Пионеры Креста

(Очерк миссионерской деятельности иезуитов среди индейцев в XVII и начале XVIII столетий)

Ad majorem Dei gloriam.

Широкий поток реки Гудзона, омывающий одну сторону Нью-Йорка прокладывает себе путь к океану среди живописных гор. По самому берегу его, подчиняясь всем его капризным извилинам, проходит железная дорога, по которой неустанно с американской быстротой грохочут поезда. Проезжая однажды по этой чудесной линии вглубь страны, я любовался как красотами природы, так и головокружащей кипучестью жизни и движения – на суше и на воде. По берегу то и дело гремят встречные и параллельные поезда, по реке тянется бесконечный караван судов и пароходов, а по очаровательным прибрежным холмам ютятся хорошенькие дачи и фермы и стройными шпицами к небу поднимаются готические башни церквей. При виде этой кипучей жизненности кругом, мысль невольно перенеслась на несколько веков тому назад. Еще каких-нибудь два столетия тому назад здесь была пустыня: вместо трехэтажных пароходов изредка скользили убогие берестовые челноки дикарей; вместо прибрежного железного пути сквозь лесную чащу вились едва заметные тропинки, и вместо шума теперешней промышленной суеты царило безмолвие, нарушаемое лишь иногда военным криком индейцев. Какая неизмеримая противоположность! Такая же перемена произошла и с другими главными потоками североамериканского материка – рекой Св. Лаврентия и Миссисипи. Кто впервые принес сюда христианскую цивилизацию? Это очень интересный вопрос и исследование его открывает одну из поразительных страниц американской истории.

Исследование и колонизация страны производились медленно. В конце XVI и начать XVII столетия европейские колонии начали робко заселять прибрежье Северной Америки. С юга колонизация велась испанцами, с севера – французами и с востока – голландцами и англичанами. На месте теперешнего Нью-Йорка в XVII столетии стояла убогая голландская колония Новый Амстердам, а севернее на р. Св. Лаврентия ничтожный французский форт Квебек. За прибрежной полосой лежала неизвестная страна, населенная неизвестными людьми. За стенами колоний начинались непроходимые леса, вглубь которых не осмеливались пускаться поселенцы, как ни велика была их алчность наживы от дорогих мехов, которые они видели у индейцев. Первыми пионерами, которые понесли христианскую цивилизацию внутрь страны, были христианские миссионеры, иезуиты или «черные балахоны», как индейцы прозвали их по их длинному черному одеянию, и им принадлежит исключительно честь исследования глубины материка Северной Америки. Самыми доблестными из них были французские иезуиты. Подвиги их составляют почти сказочную эпопею в истории страны, и тем более замечательную, что все черты ее слагаются из реальных исторических фактов⁶³. Если эта миссионерская деятельность не беспримерна по силе христианского самоотвержения, то она все-таки единственная по той среде, в которой приходилось действовать иезуитам. Тут христианство встретилось с низшей ступенью, до которой могло пасть человечество в религиозном и нравственном отношении, и высшая христианская культура в лице высокообразованных иезуитов столкнулась с своим антиподом – в лице звероподобных дикарей индейцев.

Индейцы, населявшие Северную Америку, состояли из множества мелких племен, которые были разбросаны по всему материку. Главными между ними были племена, жившие в окрестности великих озер, в бассейнах рек Св. Лаврентия, Гудзона и Миссисипи, именно племена: гуронов, живших в южных пределах Канады, ирокуасов, занимавших пространство теперешнего штата Нью-Йорк, и иллинойсов, живших по реке Миссисипи. Все они находились на самой низкой ступени развития, в состоянии первобытной дикости и варварства. Некоторые из них вели бродяжническую жизнь по неизмеримым лесам и равнинам, переходя с одного места на другое и перенося за спиной все свое имущество. У других уже замечались начатки оседлости. Гуроны и ирокуасы жили в деревнях, состоящих из довольно большого количества шалашей, самой первобытной постройки, хотя иногда довольно больших размеров, в роде сараев, только с отверстием наверху, для выхода дыма от костра, зажигавшегося среди шалаша. Мужчины занимались исключительно звероловством, рыболовством и войной, а женщины вели все домашнее хозяйство, состоявшее в посеве кукурузы и табака, кормили детей, шили кожаные одежды посредством нитей корней и приготовляли разные вещи, необходимые в убогом обиходе дикого хозяйства. С особенным искусством они приготовляли челноки из бересты, до того легкие, что индейцы обыкновенно переносили их на плечах с одной реки на другую. Одежды приготовлялись не без украшений с бахромой, вместо которой для них служила щетина дикобраза. Мужчины, впрочем, в летнее время мало заботились об одежде и обыкновенно описываются иезуитами «столь голыми, как ваша рука»⁶⁴. Дети прибегали к одежде только в крайней нужде при зимнем холоде, но женщины всегда были одеты, и всегда так скромно, как «самые набожные дамы во Франции». Война считалась самым почетными занятием. Оружие индейцев состояло из луков и стрел, копий, дубинок и томогавков. Так как индейцы до XVII столетия не были знакомы с употреблением железа, то стрелы и копья их имели наконечники из заостренного камня, и самые томогавки представляли нечто в роде каменных топоров. Это первобытное оружие они употребляли с изумительной ловкостью. Сплоченных битв впрочем индейцы не знали. Война их состояла в том, что партии храбрецов неожиданно нападали на врагов или враждебные деревни, жгли и убивали, захватывали скальпы и уводили пленных. Вся слава и доблесть воинов основывалась на количестве снятых скальпов с голов убитых врагов⁶⁵. Пленные подвергались зверским истязаниям⁶⁶. Их пытали всевозможными мученьями, отрубали постепенно члены, жгли медленным огнем, и в заключение – разрубали на части, варили в котлах и съедали. Муки и вопль страдальцев услаждали мучителей, а упорное молчание приводило в бешенство. Иногда однакоже никакие истязания не могли вызвать ни звука боли в груди несчастной жертвы. До последнего издыхания среди пламени, страдальцы продолжали поносить своих мучителей и петь свои воинственные песни. Это приводило мучителей в отчаяние, так как считалось несчастным предзнаменованием для народа. При нападении на деревню – все подвергалось огню и разрушению, женщины и дети безразлично убивались, а иногда последние съедались на глазах матерей. После удачного набега от деревни оставались только груды пепла и мертвых тел. Особенно разрушительными сделались войны в половине XVII столетия, когда прибрежные племена получили от европейцев огнестрельное оружие, дававшее им преимущество пред другими племенами, не знавшими его употребление. Некоторые из последних буквально были стерты с лица земли своими противниками.

В нравственном отношении индейцы были совершенно варварами, и неписанный, естественный нравственный закон едва давал знать о себе под господством животных страстей. Они не знали никакого закона и эта независимость, по выражению одного иезуита, «отдавала их в рабство самым грубым страстям.⁶⁷«Они ленивы, вероломны, ветрены и непостоянны, лживы и природные воры, так что воровство считается у них славой; жестоки, бесчестны, готовы обещать всё тем, кто щедр к ним, и в тоже время неблагодарны. Щедрость и благорасположенность к ним усиливает только их природную дерзость. Он боится меня, говорят они, потому что он ухаживает за мной. Обжорство и любовь к наслаждениям сильнее всех пороков, господствующих у индейцев. Они предаются самому постыдному образу жизни, даже прежде чем достигают возраста, достаточного для понимания позора того, что они делают»⁶⁸. Многоженство было преобладающим обычаем, хотя и не у всех племен. Заключение брака, состояло в простой передаче подарка невесте или ее родителям. Развод совершался по капризу одной из сторон. Между гуронами существовала форма временного брака, или пробного, продолжавшегося дня два – три или неделю. Некоторые красавицы переменяли до двадцати мужей, до окончательного выбора⁶⁹. Положение женщины было самое жалкое. До замужества жизнь её погрязала в животных страстях, а после превращалась в жизнь неустанных тяжелых трудов. «Их женщины были их мулами», говорит современный наблюдатель⁷⁰. При всем убожестве жизни индейцев, у них были однакоже веселые пиры, состоявшие из песен, плясок, состязаний разного рода и из угощений мясом убитого буйвола, медведя или собаки. Курение табака было высшим наслаждением. Часто обиды имели религиозный характер. Тогда гостям отделялось по определенной части, которую каждый должен был непременно съесть, как бы она ни была велика⁷¹. Иначе хозяину грозило бедствие. Прожорство считалось доблестью и часто устроилось состязание между едоками, за пачку табаку. Индейцы не делали запасов продовольствие, ели, что давала охота; поэтому иногда утопали в довольстве, а иногда, особенно зимой, умирали с голода, питаясь корой и кореньями⁷². В нравственном облике индейцев были однакоже и некоторые светлые черты, оттеняющие человеческую природу. Так они имели свой кодекс любезности, правил которого нельзя было нарушить без страха общественного порицания. Беззащитный и невооруженным странник мог в большинстве случаев рассчитывать на радушное гостеприимство, и пленникам, отличившимся особенной храбростью при защите, иногда давалась привилегия быть свободными от сожжения, если и не от истязаний. При нужде они охотно помогали друг другу. Когда какое-либо семейство оказывалось без крова, то жители деревни сообща строили для него шалаш. Когда молодая женщина выходила замуж, то другие женщины деревни снабжали ее дровами на целый год, освобождая ее такими образом от одной из самых тяжелых работ индейской женщины – собирания дров в лесу для костра. У них было разделение на знатных и простых, богатых и бедных; но самый последний и бедный индеец, в случае недостатка собственной пищи, мог считать себя обеспеченным от голода. Стоило только ему войти в ближайший зажиточный шалаш, сесть у костра, и женщины без слова давали ему пищу⁷³. Но эти черты человекоподобия были блестками среди омута звероподобной жизни.

