Чудо на браке в Кане Галилейской

Экзегетико-апологетический очерк

На всем протяжении евангельской истории мало можно найти таких картин, от которых веяло бы такою светлою радостью жизни, таким миром и благодатною тишиною, какими веет на душу та картина, на фоне которой св. евангелист Иоанн передает свое повествование о первом чуде, совершенном Господом Иисусом Христом. Эта нарисованная Евангелистом картина вместе с немногими еще другими является редким исключением в истории земной жизни Богочеловека, громадное большинство событий которой представляет длинную и печальную повесть человеческого ожесточения и злобы, человеческих заблуждений и страстей. Бесспорно, конечно, что та любовь, которая одушевляла Спасителя мира, та победа, какую готовил Он всему доброму в нем, те блага, какие Он нес с Собою на землю, чтобы облагодатствовать смиренного и уничиженного человека, – все это для верующего ока сияет столь ярко даже при самых скорбных и страшных моментах евангельского повествования, что заставляет забывать весь их ужас и даже еще более оттеняет бесконечную благость Бога к людям. Но и при всем том нельзя все же не признать, что в большинстве случаев эта бесконечная благость, эта безграничная любовь должна была проявляться – или в грозных прещениях и горьких укоризнах, или – в строгом призыве к покаянию, или, наконец – среди рева безумной, озлобленной толпы, среди разъяренных хулителей и врагов, среди мук креста и висящих обоюду разбойников...

Мало, очень мало случаев дали люди для проявления той любви, какую нес с Собою на землю Спаситель при такой обстановке, какой, конечно, искало Его благостное сердце. В тихом веянии ветра явился в древности Бог великому Пророку, – другого характера была обстановка, среди которой встретили явление Бога в мир люди... Но тем дороже, тем отраднее те евангельские повествования, где Господь является только как милосердый и любвеобильный Отец, с любовью благославляющий жизненный путь человека – без строгого обличения на устах, без скорби во взоре, без необходимости скрывать Свою любовь за угрозою гнева и суда, – такие повествования, как повествование о благосклонном присутствии Господа на браке в Кане и о чудесной помощи хозяевам его в их затруднении, о благословении детей и т. п. Читая Евангелие, невольно с особым умилением всякий остановится на этих повествованиях, – и миром и любовью исполнится его душа...

Замечательно, что с одного из таких именно повествований начинается евангельская история общественной деятельности Иисуса Христа. Повествуя о чуде в Кане Галилейской, Св. Евангелист Иоанн замечает, что это было первое чудо Иисуса Христа, «начатокъ знаменiемъ» Его (Ин. 2:11). Итак, в мирном семейном кругу, на светлом брачном торжестве начинает Свою чудесную деятельность Спаситель мира. В этой мирной обстановке творит Он первое свое чудо, проявляя Свою божественную силу прежде всего в деле отеческой снисходительности к людям, любвеобильного попечения даже не о столь, по-видимому, важных нуждах их и печалях. Великою ли в самом деле представляется на первый взгляд необходимость чудесной помощи на брачном пиру в Кане? Такова ли была важность события оскудения вина у хозяев брака, чтобы Господу приурочить к нему первое обнаружение Своего всемогущества, Своего Божества? Заслуживало ли, по-видимому, оно даже простого внимания к себе со стороны Того, Кто ныне только что впервые выступал на открытое служение роду человеческому и на пути этого служения зрел пред Собою все козни и злобу врагов, все скорби и огорчения, муки креста, смерть?.. И, однако же, горе человеческое всегда и везде было близко сердцу Господа, как бы оно ни было по-видимому наивно и мало, – близким и понятным оказалось Ему и то огорчение, какое постигло бы юную чету, когда брачный пир их прекратился бы ранее должного за неимением вина. И это маленькое горе, и этот стыд, который суровый моралист не замедлил бы окрестить именем ложного, вызвали со стороны Господа не осуждение, а снисходительное участие и скорую помощь. В каком блеске кроткого величия и безгранично-снисходительной любви выступает, действительно, в этом чуде Господь!..

Ярко выступает наружу в повествовании Евангелиста о чуде в Кане горячая любовь к ближнему и милосердие и Пречистой Матери Господа. Тот же любвеобильный и кроткий образ Ее, какой рисовался на предшествующих страницах Евангелия, во всей полноте высоких свойств и качеств своих, рисуется и здесь, но уже в новой обстановке, в новом свете. Не отроковицей, дни и ночи проводящей в молитвах в тиши Иерусалимского храма, – не юной Матерью, самоотверженно посвятившей всю Себя заботам о Сыне, является Она ныне: Она присутствует на браке, как Жена, лета которой перешли границу среднего возраста и приближаются уже к преклонному, цель земной жизни Которой уже достигнута с завершением воспитания Божественного Сына. Свою материнскую любовь, не отвлекаемую уже всецело заботами о Сыне, Она стремится теперь перенести и на других, – и для других стремится заменить любящую мать, принимая ближайшее участие в горе их и радостях, и особенно – в горе и радостях Своих ближних и родных. Евангельская история мало дает известий об этом периоде жизни Богоматери, но тем драгоценнее немногие повествования и отрывочные сведения ее, проливающие свет на этот период. И в ряду их по сравнительному богатству содержания особенно важно повествование именно о браке в Кане.

Брачный пир в Кане происходил, вероятно, в семье, родственной Господу. В самом начале своего повествования евангелист Иоанн замечает, что «бе Мати Иисусова ту» (Ин. 2:1), т. е. в Кане на браке¹. Это присутствие Богоматери на браке прежде, чем был приглашен туда Господь, и вместе с тем – вероятное присутствие здесь же и братьев Господа по плоти (на присутствие последних указывает отчасти (Ин. 2:12) дает основание предполагать, что здесь собрался весь родственный, семейный кружок, к которому принадлежал Господь и с которым имели, очевидно, связи родства также и новобрачные, или – по крайней мере – один из них². С особою убедительностью это доказывается тем положением, какое занимала на брачном пире в Кане Богоматерь. Она не была простой участницей его – по смыслу всего повествования Евангелиста, Она была, если не полною хозяйкой на браке, то, по крайней мере, – ближайшею помощницей хозяев. Она сразу замечает недостаток вина (Ин. 2:3)³, или, – как должно полагать скорее в соответствие со стихом 5, – Ей прежде всего доносят об этом недостатке сами слуги, и Она же отдает по этому поводу приказание им (Ин. 2:5); – в хозяйственных хлопотах Богоматерь принимает, т. о., ближайшее, чисто родственное участие.

Но в родственном кружке, собравшемся в Кане, не достает уже одного члена, известного из предшествующей евангельской истории, – в числе гостей уже не назван Иосиф, нареченный отец Господа, и, нужно думать, – не назван потому, что он скончал уже земную жизнь свою, не дождавшись таким образом начала славной деятельности Усыновленного, – иначе молчание о нем Евангелиста, или отсутствие его на семейном торжестве было бы непонятно. Сам Господь настолько, впрочем, уже удалился от семейной жизни, что Его участие на браке сначала, видимо, даже не предполагалось. Думать так дают возможность следующие данные: во-первых, призвание Учеников последовало всего за три дня до брака, между тем – «званъ бысть Иисус и ученицы Его на брак» (Ин. 2:2), следовательно, приглашение последовало также не ранее трех дней до брака. Далее, – аорист εχληϑη – зван бысть⁴ – показывает, что приглашение последовало во всяком случае в то время, когда Богоматерь присутствовала уже в Кане⁵, иначе здесь должно было бы стоять pluquamperfectum для означения действия (приглашения Господа), бывшего вперед другого (присутствия в Кане Богоматери)⁶. Наконец, самый недостаток в вине на браке также наводит на мысль, что причиною его было неожиданное прибытие на брак Господа и Его учеников, сильно увеличившееся число гостей, небогатых, вероятно, хозяев.

Признавая, т. о., случайный характер присутствия Иисуса Христа на брачном пире в Кане, легко представит и весь последовательный ход событий, обусловивший эту случайность. Путь Господа лежал на Галилею (Ин. 1:43), т.е. на родину, и прежде всего, конечно, – в отечественный город Назарет. Господь, т. о., спешил в родную семью, на свидание с Матерью после первой, но довольно продолжительной разлуки с Нею. Не менее семи недель продолжалась эта разлука⁷, и все эти семь недель Господь провел на довольно значительном расстоянии от Матери, Которая поэтому имела очень мало или даже вовсе не имела известий о Нем. И потому нет ничего удивительного, что Она не имела сведений и о Его предстоящем намерении посетить Ее, почему, не ожидая Его, и не отказалась от родственного приглашения быть на браке в Кане. Господь, прибыв в Назарет, не нашел там, т. о., Богоматери, и это послужило для Него поводом и причиною, чтобы отправиться в Кану, которая так недалеко – всего в полутора часах пути⁸ – лежала на северо-запад от Назарета и в которой Он мог и увидеться с Матерью, и осчастливить своим присутствием семейное торжество. Быть может, впрочем, что известие о браке в Кане и о присутствии на нем Богоматери вместе с приглашением и для Себя Он получил еще и раньше, – именно – чрез Нафанаила, который был жителем Каны (Ин. 11:2) и пред призванием своим в Апостолы, может быть, только что пришел оттуда. Но скорее – в виде приглашения на брак и Апостолов, о которых в Кане не могли еще знать в то время, когда отправлялся из нее к Иордану Нафанаил, – должно полагать, что приглашение последовало уже – или в Назарете, или даже – в самой Кане, в которую Господь сначала прибыл, быть может, только для свидания с Матерью, а потом был приглашен и на брак.

И вот в Кане Господь случайно является, т. о., среди всего родного Себе семейства и как бы на перепутьи, пред выступлением в среду людей чужих и враждебных, Он отдыхает среди близких Его сердцу, разделяет светлую человеческую радость и освящает Своим присутствием брак. Еще раз проявляет Он во всей силе Свои родственные, полные любви отношения, которыми доселе украшал Он Свою домашнюю жизнь, и сообщает им еще новый блеск, соединяя силу любви с божественной силой всемогущества. Это был самый естественный переход в Его жизни, – не изменяя резко частного характера Своей деятельности в общественный, Господь первое Свое чудо сотворил на брачном пире в родственной семье, – в присутствии Материи братьев с одной стороны, а с другой – в присутствии лиц посторонних, – остальных гостей и участников торжества.

