всею его семьею. Этот князь имел от богдыхана поручение защищать берега Амура от водворения русского владычества, но уже, будучи в то время под влиянием какого-то неизвестного проповедника Православия, положил оружие перед встреченными казачьими отрядами и вступил в лоно Святой Церкви и в русское подданство со своею семьею и с пятьюстами отборными тунгусскими воинами Лугамоцкого рода. Это обращение влиятельного повелителя тунгусов дало возможность митрополиту Корнилию в 1672 году основать в Иркутске Вознесенский мужской монастырь, который был построен схимонахом Герасимом и вскоре сделался передовым постом владычества православного просвещения и послужил впоследствии колыбелью духовного покорения дальневосточной окраины, благодаря вышедшим из него многим знаменитым дальневосточным миссионерам.

Во дни святительства митрополита Корнилия в 1665 году совершилось в Тобольске празднуемое до сих пор с 8 до 23 июля великое чудо от сооруженного в 1636 году при архиепископе Нектарии образа Абалакской Божией Матери: при появлении образа мгновенно перестал многодневный дождь и воссияло солнце.

Митрополиту Корнилию обязана Святая Русь образованием его знаменитого ученика Афанасия (Любимова), который в сане архиепископа Архангельского прославился ученостью и ревностью к Православию.

Седьмой архипастырь Сибири митрополит Павел из архимандритов Чудова монастыря управлял сибирскою паствою около двадцати лет, с 21 июня 1678 года до 4 января 1692 года. Он был основателем и покровителем каменного церковного строительства в Сибири, и при нем водворилось господство Православия далеко за Иркутском в Селенгинске благодаря устройству Троицкого монастыря и Посольского Преображенского с училищами для инородцев и богадельнями. Этот последний, служивший оплотом для дальневосточных миссий, был основан в 1681 году назначенными Владыкою Павлом дальневосточными миссионерами игуменом Феодосием, иеромонахом Макарием и несколькими монахами – и является памятником того места, где в 1650 году был убит бурятами царский посол Заболотный с семью казаками. Митрополиту Павлу пришлось первому со своими монахами и священниками выступить на борьбу против «злоречия и ожесточения» раскольников, сжигавших не только самих себя, но и православных с их храмами во время богослужений. Ревностный архипастырь, однако, не увлекся преследованием одних темных изуверов. Он скоро по своему богатому духовному опыту разгадал, что истинная причина распространения губительного для гражданской жизни церковного бунта кроется «в презорстве, гордости, неистовом житии и всяческом блудодеянии» самих воевод и служилых людей Сибири. Поэтому Владыка Павел предписал всему духовенству строгое обличение «надругателей и привередников» и сам 6 января 1682 года подверг Тобольского воеводу Михаила Приклонского церковному отлучению, чем навлек на него царскую опалу.

Такое удивительное для нашего времени единение светской власти с церковною объясняется тем, что правительство того времени не могло не знать общее правило тогдашних русских сибиряков, по которому они совершали покорение Сибири: где зимовье ясашное – там и крест или впоследствии часовня, где водворение крепостное – там одновременно и церковь, и где город – там и монастырь как школа порядка. По такому правилу совершилось все беспримерное в мировой истории по быстроте покорение обширнейшей страны с многочисленными дикими и буйными племенами. Еще в 20-х годах XVII века, когда была открыта Сибирская епархия, владычество русское простиралось только от Урала до Енисея, но за сорок лет господство русское утвердилось на низовьях Лены и Колыми и у верховьев Амура, а при митрополите Павле оно уже было на пороге Камчатки. Следовательно, его епархия представляла собой область протяжением в 10 000 верст. Этот удивительный успех русского владычества был всецело обязан нравственной силе духовенства, воодушевлявшего русских людей к отважной предприимчивости.

Из уважения к такой роли духовенства сама государственная власть тогда особенно широко принимала все меры к возвышению авторитета духовенства. Владыки сибирские были зависимы только от царя и патриарха, а воеводам вменялось в обязанность полное подчинение их пастырским указаниям, как видно из того, что им с 1668 года было предписано во время святительского шествия в Неделю Ваий «водить осля».²⁸⁵ Этим и объясняется то обстоятельство, что в 1682 году был подвергнут опале отлученный от Церкви тобольский воевода Михаил Приклонский, а в 1685 году другой воевода его брат Иван Васильевич Приклонский и тюменский воевода Тимофей Григорьевич Ртищев за оскорбительные речи против митрополита Павла были «выданы ему головою». Из указанных случаев строгой расправы с грубыми воеводами вся Сибирь получила надолго вразумительное знамение, что авторитет Святой Церкви велик в глазах светской государственной власти, как предшествующий государственному строению светоч.

Митрополит Павел был первым ходатаем за расширение пределов христианского просвещения далее на восток. Он дважды делал представления об учреждении в Сибири новых епископских кафедр, мотивируя свои доклады указанием, что без епископов нет правильного средоточия церковной и гражданской жизни и не может распространиться «до предлежащих Даурских, Нерчинских и Албазинских стран умягчающая нравы, покоряющая сердца и окриляющая умы светоносная проповедь Слова Божия». Однако это ходатайство митрополита Павла получило осуществление только в царствование приснопамятного преобразователя России Петра I. Тем не менее митрополит Павел «собственным усмотрением» учредил нечто наподобие походного духовенства и обязательно давал «попов» каждому отряду и каждому каравану, шедшему куда-либо по Сибири. По преданию, он с особенною христианскою надеждою взирал на «землю Синим» (Китай) и всегда напутствовал отправлявшихся в китайскую сторону священников словами пророка Исаии: «На всех путех пастися будут, и на всех стезях пажить их. Не взалчут, ниже вжаждут, ниже поразит их зной, ниже солнце, но Милуяй их утешит их и сквозе источники водныя проведет их. И положу всяку гору в путь и всяку стезю в паству им. Се, сии издалеча приидут, сии от севера и от моря, инии же от земли Синим» (Ис.49:9–12).²⁸⁶

Восьмым святителем Сибири был митрополит Игнатий (Римский-Корсаков), служивший сперва стольником у государя, а затем, по принятии монашества в Соловецком монастыре, проходивший духовную службу в сане архимандрита Московского Новоспасского монастыря. Митрополит Игнатий святительствовал в Сибири с 3 апреля 1692 года до 1700 года – восемь лет – и скончался в Московском Симоновом монастыре 13 мая 1701 года. Им основан в 1693 году в Иркутске Знаменский монастырь, и по его грамоте освящен иереем Максимом Леонтьевым в 1696 году первый православный храм в Пекине во имя святой Софии Премудрости Божией, построенный русскими людьми, захваченными китайцами в плен при срытии крепости Албазинской в 1685 году. Преподав усердию русских пленников архипастырское благословение в языческом Пекине и послав туда в 1695 году с верхотурским священником Григорием и тобольским диаконом Лаврентием различные церковные принадлежности, Владыка Игнатий тем положил начало заграничному миссионерству Русской Святой Церкви. Замечательна грамота митрополита Игнатия к первому священнику в Пекине, хранящаяся с 1808 года в архиве Святейшего Синода в деле № 439. «О Святом Духе сыну и сослужителю нашего смирения, – между прочим писал архипастырь, – проповеднику Святаго Евангелия в Китайском царствии, благоговейному иерею Максиму Леонтьеву и всем православным христианам, обитающим в Китайском царствии, архипастырское благословение. Радуюся аз о твоем исправлении; аще и в плене пребывавши, но сам, с Божиею помощью, пленяеши человеки, неведушие в познание евангельския правды: и сего ради, возлюбленне, да не смущается ниже да оскорбляется душа твоя и всех плененных с тобою о вашем таковом случае, понеже Божии воле кто противитися может? А пленение ваше не без пользы китайским жителям, яко Христовы православныя веры свет им вами открывается, и вам спасение душевное и небесная мзда умножается». Перечислив затем лиц, о которых священник Максим должен был молиться за литургией, митрополит Игнатий приказал прилагать прошение и о китайском императоре: «...молитися сице после государских ектений: «...Еще молимся Господу Богу нашему помиловати раба Своего (имярек) богдыханова величества (как его в титулах пишут), умножити лета живота его и даровати ему благородное чадо в наследие рода их, и избавити его и боляр его от всякия скорби, гнева и нужды и от всякия болезни душевныя и телесныя, и открыта им свет евангельскаго просвещения, и простити ему всякое прегрешение, вольное и невольное, и соединити его Святей Своей Соборней и Апостольской Церкви, яко да получит и Царствие Небесное"». Тот же Владыка Игнатий исходатайствовал в 1697 году патриарший указ об учреждении, по постановлению Собора 1675 года, вместо светских «десятильников» – духовных «заказчиков», т. е. выборных начальников и поповских старост (благочинных), деятельность которых сообщила службе духовенства стройность и правильную преемственность в отношении влияния на религиозно-нравственную жизнь приходов. Наконец, митрополит Игнатий, упорядочивший управление делами Православной Церкви в Сибири, прославился еще как деятельный увещатель раскольников и оставил в обличение раскола «Три окружных послания»,²⁸⁷ которые хранятся в рукописях в Академии наук. Вся деятельность его была проникнута духом патриотического завещания предпоследнего Патриарха Иоакима, который в 1690 году заповедал: «Несть убо добро еретику неправославну сушу христианы православными в благочестивой царской державе володети и начальствовати, и судити тыя». Во дни митрополита Игнатия русские силы под начальством первого анадырского коменданта Владимира Атласова проникли на Камчатский полуостров и уже в 1700 году «поклонились царю Петру Камчаткою».

Девятый архипастырь Сибири Святитель Дмитрий (Туптало), Ростовский Чудотворец, был хиротонисан в митрополиты Сибирские 23 марта 1701 года, но по случаю болезни остался в России, и поэтому сибирскою паствою более двух лет управлял епископ Вятский Дионисий.

Десятым архипастырем Сибири был митрополит Филофей (Лещинский) – воспитанник Киевской духовной академии, из архимандритов Брянского Свенского монастыря – с 4 января 1702 года, скончавшийся 31 мая 1727 года в Тюменском Троицком монастыре схимонахом под именем Феодора. Немедленно по вступлении на кафедру он созвал первый и последний собор сибирского духовенства для выяснения церковных нужд. На этом соборе были составлены на основании указных статей Патриарха Адриана пятьдесят одно правило в руководство духовенству и, кроме того, была выработана особая записка о двадцати пяти нуждах Православия в Сибири, поданная царю Петру I при челобитной от 31 декабря 1702 года, в которой была, между прочим, выражена первая мысль о посылке в Китайскую миссию архиерея.

Однако многое из того, о чем писал царю Петру митрополит Филофей и о чем потом не раз возобновлял ходатайства, осталось неудовлетворенным, благодаря немецким влияниям. Ведь во дни святительства Филофея уже действовал первый суперинтендант лютеранских церквей в России, выписанный Петром из Гамбурга Бартольд Вагеций, положивший начало открытым гонениям лютеранства против Православия.

Митрополиту Филофею обязана Сибирь устройством в 1704 году первого церковного хора из сосланных за неважные вины казаков и первой славяно-латинской школы в Тобольске с учителями из образованных киевских монахов. Он же для наибольшего упражнения умов духовной молодежи ввел с 1705 года представление духовных драм. При нем особенно усиленно велось по Сибири каменное церковное строительство, которым руководили вызванные им из Киева художники, удивившие, между прочим, всю Сибирь сооружением в Тобольском Успенском соборе прекрасного резного иконостаса. Он исхлопотал для обеспечения сибирского духовенства отвод земельных угодий под пашни и сенокосы и установил определенную ругу²⁸⁸ с прихожан. Он же основал вторую для Сибири кафедру епископа Иркутского и Нерчинского и рукоположил в святительский сан архимандрита Варлаама (Косовского).

Стараниями Владыки Филофея собраны были первые сведения о буддийской вере и была в 1705 году снаряжена из Тобольска под начальством архимандрита Мартимиана в отдаленнейшую Камчатку первая духовная миссия, которая сопутствовала походу пятидесятника²⁸⁹ Колесова. Таким образом в дни святительства Филофея проникли первые лучи православного просвещения в страну диких камчадалов и была основана самим миссионером Мартимианом близ Нижне-Камчатского острога у реки Ключевской в качестве заимки Якутского монастыря в 1711 году Успенская пустынь с первым камчатским храмом во имя Святителя Николая Чудотворца, а после того в 1713 году еще второй храм в Ключевском поселке. По оставлении митрополичьей кафедры Владыка Филофей продолжал апостольство по Сибири и обратил в Православие несколько тысяч остяков в Березовском, Сургутском и Нарымском краях и множество вогулов в Пелымском округе и по реке Конде, уничтожая их языческие кумирни и сооружая храмы Божии.

Апостольская деятельность митрополита-схимника Филофея во дни правления его преемника митрополита Иоанна (Максимовича) и после Иоанна внесла в историю православного просвещения Сибири много блестящих страниц. Преемник Филофея митрополит Иоанн из питомцев и учителей Киевской духовной академии своим ревностным попечением об умножении образованного духовенства в Сибири дополнял апостольские стремления неутомимого Филофея. Он был не только богослов, но и стихотворец и обогатил духовенство и население многими назидательными сочинениями и таким образом вооружил православные умы для деятельного и разумного распространения просвещения. Его перу принадлежит удивительный по богатству духовного опыта «Илиотропион, или Сообразование человеческой воли с Божественною волею»,²⁹⁰ изданный в пяти книгах, а равно «Феатрон поучительный царям, князем и владыкам»²⁹¹ об обязанностях разного рода властей. Наконец, как бы вся его благоговейная душа отразилась в сочинении «Богородице Дево»²⁹² и в книге под заглавием «Богомыслие в пользу правоверных».²⁹³ Ему же принадлежит важное дело посылки первой православной миссии в Пекин под начальством воспитанника Киевской духовной академии архимандрита Илариона Лежайского, с которым были отправлены священник Лаврентий, диакон Филимон и семь церковников из учеников первой тобольской славяно-латинской школы. Святительствовал Иоанн – одиннадцатый архипастырь Сибири – с 1711 года, всего около четырех лет, и скончался вечером 10 июня 1715 года, стоя на коленях пред иконою. Он погребен в Тобольском соборе, и над гробницею совершаются верующими в его святость многочисленные панихиды. Благодарный православный народ крепко помнит, что Святитель Иоанн еще в бытность черниговским архимандритом предсказал Петру Великому Полтавскую победу. Весной 1709 года, встретив царя Петра в Городце, отстоящем от Чернигова в пятидесяти четырех верстах, архимандрит во всеуслышанье перед войском сказал царю: «Предает Господь Бог враги твоя. Супротив тебя путем единым приидут на тя и седмию путии побегут от лица твоего».

Отеческое влияние митрополитов Иоанна и Филофея особенно сказывалось на правительственных распоряжениях не только бывшего в их время сибирского губернатора князя Гагарина, но и самого царя Петра. Князь Гагарин приказывал «строить на Камчатке церкви и крестить инородцев». А царь Петр, поощряя его к заботам о покорении Камчатки, твердил, «чтобы посланные шли без сомнения, так как Церковь им Заступница».

После митрополита Иоанна вторично вступил на кафедру, по повелению Петра Великого, его неутомимый предшественник митрополит-схимонах Филофей. Он посвятил много времени для личного обозрения сибирской паствы, был в 1719-м и 1720 годах в Иркутске, проезжал Байкал, устраивал миссионерские станы и благословил Омск, основанный в 1716 году для защиты от набега киргизов. Сам Владыка Филофей и его миссионеры обратили в Православие туруханских остяков, чулымских татар и более половины кыштымцев, живших по реке Томи. В то же время был учрежден Владыкой миссионерский стан для просвещения киргизов, кочевавших на реке Кие. Митрополит Филофей при вступлении на кафедру нашел в Сибири всего сто шестьдесят церквей, а оставил четыреста сорок восемь и обратил в Православие 40 000 язычников и магометан. На него очень злобились татары за красноречивое порицание «разбойных стремлений» Корана. Оставил Владыка Филофей кафедру, будучи награжден царскою похвальною грамотою от 15 сентября 1720 года. Была назначена ему и пенсия, но он до самой смерти в течение семи лет не мог ее получить и остатки дней своих скоротал впроголодь.

Икона свт. Иоанна Тобольского

Еще при жизни этого великого светильника Сибири, вполне заслужившего быть признанным равноапостольным, место его заступил двенадцатый достойный архипастырь митрополит Антоний (Стаховский), который управлял сибирскою паствою с 1721 года по день кончины 27 марта 1740 года. В его время в Таре по подговору казачьего полковника Подушкина был бунт раскольничьего населения против присяги по уставу 5 февраля 1722 года на верность тому наследнику Престола, какого Государь изберет. Тогда бунтовщики в 1724 году, не желая отдаться в руки правосудия, взорвались на воздух, а затем до тысячи человек было казнено. Такой буйный дух населения вместе с необузданностью учрежденного в 1728 году воеводского правления отравлял и извращал всякое мероприятие Владыки Антония и делал его жизнь невыносимою. Тем не менее он прилагал особенное усердие к просвещению Православием дальневосточных окраин, лежащих по берегам Охотского моря. Владыка Антоний с целью подготовки для пограничного Китая сведущих миссионеров открыл в 1725 году в Иркутском Вознесенском монастыре русско-монгольскую школу и добился основания с 1727 года отдельной Иркутской епархии. Он в 1728 году отправил в Китайскую миссию архимандрита Антония Платковского и на Камчатку игумена Иоанна с монахом Феофилактом. Потом в 1734 году был послан митрополитом Антонием иеромонах посольского монастыря Иларион Трусов, снабженный образками и крестиками для раздачи новокрещенным. По распоряжению Владыки Антония была снаряжена из Якутска миссия под начальством образованного священника Ермолая Иванова для исполнения христианских треб в Зашиверском остроге и в трех Камчатских: Нижнем, Верхнем и Болынерецком.

После того в 1737 году митрополит Антоний отправил из Якутска на Камчатку иеромонаха Александра и иеродиакона Дамаскина, которые сопутствовали знаменитому исследователю Камчатки Ст. Крашенинникову. Ими в существовавшей Камчатской Успенской пустыни был устроен храм на прописанном Владыкою основании и заказное духовное правление, а также были сделаны первые удачные опыты хлебопашества. Во дни его архипастырства одна Тобольская епархия, не считая Иркутской, имела уже триста восемьдесят три храма. Он еще при жизни распределил все свое имение по церквам и духовенству.

