Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов

Клятвы Московских соборов 1656 и 1667 годов. Клятвы означенных соборов находятся в тесной связи с исправлением богослужебных книг и обрядов при патриархе Никоне и с начавшимся по этому обстоятельству противоцерковным движением. Клятвы первого собора (1656 г.) вызваны были вопросом о перстосложении для крестного знамения. Надобно пояснить, что книжные исправления вообще, – вследствие появившихся в наших богослужебных книгах от разных причин погрешностей и „разгласия“, – начались задолго до патр. Никона, велись во домашнему, по русским образцам, и к началу патриаршества Никона цели не достигли, что и выражено было в предисловии „Кормчей“, последней книге Иосифовского издания.

Как истый грекофил, ¹⁸ стоявший на рубеже нового, зародившегося направления, не довольствовавшегося старыми русскими традициями, – патр. Никон задумал повести дело книжного исправления на новых началах по образцам греческим и частью по южнорусским, при участии не великорусских книжников, а греков и западно-русских ученых (Арсений грек, Епифаний Славинецкий и др.) В этом патр. Никон не был, конечно, еретиком и не ереси – какие-то латинские, – хотел вводить, как говорили о нем его противники, он стремился к теснейшему сближению с греческой церковью не только в вере, но и в обряде. Основанием к сему послужили для него слишком широко понятые слова константинопольского патриарха Иеремии [ІІ-го Траноса: см. „Энц.“ VI. 293–300] в грамоте при учреждении в России патриаршества: „да во всем будет православная Россия согласна с Грецией“. Про греческую церковь патр. Никон мог читать и в одной книге своего предместника (патр. Иосифа), что „обретенная в Греции церковь ни направо, ни налево с правого пути не уклоняется и сыны своя к горнему Иерусалиму препровождает“ (Книга о вере, л. 27 об.). Как человек властный, близкий друг царя и при том решительный, не желавший считаться с людьми и их привычками, ни с другими какими препятствиями, – патр. Никон через несколько месяцев как стал патриархом, пред великим постом 1653 года издал „Память“, чтобы при чтении известной молитвы св. Ефрема Сирина полагать четыре земных поклона, вместо шестнадцати, и креститься троеперстно. Уже первое это распоряжение, касавшееся только двух частных вопросов, из коих первый даже предусмотрен был патриархом Филаретом и решался в духе „Памяти“ патр. Никона ¹⁹, – вызвал протест со стороны некоторых духовных лиц. Три протопопа: Иоанн Неронов Казанского собора, пришлый протопоп Юрьевца Поволгского Аввакум и Костромской Даниил увидели в этом распоряжении „недоброе“; последние двое, сделав выписки, пожаловались Государю. „Видим, яко зима хощет быти“, – говорил Аввакум. Царь не придал значения этому протесту. Никон же, зная о нем, задумал повести дело путем соборным. В 1654 году состоялся собор о книжном исправлении по старым харатейным и греческим образцам. Примечательно, что патр. Никон, указывая собору некоторые вошедшие в русскую церковь „новины“, совсем не упомянул о перстосложении. Никон знал, что царь Алексей Михаилович не был склонен к замене существовавшего двуперстного сложения троеперстным, да и сам едва ли был еще уверен в необходимости и правильности такой замены, почему и спрашивал об этом письменно константинопольского патриарха Паисия. В ответной грамоте, изложенной в форме „послания“, патр. Паисий говорил о троеперстии, как древнем предании ²⁰, хотя не осуждал и двуперстного сложения. Но решающее значение имела не грамота Паисия, а прибывший в Москву в 1655 году антиохийский патриарх Макарий. С его именем связано не только введение у нас троеперстия (несомненно и ранее существовавшего), но прямое осуждение сложения двуперстного, на православном востоке совсем тогда неизвестного, а у нас обоснованного, между прочим, на подложном слове блаж. Феодорита, с точностию неизвестно кем составленного у нас в России в XV веке ²¹, – составленного, видимо, в пользу троеперстия, но потом, в печатных изданиях при патр. Иосифе (Кириллова книга и Предисловие к Псалтирям) искаженного в пользу двуперстия.

Патр. Макарий начал с указания на двуперстие, как на символ с восточной церковью не согласный, – по образу Тройческу… А два перста имети наклонена, а не простерта“.

