II. Сарацинская миссия Константина и соединение с братом Мефодием на Олимпе

Сарацинское посольство – от багдадского калифа или амирмумны. Политические и религиозные отношения халифата к христианам и греко-христианской империи, как повод к посольству. Вопрос о вере и о св. Троице в словах послов. Избрание двадцатичетырехлетнего Константина в миссию; вероятность участия в этом Фотия. Призвание в столицу калифа. Застольные беседы и прения с арабскими мудрецами: черты исторической действительности в них. Знакомство (вероятное) Константина с арабским языком. Возвращение в Царьград и подвижническая жизнь до перехода на Олимп к Мефодию. Мефодий в отрочестве; качества природы и характера в сравнении с братом. Мефодий на славянском княжении. Переход на Олимп, жизнь святых братьев на Олимпе и значение ее по отношению к будущему служению их.

Вслед за тем представился Константину гораздо более трудный подвиг. В 851 году прибыло в Царьград посольство от сарацин с вызовом на спор о вере и с приглашением к себе для этого ученого мужа из Царьграда. Житие не говорит, из какого места прибыло посольство. Обыкновеннее полагают, что посольство было от областного эмира города Милитены, что в Малой Армении, тогда подвластной багдадскому калифу. Нет прямых оснований для такого мнения, составляющего только догадку. Есть другое, кажущееся нам более вероятным мнение, что посольство было от самого калифа или амирмумны, как титуловался калиф в качестве верховного владыки и главы правоверных (мусульман).²¹ Сарацины Багдадского халифата были грозными врагами Византийской империи и весьма часто гонителями христиан в пределах халифата, мучителями и тех, которые попадали в плен к ним во время войн с империей. Но вместе багдадские калифы были покровителями наук и искусств, ревнителями образования и для того собирали к своему двору и ученых христиан из греков и огреченных сирийцев, думая возвыситься над христианской империей и самим образованием, возвысить им мусульманство над христианством. К величайшему сожалению, иконоборческие гонения в империи поощряли их в таких притязаниях, предоставляя печальную картину религиозных несогласий в империи, какую с другой стороны представляло старое сектантство среди христиан в пределах халифата. С указанным характером представляются отношения сарацин Багдадского халифата к Византийской империи и христианству особенно ко времени знаменитого Гарун-аль-Рашида (786–808), переходя и на время византийских императоров Амморейской династии, третьим и последним представителем которой был Михаил III, современник Константина. Гарун-аль-Рашид, известный своими сношениями с Карлом Великим, был в сношениях и с византийским императором Никифором, который посылал к нему послом Михаила епископа синнадского. Покровительствуя наукам, он желал иметь на службе образованных христиан, но нередко принуждал их к исламу и казнил твердых в вере. Преемник его Аль-Мамун (813–833) приглашал к себе из Царьграда известного нам Льва философа (будущего учителя Константина), которого, однако, не отпустил император Феофил. Сперва довольно благосклонный к христианам, он потом преследовал их по возбуждению мусульманских фанатиков. Известные при Аль-Мамуне споры их о том, сотворен или не сотворен алкоран, показывают и их охоту к религиозным спорам и высокое мнение о своем коране. Преемник его Муттасал Белла (833–842) завоевал родину императорской династии Амморию во Фригии, избил жителей и солдат, а пленных офицеров и генералов в числе 42 увел в Багдад, по другим известиям в Касамару на Евфрате, где заключил их в тюрьмы, подсылал к ним ученых мусульман для совращения в ислам. Но все они оставались тверды в вере, семь лет томились в тюрьме и были замучены 6 марта 845 года, при его преемнике Гарун аль-Ватеке (842–847). Легче стало христианам при следующем калифе Джафар-аль-Муттаваккиле (847–861). Он был в сношениях с императором Михаилом, которые вел именно Фотий, в качестве государственного секретаря. Христиане при этом калифе появились на важнейших должностях в государстве, а при матери калифа они исключительно находились в услужении. Но это раздражало мусульман, и фанатики ислама грозили калифу гневом Божиим. Калиф принужден был уступить. Христианам запрещено занимать общественные должности, совершать (общественные) священные обряды, показывать кресты и т.п., взималась двойная подать с их домов, на которых, для большего отличия, ставились изображения богов. В пору этого-то возбуждения мусульманского фанатизма прислано из халифата посольство в Царьград с вызовом на прение о вере. Послы от сарацин говорили: «Как это вы, христиане, признавая единого Бога, вместе с тем разделяете Его на три, говоря: Отец, Сын и Св. Дух? Если можете объяснить это, то пришлите мужа, который бы держал речь и прение с нами».²²

