Вероучение св. Иустина мученика в его отношении к языческой философии

Вероучение св. Иустина мученика в его отношении к языческой философии.

Начало христианской философии было положено св. Иустином, так и называемым философом. Ему принадлежит первый опыт христианина определить отношение идеи классической философии и христианского учения; он первый воспользовался сокровищницей языческой философии для утверждения христианских догматов. Его влияние в этом отношении было достаточно значительно для того, чтобы смело сказать, что, последующие христианские философы шли за ним, что он был основателем христианской философии – христианского богословия¹.

Уже этим одним объясняется тот интерес, который возбуждали и возбуждают в богословской науке сочинения нашего философа; в западной богословской литературе особое внимание ученых эти сочинения обращают на себя в силу придаваемого им значения для решения некоторых общих тенденциозных вопросов: подвергая исследованию памятники того времени, когда христианские идеи входили в сознание верующих не во всей своей простоте и непосредственности, а в том или другом отношении к языческому мировоззрению, думают по этим памятникам уловить те различные элементы, из которых путем долгого постепенного исторического развития образовалось христианское кафолическое вероучение. Как и везде, так и в нашем частном вопросе истина отыскивается только путем долгих усилий. Было слишком много неудачных опытов при разложении учения Иустина на его первоначальные элементы, в частности – при решении вопроса о влиянии языческой философии на вероучение Иустина. Но история этих опытов принесла, по крайней мере, ту несомненную пользу, что она выработала метод, которого должно держаться при решении указанного вопроса, – наметила путь, которым должно идти, чтобы избежать тех ошибок, которыми так часто страдают эти . опыты, ошибок, благодаря которым они или приводили к ложным и нелепым заключениям, или по меньшей мере, были бесплодны.

Приступая к исследованию, насколько в сочинениях Иустина сказывается нехристианский, философско-языческий элемент, или в чем выразилось влияние языческой философии на христианское мировоззрение Иустина, обычно предпосылали этому частному вопросу более общий вопрос о причинах, приведших в половине 2 века в связь христианство с языческой философией. Это следующие три причины, всегда и указываемые одна за другою: а) естественное стремление человека к разумному мировоззрению, а отсюда стремление и христианскую веру обосновать на данных человеческого разума; b) вступление в число христиан, начиная с половины 2 века, философски-образованных язычников, требовавших изложения христианского вероучения в научной форме и с) необходимость защищать христианство против нападок языческих философов. Находили, что эти причины вполне объясняют происхождение христианско-философских сочинений св. Иустина. До принятия христианства он посещал различные философские школы, а приняв христианство, защищал его против языческих императоров философов. Затем, имея в виду собственное свидетельство Иустина о его знакомстве с различными философскими системами, свидетельство, подтверждаемое сочинениями Иустина, сопоставляли отдельные пункты его учения, часто отдельные выражения с отдельными пунктами учений и выражениями различных философов древности, – решая этим путем вопрос об отношении языческой философии к вероучению Иустина. – Неудивительны, поэтому; те долгие споры, которые велись по этому вопросу, начиная со времен так называемых центуриаторов, положивших начало такого сопоставления по отдельным пунктам, которое в труде французского ученого Обэ (Saint Iustin philosophe et martyr. Etude critique sur l’apologetique chretienne an II siecle. 1875) достигло всей своей крайней односторонности и скрупулезности. Как примеры противоречий ученых друг другу, неизбежных при таком методе, можно указать следующие. По мнению Землера, учение Иустина о Логосе развито им в зависимости от Филона, о Λóγος’е σπερματικὸς от стоиков (также и Обэ); Швеглер думает, что учение Иустина о логосе носит платоновский характер, а о Λóγος’е σπερματικὸς, по мнению Баура, вообще греко-философский. Отто говорит, что учение Иустина о Логосе не чисто платоновского происхождения, а развито им применительно к иудейско-александрийской философии. Но уже Маран доказывал, что Иустин в учении о Сыне Божием не пользовался никакой помощью со стороны Платона или платоников: все, что Иустин говорит о Логосе, вытекает, по мнению Марана, из учения евреев о вечном Сыне Божием. Земиш также настойчиво утверждает, что в учении о Логосе Иустина нет и следа платонизма. – И пусть утверждающие положительную связь тех или других пунктов учения Иустина с учением того или другого философа приводят в доказательство буквальное сходство в некоторых выражениях; их легко опровергнуть указанием на то, что сходство в том или другом случае и не идет далее сходства в словах. Доказательства совпадения слов отдельных выражений, вырванных мыслей так и останется доказательством совпадения только слов, выражений, отдельных мыслей и никогда не может быть доказательством влияния того или другого философа, той или другой философской школы на вероучение Иустина. А к каким нелепым результатам может приводить такой путь, это блестяще показал на самом себе такой великий ученый, как Шлоссер. В своей „Всемирной истории“² он проводит такой взгляд, что Иустин свое учение об ангелах и демонах заимствовал у Порфирия и других неоплатоников. Странно: Иустин умер около 165 г., а Порфирий родился в 232 или 232 г.³ Невольно припоминаются слова Жюль Симона: „в истории, как и в философии, нет ничего противнее интересам истины, как на основании внешних аналогий отожествлять противоположные начала!“

Чтобы избежать подобного рода ошибок, необходимо иметь в виду мировоззрение Иустина-философа в его полной связи, необходимо иметь точное и определенное представление вообще об уровне философского развития Иустина, о характере и направлении его философствования, – необходимо отыскать, так сказать, „сердцевину“ его мировоззрения, внутренний нерв его философской мысли. Только в таком случае мы поймем, почему Иустин – языческий философ остался неудовлетворенным языческой философией и променял ее на христианство, но вместе с тем и став христианином, не перестал быть философом, не порвал связи с языческой философией; только тогда мы поймем тот путь, который привел Иустина к сравнению языческой философии с христианскими идеями; а одного того указания, что Иустин до принятия христианства был языческим философом, а в качестве христианского апологета защищал свою веру против языческих философов, – слишком недостаточно, чтобы понять то материальное, запечатленное у Иустина характером индивидуальности, влияние языческой философии, которое сказалось на его вероучении. – Но потому же самому, мы и при решении первого таким образом поставленного вопроса о том, насколько Иустин был философом, какой характер и направление носило его философствование, не можем ограничиться разбором отдельных слов и мыслей. В самом деле такой разбор может привести только к неопределенностям. Из сочинений Иустина видно, что он был знаком со многими философскими системами⁴; их учения Иустин заимствовал или из лекций в разных философских школах или даже из сочинений самих философов⁵. Отсюда само собою напрашивается заключение, что Иустин прилежно занимался философией и хорошо был знаком с её системами и по крайней мере с системой Платона. Но во 1-х, там же, где делаются такие заключения, непосредственно за ними ставятся вопросы, что неправильно понимал Иустин в учении философов⁶, – вопросы, возбуждающие сильное сомнение относительно философского разумения Иустина; во 2-х, при таком отношении к делу мы все-таки не поймем, почему бы простое знакомство с языческой философией должно было оказать влияние на христианское мышление Иустина, где точки соприкосновения того и другого? Таким образом в результате не ответ, а только вопрос.

Что касается этого вопроса о степени философского развития Иустина, то на него давались различные, часто противоположные ответы. Древние были вообще высокого мнения об Иустине, как философе. Этот „дивный Иустин“, как его назвал Тациан⁷, был, по словам Евсевия, „ревностнейшим любителем истины⁸, непритворным любителем истинной философии, занимавшимся также и греческими науками“⁹, философом, по выражению Епифания¹⁰; а Фотий отзывается об Иустине, как о глубоком философе христианском, а еще более опытном в языческом любомудрии¹¹. В новое время встречаются взгляды на Иустина в этом же указанном духе древних писателей: „св. Иустин, говорит Филарет, был философ по духу своему; таков он был в жизни; таков он во всех сочинениях своих“¹². В этом же смысле говорит Юбервег о том, что Иустин защищал христианство философскими аргументами¹³. Но встречаются, и нередко, совершенно противоположные взгляды. Можно указать, напр., на Риттера. „Следует заметить, говорит он, что Иустин при всех своих похвалах философии, более ценит основания веры, чем основания человеческой науки¹⁴; доказательства Иустина мало отпечатлены философским характером¹⁵, его мысль слабо подтверждена философскими основаниями. Насколько Иустин хвалит философию, настолько он мало философствует“¹⁶.

Иустин, говорит Скворцов, даже не показывает строгого критического таланта; ибо многое принимал на веру или придавал важность самым незначительным выражениям¹⁷. Сочинения Иустина обнаруживают, по замечанию Земиша¹⁸, значительные недостатки в логическом отношении. В них нигде не видно последовательно проведенного принципа разделения, нигде не проглядывает строго выдержанной логической систематичности, нигде органического расчленения. Хотя Иустин ставит иногда определенную тему, но эта тема остается не выполненною. Если бы, говорит Энгельгардт, из тех выражений, в которых Иустин отзывается о языческой философии вообще и в частности о Платоновой, и из того знакомства с философскими системами, которое он обнаруживает, желали заключить, что Иустин был совершенно философ и настоящий платоник, то напротив должно иметь в виду, что он обращает свое внимание только на отдельные элементы греческой философии. Высказывая похвалу или осуждение, Иустин масштабом считает учение (различных) школ о религиозных и нравственных вопросах. Философское обоснование, ту связь мыслей, в которой излагались учения, он почти совсем опускает. Для него не важно исследовать и установить точный смысл философских учений, он выбирает только одно – практически важное¹⁹. Спекулятивные основные мысли системы Платона он совершенно оставляет в стороне²⁰; вообще – греческую философию он знал только весьма поверхностно²¹.

Мы изложили все эти мнения не для того только, чтобы показать, как они разнообразны, а потому, что в каждом из них есть доля истины; если поставить все их в правильную связь и прибавить сюда свидетельства самого Иустина, то мы наметим все те точки, соединив которые, можем получить правильное очертание характера Иустина, как философа.

Будучи язычником, Иустин прилежно занимался изучением философии. Прежде всего он отдал себя в руководство стоика, но, не получив от него познания о Боге, оставил его, хотя и после Иустин всегда отзывался с похвалою о нравственно-практической стороне учения стоиков²². Затем Иустин перешел к перипатетику, пифагорейцу²³ и наконец – платонику, став учеником которого, он делал, по собственному признанию, большие успехи. „Сильно восхищало меня, говорит Иустин, Платоново учение о бестелесном и теория идей придавала крылья моей мысли: в скором времени, казалось, я сделался мудрецом, и в своем безрассудстве надеялся скоро созерцать самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии“²⁴. Но после беседы со старцем, он быстро оставляет философию, переменяет философское знание на веру. Переходу его в христианство много способствовало собственно впечатление на него нравственной, добродетельной жизни христиан. „Я, говорит о себе Иустин, когда еще услаждался учением Платона, слышал, как обносят христиан, но видя как они бесстрашно встречают смерть и все, что почитается страшным, почел невозможным, чтоб они были преданы пороку и распутству“²⁵. Но и став христианином, он продолжал быть философом²⁶, хотя и не заботился ни о каком чисто-искусственном доказательстве, ибо и не находил в себе такой способности²⁷ и высказывал свое учение просто и бесхитростно. Он продолжал считать философию величайшим и драгоценнейшим в очах Божиих стяжанием, – но именно потому, что она приводит нас к Богу и делает нас угодными Ему, и потому называл святыми тех, которые устремляли свой дух к философии; поэтому он приписывает долг философствования каждому человеку, который хочет быть нравственным, – правители и народы должны философствовать²⁸. Поэтому-то он масштабом при оценке философских систем ставит их нравственно-практическое учение, не обращая внимания на их теоретическую сторону. Тогда как в системах школ логика и физика играли более важную роль, чем этика, – Иустин исключительное внимание обращает на эту последнюю часть философии, по ней судит и о достоинствах всей той или другой философской системы; тогда как учение философов о Боге преследовало главным образом совсем не религиозные цели и Платон, напр., все свое учение о творении и Творце в Тимее, на которое Иустин смотрит с таким уважением²⁹, называет λόγος περί τοϋ παντὸς³⁰, Иустин и во всех системах ищет и в философии Платона видит теологию, а не космологию. Поэтому-то он не обнаруживает критическаго таланта: где бы ни была высказана нравственно-религиозная истина, в какой бы то ни было форме, он принимал ее с доверием. То, что в глазах самих явыческих философов составляло зерно, суть их философем, чем они главным образом отличались одна от другой, то не важно для Иустина. „Многие не угадали, что такое философия и для какой цели ниспослана людям; иначе не было бы ни платоников, ни стоиков, ни перипатетиков, ни пифагорейцев, – потому что истинное знание только одно“³¹. Что же это за знание? „Господь предлагает всему роду человеческому то, что всегда и везде благо и справедливо, и всякий народ знает, что прелюбодеяние, блуд, человекоубийство, и все прочие тому подобные дела – зло“³². Поэтому-то христианство, дающее высшее религиозно-нравственное знание, хотя и в простой, общедоступной форме, ибо и сам Христос не был софистом³³, есть истинная, полезная философия³⁴. И лучшие из языческих философов – не за теоретическую сторону их учений, а за нравственно-практическую и согласную с нею жизнь – должны быть названы христианами³⁵. Отсюда благосклонное отношение Иустина к личностям (а не к учениям только) языческих философов: он с похвалою отзывается о нравственных достоинствах некоторых из них и с сочувствием о судьбе их³⁶. И не удивительно такое его внимание к нравственной жизни философов: „от нравственной жизни зависит познание Бога“³⁷. Поэтому нужно сказать не только то, что Иустин был философом как в жизни, так и в сочинениях своих, – но что Иустин был философом более в жизни, чем в сочинениях, более философом практическим, чем философом теоретиком; поэтому справедливо к его имени чаще и преимущественно прилагается эпитет мученика, чем философа. И Епифаний³⁸, назвав его философом, здесь же непосредственно называет его мужем святым и другом Бога и рассказывает далее о его твердонравственной жизни и мученической смерти. Это и есть праиильный взгляд на нашего мученика-философа³⁹. Громадное влияние его в древности – было собственно влиянием нравственно-практического философа, твердо добродетельного человека.

Таким Иустин является и в своих сочинениях. При вышеуказанных недостатках с формальной стороны, они показывают в нем внутреннюю одушевленную любовь к Евангелию, так что невольно соглашаешься с Трифоном, сказавшим ему: „ᾶγαμαι τῆς περὶ τό ϑεῖον ὁρμῆς⁴⁰ – удивляюсь твоей ревности о божественном“. А если сам Иустин сказал о христианстве: ταύτην μόνην εὔρισκον φιλοσοφίαν ασφαλῆ τε καὶ σύμφορον⁴¹ – я увидел, что эта философия есть единая твердая и полезная, – то это не есть собственно признание его искусившегося в глубоком мышлении ума, а внутренняя исповедь его сердца: „учение Спасителя внушает какой-то страх и владеет силою поражать тех, которые совратились от истинного пути и вместе служит сладчайшим успокоением для тех, которые живут по нему“⁴². И „его писания дышат такой свежестью и такою глубиной любви, что разве только тот, кто сам никогда не испытывал в себе веяния святого духа, может предполагать в них поддельное воодушевление“⁴³. О особым воодушевлением Иустин описывает те внутренние нравственные перемены в душе человека, которые производит христианство⁴⁴. Иустин не был любителем истины в её теоретической отвлеченности, а любил ее по её практическому значению, – оттого и была так крепка эта любовь. „Я ни о чем не забочусь, говорит он, как только о том, чтобы сказать истину и при этом не боюсь никого, даже если бы на этом месте вы меня изрубили на мелкие части⁴⁵. Из такого направления Иустина объясняется его снисходительное суждение о языческих философах, отсутствие в нем критицизма: на форму, в которой высказывается истина, он не обращает внимания и он относит встречающиеся у языческих философов светлые мысли не на счет их теоретической подкладки, (он пожалуй её нередко и не понимает), а считает их заимствованиями из ветхозаветного откровения; поэтому, не видя иногда различия между христианством и языческой философией там, где это различие было существенно⁴⁶, он и в философских системах обращает внимание не на теоретическое-различное, а на нравственно-практическое сходное в них. Он не следовал какой-нибудь одной философеме; он, если употребить известный в философии термин, был экклектического и именно религиозно-нравственного направления⁴⁷.

