Глава V. Духовенство и революция

Серьезные потрясения обычно либо сплачивают общество, нейтрализуя в нем деструктивные тенденции через веру, либо, напротив, ускоряют его развал. Вступление России в мировую войну показало наличие и той, и другой тенденции. Вторая оказалась сильнее, хотя вся глубина пропасти безверия открылась не сразу.

Часть интеллигенции (к ней относился известный историк церкви А.В. Карташов) полагала, что «войну надо принимать религиозно». Но ее большинство считало такую позицию частью казенного патриотизма⁶⁹¹. Простой народ, со своей стороны, понимал войну, как «кару Божью», никак не связывая ее с необходимостью защиты православного Отечества. В 1916 г. один вологодский крестьянин так и заявил: в прошлом году пришлось пережить трудное лето – должно быть, Господь разгневался на нас за наши грехи⁶⁹².

В ужасах войны (жертвы, мобилизации, реквизиции, наплыв беженцев) народу виделось наказание Божье, а в редких удачах на фронте – надежда на прощение. Служители культа отмечали, что наблюдался наплыв прихожан в храмы, участились обращения к исповеди и покаянию, а «проявления безверия, распущенности и хулиганства гасли в общем массовом благочестии»⁶⁹³. Большую роль, считали священники, сыграло «благодетельное отрезвление народа по Царскому слову» – прекращение казенной торговли вином. Из деревенской жизни исчезли обычные прежде ссоры, драки, кражи, стали спокойнее сельские и волостные сходы, снизилась преступность⁶⁹⁴. В Тверской губернии уменьшилось даже количество нищих, босяков. Полицейские сводки рисовали трогательную картину готовности народа к жертвам «на благо Родины»⁶⁹⁵. Оживление религиозных чувств отмечали в своих отчетах практически все епархиальные архиереи⁶⁹⁶.

Но довольно скоро обнаружилось, что все это временные явления: кто-то «успокоился», а кто-то по привычке крестился лишь на «всякий случай» – пусть чаще, чем ранее. Снижалась и активность священников. Епископ Владимирский и Суздальский сообщал: «Пастыри являются только совершителями богослужения и отправителями треб, а не духовными руководителями своих пасомых... Пасомые, со своей стороны, равнодушно относятся к делам церкви и, если и обращаются к духовенству, то, по большей части, по принуждениям чисто внешним». Война не помогла преодолеть их былого взаимоотчуждения. Наряду с этим отмечалось и нечто новое в поведении верующих. В 1915 г. священнослужители – депутаты Государственной думы в записке обер-прокурору Синода В.К. Саблеру констатировали «оскудение в церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества»⁶⁹⁷.

На местах некоторые иереи забили тревогу. Тверской архиепископ Серафим (Чичагов) предвидел негативные последствия наплыва в деревню солдат, озлобленных войной и казармой. Церковный приход и приходские советы представлялись ему «единственными рамками», в которых можно было «сдержать размахавшихся в штыковых боях» солдат. По его настоянию некоторые священники начали вести работу в солдатских семьях, пытаясь предупредить будущие конфликты⁶⁹⁸. Но обычно их усилия запаздывали.

Необходимость активизации просветительской работы с населением осознавалось и церковью, и земством. Признавалось, что прежние проповедническо-назидательные собеседования не пользуются успехом⁶⁹⁹. Но стремление расширить их тематику, придать внебогослужебным беседам актуальность не нашло отклика в крестьянской среде – секуляризация (пусть внешняя) массового сознания усиливалась невиданными темпами. Более или менее доброжелательные отношения между пастырями и паствой удерживались лишь там, «где духовенство держало себя просто, доступно, не унизительно, не настойчиво во взимании платы за требы». Но так было далеко не везде, хотя приходское духовенство всех епархий собирало средства, помогало раненым, беженцам, собирало и раздавало пайки и т.п.⁷⁰⁰. Теперь развитие событий стали определять совсем иные факторы.

В следующем году церковными иерархами отмечалось, что храмы посещаются «лениво», прихожане не желают своевременно исповедоваться и причащаться, из поведения исчезло подобающее благочестие даже в праздничные дни, посты перестали соблюдаться. В 1916–1917 г. прихожане словно забыли некогда добровольно установленную обязанность охранять церкви по ночам⁷⁰¹.

Теперь иереи забили тревогу. Одни заговорили о том, что «о нравственности у прихожан довольно превратные понятия» – «воровство, мошенничество, лихоимство, картежная игра» за нарушение семи заповедей уже не считаются, а епископ Сарапульский Амвросий, наезжая в 1916 г. в Ижевский завод, всякий раз страстно обличал пьянство рабочих⁷⁰². Другие архиереи отмечали, что прихожане увлекаются кинематографом, чтением газет «либерального содержания», а потому налицо «раздвоенность и противоречие между верой и жизнью», сетовали на то, что теперь «вырвать зародившийся в душе корень неверия или индифферентизма не так легко». Отмечалось, что иные православные даже бравируют своим «нерадением», отказываясь держать в домах иконы. Некоторые священники в сердцах договаривались до утверждений, что «среди прихожан увеличивается число лиц, которые только по имени носят название христиан». Падение нравственности было связано с изменением образа жизни нового поколения. «Хулиганство и легкомысленное отношение к вере встречаются по преимуществу среди той части молодежи, которая занимается отхожими промыслами...», – констатировал курский епископ. «...Почти все молодые люди обоего пола из нашего края уходят на заработки... зарабатывают довольно большие деньга и это их развращает: от легкой наживы они переходят к легкой проживе..., они отвыкают от власти родительской, привыкают к своеволию, забывают храм Божий и многие совершенно нравственно падают», – считал нижегородский епископ. При этом он отмечал, что «в душе одного и того же человека уживаются и глубокая религиозность, и крайняя жестокость к ближнему»⁷⁰³. Беда в том, что и на фронте солдаты – в основной своей массе крестьяне – объяснения «высших» целей войны не получали. Позднее А.И. Деникину пришлось признать: «Духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск..., вера не стала началом, побуждающим ...на подвиг или сдерживающим от развития ...звериных инстинктов»⁷⁰⁴. Распространение безверия (часто за счет суеверий) имело такие последствия для всего населения, к которым обычный приходской священник, особенно сельский, был совершенно не готов.

Между тем правящие верхи на все насущные вопросы по-прежнему реагировали чисто административно. В июне 1915 г. Николай II предложил предводителю московского дворянства А.Д. Самарину занять пост обер-прокурора Синода. Тот, сын известного славянофила, будучи глубоко верующим человеком, откровенно заявил императору, что в первую очередь постарается пресечь влияние Распутина на дела церкви и государства⁷⁰⁵.

Действительно, новый обер-прокурор попытался исправить ситуацию. При Самарине развернулось дело тобольского епископа Варнавы, вхожего в придворные круга, приятеля Распутина. Летом 1915 г. Варнава, решив восславить мощи святителя Иоанна Тобольского, обратился за разрешением непосредственно к Николаю II и получил согласие. И тут возмутились видные члены Синода – по закону без их ведома и санкции акция была неканонической. Тем временем за Варнаву заступилась императрица. В конце сентября А.Д. Самарин получил отставку. Говорили, что причиной увольнения стали слова, сказанные императору: «Нельзя держать при дворе распутинского мужика, который гремит на всю Россию своими оргиями и распутством, нужно прислушаться к голосу народа»⁷⁰⁶. Отставка Самарина ужаснула даже представителей «великокняжеской среды». Великий князь Андрей Владимирович назвал отставку Самарина оскорблением церкви, за которым последует общественное недовольство⁷⁰⁷. В общем, события стали развертываться именно по этому сценарию.

В августе 1915 г. священники – депутаты Государственной думы заявили о нетерпимом положении Русской православной церкви. Отмечалось, что слишком многие представители молодого поколения бегут из семинарий в светские школы, дело дошло до того, что овдовевшие архипастыри, как правило, сами отправляют своих детей в гимназии. К тому времени общая тенденция стала очевидной: если в 1898 г. в светских гимназиях училось 600 сыновей священников, то в 1904 г. – 4 331, а в 1914 г. уже вдвое больше – 8 519 потенциальных семинаристов⁷⁰⁸.

Церковь постепенно становилась если не оппозиционной, то недовольной. Иерархов определенно тревожил упадок веры в народе. Разумеется, зачастую при этом священники и архипастыри намеренно сгущали краски – надо было скрыть собственное нерадение. Безответственность прикрывалась ханжеством. Если иные высокие военные чины, зная о набожности верховного главнокомандующего, заставляли ставить в каждой солдатской палатке икону с лампадой⁷⁰⁹, то священники везде изыскивали «дьявольские» помехи. И все же некоторые их оценки примечательны. Так, екатеринославский епископ отмечал: «Полная свобода действий – печальный удел подростков, а отсюда их наклонности ко всему дурному. Грубое озорство, табакокурения, непочтительность к старшим, брань, грубость с матерями и другие проступки составляют отличительную черту нашей молодежи». В 1916 г. в отчетах архиереев начинает звучать тревога в связи с тем, что молодых прихожан «смущают» теперь не только крестьяне-отходники и партийные пропагандисты, но и солдаты из числа выздоравливающих или отпускников – отсюда рост отказов от исповеди и причастия, неуплат за требы.