Богоматерь, при этой случайной встрече с Божественным Сыном, увидела Его в новом для Себя свете, – во всем величии и славе Сына Божия, Великого Пророка и Мессии. Итак, наступило, наконец, время откровения славы Его!.. О, как долго и с какой радостной надеждой ждала Она этого времени!.. Как была Она уверена в непременном наступлении его, не изменяя ни на минуту этой уверенности Своей с самого того момента, как предстал внезапно Ей небесный вестник, и, изрекая Ей благовестие о бессеменном рождении Сына, произнес и восторженное пророчество о будущем величии Его: Сей будетъ велiй и Сынъ Вышняго наречется, и дастъ Ему Господь Богъ престолъ Давида, отца Его... (Лк. 1:32). После этого благовестия в душе Богоматери не было места для колебаний и сомнений относительно Лица и значения Божественного Сына, а последующие события могли только укрепить Ее веру, ибо все они ясно подтверждали пророчество Ангела о будущем величии Ее Сына. Про что другое, как не про это говорили и чудесное рождество Его и все предшествовавшие ему и сопровождавшие его события; рождество Крестителя, поклонение пастырей, в предшествии звезды путешествие на поклонение Новорожденному волхвов, чудесное спасение Его от смерти, приготовленной Ему Иродом, исповедание Симеона и Анны?.. Не о том ли говорил и Сам Отрок Иисус, когда 12 лет Он присутствовал уже в храме и с удивлением спрашивал Богоматерь и Иосифа: не веста ли, яко в техъ, яже Отца Моего, достоить быти Ми?.. (Лк. 2:49). И не говорило ли при том все это особенно ясно о Божественности Сына именно для Матери, соблюдавшей, по особому замечанию Евангелиста: вся глаголы сiя въ сердцы Своемъ?... (Лк. 2:51).

Ныне исполнилось время, – ныне то, что было несомненно для Ее веры, для Ее материнского и богопросвещенного взора постоянно подтверждалось многими, иногда по-видимому, может быть, даже незначительными обстоятельствами, но что оставалось тайною для мира, – ныне это перестает быть тайною... Признанный всей Иудеей за величайшего пророка, Иоанн Креститель торжественно указывает в Лице Иисуса Христа – Господа и Мессию, Которому он сам «несмь достоинъ, да отрешить ремень сапогу Его» (Ин. 1:27), и на брак в Кану Господь является уже, как Учитель, окруженный учениками. И эти ученики принесли вести, – странные и загадочные вести для всех гостей, но понятные и давно жданные вести для Богоматери! – среди гостей идет, – быть может, здесь же за столом – говор о знамениях при Крещении, о чудесной прозорливости Неожиданного Гостя (Ин. 1:48), о торжественном обещании Его показать еще большие дела, представить еще сильнейшие доказательства Своего небесного посланничества (Ин. 1:51). А если еще и не знают обо всем этом гости, то, конечно, от Нее не скрыли и Ей, Матери Дивного Учителя, поспешили передать Его новые ученики о тех словах и делах, какие отныне неразрывными узами связали их судьбу с судьбою Ее Сына. И среди брачного пира в радости о счастии близких сердцу, Богоматерь присутствует, исполненная и другой радости, – радости и материнского счастья о Возлюбленном Сыне. Этот светлый пир, эта родственная встреча, – это для Нее великая награда за все скорбные, тяжелые минуты, испытанные Ею доселе и в том числе – за горечь только что пережитой разлуки с Божественным Сыном.

Чем радостнее, чем знаменательнее был для Богоматери брачный пир в Кане, тем ближе к сердцу должна была принять Она известие о том неприятном обстоятельстве, которое грозило неожиданно и прежде времени прервать этот пир и навлечь нарекания и смех на самих дорогих Ей хозяев его. Слуги доносят, что у хозяев нет более вина... Какое неприятное заключение для брака!.. И как объявить гостям о таком непредвиденном случае!.. Есть, конечно, на свете много такого горя, пред которым такой случай, как недостаток у хозяев на браке в Кане вина кажется не более, как самою слабою, мимолетною неприятностью, не заслуживающею даже серьезного внимания. И рассуждая вообще, нельзя не признать справедливость этого. Но в том-то и дело, что и горе, и радость человеческую нельзя ценить безотносительно, и правильная оценка здесь возможна только тогда, когда вполне войдешь в положение лиц, испытывающих эти чувства, и взвесишь все обстоятельства, от которых эти чувства зависят. А если поставить себя на место хозяев брака в Кане, да мысленно хотя пережить всю тяжесть того положения, в какое поставлены были они недостатком вина, то нельзя будет не признать, что помощь в эти минуты была для них – если не положительно необходима, то все же неоцененно дорога, ибо вопрос шел не о продолжении только брачного пира и радости, а о сохранении новобрачных от стыда и посмеяния со стороны собравшихся у них попраздновать гостей, – о сохранении чести их дома, уважения со стороны сограждан, – словом – не о настоящей только минуте, но даже, быть может, о будущем их благополучии, о будущих отношениях их к своему обществу. И какой день при этом грозил сделаться для них днем горя? – День брака, т.е. знаменательнейший в жизни каждого день, воспоминание о котором живет в душе человека во всю остальную его жизнь! Для новобрачных это было настоящее горе и – тяжелое горе. Тяжесть его ощущалась для них тем живее, чем безвыходнее казалось оно. Видимо, хозяева были люди небогатые, судя по тому, что вина было приобретено так не много, что присутствие всего нескольких человек сверх предположенного числа гостей уже повлекло недостаток в нем. Да к тому же, нужно думать, – и время было уже позднее⁹, если и было на что купить вина, – что очень сомнительно, – то уже негде было купить его, как юродивым девам для светильников – масла (Мф. 25:2). Естественной помощи бедным хозяевам брака было ждать не откуда, и положение их было таково, что всякий, кто способен был чувствовать действительно по человечески, не злорадствуя по поводу горя ближнего, а всею душою входя в его положение, – должен был искренно посочувствовать скорби, какая угрожала молодой чете в самом начале их жизни, – в разгаре брачного торжества.

И прежде всего не могла, конечно, остаться равнодушной к этому горю Пресвятая Дева. Ее родственному сердцу оно было столь же близко, как и самим новобрачным, в судьбе которых Она принимала столь близкое, почти материнское участие. И для Нее Самой это было большое огорчение, ибо неожиданная случайность грозила нарушить мирное и спокойное течение той вечери, на которой Она переживала счастливейшие минуты Своей любви к Сыну, воспоминание о которой Она подобно новобрачным желала сохранить, конечно, как одно из самых светлых и радостных во всей Своей жизни. И вдруг – по внешней, чисто случайной причине, эта брачная вечеря готова омрачиться, даже – вовсе оборваться, найдя себе преждевременный и уже вовсе не радостный конец. Но главным образом Богоматерь должно было опечалить положение самих новобрачных хозяев пира, радостно праздновавших начало молодой своей жизни, не подозревая того горя, какое готово было обрушиться на них. Даже самые слуги, казалось, понимали всю тяжесть того огорчения, какое они готовили для них своею вестью и потому именно, быть может, они не решились даже обратиться с нею к самим новобрачным и поведали ее одной только Богоматери. Но чем же может помочь горю Она Сама?.. Как Ей предотвратить грядущую беду?..

Та вера в Божественного Сына, какую так долго и непоколебимо питала Богоматерь и прежде – во время тихой и безвестной домашней жизни Его – и какая нашла себе такое полное и блестящее подтверждение именно в ближайших по времени событиях, скоро указала Ей выход из тяжелого положения. В Нем была единственная надежда Ее, – Он один только мог помочь в грозящей беде, если только угодна будет Ему эта помощь. Но как Ему, Чья бесконечная благодать и милосердие были столь хорошо известны Ей, – как Ему отказать в помощи в настоящем случае?.. Не оказали ли Ему эти бедные люди со своей стороны самой самоотверженной любви и внимания?.. Ведь, знали же они свою скудость и свои имущественные недостатки, – ведь, знали же они, чем грозит им присутствие на их браке лишнего человека, – и однако же, – они не задумываются пригласить Господа, как только узнают о прибытии Его на родину, – и не только Его зовут, но, желая оказать Ему еще более любви и внимания, зовут с Ним и Его избранных четырех учеников, – людей, скорее всего, им даже неизвестных и чужих... Любовь к Господу и самое широкое гостеприимство, поистине подобное гостеприимству того патриарха, который спешил предоставить весь свой дом и всего себя в полное распоряжение трех, неизвестных ему странников, – вот что привело хозяев брака к настоящему тяжелому их положению. Господь ли мог не оценить этой самоотверженной любви к Себе, этого забывающего все расчеты радушия даже к стороннему человеку?.. Он ли, видя все это, мог отказать в Своей всемогущей помощи беднякам новобрачным и этим отказом омрачить их светлое торжество, быть может, – единственное, имеющее скрасить трудовую, скудную их жизнь?.. И, наконец, – откажет ли Он, когда за них будет просить Она Сама, когда отказывая им, Он нарушит волю Матери, послушание Которой так всегда отличало Его?.. (Лк. 2:51). А теперь именно Ее просьба так естественна, так проникнута любовью к ближнему, участием к горю его... Правда, что естественными средствами этому горю помочь теперь нельзя, но для Матери, и всегда исполненной веры в божественное всемогущество Сына, теперь ясно и другое, – стало ясно, что наступило время, когда это всемогущество и все божественные свойства Его должны проявиться во всем своем блеске и силе, когда по собственному Его выражению, люди «узрятъ небо отверсто и Ангелы Божия, восходящыя и нисходящыя надъ Сына человеческаго» (Ин. 1:51). И ныне Ее просьба даст только прекрасный повод для откровения этого всемогущества, и тяжкое горе для новобрачных будет устранено...

«Вина не имуть», – тихо обращается Богоматерь к Сыну.¹⁰ Немного слов, но сколько кротости и смирения! Какая вера! Не раскрывается все значение этого события: вина не имуть, – не доказывается необходимость помощи указанием на то горе, какое ждет новобрачных, – даже нет прямо выраженной просьбы об этой помощи. И такую просьбу Богоматерь считает вмешательством в дела Того, чье величие теперь стало особенно ясно для Нее, и – не решается высказать ее. И такова при том Ее вера в благость Господа, что просьба представляется Ей и совершенно излишнею...

Но эта краткость и общий характер обращения Богоматери к Сыну не позволяют сами по себе определенно заключать, что именно хотела Она выразить в нем и чего ждала Она от Господа. Смысл Ее обращения к Нему может быть понятным только при сопоставлении его с ответом Самого Спасителя.

– «Что Мне и Тебе, Жено? Не у прiиде часъ Мой» (Τι εμι χαι σοι, γυναι; ουπω ηχει η ωρα μου) – отвечает Он Богоматери. Что значат эти слова, и как понимать их?

Выражение: «что мне и тебе» (Τι εμι χαι σοι) – неоднократно встречается на страницах Библии и всегда в одном и том же, определенном смысле. Оно употребляется в ней всегда для означения отсутствия нравственной или другой какой-либо связи между двумя лицами и переводится поэтому ближайшим образом так: что общего между мною и тобою? Какое тебе до меня дело? Многими примерами из Библии можно подтвердить такое понимание этого выражения, и, несомненно, поэтому, что в таком именно смысле должно понимать его и в ответе Господа Богоматери.