Затем, 12 февраля 1656 года, в день памяти св. Мелетия антиохийского (IV в.) ²², он сказал, что двуперстное сложение есть подражание армянам, ибо армяне так крестятся. Далее, в неделю Православия, в присутствии царя, Макарий, вместе с прибывшими в Москву Гавриилом сербским и никейским митрополитом Григорием, произнесли отлучение на молящихся двуперстно, провозгласив, что православному христианину следует изображать крестное знамение тремя первыми персты. Это было осуждением со стороны восточных иерархов, – конечно, – не без ведома и согласия Российского.

После этих, как бы подготовительных, событий со стороны патриарха Никона последовал формальный письменный восточным иерархам запрос относительно перстосложения; на него последовал и письменный также ответь, который гласил следующее: „Творити знамение креста с тремя первыми перстами… и кто от христиан православных не творит кресты тако есть еретик и подражатель армян и сего ради имамы его отлучена от Отца и Сына и Св. Духа“ ²³. Все указанные обстоятельства закончились соборным определением русских святителей. Собор состоялся в апреле 1656 года.

Об этом соборе рассказывает патр. Никон в „Слове отвещательном“, приложенном при „Скрижали“ под особым счетом страниц ²⁴. Начав с того, что некоторые „воздвизают прю“ из-за сложения перстов, Никон указал, что существовавшее в России двуперстное сложение зазирали патриархи иерусалимский Паисий и константинопольский Афанасий; – повторил он и последние события 1655–1665 годов. При этом Российский патриарх растолковал двуперстное сложение несколько не в духе восточных; он заявил, что в нем заключаются ереси Ария (в соединении трех перстов не по порядку первых, а первого с двумя последними) и Нестория (в двух перстах указательном и великосреднем); упомянул и о недавнем у нас появлении двуперстия. Никто, по-видимому, не возражал против этого, – и в результате получилось, следующее постановление: „Святая восточная церковь содержит, еже тремя первыми великими персты всякому христианину изображати на себе крест… А еже два малые последния соединити с великим пальцем, имиже неравенство Св. Троицы показуется, и есть арианство и еже ктому два великосредняя простерта имети, а посему два Сына и два состава о едином Христе Бозе исповедовати, яко Нестория… сие всячески отринути повелехом, изрекше правило о сем сице: аще кто отселе ведый не повинится творити крестное изображение на лице своем, якоже древле святая восточная церковь прияла есть, и якоже ныне вселенстии патриарси, со всеми сущими под ними христианы, повсюду вселенцые обретающимися, имеют и якоже доселе зде православнии содержаша, еже треми первыми великими персты десный руки изображати, во образ святые и единосущныя, и нераздельныя, и равнопокланяемые Троицы, но имать творити сие неприятное Церкви, еже соединя два малые персты с великим пальцем, в нихже неравенство Св. Троицы извещается, и два великосредняя простерта суща, в них же заключати два Сына и два состава, по Несториеве ереси… сего имамы… всячески отлучена от Церкви, проклинаем и мы… и руки подписуем» (см. в „Скрижали“ п. Никона в конце ²⁵, л. 14–17). Имеются подписи Никона, семи архиереев и тридцати архимандритов и игуменов. Современные старообрядцы формулируют это определение в таком положении, – „прокляты православные христиане за православное предание“. Но это положение – не буквально взятое, а тенденциозно-выводное. С другой стороны авторитетнейший историк Русской церкви устанавливает, на основании изложенного рассказа, следующее положение: „в 1656 году представители не только восточной православной, но и русской иерархий изрекли уже проклятие на неповинующихся церкви последователей двуперстия“ (м. Макарий XII, 194–195). Но „неповиновение“ ни в чем ином и не выражалось, как в содержании двуперстия.