Религиозное миросозерцание их стояло на одном уровне с нравственным, и представляло собою грубый фетишизм. Для детского миросозерцания индейца весь мир был одушевленным существом, все предметы были духами (оки или маниту), которые могли по своему расположению принести ему вред или оказать милость. Река, гора, озеро, лес, зверь, птица, змея – все было наполнено духами, все могло слушать просьбы индейца и исполнять их. Часто охотник, раня зверя, униженно просил у него прощения. Рыболов, пред опущением сети в воду, обращался с витийственной речью как к самой сети, чтобы она ловила рыбу, так и к рыбе, чтобы она не боялась попадать в сеть, уверяя, что ее костям будет оказано величайшее почтение. Каждый индеец имеет своего особенного духа-хранителя, в форме какого-нибудь одушевленного или неодушевленного предмета, который приобретается посредством сновидения, и к которому он обращается с молитвой, принося жертву в виде табака или добычи. «Было бы трудно сказать, говорить иезуит Марет, в чем состоит религия наших индейцев. Она всецело состоит из суеверий, которыми питается их вера. Так как все знание их ограничивается знакомством с животными и необходимыми потребностями жизни, то ими также ограничивается и их идолослужение⁷⁴. Но у них замечались также следы отвлеченной религиозной мысли. Духи не считались неотделимыми от предметов, а напротив составляли особое царство и только проявлялись в форме разных предметов. По преимуществу они воплощаются в формы животных, иногда принимают также форму человеческую, а иногда живут в камнях; но все свои формы они принимают свободно, по собственному выбору, и потому часто меняют их. Мысль дикаря заметно пыталась подняться и выше по пути отвлечения; но тут она терялась в неопределенностях и расплывалась в тумане. Идея монотеизма смутно дремала в сознании индейца, и при всех успехах его мыслительной способности не могла подняться выше грубой формы начальника всех зверей или так называемого Великого Зайца (Монабожо), которому и обязан мир своим происхождением⁷⁵. Представление относительно сущности этого Великого Зайца у разных племен разнообразилось; то он является действительным зайцем огромных размеров, то каким-то необыкновенным человеком. По одному преданию он по сотворении мира улетел на небо, откуда и влияет на судьбы людей⁷⁶. Тут уже с большой определенностью проглядывает теистическая идея, хотя для иезуитов она казалась такою смутной, что они отрицали у индейцев всякое понятие о Боге⁷⁷. Во всяком случае замечателен факт, что у индейцев миссионеры не находили слова, которыми бы можно было выразить идею Бога и потому они прибегали к описательной форме: «Великий Начальник людей», «Тот, Кто живет на небе» и т. п. Но в тоже время склад индейского миросозерцания, по которому каждая группа существ имела своего главу или начальника, давала возможность миссионерам доводить сознание дикарей до понятия о Боге, как Великом Начальнике всех вещей⁷⁸, так что у них легко могло выработаться понятие о том Великом Духе, под которым они и до сих пор понимают идею Бога. В области других религиозных вопросов мысль индейца также как бы ощупью бродила во тьме. Сотворение мира хотя и приписывалось Великому Зайцу, но оно не было сотворением в абсолютном смысле, а скорее преобразованием неустроенного, или даже погубленного потопом мира. Свое собственное существование индейцы производили не от общего Творца мира, а от животных, разной породы которых различные племена считали своими предками. Так, одни производили себя от медведя, другие от рыбы карпа или сазана и т. д.⁷⁹, и находили в себе доблести и качества, характеризующие этих животных предков. Они верили в бессмертие души, в будущую жизнь – с наградой и наказанием, причем первая назначалась лучшему охотнику и воину, убившему наибольшее количество животных и враждебных людей, а второе ожидало ленивцев, и между людьми и духами было непосредственным. каждый сам поклонялся своему духу-покровителю и приносил ему жертву. Организованного класса посредников или жречества ещё не существовало; но уже замечались зачатки этого класса в виде знахарей которые выступали в качестве людей, наиболее близких к духам, и благодаря этой близкой связи с высшим миром владели особенными средствами для избавления людей от различных зол, болезней. Знахари эти очень часто оказывались злейшими врагами миссионеров, тем более что и последние при своей проповеди прежде всего старались подорвать доверие к этим самозваным посредникам между ними и духами⁸⁰.

Такова почва, на которой иезуитам приходилось сеять семена христианства. Это была каменистая почва, которая для приведения ее в состояние принимать и возрастать сеемые на ней семена требовала не только долгого и упорного труда но и искусных и неутомимых тружеников. «Ничего не может быть труднее, как обращение этих индейцев. Их необходимо сначала преобразить в людей, а затем уже делать их христианами» писал один из тружеников, на которых выпала эта задача⁸¹. «Разум в этом народе совершенно заглушен и они почти неспособны подчиниться игу Евангелия. Но чем дальше они от царства Божия теме сильнее должна быть наша ревность приблизить их к нему и дать им возможность войти в него, говорит тот же ревностный миссионер»⁸². И действительно, миссионеры взялись за дело с ревностью, какую только могла внушить сила христианского гения, и совершили подвиги, пред которыми бледнеют сказочные подвиги героев обыденной культуры⁸³. Вместе с тем эти подвиги показывают, что знаменитый орден может служить своему девизу Ad majorem Dei Gloriam – и помимо политической интриги, которою он главным образом стяжал себе историческую известность.

Исходным пунктом миссионерской деятельности иезуитов был форт Квебек. Кругом его жили индейцы, более или менее привыкшие к французам⁸⁴. С них иезуиты начали свою проповедь. Первыми делом нужно было изучить индейский язык, а это была не легкая задача. При отсутствии каких-либо литературных пособий, при оригинальности и раздробленности индейского языка, трудно было и приступить к его изучение, трудно было дать себя понять индейцами. Но иезуиты привыкли поборать всякие трудности и начали изучение языка посредством индейских детей. Они заманивали к себе этих человекообразных зверьков, голых и краснокожих, приласкивали их и посредством их собирали нужный запас слов⁸⁵, По счастливой случайности, в форте оказался один индеец, который раньше этого был захвачен французами и увезен в Париж, где он успел познакомиться с французским языком. Иезуиты обратились к нему, как орудию особенного Промышления Божия, посланному им для ознакомления их с индейским языком; но офранцуженный дикарь был крайне ленив и ветрен, так что внимание его могло поддерживаться только пачками табака⁸⁶. Едва успев собрать скудный запас слов, иезуиты тотчас же приступали к переложению на индейский язык необходимейших молитв и отправлялись на проповедь⁸⁷.

Первый опыт миссионерства среди индейцев сделал начальник миссии иезуит Лежон. В конце октября 1633 года партия индейцев в двадцать человек отправлялась в обычную зимнюю кочевку, для пропитания себя звероловством. Иезуит отправился с ней. Берестовые челноки быстро поскользили по реке Св. Лаврентия и чрез три недели прибыли к её верховью, где партия попрятала их в кустах и начала бродячую жизнь по окрестностям. Было уже около половины ноября, выпал глубокий снег и наступили довольно суровые морозы. Кругом была пустыня, покрытая непроходимыми лесами и холмами. Через нее потянулись индейцы, мужчины, женщины и дети, неся на себе все свое имущество или везя его на длинных санях. Привыкшие к такой бродячей жизни, индейцы довольно легко переносили ее трудности, ловко скользили по снегами на своих лыжах, карабкались по холмами, пробирались чрез чащи лесов, перелезали чрез груды валежника. Но для иезуита такая жизнь была мучением. Подобно другим обремененный ношей, он то и дело падал от непривычки на своих лыжах, или тонул в глубоких снегах; лыжи его тяжелели от прилипавшего к ним снега и он с болью и страданием едва влачил свои ноги⁸⁸. Пройдя известное расстояние, партия останавливалась, мужчины расчищали место от снега и женщины наскоро строили шалаш, покрытый корой и кожей. Среди его зажигался костер и партия отогревала свои закоченевшие члены. Тут они оставались до тех пор, пока в окрестности верст на десять можно было находить дичь для пропитания. Весь шалаш занимал пространство около тринадцати квадратных футов, и в нем то помещалась вся пария в двадцать человек, ела и спала одной сплошной массой вокруг огня, и вместе с собаками. Чрез щели шалаша дул холодный ветер, а с другой стороны пламя костра невыносимо жгло, распространяя в тоже время удушливый дым. Во время снежных бурь, препятствовавших выходу дыма в верхнее отверстие, он до того наполнял шалаш, что индейцы едва могли дышать, из красных глаз их ручьями лились слезы, и самые буквы молитвенника для иезуита казались писанными кровью. «Несчастные неверы, восклицает иезуит, они проводят свою жизнь в дыму и свою вечность в пламени!»⁸⁹. Не вынося такого помещения, иезуит для чтения своего молитвенника выходил из шалаша, а там ревела в лесy яростная буря и деревья трещали от мороза. Миссионер должен был удаляться из шалаша не от дыма только, а от самого общества индейцев. Когда в шалаше не было дыма, то индейцы, съев только что убитого оленя или собаку, развалившись вокруг шатра, вели оживленные беседы между собой. Такие случаи могли бы быть удобными иезуиту для внушения индейцам начатков христианства, но он не смел даже и приступить с проповедью в этой беседующей партии. Она вела часто такие грязные разговоры и все, не исключая женщин и детей, употребляли такие неприличные слова, которых не мог выносить миссионер, и потому он опять удалялся в лес⁹⁰. Но хуже всего для иезуита был знахарь сопровождавший партию. Это был хитрый индеец, который находил удобнее жить на счет других, чем самому добывать себе пропитание охотой. Он выставлял себя человеком, который находился в близких отношениях с разными духами и своими чарами мог исцелять от болезней и давать удачу в охоте. Индейцы верили ему и пред отправлением на охоту обращались к нему за содействием, которое он и оказывал, умоляя духов песнями, плясками и разными выкриками. Иезуит видел в нем свою главную помеху для обращения индейцев и потому старался при всяком удобном случай показывать нелепость его причитаний и недействительность его посредничества, в тоже время доказывая силу креста и помогая в болезнях медицинскими средствами. Знахарь с своей стороны увидел в Черном Балахоне своего злейшего врага и не упускал случая нанести ему неприятность, восстановлял против него индейцев, поднимал на смех и даже угрожал смертью. Однажды он, как будто охваченный безумством, закричал, чтобы от него убрали всякое оружие, так как дух подсказывает ему убить кого-нибудь. Глаза его так злобно и бешено косились на иезуита, что он должен был удалиться в лес⁹¹. В другой раз он притворился другом иезуита, взялся учить его языку. Миссионер радовался такой перемене своего врага, слагал под его руководством перевод главнейших христианских молитв. Но когда приступал к наставлению индейцев в этих молитвах, то на каждое слово его вся пария разражалась неистовым смехом, и иезуит понял проделку знахаря, который под видом слов благочестия научал его самым скверным словам индейского языка. Иногда просто он начинал насмехаться над иезуитом и вся партия присоединялась к нему, делая Черного Балахона мишенью своих острот и насмешек. «Смотрите на него! – говорил знахарь, – у него лицо как у собаки!» Индейцы подхватывали эту остроту и по косточкам разбирали иезуита. «А голова то у него как тыква!» «А борода как у зайца!» – иезуиту оставалось только с грустью удалиться от остроумной компании и в уединении находить утешение в своем молитвеннике⁹².

Так проходили дни за днями. Охотники отправлялись ежедневно на добычу и добытое тотчас же варилось в котлах и съедалось. Но чем дальше подвигалась зима, тем скуднее и скуднее становилась добыча. Индейцы стали чаще передвигаться с места на место, но это только больше утомляло и истощало их. Часто по нескольку дней охотники приходили с пустыми руками, и тогда вся партия смертельно голодала. Женщины собирали желуди, кору дерев, и из них приготовляли пищу. Но вот приблизился праздник Рождества Христова, а индейцы голодали хуже прежнего. Напрасно знахарь усилил свои причитания, безумствовали и вопили, призывая духов на помощь; охотники постоянно возвращались с пустыми руками. Наконец голод достиг такой степени, что все индейцы и в том числе знахарь обратились к Черному Балахону, чтобы он попросил за них своего Великого Духа. Надежда озарила иезуита и он спешил воспользоваться случаем наставить их в истинах христианства. Он поставили пред шалашом крест, заставили всех индейцев стать пред ним на колени с воздетыми и скрещенными руками и читал переведенную им молитву, заставляя индейцев повторять ее за собою, с обещанием отказаться от своих суеверий и повиноваться Христу, образ которого они видели пред собою, если только Он даст им пищу и избавить от голодной смерти. Затем благословив охотников, иезуит отпустил их на добычу. Надо представить его радость, когда они возвратились с хорошей добычей. Всё мгновенно ожило, котлы закипели и индейцы весело и довольно закурили свои трубки, забыв о только что пережитой ужасной нужде. Миссионер ликовал и начал доказывать действительность христианской молитвы и креста; но сытые индейцы оказались хуже голодных, они не слушали иезуита, а знахарь даже грозно закричал на него: «Держи свой язык! ты не имеешь смысла!». Вся партия подхватила слова знахаря и набросилась на миссионера с обычными насмешками и остротами, а он с тяжелой печалью в сердце молча смотрел в свой молитвенники⁹³.

