III. Хазарская миссия

Хазары, их владения. Разноплеменность населения. Отношения их к Византии и Багдадскому халифату. Разноверие и соперничество учителей веры, как повод к посольству в Царьград и просьбе о присылке учителя. Вызов Константина и отправление обоих святых братьев в миссию. Святые братья в Херсоне. Изучение Константином еврейского языка и еврейских книг, самарянского наречия и книг. Русский человек и русское евангелие, как евангелие готское. Изучение Константином языка гото-руссов и их евангелия. Открытие мощей св. Климента. Беседа с хазарским (босфорским) воеводой; встреча с уграми. Прибытие к хазарам. Застольные беседы и прения с учителями из иудеев и мусульман. Запись Константином и перевод Мефодием прений. Обратный путь через тот же Крым. Проповедь в Фуллах. Значение миссии для христианства у хазар и для будущей миссии у славян. Возвращение в Царьград. Константин – при церкви святых Апостолов, Мефодий – игумен в Полихрониевом монастыре. Отношение святых братьев к патриарху Фотию в момент хазарской миссии и после нее перед отправлением в моравскую миссию

Новым подвигом святых братьев была хазарская миссия. Хазары, славные на юго-востоке нынешней России в VII–VIII веках, в половине IX века господствовали на пространстве от Каспийского моря и устьев Волги до Кавказа, Дона, Черного моря с частью Тавриды или Крыма и на северо-западе до Днепра и Киева. Сами хазары были тюрки разных племен, но в составе населения, охваченного господством их, были и племена славянские, как поляне, северяне, радимичи, вятичи и, вероятно, славяне придонские. Известнейшими центрами хазарских владений были Итиль, столица главного кагана при устье Волги, крепость Саркелл при Доне и Босфор или Керчь, где властвовал вассальный каган, зависимый от главного, но простиравший свою власть внутрь Тавриды и иногда свое влияние и на греческий Херсон. Различию населения соответствовало различие религии, обусловленное также политическими отношениями хазар и веротерпимостью их каганов. Язычество оставалось господствующим в массах населения, в том числе и среди подвластных хазарам славян. Христианство проникало сюда из Черноморского прибрежья, Тавриды и Византийской империи то через пленных христиан, то под влиянием торговых и политических сношений хазар с империей, а также и родственных союзов каганов с императорами, из которых Юстиниан II и Копроним были женаты на хазарках. В подвластном хазарам Босфоре была христианская епископия, существовавшая издавна, продолжала существовать и при хазарах в VIII и IX веках, но, конечно, для давних местных христиан, а не для хазар, у которых гораздо сильнее были другие две новые веры: мусульманство и иудейство. Мусульманство проникло в Хазарию из Багдадского халифата во время войн и потом союзов с ним хазар и держалось особенно в военном классе. Более господственное положение среди хазар приобрело иудейство, ставшее со времени кагана Булана в последней четверти VIII века религией каганов и их вельмож. Хазарское иудейство, в качестве религии государственной, по крайней мере религии правительства, представляло собой исключительное явление. Такой успех иудейства может быть объяснен сильным приливом иудеев в Хазарию, последовавшим почти одновременно из пределов Византии, Багдадского халифата (а частью Прикавказья) вследствие поднявшихся там и здесь преследований их, а также политическими видами каганов, которые, колеблясь между христианством и мусульманством, избрали иудейство, как религию, казавшуюся им нейтральной, примыкавшей к обеим, но не имевшей политической силы и не грозившей политическим влиянием, каким могли грозить христианская Византия и Багдадский халифат. Приняв иудейство, каганы оставались веротерпимыми, склонные, однако, видеть господство одной веры, как государственной. Неизбежна была борьба между представителями разных вер. Естественно, однако же, что иудеи стремились усилить и расширить господство своей веры среди хазар, что после них, наперекор им, стремились к тому же мусульмане, сильные в войске и поощряемые славой мусульманства в Багдадском халифате, что, наконец, и христиане старались об успехе своей веры среди хазар. Хазарские язычники не могли не приходить в возбуждение от такой борьбы учителей разных вер и настраивались к вопросу о перемене своей веры на одну из новых. Плодом всего этого и было хазарское посольство к императору Михаилу III. Отец Михаила Феофил в 835 году оказал услугу хазарскому хану, прислав ему по его просьбе искусного строителя Петрона (брата Варды) с мастерами и материалами дли постройки крепости Саркелла на реке Дону. Теперь хазары просят у Михаила присылки учителя. Это было, как думают, около 858 года.

Хазарские послы говорили: «Изначала ведаем мы только Единого Бога, Который над всеми, и Ему кланяемся на восток, держим и свои старые обычаи, из которых иные и стыдны. Теперь евреи склоняют нас к своей вере и своим обрядам, а сарацины влекут в другую сторону, понуждая нас к своей вере, предлагая мир и многие дары и говоря, что наша вера лучше всех. Поэтому шлем к вам, помня старую дружбу и любовь, и просим совета, ибо вы большой народ, держите царства от Бога. Пришлите нам ученого мужа, который бы мог переспорить евреев и сарацинов, и тогда мы обратились бы к вашей вере». Такая речь хазарского посольства дает заключить, что оно вызвано было по желанию представителей именно языческой партии хазар, наиболее многочисленной, но таких представителей, которые были сильнее и развитее остальной массы язычников и которых прежде всего старались склонять на свою сторону иудеи и мусульмане. Мысль об обращении к Византии с просьбой об учителе внушена была как тогдашними дружественными отношениями каганов к империи с 835 году, так, без сомнения, и более влиятельными из греческих христиан, находившихся в хазарской столице. Царь взыскал Константина философа, вызвал его из Олимпа, передал ему речь хазарскую и сказал: «Иди, философ, к этим людям, дай им ответ и слово о св. Троице с Ее помощью. Никто не может сделать сего так, как ты». «Если велишь, царь, то я рад идти туда пеш и бос и без всего, как ходили и апостолы, по заповеди Христа; рад и пострадать за веру христианскую». Царь сказал: «Если бы ты сам по себе это делал, то такой поступок твой был бы похвален; но ради царской державы и ее чести иди с почетом, с царской помощью». С Константином пожелал идти и Мефодий, готовый служить младшему брату с послушанием.

