Часть V. Как произошел раскол Церквей. Глава первая. Римский вопрос. Петр и камень

Римская церковь всегда считалась одной из самых авторитетных. Древность происхождения, основание двумя величайшими апостолами, Петром и Павлом, положение в «центре мира» и почти неизменная приверженность православию делали ее безусловным столпом веры, на который с уважением смотрел весь христианский мир. Восточная церковь признавала Римский престол как «первый среди равных» и охотно апеллировала к нему в религиозных спорах, если точка зрения пап совпадала с ее собственной. Вопросы начинали возникать только в тех случаях, когда римские епископы притязали на абсолютное господство и требовали себе исключительные права.

После возвышения Константинополя и нашествия варваров центр политической силы переместился из Рима на восток империи, к византийским басилевсам. И как раз в это время в Риме начала активно развиваться теория об особом положении римской кафедры и ее изначальном превосходстве над всеми остальными. В начале V века папа Иннокентий I написал антиохийскому епископу Александру, что Римская церковь имеет особое преимущество, потому что ее епископы – преемники апостола Петра. Апостольское преемство от Петра ставило римских епископов выше остальных, потому что и сам Петр, по учению Римской церкви, был выше других апостолов. В Риме его называли princeps apostolorum, то есть «первый среди апостолов».

Мнение о первенстве Петра было основано прежде всего на словах Иисуса: «Ты – Петр, и на сем камне создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:13 – 19). Место это толковалось богословами по – разному, и не всегда в пользу папства. Ориген писал, что никакого главенства среди апостолов не было и быть не могло: под камнем (Петром) подразумевается каждый, кто исповедует Христа. Камень – духовная вера, и на ней создается Церковь. «Если Петру сказано, что врата адовы не одолеют его, то разве других одолеют? Если одному Петру даны ключи царства небесного, то никто из блаженных не получит их? Сказанное Петру сказано всякому, а, следовательно, Петр есть лишь имя для всякого ученика и всякому ученику даны ключи царства небесного». Августин относился к этому тексту двойственно, говоря, что одни считают «камнем» Петра, а другие – самого Христа. Златоуст писал, что «камень» надо относить к христианской вере, а не к Петру: «Когда Петр назвал Его Сыном Божиим, тогда Христос, чтобы показать, что Он также есть Сын Божий, как Петр сын Ионин, то есть одной сущности с родившим, присовокупил: и Аз тебе глаголю: ты еси Петр, и на сем камени – то есть на вероисповедании – созижду Церковь мою».

Восточная церковь в принципе не соглашалась с тем, что Петр выше и главней других апостолов. Она напоминала, что сам Петр никогда не говорил о своей исключительности и не притязал на власть в Церкви. Нигде в Писании он не заявляет: повинуйтесь мне, потому что я первый среди апостолов. Вопрос о первенстве вообще встречается в Новом Завете один раз и решается Иисусом однозначно: «Пусть тот, кто хочет быть у вас главным, будет вам слугой, а кто хочет быть среди вас первым, пусть будет вашим рабом» (Мф. 20:26 – 27). Поэтому в Деяниях все апостолы равны – все они ученики Христа и делают одно дело.

Но критика папской доктрины не ограничивалась вопросом о первенстве Петра. Даже если допустить, что Петр занимал исключительное положение среди апостолов, относится ли то же самое к его преемникам? Тертуллиан считал, что нет: особая власть была дана только лично самому Петру и не передается другим. А если первенство было дано и Петру, и его преемникам – почему именно Рим должен считаться тем городом, которому принадлежит преемство от апостола Петра? Петр основал церковь не только в Риме, но и в других городах, например в Антиохии. Почему же он римский епископ, а не антиохийский? (В Риме на это отвечали, что Антиохийскую церковь Петр основал как бы по пути, а римскую – незадолго до кончины, как венец своего христианского подвига.) И как все – таки быть с апостолом Павлом? Кто на самом деле основал Римскую церковь – Петр, Павел или оба?

Для римских пап всех этих сомнений не существовало. Они решительно говорили о себе как о преемниках Петра и «главе и вершине епископства». Окончательно это учение сформулировал в V веке папа Лев Великий. Петр – князь апостолов, превосходящий всех других по власти и авторитету. Он находится в особом, нераздельном единстве со Христом и является посредником между Ним и Церковью. Благодать от Господа дается всем епископам через Петра и его преемников – римских пап. Тот, кто не признает его первенства, ставит себя вне Церкви и благодати, то есть перестает быть христианином.

Папы подтверждали свои тезисы цитатами из Писания. Например, в томосе папы Льва I Великого приводился ответ Петра на вопрос Иисуса, кем почитают его люди: «Всех апостолов Господь спрашивает, что думают о нем люди, и лишь до тех пор они отвечают все вместе, пока передают колеблющиеся мнения человеческого неведения. Но лишь только спрашивается, что думают сами ученики, является первым в исповедании Господа тот, кто был первым в апостольском достоинстве.И когда он сказал: «Ты – Христос, Сын Бога живого», – отвечал ему Иисус: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, – потому блажен, что Отец Мой научил тебя, что Я – единородный Сын Его. И как Отец Мой открыл тебе божество Мое, так и Я исповедую тебе твое превосходство»... В награду за веру Господь предоставил блаженнейшему ап. Петру первенство апостольского достоинства, на этом крепком основании, на твердости Петровой, устрояя вселенскую Церковь».

Другой аргумент Льва – Иисус заботился обо всех, но особо говорил, что будет молиться за Петра: «Но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих» (Лк. 22:31 – 32). Это указывает на особую связь Петра с Иисусом. В конце концов Лев делал вывод: «Он есть князь всей Церкви, и ему принадлежит попечение всех пастырей о вверенных ему овцах, так что, хотя в народе Божием есть много священников и много пастырей, но в собственном смысле всеми управляет Петр, равно как и Христос в преимущественном смысле управляет ими».

В Риме считали, что Петр и после смерти осуществляет власть через своих преемников, невидимо присутствуя среди них и помогая им. Поэтому римские папы не могут ошибаться и не могут быть судимы – это высший авторитет, который не подлежит суду. Римский диакон Эннодий писал: «Кто может сомневаться в святости того мужа, который стоит на высоте такого сана? Да если бы ему и недоставало добрых дел личных, их восполняют заслуги его предшественника (то есть апостола Петра)». Император Валентиниан III, находившийся под влиянием папы Льва, подкреплял эти тезисы как светский государь: «Епископа, вызванного на суд в Рим, должна принудить явиться гражданская власть. Ибо только тогда возможен повсюду мир церковный, когда вся вселенная будет признавать своего правителя. И разве есть что – нибудь в делах церковных, превышающее авторитет такого первосвященника?»

После Льва эти воззрения все больше укреплялись на Западе. Когда в 502 году Теодорих Великий разбирал спор между Симмахом и Лаврентием, каждый из которых считал себя папой, он предложил решить это дело собору епископов. Но епископы сочли невозможным судить того, кого считали выше себя, и отказались решать дело, предоставив его «суду Божьему».

Восточная и Западная церкви долго считались единым целым, хотя не были такими на деле. К IV веку Западная церковь перешла с греческого на латынь, а к IX веку полностью перестала зависеть от восточных императоров. На протяжении нескольких столетий у нее были другой язык, другая жизнь, другие проблемы, другая политика. Отношение Церквей друг к другу тоже было разным. Запад все это время поневоле интересовался тем, что происходит на Востоке, потому что сам был разрушен варварами, а Византия оставалась сильной державой, от которой часто напрямую зависел Рим. Там сосредоточилась вся культура, в том числе и богословие. Еще важней было то, что римская кафедра с самого начала претендовала на первенство в Церкви и старалась влиять на всю полноту церковной жизни. Ее не смущало, что Римская церковь порой имела довольно смутное представление о том, что происходило на Востоке. Рим хотел вмешиваться во все, но очень часто не понимал, во что вмешивается.

Восток, в отличие от Рима, был самодостаточен, он безразлично относился к Западу и не интересовался его жизнью. Его волновали только свои интриги, споры и императорский двор. Рим был окраиной империи, о которой вспоминали в тех случаях, когда для решения внутренних споров требовалась внешняя поддержка. К тому, что Западная церковь стремилась властвовать над Восточной, Византия относилась равнодушно. На Востоке считали идею папства несерьезной. В конце концов каждый крупный епископ возвышал свою кафедру и настаивал на своей древности, авторитете и особых правах. Это и на Востоке было делом обыкновенным. Поэтому на претензии пап здесь обращали мало внимания. Когда надо было привлечь Рим на свою сторону, ему подыгрывали и восхваляли его величие в самых красочных выражениях, но, когда надобность в этом пропадала, равнодушно от него отворачивались и забывали до следующего раза.

Первые трения и разногласия между западной и восточной ветвями Церкви появились очень рано. Рим вступал в споры «с позиции силы» еще в начале христианства. Обращение Климента с увещеванием к Коринфской церкви в конце I века несло печать нравоучительной авторитарности: папа писал как «власть имеющий», как тот, кого следует слушать. Сто лет спустя папа Виктор попытался отчитать восточные церкви за неправильное празднование Пасхи, но получил отпор от эфесского епископа Поликарпа.

Еще через полвека отношения омрачила ссора межу папой Стефаном и Киприаном Карфагенским. Киприан сначала полностью поддерживал Рим: «Один есть Бог и один Христос и Церковь одна; и кафедра, основанная, по слову Господа, на камне, тоже одна». Но этого мнения он держался только до тех пор, пока не произошла стычка с папой по вопросу о перекрещивании еретиков, на чем настаивала Карфагенская церковь и что полностью отвергала Римская. Недовольный Киприан стал утверждать, что Стефан не имеет права считать себя «епископом епископов»: «Петр, которого первого избрал Господь и на котором основал Свою Церковь, ничего нагло не присваивал себе и не говорил с высокомерием, что ему, как первоизбранному, должны повиноваться новички и последующие».

В IV веке произошла крупная размолвка Запада и Востока по делу Афанасия Великого. Преследуемый властями, он бежал из Александрии в Рим и предупредил папу Юлия, чтобы тот не признавал нового александрийского епископа, захватившего власть с помощью военной силы. Когда Юлий потребовал у восточных иерархов объяснений, они ответили, что тот не должен вмешиваться в дела Восточной церкви, так же как Восточная не вмешивается в дела Западной. Епископ Рима ничем не лучше всех других; и вообще, христианское учение пришло с Востока на Запад, а не наоборот. Пожалуй, это был единственный ясный и твердый ответ Востока на притязания папства, который больше потом уже никогда не повторялся. Дело Афанасия решилось без вмешательства папы, и спор затих.

Во время арианской смуты Рим повысил свой авторитет тем, что оказался единственной крупной кафедрой, не замешанной в этой ереси. Он всегда стойко держался православной позиции. Поэтому восточные отцы часто обращались к его авторитету в борьбе с арианством. Однако Рим сильно разочаровал восточных епископов, когда, не разобравшись в тонкостях богословия, встал на сторону еретика Павлина, а не православного Мелетия. Это был первый разрыв, когда прекратилось общение между Восточной и Западной церквями. Он длился 55 лет, с 343 по 398 год, когда отношения были восстановлены усилиями Иоанна Златоуста.

Дальше отношения церквей строились по тому же образцу. Попытки вмешательства Рима в дела Восточной церкви встречали там отпор, но сама Восточная церковь бросалась за помощью к папе, когда ей приходилось трудно. Когда папские легаты прямо объявляли о претензиях Рима, восточные отцы делали вид, что их не понимают, деликатно замалчивали бестактные замечания или пропускали их мимо ушей, как в хорошем обществе стараются не замечать грубых и неловких выходок невоспитанных людей. Так, во время спора Кирилла Александрийского с Несторием легаты ясно заявили, что прибыли не разбираться, а судить от лица преемников апостола Петра, который есть «князь и глава апостолов, столп веры и основание Церкви». Кирилл на это ничего не возразил и сделал вид, что принимает их как представителей Западной церкви вообще, а не римского папы.

Лев Великий, яркий идеолог папизма, четко определивший его основные принципы, в отношениях с Востоком вел себя очень осторожно. Он обжегся на этой проблеме еще в начале своего правления, когда Евтихий, низложенный Флавианом Константинопольским за ересь, обратился к нему за помощью и он, не разобравшись, взял его под свою защиту. Флавиану пришлось разъяснить папе, что Евтихий – еретик, осужденный собором.

Лев не присутствовал на Халкидонском соборе, сославшись на то, что это «не согласно с установившимися обычаями ». Действительно, ни на одном из вселенских соборов не было пап – они присылали вместо себя легатов. Это создавало для римского епископа особый статус: он не был на соборе одним из патриархов, равным среди равных, а представлял себя легатами, как бы возвышая себя над остальными патриархами. Выглядело это так же, как если бы сейчас президент страны не считал бы возможным приезжать на встречу министров иностранных дел, поскольку они ниже его ранга, а посылал бы своих министров. Восточные отцы словно не замечали, к чему это ведет: их волновали только интересы текущего момента. Папы, наоборот, настойчиво и последовательно проводили свою линию.

На Халкидонском соборе Льва превозносили до небес. В нем, авторе томоса, где был твердо отчеканен догмат о двух природах во Христе, видели оплот православия. Даже Евтихий на соборе был официально осужден не за ересь, а за то, что посмел анафемствовать папу Льва. В документах, зачитанных на соборе, обращались прежде всего к папе и потом уже к участникам собора. Там были и такие фразы: «Ты в лице своих наместников управлял нами с благосклонностью, как глава членами». Томос Льва был безоговорочно принят и утвержден собором. Осуждение Диоскора вообще составили в такой форме, о какой только могли мечтать будущие католики: «Святейший и блаженнейший архиепископ великого и древнего Рима Лев, через нас и через сей святый собор, в единении с блаженным апостолом Петром, который есть краеугольный камень Кафолической Церкви и основание православной веры, лишает Диоскора его епископства и всего священного достоинства». Написано словно под диктовку римских легатов.

Казалось бы, папа мог торжествовать: еще немного, и власть Рима на Востоке станет явной и общепризнанной. И вдруг на том же соборе зачитали 28 – е правило, которое гласило, что константинопольский патриарх имеет равные права с римским.

Возмущенные легаты выразили свой протест и демонстративно покинули заседание. Но 28 – е правило было принято без них. Тогда они попытались его опротестовать, заявив, что претензии Константинополя незаконны. В доказательство они прочитали 6 – е правило Никейского собора «Да хранятся древние обычаи», где в конце была сделана прибавка: «Римская церковь всегда имела первенство». Когда подняли архивы, выяснилось, что в оригинальных правилах такой прибавки нет. Вопрос на этом закрыли. Однако собор ни слова не сказал о том, что папа Лев поступает неправильно и что его требования не обоснованы. Все было подано так, будто бы легаты сами ложно поняли папу, который вовсе не хотел, чтобы его считали главой всей Церкви. Наоборот, отцы собора выразили уверенность, что папа будет рад возвышению Константинополя, потому что Константинополь – это второй Рим, а почет второму Риму возвышает и первый.

Разумеется, Лев Великий наотрез отказался принимать правило, уравнивавшее его в правах с константинопольским патриархом. Он писал резкие письма императору, императрице и патриарху Анатолию, возмущаясь гордыней и честолюбием константинопольского епископа, который превозносит сам себя, нарушая церковный мир. Восточная церковь отвечала в своем обычном стиле, демонстрируя уступчивость и уклончивость, которые Запад принимал за слабость. Патриарх Анатолий писал в униженном тоне, как слуга господину, оправдываясь и стараясь умилостивить разгневанного владыку. Никаких возражений о том, что Лев вообще не имеет права претендовать на верховное положение в Церкви, высказано не было. Примерно в том же духе отвечал и император. Однако 28 – е правило осталось в силе. Недовольный Лев пытался замолчать решения собора, но император Маркиан потребовал, чтобы он прямо высказал свое к ним отношение, и Льву пришлось одобрить Халкидонский собор, включая 28 – е правило. Лев постарался придать этому такой вид, что он милостиво одобрил просьбу Константинополя о предоставлении ему дополнительных прав.

Второй раскол, длившийся 35 лет, получил название «схизмы Акакия». Константинопольский епископ Акакий сочувствовал монофизитам, но сохранял видимость своего православия. Он не поддерживал общения с антиохийским патриархом Петром Гнафевсом, ярым монофизитом, но общался с умеренным монофизитом Петром Монгом, александрийским папой. Именно общение с Петром Монгом и признание его епископом Александрии скомпрометировали Акакия в глазах Рима. Главным критерием православия тогда было отношение к энотикону императора Зенона. Энотикон означал фактический откат от решений Халкидонского собора, и те, кто его поддерживал, могли с полным основанием считаться монофизитами. Петр Монг энотикон поддерживал, а Акакий признавал его епископом: для Рима это было достаточно, чтобы обвинить Акакия в ереси и отлучить от Церкви. Папа Феликс II написал: «Знай, что по суду Св. Духа и апостольского авторитета ты никогда не будешь изъят из уст анафемы» (484 год). Так возник новый разрыв отношений между Римом и Константинополем. Он не был ликвидирован и после смерти Акакия, хотя его преемники Македоний и Евфимий были чистыми православными и боролись с монофизитами. В Риме считали, что преемник еретика, если он публично от него не открестился (чего в отношении Акакия сделано не было), – еретик.