Царь созвал совет, пригласил Константина философа и сказал: «Слышишь, философ, что говорят скверные агаряне на нашу веру? Как ты слуга и исповедник Св. Троицы, то иди и стань против них, и Бог, совершитель всякого дела, благословимый в Троице, да подаст тебе благодать и силу в слове, как дал силу Давиду на Голиафа, и возвратит тебя к нам, сподобив тебя царствия небесного». Философ отвечал: «Рад я идти поборать за святую веру христианскую: ибо что слаще мне в этом свете, как не то, чтобы умереть за св. Троицу и жить вечно». И снарядили Константина к сарацинам, приставив спутником к нему Георгия асикрита, т.е. чиновника от государственного секретаря. Житие не напрасно отмечает, что философу в эту пору было двадцать четыре года. Выбор двадцатичетырехлетнего философа на столь важную и опасную миссию показывает, какое уже высокое понятие имели о нем в царском совете. Далее, житие, по византийскому обычаю, представляет говорящим и действующим на совете царя. Конечно, он здесь был, говорил. Но этот император был еще только двенадцатилетним, и, следовательно, именем его действовали другие. Если этими другими могли быть императрица мать Феодора, Феоктист, Варда, то несомненно был и Фотий, как государственный секретарь, ведавший дипломатическими сношениями. Он-то, конечно, напутствовал его советами и дал ему спутника из своего секретариата.

По прибытии Константина к сарацинам, глазам его прежде всего представилось печальное (исторически известное) зрелище – глумление их над христианами в виде бесовских изображений над дверями христианских домов. «Разумеешь ли, философ, что это за знамения?» глумливо поспешили спросить его сарацины. «Вижу, отвечал он, демонские образы на домах и думаю, что внутри домов этих живут христиане, с которыми демоны не могут жить и бегут от них вон. А где нет таких изображений снаружи домов, там демоны остаются внутри домов с теми, которые и живут в них». В древности на Востоке и в других местах было в обычае вести ученые беседы и споры за обедом: это были застольные беседы. Собрались на застольную беседу мусульманские умники и книжники, знатоки геометрии и астрономии и проч. и начали вопрошать философа: «Не видишь ли, философ, то великое чудо нашей веры: как пророк Божий Магомет, принесший нам доброе откровение от Бога, обратил в своей вере многих людей и все мы одинаково держимся его закона, ни в чем не преступая его? А вы, имея закон Христа, вашего пророка, держите его неодинаково, один так, другой иначе, и как кто хочет, так держите и поступаете». Это был намек не только на слабости христиан, но и на религиозные разногласия, очевидный пример которых был в областях халифата и в сектантах, враждебных православной Византии.