Трудно сказать, что было наиболее опасно для системы: то ли все случаи демонстративного неуважения к лицам духовного звания в тылу, то ли снисходительное равнодушие к ним на фронте⁷¹⁰. Как известно, в 1920–1930-е гг. в СССР было обнародовано немало свидетельств того, что многие солдаты порвали с церковью именно на фронте⁷¹¹, возможно на сей раз преувеличения были не столь велики. Но более всего впечатляют бесхитростные воспоминания одной сестры милосердия, описавшей особенности угасания прежней веры и рост агрессивного неверия в солдатах⁷¹². Вероятно, так все и было – тем нелепее то, что правящие верхи по-прежнему действовали с позиций казенного патриотизма, не задумываясь о том, что вера должна была стать более глубокой и свободной. Когда в феврале 1916 г. в Государственной думе было внесено предложение об отмене вероисповедных и национальных ограничений, то его дружно заблокировали и Госсовет и правительство⁷¹³. Между тем поддержка православия должна была осуществляться направленно и активно. Этого сделано не было. В результате получалось то, что в годы войны в деревне укрепляли свои позиции земство и, особенно, кооперация, но никак не приходские общины.

Разумеется, обнаруживались и позитивные тенденции. В 1916 г., когда эйфория от предвкушения грядущих побед сошла на нет, семинаристы продолжали рваться в действующую армию⁷¹⁴. Под патронажем семинарии оказались и беженцы: в Твери регулярно проводились литературно-музыкальные вечера, а полученные средства шли на вспомоществование⁷¹⁵. Когда губернские власти в 1916 г. в связи с нехваткой рабочих рук в деревне обратились к учащимся, то семинаристы оказались в составе отрядов по уборке трав и хлебов⁷¹⁶. Тем не менее, предреволюционный учебный год семинария встречала без оптимизма: безденежье и равнодушие власти (все ходатайства о помощи оставались без ответа) повлекли за собой ломку устоявшегося: закрывались параллельные классы, уходили преподаватели и обслуживающий персонал. В нарушение семинарского Устава в отдельных семинариях стали принимать на службу женщин-учительниц; при этом их ханжески не назначали, а допускали к должности⁷¹⁷. Увы, обозначилась перспектива прекращения воспроизводства духовного сословия.

Повинна в происходящем была и сама церковь. И здесь дело не только в давно ставшей притчей во языцех и особенно раздражавшей в период лихолетья «праздности монахов»⁷¹⁸. Иные епархии командировали на войну проштрафившихся и совершенно не подходящих на эту новую роль священников⁷¹⁹. Сказывался и другой фактор: в некоторых местностях поднимались платы за требы – случалось, что даже отпевание обходилось теперь вдвое дороже.

Дало о себе знать и неизвестное ранее явление: как подспудной, так и откровенной ненавистью к священникам впервые проникаются женщины. Очевидно, что вера в целом приобретала какое-то новое качество, а между тем соответствующего подхода к пастве пастыри не находили. «Жены солдат, которые так усердно молятся в храмах..., всячески бранят и в глаза поносят неприличными словами и обидными подозрениями разных попечителей, не исключая и священников», – уверял епископ екатеринославский и мариупольский в 1915 г. Повсеместно отмечалась также активизация сектанства⁷²⁰.

В связи с распутинщиной обнаружились признаки оппозиционности русской православной церкви императору. Именно в этом контексте, по-видимому, следует оценивать слухи о подготовке к канонизации Павла I⁷²¹ – жесткого императора, представлявшего полную противоположность здравствующему «слабому» царю. Но и этот факт можно оценивать как показатель дезориентации, затронувшей церковные верхи.

По мнению Г. Фриза, накануне 1917 г. духовенство находилось на грани того, чтобы отказаться от поддержки старого режима⁷²². Возможно, это преувеличение. Но когда обер-прокурор Н.П. Раев 27 февраля призвал Синод, выступить в защиту монархии и осудить «предателей-бунтовщиков», последовал характерный ответ: еще неизвестно, откуда идет измена – сверху или снизу⁷²³. Большинство епископов считало, что Распутин дискредитирует веру, а власть губит страну.

До Февраля церковь поддерживала своп авторитет также и тем, что самодержавие обеспечивало как бы внешнюю ограду «истинной» веры. После того, как ограда рухнула, требовались поистине чудеса самоотдачи для восстановления престижа церкви – восстановить связь с паствой теперь могли только настоящие подвижники.

Позиции «официальной» веры после Февраля пошатнулись и в связи с тем, что начали сказываться язычески-мессианские пережитки народного сознания. В традиционалистской среде за формальным благочестием всегда скрывалось «двоеверие» или «многоверие» – обычно это были комбинации православия с отголосками язычества⁷²⁴. Синкретизм сочетался с элементами духовного бунтарства и этикой «трудовой уравнительности». Теперь все это окрасилось в «революционные» тона. В массе крестьян находились и такие, кто воспринимал послефевральские молебны, как пришествие «истинного» Воскресения Христова⁷²⁵. Ну а те сельские священники, которые продолжали поминать царя, навлекали на себя упреки. Доходило до того, что, собираясь на молебны с красными знаменами, крестьяне требовали от священников провозглашение многолетия Временному правительству, запрещая при этом называть Христа «царем небесным»⁷²⁶ и требуя именовать его «революционером», освободившим бедняков от «поработителей» в лице Романовых⁷²⁷. На увещевания и советы руководствоваться в новой жизни заповедями Господними, их ходоки отвечали, что Бог «раньше был арестован», теперь «сделался свободным», а по сему «ныне к свободному Богу мы и прислушаемся»⁷²⁸.

«Еретики» опасны для существующего порядка тем, что разрушают сложившееся в обществе соотношение между верой и действием, по-своему трактуя религиозные тексты⁷²⁹. Попросту говоря, та же религиозная система, приспособленная к людям более активным, используется ими в разрушительных целях. Показательно, что теперь демократически настроенные священники и семинаристы часто использовали церкви для того, чтобы рассказать крестьянам о «христианской миссии революции»⁷³⁰.

Удивляться подобным метаморфозам не приходится потому, что прежние механизмы воздействия на паству давали сбой, а средств на поддержку филантропических учреждений, приходских попечительств, обеспечение учебного процесса в церковноприходских школах не хватало. Священники уже не скрывали своих дурных наклонностей – случалось, что даже праздничные требы они исполняли навеселе⁷³¹. С другой стороны, ортодоксально настроенные иереи позволяли себе открыто высказываться в адрес новой власти, нарушая тем самым догмат о лояльности к любой ее форме.

Менялась природа веры. После того, как Временное правительство отменило обязательность причастия для солдат, удельный вес желающих следовать этому обряду упал до 10%, а то и ниже⁷³². Солдаты все чаще требовали от священников изменения канонических текстов молитв, вводя туда своего рода революционные заклинания. А поскольку священники этому противились, это вызывало раздражение.

Целый ряд факторов способствовал тому, что после Февральской революции массы начинают впадать в «социальное буйство»⁷³³. Крестьянский мир сделался трудноуправляемым – во всяком случае по прежним понятиям. Органы местного самоуправления заполняли солдаты, матросы, командированные агитаторы, нередко – уголовные элементы, словом те, кто впитал в себя «большевистский яд». Крестьянство стремительно избавлялось от «мирных» поведенческих моделей. Прежние установки «решать по совести», «жить миром и ладом» теряли свое дисциплинирующее воздействие на часть общинников. Агрессивность была связана прежде всего с остротой вопроса о земле. Некоторые политики почувствовали это. «Когда речь шла о поддержании авторитета власти или об укреплении фронта, крестьяне проявляли очень большую приверженность к порядку и решительную враждебность к лозунгам левых партий..., – отмечал позднее И.Г. Церетели. Но в вопросе о земле крестьянство было настроено очень радикально»⁷³⁴.

Вместе с тем, столичные политики никак не могли понять, что для крестьянина «временный» и «непредрешенческий» характер власти – такая же нелепость, как временный или недееспособный Господь Бог. Сфера сакрального стала в их сознании более чем своеобразно «политизироваться» – соответственно получали свой шанс «красные попы». Говорили, что крестьяне «...утром могли отстоять службу в храме, а вечером пойти всей деревней грабить»⁷³⁵. Реализовать свое право на такую «свободу» крестьяне стремились повсеместно.

«Аграрная агрессивность» зачастую провоцировалась тем, что помещичьи имения и дачи управляющие все чаще сдавали в аренду «своим людям» из горожан⁷³⁶. В таких обстоятельствах попытки центральной и местной власти упорядочить земельные отношения вызывали недоверие. «Кто их поймет, но мы не согласны», – упрямо твердили крестьяне. Временный характер власти провоцировал беспредел. Мужики считали: «Никаких законов нет, так как до Учредительного собрания нет такой власти, которая бы могла издавать законы, а иметь дело с буржуями не хотим»⁷³⁷.