Таким образом, клятва собора 1656 года касалась одного предмета Никоновского исправления церковных обрядов, не захватывая ничего другого. Было бы наивно возлагать ее на „воздвизающих прю“, так как вопрос решался по существу, но было бы дерзко и выводы из этого делать о потере Церковью благочестия. Основанием для осуждения двуперстно молившихся было подозрение в еретичестве. Это подозрение хотя и не было доказано, так как того толкования, какое дал патр. Никон, не было ни в печатных, – в строго церковных, или полуцерковных – книгах („Псалтирь“, „Кириллова книга“, „Книга о Вере“), ни в народном сознании современников, – о чем, по крайней мере, мы ничего не видим; – но по цели охранения православной истины оно похвально. Ибо, кто боится преступлений малых, – тот оберегается от великих (мысль константиноп. патр. Паисия в ответном „Послании патр. Никону; см. в „Скрижали“ стр. 644). Недоразумения же в понимании со стороны не только частных лиц, но и целых соборов были и в древней христианской, несомненно „благочестивой», церкви и в нашей русской ²⁶. Да, наконец, и клятвы были и не только по поводу вопросов обрядовых, но и догматических, которые не оставляли исторического следа и не применялись в жизни, не унижая авторитета и святости лиц изрекавших, а тем более подписавших оные (римский папа Виктор III века и преп. Андрей Критский: см. „Христ. Чтен.“ 1902 г., окт.). Хотелось бы этим сказать, что от исторических фактов убежать, или закрывать на них глаза, нельзя, но и произносить на основании и по их поводу резкие раздорнические суждения и смешные легкомысленные заключения не следует. Постановления собора 1656 г., равно как и клятвы его и Макария, давным-давно забыты, и вспоминают о них теперь с недоброй целью во имя поддержания церковной смуты и оправдания раскола, о чем скажем еще далее. Два-три года спустя после описанных событий и после того, как произошла печальная размолвка патр. Никона с царем (1658 г.), представители двуперстия, в пылу фанатической несдержанности и увлечения стариной, стали придавать самым перстам значение какого-то обоготворения: в двух перстах они „сказаша всю тайну божества и человечества“ (Деян. соб. 1667 г., л. 31). В это время и круг спорных вопросов весьма расширился и спорящие „много шумели о вере и законе“ и расходились иногда, как „пьяные“ (слова Аввакума о споре его с Симеоном Полоцким в доме Федора Ртищева). При ослаблении противодействия власти церковной, когда она все свое внимание сосредоточила на деле Никона, удалившегося с патриаршего престола, явилась возможность противникам его по книжному исправлению свободно вести и уличную пропаганду и мутить умы родовитых бояр и боярынь, близких ко Двору лиц. Много хульного наговорено было тогда не только на Никона, но и на всю церковь, – и русскую и греческую; много придумано было изветов за одну букву, даже за перестановку ударения с предлога на следующее за ним слово (вместо: „во веки веком“, „во веки веков“). Это уже не небольшая по размерам „пря“ между книжными людьми, не жалобы нескольких фанатиков буквы и внешнего обряда; это церковно-раздорнический пожар, охвативший всю Москву и произведший всеобщую сумятицу. Церкви оставались пустыми, склонный к обрядоверию народ доверял всякой нелепой относительно книжного исправления выдумке, само духовенство терялось, как ему служить. Царь Алексей Михайлович в 1665 году писал иерусалимскому патриарху Нектарию: „у нас весь церковный чин в несогласии, в церквах служит всяк по своему“. В течение 8 лет по оставлении Никоном патриаршего престола и образовался фактически и достаточно укрепился наш старообрядческий раскол с типическими его свойствами резко отрицательного отношения к православной церкви и ее священноначалию.

Таким образом, соборам 1666–1667 г.г. волей-неволей пришлось уже иметь дело с ясно определившимся антицерковным движением, охватившим, под влиянием пропаганды главарей, часть духовенства и весьма многих из народа и высшего общества.

Соборные счеты с смутьянами начались с 1666 году, когда собравшиеся иерархи судили более выдающихся расколоучителей, предъявляя им вины не в содержании отмененных обрядов, а в том, что обвиняемые порицали книги и обряды исправленные, как еретические, похуляли восточных патриархов и поставляемых от них архиереев и иереев, всячески поносили патр. Никона и клеветали на московских священников, будто они не веруют во Христа вочеловечьшася, не исповедуют Его воскресения и т. п. Известный Аввакум укорил в лице весь освященный собор, „вся неправославными нарицая“. Дьякон Федор „о архиереях велико-российския церкве, имеет ли их за православные пастыри“, ответил: „Бог их весть“, похулял и укорял „хульными словесы“ исправление символа веры и чтение „аллилуиа по-три краты», а о трое перстном сложении, отрыгнул ответ сицев, яко вся сия прелестию сатаниною чрез Никона суть развращенна“. Лазарь „весь освященный собор в лице укори“. Все упорствующие хулители и были извергнуты из священных санов, отлучены от церкви и преданы анафеме (Деян. соб. 1666 г., Москва 1881, л.л. 16 об. 23 и 32).