С первого взгляда трудным кажется, однако, допустить возможность такого толкования слов Господа, как толкования, при котором эти слова представляются слишком резкими и несоответствующими той высоте любви и уважения, с каким относился всегда Господь к Пресвятой Деве и с какими и должен был, конечно, относиться Божественный Сын к Непорочной Своей Матери.¹¹

Но также Библия, которая указывает на такое толкование выражения: «что мне и тебе», – ясно говорит и о том, что это выражение, без сомнения в иных случаях и действительно очень резкое и враждебное (напр. Суд. 11: 12; Мф. 8: 29; Мк. 1: 24; Лк. 8: 28 и др.) может употребляться, однако же, и в совершенно безобидном и даже дружественном смысле. Когда, например, Авесса, сын Саруин, во время возмущения Авессалома, хотел доказать свою преданность Давиду и избавить его от наглого поносителя его, Семея, прося царя дозволить ему «снять голову с этого мертвого пса», Давид возразил ему: «что мне и вам, сынове Саруины, оставите его, и тако да проклинает, яко Господь рече ему проклинати Давида» (2Цар. 16:10). Очевидно, всеми покинутый царь не мог не оценить и не быть даже тронутым этою бескорыстною преданностью своего слуги, и не возможно поэтому предполагать, чтобы на изъявление этой преданности отвечал резкостью, – однако же и он пользуется выражением: «что мне и вам, сынове Саруины».

Также, – несомненно без всякого намерения оскорбить Богоматерь, отвечал Ей этим выражением и Господь. В наше время и при нашем образе выражений сказать что-либо подобное было бы все же и грубо и резко, но ведь нельзя же забывать и того, что речь Спасителя шла на еврейском языке,¹² на Востоке и чуть не за две тысячи лет до нашего времени, – все это достаточные причины для того, чтобы к этой речи не прикладывать современной мерки понятий, а судить о ней по подобным же образцам речи того именно времени. При том же между Господом и Его Матерью, при господствовавших самых искренних сердечных отношениях, форма выражения не имела того значения, какое имеет она там, где в большей или меньшей степени отсутствует чувство, и на его место выступает одно только условное приличие, одна холодная вежливость. И Господь желал только одного, – чтобы выразить ясно и определенно важную для Богоматери мысль, – и Она вникала только в смысл Его слов, – форма отходила на второй план, как то и должно было быть между Матерью и Сыном. А потому, и в рассматриваемом ответе Спасителя Богоматери должно обращать внимание не на форму его, а лишь на его мысль. Излишняя обидчивость, чуткость черезмерная – это уже недостаток любви. Где обдумывается каждое слово, прежде чем высказать его, – там мало надежды на искренность. Истинная любовь не побоится высказать и грубую правду, если только знает, что эта правда послужит ко благу любимого существа. И такую любовь оказал Своей Матери Господь.

В смиренном обращении Ее к Сыну: «вина не имуть», – со всею силою отразились и кротость Ее и беспредельное благоговение Ее к Господу. В этой, можно сказать, – идеальной по своей беспритязательности и в то же время – по глубине веры, просьбе Богоматери о помощи новобрачным не содержалось по-видимому ничего другого, кроме простого заявления о случившемся; – не было никакого прямого указания на то, что именно требуется при этом сделать Господу, и чего от Него ждут. Такого указания не могла дозволить Себе Богоматерь, и вся просьба Ее вылилась только в одном смиренном замечании: – «вина не имуть».

Но и в этом замечании, как ни сильно выражало оно все отличительные черты высокого нравственного характера Богоматери, заключалось, вероятно, нечто, – не предосудительное, конечно, – но все же ошибочное, свойственное слабости человеческой. Что же именно? – Отвечать и на этот вопрос можно только в связи с ответом Господа: судя по тому, что в Своем ответе Богоматери Он с особою силою оттеняет разницу между Собою и Ею, можно утверждать, что ошибка Ее лежала именно в нарушении той границы, какую устанавливала между Ними эта разница. А в чем была эта разница, ясно указывает обращение: «жено!» Нельзя сомневаться, что и это обращение ни тени чего-либо укоризненного в себе не заключает, иначе не употреблял бы, конечно, его Господь по отношению и к другим женщинам именно в то время, когда Он желал выразить им Свое особое благоволение. Не обратился бы тогда Он с ним к исповедавшей Ему непоколебимую веру свою жене хананеянке: «о жено! велiя вера твоя!› (Мф. 25:28). Не обратился бы с ним и к Марии Магдалине, с любовию под покровом ночи пришедшей ко гробу Его и плакавшей о мнимой потере Тела Его: «жено, что плачеши? Кого ищеши?» (Ин. 20:15). Но главное: как мог бы употребить Он в таком случае это обращение к Своей Матери тогда, когда убитая горем и в слезах стояла Она у подножия Его Креста? (Ин. 19:26).

С другой стороны, однако же, – и не без значения употреблено было, конечно, Господом здесь именно это обращение к Богоматери: оно то и должно было оттенить разницу между Матерью – женою, простым смертным человеком, и Сыном, вечным Богом. Итак, если была нарушена Богоматерью по человеческому неведению граница, обусловливаемая бесконечною разницею между Ею и Сыном, то отсюда ясно, что в замечании Ее: «вина не имуть», – было нечто такое, что переносило Ее материнские права и отношения в ту область, где, напротив, должны были наблюдаться только отношения простого человека к Богу, раба – к Вечному Владыке. Что же это было такое?

Это было скрытое в разбираемом замечании Богоматери ожидание от Сына чудесной помощи бедному семейству, материнская просьба об этом чуде, хотя и беспредельно кроткая и смиренная, хотя и не выраженная даже в форме прямой просьбы. Как естественно в этот вечер в душе Богоматери могло явиться это чаяние чуда со стороны Сына, представшего пред Матерью после довольно долгой разлуки с Нею во всем блеске и славе Мессии, – об этом мы уже имели случай говорить (причем в основание наших слов было положено мнение по этому предмету Св. Иоанна Златоуста.¹³ И как естественно было – с другой стороны – обратиться теперь к Нему, Мессии, с просьбою о чуде для помощи бедным – именно Ей, – Его Матери, столь много испытавшей чрез Него, столь любящей Его и столь любимой Им!.. И, однако же, Мессия не должен был иметь ни Матери, ни братьев (Лк. 8:19), ничего Своего, частного, как не имел Он даже где главу подклонити (Лк. 9:58). Все для него было чужое, и все Свое, – все и все пред Ним были равны. И все пред Мессией были рабы, не смевшие, конечно, делать Ему малейших даже указаний. Между тем это прикровенное указание Матери на необходимость чуда, т. е. дела, всецело относящегося в область мессианской деятельности, и было именно указанием раба Владыке. «Господь наш Иисус Христос», – рассуждает блаженный Августин: – «Богом был и человеком; – поскольку был Он Богом, – Он Матери не имел, а поскольку был человеком, – имел. Мать посему была Матерью плоти, Матерью уничижения, Матерью (человеческой) слабости, каковую Он воспринял нас ради. Чудо же, которое Он намерен был совершить, – Он намерен был совершить по Божеству, а не по слабости, – поскольку Он был Богом, а не поскольку рожден был слабым человеком».¹⁴ Вот почему просьба Богоматери заслуживала или осуждения, или – простого указания неправильности ее, ее ошибочности, смотря по тому, как была выражена сама просьба, и чем была вызвана она. А так как Богоматерь Свою просьбу облекла в форму, выражавшую полнейшую покорность Божественному Сыну, благоговение пред Ним, и так как эта просьба Ее вытекала из чистой любви к ближнему и участия к горю его, то и в ответе Своем Господь без укоризны и порицания только отклоняет Ее ходатайство и высказывает Ей при этом такую истину, которая и на будущее время оградила бы Его от опасности повторения настоящей ошибки человеческого неведения и заблуждения. Господь прямо ставит Богоматери на вид истину Своего Божества и Ее человеческого ничтожества пред Собою. В устах другого сына и по отношению к другой матери выставление на вид своего превосходства было бы в высшей степени предосудительно и для матери – обидно, – иначе было, когда Матерью была Пресвятая Дева, а Сыном – Господь, и когда «эти слова были сказаны Христом Матери не по какому-либо надмению, но с особою целью», как говорит Златоуст.¹⁵ Истина о собственном ничтожестве и величии Сына не могла оскорбить Ту, Которая в сознании этой истины, – в сознании того, что Господь благоволил соединить Свое величие с собственным Ее смирением, привыкла находить величайшую для Себя радость. Что нового сказали Ей слова Господа сравнительно с Ее собственным радостным исповеданием: «призре Господь на смирение рабы Своея?» (Лк. 1:48). И как поэтому было радостно это Ее исповедание Своего человеческого смирения пред тем величием, какого удостоил Ее Всевышний, так не оскорбительны, а радостны были для Нее и эти слова Господа, подтвердившие только истину, которая и прежде столь хорошо была известна Ей, – что Она, слабый человек, удостоилась быть Матерью Творца неба и земли. Эта радостная для Нее истина только напоминается Ей здесь для руководства Ею в жизни и отношениях к Божественному Сыну. И если в сознании этой истины Она всегда для Себя величайшую радость, то и в соответствующем этой истине образе отношений Своих к Сыну Она не могла видеть для Себя ничего прискорбного или обидного. Поэтому речь Спасителя могла быть принята Ею с одною только благодарностью, как помощь в Ее человеческой ограниченности, в силу которой Она подвергалась опасности просмотреть границу в Своих отношениях к Сыну, где эти отношения касались Его уже не как Сына, а как Бога. И теперь Ей эту границу необходимо было уяснить тем более, что уже кончилось время домашней жизни Иисуса Христа, во время которой Его Мать занимала, конечно, подобающее Ей место хозяйки дома и Матери Семейства, – теперь именно началось то время, когда в громадном большинстве случаев Она должна была относиться к Сыну, как и всякий человек к Богу; – теперь именно, когда старые отношения должны были уступить место новым, Ей представлялось особенно трудным понять и усвоить эти новые отношения. Дружеская помощь со стороны Господа была в это время для Нее особенно важна и дорога. Для Нее в этом случае нужно было любвеобильное, но с другой стороны – твердое и ясное указание, с которым Господь и поспешил к Ней. «Он не оскорблял Матери», – говорит Златоустый: – «нет, а приносил Ей самую великую пользу, не оставляя Ее думать о Себе уничиженно. Ибо если Он имел попечение о других и все направлял к тому, чтобы внушить им надлежащее понятие о себе: – тем более заботился в отношении о Матери»...¹⁶ «Что Мне и Тебе?», – спрашивает Он Ее, ясно указывая, что как Мессия – Господь, Он не имеет другого отношения к Матери, как только к человеку. И для особой ясности Своей мысли к этому Он присоединяет обращение «жено!» – полное и любви, но и своего глубокого значения и указания для Богоматери. И следом за тем, чтобы и при таком нежном обращении и при всей необходимости для Нее сделанного Ей указания, – не огорчить Ее и еще более смягчить и придать еще более любви и кротости Своему замечанию, Господь дает Ей объяснение, – на которое, по смыслу предшествующей речи Его, Она собственно и не имела права рассчитывать, – объяснение, почему Он на время отказывает Ей в Ее прикровенно выраженной просьбе: «не – у», – говорит Он, – «прiиде часъ Мой». Эти последние слова Господа еще сильнее должны были подтвердить Богоматери сказанное Им вперед о неуместности человеческого вмешательства в Его божественные дела. Она ждет от Него чуда, обращается к Нему с просьбою об этом чуде, а между тем – по человеческой ограниченности Своей, для которой недоступно разумение высочайших тайн И планов домостроительства Божественного Промысла, – Она не знает того, что Ее желание и Ее просьба – несвоевременны: – час Его не у прииде.¹⁷ Что же именно, какое именно время разумел, однако, Господь, говоря о «часе» Своем?