Крестьянам было определенно не до того Бога, что веками навязывали им сельские батюшки. Жалобы на незаконные захваты земель со стороны сельских священников сравнительно с 1905 – 1907 гт. многократно участились. Крестьяне бесцеремонно отбирали причтовую землю, порой буквально пуская поповские семьи по миру. Впрочем, справедливости ради следует признать, что священники оказывались не в самом худшем положении.

Объектом неконтролируемой агрессии чаще становились помещики (помещичьи усадьбы), хуторяне, даже соседи по деревне – известны случаи диких расправ крестьян с потенциальными конкурентами-одпосельчанами⁷³⁸. Случались и явления, вовсе непривычные для православной культуры. Иные дезертиры сами превращались в странствующих проповедников, смущающих народ «христианскими» призывами об «отозвании населения с фронта» и дележу запасов продовольствия⁷³⁹. И дело даже не в рецидивах стихийного хлыстовства. Согласно некоторым воспоминаниям, в Киево-Печерской Лавре солдаты вели себя на манер язычников, решивших поглазеть на чужих идолов⁷⁴⁰.

Происходившие процессы были противоречивы. Но, в целом, то обновление веры и церкви, которого народ так н не дождался от власти в мирные времена, происходило теперь в стихийной и уродливой форме.

Контакты между новой властью и церковью установились довольно быстро: 3 марта иереи решили войти в сношение с Временным правительством; в этот же день правительство назначило новым обер-прокурором давнего сторонника церковной реформы кн. В.Н. Львова, имевшего репутацию борца с распутинщиной. 4 марта на заседании Синода он заявил, что счастлив объявить об освобождении церкви от губительного цезарепапизма. Вслед за тем из зала заседаний было вынесено царское кресло.

После того, как 6 марта Синод призвал поддержать Временное правительство, последовали увольнения иерархов, якобы скомпрометировавших себя связями со старым режимом. Среди них оказались митрополит Петроградский Питирим (6 марта), архиепископ Тобольский Варнава (7 – 8 марта), епископ Сарапульский Амвросий (18 марта) и митрополит Московский Макарий (20 марта)⁷⁴¹ – все они были по-своему одиозными фигурами. 18 – 22 марта Синод разрешил правлениям духовных семинарий и училищ избирать кандидатов для замещения административных и преподавательских должностей. Ранее этого, казалось бы, естественного права они были лишены.

И все же отношения Синода с новой властью складывались непросто. Хотя 4 марта В.Н. Львов заявил о полной свободе церкви в вопросах внутреннего управления (оставив за собой право приостановки нежелательных политически и неправомерных юридически решений Синода), через два дня он же объявил, что считает себя «облаченным всеми прерогативами прежней царской власти в церковных делах». Некоторые полагают, что В.Н. Львов оказался не готов к решительному реформированию взаимоотношений власти и церкви⁷⁴². На деле он был попросту неуравновешенным человеком, провокационная его роль в деле генерала Л.Г. Корнилова не случайность. Осуществляемые Львовым необоснованные смещения и назначения в Духовной академии и редакции журнала «Богословский вестник» (оттуда в частности был удален П.А. Флоренский)⁷⁴³ вызвали новые трения между властью духовной и светской.

Получив от правительства указание о подготовке к созыву Всероссийского Церковного Собора, Львов начал действовать так, что сразу вызвал недоумение иереев. В ответ на протесты членов Синода он заявил, что передаст всю полноту власти только Собору. Что касается членов нынешнего Синода, то их он не считает достойными представителями православной церкви⁷⁴⁴. Несомненно, на фоне развертывавшихся политических преобразований поведение последних смотрелось анахронизмом – так, они отказывались санкционировать перемены в епархиальной и приходской жизни. 14 апреля прежний состав Синода был распущен. Были назначены новые «либеральные» его члены, из прежних остался лишь будущий патриарх архиепископ Сергий⁷⁴⁵.

Взаимоотношения с епархиями складывались еще труднее. 16 марта обер-прокурором была получена гневная телеграмма пермского Комитета общественной безопасности и местного Совета. «Епископ Андроник... сравнивал Николая II с пострадавшим Христом, взывал к пастве о жалости к нему..., – говорилось в ней. – Просим немедленно устранить...». В ответ Андроник уверял, что Временному правительству подчиняется, жаловался на «создаваемый различными комитетами и советами рабочих террор» и пугал тем, что «растет озлобление, не только жидочки, но и русские кричат, что церквей нам не надо»⁷⁴⁶.

4 марта группа представителей петроградского духовенства, посетив В.Н. Львова, подняла вопрос об избрании правящего архиерея. «Я считаю необходимым, чтобы епископы избирались клиром и мирянами, кандидаты на вдовствующие кафедры должны непременно выставляться народом», – ответил обер-прокурор⁷⁴⁷. В целом именно такая система замещения церковных должностей и стала утверждаться. Временное правительство и в делах веры действовало по принципу простой отмены запретов, существовавших при самодержавии. В конце марта были отменены ограничения в правах белого духовенства и монашествующих, слагающих с себя сан или лишенных его по духовному суду⁷⁴⁸ – попросту говоря расстриги получали права граждан. Это, между прочим, означало, что некогда опальные священники получали дозволение на социальную демагогию от имени Господа.

В марте –апреле 1917 г. по стране прокатилась волна съездов духовенства и мирян. В соответствии с их решениями продолжалось смещение неугодных архиереев, а избираемые епархиальные советы начали ограничивать епископскую власть. Постепенно стали вводиться выборы духовных должностей и коллегиально-представительный принцип⁷⁴⁹. Изменения в общем шли в русле давно определившихся реформ, но теперь они нередко приобретали опасное для веры и церкви качество.

Случаи неканонического поведения участились. С февраля 1917 г. нормы церковного права нарушались повсеместно. Началось с того, что некоторые священно- и церковнослужители, узнав об отречении императора, по примеру светских чиновников нацепили на рясы красные банты (правда, иные из них плакали при оглашении Манифеста). Далее в органы церковной власти хлынул поток жалоб на священников и дьяконов, которые брили бороды, срезали волосы, облачались в светскую одежду, бросали приходы, наспех проводили службы⁷⁵⁰.

Большинству иереев пришлось давать объяснения по поводу своих действий в ходе Февраля. Тамбовский архиепископ Кирилл уверял, что его печатное воззвание, воспринятое как призыв постоять за бывшего императора, было написано до свержения последнего. Кишиневский архиепископ оправдывался: «Я старался внушить, что царь Николай II отрекся добровольно во имя блага России»⁷⁵¹.

Недовольство церковными верхами стало масштабным: примерно половина правящих архиереев была вовлечена в конфликты с духовными или светским властями, с нижестоящим духовенством. Последовали протесты против деятельности архиепископов нижегородского, воронежского, курского, харьковского, черниговского; епископов рязанского и екатеринбургского, орловского и полтавского, не говоря уже о рядовых священниках. Вследствие «бунта псаломщиков» вынужден был временно покинуть тверскую кафедру архиепископ Серафим⁷⁵², однако, несостыкованность светского и церковного права позволила упрямому архиерею на протяжении еще нескольких лет так или иначе удерживаться у власти. Епископа екатеринбургского, назвавшего Временный комитет Государственной думы «кучкой окаянных бунтарей», местные власти подвергли домашнему аресту, сославшись на «сильно обостренные отношения к нему населения». Ходили слухи, что его отправили в Петроград под конвоем. Такое случилось, однако, не с ним, а с воронежским архиепископом Тихоном⁷⁵³. Разумеется, лишился своего поста и небезызвестный архиепископ Евлогий⁷⁵⁴.

Устранение иереев производилось по принципу политического отбора. Большинство уходило добровольно, немногие сопротивлялись, ссылаясь на каноническое право. Макарий был назначен орловским епископом 27 января 1917 г. К исполнению обязанностей из-за болезни он приступил только 10 апреля. Тут же пришлось информировать Синод об обострении взаимоотношений между духовенством и верующими, а также оппозиции части городского клира, возглавляемой священником С. Аракиным, вошедшим в контакт «с так называемым исполнительным комитетом из рабочих и солдатских депутатов». Комитет общественной безопасности Орла, со своей стороны, настаивал на том, что епископ, являясь «ревнителем старого режима, сподвижником Восторгова и других темных деятелей», подлежит увольнению. В силу необходимости соблюдать процессуальные тонкости упрямого епископа пришлось отправлять в отставку постепенно понижая в должности⁷⁵⁵. Оказалось, что сменить церковную власть труднее, чем светскую.

Ученое духовенство, тем временем, вело себя отстраненно. Однажды на приватном вечернем чаепитии в Сергиевом Посаде преподаватели Академии шутя предложили взойти на престол о. Димитрию (Рождественскому), известному оригиналу. Тот согласился короноваться, но только на один день – чтобы издать указ о свободной продаже водки, а к вечеру, «сопровождаемый пьяным ликованием» торжественно отречься⁷⁵⁶. Шутка вполне соответствовала духу времени.

Начиная с марта, на многих епархиальных съездах стали выноситься резолюции о недоверии архиереям. Почти повсеместно их власть ограничивалась епархиальными советами или комитетами представителей клира и мирян – такая схема «участия во власти» действовала повсеместно. Епархиальные съезды вырабатывали планы преобразования церковного управления, которые тут же, вполне в духе времени, пробовали провести в жизнь.

