Глава VII. Педагогическая деятельность

С увлечением отдался я педагогической работе, о которой мечтал, находясь еще на студенческой скамье. С любовью приняли меня в свой круг преподаватели гимназии, многие из которых были моими учителями. Новым был для меня Директор К.М. Розенович. Ярко запечатлелся в моей памяти первый урок. Это был 6-й класс.

Когда я заканчивал гимназию, они были учениками 1-го класса, помнили меня гимназистом. Это был самый буйный класс в гимназии, класс «разбойников». По правилам гимназии, нового учителя вводил и представлял классу инспектор или классный наставник. Оба, и инспектор и классный наставник, уклонились от своей обязанности, пришлось Директору ввести меня в буйный класс.

Во всех классах идут уроки – тишина, а в 6-м – крики, визг... Открывает Директор дверь, крик не прекратился. На учительском столе с метлой в руках ученица Шид-ая: при появлении Директора разразился хохот... Понадобилось 20 минут, чтобы водворить в классе порядок. Все эти 20 минут стоял я за спиной Директора, с ужасом глядя на неугомонную ораву и приговаривая в себе: ничего, приучу к порядку. Ушел Директор.

– На молитву! – скомандовал я. – Садитесь.

Все взоры устремлены на меня. Я медленно, молча шагаю, от стены до стены, по классу. Лицо мое напряжено. В классе абсолютная тишина. Звонок на переменку. Я обращаюсь к классу:

– Того, что наблюдал я сегодня, больше не будет. Запомните это! И еще: когда я излагаю новый урок, руки у всех должны быть на парте или за спиной, во время уроков – никаких разговоров...

– Встаньте, молитва.

И после молитвы вышел из класса. Сам был удивлен: в течение всего учебного года порядок на уроках был образцовый. И Директор, и учителя удивлялись моему успеху, а я чувствовал, что экзамен сдан мною отлично.

Преподавание давало мне громадное моральное удовлетворение, радость. Радость увеличивалась еще и тем, что учащиеся всех классов не только не решались нарушать дисциплину на уроках, но и полюбили своего молодого учителя. Хотя преподавание Закона Божия не подлежало контролю школьного округа, визитатор выразил пожелание побывать на моих уроках. Для этого требовалось согласие самого преподавателя. Я охотно согласился видеть его на моих уроках.

Посетил он два моих урока в разных классах, в обоих случаях крепко пожал мою руку и внес в журнал высокую оценку методики преподавания Закона Божия.

Любил я нести дежурства по наблюдению за поведением учащихся как на собраниях кружков любителей литературы и физики, так и в вечерние часы в кино, в театре и на улицах города. Учащимся разрешалось появляться на улицах только до 8-ми часов вечера. В поздние часы могли выходить лишь в сопровождении родителей или родственников старшего возраста.

Разрешали им посещение фильмов, одобренных школьным округом. Эти дежурства развили во мне наблюдательность и способствовали развитию во мне продуманного отношения к нарушителям школьных правил.

Физику преподавал в нашей гимназии старый довоенный учитель Владимир Емельянович Никонович. Это был ученый чудак. Свой предмет знал он, видимо, блестяще, вел личную переписку с Эйнштейном, с которым затеял ожесточенный спор по теории относительности. Его чудачество сказывалось на увлечении миловидными ученицами старших классов. Часто во время большой переменки с веранды настоятельского дома, расположенного близ гимназии, далеко разносилось пение ему посвященного стиха:

Никонович старый паяц,

Любит девушек у нас,

Он все прячется, как заяц...

и т.д.

Возможно, что эта постоянно слышимая песенка сдерживала пыл его влюбленности. На одном из собраний кружка любителей физики Владимир Емельянович вел беседу о развитии аэронавтики, о значении этой отрасли техники в жизни человечества, демонстрируя на экране новые типы самолетов.

Вечером того же дня я нес наблюдение за поведением учащихся во внеурочные часы. Решил заглянуть к любителям физики. Вошел я в класс, заполненный учащимися, в тот момент, когда ученый физик закладывал в проекционный фонарь детали нового аэроплана.

Как только он зашагал от экрана к задней стене класса, его старший сын вытащил из фонаря модель нового самолета и заложил открытку женщины в «костюме Евы». Подойдя к задней стене класса, откуда он обычно объяснял детали на экране демонстрируемых предметов, Владимир Емельянович, обращаясь к слушателям, сказал:

– Так вот, перед вами... гм, а это что такое, как это случилось?

В классе неумолкаемый хохот. Немудрый в своем поведении ученый физик получил заслуженный щелчок от собственного сына.

Никто проказника не выдал.