Господь часто употребляет это слово, и всегда оно значит у Него: час Моих страданий, час Моей смерти (Ин. 7:30; 8:20; 12:27; 13:1; 17:1 и др.). Но именно в данном случае Его выражение не могло иметь такого значения, ибо чудо претворения воды в вино было совершено тут же, на браке, хотя, может быть, и не тотчас же вслед за просьбою Богоматери. Поэтому выражение: «часъ Мой» нельзя понимать, как обозначение времени страданий и смерти Господа, как таковых, или – самих по себе, а только в силу того значения, какое имели они. И так как такое же значение, имело несомненно и чудо в Кане, потому что и оно было совершено, когда «прiиде часъ» Господа, – и оно, следовательно было «часом» Господним, а это чудо по словам Евангелиста имело значение откровения Божественной славы Спасителя (Ин. 2:11), – то отсюда ясно, что и к страданиям и к смерти Его выражение «часъ Мой» относится также только по стольку, поскольку в них и чрез них явилась слава Его, как Единородного Сына Божия, а вообще это выражение означает: час проявления Моей силы, Моей славы, Моего Божества.¹⁸

Этот час Господень, «не у прiиде», – не у прiиде, хотя уже истощилось вино, хотя сама Богоматерь просит о чуде: час Господень не зависит ни от каких внешних, случайных причин и обстоятельств, не зависит ни от каких желаний человеческих, – он единственно в воле Небесного Отца и Им только определяется (Ин. 12:27; 17:1). «Все предведено Отцом», – пишет блаженный Ириней, – «совершается же Сыном, как прилично и как следует, в настоящее время»... «Все предвиденное Отцом Господь наш совершил в порядке, во время, в предъуведанный и надлежащий час, будучи Один и тот же, но богатый и многий»...¹⁹ Тогда только, когда наступит час воли Божией, будет совершено чудо, и в нем последует откровение славы Господней. – Неведомы для человека цели и планы, по которым распределяются временно волей Всевышнего, по которым даже в деятельности Спасителя для всего были назначены свои сроки, но во всяком случае – «условиямъ времени», – говорит Златоустый, – «Сам Христос не подлежалъ, потому что Онъ» – поскольку Он был Единородным Сыном Отца и Единосущным Ему, вместе с Ним – «и установил самый порядок, Он есть и Творец их (условий времени). Этими словами («не у прiиде часъ мой») Он хочет только показать, что делает все в свое время, а не вдруг, так как отсюда могло бы произойти смешение и беспорядок, если бы, т.е., каждое дело Свое Он совершал не в надлежащее и смешивал все вместе»...²⁰

Таков был ответ Господа на просьбу Богоматери о чудесной помощи новобрачным. В каком же смысле мог быть понят Ею ответ Господа по отношению к этой Ее просьбе: в положительном, или отрицательном?..

Он должен был сказать Ей положительно, что желание Её не останется без исполнения, и Господь окажет Свою чудесную помощь новобрачным, хотя и не в силу Ее просьбы и не тогда, когда желала Она. Небесный Отец определил час этой чудесной помощи, – по Его воле только произойдет ожидаемое чудо – в предопределенный заранее для него момент. Но так, или иначе, ранее или позднее, чудо совершено будет, – в этом ответ Господа не оставлял для Богоматери места для сомнений. Хотя бесспорно, действительно, и то, что выражение: «часъ Мой» у Господа могло означать даже время страданий и смерти Его, но, конечно, в данном случае, слыша в ответ на Свою просьбу слова Господа: Мой час еще не пришел, Богоматерь не могла понять в таком смысле это выражение. Была ли для Нее, в самом деле, какая-нибудь возможность понять эти слова так: час Моих страданий и смерти еще не пришел? При чем могли здесь быть эти страдания и смерть? Очевидно, слова: «не у прiиде часъ Мой», для Богоматери могли значить только: час чуда, час Моей славной деятельности еще не наступил. Правда, и тогда, по-видимому, должно было остаться неясным для Нее: говорил ли Он вообще, что не наступило еще время для Него в чудесах являть Свое величие миру, или же – что в частности не наступило для Него время чудесным образом помочь именно настоящему недостатку вина? Если Господь говорил в первом смысле, то, очевидно, что Богоматерь не могла бы, конечно, с уверенностью ждать исполнения Своего желания в настоящем именно случае: если доселе не наступило еще время для Господа совершать чудеса; то почему Она могла ждать, что именно теперь, на браке наступит это время?.. Но если Господь желал сказать, час только чудотворной помощи именно в данном случае, то отсюда следовало ясно, что все же эта помощь будет непременно оказана, только – в надлежащее время. В каком же смысле естественно было понять слова Господа Богоматери?

Очевидно, именно во втором. Что время торжественного выступления Иисуса Христа, как Мессии – Чудотворца, уже наступило, – это для Нее было ясно, как мы уже имели случай говорить, из последних событий жизни Его. После этих событий заявление с Его стороны, что время творить чудеса для Него еще не наступило, было бы для Нее непонятным. И потому естественно, что ответ Господа Она могла понять только именно, обещание с Его стороны совершить чудо восполнения недостатка в вине – только тогда, когда приидет час Его. Такое понимание слов Господа было для Нее тем естественнее, что и Сам Он употребил их именно в этом смысле, как оно видно по следующим действиям Его. Достойно замечания при этом, что и сам евангелист Иоанн, переходя сразу после слов Господа прямо к передаче распоряжения Богоматери слугам, из которого ясно вполне ожидание Ею чуда со стороны Иисуса Христа, полная вера Ее в непременность совершения его, – ничего не говорит, однако же, откуда явилась эта вера у Богоматери, – почему заключила Она, что Господь не отказал Ей в Ее просьбе? Естественно вполне отсюда предполагать, что Евангелист и сам считал слова Господа совершенно достаточными для объяснения того ожидания чуда, которое так ясно обнаружила Богоматерь, – и он сам слова эти понимал в том смысле, что Господь непременно совершит чудо, только в определенное для этого именно чуда время. А иначе, – если бы в словах Господа он усматривал ту мысль, что не наступило время чудотворной деятельности Его вообще, то тогда в его повествовании – и притом – в одном из важнейших моментов его – был бы довольно непонятный и странный пробел, оставлявший именно непонятною связь между ответом Господа и не соответствующим ему в таком случае ожиданием Богоматери, что Господь здесь же, на браке совершит чудо.²¹ Некоторые толкователи этот предполагаемый ими, но трудно допустимый на самом деле пробел в повествовании Евангелиста, восполняют, правда, догадками, что Господь, когда говорил в ответ на просьбу Матери: «не у прiиде часъ Мой», в смысле: «еще не наступило вообще время для откровения славы Моей, для прославления Моего в чудесах», – интонацией,²² а по словам других – кивком головы или другим каким-либо знаком,²³ дал понять Ей, что Он все же не желает отказать Ей и совершит желаемое Ею чудо. Но такого рода предположения, совершенно прежде всего произвольные, не могут быть приняты и по странности основной своей мысли, – по ним выходит, что Господь говорил одно, а интонацией и жестами выражал другое!..

Гораздо проще, естественнее и легче допустить, что действительно в самых словах Господа был тот смысл, в каком и поняла их Богоматерь, именно, – что чудо будет совершено, но не сейчас, а когда придет определенное Отцом Небесным время откровения славы Сына Его. Этот то «часъ» Божественного изволения на чудо «не у прiиде», а когда наступит он, – Господь не замедлит с чудесной помощью Своею к радушным, но недостаточным хозяевам брака.

В таком именно смысле поняв слова Господа, Богоматерь обращается к слугам с приказанием: «еже аще глаголетъ вамъ, – сотворите» (Ин. 2:5). Эти слова Богоматери опять служат дивным памятником величия Ее духа: ясно указанное Ей Божественным Сыном место в ряду со всеми другими женами нисколько не оскорбляет Ее, – Она вся – преданность Божией воле, неограниченное смирение и доброта, в силу которой Она всем вниманием Своим спешит вновь обратиться к горю ближнего. Является, однако, новый вопрос: почему же узнала Богоматерь, что при совершении Господом чуда потребуется участие слуг? Чудо, напротив, должно скорее предполагаться не нуждающимся в человеческом содействии. А между тем дальнейший ход событий на браке доказал, что Богоматерь не ошиблась, – слуги, действительно, получают известное приказание от Господа и вообще в истории совершения чуда занимают довольно видное место. Некоторые толкователи и здесь прибегают к предположению каких-либо жестов со стороны Иисуса Христа, взглядов и т. п.,²⁴– благопредполагать так легко.

Если, однако, яснее представить себе весь последовательный ход событий на браке, то, и без этих опять предположений, можно найти естественное объяснение того приказания, с каким обращается Богоматерь к слугам (хотя бесспорно – Евангельским текстом и нельзя доказать, что дело было именно так). Богоматерь, по весьма вероятному и согласному с духом евангельского повествования предположению, присутствовала на браке в качестве родственницы, принимавшей близкое участие в торжестве и связанных с ним хозяйственных хлопотах. К Ней поэтому прежде всего обратились, вероятно, со своим затруднением слуги, когда начал уже обнаруживаться недостаток в вине, – не сообщая конечно, об этом гостям, а быть может, – и самим хозяевам брака, чтобы не смутить радости их. Но Богоматерь и Сама не знает, как поступить в данном случае и, не отвечая дожидающимся Ее решения слугам, обращается за помощью к Сыну. Господь дает ответ, из которого Она заключает, что Он не отказывает Ей в Своей помощи, но когда эта помощь последует, – Он не сказал. Что оставалось Богоматери сказать, ждущим от Нее указания слугам? Естественно – Она должна была сказать им о результатах Своей беседы с Сыном, – должна была сказать, чтобы они ждали помощи не от Нее, а от Господа: «что Он вам скажет, то и делайте!..»

На этом прерывает Евангелист беседу Господа с Богоматерью, составляющую как бы первую часть истории чуда на браке в Кане. Следом он делает краткое отступление для описания внешней обстановки чуда: «беху же ту (εχει)», – говорит он, – водоноси (υδρια) каменни шесть, лежаще по очищению (χατα τον χαϑαρισμον) Иудейску, вместящiи по двема или трiемъ мерамъ (ανα μετριτας δυο η τρεις)» (Ин. 2:6).