Но кое-где этот принцип давал сбой. Тверской епископ Серафим (Чичагов) – церковный человек дворянского происхождения и офицерской выучки – представлял собой редкий тип принципиального и независимого иерея-консерватора. На протяжении всего 1917 г., а затем в течение Гражданской войны он неустанно обличал «церковную демократизацию». Он не уставал пояснять, что нельзя допускать мирян к управлению церковью – это превратит съезды в политические митинги. По его мнению, народ не мог обладать такой же властью в делах церковных, как в делах светских – подобно тому, как Христос выбирал себе апостолов, церковные иереи, а не паства, должны назначать достойных пастырей. Понимание свободы, как вседозволенности, доказывал он, противоречит существу веры Христовой⁷⁵⁷. Отказ Серафима покинуть тверскую кафедру вызвал раскол среди тверского духовенства. Соответственно раскололось и мнение мирян: лишь немногие из них встали на сторону упрямого епископа⁷⁵⁸. Но чаще и вопреки всему этому коллегиально-представительный принцип вводился практически на всех ступенях церковного управления: по благочиниям учреждались благочиннические советы из клира и мирян, по приходам – приходские советы и приходские собрания⁷⁵⁹. Но нельзя сказать, чтобы в деревне получала развитие та самая система приходских советов, которую безуспешно пытались внедрить в жизнь ранее. Центр тяжести деревенской жизни переместился на иную, куда более архаичную организацию – общину. Приходские советы, а равно все объединения духовенства и мирян ожидала участь земств. Но особенно пугающим было то, что община выступала теперь под вывеской крестьянских, земельных и продовольственных комитетов и охотно использовала не только эсеровскую, но и большевистскую риторику. Крестьяне, со своей стороны, обнаружили склонность менять «плохих» попов на «хороших»⁷⁶⁰.

Взаимоотношения пастырей и прихожан приобретали все более политизированный характер, а между тем, устранять первых можно было только на основании церковного права. В марте 1917 г. посетившие МВД представители екатеринославского городского епархиального комитета потребовали удаления епископа Агапита. Сделать это, однако, тогда не удалось. Томского епископа Анатолия пытались отправить в отставку по инициативе местного Совета, поддержанной съездом духовенства и мирян. Епископ вел себя вызывающе: 11 марта он демонстративно освятил присланное В.М. Пуришкевичем знамя одного из отделов «Союза Михаила Архангела». Но лишь после того, как его обвинили в финансовых злоупотреблениях, а 21 июля Синод предложил ему «подать заявление об уходе на покой», епископ вынужден был согласиться.

Епископ рязанский Дмитрий, в прошлом возглавлявший местное отделение «Союза русского народа», имел обыкновение так поносить с соборной кафедры недостаточно правых политиков (включая октябристов), что, по словам присутствовавших, «жутко было стоять в храме Божием». В апреле Синод отправил его в двухмесячный отпуск в Валдайский Иверский монастырь. В том же месяце нижегородский Исполнительный комитет посадил под домашний арест архиепископа Иоакима, инкриминируя ему сотрудничество с жандармским управлением, «уничижительное» отношение к духовным лицам и т.п. Этого архиерея также отправили в отпуск.

Некоторые архиереи протестовали, причем не без успеха. В июне Синод заступился за воронежского архиепископа Тихона – его оставили управлять епархией⁷⁶¹. Тверской епископ Серафим – человек редкого упрямства – удерживался на своем посту вопреки решению епархиального съезда, состоявшегося в августе 1917 г. О нем говорили всякое: одни считали его реформатором и искренним сторонником Временного правительства, другие – другом Распутина (вопреки откровенной ненависти Серафима к последнему) и карьеристом⁷⁶². Как бы то ни было, отправлять в отставку удавалось лишь сильно скомпрометированных и недостаточно твердых архиереев.

Проще было, когда старому епископу можно было противопоставить вновь избранного. Первые выборы правящего архиерея состоялись 3 мая в Чернигове, затем в Курске. 19 мая на московскую кафедру был избран архиепископ Тихон (Белавин) – будущий патриарх. 5 июля Синод узаконил этот процесс, утвердив «Общие правила об избрании епархиальных епископов». Состоялся также съезд военного и морского духовенства. Авторитет протопресвитера русской армии о. Георгия Шавельского был столь высок, что его переизбрали «пожизненно».

В борьбе за «хороших» архиереев сыграли свою роль многочисленные доносы от духовенства и верующих. Некоторые архиереи ухитрялись возвращаться на прежние места в результате избирательной компании. Так, после вынужденного пребывания в Валаамском монастыре, победу на выборах одержал Антоний Харьковский – его пришлось утвердить в старой должности. Но в целом участие отставных иерархов в выборах не приносило им успеха⁷⁶³.

К весне 1917 г. стало ясно, что Синоду придется временно, то есть до Собора, закреплять результаты «церковной революции» на местах. Соответственно, в начале мая было санкционировано более активное участие духовенства и паствы в церковном управлении, были упорядочены действия церковно-епархиальных и благочиннических советов. В середине мая было дозволено избирать в члены духовных консисторий не только священников, но и церковнослужителей и мирян. Наконец, во второй половине июня Синод утвердил временное положение о приходе, наделив его статусом основной демократически самоуправляющейся ячейки церкви⁷⁶⁴.

Казалось бы, реализовалось то, о чем мечтали за десятки лет до революции. Но теперь эти нововведения, как ни странно, встречали растущее противодействие – прежде всего со стороны черного духовенства. В начале мая Синодом было принято положение об избрания ректоров духовных академий, их помощников и преподавателей⁷⁶⁵. 7 – 14 июля в Сергиевом Посаде съезд ученого монашества принял в противовес этому решению резолюцию об «ограждении чистоты православно-богословской науки»⁷⁶⁶. А тем временем конфликты с архиереями продолжались.

8 июня по приказу председателя воронежского Совета был арестован архиепископ Тихон, которого вскоре доставили в Петроград в Исполком Советов. В начале июня ярославский епархиальный съезд большинством голосов выразил недоверие новому члену Синода архиепископу Агафангелу, но тому удалось удержаться на своем посту с помощью верной части прихожан. В начале июля киевские священники направили письмо для «осведомления обер-прокурора» относительно личности митрополита Владимира, но и тому удалось остаться во главе епархии⁷⁶⁷. Столкновение «революционного» и канонического права создавало невыносимое положение. Строго говоря, стабилизировать ситуацию без проведения Поместного Собора было невозможно.

Стремясь побыстрее созвать Собор, Синод в июне 1917 г. собрал Предсоборный совет – обширную (свыше 60 человек) совещательную коллегию из епископов, клириков и мирян, главным образом профессуры. Между тем, православное духовенство вновь, как и в 1905 г., оказалось неоднородно по политическим симпатиям. Многие из членов Синода ориентировались на партию кадетов. С другой стороны, ряд священников состоял в социалистических партиях.

Из левых группировок наиболее активен был основанный 7 марта в Петрограде Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян. Костяк его составили члены существовавшей в 1905–1907 гг. «Группы 32-х». Председателем был избран член Государственной Думы священник Д.Я. Попов, секретарем – будущий руководитель обновленчества священник А.И. Введенский. Эта организация выступила под лозунгом «Христианство на страже труда, а не на страже насилия и эксплуатации», высказалась за демократическую республику, равенство сословий, полов, свободу слова, совести, печати. Были выдвинуты лозунги борьбы с капитализмом за демократическую экономику, передачу земли крестьянам. Предлагалось отделение церкви от государства, восстановление в ней соборных начал, переход на грегорианский календарь, перевод богослужения на современный русский язык, допущение брачности епископата. Союз отвергал идею восстановления патриаршества, полагая, что это противоречит соборным началам, допускающим единственную власть в церкви – власть Христа⁷⁶⁸.

В.Н. Львов покровительствовал данной организации, при его содействии она уже в марте обрела свое печатное издание. Редактирование ежедневной газеты «Всероссийский церковно-общественный вестник» было поручено совету профессоров Петроградской духовной академии. Первым ее избранным ректором стал Б.В. Титлинов, а первый номер газеты вышел 7 апреля. Союз демократического православного духовенства поддержал все мероприятия правительства, пропагандировал «Заем свободы». От него исходили и восхваления Керенского: он «больше всех старается о том, чтобы спасти свободу и честь России»⁷⁶⁹.

В столице возник также «Союз прогрессивного петроградского духовенства», пытавшийся развернуть агитацию среди рабочих. Но даже в столицах деятельность подобных союзов не получила распространения, попытки создать их в других городах почти повсеместно заканчивались неудачей. Масса духовенства оставалась аполитичной. Даже выступая за демократические внутрицерковные преобразования, священники не поддерживали требований об отделении церкви от государства. В особой степени это касалось сельского духовенства.