Философ отвечал: «Учение нашей Божественной веры подобно глубине морской: многие сходят в эту глубину, и сильные умом, могущие воспринимать разумное богатство этого учения, счастливо переплывают глубину и возвращаются; а слабые, покушающиеся плыть на подгнивших кораблях, одни тонут, другие устают и облениваются. Ваше же учение похоже на узкий и мелкий ручей, который может перескочить всякий малый, как большой. Ваше учение – учение людских обычаев, обрядов, которые всякий может выполнить. Никаких высших духовных заповедей не дал вам Магомет. Так, например, не заповедал он вам воздержания от страстей гнева, похоти, напротив, поблажает чувственности. К какой пропасти ведет он вас через это, разумные могут понять. Христово учение не таково: оно возводит человека от земли горе, к небу, требует подвигов веры и добродетели, оно учит, что Бог поставил человека между ангелами, которым он подобен по духовной природе, и животными, с которыми он сходен по телесной природе, что поэтому от самого человека зависит то, поднимается ли он вверх к жизни, подобной ангельской, или опускается вниз к жизни, подобной скотской, чувственной». Мусульмане перешли к учению о св. Троице, говорили, что оно ведет к многобожию, богохульно выражались о предвечном рождении Сына Божия, рождении Христа от Девы. Исповедники веры, благоговея к таким высочайшим тайнам веры, как учение о св. Троице и воплощении, обыкновенно не входили в долгие рассудочные толкования о них перед неверующими, зная, что такие тайны требуют прежде всего веры, чтобы приблизиться и к разуму. Лучшим почитали они просто исповедать эти тайны перед неверующими. Так поступил и Константин. «Это, сказал он, учение нашей веры, переданное св. мужами, отцами и пророками, которое мы благоговейно храним. В трех ипостасях мы исповедуем единое существо. А Слово воплотилось в Деве Духом святым и родилось для нашего спасения. Есть и у вашего Магомета взятые из пророчеств выражения о том».²³ «Если так, сказали противники, то гости еще». Беседа возобновилась. Мусульмане возразили: «В ваших книгах говорится, что должно молиться за врагов, делать добро и ненавидящим и не воздавать за обиды, между тем поступаете противно сему и поднимаете оружие на врагов». Философ начал вопросом: «Если в законе есть две заповеди, то кто совершеннее исполняет закон: тот ли, кто хранит одну заповедь, или тот, кто хранит обе?» «Тот, кто хранит обе», отвечали сарацины. Философ: «Бог заповедал вам молиться за обидящих вас, и Он же сказал: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за другов своих. И вот ради друзей своих мы и воинствуем, чтобы с телесным пленом не была пленена и душа их». Памятная судьба амморейских пленных, потом мучеников за веру в Багдаде, судьба и других христиан под властью сарацин служила достаточным пояснением к словам философа о телесном и духовном плене. «В ваших книгах пишется, продолжали сарацины, что Христос дал дань за Себя и других.²⁴ Вы не делаете, как Он; если уже не хотите за себя платить дань такому великому и сильному измаильскому народу, то платите за ваших братий и друзей. Мы просим немногого, только один злотник, если станете платить, то будем хранить вечный мир с вами». Мы упоминали, что при тогдашнем калифе наложена была на христиан в его владениях двойная подать. Тяжела была христианам, а иным, вероятно, и непосильна. И вот сарацинские законники глумливо предлагают, чтобы подать за христиан халифата приплачивали христиане империи, как их собратья. Это была довольно хитрая попытка ссылкой на Христа и христианскую мораль придать благовидность политическим притязаниям халифата по отношению к христианской империи. Константин, разумеется, не был уполномочен и не мог поблажать таким притязаниям. Но он умел ответить на хитрый вопрос, начав, по обычаю, сам вопросом: «Если кто, имея учителя и желая следовать по его пути, встретит другого, который совратит его, то этот другой – друг или враг последователю первого учителя?» «Враг», отвечали ему. «Теперь скажите, когда Христос давал дань, чье было тогда владычество: измаильское или римское?» «Римское», отвечали. «Итак, заключил философ, мы правы, когда платим дань только римскому царству».

Известно, что во время Константина византийские греки называли свое царство еще и ромейским, а себя ромеями.²⁵ А приточное выражение о встречном учителе, совратителе и враге, едва ли не намекает на присутствие в собрании христиан, совращенных в мусульманство, какие тогда бывали и которым, скорее всего, и могли принадлежать ссылки на евангельские изречения. Это могло быть тонкое напоминание совращенным о том, кого они оставили и кому предались. Беседа еще длилась. Арабские мудрецы пробовали испытывать философа вопросами из разных художеств, наук, и он с успехом выдерживал прение. «Откуда все это знаешь, философ?» спросили они. Константин отвечал притчей: «Некий человек, зачерпнув воды в море, нес ее в мешке (разумеется, – кожаном, как на востоке) и, гордясь, говорил прохожим: «Видите ли воду, какой никто не имеет, кроме меня?» Но тут пришел один поморянин и заметил ему: «Не безумец ли ты? Хвалишься водой в загнившем мешке: а у нас целая морская пучина ее.” Похожи и вы на того самохвала. Ведь не от нас ли пошли все науки и художества?»

