Введение. Вехи исследовательского пути

Первые же строки о раннесредневековом византийском Херсоне воскрешают в памяти нечто мрачное и таинственное, нечто «зимнее», что вообще долгое время, и не только на обыденном, но и на вполне профессиональном уровне, связывали с понятием Высокого Средневековья. Уже Гилберт Кийт Честертон писал о «долгих чарах сурового и бесплодного времени, которое мы зовем «Темными веками». Так называли и ныне называют большой период истории, приходящийся на VІІ–ІХ столетия. Он действительно слабо изучен и во многом неясен. Используя образ, предложенный Н. Бердяевым, это была «ночная эпоха истории». Но чем пристальнее и дольше вглядываешься в ее мрак, тем яснее проступают сквозь него обломки былой жизни и тем более поражает их величие, кипение страстей, накал борьбы, стремление выстоять, приспособиться к рождению полного тревог, нового сурового мира, которое пронизывает всю раннесредневековую Романию. Частица Великой империи – Херсон, херсониты тоже жили в самой гуще отнюдь не бесплодных событий тех лет. Это было ИХ ВРЕМЯ, и для них оно было переменчивым, трудным, порою, может быть, тяжелым, но никак не темным. Таким оно станет только в представлении далеких потомков, нас с вами. Как знать, правы ли мы?

Сомнения в справедливости такого подхода вполне оправданны и посещают все большее число специалистов, указывающих на «темные века» как на эпоху невероятной интеллектуальной силы, увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римским наследием и служившими им приправой восточнохристианскими идеями; эпоху, когда постепенно вырисовывался образ нового человека². К примеру, невозможно не согласиться со следующим заявлением: «И формационный, и много других принципов периодизации грешат явной телеологичностью, стремлением представить современность венцом исторического развития, к которому будто бы шел весь общественный процесс. Ныне же все больше утверждается взгляд на историю как на самодостаточную в каждой своей точке. Иными словами, общество приобретает в каждую эпоху приблизительно столько, сколько и теряет – все дело в этом «приблизительно». История общества – это история его самопревращения, причем каждый момент можно рассматривать как конец очередного превращения и начало следующего. Поэтому по большому счету не существует «потерянных поколений», «пропавшего времени» и т. п. Минорно акцентированные истории средневековья являются историографическими мифологемами, в целом далекими от действительности»³. Впрочем, с учетом такой методически верной поправки тем более нелегко определиться с хронологическими рубежами, в рамках которых следует вести исследование.

Споры вызывает уже сам момент точки отсчета истории раннесредневекового Херсона. В источниках такой поворот прорисовывается не сразу и бывает трудно ощутить, как ломается время. Даже для далеких потомков это знание приходит постепенно, и уж тем более им не обладают современники. Обычно античный период существования города исследователи завершали IV или V веком, подразумевая тем самым, что далее следовали иные времена, с иными историческими параметрами. Однако, как известно, в Восточной Римской империи традиции античного общества угасли, да и то не полностью, только к VII в. Давняя часть этого греко-римского мира, Херсон едва ли опережал социально-экономические, общественные, духовные, ментальные, во многом континуитетные процессы, шедшие в метрополии. В начале правления Юстиниана I (527–565) это был все еще античный в своей основе город, в котором даже христианство еще не утвердилось как единственно возможная, неоспоримая религия, а литургика только начала восприниматься в своей канонической, имперской форме. Изучение культурных слоев и стратиграфии городища свидетельствует, что Империи пришлось пойти на значительные траты и усилия, чтобы во второй половине – конце VI в. материализовать эту победу новой идеологии в виде строительства крупных базиликальных христианских храмов, других культовых сооружений, которые к началу VII в. выкристаллизовались в модель топографии провинциального христианского византийского города, бесповоротно изменили облик Херсона в сторону классических средневековых черт. Можно сказать, что только тогда херсониты окончательно вступили в эпоху официозного храмового благочестия, а их город стал центром малого паломничества. Тогда же изменилась политическая обстановка в Крыму, вылившаяся в 50–60-е гг. VI в. в создание византийского дуката, грандиозное по меркам эпохи оборонительное строительство на подступах к «столице» края и победную для Империи конфронтацию с воинственными пришельцами – алтайскими тюрками и их праболгарскими союзниками. Создание определенной системы крепостей-убежищ тоже оказалось новым, прежде неизвестным для античной эпохи явлением. Все это удалось выяснить сравнительно недавно, но именно эти новые данные заставляют искать ускользающую, условную грань, окончательно разделившую античный и раннесредневековый Херсон в середине – третьей четверти VI в., в конце правления Юстиниана I, и при трех его ближайших преемниках (Юстине II, Тиверии Константине и Маврикии Тиверии).

Противоположный хронологический «полюс» эпохи найти еще более трудно, ибо он почти не улавливается в материальной и духовной культуре, собственно, херсонитов. Можно говорить лишь об определенных изменениях в этнической ситуации на полуострове в целом, прежде всего о завершении процесса складывания некой единой крымской народности, исчезновении носителей салтово-маяцкой культуры, появлении новых переселенцев с Кавказа и утверждении в крымских степях, по крайней мере под Перекопом, кочевников – печенегов, или пачинакитов, как называли их византийцы. Все это совпадает с утверждением позиций Романии в Таврике, ее новым подъемом, и приходится на первую половину – середину X в.⁴

В свою очередь, время с середины VI до середины X в. может быть поделено на три этапа, которые отличаются друг от друга не столько существенными изменениями в социально-экономической и культурной жизни населения, сколько сменой политической обстановки. Начало первого этапа совпадает с последними десятилетиями правления Юстиниана I, при котором Херсон окончательно принял облик провинциального христианского города, центра епархии и дуката с налаженным, регулярным выпуском мелкой имперской монеты и трансформацией городского совета в чиновную структуру. Завершается он с появлением хазар в Таврике в конце VII в. и складыванием тогда же нового статуса города. Второй этап истории Херсона был связан с существованием особых византийско-хазарских отношений на крымской земле, которые почти окончательно исчерпали себя к концу первой трети IX в. Создание византийской фемы в Юго-Западной Таврике взамен прежнего, «контактного статуса» этих территорий знаменовало отсчет третьего этапа, завершившегося после всех треволнений долгожданным укреплением позиций Византии на территории Крымского полуострова к 40-м гг. X в. Таковы, на мой взгляд, хронологические рубежи, внутри которых мы можем говорить о собственно раннесредневековом Херсоне, причудливых, подчас таинственных поворотах его судьбы, удивительно цепко вплетавшихся в историю величайших держав и народов мира. Именно судьбоносность этого города заставляет многократно отвлекаться от него самого и обращать взор на широкую панораму его окружения, выходившую далеко за «домашние» пределы Юго-Западного Крыма.

Накопленные за два столетия, начиная с 1827 г., херсонесские материалы, их многочисленные старые и еще более многочисленные новые интерпретации, поправки, особенно полученные за последние десятилетия настойчивым трудом исследователей, позволяют стряхнуть долгие чары ложных представлений. Замечу, что по иронии все той же истории воздвигались эти чары отнюдь не объективными историческими данными, а скорее их субъективным толкованием целой плеядой историков, добросовестно и беззаветно трудившихся над поисками истины. Весьма мало удалось увидеть сразу, с наскока, перебирая и систематизируя пласты не столько археологических, сколько письменных источников, которые поначалу выглядели даже более обильными, чем первые. Мысль наша «блуждает как бы в потемках, тщетно истязуя себя догадками», – с печалью констатировал известный русский филолог и славист Виктор Иванович Григорович, оставивший глубокие «намеки» относительно раннесредневекового Херсона, полные предчувствий будущих открытий и озарений⁵.

Первый и наиболее яркий пример тому – сверхобъемный двухтомный труд митрополита всех римско-католических церквей в России, архиепископа Могилевского Станислава Богуша-Сестренцевича (1200 страниц ин-октаво), изданный за границей в 1800 г. на французском языке, а в 1806 г. переведенный с этого издания на русский язык с посвящением императору Александру I, вернувшему автора из длившейся несколько лет опалы⁶. Монументальное сочинение было написано по желанию князя Григория Александровича Потемкина, который в 1774–1791 гг. был генерал-губернатором Новороссийского края и, готовясь к посещению Крыма императрицей Екатериной II, предпринимал меры к ознакомлению общественности с новоприобретенными землями. Сам С. Богуш-Сестренцевич дважды, в 1784 и 1787 гг.., посетил их⁷. Но основным источником сведений для него стало фундаментальное знание письменных памятников, всего массива сочинений античных и средневековых авторов. Один из основателей ООИД, его секретарь (1839–1874) и вице-председатель (1875–1883) H.H. Мурзакевич нисколько не преувеличивал, когда отметил, что книга по «ее новизне, эрудиции, обратила на себя внимание всего образованного мира»⁸.

В этом плоде 15-летних усилий оказалось слито поразительное очарование глубокого знания первоисточников и вместе с тем хаотичное нагромождение «всякой всячины», ничем не отличающееся от компиляции классического средневекового хрониста, чьей путеводной, едва ли не единственной, нитью была смутно понимаемая хронологическая последовательность описываемых событий, к тому же почти исключительно из области политической истории. Сумбурная структура с множеством повторов особенно портит впечатление, но при всем том созданный высокообразованным прелатом цельный очерк истории Крыма с древнейших времен до конца XVIII в. стал существенным вкладом в дело изучения раннесредневекового Херсона и, как теперь становится ясно, поневоле предопределил некоторые последующие оценки жизни этого византийского города⁹.

Его историю Богуш-Сестренцевич начинает с «покровительства» Юстиниана I, который, в соответствии с данными трактата Прокопия «О постройках», укрепил город. Все последующие исследователи в течение более полутора столетий будут столь же буквально, не критически обращаться к этому лишь отчасти справедливому утверждению и пытаться увязать с ним пик строительной активности херсонитов. Верные догадки чередовались с ошибками и дальше. Так, осаду тюрками города он отнес, в соответствии с данными Менандра Протиктора, к 582 г., причем заметил: «...обстоятельства их предприятия подают повод думать, что усилия их (тюрков. – C. С.) были направлены более на Херсонес Фракийский», – принципиально важное наблюдение, к сожалению, оставшееся незамеченным и потому не внесшее коррективы в представление о словах византийского историка как о факте, якобы действительно имевшем место¹⁰.

Говоря о тяготах римского папы Мартина I, оказавшегося в Херсоне в VII в., Богуш-Сестренцевич полагал, что, если исходить из содержания писем ссыльного, «он окончил свою жизнь в каком-либо другом бедственном месте Херсонеса Фракийского или Понтийского, как тогда называли Таврию, а не в Херсонесе»¹¹. Причем это интуитивное и неожиданное на первый взгляд предположение, могущее объяснить многие противоречивые показания Мартина, поселенного в изгнании, вероятно вне города, историк строил, как ни парадоксально, лишь на отчасти правильной посылке о том, что херсониты не могли столь бедствовать, ибо «отпускали множество хлеба» и «не отправляли никакой соли». Таким образом, здесь сработал устойчивый «эффект гипноза» известий античных авторов о понтийском хлебе, отправляемом в Грецию и Рим, и отсутствие сведений о соляных озерах и соледобыче в окрестностях города, что удалось уточнить гораздо позже¹².

Блок подробно разбираемых сведений о взаимоотношениях Юстиниана II Ринотмета, хазар и херсонитов был построен единственно на пересказе не очень внимательно воспринятых Никифора и Феофана, отчего продолжительность ссылки экс-императора ромеев в Херсоне была определена в четыре года, которые ссыльный, оказывается, провел в монастыре (sic!). Верно указав, что Юстиниан бежал, спасая свою жизнь, «в Дорию, находящуюся во владении Готфов», а не хазар, Богуш-Сестренцевич отметил, что уже оттуда беглец отправился к «Бузыресу царю Хазарскому». Объективности ради следует заметить, что здесь впервые прозвучало восстановленное по редкому византийскому источнику, константинопольской «Краткой исторической хронике» второй половины VIII – первой четверти IX в., имя державного визави экс-василевса – Ивузира Глиавана, или Глиавана Хазара, более нигде не известное, но и оно прошло без внимания перед взором последующих историков, обратившихся к нему едва ли не через 150 лет¹³. В кн. 11, посвященной хазарам и их политике в Таврике с 679 г. по 894 г., автор еще раз идентифицирует хагана, оказавшего помощь Юстиниану, с «Бузиром», «прозванным Глиабаром или Главарем по славянски», и тут же рождает миф, которому окажется суждено стать со временем неким постулатом, благодаря своей давности уже как бы и не нуждающимся в доказательстве. Суть утверждения состояла в том, что готы «держались» в Херсоне, Боспоре и других городах Таврики, принадлежавших Империи, но «не взирая на сие платили дань казарам», которым вплоть до последних лет IX в. принадлежала верховная власть на полуострове¹⁴. Мало того, хаган принял Юстиниана в неком мифическом «Хеландии, своем местопребывании близ. Боспора», а Фанагорию дал в приданое за свою сестру, выданную за экс-императора. Вдобавок Богуш-Сестренцевич ошибся в сроках последующих событий, когда посчитал, что послы василевса Тиверия Апсимара прибыли к хагану с требованием выдачи Юстиниана, «едва сей союз (хагана и экс-императора. – C. С.) был заключен»: на самом деле беглец до этого уже несколько лет скрывался в Фанагории¹⁵. Видимо, отсюда проистекает и неверная датировка возвращения василевса на трон с помощью болгар, что произошло не в 701 г., а на четыре года позже.

Необъяснимое заблуждение относительно господства хазар в Таврике проглядывает и в ничем не подтверждаемом рассказе о том, что хаган после посылки византийского карательного флота против Херсона якобы укорял Юстиниана II за то, что тот начал войну «в его областях»¹⁶. Зато архонта – тудуна, бывшего в Херсоне накануне событий 711 г. «от лица хагана», Богуш-Сестренцевич превратил в «протевона Дуноса» (в другом месте – Дюноса), херсонского протополита Зоила – в «вельможу знатного происхождения», а остальных 40 протевонов и «мужей известных», отправленных в Константинополь после первой карательной экспедиции, – в «градоначальников», хотя таковыми, да и то с натяжкой, были два десятка простатевонтов неких местных кастра, полисм и областей-архонтий¹⁷. Командующего этой экспедицией он губит в октябрьском шторме во время возвращения флота и тут же фантазирует по поводу каких-то наскоро построенных херсонитами укреплений, которые они якобы возвели против очередного карательного десанта византийцев. Царского дорифора и спафария Илью (Илию), назначенного Юстинианом II архонтом Херсона, Богуш-Сестренцевич производит в бывшего начальника императорских телохранителей и явно путает с опальным Варданом, поскольку считает, что Илья отбывал ссылку в Кефалинии, тогда как на самом деле это касалось будущего узурпатора¹⁸. Отправку к хагану 300 ромейских воинов, предводителями которых неожиданно оказываются не ромейские власти и турмарх Христофор, а «Дюнос» (тудун. – C. С.) и «вельможа» Зоил – «изменники отечества» (?), он трактует как «выдачу» и объясняет стремлением херсонитов доказать свою преданность хазарам¹⁹. Если следовать логике автора, тогда надо признать невозможное: власти города заранее знали, что тудун – к слову, отнюдь не изменник, а скорее пострадавший на службе хагану – умрет в дороге и все ромейские воины будут принесены ему в жертву сопровождавшими хазарами.

Союз Льва III Исавра через династический брак его сына Константина с дочерью хагана Богуш-Сестренцевич оценил не как блестящий ход византийской дипломатии, вынужденной искать союзника для борьбы с арабской угрозой далеко за пределами Империи, а как доказательство упадка, слабости византийского государства²⁰. Впрочем, это не помешало ему тут же признать, что политика в отношении хазар доставила Романии спокойствие более чем на век. Как ни странно, с этой же политикой он связывает то, что называет «Херсонесской республикой», которая, по его мнению, «обязана была слабыми остатками своего существования хазарам»²¹. Так произошло рождение еще одного устойчивого историографического мифа о «самоуправляемом», «вольнолюбивом», «республиканском» средневековом Херсоне, ревниво и упорно оберегавшем свои полисные традиции вековечной давности.

Именно одновременным союзом с Империей и хазарами Богуш-Сестренцевич объясняет, почему херсониты и их «республика» не отказали василевсу Феофилу и хазарам в помощи в строительстве крепости Саркел на Дону «против россиян и печенегов»²². Причину образования византийской фемы в Крыму он видел не в объективном изменении былого равновесия сил, соперничавших на полуострове, а в субъективном факторе – интригах посланца василевса, Петроны Каматира, ненавидевшего якобы существовавшее «республиканское правление» и обиженного по поводу неких «неудовольствий», которые претерпел во время пребывания в городе²³. Историка не смутило, что подобное утверждение никак не увязывается с фактом огромной реальной помощи, которую «республиканские» власти Херсона незамедлительно предоставили интрану – спафарокандидату в деле осуществления царского повеления. Любопытно, что, датируя строительство Саркела 834 г., Богуш-Сестренцевич отнес создание херсонской фемы к 840 г., тем самым предвосхитив результаты некоторых современных разработок этого вопроса, хотя их авторы даже не упомянули забытого «первооткрывателя»²⁴. Другое дело, что без каких-либо объяснений он простер территорию этой фемы до совершенно фантастических размеров, включив в нее «все города греческие в Таврии и Зихии, подвластные императору до р. Кубани», хотя, по его же противоречивому заявлению, они платили дань хазарам²⁵. Выдуманная дань тоже надолго поселится на страницах херсоноведческих штудий.

Примечательно, что, как и многие после него, Богуш-Сестренцевич изобразил все эти события как уничтожение «остатков образа республиканского правления в Херсоне, постановя волю императора вместо свободного избрания граждан»²⁶.