На весенних епархиальных съездах выявился весь спектр опасений низового духовенства. Так, принцип свободы совести сам по себе не вызывал возражений, но настораживало, что при проведении его в жизнь РПЦ окажется лишь первой среди равных. За этим таились известного рода страхи. Херсонский епархиальный съезд, к примеру, поспешил заявить, что «лицо, поставленное во главе Русского государства, должно быть православного вероисповедания», а православная церковь должна пользоваться материальной помощью государства⁷⁷⁰. Понятно, что подобные настроения были навеяны имущественной неустроенностью духовенства.

Те же мысли прозвучали на Всероссийском съезде духовенства и мирян, проходившем 1 – 10 июня 1917 г. в Москве. По количеству присутствующих – 1 268 человек – съезд конкурировал с проходившим чуть позже 1-м Всероссийским съездом Советов. Декларация «церковно-приходского» съезда приветствовала революцию, поддерживала планы передачи земли трудящимся, установления классового мира, лозунг свободы вероисповеданий. Были сформулированы предложения по церковной реформе для будущего Собора. Был учрежден также «Всероссийский союз духовенства и мирян» и своеобразный профсоюз лиц духовного звания. Однако идея отделения церкви от государства была отвергнута. Православная церковь по-прежнему виделась «главенствующей», и получающей, как и прежде, правовую и материальную поддержку от государства. Изучение Закона Божьего признавалось обязательным, народные школы оставались в руках церкви⁷⁷¹. Понятно, что все это шло вразрез с тогдашними догмами либерально-социалистического атеизма.

Духовенство, особенно сельское, пребывало в состоянии неуверенности. В результате последовал конфликт с правительством по вопросу о церковно-приходских школах. В мае Синод принял определение об их реформе, в соответствии с которыми приходам предоставлялось право «ближайшего участия в заведывании церковно-приходскими школами». Преобразовывались епархиальные училищные советы и их уездные отделения. Однако 20 июня Временное правительство приняло постановление о передаче 37 тыс. церковно-приходских и церковно-учительских школ в ведомство Министерства народного просвещения⁷⁷². Всероссийский съезд церковно-приходского учительства приветствовал это решение, Синод, напротив, выразил протест. Вновь низовое духовенство предпочло государственную опеку епископскому диктату.

Конфликт произошел и в связи с подготовкой закона об исключении Закона Божия из числа обязательных учебных предметов. Законоучительные организации, Предсоборный совет высказались против – духовенство намеревалось за счет светского государства утверждать свои собственные ценности.

Следует подчеркнуть, что в религиозной политике Временное правительство все же пыталось сохранять гибкость. Постановления «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений» (20 марта 1917 г.) и «Свободе совести» (14 июня 1917 г.) были громадным шагом вперед в деле утверждения религиозной свободы. Правительство признавало за конфессиями громадную роль в духовно-нравственной сфере жизни граждан – не случайно А.Ф. Керенский демонстративно посещал православную церковь. Хотя в программах всех входящих в правительство партий (включая кадетов), присутствовало положение о постепенном отделении церкви от государства, практических шагов в этом направлении не делалось.

Учитывало правительство и расстановку сил в Предсоборном собрании. Здесь радикальное крыло, возглавляемое профессором А.И. Покровским выступало за полное отделение церкви от государства и принятие синодально-соборной структуры управления (при обязательности переходного периода), в то время как сторонники кн. Е. Трубецкого и С. Булгакова полагали, что при отделении церкви от государства за православием признавался особый статус. Русская церковь, по мнению последних, настолько срослась народом и его государственностью, что безболезненно разорвать эту связь было невозможно⁷⁷³. В итоге возобладала умеренная точка зрения. В принятых 13 июня Предсоборным советом «Основных положениях о правовом положении Православной церкви в России» говорилось о «независимости» церкви от государства при сохранении государственных дотаций. В конце июня – начале июля МВД совместно с представителями Предсоборного совета выработало проект урегулирования взаимоотношений власти и религиозных обществ. Церкви предоставлялись полная свобода и самостоятельность, ее органы действовали под надзором правительства лишь там, где они соприкасались со сферой государственных правоотношений – в частности, по вопросам метрикации. Осуществлять подобный надзор предстояло Министерству исповеданий. Предусматривались ассигнования на нужды церкви. Скорее всего, подобный закон устроил бы подавляющую часть священников. Однако проект принят не был⁷⁷⁴.

5 августа 1917 г. последовало правительственное решение об упразднении поста обер-прокурора и учреждении Министерства исповедания. Вместе с тем, ставший министром А.В. Карташев сохранял обер-прокурорские права и обязанности до уточнения их предстоящим Собором. Карташев полагал, что с его помощью Временному правительству предстоит уничтожить бюрократические структуры, воздвигнувшие между церковью и народом настоящую стену отчуждения⁷⁷⁵. Правительство, со своей стороны, фактически признало Русскую Православную церковь «первой среди равных» – министр исповеданий и два его заместителя должны были принадлежать к православию. Но власть не забывала и о своих интересах. 11 августа, накануне открытия Собора, правительство заявило, что закон о новом порядке самоуправления РПЦ, может быть утвержден только им⁷⁷⁶.

Временное правительство, следуя традиции атеистического просветительства, по-своему оценивало настроения широких слоев населения. А, между тем, рост антиклерикальных настроений в армии, захваты крестьянством церковных земель приобретали характер угрозы для системы в целом. Даже московские власти решили конфисковать в черте города все монастырские и церковные земли, сельские общины хозяйственно «прижимали» батюшек, а из приходов изгонялись неугодные клирики – в некоторых епархиях сотнями⁷⁷⁷. В этих условиях отделение церкви от государства означало, что священники потеряют свой статус, значительная часть их останется без достойного жалования. Рассчитывать на усиление материальной поддержки со стороны прихожан особо не приходилось. Как следствие, в среде духовенства подспудно нарастало недовольство правительственной политикой.

В такой обстановке проходили выборы на Поместный Собор – свободные и тайные, в которые впервые на уровне приходов участвовали женщины. Вместе с тем, епархиальные архиереи отправлялись на собор «по должности». На Собор возлагались большие надежды. 21 июня архимандрит Илларион произнес вдохновенную речь, в которой выразил уверенность, что он явится торжеством православия и воплощением чаяний всех русских людей со времен «нечестивого царя Петра»⁷⁷⁸.

Накануне Собора на Красной площади состоялся крестный ход. «Тысячи хоругвей, сотни священнослужителей в золотых ризах, торжественный звон по всей Москве..., – рассказывал наблюдатель. – Зрелище великолепное и умилительное, но, к сожалению, оно не привлекло несметных толп народа»⁷⁷⁹. Собор, открывшийся 15 августа, стал не только самым представительным, но и самым демократичным за все время существования Русской Православной церкви. На него было избрано 564 депутата: 80 архиереев, 165 приходских клириков, 20 монашествующих и 299 мирян. На открытии присутствовал премьер-министр А.Ф. Керенский. Собору поручалось «выработать и внести на утверждение Временному правительству законопроект о новом порядке самоуправления Русской Церкви».

Уже в ходе первых заседаний выявились серьезные разногласия между участниками. Радикальное крыло, будучи в меньшинстве, отличалось повышенной активностью. В него входили представители образованного белого городского духовенства и профессуры духовных академий. Они стремились ослабить позиции монашества и епископата, выступали за синодальную систему управления, в которой священник получал бы такое же право голоса, как и архиерей⁷⁸⁰.

Начало работы Собора пришлось на период усиления политической нестабильности в стране. 24 августа Собор обратился к народу, а также отдельно к армии и флоту с призывом отбросить взаимную нетерпимость, забыть внутренние противоречия и исполнить свой гражданский и воинский долг. «В сердце русского человека стал затуманиваться светлый образ Христов, начал гаснуть огонь веры православной, начало слабеть стремление к подвигу во имя Христа, – говорилось в обращении к воинам. – ...Обманутые врагами и предателями, ...запятнавшие священное звание воина, молим вас, – опомнитесь!»⁷⁸¹. Через несколько дней к Собору за поддержкой обратился ген. Л.Г. Корнилов, но ответа не получил. В постановлении Собора от 1 сентября подчеркивалось, что «Церковь Православная не принимает участия в борьбе политических партий», что «братоубийство должно быть остановлено окончательно» и «не должно быть места для недостойных актов кровавой мести»⁷⁸².

Среди участников Собора, разумеется, были лица, сочувствующие корниловцам. Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян был настроен левее. В сентябре его представитель на Демократическом совещании даже произнес: «Вся власть Советам!»⁷⁸³. Но на заседании Собора подобное было невозможно.

Поначалу в центре внимания Собора оказался конфликт с властью по вопросам религиозного образования. Было решено заявить правительству о недопустимости отмены обязательного преподавания Закона Божия. Делегацию участников Собора принял А.Ф. Керенский. Он безапелляционно ответил, что данное пожелание Собора не может быть удовлетворено.

В условиях усиливающейся пропаганды «латинства, протестантства, раскольничества, социализма и безбожия» особую остроту приобрел вопрос о миссионерстве. В связи с этим предлагалось «обеспечить миссионерское влияние на рабочие организации или войти в них в целях религиозного оздоровления» и использовать при этом не только монашествующих мужчин, но и женщин⁷⁸⁴. Однако большинство высказывалось против подобного нововведения.