При митрополите Антонии воссиял первый благодатный светильник и духовный собиратель Дальнего Востока епископ Иннокентий (Кульчицкий) из уроженцев Киевской губернии. Питомец Киево-Печерской лавры и Академии, потом префект Московской духовной академии и, наконец, деятельный наставник и руководитель новоустроенной в те времена Петербургской Александро-Невской лавры и ее Академии, обер-иеромонах флота Иннокентий получил от самого царя-работника назначение в миссионеры для проповеди христианства в Китае и был 1 марта 1721 года хиротонисан во епископский сан. Однако в Китае тогда уже существовало пропитанное закваскою ненависти к Православию иезуитское гнездо, заведенное Матвеем Риччи, бывшим впоследствии душою заговора и бунта против испанского короля Карла III. Кроме иезуитов были в Китае и миссии доминиканцев и францисканцев. Поэтому Святителю Иннокентию после утомительного пути около 7 000 верст до границы Китая пришлось встретить подстроенное католиками запрещение доступа туда, и он поселился в Селенгинском Троицком монастыре. Здесь он научился бурятскому языку и огласил евангельской проповедью диких бурят. При этом личное существование Святителя совсем не было обеспечено ни жалованьем, ни доходами, вследствие чего он зарабатывал себе пропитание личным трудом иконописца и сам шил для себя одежду.

Вступив затем на Иркутскую кафедру, Святитель Иннокентий нашел нравы населения и даже духовенства в таком жалком состоянии, что оказался окруженным яростным безумием невежества, пороков и жадности. Целых десять лет он содержал буквально своими трудами при Вознесенском монастыре училище для детей разного звания и боролся с апостольским воодушевлением против нравственного зла, разъедавшего русскую жизнь, и против изуверских происков свирепых шаманов, старавшихся всеми силами погубить этого ратоборца Христова Света.

Скончался Святитель Иннокентий на пятидесятом году жизни, истощив себя ради спасения многих, но его воодушевление и самоотверженность не остались бесплодными. Сила его примера и оружие Слова Божия духовно покорили Христу не только многих падших русских людей, но и огромное множество язычников.

Икона свт. Иннокентия Иркутского

Таким образом, ценою святительского самоотвержения был куплен для Русской Церкви Дальний Восток, на пороге которого доднесь стоит угодник Божий Иннокентий, прославленный нетлением мощей и подкрепляющий русский дух своими благодатными молитвами и чудесами. Он по справедливости считается первым Иркутским епископом, потому что поставленные ранее – в 1706 году Варлаам (Косовский), а затем в 1721 году Игнатий (Смола) – совсем не вступали на кафедру по причине «тяжкой скудости».

После Святителя Иннокентия был хиротонисан 25 ноября 1732 года в преемники ему префект Московской Славяно-греко-латинской академии Иннокентий (Нерунович). Он крестил множество тунгусов, за которыми до сих пор сохранилось прозвание «неруновских». Подробные сведения о деятельности этого замечательного архипастыря, просветителя тунгусов, скончавшегося 26 июля 1747 года, напечатаны в «Иркутских епархиальных ведомостях» за 1865–1871 годы.

Вместо митрополита Антония был назначен в Сибирь митрополит Никодим (Сребрицкий), который не мог по причине болезни явиться к своей пастве и остался в Чернигове.

Вместо него был хиротонисан 10 марта 1741 года в митрополиты известный противник временщика Бирона и немецких влияний воспитанник Киевской духовной академии Арсений (Мацеевич). Побывав предварительно с октября 1729 года в течение двух лет проповедником Слова Божия в Сибири во дни митрополита Антония (Стаховского), затем совершив в 1734–1736 годах четыре северных экспедиции к камчатским окраинам для исследования пролива Дежнева (ныне Берингова) и, наконец, отслужив законоучителем Первого Петербургского кадетского корпуса в 1738 году и гимназии при Академии наук в 1739 году, митрополит Арсений явился на Сибирскую кафедру с огромным духовным опытом и широкою осведомленностью. Первым его делом в Сибири было снаряжение миссии на Камчатку под начальством архимандрита Иоасафа (Хотунцевича) из пяти священников, двух диаконов и десяти причетников, в числе которых состояли несколько питомцев духовных академий.

Насколько удачен был сделанный Владыкой Арсением выбор личного состава Камчатской миссии, это видно из того, что миссионеры за семь лет успели обратить в Православие почти всех камчадалов, завели там школы для них в Большерецке, Верхнекамчатске и Нижнекамчатске. Из миссионеров особенно прославились иеромонах Пахомий, как просветитель камчадалов, и иеромонах Иоасаф, совершивший с камчатским сержантом Емельяном Басовым на шитике отважную экспедицию, во время которой открыты острова, получившие впоследствии название Командорских, причем Иоасаф первым проповедовал христианство на Курильских островах.

Владыка Арсений первым из архиереев распорядился переименовать свою Тобольскую духовную канцелярию в консисторию, с помощью прав которой открыто выступил на защиту своей судной власти над духовенством, стремясь его избавить от всяких светских притеснений. Связи Арсения с Петербургом и личная известность воцарившейся дочери Петра Великого Елизаветы помогли ему даже отстоять и возвратить из камчатской ссылки архимандрита Платона (Малиновского), который, как выразился Арсений в письме к императрице, «страдал по единой злости плута Остермана». Ведь Арсений сам был свидетелем свирепых гонений против Православия сперва со стороны Вагеция, Лефорта и пастора Глика – воспитателя Екатерины I, а затем со стороны Бирона, Миниха и Остермана.

Бироном в 1734 году было отдано распоряжение, допускавшее пострижение монахов только из вдовцов и отставных солдат, отчего, как говорят летописи, «многие обители тогда пришли в конечное запустение». За малейшее неосторожное слово против лютеран мучители казнили и ссылали духовных лиц, в числе которых был и названный архимандрит Платон (Малиновский). Благодаря заступничеству Арсения Платон сделался впоследствии архиепископом Московским и Севским. Арсению также принадлежит честь заступничества за Анну и Петра Артемиевичей Волынских – детей злополучного Волынского, которым он облегчил положение во время их ссылки в Селенгинск, а затем выхлопотал помилование. Сверх того Арсений положил конец самоуправному вмешательству Сибирской коллегии экономии²⁹⁴ в хозяйственные дела духовенства и вообще проявил решительное стремление, чтобы удержать на надлежащем месте «бездельных» ябедников, которых в его время накопилось «из ссыльных дворян и приказных» до 20 000. Против них он всегда говорил и писал словами указа от 15 января 1739 года: «Что можно ожидать доброе от воевод из мужиков, казаков и ссыльных?»

Всего одиннадцать месяцев святительствовал Арсений в Сибири и 10 февраля 1742 года покинул Тобольск, заняв вскоре Ростовскую кафедру и должность члена Святейшего Синода. Впоследствии, как известно, посягатели на церковно-имущественное право столкнулись с пламенным протестом Арсения и, почувствовав за ним юридическую силу, обвинили самоотверженного защитника интересов Церкви в выдуманных преступлениях и фанатизме, дабы тем затмить и его дело, и его имя. Арсений окончил дни свои 28 февраля 1772 года в Ревельском каземате, оставив на его стене надпись: «Благо, яко смирил мя еси, Господи».²⁹⁵ Между тем Сибирь не рассталась с Арсением и сохраняет о нем из рода в род легендарную память, свидетельствующую, что в отношении его народ соблюдал и соблюдает долг признательности. Его мнимую могилу на Нерчинском тракте в Забайкалье на горе у Троицы украшает часовня, в которой ежегодно 8 мая бывает великое богослужение по его душе, любившей Сибирь и Камчатку и ревновавшей об интересах Церкви с полным самозабвением. Впрочем, сохранился указ Иркутской духовной консистории от 8 марта 1773 года на имя настоятеля Селенгинского Троицкого монастыря, свидетельствующий, что Арсений по указу 7 октября 1763 года был сперва в Нерчинской Успенской пустыни, а затем переведен в Селенгинск. По преданию, он умер за сорок восемь верст от Удинска, где и имеется упомянутая его могила. На судьбе Арсения сбылись слова царственного псалмопевца: «Ревность дому Твоего снедет мя» (Пс.68:10).

Четырнадцатым архипастырем Сибири был митрополит Антоний (Нарожницкий) из наместников Троице-Сергиевой лавры с 26 сентября 1742 года по 9 октября 1748 года. При его вступлении Сибирь уже имела 900 православных приходов, для которых Владыка Антоний первым долгом озаботился самым широким развитием духовно-учебной части с целью подготовления возможно большего числа «учительного» духовенства. Он исходатайствовал в 1743 году преобразование основанной митрополитом Филофеем (Лещинским) тобольской школы в духовную семинарию, для которой отстроил каменное здание и выписал через особо командированного енисейского архимандрита Дмитрия (Смеловского) дельных учителей из Киева и Чернигова: Якова Волынского, Ивана Блажевского, Герасима Граневича и иеромонаха Пафнутия (Даневского). Ему принадлежит первое и полезное по тому времени распоряжение о принудительном собирании учеников для семинарии из священнослужительских детей, для обучения которых он открыл, помимо Тобольской семинарии, еще особые школы в г. Троицке и при Рафаиловском и Енисейском монастырях. Он исходатайствовал временное закрытие Иркутской епархии, «дабы там по недостатку ученых людей не разводились худые попы», и наблюдал строгое испытание ставленников на приходские места и сам их экзаменовал. Тем не менее митрополит Антоний не покидал отеческими заботами Камчатский край. Туда по его выбору был отправлен архимандрит Иоасаф (Хотунцевский), который своею проповедью просветил камчадалов и внушил им покорность к русской власти.

По смерти Антония преемником его был пятнадцатый Святитель Сибири митрополит Сильвестр (Гловатский) из префектов Казанской духовной академии, правивший паствой с 16 июля 1749 года по 1755 год (умер 20 мая 1760 года) и отличавшийся особенною ревностью по обращению магометан в Православие. Он настойчиво проводил в жизнь указ 1743 года (ПСЗ, т. XI, № 8786) о том, чтобы раскольники, обратившиеся в Православие, и вообще все новокрещенные не оставались бы без пастырского попечения и просвещения. По ходатайству Сильвестра причт Обдорского храма был обеспечен казенным содержанием из неокладных доходов Сибирской губернии (ПСЗ, т. XII, № 9529), и последовал указ о беспрепятственном пользовании лесами для постройки храмов и домов для причтов (№ 9917). Владыка Сильвестр был очень уважаем Святейшим Синодом за благочестие и участвовал в 1756 году в канонизации мощей Святителя Дмитрия Ростовского.

Преемник Сильвестра шестнадцатый архипастырь Сибири Павел (Конюскевич) из архимандритов Велико-Новгородского Юрьева монастыря управлял сибирскою паствою десять лет с 23 мая 1758 года до 11 января 1768 года.

В ту пору русская предприимчивость уже имела широкое развитие. Русские зверопромышленные и ясачные зимовья возникали повсеместно. Даже под 68 ¹/₂° северной широты был Хатангский погост с храмом, и там жили, по свидетельству Гмелина,²⁹⁶ 452 человека. Само собой разумеется, что с развитием поселений усиливалась и потребность в соответствующем устройстве православной жизни. Поэтому еще за пять лет до митрополита Павла была вновь восстановлена Иркутская кафедра, на которой с 18 апреля 1753 года состоял епископ Софроний (Кристалевский) из наместников Александро-Невской лавры, который до дня своей кончины, последовавшей 30 марта 1771 года, подвизался восемнадцать лет подвигом любящего отца своей паствы. Щедрость Святителя Софрония не знала границ, он отдавал всего себя на дела благотворения, не съедал куска, не поделившись с кем-либо. Его жилище и весь Вознесенский монастырь в его время были переполнены призреваемыми больными, бездомными и разными сиротами. «Делами проповеди и светильником любви согревайте мир человеческий, ибо только от любви любовь воспламеняется и собою всякую ревность по Бозе приводит», – поучал Владыка Софроний. И действительно, так у него и было: не он искал людей, нуждающихся в православном просвещении, а сами люди без различия племен и вер шли к нему тысячами и отдавали ему свои души и сердца, умножая собою церковную семью.

Не уменьшилось это людское влечение к Святителю Софронию и после его смерти. Его гробница вот уже 140 лет служит пристанищем для скорбящих людей и неугасимым алтарем для их молитв, возносимых ежедневно. И многое множество благодатных утешений и исцелений ниспосылает Господь молящимся у гробницы Святителя Софрония, изображения которого очень распространены по всей Сибири.

С таким кристально-чистым проповедником «делами любви» легко и отрадно было митрополиту Павлу. Поэтому время обоих святителей было в духовной жизни сибирского населения временем зиждительным, временем бодрого христианского соревнования в заботах о благосостоянии Церкви Сибирской и ее деятелей.

Митрополит Павел привез с собою в Сибирь указ о назначении духовенству на Камчатке сверх жалованья еще по двадцати пудов ржаной муки на каждую семью в год. Он обращал строгое внимание на соблюдение монастырями духовных уставов. Для смягчения нравов духовенства особенно ревностно проводил в жизнь исходатайствованный им указ 1761 года «О воздержании духовных лиц от непристойных поступков при следствиях по делам веры и об употреблении ими для обращения заблудших меча духовного, а не гражданского» (ПСЗ, т. XV, № 11277). При нем основан в 1764 году Енисейский Иверский женский монастырь, в котором почивает чтимый старец Давид.²⁹⁷ Владыка Павел открыл в Тобольской семинарии кафедру по преподаванию Богословия и выпросил для семинарии жалованье по 490 рублей в год. От него получил подвизавшийся на Камчатке иеромонах Пахомий значительное пожертвование деньгами, церковной утварью и книгами для тринадцати камчатских школ, причем эти свои дары Камчатке отправил с протоиереем – начальником камчатских духовных дел, назначенным по указу 25 ноября 1760 года. Его же стараниями было организовано в Тобольске и Красноярске постоянное проповедничество для просвещения обращенных в Православие и для научения всего духовенства живыми образцами проповеди. Так же с особенным воодушевлением он распространял по Сибири указ 16 августа 1760 года, осуждавший «внутренних врагов, предпочитавших беззаконную прибыль присяге, долгу и чести». По его приказу духовенство гремело проповедями, основанными на словах этого указа, что «несытая алчба корысти превратила места правосудия в торжища лихоимства».

Распоряжением о церковном обличении «служилого люда» Владыка Павел приобрел себе множество врагов. Наконец, кроткого Владыку Павла постигла взведенная преподавателем семинарии Савватием Исаиевичем клевета за расточительное пожертвование средств епархии, вследствие чего Владыка был отозван и определен в Киево-Печерскую лавру, где скончался 4 ноября 1770 года и почивает в нетлении и чудесах.

Владыка Павел (Конюскевич) был шестнадцатым и последним митрополитом Сибирским. После него сохранилось для святителей Тобольских право ношения креста на митре.

Икона свт. Софрония Иркутского

Семнадцатым святителем Сибири был родной брат митрополита Петербургского Гавриила Варлаам (Петров) из архимандритов Новоторжского Борисоглебского монастыря с 5 октября 1768 года по 27 декабря 1802 года – всего около тридцати четырех лет. При евангельской кротости души архиепископ Варлаам отличался неутомимою деятельностью по развитию духовного образования и по введению в семинарии общеобразовательных наук: философии, математики, истории, географии, медицины, физики и высшего красноречия. Исходатайствовав преподавателям хорошее по тому времени обеспечение, Владыка Варлаам выписывал к себе ректоров для семинарии из Киева и подготовлял опытных наставников посредством командировки лучших тобольских семинаристов в Петербургскую и Казанскую духовные академии. Ему пришлось много потрудиться по восстановлению своих церквей и зданий после большого пожара 27–28 апреля 1788 года, истребившего почти весь Тобольск. Но он нашел своим стараниям самое широкое сочувствие в Петербурге, и деньги к нему лились рекою, вследствие чего храмы и дома возобновлялись с изумительной скоростью. Он не забывал своих духовных задач по просвещению Дальнего Востока. Им в 1769 году была отправлена в Пекин миссия и при ней три воспитанника Тобольской семинарии для изучения маньчжурского языка. В его время была совершена игуменом Мисаилом в 1788–1789 годы обширная миссионерская поездка в Туруханский край для восстановления Православия у остяков («Христианское чтение», 1864, т. 1, № 2, с. 229–240). Владыкой Варлаамом был отправлен на Иркутскую кафедру его любимец, первый ректор семинарии Михаил (Миткевич), вместо скончавшегося епископа Софрония. Этот Владыка с 5 декабря 1772 года по 1 августа 1789 года был в Иркутской области деятельнейшим сотрудником архиепископа Варлаама по развитию в духовенстве ревности к миссионерским подвигам на камчатских окраинах. Стараниями обоих владык учреждена 23 марта 1780 года Иркутская духовная семинария. Ими же в Сибири заведена была необходимая тогда церковная проповедь о пользе оспопрививания и о необходимости разведения картофеля по указу 1765 года, что сильно сокращало вражду темного люда против этих полезнейших мероприятий.

Митрополит Павел II

Много хлопот обоим владыкам было по учреждению новых приходов в удовлетворение возникших в их время многих поселений и новых городов и в особенности по борьбе против ламаитской пропаганды, которая ожила и широко распространялась с 1773 года, т. е. с того времени, как правительство дозволило каждому бурятскому роду иметь свои дацаны – монастыри, которые мгновенно попали под покровительство продажных чиновников и сделались враждебными для православных гнездами. Желая укрепить свое православное духовенство против такого лагеря, Владыка учредил в Иркутске запасный капитал на церковно-строительные нужды Якутской области и Дальнего Востока, и они же, пользуясь жалобами Камчатской миссии, вызвали издание в 1787 году указа о воспрещении чинить жестокости над инородцами Камчатки и островов Тихого океана (ПСЗ, т. XXII, №№ 16592 и 16709). Во дни Владыки Варлаама были в 1791 году первые случаи обращения японцев в православную веру и снаряжена самим Владыкой в 1794 году на американские острова первая духовная миссия десяти иноков под начальством Валаамского иеромонаха Иоасафа (Болотова). Впоследствии этот отважный миссионер был 10 апреля 1799 года хиротонисан Владыкою Варлаамом во епископа с назначением на Иркутское викариатство в Кадьяк, но на пути туда на корабле «Феникс» вместе со всею свитою утонул вследствие кораблекрушения у берегов Америки, после чего это викариатство осталось упраздненным навсегда. С благословения Владыки Варлаама отправился в 1799 году ученый протоиерей Григорий Слепцов с походною церковью на евангельскую проповедь в дальневосточных окраинах, просвещал землю чукчей, достигал Чукотского Носа и после шестнадцатилетнего миссионерства среди чукчей скончался в Якутском Спасском монастыре в 1815 году. По указаниям о. Григория, как редкостного знатока Дальнего Востока, была проложена дорога от Якутска до устья реки Май и от урочища Нелкана до устья реки Алдана.