Миссию Константина Философа к хазарам автор не критически связывал с вымышленной, ничем не подкрепляемой просьбой хагана прислать ему священников для обращения своих подданных в христианскую веру и относил это событие к 858 г., хотя житийный источник – Слово на перенесение мощей преславного Климента – ясно указывает на 30 января 861 г. (3 февраля – по григорианскому календарю для IX в.) как время пребывания Константина в Херсоне – транзитном пункте на пути в Хазарию²⁷. В связи с участием посланца императора и патриарха в обретении и перенесении мощей св. Климента в Херсон родилась версия о связях мрамороломен, в которые был отправлен на работу ссыльный римский епископ, с Инкерманом, по поводу чего в книге было написано с обычной безапелляционностью: «место сие есть мыс близ Инкермана, на конце Севастопольской гавани»²⁸.

Уже А.Л. Бертье-Делагард, писавший в 1891 г. в Одессе свои «Раскопки Херсонеса», заметил в комментарии: «Приурочение легенды о св. Клименте к Инкерману кем-либо ранее Сестренцевича мне неизвестно, хотя я тщательно разыскивал первого автора этого предположения»²⁹. Тем не менее мысль высокоученого прелата была подхвачена и к середине ХІХ в., времени восстановления Инкерманской киновии, стала настолько априорной, что монастырь получил имя не св. Георгия, какое заслуживал, а св. Климента³⁰.

Не меньше внимания, чем хазарам, Богуш-Сестренцевич уделил печенегам, появление которых в Крыму отнес почти на полстолетия раньше срока, ко второй половине IX в., причем отметил их поселение «на границах Херсонесской республики», несмотря на то что выше сам же констатировал исчезновение этой пресловутой «республики» в связи с организацией фемы в 840 г.³¹ Здесь же впервые появляется растиражированная впоследствии на все лады мысль о том, что печенеги сделались «делопроизводителями», «разносчиками», «комиссионерами» херсонитов, то есть стали посредниками в торговых операциях последних с Хазарией, Россией, Зихией и другими «мало отдаленными областями», а также делается неуклюжая попытка интерпретировать приводимый Константином Багрянородным перечень товаров, который будут с теми или иными вариациями повторять все последующие исследователи средневекового Херсона³². При этом в него попали не только шелковые ткани, пояса, воск, действительно фигурирующие в источнике, но и «багрянец», тонкие, вышитые узором сукна, ожерелья, горностаевые опушки, перец и даже «леопардовые кожи». История с херсонским стратигом Иоанном Вогой и организацией им призвания печенегов на Дунай для участия в военных действиях на стороне ромеев тоже оказалась искажена настолько, что Вога из патрикия превратился в патриарха³³.

Богуш-Сестренцевич верно заметил, что «варвары, покорявшие Таврию попеременно, редко владели нагорной частью оной, лежащую к юго-западу; узкие проходы, неприступные горы принуждали их останавливаться на равнинах, находящихся при выходе»³⁴. Тем не менее собственное справедливое наблюдение не помешало ему считать печенегов единственными хозяевами всей территории Крыма и, следовательно, городских пунктов полуострова, к контролю над которыми они в действительности были индифферентны. Он писал: «...гордый Херсон, наполненный своими богатствами, не токмо не считал их варварами, как многих других народов, но уважал и боялся их, потому что они господствовали в Таврии»³⁵. Усиление здесь византийского присутствия к середине X в. им было не замечено, впрочем, как и некоторыми современными исследователями³⁶.

Таким образом, католический прелат заложил истоки того прочтения раннесредневековой истории Херсона, которые надолго определили трактовку многих ее сторон. Сам того не подозревая, он расставил точки так, что его заключения оказались не просто направляющими, программными, но сыграли своеобразную роль шор для идущих вслед. Перенесенные в последующие работы, они продолжали жить самостоятельно, уже без оглядки на своего «отца-основателя».

К числу подобных обобщающих исследований относится очерк известного нумизмата барона Бернгарда Васильевича Кёне (1817–1886), который тоже лег в основу «тезисов», развиваемых другими исследователями, и оказал концептуальное влияние³⁷. Как и в случае с фундаментальным трудом Богуша-Сестренцевича, даже некоторые ошибки, допущенные Б.В. Кёне, превратились в своего рода окончательные данные, которые стали кочевать из работы в работу. Как и в предыдущем случае, очерк касался главным образом политической истории, изложенной в хронологической последовательности («От основания города до Римского владычества», «Римско-Боспорский период», «Византийский период»), однако нехватка сведений письменных источников и отсутствие глубокого анализа археологических материалов, собранных к тому же в ходе случайных, не систематических раскопок, предопределили отрывочность изложения, в котором порой зияли хронологические цезуры в сто и более лет.

Рождение византийского Херсона автор связывал с формально-юридическим моментом – разделом Римской империи в 395 г., согласно которому Таврика вместе с восточными провинциями досталась императору Аркадию. Насколько известно, никто больше не обратил внимание на это предложение – время и обстоятельства вхождения города в состав Империи до сих пор остаются предметом научного поиска³⁸.

В работе Б.В. Кёне, как правило, повторяются наблюдения, уже попадавшие в поле зрения Богуша-Сестренцевича, причем с теми же выводами. Это и содействие, оказанное Юстинианом I Херсону в строительстве укреплений, и взятие тюрками Боспора в 575 г., и осада ими Херсона «в то же время», да еще с прибавлением, что город спасся не иначе как «при помощи стен, построенных Юстинианом». Правдоподобность самой осады не ставилась под сомнение.

Существенным новым вкладом исследователя явился анализ обнаруженной в 1803 г. строительной надписи 590 г. с упоминанием Евпатерия, стратилата и дуки Херсона, однако «буквалистский», неосмысленный подход к интерпретации текста важного эпиграфического памятника вылился в представление о Евпатерии как об императорском «рабе», возвысившемся на государственной службе.

Б.В. Кёне лишь упомянул об изгнании римского папы Мартина I в Херсон, фактически устранясь от комментариев ценных писем ссыльного, причем ошибочно датировал их, как и саму херсонесскую ссылку папы, 653 г., а не 655 г., что, впрочем, трудно ставить ему в вину, ибо последнее удалось установить гораздо позже, почти через 70 лет³⁹.

История с Юстинианом II, его ссылкой в Херсон, бегством, перипетиями возврата трона кратко и, может быть, поэтому в целом верно, без излишней путаницы была пересказана лишь по источникам – Феофану Исповеднику и Никифору. Здесь Б.В. Кёне одним из первых предпринял попытку локализовать «страну Дори» в Крыму и установить этимологию ее названия. По его мнению, это была «небольшая земля», отданная готам Юстинианом I, которая находилась между Севастополем и Симферополем и получила свое название «...или от леса, покрывавшего ее, или от древнего Евпатериона, ее столицы»⁴⁰. Если с первым объяснением еще можно согласиться, то второе представляется совершенно фальшивым, как и отождествление территории Дори с климатами – «северной ветвью гор Тавриды»⁴¹. Плодотворная мысль увидеть и в том и в другом соответствующие местные административно-территориальные единицы еще очень долгое время не посетит исследователей⁴².

О хазарах Б.В. Кёне пишет, что, несмотря на возрастающее их могущество, Херсон «сохранял, кажется, свою независимость». Но «мало-помалу» хазары покорили всех крымских готов, «несмотря на храбрую защиту их при епископе Иоанне», которую он отнес почти на полстолетия раньше срока – к 740 г.⁴³ Следовательно, предвзятое мнение, а по сути дела, заблуждение об установлении господства Хазарии на территории Крымского полуострова и тут взяло верх над трезвыми первыми сомнениями, посетившими исследователя, вообще склонного, как отмечали рецензенты, к не совсем удачному и полезному пристрастию бездоказательно «рубить гордиевы узлы» и «тоном, непринятым скромными учеными», часто и неуместно осуждать кого-либо⁴⁴.

В том же духе были построены дальнейшие рассуждения о строительстве Саркела как укрепления против печенегов, что не помешало, не приняв во внимание указаний Сестренцевича, отнести это событие из истории византийско-хазарских отношений к началу IX в. и при этом трактовать его как ловкий демарш василевса Феофила, воспользовавшегося просьбой хагана, чтобы «...присоединить к своей империи Херсон, отделившийся от нее около 120 лет»⁴⁵, то есть, надо понимать, в конце VII или начале VIII в., когда в Крыму появились хазары. Царского посланца Петрону Каматира Б.В. Кёне называет то шурином Феофила, то отцом, хотя ни то ни другое не имеет под собой оснований. Причем после всего делает неожиданное заявление, противоречащее его предыдущему заключению: «...город не зависел от хазар и всегда считался принадлежностью Византии». В итоге выходило нечто невообразимое – даже «отделившийся» Херсон продолжал оставаться византийским!

Появление в местном денежном обращении многочисленных медных монет с аббревиатурой MB Кёне, после некоторых сомнений, одним из первых предложил считать относящимся к недолгому совместному правлению Михаила III и Василия Македонянина в 866/867 г., и это мнение неколебимо держалось среди специалистов до тех пор, пока В.А. Анохин, обратив внимание на обилие таких монет, слишком большое для одного года выпуска, не счел возможным интерпретировать буквы как указание на одного «Михаила василевса» и, таким образом, логично приблизить границы выпуска ко времени создания фемы⁴⁶.

Период правления Василия I (867–886), то есть конец IX столетия, Б.В. Кёне справедливо считал удачным и спокойным, в том числе для Херсона, хотя не пытался отказаться от идеи хазарского господства в Крыму, мало того, даже видел хазар «на верху своего могущества». Убийство херсонского стратига Симеона он связывал с войной Льва VI Мудрого с болгарами и без объяснений относил к 891 г., хотя враждебные действия болгарского царя Симеона (893–927) последовали только с 894 г., а поражение ромеев при Булгарофигоне случилось еще на два года позже⁴⁷. Несмотря на это, ошибочная дата 891 г. надолго, вплоть до настоящего времени, утвердилась в историографии вместе с неубедительной мыслью о том, что херсониты убили своего стратига «для приобретения свободы»⁴⁸. Не насторожила глухая оговорка самого Б.В. Кёне, что обстоятельство этого возмущения, судя по умолчанию источника, «было неважно».

Торговля Херсона в первой половине X в. была описана на основе данных Константина Багрянородного, однако и здесь не обошлось без курьезов неправильно понятой терминологии источника, в результате чего влатии были представлены только как «пурпурные ткани», прандии стали «поясами», харерии – «запястьями», а семента – пояса превратились в украшения, не говоря уже о легендарных «барсовых кожах» и других «товарах, происходивших из Азии»⁴⁹. Если бы не верный вывод относительно посреднической торговой роли Херсона как «очень богатого» пограничного города, наблюдения Б.В. Кёне могли бы окончательно разочаровать в своей полноте и грамотности. Впрочем, сам автор, гораздо более нумизмат, чем историк, скромно расценивал свой труд лишь как ни к чему не обязывающие выписки из источников, к которым он мог присоединить некоторые собственные вольные замечания.

Эти старые работы, которым ныне исполняется по сотне и более лет, несут удивительное сочетание наивности и мудрости, слепого следования букве источника и вместе с тем буйства воображения, что во многом и породило те утверждения, которые превратились в забронзовевшие от собственной значимости штампы и подхватывались в дальнейшем без должной проверки последующими поколениями историков и археологов. Примером могут стать представления об истовой последовательности херсонитов в отстаивании православного учения «против влияния иудаизма» хазар в эпоху иконоборства или, скажем, об автономии раннесредневекового Херсона, против воли горожан разрушенной императором Феофилом, который упразднил выборных «посадников и старшин» и прислал стратига – «наряд» новгородского толка⁵⁰. Таким же выглядит высокопарное утверждение об избрании Херсона исходной точкой для высокой миссии св. апостолов славянских, Кирилла и Мефодия, причем именно той, где родилась инициатива к распространению славянского богослужения⁵¹.

Далеко не блестящими, хотя и любопытными, оказались результаты усилий другого известного историка, И. Мансветова, целью обобщающего труда которого было представить «в общедоступном изложении политическую и внутреннюю жизнь Херсонеса Таврического преимущественно на основании найденных здесь памятников его древнего быта»⁵². Он несет явный отпечаток повышенного внимания автора к археологическим источникам, число которых прибавилось за предыдущие 50 лет раскопок. Во многом это объяснимо тем, что в основу очерка были положены результаты появившихся к тому времени обстоятельных книг высокообразованного швейцарца Фред. Дюбуа де Монпере, чье путешествие прошло по археологическим памятникам Крыма, а также Петра Ивановича Кеппена и Захария Андреевича Аркаса, оставивших уникальные историко-археологические и топографические описания местных древностей⁵³. Кроме того, в конце работы находился каталог добытых во время раскопок вещей, демонстрировавшихся в Севастопольском отделе Политехнической выставки, и именно они помогали открыть такие тайны, о которых, по выражению И. Мансветова, «молчит история и забыла народная память»⁵⁴. При всем том оценка византийского периода истории Херсона оказалась крайне негативной: с того времени, как город отошел к «владетелям Восточной Римской империи, доставшейся Аркадию», начался его упадок⁵⁵. Следовательно, как и барон Кёне, И. Мансветов относил включение Херсона в состав Империи к концу IV в. и, более того, бездоказательно полагал, что после этого он обеднел и лишился своего значения. Для Византии его важность виделась лишь в роли форпоста борьбы с Русью. Глобальный же вопрос о хазарах в Крыму автор вообще обошел молчанием.

Вместе с тем заслуживает внимания одно из первых суммарных описаний им херсонесских средневековых храмов и других христианских памятников, предвосхитившее знаменитый и очень долгое время остававшийся уникальным свод данных по херсонесским церковным памятникам – труд ординарного профессора Петербургского университета, известного искусствоведа Димитрия Власьевича Айналова (1862–1939)⁵⁶. К таким же новшествам относилась попытка реконструкции обряда греко-римских и христианских погребений на основе анализа полученных археологических материалов. Погружение в них позволило прийти к верному и впоследствии надолго забытому выводу о том, что «общественная жизнь Херсонеса усвоила себе христианские начала спустя долгое время после того, как проникли сюда идеи христианства вместе с первыми проповедниками»⁵⁷. Для И. Мансветова город стал по-настоящему христианским только к концу VI в., что перекликается с результатами современных исследователей, незаслуженно забывших своего предшественника⁵⁸.

В остальном очерк повторял уже известные положения Богуша-Сестренцевича и Кёне, иногда едва ли не дословные. Именно так выглядит порядком поднадоевшее указание со ссылками на Константина Багрянородного о торговле херсонитов с печенегами и «другими северными племенами пурпуровыми тканями, шелковыми поясами, запястьями, дорогой материей и украшениями, барсовыми кожами и другими предметами», прискорбная неточность которого стала едва ли не одиозной⁵⁹.

Такой же категоричностью грешит небольшой очерк о христианских древностях Крыма и Херсонеса, составленный известными специалистами, но продолжавший тиражировать накопленные ошибки⁶⁰. Его авторы не сомневались в том, что тюрки «грозили Херсону» в 581 г. и лишь «не успели его взять»⁶¹. Юстиниан Ринотмет бежал в Дорос, где, ни много ни мало, «...имел пребывание хазарский хаган на границах готской земли»⁶². Мельком и не так определенно высказанная в свое время аналогичная мысль П.И. Кеппена приобрела здесь законченный вид утверждения. Спафарий Илья (Илия) и Вардан оба были назначены императором «в управители Херсонеса», хотя на самом деле первый был послан в город архонтом, а второй – под его присмотром, ссыльным⁶³. После свержения Юстиниана II Херсон стал «вольным городом» под покровительством хазар и с этой «вековой независимостью» покончил лишь василевс Феофил, отняв власть у не подчиненных ему протевонов и передав ее своему стратигу⁶⁴. Наконец, не критически воспринимая свидетельство Жития Стефана Нового и не обратив внимания на другие источники, И.И. Толстой и Н.П. Кондаков полагали, что в эпоху иконоборства, около 756 г., «Херсон стал убежищем защитников иконопочитания»⁶⁵. Этот сомнительный аргумент будет в дальнейшем всячески муссироваться и породит устойчивое представление исследователей о Таврике как об оплоте борьбы с иконоборством. Очертания направлений исследований даже опытных византинистов были еще достаточно зыбкими и не всегда выводили на правильные решения.

В очередной раз выручил археологический подход. Результаты успешных, широкомасштабных раскопок города явились основой для обобщающего труда вице-президента ООИД генерал-майора Александра Львовича Бертье-Делагарда (1842–1920), который подвел полустолетний итог такого рода исследованиям и подробно описал открытые к 1891 г. восемь раннесредневековых базилик, две церкви крестового типа и крещальню⁶⁶. Особого внимания заслуживает его заключение, что базиликальные церкви Херсона, по крайней мере наиболее крупные из них, в массе своей появились «в конце VI или в VII веке», – вывод, который не получил признания у последующих исследователей, но который, в целом, совпадает с новейшими изысканиями на этот счет⁶⁷. Собственно работа А.Л. Бертье-Делагарда выходила за рамки сугубо археологической, поскольку содержала элементы нового и весьма плодотворного методического подхода – исторического анализа, построенного на вещественном материале. Ее автор подчеркивал редкость, значение и важность исследований именно византийского Херсона, где «нам открывается весь быт, вся культура византийского города, тем более интересные, что они относятся именно к самому обыденному мелкому городу, а не к крупному исключительному центру», к тому же богатому на памятники церковной жизни и обрядности православия VII–XIII вв.⁶⁸ Однако этот типичный провинциальный ромейский город парадоксально рисовался взору как изначально бедный, убогий «медвежий угол». В подобной оценке сквозила предвзятость, некоторая заданность. Херсонские храмы, церкви – «малых размеров, с весьма слабым художественным значением, и к тому же вытащенное из других древних построек»; «ничего похожего на какое-либо общественное здание, кроме церквей, не нашли»⁶⁹. Частные дома – «маленькие лачужки», построенные «просто на глине, или вернее сказать, на местной грязи». По мнению исследователя, они лишь одноэтажные, чего не было на самом деле, как и полного отсутствия общественных зданий. Автор не учел, что на «местной грязи» строили постройки по всей территории Империи, это был обычный для ромейских ремесленников-икодомов прием.