Имел право говорить так Константин! Начальным развитием своего образования, наук и искусств у себя, арабы-мусульмане обязаны именно грекам, которых мусульманские повелители собирали в своих столицах и при дворе как из покоренных ими областей греческой империи, так из пленных греков Византии, откуда еще и нарочно вызывали их. Это, к сожалению, не довольно помнят и новые историки, которые, превознося арабское образование VIII и следующих веков, сопоставляют с ним варварство юных христианских народов, забывая о греческом Востоке, как источнике и арабского образования. Но возвратимся к Константину. Арабские мудрецы пытались поразить его своими чудесами. Между прочим, они показали ему богатые постройки, великолепные дворцы столицы, украшенные золотом, серебром, дорогими камнями и тому подобное. «Смотри, философ, на эти чудеса, смотри, как велика сила и богатство Амермниино (Амермумны), сарацинского повелителя».²⁶ «Не дивно все это, сказал философ, Богу должно воздать хвалу и славу, который создал все это и дал людям на утеху, Его все это, а не кого-либо иного!» То был, конечно, лучший ответ величавшимся мудрецам сарацинским. Чувство досады за неудавшийся спор внушило более фанатичным из них злобную мысль погубить философа отравой; но Бог, сказавший о своих избранных: аще что смертное испиют, не вредит им, избавил и теперь своего избранника, и здравым возвратил в свое отечество, заключает житие рассказ о сарацинской миссии Константина. Эта миссия имела значение и сама по себе, как мужественный подвиг за честь христианской веры и страны, выдержанный в одном из центров мусульманской силы, в виду возможной при тогдашнем фанатизме и неуважении мусульман к международным правам, опасности пожертвовать самой жизнью, на что и готов был Константин, когда говорил, отправляясь в миссию: «Рад я и умереть за веру Христову». Но она имела значение в целом жизненном подвиге его. Многое видел он на своем длинном пути в эту миссию и обратно. Ближе узнал он мусульманство. Ближе узнал он и состояние христианства на Востоке. Как он беседовал с арабами? Мог он беседовать и через переводчиков из местных греков, мог беседовать и по-гречески, ибо греческий язык, без сомнения, мог быть известен ученым арабам, почерпавшим свои знания из греческих книг. Но столько же вероятно, что он знал и арабский язык, которому можно было учиться и в самом Константинополе, где живали арабы, имевшие здесь и свою мечеть, где были и христиане из пришельцев или беглецов с арабского Востока. Трудность изучения одолевалась силой исключительных дарований Константина и исключительного и неутомимого трудолюбия его.²⁷ Но вот что еще мог видеть и слышать он во время пребывания своего в областях халифата. Известно, что при втором калифе из Аббасидов Абу-Джафаре-аль-Мансури (754–775) в Сирии запрещено было христианам учить детей другой грамоте, кроме арабской, чтобы через греческий язык не роднились они с подданными греческой империи. Поэтому православные сирийцы принуждены были перевести на арабский язык все свои богослужебные книги и сами учителя церкви стали проповедовать по-арабски.²⁸ Итак, Константин видел в пределах халифата христианское богослужение арабское, видел церковные книги в переводе на арабский язык; мог видеть и остатки сирийских переводов священных книг и сирийских богослужебных книг. Это наблюдение было небесполезно будущему переводчику священных книг на славянский язык.