После прихода к власти императора Юстина монофизитство на Востоке было побеждено или, скорей, отдалилось: монофизитские провинции попросту отпали от Восточной империи и перестали быть ее частью. В 519 году послы папы Гормизды торжественно прибыли в Рим, чтобы принять покаяние Константинопольской церкви и восстановить в ней православие. Патриарх Константинопольский подписал привезенную ими унизительную грамоту, в которой среди прочего говорилось: «Нельзя пренебрегать словом Господа нашего Иисуса Христа, говорящего: ты еси Петр, и на сем камне созижду Церковь мою (Мф. 16:18). Эти слова подтверждаются совершением событий: потому что апостольский престол (то есть Рим) всегда хранит кафолическую веру ненарушимою. Итак мы, желая не отпадать от сей веры и во всем следуя установлениям отцов, анафематствуем все ереси». По требованию послов из диптихов вычеркнули не только Акакия, но и Македония с Евфимием. Впрочем, потом последние двое были потихоньку «восстановлены в правах» и даже причислены к лику святых.

Следующее столкновение произошло между константинопольским патриархом Иоанном Постником и папой Пелагием II. Пелагий возмутился, что константинопольский патриарх в некоторых документах именуется «вселенским». То же самое разгневало преемника Пелагия папу Григория Великого. Он решил, что это проявление гордыни, честолюбия и превозношения. Если один епископ вселенский, то все остальные, значит, не вселенские, поскольку вселенная одна.

Григорий велел прекратить общение с Иоанном Постником своему представителю в Константинополе и разослал возмущенные письма императору, императрице и трем главным патриархам – самому Иоанну Постнику, Евлогию Александрийскому и Анастасию Антиохийскому. Ему ответили в том духе, что ни к чему поднимать шум из – за пустяков: титул «вселенский» – просто знак уважения, самого Григория они тоже называют и готовы называть вселенским. Григорий настаивал, что все епископы равны и титул «вселенский» должен быть упразднен. Только при преемнике Иоанна Кириаке Константинопольской церкви удалось частично примириться с Римской: схизма продлилась пятнадцать лет.

Но споры из – за слова «вселенский» продолжались и дальше. Оно задевало римских епископов за живое. Папа Адриан I в 785 году писал императрице Ирине, что, если константинопольский патриарх именуется вселенским, значит, он ставит себя выше всех епископов, в том числе – что совсем уж недопустимо – выше римского папы. Вывод: кто называет себя вселенским, тот чужд православной веры.

Папа Николай I в IX веке заявил, что существуют только три настоящих патриарха: Римский, Александрийский и Антиохийский, а другие два, Константинопольский и Иерусалимский, всего лишь почетные звания. Ведь константинопольская кафедра не была основана никем из апостолов и даже не упоминалась на Никейском соборе, поскольку в то время Константинополь едва успел появиться на свет (в 330 году).

Еще один мощный удар по единству Церкви нанесло иконоборческое движение в Византии. Иконоборство Льва Исавра и его преемников отталкивало православный Запад и увеличивало разрыв между ним и Восточной церковью. Прежние ошибки повторялись заново: как только императоры начинали грубо и насильственно вмешиваться в религиозные вопросы, это приводило к новым расколам и наносило ущерб государству. Лев Исавр и его сын Константин Копроним фактически собственными руками оторвали от себя Рим. Отказавшись защитить Италию от лангобардов, они заставили пап обратиться за помощью к франкам, которые стали новыми светскими покровителями Римской церкви, заменив Византию.

Еще больше римлян раздражало то, что Лев Исавр своей властью отобрал у Рима традиционно принадлежавшие ей епархии на Балканах и юге Италии и передал Константинополю. Этим он заложил в отношениях Запада и Востока бомбу замедленного действия, которая взорвалась при патриархе Фотии.

Все епископы, по сути, равны между собой: при хиротонии они получают одну и ту же благодать и одинаково служат Богу. На всех вселенских соборах патриархи подписывались как епископы. Только с Четвертого собора (451 год) появляется титул архиепископа, а позже – и патриарха. К VII–VIII векам титул патриарха стал повсеместным и общепризнанным.

Термин «вселенский» сначала мелькал время от времени в неофициальных документах для выражения особой почтительности: так, например, на Разбойничьем соборе называли Диоскора, а на Халкидонском – Льва Великого. Считается, что он появился по аналогии с титулом византийских императоров: «господин вселенной». Позже он привился и стал обычным прибавлением к званию константинопольских и римских патриархов. Вселенский – значит стоящий в центре вселенной, а таких центров было два – Рим и Константинополь.

Церковные неустройства происходили параллельно неустройствам политическим, взаимно дополняя и влияя друг на друга. Византийский престол один за другим занимали малоприятные и малоодаренные правители, приносившие государству больше вреда, чем пользы. После последнего императора – иконоборца Феофила его жена Феодора правила от имени своего малолетнего сына Михаила. У нее был старший брат по имени Варда, человек амбициозный и стремившийся к власти. Когда Михаилу исполнилось шестнадцать лет, Варда уговорил его свергнуть свою мать и заточить ее в монастырь. Так на трон взошел Михаил III, получивший прозвище Пьяница.

Михаил хотел только веселиться и наслаждаться жизнью. Государственные дела его не интересовали. Он увлекался охотой, устраивал маскарады и конные ристалища. Больше всего он любил развлечения на ипподроме и сам участвовал в состязаниях на колеснице на стороне «голубых». Однажды, когда на ипподром прибежал посланец с известием, что арабы вторглись в страну и опустошают византийские провинции, император возмущенно воскликнул: «Как ты смеешь, беспокоить меня своими разговорами в такой важный момент!» Говорили, что после этого он приказал сломать световой телеграф, с помощью которого столица получала новости с границ, – чтобы впредь ничто не отвлекало его от развлечений.

Деньги из казны текли рекой на устройство пьяных оргий, где император награждал золотом самых развратных и изобретательных собутыльников. Часто эти развлечения были богохульными и кощунственными. Михаил с друзьями устраивали шутовские процессии и мистерии, подражая церковным обрядам. Роль патриарха исполнял любимец басилевса Феофил по прозвищу Поросенок (Грилл). Встречаясь на улице с настоящими священниками, они осыпали их насмешками и руганью, а прохожих «причащали» горчицей и уксусом. Покидая дворец ради развлечений, император сажал на трон статую Пресвятой Девы, чтобы она правила вместо него. Михаил пародировал даже самого Христа, вламываясь вместе со своей компанией в дома горожан и требуя ночлега для своих «апостолов».

Вместо басилевса страной правил Варда, и правил хорошо. Благодаря его заслугам в Византии началось культурное и политическое возрождение. Варда сумел отразить нашествие руссов и разгромил армии арабов и павликиан. Покровительствуя наукам и искусствам, он создал университет в Магнавр – ском дворце, где изучали «семь свободных наук», а также юриспруденцию, медицину, философию и богословие. Университетом руководил знаменитый ученый Лев Математик, в его стенах учились такие выдающиеся люди, как Константин Философ и Фотий. Впоследствии Константин Философ был послан в Моравию (современная Чехия) и стал известен под именем св. Кирилла, как создатель вместе с братом Мефодием славянской азбуки – глаголицы и кириллицы.

После того как императора Михаила I Рангаву заточили в монастырь, его сын Никита был оскоплен и принял монашество под именем Игнатия. Он прожил в монастыре 33 года, славясь своими аскетическими подвигами, пока в 846 году, в возрасте 47 лет, не был неожиданно призван императрицей Феодорой на патриаршество.

В церковной истории в очередной раз повторился сюжет, который многократно разыгрывался раньше. В развращенный Константинополь приехал строгий монах – аскет, который уже при посвящении в сан поразил всех своей суровостью. По каким – то причинам Игнатий приказал удалиться из церкви епископу Сиракуз Григорию Асвесте, который участвовал в церемонии. Такой поступок был крайне оскорбителен для чести епископа. Григорий в гневе бросил свечи, которые держал в руках, обозвал Игнатия «волком» и вышел из храма вместе с дружественными ему епископами.

Не менее резко Игнатий поступил с всесильным Вардой, который, по слухам, не отличался высокой нравственностью и состоял в связи с вдовой своего сына. Игнатий порицал его за эту связь и в праздник Богоявления в храме публично отказал ему в причастии. Позже патриарх проявил незаурядную смелость, отказавшись выполнить приказ Михаила Пьяницы и насильно постричь в монахини его мать Феодору и нескольких сестер. Все это привело к тому, что он впал в немилость и Варда принудил его отказаться от сана. Вскоре после отречения Игнатий передумал и снова объявил себя патриархом, запретив Церкви совершать какие – либо священнодействия без своего участия, но на константинопольскую кафедру уже успели избрать Фотия. Поскольку Фотий был мирянин, ему пришлось за шесть дней пройти все ступени церковной иерархии от чтеца до патриарха. Для Церкви это было примерно то же самое, как если бы в армии новобранец за неделю превратился из рядового в фельдмаршала.

Новый патриарх происходил из знатной семьи (его брат был женат на сестре императрицы Феодоры), имел высокий чин протоспафария и занимал важную должность протоасикрита – начальника царской канцелярии. Еще будучи мирянином, он считался выдающимся богословом и написал свою знаменитую «Библиотеку». Фотий в совершенстве знал грамматику и диалектику, толковал учение Платона об идеях и категории Аристотеля, был выдающимся юристом, принимавшим участие в создании нового правового кодекса «Номоканона», а о его познаниях в медицине говорит тот факт, что он лично готовил лечебные зелья для друзей и считался среди них чуть ли не вторым Гиппократом и Галеном. Фотий был отличным преподавателем: он не навязывал ученикам своих мнений, а рассматривал вопрос с разных углов и предоставлял им сами делать выводы, радуясь, если кто – то из них находил лучшее решение, чем предлагал он сам. Ученики его обожали; когда по государственным делам он отлучался в императорский дворец, они часто толпились возле его дома, дожидаясь его возвращения. Сам Фотий высоко ценил знания и стремился к мудрости, которая, по его словам, должна понимать «причины вещей и не на поверхности только оставаться, но проникать до внутреннейшего, до глубины того, что подлежит исследованию».

Ученость Фотия поражала современников и казалась чем – то сверхъестественным. Его называли божественным, треблаженным, равноапостольным, «великим вселенским учителем», «устами теологии», чудом времен нынешних и будущих, светоносным мужем, чье имя наполняет все библиотеки и испещряет все листы церковной истории. Враги Фотия недвусмысленно намекали, что свои познания он получил от дьявола. Симеон Магистр писал, что еще в юные годы Фотий отрекся от Христа и за это получил от некого колдуна – еврея всю «эллинскую мудрость». Говорили, что даже во время литургии он бормотал вместо молитв стихи греческих поэтов.

Фотий был полной противоположностью Игнатию. На место монаха и ревнителя веры, для которого «икономия» была синонимом ереси, пришел профессор университета, ученый и политик, сдержанный и благоразумный, старавшийся действовать только мягкостью и уговорами. Игнатий был монах, а Фотий – мирянин, никогда не занимавший никаких церковных должностей. Игнатий всю жизнь провел в монастыре, а Фотий вращался в высших кругах власти и был крупным дипломатом и чиновником.

Неудивительно, что взгляды на Церковь у них тоже были совершенно разные. Игнатий был главой монашеской партии, ярко проявившей себя еще при Феодоре Студите. Превыше всего он ставил монашество, готов был сражаться насмерть с любым отклонением от церковных правил и во всех своих действиях проявлял неуемную горячность и максимализм. Для спасения ему и его сторонникам были нужны только молитвы и аскеза, и большая ученость Фотия казалась им подозрительной и почти еретической. «Вопреки евангельскому изречению: «Кто хочет быть мудрым, да будет неразумным в веке сем», Фотий утвердил свое сердце и ум на гнилом и песчаном основании светской мудрости», – писал один из его противников.

Фотий пытался преодолеть эту неприязнь дружелюбием и почтительностью. Он написал низложенному Игнатию письмо, где говорил, что будет почитать его как отца, но игнатиане сочли это лицемерием и хитростью. К тому же положение Игнатия в ссылке было хуже некуда: его постоянно мучили, избивали до полусмерти, вышибли зубы, морили голодом, держали то в козьем хлеву, то в церковном склепе. В конце концов его сторонники созвали в Константинополе собор, на котором низложили Фотия, и обратились с письмом к римскому папе, называя его «патриархом всех кафедр» и призывая навести порядок в Церкви.

В Риме письмо игнатиан пришлось очень кстати. Папа Николай Великий был горячим и ревностным сторонником первенства римской кафедры. Именно он ввел в практику так называемые «Лжеисидоровы декреталии»: сборник поддельных постановлений Римской церкви, написанный от имени св. Исидора. В этом документе декреты и указы Рима, реально существовавшие в прошлом, были искажены таким образом, чтобы доказать особые права римских пап как абсолютных правителей Вселенской Церкви. Таким образом, «исторически» подтверждалось, что римский епископ – глава всех христиан, стоит выше вселенских соборов и не подлежит ничьему суду.

Николай объявил избрание Фотия неканоничным: во – первых, потому, что это произошло при живом патриархе Игнатии; во – вторых, потому, что он был избран сразу из мирян. Конечно, на эти обвинения можно было привести много возражений. Игнатий сам отрекся от патриаршества, поэтому Фотий имел право быть избранным. Светских людей и раньше избирали в патриархи, никто их за это не отлучал, и из них получались хорошие пастыри (Амвросий Медиоланский, Нектарий, Тарасий, Никифор). Сам Рим не возражал против избрания того же Никифора, так что же изменилось теперь?

Но папе было важно доказать свое первенство. Он послал в Константинополь своих легатов и потребовал созвать собор, чтобы разрешить спор между Фотием и Игнатием. Здесь с его предложением охотно согласились, но придали ему совсем не тот поворот, на который рассчитывал папа.

Константинопольский собор, известный как Первовторой или Двукратный, открылся в церкви Св. Апостолов в мае 861 года. Мнения о его названии расходятся; вероятней всего, он считался продолжением более раннего собора 858 года, проходившего в той же церкви и тоже занимавшегося низложением Игнатия. В соборе участвовало 318 епископов, в том числе легаты папы Захария Ананийский и Родоальд Портский, а также император Михаил и кесарь Варда. Игнатий направился на собор в полном облачении патриарха, сопровождаемый клириками и народом, но на улице его остановил императорский сановник Иоанн Кокс и от имени императора потребовал переодеться в простую монашескую одежду. Игнатий повиновался. В церкви его посадили на простую деревянную скамью и сразу осыпали обвинениями. Участники собора стали доказывать, что он не епископ, потому что был избран неканонично, и потребовали, чтобы он сам это признал. Игнатий ответил, что если он не епископ, то и Михаил не царь: ведь это он благословил его на царство.

По обычаю, на суде против епископа должно было выступать не меньше 72 свидетелей. Они быстро нашлись и явились на собор: люди самых разных сословий, от ремесленников до придворных. Все единогласно заявили, что Игнатий стал патриархом неправильно, потому что это сделала императрица Феодора своей волей, а не по постановлению собора. По тридцатому апостольскому правилу епископ, поставленный на кафедру светской властью, лишался сана и отлучался от Церкви.

Игнатий был осужден собором, а Фотий признан законным патриархом. Легаты с этим согласились, вопреки желанию папы. Возможно, подействовали обаяние и сила убеждения Фотия, но игнатиане говорили, что легатов просто подкупили, а папа Николай – что их запугали.

Игнатий не принял решения собора и обратился с апелляцией к папе. Посланники Игнатия расписали Фотия в черных тонах, заверив, что в Константинополе творятся всяческие беззакония и бесчинства. Когда легаты вернулись в Рим, разгневанный папа Николай осудил их и назвал Первовторой собор Разбойничьим. Он немедленно собрал свой собор в Латеранском дворце в Риме и низложил Фотия.

Читайте в приложении: Дело Лотаря

После Первовторого собора Фотий отправил папе миролюбивое письмо, где объяснял, что стал патриархом не по своей воле и что в Константинополе нет правила, запрещающего возводить в патриархи мирян. Папе не стоит осуждать восточных епископов и навязывать местные римские правила всей Церкви. Фотий указал на множество расхождений в обычаях разных Церквей и призвал относиться к этому терпимо. «Одни бреют и стригут бороды сообразно с местными обычаями, а другим это запрещено соборными постановлениями... В Риме ни один священник не может жить в законном браке, но мы научены только единобрачных возводить в священники». Константинопольская церковь тоже могла бы потребовать от Римской соблюдения ее правил и обычаев, но она этого не делает, уважая ее честь и достоинство. Так пусть и Рим поступает так же.

Папа ответил письмом, в котором ясно выразил идею превосходства Римской церкви: «И да утверждается истина, что св. Римская церковь, через св. Петра, князя апостолов, сделалась и есть глава всех Церквей и что от нее зависит ненарушимое и непоколеблемое удержание порядка и управление во всех церковных делах, ее должны вопрошать об этом и следовать ее голосу. Поэтому все, что утверждается авторитетом римских первосвященников, все это должно твердо и неприкосновенно содержаться и никакое своеволие не должно иметь здесь места». То, что Восточная церковь не хранит у себя папских декретов, – нерадение, а то, что не соблюдает, – непростительная дерзость.

С формальной стороны папа был прав: Игнатия низложили, а Фотия возвели на престол по капризу императора (точнее, Варды). Дело было не в том, что Фотий стал патриархом из мирян, а в том, что его поставили на кафедру светские власти, а не церковные, которые только подтверждали то, что хотели басилевсы. Папа писал Михаилу III: «Мы не можем равнодушно переносить того, что Игнатия, ни в чем не повинного, низлагаете, осуждаете и изгоняете, а Фотия из мирского состояния возводите на его место в епископы».