В течении зимы было еще несколько таких случаев ужасных голодовок и иезуит опять пытался подвести индейцев под иго Евангелия, но все было напрасно, так что он потерял всякую надежду на успех миссии. Притом он от тяжестей этой жизни, переходов и голода сам истощился до последней степени заболел и воспользовался первым случаем, чтобы возвратиться в Квебек.

Из опыта начальника миссии иезуиты увидали, что бродящие племена представляют слишком каменистую почву для сеяния семян христианства и что миссионерская деятельность среди них, при всех сопряженных с ней трудностях и опасностях, не обещает никаких существенных плодов. Тогда они порешили направить свою деятельность на оседлые племена, и именно племя, гуронов, которое большими деревнями жило в верховья реки св. Лаврентия, в окрестностях великих озер. Трудов тут представлялось не меньше, а опасностей еще несравненно больше, но там представлялось больше миссионерских выгод, так как миссионеры могли поселиться в деревнях и, постоянно имея индейцев под своим наблюдением, постепенно могли внедрять и внушать им христианство и словом и примером. Индейцы этого племени ежегодно приплывали на своих берестовых челноках к форту для продажи мехов. Одним из таких случаев иезуиты воспользовались и в количестве трех человек отправились на святое дело в страну дикарей⁹⁴.

После долгого и утомительного пути в челноках, иезуиты прибыли к месту своего назначения, в страну гуронов, где они и поселились в одном из главных поселений племени. Индейцы радушно встретили их и общими силами воздвигли им шалаши, подобно другими индейскими шалашам. Но иезуиты сами сделали в нем такие нововведения, который изумляли индейцев. Они разделили шалаши на три отделения, соединяемые деревянными дверями; одно было прихожей, другое залом и третье часовней, где бил устроен алтарь, развешаны иконы и поставлены священные сосуды. Индейцы из соседних деревень приходили смотреть на такое чудесное и невиданное у них нововведение. Но еще более удивляли их разные вещи, привезенный иезуитами и расставленные в шалаше. Особенно чудесными казались им часы. Они считали их духом, который живет, есть слышит и говорит⁹⁵. Ручная мельница была другим чудом, и индейцы не уставали вертеть ее. У иезуитов были и другие вещи, как микроскоп, призма, магнит, и все это до крайности удивляло индейцев, внушая им мысль, что черные балахоны величайшие мудрецы и сильнее всяких знахарей. Иезуиты конечно пользовались такими мнением и извлекали из него всю выгоду для своей прямой цели. Гуроны находились в постоянной вражде с ирокуасами, которые часто делали набеги на их деревни и разоряли их иезуиты посоветовали ими построить стены вокруг деревень; индейцы с охотой взялись за это дело и под руководством иезуитов воздвигли нечто в роде крепости, по правилам тогдашнего военного искусства.

Достаточно обеспечив свое положение и ознакомившись с языком, иезуиты приступили к миссионерству. Они начали с детей, как более доступных и свободных. Они собирали их вокруг своего жилья, показывали им разные интересные вещи и в тоже время не упускали удобного случая научить их молитвам и крестному знамени. Переложив на понятный им язык молитвы Pater Foster, Ave, Credo и десять заповедей, иезуиты заставляли детей повторять их за собой и по окончании известных часов отпускали их играть, наделяя лучших из них грушами, горохом или яблоками. Иезуиты умели поставить это обучение так, что оно нравилось детям. Они с удовольствием смотрели, как дети в играх между собой делали кресты на земле и пели заученные молитвы. На эти беседы часто приходили и взрослые индейцы и также внимательно слушали и повторяли за иезуитами молитвы. Миссионеры пользовались этим, разъясняли им начатки христианского учения, показывали картины с изображением рая и ада. Индейцы знаками одобряли слова миссионеров, но на увещания креститься обыкновенно отвечали, что все это хорошо только для французов, а индейцы совсем другой народ. Иезуиты впрочем не настаивали и продолжали терпеливо подготовлять почву для принятия христианства. Но они не упускали случая крестить умирающих, особенно детей, и переполнялись радостью, когда им удавалось таким образом «превращать маленьких дикарей в маленьких ангелов»⁹⁶. Иезуиты особенно старались действовать на воображение индейцев, и для этого своим собраниям придавали возможно торжественный характер. При обучении истинам религии чрезвычайно важное значение имели картины. С картиной в руке иезуиты торжественно являлись в собрания индейцев, показывали изумленным дикарям муки грешников и блаженства праведников и предлагали им выбор ⁹⁷.

Особенная сила иезуитов, как миссионеров, заключалась в их умении приспособляться ко всяким обстоятельствам и пользоваться ими для расположения к себе индейцев. Они жили совершенно так же, как индейцы, и старались входить во все их нужды, радовались их радостями и разделяли их печаль. Кроме миссионерства они занимались еще в больших размерах благотворительностью и делами милосердия. Разделив между собой шалаши, они постоянно обходили их и ухаживали за больными. Их медицинские познания, которые давали им возможность нередко удачно вылечивать больных, внушали индейцам особенное расположение к ним. А когда однажды иезуит предсказал им затмение солнца и предсказание оправдалось, то индейцы смотрели на него как на воплощенного духа⁹⁸. Среди непрерывных работ они находили однакоже время и для ученых занятий. Вечерами, при свете костра они вели свои записи, иногда за неимением бумаги просто на берестовой коре.

К первым трем мало по малу прибывали новые иезуиты, поселялись в соседних деревнях и совокупными силами поборали «твердыню диавола»⁹⁹. Ни неудобства дымного и холодного жилья, ни голод, который им часто приходилось терпеть, ни грубость и дикость окружающего общества не смущали иезуитов и не ослабляли их ревности. Они не отступали ни пред чем, чтобы только вырвать хоть одну душу из власти диавла, и иногда вырывали ее среди самой ужасной вакханалии рабов диавола. Партии гуронов то и дело отправлялись в страну своих врагов ирокуасов, нападали на их деревни, жгли их и уводили пленных. Однажды в деревню, где находились иезуиты приведен был пленник. Он ужасно страдал, руки его были переломаны и искалечены. По прибытии в деревню ему стали оказывать заметную доброту, ему предложена была лучшая пища и он отдан был, согласно индейскому обычаю, одному воину, у которого убит был племянник, чтобы он взял его на место потерянного. Но действительная участь пленника не подлежала никакому сомнению. Гурон принял его с видимой любовью и ласково обратился к нему: «Племянник мой, когда я услышал, что ты идешь ко мне, я был очень рад, думая, что ты останешься со мной и займешь место того, кого я лишился. Но теперь я вижу, что твои руки поломаны и искалечены так, что ты никогда не можешь употреблять их, и я переменяю свою мысль. Поэтому будь мужествен, и приготовься к смерти в эту ночь, как храбрый человек». Пленник холодно спросил, какого рода будет его смерть. «Через огонь», отвечал тот. «Это хорошо» – сказал пленник. Иезуиты с ужасом смотрели на ожидавшего пленника участь, но не имели возможности избавить его. Тогда они попытались спасти его от вечного огня. Они с искренним состраданием и лаской заговорили с ним, и когда он оказался внимательным к их наставлениям, они крестили его. Обеспечив за ним вечное спасение, они уже более или менее спокойно ожидали исполнения его казни. Между тем настала ночь и со всех сторон собирались громадные толпы индейцев. Запылал ряд костров, окруженных рядами воинов с зажженными палками в руках. По этим кострам должен был проходить пленник, подгоняемый горящими палками. Дым, пыл, яростные крики мучителей и дикий вопль мучимого пленника – все это представляло живую картину ада, на которую с ужасом смотрели иезуиты. Но когда рассвел день и в мученике погасла последняя искра жизни, они свободнее вздохнули и утешали себя мыслью, что мученик наконец нашел упокоение в блаженстве рая. Обезображенные останки пленника были потом съедены мучителями¹⁰⁰.

Иезуиты не раз были свидетелями таких и подобных сцен в этом темном царстве дикого варварства. Все их труды и усилия провести луч света в эту темную среду по-видимому были напрасны. Они еще совсем не имели обращенцев, и до сих пор им удалось крестить только тех, которые со смертного одра переходили в вечность. Но вот вдруг произошел неожиданный случай. Один взрослый гурон, влиятельный и почитаемый в своем племени, склонился на убеждения иезуитов и согласился креститься. Это было событие необычайной важности, и иезуиты спешили воспользоваться им возможно с большей выгодой для своей миссии, порешив совершить крещение с пышностью и торжественностью, какую только позволяли их средства. И вот действительно дикой пустыне пришлось быть свидетельницей небывалого зрелища. Индейцы толпами собрались вокруг шалаша иезуитов: молодые и старые воины, с нечесаными гривами на головах и раскрашенными лицами; разряженные девицы, и морщинистые старухи, завернувшиеся в грязные оленьи кожи все с суеверным любопытством смотрели на обряд совершения таинства крещения, и на самих черных балахонов, которые теперь были одеты в блестящие церковные ризы. Их коленопреклонения, таинственный звон колокольчика, движение кадильницы, распространяющей приятный дым, непохожий на дым от костров в индейских шалашах, возбужденное состояние самого крещаемого – все это производило подавляющее впечатление на дикарей¹⁰¹. Миссионеры ликовали и предчувствовали великую жатву. В крепости диавола наконец был сделан пролом, тьма язычества наконец стала уступать свету христианства. За описанным крещением последовало нескольких других, и торжество веры казалось несомненным. Но князь тьмы не хотел отдать своего владения без борьбы и для удержания его за собой пустил в дело все козни своей сатанинской мудрости, чтобы только отомстить черным балахонам, сделавшим вторжение в его царство¹⁰².

Жизнь, состоящая в непрерывных войнах с соседними племенами и переполненная действительными и воображаемыми опасностями, выработала среди индейцев строгую подозрительность ко всему, что выходило за пределы их обыденного видения. На время она могла быть подавлена поступками, в которых индейцы видели прямую пользу для себя, но зато при всяком другом случае она могла проявиться еще с большей силой. Иезуиты во всяком случае казались им странными людьми. Откуда они пришли и чего они хотят, невольно спрашивали себя индейцы. Это была для них тайна. По их действиям индейцы могли только догадываться, что черные балахоны великие знахари и могли причинять людям вред или пользу. Они убеждены были, что каждый народ имеет своих знахарей, и знахари враждебных им племен низводили на них всевозможные бедствия. Уж не подосланы ли и черные балахоны для причинения им зла? – Эта неясная подозрительность быстро нашла поддержку в их собственных знахарях, которые более всего не любили иезуитов за их обличения своих причитаний. Обстоятельства скоро дали им возможность фактически доказать свое подозрение на счет черных балахонов. По случаю страшной засухи посеянная индейцами кукуруза совсем погибала. Знахари то и дело залезали на крыши и вопили причитания, заманивая «громовых птиц»; но небо было безоблачно. Видя тщетными все свои усилия, знахари тогда обвинили иезуитов в этом. Пред их шалашом стоял красный крест, и знахари объявили, что это он пугает «громовых птиц». Индейцы живо заволновались, и порешили срубить крест. Напрасны были все увещания иезуитов, перепугавшихся от грозившего кресту надругательства; дикая толпа стояла на своем. Тогда иезуитов выручила их обычная догадливость. «Вы говорите, сказал один из них, что красный цвет креста пугает громовых птиц. Тогда сделайте его белым и посмотрите, придет ли гром». Индейцы послушались и крест выкрашен был белой краской; но птиц грома все не было. Иезуиты воспользовались этим случаем. «Ваши духи не могут помочь вам, сказали они; и ваши знахари обманывают вас своею ложью. Теперь просите помощи от Того, Кто создал мир, и быть может Он услышит вас». К этому иезуиты добавляли, что если индейцы откажутся от своих грехов и будут слушаться истинного Великого Духа, то они сами будут просить Его за них. Индейцы послушались сделать все, что желают черные балахоны. Тогда иезуиты устроили несколько процессий, отслужили девять месс своему главному заступнику св. Иосифу, и к великой их радости скоро выпал сильный дождь, который убедил индейцев в силе «знахарства» черных балахонов¹⁰³. Но судьба уже готовила для них в будущем еще большая неприятности.