Дирекция гимназии, по просьбе В.Н. Валенкова, поручила мне опекунство над организацией русских бойскаутов, так что круг моей работы с молодежью значительно расширился. Нашу дружину бойскаутов я любил, многим, многим положительным в моем развитии ей обязан.

В круг своих обязанностей ввел я как законоучитель беседы с учениками, нарушавшими классную дисциплину и осужденными на сидение в карцере. Выходило так, что и я с ними как бы отбывал наказание. Чаще всех отсиживал в карцере ученик 3-го класса, Женя. Учителя не могли с ним справиться. Исключали его из гимназии на несколько дней, посылая ему на дом домашние задания, и на месяц – ничто не помогало. Единственный, кто на него не жаловался, был законоучитель.

Больше всего досаждал Женя молодой учительнице польского языка. Последняя его выходка на уроке этой учительницы была настолько дерзкой и аморальной, что учительница, не доведя до конца урок, подала Директору заявление об уходе из гимназии, если этот дерзкий мальчишка не будет удален из состава учащихся.

Директор поспешил созвать экстренное заседание Педагогического совета. Заседание состоялось на большой переменке. Женю единогласно решили удалить из гимназии с «волчьим билетом». Не успели после совещания учителя разойтись на уроки по классам, появился в учительской я. Узнав о решении Педагогического совета, я заметил Директору, что принятое постановление не может рассматриваться как окончательное, поскольку оно вынесено в отсутствие законоучителя, без его участия. Взъелся на меня Директор:

– Вы, батюшка, знаете, что на нем были испробованы все меры воздействия, разве мало и Вы с ним в карцере просидели? Ничто не помогло.

– Нет, дорогой Константин Михайлович, еще не все меры воздействия на этого несчастного мальчугана использованы. Я говорю как духовник. Прошу не объявлять ему сегодня об изгнании его из гимназии, прикажите посадить его в карцер под замок с тем, что я приду к нему и испытаю еще одно средство воздействия на распущенного мальчугана. Он – жертва той среды, в которой с младенчества протекает его жизнь.

– Какое средство? – спрашивает меня Директор.

– Это пастырская тайна, г. Директор.

Закончился учебный день. Женя сидит под замком в одном из классов. Чтобы убедиться в том, что в здании никого нет, заглянул я в кабинет Директора, в учительскую, обошел все классы и направился к «арестанту». Женя, развалившись, сидит за партой.

– Встань!

Он встал, руки в карманах, ноги широко расставлены.

– Как ты стоишь?! Руки вон из карманов, стань ровно!

Он выпрямился.

– Скажи, Женя, кто ты? Человек? Животное? Или скотина?

Кратко объяснив ему разницу между разумным человеком и животным, между животным и скотиной, почему и когда человека скотиной называют, спросил его снова:

– Так кто же ты?

Он молчит.

– Ты, дорогой мой, скотина. И если на человека-скотину не действуют любовь и увещания, его бьют. Ты, Женя, знаешь, что и я, и все учители тебя любят, но ты на нашу любовь плюешь, продолжаешь над нами издеваться. Дам тебе сейчас последнее лекарство... – и двинул ладонью в его правую щеку так, что он пошатнулся.

– Стань ровно!

Он стал в струнку. Махнул я и в его левую щеку – он снова пошатнулся.

– Так знай, Евгений, тебе дано сейчас последнее лекарство на исправление. Если хочешь, расскажи твоим родителям. Я же советую тебе сохранить в секрете то, что сейчас произошло, и приходи завтра в гимназию без шалостей, без хулиганства и грубости. Будь примерным в учении и поведении.

На следующий день Женя явился на уроки, не получил ни одного замечания от учителей, извинился перед учительницей польского языка, вызывая в дальнейшем к себе ласку и уважение. Долгое время и Директор и учителя пытались выпытать средство пастырского воздействия на неисправимого мальчишку, но ни я, ни Женя не удовлетворили их любопытство.

Решаясь на подобную меру воздействия на мальчишку-хулигана, я рисковал своей судьбой: поведай он об этом кому-либо, дойди до начальника школьного округа и губернского (воеводского) управления, меня бы лишили права учительства на всю жизнь, а по требованию губернатора – посадили бы на скамью подсудимых. Надо было спасти мальчика, по любви к нему и пошел я на этот риск.

Получая большое моральное удовлетворение от работы в гимназии, я в то же время скорбел. Скорбь была вызвана тем обстоятельством, что от учительства получаемое мною жалованье не давало возможности создать в Бресте свой семейный уют: снять квартиру и свить свое независимое гнездо. Санечка жила в Вельске у своих родителей, а я пользовался гостеприимством моего отца и воспитавшей нас сестры Оли.