Фальшь этого упрека была в том, что он относился вообще к отношениям Церкви с государством, а не лично к Фотию или Игнатию. Если бы Николай хотел истины, он поставил бы этот вопрос ребром и отнес его прежде всего к императору, а потом – ко всей Восточной церкви (точнее, к Церкви вообще). Но Николай использовал формальную правоту только как повод утвердить свою власть в Церкви. Ему не было нужно, чтобы константинопольские патриархи были независимы от императоров: ему было нужно, чтобы они зависели от Рима. Его идея была в том, что все неурядицы и нарушения происходят потому, что греки не слушают римских пап, твердых гарантов православия и всяческого порядка. «Мы хотим, чтобы церковь Константинопольская, по давнему обычаю, прибегала к церкви Римской и таким образом сохранялась невредимой, без порока, без преткновений, без нарушений правил».

К взаимному недовольству Западной и Восточной церквей добавили свою лепту события в Болгарии. При Фотии русские племена, наводившие ужас на Византию своими набегами, крестились от византийцев и превратились из их заклятых врагов в союзников (так называемое «первое крещение Руси»). То же самое произошло и с болгарами. В 864 году царь Борис принял христианство от Византийской церкви, но вскоре, недовольный тем, что Константинополь не давал Болгарской церкви независимость – автокефалию, – решил перейти под власть Рима.

Началась миссионерская борьба между Римской и Греческой церковью, во время которой огромные области и целые страны переходили с одной стороны на другую и обратно. Так было в Моравии, Болгарии, Сербии. Каждая из двух Церквей старалась взять их под свою юрисдикцию и насадить свой язык и свои традиции. Действия одной вызывали гнев и возмущение другой. Фотий называл папских миссионеров «нечестивыми и гнусными» и говорил, что они как безжалостный град и дикие вепри вытаптывают «виноградник Господень». Происходило это, по его мнению, потому, что латиняне уклонялись от правильного пути, а «даже малейшее отступление от преданий приводит к полному презрению к догматам». Фактически обе Церкви уже воевали друг с другом, хотя еще сохраняли формальное единство.

Вмешательство византийцев в дела Моравии, всегда относившейся к Римской церкви, и римлян в дела Болгарии, на которую претендовал Константинополь, привело к церковному и государственному конфликту. Император Михаил потребовал от папы Николая отменить решение о низложении Фотия. Сам Фотий выступил еще более смело, обвинив Рим в отходе от православного вероучения. Ключевым в новом споре стал вопрос о филиокве – исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына.

По – латыни filioque буквально значит «и сына». Слово это взято из добавления, сделанного латинской Церковью в Никео – Цареградский символ. В его тексте сказано: «верую в Духа Святого, иже от Отца исходящего». Римская церковь позже вставила сюда слово «филиокве»: qui ex patre filioque procedit (иже от Отца и Сына исходящего). Появилась эта вставка довольно рано, но долгое время не была обязательной и не принималась как догмат.

На Востоке мнение о том, что Св. Дух исходит и от Отца, и от Сына, никогда не принималось. С удивлением узнав о том, что оно популярно в Римской церкви, Восточная церковь в 767 году отправила посольство на Запад специально для разъяснения этого вопроса. Был созван собор в Жантильи, но никаких документов о нем не сохранилось, как и сведений о принятых там решениях. Видимо, тогда эта проблема не стояла остро. Однако после этого на Западе появилось много книг, защищавших филиокве. В начале IX века франкский король Карл Великий ввел его в свое богослужение и предложил папе Льву III включить его в Символ веры. Папа ответил, что считает это правильным, но не хочет изменять Символ, освещенный традицией и временем. Тем не менее к середине IX века филиокве на Западе уже начало восприниматься как догмат.

Фотий узнал об этом, когда столкнулся с миссионерством латинян в Болгарии, и обвинил Рим в ереси. В 867 году Михаил III созвал собор в Константинополе, в котором участвовало 500 епископов. Собор отлучил папу Николая от Церкви. На нем были осуждены учение о филиокве и все неправильные, с точки зрения Востока, моменты в римском богослужении и церковном устроении: пост по субботам, сокращение продолжительности Великого поста, обязательный целибат для священников, – а также вмешательство Рима в дела Восточной церкви.

Можно ли принимать баню по средам и пятницам (то есть в постные дни), причащаться без ремней и есть животных, убитых евнухом? Каких животных и птиц есть можно, а каких нельзя? Можно ли работать и вступать в интимную связь по воскресеньям? Что делать, если враг напал на нас во время Великого поста или посреди молитвы? Как поступать с трусами, предателями и дезертирами? Должен ли государь как христианин прощать воров, убийц и других преступников? Допустимо ли предоставлять им убежище в церкви? Казнить ли идолопоклонников? Заставлять ли их обращаться в христианство? Что делать, если одно христианское государство идет войной на другое? Можно ли использовать гадания, амулеты, магические камни, наговоры и чары против врага?

Вскоре в Константинополе произошел очередной переворот, резко изменивший положение Фотия. К власти пришел Василий Македонянин, неграмотный крестьянин, конюх, которого император приблизил к себе из личной симпатии, восхищенный его красотой и физической силой. Василий угодил царю тем, что сумел победить в схватке знаменитого борца – болгарина и укротить могучего коня, подаренного Михаилу. Это был прирожденный авантюрист и любимчик женщин, пользовавшийся расположением сестры императора Феклы и многих других богатых аристократок. Особенно сильно Василием была увлечена «пелопоннесская царица» Данилида, которая владела половиной Греции и без счета осыпала его деньгами.

Михаил заставил Василия развестись с женой Марией и женил его на своей любовнице Евдокии Ингерине, дочери варяга из царской гвардии. Поскольку император продолжал делить с ней ложе, они образовали скандальный тройственный союз, вызывавший много пересудов при дворе. Все больше привязываясь к своему фавориту, басилевс сделал его официальным соправителем. Так как сыновей у Михаила не было, Македонянин стал его единственным законным наследником. Варда по этому поводу заметил, что они пустили во дворец льва, который всех сожрет.

И верно: Василий не стал терпеливо дожидаться своей очереди на трон. Он начал с того, что убил всесильного Варду, обвинив его в измене и зарезав во время военного похода прямо в царской палатке, на глазах императора. Этот поход был специально устроен для того, чтобы выманить Варду из Константинополя и лишить его поддержки своих сторонников. В последний момент Варда понял, что происходит, и бросился Михаилу в ноги, моля о спасении, но басилевс только молча смотрел, как его дядю в буквальном смысле рубят на куски.

Позже Василий расправился и с самим Михаилом, когда тот спал после попойки. Хитрый фаворит все продумал заранее: во время обеда он незаметно сломал на дверях все замки (голыми руками, поскольку был очень силен), чтобы царь не мог запереться в спальне, а на следующую ночь взял с собой семь человек и тихо вошел в комнату. Император успел проснуться и пытался защищаться, но убийцы отсекли ему обе руки. Залитый кровью Михаил корчился в агонии, осыпая Василия проклятиями, пока заговорщики не добили его ударом в живот. Вывалившиеся внутренности императора они аккуратно завернули в конскую попону.

При Василии Македонянине отношения с Римской церковью развернулись в противоположную сторону. Ради блага государства император решил заключить союз с Римом. Фотий, служивший для этого главным препятствием, был заключен в монастырь, и патриархом снова стал Игнатий. Император отправил новому папе Адриану II почтительное письмо, в котором писал, что Фотий низложен за проступки против истины и «вашего св. первосвятительства», и просил совета и помощи в том, как ему обустроить Константинопольскую церковь. «Итак, отец духовный и божественно чтимый первосвященник, ускори исправление Церкви нашей и через борьбу с несправедливостью даруй нам обилие благ». В том же духе писал и Игнатий, называя папу «князем апостолов» и «высшим пастырем», «божественным и святым первосвященником», обладающим властью вершить все церковные дела.

В Рим было отправлено византийское посольство, которое привезло список с деяниями Фотиевого собора 867 года. Один из членов посольства, митрополит Иоанн, на глазах у папы бросил этот список на землю, объявив, что его сочинил «служитель сатаны Фотий, новый Симон (Волхв), изобретатель всякой лжи». Другой посол, спасафарий Василий, растоптал документ ногами и проткнул его мечом, утверждая, что в нем сидит сам дьявол.

В 869 году папа Адриан созвал в Риме собор, где Фотия назвали «подражателем Люциферу», который «свой язык изощрял, по подобию змия, против неба, против верховной пастырской власти, врученной от Бога св. Петру». Было решено предать Фотиев собор анафеме, а вместе с ним и всех, кто в нем участвовал и не отрекся от его решений. Правда, под актами нечестивого собора стояла подпись самого императора Василия, но проблему быстро решили, объявив подпись подложной, а Василия – благочестивым и православным императором. По окончании заседаний деяния Фотиева собора торжественно сожгли во дворе, причем каждый из епископов предварительно растоптал их ногами. Свидетели уверяли, что акты, несмотря на сильный дождь, горели очень быстро и при этом источали отвратительное зловоние. После этого Адриан написал императору письмо, в котором снисходительно хвалил его благоразумие: «Ты понял, какими ранами страдает церковь Константинопольская; ты понял ясно и то, что врачевать эти раны может только наша апостольская кафедра». В Константинополе и раньше было много недостойных пастырей, заключал папа, но римская кафедра всегда им помогала, указывая одним путь исправления, а другим протягивая руку помощи.

В этом же году, уже в самом Константинополе, по требованию папы Адриана созвали новый собор, который католическая церковь до сих пор считает Восьмым Вселенским, а православная не признает. Он проходил в храме Св. Софии, на просторных хорах, отведенных для молящихся женщин, и поначалу был очень малочислен: на первом заседании присутствовало всего двенадцать епископов, в том числе представители трех патриархий. Позже нашлось немало епископов, которые захотели к ним присоединиться, заявив, что они держали сторону Фотия только под давлением силы и даже пыток. На последнем заседании было уже 109 епископов и присутствовали сам император, его сын Константин и множество придворных.

Прежде всего был решен вопрос с Фотием и его сторонниками. Вызванный на суд собора, опальный патриарх повел себя не только твердо, но и дерзко, посоветовав самим легатам покаяться в своих согрешениях. На него посыпался град обвинений и вопросов, на которые Фотий ответил молчанием, заявив, что если его привели сюда для поруганий, то ему нечего сказать. Когда легаты насмешливо заметили, что слышали о нем как о человеке красноречивом, и посоветовали говорить и защищаться, поскольку молчание не спасет его от осуждения, Фотий обронил, что молчание не спасло и Иисуса. Большинство сторонников Фотия вели себя также, заявив, что не считают легатов своими судьями и не принимают решения римских пап. На одном из заседаний император Василий произнес речь и попытался лично переубедить приверженцев Фотия. Наконец, после долгих уговоров покаяться и исправиться – если не ради себя, то хотя бы ради его приверженцев, души которых еще можно спасти, – Фотий был не только низложен, но и отлучен от Церкви. «Фотию неофиту и тирану анафема! Схизматику и осужденному анафема! Прелюбодею и отцеубийце анафема!» – провозгласили отцы. Было зачитано стихотворение, написанное специально по этому случаю и высмеивавшее Фотия и его претензии на патриаршество. Акты собора подписали не обычными чернилами, а кровью евхаристии, то есть, по учению Церкви, кровью Самого Христа.

Покончив с Фотием, стали по очереди вызывать тех участников Фотиева собора, которые свидетельствовали, что Игнатий незаконно был избран в патриархи. Все каялись и говорили, что лжесвидетельствовали по приказу покойного императора Михаила III. На них наложили семилетнюю епитимию.

Затем вызвали участников кощунственных развлечений Михаила III с разыгрыванием шутовских процессий и т. п. Таких нашлось всего трое: они сказали, что царь заставил их в этом участвовать под страхом смерти или увольнения, а службу они оставить не могли, потому что им надо было кормить семьи. На них тоже наложили епитимии, на три года.

Собор принял несколько правил, по которым все клирики, посвященные Фотием, лишались своего сана. Запрещалось быстро возводить в церковные звания людей светских, как это произошло с Фотием. Было постановлено, чтобы оградить Церковь от вмешательства светской власти, что императоры и его представители не должны присутствовать при избрании епископов и вообще участвовать в каких – либо соборах, кроме вселенских. Епископам запрещалось униженно приветствовать царя и высокопоставленных вельмож, сходя с лошади и простираясь на земле, а вельможам и царям – принимать такие знаки поклонения.

На обратном пути в Рим на римских легатов напали славянские пираты и взяли в плен. Через год их удалось выкупить и возвратить домой, но подлинные акты Константинопольского собора, которые они везли в Рим, пропали бесследно.

Семилетняя епитимия для кающихся проходила в три этапа: «плачущих», «слушающих» и «стоящих в церкви». В первые два года «плачущие» не могли входить в церковь и должны были стоять во время службы за ее стеной. Затем они переходили в разряд «слушающих» и в течение двух лет могли стоять в церкви вместе с оглашенными, но лишались причастия. Последние три года «стоящие в церкви с верными» получали право на причастие, но только по церковным праздникам. В первые четыре года кающимся предписывался строгий пост: мясо и вино позволялись только по праздникам и воскресеньям. Потом пост смягчался: отказываться от вина и мяса следовало по понедельникам, средам и пятницам.

Рим и папа могли торжествовать. Император, патриарх Константинополя и представители всех восточных патриархий безоговорочно признали главенство римского епископа над Церковью. Возможно, более мудрый и умелый папа смог бы закрепить этот успех и со временем превратить его в традицию, объединив две половины Церкви под своим началом. Но Адриан II не справился с этой задачей. Решив, что дело уже сделано, он повел себя слишком резко и грубо и настроил против себя и императора, и патриархов.

Разногласия возникли уже во время последнего собора. На одном из его побочных заседаний, проходивших в императорском дворце, разбирался вопрос о Болгарской церкви. Делегация болгар обратилась к собору с просьбой решить, к какой Церкви она должна принадлежать – Восточной или Западной? Разгорелась жаркая дискуссия, в которой греки проявили неуступчивость. Легаты заявили, что Болгария относится к Латинской церкви, и запретили восточным патриархам даже обсуждать этот вопрос, поскольку все решения могут приниматься только папой, а Греческая церковь обязана безоговорочно подчиняться его решениям. Греки раздраженно ответили, что римляне сами откололись от империи и предались франкам, а теперь еще хотят ставить своих епископов в исконно греческой земле. Легаты с возмущением назвали их гордецами и обратились к Игнатию, напомнив, что папа вернул его на кафедру и теперь он должен слушать его во всем. Игнатий уклончиво ответил, что не собирается оскорблять Римскую церковь и будет действовать по справедливости. Но когда дело дошло до конкретных решений, восточные патриархи настояли на своем и забрали себе Болгарию, невзирая на протесты легатов. Этот вопрос стал камнем преткновения, который снова рассорил Восток с Западом.

После собора Игнатий оказался в трудном положении: большинство духовенства было за Фотия и не собиралось переходить на его сторону. В Церкви возник дефицит кадров, поскольку многие члены клира были посвящены в сан Фотием или его сторонниками и по постановлениям собора оказались низложены и отлучены от Церкви. Игнатий написал папе Адриану, жалуясь, что ему не из кого поставлять священников, и прося совета и помощи. Адриан занял жесткую позицию: решение уже принято и менять его он не намерен. Греческая церковь должна сама разбираться со своими проблемами. Главное, что от нее требуется, – вернуть Болгарию. Папа раздраженно писал императору: «Соепископ наш Игнатий дерзнул посвятить предстоятеля в страну Болгарскую, чему мы удивляемся, а вы, со своей стороны, тому благоприятствуете, чему мы изумляемся», – и грозил отлучением Игнатию, если тот не откажется от своих прав на Болгарию.

Дискуссия продолжилась при преемнике Адриана Иоанне VIII. Император Василий, чувствуя разлад в Восточной церкви и надеясь на помощь папы, попросил его прислать в Константинополь своих легатов. Иоанн согласился, выразив уверенность, что представители римской кафедры умиротворят «сварливую» Константинопольскую церковь и заодно разберутся со всем, что сделано против «преимуществ римской кафедры» и вопреки ее обычаям. Ведь император, конечно, не желает ничего другого, как «увеличивать славу церкви Римской». А для этого нужно прежде всего вернуть ей Болгарию. Что касается Игнатия, то папа Иоанн буквально забросал его письмами, требуя немедленно отозвать из Болгарии греческих епископов. В третьем письме он принял угрожающий тон. «Уже дважды я письмами увещевал тебя, чтобы ты довольствовался Константинопольским диоцезом, который дан тебе в силу авторитета Римской кафедры, и пределов этого диоцеза не должна преступать нога твоя». Но Игнатий, продолжал он, заплатил неблагодарностью своей благодетельнице, Римской церкви, «со своим серпом вторгся на ниву другого, присвоил себе древнюю Римскую епархию в стране Болгарской. Уже за это ты вполне заслужил лишения церковного общения, но ради снисхождения мы в третий раз обращаемся к тебе письменно и увещеваем тебя». Иоанн потребовал, чтобы все присланные Игнатием епископы и их помощники были в тридцатидневный срок возвращены в Константинополь. «Если же в течение тридцати дней все, посвященные тобой или твоими епископами, не покинут страны и ты не откажешься от власти над страной, то спустя два месяца, начиная с получения этого письма, ты будешь отлучен от евхаристии и будешь оставаться в таком положении столько времени, пока наконец не послушаешься наших декретов. Но если же, несмотря и на это, пребудешь упорен и непокорлив, не сделаешь требуемого, то, по суду апостольского авторитета нашего лишишься своего патриархата и общения нашей любви и потеряешь все права священства».

Фотий в это время находился в ссылке, страдая от одиночества и отсутствия книг, которые отняли у него суровые тюремщики. Он писал, что теперь его жизнь хуже смерти и он предпочел бы умереть. Несмотря на это, он вел обширную переписку с верными ему епископами, из которых ни один – историки отмечают это как удивительный и редкий факт – не отрекся от него и не перешел к Игнатию.