Поэтому Иустин – христианин не мог быть под влиянием какой-нибудь одной философской системы и так долго поддерживаемый многими учеными упрек Иустину в „платонизме“⁴⁸ не имеет для себя основания.

Мы здесь, конечно, не имеем в виду тех упреков Иустину в платонизме, которые ограничиваются только указанием на заимствование Иустином из платоновской философии доводов, образов, оборотов речи, выражений и т. д. Если Иустин и пользовался иногда платоновской диалектикой, платоновскими логически-формальными определениями, выражениями и оборотами, – то все это говорит лишь о знакомстве Иустина с философией Платона, но никак не о влиянии её на вероучение Иустина в смысле серьезного настроения Иустина в духе и направлении платоновской философии. Впрочем, в этом смысле упрек Иустину в платонизме встречается весьма редко. – Нередко же говорят так, что Иустин, как и многие отцы церкви после него, внес в христианское вероучение такие специфически-платоновские положения, для которых нельзя подыскать оправдания в Священном Писании, и через это исказил это вероучение. Так Souverain причисляет Иустина к тем церковным учителям, которые „nichts als Platonismus hauchen und athmen“⁴⁹. Выраженное таким образом мнение о влиянии Платона на Иустина должно быть всецело отвергнуто. – Как сам Иустин смотрел на платонизм? сознавал ли он его в его противоположности христианскому, как откровенному вероучению? Несомненно сознавал. Хотя до принятия христианства он в школе платоника нашел своему стремлению к истине большее удовлетворение, чем в какой-либо другой, однако и учение этой школы он оставил, когда познакомился с высшей христианской истиной, как неспособное наряду со всеми другими языческими философемами удовлетворить существенным высшим запросам человеческого ума и сердца. Хотя он и продолжал благосклонно смотреть на языческую философию и в частности на философию Платона, однако он уже никогда не забывал, что там – в языческом мире – истина познавалась только отчасти, а здесь в христианстве она открыта всецело; и хотя он иногда оказывает Платоновой философии предпочтение перед другими философемами, однако в этом отношении (всех их к христианству) также противополагал ее христианству, как и другие философские учения. Поэтому Иустин стал бы сам с собою в противоречие, если бы в изложение христианского вероучения внес учение какой-нибудь философемы: „не мы держимся, говорит Иустин о христианах, мнений таких же, как другие, но все подражают и повторяют наше учение“⁵⁰; и нет оснований предполагать, почему бы он должен был оказать философии Платона такое предпочтение пред всеми другими, чтобы ради неё изменить своему общему принципу: „сам Христос повелел нам верить не человеческим учениям, но тому, что было возвещено блаженными пророками и что преподано Им Самим“⁵¹, и: „я желаю, говорит о себе Иустин, следовать не человекам или человеческим учениям, но Богу и Его учению“⁵². Рассматривая с точки зрения этого принципа языческие философемы, как несостоятельные в своих отличительных особенностях, Иустин наряду с другими ставит и платоновскую: „ού γὰρ ᾶν πλατωνικοὶ ήσαν, οὐδέ Στωϊκοὶ“... Он не отрицал сходства многих мыслей языческих философов с христианскими мыслями, но знал и меру этого сходства – и относительно философии Платона так же, как и всякой другой: „поставляю себе в славу быть, говорит он, и всеми силами стараюсь явиться на самом деле христианином; и это не потому, что учение Платоново совершенно различно от Христова, но потому, что не во всем с ним сходно, равно как и учение других, как то: стоиков, поэтов и историков“⁵³. И в Платоновой философии он называет только то христианским, согласным с христианским вероучением, что было, по его мнению, заимствовано из откровения и следовательно согласно с ним; например, в одном месте своей первой апологии⁵⁴ Иустин так говорит: „а чтобы вы знали, что Платон заимствовал от наших учителей, т. е. из сказания, преподанного пророками, когда он говорил, что Бог изменил безобразное вещество и сотворил мир, – послушайте, как то же самое буквально сказано Моисеем“...; а отступления языческого философа от откровения он называл именно этим именем. Так, исповедуя свою веру в будущую жизнь, Иустин говорит: „Платон также говорил, что грешники придут на суд к Радаманту и Миносу и будут ими наказаны; и мы утверждаем то же самое; но по нашему, судиею будет Христос и души их будут соединены с теми же телами и будут преданы вечному мучению, а не в продолжение только тысячи лет, как говорил Платон“⁵⁵. Так сознательно Иустин противополагал учение Платона христианскому учению, сравнивал одно с другим, проверял первое последним.

Могут, правда, сказать, что влияние на Иустина Платона было незаметно для самого Иустина, что он, усвоив взгляды и положения Платона, при всем своем желании, не мог отделаться от них, что они помимо его воли, незаметно для него самого, соединялись им с христианством и выдавались за чисто христианские. – Конечно, вообще такое незаметное, внутреннее влияние возможно, – но этого нельзя сказать об отношении Иустина к философии Платона. Если мы примем во внимание пантеистически отвлеченное направление учения Платона и религиозный практический характер мышления Иустина, то мы должны будем согласиться, что в тех случаях, когда Иустин приравнивал несходные положения Платоновой философии и христианского вероучения, он искажал скорее учение Платона, ему приписывал мысли, каких у него не было, чем не понимал христианское учение. В только что приведенном нами взгляде Иустина на отношение учения Платона о творении к христианскому учению, – он, очевидно, навязывает Платону христианскую мысль о творении, потому что он сам не мог держаться дуалистического взгляда Платона; он ясно высказывается за невозможность двух безначальных⁵⁶ и христианская мысль о том, что Бог есть Отец, Творец всего – есть его основная мысль⁵⁷.

Да кроме того, как оправдать в нашем данном случае такое бессознательное влияние Платона на Иустина – исторически? Платонизм, не смотря на все свое влияние во времена Иустина, не занимал однако исключительного господствующего положения; в век Иустина и аристотелизм находил себе видных представителей, а стоицизм имел своих представителей даже на троне, – тогда же возрождался и пифагореизм; а эклектизм был самым обычным явлением. – Остается только один путь – отыскать сходство в учении Иустина с учением Платона; но во 1-х сходство не есть еще доказательство влияния, во 2-х сходство находится не только между учением Иустина и Платона, но и между учением Иустина и Филона⁵⁸, Аристотеля⁵⁹ и т. д. Таким образом, если бы даже и пришлось относительно какого-нибудь отдельного пункта учения Иустина, сходного с учением того или другого философа, говорить о влиянии последнего на Иустина, то это влияние нужно признать случайным, частным: – можно только говорить о влиянии Платона наряду с другими философами, взять же за исходный пункт, при решении вопроса о влиянии языческой философии на вероучение Иустина, его знакомство с какой-нибудь одной философской системой, напр., Платона, – значило бы стать с самого начала на ложную дорогу, тогда бы пришлось подводить вероучение Иустина под такие рамки, под которые оно по существу не подходит, тогда бы постоянно предстояла опасность – легко впасть в ошибку – отнести на счет влияния одного какого-нибудь философа много такого из учения Иустина, что обязано своим происхождением совершенно другим источникам.

Кратко сказать, никогда не нужно забывать того, что если уж говорить о философском направлении Иустина-язычника, то направление это нужно охарактеризовать не иначе, как эклектическое и именно религиозно-нравственное. Такое направление было далеко не чуждо языческому обществу времени Иустина и этому направлению в философии нужно приписать особенно подготовительное к христианству значение. История человечества до времени рождения Иисуса Христа – есть история приготовления рода человеческого к принятию Мессии. Была подготовлена к принятию христианства и языческая философия или, другими словами, языческий мир был подготовлен к принятию христианства, как высшей, истинной философии. Когда результаты, добытые философией по изучению мировой жизни, были разрушаемы скептицизмом, явился Сократ человек „благороднейший, кротчайший и добрейший из всех“, „мудрейший и справедливейший“⁶⁰. Он по выражению Диогена Лаэрция, присоединил к философии, существовавшей доселе только в одном виде физики или философии природы, этику, или, как сказал Цицерон, свел философию с неба на землю⁶¹, ввел ее в домы, на рынок и в повседневную жизнь людей. Сократ поставил задачей своей жизни воспитание в добродетели юношества⁶². Сократ таким образом, положил начало новому направлению в философии. „Со времени Сократа только человек, по его нравственной природе, мог быть средоточным пунктом всякой истинной философии“⁶³. Платон в этом отношении был продолжателем дела, начатого Сократом; и хотя никоим образом нельзя согласиться с мнением Аккермана, что главной мыслью и конечной целью Платоновой философии было – спасение и искупление⁶⁴, однако несомненно то, что философия Платона учила человека добродетели. То же нужно сказать и о философии стоиков. – Такое направление философии сделало ее популярной, для многих она заменила религию. Религия древнего мира, как натуралистическая не могла обосновать нравственности и лучшие люди этого обоснования искали в философии. А как скоро этическое направление сделалось общим для философем и философия преимущественно по этой своей стороне проникала в народ, то и те теоретические обоснования, какие та или другая философема давала нравственности, в практической жизни теряли свои школьные отличительные особенности, сливаясь в одно более или менее общее⁶⁵. Соединение платоновских и стоических мыслей составляло отличительный признак того эклектического направления, которое было господствующим между философами и моралистами последнего дохристианского столетия и было широко распространено в 1 и 2 вв. по Рождестве Христовом⁶⁶. Вырабатывалось, таким обр., религиозно-нравственное воззрение, свойственное не той или другой школе, а всему языческому миру, всем лучшим людям этого мира. Тем успешнее должно было распространяться такое общее религиозно-нравственное воззрение, что его основу можно видеть в более общих естественных нравственных задатках человеческой природы. Во всяком случае, в греко-римском мире 1 и 2 вв. было такое общее всему этому языческому миру религиозно-нравственное направление, в котором сказалось стремление человека к добродетели и блаженству. К этому-то направлению в философии и принадлежал Иустин; отличительные особенности каждой отдельной философской системы для него были не важны и каждую из них он оценивал с нравственно-религиозной точки зрения.

Понятно, какое облегчение при сравнении вероучения Иустина с языческой философией дает нам установление общей точки зрения на направление философии Иустина-язычника. Если в языческой философии учение о Логосе имеет исключительно космологическое значение, то странно было бы думать о заимствовании Иустином, человеком всегда религиозно-нравственного направления, учения о Логосе из философии. И действительно, как увидим, учение Иустина о Логосе имеет нравственно-религиозный характер. – По установлении этой общей точки зрения не трудно понять и быстрый переход Иустина в христианство, как не трудно понять и подготовительное к христианству значение указанного направления философии и её отличие от христианства.

Языческая философия только сумела поставить вопрос о добродетели, не сумев его решить. Все главные представители нравственной философии сознавали важное значение для нравственности знания, они даже нередко отождествляли добродетель со знанием. „Сократ считал – и это было основным началом его практической философии, которое он сам часто высказывал – добродетель знанием и говорил, что добродетели можно учиться“⁶⁷. Платон в этом отношении был истинным учеником Сократа. „Он признает истину силою высокою, способною управлять человеком, так что он, узнавши ее, может быть свободен от всякого зла и может защищать себя от всего неразумного, что есть в его природе“⁶⁸. Точно так же и стоики говорили не только то, что философия есть добродетель, но и то, что без философии и не возможна добродетель: nec philosophia sine virtute est, nec sine philosophia virtus est (Seneca)⁶⁹. Но говоря, что добродетель есть знание, философия дала ли это необходимое для добродетели знание? Нет, не дала. Попытки древней философии выработать идеал нравственно-практической жизни оказались безуспешными. Если с одной стороны – высокой постановкой нравственно-практических вопросов греческая философия была обязана тому, что со времени Сократа предметом своего исследования она поставила человека и вошла в домы, рынки и т. д., то – с другой стороны – исключительность её исходной точки – человеческая личность, понимаемая с древнеязыческой точки зрения, препятствовала правильному решению ею этих вопросов; философия не могла стать выше исключительно национальной точки зрения на нравственность. Кроме того, человек, если исключительно он служит исходным пунктом при философствовании, есть только один из объектов внешнего мира, – „заботливость природы простирается на человека столько же, сколько и на другие твари“⁷⁰; а поэтому и после Сократа физика играла важную роль в философии, космология преобладала над теологией, Бог нужен был только для объяснения реального бытия, а при такой привязанности к космологии, философия при решении нравственно-практических вопросов последовательно указывала на разумное удовлетворение природных потребностей человека. Но и здесь она должна была сознавать свое бессилие, – она не могла ответить на дальнейший, естественно возникающий вопрос: в чем же состоит разумное удовлетворение природных потребностей, – потому что она не имела критерия для решения вопроса, что есть добро и что есть зло, что ведет к блаженству и что нет. И не удивительно. Главная задача, напр. пифагорейской школы состояла не столько в умственном развитии, сколько в нравственном образовании характера; не смотря на то, единственным предметов изысканий этой школы была внешняя природа. В результате оставался все тот же неразрешимый вопрос: что есть истина? Искренне стремившийся к добродетельной жизни философ прежде всего должен был сознаться в своем незнании. Все эти мучительные вопросы, которые выстрадал, конечно, и Иустин философ, легко были решены христианством. Христианин уже не знает всех этих дробных вопросов: „кто любит брата, тот пребывает во свете“⁷¹, всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него“⁷².

Теперь мы переходим к рассмотрению вероучения Иустина, чтобы видеть, как оно относится к языческой философии. Первым вопросом, к решению которого нам теперь должно приступить, естественно – в виду той общей точки зрения, которую мы установили на характер философского направления Иустина до принятия им христианства – будет вопрос о взгляде самого Иустина на сущность христианства и именно в его противоположности язычеству, при чем, конечно, мы прежде всего будем иметь в виду апологии Иустина. Естественно ожидать, что при таком открытом, как при посредстве подаваемых императорам, язычникам – философам, апологий, знакомстве языческого мира с христианством, – ревностнейший искатель и смелый проповедник истины Иустин укажет этому миру, чем превосходит его философию и религию эта единственно истинная, твердая и полезная философия.