Святые братья отправились Черным морем, высадились на берег Тавриды и прибыли в Херсон. Здесь они остановились на довольно долгое время, чтобы приготовиться к дальнейшему пути и к самому делу своей миссии. В Херсоне хорошо знали хазар, бывших близкими соседями его по-своему босфорскому владению. Бывали херсониты и в союзе с хазарами еще тогда, когда управлялись своими протеуонами или выборными начальниками. Упомянутый выше Петрон, отправляясь строить хазарам крепость Саркелл, также останавливался в Херсоне и отсюда брал мастеров и строительные материалы для своих работ. Этот же Петрон внушил императору Феофилу заменить власть выборного начальника властью императорского стратега и сам был первым стратегом Херсона. Теперь стратегом Херсона был Никифор, а архиепископом Григорий. Вероятно, стратег и архиепископ имели поручение оказать нужную помощь в снаряжении святых братьев в дальнейший путь. Но Константин гораздо более озаботился сам приготовиться к предстоявшему подвигу. Имея в виду предстоящие состязания о вере с иудеями, он постарался ознакомиться с еврейским языком и еврейскими книгами. Еврейский язык мог быть небезызвестен ему и прежде. В Византийской империи живали евреи и теперь, бывали там евреи из крещенных, и замечательно, что один из таких крещенных евреев обращен был в христианство преподобным Стефаном Новым, который жил некоторое время на Олимпе, где потом жил некоторое время и сам новообращенный, прославившийся как святой с именем Константина Синадского, что было в конце VIII или начале IX века. Эти предания Олимпа, где несколько лет прожили святые братья, занимаясь книжными трудами, могли настраивать любознательного и ревностного по вере Константина к изучению еврейских книг в их подлинниках, чтобы при удобном случае послужить обращению евреев. А что подлинные еврейские книги были у византийских евреев, были известны и правительству во время Константина, это не подлежит сомнению.³⁶ Желание изучить еврейские книги могло быть поощрено в Константине и его сарацинской миссией и спорами с магометанами, в которых оказывалась надобность ссылаться на еврейские книги. В Херсоне была возможность ближе ознакомиться с еврейским языком, потому что здесь, как и в других торговых городах северочерноморского прибрежья, издавна проживало немало евреев. Константин, говорит житие, научился тут жидовской беседе, т.е. речи, и жидовским книгам. Как знаток основ грамматики, бывший профессор, Константин изучал еврейский язык грамматически, вникая в грамматический состав речи, и уяснил для себя обычные уже тогда восемь частей грамматики и в складе еврейской речи и через это сильнее уразумел смысл её.³⁷ Жил в Херсоне и еврей из самарян, который стал посещать Константина, вступал в состязания, принес показать ему и свои самарянские книги, т.е. книги самарянского Пятикнижия, конечно, и читал их перед Константином.³⁸ Философ, знакомый уже с еврейским языком, к которому приближался и язык самарянских книг, попросил оставить книги самарянские, затворился в своей храмине и, с молитвою приступив к изучению их, вспомоществуемый благодатью, уразумел их чтение и стал читать без ошибки. Когда увидел это опять посетивший его самарянин, то в удивлении воскликнул: «Поистине тем, кто веруют во Христа, скоро даруется от Бога благодать разумения». Бывший при этом сын самарянина, по молодой восприимчивости, принял св. веру, крестился, а за ним крестился и его отец. Вопреки сомнениям и возражениям критиков жития, мы признаем достоверность этого свидетельства его об изучении, хотя и не таком скором, Константином еврейского языка и книг, самарянского наречия и книг, имея в виду как предшествовавшую подготовку Константина к подобному изучению, так и силу дарований этого исключительного человека, обладавшего в частности необыкновенной памятью, силу его воли в стремлении к цели, наконец, силу его молитвы и веры. Необыкновенная способность к языкознанию, как особенное свойство личных дарований, имеет примеры в истории и жизни и становится изумительной в таких особенно личностях, в которых имеется вместе с тем твердая научная подготовка к тому, какая развивалась у Константина годами с той поры, как он, четырнадцатилетний юноша, с плачем вымаливал у солунского странника знания грамматики, готовый пожертвовать за это всей долей своего наследства. Каких усилий духа не был он готов вызвать у себя теперь, когда так нужен был ему еврейский язык на пути к делу, за которое готов был положить жизнь свою! Невозможное у людей, возможно у Бога, дающего эту возможность и Своим избранникам, как и их природных необыкновенных дарованиях, так и в благодатной помощи.³⁹

Но вот что далее говорится в житии о занятиях Константина в Херсоне. «Нашел он евангелие и псалтирь, писанные русскими письменами, нашел и человека, говорящего русской беседой, речью, беседовал с ним, воспринял от него силу русской речи и применил к своей, т.е. греческой или славянской (ибо знал обе) речи письмена русской, гласные и согласные, трудясь над этим с молитвою к Богу в сердце своем, скоро стал читать и объяснять и русское евангелие, так что многие удивлялись этому и хвалили Бога». Это загадочное место жития служило и доселе служит, предметом многих споров в науке, перебирать которые здесь не в пору. Ограничимся изложением нашего взгляда на дело или, точнее, того из существующих мнений об этом предмете, которое считаем наиболее основательным. Что Константин, как любитель книг, знания и языкознания, уже как опытный путешественник, наконец, как христианский миссионер, встретил неизвестного ему русского человека христианина и у него русское евангелие, чрезвычайно заинтересовался языком этого человека и евангелия и приложил все старание ознакомиться с этим языком, – это понятно само собой, и настолько, что после сказанного выше не требует других пояснений. Но кто был этот загадочный русский человек, что такое было его русское евангелие? Еще с III века христианской эры появляются у Черного моря пришельцы скандинавского севера готы, приобретают громкую известность своими нападениями на империю, в IV веке при Германарихе основывают обширное государство, в составе населения которого усматривают также славян и финнов. По распадении готского государства или, точнее, готского союза народов выделившиеся две ветви их, удалясь на запад, оглашают своим именем историю юго-западной Европы V–VII веков. Но небольшие готские владения или поселения оставались на берегах Черного моря. Таково готское владение в Тавриде неподалеку от Херсона в области Даури или Дори, как назвали готы Тавр по своему скандинавскому произношению. Другое готское поселение было у азовского Босфора сперва на Керченском, потом Таманском полуостровах, известное своими сношениями с Византией особенно со времени Юстиниана I. Было небольшое готское владение на юг от устья Дуная в городе и области Томи. Существование этих готских владений в течение ряда веков есть факт исторический, достаточно выясненный и неоспоримый. В IX веке готы доринские, соседние с Херсонской областью, находились в полузависимых отношениях к империи и в ближайших отношениях к Херсону, к его правительственной власти. Босфорский готы подпали зависимости от утвердившихся у Босфора хазар.

Но с этого века, если не ранее, уже началось новое движение скандинавских дружинников или варяго-руссов в пределы нынешней России и одно из таких движений направлялось старым, памятным по преданию, восточным путем, достигло азовско-черноморского прибрежья, основало свое владение на полуострове Тамани у древней Фанагории, поблизости от своих земляков и единоплеменников босфорских готов. Подобно им они должны были признать некоторую власть над собой хазаро-босфорского кагана или хакана, представителя власти великого итильского кагана, властвовавшего от устьев Волги, Дона до Днепра и Киева. Первое определенное и общеизвестное свидетельство об этих руссах, подчиненных кагану, относится к 839 году, за двадцать лет до хазарской миссии Константина. В этом году дружинники из руссов этих были в Царьграде и просили императора Феофила, отправлявшего тогда посольство к западному императору Людовику Благочестивому, дозволить им присоединиться к посольству и дать грамоту к западному императору для пропуска их через его землю на родину. Современный западный летописец говорит, что, присмотревшись к этим руссам, видевшие их убедились, что они из того народа, который обыкновенно называют у нас свеонами. Есть основания полагать, что руссы появились на азовско-черноморском прибрежье ранее этого времени, что отсюда еще в первых десятилетиях IX веке они делали разбойнические и грабительские набеги в Тавриду и на южно-черноморские окраины империи. Известно свидетельство о таких набегах их в житиях св. Стефана сурожского и св. Георгия амастридского.⁴⁰ Позже, во второй половине IX веке и далее известия о руссах на азовско-черноморских прибрежьях, на Волге и берегах Каспийского моря становятся уже весьма многочисленны у византийских и особенно у арабских писателей. Оставляя эти свидетельства, добавим только, что руссы азовско-черноморские, проникая в Тавриду к таким же, как и босфорские, своим землякам и единоплеменникам готам доринским, здесь и оседали. По единству языка и племени, названия готское и русское отождествлялись, так же как название варягов.⁴¹ Руссы, пришедшие на Черноморье, были язычники. Но готы, с которыми они здесь пососедились и стали сближаться, как с единоплеменниками, были весьма уже давно христианами. Известен целый ряд имен епископов на готских или, точнее, греко-готских епархиях, особенно епархии готов доринских, которая иногда соединялась в одну греческо-готскую епархию херсонского архиепископа. Некоторые из здешних греко-готских епископов и христиан известны в лике святых и исповедников, как, например, Иоанн Готский в VIII веке.⁴² Готы имели еще с конца IV века и богослужение, и богослужебные книги на своем языке, в переводе Улфилы, сохранявшемся и при знаменитом готском епископе Униле, современник Златоуста. Св. Иоанн Златоуст, когда был константинопольским архиепископом, покровительствовал готскому богослужению, дал готам особую церковь в Константинополе, сам посещал ее, слушал готское богослужение, говорил проповеди, которые переводчиком передавались на готском языке. Богослужение готское еще сохранялось у готов и в IX веке по свидетельству писателя этого века Валафрида Страбона.⁴³ Естественно, что и некоторые из руссов принимали христианство под влиянием единоплеменных готов и что были и другие случаи обращения их к христианству; как тот, о котором говорится в житии св. Стефана Сурожского. Для таких руссов готское богослужение, готское евангелие было, как свое, русское. Гот или русс христианин принес Константину евангелие, это безразлично, – по тождеству названий: готское и русское. Так понимая свидетельство жития о русском человеке и русском евангелии, можем идти далее и предполагать, что встреча Константина с этим человеком была не случайна, что он сам «обрел» сперва евангелие, а потом «обрел и человека, глаголющего тою беседою». Обрел потому, что искал, расспрашивал, а искал и расспрашивал потому, что, начитанный в творениях древних отцов, знал из Златоуста о готском переводе священных книг и готском богослужении и в чувстве своего миссионерского, народо-учительского призвания хотел отыскать остатки этого перевода и богослужения, чтобы воспользоваться ими для целей своего призвания.⁴⁴ К вопросу о том, какое значение могла иметь для главного подвига Константина и Мефодия встреча в Херсоне с русским человеком и русским евангелием, возвратимся в своем месте. А теперь, продолжая рассказ жития, скажем еще об одном деле его в Херсоне – открытии мощей св. Климента, восполняя известие жития двумя другими древними сказаниями об этом, каковы «Слово о перенесении мощей св. Климента», писанное херсонским греком современником и известное в древнем славянском переводе, и так называемая итальянская legenda: vita cum Traslatione S. Climentis, писанная на западе не позже XI или начала XII века.⁴⁵