С самоотвержением исполнив свой трудный и опасный подвиг миссии к сарацинам, Константин не выжидал награды за него и не думал о ней. Недолго оставался он и в том звании придворного профессора, какое занимал до миссии. Жизнь при дворе и близ двора была не по его настроению. Он «отрекся сего жития», как выражается начальный биограф его и, удаляясь в безмолвие, живет отшельником, внемля только самому себе, своим святым чувствам и думам. Знаем, как нестяжателен был он с самой ранней молодости, когда за грамматическую науку готов был отдать всю долю своего наследства. Он, без сомнения, и отдал ее, если уже не за науку, которой достиг без затрат, то бедным и нищим. В полном величии проявилась нестяжательность его и теперь. Не собирал и не берег он для себя ничего, того, что имел, не оставлял в завтрашний день, но раздавал нищим, полагая всю надежду в Боге, Который печется о всех и на всякий день. Однажды, в праздничный день, живший при нем преданный слуга затужил, что нет ничего у них для стола на такой день. Философ сказал ему: «Тот, Кто препитал израильтян в пустыне, имеет что дать в пищу и нам здесь. Иди, призови к обеду хоть пять нищих, надеясь на Бога». Настала обеденная пора, пришел к отшельнику какой-то человек с большой ношей всякой снеди, с которой передал и девять золотых монет. То была помощь от Бога, Своей благодатью подвинувшего на жертву отшельнику сердце кого-либо из его почитателей, пожелавшего ради праздничного дня утешить его даром не для него только, но и для благотворимых им бедных. Воздав хвалу Богу, Константин вскоре отправляется на Олимп к брату Мефодию, к которому перейдем и мы.

Житие Мефодия немногое сообщает о нем за первую половину жизни его – жизни в мире. Но это немногое знаменательно. Годами старше Константина, он еще прежде его стал утешением благочестивых родителей, отличаясь прекрасными качествами души. За эти качества еще в отрочестве он был любим всеми в Солуни, знавшими благородную семью солунского друнгария. С возрастом эти качества определялись яснее и полнее. То были качества светлого, образованием укрепленного ума, кроткого, но твердого характера, благородства нравственного и глубокого христианского настроения. С крепостью физических сил, отличавшей его от не крепкого ими Константина, в Мефодие соединялась величавая наружность, являвшая, по выражению жития, и в телесном образе высокие качества его души. Промысл Божий, судивший святые братьям совокупно выступить на высокий подвиг, наделил их качествами, дарованиями так, что один дополнял другого, и братья, связанные любовью, помогали друг другу в предстоявшем им призвании и подвиге. Без сомнения, взаимная любовь, взаимное понимание начались у братьев еще в доме родителей. Но затем им пришлось расстаться надолго, как бы для того, чтобы отдельно и самостоятельно совершить подвиг самовоспитания, а затем явиться каждому со своим лично приращенным талантом, лично выработанным запасом духовного разума и силы для слияния их в совместном служении великому делу. В разные стороны, на разные пути выступили братья из дома родительского. Мы видели, какой уже путь прошел младший брат до той поры, когда направился к горе Олимпу на соединение со старшим братом. Мефодий прошел другой путь, совсем отличный, но ведший его к той же цели. Молва о прекрасных качествах старшего сына солунского друнгария, разносившаяся с добрым именем отца по Солуни и всей солунской области, достигла Византии и царского двора, где знали друнгария Льва. Мефодий назначен, как выражается житие, на славянское княжение, т.е. управителем славянской области. По всей вероятности, это было вскоре по смерти его отца, вслед за тем, как младший брат Константин вызван был в Царьград на учение при царском дворе. Это было в 842 или 843 году.

Мы знаем, что царь Михаил был тогда в возрасте трех-четырех лет, а во главе управления, при опекунше матери находился в числе трех высших сановников логофет Феоктист. Этот друг семьи солунского друнгария вызвал, как знаем, Константина и взял его под свою опеку. Он же, вероятно, повлиял и на назначение Мефодия правителем славянской области. Указывают, что около этого времени в Византии заняты были устройством отношений к империи славян, расселившихся на юг от Солуни, славян фессалийских и морейских. Одних из этих последних военачальник Феоктист Вриенний силой оружия привел в покорность власти и законам империи, другим предоставил их общинное самоуправление с обязательством только платить подать империи. Эти действия Феоктиста по отношению к морейским славянам относят приблизительно к 843 году.²⁹ К этому времени естественно отнести административные распоряжения Феоктиста и по отношению к славянам ближайших областей, каково распоряжение о назначении Мефодия правителем славянской области. Мефодий, конечно, имел уже и служебные заслуги, состоя на военной службе и может быть при солунском стратеге, под начальством которого служил отец Мефодия. Область, данная ему в управление, была, по мнению одних, в славянский Фессалии; по мнению других это была Славиния, северо-восточная часть Македонии.³⁰