Иустин философ считает своей обязанностью представить на рассмотрение всех христианскую жизнь и учение⁷³, принятое ими от учителя Христа⁷⁴. Учение христиан, прежде всего, не безбожное⁷⁵; хотя они безбожники по отношению к мнимым богам; но они не безбожники по отношению к Богу истиннейшему, Отцу правды и целомудрия и прочих добродетелей и чистому от всякого зла. „Но как Его, так и произошедшего от Него Сына и предавшего нам это учение, вместе с воинством прочих, последующих и уподобляющихся Ему ангелов, равно и Духа пророческого чтим и поклоняемся, воздавая честь словом и истиною и открыто преподавая это всякому желающему научиться так, как сами мы научены“⁷⁶. Но христианское учение не есть одно только отвлеченное знание: истинный христианский мудрец – должен быть мудрецом и в жизни, христианин не должен делать ничего худого⁷⁷. И через такую жизнь христиане надеются достигнуть вечной и чистой жизни, пребывания с Богом, Отцом и Создателем всего мира. Вот в кратких словах то, чего ожидают христиане, чему они научились от Христа⁷⁸. Итак христианство есть принесенное Христом учение о Боге истиннейшем, Отце правды, целомудрия и прочих добродетелей; христиане научены покланяться Богу Отцу, Его Сыну и Духу пророческому; это учение таково, что оно делает христиан добродетельными потому, что за эту добродетельную жизнь они ожидают себе будущего блаженства, пребывания с Богом. „По этому для всех людей важно то, чтобы им не препятствовали познать это учение, но еще обращали на него их внимание. Ибо чего не могли сделать законы человеческие, то производит Слово Божие“⁷⁹. Какие же черты характеризуют христианское учение, как учение, производящее нравственную жизнь? Оно дает человеку истинное познание о Боге и жизни: оно показывает человеку совершенства Бога и говорит, что Ему приятны только те, которые подражают Ему в Его совершенствах; христианство научает, что Богом все устроено для человека, что сам человек наделен разумными силами, при помощи которых он и может творить приятное Богу; оно научает далее, что никто и ничто не может укрыться от Бога и что каждый по качеству дел своих получит вечное мучение или спасение. Наконец учение Христа, учителя христиан, от которого и имя они получили, таково, что ему и нельзя не следовать: „ибо как все отказываются получить в наследство бедность или страдания или бесславие отцовское, так разумный человек не станет избирать то, что избирать запрещает слово“⁸⁰. Сказанного достаточно, по мнению Иустина, чтобы показать истину христианства. – Итак христианство это есть истинное учение, это есть единая твердая и полезная философия, как говорит Иустин в разговоре с Трифоном, – Христос – есть учитель. Но христианство есть ли только учение, Христос есть ли только учитель? Христианство есть домостроительство человеческого спасения, здесь человеку даются благодатные силы, Христос не только учитель, но и Искупитель; Иустин все это звал и верил во Христа, как Искупителя своею смертью человека, – как это будет видно ниже⁸¹. Отчего же он так настойчиво трактует христианство, как учение, – называет Христа преимущественно учителем? Мы поклоняемся и чтим, говорит Иустин, Бога истиннейшего и произшедшего от Него Сына и предавшего нам это учение⁸². Оттого мы и тверды во всем, чему научены от Него, ибо на деле сбывается то, чему быть предварительно Он предрек⁸³. Наш учитель в этом есть Иисус Христос, который для этого родился и был распят при Понтии Пилате; и мы знаем, что Он Сын Самого истинного Бога⁸⁴. С 21 гл. до 60 своей первой апологии Иустин раскрывает тайну лица Иисуса Христа, Сына Божия сделавшегося человеком. Божественность Христа Иустину нужно доказать прежде всего с той целью, чтобы на этом обосновать непогрешимость христианского учения. „Да будет вам известно, что только то истинно, что утверждаем мы, наученные от Христа и от предшествовавших Ему пророков; и это древнее всех бывших писателей ваших (языч.). И надобно верить словам нашим не потому, что мы говорим схожее с ними, но потому, что говорим истину. Это учение преподал нам Иисус Христос, единый собственно Сын, родившийся от Бога, Слово Его и первенец и сила, который по воле его соделался человеком, для изменения и восстановления рода человеческого – γενόμενος ἅνϑρωπος, ταῦτα ήμᾶς έδιδαξεν έπ’ αλλαγῇ καὶ επαναγωγῇ τοῦ ἀνϑρωπείου γένους⁸⁵. И в конце⁸⁶ этого своего рассуждения о лице Иисуса Христа, Иустин так говорит: „и так, не мы держимся мнений таких же, как другие, но все подражают и повторяют наше учение. У нас можно слушать и узнать это от тех, которые и букв не знают, от людей не ученых и говорящих варварским языком, но мудрых и исполненных веры по духу, при всем том, что некоторые лишены и зрения. Из этого можно понять, что это учение произошло не от человеческой мудрости, но изречено Силою Божиею“. Сын Божий прежде всего есть провозвестник божественной истины. „Слово же Божие есть Сын Божий, как я выше сказал. Называется Он и ангелом и апостолом, ибо Он возвещает все, что должно знать, и посылается для открытия, что возвещается, так как и сам Господь нам сказал: слушающий меня слушает Пославшего Меня“⁸⁷. Поэтому крещение, как акт вступления в христианство, есть прежде всего просвещение, – через это вступление в христианство человек узнает истину и поэтому может вести добродетельную жизнь. „После того, как омоется таким образом, (как описано в 61 гл.), уверовавший и давший свое согласие, мы ведем его к так называемым братьям в общее собрание для того, чтобы со всем усердием совершить общие молитвы как о просвещенном и о всех других повсюду находящихся, дабы удостоиться нам, познавши истину, явиться и по делам добрыми гражданами и исполнителями заповедей, для получения вечного спасения“⁸⁸. Христиане прежде всего – люди, имеющие истинное учение, „потому что христиане истинно научены“⁸⁹. Христианское учение делает христиан истинными поклонниками Бога и добродетельными, потому что оно есть для них истинное руководство: „мы... уверовали слову и теперь посредством Сына следуем Единому Богу нерожденному; мы прежде находили удовольствие в любодеянии, ныне любим одно целомудрие, прежде пользовались хитростями магии, а ныне предали себя благому и нерожденному Богу“ и т. д.⁹⁰ Поэтому Иустин называет себя философом и по принятии христианства: оно есть истинная философия; и называя себя учеником Иисуса Христа, Иустин советует и Трифону быть тем же: „если сколько-нибудь заботишься о самом себе и желаешь своего спасения и уповаешь на Бога, ты теперь удобно можешь, если не чуждаешься труда, познать Христа Божия и сделавшись совершенным учеником, достигнуть блаженства“⁹¹. И учение Иисуса, знание писаний Иустин ценит очень высоко; с особым нерасположением он отзывается о тех людях, которые объявляют себя христианами и признают Иисуса распятого Господом и Христом и вместе с тем „проповедуют не его учение, а духов лжи (главные козни которых и состоят в том, что они затемняют истину), но от этого мы, ученики истинного и чистого учения Иисуса Христа, делаемся крепче в вере и тверже в надежде, Им возвещенной“⁹², а Трифону говорит так: „знай, Трифон, что то самое, что так называемый диавол исказил и распространил в сказаниях у греков, – подобно тому, как он действовал в Египте чрез волхвов и чрез лжепророков во время Илии, все это укрепило во мне знание писаний и веру в них“⁹³. Отчего же, повторяем, Иустин так настойчиво трактует христианство, как учение; говоря о добродетельной жизни христиан, причину этого преимущественно указывает в том, что они имеют истинное познание о Боге: „скиф ли кто или перс, однако если имеет познание о Боге и Христе Его и соблюдает Его вечные заповеди, тот есть друг Богу“⁹⁴; отчего Христос является у него чаще всего учителем, с этой именно целью пришедшим на землю? Отчего он чаще говорит о том, что человеку нужно иметь для своего спасения истинное познание о Боге, чем о том, что человек должен любить Бога, своего Отца? отчего он преимущественно говорит о том, что Христос для спасения человека дал ему истинное знание о Боге, а не о спасающей благодати, и о благодати говорит преимущественно, как благодати разуметь писание, учение?⁹⁵ Было ли это сделано Иустином только в апологетических целях? Конечно, кое-какие особенности в апологетическом труде можно объяснять именно апологетическими целями: изобразив христианство, как единую истинную и полезную философию, Иустин тем самым давал самую лучшую рекомендацию христианству перед языческими философами. Но там, где мы видим такую последовательность, такую целостность, как у Иустина в его взгляде на христианство, преимущественно как на учение, проводимом им и в разговоре с Трифоном – иудеем, там все объяснять одними апологетическими целями было бы неестественно.

Христианство, как и нравственная философия, какие истинное учение о Боге, добродетели и мздовоздаянии именно со стороны постановки таких вопросов имело близкое отношение к языческой нравственной философии. Эти вопросы, как имеющие самое живое, тесное отношение к нравственно практической жизни поставлялись и последней. Но поставляя эти вопросы, греческая философия не давала правильного решения их, настолько удовлетворительного, чтобы оно могло руководить нравственной жизнью. Учение о едином личном Боге постоянно затемнялось в ней наклонностью мыслить его пантеистически, так что даже и Платон не поднялся до чистого теистического учения⁹⁶. Говоря о том, что добродетель есть знание, философия не давала этого знания и потому могла только советовать человеку следовать установившимся обычаям государства, его законам и законам человеческой природы. Часто преувеличивая силы человека, будто бы способного своими силами быть добродетельным, она вместе с тем убивала в нем всякую охоту бороться со злом своим учением о роке, необходимости⁹⁷. Её учение о будущей жизни было крайне неопределенно; неопределенно и не обосновано было её понятие о вечном, загробном личном существовании⁹⁸. На все эти вопросы, то или другое решение которых было необходимо, и по понятию лучших из язычников, для добродетельной жизни, христианство давало вполне удовлетворительные ответы. Удивительно ли поэтому, что язычнику-философу христианство казалось привлекательным прежде всего по этой своей стороне – как истинная нравственная философия. И естественно предположить, что и Иустин, прежде языческий философ и тогда еще горячий искатель истинной философии, истины нравственно-практической, перестрадавший в своем сердце насущные вопросы нравственной философии и не нашедший им решения в язычестве, – при своем знакомстве с христианством прежде всего обратил свое внимание на эту сторону христианства. Потому-то он и взялся так горячо за задачу – сопоставить христианство с языческой философией, – за каковую задачу ему так благодарна христианская философия, – что он находил сходство в христианстве с язычеством: он видел, что христианство дает знание, дает правильные и удовлетворительные ответы на те вопросы, которые мучили его в язычестве. Конечно, Иустин не настолько увлекался этой задачей, чтобы из-за неё потемнилось его правильное понимание христианства, – не настолько увлекался этой одной стороной христианства, чтобы забыть другие его стороны, по которым христианство не имело ничего общего с языческой философией (дело искупления). Уже потому одному Иустин, смотря так на христианство, не высказывал ничего языческого, что христианство ведь действительно есть и учение, есть истинная философия, Христос – действительно есть учитель; тем более нельзя упрекнуть Иустина в язычестве (das Heidnische im Christenthum Justins’) в виду того, что он знал о христианстве как спасительном домостроительстве, о Христе как Искупителе. Все дело в том, что он учение, истину выдвинул преимущественно перед делом спасения, знание перед любовью. Ведь „догматы веры, пребывая неизменными в самом откровении, как по числу, так и по существу своему, тем не менее должны раскрываться и раскрываются в церкви по отношению к верующим“⁹⁹.·Это раскрытие христианства по отношению к верующим состоит в том, что оно в сознании верующих принимает форму, более приспособленную к пониманию каждого. То же мы видим и у Иустина; он не исказил христианства, но понял его своеобразно: христианство было для него и прежде всего и более всего понятно как высшее ведение; а что он именно с этой стороны преимущественно взглянул на христианство, причину этого естественно видеть в его язычески-философском воспитании.

Потому-то Иустин философ и находит возможность сопоставить христианство и язычество, что он христианство преимущественно рассматривает, как учение. „Он, говорит Иустин о Сыне Божием, предлагает всему роду человеческому то, что всегда и везде благо и справедливо, и всякий народ знает, что прелюбодеяние, блуд, человекоубийство и все прочие тому подобные дела – зло. И хотя все это делают, однако они не чужды сознания, что они согрешают, когда так поступают“¹⁰⁰. В этих словах кратко высказан весь взгляд Иустина на отношение язычества к христианству. Христианство есть истина, истинное учение, но эта истина была отчасти известна и языческому миру, поэтому и до пришествия Христа были уже христиане, и в языческом мире были люди добродетельные и спасались.

Выходя из этой мысли Иустин развил свое учение о Логосе. Логос, в смысле разума вообще, предполагается как высший судья во всех человеческих действиях: так разум внушает обязанность любить и уважать только истину¹⁰¹ (τἀληϑὲς τιμᾷν καὶ στέργειν ό λόγος ύπαγορεύει), ό σώφρων λόγος побуждает соблюдать правду в словах и поступках своих, λόγος ἀκριβὴς και ὲξεταστικός требует от судей точного исследования истины и справедливости¹⁰². Каждому человеку дарованы разумные силы, λογικαὶ δυνάμει¹⁰³. Откуда этот разум во всем человечестве? откуда это добро в язычестве, если собственно Логос, Само Слово, наделяющее человека разумом, явилось только в лице Иисуса Христа? – И в языческом мире это добро от того же Логоса: „все, что когда либо сказано и открыто хорошего философами и законодателями, все это ими сделано соответственно мере нахождения и созерцания ими Слова¹⁰⁴. Хотя Логос во всей своей полноте явился только в лице Иисуса Христа, родившийся ради человека Христос по всему был Слово, т. е. и по телу, и по слову, и по душе¹⁰⁵, однако Слово действовало и среди Эллинов чрез Сократа, руководившегося разумом¹⁰⁶. Поэтому, „хотя Христос родился за 150 лет при Квирине, а преподавал учение, которое мы приписываем Ему, немного после при Понтии Пилате“, но нельзя отсюда заключить, „что нисколько невинны все люди, до Него родившиеся... Мы научены, что Христос есть перворожденный Бога... Он есть Слово, коему причастен весь род человеческий. Те, которые жили согласно со Словом, суть христиане, хотя-бы (со стороны язычников) считались за безбожников: таковы между эллинами Сократ и Гераклит и им подобные“¹⁰⁷. – Но с другой стороны действиями злых духов истина в язычестве была помрачена и Логос, – причастие которому есть единственный источник истины и добра, – в язычестве открывался только отчасти. „У всех, кажется, есть семена истины (σπέρματα τοῦ λόγου): но они (язычники) не точно выразумели их“¹⁰⁸. Философы и законодатели не знали всех свойств Слова, которое есть Христос¹⁰⁹, язычники старались жить согласно только с частью посеянного в них Слова¹¹⁰.

Таково учение мученика-философа о деятельности Логоса в христианстве и язычестве. Иустин понимал все важное значение личности Иисуса Христа для христианства; хотя он и рассматривал христианство преимущественно как учение, но от этого не умалялось для него значение лица Христа: он был учитель христиан. Кроме того, учение о Логосе у Иустина получает особую важность в виду того, что через посредство этого учения, как сейчас было показано, он рассматривает отношение христианства к язычеству, находит сходство между тем и другим и различия. – Но если вообще взгляд Иустина на христианство преимущественно как на знание, выработался под влиянием языческой философии, хотя этот взгляд у него и не доведен до таких крайностей, чтобы потемнить ею православие, – то и самое учение о Логосе не заимствовано ли им из той же языческой философии, не носит ли на себе отпечатков языческого мышления?

Многие писатели пытались набросить тень сомнения на христианство Иустина в отношении к учению о Логосе. Мы уже упоминали выше о Швеглере и Бауре, которые в учении Иустина о Логосе находят следы влияния платоновской и вообще греческой философии¹¹¹. Другие видят в учении Иустина о Логосе влияние Филона. „Хотя Иустин, – говорит Губер – ¹¹², утверждая, что Христос внес в мир новый принцип жизни и что все раннейшее недостаточно для освящения человечества, равнялся от Филона, хотевшего выработать свою мировую религию из элементов раннейшего образования, – однако он заимствовал из древней мудрости, напр. Филона и стоиков, много такого, что могло только затемнять его понимание христианской религии“. И первый из отдельных пунктов учения Иустина, носящих на себе следы такого заимствования, он думает видеть в учении Иустина о прямом подчинении Сына Божия Богу Отцу, будто бы развитым им под влиянием Филона¹¹³. Влияние Филона на Иустина видит и Риттер в учении Иустина о Логосе, как посреднике между Богом и человеком¹¹⁴. Далее Фреппель полагает, что учение Иустина о семени Логоса (σπέρμα τοῦ λόγου) заимствовано им у стоиков¹¹⁵. Мнения о влиянии Филона на учение Иустина о Логосе держится и Земиш¹¹⁶. Так Иустин, по мнению Земиша, заимствовал от Филона разделение понятия Логоса на λόγος ὲνδιάϑετος и λόγος προφορικός. „Он рассматривает, говорит Земиш про Иустина, божественную сторону в Иисусе как разумную силу Бога, первоначально существовавшую только как свойство и только позднее ставшую ипостасью, – поэтому приписывает Ему вечность только как свойству, а не личности“¹¹⁷; на счет же влияния Филона относит Земиш и учение Иустина о подчинении Сына Божия Богу Отцу¹¹⁸. Энгельгардт видит в учении Иустина о Логосе элементы платонизма и стоицизма в том их виде, какой они получили в системе Филона¹¹⁹. Неандер говорит о влиянии на учение Иустина о Логосе Платона и Филона¹²⁰.