Будучи в Херсоне, говорит итальянская легенда, Константин, как любознательный испытатель, начал от тамошних жителей прилежно разведывать и тщательно испытывать о том, что до него дошли частью через письменное предание, частью по слуху о мощах блаженного Климента, о храме, воздвигнутом ангельскими руками на гробе его. Все объявили, что как пришельцы из разных народов, а не местные уроженцы, нимало не ведают, о чем он спрашивает; ибо чудо морского отлива, знаменитое в истории страданий упомянутого первосвященника, давно уже прекратилось за грех и небреженее жителей, а море прежние свои места покрыло волнами. Сверх того, и от многих набегов варваров храм оставлен и разрушен, местность та опустела и стала необитаема. Да и самый гроб св. мученика покрыт был волнами. Таким ответом весьма удивленный и крайне опечаленный, философ обратился к молитвам, да откроется ему свыше ради заслуг св. Климента то, чего не мог узнать от людей. Он пригласил м. Георгия с соборным клиром и народом, да молится о том же. Сверх того, рассказывая деяния мученика или его чудеса, своими увещаниями весьма многих возбудил приступить к отысканию столь драгоценного и столь долго пренебрегаемого сокровища и с помощью Божией извлечь на свет. В этом рассказе для нас наиболее замечательно свидетельство о любознательной испытательности Константина во время путешествия его, о его начитанности в церковно-исторических сказаниях о св. мужах самых древних, каково сказание о св. Клименте, о слагавшейся у него, как путешественника и миссионера, привычки запасаться сведениями относительно предстоящих мест в путешествии, так, что он пришел в Херсон с такими сведениями о Клименте и его мощах, каких не оказалось и у самих херсонитов.⁴⁶ По убеждению Константина, херсонский архиерей Георгий, клир и некоторые из народа, после молитв, 30 января 861⁴⁷ года⁴⁸ утром отправляются с ним на судне при тихой погоде к острову у берега моря, где, по преданию, сокрыты были мощи св. Климента. По долгом искании и раскапывании земли, сопровождаемом церковными мессами, открыты были св. мощи при радостных кликах и пениях и торжественно с церковным пением несены на главах архиепископом и Константином к городу, откуда навстречу им вышел стратег Никифор с народом, и совершили поклонение св. мощам, и затем шествие направилось к городу, и как был вечер и от множества народа нельзя было и двигаться, то мощи положили на время в предместье города на устроенном возвышении на месте престола будущей церкви св. Климента и тут сказано было слово, потом перенесли их в церковь св. Созонта, где было опять служение, а затем перенесли в церковь св. Леонтия. Здесь последовало всенощное бдение и служение, совершенное собором, причем до полуночи пели монахи мужского монастыря, а с полуночи монахини и благоверные жены (диакониссы), как то было тогда в обычае в Херсоне. На следующий день архиепископ с собора при стечении народа со всего города с пением носили св. мощи вокруг города, и внесли в соборную церковь, где было торжественное служение, заключившееся освящением воды через св. мощи. По окончании торжества разошелся народ по домам с радостным настроением, о чем всем и было потом составлено сказание.

Святые братья собирались уже в хазарский путь, как прошел слух, что к христианскому городу⁴⁹ приблизился хазарский воевода, и что он готовится осаждать город.

Узнав о том, Константин сам отправился к нему, как посол императорский, беседовал с ним, предлагал учительные слова и успел настолько, что он пообещал принять крещение, отступил от города, не сделав ему никакого вреда. Наконец, уже на пути в Хазарию, когда, по обычаю, Константин был на молитве, ему сказали о нападении бродячей, как волки, толпы угров, грозившей убить путников. Не устрашился Константин, кончил свою молитву на виду у самых угров, которые укротились видом молитвенника и оставили его и дружину его. Наконец, сев в корабль, святые братья отправились в хазарский путь на Меотийское, т.е. Азовское море, достигли потом Каспийских врат у Кавказских гор и прибыли в стоянку кагана.⁵⁰