Даже обилие цистерн для воды А.Л. Бертье-Делагард ставил в вину Херсону, видя в этом показатель бедности города водой. «Домашнее хозяйство и того хуже»: ничего, кроме рыбозасолочных цистерн – «ям для свалки соленой рыбы – хамсы», погребов, вырубленных в скалистой почве. В примечании исследователь не преминул отметить, что эта маленькая рыбка «служит пищей беднейшему населению и ловится иногда в ужасающих количествах», не пожелав объяснить, чем объяснялась ее заготовка в столь «ужасающих количествах». Следов торгово-ремесленной деятельности, денежного хозяйства, как и промыслов, он тоже не заметил, очевидно, по причине недостаточно глубокого знания массового материала, невнимания к его фиксации. «Ранее знакомства с херсонесскими раскопками, – со свойственной ему эмоциональностью, раскрепощенностью стиля писал А.Л. Бертье-Делагард, – я никогда не думал, что где-либо и когда-либо могло существовать население, доведенное до такой материальной и умственной нищеты»⁷⁰. Это был больше, чем субъективный вывод, по сути дела предваряющий работу, – это был приговор. История города, не колеблясь заключал исследователь, «не дает нам ни малейшего основания видеть в средневековом Херсонесе что-либо иное, чем полуварварский город, о котором упоминается большей частью только потому, что он был местом ссылки, а вокруг него, по всему Крыму, стояло уже совершенное варварство, так сказать, беспросветное»⁷¹. А.Л. Бертье-Делагард, по собственному признанию, не мог найти слов «для выражения той жалкой нищеты, того глубокого архитектурного невежества и безграмотности», которые якобы вставали из раскопок Херсонеса⁷².

Поверхностный «взгляд снаружи», взгляд, замешанный на критериях жизни отнюдь не средневековой, мешал бросить на херсонитов, а значит, и на ромейское общество более глубокий и вместе с тем более мудрый «взгляд изнутри», который не низводил до уровня париев поколения людей только потому, что они жили до нас и не так, как мы. Тем не менее Н.П. Кондаков справедливо охарактеризовал «Раскопки Херсонеса» как «капитальный трактат», a В.В. Латышев назвал его «выдающимся явлением в области русской археологической литературы за последние годы», в чем не было преувеличения⁷³. К чести Бертье-Делагарда как ученого, он не стал в дальнейшем настаивать на сделанных негативных эмоциональных оценках, видимо осознав их гипертрофированность, необъективность и неубедительность, которая становилась очевидной с каждым годом новых раскопок и научных исследований.

К 1891 г. появилось несколько тысяч изданий и журнальных статей, посвященных Крыму, но это не помешало заведующему херсонесскими раскопками К.К. Косцюшко-Валюжиничу, год от года набиравшему опыт археолога-практика и задумавшему составление соответствующего библиографического указателя, уже тогда констатировать: «...можно безошибочно сказать, что ни об одном уголке нашей обширной империи не написано столько несообразностей, как именно об этом благодатном крае, исследованном, казалось бы, со всех сторон»⁷⁴. Как отличительную черту всего того, что было посвящено исследованию византийского Херсона, тоже следует назвать несостоятельность аргументации многих выдвигаемых положений или вообще отсутствие таковой.

Следующая попытка «написать обо всем и о многом сверх того» – охватить единым взором историю Херсонеса и вьщелить в ней его раннесредневековый период – была предпринята спустя более 30 лет после выхода в свет труда И. Мансветова. Отправляя изданную тиражом всего 400 экземпляров книгу в дар К.К. Косцюшко-Валюжиничу, к тому времени развернувшему широкомасштабные систематические раскопки Херсонеса, председатель Императорской археологической комиссии, камергер императорского двора граф Алексей Алексеевич Бобринский (1852–1917) просил отнестись к его разысканиям с большим снисхождением⁷⁵. «Я отлично сознаю, – писал он в письме, – все погрешности этого труда, но надо было когда-нибудь решиться выпустить его». Автор лукавил, ибо очевидная поспешность издания, выросшего из реферата, читанного им в 1902 г. в Московском археологическом институте, объяснялась скорее всего стремлением опередить выход в свет намеченной в том же году в связи с юбилеем основателя Московского археологического общества графа A.C. Уварова (1824–1884) серии книг «Памятники христианского Херсонеса», чем была озабочена графиня П.С. Уварова (1840–1924), председатель общества и давний «конкурент» A.A. Бобринского по планам изучения Херсонеса⁷⁶.

Невозможно не заметить то сильное влияние, какое оказал на сочинение исторический экскурс Б.В. Кёне и конспективный, но «программный» очерк талантливых византинистов И.И. Толстого и Н.П. Кондакова. Ощущается оно и в главе 5, которую автор патетически озаглавил «От V-го до конца Х-го века по Р.Хр. Византийское владычество», тем самым сразу определяя свое представление о хронологических гранях периода этого владычества, но не давая им обоснования. Между тем для последующих исследователей эти рамки надолго станут каноническими. Символично, что предыдущую главу A.A. Бобринский завершил разделом под названием «Время упадка Херсонеса», который он отнес к концу ІV–VІ в. и связал с нападениями варваров – готов, гуннов. Поэтому, как и Мансветов, он видел начало истории византийского Херсона в довольно мрачных, кризисных тонах, нимало не смущаясь тем, что такие выводы строились не на фактах, а на субъективных, полуинтуитивных представлениях об эпохе Великого переселения народов как о плохой поре.

Нехватка, собственно, херсонесских материалов и странное для главы Археологической комиссии пренебрежение к углубленному изучению стратиграфии, данных раскопок города, к тому времени уже многочисленных, заставили строить изложение по периодам правлений византийских императоров, начиная с Аркадия и до Иоанна Цимисхия, вкрапляя в рассказ фрагменты из истории Херсона. Подчас A.A. Бобринский действовал как заурядный средневековый хронист, не знакомый с современной методикой исторической критики, и одним махом приводил все версии или даты по тому или иному вопросу, не удосуживаясь их разбором и аргументацией. Так, завоевание тюркским властителем Турксанфом Босйора он отнес к 575 г., тут же в скобках перечислив и другие возможные даты этого события: 579, 581, 582 гг., и не выразил ни малейших колебаний относительно самой вероятности осады тюрками Херсона⁷⁷.

Представления автора о взаимоотношениях хазар с населением Таврики и херсонитами оказались еще более противоречивыми и путаными, чем в работах предшественников. С одной стороны, A.A. Бобринский появление хазар на просторах Крыма датировал началом VII в., когда они якобы «...покорили авар, затем степную часть Таврического полуострова и начали нападать на Херсонес». С другой стороны, он же относил вытеснение хазарами «гуннов» из ближайшего соседства с Херсонесом к 669 г., а чуть позже писал, что «...в 702 г. хазары окончательно покорили готов и утвердились в восточной части Крыма»⁷⁸. Само собой разумеется, обоснований этих надуманных абсолютных дат предложено не было. По словам A.A. Бобринского, весьма прозрачно повторяющих известное заявление барона Кёне, «хазары при первом нападении на Крым не тронули Херсонеса, однако вскоре подчинили себе этот город»⁷⁹. Тем не менее присылку хазарского тудуна он объяснял тем, что хаган «еще не осмелился тогда ввести в город войска»⁸⁰. Так всплывает теория об установлении хазарского протектората над Херсоном, на которой продолжают настаивать некоторые современные исследователи, не считающие ее устаревшей⁸¹. Более того, хазарский хаган в очередной раз селится «...в укреплении Дори, на границе поселения готов»⁸². Совершенно очевидно, что чтение П.И. Кеппена и иже с ним и тут не прошло для историка бесследно.

Более того, A.A. Бобринский почему-то полагал, что свергнутый и угодивший в ссылку в 695 г. Юстиниан II стал пытаться вернуть престол только в 703 г. Изгнание в Кефалонию армянина Вардана, которому напророчили трон, он опять-таки без каких-либо оснований датирует 701 г., а архиепископа Равенны Феликса за участие в мятеже «отправляет» в 709 г. в ссылку в Херсон, хотя на самом деле арест последнего стратигом Сицилии патрикием Феодором произошел на год позже, как и само равеннское восстание⁸³. Вновь фигурируют некие «42 сенатора», отвезенные в качестве пленных в Константинополь, и в их числе Зоил и мифический «протевон Динос», видимо, порожденный филологическим казусом, допущенным в свое время при переводе Богушем-Сестренцевичем⁸⁴. Забегая по меньшей мере на столетие вперед и утрируя ситуацию VIII в., автор утверждал, что «город, лишенный плодоносных полей и хлебного рынка, теперь существовал только иностранной торговлей»⁸⁵.

Позабыв свои прежние утверждения о протекторате хагана над городом, A.A. Бобринский неожиданно заявляет о том, что хазары «...возвратили Херсонесу его вольности» и он «сохранил свои греческие общественные учреждения и свое независимое гражданское управление», «уберег свою независимость до половины Х-го века». В таком же духе выдержан заключительный вывод о том, что «этот последний центр греческой культуры на Черном море счастливо устоял и вскоре, благодаря могущественному покровительству дружественных ему хазар, совершенно освободился от власти Византии и делается вольным городом»⁸⁶. Таким образом, волюнтаристская в своей основе концепция «полисного самоуправления» продолжала крепнуть, несмотря на ее очевидную абсурдность, по крайней мере применительно ко времени создания византийской фемы.

В правление Константина V Копронима (741–775) Херсон изображался A.A. Бобринским оплотом иконопочитания, хотя единственным аргументом при этом по-прежнему являлся известный фрагмент текста, написанного в начале IX в. Жития Стефана Нового, чье традиционное толкование отнюдь не бесспорно⁸⁷. Непонятно, откуда взялось надуманное утверждение о «деятельном покровительстве», якобы оказанном «вольному» Херсону императрицей Ириной, крещеной хазаринкой, женой Константина V, в 745 г.

Столь же фантастическими домыслами обросла история антихазарского выступления Иоанна Готского, которую автор связал с неким разгромом готов хазарами около 785 г. (sic!), после чего победители «отчасти приобретают верховное господство над Готией, угрожая Херсонесу». A.A. Бобринский в очередной раз запамятовал, что, по его же собственному утверждению, это был независимый, «вольный город» вплоть до «половины Х-го века», причем Иоанн Исповедник превратился у него в легитимного Херсонского епископа, который «старался освободить город от гнета хазар»⁸⁸. И уж совсем школьной ошибкой выглядит заявление о том, что в «иконопочитательском» Херсоне после 787 г., когда в Византии было на некоторое время восстановлено иконопочитание, стали находить убежище «многие преследуемые и недовольные епископы, монахи, пресвитеры и, конечно, другие мирские люди»⁸⁹.

Верный своему нехитрому методическому приему, A.A. Бобринский сообщает все предлагаемые историками даты обращения хагана к василевсу Феофилу с просьбой о помощи в строительстве Саркела на Дону (831, 835, 837, 838, 840 гг.), причем походя, явно случайно называет эту крепость «столицей» хагана, вероятно, не догадываясь, насколько близко он подошел к истине, если видеть в «Белом приюте» или «Белом доме» летнюю резиденцию, ставку хагана, посещаемую во время регулярных ежегодных подкочевок⁹⁰. Организатора ее строительства, Петрону Каматира, он, как и его предшественники, считал братом жены василевса, а целью экспедиции знатного спафарокандидата – «укрепление опять власти империи в Херсонесе». Как это уже не раз делалось, в ход были пущены некие выдуманные «недоразумения», якобы происшедшие между повздорившими херсонитами и Петроной, отчего последний дал совет василевсу «положить конец его (Херсона. – C. С.) самостоятельности»⁹¹. При этом роль хазарского фактора и изменения в византийско-хазарских отношениях на землях Крыма были совершенно исключены из внимания. Таким образом, то, что первые исследователи замечали робко и вскользь, ни на чем не настаивая, обрастало новыми мифическими подробностями, домыслами, вытесняя историю и вместе с тем становясь ее суррогатом.

В новосозданную фему A.A. Бобринский, едва ли не дословно копируя Богуша-Сестренцевича, включал не только города Таврики, в том числе Боспор, но и «...прочие греческие поселения побережья Черного моря, находившиеся в Крыму и Зихии до р. Кубани», неоправданно расширяя ее границы, однако в принципе верно отождествил так называемые климата с южной частью Таврики, между Херсоном и Боспором⁹². В очередной раз забыв о «вольном городе» «до половины Х-го века», он признал, что с момента образования стратигии «Херсонес потерял свободу»⁹³.

Дальнейшая скупая на сведения история города представляется им весьма мрачной: «Управление Херсонесом византийцами было довольно плохое. В городе было несколько восстаний и Херсонес по временам отпадал от империи. Впрочем, центральное византийское правительство не особенно заботилось о судьбе этой торговой колонии»⁹⁴. В правление Михаила III (842–867) это был якобы «глухой, запущенный город, своего рода крепость и место ссылки»⁹⁵. И только. Так, без каких-либо веских оснований, крепла «черная легенда» о византийском Херсоне, к тому времени выстраиваемая историками уже столетие.

Особого внимания в книге были удостоены события, связанные с пребыванием в городе Константина и Мефодия. Время их прибытия A.A. Бобринский точно не датирует, по обыкновению сообщая все версии в виде россыпи дат (856, 858, 860, 861, 862 гг.) и особенно подчеркивая исключительно миссионерский, а не посольский характер поздки солунских братьев к хазарам. Точно такая же мешанина царит с надуманным представлением о языках, которым за несколько недель пребывания в городе обучился Константин Философ – здесь и два семитских, и два германских, и один тюркский, и даже сарматский и славянский языки.

Не сделав ни малейшей попытки разобраться во всем этом, автор, вслед за В.И. Ламанским и некоторыми другими исследователями, поспешил признать свершенное «подвигом, непосильным никакому гениальному человеку без допущения тут чуда»⁹⁶. Днем отыскания мощей св. Климента и переноса их в Херсон A.A. Бобринский называл 9 марта или 30 декабря 862 .г., оставив без внимания приводимое им же сообщение «Слова на перенесение мощей преславного Климента», где указано, что это произошло 30 января 861 г. (по византийскому стилю)⁹⁷. Посещение Константином области Фул, без обиняков названной «хазарской», он отнес ко времени до отправки братьев из Херсона в Хазарию, к Азовскому морю, хотя, согласно последовательности изложения Паннонского жития, оно произошло уже на их обратном пути, после возвращения в Херсон из Хазарии, да и принадлежность ее крещеного местного населения хазарам лишена убедительной аргументации⁹⁸. Мощи же св. Климента были действительно взяты братьями, но не в Хазарию, а в Константинополь, а потом в Моравию, и в конечном итоге доставлены в Рим около 868/869 г.⁹⁹ Отправку Константина и Мефодия из Херсона обратно, в столицу Империи, A.A. Бобринский неверно датировал 867 г., «задержав» их таким образом в городе на лишние 5–6 лет и «лишив» моравской миссии.

Вообще, ориентировка в хронологии событий была слабым местом автора, претендующего на обобщающее, итоговое исследование. Так, очевидно, что будущий смирнский митрополит Митрофан находился в ссылке вблизи Херсона уже до 861 г., то есть до прибытия Константина Философа в эти края, а не около 870 г., как указал A.A. Бобринский¹⁰⁰. Примерно к этому времени относится другой документ – письмо Анастасия библиотекаря к епископу Гаудериху Велитерийскому, в котором Анастасий, со слов самого Константина и Митрофана, а также исходя из сведений, собранных во время пребывания в Константинополе зимой 870 г., передал некоторые подробности о пребывании Философа в Херсоне. Датировка постройки Уваровской базилики – главного епископального кафоликона города – была неверно отнесена к правлению Романа I (920–944) на основании заклада монет, найденного в скальной яме перед главной алтарной апсидой¹⁰¹. В данном случае сказался, очевидно, авторитет мнения признанного знатока Херсонеса А.Л. Бертье-Делагарда, который опирался на те же монеты в своем обзорном историко-археологическом сочинении¹⁰². Новые датирующие материалы, полученные К.К. Косцюшко-Валюжиничем в 1901 r., в частности монеты конца VI в. из снивелированных ямы или колодца под стеной нартекса базилики, не были учтены, видимо, ввиду поверхностного, невдумчивого знакомства председателя Археологической комиссии с отчетами заведующего раскопками¹⁰³.

Время правления Константина VII Багрянородного для Херсона было описано на основе данных трактата «Об управлении империей», известного также как сочинение «О народах», однако и здесьа втору не удалось избежать домыслов. К их числу относится утверждение об отсутствии постоянного византийского гарнизона в городе, который для своей защиты якобы нанимал «...войско из соседних печенегов, аланов и хазар»¹⁰⁴. В перечне предметов херсонесской торговли главными почему-то были названы скот и медь, а далее A.A. Бобринский постарался свести воедино все, что насочиняли в этой связи его предшественники: ювелирные изделия, разные украшения, пурпурные одежды, дорогие материи, редкие восточные ткани и сукна, шелковые и льняные пояса, нашивки, запястья, меха и меховые изделия, закуски, перец, предметы церковной утвари и неизменные одиозные «кожи барсовые и пурпурные», тогда как экспорт с южного побережья Черного моря он свел к пафлагонскому вину и хлебу, обедняя его состав вопреки данным источника¹⁰⁵. Зато автор одним из первых предложил считать местом изготовления большей части поливной посуды, собственно, Херсон, поставив этот товар в один ряд с местными соленой рыбой, солью и кожами, что находит подтверждение в некоторых современных изысканиях¹⁰⁶.