Тридцатичетырехлетнее святительское служение архиепископа Варлаама было высочайше оценено. От Павла I он получил орден святой Анны I степени и от Александра I награжден 12 мая 1801 года именным рескриптом, хранящимся в Тобольской архиерейской ризнице, а 15 сентября того же года – орденом святого Александра Невского. Надо удивляться, что Владыка Варлаам не потерпел никаких гонений за свои пламенные обличения против Мальтийского иезуитского ордена,²⁹⁸ который в то время насаждал повсеместно в России своих ставленников, отличавшихся изумительною дерзостью против Православной Церкви. Владыка против пропаганды этого ордена усердно боролся с целью общей защиты православного духа от иезуитских кавалеров и тем не менее не был погублен ими. Скончался Владыка 27 декабря 1802 года в Тобольске на семьдесят четвертом году жизни, оставив по себе благоговейную память.

Восемнадцатый святитель сибирской паствы Антоний (Знаменский) из ректоров Александро-Невской духовной академии состоял архиепископом в Тобольске всего три года, с 13 февраля 1803 года по 25 мая 1806 года. Его сотрудником по Иркутской кафедре был епископ Вениамин (Багрянский), святительствовавший с 9 декабря 1789 года по 8 июня 1814 года. При них последовал в 1803 году указ об устройстве областного управления в Камчатке и предварительного управления в Охотске (ПСЗ, т. XXVII, № 20889) и объявлено высочайшим рескриптом о явлении святых мощей первого Иркутского епископа Иннокентия (№ 21540), которые и были Владыкой Вениамином канонизованы 9 февраля 1805 года.

После Антония святительствовал девятнадцатый архипастырь Сибири Амвросий (Келембет), переведенный 25 мая 1806 года с Оренбургской кафедры и остававшийся в Тобольске шестнадцать лет до 21 декабря 1822 года, когда был уволен на покой в Лубенский монастырь, где и скончался 4 июля 1825 года. Его сотрудником после кончины Иркутского епископа Вениамина был епископ Михаил (Бурдуков) из ректоров Тверской семинарии, с 18 октября 1814 года, скончавшийся 5 июня 1830 года.

Время правления обоих святителей было самое неблагоприятное для развития духовно-просветительной деятельности в Сибири. В их годы четырнадцать лет владычествовал в должности генерал-губернатора Пестель – отец известного декабриста, имевший правую руку в иркутском губернаторе Трескине. Оба эти правителя, запасшись с помощью петербургских вольнодумцев чрезвычайными полномочиями, ознаменовали свою сибирскую деятельность тем, что развели шпионство с целью перехватывания всякой корреспонденции и таким образом отрезали Сибирь, а следовательно, и ее духовенство от всякого правосудия. Под покровом водворившегося немого произвола Трескин без всякого уважения к законам и распоряжениям из столицы грабил Сибирь и отправлял обильную дань Пестелю, проживавшему в Петербурге, а Пестель, с своей стороны, тушил всякие жалобы на Трескина. Эти достойные сподвижники по одному подозрению против монголиста Игумнова в писании частных сообщений о сибирском бесправии отдали этого образованного человека своего времени под суд, отрешили от должности и запретили ему въезд в Иркутск. Губернаторское своеволие, простиравшееся помимо поборов и несправедливостей до катания на попах и чиновниках, конечно, вызывало страшную анархию в нравах. Енисейский городничий тоже катался на чиновниках, осмелившихся подать на него жалобу. Охотский начальник именовал себя «царем и богом» и истязал всякого без разбора. Нижнеудинский исправник Лоскутов публично высек плетьми соборного протоиерея за донос архиепископу. Словом, при таком произволе, возведенном в систему и царившем повсеместно в Сибири четырнадцать лет, была извращена вся духовная жизнь сибирского населения до совершенного одичания и даже в 1810–1811-м и 1815–1816 годах доходила в Туруханском крае до людоедства. А так как в то же время и в самой России приходилось всем иерархам бороться против масонского вольнодумства, занесенного Британским Библейским обществом,²⁹⁹ то и все духовные начинания сибирских Владык Амвросия и Михаила оставались гласом, вопиющим в пустыне, и им приходилось ограничиваться только поддержанием духовенства на ногах. Кто склонен осуждать означенных иерархов за малую деятельность, тому следует прочесть указы, дававшие Пестелю, а следовательно и Трескину, царские права над Сибирью, против которых что могли поделать епископы и их духовенство!? (См. о степени власти сибирского генерал-губернатора в ПСЗ, т. XXIX, № 22123, 22143, и в т. XXX, № 22823 и 23738.)

Даже просвещение язычников светом Божественного Православия было приостановлено произвольным извращением законов со стороны Пестеля и Трескина. Так как существовали указы, запрещавшие обращать инородцев в крепостных, «чтобы Сибирская земля не пустела», то установилась тогда система, по которой инородцев почти насильно крестили, превращая по документам в коренных православных, и затем делали их крепостными. Такое извращение всякого понятия о благочестии при тогдашнем чиновничьем самовластии делало миссионеров жалкими прислужниками и невольными пособниками сибирских крепостников. Конечно, инородцы смотрели на Православие как на преддверие рабства и потому даже преследовали миссионеров и охотно шли в мусульманство, успевшее купить себе у чиновников недостижимые для православных льготы (см.: ПСЗ, т. XXIII, № 17099: о дозволении магометанам покупать земли и заселять их; т. XXV, № 18596: об охране свободы киргизов; № 19145: о выдаче наград за счет Кабинета за исправный платеж ясака; № 19196: о сохранении калмыкам разбирательства по их обычному праву; т. XXVI, № 19325: о принятии на почте всех татарских писем на Высочайшее имя; т. XXVII, № 20171: грамота о вольностях кочевых киргизов; т. XXX, № 23039: о предоставлении оседлым киргизам льгот от всяких податей и службы на 10 лет и т. п.). Помимо такого извращения положения и прав Православия, существовало насильственное определение способных духовных юношей к делам разных светских канцелярий (ПСЗ, т. XXVI, № 19723). Вследствие этого даже личный состав духовного сословия, умноженный прежними иерархами, неудержимо таял, так что время владычества Пестеля с Трескиным ознаменовалось крайним недостатком кандидатов в священство. Про Трескина все историки в один голос говорят, что он «заел камчатского коменданта Кошелева, представлявшего светлый луч в жизни края». Кошелеву принадлежит честь деятельной борьбы против распространения страшной венерической болезни, занесенной на Камчатку в 1799 году «Сомовским полком».³⁰⁰ С целью предотвращения заразы им была устроена в селе Малки на горячих ключах первая больница. Кроме того, Кошелев очень боролся против безумств русских людей и против грабительских операций Русско-американской компании.³⁰¹ И однако, Трескин заморил Кошелева под судом.

При таких условиях неудивительно, что время святительства Владык Амвросия и Михаила было временем крайнего упадка православного просвещения в Сибири и усиления магометанства, язычества и всякого иноверия, плодившихся на своих льготах на зависть православным.

Тем не менее оба иерарха не ослабевали в поддержании отдаленных церквей Якутска, Охотска и Камчатки, и в 1808 году ими отправлено туда значительное пособие, и они добились особых указов об обеспечении Камчатского края провиантом (ПСЗ, т. XXXII, № 25432), об учреждении там под наблюдением местного духовенства ремесленной школы (т. XXXIV, № 26698) и об окладе продовольствием для гижигинских жителей (№ 26931).

Но самая драгоценная заслуга Иркутского Владыки Михаила заключалась в том, что он успел уговорить разоренного местной администрациею мещанина Саламатова «пронести до Государя мирскую и духовную жалобу на пестельские порядки». Жалоба была составлена Владыкой Михаилом в доме купца Трапезникова «с тайностью под крестным целованием», после чего Саламатов захватил по пути жалобу в Тобольске от архиепископа Амвросия и подал в 1818 году все написанное лично Императору Александру I. Следствием этой жалобы была отдача Пестеля под суд с полным разгромом всех его подражателей и сподвижников. Тогда же был назначен на Камчатку комендантом Петр Иванович Рикорд, который после несчастного Кошелева представлял новый светлый луч в жизни области. Когда он оставил Камчатку, то его преемнику Станицкому Высочайшим указом 1822 года было строго предписано «при управлении Камчаткою соображаться правилам флота капитана Рикорда и воздерживаться от всяких перемен». Так кончилась сибирская эпоха от Ермака до Пестеля, и началась с графа Сперанского новая, уже теперь вполне заслуживающая себе конца за дальневосточное безделье.

Одновременно с разгромом Пестеля добились сибирские Владыки Амвросий и Михаил указа 1820 года о запрещении иностранцам селиться в Охотске и на Камчатке (Вагин,³⁰² т. II, с. 357), «дабы отклонить происходящее от них рассеяние Христову просвещению». Завершилась же заботливость обоих Владык о церковных интересах в Сибири удалением из Пекина вольничавшей миссии под начальством известного ученостью, но слабого по характеру архимандрита Иакинфа (Бичурина), взамен каковой миссии была послана новая из двух иеромонахов Вениамина и Даниила под начальством архимандрита Петра (Каменского).

Во дни упомянутых архипастырей появилась с 1817 года в Сибири разрешенная по ходатайству главы методистов³⁰³ Рихарда Ватсона английская миссия, раздававшая населению книги Священного Писания, переведенные на русский язык с искажениями в протестантском духе. Помимо этих переводов, английские миссионеры беспрепятственно распространяли в среде грамотных людей, например, такие изуверские сочинения: «Таинство Креста» («Mystere de la croix»),³⁰⁴ в которой Синоды и Вселенские соборы названы «зверем, порождением Вавилона и духом антихристовым», и «Победная повесть»,³⁰⁵ обещающая торжество над Православием для меннонитов,³⁰⁶ сепаратистов,³⁰⁷ методистов, пиетистов,³⁰⁸ квакеров³⁰⁹ и пр. Стараниями английской миссии был введен в моду по Сибири их «Сионский вестник»,³¹⁰ в котором одновременно с масонскими бреднями проводилось отрицание святости постановлений и преданий Православной Церкви. Против всего этого английского набега на Православие трудно было архипастырям Амвросию и Михаилу что-либо предпринять. Они сами по приказанию учрежденного в 1817 году Министерства духовных дел³¹¹ поневоле состояли членами издававшего означенные книги Британского Библейского общества и были вынуждены отписываться от грозных запросов по поводу их слабого содействия английскому посеву ересей. На глазах у архипастырей Библейское общество переписывалось с раскольниками и открыто поддерживало их жалобы на духовенство, пользуясь своим влиянием в Петербурге. Помимо раскольников стояли на стороне этого влиятельного общества и все разночинцы и служебные люди Сибири, которые были уже в то время развращены собственным безнаказанным своеволием, обилием преступного люда и веявшим из внутренней России западным вольнодумством.

В такое-то время Тобольский Преосвященный Амвросий (Келембет) покинул кафедру и его место заступил 28 октября 1822 года Амвросий Рождественский (Вещезеров), святительствовавший до 14 февраля 1825 года. После него архипастырем Тобольским был с 30 сентября 1825 года Евгений (Казанцев), переведенный потом в Рязань с 7 августа 1831 года.

На Иркутской же кафедре продолжал святительствовать до 5 августа 1830 года Владыка Михаил (Бурдуков). Ему Бог судил видеть в жизни сибирских православных людей несколько светлых лет во время генерал-губернаторства М. М. Сперанского. Преосвященный Михаил служил Сперанскому опытным советником и успел через него довести до сведения правительства о всех бедах и напастях, мешавших распространению православного просвещения. Следствием этих представлений Владыки Михаила было издание указа об отобрании зловредных книг (ПСЗ, т. XI, № 30191), вызвавшего прекращение английской религиозной пропаганды в Сибири, а также наступил поворот внимания правительства в сторону миссионерского дела среди инородцев, выразившийся в издании указа об отправлении монахов-миссионеров и об отпуске им казенного пособия (ПСЗ, т. XI, № 30343).

Однако достигнутые Владыкой Михаилом незначительные мероприятия в пользу Православия не имели тогда и не могли иметь существенного значения для жизни обширной Иркутской епархии, потому что как раз в то время, по благосклонности сибирских чиновников, сильно оживилась проповедь ламаизма, которая очень приходилась по грешным вкусам не только бурят, но и других инородцев и даже русских. Поэтому и настойчивое распоряжение Святейшего Синода в 1828 году о посылке в область Иркутской епархии способных миссионеров и об устройстве при Тобольской семинарии курсов местных инородческих языков являлось недостаточным противовесом успехам языческой пропаганды.

По указу Святейшего Синода 1823 года учреждена миссия в Уналашке на Алеутских островах, куда Владыкою Михаилом был отправлен молодой двадцатипятилетний священник Иркутской Благовещенской церкви Иоанн Евсеевич Попов-Вениаминов, просветивший алеутов и Камчатский край, прославившийся в науке исследованием об естественных богатствах края и дальневосточных островов³¹² и бывший впоследствии под именем Иннокентия митрополитом Московским.

Преемник Михаила архиепископ Ириней (Нестерович) оставался на Иркутской кафедре всего около года, с 26 июля 1830 года по 28 июня 1831 года, и был оклеветан генерал-губернатором Лавинским «в бунте против светских властей». Хотя Владыка Ириней впоследствии доказал, против каких именно злоупотреблений чиновничества он протестовая, хотя и было им доказано, что сам его обвинитель Лавинский, помимо разных самочинств, требовал для себя в соборе возвышенного места, наподобие царского, но тем не менее Владыка до самой своей смерти не получил кафедры и скончался в 1864 году на должности настоятеля Толгского монастыря близ г. Ярославля. Сведения об его процессе и о несправедливостях к нему подробно изложены в 35–37 томах «Русской старины» и в «Восточном обозрении» за 1882 год, №31.

После Иринея на Иркутскую кафедру вступил 18 июня 1831 года архиепископ Мелетий (Леонтович). В то же время в Тобольске после Владыки Павла Морева (Павлова), занимавшего кафедру с 7 августа по 18 декабря 1831 года, святительствовал архиепископ Афанасий (Протопопов) с 24 января 1832 года по 21 сентября 1842 года. Иркутский архипастырь Мелетий – миссионер по призванию и аскет в личной жизни – известен своим знаменитым в свое время «ставленническим катихизисом» и не менее знаменитым пастырским воззванием к бурятским родоначальникам («Иркутские епархиальные ведомости», 1872). Это послание представляет первое в истории церковного проповедничества убедительное обличение низменного ламаизма и потому много способствовало к сокращению успехов этого темного языческого иезуитизма. Пламенная борьба против беспредельного владычества лам чуть не стоила ему жизни – подосланный ламаитами убийца был схвачен в то самое время, когда ломился в келлию Высокопреосвященного.

Владыка Мелетий был основателем Алтайской миссии, в которой при нем начал свои подвиги первый алтайский миссионер архимандрит Макарий (Глухарев), ушедший на покой в 1843 году и скончавшийся в Волховском Троицком Оптине монастыре в 1847 году.

Владыка же Мелетий совместно с Тобольским Высокопреосвященным Афанасием исхлопотал образование Томской и Енисейской епархии, которая открыта в 1834 году, а также Камчатской епархии, открытой в 1840 году, на которой первым епископом состоялся знаменитый Иннокентий (Вениаминов). Тогда же были образованы Владыками для просвещения якутов духовные миссии с двумя походными церквами – Благовещенскою и Николаевскою.

Первый Томский епископ Агапит (Вознесенский), святительствовавший с 12 августа 1834 года по 10 июня 1841 года, принимал вместе с Тобольским Владыкой Афанасием деятельное участие по борьбе против раскольников всевозможных сект, населявших обе епархии. Святительские братские послания к раскольникам, распространенные во множестве, производили сильное впечатление на простонародье и немало душ сберегли от ада. Владыки прилагали особые заботы к распространению единоверия, и при них возникли в Сибири первые единоверческие церкви.

Во дни названных архипастырей удостоилась Сибирь первого высочайшего посещения – Августейший Наследник Престола Цесаревич Александр Николаевич в 1837 году обозревал Западную Сибирь до Ялуторовска и Кургана и, убедившись, по докладу Тобольского Владыки Афанасия, в эксплуатации евреями религиозной вражды между православными и раскольниками, отдал личное приказание о воспрещении евреям селиться в Сибири, что потом было подтверждено особым указом.

По перемещении Иркутского епископа Мелетия в 1835 году в Харьков был его преемником Иннокентий (Александров) с 22 июля 1835 года до 23 апреля 1838 года. К этому времени Камчатская область была для административных властей землей забвенной. Там по конвенции с Великобританией 28 февраля 1825 года (ПСЗ, т. XI, № 30233)³¹³ и с дозволения Министерства внутренних дел, получившего Камчатский край на свое единоличное попечение (2 ПСЗ, т. III, № 1835), уже хозяйничали с 1828 года иностранцы на правах свободно-хищнической заграничной торговли. Один только неутомимый иерей-миссионер Иоанн Вениаминов продолжал на камчатской окраине поддерживать в действии живительную «закваску» православного просвещения.

И вот о нем-то, о будущем митрополите Московском, очень заботился Иркутский Владыка Иннокентий (Александров). Этим архипастырем было сделано представление об учреждении на Камчатке епископской кафедры в целях водворения хоть какого-нибудь духовного облегчения для детских сердец темных дикарей, изнывавших от произвола культурных иностранцев.

Хлопоты Владыки Иннокентия о Камчатской кафедре продолжал и довел до конца преемник его архиепископ Нил (Исакович) из магистров Петербургской духовной академии, пребывавший на кафедре с 23 апреля 1838 года по 24 декабря 1853 года. Даровитый по природе и всесторонне образованный Высокопреосвященный Нил много путешествовал по дальневосточным окраинам и был отличным знатоком инородческих вероучений. Его сочинение «Буддизм, рассматриваемый в отношении к исследованию его обитателей в Сибири»,³¹⁴ считается до сих пор выдающимся капитальным трудом. Так же замечателен отчет Владыки Нила Святейшему Синоду, напечатанный в «Христианском чтении» за 1849 год, и много интересного представляют все его записки, помещенные в «Ярославских епархиальных ведомостях» за 1868–1870 годы. Его личность и высокохудожественный талант по части оценки иконописного творчества и глубокого понимания ближайших задач истинного миссионерства охарактеризованы в удивительных чертах нашим знаменитым писателем Н. С. Лесковым в прекрасном рассказе «На краю света». Владыка Нил основал в 1845 году в 257 верстах от Иркутска на левом берегу реки Иркута при Туранских минеральных источниках Нило-Столбенскую пустынь, служащую теперь благоустроенным пристанищем для больных, а ранее служившую целям распространения Православия на западной нашей границе с китайскою Монголиею. Стараниями Владыки Нила был устроен возле Чау некой губы Николаевский миссионерский храм. Первый настоятель этого храма священник Иркутской епархии Андрей Аргентов простер слово евангельской проповеди в чукотские пределы и составил важное в этнографическом отношении первое обстоятельное описание Чукотского мыса. При Владыке Ниле были усилены и упорядочены миссии и построено много церквей среди бурятских поселений, а также переведены богослужебные книги на монголо-бурятский язык.