Разберем эти мнения и ответим на вопросы, можно ли признать в учении Иустина о Логосе влияние Платона, какое отношение учения Иустина о Логосе к учению Филона о Логосе, в чем и в какой степени сказалось влияние греческой философии на учение Иустина. У Платона встречается учение о Логосе (λόγος или νοῦς), под которым он разумел творческий и правящий в мире принцип. Даже понятие Сына Божия не чуждо этому философу. Он говорит о произошедшем от Благого (ὁ τοῦ ἀγαϑοῦ ἔκγονος), упоминает о блаженном и совершенном Боге, произошедшем от высшего Бога, даже называет его единородным (μονογενής)¹²¹. Но не смотря на это видимое, часто поразительное сходство учения Платона с учением Иустина, никак нельзя признать генетической зависимости последнего от первого, – сходство остается только сходством в словах. Если Платон и говорит о произошедшем от Благого, то он под этим разумеет ничто другое, как абстрактные идеи познания и истины; если он упоминает о рожденном, единородном, блаженном и совершенном Боге, то он под этим разумеет только мир, поскольку он, как носитель божественных первообразных идей, есть отражение божественного разума и совершенства. Платоновский λόγος ϑεῖος или νοῦς ϑεῖος, или, что то же, κόσμος νοητός, τόπος νοητὸς – это есть идеальный мир, как совокупность всех идей. В нем – этом Логосе – покоится бесконечное множество идеальных сущностей, из которых каждая соответствует действительному предмету или явлению в чувственно-реальном мире. По своему содержанию и объему мир идеальный всецело совпадает с миром реальным: первый есть тот же самый чувственно-реальный мир, только в идеальной форме бытия. Вообще в греческой философии и в частности в философии Платона идея Логоса развивалась в форме пантеистической, когда совсем и не может быть речи о самостоятельности и личности Логоса¹²². Таким образом, Логосу Платона недостает самого существенного, что свойственно христианскому понятию Логоса, момента личности, – Логос Платона, хотя имеет действительную реальность, но не как личность, а как свойство. Ни одним словом, говорит Земиш, Платон не намекает на то, что этот Логос хоть раз когда-нибудь произошел из существа Божия и начал существование как отдельная личность¹²³. Другое мы видим у Иустина. Иустин с особою ясностью раскрывает учение о Логосе, как личности. Рассматривая историю домостроительства Божия, начиная с самого творения мира и человека, Иустин повсюду показывает действия Логоса, как таковые, которые именно свойственны Ему в Его отличии от Отца. Действуя еще до своего воплощения во всем человечестве как в мире языческом, так и в мире иудейском, Слово непосредственно являлось в разнообразных формах, как напр. Оно являлось Аврааму, Исааку, Иакову и Моисею¹²⁴. Это являвшееся Слово было Бог, но отличный от Творца всего, иной Бог, иной по числу, хотя и не иной по воле (ἕτερος ἐστὶ τοῦ τἀ πάντα ποιήσαντος Θεοῦ, ἀριϑμῷ λέγω ἀλλὰ ού γνώμη). „Этого Логоса, эту разумную силу Бог родил из себя прежде всех тварей“¹²⁵ и при сотворении человека говорил Ему: сотворим человека по образу нашему и по подобию; и да обладают они... Но чтобы вы не извратили, говорит Иустин своим собеседникам в разговоре с Трифоном, – мысли приведенных мною слов, выставляя то, что говорят ваша учители, – будто Бог самому Себе говорил „сотворим“, как и мы, намереваясь что-нибудь сделать, часто говорим самим себе: сделаем, или Бог сказал „сотворим“, обращаясь к стихиям...; то опять приведу слова самого Моисея, из которых можете несомненно узнать, что Бог говорил к какому-то от Него различному по числу и разумному Существу. Вот эти слова: „и сказал Бог: вот Адам стал, как один из Нас, чтобы знать доброе и злое“. Говоря „как один из Нас“, Он указал на число Лиц, соприсущих друг другу и, по крайней мере, двух“¹²⁶... С такой ясностью и отчетливостью говорит св. Иустин об ипостасном отличии Слова – Сына Божия от Бога Отца.

Сам Иустни, правда, как будто находит у Платона учение о Сыне Божием¹²⁷: „и то, что у Платона в Тимее говорится в физиологическом отношении о Сыне Божием, когда говорится, что Он (Бог) поместил Его во вселенной на подобие буквы X, он также заимствовал у Моисея... Платон, прочитав это (сказание Моисея о медном образе креста и не зная точно и не сообразив, что то был образ креста, а видя только фигуру буквы X), сказал, что сила, ближайшая к первому Богу, была во вселенной наподобие буквы Х“... Но очевидно, что Иустин в этом месте приписывает Платону то, чего у того не было: не он из платонизма заимствует свое учение, а свои мысли навязывает Платону. В приведенном Иустином месте Платон говорит не о Сыне Божием, не о втором своем начале, но о третьем начале – о мировой душе.

Переходим теперь к учению о Логосе стоиков и сравнению его с учением Иустина. – В системе стоиков развитие в греческой философии идеи Логоса в пантеистической форме дошло до последней фазы. У стоиков Логос рассматривается, как действующий принцип (τὸ ποιοῦν, causa efficiens) против страждущего (τὸ πάσχον), или материи (ὔλη, materia). Ближайшее определение способа проникновения и действия Логоса на ὔλη находим в стоическом учении о Λόγος’е σπερματικὸς или во множеств. Λόγοι σπερματικοὶ, которые, по учению стоиков, суть имманентные принципы организации и индивидуации отдельных вещей. В своей совокупности Λόγοι σπερματικοὶ составляют один общий Λόγος σπερματικὸς, которого они суть только частные проявления или modi transeuntes. Как проникающий каждый индивидуальный предмет и служащий имманентным ему принципом его бытия и жизни, – Логос стоиков отожествляется с законом необходимости, царствующим в природе. Далее, Логос, по учению стоиков, не есть отдельная от материи сила или субстанция, но сам Логос материален или сама материя и есть Логос, т. е. она имеет в себе разум и мышление, как свое собственное неотделимое свойство¹²⁸. Понятно, что с точки зрения стоиков не может быть и речи о Логосе, как отдельной, самостоятельной, свободной личности; и после того, что мы сказали об отношении учения Иустина о Логосе к учению Платона, ясно, что учение Иустина о Логосе нельзя считать заимствованием и у стоиков. При сходстве названия смысл у Иустина и стоиков различен¹²⁹.

В тесной связи со всей системой философии стоиков находится и их психология. В виду того, что ниже мы встретимся со взглядом Энгельгардта на антропологию Иустина, как на языческую, – мы здесь скажем лишь несколько слов о психологии стоиков. Душа, или разум человека, по учению стоиков, есть один из божественных Λόγων σπερματικῶν, частный модус всеобщего Логоса – бога, в каждом человеке живет часть божественного логоса. Логос служит принципом как теоретической, так и практической деятельности человека, его познания и добродетели. Логос, далее, проявляется в человеке как внутренний нравственный закон, как голос совести. Но ко внушениям этого логоса человек относится не свободно. В человеке, как и во всем мире, живет и управляет один и тот же закон необходимости, – и потому человек в конце концов никогда не в состоянии поступить иначе, как κατὰ τὴν φύσιν καὶ κατὰ τῆς ἐκείνης Λόγον, что равнозначительно – ἀνάγκη, fatum¹³⁰. Само собою понятно, что при всем строе стоической системы в ней нет места учению о грехе, вменяемости человека и искуплении. Насколько, след., прав Энгельгардт, мы увидим ниже.

Теперь переходим к сравнению учения о Логосе Иустина с учением об этом Филона. – В сочинениях Филона встречаются выражения, по которым его учение о Логосе значительно приближается к христианскому учению о Сыне Божием. Филон называет Логоса возлюбленным и первородным Сыном Божиим или старшим Сыном Вечного (ό πρωτόγονος υίός, ό πρωτόγονος αὐτοῦ Λόγος, πρεσβύτατος υἱὅς) и хотя не прилагает к нему имени ό ϑεός, однако называет его именем ϑεός δεύτερος ϑεός. Он служит посредником всех откровений невидимого, неисследимого Бога в мире, всякого деятельного отношения абсолютно Непостижимого к творению. Через него Бог сотворил и управляет миром. Он есть истинный первосвященник (ἀρχιερεύς), он служит посредником между Богом и людьми; как защитник (ίκέτης) и ходатай (παράκλητος) он является заступником и молитвенником пред Отцом своим за греховный слабый род человеческий¹³¹. Филон даже был знаком с идеей Логоса – Богочеловека¹³².

Но если не ограничиваться одними словами и именами, которые, взятые сами по себе, могут вводить в грубые заблуждения, – тем более это нужно сказать про Филона, у которого в учении о Логосе часто встречается фраза, сходная с христианским теистическим учением, но логически всегда разрешающаяся на элементы – эллинского пантеизма и раввинского деизма, стоического логоса и раввинской Мемры – ¹³³, а взять учение Филона-философа во всей его целости, то мы найдем глубокое различие между ним и учением Иустина. Это различие состоит в следующем.

Логос Филона есть только сумма божеских сил, играющих такую видную роль в философской системе Филона¹³⁴. Под Логосом Филон разумеет силу Бога или вообще деятельный божественный разум; он обозначает его, как идею, которая обнимает все другие идеи, как силу, которая обнимает все другие силы¹³⁵. Нечего и говорить о том, что учению Иустина совершенно недостает такого понятия о Логосе. Да и что касается понятия о Логосе как лице, которое так настойчиво и решительно проводится у Иустина, у Филона оно отсутствует¹³⁶. Логос и Сущее у Филона имманентно объединяются в одно нераздельное божественное, – составляют одну живую и разумно-сознательную ипостась Божественную¹³⁷. Личные названия Логоса у Филона – простые метафоры и поэтические олицетворения¹³⁸.

Далее. У Филона придается Логосу, если и не исключительно, то слишком преимущественно значение космологическое. Для творения мира и управления им – вот для чего произвел из себя Бог эту силу. К этому миру Логос относится частью как первообраз, отобразившийся в нем, частью как сила, в нем проявляющаяся. Как Бог есть его первообраз, так он сам есть образец и мера для всех других вещей, идея, по которой они созданы. Этот первообраз мира мы должны представлять как его душу, как движущую его силу, Логос обнимает мир как одежда, он есть связь, которая соединяет его части, вечный закон Бога, который простирается от одного конца мира до другого¹³⁹. У Филона Логос совпадает со стоическими понятиями – ἀνάγκη и fatum¹⁴⁰, совпадает далее с тем понятием о мире, которое греки выражали словом „κόσμος“¹⁴¹. – Другое мы видим у Иустина. У него понятие о Логосе, как космологическом принципе, стоит далеко не на первом плане. Напротив того, как это видно уже из сказанного нами выше о Логосе по учению Иустина, Он у него является творческим принципом духовных и нравственных сил или λόγο; σπερματικός в людях, а не в природе. Спасение человека, его оправдание, поскольку оно обнаруживается в христианстве, а также предуготовляется и в язычестве, – все это приписывается Логосу: он есть источник всякого истинного знания, всякого доброго деяния человека. В то время как у Филона Логос – служит посредником между Богом и миром и, даже когда представляется первосвященником мира, облеченным в разнообразные одежды – землю, воду, огонь, воздух и все индивидуальные предметы, очевидно представляется как космос или игровое единство, – и, наоборот, сам космос отожествляется с Логосом, когда называется истинным первосвященником Божиим, которого еврейский первосвященник должен призывать к себе на помощь для успешного ходатайства пред Богом¹⁴²; – у Иустина Логос служит посредником в нравственном отношении между Богом и человеком.

Это же нужно иметь в виду при вопросе об отношении Логоса, по учению Иустина, к Богу Отцу. Иустина упрекают в том, что он заимствовал у Филона учение о подчиненном отношении Логоса к Богу Отцу. Но тогда как у Филона это учение о подчиненном отношении Логоса к Богу Отцу основывается на том, что он Логоса рассматривает как служебную силу Бога в Его отношении к миру, – Иустин, говоря о служебном или подчиненном отношении Бога Сына к Богу Отцу, говорит собственно об отношении первого к последнему по домостроительству человеческого спасения: а это с одной стороны производит большое различие между учением Филона и учением Иустина, а с другой стороны не затемняет христианства Иустина в этом пункте. По домостроительству в мире без всякого противоречия божескому достоинству Сына можно сказать о Нем, что Он повинуется Отцу своему, как исполнитель божественного плана о мире и спасении людей¹⁴³.

Те, которые находят у Иустина нехристианскую мысль о подчинении Сына Божия Богу Отцу, ставят эту мысль в связь с учением Иустина о вечном существовании Сына только как свойства Божия, а не как личности, – в последнем смысле можно говорить только о домирном существовании Его. „Иустин, говорит Скворцов¹⁴⁴, рассматривает божество Иисуса Христа как разумную силу Божию, которая прежде была только свойством, а потом сделалась ипостасью и следовательно не приписывает Ему личной вечности. Доколе Слово было в Боге, дотоле оно было с его субстанцией тождественно и относилось к нему как часть к целому; только через исхождение из существа Божия достигло оно личной самостоятельности“... Но, собственно говоря, это мнение не есть выдумка самого Скворцова; еще прежде него то же самое буквально было высказано Земишем¹⁴⁵. Земиш основывает свое мнение о заимствовании Иустином учения о подчиненном отношении Сына к Богу Отцу у Филона на следующих словах Иустина: ὁ υἱός έκείνου, ὁ μόνος λεγόμενος κυρίως υἱός, ὁ λόγος πρὸ τῶν ποιημάτων και συνῶν καὶ γεννώμενος, ὅτε τήν ἀρχήν δὶ αὺτοῦ πάντα ἔκτισε και έκοσμησε, Χριστός... λέγεται¹⁴⁶ и еще: τό τῷ ὅντι ἀπὸ τοῦ πατρὸς πρὸβληϑἐν γέννημα πρὸ πάντων τῶν ποιημάτων συνῆν τῷ πατρί καὶ τούτῳ ό πατὴρ προσομιλεῖ¹⁴⁷. Слова συνῶν и συνῆν указывают, по мнению Земиша, на пребывание Слова в Боге – до рождения – в состоянии безличном, в состоянии свойства¹⁴⁸. Но согласиться с мнением Земиша об усвоении Иустином учения Филона о Логосе ’ενδιάϑετος и προφορικός – нам не позволяют следующие соображения. – Иустин не был знаком с сочинениями Филона и вообще не был знаком с его философской системой, а в основе Филоновой логологии лежит именно теизм спекулятивно-философский¹⁴⁹, тогда как Иустин держался философии нравственво-практической: а это различие принципиальное. Затем, в самых приведенных словах Иустина слишком много неопределенности, чтобы на основании их можно было делать такие прямые заключения: слова συνῶν, συνῆν от σὺν и εἶναι едва-ли не чаще употребляются для обозначения совместного существования двух отдельных предметов или личностей, чем для обозначения пребывания одного как свойства у другого¹⁵⁰. – Наконец, нет оснований в словах συνῶν и γεννώμενος видеть указания на два различные состояния Сына Божия, – скорее и тем и другим словом указывается на единовременное состояние сына, ὄτε... одинаково относится к тому и другому. – Но говоря так и не соглашаясь с Земишем, – мы должны однако признать в учении Иустина о времени происхождения Логоса из существа Божия неопределенность и недосказанность.