Восточные народы в международных сношениях, вообще в сношениях с людьми чужой земли, любят хитрить, лукавить. И теперь хазары выслали на первую встречу с послами императора одного лукавца, вероятно, из иудействующих хазар, который пытался выведать, так сказать, искусство прибывшего учителя. «Худой обычай у вас, начал он, ставите царей из разных родов, а не из одного рода, как у нас». Вопрос этот легко могли предложить хазары, зная о частых сменах династий в Византии и помня, что не очень давно была в ней династия, родственная хазарам. Константин отвечал ссылкой на избрание после Саула царя Давида и его рода, что хазарину, знакомому с иудейством, могло быть известно. «Вы, продолжал хазарин, все учите из книг, с книгами в руках, из них берете слова; а мы не так, мы говорим от своего разума, так что наша мудрость в нас самих, а не в книгах, и мы книгами не хвалимся, как вы».⁵¹ Константин: «Если ты встретишь человека нагого, и он скажет, что имею одежды и золото, поверишь ли ты ему? Если нет, то тебе скажу: если ты проглотишь всю мудрость, то отвечай, что знаешь о Моисее, когда он жил, сколько родов прошло от него, сколько лет владел каждый род». Хвастливый иудействующий хазарин замолчал. Святые братья представились кагану и приглашены к обеду. «Какая твоя честь, спросили философа, чтобы по ней дать тебе и место за столом?» «Мой дед, отвечал Константин, был велик и славен, близок был к царю, но по своей воле отверг данную ему славу, был изгнан и, зайдя в чужую землю, обнищал и тут родил меня. Я, ища изначальной дедовской чести, другой и не считаю себя достойным: я Адамов внук». «Хорошо и верно говоришь; будь гостем у нас», сказали хазары и оказывали почет философу. Сели за стол, началась застольная беседа. Каган, подняв чашу, возгласил: «Во имя Бога единого, Творца всей твари!» Константин поднял свою и сказал: «Во имя Бога единого, и Его Слова и Духа животворящего». «Мы, отозвался каган, рассуждаем одинаково, хотя и держимся не одного: вы славите Троицу, а мы единого Бога, держась книг». Под книгами он разумел еврейские книги Ветхого завета, ибо сам придерживался еврейской веры. «Нет! отвечал философ, книги эти говорят о Боге, Его Слове и Духе так, что велят чтить Бога в трех лицах св. Троицы, как мы и чтим». И тут же привел в подтверждение сего слова пророка Исайи. После кагана первыми, как и следовало ожидать, вступили в прение с философом иудеи, как учители в вере самого кагана. Иудеи: «Скажи, философ, как это женщина может родить Бога, может вместить во чрево свое Того, на которого даже воззреть невозможно, не только что родить?» Философ (указывая рукой на кагана и его первого сановника): «Если бы кто сказал, что этот первый советник не может принять в свой дом кагана и угостить его, а последний раб может принять и угостить, то как назвать такого человека – безумным или разумным?» Иудеи: «Конечно, безумным, даже и очень». Философ: «Какое из всех видимых тварей самое достойное и почтенное?» Иудеи: «Человек, созданный по образу Божию». Философ: «Так неразумны те, которые считают невозможным, чтобы Бог вместился в человека, – Бог, который вмещался в купину, в облако, бурю и дым, являлся Моисею, Иову. И кто, кроме самого Бога, Творца человека, мог уврачевать болеющего человека и обновить истлевающий род человеческий? А для сего нужно было, чтобы сам Бог принял на Себя образ человеческий, стал человеком и исцелил болезни наши. Ибо и врач, врачуя больного, не прилагает пластыря к дереву, камню, а к самому болящему». В пополнение своего объяснения философ привел слова Моисея по толкованию Акилы, что для нас не совсем понятно, но, вероятно, имело значение доказательства ad hominem.⁵² Собеседники разошлись, назначив день для новой беседы. Когда вновь сошлись и уселись, – философ сказал: «Я между вами один, а вас тут много; однако прошу каждого говорить и спрашивать, как кто желает и нуждается. Только бы говорить нам искренне, как пред Богом, видящим сердца всех». Выступили иудеи. «Какой закон дан прежде – Моисея или ваш, христианский?» Константин: «Вы для чего это спрашиваете? Для того ли, что, по-вашему, следует держаться того закона, который дан прежде?» Иудеи: «Именно так! Следует держаться закона, данного прежде». Константин: «А почему же вы не держитесь закона Ноева, который много старше закона Моисея и не во всем сходен с ним?» При этом философ и указал на черты несходства двух законов. Иудеи пробовали возражать, что Ною дан был завет, а не закон, что не одно и то же. Философ местами Писания объяснил, что завет и закон одно и то же, и что когда Бог даст новый закон, то этому закону и должно следовать. Затем, то вызываемый вопросами иудеев, то увлекаемый собственной мыслью, философ в длинной беседе привел целый ряд пророчеств из Моисея, Исайи, Иеремии, Малахии, Михея, Захарии, Даниила, предвозвестивших об отмене старого завета, даровании нового, о пришествии Мессии Христа, помазанного, о Его рождении от Девы, об отвержении иудеев, падении Иудейского царства, призвании всех народов и наступлении царства Христова и т. д. Объясняя и исполнение этих пророчеств, философ указал, в частности, на пророчество Иакова об оскудении князя от Иуды, т.е. падение Иудейского царства с пришествием Мессии, на пророчество Даниила о седминах и царствах, из коих в железное царстве, т.е. римском, камень, отсеченный от горы, т.е. Мессия, рассыплет это идолопоклонническое царство, и взамен его созиждется царство новое, христианское, вечное, в котором благословятся народы. Иудеи возразили, что они, как потомки Сима, составляют благословенное семя в роде человеческом, согласно пророчественному благословению Сима через Ноя. Философ, объяснив смысл Ноева благословения, заметил, что от этого благословения ничего уже не осталось у иудеев, но что исполнилось и исполняется над христианами из народов потомства Иафета благословение, данное ему: да распространит Господь Иафета и внидет в селения Симовы. Это был намек на рассеяние и умаление иудеев как народа и на повсеместное распространение христианства и возрастание христианских народов. Уклоняясь от состязания о пророчествах, иудеи возразили: «Вы, христиане, надеетесь на человека; а таких слово Божие проклинает». Философ: «Давид был проклят или благословен?» Иудеи: «Весьма благословен». Философ: «А он же говорит пророчественно: человек мира, на которого мы уповаем. Этот человек не есть простой человек, а богочеловек Христос Бог, на которого мы и уповаем». Много еще вопросов давали иудеи, и на все их вопросы мудро и остроумно отвечал философ. Когда он кончил речь, то каган с некоторыми из близких воскликнул: «Сам Бог послал тебя сюда в научение наше! Силен ты в книгах; усладил ты нас своими речами из книг. Мы мало сведущи в книгах и готовы верить, что сказываемое тобой открыто Богом. Но если хочешь успокоить наши души, то поговори еще с нами притчами, когда сойдемся опять».

В следующей раз беседу начали язычники и мусульмане: «Покажи нам, честный муж, притчами и разумом, – какая вера лучше?» Философ: «Двое супругов были в великой чести и любви у царя; потом согрешили и были изгнаны из его земли. В месте изгнания жили они много лет, имели детей в нищете и, наконец, созвали их на общий совет о том, каким бы путем возвратить утерянный прежний чин у царя. Один давал такой совет, другой – иной... Какому из этих советов должно следовать? Не лучшему ли?» Хазары: «Конечно, лучшему, но каждый считает лучшим свой, также, например, как и веру». Иудеи хвалят свою, другие – иную. Скажи же нам, какая вера лучше?» Философ: «Огонь искушает золото и серебро, а человек умом отсекает истину от лжи. Теперь продолжаю притчу: если человек заболел от того, что не в меру поел меду или напился холодной воды, и один врач, принявшись лечить его, посоветует ли ему еще более есть меду или выйти на мороз, а другой предложит ему вместо меда горькое питье и даст согреться, то какой из таких советов врачей был бы лучше?» Хазары: «Конечно, последний: болезнь следует лечить врачевством, противоположным тому, отчего заболел человек». Философ: «Такое-то врачевство и дает Бог в христианском законе падшему и недужному человеку. Он пал через гордость, сластолюбие, утратил через это прежнюю высоту. Если так, то взойти на эту высоту он может только путем смирения, воздержания, подвига. Горек и тяжел этот путь, но он ведет к сладкой и блаженной жизни в вечности». Очевидно в житии передан, так сказать, основной мотив прения, направленный против Магометовой морали с обольщениями Магометова рая, мотив довольно обычный в прениях христиан с мусульманами. Один из мусульман пытался вступиться за Магомета, стал хвалить его, как пророка, заметив, что Магомет говорит о Христе. Философ: «Ссылаюсь на кагана, который, зная еврейские книги, знает из пророка Даниила, что по Христе не будет новых пророков». Тут вмешались в беседу и иудеи, и с криком принялись бранить Магомета. Тогда один разумный хазарин из язычников, глядя на иудеев, сказал: «Гость этот опрокинул мусульманскую мудрость на одну сторону, а вашу на другую: тверда только вера христианская; она для всех, и без нее нет ни для кого вечной жизни. Богу слава во веки!» «Да будет так!» отозвались на это многие. Философ, обращаясь ко всем со слезами на глазах, сказал: -Братия и отцы, други и чада! Бог дает разум и потребный ответ на все: кто еще хочет спорить, пусть выступит на прении, чтобы оспорить нас или познать из прения истину. А кто послушает ее, пусть крестится во имя св. Троицы. Кто не захочет сего, то будет уже не мой грех, он сам увидит это в день судный, когда Ветхий деньми воссядет судить всем народам». Хазары: «Мы не враги себе, но понемногу, кто может, будем креститься». И крестилось тогда до двухсот хазар. Каган позволил креститься всем, кто захочет, обещал подумать и сам о крещении. Весьма благодарил он царя греческого за Константина, а ему предлагал богатые дары. Но вместо их философ выпросил у кагана свободу пленным греческим христианам, которых найдено и отпущено числом двадцать. Говоря о прениях Константина в Хазарии, автор жития замечает, что он передал лишь немногое из этих прений, которые пространно изложены в книге Константина и переведены Мефодием (с греческого) на славянский язык, с разделением их на восемь частей или глав. Эта заметка автора служила и служит предметом разных толкований. По одним Константинова книга (в житии – книги) прений была сочинением его, наперед изготовленным для всяких вообще диспутов с иудеями и агарянами, и она-то стала одним из источников для самой легенды о его хазарской миссии. По другим, Константин записал свои прения на греческом языке уже после самых прений, а Мефодий перевел их на славянский, чтобы оставить в руководство славянам, подвластным хазарам. Думают и так, что книга или запись Константина имела вид отчета патриарху о миссии и прениях в ней. Некоторые, ссылаясь на то, что книги прений не сохранилось ни в греческом подлиннике, ни в славянском переводе Мефодия, склонны думать, что ни того, ни другого не существовало. Иные задаются еще вопросом: перевод Мефодием Константинова греческого подлинника прений не означает ли, что Мефодий знал славянский язык лучше Константина? Надежнее, кажется нам, будет понимать заметку автора жития как можно проще, как можно ближе к прямому смыслу ее, каким и примиряются толкования ее. Совершенно естественно, что Константин готовился к прениям, запасся материалом для них (например, в виде выбора текстов из Ветхого Завета для беседы с иудеями), обдумывал и ответы на возможные вопросы и возражения в предстоящем прении. Это сделал бы каждый разумный миссионер на его месте. Но столько же понятно, что книга прений, о которой говорит житие, не могла быть лишь такой предварительной записью или готовым руководством для прений. Течением живых бесед прения разнообразились и в содержании, и в самой форме. Эти-то живые прения, сменявшиеся в живых беседах, и были записаны Константином для памяти, для назидания себе и другим, для пособия ему самому, для руководства другим в подобных случаях. Такой записи требовал и самый случай прений, случай необычный, особенный. Это были прения Константина, как посла-миссионера, прения в большом, нарочитом собрании, в присутствии государя страны. Какой разумный миссионер на месте Константина не пожелал бы записать эти прения возможно полнее и обстоятельнее? Притом запись прений в защиту христианской веры была обычаем, имевшим за собой предания глубокой древности, без сомнения, известные Константину. В актах мучеников, исповедников христианства (а Константин шел к хазарам с готовностью и на мученический подвиг, как сам говорил) помещаются весьма часто прения их с неверующими во всей их полноте, во всем процессе этих прений. Критика в очень многих случаях признала подлинность таких прений, занесенных в акты, как и самих актов. Совершенно естественно, скажем опять, что Константин хотел иметь акт своих прений в Хазарии. Затем само собой понятно, что этот акт, эта подробная и обстоятельная запись о прениях eo ipso служила и частью отчета о миссии, какой ему надлежало дать о ней в Царьграде. Понятно, что эта запись или книга прений писана Константином на греческом языке, как родном языке Константина, языке правительства Византии и церкви греческой, вероятно, преобладавшем и в устных прениях Константина в Хазарии.⁵³ Зачем Мефодий перевел книгу этих прений на славянский язык? Перевел ее, как памятник подвига брата, как назидательное чтение для новообращаемых и новообращенных юных в вере славян, которое могло служить не только там, где они могли соприкасаться с иудеями и агарянами, но и повсюду, ибо оно служит к уяснению истин веры христианской. Где и когда он перевел эту книгу – вопрос, конечно, очень интересный, но, к сожалению, подпадающий решению не так легко, как другие. Едва ли он мог сделать это в Хазарии, чтобы оставить тамошним славянам (как думает Гильфердинг), допускать славянскую грамотность у которых было бы слишком смело, за неимением для этого никаких оснований. Вероятно, он сделал это после, по смерти брата, когда был уже моравским архиепископом, как дает заключать и житие Кирилла. Наконец, то обстоятельство, что до нас не дошло ни греческого подлинника, ни славянского перевода книги прений, не дает основания заподозрить существование того и другого, как то делает Бильбасов. По какому праву станем мы отрицать прямое и ясное свидетельство о греческом подлиннике и славянском переводе, представляемое житием, столько достоверным во всех фактах исторических, им излагаемых? Не облегчает ли нам самое житие понять одну из причин утраты того и другого? Прения в сокращенном виде изложены в самом житии, и это сокращенное изложение, распространившись как в многочисленных списках жития, так и в отдельных списках или извлечениях из жития (такие списки и извлечения известны), сделало менее нужным, менее читаемым начальное пространное изложение. Но возвратимся к святым братьям.