В этом кратком замечании Евангелиста обращает на себя внимание определение местонахождения указываемых им сосудов, их назначения и величины.

На первый взгляд кажется, что выражение: ту – εχει должно обозначать ту горницу или зало, в котором происходил брачный пир, и ближайшее к этому определению места событие, переданное Евангелистом, именно – разговор Господа с Богоматерью. Но против такого понимания слова есеi в данном случае говорят многие другие соображения. Так, водоносы, о которых идет речь, служили цели «очищения» (χατα – сообразно, по – τον χαϑαρισμον),²⁵– того очищения чрез омовение рук и ног, наблюдать которое особенно – при употреблении пищи так строго было предписано иудею – не законом впрочем (законом эти омовения определялись только для народа, Нав. 3:5; 1Цар. 16:5; 2Пар. 30:17, присутствующего при богослужении, и особенно – для левитов, участвующих в нем. Исх. 29:4; 40:12; Лев. 8:6; Чис. 8:7), – а преданиями старцев (Мк. 7:3; Мф. 15:2), к каковым преданиям с таким уважением относился народ и в особенности – их вожди фарисеи. Но при таком назначении водоносов является вопрос: уместно ли было в самом деле присутствие их в зале брака? Хотя омовения в них и производились несомненно, как предписанный преданиями старцев религиозный обряд, но все же совершать эти омовения в той же зале, где шел брачный пир, было бы по меньшей мере – неудобно,– и это тем более, что значительная вместимость сосудов ясно указывает и другую цель совершавшихся в них омовений, помимо религиозной: омовения эти производились, очевидно, не одного знаменования чистоты духовной (Лев. 11:43; Втор. 21:6), но и для действительного физического очищения, столь необходимого на Востоке. Действительно: говоря о вместимости водоносов Евангелист определяет ее «по (ανα – около)²⁶ двема или трiемъ мерамъ». Принимая термин «мера» за синоним еврейского бат, вместимость которого в разное время колебалась между 11/2 и 2 3/4, нашего ведра,²⁷ получим для minimum-а вмещавшейся в сосудах воды – 18 ведер, а для maximum-а – 39 1/2 ведер. Средняя вместимость определится т. о. в 33 1/4, ведра. Очевидно, что при таком запасе воды предполагалось, что омовения ею будут производиться не в одних только религиозных целях.²⁸

Эта весьма замечательная величина водоносов при порядочном количестве их (6 шт.) вряд ли делали их удобными даже для помещения в зале пиршества, и каждый из этих каменных сосудов, вмещая от 3 до 8 1/4 ведер воды, – по своей тяжести и громоздкости едва ли мог считаться подходящею мебелью для парадной комнаты в доме. Но самое главное, – если бы действительно водоносы помещались в этой именно комнате, то оставалось бы совершенно непонятным замечание Евангелиста в Ин. 2:9, – что архитриклин «не ведяше, откуду есть (вино), слуги же ведяху, почерпшiе воду». Из этого замечания ясно следует, что чудо произошло не у всех присутствующих на глазах, а только – у слуг, и, следовательно, местом совершения его была не та горница, где находились гости и архитриклин, а где напротив, собирались и хлопотали только слуги брачного пира. И потому слова Евангелиста: «беху же ту водоносы»... удобнее понимать только в том смысле, что водоносы эти находились вообще в доме, где был брак, без точного обозначения, где именно там они стояли. Стояли же они на самом деле, вероятно, – или – на дворе, или по крайней мере – в другой комнате, например – передней. Только тогда будет вполне понятно и вышеприведенное замечание Евангелиста Ин. 2:9, и – все ее повествование о том удивлении, в какое пришел архитриклин, когда отведал нового вина.

Служа для целей омовения вода в сосудах не могла, понятно, долго оставаться чистою, – отсюда являлась необходимость время от времени выливать ее и заменять новою. Вот чем объясняется приказание, с каким обращается Господь к слугам, которые после слов Богоматери безусловно ожидали от Него каких-либо распоряжений и указаний. – «Наполните водоносы воды», – говорит Он им (Ин. 2:7), зная, что при таком количестве гостей, из которых каждый во избежание греха тщательно поспешил совершить омовение, вода в сосудах не могла быть чистою и была вылита, а другую в виду позднего времени, не позволявшего надеяться на прибытие новых гостей, заменена не была. Или, – может быть, Господь в одном слове: наполните – отдал заразом слугам два приказания, из которых одно было выражено прямо, а другое разумелось само собою в первом, – быть может, это слово в данном случае значило: вылейте грязную воду и наполните сосуды чистой; – но т. к. и само собою было понятно, что нельзя было налить чистой воды, не выливая грязной, то Господь и говорит прямо: «наполните водоносы воды», не разъясняя без нужды того, что слуги и сами должны были понимать. Но скорее всего, – в виду громадной вместимости сосудов, делавшей трудным наполнение их вновь водою после полного предварительного опорожнения их, – слова Господа должно понимать, как приказание только дополнить новою водою сосуды, взамен воды, которая издержана была уже на омовения. Греческий текст одинаково допускает все эти толкования (γεμισατε τας υδριας υδατος). – «Но почему, – рассуждает св. Иоанн Златоуст, – Он не сотворил чуда прежде, чем сосуды были наполнены водою, – что было бы гораздо удивительнее? Ибо иное дело изменить готовое вещество только в качестве, – иное произвести самое вещество из ничего. Конечно, это удивительнее, но для многих показалось бы не столь вероятным. Потому-то Христос нередко добровольно уменьшает величие чудес, чтобы только удобнее они могли быть приемлемы... А почему, скажешь, Он не Сам произвел воду и потом обратил ее в вино, а приказал влить ее слугам?.. По той причине и для того, чтобы сами черпавшие были свидетелями чуда, и чтобы оно нисколько не показалось призраком. Если бы кто-либо стал бесстыдно отрицать это, то слуги могли бы сказать: мы сами черпали воду»...²⁹

Та глубокая вера, с какою указала Богоматерь слугам на Господа: «еже аще глаголетъ вамъ, – сотворите», – видимо подействовала и на этих последних, – передалась в известной степени им. По крайней мере они с усердием исполняют приказание Господа наполнить водоносы: «и наполниша их до верха» – говорит Евангелист (Ин. 2:7). Количество воды, влитой слугами в водоносы, равнялось, таким образом, всей громадной вместимости последних. Но вся ли эта вода была потом Господом претворена в вино? Хотя Евангелист и не дает по этому поводу прямых указаний, но общий смысл текста в данном случае, несомненно, говорит в пользу утвердительного решения его. Иначе – для чего Евангелист так выразительно говорит о наполнении сосудов именно «до верха»? Если он хотел сказать, что слуги наполнили таким образом водоносы по собственному только усердию, без соизволения на то Господа, то почему тогда, упомянув о таком черезмерном усердии их, он ничего не сказал, однако, об исправлении Самим Господом крайности в исполнении Своего приказания? Очевидно, – и воля Господа было такова, чтобы сосуды были наполнены именно «до верха». Но эта воля Его была бы совершенно не понятна, если бы не предполагалась для объяснения ее другая, именно, – что Господь всю влитую воду благоволил обратить в вино. В противном случае – для чего же, в самом деле, нужно было наполнять водоносы «до верха»?..

Признавая, таким образом, в данном случае за евангельским текстом именно тот прямой смысл, что вода влитая слугами в водоносы вся потом была Господом претворена в вино, нельзя, однако же, отрицать, что при громадной вместимости водоносов на первый раз является действительно непонятным, для чего Господу угодно было претворить воду в вино в таком громадном количестве?.. Этого чудесного вина было бы очень много, излишне много даже и в том случае, если бы даже оно только предназначалось для брачного пира, а между тем – в данном случае оно должно было служить лишь восполнением недостатка, и количество его увеличивалось еще тем вином, которое было и прежде в распоряжении хозяев.

Ответить на данный вопрос можно только тогда, когда приняты будут во внимание цель чуда и повод к совершению его.

Цель чуда претворения воды в вино ясно видна из того послесловия, которым заканчивает Евангелист историю событий на браке в Кане. По его словам, это чудо было «начаткомъ знаменiемъ» Господа, – чрез него Он «яви славу Свою», (Ин. 2:11). В этом явлении славы Господней для возбуждения (точнее – утверждения) веры учеников и должна полагаться главная цель чуда. Но слава Господа была славою Единородного от Отца, – Того Отца, все беспредельное милосердие и неизреченные щедроты Которого так живо, так сильно ощущаются всегда всеми живущими. И есть ли что – либо неестественного в том, что слава Сына этого Всеблагого Отца, от Которого вся чают дати им пищу во благо время, и от Руки Которого вся исполняются благости (Пс. 103:27–28), – обнаруживается прежде всего в царственной щедрости, в обильном раздаянии даров Своей благости?..

Ближайшим поводом к совершению чуда послужила просьба Богоматери о помощи хозяевам брака в том затруднении, в какое ставил их недостаток в вине. В ответ на эту просьбу Господь высказывает Матери такую истину, которая хотя и не могла, конечно, оскорбить Ее, и без сомнения принята была Ею, напротив, как драгоценное указание, сделанное при том любящею и почтительною рукою, но которая вместе с тем заключала все же в себе исправление Ее человеческого неведения относительно нормы Своих отношений к Божественному Сыну. В силу этого ответ Господа мог носить по внешнему виду характер укоризны для Богоматери, как ни мало укоризны было в нем на самом деле. Для устранения возможности такого толкования Своего ответа Господь самым делом подтверждает, что сама по себе просьба Богоматери не только не была неугодною Ему, – но и напротив, – была исполнена Им в самом широком размере, так что вызвавшие такое живое участие со стороны Богоматери хозяева, если они были действительно бедны, получили от Господа помощь не только для устранения настоящей нужды, но и для поддержки своего хозяйства и в будущем. В щедрости этой помощи, оказанной им Господом, и заключалось таким образом прекрасное толкование ответа Его Богоматери, и эта щедрость была для Нее выражением того уважения и любви, с какими относился к Ней Господь и с какими исполнял Он желания Ее. И если все чудо, по толкованию св. Иоанна, – «Господь сделал (также) из почтения к Матери, чтобы не показаться во всем Ей противоречащим или не постыдить Свою Мать в присутствии такого множества гостей»,³⁰ то несомненно, что это почтение его к Матери должно было отразиться и в самом образе совершения чуда.