Среди индейцев довольно часто свирепствовали эпидемии. Нечистоплотность их жизни, неправильность в питании смена обжорства ужасающими голодовками – давали все условия для развития болезней, и они иногда опустошали целые деревни и даже племена. Одна из таких эпидемий разразилась над индейцами в конце 1637 года. Смерть переходила из одной деревни в другую и повсюду производила опустошение. Шалаши индейцев сделались местами плача и предсмертных воплей. Все было поражено ужасом; одни только черные балахоны не боялись смерти.

Они безбоязненно обходили шалаши и повсюду утешали и успокаивали отчаивающихся дикарей, напутствуя по христиански и крестя умирающих. У тусклых костров в шалашах сидели угрюмые фигуры индейцев, закутанных в грязные кожи. Одни вопили об умерших, другие издавали предсмертные вопли. У иезуитов были некоторые лекарства и они, насколько возможно, облегчали страдания больных, но более всего заботились о спасении их душ. «Эта жизнь коротка и бедственна, говорили они безнадежным больным. Нет большой важности, живем ли мы или умираем». И затем разъясняли будущую жизнь, показывая картину рая и ада. Муки ада индейцы легко понимали, но блаженство рая не особенно высоко ценили. На вопрос иезуитов, куда они желают лучше идти, индейцы отвечали так, что нередко смущали миссионеров. «Я хочу идти туда, куда ушли все мои предки и родственники», обыкновенно отвечали они. «Рай этот хорош для французов», сказал один; «но я хочу быть между индейцами, потому что французы не дадут мне ничего есть, когда я приду туда». «Куда ты лучше желаешь идти – в рай или в ад»? спросил иезуит умирающую индеянку. «В ад, если, как ты говоришь, там мои дети» – отвечала несчастная мать. «А охотятся там на небе, ходят на войну и имеют пиршества?» спросил умирающий воин. «О нет!» – «Тогда я не хочу идти туда; ленивым быть не хорошо», отвечал дикарь¹⁰⁴. Тех, которые отвечали удовлетворительно на подобные вопросы, иезуиты тотчас же крестили, прикосновением мокрого платка или опущением капли воды с произнесением священных слов.

Между тем эпидемия продолжала свою опустошительную работу. Индейцы в отчаянии прибегали ко всевозможным средствам чтобы умилостивить духа язвы, приносили ему жертву табаком и жареными собаками. Один знахарь, постившийся семь дней, получил откровение, что язва будет прогнана, если на всех шалашах будут поставлены соломенные пугала, и вот действительно все шалаши быстро украсились чучелами. Индейцы предлагал и иезуитам поставить чучело на их шалашах, но они объявили, что их крест защищает их лучше всяких пугал. Знахари совершали заклинания, забирались на шалаши и кричали к невидимому духу язвы: «Если ты хочешь мяса, ступай к наши врагам; ступай к ирокуасам!» Но все было напрасно. Видя бесплодность всех своих средств от язвы, индейцы тогда обратились к иезуитам. «Что нам делать, чтобы ваш Бог сжалился над нами?» сказали они Иезуитам. Случай этот быль благоприятный для миссионерского дела и один из миссионеров, иез. Бребеф, немедленно отвечал: «Веруйте в Него: содержите Его заповеди; откажитесь от вашей веры в сновидения; берите только по одной жене и будьте верны ей; оставьте свои суеверные празднества; прекратите свои собрания буйства; не ешьте человеческого мяса; никогда не приносите жертв демонам и дайте обет, что если Бог избавить вас от этой язвы, вы построите часовню для принесения Ему благодарения и хвалы»¹⁰⁵. Дикари внимательно выслушали эти условия, но они показались им тяжелыми. Составив между собой совещание, она порешили просить иезуитов, нельзя ли ограничиться только построением часовни. Но Бребеф решительно отверг это предложение и дело окончилось ничем. В одной деревне однакоже индейцы приняли все условия. Пораженные ужасом, они готовы были дать всевозможные обещания, чтобы только избавиться от язвы. Даже главный знахарь склонился на сторону иезуитов: ходя по улицам, он громко провозглашал, что Бог черных балахонов есть их начальник и что поэтому они должны жить согласно Его воле¹⁰⁶.

Иезуиты торжествовали и радовались успеху миссии, но скоро их радость превратилась в ужас. Среди индейцев явился знахарь, который пользовался безграничными влиянием среди дикарей и для иезуитов показался воплощением самого сатаны, каким он и сам считал себя. После нескольких неудачных причитаний, он стал обвинять черных балахонов в причине язвы, и все мгновенно изменилось по отношению к ним. По индейскими деревням с быстротой молнии распространилась роковая мысль. Крещение, которое иезуиты совершали над умирающими, считалось индейцами врачебным знахарством; теперь они стали считать его убивающим зельем. Все теперь у иезуитов было предметом ужаса для индейцев. Они имели у дверей своего шалаша картину Страшного Суда; индейцам она казалась теперь зельем: драконы и змеи казались им демонами язвы, пожирающими индейцев. На вершине соседнего дерева иезуиты имели флюгер для определения направления ветра; индейцы с ужасом смотрели на него и думали, что он распространяет болезни и смерть во все стороны света. Самые часы, бывшие прежде предметом любопытства, превратились в предмет ужаса, и иезуиты должны были остановить их, так как индейцы подозревали, что их бой возвещал смерть. Обычное пение иезуитов, за совершением мессы считалось враждебными причитаниями, распространяющими язву¹⁰⁷. Если бы подобные подозрения были направлены на индейских знахарей, то индейцы быстро разделались бы с ними; но иезуиты казались им такими чародеями, которых они побаивались. Поэтому они стали сначала пассивно противодействовать им, и собирались на ночные совещания. Мальчишки начали палками и камнями бросать в них, когда они приближались к шалашам. Больные запирались и не впускали их к себе. Но ничто не могло остановить иезуитов от их благотворения больным и назидания умирающим, особенно детям. Услышав чрез щели плач больного дитяти, они смело толкались и входили в шалаш; спрашивали купить что-нибудь, разговаривали об охоте, войне, обо всем, кроме язвы и больного ребенка. Затем, успокоив несколько подозрительность, они просили посмотреть больного ребенка и, щупая его пульс, как бы нечаянно прикасались к нему кончиком платка, смоченным прежде водой, шептали слова крещенья и – спасение ребенка было закончено. Иезуиты много совершали таких тайных крещений, не возбуждая подозрения взрослых, которые запрещали им совершать его. Однажды молодая индеянка шла по деревне, неся за спиной больного ребенка. Двое иезуитов подошли к ней и в то время как один из них занимал индеянку своими четками, другой незаметно крестил ребенка¹⁰⁸. Но «диавол пришел в ярость от того, что мы многих из этих невинных младенцев привели к небу», говорить Лемерсье¹⁰⁹. Подозрительность индейцев к иезуитам все усиливалась, чаще собирались они на ночные совещания и смелее стали поговаривать о том, что черные балахоны губят народ. Некоторые говорили, что иезуиты спрятали в своих шалашах человеческое тело, которое заразило страну (результат превратного понятия их о Теле Христовом, приносимом в жертву вовремя совершения мессы другие приписывали язву змею; третьи демону, которого иезуиты будто бы носили в бывшем у них ружье; иные говорили, что черные балахоны шилом закололи в лесу ребенка, чтобы чарами убивать гуронских детей; некоторые подозревали, что у иезуитов есть заколдованная одежда, которая была причиной бедствий народа¹¹⁰. В августе 1638 года собрался общий народный совет для обсуждения положения дел. Советы собирались обыкновенно ночью, при свете костров. Индейцы собрались на этот совет от всех гуронских племен. «Я никогда не видел ничего более мрачного, пишет иезуит Лемерсье. Они смотрели друг на друга подобно трупам, или подобно людям, которые уже чувствуют ужас смерти. Когда они говорили, то говорили только вздохами, перечисляя больных и умерших в своих семействах. Все это было для того, чтобы возбудить яд ярости против нас¹¹¹. На совет были призваны иезуиты, и тут один перед другим индейцы начали обвинять их в гибели народа. Иезуиты оправдывались и старались объяснить причину язвы; но чем больше они оправдывались, тем сильнее возгоралась ярость к них индейцев, которые наконец перестали слушать их ответы и с воплями и угрозами требовали выдать им ту заколдованную одежду, которая губила их страну. Напрасно иезуит говорил, что у них нет такой одежды. Шум и ярость усиливались. «Если вы не верите мне, говорил один из самых неустрашимых и мужественных миссионеров, иезуит Бребеф, то идите в наш дом, обыщите все, и если вы не знаете, какая одежда есть заколдованная, возьмите все наши одежды и бросьте их в озеро». Такая решимость Черного Балахона несколько смутила дикарей, и на этот раз иезуиты избегли грозившей им опасности. Индейцы закончили совещание и оставили иезуитов в покое, хотя один старый воин, проходя мимо Бребефа, заметил ему: «если кто-нибудь из наших ребята раскроит твою голову, то мы ничего не скажем против этого». А миссионер продолжал неустрашимо проповедовать оставшемуся собранию о необходимости повиноваться Великому Духу и об опасности оскорблять Его¹¹².

Опасность для иезуитов однако же не миновала. Решение общего собрания относительно них осталось неопределенным только потому, что между индейцами нашлись такие, которые стали на сторону иезуитов и умеряли ярость враждебной им партии. Последняя однакоже не оставляла своего взгляда на иезуитов как главных виновников народного бедствия и стала отдельно производить тайные совещания. После одного из таких совещаний некоторые обращенцы тайком известили иезуитов, что на нем решена была их смерть. Предвестием этого явилась частная дерзость дикарей по отношению к ним, так что при всяком выходе из шалаша они должны были ожидать томогавка или камня. Иезуит Рагено носил на груди крест с распятием и изображением черепа. Индеец, думая, что это чары, сорвал с него этот крест. Миссионер попытался отнять его обратно, но индеец схватил топор и занес над иезуитом. Рагено стоял неподвижно, ожидая удара. Эта стойкость так подействовала на дикаря, что он бормоча опустил топор и удалился. На иезуита Лемерсье напал индеец с горящей головней и, тыча ему в лицо, говорит, что его следует сожечь живым; а один молодой воин открыто говорил: «Я довольно ел цветного мяса наших врагов; теперь хочу попробовать белого мяса, и я буду есть ваше». В виду такого положения вещей иезуиты явно видели свою опасность. Им, горсти смельчаков заброшенных в дикую пустыню нельзя было ждать помощи ни откуда, как свыше, и они, готовясь к смерти, молились только о том, чтобы их кровь послужила семенем христианства. Бребефу было видение – креста, который медленно двигался к ним по небу от страны ирокуасов. «Как велик этот крест?» спросили другие иезуиты. «О, достаточно велик, чтобы всех нас распять на нем», отвечали он¹¹³. Предвидя неминуемую гибель, иез. Бребеф написал прощальное письмо в Квебек начальнику миссии Лежону, поручив его доставку, в случае смерти, некоторым из обращенцев. Письмо дышит несокрушимой христианской ревностью и беззаветными самоотвержением, отличавшим этих миссионеров¹¹⁴. В виду грозной опасности иезуиты однакоже не теряли присутствия духа и попытались испробовать одну меру утешения ярости индейцев. У гуронов был обычай, по которому осужденные на смерть давали прощальное пиршество. Такое пиршество устроили иезуиты, созывая на него дикарей, которые угрюмо и с косыми взглядами приходили на пиршество и, съев свою часть, молча уходили с пиршества. Действие этой меры было на первый взгляд неопределенным, но на самом деле оно оказалось благотворным индейцам понравилось пиршество, что придало новую силу и бодрость приверженцам миссионеров. После пиршества целая неделя прошла спокойно для иезуитов¹¹⁵ и взгляды индейцев повеселели, чему также способствовало ослабление смертности. Мало-помалу грозная опасность совсем миновала, иезуиты избавились от смерти, хотя они приняли это за дурной знак для миссии, так как только кровь мучеников служит семенем христиан¹¹⁶.