Очевидно, сознавая шаткость многих выдвинутых им положений и невысокий уровень анализа источников, а значит, и созданного на их основе, A.A. Бобринский не без скептического юмора отмечал в своей книге: «Дело будущих историков подвергнуть весь этот «набор баснословия» тщательной переработке». Впрочем, следующая попытка такого рода оказалась столь же нестройной, с эпизодичным изложением материала, в котором то и дело всплывали все те же «исторические мифологемы»¹⁰⁷. Крупный специалист по истории Рима и ранней Византии, Юлий Андреевич Кулаковский (1855–1919), профессор киевского императорского Университета св. Владимира и преподаватель высших женских курсов, имевший опыт раскопок некрополя Боспора, задался целью «представить в связной форме свод важнейших данных по истории Крыма в последовательности событий», причем решил изложить их в виде небольшого по объему очерка, краткость которого была сознательной и преднамеренной¹⁰⁸. Это было именно не исследование, а, как заявлял сам автор, «результат исследования», обобщение, к тому же рассчитанное на восприятие не только специалистов, но и широкой публики. «Археологический интерес, – справедливо отмечал Ю.А. Кулаковский, – нуждается в рамках исторического знания для того, чтобы быть жизненным и плодотворным»¹⁰⁹. С этой точки зрения свою задачу он выполнил блестяще и действительно дал достаточно сжатое и вместе с тем связное изложение истории Крыма, а значит, и Херсонеса, в том числе в особенно близкую научным интересам автора раннесредневековую эпоху. Этому были посвящены 9–12 главы дважды, в 1906 и 1914 гг., издававшейся книги, где речь шла о событиях второй половины VI в., нашествии тюрок, а затем хазар, вплоть до событий Корсунского похода князя Владимира в конце X в.¹¹⁰ Наиболее крупная из крымоведческих публикаций ученого, монография стала итогом всех его размышлений в этой области. В дальнейшем, как признался Ю.А. Кулаковский в письме к А.Л. Бертье-Делагарду от 3 мая 1913 г., он «...лишь издали следил, как другие обогащали музеи предметами из раскопок и углублялись в изучении» Тавриды¹¹¹.

Заранее заданная автором установка на создание краткого повествования не могла не обернуться некоторой декларативностью целого ряда заявлений, выдвинутых без достаточных обоснований. Так, оказалось «точно засвидетельствовано», что в конце VII в. в Фанагории и Боспоре «сидели наместники хазарского хагана, носившие титул «тудун»¹¹². Обычно предельно внимательный к тексту источников, сам переводивший их, Ю.А. Кулаковский на сей раз поддался соблазну вольной интерпретации и не обратил внимание на важные уточнения в отношении «архонтов», а вовсе не тудунов, из которых лишь один был назван «единоплеменником» хагана¹¹³. Власть хазар автор распространял и на восточную, и на западную часть полуострова вместе с землями горной Таврики, занятой готами. Ссылку римского папы Мартина I в Херсон он, видимо следуя принятой хронологии вех жизни папы, разработанной Э. Михаэлем, относил к 654 г., полагая, что Мартин пробыл здесь довольно долго, до следующего года, хотя по уточненным данным В. Пайтца, которых Ю.А. Кулаковский не мог знать, это событие имело место в мае – сентябре 655 г.¹¹⁴ Все перипетии конфликта Юстиниана II Безносого были увязаны только с 711 г., когда херсониты обратились за помощью к хагану, причем посланный в город тудун якобы вошел туда с хазарским войском, что не соответствует источникам. .

Особенно противоречивым выглядел статус раннесредневекового Херсона. Из весьма путаного изложения выходило, что «город имел в ту пору самоуправление», но хаган принимал живое участие в его делах, посылал туда своих наместников, и при всем том... Херсон «оставался в зависимости от империи»¹¹⁵. Объяснить такое переплетение разнородных властей в одном центре Ю.А. Кулаковский не смог, ограничившись лишь банальной констатацией того, что между Хазарией и Византией существовали добрые отношения, «скрепленные родственной связью». Впрочем, дальше он забывает о собственном наблюдении, когда пишет как о само собой разумеющемся факте о подчинении хазарами «области Готов» и даже о том, что «хаган поставил свой гарнизон в крепости Дорос, назначив туда своего тудуна» во второй половине VIII в.¹¹⁶ Военно-политическое и одновременно религиозное, в поддержку иконопочитания, выступление епископа Иоанна Готского Ю.А. Кулаковский, следуя Житию, осторожно датирует временем «около 787 г.», но, вопреки тексту источника, изображает как всеобщее дружное восстание готов против захвативших власть хазар¹¹⁷. Выходило, что хазары дважды утверждали свою власть в горном Крыму: один раз в конце VII в., а другой раз – во второй половине VIII в. и при этом... всегда оставались полновластными хозяевами Таврики¹¹⁸.

Столь же влиятельными и живучими окажутся некоторые другие, далеко не бесспорные и вместе с тем безапелляционные установки талантливого автора книги. Ссылаясь на неточно понятый текст частной, неофициальной нотиции де Боора конца VIII–IX в., он ошибочно назовет Дорос, «столицу» Готфии, «митрополичьей кафедрой», а центры, указанные в составе гипотетической епархии Готфии, превратит в подчиненные «митрополии» «семь епископств», тем самым надолго определив искаженное представление о церковной истории раннесредневековой Таврики¹¹⁹. Как ни странно, широчайшие пределы «Готской митрополии», простершейся по хазарским владениям за пределами территории Крымского полуострова, его нимало не смутили. Он лишь счел нужным пояснить, что «этот факт был возможен, пока хазарский хаган еще не принял иудейство и не стала слабеть и умаляться его держава»¹²⁰.

Хазар в Крыму Ю.А. Кулаковский видел навязчиво, повсюду, без колебаний ставя знак равенства между фактом присутствия на полуострове тюркютов и их господством над Таврикой. По его мнению, текст Жития Стефана Сурожского позволяет говорить о том, что «в пастве епископа Стефана были хазары», если считать таковым правившего в Сугдее «Георгия тархана», и на то же указывает греческая эпитафия с упоминанием раба Божьего Тамгана, скончавшегося в 819 г.¹²¹ При этом автор не задавался вопросом, почему эти христиане обязательно должны были быть тюрками, представителями верховной хазарской власти в далеких приморских, портовых городах и какую роль в их окружении должны были играть местные иерархи византийской церкви.

Вслед за своими предшественниками, Ю.А. Кулаковский относил Таврику к «обетованным краям» иконопочитательской эмиграции из Византии, опираясь все на те же неоднозначные, поздние свидетельства из Жития Стефана Нового и па письма Феодора Студита в Херсон и к архимандриту Готфии¹²². К этому времени автором уже была заложена надолго определившая мнение специалистов мысль о том, что все так называемые пещерные монастыри Юго-Западного Крыма возникли в «эпоху монашеской эмиграции», хотя единственным основанием для такого ответственного вывода явилось некоторое внешнее сходство вырубленных в скалах сооружений с известными к тому времени сооружениями такого типа в Южной Италии и на Сицилии. Ныне выяснено, что последние, как и пещерные церкви и монастыри Каппадокии, относятся преимущественно к постиконоборческому времени, а архитектурно-археологический анализ похожих крымских памятников вызывает сомнения исследователей относительно их массовой принадлежности ко времени ранее X в.¹²³ Не исключено, что наиболее ранние из них появились уже в позднеюстиниановский период и никоим образом не связаны с иконоборством¹²⁴.

Причины строительства Саркела Ю.А. Кулаковский искал исключительно во внешних факторах в необходимости охраны границ кочевий хазар от неких других тюркских племен, что и побудило хагана обратиться к императору Феофилу с просьбой о сооружении крепости, однако не конкретизировал, кем могли быть эти враги, и не задался вопросом, была ли в состоянии новая крепость решить столь сложную военную проблему. Без каких-либо аргументов он отнес строительство к 839 г., после чего в Таврике была создана византийская фема. Однако даже это событие, по его мнению, не привело к упразднению «самоуправления с выборными властями из туземцев», хотя над ними «стал непосредственный орган власти императора»¹²⁵. Таким образом, с завидным упорством, достойным лучшего применения, вновь делалась попытка соединить несоединимое, особенно удивительное на фоне полного отсутствия каких-либо доказательств реальности такого причудливого, если не сказать больше, политического симбиоза. Убийство стратига Симеона «привычным к самостоятельности населением Херсона» он относит к 892 г., на четыре года раньше того срока, о котором сообщает Продолжатель Феофана. Вероятно, и здесь сказалась излишняя доверчивость к мнению предшествующих исследователей, «из рук в руки» передававших ошибку, дожившую до настоящего времени¹²⁶.

Пересказывая данные италийской легенды об обретении мощей Климента херсонитами, Ю.А. Кулаковский пишет, что мощи были перенесены не в «большую базилику» (ad majorem basilicam), как значится в источнике, а в некую церковь Св. Софии, внося тем самым неточности и в без того запутанную историю с интерпретацией этого главного епископального храма города¹²⁷.

Оценка положения Херсона в конце IX – первой половине X в. строилась автором, как и всеми его предшественниками, исключительно на данных Константина Багрянородного. Впрочем, в целом были получены верные выводы о том, что главным занятием населения в это время было морское дело, а предметами вывоза стали продукты степного хозяйства, стекавшиеся в город, и соль, тогда как с юга, из-за моря, херсониты получали зерно, вино, сукна, перец, предметы ремесла. По его мнению, насколько известно, никем не повторенному, именно такая посредническая роль Херсона оплачивалась Империей и позволяла горожанам получать из казны ежегодные десять литр золота и еще два «по уговору», то есть пакту. Советы же василевса Константина относительно мер воздействия на херсонитов Ю.А. Кулаковский, в соответствии с предыдущими пассажами, объяснял неким особым «буйным духом» последних и не пытался разглядеть в указаниях трактата естественной, разумной попытки византийских правителей пользоваться к своей выгоде сложившейся к тому времени экономической и внешнеполитической спецификой положения города, делавшей его бессильным перед торговой блокадой¹²⁸. Тут он следовал давней, уже прочно укоренившейся историографической традиции, отрешиться от влияния которой становилось тем труднее, чем больше исследователей a priori разделяли такие взгляды.

В череде этих обобщающих исследований особо следует отметить книгу историка-любителя севастопольца Е.Э. Иванова, врача по профессии и талантливого популяризатора, на глазах которого около 15 лет проходили широкомасштабные раскопки города членом Имп. археологической комиссии К.К. Косцюшко-Валюжиничем¹²⁹. В исторической и археологической частях своего объемистого очерка, где была представлена наиболее полная на тот момент, связная, насыщенная фактами и критическими комментариями история Херсонеса и его раскопок, автор выделил византийский период города и сделал попытку создать такое систематическое описание, которое «стояло бы на уровне современных знаний и удовлетворяло спросу широкого круга». Сделанное явилось небесполезным для последующих специалистов-исследователей, при всем их скептическом и пренебрежительном отношении к «любителю и энтузиасту», справедливо пеняемому за противоречивость и эклектизм¹³⁰.

Первое крупное самостоятельное исследование истории раннесредневекового Херсона с критическим глубоким разбором нарративных, эпиграфических и археологических источников принадлежало византинисту, профессору Казанского университета Сергею Петровичу Шестакову (1864–1940)¹³¹. В предисловии автор писал, что это была попытка «сгруппировать сообщения о судьбах этого города в византийские века литературных источников вместе с результатами оценки этих сообщений в ученой литературе». В итоге получился еще один «взгляд издалека», хотя надо отметить высокий профессионализм сделанного, особенно научной критики, чего явно недоставало многим прежним трудам. Портили впечатление лишь авторитарный тон изложения, безапелляционность предлагаемых наблюдений, которые переводили оценку источников в плоскость раз и навсегда решенных проблем, – тенденция тем более опасная, что исходила от историка, мастерски владевшего приемами своего ремесла. С. П. Шестаков не только не развенчал накопившиеся к тому времени «фетиши» из области истории раннесредневекового Херсона, но, напротив, сам того не подозревая, дополнил их новыми. Между тем последующие события: Первая мировая война, революция, разруха и другие обстоятельства «окаянных дней», неблагоприятные для дела изучения Херсонеса, сложатся так, что предпринятое исследование окажется своего рода итоговым, своеобразной «скрижалью завета», как бы завершающей почти столетние изыскания. Волей-неволей этот итог окажет влияние на любые новые шаги, а иногда и предопределит их направленность даже в тех случаях, когда исследователям будет казаться, что они идут исключительно по самостоятельному пути.

Среди таких ориентиров окажется непроверенное, непродуманное предложение С. П. Шестакова именовать limites укрепления, воздвигнутые в Юго-Западном Крыму, и относить их сооружение только к эпохе Юстиниана I, а точнее, к одному 533 г.¹³² Еще более безосновательным выглядело его утверждение о распространении на Таврику власти хазар уже в VII в. и об упадке в связи с этим Херсона¹³³. Доказательство виделось в мрачных, проникнутых предчувствием скорой кончины, страдальческих письмах-жалобах Мартина I из херсонской ссылки, причем их свидетельства, касавшиеся четырех вполне конкретных месяцев 655 г., за неимением других внятных данных распространялись, ни много ни мало, сразу на два столетия – VII и VIII вв.: «Дороговизна предметов первой необходимости, редкость посещения гавани Херсона судами, как о них говорит папа Мартин, являются признаками упадка прежнего значения города в эту пору сравнительно с предшествующей эпохой, вероятно, под влиянием войн императоров Ираклия и Константа II. Силы империи были отвлечены от таких окраин, как Боспор и Херсон, а между тем хазары прочно укрепляют свою власть в Крыму»¹³⁴. Очевидно, что автор не задавался вопросом, почему шедшие далеко от Херсона войны византийцев с персами, аварами, славянами, а потом и с арабами должны были столь пагубно отразиться на северочерноморском городе и откуда уже в середине VII в. здесь взялись хазары. Однако вывод, преподнесенный весьма уверенно, надолго определил дальнейшие изыскания исследователей в поисках пресловутого «упадка города» и «хазарского владычества».

То, что Мартину осталась неизвестной близость к Херсону достаточно плодородной области готов, С. П. Шестаков пытался объяснить затрудненностью сношений горожан с ближайшими местностями, но кто были эти враги, мешавшие снабжению города, и почему окрестные «городища племен», прежде дружественные, вдруг якобы стали «разбойничьими притонами», он ответить не смог, видимо, полагая, что достаточно сделанного выше голословного указания на захват хазарами полуострова.

История пребывания Юстиниана II в ссылке в Херсоне и все связанные с ней дальнейшие события тоже, оказались рассмотрены с позиции признания полного хазарского доминирования над городом как исторической аксиомы. Тудуна, недолгое время представлявшего интересы хагана в городе, С. П. Шестаков без каких-либо колебаний считал подлинным «правителем Херсона»¹³⁵. Перипетии отправки этого «правителя» вместе с «первым горожанином» Зоилом в Константинополь, а потом обратно в Херсон и оттуда к хагану ему остались непонятны, а потому опущены как неинтересные. Он лишь предположил, что «в промежутке между первыми двумя-тремя годами VIII века и 710 г. произошла полная перемена в отношениях Херсона к двум господствующим в Крыму державам», из чего вытекает представление об одновременном, кондоминатном владении византийскими и хазарскими властями крымскими территориями. К сожалению, С. П. Шестаков не воспользовался этой случайно высказанной им самим плодотворной научной идеей и свернул на привычную, давно проторенную дорогу «хазарского господства».

По его мнению, именование правителя Боспора архонтом, а не «эк просопу» хагана, как в Фанагории, указывает на «довольно независимое положение Боспора под хазарской рукой». Не заботясь об основаниях, он определяет к нему в компанию Херсон, который к 705 г., то есть ко времени возврата на трон Юстиниана II, «успел, по примеру Боспора, стать под покровительство хазар»¹³⁶. С другой стороны, тщательное избегание экс-императором на пути к Дунаю остановок на «хазарском» крымском побережье, кроме тайного захода в Балаклавскую бухту, С. П. Шестаков изворотливо пытался объяснить ссылкой на некое мифическое «соглашение», состоявшееся между Херсоном и Боспором. В приказе василевса избить всех в этих городах и других приморских центрах он видел проявление «чисто восточного деспотизма», не обратив внимание на то, что этот «деспотизм» в корне противоречит навязываемому постулату о полном «хазарском господстве» в Таврике.

По его мнению, «занятие Дороса гарнизоном [хазар] было уже результатом готовившегося восстания против хазар», властвовавших в Юго-Западном Крыму во второй половине VIII в., но тут же, в очередной раз противореча себе, историк заявлял, что только после этого Готфия оказалась под хазарской властью, хотя ее владыки (киры и архонты) сохранили в некоторой степени свои права¹³⁷. Парадоксальность вывода невозможно не заметить, и тем не менее он долгое время будет удовлетворять исследователей, придерживающихся его. Противоречивость таких заключений затушевывалась надуманными ссылками на некий специфичный, необъяснимый характер хазарского владычества в Крыму, который якобы ограничивался данью со здешних городов, в остальном предоставленных собственной судьбе. Таким образом, постепенно закладывалось представление о некой неосязаемой, не оказывавшей никакого влияния, едва ли не призрачной и вместе с тем реальной чужеземной «власти-невидимке», а наличие византийских и провизантийски настроенных властей на полуострове не принималось в расчет. Между тем автор не мог не заметить, что даже в источнике, опирающемся на рассказы очевидцев о положении Херсона на рубеже 50–60-х гг. IX в., город назван «соседним со страной хазар», но не находящимся в этой стране¹³⁸. Молчали об этом и предыдущие византийские хронисты, и составители Житий.