С радостью возвращались братья в Царьград, Бог хранил их на пути и являл через них знамения Своей благодати. Так, по сказанию жития, Константин на пути, для утоления нестерпимой жажды, молитвой преложил соленую воду в пресную. В Корсуни он предрек смерть херсонскому епископу Георгию. Там же в Крыму узнал он про какой-то фулльский народец, который, будучи христианским, совершал, однако же, языческие жертвы под одним великим дубом. «Это у нас, говорили простецы Константину, обычай дедовский; за жертвы под этим священным дубом дается нам дождь; без дуба и дождя не будет, а кто тронет его, – убьет того насмерть». «Братие! сказал Константин, Бог призвал и вас, в числе других народов, к спасенью, к свету. Познайте же своего Творца и Спасителя. Вот Его евангелие нового завета, в котором вы крестились. Веруйте ему; а дуб велю вам срубить и сжечь». Старейшина их поклонился и поцеловал евангелие у Константина, другие сделали то же. Затем все с пением пошли за Константином; он первым ударил топором по дубу, за ним прочие христиане; дуб срублен и сожжен. В ту же ночь Господь послал обильный дождь. Все утешились и прославили Бога.⁵⁴

Хазарская миссия святых братьев для нас достопамятна. Это была миссия на окраину русской земли, по которой прошли святые благовестники, как бы в предвестие приближающегося просвещения ее светом веры. И верится, что в этом своем странствии они видели и славян, бывших в составе населения Хазарского царства, и как хорошо знающие славянский язык, беседовали с ними и могли заронить в некоторых из них семя св. веры. Необходимо признать и то, что несомненным плодом миссии святых братьев было ободрение христиан Хазарской державы, увеличившихся теперь в числе, и огражденных более крепким обязательством веротерпимости, принятой на себя каганом под влиянием виденного и слышанного в прениях Константина, а затем приостановка пропагандных притязаний иудейства и мусульманства среди хазар, давшая возможность возрастающему христианству достигнуть некоторого равновесия своего положения в сравнении с положением иудеев и мусульман. В самом деле, по сказанию об этой миссии, в момент ее иудейству и мусульманству принадлежал значительный перевес. Но в первых десятилетиях Х века гражданское положение христианства в Хазарии представляется уравновешенным с положением первых. По известному свидетельству арабского писателя Массуди у хазар в это время было установлено семь судей для людей разных вер: были два судии для хазар иудействующих, судившие по закону Моисееву, два для мусульман, судившие по закону Магомета, два для христиан, судившие на основании евангелия, и один для язычников, судившихся по естественному закону разума. Наконец, хазарская миссия имела значение в развитии у святых братьев мысли о главном подвиге, им предстоявшем, как скажем о том несколько далее.

По возвращении в Царьград Константин и Мефодий представились царю, конечно, и патриарху, с отчетом о своей миссии, о которой в грамоте свидетельствовал и каган, похваляя философа, благодаря за него и высказывая обещание подумать о крещении. Братья заслуживали наград. Но не ищущий наград и почестей Константин стал жить в уединении и молитве при церкви святых Апостолов. Тем же духом смирения проникнут был и святой Мефодий. Царь и патриарх убеждали его принять поставление на одну из архиепископских кафедр, для которых нужны такие люди; Мефодий уклонился от такой чести, и тогда поставили его игуменом в монастырь Полихрониев, где было семьдесят иноков. Монастырь этот находился у азиатского берега Мраморного моря близ города Кизика, не так далеко и от Олимпа. В последние десятилетия VIII века и в начале IX века здесь подвизался препод. Феофан Сагрианский, исповедник за иконопочитание от иконоборцев.⁵⁵ Мефодий поставлен на игуменство просто как монах без посвящения в иерейство, что в то время бывало, как видно на примере патриарха Игнатия, который до патриаршества был игуменом одного, потом другого основанных им монастырей в сане простого монаха, а не иеромонаха, и только по истечении известного времени посвящен был в иерейство. Возвращение святых братьев из хазарской миссии последовало не ранее второй половины 861 года.⁵⁶

Недолго жили святые братья в своих смиренных званиях. Приспел вызов их на новый величайший подвиг в славянские земли в 862 году. Временем выступления святых братьев на этот подвиг начинаются те обстоятельства их жизни и деятельности, которые служат предметом наиболее разноречивых толкований, а для западных писателей, латинских и латино-славянских служат поводом к искажению характера их деятельности, к попыткам отнять их у православного греко-славянского Востока и сделать сторонниками Рима. Не можем и мы обойти вопросов, поднимаемых в этих спорах о начале и характере деятельности святых братьев в эту важнейшую пору жизни их.