Василий тем временем пришел к убеждению, что интересы империи больше не связаны с Римом и что Рим – противник и соперник, а не союзник. Он поссорился с Людовиком II, который присвоил себе титул «римского императора», и был разочарован папой Иоанном, не обращавшим внимания на проблемы Восточной церкви и озабоченным только выгодой римской кафедры и возвращением Болгарии. Разлад в Церкви и упорство и стойкость фотиан заставили Василия вернуть Фотия из ссылки. Басилевс поселил его в Магнаврском дворце и сделал учителем своих детей. Реабилитированный Фотий основал новую школу, стал собирать библиотеку и писать научные труды. Патриарх Игнатий, тогда уже восьмидесятилетний старец, явился к Фотию во дворец, где, по рассказу Фотия, они «пали друг другу в ноги и взаимно просили прощения». Позже Фотий часто навещал больного Игнатия, который вскоре благочестиво скончался с молитвой на устах. Через три дня после его смерти Фотий снова стал патриархом Константинополя.

В 879 году в Константинополе был созван многочисленный собор (многими отцами Церкви называемый Восьмым Вселенским), на котором присутствовало 383 епископа, включая римских легатов. Папа Иоанн VIII через послов объявил на соборе об отмене всех прежних папских определений о Фотии: «Достопочтеннейшего Фотия мы признаем в патриаршем достоинстве и объявляем ему общение с нами». В знак любви и уважения он прислал Фотию полное священническое облачение: фелонь, стихарь, омофор и т. д. Такой поступок со стороны папы кажется странным и непоследовательным, но его легко объяснить политическими обстоятельствами. Италия в это время была почти полностью захвачена арабами. «Ярость сарацин так велика, – писал папа, – что никто не осмеливается выйти за ворота Рима». На Западе после Карла Великого царили разброд и хаос, и искать поддержки было не у кого. Иоанн видел в Византии единственного союзника, на которого можно положиться. Он рассчитывал получить от ромеев военную помощь, пойдя на уступки в церковных вопросах.

На соборе старались не вспоминать о прошлом, а говорить только о мире и согласии. Фотий вновь был признан законным пастырем Церкви. Собор подтвердил неприкосновенность Никео – Цареградского символа, отвергнув латинское искажение filioque, и признал независимость и равенство обоих престолов и обеих церквей, Западной и Восточной. О возможности избрания патриархов из мирян было сказано, что это крайне нежелательно, но допустимо в особых случаях. Легаты папы несколько раз пытались поднять тему Болгарии, но восточные епископы дипломатично ответили, что этот вопрос оставляется на усмотрение императора: проводить границы между патриархатами – дело царя, а не собора. При этом они заверяли, что папа получит даже больше, чем хочет, поскольку Фотия и папу связывает великая любовь; и вообще, нет никакой надобности разграничивать патриархата, потому что римский папа и константинопольский архиепископ живут как бы одной душой и вместе правят христианскими народами, не различая, где чужое и свое. Еще одну спорную территорию, Иллирик, на соборе формально отдали под юрисдикцию Рима, но на деле оставили под контролем Константинополя.

Фотий был патриархом еще шесть лет и ушел в отставку добровольно, поссорившись с императором Львом VI Философом (Львом Мудрым), когда – то бывшим его учеником. Есть другая версия: Фотия обвинили в государственной измене, и, когда патриарх был в храме Св. Софии, к нему неожиданно подошли двое чиновников, зачитали указ об аресте и увезли в монастырь, где он и был заточен. После Фотия патриаршая кафедра досталась шестнадцатилетнему брату императора Стефану.

После Фотиева раскола баталии между Римом и Константинополем временно затихли. Конфликт как бы заморозился: Церкви с головой ушли в местные дела и почти не общались между собой. Для римских пап в это время наступила темная и смутная эпоха. Франкская империя, под властью которой процветал Рим, развалилась. Власть захватили местные феодалы, боровшиеся между собой и ставившие на папский престол тех кандидатов, которые были выгодны их партии. Очень часто это были случайные люди невысоких нравственных и умственных достоинств. Они вели распутную жизнь и исчезали так же быстро, как появлялись, становясь жертвой бесчисленных дворцовых переворотов и убийств. За 75 лет на римской кафедре сменилось 24 папы, которых у католических историков принято называть «плохими папами».

Одним из наиболее скандальных событий в этот период стал так называемый «трупный собор». В 897 году, во время гражданских смут в Риме, покойного папу Формоза, чем – то не угодившего светским властям, выкопали из земли, посадили на трон в папском облачении и стали судить как живого. К тому времени труп пролежал в могиле уже девять месяцев и наполовину сгнил. С осужденного мертвеца сорвали церковную одежду, переодели его в светское платье, отрубили ему три пальца, которыми он совершал благословение, закопали в землю, снова выкопали и бросили в Тибр. Даже видавшим виды римлянам это показалось дикостью: устроившего «трупный собор» папу Стефана IV свергли в результате мятежа и задушили в тюрьме. Его преемники также почти все погибли насильственной смертью.

После этого наступил период так называемой «порнократии», где большую роль играли женщины – аристократки. Особенно славились красавицы из семьи консула Феофилакта – его жена Феодора и дочери Марозия и Феодора – младшая. Они ставили на папский престол своих многочисленных любовников и убирали их, когда они им надоедали. Феодора – старшая сделала римским папой Иоанна X, архиепископа и полководца в одном лице; Марозия, несколько раз выходившая замуж (в последний раз – за итальянского короля), долгое время лично правила Римом с титулом патриция и сенатора, потом вступила в интимную связь с папой Сергием III, убила папу Иннокентия X и двух его преемников и, наконец, возвела на престол своего восемнадцатилетнего сына Иоанна XI (от внебрачной связи с папой Сергием). Позже другой сын Марозии, Альберих, захватил власть и посадил в тюрьму ее саму, ее мужа – короля и римского епископа, своего сводного брата. В течение двадцати лет он ставил пап по своему желанию. Последним был его восемнадцатилетний сын Октавиан, ставший Иоанном XII. Октавиан оставил о себе память как об одном из самых развратных пап. Писали, что он превратил Лютеранский дворец в публичный дом, охотился на улицах за добропорядочными римлянками и устраивал оргии, на которых пил за здоровье Венеры и сатаны.

В хаосе и разброде, охвативших папский Рим, возникла легенда, что одно время на римском престоле сидела даже женщина – папесса Иоанна, которая будто бы правила под именем Иоанна VIII, скрывая от всех свой пол. Рассказывали, что у Иоанны, забеременевшей от любовника, во время поездки верхом начались родовые схватки и она, упав с коня на землю, тут же родила.

В Х веке на политическую арену вместо ослабевших франков выступили германские князья. Самый крупный из них, Оттон Великий, сумел объединить под своей властью все земли Восточнофранкского королевства, как тогда называли Германию, и присоединить к ним Лотарингию и север Италии. Честолюбивый, умный, неутомимо деятельный и почти не вылезавший из седла, этот могучий полководец одержал победу в междоусобной войне, где против него восстала почти вся его родня, и разгромил огромные армии чехов, венгров и славян. Красавица Адельхейда, вдова итальянского короля Лотаря II, отдала ему свою руку и сердце, заодно подарив и корону Италии. В 962 году во главе своей армии Оттон вошел в Рим и был коронован как император «Римской империи» папой Иоанном XII.

Однако до мира и порядка в Римской церкви было далеко. Почти сразу после того, как Оттон покинул Рим, папа Иоанн был свергнут и изгнан. Оттону пришлось вернуться и поставить нового папу Льва VIII, но стоило Оттону уехать, его тоже свергли. На место Льва снова встал Иоанн XII, ставший к этому времени противником Оттона. Позже его сменил Бенедикт V, но Оттон вновь явился в Рим и опять поставил папой Льва VIII, а Бенедикта сослал в Гамбург. Такая же чехарда продолжалась при Оттоне II: германские императоры ставили своих пап, после чего их свергали местные аристократы и ставили своих.

После прихода к власти Оттона III анархия на римской кафедре временно закончилась. Совсем еще юный Оттон, сын византийской принцессы, в совершенстве знавший греческий язык и разбиравшийся в тонкостях философии, был одержим двумя идеями: христианского служения Господу и возрождения Римской империи. Вторгшись в Италию, он разгромил итальянскую аристократию и навязал Риму германских пап. Главу аристократов Кресценция обезглавили, а папу Иоанна XVI изувечили (вырвали глаза, отрезали нос, уши и язык), посадили задом наперед на осла и отправили из Вечного города.

Новым папой стал учитель и друг императора Герберт Орильякский – математик, астроном, механик и философ, принявший в папстве имя Сильвестра II. Герберт поражал современников своими научными познаниям и на многие века прослыл магом и волшебником, создавшим среди прочих чудес говорящую медную голову, которая на все вопросы отвечала «да» или «нет». В лице Сильвестра папская кафедра получила настоящего ученого и изобретателя, заново открывшего многие астрономические приборы и внедрившего в европейскую науку арабскую систему цифр. Папа полностью поддерживал начинания Оттона, который, уединившись во дворце на Авентине, уже возродил римское консульство и сенат и подумывал о возвращении древней республики. Но после трагической смерти Оттона III (в 22 года) эти грандиозные планы рухнули, и к власти снова пришел клан Кресценциев.

В череде следующих безликих пап особо выделялся Иоанн XIX, который, подобно Фотию, был мирянином и прошел все ступеньки церковных должностей за один день (точнее, за восемь часов). Он прославился тем, что за деньги открыто раздавал епископские кафедры. Дело дошло до того, что следующий папа Бенедикт IX, восемнадцатилетний юноша, продал собственную тиару и папский трон некоему Джованни Грациано, который стал папой Григорием VI. Сделку, правда, признали не все, и в Риме появились сразу два папы, к которым вскоре присоединился третий, избранный соперничающей партией: Сильвестр III (1046 год).

Порядок навел германский император Генрих III, который явился в Рим и низложил всех трех пап, поставив вместо них четвертого – Климента II. Через год Климент умер от горячки, сменивший его Дамас II был отравлен, и папой стал родственник императора, выходец из Эльзаса Лев IX. Его главным помощником и правой рукой был кардинал Гумберт де Сильвио – Кандида, сыгравший ключевую роль в будущем расколе Церкви.

В VIII – XI веках Византийская империя, несмотря на явные признаки упадка, все еще была культурным и просвещенным государством. Константинополь представлял собой огромный город с миллионным населением (в Париже в то время жило всего 30 тысяч), с театрами, университетами, фонтанами на просторных площадях, грандиозными храмами и роскошными дворцами, где все, вплоть до мозаичных полов и кухонной посуды, представляло собой произведение искусства. В Византии еще жили тысячелетние традиции, связанные с древнегреческой культурой, образованные люди прекрасно знали классическую литературу, и какой – нибудь тонкий комплимент, сделанный императрице Зое придворным льстецом, цитировавшим Гомера, сразу понимался всеми присутствующими. В этом цветущем государстве и христианство носило более или менее мягкий, цивилизованный оттенок.

В сравнении с Византией Западная Европа была территорией варваров. Германцы не наследовали римскую культуру: они ее уничтожили, сохранив только почтительные воспоминания о величии Рима и исковерканную латынь, которая стала языком Церкви. Князья и даже короли Запада недалеко ушли от вождей варварских племен и часто вели себя не лучше бандитов и разбойников, грабивших на большой дороге. Поэтому и латинское христианство было проще и грубее, менее окультурено, больше проникнуто суевериями и пережитками язычества.

Конечно, суеверий было много и в Византии, особенно на окраинах империи. Константинопольские военачальники приносили языческие жертвы «духам злобы», чтобы умилостивить их перед битвой, а кладоискатели перед тем, как выйти на поиск сокровищ, ели собачье мясо: по поверью, земля после этого легче отдавала клады. В византийских энциклопедиях того времени полно нелепых представлений и магических рецептов в простонародном духе; например, утверждалось, что мозг лягушки предотвращает беременность, а заячья кровь, наоборот, способствует зачатию. Известен случай, когда при обороне Пергама в 717 году была заживо вскрыта беременная женщина: народ решил, что ее кровь даст неуязвимость защитникам города.

В ходу были бесконечные гадания и предсказания судьбы. Гадали по апокрифам (например, «Видениям Даниила») и другим таинственным и полузапрещенным книгам. Гадали по звуку медных тазов, старались услышать в лесах и горах пророческие голоса. Говорили, что и в самом Константинополе будто бы есть колонны и статуи, на которых начертан день разрушения города и список всех будущих императоров: проявив терпение и внимание, можно все это найти и прочитать. Прорицания делали пленные арабы, гадавшие по руке, случайные монахи, которым на улице давали милостыню, профессиональные толкователи снов на рынке. Почти всем этим предсказаниям верили, так же как всевозможным легендам и небылицам, которыми полны тогдашние хроники. Например, неожиданное возвращение Фотия на патриаршую кафедру объясняли действием волшебного зелья, которое тот будто бы по предложению одного монаха разбрызгал по спальне императора, чем и вызвал к себе его внезапную любовь.

Но если в Византии суеверия были скорее отклонением и исключением, то в Европе – повсеместным правилом. Здесь даже саму Библию использовали как оракул, гадая по ее страницам. В государственной и церковной практике сохранялись языческие испытания огнем, водой или мечом, когда обвиняемый доказывал свою правоту тем, что не сгорал, не тонул или побеждал в поединке своего противника: их просто окрасили в христианский оттенок и стали называть «судом Божьим».

Жители Запада были еще более дремучими, невежественными и доверчивыми, чем византийцы. В «Целителе» епископа Бурхарда описано множество причудливых суеверий, за которые в то время полагались церковные покаяния. Например, кто – то пытался вылечить ребенка, положив его на крышу или печную трубу (десять дней на хлебе и воде). Другой разбрасывал на поле самодельные «кисточки со значками», что – то вроде детских игрушек, «чтобы фавны и волосатые гномы развлекались ими и принесли ему в награду добро, украденное у соседей» (тоже десять дней). Третий мазал мертвецу руки мазью, стараясь его оживить, – двадцать дней поста. В трупы новорожденных младенцев вколачивали колья, чтобы они не могли вернуться и навредить живым (два года поста).

В Европе в это время вовсю расцветали магия и демонология, почти отсутствовавшие у византийцев. Крестьяне пытались вызвать дождь, заставляя голую девственницу погружаться в реку и кропить землю мокрой беленой. Верили, что женщина может наслать на мужа болезнь, если обмажется медом и покатается по хлебным зернам, из которых потом намелет муку и испечет для него хлеб. Верили и в то, что с помощью демонов можно летать по воздуху. «Некоторые одержимые дьяволом женщины считают себя принужденными ездить верхом на животных, – писал Бурхард, – и присоединяться к воинству демонов».

Особенностью Римской церкви были отлучения, накладывавшиеся не только на отдельных грешников, но на целые города, провинции и даже страны. Они назывались интердиктами и были сродни проклятию, превращавшему осужденного в изгоя, с которым не могли общаться даже родственники. В областях и государствах, попавших под интердикт, не проводились никакие службы, кроме покаянных, покойники оставались без отпевания, а новобрачные – без венчания.

Со временем у Латинской церкви появлялось все больше правил и обычаев, которые отделяли ее от Восточной. Например, западные христиане ели удавленину, хотя это было запрещено еще апостольским собором в Иерусалиме. Европейские клирики повсеместно брили бороды, что ромеи считали признаком женоподобности, и иначе, чем греки, делали тонзуры, подстригая их снизу, чтобы было похоже на венец. Прихожане Римской церкви, вопреки требованиям византийцев, постились по субботам и совершали евхаристию в Великий пост.

Еще больше разногласий появлялось в богослужении. В отличие от греков, латиняне – или, как их тогда называли, «франки» – не употребляли в причастии квасной хлеб, а только пресный и не добавляли в евхаристическую чашу теплую воду («теплоту», по – гречески «зеон»), как это было принято у восточных. Во время евхаристического канона латинские священники не призывали Святого Духа, хотя в византийской литургии эта часть молитв, называвшаяся «эпиклеза», играла важную роль. Таинство миропомазания у латинян могли осуществлять только епископы. Случалось так, что священник крестил нового христианина, но получить миропомазание тот не мог, потому что рядом не было епископа. Поэтому два этих таинства у франков разошлись во времени: те, кого крестили во младенчестве, позже, в возрасте от 7 до 14 лет должны были подтвердить свое присутствие в Церкви, получив миропомазание; отсюда возник обряд конфирмации, то есть «подтверждения».

В западном богослужении среди прочих новшеств появилась органная музыка. Орган в литургическую практику ввел папа Виталий (VII век); при этом самые лучшие инструменты делались в Византии. Один из таких дорогих органов Константин Копроним подарил франкскому королю Пипину, отцу Карла Великого. Примерно в то же время на Западе возникла практика «тайных», или частных, месс, когда две мессы служились одновременно в одном храме: одна вслух, а другая тайно, шепотом, чтобы не мешать первой. Это делалось вынужденно, из – за большого количество верующих.

Важной особенностью Римской церкви было безбрачие как священников, так и епископов. В Византийской церкви обет безбрачия соблюдали только монахи и епископы, а священник, наоборот, не мог быть холостым (и поэтому никогда не мог стать епископом). Развод среди мирян в Латинской церкви не допускался ни по каким причинам, но вступать в брак вдовцам и вдовицам разрешалось сколько угодно раз.

Наконец, на Западе клирики часто принимали участие в войнах с оружием в руках, что на Востоке было строго запрещено, под страхом отлучения. Вид воинственных епископов и священников, восседавших на конях в полном боевом вооружении во время Первого крестового похода, повергал византийцев в шок.