Выражаясь о Сыне, что Он есть Слово прежде тварей сущее с Отцом, Иустин тем самым высказывает, что, хотя рождение Слова имело место прежде сотворения мира, но совершилось по воле Божией в связи с решением Бога о создании мира. Если теперь мы примем то во внимание, что Иустин вообще был знаком с учением о Логосе греческой философии, развивавшей идею Логоса еще со времени Гераклита, – на это знакомство указывает заимствование им из стоической философии термина σπέρμα του λόγου, – если вспомним далее то, что в греческой философии идея Логоса всегда была в тесной связи с космологией. – то мы, кажется, недалеки будем от понимания указанной неопределенности в учении Иустина о Логосе.

Платон, – мы заметим о Платоне и стоиках, потому что с их системами несомненно был знаком Иустин, – „увеличивал, по выражению Аристотеля, числа за тем, чтобы сосчитать их, – увековечил чувственные вещи, чтобы объяснить бытие и изменение чувственного мира“, – придумал λόγος ϑεῖος или κόσμος νοητός, τόπος νοητός, – эту совокупность бесконечного множества идеальных сущностей, из которых каждая соответствует реальному предмету, чувственному явлению, а вся совокупность которых соответствует всему объему реального бытия, – для того, чтобы философски понять и объяснить это реальное бытие¹⁵¹. Стоики и совсем игнорировали вопрос о Боге, следовательно о их системе и предположить даже нельзя, чтобы в ней учение о Логосе было развито, как попытка понять внутреннюю жизнь Божества. Логос стоиков это действующий принцип материи; Λόγοι σπερματικοί это имманентные принципы организации и индивидуации отдельных вещей. Припомним кстати, что и у Филона главное значение Логоса было космологическое. При такой тесной связи Логоса с происхождением мира, он уже необходимо должен был относиться к Богу, как произошедшее к непроизошедшему, как рожденное к нерожденному, – потому что только тогда Логос может быть понят как вечно сущий наряду с Богом Отцом, когда через посредство учения о Логосе хотят понять внутреннюю жизнь самого Божества помимо Его отношения к миру¹⁵². Мы уже видели, что Иустин не придает учению о Логосе космологического значения, – Логос Иустина имеет главным образом нравственное отношение к человеку, так как и самое творение мира Иустин рассматривает с этико-телеологической точки зрения: Бог создал мир для человека. Однако ведь и человек есть творение Божие, отношение к нему Логоса начинается с его сотворения, Логос рассматривается у Иустина как творец, промыслитель и спаситель человечества. Иустин нигде не пытается поставить учение о Логосе в связь с учением о внутренней жизни Божества. Его Логос – посредник между Богом и человеком. Отсюда понятно, почему у Иустина осталось не раскрытым и невыясненным учение о существовании Сына до того момента, когда он является как самостоятельный деятель по отношению к миру и человеку. Понимать это нераскрытое и невыясненное учение Иустина в смысле Земиша и вообще видеть в этом учении Иустина языческий элемент – неосновательно; – но и сказать, что Иустин не касается вечного личного существования Логоса потому, что ему не приходилось касаться этого предмета, – или, еще более, сказать, что он учит об этом совершенно ясно по христиански – было бы несправедливо. Иустин, очевидно, обратил свое исключительное внимание на ту часть христианского учения о Логосе, которая раскрывает Его деятельность по отношению к человеку (и миру), а не Его отношение к Отцу и внутренней жизни Божества; причину же того, почему Иустин обратил свое исключительное внимание именно на эту часть христианского учения о Логосе, – нам кажется, естественно видеть в том, что он еще до знакомства с христианским учением был знаком с языческо-философским учением о Логосе – в Его отношении к космосу и этой философией был подготовлен к своеобразному и, пожалуй, если нам так позволят выразиться, одностороннему пониманию христианского учения.

Во всяком случае смело можно предположить, что с понятием Логоса Иустин был знаком еще до принятия христианства, насколько только это понятие было развито вне христианства, и хотя учение о Логосе, как оно развито у Иустина, совершенно христианское, за исключением одной неопределенности, – хотя язычество оставило слишком слабые следы на этом учении Иустина, – тем не менее можно, кажется, принять, что Иустин, став христианином и горячо взявшись за задачу показать язычникам, что христианство предлагает те же истины, какие уже предчувствовало язычество, воспользовавшись для этой цели учением о Логосе – этой высшей разумной силе произошедшей от Бога и бывшей источником всякой истины и всякого добра и прежде своего явления во плоти во всем языческом мире, потому так легко и последовательно исполнил эту задачу и, пожалуй, потому именно воспользовался для этой цели учением о Логосе, что он был хорошо подготовлен к уразумению этого пункта христианского учения. Вполне естественно, что Иустин развил такое оригинальное учение о Логосе, Которому причастны не только христиане, но и язычники, потому что он сам прежде был язычником – философом.

Далее мы ответим на следующий вопрос: для того, чтобы расположить язычников благосклонно смотреть на христианство, Иустин раскрыл учение о Логосе – Сыне Божием, учителе собственно христиан, но источнике истины и в язычестве, и рассматривал христианство преимущественно как учение; теперь спрашивается, какое различие полагал Иустин между истиной, известной в язычестве и истиной, открытой в христианстве, – количественное или качественное?

Все люди имеют только σπέρματα τοῦ λόγου или μέρος λόγου, а в лице Иисуса Христа открылся людям как человек ὀ πᾶς λόγος или τὸ λογικόν τὸ ὄλον. Поэтому христиане знают истину вполне, верующий во Христа судит о всем κατὰ τῆν τοῦ παντὸς λόγου, ὄ ὲστι Χριστοῦ, γνῶσιν καὶ ϑεωρίαν. – тогда как вне христианства люди имеют γνῶσις κατὰ τοῦ σπεματικοῦ λόγου μέρος¹⁵³.

Из этих мест творений Иустина, отвечающих на поставленный вопрос, по-видимому можно заключить, что это paзличие, по мнению Иустина, только количественное: истина откровенная есть та же естественная истина только в пополненном и более развитом виде. Но это только по-видимому. Логос источник света в язычестве, Логос учитель христиан один и тот же; но действия Его в том и другом случае существенно различны. В язычестве откровение истины зависело от нравственной приемлемости каждого человека, в христианстве это откровение есть дело божественной благодати; там было откровение, посредствуемое человеческим разумом, зависящее от степени его развития, здесь откровение сверхъестественное, благодатное. „Все те писатели (Платон, стоики, поэты, историки) посредством врожденного семени слова могли видеть истину, но темно. Ибо иное дело семя и некоторое подобие чего либо, данное по мере приемлемости; а иное то самое, чего причастие и подобие даровано по Его благодати“¹⁵⁴. Но мы, говоря так, отвечаем только на вопрос о том, какое различие видел Иустин в деятельности Сына Божия, как Учителя, до и после Его воплощения. Христианство же не есть только дальнейшее раскрытие тех истин, какие были известны и в язычестве, оно не есть только истинное учение о Боге, как Творце и Мздовоздаятеле, человеке и добродетели, – какового учения считалось язычниками достаточно для обоснования добродетельной жизни; христианство не есть только знание этих истин. Христос – есть Спаситель. Поэтому в христианстве философское знание заменяется спасительной верой и содержание христианского вероучения более широко, чем только учение о Боге – Творце, и Промыслителе, человеке и добродетели. – Насколько сознавал Иустин это отличие христианства от языческой философии? Большая половина не раз цитированной нами книги Энгельгардта служит ответом на этот вопрос. Энгельгардт говорит, что Иустин видел отличие христианства от языческой философии только в степени (graduelle). Разбирая взгляд Иустина на отношение истинной философии христианства к философии языческой, о чем Иустин говорит в начале своего разговора с Трифоном, взгляд, по которому первая относится ко второй как вера к знанию, Энгельгард приходит к тому выводу, что вера, о которой говорит Иустин не есть та христианская вера, которая производит спасение, а это есть тоже (как в языческой философии) знание, только знание высшего порядка, потому что основывается не на человеческом размышлении, а на божественном сообщении. Как бы ни возвышал Иустин христианское знание перед языческим, все же, по мнению Энгельгардта, остается несомненным, что вера, о которой говорит Иустин, есть только уверенность по мере знания и существенно отличается от того, что христианство называет верой и обозначает как силу спасения и оправдания. Христианство, по Иустину, думает Энгельгардт, есть просто философия, есть только знание¹⁵⁵. Доискиваясь причины такого взгляда Иустина на христианство и его отношение к язычеству, Энгельгардт полагает ее в том, что Иустин удержал языческо-философское понятие о Боге, не имел никакого живого представления о личности Бога¹⁵⁶; в связи с языческо-философским учением о Боге Иустин развивает и свою антропологию, на которой основывается его учение об оправдании и сотериология¹⁵⁷. Иустин был христианин из язычников. Христианство же, говорит Энгельгардт, по мнению христиан из язычников утверждало, пополняло, уясняло только то, что и язычники считали добром и истиной, нравственным и религиозным. Отсюда языческое мышление и у некоторых христиан, к которым нужно причислить и Иустина. Он держится того взгляда, что совершенно правильное, достоверное и для всех доступное, исходящее от самого Бога учение о Творце или Отце мира, о его законе – достаточно, чтобы снова приблизить мир к Богу и открыть ему путь оправдания: а это указывает на его зависимость от образа мышления, который мог иметь своим источником только греческое образованное язычество¹⁵⁸. Необходимость искупления, по Иустину, вызывалась только тем, что язычник не имел полного познания истины, так как самая природа человеческая ограничена. Учением и ограничивалось мессианское служение Христа. Таким образом, Энгельгардт находит в учении Иустина элементы, которые он прямо называет языческими. – К разбору учения Иустина о Боге, человеке и их взаимоотношении мы теперь и переходим.

Должно сознаться, что Энгельгардт в своем рассуждения об учении Иустина о Боге кажется довольно беспристрастным; он не проходит намеренно молчанием тех немногих мест, где Иустин говорит о любви, как принципе отношений между человеком и Богом, принципе, несомненно предполагающим личность Божества. И относительно его заключений нельзя сказать того, чтобы он искусственно затушевывал эти немногие места и намеренно не принимал их в расчет при окончательном выводе; он только следует философскому методу, не останавливающемуся на отдельных словах и выражениях, а отыскивающему дух и направление учения. Было бы бесплодной и наивной попыткой опровергать Энгельгардта указанием тех мест творений Иустина, которые легко объяснять в смысле учения о Божестве, как личности. – Главная ошибка, которую допустил Энгельгардт и которая привела его к ложным выводам, заключается в том, что он, вообще рассматривая отдельно апологии Иустина от его „Разговора“, поступает так же и в вопросе об учении Иустина о Божестве. Между тем он дает такую постановку вопроса, при которой необходимо учение по апологиям и по разговору поставить в самую тесную связь. Кратко все разсуждение Энгельгардта можно передать так. В апологиях Иустин рассматривает Божество как нерожденное, непознаваемое, неизреченное и безименное, Бог есть Отец и Творец всего. Что Иустин в апологиях преимущественно так говорит о Божестве, это правда. – Так рассматривает Иустин Божество, продолжает Энгельгардт, потому, что он в апологиях поставил своей целью опровергнуть ложные представления о богах языческой религии. Но представленное самим Иустином понятие о Божестве есть абстрактное, напоминающее языческо-философское учение. В чем же полагает Иустин различие христианского учения о Божестве от языческо-философского? Для разрешения этого вопроса Энгельгардт переходит к рассмотрению „Разговора с Трифоном“ и именно к тому отделу этого разговора, где Иустин раскрывает христианское учение о Боге в противоположность языческо-философскому. Но здесь против философского учения о Божестве Иустин указывает только на то, что Божество по христианскому учению есть действительное существо и опускает из виду то, что представление Божества как личности есть главное отличие христианского учения о Божестве от языческо-философского. Отсюда вытекает для Энгельгардта прямое заключение о том, что Иустин не имел живого представления о личности Божества, понимал Божество в языческо-философском отвлеченном смысле. Другое дело, если мы будем рассматривать в тесной связи и апологии и Разговор с Трифоном. Когда в апологиях Иустин противополагает языческим ограниченным божествам христианского Бога, непознаваемое, неизреченное Божество, то здесь Иустин не абстрактно мыслит Бога, но у него предполагается мысль о Боге, как действительном существе. А если у него предполагается эта мысль, то из характера противоположения такого христианского Бога языческим богам должно заключить, что Иустин мыслил Бога, как личность (это и будет показано ниже). – А имея это в виду, мы поймем и то, что разумел Иустин в разговоре с Трифоном под „действительным существом“: не только реальное бытие, но реальную личность. Так апологии и разговор взаимно пополняют друг друга.

Поэтому, если Иустин говорит, что Бог есть ὁ μηδεѵὶ ὀνόματι ϑετῷ καλούμενος¹⁵⁹, что ὄνομα τῷ πάντων πατρὶ ϑετὀν ούκ ἔσικν¹⁶⁰, что Бог есть άνωνόματος (ϑεὸς)¹⁶¹, ἅῤῥητος πατἡρ¹⁶², что никто не может сказать имени неизреченного Бога, если же кто и осмелился бы сказать, что оно есть, тот показал бы ужасное безумие¹⁶³, то эту неизреченность Бога никак нельзя понимать в смысле Платона или Филона. Платон совершенство своей первопричины поднимает до той высоты, что не довольствуется удалением от неё всяких конечных, чувственных ограничений, пониманием её просто как бытия, как добра и разума, но идет так далеко, что самые определения бытия, добра и разума считает совершенно недостаточными изображениями совершенства Божества; идея Божества у него переходит в чистую идею, чуждую действительной сущности¹⁶⁴. Равным образом и Филон, верный этим же положениям, ничего не хочет сказать о Боге, как только то, что он есть чистое бытие, представляет Его как простое бытие без сущности и свойств¹⁶⁵; Он лучше, чем добродетель и знание, – лучше, чем добро и красота, чище, чем единство, – блаженнее, чем блаженство¹⁶⁶: здесь и заключается по Платону и Филону причина неизреченности Бога. Совершенная непознаваемость и безымённость Верховного Существа у Филона является лишь дальнейшим выражением абстрактной всеобщности и безсодержательности Божества¹⁶⁷. Между тем Иустин далек от такого языческо-философского понятия о Боге. Правда он был знаком с таким философским понятием Божества. Бог „есть истинносущее, которое есть источник всего того, что постигается умом, которое не имеет ни цвета, ни формы, ни величины, ни другого чего-либо видимого глазом, но есть существо тожественное себе, высшее всякой сущности, неизреченное, неизъяснимое, единое прекрасное и благое, внезапно проявляющееся в благородных душах по причине их сродства и желания видеть Его“¹⁶⁸. Но во 1-х, это определение Божества Иустин высказывает как язычник и здесь же во введении к разговору с Трифоном оно заменяется христианским понятием, – а во 2-х, высказывая платоновское определение Божества, понимал-ли его Иустин в платоновском отвлеченном смысле, – это еще вопрос, который нужно решить не на основании одного этого места.