Первый вопрос здесь состоит в том: в каком отношении в данную пору находились святые братья к личности патриарха Фотия и к начинавшемуся из-за его поставления спору, который, осложняясь более и более, повел к спору между церквами Царьграда и Рима и затем к разделению церквей? Фотий, бывший придворный профессор и в этом звании учитель и друг Константина, пред поставлением на патриаршество был протоасикритом, т.е. первым государственным секретарем. Вступление его на патриарший престол состоялось при весьма печальных обстоятельствах. Император Михаил, достигши совершеннолетия, предался распущенности, которой поблажал дядя его, правивший государством в звании кесаря, умный и образованный государственный человек, но также испорченный нравственно. Михаил и Варда соединились против императрицы Феодоры, матери первого и сестры последнего, без сомнения, порицавшей их обоих, и кончилось тем, что Феодора, сперва отстраненная сыном от власти, потом насильно пострижена в монахини, так же, как и ее сестры.⁵⁷ Благочестивый патриарх Игнатий не соглашался на это пострижение, совершившееся помимо него, порицал насилие, обличал за распущенность и кровосмешение и Варду. По настоянию Варды Игнатий 26 ноября 857 года удален с патриаршества и заточен в монастырь на о. Танеринфе. Через месяц, 25 декабря Фотий из мирянина, быстро проведенный по степеням иерархическим, поставлен патриархом на место Игнатия. Было бы с нашей стороны малодушием или фальшью игнорировать, или смягчать печальный характер обстоятельств, предшествовавших вступлению Фотия на патриаршество, характер лиц, послуживших орудием возведения его на патриаршество, как Михаил и Варда. Но папистам, злорадно указывающим на это обстоятельство, чтобы порочить бывшего учителя и друга Константина, мы напомним о том, что было в Риме в конце IХ и в Х веках, когда, по свидетельству латинского писателя Барония, на престоле папском сидели не люди, а чудовища и изверги рода человеческого; известно, как и возводимы были на папский престол такие чудовища. Шестидесятилетний Фотий, имея заслуги страдальца за православие во время иконоборства, достоинства знаменитого учителя и ученого, ревнителя просвещения, из любви к которому он продолжал держать свою школу и в звании протоасикрита, – Фотий был чист и в деле возведения на престол патриарший. Сейчас после этого он дал в общее сведение, диктованную мужеством запись, которою объявлял с клятвою, что он неповинен в низложении Игнатия, что и теперь он считает его невинным, будет считать и потом, и как себе не позволит говорить что-либо против Игнатия, так не допустит до того и других. Искренность такого заявления свидетельствуется его письмами к Варде, исполненными горечи и мольбы за участь гонимых сторонников Игнатия. Быстрое возведение Фотия из мирянина не было явлением беспримерным. Примеры таких избраний и притом очень счастливых для церкви бывали и в древности, бывали и в ближайшее до Фотия время. Наконец, не искал он патриаршества, а отказывался, предпочитая совсем удалиться от дел для любимых занятий с книгами или своими учениками, его любившими. Было жертвой с его стороны для церкви принять престол при таких печальных обстоятельствах, с неизбежным риском подпасть нареканиям; но жертву эту принес церкви, которой нужен был в эту пору человек сильного разума и сильной воли. Вот почему большинство благомыслящих людей и епископов приветствовало вступление Фотия на престол, мирясь с печальной случайностью, предшествовавшей его избранию. Естественно было ожидать этого и от святых братьев. Напрасно латинские писатели силятся утверждать, что уже самое возведение Фотия на престол, как дело насилия и узурпаторства, отклонило от него и самого двора сердца святых братьев, окончательно будто бы отвернувшихся от Фотия в Византии, когда начался спор их с Римом, поведший, как выражаются паписты, к схизме. В исторических памятниках не найдено доселе ни одного намека на то, чтобы святые братья порицали возведение Фотия на патриаршество. Живя тогда в своем олимпийском уединении, они, без сомнения, со скорбью слышали о поступках Варды, о развившейся при его поблажках распущенности и безобразном поведении императора, но искали утешения в молитве о нем, об ограждении мира и благосостояния церкви, как то делали в подобных случаях смиренные отшельники. Переносясь в этот Олимп в момент страшных безобразий, производимых молодым кощунником Михаилом и старым развратником Вардой, мы еще более удивляемся величию олимпийских отшельников, недосязаемому для влияний дурной атмосферы столицы, и невольно припоминаем слова писания о святых, именуемых останками духа Божия в людских обществах и молитвами которых стоят общества в грешном мире человеческом. Как ни испорчена была духовная атмосфера Византии, но видно, в тайниках ее еще был дух жизни, могший выступить в лице таких смиренных избранников, как Константин и Мефодий. И думаем, что, в своей скорби о смуте в церкви, они нашли утешение в том, что на патриаршей кафедре появился Фотий, так близкий к ним по духу любви и просвещению. Они служат церкви и при нем и тем заявляют свое общение с ним. Без сомнения, он участвовал в отправлении их в хазарскую миссию, а по возвращении их оттуда он с царем, одобряя их подвиг, предлагает Мефодию архиепископскую кафедру. Отказ Мефодия от этой кафедры выставляют латинские писатели, как доказательство охлаждения к Фотию обоих святых братьев, нежелания служить при нем, как незаконно занявшем кафедру после низложенного Игнатия. Здесь мы должны опять коснуться смуты этого времени по делу Игнатия и Фотия. Фотий, как было упомянуто, дал клятвенное уверение, что считает и будет считать Игнатия невиновным. Но нашлись приверженцы Игнатия, которые, собравшись на собор, или, точнее, на самочинное сборище в церкви святой Ирины, провозгласили законным патриархом Игнатия, осудили и предали анафеме Фотия и некоторые бежали в Рим, чтобы там у папы найти опору своему решению. Что было ему делать? Оставалось защищать свое достоинство как патриарха. Император и патриарх вошли в сношения с папой Николаем I по обычаю иерархического общения и в надежде на содействие его успокоению церковной смуты в Византии. Известно, какие виды возымел честолюбивый папа по этому поводу. Но не о них теперь, а лишь о том, что по прибытии папских легатов на весьма многочисленном соборе греческих иерархов с участием и легатов, Игнатий, допустивший своим приверженцам провозгласить анафему Фотию, был осужден, а Фотий признан соборно утвержденным на своем престоле. Начавшаяся борьба между малой партией Игнатия и большой партией Фотия продолжалась и ожесточалась. В каком отношении стояли к этой борьбе Константин и Мефодий? Прежде всего они были выше борьбы партий и ничем не заявили своей принадлежности к той или другой партии, как партии. Но с большой вероятностью можно сказать, что Фотий и лица его стороны были им более сочувственны, чем противная сторона, а с несомненностью то, что святые братья пребывали в общении с Фотием. Первый вывод дается нам мыслью об известном характере партий Фотия и Игнатия. Партия, примкнувшая к Фотию, стала слагаться еще при предместнике Игнатия святом Мефодие исповеднике. Строго православный, святой Мефодий был вместе с тем иерарх высокого просвещения, покровительствовал просвещенным лицам и старался выдвигать их на иерархические кафедры, за что, между прочим, недолюбливали его в кружках монахов простецов.⁵⁸ Игнатий был строгий монах, но недалекого образования, окружал себя подобными ему аскетами, но простецами, их выдвигал на видные посты, вытесняя просвещенных людей, которым не доверял, по недоверию к самому просвещению. Когда стал патриархом Фотий, то против него, в качестве приверженцев Игнатия, и восстали прежде всего и более всего строгие, но не высокие по просвещению лица из монахов, невзлюбившие Фотия, как патриарха из недавних мирян и ученого. Зато на сторону Фотия стали все искренние почитатели памяти святого Мефодия исповедника, стали все более просвещенные лица из иерархии и самого монашества, каких и стал он теперь выдвигать на важные места церковного служения для пользы церкви. Естественно ожидать, что Константин и Мефодий, как мужи просвещенные, скорее сочувствовали стороне бывшего патриарха Мефодия и теперешнего Фотия, чем стороне игнатиан.⁵⁹ Если Мефодий отказался от епископской кафедры, предложенной ему царем, без сомнения, при участии патриарха Фотия, то ничто не дает основания предполагать, что он сделал это по недовольству Фотием, а не просто по смирению и по мысли о другом призвании для себя. Впрочем, он принял сан игумена Полихроновского монастыря близ Кизика, где, как известно, епископом был недавно поставленный Фотием ученый друг его Амфилохий. Это игуменство Мефодия в Полихроне, находившемся в соседстве и под ведением друга Фотия, не есть ли указание дружных отношений Мефодия к Фотию и его другу? Константин же поселяется при церкви святых Апостолов, которая была именно в ближайшем ведении патриарха, на этот раз Фотия, так что Константин, как священник, поступал через это как бы в кафедральный клир Фотия. Не ясное ли опять указание на то, что он не чуждался Фотия, рад был жить вблизи него и, живя здесь, как говорит житие, «веселился о Боге», находил свое положение отрадным.⁶⁰