Миссия среди гуронов была форпостом цивилизации и христианства, заброшенным среди пустыни, отделенной от европейских прибрежных колоний непроходимым пространством в тысячи верст. Единственным путем сообщений между ними была река Св. Лаврентия с ее различными притоками; но и этот путь был удобен только для индейцев, которые с своими берестовыми челноками то плыли но реке, то пробирались по чаще леса, обходя пороги или скрываясь от враждебных партий, рыскавших до лесам с охотой не столько на зверей, сколько на людей. Миссионеры только при крайней нужде пускались в этот путь, когда у них истощались все средства, необходимые для продолжения миссии. Со времени открытия миссии среди гуронов иезуиты успели сделать значительные успехи, имели многих обращенцев и еще больше оглашенных; с увеличением дела увеличились нужды в средствах для его ведения, а между тем они истощились до крайности. Одежды и картины износились, бумага извелась, хлеб для мессы едва добывался посредством скудного посева пшеницы, а вина было так мало, что иезуиты употребляли его только но капле за мессой¹¹⁷. К 1642 году миссия в этом отношении пришла в такое бедственное состояние, что иезуиты порешили отправить в Квебек одного из своих членов для приобретения необходимых средств и предметов для миссии. Поручение выпало на Исаака Жога, который и отправился в путь с партией гуронов, повезших свои меха для меновой торговли с французами. Путь был крайне утомителен, до тридцати раз приходилось тащить сухим путем на спине челноки и все их содержимое; но путники все-таки были очень рады и считали себя счастливыми, когда они прибыли в Квебек, избегнув главной опасности этого пути, встречи с военными париями зверских ирокуасов, которые были смертельными врагами гуронов и сторожили их на реке.

Покончив свои дела о. Исаак с своей партией пустились в обратный путь. Путь против течения воды был еще труднее, но партия бодро и весело работала веслами, довольная удачным исполнением дела. Все было тихо кругом и слышался только плеск воды, рассекаемой веслами двенадцати челноков. Вдруг береговой лес задрожал от дикого военного крика, град пуль и стрел посыпался на путников, и на встречу им выплыла из кустов флотилия челноков ирокуасских воинов. Гуроны, пораженные ужасом и неожиданностью, пристали к берегу и, побросав все, ударились в бегство, оставив мессионера с двумя молодыми французами, добровольно согласившимися служить иезуитам, и несколькими крещенными индейцами. Скоро вся партия частью была убита, а большей частью захвачена в плен; между последними были и французы с миссионером. Считая их начальниками партии, ирокуасы с особенною яростью набросились на них, кололи их ножами, били дубинками и зубами грызли пальцы. Затем победители с дикими ликованиями, нагрузив свои челноки добычей и пленными, отправились домой, вглубь теперешнего штата Нью-Йорк. Чрез тринадцать дней они прибыли в первую деревню ирокуасов. Вопли победителей возвестили о их прибытии и из деревни выбежали толпы старых и молодых индейцев с дубинками в руках. Пред входом в деревню все выстроились в два ряда, образовав узкий проход, и чрез этот-то «узкий путь рая», как выражается Жог, пленники по одному должны были проходить при воплях ликующих ирокуасов, наделявших их ударами дубинок. Один удар сшиб о. Исаака с ног, но другие удары тотчас же заставили подняться и он шатаясь прошел весь ряд. Затем начался ряд мучений и терзаний, слишком возмутительных даже для описания. Им грызли руки, резали пальцы, щипали волоса на голове и бороде. Наконец, когда они от истощения крови доведены были до бессознательного состояния, их на ночь привязали к кольям, вбитым в землю, растянув их члены так, что они, лежа на спине, не могли ничуть двигаться. Насытив свое зверство, индейцы приставили своих детей «понежить» французов, и эти маленькие демоны брали горячи угли из костров и клали их на обнаженные тела пленников, сыпали на них горячую золу, забавляясь ее шипением на окровавленных телах страдальцев¹¹⁸.

Жестокость ирокуасов была не только зверской, но и утонченной. Они мучили и тиранили пленников так, чтобы не лишить жизни и продлить ее для дальнейших терзаний. После первого припадка зверства, они дали пленникам несколько оправиться и затем повели их в соседние деревни и в каждой страдальцам вновь приходилось переносить ряд тех же мучений. Между тем военные партии ирокуасов приводили новых пленных гуронов, между которыми были даже обращенные в христианство иезуитами. Других миссонер-мученик не упускал случая среди самых страданий обратить к истине. Однажды ему удалось склонить к принятию христианства двоих гуронов-пленников, но не было воды для крещения. Им брошен был початок кукурузы для пищи и на нем оказалось несколько капель росы. Этими каплями о. Исаак крестили их. Трое из пленных гуронов были сожжены живыми, и миссионер с французами ждали той же участи. Но собравшийся совет индейцев решил оставить их живыми, хотя один из французов вскоре поплатился жизнью за то, что он учил индейского мальчика делать крестное знамение, которое отцу его показалось чародейством. Частные попытки убийства постоянно угрожали и Исааку, и он жил в ежечасном ожидании томогавка, удар которого он считал бы избавлением от страданий. Но смерть будто убегала от него. Со временем индейцы, видя его смирение, дали ему значительную свободу. Поздно осенью, партия ирокуасов отправилась на обычную зимнюю охоту и взяла с собой иезуита. Голодный и почти ничем не прикрытый, он тянулся за индейцами по непроходимым лесам, неся наваленные на него тяжести. На стоянках о. Исаак собирал дрова, зажигал костры и варил дичь. Но так как индейцы заранее посвятили всю свою дичь богу охоты (Арескуй), то о. Исаак не осмеливался и прикоснуться к демонской жертве и такими образом голодал среди довольства и пробавлялся корой и корнями. Спал он в дымном шалаше вместе с собаками, но иногда среди ночи выходил в лес для молитвы и перечитывания оставшихся у него в памяти мест св. писания. В уединенном месте он вырезывал на коре форму креста и склонясь на колена, среди снегов и вековых сосен, полуодетый в грязную кожу, молился со слезами, и в этом находил свое единственное утешение. Индейцы скоро стали тяготиться им и отослали назад в деревню, где он отдан был одному индейскому семейству. Там он был постоянным свидетелем зверств ирокуасов. Военные партии то и дело приводили пленных, тиранили их и сожигали. Жизнь ему стала невыносимой и он жаждал смерти. Утешением ему среди этого гнезда варварства и бесчеловечия было лишь то, что он тайком беседовал с детьми, наставлял их в истинах христианства и многих крестили, ожидая в тоже время смерти от томогавка или огня. Но ему не суждено было умереть там. Партия ирокуасов, отправляясь с мехами в голландскую колонию Новый Амстердам (теперешний Нью-Йорк), взяла и его с собой, надеясь получить за него хорошей выкуп. Голландцы предлагали им выкуп но индейцы просили так много, что дело казалось безнадежным; страдальцу опять приходилось возвратиться в страну своих мучителей. Тогда один голландец сжалился над ним и предложил средство убежать от индейцев. Исаак долго колебался принять этот способ спасения, но, наконец, решился на бегство. Голландец спрятал его в своем дому и скрывал пока индейцы уехали из колонии. Тогда иезуит сел на корабль и уехал во Францию, где его встретили как привидение, так как считали погибшим. Слава о нем дошла до королевского двора и королева Анна Австрийская, призвав его к себе, целовала его искалеченные ирокуасами руки, Самоотверженный миссионер однакоже не пленился этой славой и почетом; он бросился к ногам настоятеля и просил позволения опять возвратиться на миссионерское поприще. Но тут представилось одно затруднение. Руки его так были искалечены, что по канону он не мог совершать евхаристии. Дело было представлено на усмотрение папы¹¹⁹. Выслушав изложение дела, папа восторженно воскликнул: Indignum esse Christi martyrem Christi non bihere sanguinem, и миссионер следующей же весной отправился на миссионерское поприще, но чтобы уже никогда не возвращаться. Отправившись в качестве посланника для мирных переговоров с ирокуасами, заявившими наклонность к заключению мира с французами, он погиб от предательского томогавка своих прежних мучителей¹²⁰.

Миссия между тем оставалась по-прежнему в бедственном и заброшенном состоянии. Когда до настоятеля ее в Квебеке дошла весть о несчастном исходе посольства Исаака Жога, то он снарядил другую экспедицию и отправил иезуита Брессани доставить миссионерам письма и предметы необходимости. Ему дано было шесть гуронов, недавно обращенных, и французские мальчики для услужения. Была ранняя весна, когда путь был еще не так опасен от нападений ирокуасов; и путники надеялись благополучно пройти его. Пред отправлением они однакоже исповедовались и приготовились к смерти. Весенний путь по реке быль труден и на первый же день плавания один челнок опрокинулся и Брессани едва не утонул. На третий день поднялась снежная буря и замедлила их путь, а на следующий день они встретились с тем, чего всего более опасались, – с военной партией ирокуасов, которые как демоны выскочили из кустов и захватили в плен всю партию вместе с Брессани, убив одного гурона. Это было в конце апреля, а в половине июля Брессани писал генералу иезуитов в Риме письмо, в котором между прочими говорится: «я не знаю, узнает ли ваше отчество (paternite) почерки одного из тех, кого вы прежде знали очень хорошо. Письмо это замарано и плохо писано; ибо у пишущего его остался целым только один палец на правой руке, и он не может уберечься от закапывания бумаги кровью, которая струится из ран, еще открытых. Его чернила – порох смешанный с водой, и его стол – земля¹²¹. Затем он описывает все свои мучения. После удачного захвата пленных, ирокуасы благодарили солнце за свою победу и ограбили взятые челноки; потом, взяв убитого гурона, разрезали его на части, изжарили и съели, пред глазами пленников. На следующий день они отправились домой и там пленникам, особенно Брессани, пришлось вынести все муки и терзания, какой только мог придумать зверский инстинкт ирокуасов. Ему изрезали руки по частями, били палками до тех пор, пока он весь покрылся кровью, и затем выставили на возвышение, в роде эшафота, для посмеяния толпы. Тут его раздели до нага, и в то время, как он дрожали от холода, его заставляли петь. Утолив свои зверские инстинкты сами, ирокуасы по обыкновению отдали пленников на терзание детям и эти последние, в подражание взрослым, заставляли иезуита плясать и петь побуждая острыми палками и выщипывая волосы на голове и бороде «Пой», кричал один. «Нет, молчи», возражал другой, и когда несчастный иезуит слушался одного, другой жег его раскаленным железом, и все неустанно кричали ему; «мы тебя сожжем; мы тебя съедим; я съем твою ногу, а я твою руку»¹²². Эти сцены возобновлялись каждый вечер в продолжении недели. Каждый вечер начальник ходил по стану и кричал: «Идите, идите, детки, понежьте наших пленников», и бесенята опять начинали свое неженье, прикладывая к телам пленников горячие угли и раскаленные камни, отгрызая зубами пальцы и ногти на них и т. д. Бедный мальчик, сопровождавший иезуита, всего 13 или 14 лет. подвергался таким же истязаниям как и взрослые. Над самим же иезуитом ирокуасы истощали всю свою зверскую изобретательность: привешивали его за ноги к дереву, клали на его обнаженное тело пищу собакам, чтобы они вместе грызли и его, и наконец довели его до такой степени истощения, что сами ужаснулись. «Я не мог думать, пишет несчастный страдалец, чтобы так трудно было убить человека»¹²³. Наконец собрался совет для решения окончательной участи иезуита. Он жаждал смерти, но совет к его удивлению решил оставить его в живых и отдал одной старой индеянке на место убитого на войне ее родственника. Старуха однакоже нашла его бесполезным в своем хозяйстве и с первой же партией, отправлявшейся в Новый Амстердаму послала его для продажи голландцам. К чести последних, они не поскупились на выкуп страдальца из рук мучителей, одели его и отправили во французский форт. Оправившись там несколько от истязаний, искалеченный иезуит весной следующего 1645 года опять рискнул на путешествие к гуронам и на этот раз благополучно прибыл ранней осенью того же года¹²⁴.