Монашество на Западе в это время тоже было не на высоте. Его обвиняли в тех же грехах, что и восточных монахов: стремлении к накоплению богатств, упадке нравственности и дисциплины. Однако как раз в начале X века европейское монашество получило новое развитие благодаря аквитанскому герцогу Гильому, который в 910 году основал в Клюни новый монастырь. Настоятелем он сделал бургундского аббата Бернона, ревностного последователя Бенедикта Нурсийского. Службы в клюнийском монастыре велись почти круглосуточно и не оставляли монахам времени ни на что другое, включая физический труд: они только молились.

Строгость жизни клюнийцев, их безупречная нравственная чистота и благочестие быстро завоевали им огромный авторитет. Во время сильного голода в 1028 – 1030 годах на юге Франции клюнийские монастыри открыли свои склады с хлебом и спасли множество людей. В то же время они призывали к покаянию, боролись за улучшение нравов и образованности духовенства, введение единой литургической практики. Они восстали против симонии – продажи церковных должностей за деньги, – что в то время было повседневной практикой, и так называемой инвеституры, когда феодалы или короли раздавали земли и светские должности представителям Церкви, требуя от них взамен вассальной зависимости. Особой популярностью пользовался клюнийский аббат Одон, прозванный «могильщиком» за постоянно опущенные к земле глаза. Его грозные проповеди, обличавшие порок и блудодейство мира, потрясали прихожан.

Начинание Бернона имело такой успех, что по всей Европе стали появляться «клюнийские» монастыри: не самостоятельные, а как бы филиалы главного, имевшие единый устав и одного общего настоятеля. К ним подключались и старые монастыри, переходившие на клюнийский устав. Все вместе это составило конгрегацию (союз), в который в середине XI века входило 65 обителей по всей Европе. Кроме Клюнийской, позже возникло множество других конгрегаций, которые стали называть орденами: валломброзанцы, цистерианцы, картузианцы и т.д.

На Западе в это время появлялось немало отшельников, подражавших восточным подвижникам и пустынникам. Таким был Ромуальд из Равенны, знатный рыцарь из герцогского рода, подвизавшийся в Апеннинских горах и основавший Камальдольский монастырь, который отличался особой строгостью устава. Здесь обитали затворники, навсегда замуровавшиеся в своих кельях, и флагелланты, занимавшиеся самобичеванием. Ромуальд, резкий и неуживчивый человек с бледным, болотного цвета лицом, имел много сторонников и последователей, расселившихся по всей Италии. Они создали движение иеремитов, которые проводили время в покое, безмолвии и посте, скрупулезно соблюдая монашеские правила. Задачей иеремита было сидеть в келье и «удерживать язык и живот», то есть молчать и как можно меньше есть. В каждой келье стояли весы, где иноки взвешивали еду и разделяли ее на порции, чтобы съедать в строго отведенное для этого время. Но часто и делить было нечего: пищу составляли только хлеб, вода и соль, «а если что – нибудь к ним прибавляют, – замечал современник, – в пустыне не считается это постом».

Иеремиты не трудились – для этого были специальные жившие при монастыре работники, как бы монахи второго ранга или служебные иноки, «рабочие пчелы». Пока они работали, иеремиты предавались умерщвлению плоти и молитвам, по восемь раз за день исполняя от начала до конца все псалмы (всего их 150), распростершись на полу с раскинутыми в виде креста руками или истязая свое тело плетью, – эта процедура называлась «дисциплиной». В качестве плети использовались розги, кнуты из веревок или цепи. Существовала особая монастырская математика, сопоставлявшая церковное покаяние с количеством ударов плетью: один год покаяния был равен трем тысячам плетей, а за время чтения десяти псалмов можно было нанести себе тысячу ударов. Таким образом, чтение десяти полных Псалтырей с «дисциплиной» обеспечивало покаяние на сто лет.

Идея «Божьего мира» родилась на соборе в Тулузе в 1021 году и позже была утверждена Клермонским собором. Под таким лозунгом Церковь выступила против бесконтрольного насилия власть имущих, чтобы смягчить слишком жестокие нравы в варварской Европе. За нападения на беззащитных клириков, паломников, бедняков, женщин и торговцев святотатцам грозило отлучение от Церкви. Позже Западной церковью было введено так называемое «Божье перемирие» – что – то вроде военного поста, согласно которому христианин мог воевать только с утра понедельника до вечера среды, а во все остальное время воздерживаться от насильственных действий. Епископ Прованса предписывал, «чтобы с начала вечерни в четверг и до восхода солнца в понедельник утром среди всех христиан, друзей и врагов воцарялись твердый мир и перемирие». К этим дням добавлялись Рождественский и Великий пост, Рождество, Пасха, промежуток времени между Вознесением и Пятидесятницей, три праздника Девы Марии и дни нескольких святых. Получалось, что воевать запрещалось примерно 240 дней в году.

Для выполнения постановлений Церкви были учреждены специальные лиги мира со своими судом, казной и «армией мира», состоявшей из добровольцев – прихожан. Эмон, архиепископ Буржа, требовал, чтобы каждый христианин с пятнадцати лет объявил себя врагом нарушителей мира и готов был бороться с ними с оружием в руках. Епископ Гифред Нарбоннский писал: «Пусть ни один христианин не убивает другого христианина; ибо тот, кто убивает христианина, проливает кровь Христову... Если человека несправедливо убьют, чего мы не желаем, за это надо будет заплатить штраф в соответствии с законом». Получалось, что за ослушание предписывалось не отлучение от Церкви, а всего лишь штраф по светскому закону, и только за «несправедливое» убийство. Кто же должен был решать, какое убийство справедливо? Конечно, те же светские власти.

Церковь сознавала, что искоренить войны и убийства невозможно, и старалась хотя бы ограничить их с помощью «Божьего перемирия». Но реально следовать ему было невозможно, и на деле никто этого не делал. Времена в Европе были поистине темными: голод и войны доводили людей до потери человеческого облика. В 910 году во Франции и Германии были отмечены случаи людоедства из – за сильного голода. Взрослые сыновья пожирали своих матерей, матери – малолетних детей. Появились целые банды, которые убивали на дорогах путешественников, разрубали их на части и поедали. Бродяги ловили детей на приманку в виде куска хлеба, а хозяева гостиниц съедали ночью своих постояльцев.

Как будто естественного голода было еще недостаточно, к нему добавлялись добровольные посты. Постные дни занимали две трети года: от 180 до 196 дней. Из них 140 – 150 дней запрещалось есть не только мясо, но и рыбу. К соблюдению постов относились очень строго. Шестьдесят девятое апостольское правило гласило: если клирик не соблюдает Великий пост и постные дни (среда и пятница) – извергается из сана, если мирянин – отлучается от причастия. В Великий пост запрещалось есть мясо даже «при последнем издыхании». В некоторых епархиях существовало правило, что евшим мясо в Великий пост выбивали зубы. Говорили: кто нарушает пост в среду, будет осужден вместе с Пилатом, а кто в пятницу – вместе с распявшими Христа.

Посты были не только добровольными, но и принудительными: они служили средством наказания и покаяния. За многие тяжкие преступления полагался сорокадневный пост на хлебе и воде. Он мог быть однократным или повторяться ежегодно в течение нескольких лет. Нередко покаянный пост в том или ином виде растягивался на долгие годы и даже на всю жизнь. Например, по распоряжению папы Николая I франк Вимар, убивший трех своих сыновей, доложен был до самой смерти не есть мяса, семь лет не пить вина, а еще пять – пить только три раза в неделю.

Еще одним способом очистить душу и замолить свои грехи были паломничества. Маршруты паломников в IX – XII веках покрывали практически всю Европу и Ближний Восток от Ирландии до Палестины. Почти в каждой стране находилась какая – нибудь важная реликвия: в Риме были погребены Петр и Павел, в Венеции хранились мощи апостола Марка, в испанском Сантьяго – де – Компостела – апостола Иакова, в немецком Кельне – трех волхвов. Пилигримы могли посетить гробницу апостола Иоанна в греческом Эфесе или святого Мартина во французском Туре, поклониться надгробию архиепископа Фомы Беккета в английском Кентербери или могиле Олафа Святого в Норвегии. Многие предпочитали отправляться на юг, в Египет, к священной горе Синай.

Паломничеству предшествовала долгая подготовка, тем более что одного желания тут было недостаточно: сначала требовалось получить одобрение своего епископа, который тщательно проверял, из каких побуждений его подопечный пускается в путь и не кроется ли в его мотивах праздное легкомыслие или мирское любопытство. Выдержав экзамен, небогатый пилигрим искал группу, к которой мог присоединиться: путешествовать одному было слишком опасно, – и отправлялся в путь пешком, верхом или на корабле. Знатных вельмож сопровождали прислуга, охрана и множество попутчиков, так что их поездка порой превращалась в многотысячную процессию. Поскольку путь предстоял долгий, перед отъездом запасались деньгами и хорошо хранящимися продуктами: соленой рыбой, сухими фруктами, вином. Один опытный путешественник рекомендовал паломнику взять с собой большой сундук: «он будет служить тебе сиденьем в течение дня, постелью – в продолжение ночи, складом для твоей провизии, гробом – чтобы тебя не бросили в море, если, что весьма вероятно, тебе придется умереть в дороге».

Паломничество действительно было нелегким и опасным предприятием, из которого многие уже не возвращались. Самым трудным считалось путешествие на Ближний Восток и в Иерусалим, где паломников на каждом шагу подстерегала смертельная опасность. Зевульф, пилигрим XII века, так описывал последнюю часть пути: «Из Иоппии мы поднимались в город Иерусалим в течение двух дней по гористой, очень крутой и опасной дороге; ибо сарацины, которые постоянно устраивают засады христианам, прячутся в горных ущельях и в скалистых пещерах, бодрствуя днем и ночью, постоянно сторожа, нельзя ли напасть на кого – нибудь, у кого нет спутников. Бесчисленное количество человеческих тел, совершенно растерзанных дикими зверями, лежат на дороге и возле дороги». Зевульф откровенно объяснил, почему тела христиан лежали без погребения: «Там совсем нет земли, а раскопать скалу нелегко; но даже если бы там была земля, кто был бы так глуп, что покинул бы своих спутников и стал один рыть могилу товарищу, если бы кто сделал это, то приготовил бы могилу скорее себе, чем товарищу».

Но, даже добравшись до самых ворот Иерусалима, многие пилигримы не могли войти в город: за вход следовало заплатить пошлину, а у обнищавших странников часто не было ни гроша. Они целыми днями толпились перед воротами, надеясь, что какой – нибудь благочестивый богач заплатит за них. Бывало, что паломникам везло: однажды в Иерусалим прибыл Роланд Нормандский, отец Вильгельма Завоевателя, совершавший покаянное паломничество за убийство брата, и оплатил вход для всех, кто не мог попасть в Святой город. Но некоторые не получали никакой помощи и порой умирали здесь же, у ворот, так и не увидев долгожданную святыню.

Однако и те, кому посчастливилось попасть в город, не могли рассчитывать на безопасность. По свидетельству архиепископа Вильгельма Тирского, церкви в Иерусалиме «подвергались ежедневно жестоким нападениям. Во время богослужения неверные, наводя ужас на христиан своими криками и бешенством, вбегали неожиданно в храм, садились на алтари, опрокидывали чаши, топтали ногами сосуды, посвященные служению Господу, ломали мрамор и наносили духовенству оскорбления и побои. С самим владыкой патриархом обращались как с лицом презренным и ничтожным, хватая его за бороду и волосы, свергали с престола и бросали на землю».

Из паломничества было принято привозить всякие памятные вещицы и сувениры: это были своего рода доказательства совершенного подвига. Они имели важное значение, поскольку в родных местах в пилигримах видели героев и устраивали им торжественные встречи со специальным богослужением. Григорий Турский описывал, как вокруг могилы святого Ницетия толпы пилигримов собирались «словно рой пчел», чтобы набрать сувениров: «одни хватали кусочки воска, другие немножко пыли, некоторые вытягивали несколько нитей из покрывала на могиле». Из Палестины везли пальмовые ветки, из Сантьяго и Мон – Сен – Мишеля – морские раковины, из Кентербери – «воду св. Фомы», превратившуюся в кровь. Каждый, кто побывал у Гроба Господня, считал нужным привезти с собой его камешек (рассказывали, что один граф даже откусил его зубами во время поцелуя), поэтому со временем каменное ложе, на котором лежало тело Иисуса, все больше разрушалось, и его пришлось закрыть мраморной плитой.

Светские и церковные власти старались по возможности облегчить странникам нелегкий путь. Паломникам выдавались от королей и епископов охранные грамоты с приложенной печатью, для них строились харчевни и приемные дома, о них заботились монашеские ордена, защищавшие пилигримов от нападений разбойников и лечившие тех, кто заболел в пути: госпитальеры, тамплиеры, орден св. Иакова. Существовали путеводители, где указывались расстояния между городами и описывалось, как лучше добраться из одного места в другое, какие опасности могут встретиться в пути и т. д. В гостиницах и постоялых дворах с пилигримов часто не брали деньги, прося вместо этого помолиться за хозяина в святом месте. Чтобы помочь паломникам, монахи строили для них прибежища в самых глухих и труднодоступных местах, где не было никакого жилья: здесь они всегда могли найти пищу и кров. Горный перевал Сен – Бернар в Альпах получил название благодаря странноприимному дому, основанному в X веке святым Бернаром: жившие здесь монахи по ночам зажигали свет и били в колокола, чтобы шедший через перевал странники не сбились в пути, а во время непогоды и снежных бурь сами отправлялись в горы и искали заблудившихся христиан.

Так же, как и посты, паломничества часто использовали для принудительного покаяния: они стали видом наказания за тяжкие грехи вроде убийства или содомии. Герцог Фульк Анжуйский, например, трижды ездил в Палестину, чтобы замолить убийство своей жены и другие преступления. Позже у паломников появилась специальная одежда: серый плащ, клюка, сума, калиги (сандалии) и шляпа с широкими полями. Некоторые путешествовали к святыням босиком, другие, чтобы удлинить путь, после каждых трех шагов делали шаг назад.

К IX веку в Византии история Церкви и история государства слились в одно целое. Церковные историки исчезли, потому что события одной истории было невозможно отделить от событий другой. Константинопольские патриархи стали своими, почти домашними людьми в царских семьях, они сопровождали басилевсов в течение всей жизни: крестили их, венчали, отпевали после смерти. Решение церковных дел нередко определялось личными отношениями между патриархами и царями, которые много и часто общались между собой. При храме Святой Софии была даже специальная пристройка, мираторий, где после литургии патриарх отдыхал вместе с императором.

Император официально считался властителем не только империи, но и вообще всей вселенной: неподвластность ему других земель рассматривалось только как временное недоразумение. Государь – автократор (от греческого «самовластный») единолично распоряжался всем, что находилось в государстве, включая его подданных. Он мог отобрать или дать любую землю, любой титул или должность; мог сослать, казнить, заточить в темницу или осыпать золотом; мог судить, объявлять войну, командовать армией, принимать посольства и издавать законы. Единственное, чего он не мог сделать, это отменить церемониалы, которым вынужден был подчиняться так же, как последний раб в его империи. Басилевс не имел права показываться перед подданными просто так: каждое его появление превращалось в пышный и утомительный обряд, собиравший толпы зрителей. Чтобы просто перебраться из дворца в расположенную рядом церковь, он должен был шествовать в составе торжественной процессии, увешанный драгоценностями, облаченный в затканные золотом шелковые ткани и пурпурные сапоги, под хор славословий и курение фимиама, среди народа и сановников, которые опускались на колени и целовали его ноги.

Несмотря на абсолютную власть монарха, далеко не все в стране зависело от императоров. Византия была специфическим государством. Огромная власть в нем принадлежала чиновничеству, которое жило не столько жалованьем, сколько взятками и воровством. Все дела решали связи и подкуп, знакомство в придворных кругах, лесть и политическая ловкость. Это была настолько давняя и хорошо отработанная система, что ее работа уже почти не подчинялась воле императора. Любые попытки что – то изменить подвергались саботажу и глохли в молчаливом сопротивлении чиновников, а особенно активных царей – реформаторов свергали с трона. Басилевсы могли только менять положение отдельных лиц в этой системе: фавориты быстро взлетали по карьерной лестнице, попавшие в опалу так же стремительно скатывались вниз, на их место попадали новые временщики и т.д. Те, кто оказывались наверху, старались поскорее урвать свой кусок от государственной казны, выпрашивая у императора подарки, льготы и подачки. Множество законов, принятых в империи, были только фасадом, за которым шла борьба тайных влияний и интриг.

В экономике, как и в политике, государство присутствовало всюду и диктовало все: что делать, как много и за сколько. В Византии, в отличие от Запада, не было свободы торговли и производства. Все регламентировалось до мельчайших деталей. Контроль осуществлялся через корпорации ремесленников. Это были не свободные союзы, защищавшие интересы ремесленников, а государственные организации, созданные властями для того, чтобы лучше контролировать подданных. Члены корпораций находились под строгим наблюдением своих руководителей, которые следили за тем, чтобы они вовремя платили налоги и были лояльны государству. Кроме того, они были обязаны принимать участие в разных процессиях и церемониях по торжественным случаям. Те, кто не входил в такие союзы, были сильно ущемлены в правах: с них брали увеличенную пошлину, а торговать позволяли только после того, как члены корпораций распродавали свой товар.

В случае неурожая зерна цена на хлеб не менялась, но при той же цене по решению властей уменьшался размер форм, в которых он пекся. Скот продавался только после того, как государственный чиновник брал с него пошлину и ставил клеймо; запрещалось покупать его раньше, чем он пригонялся в город, чтобы никто не мог получить чрезмерную прибыль за счет разницы в цене. Мясо разрешалось продавать только в одном, строго определенном месте и только членам союза макелариев. Конями торговали только вофры, другим это было запрещено. Рыбаки должны были продавать рыбу оптовикам рано утром сразу после улова, и специальный чиновник устанавливал на нее цену в зависимости от количества пойманной рыбы. Прибрежные районы были разделены на участки и внесены в налоговые описи, поэтому рыбу тоже могли ловить только определенные люди с разрешения властей.