Сподвижником архиепископа Нила по переводу книг и по просвещению бурят был Николай Иосифович Нилов-Доржеев. Замечательна судьба этого человека. Родом монгол из племени дзалейр-удзонцев и ревностный ламаист, он во время своих языческих созерцательных подвигов увидел во сне Святой Крест, сиявший дивным светом над погруженной во мрак Дауриею. Это видение заставило его обратиться к Православию, причем крестился и его восьмидесятилетний отец со всею семьею. Приняв Святое Крещение в Великий четверг 1848 года с именем Николая, он сделался ревностнейшим христианином, служил в Иркутской семинарии учителем монголо-бурятского языка и переводчиком богослужебных книг. Его стараниями была построена в селе Гужирском церковь во имя Святителя Николая Чудотворца, в которой архиепископ Нил рукоположил его во священники в 1853 году. После того о. Николай в 1854 году переселился с Владыкой Нилом в Ярославль и окончил жизнь в Петербурге, занимаясь переложением богослужебных книг на монголо-бурятский язык. «Имя его не должно умереть», – завещал Владыка Нил в своем упомянутом сочинении о буддизме в Сибири. Да и как забыть о. Николая, когда ему обязана наша наука интереснейшими сведениями о всех тайнах ламаизма, которыми ламы страшно дорожили и которые поэтому до чудесно обращенного к Православию о. Николая оставались никому из христиан не известными!

От Владыки Нила достался в наследие Петербургскому университету собранный им при путешествиях по Сибири прекрасный минералогический кабинет. В заботах о нуждах диких северо-восточных окраин Сибири он исходатайствовал учреждение с 1852 года Якутского викариатства, в чем ему помог тогдашний генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев – граф Амурский, с которым Высокопреосвященный Нил состоял в большой дружбе.

Встретив в 1841 году Иннокентия (Вениаминова), возвращавшегося из Петербурга в сане епископа Камчатского, архиепископ Нил в сослужении с ним рукоположил 6 апреля 1841 года ревностного миссионера из воспитанников Рязанской семинарии Дмитрия Хитрова в священники Якутской Преображенской церкви. Впоследствии Дмитрий был походным протоиереем-миссионером в Якутском крае, потом ректором семинарии, а с 9 февраля 1868 года под именем Дионисия викарным епископом сначала Иркутской, затем Камчатской епархии и, наконец, с 12 января 1870 года епархиальным епископом Якутским и Вилюйским. Преосвященный Дионисий оставил по себе славу истинного просветителя якутов, как составитель азбуки и грамматики их языка и переводчик для них Евангелия, Апостола и некоторых богослужебных и общеполезных книг. Он, как изучивший Якутский и Чукотский край в течение сорокатрехлетнего там священства, был деятельным и полезным членом Императорского Русского географического общества.³¹⁵ В его время в Чукотской миссии прославился просветительными успехами священник Петр Смирнов, а в Китайской миссии – иеромонах Палладий. Этому последнему обязано русское правительство получением в 1848 году обстоятельных сведений о торговых путях из внутреннего Китая в западный и к границам Сибири.

Между тем в епархиях, соседних с Иркутскою и Камчатскою, в период архипастырства архиепископа Нила (Исаковича), Дионисия (Хитрова) и Иннокентия (Вениаминова) произошли перемены.

На Тобольской кафедре после архиепископа Афанасия святительствовали: сперва Владимир (Алаудин) с 14 ноября 1842 года, при котором скончался 28 марта 1843 года известный исследователь Сибири Петр Андреевич Словцов, а вслед за Владимиром – Георгий (Ящуржинский) с 30 июня 1845 года по 1 апреля 1852 года. Оба названные владыки всецело отдавались борьбе против раскола и особенно против беглопоповщинского толка,³¹⁶ облюбовавшего для себя пермско-уральские окраины Тобольской губернии.

Такую же противораскольническую борьбу, только еще в больших размерах (вследствие обилия рационалистических и изуверских сект), вел Томский Владыка Афанасий (Соколов), заступивший с 14 июня 1841 года место Агапита (Вознесенского), а чрез двенадцать лет сделавшийся преемником Иркутского архиепископа Нила (Исаковича). На Иркутской кафедре Владыка Афанасий прослужил недолго, всего около трех лет, и его место заступил с 3 ноября 1856 года Евсевий (Орлинский), оставивший кафедру 13 сентября 1860 года своему знаменитому преемнику Парфению (Попову).

Преосвященный Парфений из магистров Киевской духовной академии начал свое архипастырское служение с 14 марта 1854 года на Томской кафедре и чрез шесть с половиной лет был перемещен на Иркутскую кафедру, на которой и оставался в сане архиепископа до дня своей кончины, последовавшей 21 января 1873 года. Он совершил миссионерское путешествие в Тункинский край, описанное в «Иркутских епархиальных ведомостях» за 1871 год, и написал очень обстоятельное сочинение под заглавием «Иркутская духовная миссия».³¹⁷

В его время и по его ходатайству, направленному чрез генерал-губернатора графа Муравьева, образована с 25 мая 1861 года Енисейская епархия, на которой в одни годы с ним святительствовали: сперва до 6 апреля 1870 года Никодим (Казанцев), а затем до 31 марта 1873 года Павел (Попов), скончавшийся 25 мая 1877 года в бытность на Камчатской кафедре.

Во дни названных енисейских архипастырей были при содействии генерал-губернатора Муравьева учреждены две новые викарные кафедры: Новоархангельская в Камчатской епархии на острове Ситхе, существовавшая до 1870 года, а затем Селенгинская, упраздненная 12 марта 1894 года, и, наконец, с 10 июня 1870 года Алеутская и Аляскинская.

Новоархангельскую кафедру занимал с 29 марта 1859 года до 9 ноября 1866 года епископ Петр (Екатериновский), описавший в «Душеполезном чтении» за 1860 год (ч. 3) свое плавание из Аяна на остров Ситху и тамошний быт.³¹⁸ После него вторым и последним епископом был Павел (Попов), перемещенный потом в Енисейск и, наконец, на Камчатскую кафедру.

Алеутская и Аляскинская епархия существуют доднесь. Первым епископом ее был Иоанн (Митропольский) с 5 июня 1870 года до 12 апреля 1877 года. Второй епископ – Нестор (Засс) из лейтенантов флота, святительствовавший с 17 декабря 1878 года. Святитель Нестор исключительно проповедовал против всяких влияний иностранных миссий, особенно против католических и протестантских. За такую ревность о Православии он был сброшен с борта парохода в море католическими миссионерами. Уже много времени спустя волны морские возвратили на берег любимой им Уналашки его тело совершенно неповрежденным, и оно теперь покоится в Уналашке в одинокой могиле, почитаемой даже язычниками.

Время вышеназванных иркутских архипастырей Нила и Парфения является в истории Сибири последней величественною жатвою тех государственных плодов, которыми так щедро дарила всю державу Сибирь, возделываемая руками православного апостольства и согреваемая благодатным теплом православного просвещения. Вообще-то в жизни нашей державы действовал и действует таинственный закон, по которому у нас всякий политический успех идет только по светлым следам успеха Православия. В периоды упадка Православия падают и успехи политики, и во дни расцвета Православия расцветают и политические успехи. Эту неизъяснимую жизненную связь государственного организма с духом и светом Православия особенно горячо сознавал генерал, губернаторствовавший во дни иркутских архипастырей Нила и потом Парфения, граф Н. Н. Муравьев. Он всегда пламенно отзывался на все нужды Православия и с полною готовностью помогал каждому мероприятию, направленному к распространению владычества православного русского духа. И за это милосердие Божие и всеобщее сочувствие его государственным планам помогли ему предупредить все коварные замыслы английской политики и овладеть Амуром и Уссурийским краем. Благодаря ему же тогда русская политика уже стояла твердою ногою на острове Цусиме. И будь бы у Муравьева в ту пору достаточные силы и средства для укрепления русского владычества на острове Цусиме, командующем проливами Броуна и Крузенштерна и преграждающем доступ из японских вод в Желтое и Восточно-Китайское моря, тогда Россия была бы обладательницею ключа от Тихого океана («Исторический Вестник», 1882, т. IX, № 7, с. 129–163). Вот до каких горизонтов еще так недавно простирался русский государственный дух, воспитанный на закваске Православия. Но как только светская власть позволила себе несколько пренебрегать велениями интересов Православия, так в ту же минуту зашатался прежде всего Дальний Восток. В 1867 году за 7 200 000 долларов мы потеряли Аляску в 23 000 кв. миль с естественными богатствами на неисчислимые миллиарды. Еще несколько ранее была оставлена почти на произвол судьбы Камчатка, проявившая геройство 17–24 августа 1854 года во время нападения англичан. Наконец, в 1866 году был очищен остров Цусима и возвращен Японии, которая от такого дара удесятерила свою дерзость и теперь держит весь Дальний Восток в угрожаемом положении. Указанные невознаградимые политические потери как раз совпадают с временем странного пожертвования интересами Православия в пользу ламаитского язычества и еще более странного увлечения противными природе русской души новейшими принципами Запада.

Все это точно предвидели три знаменитых сибирских современника: Иркутские Владыки Нил, Парфений и их друг граф Н. Н. Муравьев, дружно прилагавшие все меры к удержанию дальневосточного населения в повиновении духу Православия. Они единодушно заботились об устройстве правильного средоточия православной жизни там при посредстве епископской власти. И Господь даровал им знамение, что именно новые светочи Божественного Православия угодны Ему для блага России.

Таким знамением было появление на новоучрежденных ими трех кафедрах достойных святителей, из которых Селенгинский Вениамин (Благонравов) оказался достойным современником апостола Дальнего Востока Иннокентия (Вениаминова), который в одни с ним годы святительствовал в Благовещенске. Бывший профессор Казанской духовной академии, прошедший пятилетнюю школу труда по духовно-учебной части, Вениамин был хиротонисан 5 февраля 1862 года и вступил на Селенгинскую кафедру в тридцатидевятилетнем возрасте с запасом сил, знаний, энергии, апостольского воодушевления и с выдающимся литературным талантом. После шестилетней службы в Селенгинске он святительствовал пять лет в Камчатской области, затем около двадцати лет в Иркутске. За тридцатилетний период он обстоятельно изучил дальневосточные окраины как святитель-миссионер и как ученый, вдумчивый и проникновенный наблюдатель всего, что ему встречалось на трудном, ненастном пути. Его путешествия по реке Ангаре и ее притокам, в Тункинский край, по Якутскому тракту, реке Лене и ее притокам, по Аларскому и Илимскому трактам, по Забайкалью, по Иркутскому, Балаганскому и Якутскому округам, описанные в «Иркутских епархиальных ведомостях» за 1874–1877, 1882-й, 1884 годы, полны удивительных картин и сведений, которые представляют научную и бытовую ценность. В его подробнейших описаниях о состояниях Забайкальской, Амурской и Камчатской духовных миссий за время с 1862-го по 1872 годы каждый миссионер найдет готовое жизненное руководство, на что именно следует обращать внимание, какие нужды и явления должно подмечать и как надо действовать при тех или иных обстоятельствах, чтобы миссионерский труд имел положительные результаты (см.: «Иркутские епархиальные ведомости» за 1863–1864, 1866–1868 и 1872 годы и «Духовную беседу» за 1865-й и 1867 годы). Особенно выдающимися являются повествования Преосвященного Вениамина о деятельности Камчатской миссии и о Камчатке, а также о пребывании между коряками (см.: «Иркутские епархиальные ведомости» за 1872–1873 годы, «Домашнюю беседу» за 1873 год, «Миссионер» за 1874 год и «Православное обозрение» за 1880 год). Сделанное им всестороннее исследование о гольдах, ороченах, гиляках, корейцах, чукчах и коряках, напечатанное в № 16 «Московских церковных ведомостей» за 1881 год, обратило на себя внимание всего ученого мира. Возбужденное Владыкой Вениамином «Дело о препятствиях, чинимых Камчатской миссии с целью своекорыстного противодействия обращению камчадалов в православную веру», опубликованное в № 26–27 «Иркутских епархиальных ведомостей» за 1874 год, заключает в себе неопровержимое доказательство того, что неукротимая вражда против Божественного Православия кроется не в дикости инородцев, а в грубости нравов самих их цивилизованных опекунов. Владыке Вениамину принадлежит слава крещения и просвещения аларских бурят, проживавших по реке Ирети в степи между Московским трактом и Саянским хребтом.

Долгое и внимательное наблюдение над бурятским миром и близкое знакомство со всеми уголками этого мира дало Владыке Вениамину богатейшую возможность представить в 1863 году Святейшему Синоду обширную записку «О ламском идолопоклонническом суеверии в Восточной Сибири». В этой записке заключается такая обстоятельная критика непомерной любезности к идолопоклонническому суеверию во вред православному просвещению и так много в ней убедительных доводов, указывающих на жестокую государственную опасность от дальнейшего потворства ламаизму, что даже сам архипастырь решился опубликовать свою записку только спустя двадцать лет после представления ее Святейшему Синоду и напечатал ее лишь в 1882 году в «Православном обозрении» (сентябрь, с. 164–186).

Из означенной записки о ламаизме православная Россия впервые узнала, как в Сибири многие чиновники поступались законом, собственной совестью, интересами Православия, русскими правами и казенными землями, лишь бы только устроить лам как можно лучше, лишь бы только им да их ламаитам было бы хорошо. В этих целях для удобства лам с их дацанами-монастырями, наполненными бездельной изуверской армией бандиев (вроде идольских пономарей) и ховараков (учеников) с ширетуями (настоятелями дацанов) во главе и под общим владычеством языческого папы хамболамы, наши сибирские правители, вопреки Высочайшей воле, провели в жизнь не утвержденное «Положение 15 мая 1853 года о ламайском духовенстве». А в 1860 году даже позволили себе делать представления об угодных ламам изменениях в этом незаконном, но тем не менее осуществленном «Положении». При таких условиях не удивительно, что не только обратившиеся к православной вере буряты, но и коренное русское простонародье, имевшее несчастие оказаться в соседстве с ламаитами, изнывали и до сих пор изнывают под беспредельной властью изуверных лам.

Сам Владыка Вениамин при обозрении своей селенгинской паствы испытал на себе в 1862 году безнаказанное надругательство со стороны хамболамы Чайрупа Ванчикова, ездившего везде с многочисленною свитою вслед за архипастырем и призывавшего все население под страхом мести к непослушанию архиерею Христову. Под влиянием такого привилегированного положения для ламаизма при полном бесправии и беззащитности для православных людей были в 1857–1862 годах случаи фанатического нападения язычников на православных священников. Между тем сами ламаиты даже еще при первом расцвете своего могущества чувствовали себя в такой силе, что по призыву политических ссыльных Банзарова³¹⁹ и Бакунина³²⁰ собирались тогда отложиться от России и восстановить свое «Чингисханово царство».³²¹ Насколько вообще ужасно положение православных там, где водворился ламаизм, видно из того, что сам Владыка Вениамин был вынужден в 1864–1866 годах добиваться отвода хоть каких-нибудь наделов крещеным людям. Он и мечтать не смел о допуске их в степные думы,³²² потому что Иркутский губернский совет всегда отклонял признание за христианами равноправия с язычниками и, наконец, журналом 3 мая 1872 года за №21 решительно отказал христианам в равноправии «впредь до преобразования ламаитских учреждений».

Таково основанное на фактических данных содержание двух записок Высокопреосвященного Вениамина «О ламском суеверии и о положении христиан в бурятских обществах под начальством язычников». Приходится в доказательство неимоверного роста языческой тьмы под владычеством лам добавить, что в 1773 году был у них всего один дацан (монастырь) – Ходонский, через десять лет появился второй – Тушуйский, еще через тринадцать лет третий – Анинский, а теперь имеется тридцать четыре дацана, к которым принадлежат до 10 тысяч лам и разных прислужников языческого изуверства. Так же ужасающе велик рост количества ламаитов. В 1727 году их почти не было, в 1848 году насчитывалось 125 тысяч, а теперь их до миллиона, и уже наблюдаются частые обращения в ламаизм всевозможных инородцев.

Высокопреосвященный Вениамин, как убежденный преемник духа приснопамятных строителей русского дела в Сибири и замечательный знаток государственной жизни, с особенным воодушевлением указывал на вред подобных вышеописанным всяких искусственно поставленных препятствий для евангельской проповеди среди сибирских инородцев. Он утверждал, что дело православного просвещения есть дело жизненное и, следовательно, не церковное только, но и государственное, и что поэтому какие бы то ни было государственные акты, гарантирующие привилегированную обособленность сибирских инородцев с их языческими суевериями, могут только помешать, а не помочь правильному развитию государственного строительства.

Такое убеждение Владыки Вениамина, сложившееся при свете всего предшествовавшего исторического опыта Православия в Сибири, изображено с неопровержимой обоснованностью в его произведении «Об обязанностях русского государства по обращению иноверцев и раскольников к Православной Русской Церкви». Заключающееся в этом произведении красноречивое истолкование основных начал, которыми должны определяться отношения государственной власти к Церкви в деле обращения иноверцев и раскольников, представляет собою безошибочное указание прямого пути к народному единству и крепости государственного организма.

Не сбылись надежды Высокопреосвященного Вениамина на исправление нравов и понятий интеллигенции, выраженные им в красноречивейшей пламенной статье под заглавием «Обязанности русского государства по обращению иноверцев и раскольников к Православной Русской Церкви».³²³ Безграничная критика веры Христовой сделалась приятным занятием для очень многих людей, именующих себя просвещенными. Очевидно, за сорок лет с того времени, как появилась последняя статья Владыки Вениамина, людские нравы ничуть не отрешились от того пагубного настроения, которое с таким пламенным красноречием сердца отрицал Высокопреосвященный.

Вообще же он оставил в своих произведениях такое великое духовное наследие, что оно и теперь служит и долго еще будет служить для современных деятелей православного просвещения неистощимым и жизненно-свежим источником назиданий и позаимствований.