Речь, приписываемую в начале IX в. агиографом Стефану Новому, С. П. Шестаков вполне традиционно считал доказательством иконопочитательской эмиграции в Готфию в середине VIII в., а выражение «низменная» или «впалая» относил не к придунайской Готии (Gotthias Koile), а к крымским «прибрежным местностям», невзирая на то что они лежали не в низменности или котловине, а «у подошвы гор»¹³⁹. Видимо, указанная выше соответствующая гипотеза ІО.А. Кулаковского была воспринята как очевидная истина, не нуждающаяся более ни в каких-подтверждениях. Не настораживала даже ее явная противоречивость данным Жития Иоанна Готского, события которого отчасти совпадали по времени с событиями из. Жития Стефана Нового, но ничего подобного не несли.

Вместе с тем С. П. Шестаков признавал – и это надо особо подчеркнуть, – что «эпоха иконоборчества характеризуется вообще подъемом боевого могущества и развитием дипломатических и торговых сношений Византии с соседними государствами», то есть не считал ее упаднической, окрашенной только в темные краски¹⁴⁰. В целом, прав он и тогда, когда пишет, что именно «политические и в особенности торговые интересы заставили Феофила (829–842) поддерживать дружественные отношения с хазарами»¹⁴¹. Византийцы не были заинтересованы в конфронтации с хаганатом, хотя понимали, что ситуация в Таврике необратимо меняется, и поэтому делали все, чтобы не упустить эти земли из своих рук. Впрочем, строительство Саркела датировалось им, как и большинством историков, 833 г., и это был шаг назад даже по сравнению с интуитивной точкой зрения ІО.А. Кулаковского, более близкой к истине, а Петрона Каматир объявлялся «братом императрицы Феодоры». Появление печенегов на территории Крымского полуострова и отлив венгров из Подонья он, следуя новейшей работе Й. Маркварта, относил к началу седьмого десятилетия IX в., «омолаживая» первое событие и «удревняя» другое, поскольку они не были абсолютно синхронны¹⁴².

Установление стратигии на крымской земле автор, несмотря на признание наличия здесь прямых представителей имперских византийских властей, трактовал как «реакцию против той независимости, которая могла явиться последствием роли Херсона в государственном перевороте Филиппика»¹⁴³. Другими словами, выходило, что активное участие херсонитов во внутриполитических делах Империи в 710–711 гг. отдалило их с тех пор от Византии и «обрекло» на самостоятельность, с которой попытался покончить только император Феофил, тем не менее имевший основания, судя по данным Продолжателя Феофана, Генесия и Константина Багрянородного, приказывать местным архонтам, «отцам города».

Следуя актуальной для отечественной науки тенденции усиленного внимания к контактам древних русов с греками, С. П. Шестаков постарался как можно тщательнее проследить их через Херсон. Иногда такая привязка оказывалась надуманной, искусственной, как, например, известное свидетельство «Книги путей» Ибн Хордадбеха о сборе с русских товров десятины римским императором в первой половине – середине IX в.¹⁴⁴ Поскольку источник называет Румское море, где торговали мехами и мечами русы, речь могла идти не только о Черном, но и об Эгейском или Средиземном море, и уж тем более не только о Херсоне.

Проявив неожиданное для столь опытного исследователя невнимание к свидетельствам агиографии, историк отнес обретение мощей св. Климента Римского и перенос их в Херсон ко времени уже после поездки Константина Философа к хазарам, а именно «...к последним годам шестого и первым седьмого десятилетия IX века», то есть к тому времени, когда на самом деле солунские братья, проведя несколько лет в Моравии, направлялись с мощами из Венеции в Рим, где Константина ждала смерть в 869 г.¹⁴⁵ Казус этот остался незамеченным, а ссылки на письмо Анастасия библиотекаря к епископу Гаудериху и показания Смирнского митрополита Митрофана замаскировали его для неискушенного читателя.

Вместе с тем С. П. Шестаков один из немногих, кто гораздо более объективно, чем другие историки, оценил положение Херсона в третьей четверти IX в. и не стал преувеличивать плачевность судьбы его обитателей и изолированность города. Он виделся ему и в это время центром дипломатических и торговых сношений, а преодоление водного пути из Херсона в Хазарию представлялось «обычным рейсом... торговых судов»¹⁴⁶.

Принятие иудейского вероисповедания хазарами С. П. Шестаков, со ссылками на некоторые ненадежные западные источники, относил ко времени вскоре после возвращения Константина Философа из миссионерско-дипломатической поездки ко двору хагана, то есть к 861 г., предвосхищая тем самым недавний, но не рассеивающий прежние сомнения на этот счет вывод К. Цукермана¹⁴⁷. Оценка положения Херсона к X в. оказалась построена с пространным привлечением писем Николая Мистика (№9, 68 и 106), где шла речь об архиепископе Херсона и, очевидно, о стратиге, который на весьма шатких основаниях увязывался с известным из других византийских источников патрикием Иоанном Вогой¹⁴⁸. С этой же целью оказались рассмотрены сочинение Константина Багрянородного «06 управлении империей» и византийско-русский договор 944/945 гг. Особо подчеркивалась важность меновой торговли херсонитов с печенегами, во время которой последние выполняли отмеченную уже Богушем-Сестренцевичем роль «комиссионеров», то есть мирных контрагентов – посредников¹⁴⁹.

Со ссылкой на 53 главу трактата Константина Багрянородного С. П. Шестаков писал, что этот когда-то автономный греческий город» «не переставал в той или иной форме, по тем или другим поводам, политического или церковного характера, проявлять свои сепаративные стремления»¹⁵⁰. В этом он соглашался с известным французским византинистом А. Рамбо и цитировал его слова о том, что в картине концовки главы трактата видятся «мятежные вассалы, которым прекращается имперское содержание, стратиг только по названию, который при виде бунта в состоянии только заявить протест и удалиться, безоружный представитель права, скорее юрист, чем правительственное лицо». И далее: «Император отзывает своего стратига, подобно тому, как наши современные правители отзывают своих посланников. Все эти меры имеют характер скорее дипломатического разрыва, чем кары, налагаемой на подданных»¹⁵¹. Воистину незабываемая и очень навязчивая, категоричная, субъективная оценка, которой суждено то и дело всплывать в работах других исследователей, причем самых маститых, таких как Жильбер Дагрон, недавно вновь, хотя и без ссылки на С. П. Шестакова, назвавший херсонского стратига «послом императора в стране-сателлите»¹⁵².

Представления о хазарском господстве в раннесредневековом Крыму, «трехслойном» устройстве власти в Херсоне (хазарский тудун, ромейские архонты и городские протевоны), сепаратистских стремлениях херсонитов, слабости, никчемности византийского присутствия оказались окончательно закреплены в работах председателя РАИМК, президента Института им. Н.П. Кондакова в Праге, известного византиниста Александра Александровича Васильева (1867–1953)), со страниц которых не сходили херсонесские материалы¹⁵³. Блестяще владея анализом письменных источников, он воссоздал ту картину «Готской Таврики», которая надолго стала едва ли не эталонной и влияние которой ощущается до сих пор. Не удивительно, что наблюдения С. П. Шестакова и A.A. Васильева нашли наиболее полное отражение в первой и единственной советской монографии, специально посвященной истории раннесредневекового Херсона, концептуальные идеи которой ее автор, сотрудник ГАИМК, плодовитый писатель и археолог Анатолий Леопольдович Якобсон (1906–1984), развивал в последующих своих работах на протяжении нескольких десятков лет¹⁵⁴. В результате в советской историографии оказалось сформировано устойчивое представление об этом «наиболее передовом центре Крыма» как о городе с трудной судьбой, который то находился под «ярмом» Византии, то терял с ней связь, причем эта связь всегда была сродни «иноземной зависимости», обременительной, тяжкой для горожан и для прочего населения Таврики.

Хронологические рамки периода воспринимались весьма размыто и неопределенно, в духе A.A. Бобринского, как и государственный статус Херсона. Так, «в крепкой узде зависимости» от Империи город, по мнению А.Л. Якобсона, оказался в конце V в., но приведен был в «полное подчинение» при Юстиниане I, то есть во второй четверти VI в. Конец же его раннесредневековой истории, по традиции, заимствованной у ІО.А. Кулаковского, С. П. Шестакова и A.A. Васильева, увязывался со взятием Корсуня князем Владимиром в 988 г., утверждением Киевской Руси на Черном море и неким «длительным и глубоким кризисом, который захватил Херсон на пороге XI столетия», после чего город якобы оказался «экономически обречен и не имел сил для возрождения»¹⁵⁵. В течение этого длительного периода развитие Херсона изображалось следующим образом: в конце V в. и в течение VI в. город наладил связи с окружающим населением и пережил экономическое оживление, подъем, чему способствовала борьба Византии с варварами. Она принесла «умиротворение» и возрождение жизни в Херсоне¹⁵⁶. Однако слабость его аграрной базы указывает, что хлебную торговлю он не мог вести. Рыбозасолочные цистерны засыпались, виноделие ликвидировалось, хлеб был привозной, из-за моря, и при этом наблюдалась... «определенная натурализация хозяйства» (sic!)¹⁵⁷. На связь ликвидации некоторых рыбозасолочных комплексов с развернувшимся в городе бурным строительством A.Л. Якобсон не обратил внимания. Во всем этом ему виделось «ярмо Византии», хотя на деле оно выразилось в заботе о приведении в порядок оборонительных сооружений города, возведении новых христианских храмов, молелен, мартириев, баптистериев и сооружении укреплений в юго-западном нагорном районе Таврики – в области Дори. Последнее, по традиции не проверяя, он трактовал как создание limes tauricus, начатое при Юстиниане I, хотя аналогии с другими позднеримскими и ранневизантийскими лимесами не могли не настораживать своей несхожестью принципов построения, отсутствием системности.

Исследователь одним из первых обратил внимание на сохранение античного правила планировки раннесредневекового Херсона при увеличившихся в размерах, укрупнившихся кварталах с мельчавшими по площади усадьбами, что, по его мнению, которое трудно оспорить, было результатом увеличившейся заселенности кварталов и большей, чем прежде, густоты застройки. Однако он порой противоречил себе, когда, с одной стороны, указывал, что стены домов Х–ХІ вв. стоят на фундаментах стен зданий V–VІІ вв., то есть фактически заявлял о континуитете в заселении участков, а значит, непрерывности городской жизни, но не видел в этом объяснения отсутствия культурного слоя VIII – первой половины IX в., субъективно оценивая свои же вполне объективные наблюдения как показатель «глубокой депрессии», «крайнего упадка», «обнищания», «запустения» и «обезлюдивания» Херсона в «темные века»¹⁵⁸. Замечание на первый взгляд справедливое и знаменательное, но на деле равносильное абсурдному сетованию на то, что город жил в это время нормальной жизнью и не подвергался из десятилетия в десятилетие регулярным разрушениям, столь милым сердцу археологов с их заботами о поисках обильных в таких случаях массовых материалов¹⁵⁹.

Увлеченно и глубоко занимаясь изучением средневековой архитектуры, искусства, А.Л. Якобсон внес существенный вклад в анализ соответствующих херсонесских материалов, причем обобщение таких сведений долгое время оставалось единственным. Им была, по сути дела, впервые поставлена чрезвычайно сложная задача обобщить и подытожить многолетние исследования городища. Результаты его исследований крепостной ограды и христианских базилик, их декора органично вошли в картину общего представления о Херсоне V–Х вв., хотя предложенные датировки и интерпретации ряда строительных остатков были не всегда точными и имели тенденцию в сторону удревления. К примеру, интенсивное христианское строительство А.Л. Якобсон объяснял, как и Г.Д. Белов, совместно с которым вел раскопки на северном берегу города, лишь настойчивым насаждением христианства византийскими властями при Юстиниане I¹⁶⁰. Строительство многочисленных херсонских базилик он считал единовременным, но для этой «единовременности» допускал весьма широкие рамки – с конца V до начала VII в. – и ошибочно полагал, что к VIII в., если не раньше, эта архитектурная форма традиционного общественного здания в Херсоне уже навсегда отмерла¹⁶¹. На самом деле этот тип культового здания был гораздо долговечнее, дожил до конца раннего Средневековья и еще практиковался в конце ХІ–ХІІ в.¹⁶²

Видимо, некритически восприняв отнюдь не окончательное мнение В.В. Латышева, исследователь упорно отождествлял главный храм города – «базилику Уварова» – с житийным храмом Св. Петра, причем относил его возведение к V в., как и A.A. Бобринский, невзирая на иные, вполне определенные данные, полученные в 1901 г. К.К. Косцюшко-Валюжиничем. Четырехапсидный мартирий на западной оконечности города поначалу вообще выпал из его внимания, а потом по необъяснимому заблуждению, безосновательно стал именоваться «крещальней», каковой он никогда не был¹⁶³. Гипотезу К.Э. Гриневича о его связи с массовым крещением херсонитов и житийным чудом епископа Капитона автор, видимо, не воспринял либо она осталась ему неизвестной. Следует заметить, что, рассматривая культовые памятники с позиции истории архитектуры и искусства, А.Л. Якобсон не ставил их в связь с объяснением литургического устройства, обрядов и места в литургической жизни и топографии города¹⁶⁴. Впрочем, времена воинствующего атеизма, на которые пришлась основная пора научного творчества талантливого, много знающего автора, не располагали к этому.

Концептуально звучали слова о глубоком и закономерном упадке Херсона в VII–VIII вв., причину чего историк видел в нашествии хазар «в середине VII в.», разорении сельского хозяйства Таврики и отрыве города от экономически «передовых районов Византии» (той самой, что, по его же словам, была «ярмом» для херсонитов)¹⁶⁵. Он также полагал, что кастра между Херсоном и Боспором в VIII–IX вв. прекратили существование¹⁶⁶. Причем его не насторожили собственные, вполне убедительные выводы о том, что сельские общинные поселения юго-западного нагорья Крыма продолжали в VIII–IX вв. жить и успешно развиваться «в условиях определенной стабилизации, наступившей тогда в северопричерноморских степях в условиях затишья и ослабления кочевников (хазар)»¹⁶⁷. «Мы вправе называть это время, – убедительно заключал исследователь, – эпохой возрождения и подъема сельских поселений»¹⁶⁸. Таким образом, воздействие одного и того же исторического фактора на один и тот же объект оценивалось одновременно и как отрицательное, и как положительное. Столь же странно звучал почерпнутый у Ю.А. Кулаковского и С. П. Шестакова тезис о том, что в эпоху иконоборства правителям Византии «было не до Таврики» и поэтому сюда устремились ромейские монахи – иконодулы, чтобы устраивать многочисленные пещерные монастыри и оставаться «вне воздействия центральной византийской власти»¹⁶⁹.

А.Л. Якобсон едва ли не единственный, кто дотошно проанализировал материалы раннесредневекового загородного некрополя по результатам раскопок 1889–1912 гг., но, верный взлелеянной теории упадка, запустения города в VIII–IX вв., «создал» искусственную лакуну между погребальными сооружениями V–VІІ вв. и ІХ–Х вв., хотя сам же отмечал непреложный факт последовательного и очень долгого использования позднеримских погребальных сооружений и наличие множества безынвентарных, особенно грунтовых, могил в верхней насыпи кладбища, неглубоко от дневной поверхности, над склепами, как и наличие пришедших на смену семейным коллективных общественных усыпальниц с многими сотнями погребенных¹⁷⁰.

С упадком «захолустного» Херсона, сыгравшего тем не менее «видную роль в государственной жизни Византии», связан и другой тезис об ослаблении здесь византийского господства и укреплении позиций местного самоуправления¹⁷¹. Карательная экспедиция Юстиниана II в начале VIII в. рассматривалась как мера, направленная на искоренение этого самовластия. В вынужденном обращении херсонитов к хазарам за помощью тоже виделось «несомненное проявление резкой оппозиции местного населения к византийской власти», хотя одним из инициаторов обращения к хагану был как раз представитель этой самой византийской власти – спафарий и архонт Илья, незадолго перед тем назначенный императором в Херсон¹⁷². И уж совсем необъяснимо звучал на фоне предыдущих утверждений о хазарском господстве в отпавшем от Империи Крыму вывод о том, что именно события 710–711 гг. способствовали сближению Византии и каганата. По мнению исследователя, хазары прочно занимали крепости Юго-Западной Таврики и даже Мангуп не был в «пределах византийской власти»¹⁷³.

В общих и, как кажется, противоречивых, сомнительных контурах исторической картины эпохи «темных веков» ему виделись, с одной стороны, «обнищавший и обессиленный Херсон, с другой – многочисленные общинные земледельческие поселки, оторванные от города и жившие преимущественно натуральным хозяйством, но вместе с тем своим ростом вызвавшие и развитие ремесленного производства, особенно гончарного; наконец, монастыри, возникшие в ту эпоху и в той или иной степени вовлекавшие деревню в сферу феодальной эксплуатации»¹⁷⁴.

Целью выступления Иоанна Готского А.Л. Якобсон полагал «изгнание хазар из страны», которую он считал издавна захваченной хазарами. Мятеж исследователь, вопреки логике изложения источника, приурочивал ко времени «сразу же после Никейского собора 787 г.», к тому же, следуя приемам марксистской методологии, причину его видел «не столько в борьбе «готов» с хазарами, сколько в восстании против местной власти, иначе говоря, во внутренней социальной борьбе», порожденной «процессом феодализации», «феодальным порабощением»¹⁷⁵. Раз этому феодализму положено было быть с точки зрения марксистско-ленинской формационной периодизации истории, значит, он был, а раз так, надо было искать и находить его канонические типологические признаки. В дальнейшем исследователь окончательно сместит акценты в сторону выступления населения Готфии против местных властей и засилья неких гипотетических, на археологическом материале не прослеживаемых «разраставшихся монастырей», причем, вопреки своим ранним заявлениям, «заставит» это местное население, мечтавшее об изгнании захватчиков, «искать поддержки у хазар»¹⁷⁶. Позиция Херсона и византийских властей в этих событиях оставалась необъясненной, если не считать невнятных и опять-таки противоречивых указаний относительно освобождения херсонитов от хазарской зависимости и обретения ими «фактической самостоятельности», которой у них до этого, несмотря на наличие «независимого местного самоуправления», выходит, не было¹⁷⁷.