Имелись разногласия и по вопросу о возрождении патриаршества. В Предсоборном совете большинство было против, радикальное крыло Собора, в свою очередь, предлагало учредить демократически-коллегиальную систему управления. По мере нарастания политического кризиса в стране настроение участников Собора менялось: сложилось убеждение, что противостоять разгулу антирелигиозных сил сможет только церковь, возглавляемая признанным всеми вождем. Эта позиция абсолютно возобладала к 18 – 20 октября 1917 г. Позднее враждебность к РПЦ со стороны большевиков во многом была связана с тем, что она управлялась законным духовным лидером – Патриархом.

Русская Православная Церковь в 1917 г. пусть медленно, но качественно менялась. Но в любом случае для ее возрождения оказалось отведено слишком мало времени. К тому же, процессы обновления затронули в основном столичное духовенство, а не массу приходских сельских священников.

Существовала еще одна опасность для духовного сословия, связанная с его воспроизводством. На первый план выступала продовольственная проблема – и без того острая для семинаристов. Всю остроту продовольственной ситуации можно почувствовать, сравнив записи в приходно-расходных книгах: в довоенные годы в кладовые Тверской семинарии поступало 87 наименований продуктов (включая несколько сортов мяса, рыбы, масла, грибов, овощей), к началу 1917 учебного года – всего 11. Ничтожно мало получали керосина и спичек; мыла, соды и свечей и вовсе не было. Не удивительно, что в конце учебного года последовала вспышка инфлюэнцы и рост желудочных заболеваний⁷⁸⁵.

Практически прекратились ассигнования из столицы, денег для выплаты жалованья преподавателям не стало. За счет епархиальных средств выдавались «военные прибавки», но рассчитывать на стабильность их поступления в условиях всеобщей неразберихи не приходилось. Нарушая веками сложившийся этикет отчаявшиеся администраторы напрямую обращались за помощью и в Учебный комитет Синода, и к начальству Московского Учебного округа. Так, из Кашинской семинарии 25 октября 1917 г. телеграфировали в Москву: «Просьба выдать надбавки. Положение преподавателей критическое. Умоляем экстренно»⁷⁸⁶. Ситуация почти символична.

Осенью 1917 г., чтобы хоть как-то поддержать жизнь умирающей школы, в нескольких благочиннических округах провели подписку в пользу нуждающихся воспитанников. Но средств хватило лишь на сокращенный учебный год – с разрешения Синода 1917 – 1918 учебный год длился с 1 ноября по 1 марта⁷⁸⁷.

Факты свидетельствуют, что обнищание Тверской семинарии – не самый крайний вариант развития событий. В Новгороде и Пскове здания общежитий были переоборудованы под госпитали – семинаристы, лишенные возможности платить за квартиру, покидали школу⁷⁸⁸. Впрочем, семинарии и без того доживали последние дни: 11(24) декабря 1917 г. декретом советской власти любые церковные школы, включая семинарии и академии, передавались в ведение Комиссариата просвещения. Религиозному образованию, а равно и духовному сословию наносился сокрушительный удар.

Слабость позиций православия в России в критический момент проявила себя тем, что в то время, как ее избранники принимали на Соборе мудрые и возвышенные решения, выношенные со времен Великих реформ, простые служители Господа оставались один на один с народом, который руководствовался совершенно иными представлениями о справедливости. О реформировании церкви приходским священникам попросту не было времени задуматься. В наибольшей степени это касалось сельской местности.

Земельные скандалы крестьян с попами начались вскоре после Февраля. Все чаще отбирались земли не только у монастырей, но и у церковных причтов⁷⁸⁹. Обилие захватов часто провоцировалось местными Советами, которые исходили из того, что вопрос о первоочередном переходе монастырских земель «в народное достояние» предрешен правительством. Так, в середине мая в г. Лукьянове Нижегородской губернии местный Совет рабочих и солдатских депутатов передал крестьянам лошадей и орудия, принадлежащие женскому монастырю. Примечательно, что одновременно была запрещена порубка леса в казенных дачах⁷⁹⁰, власти определенно собирались манипулировать аграрным недовольством низов. Но это не спасало положения. В середине июня 1917 г. в Уфимской губернии крестьяне отобрали у одного причта 33 десятины земли – таков был ответ на смиренную просьбу сельских клириков дать земли взамен луговой. Обсудив вопрос, крестьяне постановили дать двум священникам и двум псаломщикам по 4 десятины каждому в 20 верстах от села – принцип справедливости был нарушен демонстративно и цинично⁷⁹¹. Оказалось, что такие явления не случайны. 24 июля 1917 г. в Стерлитамакском уезде той же Уфимской губернии крестьяне, возглавляемые дезертиром, опустошили сад в Покровском женском монастыре, уничтожили пчельник, оскорбили святыню, угрожали насилием⁷⁹².

Вновь как в 1905–1907 гт. крестьяне снижали священникам плату за требы, отнимали жалованье⁷⁹³. Появилось и нечто новое: попов порой «расстригали» за былые поборы; случалось, что выделенные им некогда общинные земли отбирались. Но это не означало, однако, отказа от привычной ритуалистики: выборы в сельское самоуправление начинались с молебна, проводимого «наказанными» священниками⁷⁹⁴. Приходское духовенство оказалось в сложном положении. Крестьяне повсеместно «забывали» об условиях аренды, трудовых соглашений по строительству, заготовке дров и т.п. Община последовательно стремилась поставить попа себе на бесплатную службу – иные священнослужители представали в ее сознании «классовыми врагами»⁷⁹⁵. Случалось, что крестьяне просили прислать агитаторов для противодействия пропаганде священников и монархически настроенных чиновников⁷⁹⁶. Зафиксирован случай, когда жители большого поволжского села в мае 1917 г. по предложению фронтовиков решили изгнать трех священников за «монархические настроения» (на деле им припомнили старую земельную тяжбу)⁷⁹⁷. Но чаще крестьяне все же предпочитали жаловаться властям на «худых» пастырей.

Все это не могло не волновать духовенство и церковную общественность – кое-где крестьяне заявляли даже, что: «ученых и дорогих попов нам не надо», «лучше найти себе попа из солдат или крестьян, а попы пусть идут и зарабатывают»⁷⁹⁸. В апреле 1917 г. при обер-прокуроре была учреждена специальная Комиссия, призванная разбирать случаи незаконного лишения священников права служения, арестов и т.п. Был выработан и ряд рекомендаций «по образу действий в условиях нового строя»: шире использовать возможности самоуправления, открыто заявлять о своих нуждах, искать контактов с крестьянами⁷⁹⁹. Понятно, что теперь эти резонные предложения перемещались в сферу благих пожеланий. Иной раз прихожане откровенно говорили о том, что священники должны быть зависимы от общины. Обычно на это сразу же откликались дьяконы, которых миряне «возводили» в священнический сан⁸⁰⁰.

Даже такие предложения причтов крестьянам, как прирезка земли, облегченная аренда, совместное пользование выпасами, выделение участков под сельское гражданское строительство и т.п.⁸⁰¹, обычно отклонялись. На приходском уровне стало практически невозможно противостоять общинному самоуправству – крестьяне не признавали никаких аргументов, кроме собственных ⁸⁰². Поистине символичная картина обнаружилась в Ставропольской губернии. Здесь противостояли друг другу крестьянские советы, церковно-приходские советы и сельские сходы. Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что сельские сходы были против введения волостного земства, в то время как силы, мобилизуемые светской и церковной общественностью, каждая по-своему рассчитывали провести выборы в них⁸⁰³. В других местностях ситуация была еще сложнее. Не дожидаясь ни общегосударственного решения, ни поддержки со стороны местной светской и церковной власти, крестьяне при помощи «лаптя-уравнителя» наряду с помещичьими и хуторскими делили также и поповские земли.

По мере обострения социальной ситуации отношение к попам ухудшалось. Когда в октябре 1917 г. в Уфимской губернии благочинный выступил против брошюры «Новая нагорная проповедь», местный крестьянский Совет решил его арестовать⁸⁰⁴. В Казанской губернии крестьяне возмутились тем, что в связи с грабежами помещиков местный священник вздумал напоминать им о заповеди «Не укради»⁸⁰⁵ – им хотелось услышать совсем иные проповеди. После того, как в Уфимской губернии в первой половине декабря священник Несчастливцев (очевидно из «красных попов») произнес в храме слово «о допустимости грабежей в настоящее время», крестьяне тут же бросились грабить хуторянина⁸⁰⁶. Этому удивляться не приходится. До того в отдельных сельских церквах с амвонов произносили речи солдаты-отпускники⁸⁰⁷. Сельское приходское духовенство было и само дезориентировано. В церковной среде развивались процессы, ведущие к саморазрушению русской православной церкви – по крайней мере в том виде, в каком она ранее существовала. Это проявило себя в слишком откровенных попытках части священников мимикрировать соответственно новым политическим реалиям⁸⁰⁸, участившихся случаях неканонического и просто девиантного поведения. В декабре 1917 г. представители некой религиозной группы обновленческого типа обратились во ВЦИК с просьбой распространить их воззвание, направленное против «официальных государственных церквей» – орудия «антихриста». Прихожанам предлагалось стать «воинами грядущего святым духом Христа»⁸⁰⁹.