Одного убеждения с Владыкою Вениамином был и одного направления держался его современник епископ Мартиниан (Муратовский), святительствовавший с 9 февраля 1869 года на Селенгинской кафедре, потом с 17 октября 1877 года на Камчатской и оставивший Сибирь только 11 мая 1885 года, вследствие перемещения на Таврическую кафедру. Он совершил одинаковый с архиепископом Вениамином подвиг апостольских путешествий и оставил по себе записки о важнейших задачах православной миссии как орудия государственности, напечатанные в «Миссионере» за 1878 год, в «Московских церковных ведомостях» и «Иркутских епархиальных ведомостях» за 1884 год.

Такой же апостольский путь прошел в дальневосточных окраинах с 5 ноября 1878 года в течение около пятнадцати лет преемник Мартиниана на Селенгинской кафедре Мелетий (Якимов), оставивший свои обширные миссионерские записки в «Иркутских епархиальных ведомостях» за 1887–1888 годы.

Но особенно выдающиеся исследования дальневосточных окраин совершил в течение пятнадцатилетнего святительства там Макарий (Дарский), бывший с 9 октября 1883 года первым епископом па Киренской викарной кафедре, учрежденной по ходатайству приснопамятного печальника Дальнего Востока архиепископа Вениамина (Благонравова). Владыка Макарий после шестилетнего святительства на Киренской кафедре пребывал с 15 июля 1889 года на Селенгинской и, наконец, с 25 октября 1892 года на Камчатской кафедрах. Его путешествие в Илимский округ, по Верхней Тунгуске и в Тункинские станы, лежащие к северо-западу от Байкала в ложбинах и долинах между Байкальскими и Саянскими горами, оставили светлый след в жизни инородцев, из которых многих он обратил в Православие.

В полном единодушии с вышеуказанными светильниками Дальнего Востока слагалось духовно-просветительное русское дело и у их современников в Енисейской, Томской и Тобольской епархиях.

В Тобольской была еще в 1870 году учреждена Березовская викарная кафедра, на которой святительствовал Ефрем (Рязанов), приостановивший раскольничью пропаганду среди тобольских инородцев.

В то же время в пределах Томской епархии возник Благовещенский монастырь в Алтайских горах, устроенный по инициативе игумена Макария (Невского) для нужд Алтайской миссии начальником этой миссии архимандритом Владимиром (Петровым). Преосвященный Владимир с 16 марта 1880 года был первым епископом на Бийской кафедре, учрежденной по ходатайству Томского архипастыря Петра (Екатериновского) и впоследствии, с 9 июля 1889 года, сделался его достойным преемником.

Сподвижник епископа Владимира по Алтайской миссии игумен Макарий (Невский) снискал среди населения Алтая такую любовь, что был у них не только пастырем-учителем, но и судьею совести. А его Духовные стихи знали там и до сих пор знают наизусть почти все дети. Этот неутомимый труженик двадцать восемь лет обогревал ниву православного просвещения на Алтае своей поэтическою душою, исполненной чувством глубокого благожелания. Он был преемником епископа Владимира на Бийской кафедре, а затем, после Исаакия (Положенского), на епархиальной Томской с 26 мая 1891 года, где до сей поры пользуется пламенной сыновнею привязанностью всего православного населения.

После Владимира и Макария святительствовал на Бийской кафедре и руководил Алтайской миссией апостол киргизов Владимир (Синьковский), передавший свою паству с 30 апреля 1894 года епископу Мефодию (Герасимову). Владыка Мефодий перед тем двенадцать лет состоял сподвижником упомянутых четырех архипастырей Томской епархии по Алтайской миссии, где прошел все степени священства и прославился как способнейший заведующий миссионерским катихизаторским училищем и как деятельный начальник всех миссий в Томской епархии.

Если православное просвещение на дальневосточных окраинах имело против себя много искусственно созданных светскою нерассудительностью и сохранившихся до сих пор затруднений, описанных в статьях «Наши миссионерские задачи на Амуре» («Владивосток», 1885, № 25) и «Трудности миссионерской службы на Амуре и Уссури» («Иркутские епархиальные ведомости», 1887), то еще более затруднений испытывало дело Православия в Томской епархии. Во времена вышеупомянутых томских архипастырей действовали законоположения: 1) от 16 августа 1864 года о свободе раскольничьих домовых богослужений и требоисправлений и 2) от 19 апреля 1874 года об установлении полицейской метрической регистрации их браков, рождений и смерти. Такое признание законной силы за фанатической обособленностью раскольников разнуздало их до того, что они к 1880 году уже имели свои тайные типографии («Дело архивного Томского губернского правления», связка НО за 1880 год).³²⁴ Да и до сих пор ими пользуются со всевозможными целями. Хотя светская власть видела в даровании им вольностей справедливое продолжение системы «свобод, примененной перед тем к язычникам-ламаитам», и оправдывала свою снисходительность к раскольникам желанием удержать их от бегства «за волею в Беловодье³²⁵ Опоньскаго царства» (Японию), но от этого православное просвещение, а с ним и государственное дело только страдали. При таких условиях одна оборонительная отписка против раскольничьих наветов отнимала у томских архипастырей и их сподвижников много драгоценного времени. Приходилось им при всей правоте испытывать положение подозреваемых в инквизиторстве и в то же время заслонять собою православное стадо от хищных волков, организованных с 1862 года первым раскольничьим лжеархиереем в Сибири Савватием Левшиным-Кулаковым и его заместителем Мефодием Выдрицким из шайки конокрадов.³²⁶

Еще в худшем положении обстояло дело Православия в Якутской и Енисейской епархиях, служивших по закону 7 июля 1835 года местом ссылки вреднейших сектантов и политических преступников, где нравственное одичание доходило у крещеных людей в 1861 году до шаманских человеческих жертвоприношений («Туруханский край» в записке Императорского Русского географического общества), а в 1883 году до людоедства («Енисейские губернские ведомости», 1883, и «Сибирь», 1883, №49).

Тем не менее, к благополучию дела православного просвещения в Якутской епархии, там, со времени учреждения ее 4 ноября 1889 года, четырнадцать лет руководствовал паствой вышеназванный епископ Дионисий (Хитров), оставивший очень ценное во всех отношениях описание своей поездки в Чукотскую миссию в 1868–1869 годах.

После него святительствовал Иаков (Домский) с 8 января 1884 года и, наконец, вышеупомянутый исследователь инородческой жизни епископ Мелетий (Якимов). Дух этих архипастырей и их доступность и готовность на всякое добро много способствовали к поддержанию власти Православной Церкви в этой области, переполненной анархией сектантства и преступности. В их дни основалась Покровская Нининская община в восьмидесяти трех верстах от Якутска, сделавшаяся убежищем для бесприютных, преследуемых ссыльными женщин и девиц.

В Енисейской епархии в те же годы святительствовали епископы: Антоний (Николаевский) с 31 марта 1873 года, Исаакий (Положенский) с 30 мая 1881 года и Тихон (Донебин) с 8 марта 1886 года, сделавшийся потом достойным преемником приснопамятного архиепископа Иркутского Вениамина (Благонравова). Архипастырская деятельность этих владык развивалась с замечательною преемственностью. Они одинаково были воодушевлены заботами о сооружении новых оплотов Православия. Епископ Антоний основал в 1878 году Успенский общежительный монастырь в Красноярске с богадельнею, больницею для духовенства епархии и школой иконописания и ремесел. Епископ Исаакий в смутные 1881–1883 годы отлива народовольческой крамолы из внутренней России в Сибирь неутомимо рассылал пастырские послания, предостерегавшие население, как выражался Владыка, «от злоумышленников против Божеских и человеческих законов, хотящих завладеть народною душою, дабы исказить ее до своего состояния звероподобного».

На долю же Владыки Тихона (Донебина) выпал высокий жребий осуществления святительских планов его знаменитого предшественника Вениамина (Благонравова) по образованию оплотов Православия в преддверии дальневосточных окраин. По его ходатайству в Забайкальской области с 12 марта 1894 года был назначен отдельный архипастырь Георгий (Орлов), и в его время образовалась самостоятельная Владивостокско-Камчатская епархия с 1 января 1899 года.

Первым архипастырем на эту Дальневосточную кафедру вступил с Камчатской кафедры 7 марта 1899 года и ныне состоит Высокопреосвященный Евсевий (Никольский).

Владивостокско-Камчатская епархия вначале заключала в себе Южно-Уссурийский край, Сахалин, Командорские острова и Камчатку с громаднейшими Анадырским, Гижигинским и Удским уездами, а потом, с 1907 года, добавлены все приходы Маньчжурии и Харбина, и, наконец, с 1908 года, по указу Святейшего Синода от 27 октября 1908 года за № 12565, присоединена учрежденная в 1897 году Корейская миссия с ее девятью заграничными станами. Сверх того Владыка Евсевий основал Посьетскую походную миссию. Таким образом, епархия заключает теперь в себе более 1 ¹/₂ млн кв. миль. На этом пространстве при открытии ее было до ста тысяч населения, а теперь оно удвоилось и быстро возрастает вследствие притока русских переселенцев.

Владыка Евсевий при вступлении на епархию нашел всего шестьдесят церквей и тридцать восемь церковно-приходских школ, но за десять лет его святительства число церквей возросло до ста двадцати шести, образовалось три походных церкви для нужд русских переселенцев и насчитывается сто пять школ.

Духовное управление епархией открыто Высокопреосвященным Евсевием 21–22 марта 1899 года, причем в то время ни для Владыки, ни для консистории не было собственных помещений, вследствие чего Владыка некоторое время вынужден был проживать на квартире в еврейском доме, а консистория долго ютилась в доме кафедрального протоиерея о. А. Муравьева.

В самом начале своего управления епархиею Высокопреосвященный Евсевий посетил православные приходы на Сахалине, Командорских островах, на Камчатке и по всему побережью от Тигиля до Гижигинска, Охотска и поста Де-Кастри, жители которого достают себе священника зимой с низовьев Амура (Благовещенская епархия), а летом с Сахалина. Одно кратковременное появление архипастыря в указанных отдаленных и забытых цивилизациею местностях ознаменовалось массовыми обращениями инородцев к Православию, что ясно свидетельствует о готовности сердец в этих взрослых младенцах для Христова сева. Хотя для них культурные сограждане не представляют до сих пор такой среды, которая укрепляла бы в них привязанность к правилам православной жизни и не давала бы им уходить из-под материнской власти Святой Церкви, но тем не менее в них жив и силен идеал детского сердца. Они только все твердят: «Вера христианская -великая, светлая вера, и если бы царь бумагу прислал, чтобы мы все крестились, тогда мы давно побросали бы своих богов, которые все только отнимают, ничего не давая».

Личное ознакомление с зрелою для Христа жатвой, гибнущею вследствие отсутствия духовных вождей и от произвола всевозможных хищников, побудило Владыку Евсевия к ходатайству о назначении на Камчатский полуостров викарного епископа, дабы он служил там неотступным руководителем православного просвещения и деятельным светочем нравственной жизни.

Северо-восточные окраины Камчатской области отстоят от резиденции епархиального архиерея в тридцати пяти днях морского пути, причем лето при холодном морском течении, омывающем берега полуострова, не каждый год позволяет совершить путь в оба конца, а сухой путь и очень долог, и непосилен. Вследствие этого приходы по целым годам остаются без пастырей, а имеющиеся пастыри чувствуют себя в положении нравственно-одиноких и беззащитных перед наветами хищных иностранцев и русских порочных людей. Но как только появится вблизи них архипастырь-руководитель, сострадалец и заступник, так с той же поры начнется быстрое и правильное развитие православной жизни в этой суровой области, богатой детской простосердечностью коренных обитателей и дарами океана, моря, рек и пустынь («Взгляд на значение Камчатки в будущем» («Иркутские губернские ведомости», 1858, № 36, 37,41), «Записки Филиппеуса о Камчатке и Охотском море» (СПб., 1885) и «Промысловые богатства Камчатки: Отчетный доклад Н. Слюнина» (СПб., 1895)). Ведь на Камчатке в южной ее половине в период 1831–1837 годов при начальнике Голенищеве было земледелие, имеются медоносные травы для пчеловодства, но только нужна культурная инициатива, нужно сочувственное отношение ко всем обитателям, нужна правительственная бережливость к дарам области и нужно правильное средоточие для святорусской жизни, а также, по примеру 1820 года, необходимо суровое законодательное противодействие влиянию иностранцев, уже распоряжающихся ее богатствами как военною добычею.

Тяжелые дни пережила Камчатская область в недавнюю Японскую войну. Японцы с особенным старанием разорили в Петропавловске кладбищенский православный храм и невообразимо осквернили святые образа и престол. А в настоящее время те же японцы лично и с помощью пронырливых евреев и других ссыльных наводняют область кощунственными прокламациями, внушающими грамотным людям ненависть к Православию и ко всему русскому. Многочисленные ламы, японские бонзы и политические соглядатаи, всевозможные еретики и противогосударственные агенты католического и протестантского вероучений из Америки, Англии и Дании уже устремились неудержимым потоком во Владивостокско-Камчатский край с богатым запасом средств, приманок и угроз. Их религиозная пропаганда отторгает от организма русской государственности душу за душою и сердце за сердцем, чтобы таким путем подготовить в ближайшем будущем бескровное окончательное политическое отторжение от Российской державы этого огромного, богатого и важнейшего во всех отношениях края.

Уже появилось предвестие грядущих грозных событий. Начатая калмыком Чет-Чалпаном проповедь об изгнании из Сибири русских и о восстановлении «ойротовского царства»,³²⁷ т. е. золотого века, распространяется с ужасающею быстротою. Конечно, грозный для православного русского духа успех буддийско-панмонгольской пропаганды Чет-Чалпана и его последователей имеет свой корень в современных политических условиях и обстоятельствах. Счастливая для Японии война 1904–1905 годов и полученные ею большие права по Портсмутскому договору³²⁸ воспламенили у японцев идею панмонголизма и сильное стремление провозгласить Японию царицею желтого мира. С этими угрожающими белому миру целями японское правительство щедрою рукою теперь развивает и поддерживает основавшуюся в Киото секту буддийских иезуитов Ниси-Хонганзи, осыпая ее золотом, привилегиями и всеми благами широкой дипломатической поддержки. Глава этой секты «лорд-аббат» Оотани-Козуи, родственник микадо, рассылает по всему материку Азии тысячи своих пропагандистов и уже создал на боевых началах буддийский тройственный союз из буддистов Японии, Индии и Китая. Таким-то вот образом и появились в нашей Сибири в великом множестве глашатаи об «ойротовском царстве» наподобие вышеупомянутого ненавистника России Чет-Чалпана. Они действуют убеждением и золотом. А у нас вконец расшатано государственное чувство, и на помощь против панмонголизма сыплются одни фразы да гроши при полном пренебрежении к Православию и историческим устоям. Например, всем памятен прискорбный недавний случай, когда секта Ниси-Хонганзи получила разрешение на сооружение кумирни в нашем Владивостоке. Городская дума дала ей для этого бесплатно участок земли. Отсюда является одним только шагом проникновение влияния секты Ниси-Хонганзи к нашим бурятам и калмыкам, признающим главенство далай-ламы, с которым граф Оотани установил ныне сношения. Нельзя не видеть, что в буддийском мире Восточной Азии происходит какая-то сильнейшая эволюция, за поступательным движением которой следить крайне важно и в научном, и в политическом отношении. А между тем даже в петербургском обществе есть кружки, сочувствующие и следующие уполномоченному от «лорда-аббата» Оотани-Козуи некоему фон-Чинскому, известному под именем «Мага Пунар-Бавы». Даже устроено буддийское капище, содержимое на средства упомянутой секты Низи-Хонганзи.

Теперь не только сибирские миссионеры, но и все русское население воочию видят, как фантазия B.C. Соловьева о нападении желтого мира на белый (см. главу «Об антихристе» в его сочинении «Три разговора») начинает превращаться в готовое сбыться зловещее предсказание. При таких условиях каждый миссионер и приходской священник должен либо делаться сторонником творящихся на Камчатке беззаконий, либо быть героем и погибать жертвой, политически бесполезною.

Для рассеяния вот этих-то ужасов, а также чтобы хоть сколько-нибудь помочь дальневосточному русскому населению оправиться от недавнего военного и революционного разгрома, и предположил теперь архиепископ Евсевий учредить на Камчатке постоянную кафедру епископа и Братство во имя Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса с деятельным пособием этому Братству родственным сочувствием, силами, способностями, средствами от всего православного мира.

Высокопреосвященный Евсевий испытал на себе, как малосильны даже апостольская ревность миссионеров и мужество светской власти, когда нет правильного преемства в заботливом руководительстве настроением и направлением окружающей людской среды. Он пережил все мучительные затруднения, вызванные недавнею войною с вероломными желтыми соседями, а после того – политические бунты, устроенные пришлыми евреями и иностранными соглядатаями на почве местного духовного невежества русских. Почти четыре года была приостановлена его архипастырская деятельность бурными политическими событиями. Все кругом никло, отчаивалось и шло вразброд.

Но не падал духом один Высокопреосвященный светильник благочестия и любви к Родине. Одних утешал, других увещевал и всех ободрял надеждою на скорое притупление двух нависших над Дальним Востоком мечей: меча войны и меча крамолы, отточенных русскими изменниками.

И почти в самом начале этих подвигов его благочестия и милосердия снизошла с благодатною помощью епископу Христову и всему его стаду Царица Небесная в Высочайше дарованном образе «Торжества Пресвятыя Богородицы». Под стопами Преблагословенной Владычицы, торжественно простершей перед Собою Нерукотворенный Образ Предвечного Просветителя человечества, православные очи узрели попираемые два сломанных меча, об избавлении от которых молился архипастырь – зрели и пролили слезы радостной надежды. Все утешились, все ободрились, а более всех сам Владыка Евсевий, живущий только чужими радостями и для чужого счастья.

В молитвах перед этим монаршим благословением почерпнул архипастырь Евсевий так много воодушевления, что вторая половина десятилетия его святительства сделалась в истории Дальнего Востока светлым периодом чудесного роста оплотов Православия и просвещения. За последние пять лет удвоилось в епархии число храмов и утроилось количество школ. Возник свечной завод, обеспечивающий насущные нужды духовного управления. Возникли разъездные причты и несколько новых миссионерских станов. Возникло Братство Пресвятыя Богородицы при Уссурийском Свято-Троицком монастыре, где неутомимый игумен Сергий из валаамских иноков с помощью монастырской маленькой типографии печатает листки из дневников приснопамятного о. Иоанна Кронштадтского и бесплатно раздает православному народу.