Все, что производилось, отправлялось на государственные склады, где пломбировалось или клеймилось и лишь потом поступало в продажу. Ремесленникам запрещалось иметь слишком большие запасы сырья и нанимать больше двух работников, чтобы производство не разрасталось бесконтрольно, а владелец – не слишком богател. Быстро разбогатевшие вызывали подозрение. Все должны были быть чем – то заняты, но жить скромно и всегда чувствовать на себе руку государства. Налог брался со всего: земли, аренды помещений, лодок, мастерских, овощей, каждой овцы или мула, с любой покупки и продажи. Иногда цепочка покупок – продаж искусственно увеличивалась, чтобы государство могло получить максимум прибыли. Например, привозимый в столицу шелк – сырец – который могли закупать только метаксопраты в строго установленном месте и под контролем чиновников – проходил длинную цепочку перепродаж, где на каждом этапе государство брало себе восьмипроцентную пошлину. Из – за этого конечная стоимость продукции взлетала до небес, а чиновники клали в карман огромные суммы.

Особое положение занимал Константинополь, государство в государстве. Здесь контроль над подданными был самым сильным, а уровень жизни – выше, чем в других местах. Константинополь считался центром мировой торговли; здесь сходились торговые пути Востока и Запада, венецианцы встречались с печенегами, русские с индийцами, арабы с афинянами. Город служил «витриной» страны, призванной поражать приезжих великолепием и пышностью и демонстрировать ее мощь и величие. Еще важней было то, что Константинополь являлся ключом к власти: захвативший столицу получал власть во всей империи. Любое серьезное недовольство горожан создавало прямую угрозу для басилевса, которого в случае бунта могли свергнуть и убить, заменив узурпатором, как это не раз бывало.

Через тысячу лет после Рождества Христова в Византии по – прежнему процветало рабство. Рабовладение не считалось противоречащим учению Церкви. У богачки Даниелиды в IX веке рабов было столько, что, когда их освободили и переселили в Италию, из них составилась целая колония. Обычно рабы были пленниками, взятыми на войне, и после особенно успешных войн рабы появлялись даже у крестьян. На площади Тавр в Константинополе, где продавали рабов, ребенок стоил 10 номисм, ремесленник – 40, писец – 50, врач – 60. Впрочем, то же самое происходило в Риме, пока у него были силы вести войны.

Несмотря на внешний лоск, в обычаях и нравах византийцев царила варварская бесчеловечность. В тюрьмах заключенные годами гнили заживо, иногда сидя в полной темноте. Пытки заключенных были так чудовищны, что от них сходили с ума или кончали жизнь самоубийством. Казням предшествовали обряды поругания, обставленные как театральные шествия. Преступнику сбривали все волосы вплоть до ресниц, сажали задом наперед на осла и, обмотав бычьими или овечьими кишками, изображавшими ожерелья и короны, везли по улицам голым или в грубой мешковине. В процессии участвовали мимы и скоморохи, впереди шел кривлявшийся жезлоносец, а горожане выходили на балконы, чтобы полюбоваться забавным зрелищем.

Сами казни были предельно жестоки. Широко применялось членовредительство: отрубались носы, ноги, руки, уши, языки, преступников оскопляли и ослепляли. Тут были свои градации: иногда ослепляли не до конца, а только притупляли зрение, вращая перед глазами добела раскаленное железо. Но чаще всего глаза просто выжигали, вводя в глазницу пылавший огнем железный стержень. Это было так мучительно, что часто приводило к долгой агонии и смерти. Иногда в качестве особой милости несчастному оставляли один глаз.

Смертная казнь тоже была разнообразна: приговоренным отрубали головы, вешали, сажали на кол, распинали на деревьях, колесовали, заживо сжигали в медном быке (на площади Тавра, то есть быка, в Константинополе), отдавали на растерзание львам. Трупы казненных запрещалось хоронить: их отдавали на поругание толпе и сбрасывали во рвы, а головы сажали на колья и ставили на видных местах, как правило, на ипподроме.

Особенно жестоко обращались с заговорщиками. Наказывали не только их, но и их семьи: отбирали имущество, жен заключали в монастыри, мальчиков оскопляли. Подозрительных, вечно боявшихся переворотов басилевсов любые заговоры и бунты приводили в бешенство, и они вымещали свою ярость на преступниках. Валент II однажды лично распилил пилой двух полководцев, хотя они предали даже не его, а его противника, узурпатора Прокопия: императора возмутил сам факт предательства. При Михаиле III заговорщикам выкололи глаза, отрубили правые руки и вывели на площадь, дав каждому глиняное кадило, наполненное зловонной серой, и заставили кадить друг на друга. Позже по инициативе Церкви был введен закон, чтобы осужденного бунтовщика казнили не раньше, чем через тридцать дней после приговора: надеялись, что за это время правитель успеет остыть и, может быть, смягчит кару.

Перевороты случались так часто, что никто не чувствовал себя уверенно на троне. Даже члены семьи и близкие по крови люди – братья, дети, жены – были не поддержкой, а угрозой, тайным врагом, который в любой момент мог устроить заговор, подсыпать яд или ударить мечом. У приходивших к власти императоров вошло в обычай убивать своих родственников, чтобы устранить возможных претендентов на престол. Михаил V оскопил всю свою мужскую родню, от мальчиков до стариков. Из 109 византийских императоров только 34 умерли на троне своей смертью. Из остальных восемь погибли на войне или от несчастных случаев, двенадцать отреклись от престола, столько же скончались в тюрьмах и монастырях, троих уморили голодом, восемнадцать искалечили (ослепили, оскопили, отрубили руки и ноги), а двадцать убили всевозможными способами, от простого удушения до сбрасывания с колонны.

Византия славилась своей ученостью. В Константинополе уже в IX веке появился университет, основанный при императорском дворце всесильным Вардой, дядей Михаила III. Образование в нем было открытым и бесплатным. Чтобы подать пример, Варда сам посещал лекции и награждал лучших учеников. При Константине Порфирородном в университете преподавали высокопоставленные лица, которые доказывали пользу наук собственной карьерой: философию вел протоспафарий Константин, астрономию – императорский секретарь Георгий, геометрию – патрикий Никифор, риторику – митрополит Никеи Александр. Сам император Константин был археологом, нумизматом, филологом (знал скандинавские и славянские языки), историком, этнологом, музыкантом, писателем, поэтом, философом и художником в одном лице.

Но византийская наука, как и византийское государство, выглядела своеобразно: в ней при всем желании нельзя было найти оригинальности. Ромеи отлично разбирались в геометрии, математике, архитектуре, астрономии, но не создавали при этом ничего принципиально нового. Византийские изобретения и новшества можно перечислить по пальцам: архитектор Исидор Милетский сконструировал циркуль, Синезий Киренский создал более совершенный вариант астролябии, «византийский Архимед» Лев Математик придумал обозначать буквы числами. Это почти все. Большие успехи в механике и химии на практике оборачивались созданием омолаживающих кремов или игрушек – автоматов для развлечения царей. Несмотря на свою просвещенность, греки так и не создали трехпольного земледелия, не изобрели твердое стремя или ветряные мельницы: все это впервые появилось в Европе.

Ромеи как будто считали, что все уже сказано, написано и придумано до них, поэтому не надо больше ничего искать, исследовать или изобретать, осталось только усваивать и сортировать старое. В ходу были бесконечные компиляции, хрестоматии, сборники и выжимки – беспорядочное изложение сведений, где научные факты смешивались с нелепыми суевериями. Например, в «Земледельческой энциклопедии», изданной при Константине Порфирородном, вполне серьезно советовали писать на яблоках стихи из Гомера, чтобы предупредить их падение с веток, а тем, кто хочет много пить и не пьянеть, предлагалось носить венок из трилистника. Были очень популярны сокращения классических сочинений, где сюжет какой – нибудь греческой трагедии излагался в нескольких строках или даже одной фразе.

Несмотря на это, Византия во всем мире считалась центром и недосягаемым образцом учености и культуры, о котором грезили жаждущие знаний и куда устремлялись, не жалея денег и сил, жители Франции и Италии, германцы, болгары и даже арабы. Отчим папского посла Лиутпранда говорил, что готов отдать половину своего состояния, лишь бы его пасынок научился греческой науке. Халиф аль – Мамун так ценил византийского ученого Льва Математика, что обещал императору Феофилу огромные деньги и вечный мир с Византией, если он хотя бы на время отпустит Льва в Багдад.

Воцарение Василия I, безграмотного конюха и удачливого авантюриста, как ни странно, оказалось благом для империи. Каковы бы ни были его моральные качества, он показал себя умелым и справедливым правителем. Войны, которые вел Василий, были в основном удачны. Ему удалось разгромить вождя павликиан Хрисохира, который грозил захватить всю Малую Азию и однажды чуть не взял в плен самого императора. Когда голову Хрисохира привезли в Константинополь, довольный Василий поставил ее на ипподроме и мастерски расстрелял из лука. Позже он нанес поражение арабам и занял Кипр, в Италии захватил Бари, а в Далматии – Дубровник. Василий пользовался большой любовью солдат, потому что во время походов жил и работал так же, как они, и даже еще больше: грузы, которые таскал царь, с трудом переносили трое.

Император построил много зданий в Константинополе и проявил себя как неплохой законодатель, оставив свод законов под названием «Исагога». Он лично разбирал все жалобы граждан, а когда их не было, посылал глашатаев спрашивать, нет ли пострадавших и обиженных. Его рвение к справедливости было так велико, что однажды наступил день, когда посланные при всех стараниях не смогли найти ни одного недовольного гражданина.

Василий погиб на охоте, пробитый рогом оленя. Но в основанной им Македонской династии появились новые достойные цари, такие, как Лев Мудрый и Константин Багрянородный: их правление стало для страны периодом расцвета.

Лев VI, ученик Фотия, проявил себя как талантливый ученый и писатель; его перу принадлежит шеститомный свод законов (так называемые «Василики»), заменивший Юстинианов кодекс. Но по характеру Лев был сложным и противоречивым человеком, склонным к слезливости и подверженным чужим влияниям. У него имелись странные причуды: он мог, например, переодеться ночью бедняком и отправиться проверять бдительность стражей и очень забавлялся, если его сажали в тюрьму как бродягу. Войны он вел неудачно, зато при его правлении особенно расцвела прославленная греческая дипломатия, позволявшая ромеям заключать выгодные договоры даже в случае военных поражений. В числе прочего в нее входила роскошная церемония приема послов, приезжавших на аудиенцию к императору: она была обставлена с поражавшей воображение пышностью и внушала чувство величия и мощи государства. Сначала послов долго вели по огромному дворцу, в великолепных залах которого толпились роскошно одетые придворные; потом они попадали в особое помещение, задернутое занавесью; здесь послы падали ниц, а когда поднимали голову, видели перед собой золотой трон, на котором восседал царь в блистающих одеждах. Трон стоял под золотым деревом, на котором пели золотые птицы, а по обеим сторонам высились золотые львы, раскрывавшие пасти и издававшие рычание. С помощью специального гидравлического устройства трон плавно поднимался почти под потолок, и император взирал на посетителей с высоты трех метров.

Лев Мудрый первым сделал обязательным церковное венчание и постановил, что брак, не благословленный Церковью через обряд венчания, не должен считаться законным. По иронии судьбы этот указ вскоре обратился против самого императора. Трое его жен скоропостижно скончались, не оставив наследника. Лев решил не жениться, пока у него не появится сын. Его новая возлюбленная Зоя Карбонопсина (Черноокая) родила мальчика в Порфирном зале императорского дворца, как и следовало по византийской традиции, но родившийся вне церковного брака ребенок не мог считаться законным и претендовать на престол. Лев обратился к патриарху Николаю Мистику, своему бывшему секретарю («мистиком» называлась должность тайного секретаря) и товарищу по учебе у Фотия, с просьбой решить эту проблему. Николай согласился крестить младенца и признать его законным наследником при одном условии – если император расстанется с Зоей. Шестого января 906 года ребенок был крещен с именем Константина и объявлен законным сыном императора. Лев выслал Зою из дворца, но уже девятого января вернул ее обратно, а спустя немного времени венчался с Зоей и короновал ее с титулом августы.

Возмущенный Николай отказался впускать императора в храм Святой Софии. Разлад между басилевсом и патриархом закончился традиционно: Николай был отправлен в отставку. Лев же обратился к римскому папе Сергию III и получил разрешение на брак. Новый патриарх Евфимий собрал в Константинополе собор, который одобрил четвертый брак Льва в виде большого исключения, хотя и не признал Зою императрицей. В Церкви возник раскол между николаистами и евфимианами, сильно напоминавший тот, что прежде был между Игнатием и Фотием.

После смерти Льва к власти пришел его брат Александр. По словам летописца, при Льве «исполнению царских обязанностей он предпочитал беспутство и роскошь, а уж воцарившись единолично, и вовсе не совершил ничего достойного упоминания». Александр был внешне красив, но в душе развратен, злобен и жесток. Он едва не оскопил малолетнего племянника Константина VII, а покойного Льва VI ненавидел так, что сразу после его кончины сделал все наоборот: сослал Зою в монастырь, низложил Евфимия и вернул в патриархи Николая Мистика. Собор 912 года послушно осудил Евфимия, но Николай Мистик этим не удовольствовался и приказать избить старца: ему вырвали бороду, выбили зубы и колотили ногами до тех пор, пока он не потерял сознание. Даже осла, на котором ездил Евфимий, выбросили из дворца на улицу, прикрепив на нем указ: «Человек, уличенный в попечении о пище и питье этого осленка, сделается врагом самодержца и императора Александра и безупречного патриарха Николая. Если вина его будет доказана, его подвергнут побоям, обстригут, лишат имущества и выгонят из города». Папу Сергия собор объявил еретиком, что вызвало новый раскол с Римской церковью.

К счастью для Византии, Александр правил меньше года. К концу правления он «потерял мужскую силу» и, желая излечиться от своей болезни, обратился к магам и стал поклоняться медным знакам зодиака, установленным на ипподроме.

После Александра царствовал малолетний Константин при регентстве Николая Мистика. Всемогущий патриарх вел войны, подавлял восстания и решал судьбы государства. Он вернул из ссылки Зою и постриг ее в монахини, чтобы она не могла претендовать на власть, но Зоя перед посвящением тайком наелась мяса, что сделало посвящение недействительным. Вскоре Зоя сама свергла Николая, заставив его три недели укрываться в Церкви, а затем вынудила уйти с поста регента, но сохранила в сане патриарха.

Дела в империи шли все хуже. Болгары едва не взяли Константинополь, и патриарх Николай Мистик в письмах слезно умолял их царя Симеона пощадить малолетнего императора Константина. В конце концов он сам вместе с императором отправился в лагерь врага, взывая к его жалости и милосердию. Византийцам пришлось дать Симеону титул императора болгар и пообещать женить Константина на одной из его дочерей.

Положение спас полководец Роман Лакапин, втянувший в войну сербов и хорватов и сокрушивший могущество Симеона. Константина он женил на своей дочери Елене, а сам вместе с тремя сыновьями стал править страной. Зоя попыталась его отравить, но неудачно, и он снова постриг ее в монахини, на этот раз с соблюдением всех формальностей. Николай Мистик стал его другом, партия Евфимия после смерти своего вождя затихла. При новом императоре собор 920 года окончательно запретил четвертый брак, даже в виде исключения (в третий раз разрешалось, но только до 40 лет).

Лакапин был не только воинствен, но и религиозен. В 944 году произошло знаменательное событие, которое до сих пор празднуется Русской церковью: император захватил Эдессу и увез в Константинополь знаменитый нерукотворный образ Спасителя, который, по легенде, Сам Иисус отправил эдесскому царю Авгару. Сын Авгара был язычником, поэтому образ замуровали в стену вместе с горящей лампадкой. Но когда через несколько веков стену сломали, перед образом все еще горел огонек. Эдесский образ творил множество чудес и даже умел воспроизводить сам себя: достаточно было приложить к нему ткань или камень, как на них отпечатывалась его копия. Эти копии тоже были чудотворны, но действовали слабее. Роман заставил эмира Эдессы обменять образ на 200 пленных арабов и 12 тысяч серебряных монет. Чтобы эдессцы, почитавшие великую реликвию, не подменили оригинал, он забрал с собой и все копии. Святыню торжественной процессией несли в Константинополь, в каждом городе к ней выходили местные вельможи, епископы и простые жители и воздавали ей царские почести. В самом Константинополе образ встречали толпы народа, и патриарх пронес его по усыпанным цветам улицам, в сопровождении императора и сената. Празднества продолжались три месяца.

При Лакапине на Константинополь напал русский князь Игорь, поразивший византийцев своей жестокостью. Летописец рассказывал, как русские «из пленных одних распинали на крестах, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в головы железные гвозди». Войско Игоря приплыло на лодках, пользуясь тем, что флот ромеев воевал с арабами, но Лакапин поставил на несколько старых кораблей сифоны с «греческим огнем» и разбил врага.

Николая Мистика сменил шестнадцатилетний сын Романа Лакапина Феофилакт. Чтобы поставить его на патриарший престол, императору пришлось сместить действовавшего патриарха Трифона, который наотрез отказывался уходить. Тогда митрополит Кесарийский Феофан придумал хитрую уловку: он сказал Трифону, что молва считает его совсем безграмотным – будто бы он даже не умеет ставить свою подпись, – и предложил, чтобы опровергнуть клевету, расписаться на пустом листе. Простодушный Трифон поставил свою подпись, и в чистый лист тут же вписали акт об отречении. Патриарха отправили в монастырь, где он умер в заточении.