Собор 1667 г., имевший неразрывную связь с собором 1666 г., – при непосредственном участии восточных патриархов Паисия александрийского и Макария антиохийского, не касаясь уже частных лиц, обратил внимание вообще на происшедший церковный раскол. В первой главе своих „Деяний“ прежде всего он изобразил картину церковного нестроения и раздорнической смуты, далее подтвердил бывшие при Никоне и по его отшествии книжные и обрядовые исправления, с наставлением – принимать их всем православным, и, наконец, наложил клятву на противящихся. В виду особой важности этого соборного акта мы передаем его буквально, хотя и в сокращенном виде, „Понеже грех ради наших Божиим попущением, сопостата же нашего христианского православного рода и ненавистника диавола ратованием мнози не точию от простых, но и от священных и монахов, они от многого неведения божественных писаний и разума растленна, овии же и в образе благоговения и жития мнимого добродетельного являющи быти постни и добродетельни, полни же всякого бессмьсльства и самомненного мудрования, пока мнящеся быти мудри, обюродеша. Овии мнящеся и от ревности; и таковии имуще, ревность но не по разуму, – возмутиша бо многих души не утвержденных: ови убо устно, ови письменно, глаголюще и пишуще яко возшепта им сатана. Нарицаху бо книги печатные и новоисправленные и новопреденные при Никоне бывшем патриархе, быти еретическия и растленны, и чины церковные, яже исправишася со еретических и древних российских книг, злословиша, имены хульными, нарицаша ложно, и весь архиерейский чин и сан уничижиша и возмутиша народ буйством своим и глаголаша: церкви быти не церкви, архиереи не архиереи, священники не священники и прочая их таковая блядения. И того ради их диаволоплевельного лжесловия нецыи священницы вознеродеша о всяком церковном благочинии и попечении, о немже слово воздадут в день страшного правосудия Божия, и книгами новоисправленными и новопреведенными начаша гнушатися, и по них божественного славословия не исполняху“… Далее перечисляются некоторые предметы, которыми гнушались, именно: печатание просфор крестом четвероконечным, тройное аллилуиа, принятое по исправлении чтения 8 члена символа веры и Иисусовой молитвы и проч. При этом перечислении снова повторяется указание на лишение многими таинств, на принятие священников без архиерейского благословения, иногда запрещенных и изверженных, на признание православной церкви зараженною антихристовой скверной. После сего следует соборное утверждение исправленных книг и обрядов, которые были испытаны и рассмотрены и патриархами восточными признаны правыми и согласными с греческими книгами, благословлено и утверждено было все дело книжного исправления. То же благословил и утвердил и новый московский патриарх Кир Иоасаф (II-й: см. „Энц.“ VII, 174–177). В конце провозглашается соборное „Изречение“ или определение, с завещанием всем клирикам и мирянам, „во всем без всякого сумнения и прекословия покоряться святей восточной церкви“ и произносится клятвенное осуждение на непокоряющихся. Приводим его дословно:

„Аще кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам. И мы такового противника данною нам властию от всесвятого и животворящего Духа, аще ли будет он освященного чина, извергаем и обнажаем его всякого священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирского чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святого Духа: и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника: и от православного сочленения и стада, и от церкви Божия отсекаем, дóндеже уразумится и возвратится в правду покаянием. Аще кто не уразумится и не возвратится в правду покаянием, и пребудет во упрямстве своем до скончания своего: да будет и по смерти отлучен и часть его и душа со Иудою предателем и с распявшими Христа жидовы, и со Арием и со прочими проклятыми еретиками. Железо, камение и древеса да разрушатся и да растлятся: а той да будет не разрешен и не растлен, и яко тимпан во веки веков, аминь“. (Деяния, л. 6–7).

Все вышеизложенное, заимствованное из „Деяний“ собора 1667 года, составляет как бы обвинительный акт и соборно судебный приговор.