При своих миссионерских трудах иезуитам приходилось опасаться не только зверских шаек ирокуасов, но и суровости самой природы. При их переходах из одной деревни в другую им грозила опасность или заблудиться в лесу и погибнуть с голода, или даже в зимнее время замерзнуть. Последняя участь в 1646 году выпала на долю престарелого иезуита Ноэ. Отправившись однажды в новопостроенный французами форт для совершения там мессы, он заблудился в лесу. У него не было теплой одежды, а между тем поднялась сильная снежная вьюга. Выбившись из сил, он пал на колени и в молитве искал единственного прибежища. Эта его молитва была последней. Его после нашли; он стоял на коленях, с открытыми глазами и скрещенными на груди руками, и был замерзшим трупом»¹²⁵. Таковы опасности и трудности, с которыми приходилось бороться иезуитам. Но эти частные случаи были только началом бедствий, предвестниками ужасной судьбы всей миссии среди гуронов и самого этого племени индейцев.

Эпидемия произвела страшное опустошение в деревнях гуронов. «Там, где восемь лет тому назад, пишет ies. Вимон, было сто шалашей, теперь едва видно пять или шесть. Предводитель, который некогда имел восемь сот воинов, теперь имеет только тридцать или сорок; и вместо флотов в три или четыре сотни челноков, мы видим менее десятой доли этого числа¹²⁶. Такое бедствие подавляющим образом подействовало на нравственное состояние гуронов. Они сделались слабыми и трусливыми. Терпели постоянные неудачи как в звероловстве так и в столкновениях с враждебными племенами. Но чем слабее были они тем смелее и дерзостнее становились их злейшие враги ирокуасы. Они чаще стали делать набеги на соседние гуронские деревни и смелее нападали на их партии по реке св. Лаврентия, постоянно захватывая и уводя пленных, иногда целыми сотнями¹²⁷. Особенное преимущество им над гуронами давало оружие которое они получали от голландцев в обмен за меха и с которыми они освоились с замечательной быстротой. Они были по выражению Вимона, «бичем для младенствующей церкви» гуронской¹²⁸. Зима еще была более или менее безопасным временем; но лишь только проходил лед по рекам, как повсюду появлялись ирокуасы на своих, быстрых челноках и разносили смерть и разрушение. Скоро они проникли внутрь страны гуронов и повесть о их деяниях там есть повесть ужаса и страшных злодейств.

К 1645 году иезуиты раскинули сеть своей миссии по всей стране гуронов. Не было такой деревни, где бы не было одного или двух миссионеров. Удрученные бедствиями, гуроны оказались более податливыми, охотнее склонялись на убеждения иезуитов и крестились. В главных деревнях население было уже наполовину христианское и во всех них устроены были часовни и правильно совершалось богослужение, по звону колокольчика. Важнейшим пунктом миссии была деревня Оссосане или, кА её называли иезуиты, миссия Зачатия, неподалеку от озера Гурон. Другие миссии находились в деревнях св. Иосифа, св. Игнатия, св. Михаила и св. Иоанна Крестителя, – так названных иезуитами в честь святых, во имя которых основывались миссии¹²⁹. Христианство не было только номинальным, но и коснулось нравственной жизни индейцев. Так обращенные редко принимали участие в сожжении пленных, а иногда даже протестовали против этого¹³⁰. Языческая партия была еще сильна и по временам производила взрывы ярости на иезуитов, обвиняя их в бедствиях народа. «Ваша молитва¹³¹ убивает нас, говорили язычники. Ваши книги и ваши шнурки с четками околдовали нашу страну. До вас мы были счастливы и благоденствовали. Вы волшебники. Ваши чары убивают нашу кукурузу, и приводят болезни и ирокуасов. Иногда они прибегали к выдумкам для возбуждения вражды против иезуитов и распускали чудовищные слухи, которые находили веру в легковерных дикарях¹³². В 1648 году ярость языческой партии возросла до того, что жертвой её пал один француз, послушник иезуитов, который был убит индейцами¹³³. Но это была последняя вспышка язычества и сами индейцы после торжественно каялись пред иезуитами, и просили у них прощения и помощи в бедствиях¹³⁴. Иезуиты после этого могли спокойно продолжать свою миссионерскую деятельность. Распределив между собой гуронские поселения, они во всех них совершали мессы, учили дикарей истинам веры и радовались богатой жатве. Но радость их была непродолжительна. «Бич новой церкви» скоро разразился над ней смертельным ударом.

В южных пределах страны гуронов находилось довольно большое поселение, названное иезуитами городом св. Иосифа. Оно состояло из четырех сот семейств и было одним из сильнейших оплотов против нападений ирокуасов. Летом 1648 года все воины поселения отправились на добычу и войну с ирокуасами. В деревне остались только женщины и дети и между, ними был иезуит Даниель. Утром 4-го июля он совершал мессу в берестовой часовне. Месса была уже окончена и индейское население коленопреклоненно выслушивало последнее благословение, как вдруг раздался страшный крик: «ирокуасы! ирокуасы!» Всё мгновенно пришло в смятение. Даниель выбежал из церкви и, увидел ирокуасов, которые перебирались чрез ограду, собрал несколько воинов для защиты, и сам бросился опять к церкви, где собрались трепещущие и плачущие толпы женщин и детей, некоторый из них не были еще крещены, и миссионер спешил обеспечить за ними вечное спасение в виду неизбежной земной гибели. Он смочил свой платок и, брызгая им на толпу, произносил слова крещения. «Братья, говорил он, сегодня мы будем на небе». А ирокуасы, сбив слабую защиту, ворвались уже в деревню. Воздух огласился диким воплем торжества. «Бегите», закричал миссионер своей несчастной пастве, «я останусь здесь и мы встретимся опять на небе». Паства бросилась в бегство и многие скрытными ходами успели пробраться в лес. Дикая шайка человекообразных зверей приближалась к часовне. Даниель мужественно и спокойно пошел к ним на встречу. Когда они увидели его в блестящей церковной ризе, с бесстрашным взглядом, направленным, на них, они остановились в изумлении; но потом оправились, натянули луки, и роем стрел пронзили его насквозь, и он падая лепетал имя Иисуса. С воплем бросились на него дикари, сорвали одеяние, рубили его тело и, собирая пригоршнями его кровь, умывали ею свои зверские лица, чтобы заимствовать бесстрашное мужество убитого. Все поселение затем было охвачено пламенем и на следующий же день от него осталась только груда пепла и масса обожженных тел, а ирокуасы с торжеством и с семьюстами пленных возвратились домой для кровавых оргий¹³⁵.

Поселение с св. Иосифа было так сказать охранительной крепостью для всей страны гуронов. С разрушением его для ирокуасов представился открытый вход внутрь страны, и они следующей же весной возобновили свой набег. Внутри страны неподалеку один от другого находились поселения св. Игнатия, св. Людовика и св. Марии. Первое из них, после разрушения поселения св. Иосифа, было наиболее открыто для нападений и потому иезуиты обнесли его сильными и высокими палисадами, по правилам военного инженерного искусства, так что оно при большей или меньшей стойкости воинов могло легко выстоять нападение ирокуасов. Но ирокуасы сколько были зверскими, столько же и расчетливыми воинами. Они выжидали для нападений наиболее благоприятные моменты. Жители св. Игнатия, напуганные участью поселения св. Иосифа, в течении всей зимы были настороже и воины не выходили на добычу. По истощении скудных запасов и не предполагая нашествия ирокуасов, к весне они отправились на охоту, оставив в деревне только женщин, детей и стариков. Этого только и ждали ирокуасы. 16-го марта пред рассветом за стенами вдруг раздался военный крик ирокуасов, и едва сонное население успело проснуться, как ножи и томогавки начали свою кровавую работу. Из всего населения в 400 человек успели убежать только трое, которые полунагие бросились в лес и успели принести ужасную вест в соседнее поселение с св. Людовика. Большинство воинов и там было на охоте, но для защиты оставалось около полутораста человек, и они решились умереть в борьбе с ирокуасами. Тут находились двое миссионеров – Бребеф и Лальман. Обращенцы умоляли их бежать, пока есть возможность. Но мужественные воины креста хотели жить и умереть с своими духовными детьми, и утешали их своими наставлениями и беседами. Между тем едва успело взойти солнце, как за стенами раздался хорошо известный крик ирокуасов и эти демоны, бешенные от кровавого упоения, сделали ужасную атаку на стены поселения. Гуроны храбро встретили их и выдержали натиск. Два раза они делали нападение и два раза принуждены были отступить. Тогда они столпились у подошвы деревянной стены и начали отчаянно рубить ее, пока не сделали нескольких проломов. В них завязалась отчаянная борьба. Жизнь, смерть – все зависело от ее исхода. Позади борющихся гуронов стояли иезуиты_; ободряли своим присутствием и благословением, крестили оглашенных и давали отпущение умирающим. Наконец гуроны не выдержали, ирокуасы ворвались и все население, вместе с иезуитами, захвачено было в плен. Всё поселение тотчас же было подожжено, а оставшиеся в живых пленники были отведены на пепелище св. Игнатия и там начались обычные истязания. Ярость ирокуасов с особенной силой обрушилась на иезуитов, и особенно Бребефа, который своей мужественной фигурой раздражал их зверство. Они привязали его к столбу и начали резать его члены, а он твердым голосом утешал своих духовных детей и повелительно угрожал мучителям вечным пламенем. Чтобы заставить его молчать, ирокуасы отрезали ему губы и заткнули рот раскаленным железом; а он хоть бы издал один звук боли. К нему привели Лальмана, обвязанного насмоленной берестой. Когда последний увидел состояние своего начальника, он надорванным голосом закричал: «мы составляем зрелище для мира, для ангелов и для людей» и затем бросился к ногам Бребефа. Но ирокуасы оторвали его и зажгли на нем бересту. Для Бребефа были тяжелы его собственные страдания, тяжелы также страдания его первого помощника и сотрудника, но еще тяжелее было слышать ему, как некоторые из обращенных и крещенных гуронов, для спасения собственной жизни, отказались от христианства и своих учителей и вместе с ирокуасами изощрялись в придумывании мучений для иезуитов. Один из подобных отступников заявил, что черные балахоны лили много холодной воды на головы других (крестили) и поэтому не мешало бы вознаградить их горячей водой. И вот действительно живо вскипятили воды и начали лить ее на голову Бребефа. «Мы крестим тебя, чтобы ты был счастлив на небе!» кричали они. После множества подобных истязаний, они скальпировали его, разрезали грудь и подходили пить его кровь, чтобы выпить его мужество. Наконец начальник вырвал его сердце и пожрал его. Так погиб один из доблестнейших миссионеров, геройский Бребеф. Он происходил из высокой нормандской фамилии и имел пред собой блестящую карьеру, но оставил ее для дела Христова, и погиб смертью мученика, смертью, которая была предметом изумления для его зверских мучителей¹³⁶. Когда поселения св. Игнатия и Людовика пылали и гибли от ирокуасов, дым был виден в поселении св. Марии, где находился главный стан миссии, под руководством Рагено, Брессани и их сотрудников. В смертном трепете ожидали они той же участи; но ирокуасы, насытившись зверством, удалились в свою страну. Тем не менее миссии нанесен был смертельный удар. Поселение св. Марии было теперь совершенно открыто и ирокуасы при первом случае могли погубить его. Ужас от нашествия их пронесся по всем маленьким гуронским деревням и жители их сами сожигали их и уходили в недоступные леса. Тогда иезуиты, составив совет, порешили перенести стан миссии на один из островов озера Гурон, считая его менее доступным для ирокуасов. Но там пришлось бороться с другим врагом – голодом. Вместе с иезуитами на остров прибыло множество гуронов, бежавших от ирокуасов, но питаться было нечем. Промучившись зиму и питаясь корнями и желудями, иезуиты не видели больше возможности держаться там долее и порешили совсем оставить миссию. «Не без слез мы оставили страну наших надежд и наших сердец, где наши братья славно пролили свою кровь», замечает но этому поводу миссионер¹³⁷. Бич ирокуасов еще потом раз пронесся по несчастной стране и покончил со всем народом гуронов. «Когда я, пишет иезуит Рагено только тринадцать лет тому назад прибыл к верховью этой великой реки (Оттавы, притока реки св. Лаврентия), я нашел берега ее населенными гуронскими¹³⁸ племенами, которые не знали Бога и, в своем неверии, считали себя богами на земле; потому что они имели все, чего только желали: изобилие в рыбе и дичи, и выгодную торговлю с соседними народами. Кроме того они были страхом для своих врагов. Но с того времени, как они приняли веру и стали поклоняться кресту Христа, Он дал им тяжелую часть этого креста и сделал их добычей бедности, мучения и жестокой смерти. Одним словом, они, как народ, стерты с лица земли. Единственное наше утешение в том, что она умерли христианами, имеют часть в наследии истинных сынов Бога, который наказует, его же любит»¹³⁹.