Феофилакт стал «достойным ответом» Византии плохим папам в Риме. Его патриаршество длилось 23 года, и все это время он проводил время в празднествах и развлечениях, не обращая внимания на церковные дела. Он открыто продавал церковные должности всем желающим, а во время праздников устраивал шутовские сборища с пьяными плясками и неприличными песенками. Он обожал лошадей и кормил их миндалем и фигами, поил дорогим вином, опрыскивал роскошными духами – все за счет церковной кассы. Однажды, узнав, что его любимая кобыла ожеребилась, он прервал службу и отправился смотреть на жеребенка. И даже умер он, упав с лошади.

Сыновья Романа Лакапина свергли своего отца с престола, но сами были свергнуты сторонниками Македонской династии, после чего наконец Константин VII, с детства носивший формальный титул императора, в сорок лет стал им на самом деле. Этот был типичный «интеллигент», книжник, мягкий, добродушный, любивший свою жену. При нем в Константинополе крестилась русская княгиня Ольга под именем Елены.

Сын Константина Роман II остался в истории как мягкотелый правитель, распутник и пьяница. Он женился на дочери трактирщика Феофано (на троне – Анастасия), которая взяла власть над ним самим и надо всей империей. Красивая, энергичная и развратная, Феофано заставила мужа заточить в монастырь собственную мать и пять сестер.

Зато ему повезло с военачальником: у него был талантливый полководец Никифор Фока, прозванный за свои военные успехи «белой смертью сарацинов». Потомственный аристократ, он вел аскетический образ жизни, носил власяницу своего дяди, святого Малеина, спал на голом полу, много постился и мечтал стать монахом. Тем неожиданней был его брак с Феофано, которая избавилась от своего супруга (говорили, что отравила), но не могла удержать власть в одиночку и нуждалась в поддержке авторитетного военачальника. Порочная красавица и пожилой воин, покрытый рубцами и шрамами, заключили брак – договор, возведший Никифора Фоку на трон. Позже на его могиле написали: «Ты победил все, кроме женщины».

Никофор Фока был императором, монахом и солдатом в одном лице. Он отвоевал у арабов всю Малую Азию, Южную Италию, Кипр, Алеппо и Антиохию, триста лет остававшуюся под владычеством ислама. С болгарами Никифор Фока разобрался руками русского князя Святослава, который еще раньше уничтожил Хазарское царство. На ратное дело император смотрел как на христианский подвиг и хотел, чтобы всех воинов, павших на войне против неверных, объявляли святыми мучениками. Но Церковь этого не приняла.

Никифор Фока основал монашество на горе Афон, отправив туда своего друга и наставника преподобного Афанасия. В то же время, несмотря на свои монашеские симпатии, он запретил создание новых монастырей и передачу им новых земель – так напугало его чрезмерное разрастание монашеских угодий. Вот что он написал в своем указе: «Наблюдая теперь совершающееся в монастырях и других священных домах и замечая явную болезнь (так я называю жадность), которая в них обнаруживается, я не могу придумать, каким врачеванием может быть исправлено зло и каким наказанием я должен заклеймить безмерное любостяжание. Кто из святых отцов учил этому и каким внушением они следуют, дошедши до такого излишества и такого безумия! Каждый день они стараются приобретать тысячи плефров (примерно 1200 кв. м), строят роскошные здания, разводят превышающие всякое число табуны лошадей, стада волов, верблюдов и другого скота, обращая на это всю заботу своей души, так что монашество уже ничем не отличается от мирской жизни со всеми ее суетными заботами».

Император всеми силами поддерживал армию и для этого душил страну налогами, тяжесть которых усугубили несколько неурожайных лет. Цена на хлеб в стране выросла в восемь раз. Чувствуя враждебность народа, Никифор Фока устроил из императорского дворца крепость, окопав его глубоким рвом. Но настоящая опасность ждала его внутри дворца. Феофано тайно завела нового любовника, тоже прекрасного полководца и друга мужа, красавца Иоанна Цимисхия. Почувствовав что – то неладное, Никифор Фока отстранил Цимисхия и выслал из города.

Тогда Феофано спрятала у себя в спальне двух переодетых в женщин солдат, которые ночью с помощью корзины подняли на стену дворца Цимисхия и его друзей. Вбежав в спальню императора с обнаженными мечами, заговорщики увидели, что постель пуста. Решив, что басилевса предупредили, они уже хотел покинуть комнату, но тут кто – то из евнухов указал им на Никофора Фоку, который, как положено аскету, спал на барсовой шкуре у камина. Цимисхий разбудил его ударом ноги; император приподнялся на локте, молча глядя на своего друга. Один из сообщников ударил его мечом и рассек голову, но не убил. Тогда раненого Никифора подтащили к царскому креслу, на которое сел Цимисхий; он начал осыпать императора руганью, рвать ему бороду и выбивать зубы рукоятью меча. Никифор только повторял: «Господи помилуй, Богородица помоги». Наконец ему отрубили голову и показали ее через решетчатое окно гвардейцам, которые тут же признали императором Цимисхия. Обезглавленное тело царя весь день пролежало на снегу.

В свое время Никифору Фоке предсказали, что его убьют вскоре после взятия Антиохии. И действительно, его смерть случилась всего через полтора месяца после этого, в ночь с 10 на 11 декабря 969 года.

Я подчинил города ассирийцев и всех финикиян,

Я неприступнейший Таре Риму склонил под ярмо,

Освободил острова, их избавив от варварской власти,

И захватил я большой, славный красой своей Кипр.

Запад, а также Восток бежали пред нашей угрозой,

Высохшей Ливии степь, счастье дарующий Нил.

Пал я в своем же дворце, в своем же покое стал жертвой

Женских предательских рук, вдруг и злосчастен, и слаб.

Были со мной и столица, и войско, и стены двойные –

Истинно, нет ничего призрачней смертных судьбы!

Во главе Церкви в это время стоял патриарх Полиевкт, суровый и решительный предстоятель, не боявшийся перечить басилевсам и наложивший епитимью на Никифора Фоку за его брак с Феофано. Узнав о насильственной смерти императора, Полиевкт отлучил от Церкви его убийц. Но Цимисхий поклялся, что не участвовал в убийстве, и свалил всю вину на Феофано и своих друзей, назвав их по именам (хронист пишет, что Феофано, узнав об этом, в бешенстве набросилась на любовника и едва не выцарапала ему глаза). Всех заговорщиков, включая Феофано, заточили в монастырь. Кроме того, патриарх потребовал, чтобы Цимисхий отменил закон Никифора Фоки против монастырей, и только после этого венчал его на царство.

Цимисхий любил вино и плотские наслаждения, но полководец из него был не хуже, чем аскет Никифор Фока. Несмотря на маленький рост, он обладал огромной физической мощью, ловкостью и меткостью, мог перепрыгивать через трех лошадей сразу и попасть дротиком в отверстие кольца. Абсолютно бесстрашный и невозмутимый, он всегда бился в первых рядах своих солдат.

Его военные успехи были огромны. Цимисхий занял болгарскую столицу Великий Преслав и разгромил сильную армию Святослава, угрожавшего захватить Константинополь. В решающей битве под Доростолом россы, как пишет летописец, «стяжавшие среди соседних народов славу постоянных победителей в боях, в яростном порыве устремлялись, ревя как одержимые, на ромеев, а ромеи наступали, используя свой опыт и военное искусство». Только к вечеру император, бросив в бой конницу, оттеснил «скифов» в город и после долгой осады заключил с ними мирный договор. После этой победы Иоанн Цимисхий справил в Константинополе пышный триумф, во время которого шел пешком рядом со своей колесницей, где лежала одежда болгарского царя Бориса, а на ней стояла икона Влахернской Богоматери: именно ей император приписывал свою победу.

На Западе император заключил мир с Оттоном II, отдав ему в жены одну из своих родственниц. Затем он захватил Северную Месопотамию, Ливан, Сирию и почти всю Палестину. Иерусалим ему помешала взять внезапная болезнь – желудочная инфекция, – которая свела его в могилу. Ходили слухи, что его отравил евнух Василий Ноф, занимавшийся поставками провианта в армию и скопивший на этом огромные богатства. Цимисхий сам доверил ему управление внутренними делами империи, но как – то с досадой обронил, что пока он проводит время в походах, их плоды достаются евнуху. Спустя несколько недель после этого он скончался.

В отношении церковных дел его правление было отмечено двумя событиями. Впервые начала взиматься церковная подать, называвшаяся «каноникон» (она была гораздо меньше десятины на Западе). В это же время римский папа Бонифаций VII бежал в Византию, прихватив с собой папскую казну.

Кода сын Цимисхия Василий в восемнадцать лет взошел на трон, он был изнеженным и избалованным юношей, посвящавшим время только удовольствиям и развлечениям. Но политические события в Византии заставили его быстро повзрослеть. Сразу после его воцарения в стране вспыхнули мятежи: два самых крупных полководца, Варда Фока и Варда Склир, восстали против басилевса и захватили практически всю империю. Зажатый в двойные клещи и почти лишенный армии, Василий решился на отчаянный шаг: он обратился за помощью к русскому князю Владимиру, пообещав ему руку своей родной сестры Анны. Это было беспрецедентное решение: до сих пор «багрянородные» принцессы императорского рода никогда не выходили замуж за варваров. Даже лучшие правители Запада, Карл Великий и Оттон I, получили отказ. Владимир согласился на этот союз и прислал около 6000 человек, которые вместе с оставшимися верными Василию отрядами сумели отразить армию мятежников.

Когда дело было сделано, Василий попытался отказаться от своего обещания, но Владимир захватил Херсонес и силой вынудил императора выполнить условия договора. Анне пришлось отправиться в дикую языческую Русь, к князю россов и «великому распутнику», как называл его немецкий хронист Титмар Мезенбургский. В русской летописи на эту тему говорится более подробно: «Был же Владимир побежден похотью, и были у него жены, а наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове. И был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц». Но переход в христианство произвел в князе чудесную перемену: крестившись под именем Василия (в честь императора), он отпустил своих жен, стал вести благочестивую и целомудренную жизнь и занялся благотворительностью. В Киеве при его правлении каждое воскресенье устраивались бесплатные пиры для всего народа: на улицах стояли открытые телеги с едой и питьем, к которым мог подходить любой желающий, а из казны щедро раздавались деньги. Для Руси это был переломный момент: Владимир не только крестился сам, но и крестил свою дружину, а потом и всех своих подданных, распространив православие далеко на север. Русская церковь стала митрополией под управлением Константинопольского патриархата.

Борьба с мятежами и восстаниями заняла у Василия II тринадцать лет. Это ожесточило его характер, сделало мрачным и суровым, «твердым как кремень», по выражению историка Михаила Пселла. Он так никогда и не женился, не имел друзей и советников и правил страной единолично. Почти всю жизнь он провел на войне, и в Константинополе оказывался только проездом, переезжая с одного фронта на другой. Прозвище Болгаробойца он получил за победу над болгарским царем Самуилом. Взяв в сражении 15000 пленников, Василий приказал их ослепить, но оставить один глаз каждому сотому воину, чтобы они могли как поводыри довести их до дома. Когда Самуил увидел эту огромную процессию слепых, когда – то бывших его армией, у него разорвалось сердце (по другой версии, он отравился с горя).

Историки считают Василия II одним из лучших византийских правителей наравне с Ираклием. Но крестоносцы, захватив в 1204 году Константинополь, обошлись с ним неуважительно: выкопав из могилы останки императора, они надругались над его телом. Только через 60 лет византийцы среди развалин храма обнаружили останки басилевса со вставленным в челюсти свистком и вложенной в руки волынкой.

Василий оставил богатую и процветавшую страну, занимавшую огромную территорию от Дуная до Евфрата. Это был высший пик развития империи, после которого она начала клониться к своему упадку. После смерти Болгаробойцы на троне за 66 лет сменилось четырнадцать императоров, один хуже другого.

У Василия не было сыновей, только брат Константин VIII. Это был настолько ничтожный правитель, что византийские историки смогли похвалить его лишь за одно качество – он не мешал Василию управлять страной. После смерти Константина власть перешла к его дочерям Зое и Феодоре. Зоя несколько раз выходила замуж, причем каждый ее новый муж становился императором.

Первым был Роман Аргира, странный старик – мечтатель, который хотел отправить экспедицию за Геракловы столбы (то есть Гибралтар), чтобы ловить там огромных рыб и кормить ими византийцев. Зоя изменяла ему с молодым красавцем Михаилом и, видимо, постепенно травила мужа, который уже при жизни выглядел как живой мертвец. Все в Константинополе знали о ее романе, тем более что она и не пыталась его скрыть: придворные не раз заставали их вместе в постели, и если Михаил краснел и смущался, то Зоя только смеялась и целовала своего возлюбленного, хвастаясь тем, что они только что предавались сладчайшим любовным наслаждениям.

Романа еще не успели похоронить, как Зоя обвенчалась с Михаилом IV. Правитель из него вышел неудачный. Он страдал эпилепсией и часто во время приемов закатывал глаза и начинал трястись; тогда специально обученные слуги задергивали вокруг него занавески, чтобы гости не были свидетелями приступа. Умер Михаил от водянки, но незадолго до своей смерти нашел в себе силы возглавить поход против мятежных болгар и успешно его завершить. «Видел его и я; он трясся на коне, как покойник на катафалке, а его пальцы, державшие поводья, были как у гиганта – толщиной и величиной в руку, – писал Михаил Пселл. – Так он показал ромеям, что воля может поднять и мертвых».

Овдовевшая Зоя усыновила племянника мужа, тоже Михаила, ставшего новым императором Михаилом V по кличке Калафат (то есть «конопатчик», по профессии отца). Как ни плохи были два предыдущих басилевса, этот оказался еще хуже. Михаил люто ненавидел своих родных: по словам Пселла, его ничуть не тронуло бы, если бы всех его родственников накрыло одной волной. Он убил нескольких своих дядьев, других отправил в ссылку и, наконец, попытался свергнуть саму Зою. Калафат сослал ее на Принцевы острова и заставил постричься в монахини, но когда об этом узнали в Константинополе, в городе вспыхнул бунт. Михаил V пытался скрыться в Студийском монастыре, но его силой оторвали от алтаря, вытащили на улицу и ослепили. Умер он в ссылке на острове Хиос, всеми брошенный и забытый; даже время его смерти не известно.

Третьим мужем Зои стал Константин IX Мономах, добродушный и обаятельный бездельник, довершивший развал страны. Константин никого не казнил и не преследовал, не имел никакой охраны, а двери его комнат всегда были открыты настежь. По характеру он был прекрасный человек, отличался щедростью и состраданием и не раз повторял слова римского императора Тита, что не был царем в тот день, когда не сделал ни одного доброго дела. При нем снова расцвели науки, и в Константинополе был открыт юридический лицей, куда брали учеников всех сословий. Но страну сотрясали мятежи, казна пустела, армия слабела, а враги наступали со всех сторон. На западе отпала Сербия, с севера устраивали набеги печенеги, доходившие уже до стен столицы, а с востока надвигался новый опасный враг – турки – сельджуки.

При Константине Мономахе патриархом стал Михаил Кируларий, сыгравший одну из главных ролей в окончательном расколе Церкви.

Когда Зоя овдовела второй раз, ей было уже 64 года. Спальня царицы больше напоминала алхимическую лабораторию, где постоянно кипела работа и от работавших горнов стоял такой жар, что его с трудом выносили все, кроме самой Зои. Но результаты этих усилий были поразительны: кожа императрицы выглядела абсолютно свежей благодаря особым косметическим рецептам. Михаил Пселл писал, что прожитые годы не оставили на императрице никакого следа: «Тот, кто стал бы любоваться соразмерностью частей ее тела, не зная, на кого смотрит, мог бы счесть ее совсем юной: кожа ее не увяла, но везде была гладкой, натянутой и без единой морщины». Ее возраст выдавали только дрожь в руках и согнутая спина.

В церковном разрыве, произошедшем в XI веке, хорошо видна вина как Запада, так и Востока. На протяжении многих столетий Восточная церковь потворствовала Риму своим бездействием, попустительством и близорукостью. Полностью уйдя в собственные догматические споры, в Константинополе словно не замечали, что происходит на Западе. Церковная жизнь латинян не входила в сферу интересов византийцев, они в нее не вмешивались, ничего о ней не знали и не хотели знать. Во время пелагианских споров сторонники Пелагия пытались заручиться поддержкой Востока против папы, но не встретили сочувствия. Церкви Галлии и Африки долго боролись с папством, но ни разу не получили поддержки со стороны Востока. Западные христиане привыкли считать, что все вопросы решаются только в Риме, а ромеи остаются в стороне. Своим безразличием Восточная церковь укрепляла папскую власть.

Рим, наоборот, активно вмешивался в восточные споры и шаг за шагом завоевывал свои права. Претензии пап обнаружились очень рано, но в Византии на них не обращали внимания. Рим неоднократно ясно и четко говорил, что претендует на высшую власть в Церкви, но не только не получал твердого отпора, но даже не видел серьезной реакции на свои претензии: все тонуло в каком – то болоте. Пока папы настойчиво и упорно проталкивали свою мысль, на Востоке извинялись, заискивали и уклонялись. В папском Риме молчание Востока воспринималось как знак согласия. Когда Восточная церковь наконец опомнилась, было уже поздно: Запад стал единым целым, а авторитет пап – вековой традицией. До разделения Церквей остался один шаг.