В этом обвинительном акте и последовавшем за ним приговоре отмечаются не только вины по существу (несоблюдение исправленных обрядов), но и вины, если можно так выразиться, формальные, заключающиеся в отношениях к православной греко-восточной церкви. Эти вины состояли не только в прекословии и противлении церкви (имеющей искони веков право на изменение богослужебных чинов и обрядов) и установленной церковно-соборной власти, но еще более в прямом похулении обрядов исправленных и из-за них всей церкви, как зараженной чрез это ересями и даже скверной „антихристовой“. Все это было прямым, открытым восстанием против церкви, своего рода буйством и бунтом. И во всем этом, несомненно, были виновны те неразумные, нафанатизированные своими главарями ревнители отмеченного, т. наз., „старого“ обряда, каких собор видел пред собою. Суд его был и законный и справедливый, хотя и глубокого сожаления заслуживающий по отношению к простой, неразумной толпе старообрядцев, к возбуждению которой главари смуты имели многие и посторонние причины. Собор не анализировал, – как делают ученые, – каждую вину в отдельности взятую, и не оценивал каждую из них по ее существу и свойству, разграничив посему и свое определение. Он судил явление полностью со всеми его признаками и поэтому судил и осудил строго, – тем более, что вина смуты и похуления Церкви, выдвинутая в соборном акте на первый план, заслоняла все другое.

Но суд современных живых людей не есть и не мог быть судом и для всех их потомков, без исключения, – разумеем держащихся лишь „старого обряда“, – которых, при изменившемся их настроении сравнительно с их предками, также законно и справедливо было восстановить в их церковных правах, сняв церковную анафему.

Чтобы пояснить это, нужно знать, какие были постановления собора 1667 г. для будущих времен, и возможно ли было обойти их. Таким образом, из сферы судебной мы как бы незаметно переходим в область церковно-законодательную и с этой стороны также должны описать соборные постановления 1667 года.

Осудив современных старообрядцев – смутьянов, отцы собора узаконоположили и на будущее время следовать новоисправленным обрядам также с угрозой клятвы на непоследующих. Здесь выдвинули они на видное место самое содержание отмененных обрядов, т. е. старообрядство само по себе.

„Повелеваем мы православнии патриархи со всем освященным собором с великою клятвою, еже святый символ приимати и глаголати без прилога („истинного“), якоже святии и богоноснии отцы на первом и во втором вселенских соборех написаша гречески. И в божественном церковном пения троити аллилуиа… И знаменоватися знамением честного и животворящего Креста тремя первыми персты десные руки, совокупивше я во имя Отца и Сына и Святого Духа… Аще же кто будет противлятися нам и всему освященному собору, Богу противляется и уподобляет себе прежним проклятым еретиком. И сего ради наследити имать, якоже и тии еретицы, анафему и проклятие святых богоносных отцев, святых седми вселенских соборов (л. 33 – 34). В „Увещании“ о соборе Стоглавом (гл. 10), изложив разнообразие, постановлений прежде бывших соборов и заметив, что на последующих по времени соборах положенное предшествовавшими „добре исправлена быша без зазора“ и посему „да никто же стужает и за исправление“ постановления Стоглавого собора, отцы собора 1667 г. тем не менее изрекли следующее: „Аще же кто отныне начнет прекословити о изложенных винах на соборе сем великом от святейших вселенских патриарх, яже исправиша и законоположиша…, да будет, по апостолу Павлу, в правду самоосужден и наследник клятве сего собора, писанной в соборном деянии его, яко преслушник Божий и святых отец правилом противник“ (91 – 93).

И эти определения и законоположения подписаны не только восточными патриархами, но и Российским патриархом Иоасафом II и всеми членами собора. Здесь перечислены далеко не все „старообрядческие“ разности, но и по указанным можно определить точку зрения отцов церкви собора.