Увы, влияние как православных обновленцев, так и ортодоксов в политической жизни падало, и это по-своему подтвердили выборы в Учредительное собрание. К сожалению, историки, сотни раз пересказывающие соотношение голосов кадетов, эсеров, большевиков и всевозможных националистов упускают из виду простой факт – ничтожное число голосов, поданных за списки «духовенства и мирян» или «православных приходов». Дело в том, что, несмотря на усилия либеральных и социалистических политиков, часть граждан все же предпочла выступить под флагом «религиозно-обновленческих» или консервативно-приходских объединений. И здесь выясняется, что «православные» списки, включая и такие «партии», как «церковно-народная», «христианско-демократическая», «православно-народная» или просто «ревнители православия», количественно и по числу собранных голосов уступали старообрядцам, не говоря уже о многочисленных «мусульманских» списках⁸¹⁰. Результаты выборов дали парадоксальный результат: формально православная часть российских граждан выглядела наиболее «политизированным» и «секуляризированным» сегментом российского общества. Понятно, что за этим скрывалось явление совсем иного порядка: единства духовенства и мирян не существовало, православный приход оказывался едва ли не эфемерной величиной.

Крестьяне чаще голосовали за эсеров, реже, как в Тверской и других губерниях так называемой потребляющей полосы, за большевиков. При этом, как и ранее, они хотели «хороших» попов – говорящих «мужицкую правду», обучающих «полезному» и не берущих денег. Описанные в литературе многочисленные случаи изгнания священников из приходов, склок из-за треб, закрытия церквей и даже актов глумления над иконами⁸¹¹, конечно не следует рассматривать как начало утверждения атеистического мировоззрения. Но несомненно и то, что вера переживала серьезный кризис. Особо отличалась по части всевозможных бесчинств Тверская губерния. Одна из местных газет в декабре 1917 г. приводила следующую корреспонденцию: «Вернувшиеся с фронта солдаты совсем осатанели и все поставили у нас вверх дном. К солдатам присоединились все темные элементы деревни и теперь совсем не стало в деревне житья не только буржуям, а и самим крестьянам. Всюду кражи, грабежи, порубки, захваты, поджоги, убийства...»⁸¹². По некоторым воспоминаниям в Сибири в начале 1918 г. большевистские «атеисты» сожгли сельскую церковь⁸¹³. (Не исключено, что данная информация, переданная в записи, все же является преувеличением.)

Строго говоря, интересы священников и их паствы разошлись, хотя, разумеется, крестьяне были далеки от некоторых пролетариев, еще в годы Первой русской революции в богохульском азарте обещавших превратить храмы в конюшни. Перед духовенством еще до принятия большевистских законов 1918 г. встала элементарная задача – выжить. Между тем, ни государство, ни церковное ведомство не располагали капиталами для поддержки духовенства. Церковные банковские счета со временем оказались заморожены. Земля не давала дохода, хуже того – самый факт владения ею представлял угрозу. В ряде случаев духовенство добровольно отказывалось от земли – полностью или частично.

Сельский мир, со своей стороны, оказался перед выбором: либо закрытие прихода, либо содержание причта. Отказаться от церковной ритуалистики могли немногие, оставалось – платить священнику. Община иной раз давала письменное обязательство-приговор, где обозначался размер подворного сбора на содержание храма, причта, уплату треб⁸¹⁴. Приходская община при этом оставляла за собой право выдвижения кандидатуры настоятеля. Последнее стало бы настоящим переворотом в православной жизни, если бы не эфемерность крестьянских обязательств, а соответственно и юридической силы подобных документов. Новой власти это было только на руку.

Результатом стали добровольные и вынужденные отставки священников. Никто не отменял церковного права, но с февраля 1917 г. нормы его нарушались повсеместно. И виноваты в этом были не только прихожане. Некоторые священно- и церковнослужители при получении известия об отречении императора от власти стали брить бороды, стричь волосы, носить светскую одежду (на манер протестантских пасторов), небрежно, наспех вести службы, а то и вовсе бросать приходы⁸¹⁵. Некоторые исследователи в связи с этим даже заявляют, что «жизнь священника старого образца в общине становилась невыносимой...»⁸¹⁶. Думается, что стоит посмотреть на происходящее шире: священники в принципе не были готовы к активизации паствы, а потому «подстраивались» к ней.

Между тем церковные иерархи были озабочены другим. После Октябрьской революции сами собой отпали обоснованные опасения, что Временное правительство не утвердит введение патриаршества. 28 октября Собор вынес постановление о его восстановлении. Вместо идеи укрепления веры через укрепление прихода, попытались упрочить институт церкви через наиболее зримый символ власти. Избрание на этот пост патриарха Тихона и его интронизация произошли на фоне победы большевиков⁸¹⁷. На это время пришлись и основные акты Собора по закреплению церковных нововведений 1917 г., внешне противостоящие большевистскому законодательству. Большевики постарались по-своему дискредитировать церемонию вступления в должность патриарха. 21 ноября 1917 г. наблюдавшие за торжеством в Кремле милиционеры позволяли себе оскорбительные выкрики, пытались петь революционные песни и исполнять «Марсельезу»⁸¹⁸. Но этим дело не ограничилось.

Вскоре после захвата большевиками власти А.В. Карташев вместе с другими членами Временного правительства оказался в Петропавловской крепости, а затем в «Крестах», откуда был выпущен лишь 26 января 1918 г. «в поднадзорное состояние». Новая власть, безусловно, опасалась «политического союза» демократии и православия. Последнее, впрочем, не помешало избранию Карташова летом 1918 г. членом Высшего церковного совета при патриархии⁸¹⁹.

23 января 1918 г. последовал декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви – то, что Временное правительство собиралось проводить в жизнь постепенно, было осуществлено резко и безапелляционно. Духовенство, между тем, заявляло, что как нельзя отделить тело от души, так невозможно отделить государство от церкви⁸²⁰. Возможно, декрет был поспешным ответом на анафему патриарха от 19 января в адрес «безумцев», повинных в «ужасных и зверских избиениях» невинных людей (хотя формально в этом тексте не говорилось о большевиках, никто не сомневался о ком идет речь) – тезисы декрета были впервые опубликованы 31 декабря 1917 г.⁸²¹. Декрет вовсе не был реализацией того, чего добивались некогда сами священнослужители-реформаторы. Этот документ лишал церковь прав юридического лица, запрещал владение любым имуществом и денежными средствами, ставил вне закона открытие каких-либо учебных заведений, кроме предназначенных для подготовки священнослужителей, а также преподавание Закона Божьего во всех школах, включая воскресные. По этому декрету все имущество, включая храмы, отбирались у Церкви, передавалось в безвозмездное арендное пользование мирянам. Несомненно, при этом большевики преследовали еще одну цель: подтолкнуть снизу такое «обновленческое» движение, которое признало бы их власть.

Поместный Собор оценил декрет резко отрицательно – его называли даже «бредом сумасшедшего». Получила хождение листовка, в которой говорилось, что провозглашенная большевиками свобода совести – это свобода «для Сатаны и его служителей»⁸²². Но не заметно, чтобы эти обличения нашли отклик среди верующих, как и призывы к сплочению их в рамках приходских общин.

Впрочем, реализация декрета осуществлялась довольно непродуманно, порой просто бестолково. Формально его проводил в жизнь Наркомат юстиции, но фактически на местах этим занимались органы НКВД и ЧК, местные Советы. Хватало бюрократической неразберихи и волокиты. К примеру, в Тверской губернии в силу недостаточной активности местного вероисповедного отдела НКВД, его функции перешли в конце 1918 г. в губернский отдел юстиции⁸²³.

При анализе взаимоотношений большевистского государства и РПЦ нельзя не учитывать феномена «красных попов» – особенно заметно он сказался позднее⁸²⁴. И тут возникли свои острые коллизии. «За церковь большевики принялись сразу..., – записывала в дневнике 3. Гиппиус. – ...Некоторые священники из более интеллигентных от усердия, а может «страха ради иудейска», принялись стряпать «живую церковь». Заводчиком этой «церкви» объявился Александр Введенский. Говорили, что хуже его революционности было то, что он предал своего наставника епископа Вениамина. После Октября тот «был схвачен, полуголый и обритый», и на «тротуаре около Чека» увидел Введенского, который и не подумал за него заступиться. Епископа расстреляли»⁸²⁵. Но это лишь одна сторона проблемы – в деревне «обновленчество» проявляло себя по иному сценарию. «...В окружающих... имениях опись произведена крестьянами... во главе с... попом, вооруженным ружьем, ...поп вел себя очень грубо», – такие истории рассказывали в Подмосковье в марте 1918 г.⁸²⁶. Подобные случаи – безусловно не частые – многозначительны. «Запуганное сословие» (так называли духовенство после петровских реформ), едва успев вдохнуть воздух «великой церковной свободы», тут же не устояло перед соблазном насильственного строительства «земного рая».