Сам Владыка Евсевий устроил на Седанке архиепископский дом с храмом и школою, которую содержит на собственные средства, и с бесплатным пристанищем для духовенства, являющегося к нему по делам паствы.

До сих пор не осуществилось желание Владыки иметь собственную епархиальную типографию и духовные семинарию и училище, жизненно необходимые для быстрорастущих приходов епархии, но молитвы перед Торжествующею Царицею Небесною и Победоносною Путеводительницею русского православного духа окрыляют благоговейного архипастыря надеждой, что его стремления восторжествуют над всеми затруднениями и опасностями для православного просвещения.

В молитвах перед чтимым Владивостокской епархиею образом «Торжества Пресвятая Богородицы» Господь ниспослал Владыке Евсевию святое желание учредить особые миссии в Маньчжурии и в среде китайцев и образовать викарную кафедру для управления миссионерским делом в западной половине епархии и в Корее.

В тех же молитвах перед Торжествующей Царицей небес и земли воспламенилась в скорбящей о Камчатской области душе Владыки Евсевия благодатная мысль об учреждении Камчатского Православного братства во имя Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса. По вдохновенному убеждению печальника Камчатских обитателей, приспело время, благоприятное для восхода животворного светила Божественного Православия над людьми, сидящими в могильной тьме земли забвенной.

Камчатская область нуждается в даровании тех же средств, какими три века просвещалась и покорялась Сибирь, т. е. в умножении храмов, приходов, походных миссий, школ с общежитиями для детей бродячих инородцев, больниц для врачевания недугов и мощных организаций для пробуждения дремлющих в инородцах сил и способностей и для воспитания и направления их на святорусское дело края.

Жизненно необходимо с помощью Камчатского Православного братства во имя Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса торжественно завершить трехвековое победное шествие православного просвещения по Сибири.

Вся Православная Россия должна крепко помнить, что Нерукотворенный Образ Всемилостивого Спаса много веков предшествует делу нашего государственного строительства. Со знаменем сего Святого Образа подвизались древние наши святые ратоборцы за единодержавие: Александр Невский, Андрей Боголюбский и Феодор Ярославский. С этим образом Православная Русь в XIV и XV веках восторжествовала над дикими варварами Сибири – татарами – и в конце XVI и в начале XVII века над смутами враждебного Православию католицизма. Во имя сего Святого Образа был сооружен первый храм в Тобольске, послуживший колыбелью православного просвещения Сибири. Сей же Святой Образ первый из сибирских святынь прославился в Тобольске в XVII веке чудесами, доселе просвещающими Сибирь. В молитвах перед Нерукотворенным Образом Всемилостивого Спаса черпал воодушевление для своих преобразований царственный попечитель о просвещении Сибири и всей России Петр Великий. Его малый домик, сияющий сим Святым Образом, сделался по благодати и чудесам Всемилостивого Спаса великой колыбелью основанной им императорской столицы – Петербурга. Наконец, как уже выше сказано, в тягостные дни Японской войны царственный потомок великого преобразователя Государь-Император благоизволил духовно подкрепить православное население Дальнего Востока, благословив его Святым Образом «Торжества Пресвятыя Богородицы», на коем в руках Царицы Небесной и Победоносной Путеводительницы Православного Мира красуется начало спасительного иконопочитания и благодатное знамя нашей государственности – Нерукотворенный Образ Всемилостивого Спаса.

Таковое убеждение, вынесенное из истории православного просвещения в Сибири, побуждает Владивостокско-Камчатского архипастыря Высокопреосвященного Евсевия взывать ко всему православному миру о насущной помощи словом и делом его обширнейшей в мире епархии, где православные либо бедствуют, либо коснеют в одинаковом с дикими язычниками невежестве на краю пропасти нравственного одичания и распадения.

Предпринятое Высокопреосвященным Евсевием святое дело просвещения Камчатской области с помощью Братства во имя Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса есть дело общегосударственное. Братство поставляет себе главнейшею целью содействие просвещению Божественным Евангелием остатков языческого мира, уцелевшего на дальневосточных окраинах, а также вознамерилось укрепить там православную жизнь деятельным образованием такой среды, которая бы силою добрых примеров и попечений удерживала просвещенных Православием язычников под материнскою властью Святой Церкви. Следовательно, дело Братства есть дело жизненное и общенародное, требующее для себя дружной, воодушевленной поддержки со стороны всех государственных жизненных сил и способностей. Именно теперь приспела пора всем православным людям приложить все свое христианское и верноподданническое усердие к восстановлению и укреплению на Дальнем Востоке и вообще по всей Сибири самого сильного владычества нашей православной государственности. Уже близок трехсотлетний юбилей со дня избрания на Всероссийский Престол предка царствующего Дома Романовых Михаила Феодоровича, повелением которого была учреждена в 1620 году Тобольская архипастырская кафедра – первосветильник православного просвещения в Сибири. Предстоит, следовательно, в 1920 году и второй – во славу того же Царя и его Державного Дома трехсотлетний юбилей водворения православной церковно-государственной жизни в Сибири. А потому благовременно будет накануне юбилея воцарения Дома Романовых положить начало окончательному осуществлению преемственного подвига Российских Самодержцев по покорению сибирского язычества, дабы ко дню юбилея православного просвещения в Сибири пройти до конца этот подвиг с братским крестом Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса и торжественно завершить сие великое историческое дело, составляющее священную славу Дома Романовых.

Поспешим же всею братскою семьею самоотверженно порадеть словом и делом о благополучии своей Владивостокско-Камчатской области как драгоценной части нашего Православного Отечества. Покров для нас – братское знамя Нерукотворенного Образа Всемилостивого Спаса. Надежда у нас на небесное предстательство приснопамятных православных просветителей Сибири и строителей в ее пределах святорусской государственности. А источником благодатного воодушевления да послужит нам обращенный к каждому рабу Божию великий завет Христов: «изы́ди на пути́ и халу́ги, и убѣди́ вни́ти, да напо́лнит­ся до́мъ мо́й:» (Лк.14:23).

Первое издание было выпущено в Москве 1917 года, в количестве 10 000 экземпляров, но из них 8 000 уничтожено большевиками, а также конфискованы и клише фотографий расстрела Кремля. Бумага, печать и снимки первого издания имели весьма неприглядный вид, так как лучшего материала в советской России невозможно было достать.

В настоящем втором издании, исправленном и дополненном, не без затруднений удалось переснять фотографии уцелевшей книжки первого издания, и в лучшем виде невозможно воспроизвести, а подрисовывать фотографии не желательно, дабы каждый читатель мог убедиться в подлинных фотографиях, удостоверяющих жестокое варварство большевиков и все их злодеяния в Московском Священном Кремле и повсюду, где появляются эти варвары двадцатого века.

Епископ Нестор

Плач Иеремии (из Библии)

Как одиноко стоит город, некогда многолюдный. Он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником.

Все друзья его изменили ему, сделались врагами его.

Все, преследовавшие его, настигли его в тесных местах; враги его стали во главе.

Весь народ вздыхает, ища хлеба, отдает драгоценности свои за пищу.

В негодовании гнева Своего отнял Господь Царя и Священника.

Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы и юноши пали от меча.

Сором и мерзостью Ты сделал нас среди народов. Разинули на нас пасть свою все враги наши.

Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подает им. Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом.

Дыхание жизни нашей, Помазанник Господень, пойман в ямы их.

Наследие наше перешло к чужим, домы наши – к иноплеменникам.

Нас погоняют в шею, мы работаем – и не имеем отдыха.

Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их!!...³³⁰

И когда приблизился ИИСУС

к городу, то, смотря на него,

заплакал о нем.

(Лк 19:41)³³¹

Грозное пророчество Исаии во всей полноте сбывается ныне над нашей многострадальной Родиной, над некогда Великой и Святой Русью.

«Слушайте небеса и внимай земля; потому что Господь говорит: Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня» (Ис.1:2).

Чаша гнева Господнего исполнилась. «Отнял у нас Бог всякое подкрепление хлебом и всякое подкрепление водою, храброго вождя и воина, судью и пророка, прозорливца и старца, советника и мудрого, художника и оратора, и дал нам отроков в начальники, и дети господствуют над нами. И один угнетается другим, и каждый ближним своим. Юноша нагло превозносится над старцем и простолюдин над вельможей. И мы хватаемся за первого встречного и говорим: «У тебя хоть есть одежда, будь нашим вождем и царствуй над нашими развалинами», но он отвечает с клятвой: «Я не могу исцелить ран общества, и в доме моем нет ни одежды, ни хлеба, не делайте меня вождем народа» (Ис.3:1–7).³³² И наши, некогда честные, некогда прекрасные лица, покрытые шлемом защиты Родины, ныне опозорены печатью всяческой слабости, всяческого страха, и позорный ужас владеет нашими душами, «когда от угрозы одного, тысячи нас бросаются в бегство, а от угрозы пяти бежим все мы»(Ис.3О:17).³³³

Так погиб некогда славный Иерусалим, так гибнет Россия.

С 27 октября по 3 ноября 1917 года Первопрестольная Москва пережила свою Страстную седмицу, когда в течение семи суток расстреливалась артиллерийским, бомбометным, пулеметным и ружейным огнем.

Обезглавленная снарядами Беклемишевскаа башня

Икона святителя Николая («Раненый Никола»)

Церковь святых апостолов Петра и Павла. Завеса на Царских вратах разорвана надвое. Среди церкви лежит неразорвавшийся снаряд

Никольские ворота. Вид из Кремля

Никольские ворота и о6раз Святителя Николая, оскверненные большевиками

Святой алтарь церкви Николы Гостунскаго в колокольне Ивана Великого.

На полу между престолом и Царскими вратами лежит разбитое осколком снаряда святое Евангелие

Разрушения в святом алтаре церкви Николы Гостунского, что в колокольне Ивана Великого

Чудов монастырь

Чудов монастырь. Снарядом разрушена стена, а святая икона, стоящая у станы, и лампада остались неповрежденными

Разгром митрополичьих покоев в Чудовом монастыре

Чудов монастырь. Митрополичьи палаты

Пробоина в куполе Успенского собора

Пробитый купол Успенского собора

Алтарная стена церкви Двенадцати апостолов, разбитая снарядами

Внутренний вид церкви Двенадцати апостолов.

Слева святое Распятие, с которого отбиты осколком снаряда пречистые руки Спасителя

Церковь Двенадцати апостолов и ворота в Синодальную контору, разбитые снарядами

Расстрелянная церковь Двенадцати апостолов

Внутренний вид церкви Двенадцати апостолов. Отверстие в стене под окном от снаряда, пущенного в церковь большевиками

Разбитая стена и внутренний разгром в церкви Двенадцати апостолов

Николаевский дворец, в котором пробита снарядами церковь святых апостолов Петра и Павла

Внутренний вид Николаевского дворца после разгрома большевиками

Разрушения Патриаршей ризнице

Мстиславово Евангелие XII век», пострадавшее от осколков разорвавшегося снаряда в Патриаршей ризнице

Разрушения в Патриаршей ризнице. На полу разбросаны святые сосуды

Патриаршая ризница

Русское оружие, в котором ощущался недостаток для обороны против сильно вооруженного неприятеля на фронте в начале войны, ныне было заготовлено (нами и нашими союзниками) в огромном количестве, но, к ужасу нашей Родины, оно было обращено не на неприятеля, а на своих же русских братий, на расстрел своих родных городов и святынь.

Лишь только замолкли вечерние колокола «московских сороков» и верующий народ возвратился из храмов в свои мирные домашние очаги, как улицы Белокаменной оглушились первыми ружейными выстрелами. Было бы понятно, если бы, действительно, полонил нашу Москву лютый враг немец, то и жизнь бы свою не пощадил тогда всякий из нас – русских людей, кому дорога Родина и дороги великие московские и всероссийские святыни с их Священным Кремлем, но если бы вы пристальнее всмотрелись в лица людей, стрелявших по мирной Москве и разрушавших Священный Кремль, то вы увидели бы в большинстве случаев в них своего родного, русского брата.

С 28 октября жизнь в Москве становилась все страшнее и ужаснее. Засверкали в воздухе тысячи ружей и штыков, затрещали ружья и пулеметы, загудели орудия, снаряды прорезали воздух с зловещим свистом и воем и беспощадно разрушали все встречавшееся им на пути. Мирное население Москвы притаилось в своих домах и попряталось в сараи и подвалы, но снаряды настигали людей и здесь, засыпая их под развалинами домов. Сколько в этих холодных подвалах было страха, горя и слез, холода и голода. Матери и дети плакали и молились, многие женщины от испуга впадали в обморочное состояние и теряли рассудок. И в продолжение восьми дней в районах обстрелов несчастные московские обыватели, сидя в подвалах, вынуждены были страдать и голодать, так как всякий выход из дома или подвала угрожал им быть намеренно или ненамеренно убитыми или застреленными. Сколько эта междоусобица породила горя и несчастия, об этом и не нужно говорить, оно слишком очевидно и чутко для всех.

Позволю себе сообщить мои личные наблюдения и переживания в Москве во дни бывших смятений и братоубийства.

Свободный от соборных занятий воскресный день 29 октября дал мне возможность отправиться в качестве пастыря-санитара на улицы Москвы. Всякий слышанный мною выстрел и разрыв снарядов толкал меня идти и исполнять свой долг, поскольку хватит сил и уменья.

Жутко было проходить по пустынным улицам и переулкам того района, где происходил ружейный, пулеметный и орудийный бой родных русских братьев. Обычная кипучая уличная жизнь Москвы замерла. Исчезли хвосты голодных людей, и днем и ночью ожидавших очереди возле лавок и магазинов. Попрятались все люди, только кое-где из подъездов или из приоткрытых дверей показывались испуганные лица обывателей, прислушивавшихся к разрыву снарядов и трескотне пулеметов.

Гул от разрыва снарядов все усиливался и учащался, и при каждом разрыве тяжелое эхо болезненно ударяло в сердце и отражалось на мозг, давило его, а мрачная мысль уже рисовала все действительные последствия этих разрывов еще прежде, чем глаза увидят самые разрушения и смерть.

Но вот я уже на боевом фронте мирной Москвы.

Небольшая группа солдат, вооруженных винтовками, смело подходит ко мне и допрашивает меня. Кто я такой? К какой принадлежу партии? Нет ли при мне оружия? Потребовали у меня документ, удостоверяющий личность, осмотрели мою сумку, в которой было походное, соответствующее пастырю одеяние и перевязочный материал. Эти солдаты с площадной руганью обыскали меня и, ничего не найдя, отпустили. Подобных допросов и обысков трезвыми и пьяными вооруженными людьми, и даже в более грубой форме, было немало еще впереди, но к этому я себя подготовил и относился совершенно спокойно, как к неизбежному явлению. Уже в районе Пречистенки и Остоженки я попал под перекрестный огонь, уносивший много жертв. Я решил обслуживать этот район. Здесь же на улицах среди раненых и убитых я нашел подростков, учащихся, женщин, солдат и раненую сестру милосердия и имел возможность принести посильную помощь несчастным жертвам. В одном из проулков я снова столкнулся с вооруженной командой в пять человек. Один из них по приказу солдата: «Вон идут люди, стреляй!» – уже нацелился из револьвера по проулку, но мгновенно на мой резкий окрик: «Не стреляй, там мирные обыватели», – опустил револьвер и подбежал ко мне для допроса. Если бы мне не удалось удержать своим окриком руку этого ожесточенного человека, искавшего кого-либо убить, то неизбежно еще одной неповинной жертвой пал бы какой-то мирный обыватель. Хотя в то время нервы мои совершенно притупились, но все же я чувствовал усталость и зашел отдохнуть к незнакомому мне священнику Троицкого Пречистенского прихода. Добрый батюшка оказал мне самый радушный и ласковый прием, и я, обогревшись и подкрепив свои силы предложенным мне чаем и хлебом, снова мог пойти на уличную работу. Особенно тяжело я почувствовал себя, когда наступили сумерки, когда, подобно мыши, попавшей в ловушку, я не мог выбраться из обстрела. С этого времени по всякой отдельной фигуре прохожего открывался ружейный огонь с чердаков. В дальнейшем своем пути я встретил санитарный отряд, состоявший из трех учащихся и двух сестер милосердия. С их согласия я присоединился к ним и поделился с ними перевязочным материалом. Ни вечером, ни в течение ночи стрельба не прекращалась и не стихала ни на минуту. Оставаться в темноте на произвол озверевших людей я не мог, и, так как добраться домой, в семинарию, было немыслимо, я приютился у добрых людей, моих давнишних знакомых. Несмотря на ружейный и орудийный огонь, вспыхнувший к полудню с невероятной силой, наутро мне удалось пробраться к Соборной палате.

Собор ни на один день не прерывал своих занятий. Люди работали сосредоточенно и глубоко. Будто стыдясь лишних слов, ораторы снимали свои имена с очереди. В эти дни был решен самый большой вопрос – восстановления Патриаршества на Руси.

Кто участвовал в деяниях Церковного Собора, тот знает, как неожиданно для всех выявилась идея восстановления Патриаршества на Руси. Первоначально эта идея не одинаково была воспринята членами Собора. Были защитники, были и противники ее. В довольно сплоченной группе противников Патриаршества были ученые силы, красноречивые ораторы. Среди сторонников восстановления Патриаршества тоже были мужи науки, но были и скромные ораторы крестьяне, и все они, сознавая всю тяжесть переживаемого смутного времени, горели пламенной верой в силу Патриаршества. Слушая горячие речи ораторов, казалось, трудно примирить противников, – не найти общего языка. Но все усиливался и усиливался зловещий гул орудий; на улицах Москвы шла своим чередом бойня. Тогда избранники верующего народа сердцем своим почуяли, что в этот грозный исторический момент прежде всего необходимо единение. Все это заставило биться сердца одним темпом всех членов Собора. Болезненно озабоченные грядущей судьбой русского народа, все члены Собора, как один человек, сознали, что дальше медлить нельзя и что в грозный час разрушения врагами Церкви и Государства надлежит быть на Руси Патриарху. И как показало ближайшее будущее, все надежды сторонников патриаршества оправдались. ПАТРИАРХ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЯВИЛСЯ И ЯВЛЯЕТСЯ ЕДИНСТВЕННЫМ ПЕЧАЛЬНИКОМ, ЗАЩИТНИКОМ И ОТЦОМ ВЕРУЮЩЕГО НАРОДА В КРОВАВЫЙ ПЕРИОД ВЛАДЫЧЕСТВА БОЛЬШЕВИКОВ.

Незабвенный исторический момент избрания Святейшего Патриарха!