В таком виде представляются клятвенные осуждения и запрещения Большого Московского собора 1667 года, записанные в его „Деяниях“. Но одно – бумажный документ, другое – применение его к жизни, одно – осуждать и законополагать, другое осуществлять это на деле. Нечто подобное бывало и в древней христианской церкви. В канонических ее кодексах есть правила, которые применялись очень не долго, или в известной только местности; вносились иногда в эти кодексы даже такие правила, которые, по выражению последующих толковников, изданы были „на соблазн и смущение“ (3 прав. Карф. соб.: см. Кормчая, л. 118) ²⁷. Не говорим о таких, которые „Забвени быша и отнюдь престаша“ (Лаодик. соб. прав. 11-е); заметим главным образом о тех, которые изречены были под угрозою проклятия и, однако, не применялись Церковью прежде и сейчас не применяются, хотя никакими новыми соборными определениями они не отменены ²⁸, а не более, как только разъяснены толковниками. И таковых не мало ²⁹. И за все сие никто никогда не обвинял Церковь в каком-то еретичестве ни за постановления, соборами сделанные, ни за то, что эти постановления не были применяемы, хотя в канонических кодексах они остаются и до настоящего времени. Впрочем, это есть вопрос общеканонический, не вполне еще с принципиальной точки зрения у нас выясненный. Мы же должны были коснуться его только мимоходом, по связи с клятвами собора 1667 года, их силы и значения для церковной жизни последующего времени.

Обращаясь к собору 1667 года и значению его для будущих времен, мы прежде всего, можем и должны заявить, что книга соборных „Деяний» не имела у нас и церковно-канонического распространения. Она не была даже и напечатана, – подобно „Кормчей“, или „Книге Правил“ – новейшего времени. Впервые „Деяние“ соборов 1666–1667 годов изданы в „Исторических актах“, т. V. Затем уже в новейшее время они появились в исправленном по рукописям издании профессора московской академии Н. Ив. Субботина, сначала в „Материалах по истории раскола“ (1874 г.), а потом и отдельною книгою, несколько в другом порядке. Мы имеем под руками издания 1881 и 1903 годов буквально сходные. В них, в виде „Введения» или Предисловия“, помещено и разъяснение соборных клятв со стороны издателя. Но все эти издания напечатаны не для церковного употребления или применения, а как исторический только памятник, не имеющий авторитетно руководственного значения.

Тем не менее, если документ постановлений и клятв соборов 1666 – 1667 годов не был распространен и не получил церковно-канонического значения, как обязательный, то в жизни содержащиеся в нем клятвы не только не прошли бесследно, напротив, оставили глубокое впечатление в истории отечественной церкви последующего времени до наших дней. И это сказалось и в отношении к осужденным церковным раздорникам, и в отношении церковно-законодательном, как запреты употреблять отмененные обряды и „старые“ книги до-Никоновских изданий.

В первом отношении проклятия собора 1667 года канонически отделила непроходимой бездной церковных смутьянов, – по крайней мере, пока они не раскаются в противлении Церкви и ее похулении. Последние, и не думая о раскаянии, считая таковое в непременном принятии новоисправленных обрядов и книг, естественно образовали особую церковную общину, которую связывали с отжившими уже временами. Волей-неволей пришлось организовать свою общину на новых, во многом совершенно не церковных началах и не в духе предшествовавших времен, чтобы жить самостоятельною жизнью в расколе с Церковью. Старой и неприкосновенною осталась лишь обрядовая внешность. Эта жизнь и организация вырабатывались постепенно и, хотя привели раскол к неизбежному разложению, но громадное большинство раскольников не привлекли к церковному соединению… Внутренняя история раскола, разделившегося на множество согласий, служит наглядным тому показанием ³⁰ а высоко поднятое знамя обрядоверия объясняет последнее ³¹. И то и другое сказалось, как результат справедливого клятвенного осуждения со стороны собора 1667 г. раскольничествующих старообрядцев.