Философы всегда говорят о Боге и все их рассуждения имеют своим предметом Его единство и промышление. Настоящая задача философии – исследовать природу Божества, – так понимает Иустин философию¹⁶⁹. Поэтому философия есть величайшее и драгоценнейшее в очах Божиих стяжание: она одна приводит нас к Богу и делает нас угодными Ему, и подлинно святы те, которые устремили свой ум к философии¹⁷⁰. – Но всякая философская система, чтобы быть достойной этого имени, чтобы быть в состоянии дать полное удовлетворение запросам человеческой души, – должна преследовать именно вышеуказанную задачу. Философия стоическая не удовлетворила Иустииа: он прожил у стоика довольно времени, а познание его о Боге нисколько не возрасло, (ибо стоик сам не имел, да и не считал такого познания необходимым). Не узнав того, что составляет сущность и главнейший предмет философии у перипатетиков и пифагорейцев, – Иустин был удовлетворен платоником. Иустин уже надеялся созерцать самого Бога, „ибо такова цель Платоновой философии“. Но после своей встречи с старцем – христианином, после ознакомления с христианским учением и принятия христианских убеждений, Иустин оставил и Платонову философию. Какие же недостатки в ней? И Платонова философия в сущности есть только филология: φιλόλογος оὗѵ аἶ σύ, φιλεργὁς δὲ οὐδαμῶς οὐδὲ φιλαλήϑης, οὐδὲ πειρᾷ πρακτικὀς εἶναι μᾶλλον ῆ σοφιστής – так старец характеризует Иустина – платоника¹⁷¹. Поэтому, пусть философия Платона похвальна в том отношении, что она старается доказать, что разум владычествует над всем и что человек, который сделал его своею опорою и поддерживается им, может смотреть на блуждания и стремления других я видеть, что они не делают ничего здравого, ничего угодного Богу; пусть она дает правильное понятие о Божестве, определяя его тем, что всегда пребывает одно и тоже и есть причина бытия прочих существ¹⁷², она все-таки не может дать истинного познания о Боге и привести к блаженству. Платон говорит, что Божество может быть постигнуто умом, оком ума человек может созерцать истинно-сущее... существо тождественное себе, высшее всякой сущности¹⁷³... Но такое созерцание возможно было бы только в том случае, если бы наша душа имела сродство с Божеством, если бы она была частью Верховного Ума. Тогда одной мыслью можно было бы постигнуть Божество, познать Его сущность. Душа же человека не есть часть Божества, Божество есть существо совершенно отдельное от человека подобно тому, как один человек существует отдельно от другого. Бога и человека нельзя познать теми же путями, как музыку, арифметику, астрономию и тому подобное. Одни познания, правда, можно приобретать путем опытности и размышления, но другие получаются только через видение. „Если кто-нибудь сказал бы тебе, что в Индии есть животное, по своей природе не похожее на все другие, но такое-то или такое, многообразное и разноцветное, ты не имел бы о нем познания, доколе не увидел бы его, и не мог бы ничего сказать о нем, если бы не услышал от очевидца“¹⁷⁴. Узнать невиданного человека или животного одним размышлением нельзя: это отдельные от нас существа. В том и заключается ошибка Платона, что его созерцание есть только философское размышление, при помощи которого можно дойти только до философского понятия о Боге, но нельзя познать действительного Бога: Бог есть не отвлеченное понятие, а действительное существо, ум человеческий может познать Бога только в том случае, если будет наставлен святым Духом¹⁷⁵: только одни пророки, говорящие Духом святым, исполненные святаго Духа¹⁷⁶, могут сообщить истинное знание о Боге; не через философское размышление нужно искать Бога, а через веру этим пророкам, через веру во Христа, потому что Он принес людям полное, истинное познание о Боге. – Что же такое вера?

„Мы за лучшее почитаем верить и тому, что не возможно для нашей природы и для людей, нежели подобно другим, быть неверующими; ибо знаем, что и Учитель наш Иисус Христос сказал „невозможное человекам возможно Богу“¹⁷⁷. Таким образом, вера по Иустину не есть только уверенность по мере знания, она есть полное доверие Богу, есть упование на Него; поэтому вера соединяется с полным отречением от мира, делает человека совершенным, праведным и доставляет ему спасение. „Мы из всех народов сделались чтителями Бога и праведными чрез веру во Христа“¹⁷⁸. Каким же образом вера приводит к праведности? Иустин указывает на пример Авраама. „Авраам получил от Бога свидетельство своей праведности не чрез обрезание, но чрез веру; ибо прежде, нежели он обрезался, сказано о нем так: Авраам веровал Богу и это было вменено ему в праведность“¹⁷⁹. Господь Своим голосом призвал Авраама и повелел ему выйти из земли, в которой он жил. И нас всех он призвал тем же голосом, – и мы теперь вышли из того образа жизни, который вели мы, живя худо подобно другим обитателям земли. И вместе с Авраамом наследуем святую землю и получим наследие в бесконечную вечность, так как мы дети Авраама по одинаковой с ним вере. Ибо как он поверил голосу Божию и это вменилось ему в праведность, так и мы, уверовавши голосу Божию, отреклись, даже до смерти, от всего в мире¹⁸⁰.

Христианская вера – это не философское размышление, не философское только знание, которое может выработать только понятие, а доверие; и Божество есть не отвлеченнное понятие, а действительное существо.

Этим противоположением христианского учения о познании Бога, как о вере вдохновенным мужам, и о Боге, как действительном, отдельном от всякого другого существе – языческо-философскому понятию о Боге как отвлеченной идее, до которой можно додуматься философским размышлением, – Иустин и ограничивается при разборе языческой философии в разговоре с Трифоном. Почему же он не указал здесь ясно и определенно на личность Божества как характерную в отличие от языческой философии черту христианского представления о Боге? Потому ли, как думает Энгельгардт, что Иустин в сущности удержал то же языческо-философское отвлеченное понятие Божества, далекое от истинно-христианского? Что Иустин мыслит о Боге по христиански как о личности, ясно мы увидим немного ниже, – а почему в разговоре с Трифоном при суждении о языческой философии Иустин не указывает на эту личность, – для этого, нам кажется, самое естественное объяснение будет следующее.

Высказывая языческое определение Божества: „то, что всегда пребывает одно и то же и есть причина бытия прочих существ, подлинно есть Бог“, выражал ли Иустин отвлеченно-философскую мысль, глубочайший вывод Платоновской философии, по которому Божество есть чистая идея? или возможно предположить, что он и с этим философским определением соединял мысль о личном Божестве? Нам последнее кажется более вероятным и вот по каким соображениям. Известно, что камнем преткновения для греческой мысли, при встрече с вопросом о Божестве, было соединить представление о Божестве как бесконечном мировом начале с представлением о Божестве как личности. Народное религиозное воззрение не возвысилось до первого представления: божества грека – это ограниченные существа, но существа личные, находящиеся в самом живом, близком отношении к человеку. Философская греческая мысль, напротив, дошла до глубокого понятия о Божестве как бесконечной мировой причине, но она упустила из виду личность Божества. Философ – грек, поскольку он был последовательным мыслителем, был пантеистом. Философия Платона – в сущности философия пантеистическая. – Но при всем том и при вопросе о философии Платона возможны споры: одни говорят, что Платон был теистом, другие – пантеистом. Повод к этим спорам дают употребляемые Платоном выражения, предполагающие личность Божества. Для объяснения подобных противоречий в системе Платона принимают, что Платон имел две философии – эксотерическую и эсотерическую, открытую и тайную. Этот спор в науке давнишний и долгий, мы не касаемся этого вопроса во всей его широте. Для нас важно то, что Платон, будучи в своем глубоком убеждении и последовательном философском мышлении пантеистом, часто приспособлялся к общенародному религиозному воззрению и говорил о Божестве как о личности, и мы думаем, что никто не станет спорить, если мы в этом, по крайней мере, смысле припишем Платону две философии – эксотерическую и эсотерическую, из которых одна соответствует мышлению собственно религиозному, а другая философскому. Иустин, сообразно с тем, что мы выше говорили о его философском развитии, конечно, более усвоил эксотерическую сторону этой филосософии, чем эсотерическую. Да с этим согласен и Энгельгардт¹⁸¹.

Какой же отсюда можно сделать вывод для нашего вопроса? Вывод отсюда можно сделать тот, что Иустин, имея платоновский взгляд на познание Божества, мог не держаться взгляда на самое Божество, какого последовательно держался сам философ. Иустин в разобранном нами введении к разговору с Трифоном отвергает собственно платоновский взгляд на познание Божества и устанавливает христианский взгляд на этот предмет. Сделанное нами отсюда заключение, что, опровергая языческо-философский взгляд на познание Божества и заменяя его христианским, Иустин тем самым опровергал языческо-философский взгляд на самое Божество, – конечно, правилен, потому что противоположность взглядов христианского и языческого на познание Божества в своей основе имеет противоположность взглядов на самое Божество и раз приходит в сознание первая противоположность, должна осознаться и вторая. Но мы не имеем права заключать, что Иустин, отказываясь в этом введении от своего языческого взгляда на познание Божества, по этому самому должен был отказаться и от языческо-философского взгляда на самое Божество. Говорим, Иустин не отказывался от языческо-философского взгляда на самое Божество не в том смысле, что он мог удержать этот взгляд и при христианском взгляде на познание Божества: это было невозможно; а указываем этим на то, что ему нечего было отказыватся от языческо-философского взгляда на Божество как на отвлеченную идею, потому что он и не имел такого взгляда. Он и в язычестве мыслил Божество как личность, только соединял с этим мысль о возможности познать Божество философским размышлением. Поэтому-то старцу и было так легко склонить такого философа к вере пророкам, чтобы получить истинное познание Божества. Поэтому-то Иустин, теперь уже христианин, говоря о недостатках языческой философии по отношению к вопросу о Боге, указывает только на то, что она и давая – в лице Платона – истинное определение Божества, не давала знания действительного Бога. Он считал Платона теистом. Он хвалит платоновскую философию за истинное понятие о Боге не потому, чтобы и в христианстве он сам удержал платоновский отвлеченный взгляд на Божество, а потому, что он подкладывает под платоновские выражения христианские мысли, как это он делает не редко, – и это для него легко возможно, ибо он и никогда не имел чисто-платоновского отвлеченного понятия о Божестве. – Логика религиозного чувства и логика отвлеченного философского (языческого) мышления по вопросу о личности Божества находятся в отношении противоположности. Пример борьбы этих двух начал в одной системе нам представляет система Филона. По местам у него проглядывает ясное теистическое учение. Но Филон был последовательным философом и поэтому его учение о Боге логически всегда разрешалось или в пантеистическое отвлеченное учение или деистическое: такова сила философской логики. Платон также, если рассматривать его систему во всей её последовательности, не только не был теистом, но и не мог быть им. – Иустин не был глубоким философом, он был более человеком религиозного чувства. Поэтому он мог избегать необходимости жертвовать в пользу логическо-философской мысли личностью Божества: с ним скорее должно было быть обратное. А что Иустину не чужды были логические противоречия, это мы увидим ниже.

Теперь понятно, почему Иустин при противоположении христианского учения о Божестве языческо-философскому не указывает на личность как отличительную черту первого. Указывая только на то, что Божество есть отдельное существо, Иустин не удерживал языческо-философского взгляда на Божество, но с этим понятием отдельного существа у него тесно соединялось представление о личности. Нас называют безбожниками, говорит Иустин языческим царям. И сознаемся, что мы безбожники в отношении к таким мнимым богам, но не в отношении к Богу истиннейшему, Отцу правды и целомудрия и прочих добродетелей и чистому от всякого зла¹⁸². – Выше Иустин говорил о кознях злых демонов, которые, наводя на людей поразительные ужасы, заставляли их почитать себя богами. Этим-то ложным богам – злым и нечестивым демонам, Иустин противопоставляет истиннейшего Бога христианского, Отца правды и целомудрия. Самое это противопоставление показывает, что Иустин представлял себе истинного христианского Бога личностью. Его отличие от демонов, которых Иустин несомненно мыслил личностями, только в том, что истинный христианский Бог есть личность нравственная, Он есть Отец правды и целомудрия и прочих добродетелей. По этому, мы – христиане не хотим жить обманом. Мы желаем вечной и чистой жизни, мы стремимся к пребыванию с Богом, Отцем и Создателем всего мира...; веруя, что такой награды могут достигнуть те, которые делами своими засвидетельствовали перед Богом верность в служении Ему и любовь к жизни у Него, недоступной для зла¹⁸³. Что же это за пребывание с Богом? Есть ли это пребывание у Бога, как в каком-то месте, недоступном для зла? Очевидно нет. Пребывание с Богом – есть пребывание с Отцем правды и целомудрия, такое пребывание, которое возможно только для одной личности по отношению к другой; потому такого пребывания достигнут нравственные люди не в силу какой-нибудь необходимости, а достигнут как награды от благого Бога те, которые засвидетельствовали свою любовь к жизни у Него. Не безучастно смотрит Бог на дело добрых и злых, нет: Ему приятны те, которые подражают Ему в Его совершенствах – в целомудрии, правде и человеколюбии и во всем, что достойно Бога, который не именуется никаким определенным именем. Мы научены также, что Он, по благости своей в начале все устроил из безобразного вещества для человеков, и тех..., которые избрали благоугодное Ему, удостоит за это избрание нетления и вечного сожития¹⁸⁴. Жизнь сообразная с тем, что достойно Бога, не есть согласование жизни с каким-то отвлеченным принципом, – нет, это есть жизнь сообразная с тем, что приятно Богу и что Ему благоугодно. „Он услаждается теми, которые подражают в свойственных Ему добродетелях, и ненавидит тех, которые словом и делом предпочитают зло“¹⁸⁵. И в жизни мира и человечества Он принимает деятельное участие: Он есть державнейший и правосуднейший Правитель, каким после Него является Его Сын¹⁸⁶. По этому должно не только возносить Ему в чувстве благодарности посредством слова торжественные действия, служения и песни¹⁸⁷, но и просить у Бога отпущения своих грехов¹⁸⁸ и воссылать прошения о том, чтобы нам воскреснуть для нетления, по нашей вере в Него. И Бог, конечно, слышит эти молитвы, ибо „кто не знает, что та молитва весьма умилостивляет Бога, которая совершается с плачем и слезами, с повержением на землю и коленопреклонением¹⁸⁹? Он слышит эти молитвы, потому что Он печется о людях, а „если кто не верует, что Бог печется об этом, тот, хотя не прямо, отвергает бытие Его, или должен будет сказать, что хотя Он есть, но услаждается злом или существует подобно камню“¹⁹⁰ (безлично). А если Бог медлит произвести смешение и разрушение вселенной, так чтобы не было уже более злых ангелов, демонов и людей, то это с одной стороны ради семени христиан¹⁹¹, а с другой стороны вообще ради человеческого рода, ибо Он предвидит, что некоторые спасутся через покаяние¹⁹². Значит Иустин не только знал, что Бог есть державнейший и правосуднейший правитель, но и усвоил учение Христа, что Бог благ¹⁹³ и милосерд¹⁹⁴, и не раз называет Бога человеколюбивым, благим и милосердым¹⁹⁵. Поэтому человек в своей нравственной деятельности должен руководиться не только страхом перед наказанием, но и любовью. „Хорошо, мне кажется, сказано нашим Господом и Спасителем Иисусом Христом, что вся праведность и благочестие заключаются в двух заповедях: „люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею силою твоею и люби ближнего твоего, как самого себя“. Ибо кто любит Бога всем сердцем и всей силою, тот, будучи исполнен благочестивым расположением, не будет почитать никакого другого Бога и согласно с волей Божией будет почитать того Ангела, которого любит Сам Господь Бог... Кто, как говорит Писание, „любит Господа Бога всем сердцем и всею силою и ближнего как самого себя“, тот по истине праведен¹⁹⁶. „Мы христиане после Бога, почитаем и любим Слово нерожденного и неизреченнаго Бога“¹⁹⁷.

Мы видели ранее, как ясно и определенно излагает Иустин христианское учение о Боге, как Лице; но нельзя однако же сказать, чтобы изложение им христианского учения о Боге было без недостатков.