Житие его назидательно замечает, что назначение Мефодия на славянское княжение состоялось по устроению Промысла, так сказать, в прозрении будущего призвания Мефодия, как учителя славян, которому надлежало исподволь ознакомиться с их обычаями и привыкнуть к ним. Правление Мефодия славянской областью продолжалось, по житию, много лет, а по одному, более определенному, но позднему известию, именно десять лет.³¹ Люди такой природы и такого духовного развития, как Мефодий и Константин, остаются с лучшими своими качествами во всех возрастах, на всех положениях, они только возвышаются, укрепляются в своих качествах. Если прежде в Солуни Мефодий прекрасными качествами души привлекал общую любовь к себе, то он привлекал ее и теперь в качестве правителя славянской области. Но теперь это была любовь управляемых им славян, с которыми он сближался в интересах доброго управления, изучал их обычаи и нравы, осваивался с ними, окончательно освоился и с их языком, известным ему еще в Солуни. Если же вспомним, что Мефодий, разумный и добрый правитель, был и человеком искренне и глубоко благочестивым, которому свойственно помышлять о духовном благе вверяемых его власти и попечению людей, то мы признаем полную возможность возникновения у Мефодия еще в эту пору его жизни мысли о христианском воспитании тех славян его области, которые были уже христианами, и обращении к христианству других, еще язычествующих. Словом, славянское княжение Мефодия подготавливало его к его призванию; но последнее требовало еще особенной подготовки вдали от мирских забот, житейских дел, и сосредоточенности духовного настроения в труде над высшим духовным самоусовершенствованием. Движимый своим духовным настроением, Мефодий, говорит житие, усмотрел многообразие житейской суеты, оставил земные призраки и пожелания для небесных созерцаний и, дождавшись удобной поры, отказался от княжения и пошел на гору Олимп, где живут святые отцы. Это могло быть около 852 года.³² Известны два или три Олимпа. Олимп, куда пошел Мефодий, был Олимп малоазийский, находившийся на берегу Мраморного моря, в Вифинии. Здесь была киновия, в то время славившаяся своими подвижниками. Настоятелем ее был Николай (842–856), среди подвижников ее славились несколько ранее св. Платон исповедник, а в рассматриваемое время – Феодор, как светило Олимпа, Феосикрит и Евфимий солунский, подвизавшийся здесь пятнадцать лет с 842 года.³³ Олимпийским инокам издавна был знаком и соседний с Солунью Афон, который начинал привлекать к себе любителей подвижничества, куда хаживали и олимпийские иноки, знаком был им и Солунь. Известны были им, без сомнения, и славянские поселения поблизости Афона, вторгавшиеся иногда и на сам Афон. Но олимпийские киновиты могли их видеть и в Малой Азии, где были их поселения на берегу Геллеспонта еще с конца VII века.³⁴ Итак, не напрасно Мефодий избрал Олимп местом своего начального подвижничества; здесь он надеялся найти добрых собратий в подвижничестве; здесь он был неподалеку от любезных ему славян. Сюда пришел к нему и Константин, как только узнал от брата о прибытии его на Олимп.³⁵ Долго разлученные братья сошлись, чтобы подвизаться совместно. Это было при игумене Николае. Приняв пострижение, Мефодий ограничился состоянием простого инока, не облеченного в священный сан. Константин, более десяти лет уже нося священный сан, смолоду истинный подвижник по духу, оставался в сане священника, не облекаясь в одежду иноческую. Так прожили они несколько лет в подвигах и молитве и в книжных занятиях, как то говорят жития. Эти книжные занятия, соединяя братьев в любви к одному делу, должны были получить чрезвычайно важное значение в учительских подвигах, какие предстояло совершить им совместно. Первым из таких совместно совершенных подвигов была хазарская миссия.