Итак, – усердием слуг водоносы были наполнены «до верха», и сами слуги, хотя и готовые после слов Богоматери творить беспрекословно, что прикажет Господь, как бы ни были необычайны Его распоряжения, с удивлением все же ожидали, решения вопроса: для чего нужна была эта влитая ими в водоносы вода? – Если, однако, они предполагали, что Господь будет совершать что-либо необычайное над этою водою, – произносить над нею какие-либо длиннейшие заклинания, или – смешивать ее с какими-либо неведомыми составами, – то в таких своих ожиданиях они, конечно, обманулись. Кратко, но полно сознания Своего всемогущества было второе приказание Господа слугам: – «почерпните ныне и принесите архитриклинови!»... (Ин. 2:7). В этих словах ясно слышится, что чудо уже совершилось, что «ныне» разделяет два момента в истории чуда, и Господь, не касаясь даже влитой в водоносы воды, выражает в Своих словах полное знание того, что «ныне» – в силу единой Его всемогущей воли – слуги черпают и несут уже не воду...

Исполняя веление Господа слуги «принесоша» от воды претворенное вино архитриклину, и «якоже вкуси архитриклинъ вина, бывшаго отъ воды, и не ведяше, откуду есть: слуги же ведяху, почерпшiи воду: пригласи жениха архитриклинъ»... ³¹ (Ин. 2:9).

Таким образом, совершив чудо и имея свидетелями его слуг, послуживших при совершении его, Господь привлекает еще нового свидетеля в лице архитриклина. – «Евангелист уничтожает, – пишет по этому поводу Златоустый, – и это подозрение (т. е. подозрение, что гости в состоянии опьянения приняли воду за вино). Он говорит, что не гости высказали свое мнение о случившемся, но архитриклин, который был трезв и еще не пил ничего. Ведь, знаете, что те, которым поручается распоряжение на таких пиршествах, более всех бывают трезвы, потому что имеют только одно дело – все распорядить чинно и в порядке»...³² Действительно, – архитриклин был свидетелем – с одной стороны – совершенно беспристрастным и объективным, а с другой – наименее подлежащим сомнениям и подозрениям в своей трезвости, как лицо, не принадлежавшее к числу гостей, пировавших на браке. Его обязанностей нельзя смешивать с обязанностями лиц, избиравшегося из числа гостей в почетные председатели и распорядители пира (αρβιτερ βιβενδι, διχτατορ, συμλποσιαρχος, βασιηευς, στρα τιγος.³³ О нем см. Сир. 32:1–2). Напротив, – архитриклин принадлежал к числу слуг и среди последних при том он вряд ли был главным распорядителем, – иначе было бы непонятным, как мог он не знать от них о всем происходившем на браке? Вероятно, в его ближайшем заведовании был именно один стол пиршества, – за пределы же этого стола его деятельность не выходила. На это указывает и самое название его: αρχι – τρι – κηινος – начальник над триклиниями, т. е. трехместными ложами, на которых возлежали за столом греки и римляне, а по их примеру – в позднейшее время и евреи. Архитриклин и должен был следить за порядком в зале пиршества, где стояли триклинии, а так же должен был следить за яствами, подаваемыми на стол, и между прочим – за вином, которое он должен был отведывать и потом в известной степени разбавлять водою.³⁴ Вот почему и Господь повелевает слугам нести именно к нему на пробу вино, претворенное Им из воды, и вот почему он прежде всех удостоился отведать этого вина, о чудесном происхождении которого, занятый хлопотами за столом, он ничего, конечно, знать не мог. Но другие слуги, по словам Евангелиста, знали хорошо, откуда оно. Они знали, что это вино, действительно, – из той самой воды, которую они только что перед тем налили в водоносы, а потом почерпнули для пробы архитриклину. Велико, конечно, было изумление их, когда из уст последнего они услышали подтверждение того, что эта вода ныне стала вином, и при том – вином прекрасным. Таким, однако же, и должно было оно быть, ибо – «таковы чудеса Христовы», – говорит св. Иоанн Златоуст: – «что их произведение оказывается гораздо лучше и превосходнее тех, которые совершаются природою»...³⁵

Но особенно рельефно и сильно в Евангельском повествовании рисуется изумление самого архитриклина, охватившее его после пробы поднесенного слугами вина. Это чувство изумления так переполняет его, что он не в силах сдержаться, чтобы не поделиться с кем-либо другим. Он обращается к жениху и, не ведая еще истинного смысла всего произошедшего, «глагола ему: всякъ человекъ прежде доброе вино полагаетъ, и егда упiются, тогда хуждшее, ты же соблюлъ еси доброе вино доселе» (Ин. 2:10). Тогда, наконец, наступает момент, когда чудо становится очевидным не только слугам, но и архитриклину, и жениху, и всем присутствующим на браке. – «Вероятно», – говорит Златоуст, – «жених отвечал что – либо на слова архитриклина, но Евангелист, поспешая к делам важнейшим, коснулся только самого чуда, а прочее – миновал».³⁶ Во всяком случае – этот ответ жениха показал архитриклину, что изумившее его вино предложено не им, – женихом... Кем же? Решить этот вопрос должны были слуги...

Впрочем, – легко может явиться вопрос: было ли кому давать эти разъяснения?.. Не свидетельствуют ли приведенные выше слова архитриклина о том, что гости уже настолько «упились», что не могли не только понять всю необычайность совершившегося пред ними дела, но и действительно – различить даже дурного вина от хорошего?

Конечно, подобной крайности нельзя допустить в силу того одного соображения, что столь невоздержанную компанию не удостоили бы Своим присутствием Господь и Богоматерь, – и сверх того подобное крайнее предположение не может быть оправдано и самим текстом. Слово «упiются» – прежде всего – слишком грубо передает мысли подлинника, в котором глагол μεϑυεσϑαι – (οταν μεϑυωσι) скорее указывает на легкое возбуждение от выпитого вина, чем на полное опьянение им.³⁷ Затем, слова архитриклина: – «всякъ человекъ прежде доброе вино полагаетъ, и егда упiются, – тогда хуждшее», – имеют характер общего положения, в котором ничего не говориться, однако, о настоящем именно случае. В них содержится только та мысль, что обыкновенно подают похуже вино, когда гости уже несколько опьянеют, но наступил ли теперь такой момент, когда можно подавать уже плохое вино, – в них не говорится ни слова. Архитриклин хотел сказать только одно то, что это прекрасное вино теперь подавать уже не время, после того, как гости уже выпили плохое, и в доказательство своей мысли он ссылается на известное дурное обыкновение хозяев.

Нельзя, однако же, отрицать и того, что брачное торжество и выпитое вино, вероятно, сильно развлекли, действительно, внимание гостей. По крайней мере Евангелист ничего не говорит о том впечатлении, какое произвело на них чудо, и это дает основание думать, что все величие и необычайность его не были поняты ими, и оно поразило их только на короткое время, сверкнуло мимолетным, легким впечатлением и затем потухло в памяти их, по отсутствию в душе их той почвы, падая на которую одно даже подобное впечатление может возрастать иногда в несокрушимую веру...

Но были здесь и достойные свидетели чуда, – для них не прошло оно даром.– «Се сотвори начатокъ знаменiемъ Иисусъ в Кане Галилейстей и яви славу Свою: и вероваша в Него Ученицы Его» – (Ин. 2:11) – заканчивает Евангелист сказание свое об этом чуде. Если бы кто-либо усумнился, уместно ли было оно на браке, среди занятых пиршеством гостей, то эти слова Евангелиста достаточны, рассеять подобные сомнения: чудо не было бесцельным и не осталось бесследным. На браке в Кане совершилось, напротив великое событие, и оно было следствием свершенного там чуда: в Господа поверили Его первые Ученики, – первые члены (за исключением, конечно, Богоматери), основные камни созидаемой Им Церкви. Верили они в Него и ранее, что достаточно подтверждало уже и самое призвание их и присутствие их с Господом в Кане, но тогда вера их еще зарождалась под действием свидетельства Иоаннова³⁸ была как бы отзвуком этого свидетельства и достаточна была только для того, чтобы последовать за Христом в надежде уже от Него Самого получить подтверждение и укрепление для своей веры. Господь в поразительном чуде претворения воды в вино и подал такое укрепление вере учеников Своих: теперь они «вероваша въ Него», – «вероваша» именно в силу того, что сами уже видели от Него, а не в силу одной своей веры в свидетельство Иоанна. Они верили потому, что Сам Господь «сотвори начатокъ знаменiемъ и яви славу Свою».

Последние слова Евангелиста устанавливают верную точку зрения для суждения о чуде, совершенном Господом в Кане: оно было не только чудом, но вместе с тем – и «знамением» – συμειον. Конечно, и все чудеса – (τερας) – вообще суть знамения всемогущества Божия, Его благости и других божественных свойств, но различие в той цели, какая поставляется на первом месте в sumeion и – τερας. Если на первом плане в сверхъестественном, или иногда даже естественном действии Провозвестника Откровения будет поставляться цель возвещения или уяснения той или другой объективной истины, то хотя при этом и достигаются иногда также и другие цели, – как, например, и на браке в Кане, – это будет все же «знамение» – sumeion в собственном смысле, по преимуществу. Обыкновенное же чудо – τερας, – всегда служа выражением объективных истин, не может все же называться «знаменiем» – sumeion, ибо на первом месте в нем выступают другие цели, например, устранение естественных страданий, бед и зол, – а указанная цель, – быть знамением известных истин, – является для него, так сказать, – попутною.

Чудо в Кане и было «знамением»,³⁹ потому что оно послужило цели явления Божественной славы Господа, хотя вместе с этою, главною целью в нем была достигнута и другая, – чудесная помощь хозяевам брака. Слава (Herrlichkeit) Иисуса Христа, явившаяся в этом чуде, была, по словам Евангелиста, для Него Своею, иначе – славою Бога, потому что кроме Бога никто не может в чудесах обнаруживать Своей славы и потому все Провозвестники Откровения, кроме Господа, в чудесах своих являли не свою, а Божью славу, – славу Иеговы (Исх. 17). Отсюда ясно следует, что слова свангелиста: «и яви славу Свою» (την ϑοξαν αυτου) должно продолжить его же словами из первой главы: «славу, яко Единороднаго оть Отца, Исполнь благодати и истины»...⁴⁰

Если чудо в Кане, по словам евангелиста Иоанна, было «начатком» чудесных «знамений» Господа, то уже по одному этому можно было ждать, что оно не останется без возражений со стороны отрицательной критики, восстающей против всего чудесного в евангельской истории вообще. И действительно – отрицательная критика немало потрудилась – как для того, чтобы доказать невозможность и недействительность повествования Евангелиста о чуде в Кане – в настоящем, прямом смысле его, так и для того, чтобы объяснить по-своему это повествование, дать настоящую точку зрения, с которой должно оно рассматриваться.