Есть еще одно обстоятельство, могущее вызывать недоумение в вопросе об отношении святых братьев к Фотию в первые годы его патриаршества. Это неблаговоление Фотия к Олимпу, прежнему месту отшельничества святых братьев. Анастасий, римский библиотекарь говорит, что Фотий в начале 60-х годов разогнал с Олимпа отшельников и сжег их кельи, за что, в укор Фотию, указывает и Гергенротер.⁶¹ Хотя Анастасий, как враг Фотия, мог сказать и больше, чем было, но есть часть правды в том, что он говорит. Между олимпийцами, как и между студитами, были упрямые сторонники Игнатия и недруги Фотия, к числу которых принадлежал и сам настоятель писсадинонской киновии на Олимпе Николай, как о том говорит ученик и жизнеописатель современного Николаю олимпийского подвижника Евфимия солунского, епископ Василий.⁶² Но из греческих источников мы не знаем, чтобы агитация против Фотия была общей на Олимпе, по крайней мере столько сильной, как между студитами, не знаем и о сожжении Фотием олимпийских келий, о чем бы не преминули записать греческие недруги Фотия.⁶³ Поэтому мы не имеем основания думать, чтобы агитации известной партии олимпийцев сочувствовали такие лица, как Константин и Мефодий. Напротив, факт агитации против Фотия на Олимпе не послужит ли теперь для нас объяснением того, почему святые братья, возвратясь из хазарской миссии, уже не пошли на Олимп, не пошли как люди, «не любящие молвы», смут. А то обстоятельство, что один из них, Константин, водворяется при церкви святых Апостолов, близ патриарха Фотия, а другой, Мефодий, в Полихроне близ друга Фотия Амфилохия, – не дает ли уже прямого основания заключать, что они далеки были от сочувствия недругам Фотия? Кстати заметим, что в числе новых епископов, поставленных Фотием из людей просвещенных, был Георгий Хартофилакс, поставленный именно на Никомидийскую митрополию в Вифинии, где заслужил такую любовь, что Фотия благодарили за такого архипастыря. Этот Георгий, теперь Хартофилакс, не одно ли и то же лицо с Георгием, прежде асикритом, служившим при Фотие, как протоасикрите, и бывшим спутником Константина в сарацинской миссии? Если так, то это было бы примером дружных отношений Фотия к лицам, близким к Константину.

Затем не можем обойти еще двух свидетельств, на которые особенно налегают западные писатели, как на опору своей мысли о разногласии Константина и Мефодия с Фотием по поводу дела Игнатия. Первое из них – это свидетельство того же библиотекаря Анастасия, современника Фотия и святых братьев, близко знавшего их. В своем предисловии к деяниям собора 869 года, осудившего Фотия, он, усиливая обвинения на него, рассказывает следующее. «За несколько лет перед этим, тот же Фотий проповедовал, что каждый человек состоит из двух душ. Когда же Константин философ, великой святости муж, искреннейший его друг, порицал Фотия, говоря: «Для чего, рассеивая такое заблуждение в народе, ты погубил столько душ?», последний отвечал: «Не из желания кого-либо оскорбить предлагал я сказанное, но для испытания, что стал бы делать патриарх Игнатий, ежели бы в его время появилась какая-либо ересь, выведенная посредством силлогизмов философских, – Игнатий, прогнавший людей высокой мудрости, но я не знал, что таким учением могу поразить столько душ». На это Константин заметил: «О мудрость мира, одуряющая и разрушительная! Ты бросал стрелы в обильную толпу и не знал, что кто-нибудь из нее должен быть ранен! Всем точно известно, что как глаза, пораженные дымом, не могут видеть далеко, как бы ни были они велики и открыты, так и очи твоей мудрости, как ни обширны и широки они, будучи, однако же, всецело ослеплены дымом жадности и зависти, не в состоянии видеть стези справедливости. Поэтому и верно сказанное тобой, что ты не думал, чтобы ранил кого-либо своим ударом, когда, имея столь ослепленное упомянутыми страстями чувство против патриарха, и не предвидел, что произвел». Другое свидетельство касательно учения Фотия о двух душах в человеке находится у близкого к его времени греческого писателя Симеона Магистра. В своей хронике под 858 годом он рассказывает: «В одну ночь случилось большое землетрясение. Фотий по этому поводу взошел на амвон говорить проповедь и сказал, что землетрясения происходят не от грехов народа, а от излишка вод. При том каждый человек одарен двумя душами, из которых только одна грешна, а другая чиста от греха. Услышав это, протоасикрит (первый секретарь или государственный секретарь) пришел к царю и сказал: «Наши слуги пристают к нам и говорят: «Мы думали, что одарены одной душой и для содержания ее получали в течении нескольких месяцев по два модия (монеты). Теперь, так как патриарх открыто учит, что каждый имеет по две души, необходимо, чтобы нам прибавлено было еще по два модия». Император рассмеялся на это и сказал: «вот как учит (δογματίζει) этот хазароподобный (ό χαζαροπρόσωπος)»! Сейчас за тем призвав патриарха, император с гневом спросил его: так то учишь ты, Марзука (Μαρζούκα), учишь, что человек имеет две души? Фотий хитрыми объяснениями уверил царя, что он так не говорил, и что проповедь была о других предметах, а не об этом. Спрашивал за тем у него Григорий Сиракузский, что означает слово марзука? Тот отвечал: μαρ – собака, ζου – тащи (влеки), κας – шкура (кожа); марзука – влекущий собачью шкуру.⁶⁴ По-видимому, достаточно привести in extenso эти свидетельства Анастаса и Симеона и вспомнить, что оба они враги Фотия, – чтобы заподозрить правдивость их свидетельств. Но долг истины требует разобрать их.⁶⁵ И в свидетельствах врагов может быть доля правды, до которой и следует добраться, во имя самой правды и для торжества правды.⁶⁶

Начать с того, что свидетельства эти не представляют того противоречия одного другому, какое здесь видят. Говорят, будто по свидетельству Анастасия выходит, что Фотий говорил о двух душах, когда был еще мирянином, а по Симеону – когда был уже патриархом. Но Анастасий прямо не говорит этого, а своим выражением ante aliquot annos, т.е. за несколько лет до собора 869 года, дает заключать, что это было тогда, когда Фотий был уже патриархом (с конца 857 года). Симеон же прямо говорит, что соблазнительный случай этот имел место в 858 году.⁶⁷ Установлением этого года события устраняется и другой оттенок противоречия, усматриваемый в Анастасиевой передаче ответа Фотия Константину: «Я предлагал сказанное для испытания, что стал бы делать Игнатий, ежели бы в его время появилась какая-либо ересь, Игнатий, прогнавший людей высокой мудрости». Нечто подобное и мог говорить Фотий в данное время, когда сам только что стал патриархом, а Игнатий только что низложен, но не считал себя таковым, не считался таковым и у своих сторонников, которые еще недавно в феврале 858 года провозгласили патриаршество Фотия незаконным, а законным или продолжающимся патриаршество Игнатия. Тут являлось как бы двупатриаршество, уничтоженное окончательно только собором 861 года. Выяснение этого обстоятельства, т.е. момента события, поведет нас, быть может, и к выяснению характера его. Но требуется выяснить еще одно обстоятельство. Приводя слова Симеона по латинскому переводу, Лавровский начинает цитату так: primus a secretis (у хазар) cumaudieset и прочее, самое – primus a secretis переводит: посланный от хазар, а отсюда указывает на анекдотическую забавность рассказа Симеона, как признак вымышленности его. Не знаем, откуда при словах primus a secretis взялась добавка у хазар.