Что касается запретов, под угрозой клятвы, употреблять в будущем отмененный обряд и применения к жизни означенной угрозы, то картина получается довольно пестрая и во всех частностях и всесторонне еще не обследованная. Наметим выдающиеся ее штрихи. С одной стороны мы примечаем настойчивые требования церковной власть XVII и первой половины XVIII века употреблять книги и обряды исправленные и жестокую полемику против бывших у нас в употреблении обрядов в письменных произведениях того времени. В 20-м году XVIII в., – в особых правда, видах (для обнаружения тайных раскольников), была составлена нижегородским епископом Питиримом „Присяга“, в коей повторялись анафематствования в более ясной и решительной, в сравнении с „изречениями“ собора 1667 г., форме на некрестящихся троеперстно и на неисполняющих других соборных постановлений, а тем паче на признающих патр. Никона еретиком и церковь еретическою. „Присяга“ эта практического применения почти не имела, как слишком уже радикальная и притом обусловленная очень уже сложной, торжественной обстановкой ³². Это было в царствование Петра І. В то же время приказано было всех двуперстников, которые, хотя и Церкви повинуются и таинства ее приемлют, писать в раскол „не взирая ни на что“. Распоряжение это шло не от церковной власти и сделано было по особым государственным соображениям, – собрать в бо́льшей мере двойной с раскольников оклад, – но оно было в духе и последней и никаких противоречий со стороны ее не встречало.

Спустя сто лет после собора сила клятвенных его запретов стала ослабляться, значение их забываться, – мало того, – различие в обрядах стало казаться несущественным и допустимым. Первый наклон к такой перемене дал известный московский митрополит Платон в составленном им „Увещании“. Взгляд его разделяли и другие архипастыри. Официально это выразилось в появлении т. наз. „Согласия“, названного в 1800 году „Единоверием“, причем положенные в прежнее время клятвы разрешались (п. 1-й прав. единоверия) и вступившим в церковное единение старообрядцам предоставлялось совершать богослужение по старопечатным книгам с соблюдением положенных в них обрядов. Глухо, без какого-либо канонического акта масса двуперстников не отчуждалась от посещения православных церквей, в коих утвердился исправленный обряд. Клятвы Макариевы и собора 1656 года были совершенно забыты. В наши дни стало провозглашаться, что и двуперстие с православным знаменованием спасительно; и это не раз всенародно оглашалось от лица церковной власти в официальных определениях и разъяснениях. При этом вопрос о соборных клятвах оказался обоюдоострым: не люди церкви стали ссылаться на соборные запреты, как на непреложный авторитет, а враги ее, собором 1667 г. осужденные, обосновывались на них, как на обстоятельстве незаконном, оправдывающем их от церкви отделение и раскольничество с нею, доселе существующее.

Это одна сторона в решении вопроса о применении соборных клятв с законодательной точки зрения для последующих после собора 1667 г. поколений. Но есть и другая.

Жизнь народная, не исключая и рядового приходского духовенства, продолжала, насколько это было возможно, идти по прежней колее. В церквах вводились исправленные чины, но в домашнем обиходе и в частных молитвословиях продолжали держаться старины. Особенно крепко охранялось двуперстие. Запреты собора как-то мало действовали. Уже несколько десятилетий спустя, при патр. Адриане и после него, при учреждении Синода, старопечатные книги появлялись в продаже и не только где-нибудь, в провинциальных трущобах, но и в самой Москве, и не только секретным образом, но и открыто, в книжном ряду. Даже в некоторых церквах литургии совершались на 7 просфорах, печатаемых 8-миконечным крестом, выходы совершались абсолютно, – на что́ дают указания официальные документы (указ патр. Адриана 1698 г.: Полн. Собр. Закон. Росс. Имп., т. VI, 390). Примечательно, что в церковных распоряжениях по сему предмету совершенно отсутствуют ссылки на соборные запреты, и о клятвах нет и помину. Когда же начались сыски раскольников, – по государственным, а не по церковным соображениям, – то сыщикам чинились препятствия и со стороны помещиков, и гражданского начальства, и даже духовенства (Описан. архив. Св. Синода, т. I. Собран. постан. по ч. раск. по ведомству Синода, 1721 г. „Прав. Обозр.“ 1869 г., авг.). Впоследствии, когда допущено было Единоверие, старообрядчество, как таковое могло беспрепятственно держаться повсюду, (за исключением, конечно, богослужения в православных храмах), и о соборных клятвах не думали и большинство о них не знало. Старые люди, которых мы еще помним, вполне православные, в домашнем быту были истыми старообрядцами: молились двуперстно, читали символ с словом „истинного“, сугубили алллилуиа, полагали известный „начал“ и творили положенные поклоны не дома только, но и в церкви. Не толковали они при этом ни о каких бывших соборных клятвенных запретах; довольны были, если не считали их за это раскольниками. Обрядовые разнообразия стали постепенно и незаметно сближаться. Это сближение, начавшись со стороны православной церковной власти учреждением „Единоверия“ и беспрепятственным допущением в православные храмы двуперстно молящихся, – каковых сохранились миллионы, – встретило как бы отклик в известном старообрядческом „Окружном послании“ (изданном 24 февраля 1862 г. и напечатанном в 1864 году: см. „Энц.“ VII, 610–612). В нем открыто заявляется, что „господствующая в России церковь, вкупе же и греческая верует во единого с нами Творца небу и земли, чтит и Господние и Богородичные праздники, что имя „Иисус“ есть имя того же лица, что и „Исус“, что крест четвероконечный есть образ креста Христова“ и т. п. С восторгом было принято это „Послание“ нашими учеными, как предвестник церковного мира на почве разнообрядия. „Послание“ имело в виду не привлечение старообрядцев-поповцев по австрийскому священству в прав. церковь, а устроение своего согласия, обуреваемого „беспоповщинскими мудрованиями“, издревле в расколе возникшими. В нем со всей рельефностью и выдвигается вопрос о бывших соборных клятвах, как причине церковного отделения. Вопрос этот со всей силой и со всеми резкими, хотя и далеко не основательными выводами и заключениями и стал предъявляться и предъявляется до последних дней, с целью не только мутить совесть единоверцев и православных двуперстников, но и делать заключение о неправославии Церкви. Таким образом, защитникам Церкви и поборникам православия приходится не опираться на бывшие за 250 дет клятвенные запреты, – давно потерявшие фактическую силу, – а считаться с ними, разъясняя не только их смысл, но главным образом их значение. И с этим вопросом о клятвах соборов 1656 и 1667 годов приходится теперь считаться более, чем со всяким другим.