Расколу способствовали и внешние условия, сложившиеся в Церкви. Рим объединил практически всю Западную империю. Это была огромная территория, замкнутая на собственных интересах. Там проходили свои соборы, решались местные вопросы. Восточная церковь была раздроблена на несколько патриархий, и Константинополь постепенно терял над ними контроль, не только из – за церковных, но и политических причин. Завоевание Египта и Сирии арабами, нашествие турок, несторианские и монофизитские расколы оторвали от Восточной церкви миллионы верующих. Она все больше слабела, тогда как Западная церковь – крепла.

Однако, слабея, Восточная церковь консолидировалась. Постепенно епископ Константинополя стал на Востоке таким же папой, как епископ Рима на Западе. Отпадение Александрии и Антиохии сделало константинопольского архиерея единственным реальным патриархом. Вся власть над Восточной церковью сосредоточилась в его руках, так же как вся власть над Западной – в руках папы. В «Исагоге», созданном при Василии I, о патриархе говорилось как об «одушевленном образе Христове, в себе самом являющем истину», – это очень похоже на то, как думали и говорили о себе папы. Патриарх почитался главой Церкви, как и царь – главой государства. Запад и Восток образовали две замкнутые и самостоятельные половины, каждая со своим государем и своим папой. Оставалось только оформить это разделение.

После Фотия отношения между Западной и Восточной церквями были случайными и эпизодическими. В 1009 году папой стал священник Петр Боккадипорко. Из скромности он не захотел взять имя Петра II и назвался Сергием IV, введя обычай менять имя при избрании на римскую кафедру. В своем послании к Церквям Сергий включил в Символ веры филиокве, ставшее для Запада традиционным и привычным. В Константинополе немедленно вычеркнули Сергия из диптихов, и больше ни один римский папа никогда там не появлялся.

При Василии Болгаробойце и патриархе Евстафии возник проект разделения церковной власти между римским папой и константинопольским патриархом. В Рим к папе Иоанну XIX было направлено посольство с предложением сделать римского понтифика главой Западной церкви, а греческого патриарха – Восточной. Это был разумный выход, и Иоанн уже склонялся с соглашению, но протесты клюнийских монахов заставили его передумать. Было решено, что, в отличие от земных царств, «владение святого Петра неделимо» и в мире не может существовать два вселенских первосвященника.

В начале XI века интересы Западной и Восточной церквей пересеклись в Южной Италии, отобранной у Рима еще Львом Исавром. Энергичный папа Лев IX старался восстановить здесь свое влияние. Под его влиянием во многих греческих храмах Италии евхаристию стали совершать по западному образцу, на пресном хлебе. Греков это возмущало. Во времена ранней Церкви и первых пап подобный вопрос, скорей всего, решился бы мирно, в духе любви и терпимости, как это было с разногласиями по поводу дня празднования Пасхи. Но в XI веке атмосфера в Церкви стала уже совсем другой.

Лев IX неустанно боролся за чистоту церковной жизни и прилагал много сил, разъезжая по епархиям Европы и снимая плохих епископов. В миру его звали Бруно Эгисхейм – Дагбургский, он был епископом Тулльским (в Лотарингии) и приходился родственником германскому императору Генриху III. Когда Генрих решил сделать его патриархом, Лев долго отказывался и согласился лишь при условии, что его назначение одобрит римский клир и что в помощь ему дадут его друга и соратника, клюнийского монаха Гильдебранда. В Рим оба пришли с видом кающихся грешников: босиком, облачившись во власяницы и посыпав голову пеплом.

Лев и Гильдебранд были убеждены, что во главе Церкви должен стоять только один, никому не подвластный и непогрешимый владыка, святой праведник, наделенный мистической властью апостола Петра. Гильдебранд написал специальный трактат «Dictatus рарае» («Папский диктат»), где эта идея была выражена просто и ясно. «Только римский первосвященник может быть называем вселенским. Его имя едино в мире. Только он может низлагать епископов и вновь возвращать им сан. Только он может издавать новые законы, соединять или делить епархии. Без его повеления никакой собор не может называться всеобщим. Он не может быть судим никем. Никто не может осудить того, кто апеллирует на приговор к апостольскому престолу. Важные дела каждой церкви должны подлежать его решению. Римская церковь никогда не ошибалась и никогда не впадет в ошибку. Римский первосвященник имеет право низлагать императоров. Он может освобождать подданных от клятвы верности неправедным государям».

Оба соратника, Лев и Гильдебранд, старались соответствовать этому идеалу. В Реймсе Лев поставил в алтаре гроб с мощами святого Ремигия, крестившего первого короля франков Хлодвига, и заставил каждого епископа поклясться, что тот не виновен в симонии. Папа пытался защищать простых христиан от притеснений феодалов. Особое внимание он уделял Южной Италии, все еще находившейся под юрисдикцией Византии и страдавшей от набегов норманнов. В конце концов Лев собрал армию и пошел воевать с захватчиками, но в битве при Чивиате (1053 год) потерпел поражение и попал в плен.

Как раз в это время из Константинополя пришло послание, которое послужило началом к решающему конфликту.

Начало делу положил патриарх Михаил Кируларий, возглавлявший Константинопольскую церковь. Он происходил из знатной семьи, но за участие в заговоре против Михаила IV был насильно пострижен в монахи. Имея хорошее образование и твердый характер, он понравился Константину Мономаху, и царь решил сделать его патриархом.

Современники описывали Кирулария как практичного, умного, честного, но упрямого и злопамятного человека. Подобно папе Льву, свое патриаршество он ставил выше императорского трона и часто конфликтовал с басилевсами, настаивая на том, что небесная власть выше земной. Он не побоялся защитить главаря мятежников Льва Торника, восставшего против Константина Мономаха. Но когда сам Мономах, всеми покинутый, умирал в одиночестве, патриарх до последней минуты оставался у смертного одра и старался его утешить.

Кируларий ревностно заботился о чистоте веры и боролся со всеми отклонениями как в обрядовой, так и в вероучительной сфере христианства. К Римской церкви он относился резко отрицательно и, возможно, заранее подготовил ничем не спровоцированный конфликт, улучшив момент, когда дела у Рима были особенно плохи.

Поводом послужил западный обычай совершать евхаристию на пресном хлебе – опресноках (по – гречески он назывался «азима»), а не квасном («артос»). Такой же обычай существовал в некоторых восточных церквях, например в Армянской, и все шире распространялся в южных районах Италии, где было сильно влияние Рима. Эта незначительная, казалось бы, деталь, толковалась богословами в очень широком смысле и влекла за собой длинную Цепочку взаимных обвинений, которыми издавна обменивались Рим и Константинополь.

Кируларий решил положить этому конец. Он отлучил от Церкви византийского правителя Южной Италии Аргира за то, что тот допустил причащение на опресноках, и закрыл в Константинополе все латинские храмы и монастыри, которые посещали послы, путешественники, купцы и норманны – гвардейцы. В одном из храмов уполномоченный патриарха даже опрокинул блюда с хлебом причастия и растоптал ногами – на том основании, что пресный хлеб не может быть даром евхаристии.

Из письма Кирулария Петру Антиохийскому: «Не только они принимают людей, которые вкушают пресный хлеб, но и иногда и сами совершают Божественные Тайны с опресноками. Кроме того, они запрещают брак священников: женатые не могут получать достоинство священства, но те, кто стремятся к рукоположению, должны оставаться безбрачными... Епископы носят перстни на пальцах, как будто бы они берут себе в жены церкви; они утверждают, что носят их как залог. Они принимают участие в сражениях и оскверняют свои руки в крови: они отнимают у других душу и теряют собственную. До нас дошли слухи, что во время святого крещения они крестят одним погружением, призывая имя Отца и Сына и Святого Духа. Более того, они наполняют рты новокрещаемых солью. Они запрещают почитание мощей святых, а некоторые из них исключают почитание святых образов. Они не почитают среди святых наших великих святых отцов, учителей и святителей – я имею в виду Григория Богослова, великого Василия и божественного Златоуста – и не принимают их учение во всей его полноте...»

Одновременно Кируларий поручил болгарскому архиепископу Льву Орхидскому написать послание против латинян. В нем упоминались некоторые отступления от церковных правил: пост в субботу, поедание удавленины и, конечно, евхаристия на опресноках. Пресный хлеб, писал архиепископ, «ничем не отличается от бездушного камня и кирпичной глины», а квасной хлеб «жив, одушевлен и дает теплоту». Употребление опресноков – пережиток иудейства и не подобает христианам, сменившим древнее еврейское священство на новое, по «чину Мелхиседекову» (Мелхиседек – ветхозаветный священник, считавшийся прообразом Христа). Письмо было написано с утонченной византийской вежливостью: перечисленные заблуждения объявлялись происками варваров и иудеев, папа Лев именовался «самым почтеннейшим», а франки «людьми Божьими», – но суть дела от этого не менялась. Греческое коварство проявилось и в том, что послание было направлено не самому папе, а одному из его епископов, Иоанну Транийскому, с тем чтобы тот сам довел его до сведения других епископов и священников, включая «достопочтеннейшего папу». Кардинал Гумберт, правая рука папы, перевел письмо на латинский и показал его Льву, находившемуся в плену у норманнов.

Лев написал длинный ответ Кируларию, требуя уважения к первопрестольной Церкви. «Вот уже почти 1020 лет прошло с тех пор, как пострадал Спаситель, и неужели вы думаете, что только теперь от вас Римская церковь должна учиться, как совершать евхаристию?» Он снова перечислил все причины, по которым римский епископ является непререкаемым авторитетом и главой христиан. «Никто не может отрицать, – заключал папа, – что как крюком управляется вся дверь, так Петром и его преемниками определяется порядок и устройство всей Церкви. И как крюк водит и отводит дверь, сам оставаясь неподвижным, так и Петр и его преемники имеют право свободно произносить суд о всякой Церкви, и никто отнюдь не должен возмущать или колебать их состояния; ибо высшая кафедра ни от кого не судится». Упоминался здесь и поддельный «дар Константина», благодаря которому папы якобы стали не только первосвященниками, но и царями. Что касается Константинопольской церкви, то, по мнению Льва, она запятнала себя ересями, непослушанием папе и избранием в патриархи женщины. Сама по себе она не имела бы никакого авторитета и никаких прав, если бы Римская церковь, как чадолюбивая мать, не поставила бы ее на второе место.

Параллельно легенде о папессе Иоанне на Западе существовала история о женщине – патриархе на Востоке. В Салернской хронике рассказано, что один константинопольский патриарх, любивший свою племянницу, держал ее у себя под видом евнуха. Перед смертью он назначил ее своим преемником, и она в мужском обличье заняла патриарший престол. Когда дьявол рассказал об этом беневентскому князю Арихиду, тот написал письмо в Константинополь, и обманщица была разоблачена.

Читайте в приложении: Подделка тысячелетия – «Дар Константина»

Несмотря на эти трения, ни Лев, ни император Константин Мономах не хотели всерьез ссориться друг с другом. Норманны в лице могущественного Робера Гвискара, захватившего Сицилию и часть Италии, были опасным врагом как для Запада, так и для Востока. Папа решил уладить разногласил с Византией и, списавшись с Мономахом, отправил в Константинополь делегацию во главе с кардиналом Гумбертом.

Трудно было найти менее подходящую кандидатуру для ведения мирных переговоров. Гумберт имел гордый и вспыльчивый характер, сдобренный изрядной долей высокомерия и чем – то напоминавший натуру самого Кирулария. «Это был человек в высшей степени страстный, охотник до распрей, и притом истый поборник преимуществ Римской кафедры», – описывал его хронист. Уроженец Бургундии, он с детства воспитывался в монастыре, получил хорошее образование и сделал быструю церковную карьеру, став вначале архиепископом Сицилии, а затем кардиналом и епископом Сильва – Кандидским. Гумберт был ближайшим советником папы Льва и принадлежал к партии церковных реформаторов, в которую входили друг папы Гильдебранд и многие авторитетные епископы, связанные с клюнийской конгрегацией.

Кардинал оказался в городе Трани как раз в тот момент, когда местный епископ Иоанн получил послание от Льва Охридского. Гумберт активно участвовал в переписке Рима с представителями Восточной церкви и императором Константином Мономахом. Особенно острой была его полемика с игуменом Студийского монастыря Никитой Стифатом, которую оба вели напористо и грубо, в оскорбительном тоне и не стесняясь в выражениях. Гумберт говорил, что монах Стифат занимается не своим делом и вместо того, чтобы умерщвлять плоть в монастыре, лает, подобно псу, на Римскую церковь. Это не монах, а Эпикур, ему место не в монастыре, а в публичном доме. Речь кардинала пестрила такими выражениями, как «собака», «циник», «глупец», «проклятый», «знаменосец чумного учения и дьявольского внушения», «ты глупей осла» и «молчи, дурак».

В начале 1054 года по поручению папы Гумберт отправился в Константинополь во главе посольства, в которое помимо него входили два высокопоставленных лица: епископ Петр Амальфийский и диакон – кардинал Фридрих Лотарингский. Они везли с собой два письма от папы: одно, почтительное и сравнительно мягкое, для императора и второе, грубое и резкое, для патриарха. Мономаху папа писал с похвалой, сравнивая его с Константином Великим, но открыто ругал патриарха и предупреждал, что, если тот останется на кафедре, папа порвет с ним отношения. «Если патриарх пребудет упорен, то есть не подчинится папской воле, то невозможен будет мир между нами». Самого Кирулария папа попросту отчитывал, обвиняя его в гордыне и желании захватить власть над Восточной церковью, вместо того чтобы смиренно подчиниться Риму. «Римская церковь такова, что если какая – либо нация на земле по гордости не согласна с ней в чем – либо, то подобная церковь перестает называться и считаться церковью, – она ничто. Это будет уже какое – то сборище еретиков, собрание схизматиков, синагога сатаны». Никакого намека на возможность компромисса здесь не было: либо признавай власть папы, либо будь схизматиком и еретиком.

Когда трое легатов прибыли в Константинополь, Мономах принял их с почетом и поселил в императорском дворце. Отношение басилевса к посланцам Льва было дружелюбным и благосклонным: он ожидал быстрого разрешения всех вопросов и установления взаимовыгодного союза с Римской церковью. Легатам был устроен торжественный прием у императора, на котором присутствовал и Кируларий. Позже патриарх рассказывал, что был неприятно поражен гордым и надменным видом латинян, которые не только ему не поклонились, но даже не посмотрели в его сторону. Еще хуже они вели себя на приеме у самого патриарха в Студийском монастыре: Гумберт просто молча сунул ему письмо папы и удалился.

Прочитав письмо, Кируларий заподозрил – реально или для виду, – что оно поддельное и что печати на нем нарушены. Он прекратил общение с легатами, объявив их самозванцами, которые сами написали письмо и прибыли без ведома папы. Положение стало еще более двусмысленным, когда до Константинополя дошло известие, что папа Лев IX умер. Этим легаты лишались своих полномочий, поскольку не могли представлять покойного папу, а новый, Виктор II, был избран только через год.

Но Константина Мономаха, несмотря ни на что, продолжала преследовать идея союза с Римом. Он был готов даже созвать собор в Константинополе и отлучить Кирулария, чтобы восстановить мир с Западной церковью. Его останавливал только страх, что это может вызвать возмущение среди священства. Стараясь смягчить напряжение, Мономах устроил диспут в Студийском монастыре, на который пригласил Гумберта и его давнего противника Никиту Стифата. По словам самого Гумберта, Никита признал свою неправоту и сжег написанное им сочинение против латинян.

Однако дело не двигалось с мертвой точки. Кируларий продолжал игнорировать послов, и раздраженный Гумберт решил действовать. «И вот папские легаты, – сообщал епископ Арсений, – наскучив сопротивлением патриарха, как они говорили, решаются на самый наглый поступок. 15 июля они вошли в Софийскую церковь и, когда клир готовился к служению в третий час дня в субботу, положили на главный престол грамоту отлучения на виду присутствующих клира и народа». В присутствии стоявших здесь же императора и патриарха они объявили анафему всякому, «кто упорно станет противиться вере святого римского и апостольского престола и его жертвоприношению» .

В храме началось замешательство. Иподиаконы попытались вернуть грамоту легатам, но те отказались и вышли из храма, отряхнув прах со своих ног и возгласив напоследок: «Пусть судит Бог!» Бумага оказалась на полу, кто – то ее поднял, документ стал ходить по рукам и, наконец, попал к патриарху, который распорядился перевести его на греческий язык и представить императору.

Константин Мономах не нашел ничего лучше, как возложить всю вину, во – первых, на переводчиков грамоты и, во – вторых, на иноземных противников Византии и их местных приспешников, которых он назвал «партией Аргира». «Что касается иноземцев, то над ними не имеем власти; виновных же после наказания отправляем к вашему святейшеству, дабы чрез них и другие научились, как опасна подобная болтовня. Грамоту же после анафематствования тем, кто принимал участие в совете, кто писал и возлагал на престол и кто имел хотя бы маленькое сведение об этом, сжечь публично. Царство мое (так именовал себя император) отдало приказ заключить под стражу вестарха, зятя Аргира, и веста, его сына, дабы они, содержась в темнице, испытали мучения за это дело». Вопреки распоряжению басилевса грамота была не сожжена, а помещена в архив, и текст ее сохранился до сих пор.

Легаты уже отчалили от берега, когда патриарх неожиданно попросил их вернуться и встретиться для беседы. Снова забрезжила возможность примирения. Легаты вернулись в Константинополь, но обещанная встреча не состоялась по неизвестным причинам. Говорили, что послы потребовали присутствия императора в сопровождении охраны, а Кирулария это испугало, потому что он боялся гнева Мономаха. И легаты снова уплыли.

Через пять дней Кируларий созвал небольшой собор из двух архиепископов, двенадцати митрополитов и семи епископов. Все три легата были отлучены за «недостойное поведение в храме». О филиокве и целибате на соборе упоминалось только как о достойной сожаления практике, которой придерживаются некоторые из латинских церквей.