Мы выше уже указывали на то, что, по мнению Иустина, нет имени, которым человеческий язык мог бы выразить сущность Божества. На каких же основаниях Иустин называет Бога безыменным? „Отцу всего – нерожденному – нет определенного имени. Ибо, если бы Он назывался каким-нибудь именем, то имел бы кого-либо старше Себя, который дал Ему имя¹⁹⁸ (ὄνομα τῷ πάντων πατρὶ ϑετὸν ὰγεννήτω ὄντι οὐκ ἔστιν, ὤ γὰρ ἂν καὶ ὀνόματι προσαγορεύηται, πρεσβύτερον ῎εχει τὀν ϑέμενον τὸ ὄνομα). Следовательно Иустин называет Бога безыменным, потому что мыслит Его прежде всего как нерожденного; языческим божествам Иустин противопоставляет христианского Бога – Творца всего мира, бесконечно превосходящего человеческое понимание и потому неизреченного. Поэтому самые обычные выражения, которые употребляет Иустин в приложении к Богу, суть – πατὴρ τῶν ὃλων или ὁ πάντων πατὴρ, ὁ πατὴρ καὶ δημιουργὸς τοῦδε τοῦ παντὸς¹⁹⁹. Бог есть γεννήτωρ τῶν άπάντων²⁰⁰. Замечательно при этом то, что, даже цитируя из Евангелия, Иустин к имени Бога прибавляет имя Творца²⁰¹. Он даже не называет Сына Бога, не прибавив Отца всего. – Все это показывает, что Иустин рассматривает Бога главным образом как первопричину всего бытия, а не как любящего Отца человека. Иустин затрудняется подыскать имя, выражающее сущность Бога и чаще всего употребляет имя Отца всего, ибо Он есть Создатель всего. Но Апостол провозгласил другое имя: Бог есть любовь. И именно с этой стороны Бог открылся в христианстве, – не как первопричина всего, – хотя и эта мысль христианская, – не как Отец всего, а как любящий Отец человека. А этого имени: „Бог есть любовь“ Иустин ни разу не употребляет. Только один раз Иустин говорит о проявлении любви Бога в недавно приведенных нами словах: „кто любит Бога... тот будет почитать того Ангела, Которого любит Сам Господь Бог“... Для Иустина Бог – прежде всего Создатель мира. Соответственно с этим, особенный оттенок носит и все учение Иустина о взаимоотношении Бога и человека. „Кто же из здравомыслящих не сознается, что мы не безбожники, когда почитаем Создателя всего, и согласно с тем, как мы научены, говорим, что Он не требует крови, возлияний и курений, а славим Его, по мере сил, словом молитвы и благодарения во всех приношениях наших... за то, что мы сотворены, за все средства к благосостоянию нашему, за различные роды произведений, за перемены времен“ и просим „чтобы нам воскреснуть для нетления по нашей вере в Него“²⁰². Мысля Бога, главным образом, как Творца, Миродержителя, Иустин на этом строит и отношение человека к Богу. Человек должен благодарить Бога за все благодеяния Творца – это религиозная сторона отношений человека к Богу, – и следовать тем законам, которые даны этим Творцом, поступать согласно тем силам, которые дарованы ему при творении – вот нравственная сторона этих отношений. „Что мы сотворены в начале, это было не наше дело; но чтобы мы избирали следовать тому, что Ему приятно, Он посредством дарованных нам разумных способностей убеждает нас и ведет к вере“²⁰³. Приблизиться к Богу возможно только святостью и добродетелью²⁰⁴ (а не любовью); но это приближение будет только в загробной жизни как награда. „И мы научены также, что, если (люди) по своим делам окажутся достойными Его назначения, удостоятся жить с Ним“²⁰⁵. При творении и в загробной жизни – вот когда человек близок к Богу. Иустин не говорит о том, что и теперь, – на земле, человек близок к Богу, близок в силу той любви, которая есть принцип отношений Бога и человека, близок в силу нравственной связи с Ним; Иустин охотнее и подробно говорит о том отдалении, в котором человек, как творение, находится от Бога, как Творца. „Мною достаточно показано, что когда мой Бог говорит: „отошел Бог от Авраама“, или: „говорить Бог к Моисею“, или: „сошел Господь видеть башню, построенную сынами человеческими“..., то мы не должны думать, что Сам нерожденный Бог сходил или восходил с какого-нибудь места. Ибо неизреченный Отец и Господь всего не приходит в какое-либо место, не ходит, не спит и не встает, но пребывает в своей стране, какая бы она ни была, ясно видит и слышит, не глазами или ушами, но неизглаголанною силою, так что Он все видит и все знает и никто из нас не скрыт от Него; Он недвижим и необъемлем каким-либо местом, ни даже целым миром, потому что Он существовал прежде, нежели сотворен мир“²⁰⁶. Бог все видит и от Него никто ме может укрыться, – вот о чем, главным образом, говорит Иустин и на это всеведение Божие, главным образом, указывает как на побуждение к добродетели²⁰⁷: человеку даны разумные силы, Бог есть свидетель мыслей и действий человека²⁰⁸ и в загробной жизни воздаст ему по делам его – вот основания добродетели. О постоянном нравственном общении человека с Богом, как источнике нравственных сил человека, Иустин нигде не упоминает. В своей нравственной деятельности человек имеет только то отношение к Богу, что он должен подражать ему в Его совершенствах.

По этой стороне своего учения о Боге Иустин напоминает языческое философское учение. Язычество никогда не постигло внутренней, нравственной связи человека с Богом; о любви Божией в языческой древности не было ни малейшего предчувствия²⁰⁹, равно как и о любви, как принципе отношений человека к Богу²¹⁰. Но отнюдь нельзя сказать того, чтобы Иустин удержал языческо-философское понятие о Божестве, чтобы Иустин внес языческий элемент в христианство. Иустин в целом своем учении о Боге не был язычником, он ясно и определенно излагает то высокое христианское учение о Боге, как личности и как бесконечной первопричине всего бытия, до какого никогда не могла подняться языческая древность. – Все дело в том, что Иустин не договаривает; в учении его о Боге есть в буквальном значения слова – „недостатки“, его учению не достает раскрытия некоторых сторон христианского учения о Боге, чтобы быть полным изложением этого учения. Подобно тому, как при взгляде вообще на христианство преимущественно как на знание, учение, он показал в себе человека, воспитавшегося на языческой философии и потому со своеобразной точки зрения взглянувшего на христианство, – так и в учении о Боге, высказываясь христианином, Иустин стоит на той же своеобразной точке зрения: он не высказывает ничего противного христианскому учению, но чаще всего он останавливается на тех сторонах христианского учения о Боге и Его отношении к человеку, о которых ставились вопросы и в языческой философии. Языческая философия приготовила его к своеобразному пониманию христианства: некоторые стороны христианского учения о Боге у него остались не раскрытыми, хотя те стороны учения о Боге, которых он касается, изложены у него вполне по христиански. Для Иустина Бог есть прежде всего Творец мира, но Творец мира, по Иустину, есть личное Божество, а не пантеистическая субстанция²¹¹.

Своеобразность учения Иустина о Боге особенно сильно отразилась на его учении о человеке, на его преувеличенном учении о свободе человека, которое только и можно понять, имея в виду вышеуказанный недостаток учения Иустина о Боге. Наделенный от Бога при творении разумными силами человек, по христианскому учению, мог их развивать в истинном направлении только при условии постоянного нравственного общения с Богом; но он отпал от Бога и потому потерял эту способность развивать свои силы в истинном направлении, хотя в падении и не до такой степени извратилась его природа, чтобы он совершенно потерял свою свободу. Поэтому человек всегда ответственнен за свои грехи. Эту последнюю христианскую мысль Иустин преувеличил, мысль о падении человека и его беспомощном состоянии у него отступает на задний план и находится в противоречии с его учением о свободе. Нравственную философию стоиков Иустин называет прекрасною²¹². И действительно, эта философия по некоторым своим сторонам была прекрасна, она смело провозглашала ту мысль, что внутренняя нравственная сила человека должна быть необходимым условием нравственной деятельности человека и она будила эту нравственную силу²¹³; она внушала человеку доверие к себе самому и через это, по крайней мере, давала противовес страшной и вредной мысли о крайнем бессилии человека. „Мудрец знает все, что нужно знать и понимает все лучше, нежели кто-либо другой, потому что он обладает познанием истинной природы вещей и во всем думает согласоваться с разумом. Он сам олицетворенный разум. Поэтому мудрец ни от чего и ни от кого не зависит, не связан никаким внешним законом и обычаем, – он сам в себе носит добро, как свой собственный закон (Сенека); в силу живущего в нем нравственного закона он ответственнен только перед самим собою и есть полный господин и владыка всех своих действий (Плиний Младший)“²¹⁴. Но нравственное учение стоиков не опиралось на теологии, – напротив, стоики даже игнорировали вопрос о Боге. „Многие из философов, говорит Иустин, разумея под ними прежде всего стоиков, совершенно равнодушны к тому, один или много богов и их провидение простирается ли на каждого из нас или нет, как будто это познание нимало не ведет к счастию“²¹⁵. А поэтому и их учение о свободе и силах человека находило себе противоречие в их же системе²¹⁶, почему и не могло дать основания для нравственной деятельности. „Зевс стоиков – это мировой дух, или мировой разум, из которого по закону необходимости истекает, или происходит всякое отдельное бытие и по прошествии определенного периода времени вновь в него возвращается (Хризипп)²¹⁷. Зло у стоиков признается одинаково необходимым как и добро. В системе стоиков автономия мудреца проповедовалась вместе с необходимостью зла для гармонии мирового целого²¹⁸. И Иустин, восхваляя нравственность стоиков, порицает их за отсутствие у них учения о Боге; а по той настойчивости, с какою Иустин развивает в своих творениях учение о свободе человека, можно заключить, насколько для него был живым этот вопрос. В христианском учении о Боге, Творце мира, Иустин нашел полное основание для учения о свободе. Поэтому не удивительно, что из христианского учения он усвоил главным образом не то, что после грехопадения человек настолько слаб, что· не может сам спастись, – а то, что человек создан Богом с нравственными силами, свободою и поэтому всегда должен и может делать добро. И до Христа были христиане, потому что все сотворены Богом разумными. „И в начале Он (Бог) сотворил род человеческий разумным и способным избирать истинное и делать доброе, для того, чтобы никакому человеку не оставалось пред Богом извинения; ибо все сотворены разумными и способными к созерцанию“²¹⁹... каждый делает добро или грешит по своему выбору... Бог в начале сотворил род ангелов и человеков со свободной волею... Ибо такова природа всякой твари – быть способною к пороку и добродетели, и ни одна из них не была бы достойною похвалы, если бы не имела возможности склоняться в ту или другую сторону“ ²²⁰. И склониться в ту или другую сторону, – быть добрым – это дело одного человека; Бог только наделил нас при творении разумными силами и свободою, а далее – дело добродетели – есть дело одного только человека. „Что мы сотворены в начале, это было не наше дело; но чтобы мы избирали следовать тому, что Ему приятно, Он посредством дарованных нам разумных способностей убеждает нас“²²¹. Правда, Иустин свое учение о свободе прямо противополагает детерминизму и это противоположение по местам придает правильный смысл этому учению. „Если судьбою определено одному быть добрым, а другому порочным, то один не был бы достоин одобрения, а другой – порицания. Опять же, если бы род человеческий не имел способности со свободным произволением убегать порочного и избирать доброе: то он не был бы виноват ни в чем, что бы ни делал... Человека создал Бог не таким, как другие твари, напр. дерева и четвероногие, которые не могут действовать со свободою“²²². Но дело в том, что исключительное основание для этой свободы Иустин указывает в самой природе человека, созданного Богом и наделенного разумными силами: „ибо такова природа всякой твари“...; быть добрым – это единственно дело самого человека. А потому-то Иустин не полагает различия между свободой человека до и после отпадения от Бога. „Он – Сын Божий – снишел быть рожденным и распятым не потому, чтобы имел в этом нужду, но Он совершил это за род человеческий, который от Адама подпал смерти и обольщению змия, потому что каждый по своей собственной вине творил зло“. Свобода человека по грехопадении обнаруживается не в одном делании зла, – свобода, с которою был создан человек, сохранилась и обнаруживается по грехопадении и в делании добра; свободе исключительно обязаны, как делающие злое, так и избирающие благоугодное Ему. „Ибо, – продолжает Иустин, – Бог, желая, чтобы и ангелы и человеки, одаренные свободой выбора и самовластием, делали то, к чему Он сделал их способными, так сотворил их, что если они изберут благоугодное Ему, то Он сохранит их нетленными и свободными от наказания; если же сделают зло, накажет каждого, как Ему угодно“²²³. Что человек по грехопадении не только зло творит по свободе, но и добром обязан исключительно себе, своей свободе и силам, данным Ему при творении, это еще яснее говорит Иустин в другом месте: „иначе он человек не был бы достоин награды или похвалы, если бы не свободно избирал доброе (ἀφ’ έαυτοῦ έλόμενος τὸ ἀγαϑόν)“²²⁴. В свободе человека, в его способности и силе делать добро ничего не изменилось по грехопадении, потому что не изменилось и его отношение к Богу. Эти отношения человека к Богу вытекают из того, что Бог есть Творец человека, который поэтому должен благодарить Его за Его благодеяния и исполнять Его закон; а отношения твари к Творцу остались, конечно, не изменными, – неизменна поэтому и способность человека исполнять волю Божию, потому что она основывается на силах, данных Творцом-Богом творению – человеку²²⁵.

Но если и естественный человек обладает такими достаточными средствами для того, чтобы быть добрым и достигнуть вечного блаженства, то какая же нужда в Искупителе? – Энгельгардт учение Иустина о свободе и силах человека в естественном состоянии ставит в генетическую связь с учением Иустина о деле искупления, а так как из такого высокого мнения о естественном состоянии человека, какого держался Иустин, никоим образом непосредственно не вытекает необходимости спасения, как оно понимается в христианстве, то Энгельгардт думает, что Иустин совершенно не понимал христианского учения об искуплении. Преувеличенное учение о свободе помешало ему понять христианское учение о падении человека и искуплении, нужда в искуплении у Иустина является не обоснованною. А учение о свободе потому помешало Иустину понять христианское учение о падении и искуплении, что оно у него основывается на антропологии, развитой им в духе языческой философии. Иустин язычески понимал Божество, язычески понимал и природу человека: σπέρματα τοῦ λόγου – это у Иустина языческое²²⁶.

Итак, все учение Иустина о природе человека и искуплении Энгельгардт понимает следующим образом.

Для Иустина невозможна мысль о нравственном падении человека. Откуда же грех? – Иустин имел дуалистический взгляд на природу человека. Самой природе человека присуща ὁρμὴ ἄλογος или ἅλογον πάϑος. Но в свободе человек владел средством побеждать неразумные стремления своей природы. – Демоны внесли в человеческий род грех, неразумное начало возобладало над разумом и свободою, человек отпал от Бога и стал покланяться демонам. Но человек обладает способностью прекратить это господство демонов сам по себе. Если же не все люди спасаются, то потому, что естественный разум человека не достаточен, чтобы познать истину вполне, – человек по природе имеет только σπέρματα τοῦ λόγου²²⁷. „Но Иустин забывает, что он делает Бога ответственным в грехе: почему Он с самого начала не наделил человека лучшими силами и не прекратил господства демонов, власти которых не мог противиться слабо одаренный человек?“²²⁸ Обладание σπέρματα τοῦ λόγου было достаточно для добродетельной жизни только во времена спокойного и нормального развития. Но после выступления демонов опора для нравственной деятельности должна быть более твердая и побуждения более сильные. Должен явиться весь Логос и открыть истину сполна. Это – и есть программа для Его искупительной деятельности. Мысль о естественной ограниченности человека, а вместе о первоначальном совершенстве его природы благодаря участию в Логосе: вот два пункта, изобличающие в Иустине языческий образ мышления и служащие причиной постоянной запутанности и противоречий его учения²²⁹. Так понимает Энгельгардт учение Иустина.