Возражая против действительности чудесной истории в Кане, отрицательная критика прежде всего останавливается вниманием на том факте, что история эта передается только У Иоанна и совершенно отсутствует у синоптиков. Отсюда делаются самые обширные выводы. Так например Strauss, не признавая действительности чуда, объясняет появление рассказов о нем в Евангелии Иоанна единственно стремлением его, как философски образованного человека, доказать, что «брачное время Царствия Божия, должно искать не в той жизни, как думали синоптики, а – в этой» etc.⁴¹ Но на самом деле повествование Иоанна о чуде в Кане, при отсутствии его у синоптиков, достаточно объясняется тем, что и вообще этот Евангелист восполняет опущенное синоптиками в истории жизни и деятельности Иисуса Христа. Да и можно ли вообще тот или другой факт евангельской истории отрицать только потому, что не все священные Писатели этой истории говорят о Нем? Ведь, тогда нужно было бы отрицать и известие апостола Павла об явлении Воскресшего Господа «более пяти сотъ братиям» (1Кор. 15:6), о котором не говорит ни один Евангелист, и которое, в виду такого облака свидетелей – очевидцев, не могло же быть, однако, неверным.

Другим основанием для отрицания исторического характера за повествованием Ев. Иоанна о чуде в Кане, является то обстоятельство, что чудо это – «никоим образом не может быть изъяснено из законов природы, потому что оно не представляет никакой связи с действиями ее (природы)».⁴² Является, однако, совершенно непонятным, что же следует из того, что чудо претворения воды в вино не имеет связи с законами природы?.. Разве приняла бы отрицательная критика это чудо за действительный факт, если бы такая связь была, и ее можно было бы указать?.. Очевидно – нет, ибо для такой критики безразлично, состоит ли чудо в изменении только деятельности сил природы под действием силы сверхъестественной, или же в решительном устранении естественных сил и в проявлении одной божественной силы всемогущества. И в том и в другом случае она, выходя из своих принципов, не может признать действительности чуда, т. е. действием с ее точки зрения невозможным. А признавая в Лице Иисуса Христа Всемогущего Бога, должно, конечно, признать за Ним и возможность не только изменять Своею силою обычное течение явлений природы, но и творить, т. е. совершать дела помимо всякого участия естественных сил и законов. И если поэтому вода на браке была именно претворена в вино, если здесь несомненно состоялся акт творения (хотя и из готового вещества), – то это нисколько не является свидетельством против действительности евангельского сказания об этом чуде.

Наконец, указывают, что претворение воды в вино не имело для себя достойной цели: – «чудеса всегда благодетельны, ибо они удаляют естественную нужду. Но то, что Господь совершил в Кане служит цели не удаления естественного зла, а возобновляет только прерванное веселье?..⁴³

В основе этого мнения лежит совершенно не правильное понятие о чуде, как о деле, направленном только к удалению естественного зла. Многие евангельские чудеса не оправдывают такого понимания чуда. Таковы чудеса хождения Иисуса Христа по водам (Ин. 6), проклятие бесплодной смоковницы (Мк. 11:11) и т.п. чудеса, не имеющие никакого непосредственного отношения к какому-либо естественному злу. Очевидно, далеко не все чудеса имеют своею целью устранение этого зла, и такую цель имеет, напротив, лишь одна, известная группа чудес. В чудесах другой группы преследуется цель возбуждения и поддержания веры и другие цели, имеющие отношения к области духовно – нравственной жизни человека, и к этой последней группе и относится именно чудо в Кане. Конечно, если думать, что вся цель его заключалась в «возобновления прерваннаго веселья», то нельзя было бы не признать недостойности такой его цели; но ведь эта цель измышлена самой же отрицательной критикой – в действительности же цель его, как нам уже известно, была самая высокая и заключалась в укреплении веры учеников. И таким образом отрицательная критика – с одной стороны составляет слишком одностороннее понятие о чуде, прилагая которое к чудесам евангельской истории, должно будет непременно прийти, действительно, к отрицанию многих из них, а с другой, – говоря в частности о чуде в Кане, она совершенно извращает истинную его цель.

Посмотрим теперь, какие толкования предлагает сама отрицательная критика чудесной истории в Кане, признавая недействительность и невозможность ее в том виде, в каком рисуется она у Евангелиста.

Все эти толкования можно свести к двум главным группам. Одни из представителей отрицательной критики, – Paulus, Langsdorf, и Gftrorer – признавая фактическую основу за Евангельским повествованием о браке в Кане, отрицают, однако, сверхъестественный элемент в нем и дают всему естественное объяснение. Сущность их мнений заключается в том предположении, что Господь просто доставил на брак обыкновенное вино, не прибегая поэтому для получения его ни к какому чуду. Так Paulus говорит, что – «Иисус допустил принести в дом некоторое количество вина и, смешавши с водою, подать его на стол».⁴⁴ Gftrorer излагает подробно весь естественный ход событий на браке в Кане, чтобы показать, как мало было здесь чудесного – «Вино принесла в брачный подарок Мария», – говорит он, – «и посоветовалась с Сыном, не передаст ли Он этот подарок от лица всей их фамилии: во время вечери Иисус повелел перелить вино из мехов, в которых оно было принесено, – в сосуды для воды, – или – потому, что там не было никаких других сосудов, или – в намерении изумить новобрачных неожиданным содержанием этих сосудов»...⁴⁵

Но спрашивается: где основания для подобных предположений? Во всем не сложном повествовании евангелиста Иоанна нет ни одного момента, на котором можно было бы остановиться с подозрением, к которому можно было бы привязать изложенные мнения. Могут ли они найти для себя какое-либо подтверждение в кратких и определенных приказаниях Господа, с какими обращается Он к слугам и которыми единственно ограничивается Его внешняя деятельность при совершении чуда?.. Но в этих приказаниях нет ни одной черты, согласной с гаданиями представителей отрицательной критики, – исполненные спокойного сознания Божественного всемогущества, они не допускают и мысли о каком-либо намеренном, или не намеренном обмане, предварительном заговоре со слугами и т. п. И в других чертах евангельского повествования содержатся также прямые обличения всяких недостойных подозрений, точно нарочито собранные Евангелистом в предчувствии появления их. Так, например, по поводу одного указания в его рассказе св. Иоанн Златоустый пишет: – «Евангелист не без цели заметил: по очищению Иудейскому, – а для того, чтобы кто-либо из неверующих не подозревал, что в сосудах были останки вина, и поэтому, когда была влита и смешана с ними вода, то составилось некоторое самое слабое вино. Поэтому Евангелист и говорит: по очищению Иудейскому, показывая тем, что в сосудах тех никогда не хранилось вино»...⁴⁶ Затем, передаваемый Евангелистом отзыв архитриклина о высоком качестве нового вина не оставляет сомнений относительно невозможности происхождения этого вина путем смешения его с водою, вопреки мнению Paulus и др., ибо вполне ясно, что чрез такое смешение могло получиться вино лишь самого низкого качества, особенно – при громадном размере сосудов, наполненных слугами «до верха».

И, наконец: кому не ясно, как в самом характере своем, – в основной мысли своей плохо мирится возвышенное повествование Евангелиста с попытками низвести его на степень рассказа о каком – то невинном обмане, веселой свадебной шутке и т.д. Это ясно было и для самой отрицательной критики, и вот почему с ее стороны были сделаны попытки доказать, что сам Евангелист неверно передал событие в Кане. – «Иоанн, – который хорошо знал все это (т. е. что вино было принесено Богоматерью, и что никакого чуда не было), – ничего чудесного, как и остальные все гости, в произошедшем видеть не мог, – только потом образовался у него взгляд на это, как на чудо, и, конечно, – под влиянием народной иудейской веры, что Мессия впервые в Галилее откроет Свое Божество», – говорит по этому поводу Gftrorer.⁴⁷ Удивительная психология! Как мог Евангелист, изложивший такое возвышенное учение о Боге – Слове, человек, заподозрить нормальность умственных способностей которого не решается и не может решиться, конечно, сама отрицательная критика, мог дойти до того, что фикции своей фантазии, порожденные верованиями народа, предпочел свидетельству собственных глаз и ушей!.. Трудно решить даже, что удивительнее: это ли непонятное заблуждение Евангелиста, или самое предположение Gftrorer-а о возможности такого заблуждения...

К другой группе толкований, приводимых отрицательною критикою относительно евангельского повествования о чуде в Кане, относятся те, в которых не признается никакой фактической подкладки за этим повествованием. Сюда относятся мнения Strauss-а, рассказ Евангелиста принимающего за миф; Weisse и Baura, видящих в нем простую притчу.

Происхождение мифа о претворении Иисусом Христом воды в вино Strauss объясняет существованием других подобных сказаний в религиозном предании еврейского народа. Моисей обратил воду в кровь (Исх. 7:12), а в другой раз – горькую воду – в сладкую (Исх. 15:23), Елисей обратил негодную для питья воду – в годную (4Цар. 11:2) и т.д.⁴⁸ К несчастью для Strauss-а во всей Ветхозаветной истории не было, однако, именно чуда обращения воды в вино, так что возникновение мифа о совершении Господом именно этого чуда не находит себе объяснения в ней.

Baur видит в евангельском повествовании о чуде в Кане – притчу, в которой Господь желал раскрыть Своим ученикам мысль о различии между Собою и Крестителем,⁴⁹ а Weisse в этой притче усматривает другую идею: – «Иисус, вынуждаемый Своими родными обнаружить Свои чрезвычайные дарования, указал им на постепенное развитие Своего призвания и на результаты явления Своего под образом претворения воды в вино на одном браке и в словах, вложенных Им в уста архитриклина, и истолковал им, что и эта деятельность (т. е. Его первые дела), которой они теперь не ценят, явится им великою и важною в конце Его дела»...⁵⁰ Keim еще иначе трактует мнимую притчу, – он видит в ней идеализацию слов Спасителя (Мф. 9:15,17), – и во всем находит аллегорию: вода – это иудейство и учение Крестителя, плохое вино – это опять иудейство, а хорошее – Христианство, «часъ Мой» – это смерть Господа, чрез которую Он дарует новое вино – Евхаристию и т.д.⁵¹...

Все эти мнения не нуждаются в подробных опровержениях, – против них с достаточною ясностью говорит весь смысл повествования Евангелиста, не оставляющий сомнений в его историческом, а не приточном характере. Все притчи Господа имеют им одним свойственную форму, по которой их не трудно узнать, и смешать их с другими евангельскими повествованиями, например, с повествованиями о браке в Кане, можно разве нарочно. Основная мысль притчи всегда ясна, бросается в глаза прежде всего, тогда как основную мысль, которую желал провести Господь в мнимой притче о браке в Кане, указать точно нельзя. И доказательством этого является разногласие самих ученых, принимающих повествование об этом браке за притчу и не могущих, однако, указать единогласно основной идеи ее.

Но должно сказать, что и между людьми, признающими за событием в Кане характер несомненного чуда, существует все же серьезное разногласие по вопросу об образе совершения этого чуда.

Прямой смысл евангельского повествования в данном случае тот, что всемогущим действием Господа Христа вода была обращена в вино, совершено было преложение субстанций без всяких посредств. Именно таково прямое понимание текста.