Благоговейно осенили себя крестным знамением все члены Собора и с молитвой «Днесь Благодать Святаго Духа нас собра» – единодушно приступили к избранию кандидатов, и, конечно, все чаяли видеть в лице будущего Патриарха – второго Гермогена. И Господь Бог дал русскому верующему народу в лице Святейшего Тихона, неустрашимого борца за Веру и Церковь, грозного, справедливого обличителя жестоких, кровавых деяний советской власти, горячего молитвенника, болеющего душою за многострадальный русский народ.

Не смолкаемые ни днем ни ночью орудийные залпы и грохот от разрывов тяжелых снарядов, зарево пожаров, грабежи, убийства – все эти ужасы тяжелой мучительной болью отзывались в сердце. Так страстно хотелось прекратить пролитие братской крови, остановить жестокую, кощунственную руку, беспощадно разрушающую наше святое достояние – древнерусские святыни Священного Московского Кремля. Таинственный внутренний властный голос, указывающий на великую ответственность перед Богом и Родиной за целость родных святынь, был сильнее сознания личного бессилия в борьбе с разрушителями драгоценных национальных сокровищ.

Весь во власти охватившего меня настроения я испросил благословение у Собора епископов на разрешение мне снова пойти, как пастырю, для решительных и настойчивых переговоров о прекращении братоубийства и ограждения от поругания и разрушения Кремля с его святынями и великими кремлевскими соборами. Для исполнения этой миссии я предложил пойти вместе со мной Димитрию, архиепископу Таврическому; тут же митрополит Платон изъявил и свое желание и готовность исполнить вышеупомянутую миссию. После переговоров по этому вопросу с прочими членами Собора к нам присоединились: архимандрит Виссарион, протоиереи – Бекаревич и Чернявский и два крестьянина – Июдин и Уткин. Уже почти в 12 часов ночи соборяне пожелали отслужить в семинарском храме молебен об умиротворении враждующих братий. Всех присутствовавших на этом ночном молебне охватило необычайное молитвенное настроение и высокий религиозный подъем. Как-то верилось тогда в грядущий мирный исход. Все люди без различия представлялись тогда добрыми братьями, казалось, что ничего нет проще и легче, как начать скорее жить мирно, единодушно и согласно. Все это кошмарное братоубийство в нашем сознании являлось каким-то недоразумением, объяснялось влиянием вражеской темной силы, губящей и порабощающей всю Россию.

Наутро мы в качестве депутатов Собора по окончании ранней литургии отправились, куда призывал нас долг перед Церковью и Родиной.

Впереди нашей мирной процессии шли два крестьянина с белыми флагами, на которых был красный крест, далее следовали два священника, архимандрит с иконой Святейшего Патриарха Гермогена, архиепископ Димитрий со Святым Евангелием, рядом с ним я, имея на себе Святые Дары, а позади всех митрополит Платон со святым Крестом. Батюшки были в епитрахилях, а архиереи в епитрахилях, малых омофорах и клобуках. От самого здания Соборной палаты почти до Петровского монастыря нас провожали с пением молитв некоторые члены Собора, многие из них шли со слезами. Случайные встречные с благоговением снимали шапки, молились и многие плакали, становились на колена, настойчиво просились пойти с процессией, но присоединиться к нам мы не разрешали, дабы не подвергать их опасности расстрела.

Печальное зрелище представляли из себя московские улицы. Стекла во многих домах были выбиты или прострелены. Всюду следы разрушений. Местами по улицам нагромождены баррикады. Конные патрули, грузовики и автомобили, наполненные солдатами с винтовками наперевес, разъезжали во все стороны. По площадям были расставлены пушки и пулеметы. У большевистского комиссариата много солдат. Когда мы приблизились к дверям, нас остановили. Пришлось долгое время ждать. В ожидании доклада о нашем приходе у крыльца на улице, в толпе солдат мы перенесли площадную брань и оскорбления. Здесь нам пришлось видеть тяжелую, потрясающую картину. К дому комиссариата солдаты вели под конвоем человек двадцать пять – тридцать весьма прилично одетых мужчин. Солдаты встретили их с угрозой немедленно расстрелять и, сжимая тесно кольцо пленников, все настойчивее и настойчивее кричали о их расстреле. Несчастные громко взывали о пощаде, поднимали свои руки к небу, и некоторые из них плакали. Потрясающая, страшная и жуткая картина...

После долгого ожидания на улице был пропущен в комиссариат только один митрополит Платон, которому и было обещано, как он сообщил Собору, сохранить в целости Кремль и объявлено, что стрельба в этот же день будет прекращена и что переговоры об этом уже ведутся.

Несмотря на обещания, в ночь со 2-го на 3 ноября Священный Кремль подвергся жестокому обстрелу и разгрому со стороны большевиков. Узнав об этом 3-го же ноября, я со священником Чернявским отправились в Кремль. Нас каким-то чудом большевики пропустили в Спасские ворота. Войдя в Кремль, прежде всего мы зашли по пути в женский Вознесенский монастырь. Здесь уже было полное разрушение. В храме святой великомученицы Екатерины артиллерийским снарядом насквозь пробита стена верхнего карниза и верхний свод храма. Отверстие по одному квадратному аршину. Другим снарядом разрушена часть крыши на главном куполе. От ружейных пуль и снарядных осколков разбиты купола храмов монастыря и крыши всех построек обители. Стекло выбито до 300 мест. В храме святой Екатерины на носилках среди церкви на полу лежал убитый ружейной пулей в висок юнкер Иоанн Сизов. У тела убиенного я отслужил литию. Когда большевики уносили из Кремля тело этого юнкера, в ответ на соболезнование из толпы о мученической смерти они выбросили тело с носилок на мостовую и грубо надругались над ним.

Из Вознесенского монастыря мы с батюшкой отправились осматривать разрушения Кремля. Вошли во двор Синодальной конторы. Вблизи казарм мы услышали какой-то крик и гул. Скоро увидели приближающуюся к Чудову монастырю озверевшую толпу солдат. Над кем-то они требовали самосуда и вели свою жертву к немедленной зверской расправе. Я перебежал с поспешностью со двора к толпе солдат-большевиков, бушевавших между Царь-Пушкой и Чудовым монастырем. Батюшка Чернявский подходил к толпе с другой стороны. Здесь я увидел, как неизвестный мне полковник отбивался от разъяренной окружившей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали его, били прикладами и кололи штыками со всех сторон. Полковник окровавленными руками хватался за штыки. Ему прокалывали руки и наносили глубокие раны. Он что-то пытался выкрикивать, но никто его не слушал. Толпа требовала, чтобы немедленно его расстреляли. Какой-то офицер вступился за несчастного и, пытаясь защитить его своей грудью, тоже что-то кричал... Я подбежал к толпе большевиков и стал умолять пощадить жизнь полковника. Я заклинал их именем Бога, родной матери, ради малых детей просил оставить в живых, всячески, как только мог, уговаривал пощадить, но озверевшей толпой овладела уже сатанинская злоба. Отвечали угрозами немедленно расстрелять и меня, ругали буржуем, кровопийцей и проч. В это мгновение какой-то негодяй большевик отбросил несчастного мученика в сторону. Раздались выстрелы, которыми все было кончено. Офицер, защищавший полковника, здесь же бросил бывшую у него винтовку, отошел к разрушенной стене Синодальной конторы и повалился на груду кирпичей. Причина убийства этого полковника (56-го полка), как впоследствии оказалось, заключалась в том, что полковник должен был временно сократить довольствие солдатам за недостатком провианта на 1/3 порции хлеба в течение полудня до подвоза нового запаса.

Подавленный, с разбитой душой, отошел я от толпы. Кровавая картина кошмарного убийства неотступно стояла перед моим взором. Озверелые лица солдат, размахивающих оружием, дикая расправа с полковником, глумления и пытки... Дикий крик: «Товарищи! Расстрелять его, кровь нашу пьет, буржуй»...

Тяжелые, мрачные мысли, точно калеными стрелами, пронизывали мозг. Неужели на Руси начинается кровавый пир сатанистов? Ведь то, чему я был свидетелем, так походило на пляску обезумевших детей-убийц на трупе своего отца... Боже! Неужели на Руси Святой начинается владычество темной, злой силы? Вопрос за вопросом один мучительнее другого... Размышлял, строил всякие предположения и ничего утешительного не находил. Проникла в пределы дорогой Родины-Матери чужая злая рука, влила искусно яд в душу народную, и помрачился ум, озверело сердце, развратилась воля. Даже святынь не щадят.

На Кремль поднялась святотатственная, варварская рука...

Но вот замолк рев артиллерийской пальбы, затих на время шум братоубийственной бойни – большевики стали у власти.

Из дыма гражданской войны выглянул, зияя ранами, Кремль, разбитый, оскверненный, опозоренный. Кремль – твердыня национального духа, немой свидетель прежней нашей славы и настоящего позора. Кремль, сложенный по кирпичу трудами поколений, залитый в каждом камне кровью его защитников. Кремль, стоявший свыше полтысячи лет, переживший всякие непогоды и бури, павший ныне от руки своего же народа, который через полтысячи лет стал разрушать свои вековые святыни, покрыв ураганным огнем его златоглавые соборы. Так поступили с Кремлем, этим дивным дивом, восьмым чудом мира, привлекавшим к себе за тысячи верст толпы любопытных иностранцев, приезжавших в Москву подивиться на красоту кремлевских соборов.

Пробраться в Кремль сейчас нет никакой возможности. Только лишь первое время, после занятия его большевиками, с большими неприятностями и после долгой волокиты и всяких хлопот большевистские правители Москвы выдавали на небольшом обрывке бумаги с какими-то непонятными отметками пропуск, который при посещении Кремля бесконечно и грубо проверялся часовыми. Но скоро виновники, в безумной ярости разрушившие святыни, в ужасе затворили Кремлевские ворота, и скрыли Кремль от взоров, справедливо боясь народного гнева, который, безусловно, последовал бы, если бы толпы людей, с жадным любопытством устремившихся осмотреть свой Кремль после боя, пропустили бы внутрь, в его распавшееся каменное недро. Чувство невыразимой тоски, поистине неизглаголанного горя и ужаса охватывает вас при виде этих разрушений, и чем дальше вы углубляетесь в осмотр поруганной святыни, тем эта боль становится сильнее и сильнее. С не поддающимся описанию волнением вы входите за ограду на каменную площадь к великому Успенскому собору и видите огромные лужи крови с плавающими в них человеческими мозгами. Следы крови чьей-то дерзкой ногой разнесены по всей этой площади.

Успенский собор

Успенский собор расстрелян. В главный его купол попал снаряд, разорвавшийся в семье его пяти глав, из коих, кроме средней, одна еще попорчена. Пробоина в главном куполе размером в три аршина, а в поперечнике два с половиной аршина. В барабане купола есть опасные трещины. От сильных ударов осколками снарядов в некоторых местах кирпичи выдвинулись внутрь собора, а на стенах барабана образовались трещины. Все это еще не исследовано архитекторами окончательно, еще не определено, излечимы ли эти страшные раны. Снаружи вся алтарная стена собора испещрена мелкими выбоинами от пуль и осколков снарядов. Таких следов на белокаменной облицовке насчитывается свыше семидесяти, да на северной стене пятьдесят четыре выбоины. Зеркальные стекла всюду в окнах выбиты и прострелены пулями. Одних только стекол перебито в соборе на двадцать пять тысяч рублей (по ценам того времени). Внутри Успенского собора разбросаны осколки разорвавшегося там шестидюймового снаряда, и по солее, и по собору разбросаны осколки белого камня, кирпича и щебня. Стенопись внутри храма в куполе попорчена, паникадила погнуты. Престол и алтарь засыпаны разбитым стеклом, кирпичами и пылью. Гробница Святейшего Патриарха Гермогена тоже покрыта осколками камней и мусором. Такова мрачная картина разрушения и поругания нашей православно-русской святыни – великого Успенского собора, этой духовной твердыни многократного возрождения и укрепления православно-русского благочестия даже во дни древних тяжелых лихолетий.

Страшно становится, когда вы узнаете, что эта всероссийская народная святыня расстреливалась по прицелу, по обдуманному плану. Расстрел всего этого происходил в ночь на 3 ноября, когда мир был уже заключен и господствовали большевики над Священным Кремлем. Последний ужасный удар по Кремлю приходился в 6 часов утра 3 ноября.

Православные! Не отзывается ли в вашем сердце нестерпимой болью эта зияющая рана вашей родной святыни, разбитая глава вашего великого собора?! Не стыдно ли вам за вашу Родину, когда вы слышите, как стоящий в толпе перед развалинами кремлевских святынь чужестранец – серый китаец изумленно глядит на развалины и бормочет: «Русский не хороший, худой человек, потому что стреляет в своего Бога!»

Чудов монастырь

Тяжелое впечатление производит вид расстрелянного Чудова монастыря. Фасад с южной стороны пробит шестью тяжелыми снарядами. В стенах глубокие разрывы и трещины. Выбоины достигают от двух до трех аршин в диаметре. В сильной степени пострадала монастырская иконная и книжная лавка. Двумя снарядами пробиты стены митрополичьих покоев, которые занимал член Собора Петроградский митрополит Вениамин. Внутри покоев полное разрушение. Обломки мебели и всего того, что находилось в покоях, смешалось с грудами камней и мусора. В одной комнате снаряд пробил огромной толщины оконный откос и разрушил вплоть до стоящей рядом иконы Богоматери всю стену, а икона со стеклом и висящей возле нее лампадой осталась невредима. Храм, где покоятся мощи Святителя Алексия, не пострадал, там выбиты только окна. Мощи Святителя Алексия с начала обстрела были перенесены в пещерную церковь, где под низкими сводами пещерного храма денно и нощно митрополит Вениамин, архиепископ Михаил Гродненский, наместник Чудова монастыря епископ Арсений, Зосимовский старец-затворник о. Алексий и вся братия совершали моление под несмолкаемый грохот орудий, потрясавших стены храма. В настоящее время большевики нехристи вместе с женщинами живут в храме Чудова монастыря, где покоятся мощи Святителя Алексия.

Кремлевская колокольня Иван Великий

Одиноко стоит, мрачно и уныло выглядит Иван Великий в эти дни позорного поругания святого Кремля. Молчит его великий колокол, он осажден врагами, только несколько раз простонал он глухо и едва слышно, когда пули и осколки снарядов попадали в него, а потом надолго замер этот дивный благодатный колокол Великого Ивана, так часто прежде призывавший своим мощным звоном в Кремлевские соборы на молитву верующих москвичей. Но верит русский народ, что близок тот час, когда возвестит Иван Великий всей России своим мощным набатом об освобождении Кремля от врагов иноплеменников, засевших там на древних тронах Русских Царей и православного Патриарха. При обстреле колокольни Ивана Великого остов ее покрылся выбоинами и пулевыми ранами. С восточной стороны один снаряд целиком вошел в толщу стены и впился в нее.

Николо-Гостунский собор

В алтарное окно Николо-Гостунского собора влетел снаряд и разрушил внутри алтаря восточную стену, разорвался в самом алтаре. Большое старинное Евангелие, стоявшее у разрушенной стены, отброшено на пол к престолу, верхняя крышка с Евангелия сбита, и бывшие на ней иконы Воскресения Христова и Евангелистов выбиты и разбросаны в разные стороны. Много листов из этого Евангелия скомкано и разорвано. Жертвенник разбит. Богослужебные книги разорваны. По всему алтарю разбросаны кирпичи, осколки снарядов, церковные предметы, и все это нагромождено между Престолом и Царскими вратами. Престол же, несмотря на свою близость к пробоине, остался невредим. В храме Николы-Гостунского предлежит великая святыня, часть святых мощей Святителя Николая, того святого, которого чтут все христиане и даже язычники. Увы, русский человек подверг эту святыню такому поруганию, о котором страшно и говорить! Стены у входа в храм исписаны самыми площадными, грязными и кощунственными надписями и ругательствами на русском и немецком языках, а при входе в храм, где находится святыня, устроено отхожее место. Заметьте, что это устроено не на улице, а наверху в колокольне Ивана Великого.

Благовещенский собор

Знаменитое крыльцо Лоджетты Благовещенского собора, с которого Грозный Царь любовался кометой, разрушено орудийным снарядом. Мы видели одного художника, который бросился к этому крыльцу и, увидев его расстрелянным, заплакал. Здесь разрушен знаменитый образец красоты человеческого искусства. Удары снарядов были настолько сильны, что от них сотрясались стены храма и рушились храмовые святыни.

Архангельский собор

Рассыпая губительные снаряды по Кремлю, безумцы, очевидно, заранее решили не щадить ни одного кремлевского храма, и действительно, следы преступления остались на всех кремлевских святынях. Архангельский собор изъязвлен ударами снарядов. Смерть, не различая святости места, оставила свои кровавые следы между этими двумя святыми алтарями. Между Архангельским и Благовещенским соборами видны громадные лужи крови.

Подверглись разрушению и святотатству кремлевские храмы: Воскресения Словущего, Ризположенская церковь с часовней в честь иконы Печерской Божией Матери и Предтеченская церковь на Боровицкой башне. Последняя подверглась сильному ружейному обстрелу. Несколько пуль попало в иконы Московских святителей и Казанской Божией Матери. Искалеченный лик Пречистой укором глядит на злое дело рук человеческих. Я уверен, что ни один негодяй, причастный к позорному делу поругания святынь, не смел бы приблизиться теперь к этой иконе.

Патриаршая ризница

Патриаршая ризница, представляющая собою сокровища неисчислимой ценности, превращена в груду мусора, где в кучках песку и щебня, обломков стен и разбитых стекол от витрин, раскапываются бриллианты и жемчуг.

Самому большому разгрому подверглась палата № 4, которая пробита разорвавшимся снарядом, и здесь несколько витрин и шкапов с драгоценными старинными покровами, украшенными золотыми дробницами и камнями, превращены в щепы. Некоторые покровы-памятники пробиты и попорчены непоправимо. От осколков снарядов пострадало Евангелие XII века (1115 год) Великого князя Новгородского Мстислава Владимировича. С верхней сребропозлащенной покрышки сбита часть финифтяной эмали, чрезвычайно ценной по своей старинной работе. Различные предметы драгоценных украшений Патриархов: митры, поручи, а также и церковная старинная утварь, сосуды и проч. – все это выброшено из разбитых витрин на пол и вбито в щебень и мусор. Вторым снарядом в палате № 6 разрушены витрины с патриаршими облачениями.