Очевидно, здесь разумеется протоасикрит греческий, первый государственный секретарь, каким был до патриаршества сам Фотий, а теперь кто-то другой, который, по своему сану, имел случай или даже счел нужным доложить царю о толках по поводу слов патриарха. За тем и те слуги (δούλοι ήμών), которые, по словам протоасикрита, услышав в проповеди Фотия о двух душах в человеке, требовали двойного жалованья, окажутся не рабами хазарского посольства, а просто городской прислугой, прислугой самого протоасикрита или даже придворной, и если о хазарских рабах действительно не мыслимо, чтобы они могли слышать проповедь Фотия и толковать между собой по поводу ее, то о прислуге протоасикрита или придворной это мыслимо. Факт не перестает быть анекдотически забавным, но не таким, чтобы он был и невозможным, и чтобы забавность его являлась ео ipso признаком вымышленности его. Еще замечание: невероятным может казаться, что Михаил III позволил себе употребить относительно Фотия такие выражения, как хазаропросопос и марзукас.⁶⁸ Но от такого необузданного безобразника, каким часто бывал Михаил III, можно всего ожидать.⁶⁹

Перейдем к внутренней стороне рассказа Анастасия и Симеона. Мог ли умный и ученейший Фотий учить о двух душах в человеке, сказать это и в проповеди? Ученье о душе и духе встречается и у некоторых древних учителей церкви, говоривших об этом применительно к словам святого апостола Павла (1Сол.5:23; Евр.4:12). Это учение не заключало мысли о двухчастности души по существу, – мысли, принадлежавшей, как известно, еретику Аполлинарию, различавшему душу животную и душу разумную. Эта мысль осуждалась церковью. Фотий, без сомнения, не мог разделить такой мысли. Но Фотий, когда был еще мирянином-профессором, любил в своих философско-богословских беседах увлекаться в силлогистические тонкости, в критику; ею он возбуждал интерес в слушателях, возбуждал их мысль к самодеятельности. В своем сочинении «Амфилохия» он говорит, что на уроках высказывал касательно известного вопроса несколько различных мнений, оставляя право выбора за слушателями, и что он был благодарен тому, кто отыскивал лучше и более правильное решение, чем какое давал он сам. Привычку к силлогистическим тонкостям довольно сохранял Фотий, когда был и патриархом, и как то можно видеть по его богословским творениям, письмам и самим проповедям этого времени.

Наконец, сама возможность употребления Фотием выражений, которые могли быть истолкованы в смысле учения о двух душах, подкрепляется тем, что в его сочинениях попадаются такие выражения. Так, например, в одном из своих вопросов к Амфилохию он говорит: έχει γαρ άυτή (т. e. душа) έν έαυτή καί τό λογικόν καί τό ζωτικόν (Patr. Graec. edit. Migne, 101, p. 1062). Эти и подобные выражения могли быть употреблены и в проповеди, особенно в живой импровизации, где может прорваться какое-либо неосторожное выражение. Все это, опять скажем, отнюдь не означает, чтобы Фотий учил о двух душах по существу; такого учения никто не отыщет в его сочинениях. Но враги Фотия могли отыскать его в каких-либо неосторожных выражениях его живой проповеднической речи. С уверенностью можно сказать, что это были игнатиане, которым принадлежит печальная честь и передачи этого случая потомству. В 858 году, после своего февральского сборища, на котором они предали Фотия анафеме, они были в самом разгаре своей ненависти к нему. Естественно, что они подстерегали случая в чем-либо оклеветать, обвинить его. В Византии еще и теперь обвинение в ереси, в неправомыслии было одним из наиболее искомых, если хотели поразить противника. Трудно и представить, чтобы не задались этой мыслью и игнатиане, у которых Фотий представляется всецело пропитанным учением еллинских языческих поэтов и философов.

С другой стороны, известно, что игнатиане агитировали за Игнатия преимущественно в простом народе, который действительно стоял за него. И вот, подхватив какое-либо неосторожное выражение в проповеди Фотия, слышанной и малосведущей толпой, они и дали ход толку, что новый патриарх учит о двух душах. Откликом этого толка и был говор между городской прислугой, насмешливая сторона которого была уже плодом остроумия прислуги, если даже не самих игнатиан. До какой чудовищности доходили выдумки игнатиан о Фотие и охота их распространять эти выдумки, можно видеть по россказням того же Симеона Магистра. С сожалением, но во имя правды следует сказать, что материал для этих россказней Симеон собирал преимущественно среди монахов-простецов, в частности студитов и олимпийцев. Из той же, без сомнения, среды дошли эти россказни до Анастаса библиотекаря, когда он был в Константинополе на соборе 869 года, осудившем Фотия. Не напрасно поэтому Фотий разгонял олимпийцев, как говорит тот же Анастасий.⁷⁰

Затем уясняется для нас и рассказ Анастасия о разговоре Константина с Фотием по поводу учения о двух душах. Когда Константин и Мефодий вызваны были из Олимпа в Царьград, чтобы отправиться в хазарскую миссию, то здесь, в Царьграде, они застали движение, возбужденное игнатианами, оглашавшими о еретическом учении Фотия о двух душах. Движение, судя по словам Анастасия, было сильное, что возможно, при известной восприимчивости византийцев, даже здешней толпы народной, к религиозным спорам, которые в ней очень легко выходили из церкви, школьной аудитории на улицу. Константин не мог остаться равнодушным к такому обстоятельству. Возможно и то, что и некоторые монахи из студитов и даже олимпийцев пытались обвинить Фотия перед его другом, знаменитым философом. Константин, по праву друга, просил его объяснить сущность дела, источник волнений. Так ли начал он свой разговор с Фотием по этому делу, как описывает Анастасий со слов игнатиан, ручаться нельзя. Но что Фотий давал свое объяснение не в том смысле, как передает из того же источника Анастасий, это более, чем вероятно. Фотий мог сказать: «Я не говорил о двух душах, говорил совсем другое, выразился, быть может, неосторожно, но мои слова дурно истолкованы невеждами, враждующими на меня из-за Игнатия, который разогнал ученых, окружал себя простецами и который для них и теперь остается законным патриархом. Не столько я, сколько они виновны в том, что по своему невежеству вместо того, чтобы просвещать народ, возбуждают волнение в нем.

Подобное объяснение было достаточным для Фотия. Но оно не было таким для Константина, мужа исключительно высокого настроения нравственного. По тому же праву друга, он счел уместным смело и откровенно высказать Фотию, что и он поступил неосторожно и дал повод к народному соблазну. Полагаем, что резкие выражения его в ответ Фотию, передаваемые Анастасием, переданы приблизительно верно. Но передавая эти выражения, Анастасий не прибавляет, что последствием личных объяснений Константина с Фотием был разрыв между давними друзьями, что никак не опустил бы сказать Анастасий, если бы могли ему сказать те монахи игнатиане, от которых он взял свой рассказ в бытность в Царьграде в 869 году. Напротив, и теперь Анастасий не скрывает, что Константин был fortissimus amicus⁷¹ Фотия, не заслоняет этого выражения упоминанием, что fortissimus amicus отвернулся теперь от Фотия. Этого почти довольно, чтобы заключить, что описанные объяснения между друзьями окончились счастливо; т.е. что Фотий принял замечание друга благодушно и с благодарностью. Да и мог ли иначе принять замечание бывшего ученика и давнего друга Фотий, который, будучи профессором, с благодарностью принимал, если кто-либо из слушателей указывал ему лучшее решение вопроса, чем то, какое он принимал? В письмах Фотия также можно бы найти доказательства на то, что он способен был терпеливо и благодушно не принимать наветы на него от недругов. Мог ли принять замечание от друга? Замечательно, что Симеон логофет, рассказывая об этом же эпизоде из жизни Фотия, не упоминает ни о Константине, ни о его объяснениях с Фотием. Видно, эти объяснения были настолько, так сказать, интимны между двумя друзьями, что могли, хотя и в переиначенном виде, дойти до современника Анастасия, но уже не дошли до более позднего повествователя (X век), каким был Симеон. Закончим напоминанием, что, возвратясь из хазарской миссии, Константин поселился при церкви святых Апостолов, в патриархии, близ Фотия, чтобы окончательно убедиться, что разрыва между им и святые братьями не происходило.

В начинавшемся тогда споре Фотия с папой Николаем I западные писатели пытаются также найти повод к предположению о разрыве Константина с Фотием, как виновником схизмы, разделения церквей. Но более искренние и благоразумные из самых же западных писателей сознаются, что спор этот был тогда еще в таком фазисе, что самый проницательный ум не мог бы предвидеть, к чему поведет, чем окончится спор, не мог именно предвидеть, что спор этот поведет к разделению церквей. Не говорим уже о том, что в учении православия Константин обнаружил на западе полное согласие с Фотием, о чем речь далее.