Но некоторые, признавая это преложение, допускают при этом некоторое посредство, – допускают некоторый естественный процесс, хотя в неестественном напряжении. Это мнение о, так называемом, – «ускоренном естественном процессе». Само по себе оно не заслуживает даже особого внимания и подробного опровержения, ибо несостоятельность его – очевидна. В самом деле: можно ли допустить, чтобы вода в Кане была обращена в вино ускоренным естественным процессом? Очевидно, – нет. Положим, что такая же, действительно, вода идет по виноградной лозе и в конце концов превращается в вино, но разве чудо в Кане могло представлять ускорение только этого процесса? Там – кроме воды предполагаются необходимо еще и другие потенции: солнечный свет, земля, тепло и т. д. Здесь же кроме воды ничего более не было. Какой же здесь мог быть ускоренный естественный процесс?..

Данное мнение представляет интерес только потому, что приписывается оно св. Иоанну Златоусту и блаженному Августину, тогда как на самом деле ни один из них подобного учения собственно не предлагал. Так св. Иоанн Златоуст пишет, что Господь – «этим чудом (т. е. претворением воды в вино) ниспровергает и возродившееся, противное церкви, учение. Ибо есть такие, которые говорят, что существует некоторый иной создатель мира, и что видимое не Им сотворено, а каким-то другим, враждебным Ему Богом. Обуздывая такое безумство, Христос большую часть чудес Своих творил из готовых веществ. И теперь, дабы показать, что Он Сам Тот, Кто прелагает воду в винограднике и обращает в вино дождь, – что в растении совершается чрез долгое время, – в одно мгновение Он делает то на браке»...⁵² Блаженный Августин говорит подобным же образом: – «Сам творит вино в этот день на браке в шести сосудах Тот, Кто каждый год творит это в виноградных ветвях. Ибо подобно тому, как действием Божиим было обращено в вино то, что влили слуги в сосуды, так и то, что изливают облака, обращается в вино тем же действием Божиим. Но мы не удивляемся тому, ибо оно происходит каждый год и постоянностью своею устраняет удивление»...⁵³

В обоих. случаях говорится, однако только про то, что Единый Господь есть Тот, Кто ежегодно творит вино в виноградниках и Кто чудесным образом претворил однажды воду в вино в Кане. Как далеко отсюда еще до изложенного мнения об «ускоренном естественном процессе»! Особенно должно сказать это об Иоанне Златоусте. В приведенных словах он хотел показать только, что чудом претворения воды в вино Господь опровергает лжеучение еретиков, думавших, что мир не есть творение Всеблагого Бога. В этом чуде Господь и явил Себя Владыкою этого естественного мира, ибо Своим чудом Он произвел также, что производит и природа. Смело можно утверждать, что, при таком несомненном смысле его слов, в них нет и намека на пресловутый «ускоренный естественный процесс». Тоже хотя и с меньшей уверенностью, можно сказать и о блаженном Августине. Правда, он говорит, что вода на браке была обращена в вино «тем же действием Божиим», как и в виноградниках, но как доказать, что, говоря это, он не хотел сказать только того, что в обоих случаях действует всемогущая Божия сила, а вовсе не то, что Господь для претворения воды в вино в Кане употребил тот же процесс, каким обращается она в вино и в виноградниках?..

Думается, что немецкие ученые,⁵⁴ относя св. Иоанна Златоуста и блаженного Августина к числу представителей мнения об «ускоренном естественном процессе», коим будто бы обращена была Господом вода в вино в Кане, просто злоупотребили своим обычным стремлением подводить всевозможные взгляды под известные категории и давать каждой из последних свой особый ярлычок, искусственно и насильно соединяя при этом иногда совсем не тождественные, а лишь сходные, или только даже напоминающие друг друга взгляды. Вполне понятно, что истинная сущность этих взглядов легко при этом подвергается искажению, как мы и видим именно в настоящем случае.

Другие ученые по вопросу об образе претворения воды в вино в Кане держатся того мнения, что чудесная перемена произошла здесь не в самой субстанции воды, а лишь в ее свойствах, акциденциях; – полагают, что вода без изменения субстанции своей получила цвет, вкус и действие вина. Таково мнение, например Neander-а.⁵⁵

Но мнение это в основе своей имеет нерешенный еще наукою вопрос: возможно ли такое изменение в свойствах, акциденциях – без перемены самой субстанции?⁵⁶ И во всяком случае нельзя не заметить за ним какого-то схоластического характера: не лучше ли в самом деле признать полное претворение воды в вино, чем решать такие сложные и запутанные вопросы: в самой своей, или только в одних свойствах потерпела при этом изменение вода? И какая цель подобных вопросов?..

Наконец, – протестантские преимущественно ученые переносят совершение чуда на момент самого вкушения гостями вина, – признают чудо in actu. – «Самое чудо», – говорит Bruckner: – «произошло не между двумя повелениями Господа, как обыкновенно толкуется, – так что будто бы после первого повеления совершилось претворение, и вся вода в сосудах было превращена в вино, – но первое повеление: наполните водоносы воды! – имело целью доставить воду, как простейший элемент, служащий для питья. И второе повеление: почерпните ныне и принесите архитриклинови! – нельзя понимать так: ныне вода сделалась вином, только черпайте! – Но во время черпания, подношения и питья вода была вином. Другими словами: – мы со многими новыми и древними толкователями полагаем чудо не между двумя повелениями, но – in actu, в сосудах была и осталась вода, – только что черпали оттуда и предлагали для питья – было вином»...⁵⁷ В таком толковании чуда протестанты усматривают ближайшую аналогию своему учению по вопросу о присутствии Тела и Крови Господней в Евхаристии, где также нет полного пресуществления, – веруют они, – а есть только соприсутствие и то – в момент только самого причащения.⁵⁸

Но как именно по этому последнему вопросу – об образе присутствия Христа в Евхаристии – протестанты никак не могут примирить своего учения с прямым смыслом слов Спасителя: – Сие есть Тело Мое... Сия есть Кровь Моя..., – так и в данном случае прямой смысл текста не дает оснований для оправдания их толкования, как ни стараются они доказать противного. Bruckner пишет: – «на это (т. е. на верность приведенного им толкования) указывает замечательное выражение Евангелиста: когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином... – и – ... знали только служители, почерпавшие воду (Ин. 2:9). Речь здесь постоянно идет о воде, которая как вода почерпалась и как вино – пилась и в обоих случаях (Ин. 2:8,9) для «черпать» стоит одно и тоже греческое слово – αντλειν»...⁵⁹

Проследим кратко мысль текста.

В стихе 7 читается: – глагола имъ (слугамъ) Iисус: «наполните водоносы воды. И наполниша ихъ до верха». Речь идет бесспорно о воде. Но в стихе 8 эта речь продолжается уже так: «почерпните ныне и принесите архитриклинови; и принесоша»... Что почерпните и что принесите? Почему Евангелист не говорит: «почерпните ныне воду и принесите ее»... но просто: «почерпните ныне и принесите»?.. Почему ни слова не говорит он в этом стихе о воде?.. – При чтении этого отрывка из евангельского повествования о браке в Кане невольно чувствуется, что между моментами, изображенными в ст. 7-м и 8-м, произошло нечто важное, и слово «вода» не без причины исчезло из речи Евангелиста, – чувствуется, что чудо уже совершилось, и вода уже стала вином. Таково непосредственное именно впечатление при чтении его рассказа о чуде в Кане.

Обращаясь к стиху 9, читатель еще менее найдет подтверждений для разбираемого мнения. Если здесь и говорится, действительно, что – «распорядитель отведал воды», – то сейчас же добавляется, что – не простой воды, но – «сделавшейся вином». – Это прибавление лишает всякой возможности делать какие-либо заключения из употребленного здесь выражения: «вода», ибо мысль всего отрывка получается в этом случае совершенно тождественною с мыслью нашего славянского текста (и якоже вкуси архитриклинъ вина, бывшаго от воды), где очевидно и намека нет на то, что архитриклин вкушал воду, которая только при питье была для него вином, но прямо говорится, что он вкусил «отъ вина». И что это было действительно так, – подтверждает и то обстоятельство, что служащий для выражения мысли о превращении воды в вино глагол поставлен в греческом подлиннике в прошедшем совершенном времени (το υδωρ, οινον γεγενημενον), а это время указывает на действие, раз совершившееся и законченное, а не повторяющееся многократно,⁶⁰ – показывает, что вода в одном творческом акте претворена была Господом в вино, а не обращалась в него всякий раз в устах пьющего.

И если, наконец, Евангелист и употребляет, действительно выражение: – «знали только служители, черпавшие воду», – то и это выражение следует, очевидно, дополнить предыдущим: το υδωρ, οινον γεγενημενον, – «воду, сделавшуюся вином». Иначе, – непонятным остается и то, почему же знали слуги, откуда вино, если они черпали только простую воду?.. Очевидно, – они и черпали уже – «вино, бывшее от воды», а потому и знали, откуда оно.

Еще менее состоятельными являются априорные рассуждения представителей разбираемого мнения о совершении чуда претворения воды в вино in actu. – «Как абстрактный супранатурализм», – говорит, например, Lange, – «во главу чуда ставит непосредственное преложение материи, так мы центр всех чудес, – а также и этого чуда, – указываем в том, что они (чудеса) корнем своим имеют таинственное рождение Христа и обусловливаются началом возрождения (в человеке), – как дальнейшим развитием этого центрального чуда, равно как – и вообще настроением человеческого сердца»...⁶¹ По смыслу этих слов чудо совершается над теми и для тех людей, у которых готов начаться процесс нравственного возрождения и имеется соответствующее этому нравственное настроение. К этой внутренней области жизни человеческого духа и приурочивается самое чудо, и только «абстрактный супранатурализм» ищет объяснения его во вне, – «в непосредственном преложении материи».

Оставляя в стороне вопрос о верности этого взгляда вообще, спросим: имелись ли на браке в Кане указанные сейчас условия для совершения чуда, и есть ли поэтому возможность перенести это чудо на почву личного настроения участников брачного пира и в этой области искать ему объяснения?

Можно, – отвечает Lange. – «Что такое настроение здесь было налицо, – это показывает вера учеников, упование Марии, покорность черпающих, воодушевление архитриклина»...⁶²

Но в данном случае с Lange можно согласиться только в том, что настроение Богоматери и учеников, да еще, пожалуй, – служителей, действительно соответствовало величию совершенного пред ними дела, – но слуги, вероятно, чудесного вина не пили, а Богоматерью и учениками далеко не ограничивалось число участников пира. Спросим: где было настроение, потребное для совершения чуда по Lange и др. сторонникам разбираемого мнения, – у архитриклина, который прямо заявил о своем полном непонимании произошедшего, – не смотря на какое – то «воодушевление», приписанное ему Lange, – и тем более – у остальных гостей, о которых не счел возможным ничего сказать и сам Lange?.. Как же должно рассуждать относительно их: претворилась для них вода в вино, когда они ее пили (in actu), или же она так и осталась для них все тою же простою водою, какою была и прежде, и только побудила их поскорее уйти от хозяев, предлагавших столь необычное и невкусное угощение?..⁶³