Город изображался «центром идейного сопротивления антимонастырскому курсу византийской политики», в котором скапливались силы оппозиции¹⁷⁸. Тем самым автор отказывал в уме византийскому правительству, поскольку оно занималось тем, что ссылало в подозрительный, более того, опасный, взрывчатый, независимый город своих политических врагов, в том числе вполне реальных кандидатов в узурпаторы, претендентов на царский трон. Столь же буквально, как проявление антицерковных настроений, он понимал известные слова монаха Епифания о непостоянстве «херсаков», не замечая в них оттенка презрительного отзыва ортодоксального иконодула по отношению к верноподданно подчинившимся «неверию».

А.Л. Якобсон видел отличие в культуре западной и восточной Таврики VІІІ–ІХ вв., хотя на деле оно проявляется слабо, пожалуй, лишь в более частом использовании техники каменной кладки «в елку» (opus spicatum) и сырцового кирпича как строительного материала. Эту разницу исследователь верно объяснял отличиями в естественных условиях регионов и давней местной строительной традицией¹⁷⁹. Он же обратил внимание на общность типа жилого дома, что еще больше сближает в культурном отношении Юго-Западный Крым и его восточные районы¹⁸⁰.

Создание фемы в Таврике А.Л. Якобсон, вслед за A.A. Васильевым и большинством остальных, датировал 833–834 гг. и связывал причину ее появления, наряду со строительством Саркела «в 833 или 837 г.», с необходимостью противодействовать «русской агрессии», что, по его мнению, вновь вернуло город, в котором ромеи якобы не были заинтересованы экономически, «на авансцену византийской политики»¹⁸¹. К этому же времени он относил «постепенное подавление и уничтожение» городского самоуправления, что вкупе с усилением феодализации и ростом налогов повлекло за собой обострение классовой борьбы, проявившейся в восстании и убийстве стратига Симеона¹⁸². Таким образом, выстраивалась новая надуманная цепочка «фактов», из которых только два крайних – создание фемы и убийство стратига – были заимствованы из источников, да и то последнее событие, как обычно, без объяснений и проверки, вероятно, вслед за ІО.А. Кулаковским, было увязано с 892 г.

Субъективным было и заключение о состоянии глубокого упадка, застоя, в котором в это время оставался Херсон как центр ремесла и торговли¹⁸³. Видимо, на этот вывод повлияло представление о пагубности влияния общего кризиса византийского города в «темные века». «Еще в 60-х гг. IX в. Херсон казался запустевшим, его население немногочисленным», отмечал автор и тут же писал об экономическом возрождении западных районов Крымского полуострова в конце IX в. и экономическом подъеме Херсона, который он видел в факте выпуска собственной разменной бронзовой монеты в те же 860-е гг. и в скорой активизации застройки города¹⁸⁴. В действительности начало выпуска монеты могло совпасть с организацией помощи херсонитов в строительстве Саркела, а выводы об очередном «архитектурном буме» увязываются скорее с более поздней ситуацией XI столетия¹⁸⁵. До этого можно говорить о развертывании оборонительного строительства и оборудовании комплекса фемного претория, но эти данные были А.Л. Якобсону недоступны.

Подчеркивая важность торговых связей херсонитов с появившимися в Крыму в самом конце IX в. печенегами, исследователь полагал, что город якобы только тогда вошел в круг византийской экономики, опуская факт и источники его существования в предыдущие столетия¹⁸⁶. При всем том в Херсоне он справедливо видел культурный центр, который «сравнительно мало отставал в своем развитии от окружающих стран», и, самое главное, обосновал этот многозначительный вывод на основе глубокого, тщательного, подчас детального анализа материальных памятников, обнаруженных в ходе многолетних раскопок, чего столь синтетично и в таком объеме не делал никто из предшественников. Пожалуй, именно в этом, а не в новизне выводов, мало изменившихся по сравнению с временами барона Кёне и профессора С. П. Шестакова, состоит бессмертная заслуга А.Л. Якобсона, вписавшего золотые страницы в дело изучения византийского Херсона.

Гораздо более скромную по объему, но целенаправленную попытку дать общую оценку состояния Херсона в эпоху раннего Средневековья предпринял другой талантливый историк-археолог, незадолго перед тем защитивший кандидатскую диссертацию, научный сотрудник археологического отдела Государственного исторического музея, Давид Львович Талис (1927–1986), который предложил первый опыт периодизации истории города в IV–Х вв.¹⁸⁷ При этом он один из первых справедливо заметил, что время с IV до середины VI в. не было отмечено никакими глобальными, принципиальными изменениями по сравнению с первыми веками н.э., и поэтому историю Херсонеса этого времени следует считать неотъемлемой частью предшествующего, античного, а не средневекового, этапа развития. Однако хронологической границей нового периода Д.Л. Талис посчитал резкий спад экономики Херсона, который он тенденциозно увязал с общим глубоким упадком, якобы постигшим все византийские города к эпохе «темных веков». Проявления этого спада он искал в неком перерыве ремесленной традиции, немотивированном «отказе» от использования рыбозасолочных цистерн с середины VI в., упадке внутренней торговли, сокращении экономических связей, резком спаде денежного обращения, а также подчеркивал якобы полное отсутствие археологических памятников VII–VIII вв.¹⁸⁸ Новые материалы раскопок и появившиеся со временем результаты исследований внесли на этот счет существенные коррективы, которые Д.Л. Талис не мог принять во внимание в конце 50-х гг. XX в. Впрочем, от точки зрения ученого не отказались доныне и некоторые современные исследователи, продолжающие писать о том, что с середины VI в. «Херсон вступил в длительный период спада», когда одновременно с торговлей сократилось и рыболовство, судостроение, масштабы городского ремесла, ухудшилось экономическое положение ремесленников: «город на долгое время утратил свое бывшее значение ремесленного, торгового и культурного центра», хотя оставался важным стратегическим и военно-административным пунктом Византийской империи¹⁸⁹.

Настораживает другое – стремление подгонять данные источников под заранее заданную концепцию негативного состояния Херсона во второй половине VI – первой половине IX в. Письма папы Мартина I и даже схолии к житиям братьев Феодора и Евпрепия, данные сочинений Никифора и Феофана, жития Иоанна Психаита без каких-либо комментариев огульно оказались отнесены к показателям тяжелого экономического положения города и его запустения, хотя то же самое свидетельство агиографа Иоанна Психаита чуть ниже Д.Л. Талис поместил уже среди свидетельств подъема экономики Херсона с 20-х гг. IX в.¹⁹⁰ Оценивая город этого периода только как военно-административный и церковный центр, он отказывал ему в наличии производства, тем более товарного. Причина этого искалась в ухудшении факторов внутреннего развития, в частности в сокращении земледелия, виноградарства и в расширении пастбищного животноводства, и при этом не учитывалось, что эти обстоятельства должны были как раз содействовать заинтересованности города во внешних поставках предметов первой необходимости, а это, в свою очередь, противоречило выдвинутому автором предположению о резком ухудшении экономической конъюнктуры в бассейне Черного моря¹⁹¹. Столь же противоречивыми, субъективными выглядели указания на некое «оживление» экономики города в первой половине IX в. и констатация проникновения салтовского населения именно в Херсон в середине IX в. (с безосновательными ссылками на Житие Константина Философа и письмо Анастасия-библиотекаря). Следующее столетие представлялось апогеем развития Херсона в эпоху Средневековья несмотря на то, что следы производства, обнаруженные в ходе раскопок, с не меньшим основанием могли бы иметь отношение и к более раннему времени¹⁹². Д.Л. Талис, как и А.Л. Якобсон, не мог не обратить внимание на демографическое и экономическое оживление в Юго-Западной Таврике в VІІІ–ІХ вв., но к выводу о положительном влиянии этого подъема на хозяйственную жизнь херсонитов тоже не пришел.

Робкий, непоследовательный отход от некоторых прежних устоявшихся представлений в отношении раннесредневекового Херсона оказался намечен в учебном пособии доцента исторического факультета Свердловского университета, организатора Уральской археологической экспедиции в Херсонес Евгения Георгиевича Сурова (1912–1975), где, несмотря на следование традициям дореволюционной историографии, впервые прозвучали мысли об отсутствии глубокого упадка города после VI в., о сохранении сравнительно масштабного рыбозасолочного производства, а также были приведены материалы о новой металлообрабатывающей мастерской, обнаруженной во время раскопок в северо-западной части городища¹⁹³. Не случайно исследованию именно этого слабоизученного района автор уделил особенно много внимания, отмечая следы жизнедеятельности херсонитов в период VІІ–ІХ вв.¹⁹⁴

Однако намечавшиеся сдвиги в представлениях о раннесредневековой истории Херсона были еще столь ничтожны, что не нашли отражения в небольшой, обобщающей результаты предыдущих исследований брошюре сотрудника Гос. Эрмитажа Григория Дмитриевича Белова (1898–1979), много лет руководившего археологическими работами в Херсонесе¹⁹⁵. Оценив время с конца V до середины VII в. как период подъема города, характеризующийся не только интенсивным городским строительством, но и оживлением торговли и всего хозяйства в целом, он сразу перешел к проблеме образования византийской фемы, не забыв по инерции, накопленной предшественниками, некритически упомянуть о сильных «демократических традициях» херсонитов, убийстве стратига «в 892 г.» и наставлениях Константина Багрянородного сыну¹⁹⁶.

Попытки пересмотра устоявшихся взглядов получат новый импульс в дальнейших работах археологической экспедиции Уральского университета, со временем возглавленных Аллой Ильиничной Романчук – преемницей Е.Г. Сурова и ученицей крупного отечественного византиниста М.Я. Сюзюмова. Однако еще долгое время представления о раннесредневековом Херсоне как бы застынут на уровне изысканий 50-х гг. Показательно, что в вышедшем в 1986 г. третьем томе «Археологии Украинской ССР» этот период не был выделен в самостоятельный в разделе «Средневековый Херсон», написанном известным крымским археологом и искусствоведом, ученым секретарем Крымского отделения Института археологии АН Украины Олегом Ивановичем Домбровским (1914–1994), который почти полвека посвятил археологическому изучению города¹⁹⁷. При всем том приводимые соображения носили концептуальный характер. В частности, безапелляционно заявлялось, что «со второй половины VI в. Херсонес, как и Византия, переживает полосу упадка»¹⁹⁸. Не замечая противоречия, О.И. Домбровский писал, что город утрачивает значение главного торгового, ремесленного и культурного центра Таврики, но остается для Византии важным стратегическим, военно-административным центром и перевалочным пунктом морской торговли. Поселение тюрок – болгар вокруг Херсона он относил к периоду между 665 и 730 гг., определил статус поселенцев как федератов Империи и справедливо отмечал оживление сельского хозяйства и экономики Таврики, упрочение связей Херсона с ближайшими сельскохозяйственными районами Готфии и степного Крыма. О.И. Домбровский один из немногих констатировал наличие здесь условий «длительного византийско-хазарского двоевластия», но считал, что это отразилось лишь на возрастании политического значения Херсона, экономика которого, невзирая на ее существование прежде всего за счет перманентной посреднической торговли, стала крепнуть почему-то только со второй половины IX в.¹⁹⁹ При этом роль местных ремесел и промыслов в раннесредневековую эпоху необоснованно принижалась.

Интенсивное церковное строительство в Херсоне исследователь связывал с X в., однако из дальнейшего изложения следовало, что это было время перестройки, тогда как храмы были возведены «еще в VII–VIII вв.» и позже, – взгляд, безоговорочно отвергнутый другими специалистами, не привившийся, но последовательно отстаиваемый автором²⁰⁰. Впрочем, за исключением четырехапсидного мартирия и Западной базилики, эти культовые сооружения так и остались в очерке неназванными. Как можно понять, водохранилище («огромная цистерна одного из городских водопроводов») и примыкавший к нему монументальный комплекс ранневизантийских помещений автор необоснованно относил тоже к X в. Он предлагал передатировать южный загородный крестовидный храм и «храм с ковчегом» на территории бывшего античного театра временем не ранее X в., хотя приводимые аргументы не исключают возможности их перестройки, а не новостройки в это время, на что резко указывал А.Л. Якобсон²⁰¹. И уж совсем странным, противоречащим хорошо известным словам Константина Багрянородного о жизненной зависимости херсонитов от поставок зерна, вина и других продуктов из-за моря выглядит заявление о том, что в ІХ–Х вв., наряду с соляным и рыболовными промыслами, в Херсоне интенсивно развивалась «перевалочная торговля хлебом»²⁰².

Недоумение вызывает и упоминание о феме Климата в XII в., когда ее уже давно не существовало, как и самого фемного строя. В целом, небольшой очерк О.И. Домбровского оставил гораздо больше вопросов, чем ответов, что в какой-то степени было симптоматично и отражало кризис старых представлений о раннесредневековом городе с его пресловутым «византийским ярмом» и беспросветным, тотальным трехсотлетним «упадком».

Между тем уже в 1972 г. А.И. Романчук была защищена кандидатская диссертация, в которой делалась попытка проанализировать положение города в «темные века» и одновременно поколебать, казалось, незыблемый пьедестал, на котором покоились выводы А.Л. Якобсона и разделяющих его концепцию, что во многом удалось²⁰³. Зерна серьезных сомнений были посеяны и ждали всхода. Облик угрюмого, непригодного, нищего, обессиленного, захолустного, отрезанного от цивилизованного мира Херсона стал постепенно уступать место иным, более оптимистичным и прагматичным контурам. К сожалению, работа по созданию обобщающего исследования, посвященного раннесредневековому Херсону, так и осталась незавершенной, так как, кроме специальных статей, автор опубликовала по этой теме два учебных, а не научных издания²⁰⁴. В дальнейшем А.И. Романчук будет периодически обращаться к этой своей ранней тематике²⁰⁵, но в монографические исследования выльются проблемы исторической топографии позднего Херсона и оценки состояния города преимущественно в VII–IX и XII–XIV вв.²⁰⁶ Последние, слитые в одной книге воедино, представляют особый интерес, ибо являются своего рода итогом многолетних наблюдений автора как над письменными источниками, так и в еще большей степени над материалом, полученным в ходе археологических раскопок, прежде всего Уральской экспедиции. Материалы раннесредневекового города оказались при этом рассеяны по соответствующим очеркам, в которых рассматривались история раскопок, оборонительные сооружения, христианские храмы и другие культовые постройки, состояние соляного и рыбозасолочного промыслов, гончарного производства, жилой застройки, особенно портового района, где наиболее интенсивно и долго, с 1963 г., вела работы Уральская экспедиция. При этом А.И. Романчук весьма актуально призвала к давно назревшему обобщению находок, которые получены в Херсонесе различными экспедициями²⁰⁷.

Пожалуй, важнейшим результатом многолетних исследований явилось убедительное заключение о сохранении полифункциональности города, что уже само по себе указывало на картину внешнего благополучия Херсона и находило подтверждение в высоком уровне его городской культуры. А.И. Романчук обратила внимание на то, что на всех участках оборонительных стен, где были проведены археологические раскопки, открыты следы регулярной, периодической строительной деятельности, восстановлений, ремонтов, в том числе и в период VII–IX вв., на которые привыкли смотреть как на время упадка²⁰⁸. Еще более подробно было проанализировано состояние христианских храмов Херсона, уточнено время их функционирования и отмечено, что наиболее масштабные нивелировочные работы были как раз вызваны общественным культовым строительством и застройкой некоторых городских кварталов, особенно интенсивной в конце VI – начале VII в., после чего многие сооружения простояли веками. Правда, ряд храмов (№9, 19, 21, 27, 29, 34, по счету Имп. археологической комиссии, и пятиапсидный храм) А.И. Романчук неопределенно отнесла к «средневизантийскому периоду», не уточняя времени их строительства и, очевидно, полагаясь на добротно составленный ею «Список храмов Херсона», в котором не было упущено ни одного памятника такого рода и который отчасти пополнил и, самое главное, систематизировал данные на этот счет, собранные в свое время А.Л. Бертье-Делагардом, Д.В. Айналовым, А.Л. Якобсоном, C. А. Беляевым и Ю.Г. Лосицким²⁰⁹. Кроме того, исследовательница – одна из немногих, кто обратил внимание на такое приоритетное направление в церковной археологии, как изучение исторической топографии христианского Херсона²¹⁰.

Принципиально важным является предложенная А.И. Романчук трактовка отсутствия слоев разрушений как показателя нормальной жизнедеятельности города, а не его «упадка» или «смерти», а также обращение внимания на то, что такие промежутки между открытыми слоями («археологические лакуны») заполняются сведениями письменных источников и бытованием некоторых общественных сооружений. Отсюда следует справедливое заключение о необходимости пересмотра методики исследования и интерпретации археологических данных²¹¹. К несомненным заслугам автора относится анализ 102 (в таблице – 101) известных к настоящему времени херсонесских рыбозасолочных цистерн, на основании него был получен вывод о сохранении местного рыбозасолочного производства в «темные века» и его прекращении лишь после X в., объяснение чему видится в наступивших климатических и экологических изменениях²¹². Особого внимания заслуживает также вывод исследовательницы о том, что стремление разместить в VIII–IX вв. в Крыму гончарные печи, изготовлявшие стандартную продукцию, поближе к непосредственным производителям сельскохозяйственной продукции и к морю указывает на необходимость удовлетворять возросшие потребности торговли²¹³. Новым и удачным представляется предложение трактовать появление с IX в. знаков-меток или монограмм на черепицах из Херсона и других мест Таврики как способ, предназначенный для обозначения очередности обжига партии черепицы, а не персональный знак мастера или мастерской, как обычно полагают²¹⁴.