В решении вопроса о клятвах существуют два противоположные течения – с посредствующим между ними: 1) раскольничествующие старообрядцы утверждают и доказывают, что клятвы положены на древние обряды или, по их выражению, на „древнее благочестие“, а отсюда делают заключение, что и на всю церковь до-Никоновских времен, просиявшую многими святыми, при древнем содержании Богу угодившими; ясно, что эта клятва богопротивна и незаконна; ясно далее, что и единоверцы наши находятся под этой клятвой. К этому течению примыкают и некоторые православные писатели, преимущественно из светских († Т. Ив. Филиппов и др.), но без резких раскольнических выводов как относительно древней русской церкви, так и относительно православия церкви современной, с выражением лишь необходимости канонического подтверждения „Единоверия“ и разъяснения или разрешения бывших клятв, при авторитетном участии восточных иерархов. 2) Православные писатели из духовных и миссионеров в громадном большинстве утверждают и доказывают, что клятвы лежат на противников Церкви и положены именно за противление, и посему единоверцы, как держащиеся „старого“ обряда с разрешения власти церковной и по ее благословению, под означенные соборные клятвы не подходит. Такая формула впервые ясно была выражена блаженной памяти московским митрополитом Филаретом и, благодаря его авторитету, получила весьма широкое распространение. Толкование это, признанное и церковною властью, не удовлетворило раскольничествующих старообрядцев и не вполне успокоило смущаемых ими единоверцев. Притом оно касалось исключительно клятв собора 1667 г. 3) В последнее время стало намечаться новое, по вопросу о смысле соборных клятв, направление, среднее между указанными, которое примыкает более к последнему, но некоторыми сторонами соприкасается с первым, при чем современной церковной власти отводится широкий простор, сглаживается самая острота вопроса и отпадают всякие нарекания на старообрядцев при их единении с Церковью. Существо этого направления в том, что соборный суд и клятвенный приговор произнесен главным образом над отщетившимися церкви смутьянами и ее хулителями, во произнесенные на будущее время запреты, хотя и под угрозой клятвы, вполне могут быть не только разъяснены, но и разрешены и сняты церковной властью последующего времени, при изменившихся обстоятельствах, даже и помимо канонических соборов. Этот последний взгляд не вошел еще в общее сознание, вследствие трудного для многих анализа понятий суда людей современных появлению клятв и законоположений на будущие времена, для разграничения чего требуются и широкий канонический кругозор и гибкость мысли, а может быть, и по другим причинам.

Проф. Н. Ивановский.