Таким ужасным концом заключилась эта геройская попытка горсти миссионеров ввести свет христианства и цивилизации в глубь страны дикого варварства.

В виду ужасного и кровавого конца первой попытки миссионеров не ослабела ли их ревность к святому делу? Она даже усилилась. «Иезуиты никогда не отступали ни на шаг; но как в храброй армии новые отряды выступают на место павших, так и у них никогда не было недостатка в геройстве и предприимчивости за дело креста и французского владычества»¹⁴⁰. Потерпев неудачу в стране гуронов, они решили перенести свою миссию в среду самых ужасных и кровожадных дикарей ирокуасов и попытаться подвести под кроткое иго евангелия этот неукротимый бич всей миссии.

После окончательного разорения страны гуронов, ирокуасы еще несколько лет рыскали по ней, добивая рассеянные остатки несчастного племени и уводя их в плен. Дерзость их теперь не знала пределов, и они серьезно угрожали самим французским колониям. Поселенцы не смели выходить за стены фортов, по тому, что ирокуасы как хищные звери сторожили в лесу человеческую дичь. Наконец, однакоже, целые годы непрерывных войн значительно истощили их кровожадные инстинкты и когда они однажды потерпели незначительную неудачу в стычке с французами, то порешили войти с ними в мирные переговоры. Французы обрадовались и поспешили воспользоваться случаем для освобождения себя от таких опасных врагов. Они приняли мирное предложение и отправили послов для заключения мира. Послами были, конечно, бесстрашные иезуиты. В 1654 году иезуит Лемуан отправился в страну ирокуасов, племени Онондага¹⁴¹. Путь его лежал по кровавым следам иезуитов Жога, Брессани и тысячей гуронских пленников и мучеников, но никакие страхи не могли остановить иезуита от подвига миссионерства. Он смело явился в деревню племени и награжден был за свое мужество. Там он встретил целые тысячи гуронских пленников, большинство которых были христианами, знали его лично и потому с радостью приветствовали его. Он немедленно совершил для них мессу, причастил многих и крестил детей, а также и взрослых, которые еще не были крещены. Иезуит видел замечательное зрелище. Эти христианские пленники, которых иезуиты оплакивали как погибших, оказались плодоносным семенем христианства среди свирепых ирокуасов. Благодаря им христианство успело проложить дорогу в дикое сознание свирепых победителей и они к изумлению иезуита били склонны к принятию крещения. С радостной вестью Лемуан возвратился в Квебек и изложил виды на обращение ирокуасов. В следующем же году иезуиты Дабдон и Шомоно отправились к ирокуасам и основали постоянный миссионерский стан. Индейцы радушно встретили их, а гуронские пленники дали им возможность быстро построить часовню, в которой и началось богослужение. «Вместо мрамора и драгоценных металлов, пишет Даблон в своем дневнике, мы употребляли только кору; но путь к небу так же открыт и чрез кровлю из коры, как чрез своды из золота и серебра¹⁴². Мало-помалу и другие племена стали принимать христианство, и иезуиты постоянно прибывали из Квебека, основывая новые станы в различных поселениях дикарей. По-видимому языческая тьма убоялась света и повсюду рассеивалась пред ним. Но язычество еще сильно было в ирокуасах и оно при всяком удобном случае могло отомстить носителям христианства. Когда совершены уже были многие крещения над ирокуасами, их знахари стали проповедовать народу, что крещение это есть чародейство, которое убивает детей. «Что эти французские черные балахоны называют крещением, говорили они, есть злое чародейство, совершаемое для потребления детей наших. Наше спасение состоит в их немедленной смерти. Темная ночь самое удобное для этого время. Мысль эта распространилась с быстротой молнии между ирокуасами и они в тайном ночном совещании положили умертвить всех черных балахонов. Адский замысел несомненно был бы исполнен, если бы иезуиты во время не узнали о грозившей им опасности. Их находчивость спасла их от неизбежной смерти. Они, как это раз уже было и прежде, устроили для своих палачей пиршество. Прожорливые дикари разумеется не отказались придти на пир, предложенный им их обреченными на смерть жертвами, и когда они таким образом были заняты едой, иезуиты незаметно сели в заранее приготовленные челноки и скрылись, отправившись в Квебек, бывший единственной для них защитой. Это было 20 марта 1658 года, три года спустя, как миссионеры проникли внутрь страны ирокуасов¹⁴³.

Событие это было поводом к войне ирокуасов с французами и она продолжалась в течении двух лет с зверской ожесточенностью. Ирокуасы брали в плен французов и их индейских союзников и по обычаю сожигали их, за что французы с своей стороны отвечали жестокостью по отношению к пленным ирокуасам. Но при всем том война не имела в себе задатков продолжительности. Среди ирокуасов уже сильна была христианская партия, которая сочувствовала французам и желала мира с ними. Один важный предводитель был христианином и при всяком случае протестовал против сожигания пленных, не позволил разрушить миссионерскую часовню и дал возможность гуронскими пленникам безбоязненно молиться в ней и петь священные гимны. Вследствие этого одно из наиболее мирных племен (Онондага) склонилось к миру с французами; за ними последовали и другие племена, исключая свирепых могавков, которые продолжали войну еще несколько лет, когда наконец оставленные одни они принуждены были также заключить мир, подписанный в Квебеке 31 августа 1666 года. Иезуиты с нетерпением ожидали этого момента и опять выступили на святое поприще. Чрез год по заключении мира трое иезуитов отправились в страну самых неукротимых и страшных врагов христианства – могавков, которые более других ирокуасских племен были враждебны христианству и французам и которые более других сожигали и мучили христианских пленников, между которыми были и иезуиты Жог и Брессани. Но кровь мучеников не пропадает бесследно, она была плодотворным семенем христианства. Могавки, при всей внешней неукротимости дикой натуры, оказались податливыми к убеждениям миссионеров, и обращения между ними стали так часты, что иезуиты потребовали себе помощников из Квебека. Мало по малу сеть миссионерства была раскинута по всей стране ирокуасов, и в сердце теперешнего штата Нью-Йорка, в стране ужаснейшего варварства и каннибализма, началось правильное совершение римско-католической мессы. В 1670 году, чрез шестнадцать лет после открытия миссионерства среди ирокуасов, крест высоко поднимался уже над всей страной этих дикарей, и особенно среди могавков, которые были по-видимому самыми безнадежными и закоснелыми варварами. Среди них особенно заметен был процесс духовного перерождения. Прежняя дикая натура сильно боролась с новым началом и уступала. Из среды обращенных ирокуасов выступило несколько таких, которые готовы были перенести за свою веру всякие мучения от своих языческих собратов и терпеливо переносили. Явились даже образцы добродетели, бывшие предметом удивления для самих миссионеров. В последнем отношении особенно прославилась ирокуасская девица Екатерина Тегавита, которую иезуиты называют Новой Женевьевой¹⁴⁴.

Иезуитам не долго однакоже пришлось наслаждаться плодами своих трудов. В 1664 году территория теперешнего нью-йоркского штата перешла в руки англичан, которые принесли с собой новую политику по отношению к индейцам и иезуитам. Английские правители начали ревниво смотреть на то влияние, которое Франция при помощи иезуитов имела над индейцами, и первым делом их было подорвать это влияние. Особенно ревностным оказался в этом отношении правитель Дунган. Он с самого вступления в управление (1683) порешил изгнать французских иезуитов с своей территории и с этою целью стал возбуждать против иезуитов индейцев, обещая им дать «лучших отцов» английских иезуитов, и достроить им церкви. Усилия его не оказались бесплодными французские иезуиты стали подвергаться оскорблениям и насилиям и наконец должны были удалиться с поприща своих многолетних трудов¹⁴⁵.

Так закончилось миссионерство среди нью-йоркского штата французских миссионеров. Им первым принадлежит честь просвещения этой темной страны дикого варварства. Они первые проложили сюда путь для европейцев. Это был путь кровавый и опасный, но они своим самоотвержением достигли того, что из лютых людоедов, наслаждение и занятие которых состояло в охоте на людей и сожигании их, сделали покорных христиан. Плоды их трудов видимы до сих пор. Остатки древнего индейского племени, живущие до сих пор в нью-йоркском штате, сохраняют веру своих первых учителей и остаются непреклонными ко всяким убеждениям протестантских миссионеров¹⁴⁶.