Но упрек Иустину в дуализме, откуда будто у него вытекает учение об ограниченности естественных сил человека, бывшей причиною подчинения человека диаволу, – и в языческом учении о причастности человека по природе Логосу, об обладании человеком по природе только σπέρματα τοῦ λόγου – должно признать совершенно несправедливым. – Недостатки учения Иустина о свободе проистекают единственно из того источника, на который мы выше указывали: это – его учение о Боге – преимущественно как Творце. Но так как Иустин мыслил Бога по христиански, как лицо, – то у него и не может быть пантеистического учения о природе человека. Поэтому преувеличенное учение о свободе у Иустина является не вполне обоснованным и он не мог провести его вполне последовательно, не противореча самому себе. В противоречие он должен был впасть неизбежно: христианство – факт спасения – наглядно говорило ему об освобождении человека²³⁰. – Последовательно своего взгляда Иустин не проводит. Утвердив за всем человечеством свободу делать добро и зло, основание для чего он указывает в наделении Богом человека при творении разумными силами, – Иустин стоит совершенно на другой точке зрения, когда сравнивает современное состояние язычества с христианством в отношении к вопросу о пользовании человеком свободою: здесь он судит с точки зрения христианства, как факта освобождения²³¹. И если бы Иустин более следил за логикой, он должен был бы отказаться от преувеличенного мнения о свободе человека. Но первую точку зрения со второю Иустин в логическую связь нигде не пытается поставить, – отсюда у него и проистекают противоречия и запутанности, а не из стремления примирить языческое, дуалистическое учение о природе человека и языческое учение о Логосе с христианством. Энгельгардт навязывает Иустину свои мысли. Иустин совсем не ставит вопроса о первой причине греха человека, об отношении этого греха ко всем силам человека; Иустин имеет в виду только современного ему человека и к нему-то относятся все его выражения, какие он употребляет, говоря вообще о природе человека²³²; ему он приписывает свободу, с которою был создан человек, его же он должен был назвать несвободным вне христианства. Иустин ставит вопрос о том, почему язычники не принимают чистой христианской истины: – виновник этого – сам человек, потому что он создан свободным, – виновны демоны, которые господствуют над человеком. Но Иустин не касается первого момента (метафизического или психологического) падения человека. „Ангелы преступили свое назначение: они впали в совокупление с женами и родили сынов, так называемых демонов; а затем, наконец, поработили себе человеческий род“²³³. Нельзя не видеть в этих словах Иустина указания на мифологию Греков и Римлян; Иустин, очевидно, говорит только о времени широкой деятельности демонов: эта деятельность совершается как бы на глазах современников Иустина. И эта победа демонов в человеческом роде не есть первоначальная победа диавола „над слабо одаренным от Бога человеком“; демоны действуют уже в греховном мире, источник греха не только козни демонов и естественная слабость человека, но и свобода человека. Злые демоны девствуют при содействии находящейся в каждом человеке многообразной наклонности ко злу²³⁴, они требуют жертв и служения от тех, которые живут противно разуму²³⁵, они ввергают в нечестие тех людей, которые не имеют здравого рассудка и не ведут чистой и бесстрастной жизни²³⁶, которые воспитались в худых нравах и дурном образе жизни²³⁷. И если человек допустил такую власть над собою демонов, то виновен в этом он сам, ибо он создан свободным²³⁸. Демоны стали господствовать над человеком уже после того, как он склонился на сторону зла. Нельзя здесь не припомнить слов Иустина: „у нас начальник злых духов называется змием и сатаною и диаволом... он будет послан в огонь со всем своим воинством и с последующими ему человеками“²³⁹... Кажется, что, по мнению Иустина, демоны действовали в человечестве уже после того, как оно (по своей воле) в начале последовало диаволу или сатане. Таким образом, от Иустина далека мысль видеть причину победы демонов над человеком в ограниченности естественных сил человека.

Но ведь демоны господствуют над человеком, обладающим свободою, потому, что он не имеет полного истинного знания, потому что до явления Христа в человечестве были только σπέρματα τοῦ λόγου? Да, это правда; Иустин учит, что в человечестве вне христианства только σπέρματα τοῦ λόγου, а потому вне христианства неизвестна истина вполне. Но и здесь нужно иметь то в виду, что на это участие в Логосе Иустин смотрит не по язычески, а потому с его точки зрения нельзя винить Бога за то, что будто естественные силы человека слабы и при посредстве их одних человек не может достигнуть полной истины. Σπέρματα τοῦ λόγου в языческой – стоической философии – это частички божественной сущности врожденные человеку, – но именно потому, что это только частички, сила их ограниченна и человек может роптать на природу, почему ему не дано более сил, – сам же он не имеет свободы по отношению к ним. Но по учению Иустина люди рождены только разумными и способными к созерцанию²⁴⁰; воспользоваться этой способностью – это дело личной свободы человека. В Логосе он может участвовать только по мере своей приемлемости, жить согласно со Словом – это дело свободы человека; и диаволы свои козни направляют против тех, которые стараются жить согласно со Словом. – А там как у Иустина везде предполагается мысль о греховности человека, – ибо только Сын Божий родился без греха от Девы²⁴¹, – то она предполагается также и в его учении об участии человека в Логосе: и вот именно в силу своей греховности язычество могло познавать только части истины. То участие в Логосе, которое свойственно каждому язычнику, как человеку, которое есть собственно способность к созерцанию, естественные силы человека, нужно отличать от положительного участия в Логосе, в котором есть уже сверхъестественный элемент. Сократ собственно не естественными своими силами достиг высших истин, а чрез него действовал Логос, он как бы только подготовил себя для действия чрез него Логоса, – он познал (отчасти) Христа, следовательно, черпал истину из внешнего для него источника. Σπέρματα τοῦ λόγου, – в положительном смысле, это скорее уже приготовление падшему человеку искупления, ибо Бог и Отец всего искони предопределил спасение человека²⁴², и все, что сказано хорошего в язычестве, – это заимствовано от пророков. Спасение язычника при помощи одних своих естественных сил, – это собственно значит такое пользование своею свободою, когда через человека может действовать Логос. – Не в естественной ограниченности человека причина его неведения и власть над ним демонов, а в его злоупотреблении свободою, в его греховности. А власть демонов над человеком велика. „Ни один отец (Церкви) не придавал демонам большего значения, чем Иустин. Он всюду на протяжении всей дохристианской истории, во всяком темном деле видит толкающую руку демонов; они всегда стремились подавить и подавляли все доброе; они приготовили цикуту Сократу; они – единственная причина гонений, всевозможных обвинений и клеветы против христиан“²⁴³. Они всячески старались скрыть истину от людей: по действию злых демонов определена смертная казнь тем, кто станет читать книги Истаспа или Сивиллы или пророков, чтобы страхом отвратить читающих людей от научения доброму и удержать их в рабстве своем²⁴⁴, они порабощали себе человеческий род и посредством волшебных писаний²⁴⁵. С потерей истины люди стали рабами диавола, Иустин в одном месте прямо называет язычников чадами неведения и необходимости²⁴⁶. Вот здесь-то Иустин и впадает в противоречие: с одной стороны выставляя свободу человека неповрежденной грехопадением, а с другой стороны называя язычников чадами необходимости. Такое противоречие в учении Иустина значительно. Оно показывает, что преувеличенное мнение Иустина о свободе человека имело для себя ограниченные основания. Уже из язычества Иустин должен был вынести убеждение в необхомости свободы для нравственной деятельности человека, – в христианском учении о Боге-Творце он нашел основание для этой свободы и свое преимущественное внимание обратил именно на эту сторону христианского учения об отношении Бога к человеку. Но этим и ограничиваются основания для его учения о свободе: Иустин только преувеличил христианское учение. На природу человека и её отношение к существу Божества он имел теистический, христианский взгляд, а не языческо-пантеистический. Поэтому Иустин мог говорить о „виновности“ падшего человека, о подпадении его „проклятию“, о необходимости для него „возрождения“, о поврежденности природы человеческой требующей „исцеления“²⁴⁷. Преувеличенное учение о свободе у Иустина стоит одиночно и в противоречии с его учением о деле искупления и кроме этого учения о свободе для Иустина не было препятствий понять христианское учение о греховности всего человечества. Противоречие, на которое мы указываем, необходимо должно было явиться у Иустина и эта непоследовательность Иустина дала ему возможность понять христианство не только как учение, но и как возрождение человека. Его указанное противоречие в вопросе о необходимости спасения сказалось только в том, что он как бы не для всех признавал эту необходимость, – а потом – главную задачу искупительной деятельности Иусуса Христа полагал в учительстве. Человек и по грехопадении сохранил свою свободу, а потому язычники сами по себе могли противостоять демонам, разоблачать их козни, познать истину и вести добродетельную жизнь; но так как человечество греховно и находится под властью демонов, то лучшие люди, боровшиеся с демонами, были довольно редки. А потом, они, открывая истину, не могли убедить в ней других; чтобы спасти все человечество, для этого требовался такой учитель, как Сын Божий. „Сократу никто не поверил так, чтобы решиться умереть за это учение, напротив Христу поверили не только философы и ученые, но и ремесленники вовсе необразованные“²⁴⁸. О взгляде Иустина на христианство преимущественно как на учение, мы уже говорили выше; теперь здесь остается добавить, что этот взгляд Иустина находится в связи с его взглядом на деятельность демонов, которую он полагал главным образом в затемнении истины. Но выше же мы заметили, что Иустин понимал христианство не только как учение, но и как возрождение. Так как учение Иустина о свободе было только преувеличенным христианским учением, а не основывалось на языческо-пантеистическом взгляде на природу человека, то оно н не могло затемнить для него понимания христианства, как возрождения. Иустин не мог бы понять искупительной заслуги Христа только в том случае, если бы он не признавал греховности человека, оправдывающей необходимость такой искупительной помощи Сына Божия. И Энгельгардт позволяет себе навязывать свои мысли Иустину о том, что будто дело Христа состояло только в учении, – уже после того, как он навязал ему свои мысли о невиновности падшего человека и неповрежденности его природы, при пантеистическом взгляде на нее. „Сотереология и учение Иустина об оправдании объясняются его антропологией“, говорит Энгельгардт²⁴⁹. Из той антропологии, какую Энгельгардт приписывает Иустину, не вытекало необходимости в спасении, а потому Энгельгардт думает, что Иустин считает Христа искупителем только ради того, что Он был учителем оправдания²⁵⁰; Иустин знал только пророческое и царское служение Христа, но не знал первосвященнического²⁵¹, – смерти Иисуса Христа он придавал лишь постольку значение, поскольку она послужила к прославлению Его²⁵², за исключением отпущения грехов все дело возрождения предоставлено самому человеку²⁵³.

Но такое мнение Энгельгардта стоит в тесной связи и падает вместе с его взглядом на антропологию Иустина. О несостоятельности этого взгляда мы уже заметили, а здесь как на доказательство ложного толкования Энгельгардтом учения Иустина об искупительных заслугах Христа, укажем на те натяжки, к которым должен был прибегнуть немецкий ученый. У Иустина находится довольно ясное учение о Христе, как первосвященнике, – и Энгельгардт утверждает, что Иустин сам не понимал, как должно, всех тех выражений, в которых у него излагается это учение²⁵⁴. – То, правда, конечно, что одними и теми же словами можно выражать различные мысли. Но сказать в данном случае об Иустине, что он, излагая церковное учение, не понимал его, нельзя, потому что не было причин, которые бы помешали Иустину понять это учение, – в самом изложении этого учения у Иустина нет признаков, по которым можно было бы заключать о его непонимании приводимого им церковного учения, напротив он обнаруживает такую теплоту чувства и такую ясность понимания, когда говорит об искупительных заслугах Христа, что самым естественным, кажется, предположить солидарность его мыслей с церковным учением, хотя и не много тех мест в творениях Иустина, где он раскрывает это учение.

Иустин учит, что Сын Божий пришел на землю не только для того, чтобы научить нас истине, но и чтобы пострадать за нас. „Он, сделавшись для нас человеком, претерпел страдание и бесчестие“²⁵⁵. Побуждением для Сына Божия принять страдание, – целью, для которой Он понес бесчестие, – было „принять на Себя проклятие всех, за весь род человеческий“²⁵⁶. Он чрез Деву сделался человеком для того, чтобы каким путем началось преслушание, произошедшее от змия, таким же получило оно и свое разрушение²⁵⁷. Слово ради нас сделалось человеком, чтобы сделаться причастным нашим страданиям и доставить нам исцеление²⁵⁸. Это исцеление совершено силою креста, силою таинства креста, поэтому прибегающие к Распятому получают спасение²⁵⁹, как спасались от змия Евреи во времена Моисея, смотревшие на образ креста и веровавшие²⁶⁰; ибо крест есть величайший символ силы и власти Христовой²⁶¹. И Иустин с воодушевлением говорит об этом символе. Эта сила Пострадавшего на кресте и стала спасительницей человека, который сделался её причастником: первыми удостоились принять эту силу апостолы, по вознесении Господа²⁶², и силой Божией они возвестили всему роду человеческому учение Христа²⁶³. Этой силою Пострадавшего на кресте разрушена сила змия, возбудившего Адама к преступлению, а верующим в Пострадавшего на кресте даруется спасение от укушения змия – худых дел, идолопоклонства и других неправд²⁶⁴. Демоны, прежде делавшие людям так много зла²⁶⁵, трепещут от силы имени нашего Помощника и Спасителя и теперь заклинаемые именем Иисуса Христа, распятого при Понтие Пилате... повинуются нам²⁶⁶. Столь велико могущество Его, которым сопровождалось и сопровождается домостроительство Его страдания²⁶⁷. Сила Божия, ниспосланная нам чрез Иисуса Христа, запрещает диаволу, всегда действовавшему против нас, и он удаляется. И мы как будто выхвачены из огня, потому что избавлены и от прежних грехов и от мучения и пламени, которые готовит нам диавол²⁶⁸. Но эта сила не физическая и не умственно-отвлеченная, а нравственно-религиозная, поэтому она дается по вере в Распятого и плоды этой силы – нравственно-очистительные: верующий во Христа в таинстве крещения получает отпущение грехов, нравственное возрождение и обновление²⁶⁹ – крещения, которое есть спасительное омовение, которое принадлежит раскаивающимся, – тем, которые очищаются не кровью козлов и овец или пеплом юницы или приношениями пшеничной муки, но верою чрез кровь в смерть Христа, для того именно умершего²⁷⁰, „кровь обрезания уничтожена и мы уверовали в спасительную кровь²⁷¹, мы истинным обрезанием обрезались от заблуждения и греха чрез Господа нашего Иисуса Христа“²⁷². Таково таинство возрождения²⁷³ уверовавших во Христа. Голос апостолов, укрепленных силой вечного Священника Христа, – Священника потому, что язвами Его, Распятого, все исцеляются²⁷⁴, – наполнил всю землю славою и благодатию Бога и Христа Его²⁷⁵, которой спасаются люди²⁷⁶. Христиане, искупленные Христом от тягчайших грехов чрез распятие Христа на дереве и чрез освящение водою и совлекшие с себя благодатию, дарованною нашим Иисусом по воле Отца Его, все нечистое и злое, во что были облечены²⁷⁷, сделались домами молитвы и поклонения²⁷⁸. Так Христос, перворожденный всей твари, сделался началом нового рода, возрожденного Им посредством воды и веры и дерева, содержащего таинство креста²⁷⁹, в принявших чрез Него отпущение своих грехов, Он всегда присутствует силою Своею²⁸⁰, это единение верующих со Христом поддерживается таинством Евхаристии²⁸¹.

Таково вероучение Иустина в главных его моментах и в его отношении к языческой философии. Считаем бесполезным сделать общий вывод относительно влияния языческой философии на вероучение Иустина: он очевиден... Но скажем в заключение два слова о формальном влиянии языческой философии на сочинения Иустина²⁸². Сила и значение в платоновской философии – диалектики известны. В этом отношении философия должна была оказать благотворное влияние на мышление философа. И хотя Иустин не был человеком, искусившимся в диалектике, однако уже самая задача оправдать христианство на основании данных разума, которую первый поставил Иустин, весьма знаменательна. Иустин уже не хочет говорить без доказательств и хотя более ценит доказательства веры, однако нередко представляет и рациональные доказательства; и хотя сам он признавался: „у меня нет способности чисто искусственного развития доказательств“, однако собеседник Иустина, Трифон, отвечал ему: „мне кажется, ты говоришь иронически, будто не владеешь искусством доказывания... ты доказываешь сильно и подробно“²⁸³. А если мы к этому добавим заимствование Иустином из языческой философии определений, на некоторые из них мы имели случай указать выше – оборотов речи, образов, выражений и т. п., – то мы должны будем признать формальное влияние языческой философии на раскрытие св. Иустином христианских догматов.