А.И. Романчук последовательно рассмотрела те кварталы городища (I, III, VI, VIII, IX, ХV–ХІХ, XXV, XXIX, портовые кварталы 1 и 2), в которых были выявлены остатки застройки VІ–Х вв., с указанием на археологические комплексы и другие прямые и косвенные данные, которые говорят о жизнедеятельности в этих кварталах на протяжении всего раннего Средневековья, без перерывов и какой-либо деградации²¹⁵. При этом она обратила внимание на то, что без учета археологического контекста статистический анализ находок позднеримских и византийских монет некорректен, к тому же подсчеты по годам выпуска не учитывают время обращения монет²¹⁶. Вместе с тем, не ясно, о каких «кардинальных изменениях» в экономике города можно говорить на основании эпизодической работы монетного двора Херсона в «темные века»²¹⁷. На самом деле это была общая тенденция, свойственная всей Византийской империи и связанная с усилением императорской самодержавной власти, контроля столичного государственного аппарата, более жесткой, чем прежде, централизацией монетного дела.

Возражения встречают и некоторые другие взгляды А.И. Романчук. Так, без колебаний она пишет, как и нередко критикуемый ею А.Л. Якобсон, о существовании в Херсоне самоуправления, причем даже образование фемы, по ее мнению, «не означало полного преодоления самостоятельности городской верхушки, полного контроля над херсонитами, стремления этого пограничного центра проводить политику, идущую вразрез с центральным правительством»²¹⁸. Именно желание покончить с этой независимостыо городской общины видится ей главной причиной происшедших в Крыму административно-территориальных изменений, хотя объяснений, почему именно в 30-е гг. IX в. возросла роль Херсона как форпоста в борьбе с некими «часто сменяющими друг друга варварами», она не привела²¹⁹. Причину, по какой Константин Багрянородный советовал применять по отношению к херсонитам меры не столько военного, сколько экономического воздействия, исследовательница тоже не объяснила. Как о само собой разумеющемся постулате она, с указанием на отнюдь не бесспорные посылы И.В. Соколовой и Г.Г. Литаврина, пишет о том «постоянном стремлении к автономии, которое было свойственно херсонской знати, охранявшей многовековые традиции полисной организации»²²⁰. Между тем это все те же внеисточниковые знания. Глубокое изучение системы византийского управления и ее сопоставление с государственным устройством этого византийского города, отличавшегося континуитетом своей администрации, позволяют усомниться в таком выводе²²¹.

А.И. Романчук упорно не желает признавать наличие огнеопасных, «горячих» производств (горнов, печей) в пределах жилой зоны раннесредневекового Херсона и умалчивает об имеющихся возражениях, высказанных уже в отзыве И.А. Антоновой и М.Я. Быкова на ее кандидатскую диссертацию. Она полагает, что все гончарные эргастирии находились только с внешней стороны оборонительных стен и такие «черты античного градостроительства» сохранялись до X–XI вв.²²² Но ромейские правила, регулирующие расположение производственных комплексов в пределах городской застройки, видимо, не были столь категоричными и, главное, соблюдались на практике весьма непоследовательно, что демонстрируют результаты исследований не только Херсона, но и других византийских городов²²³. Трудно также согласиться с заключением, что центральная, верхняя городская площадь – большая агора – была лишь «идеологической доминантой»: полифункциональность таких общественных мест в византийских городах опять-таки находит многочисленные подтверждения²²⁴.

Поскольку амфоры VIII–IX вв. встречаются в основном в пределах Крымского полуострова, А.И. Романчук, в соответствии со своими давними выводами, указывает на якобы имевшие место изменения направления торговых путей в это время и на их сокращение, не учитывая, что и прежде амфоры местного изготовления не попадали далеко за пределы Херсонеса, в заморье, хотя город поддерживал устойчивые экономические контакты с малоазийскими и восточно-средиземноморскими центрами. И уж совсем странным выглядит объяснение изменений торговых связей города в раннее Средневековье ссылками на «внутреннюю политику византийских императоров», репрессии во время правления Фоки (602–610) против сирийских городов, что происходило далеко за пределами Таврики, да и не мешало херсонитам иметь с этими городами торговые связи по меньшей мере до середины VII в.²²⁵ Изменение ситуации исследовательница, как в свое время А.Л. Якобсон, относит только к Х–ХІ вв., когда Херсон «восстанавливает связи с центральными районами империи»²²⁶. Впрочем, вопреки этому утверждению, от которого веет «комплексом» предшествующей историографии, окончательный вывод был сформулирован более осторожно и содержал признание в том, что в период «темных веков» город все же «отчасти сохранил связи со своими традиционными партнерами»²²⁷. К сожалению, с новыми соображениями на этот счет, появившимися в некоторых работах, А.И. Романчук то ли оказалась незнакома, то ли пренебрегла ими, сознательно оставила без критики²²⁸.

Непоследовательность можно заметить и во взглядах автора относительно идейно-религиозной ориентации Херсона. По ее мнению, Житие Стефана Нового указывает на то, что в «начальный период иконоборчества», то есть, надо понимать, уже во второй четверти VIII в., до синода 754 г., в городе и его окрестностях нашли приют гонимые иконопочитатели, и ситуация изменилась лишь в начале IX в., когда «Таврика из района, где иконопочитатели находили убежище, превращается в место их ссылки»²²⁹. О случаях таких изгнаний в более раннее время исследовательница умалчивает, очевидно не желая «портить» ими предлагаемую концептуальную схему.

Прочие расхождения во взглядах не столь принципиальны, но на них стоит указать, ибо они сложились либо под влиянием весьма старых заблуждений, уже нам встречавшихся, либо могут стать со временем основой для формирования в историографии новых «авторитетных утверждений». К примеру, устройство Западных ворот Херсона у башни VIII без каких-либо доказательств отнесено к периоду «между VII – первой половиной IX в.», несмотря на то что оборонительная стена на этом участке датируется гораздо более ранним временем, как и главная продольная улица, выводившая к этим воротам²³⁰. Они-то и являлись известными из агиографических источников «Красными (Красивыми)», или «Святыми» (ta Iera), воротами, которые А.И. Романчук путает с Южными, так называемыми Мертвыми воротами, действительно находившимися с первых веков н.э. между XII и XIII башнями, откуда дорога вела по периболу мимо устроенных здесь погребений (захоронения №1009–1552) к обширному загородному некрополю у Карантинной бухты и Влахернского монастыря Богоматери Девы Марии²³¹.

Уваровскую базилику (№23) она называет, вслед за В.В. Латышевым, житийным «храмом апостола Петра», не учитывая иные версии²³². Сооружение храма, открытого в 1958 г. на месте проксения античного театра, А.И. Романчук датирует Х–ХІ вв., не объясняя, почему она отказывается от известной ей более ранней датировки этого памятника, тем более что к этой датировке, в свое время предложенной проводившими раскопки О.И. Домбровским и Е.А. Паршиной, исследовательница прибегает, когда речь заходит о засыпе рыбозасолочных цистерн, открытых на этом участке²³³. Крестовидный храм №27 по центру большой агоры она, вслед за ІО.Г. Лосицким, датирует «по аналогиям» не ранее Х–ХІ вв., хотя тут же обращает внимание и на более ранние памятники такого рода и приводит реконструкцию храма в виде типичного ранневизантийского сооружения²³⁴.

Убийство херсонитами стратига Симеона А. И. Романчук относит к 892 г., механически повторяя извечную, прочно укоренившуюся ошибку предыдущих исследователей²³⁵. Письмо №68 Николая Мистика она, как и С.П. Шестаков и некоторые другие, обращает к стратигу Херсона Иоанну Вогасу (Воге), хотя имя адресата в источнике не было указано и им вполне мог быть иной человек, преемник патрикия Воги²³⁶. Наконец, в Житии Стефана Сурожского нет ни слова о захвате церковных сосудов в Херсоне «русским князем Бравлином», а речь идет об ограблении Сугдеи и прочих земель, видимо окрестных ей, «от Корсуня до Корчева», то есть района, известного византийцам как климата²³⁷.

И все же, несмотря на наличие таких натяжек или отдельных неточностей, нельзя не заметить главного, чего добилась автор за долгие годы работы, – кардинально нового взгляда на историю средневекового Херсона, особенно разительного на фоне давления авторитета предшествующих обобщающих исследований, из плена которого удалось вырваться немногим.

К сожалению, этого не скажешь о последних крупных работах по истории ранневизантийской Таврики. A.B. Сазанов уделил при этом немало внимания Херсону, убедительно проследив факты, указывающие на континуитет, сохранение преемственности в жизни города вплоть до конца VII в., но, как только речь зашла о последующей эпохе «темных веков», поспешил с, трафаретной, бездоказательной констатацией «дезурбанизации и кризиса византийского города в целом»²³⁸.

Менее подвержено таким крайним, «нигилистическим» оценкам исследование А.И. Айбабина, но и оно не оказалось свободно от старых шор²³⁹. Автор рассматривает положение Херсона поэтапно, до появления хазар в Таврике и после, на фоне общеисторической панорамы всего региона. Он признает нормальное, далекое от упаднического положение города и отмечает некоторые трудности его истории, которые видит в долгом владычестве хазар на Крымском полуострове. Однако не обнаруживает (или не представляет себе) единого принципа владения этой территорией, который вполне мог лежать в основе здешних отношений противоборствующе-союзничающих сил – ромеев и хазар. Он декларирует часто упоминаемое хазарское господство или, как вариант; протекторат, в чем и видит ключ к созданию собственной концепции раннесредневековой истории Таврики. Но место Херсона в этой концепции, вобравшей огромное количество бесценных данных источников, оказывается обособленным, каким-то уединенным, самим по себе, поскольку плохо вписывается в предлагаемую концептуальную историю, как выясняется, не столько «ранневизантийского», сколько, по сути дела, «хазарского» Крыма. Безусловно, одна из лучших работ, она «зависает» по причине обращения к некоторым старым клише, которые порой виртуозно уточняются в деталях, принципиально не столь важных. Кроме того, исследованию не хватает внутренней стройности, плановости изложения, что проявляется в делении материала на две огромные главы, по сути дела, самостоятельные книги, разведенные по принципу хронологии, где трудно обнаружить логическую, смысловую увязку отдельных, разноплановых, ничем не выделенных разделов друг с другом.

Еще более усложненной, хаотичной структурой с трудно улавливаемой связью между отдельными частями, обширными поясняющими вставками или параграфами, обозначенными лишь буквами в порядке алфавита, отличается монография профессора Уральского университета австрийца Ханса-Файта Байера, значительный раздел которой тоже посвящен раннесредневековой истории Таврики²⁴⁰. Занимаясь готами и связанными с ними некими «крымскими хазарами», автор то и дело обращался к пассажам, напрямую связанным с историей Херсона, поэтому его книгу нельзя обойти вниманием в развертываемой череде обобщающих работ.

Научный редактор монографии А.И. Романчук сравнила ее с известной работой A.A. Васильева и подчеркнула многоплановость и полемичность исследования, построенного с характерной для немецкой исторической школы тщательностью анализа источников²⁴¹. С последним, но не с пространными комментариями к этим источникам, можно согласиться. Их сводка подана без какого-либо намека на периодизацию, так что раннесредневековый этап вычленяется весьма приблизительно, без какого-либо обоснования. Собственно, о нем и не идет речь как о самостоятельном историческом периоде. Если его началом условно можно считать конец VI в., то противоположный рубеж, судя по плану работы, угадывается где-то около событий Корсунского похода князя Владимира и восстания Георгия Цулы в 1016 г.

Примечательно уже то, что Х.-Ф. Байер начинает повествование о раннесредневековой Таврике словами о том, что «хазары захватили Боспор и в 581 г. появились перед Херсоном»²⁴². Поскольку «хазар» в это время не существовало, надо полагать, речь идет о тюркютах и утигурах – гуннах, булгарах, их союзниках, которых A.A. Васильев, впрочем, тоже относил к хазарам²⁴³. Далее следует известный набор фактов относительно расправы экс-императора Юстиниана Ринотмета с архонтом Боспора Валгицем, который интерпретируется как хазарский «Булшици», и взятый на веру историографический пассаж о «крепости», якобы выстроенной хазарами в VIII в. «на развалинах христианских культовых зданий» в Боспоре²⁴⁴. На деле ни то ни другое не столь однозначно²⁴⁵. Еще более голословным предстает указание на то, что Юстиниан II бежал из Херсона в Дарас (Дорос) именно в 703/704 г.²⁴⁶, ибо по логике рассказа Феофана и Никифора это могло произойти гораздо раньше, вскоре после свержения василевса Леонтия и прихода к власти Тиверия Апсимара в 698 г.

Х.-Ф. Байер признает, что из факта бегства экс-императора в один из центров Готфии не следует вывод о включении последней в состав Хазарии, но далее делает противоречащее этому заявление о том, что Херсон «...получил еще до 710 г. хазарское управление», поскольку там был архонт Тудун «от лица хагана» и этот архонт беспрепятственно пустил в город карательные войска Юстиниана II, поскольку ни хаган, ни тудун... «не знали в точности, был ли император их другом или врагом»²⁴⁷. Этакая святая простота, едва ли не детская наивность перед лицом вооруженного флота с мощным экспедиционным корпусом! Местные же византийские власти в лице протополита, прочих протевонов и простатевонов в расчет не принимаются. Более того, не только тудуна, но и Зоила исследователь причисляет к «хазарским начальникам». В случившемся в Фанагории он видит лишь предательство «очень жадного» до денег хагана, а не мастерски разыгранную двухуровневую политическую комбинацию, которая при любом раскладе принесла бы выгоды изворотливому хагану²⁴⁸.

Соглашаясь в целом с тем, что «...везде, где господствовало византийское государство, господствовало и иконоборчество», автор тем не менее настаивает на «...заметном количестве иконопочитателей» в Таврике, преимущественно ссылаясь на некритически воспринятый текст Жития Иоанна Готского, написанный с явной иконопочитательской тенденциозностыо и всяческими преувеличениями заслуг героя в деле отстаивания икон²⁴⁹. На этом фоне привлекает внимание заслуживающая дальнейшей разработки гипотеза относительно наличия в Готфии к 787 г. двух епископов – законного, иконоборца Никиты, и нелегитимного «епископа готов» Иоанна Исповедника²⁵⁰. Х.-Ф. Байер, один из немногих, дает верный по смыслу перевод раздела Жития, принципиально важного для понимания причин выступления Иоанна, а именно о том, что последний пошел на сговор с местными властями и народом для того, «...чтобы хазары не овладели их страной», но далее следует совершенно необоснованное заключение, что «...со времени близкого Никейскому собору 787 г. уже невозможно точно отделить Готию от Хазарии»²⁵¹. Молчание византийских источников на эту тему он считает лишь удивительным, не более того.

Отсутствие самостоятельных упоминаний Готфии и Дороса, или. Доранта, в епархиальных списках и других документах VII и VIII вв. (нотициях №1 и №2 по Дарруже) заставило Х.-Ф Байера признать, что они не существовали в виде отдельных епископий, хотя после 754 г. он таковую признает опять-таки на основании некритически воспринятого сообщения Жития Иоанна Исповедника о подписи не фигурирующего в нотициях этого времени «епископа Готфии» под постановлением иконоборческого синода 754 г.²⁵² Между тем гораздо логичнее предположить в нем епископа Херсона, который уже в VII в. официально выступал одновременно и как предстоятель Доранта, то есть Крымской Готфии²⁵³. Сведения неопределенно датируемой, неофициальной нотиции де Боора (№3 по Дарруже) исследователь признает за доказательство существования митрополии Готфии, которая «аннексировала... Хазарию духовно», тогда как с конца VIII в. хазары силой захватили саму Готфию²⁵⁴. Нельзя не заметить, что Х.-Ф. Байер понимает несуразность такого вывода. Он пишет: «Изумляет не только то, что епископия Готии стала митрополией, и что Готии, расположенной на юго-западе Крыма, подчиняется Тмутаракань на востоке Керченского полуострова, но прежде всего причисление к Готии областей, о христианизации которых пока неизвестно»²⁵⁵.

Тем не менее это не отвратило его от поспешного заявления, что «...все местности, названные принадлежащими к митрополии Готии, находились под властью Хазарского каганата», хотя тут же следует признание этих сведений нотиции де Боора не более чем «миссионерской программой для этих областей», то есть согласие с мнением, в свое время впервые высказанным В. Мошиным²⁵⁶.

Легендарные загадочные Фулы (Фуллы) Х.-Ф. Байер увязывает с поселением у с. Планерское в Юго-Восточном Крыму и, вслед за A.A. Васильевым, делает вывод, что «...приморский город стал столицей епископии хотзиров спустя некоторое время после 787 г.». Недвусмысленно указываемую нотицией де Боора близость Хотзирона к Фулам и Черной Воде он на основании «долгого размышления» огульно отвергает и, вопреки источнику, смотрит на них, наоборот, как на «...самые отдаленные пункты Крымской Хазарии»²⁵⁷. Последняя для него не историографический мираж, а историческая данность, не подлежащая сомнению. Объяснение причины, по какой составитель нотиции говорил о «хотзирах» – «Хотзироне», а не о «хазарах», если топоним «Хазария» ему известен, исследователь относит к числу «небольших проблем» – «для того, чтобы отличить их друг от друга» (sic!)²⁵⁸. Невзирая на сопротивление материала, он полагает, что «...в любом случае следует предположить, что хазарская власть через страну, которая описана в нотиции как область хотзиров, распространялась до Фулл, где достигала моря»²⁵⁹.