Разбита церковно-историческая русская сокровищница, составлявшая самый лучший памятник патриархальной жизни Великой Святой Руси.³³⁴

Собор Двенадцати апостолов

Собор Двенадцати апостолов расстрелян. Изборожденная снарядами, изрытая, развороченная восточная часть зияет дырами, пропастями и трещинами; она производит впечатление живой развалины, которая держится каким-то чудом. На наружной стене этого храма виднеется шестнадцать орудийных, девяносто пять осколочных и множество ружейных тяжелых и, так сказать, болезненных ран. Несмотря на толщину старинной кладки кирпича, в местах удара образовались глубокие прострелы, а внутренняя алтарная стена покрыта опасными трещинами. Один снаряд пробил стену с южной стороны под окном и разорвался в церкви, причинив разрушения: подсвечники оказались разбитыми, многие иконы на стенах изранены осколками. Стоявшее у северной стены большое распятие жестоко поругано. Ударом снаряда сорваны распростертые пригвожденные ко Кресту Пречистые Руки Спасителя. Тело Его покрылось изъязвлениями от кирпичных вонзившихся осколков, и распятие все залито маслом от лампады. Красные мокрые пятна создают потрясающую картину живого окровавленного Тела. Богомольцы, которым удалось проникнуть в Кремль, подходя к этому разбитому и поруганному святому распятию, не могли спокойно смотреть на это жестокое поругание, предавались неописуемому отчаянию, плакали навзрыд, обнимали подножие Распятого Христа.

Один из снарядов влетел в окно так называемых Петровских палат, где спасался от стрельцов Петр Великий, разбил оконный простенок и разорвался внутри палаты. В настоящее время в этих палатах все разрушено.

Николаевский дворец

Николаевский дворец, принадлежавший ранее Чудову монастырю, сильно пострадал от орудийного разгрома. Снаружи видны громадные сквозные пробоины. Внутри все тоже разрушено, и когда мне пришлось обойти комнаты, то я увидел картину полного разгрома. Громадные зеркала и прочая обстановка дворца варварски разбиты и разрушены. Шкапы разбиты, книги, дела и бумаги разорваны и разбросаны по всем комнатам. Петропавловская в Николаевском дворце церковь пробита снарядом и разгромлена. Иконостас разбит. Сотрясением от взрывов распахнулись Царские врата, и завеса церковная разорвана надвое. Отсюда расхищено много ценных вещей.

Здание судебных установлений

Расстрелян суд, где пробит снарядом купол знаменитого Екатерининского зала. В том же зале разорван замечательный портрет Екатерины и причинено много других повреждений. Безумцы натолкнулись в комнатах судебной экспертизы и у следователя на горшки и банки с вещественными доказательствами, т. е. с препаратами отравленных желудков, мертвых выкидышей и проч., и пожрали эти «маринады», благо они были налиты спиртом.

Никольские ворота

На Никольской башне, которую разбили в 1812 году французы, образ Святителя Николая, оставшийся невредимым от французского нашествия, ныне подвергся грубому расстрелу. Как Никольская башня, так и Никольские ворота совершенно изрыты снарядами, пулеметами, ручными гранатами. Совершенно уничтожен киот, прикрывающий икону Святителя Николая. Сень над иконой сбита и держится на одном гвозде. С одной стороны изображение Ангела сбито, а с другой прострелено. Среди этого разрушения образ Святителя Николая уцелел, но вокруг главы и плеч Святителя сплошной узор пулевых ран. При первом взгляде кажется, что иконы нет, но, всматриваясь внимательнее, сквозь пыль и сор вырисовывается сначала строгое лицо Святителя Николая, а затем становится яснее весь этот чудотворный образ – Стена и Ограждение Священного Кремля.

В 1918 году произошел необычайный случай перед этим образом Святителя Николая, который вызвал даже в большевиках большое недоумение и смущение. Здесь я приведу дословно сообщение члена Церковного Собора А. А. Салова, правдиво описавшего чудо с образом Святителя Николая, что на Никольских воротах Кремля.

«1 мая (по новому стилю), в Великую среду, властители; засевшие в Кремле и назвавшие себя народными, устроили торжество социализма; они долго его подготовляли и много денег на него затратили, но торжество их не удалось: в манифестациях и шествиях участвовали жалкие кучки в несколько сот человек; улицы и площади, обвешанные красными тканями, были безлюдны, и напрасно гремели на пустых перекрестках оркестры музыки...

А храмы Божии были полны, как никогда, и покаянный день Страстной седмицы народ московский провел не под знаменами революции, а у подножия Креста, у святых алтарей Господних. Это была первая крупная моральная победа духа над служением только плоти, победа тех, кто с Христом, над Его врагами, и видимым, чудесным знаком этой победы было открытие силами неземными иконы Святителя Николая на Никольских воротах Кремля. Эта икона, чудесно уцелевшая в дни Наполеоновского нашествия в 1812 году и несколько поврежденная (в левом краю своем) в дни Октябрьского переворота, была завешена красным широким полотнищем, которое на глазах тысячных очевидцев крестообразно разорвалось, и суровый лик Святителя открылся взорам толпы, и ткань, до того времени крепкая и неповрежденная, постепенно изменила свой цвет в коричневый и скрученными клочками стала падать на каменную мостовую у ворот. Это всенародное чудо быстро облетело Москву, и к иконе Святителя со всех концов потекли вереницы богомольцев. День и ночь горячо и пламенно молились православные Великому Чудотворцу. Непреложность факта этого закреплена на бумаге документально целым рядом бесспорных свидетелей. В Николин день, 9 мая, по почину Совета объединенных московских приходов, с благословения Его Святейшества, был совершен крестный ход из всех храмов Москвы на Красную площадь, и здесь Патриарх Тихон, среди несметного моря народа, под немолчный гул колоколов московских, пламенно молился Святителю Николаю у подножия Никольских ворот. Этот день святого Николая был днем великой радости и светлого торжества Православия, ибо под святые хоругви церковные и иконы Божии встало и притекло на Красную площадь море людей. Здесь было около миллиона народа. Все фабрики и заводы стали, магазины и рынки закрылись, и весь рабочий и торговый московский люд пошел молиться любимому святому своему – Николаю Угоднику. Чудный, весенний день, прохладный и солнечный, безоблачное, чистое небо, – все это дало торжеству ликующий блеск и незабвенную красу. А самозванные властители, задолго до 9 мая приказали, чтобы «день Николая был днем будней, рабочим, и чтобы все станки фабричные непременно работали, и магазины и рынки торговали», и грозили эти властители мечом и огнем тем, кто не подчинится их приказам и будет с контрреволюционерами церковниками покушаться на их советскую власть...»

Кремлевские башни

Испорчены Кремлевские башни, из которых угловая Беклемишевская сбита и стоит без вершины. Еще в 1812 году при нашествии французов, когда наш Священный Кремль подвергся разгрому и поруганию, тогда осталась нетронутой вражеской рукой единственная из многочисленных Кремлевских башен – Беклемишевская. С XVII века эта башня, красавица по своей архитектуре, стояла неприкосновенной. Зубчатые узоры придавали ей особенную художественную красоту. И вот 28 октября 1917 года зловещий снаряд зажужжал над башней и мгновенно ее разрушил.

Стоит одиноко обезглавленная разбитая башня. Безучастно проходят мимо этой развалины каждый день толпы народа, и каждый думает, как бы не запнуться о разбросанные камни и черепки. Никто не понимает, что в разбитой башне поруган, уничтожен драгоценный памятник древнерусского строительства.

У самой башни стоит группа людей. Все смотрят, как один господин с типичной наружностью русского художника, нагнувшись над грудой обломков, выбирает черепки узора, сбитого с башни. Толпа не понимает и этого странного человека, собирающего черепицы керамики, она клеймит его грубыми, бранными словами, называет провокатором. И не сознает толпа зевак, что человек этот не странный, не провокатор, а честный потомок благочестивых строителей Священного Русского Кремля; она не понимает, что он оплакивает разрушение памятников древнерусского искусства – драгоценное наследие наших русских дедов. Этот художник с болью в сердце собирает осколки и черепки в назидание потомству, которое в будущем, наверное, справедливо осудит варварство большевиков, разрушивших Святое Святых России – Священный Кремль.

Ружейной пулей прострелена на Троицких воротах икона Казанской Божией Матери.

Спасские ворота доныне были освящены святым обычаем, где всякий проходящий через эти Святые ворота, даже иноверец, с чувством благоговения обнажал свою голову. Теперь там стоит вооруженная стража с папиросами в зубах, ругается с прохожими и между собой площадною бранью.

Спасская башня пробита и расстреляна. Знаменитые часы с музыкальным боем разбиты и остановились. Остановилась и стрелка часов в ту роковую минуту, когда ворвался тяжелый снаряд в стены Кремля и наложил несмываемое пятно крови и позора на это священное сердце Москвы.

И как хотелось бы сейчас открыть все кремлевские ворота и чтобы не только москвичи, но все русские люди могли перебывать на развалинах своих святынь. Но какие нужны слезы покаяния, чтобы смыть всю ту нечистоту, которой осквернили Священный Кремль наши русские братья солдаты, руководимые врагами!

Русская история отметит на своих страницах гнусно-позорное отвратительно-кощунственное деяние своих сынов. Большевистское варварство беспощадно и справедливо уже осуждается иностранцами всего мира.

Красная площадь

Осмотрев расстрелянный Священный Кремль, пойдем теперь на Красную площадь и посмотрим, что делается там.

Московская Красная площадь имеет свою историю. С древних времен Красная Площадь является центром религиозной, общественной, политической и торговой жизни Москвы. Все окружающие эту площадь храмы и здания есть памятники жизни древней Москвы и памятники величия и славы всей России.

На всех памятниках варвары XX века наложили несмываемое клеймо своего позорного деяния, подвергнув их орудийному обстрелу и кощунственному поруганию.

На Кремлевской стене, между Спасскими и Никольскими воротами, большевики вывесили громадного размера плакат, – красное полотнище с надписью аршинными буквами: «РЕЛИГИЯ ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА».

Там же, на Красной площади, у стены под плакатом, большевики устроили кладбище для «товарищей». Вид этого кладбища производит удручающее впечатление.

На могильных взрытых холмах нет ни одного креста, и только, подобно иудейскому кладбищу, на некоторых могилах торчат доски с какими-то непонятными надписями. Там лежат в красных гробах «товарищи большевики», зарытые в землю по революционному обряду «с песнями и марсельезой», без церковной молитвы.

Москвичи избегают проходить поздно вечером мимо этого кладбища, прозванного народной молвой «поганым» и «мерзостью запустения». И уже передаются из уст в уста различные легенды о подземном завывании неотпетых покойников, о зловонии возле этой «стены позора» от плохо зарытых трупов, о своре собак, ищущих ночью там себе добычу и проч.

Бывали даже случаи, что большевистские часовые в ужасе разбегались ночью с этого страшного места.

На той же Красной площади, вблизи указанного плаката, большевики-изуверы раздают и разбрасывают свою гнусную литературу, в которой поощряется разврат и кощунственно высмеивается религия и святая вера. Проходя через Красную площадь, я тоже получил мерзкую книжонку. Вот несколько образчиков ее.

Какой-то большевик, очевидно, иноплеменник, за подписью «И. Мост» в своей книжонке, озаглавленной «Религиозная язва»,³³⁵ пишет следующее: «Наша цель вывести людей из религиозного мрака. Всякое средство, употребляемое для достижения этой великой цели, должно быть признано хорошим всеми истинными друзьями человечества и должно быть применено на практике при всяком удобном случае.

Поэтому всякий человек, считающий себя врагом религии, пренебрегает своими обязанностями, если он ежедневно, ежечасно не делает все, что он в силах сделать, чтобы уничтожить религию. Всякий «неверующий» изменяет своим убеждениям, если он при всяком удобном случае не борется с попами...

Надобно бороться с ними, не покладая рук всюду, где это возможно...»

(Я опускаю кощунственное и святотатственное ругательство, написанное Мостом, где изрыгается хула на Бога, на Святаго Духа, на Церковь и т. д., моя рука не может этого писать.) В конце книжонки Мост призывает к поруганию и разрушению святынь. Он пишет: «Будем надеяться, что скоро наступит тот день, когда распятие и иконы будут брошены в печь, из священных сосудов и кадильниц будут приготовлены полезные предметы: церкви будут обращены в залы для концертов, театральных представлений или собраний, а в случае если они не будут годиться для этих целей, в хлебные магазины или в конюшни».

Таков идеал своей животной жизни без Бога, без религии, без веры проводят болыпевики-сатанисты в жизнь русского народа Богоносца.

Поймите это, русские люди, да и вообще все человечество, верующее в Бога!

Поймите глубже своей душой весь ужас, все зло безбожного учения большевизма и остерегайтесь его!

Спасайте от него ваших детей!

Расстрел Священного Кремля, осквернение храмов, поругание святынь – все это есть организованный поход сатанистов-большевиков на религию, как о том и пишет один из разрушителей «иноплеменник Мост».

Ведь в самом деле, глядя на оскверненный Кремль, невольно задаешься вопросом. Кому и для чего понадобились все эти ужасы? Нельзя же не понимать того, что в Кремле вся история могущества, величия, славы, святости и силы Земли Русской.

Если древняя Москва есть сердце всей России, то алтарем этого сердца искони является Священный Кремль.

Святотатственно посягнуть на него мог только безумец или человек, в сердце которого нет ничего святого: человек, чуждый сознания значения и важности этого памятника святорусской истории и, несомненно, под влиянием какой-то злой воли, исполненной сатанинской ненависти ко всему русскому – православному.

Нельзя считать серьезным основанием то, что артиллерийская канонада, направленная на Кремль, имела цель сокрушить горсть защитников офицеров и юнкеров. Не смея приблизиться к ним, их искали по Кремлю снарядами, разрушая то главу Успенского собора, то Церковь Двенадцати апостолов, то колокольню Ивана Великого, то Чудов монастырь и дальше по порядку все до единого храмы. Хороший, нечего сказать, «стратегический» прием борьбы, весьма характерный для тех, кто к нему прибегает.

То, что большевики сделали с Кремлем, делают ныне со всей Россией, разыскивая в ней орудиями смерти врагов своих неосуществимых противобожеских и противочеловеческих утопий.

Всюду и везде на Руси большевики разрушают исторические памятники, оскверняют и уничтожают святыни, алтари, храмы; морят людей голодом, заливают кровью и слезами русский народ. Во всех действиях большевиков-коммунистов нельзя не видеть определенного плана, последовательности. Так и сказывается во всем чужая, темная, злая сила, не русского происхождения.

Нельзя не заметить, не почувствовать, что тут орудует чужой ум, что чужая рука направляет и руководит.

Ясно, что если в этом преступном, позорном деле участвовали не только иноплеменники, но и русские люди, то, несомненно, такие, из сердец которых было совершенно вытравлено чувство любви к своей Родине и которые были духовными рабами врагов России.

Я видел Кремль, еще когда горячие раны сочились кровью, когда стены храмов, пробитые снарядами, рассыпались. Без боли в сердце нельзя было смотреть на эти поруганные святыни. Сейчас же эти раны чьей-то сердобольной заботливой рукой, по мере возможности, как бы забинтованы; зашиты досками, покрыты железом, чтобы зимнее ненастье не влияло на эти разрушения еще более. Но пусть они – эти раны – будут закрыты, пусть их прячут, скрывают от нашего взора, они остаются неизлечимы. Позор этот может загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси.

Пусть этот ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский народ и понять, что такими способами не созидается счастье народное, а вконец разрушается сама когда-то Великая Святая Россия.

К тебе, Православный Русский Народ, оплакивающий разрушение твоего Священного Кремля, прилично здесь обратиться словами псалмопевца: «Пойдите вокруг Сиона и обойдите его; пересчитайте башни его. Обратите сердце ваше к укреплениям его; рассмотрите домы его, чтобы пересказать грядущему роду» (Пс.47:13–14).

Всероссийская святыня осквернена и поругана в позорном деянии большевиков над Священным Московским Кремлем в октябрьские дни 1917 года.

Это было вступление, начало варварского «комиссароправства» большевиков на Руси, называющих себя «русскими народными комиссарами». Но теперь народ русский уже знает, что это «не русские» и «не народные» властители засели и забронировались в Священном Московском Кремле, а «иноплеменники»: Бронштейны, Нахамкесы³³⁶ и другие, подобные им.

Захвативши власть, эти «иноплеменники» научили русских воинов, недавно еще храбрых и непобедимых, бежать с полей сражения, уговорили отказаться защищать Родину от врагов немцев.

Русские солдаты, у которых еще первые «творцы революции» вытравили патриотизм и сознание чести и долга перед Родиной, теперь под влиянием большевиков открыто заявили, уходя с фронта: «Зачем мы будем сражаться с немцами, мы самарские, мы вятские, мы пермские, а мы сибирские и т. д. К нам немец не придет. Будем лучше жить спокойно дома». Увы – как обмануты вы, доверчивые воины!

Вас большевики отвлекли с фронта для того, чтобы привести Россию к «позорному Брестскому миру», унизительные условия которого даже сами виновники – большевики – не решились обнародовать полностью. Вас те же большевики вовлекли в жестокое братоубийство, продолжающееся уже три года.

Взгляните, русские люди, теперь на ваши родные города, села и деревни! Они превращены в развалины и кладбища. Посмотрите, как те же обманутые большевиками самарские, вятские, пермские, сибирские и другие воины теперь лежат убитые, изуродованные, изрубленные в своих родных селах и деревнях, на своих хлебных полях-кормильцах.

Вот что сделали иноплеменники, комиссароправцы с русским народом. Им не жаль, что гибнет Россия, что миллионами гибнет русский народ. Что им русский народ?! Что им его страдания?!

Ведь под флагом интернационала, на крови русского народа подготовляется мировая революция, мировой большевизм. Им мало русской крови. Эти иноплеменники хотят принести в жертву Молоху кровь всего мира.

Всесильными кажутся они – самозванные властители, сидючи в Москве. Но загляните в их черную душу, и вы увидите страх – страх оставить Москву. Ибо они – пришлецы, лгуны и обманщики – погибнут в тот день, когда оставят Москву. А теперь еще стонет и плачет Россия под игом большевиков и ждет себе избавления.

Кто же избавит от рабского плена наших братий? Кто спасет поруганные русские святыни и Священный Всероссийский Кремль?

Все русские люди должны ополчиться на защиту Церкви и Отечества, как это было в смутное время на Руси 1613 года, когда по зову Патриарха Гермогена и под водительством князя Пожарского и Козьмы Минина-Сухорук народ ополчился и спас Москву, ее Священный Кремль и установил порядок на Руси.

Так и ныне, все должны идти к Москве.

Все немедля пойдем спасать наших дорогих братий, изнемогающих от большевизма.

С Богом, Русские люди, с верой вперед!

Поспешите же к родной Москве в Священный Кремль, где будет положено начало порядка на Руси.

ЦЕРКОВЬ И РОДИНА ЖДУТ ВАС.