Между тем, когда еще не сломлена была дикая натура ирокуасов и они были бичем для всех соседних племен, иезуиты проникали и в отдаленные страны с своей проповедью христианства и цивилизации. Отдаленные племена, постоянно угрожаемые зверскими ирокуасами, оказались склонными к союзу с французами, в которых они рассчитывали находить опору в борьбе с ирокуасами. Страны эти были еще совсем неизвестны. Но если ирокуасы проникали туда для утоления кровожадности, то почему же не проникнуть туда и мирным вестникам креста? Между иезуитами Квебека живо нашлось несколько ревностных миссионеров, заявивших свою готовность идти с проповедью к этим народам. Сам епископ Квебека Лаваль предполагал отправиться на это миссионерское поприще, но жребий выпал на иезуита Рене Меньяра. В 1660 году он отправился в путь, почти без великих приготовлений, полагаясь, по его собственным словам, «на Провидение, которое питает птичек пустыни и одевает дикие цветы лесов»¹⁴⁷. После долгого и утомительного пути, он прибыл на разрушенное пепелище гуронских миссий и затем отправился на далекий запад, чтобы никогда не возвращаться. Предполагают, что он заблудился в непроходимых лесах и погиб от голода. Некоторые его вещи после найдены были у дикарей сусов¹⁴⁸. Так кончилась первая попытка миссионерства на далеком западе. Но судьба её не устрашила мужественных проповедников креста. В 1665 году на тот же путь выступил новый миссионер Аллуез, и он удачнее достиг цели своего назначения. Пройдя великими озерами, он прибыл в страну чиппевасов, которые никогда не видели белого человека и со всех окрестных деревень собирались смотреть на него, иезуит собрал народный совет, предлагал торговлю с французами и помощь против ирокуасов. В течении года он жил, между ними, построил часовню и учил дикарей петь Pater и Ave. Переходя от одного племени к другому, он встретился с иллинойсами, которые возбудили его любознательность рассказами о великой реке, по берегам которой они жили. «Они не имеют лесов, говорит он, но вместо них обширные прерии, где стада оленей и буйволов и других животных пасутся на высокой траве. Страна их, замечает он, есть лучшее поле для евангелия»¹⁴⁹. Проникнув далее на запад, он достиг страны сиусов, и от них также услышал о великой реке, и первый из европейцев узнал ее имя, записав его в своем отчёте в несколько сокращенной форме: Мессипи¹⁵⁰. Не ему однакоже принадлежит окончательное открытие и исследование этой реки. Оно принадлежит другому иезуиту Маркету, который первый на утлом челноке проплыл почти по всей ее длине и первый определил ее направление и ее устье.

Иезуит Маркет прибыль в Квебек в 1666 году, несколько лет трудился по миссионерском поприще между племенами, рассеянными в окрестности великих озер, и там также впервые услышал о великой реке, «отец вод». Он решился проникнуть на ее берега и усердно молился о том, чтобы ему первому выпала честь открытия и распространения евангелия среди обитающих по её берегам народов. К своему великому счастью он нашел поддержку в правителе Канады, который горячо отнесся к его мысли, дал ему в помощники ученого француза Жолье, вместе с которым Маркет начал делать приготовления для экспедиции, набросал кое-как карту реки на основании расспросов индейцев, и 17 мая 1673 года два челнока с Марветом, Жолье и пятью спутниками пустились по озеру Мичиган в неизвестный путь. Индейцы рассказывали всякие ужасы об этой отдаленной стране и говорили: «эти народы никогда не щадят иноземцев; их взаимные войны наполняют берега реки шайками воинов; Великая Река изобилует чудовищами, который пожирают и людей и челноки; чрезмерный жар причиняет смерть». Но мужественные иезуиты отвечали на все эти предостережения: «Я радостно положу мою жизнь за спасение душ»¹⁵¹. Чрез месяц путники наконец вошли в давно желанную реку Миссисипи, «с такою радостью, замечает Маркет, которую я не могу выразить». Ученый иезуит был очень наблюдательный человек и в своем письме делает запись всех особенностей реки и ее берегов, и эта запись представляет величайший естественноисторический интерес. Их челноки быстро понеслись вниз по течению великой реки, проходя по пустыне, «страшной по совершенному отсутствию человека». Наконец 25 июня они увидели на берегу след от человеческих ног и тропинку, ведшую в прелестную прерию. Тут они пристали и отправились искать деревню. Это были первые белые люди, которые когда-либо ступали на почву теперешнего штата Иллинойс. Вдали они увидели индейскую деревню. Поручив себя покровительству Божию, они решились заявить о себе криками. Индейцы услышали и к ним на встречу вышел старый индеец, который знаками приветствовал их. Но язык этого племени оказался непонятным Маркету. Индеец пригласил путников в свой шалаш и они проходили под пожирающими взорами толпы дикарей. Маркет объявил, что он посланник Великого Духа, который поручил ему научить познавать Его, а его спутник (Жолье) представитель великого начальника французского народа в Канаде, который наказал ирокуасов и всем народам дарует мир. Индейский начальник внимательно выслушал и сам обратился к ним с пышной речью, которая записана Маркетом и представляет интересный образчик индейского природного красноречия¹⁵². После этого приема индейцы приготовили большой пир для гостей. «Он состоял из четырех перемен, пишет иезуит, и мы должны были принимать в нем участие по всем их правилам. Первым кушаньем было большое блюдо с сагамитом – индейское кушанье, вскипяченное в воде и подправленное жиром. Начальник церемоний, захватив ложкой сагамиту, подносил ее три или четыре раза к моему рту, как у нас это делается с детьми. Тоже самое он делал и по отношению к Жолье. Для второй перемены он принес блюдо, содержащее три рыбы; он постарался выбрать из них кости и, подув на них для охлаждения, положил мне кусок в рот, подобно тому как мы кормим птиц. Для третьей перемены, они притащили большую собаку, которую только что убили; но узнав, что мы не едим ее, они удалили ее. Наконец, четвертая перемена состояла из куска дикого быка, и самые жирные части его были положены в мой рот»¹⁵³. Индейцам так понравились белые люди, что они в количестве шестисот человек сопровождали их до челноков.

Путники поплыли далее и после многих приключений и опасностей достигли устья реки Арканзас. Тут они встретили индейцев, которые уже знали европейцев и вели торговлю с испанцами, и могли окончательно определить, где находится устье Миссисипи. Сначала они предполагали, что эта река впадает в Калифорнийский залив, а теперь убедились, «что Миссисипи несомненно имеет свое устье в Мексиканском заливе. Это все, чего они искали, и потому они решили возвратиться, тем более, что продолжая путь далее, они могли попасть в руки испанцев, находившихся тогда в войне с французами. 17 июля они поворотили свои челноки назад и начали трудный путь против течения реки. Все это путешествие, сопряженное со множеством трудностей и опасностей, замечательно даже по одной своей длине. На утлых челноках эти путники сделали более 2,700 миль. «Если бы все это путешествие, говорить Маркет, привело к спасению хоть одной души, то я считал бы все тягости его вознагражденными; и я имею основание думать так, потому что, когда я возвращался и проходил индейцев Пеории, они принесли ко мне к берегу умирающего ребенка, которого я и крестил немного прежде чем он умер»¹⁵⁴.

Слава о сделанном Маркетом открытии пронеслась но всему миру, возбудила честолюбие французов, которые и спешили извлечь из него торговый и политические выгоды. Но для самого миссионера дороже всего было спасение души. Он скоро опять возвратился в новооткрытую страну, проповедовал евангелие индейцам, оказавшимся мирным и простосердечным племенем, и там же скончался в 1675 году. «Добрый миссионер, говорит по этому поводу историк, умер на берегу потока, носящего его имя. Близ устья гребельщики вырыли для него могилу в песке. Но и после лесные странники, будучи в опасности, призывали его имя. Народ запада воздвигнет ему памятник¹⁵⁵.

После Маркета выступил ряд других миссионеров, которые, пользуясь уже проложенным путем, могли смело нести проповедь креста. Между ними особенно замечателен Гравье, который первый основал организованную миссию, изучил язык иллинойсов и подвел его под грамматические правила¹⁵⁶. Благодаря усилиям ряда миссионеров, иллинойсы уже в начале XVIII столетия были в большинстве христианами, ревностно исполняющими обряды римско-католической церкви. В письме от 1712 года иезуит Марет писал о них следующее, что в тоже время вообще характеризует миссионерские приемы иезуитов:

«Христианство смягчило дикие нравы иллинойсов и их поведение теперь отличается приятностью и чистотой, так что некоторые французы стали жениться на их дочерях. Мы находим в них кроме того послушность и ревность к совершению христианских добродетелей. В своей миссии мы соблюдаем следующий порядок каждый день. Рано утром мы собираем оглашенных в церковь, где они молятся, получают наставление и поют некоторые песнопения. Когда они удаляются, начинается месса, при которой присутствуют все христиане, мужчины на одной стороне, а женщины на другой; затем они молятся, им предлагается поучение, после которого каждый идет на свою работу. Мы затем проводим свое время в посещении больных, даем им необходимые лекарства, наставляем их и утешаем тех, которые находятся в горе. После полудня происходит катехизическое поучение, при котором присутствуют все, христиане и оглашенные, мужчины и дети, молодые и старые, и каждый, без различия возраста и положения, отвечает на вопросы, предлагаемые миссионером. Так как эти люди не имеют книг и по природе беспечны, то они скоро позабыли бы начала религии, если бы напоминание о них не производилось этими почти непрерывными наставлениями. Наши посещения шалашей занимают остальную часть дня. Вечером опять все собираются в церковь, слушают предлагаемые им наставления, молятся и поют некоторые гимны. По воскресным и праздничным дням бывает, кроме обычных благочестивых упражнений, наставление, даваемое после вечерни. Ревность, с которой эти добрые неофиты идут в церковь во все часы, удивительна. Они прерывают свои работы и бегут из дальних мест, чтобы только поспеть к надлежащему времени. Они обыкновенно оканчивают день частными собраниями, которые бывают в их собственных жилищах, мужчины отдельно от женщин, и там они повторяют молитву с пением, поют гимны, до глубокой ночи. Эти гимны – лучшее для них наставление, которое они легче всего удерживают, так как слова положены на напевы, с которыми они привычны и которые им нравятся. Они часто приближаются к таинствам, и между ними в обычае исповедоваться и причащаться раз в две недели. Мы принуждены были назначить особенные дни, в которые они должны исповедоваться, иначе они не дали бы нам досуга исполнять наши собственные обязанности. Это – пятница и воскресенье каждой недели, когда мы слушаем их, и по этим дням нас осаждает толпа кающихся. Забота, которую мы имеем о больных, внушает им доверие к нам, и в такие-то моменты мы особенно пожинаем плоды наших трудов. Их послушание совершенное, и мы вообще имеем утешение видеть, как они умирают в мире и с твердым упованием скоро соединиться с Богом на небе»¹⁵⁷.

Так христианство успело преобразить дикарей, тех самых, о которых тот же иезуит говорит, что «их сначала надо превратить в людей, а потом трудиться делать из них христиан»¹⁵⁸. К началу XVIII столетия римский католицизм, благодаря необыкновенной энергии и предприимчивости сынов Лойолы, успел таким образом распространиться среди большинства племен, населявших материк Северной Америки. Казалось, этот обширный материк навсегда приведен был в подчинение римской курии, искавшей вознаграждения за потерянные страны в Европе, и она надеялась опереться на него при вулканических движениях, колебавших ее исторический трон в Старом Свете. Но этой надежде не суждено было осуществиться. Вскоре началось усиленное переселение европейцев на новый материк, открылась ожесточенная борьба между пришельцами и туземцами, и для последних она была роковой. Опираясь на свое превосходство в борьбе, колонисты безжалостно истребляли индейцев, так что целые племена или погибали от пуль, или удалялись в дебри¹⁵⁹. Вместе с индейцами погибали и плоды миссионерских трудов иезуитов. Наконец и для самих иезуитов настала тяжелая пора. С усилением протестантского населения, из которого состояло большинство переселенцев, и с водворением английского владычества в стране, против римского католицизма вообще и против иезуитов в особенности начали действовать суровые узаконения, которые окончательно лишили их возможности деятельности, так что не только невозможно было развивать миссионерскую деятельность, но даже невозможно было сохранить добытых прежними трудами плодов.