Под термином «климаты» или, правильнее, «климата», встречающимся в источниках ІХ–Х вв. применительно к территории Крымского полуострова, Х.-Ф. Байер понимает «пограничные территории», но не соглашается видеть в них лишь Готфию и горы Юго-Западной Таврики, как это делает К. Цукерман, справедливо возражая против того, что этот вывод якобы «признается всеми»²⁶⁰. Однако далее в свойственной ему манере, весьма напоминающей подзабытый любимый прием A.A. Бобринского, он предлагает читателям полный простор выбора: ..."климаты» были либо под контролем или Византии, или Хазарии, либо самостоятельными «до тех пор, пока... около 787 г. Готия подпала под власть хазар». После этого между готами и «крымскими хазарами» сохранялись многовековые, исключительно дружественные отношения, хотя далее следовал вывод о том, что хазары во время этого готско-хазарского доминирования принудили готов к сотрудничеству²⁶¹. Того больше, сама «Хазария могла быть подчинена Готии» (sic!)²⁶². И это невзирая на то, что «Готия и ее климаты» из письма Феодора Студита от 808 г., на которое ссылается исследователь,– всего лишь области, расположенные между Херсоном и Боспором по южному берегу Крыма и его горным районам.

Особый и обширный раздел монографии посвящен посещению Таврики Константином Философом, житийному так называемому спору вероисповеданий, обращению хазар в иудаизм, поклонению святому дубу у народа Фул²⁶³. По мнению автора, посланник верховных властей Византии имел дело в Херсоне с изучением еврейского и сирийского языков, но не русского, а тем более с письменностью, которую ему самому еще предстояло изобрести²⁶⁴. Но «посвящение себя молитве», как это делал Константин, находясь в городе, Х.-Ф. Байер почему-то относит к числу «наивных агиографических мотивов» и тем самым путает молитву с ученостью, образованностью²⁶⁵. Миссионерская деятельность так или иначе всегда носила просветительские черты, и поэтому опять-таки непонятно, в чем тут смелость и новаторство утверждения автора²⁶⁶.

Вслед за К. Цукерманом он отказывается от признания иудаизации Хазарии до 861 г., одним махом устраняет все личные имена хазарских хаганов и соглашается с тем, что иудейская Хазария существовала только после 861 г. вплоть до гибели хазарского государства²⁶⁷. Единственная оговорка сводится к тому, что «уровень иудаизации Хазарии при прибытии Константина предполагает давнюю предысторию»²⁶⁸. Указание же на языческие обычаи хазар в Житии он понимает только как то, что «...всеобщего охвата иудаизацией в Хазарии» еще не произошло²⁶⁹, а визит Константина к «народу Фульскому», в котором «наиболее вероятно» видит хазар, живших около Судака, традиционно, без должного внимания к тексту источника толкует как пример крещения все тех же язычников в Таврике²⁷⁰. Впрочем, в этом он не одинок.

В связи с историей Херсона заслуживают внимания и разделы, связанные с анализом материалов о постройке крепости Саркел византийцами, учреждении фемы Климата, значении этого топонима, стратигах фемы, хазарском и венгерском военном присутствии в Таврике в 860–861 гг., Иоанне Воге, договорах русов с Империей в X в., администрации византийской Готфии²⁷¹. Так, закладку Саркела он, вслед за К. Цукерманом, относит к 840 г., а причину ищет в приграничном положении крепости на левом берегу Дона, воскрешая при этом старый тезис о необходимости отражения русов, якобы стремившихся добиться доминирования в донских степях. Впрочем, этим «будущим губителям Хазарии» он не отдает предпочтение, называя, наряду с ними, венгров и печенегов, от которых хазары тоже искали защиты²⁷². Иных интересов, кроме военно-политических, в случившемся ему не видится. Вообще, чтение Х.-Ф. Байера навевает ложную мысль, что современников описываемых им событий совсем не волновали проблемы добывания «хлеба насущного», экономики. Непонятно, почему предложенный К. Цукерманом буквальный перевод слов kamatera karabia – «утомительные корабли» представляется «слишком марксистским» и в чем предпочтительность термина «грузовые суда»: в любом случае речь шла о гребных транспортных судах, с каких бы позиций, марксистских или нет, их ни рассматривать²⁷³.

Назначение спафарокандидата Петроны Каматира стратигом Херсона автор на редкость определенно и вместе с тем недостаточно доказательно относит к лету 841 г., хотя в подстрочнике тут же поясняет, что «...точность даты «летом» можно подвергать сомнению и terminus ante quem является январь 842 г. – смерть Феофила»²⁷⁴. Но не это существенно. Как можно понять из ссылок на соответствующий пассаж из Константина Багрянородного и Продолжателя Феофана, образование фемы Х.-Ф. Байер понимал как «овладение крепостью Херсоном и местностями в нем», а причину случившегося видел в недоверии византийских властей к местным «первенствующим и начальникам»²⁷⁵. Старая, привычная, давно обкатанная в историографии версия, отказывающаяся замечать уже существовавшую до присылки стратига власть василевса над городом, явилась на выручку и на этот раз.

В племенах и народах, угрожавших Таврике после создания фемы Климата в 850–860-х гг., исследователь считает возможным подозревать печенегов и русов, но, что странно, даже не упоминает хазар и венгров²⁷⁶. Между тем печенеги появились здесь не ранее конца IX в., а о русской угрозе Крымскому полуострову в этом столетии вообще нет определенных, надежных данных. В превращении фемы Климата в фему Херсон он видит лишь «простое переименование» и не ищет его причин, которые могли бы привести к соответствующим выводам²⁷⁷. Зато когда Х.-Ф. Байер берется за анализ некоторых печатей стратигов, рождается парадоксальное заключение: поскольку один из херсонских Зоилов, стратиг середины IX в., был тезкой «хазарского протополита Зоила 710 г.», значит, «местная знать в Крыму была в середине IX в. тоже хазарской» и осуществление совета Петроны полностью не лишило эту знать влияния, «...потому что стратигами Херсона могли становиться, как ранее протополитами этого города, и ее члены»²⁷⁸. Воистину, перл софизма, которому позавидовал бы раблезианский Панург! При этом следует учесть, что вывод о «хазарской знати Херсона» строится единственно на отказе признать в имени Зоил греческое имя, редкое, известное и у греков, и у ромеев, на что в свое время обратил внимание И.С. Чичуров²⁷⁹. «Хазарским стратигом», «представителем крымской хазарской знати» объявляется и византийский патрикий Иоанн Вога, упоминаемый в византийских источниках в связи с событиями 917 г. и сношениями с печенегами, с которыми он, вероятно, имел родственные связи²⁸⁰. Поэтому с куда болыиим основанием можно предположить, что патрикий общался со своими печенежскими союзниками не на хазарском языке, а на языке «патчинакитов». Х.-Ф. Байер выражает сомнения в верности понимания известного свидетельства Георгия Амартола о пребывании венгров на Дунае в 836–837 гг., но в то же время его не устраивает версия К. Цукермана, что Саркел строили для защиты от венгров, поскольку они находились далеко от него,... поблизости от Дуная (sic!)²⁸¹. Местом же столкновения венгров с хазарами автор считает восточный берег Волги, прйчем хазары еще владели «обширными территориями на западной стороне Дона, между прочим, и Крымом»²⁸². Эти походя, между прочим, брошенные фразы поданы как не подлежащие сомнению, а вопрос о феме Климата рассматривается совершенно обособленно, вне вышеприведенного заключения, входящего с ним в очередное противоречие.

Исследователь признает в хазарском военачальнике, осадившем в 860 или 861 г. христианский город в Таврике, «полководца на службе у хазарского кагана» и не относит его к «крымским хазарам»²⁸³. Присутствие этого военачальника и венгерского войска в районе Херсона он пытается объяснить «...распространением расположенной там Леведии, или бегством оттуда после вторжения в эту страну печенегов»²⁸⁴, хотя оснований в подобной локализации венгерской Леведии нет никаких, а появление печенегов на территории Крымского полуострова не могло случиться в это время: до него еще предстояло пройти не менее 30 лет. Х.-Ф. Байер сам помещает Леведию между Южным Бугом и Днепром, максимум до Перекопского перешейка, без захода на полуостров²⁸⁵. Относя иудаизацию каганата ко времени 861–869 гг., исследователь полагает, что «...итильская власть после превращения каганата в царство уже не достигала Крыма», однако это «политическое обстоятельство» не привело к «...исчезновению оттуда хазар»²⁸⁶. Мало того, они даже бежали в Боспор, ибо жаждали добровольно принять крещение, на что, по его мнению, указывают слова письма патриарха Фотия к архиепископу Боспора²⁸⁷.

В итоге автор монографии создает причудливый образ «христианской Хазарии-Готии», в которой роль и статус Херсона оказываются маловразумительными, а попросту, непонятными. Даже административную историю Юго-Западной Таврики, которая могла бы стать одним из основных стержней исследования, он восстанавливает в следующих чертах: «до 787 г. и немного позднее, уже под властью хазар», Готфией правил kyr, которого Х.-Ф. Байер называет «готский государь»; затем Готфией правил «хазарский тудун», как это предположил уже A.A. Васильев. В то же время исследователь признает, что «...общим признаком управления» Готфией, когда она находилась в сфере влияния византийцев, являлось подчинение ее правителя «...не только императору, но и стратигу», надо полагать, фемы Климата и Херсона, хотя перед этим заявлял, что только во второй половине X в. Готфия «...опять вошла в состав Византии»²⁸⁸. Таким образом, нетрудно заметить, что существование византийского Херсона в VІ–Х вв. подано автором исключительно в свете готско-хазарского доминирования, некой этнической, извечной, «континуитетной» чистоты обитавших рядом с ним готов и хазар, а большинство выводов, к которым он пришел, противопоставляются, входят в противоречие друг другу. Справедливо называя идеологию «злым духом в науке», сам исследователь не отрешился от практики навешивания идеологических ярлыков на тех, чьи выводы не устраивали его, и, в частности, незаслуженно низко оценил вклад А.Л. Якобсона, «сталиниста по принуждению или убеждению»²⁸⁹. Разумеется, это не рождает лучшего понимания и без того запутанной истории раннесредневековой Таврики. В целом можно согласиться с тем, что «...монографию Х.-Ф. Байера следует признать претенциозной и неудачной попыткой превзойти труд A.A. Васильева»²⁹⁰, а политическую историю крупнейшего византийского центра, располагавшегося на территории Юго-Западного Крыма, трактованной в ней неверно. О социально-экономической и культурной его истории речь вообще не шла.

В этом плане выгодно отличается от вышеназванных исследований предельно краткий очерк-справка о Херсоне VІІ–ХІV вв., написанный французскими историками Анной Бортоли и Мишелем Казанским²⁹¹. Он занимает пять страниц текста, из которых три приходятся на историю раннесредневекового города и его округи. Небольшой объем и генерализирующий метод изложения предопределили тезисность многих положений, представленных практически без анализа и развернутых доказательств, с минимумом необходимых ссылок на основную специальную литературу, но это не мешает им нести большой информативный объем, в котором лишь изредка встречаются неточности, противоречия. Так, авторы считают Херсон прежде всего военным и административным византийским центром и тем не менее признают, что «город играл доминирующую роль в политической и экономической жизни Крымского полуострова в целом»²⁹². Они же констатируют, что порт и связанная с ним торговая деятельность сохранялись на протяжении всего Средневековья, что в городе в конце VI–VIII в. развивались рыболовство, засолка рыбы, сохранялось ремесленное производство²⁹³.

Подчеркивая континуитет в планировке, в системе оборонительного строительства, расположении загородного некрополя, французские исследователи постулируют очень важный вывод об изменении «социальной и экономической топографии» средневекового Херсона, но сводят эти «изменения» лишь к указанию на существование кафедрального центра на северо-восточном берегу и необоснованному постулату о концентрации городской знати в этом же районе города, что, к слову, противоречит византийской практике, не знавшей социального районирования, деления городской территории на аристократическую часть и посад²⁹⁴.

Период значительного подъема, особенно строительного, авторы очерка относят к концу VI – началу VII в., отмечая многочисленные свидетельства заморской торговли, амфор, поздней краснолаковой керамики, стеклянных изделий из Средиземноморья, сохранение херсонитами выпуска разменных монет, наличие собственного ремесла, рыбозасолочных цистерн. Они признают поддерживание в VІ–VІІ вв. сельскохозяйственного производства в соседстве с городом, на Гераклейском полуострове, где обнаружены следы сельского быта, однако ссылка при этом на работу А.Л. Якобсона не совсем корректна, ибо этот исследователь о подобных памятниках, расположенных ближе Инкермана, не писал²⁹⁵.

Оценивая свидетельство папы Мартина I о тяжелом экономическом положении в Херсоне в 655 r., А. Бортоли и М. Казанский отметили, что они входят в противоречие с обнаруженным в ходе раскопок города массовым археологическим материалом середины – второй половины VII в., особенно импортной керамикой средиземноморского круга, следами собственного ремесленного производства горожан. По их мнению, контакты с окрестными народами не только не привели к варваризации Херсона, который сохранил ромейский характер, но, напротив, вызвали «эллинизацию» населения округи, преимущественно готов и алан, на что указывают материалы некрополей Инкермана, Черной речки и Сахарной головки²⁹⁶. Тем не менее исследователи сами не избежали противоречия, когда заявили о «кризисе» в период нахождения в городе папы Мартина, причем попытались объяснить этот кризис, якобы имевший место, «тюрко-хазарским завоеванием», не учтя, что к этому времени агрессия алтайских тюрок уже давно сошла на нет, а хазарское вторжение еще не наступило²⁹⁷.

Важно отметить их видение Крыма процветающим в VIII–IX вв., причины чего авторы верно усмотрели в выгодности политической ситуации, сведя ее к союзу с Хазарским каганатом, притоку тюрко-булгар на полуостров и широкой миграции из Византии, что; в свою очередь, содействовало ромеизации культуры местного населения²⁹⁸. Тем самым они интуитивно подошли к признанию особого статуса здешних земель в составе Хазарии и Византии. Показательно также, что авторы, в отличие от многих своих предшественников, не отказывают Херсону в его экономическом развитии в «темные века» и отмечают существование в это время рыбозасолочного промысла, бронзолитейного, гончарного производства. Увеличение монетного выпуска в самом городе во второй половине IX в. они связывают с развитием торговли, в том числе с Таврикой, но не учитывают, что мелкие бронзовые номиналы служили для нужд внутреннего рынка, а во внешней торговле были задействованы весьма слабо. Торговые связи с Хазарским каганатом, по их мнению, прослеживаются по находкам тюрко-булгарской, аланской и закавказской керамики, что весьма сомнительно, поскольку процент такой керамики весьма невелик и ее товарное значение невысоко. Сходство в гончарных, стеклянных, металлических изделиях, обнаруженных в Херсоне, с аналогичными памятниками Средиземноморья заставляет авторов прийти к выводу о тесных связях города с Империей даже в VІІІ–ІХ вв.²⁹⁹

На фоне этого сжатого, но весьма удачного по своим «программным наблюдениям» очерка шагом назад выглядит раздел, посвященный истории раннесредневекового Херсона, включенный в новейшую, богато иллюстрированную обобщающую англоязычную монографию, написанную большим коллективом авторов под научной редакцией проф. Дж. Картера (Техасский университет, Остин). Глава, составленная Л.В. Седиковой, Полом Артуром, Т.Ю. Яшаевой и Дж. Картером, не добавляет ничего нового, но вновь возвращает к прежним, в том числе устаревшим, представлениям о городе V-ІХ вв., не обосновывая произвольно взятые хронологические рамки, и насаждает досадные ошибки³⁰⁰. В их числе датировка ссылки папы Мартина в Херсон 653 г. и утверждение о двухгодичном (sic!) пребывании ссыльного в городе, что, разумеется, не соответствует данным источников³⁰¹.

На основе раздела «Памятники древнего города» трудно составить представление об общей и христианской топографии городища в разные эпохи, тем более о ее развитии, а мощнейший западный фланг обороны с его городскими воротами и соседние храмы (за исключением Западной базилики) вообще остались без внимания³⁰². Безусловно, выигрышная по полиграфическим показателям, красочная книга остается по содержанию развернутым буклетом, лишенным подлинной научной глубины.

В полученном историографическом наброске предстает абрис как достигнутого, так и перспектив будущих исследований, впрочем, далеко не полный. Показательно, что некоторые принципиально важные моменты, например особенности государственного устройства, характер администрации города, создание византийской фемы на крымской земле, вообще оказались обойдены вниманием в рассмотренных обобщающих работах, что едва ли можно посчитать случайным. Даже периодизацию этого периода нельзя признать уже установленной. Нетрудно заметить, что необходимость жесткого критического подхода порождает путаница и противоречивость взглядов большинства исследователей, читающих, перечитывающих, слушающих, но, к сожалению, редко слышащих друг друга. В кабинетной работе и раскопках проходили десятилетия, столетия, но каждый «пел свою песню», мастерски или фальшивя, вставляя в нее издавна знакомые мотивы.

Поэтому относительно изучения истории византийского Херсона, как и истории раннесредневековой Таврики, рано говорить об окончательных итогах. Они выглядят неподведенными. По сути дела, остаются почти не исследованными повседневная жизнь херсонитов, их этические и моральные нормы, ментальные представления, демография, социальный и этнический состав, церковные обряды, литургическая жизнь, культура, язык, палеография, искусство. Историографическое обоснование, сознательно построенное на анализе лишь главных, этапных, концептуальных работ, показывает, что пока еще нет труда капитального, отчасти намеченного, а быть может, лишь предвосхищенного некоторыми страницами сего скромного труда, цель которого – рассмотреть в общерегиональном контексте, выстроить в связной последовательности поэтапную и вместе с тем, насколько возможно, всестороннюю цивилизационную историю развития Херсона как части раннесредневекового евразийского мира, органически, воедино увязав при этом данные сопоставляемых письменных и вещественных источников.

Да не случайные, но обдуманные поиски не утомляют ревнителей, и да не встречает их поганое равнодушие, приправленное иронией.

И камни могут еще заговорить, хотя бы люди в немом отупении, потребляя блага земли, ими незнаемой, слепыми остались для прошедшего, чтобы также слепо наслаждаться ее современным.

В. Григорович (1815–1876)³⁰³