А власть, со своей стороны, рассчитывала на репрессивную инициативу снизу. В день опубликования патриаршей анафемы была предпринята попытка захватить Александро-Невскую лавру, в ходе которой был убит священник П. Скипетров. При этом выяснилось, что прихожане вовсе не на стороне власти⁸²⁷. 26 января 1918 г. в Киеве бандой матросов был убит митрополит Владимир – человек выраженных правых взглядов. На сей раз налицо было попустительство киево-печерских монахов-украинофилов. Власть скорее провоцировала расправу, нежели уничтожала сама.

А тем временем члены Поместного собора приходили к некоторым принципиально важным выводам – столь же верным, как и пессимистичным. Заговорили, наконец-то, о том, что именно отсутствие в системе РПЦ полноценного прихода обрекло Русское православие на бессилие перед лицом новой власти. Соглашались в том, что без демократичного прихода «нет выхода в захватившей нас буре». С воссозданием полноценной приходской жизни возможно было и церковное возрождение в целом, и решение вопроса о материальном обеспечении пастырей. Заявляли даже о том, что только преодоление отчуждения клира и мирян способно обеспечить преображение прикрытой пеленами православия «языческой стихии» в естество Христово. Разумеется, деятели типа тверского архиепископа Серафима продолжали твердить, что все это уже невозможно, ибо приходские советы оказались переполненными «людьми зловредными, врагами церкви и духовенства»⁸²⁸…

Большевистские репрессии, конечно, были связаны с антисоветской политической активизацией духовенства. Но архипастырей, подобных Серафиму, в действительности было не много. К сожалению, если в прежних работах отечественных авторов едва ли не каждый священник представал «контрреволюционером», в современной историографии даже откровенно антисоветские деяния служителей культа расцениваются как факты случайные. Между тем, «этатизированная» Петром I церковь в момент «нестроения власти» должна была политизироваться почти автоматически. Большевики, уловив это, попытались сходу сломить «сопротивление контрреволюции».

К тому же, настоящей головной болью большевистских начальников стали всевозможные слухи, среди которых заметное место принадлежало теме пришествия антихриста и наступления конца света⁸²⁹. В распространении их, естественно, заподозрили «церковников». Между тем слухи были не столь однозначными. В Бежецком уезде в феврале 1918 г., к примеру, поговаривали о том, что «теперь идут от Пскова не немцы, а попы с их сыновьями», а в числе немцев, якобы взятых под Псковом, оказалось «60 наших попов, у которых волосы были подобраны под германские каски, а подрясники под шинели»⁸³⁰. В потрясенном традиционалистском сознании рождались фантастичные химеры воображения.

Но вдали от фронтов положение духовенства было все же не столь нелепо трагичным. На Украине по приказу Махно публично был сожжен в топке паровоза священник, агитировавший повстанцев «прекратить войну с немцами во имя бога и гуманности»⁸³¹. При этом махновцы признавали «своих попов» – не случайно ходила легенда о том, что сам батька венчался церковным браком. Когда в январе 1919 г. в Гуляй-Поле погибших махновцев хоронили в братской могиле на ярмарочной площади, в ритуале приняли участие местные священники. Они же пытались хлопотать, правда безуспешно, перед деникинцами за повстанцев⁸³².

Что касается большевиков, точнее банд, выступающих под их флагами, то здесь открывалась ужасающая картина. Помимо многочисленных случаев хищений церковных ценностей и всевозможных святотатств, отмечена масса варварских расправ – священников не только расстреливали, но и забивали насмерть, рубили, выкалывали глаза, запрещали хоронить их трупы⁸³³. Увы, не следует считать, что именно с «попами» расправлялись особенно жестоко – таков был стиль репрессивности тех, кто собирался создать «рай на земле».

Большевистским вождям скоро пришлось столкнуться с сопротивлением тех самых сил, которые помогли им прийти к власти. Возможно, раздражение от непонятливости «осчастливленных» заставляло особо подозревать не только «классовых врагов», но и всех «чужих» – офицеров и казаков, священников и интеллигентов. Но поскольку в массе своей служители культа смотрелись все же слишком безобидно для того, чтобы стать объектом столь жестких расправ, напрашивается другое объяснение. Для полуязыческой традиционалистской массы и всевозможных маргиналов фигура священника ассоциировалась со всевозможными ограничениями (прежде всего постами), поэтому не исключено, что в основе расправ лежало подсознательное стремление покончить с тягостными запретами, обрубить путы прежней несвободы.

Наступление власти на церковь велось по разным линиям. 17 августа 1918 г. в Тверской губернии были закрыты все епархиальные духовные училища⁸³⁴. При этом демонстрировалась грубая сила – в г. Бежецке патрули Красной Гвардии разгоняли гуляющих на масленицу выстрелами в воздух⁸³⁵. Коммунистические начальники не хотели терпеть смиренных обывателей, живущих своей собственной духовной жизнью, тем более, «предрассудками».

Уже в начале 1918 г. помимо обычных «контрибуций» начались конфискации «церковных излишков». Между тем, инструкция о порядке изъятия «ценностей» (находившихся уже в пользовании церковных общин) подоспела лишь к ноябрю⁸³⁶. Итак, «творчество масс» поначалу опережало большевистское «законотворчество»: в Бежецке реквизировали в пользу местного Совета квартиру соборного протоиерея; в Ниловой пустыни конфисковали самовар; из Волговерховского Ольгинского монастыря вывезли запас дров на зиму⁸³⁷. Пострадавшим оставалось лишь горестно вздыхать о том, что «вера и религия разрушаются злобой людской»⁸³⁸.

Летом 1918 г. в нескольких уездах Тверской губернии прокатилась волна арестов священников – это было связано с нарастанием нервозности большевиков после левоэсеровского выступления. Арестованным, как правило, не предъявляли обвинений и через две –три недели выпускали по прошению прихожан⁸³⁹. Вместе с тем уже к этому времени среди большевистских функционеров распространилось устойчивое убеждение, что крестьянскими выступлениями наряду с офицерами, левыми эсерами и «кулаками» руководят священники»⁸⁴⁰.

С началом «красного террора» делами «контрреволюционеров в рясах» начинают заниматься ревтрибуналы, как правило, предъявлявшие им коряво сформулированные обвинения в противозаконных действиях и антисоветской пропаганде⁸⁴¹. И вот здесь иные революционеры показали себя настоящими садистами. В Пермской губернии в Каме были утоплены три протоиерея, а в ночь на 11 декабря, просунув жердь в сплетенные на затылке волосы, окунали в прорубь «до оледенения» Соликамского епископа Феофана⁸⁴². В последующие месяцы насилия несколько поутихли. Теперь, как отмечали современники, храмы обнищали, а «ряды богомольных людей поредели»⁸⁴³.

Не все духовные лица вели себя смиренно перед лицом «безбожников». В апреле 1918 г. в Нижнем Новгороде монахини Крестовоздвиженского монастыря заблокировали ворота перед носом явившегося туда комиссара. Когда в обитель все же проникли вооруженные красногвардейцы, обнаружившие в хранилищах припрятанную собственность местных купцов, монахини стали созывать народ, чтобы не допустить большевистской «инвентаризации». Из толпы раздался провокационный выстрел, был ранен красногвардеец, затем был застрелен стрелявший. В Оранском монастыре при сходных обстоятельствах было найдено большое количество литературы монархического содержания⁸⁴⁴. Разумеется, подобные случаи большевики всячески раздували, но, очевидно, что далеко не все насельники оставались сдержанными или безучастными.

В репрессиях против духовенства большевикам, особенно «при должности», было чего опасаться. Показателен ход событий, которыми сопровождалась «плановая» акция освидетельствования мощей Сергия Радонежского. Ожидаемой «подделки» не обнаружилось, после чего толпа, преимущественно женщины, разогнала агитаторов-атеистов, поколотила военного коменданта города, затем ворвалась в Лавру и выстроилась в громадную очередь, дабы поклониться мощам. Большевистскому начальству, чтобы «сохранить лицо», осталось лишь выставить у раки с мощами красноармейца с винтовкой. В этот «почетный караул» соглашались идти только проштрафившиеся⁸⁴⁵. Ясно, что большевики рисковали потерпеть фиаско не один раз.

Тем не менее, на местах они вели себя по отношению к церкви вызывающе. Так, на Украине помещения духовных семинарий заняли под курсы красных офицеров, а семинарскую церковь перестроили под кинематограф⁸⁴⁶. В январе 1919 г. в Алексеевском женском монастыре поселили красноармейцев⁸⁴⁷.

Немалую помощь большевикам оказывали доносчики, охотно закладывавшие «шептунов на советскую власть». Понятно, что «сочувствующие власти» далеко не всегда исходили из идейных соображений, потому в иных случаях «контрреволюционное дело» оборачивалось конфузом. Так, на первом заседании Тверского ревтрибунала 7 апреля 1918 г. рассматривался вопрос об «антисоветской деятельности» священника И.И. Ильигорского. Выяснилось, однако, что тот, находясь в бане, позволил себе расхожую антисемитскую брань. Приговор оказался оправдательным⁸⁴⁸ – на это пошли, дабы не выставить себя в курьезном свете. Но в целом большевики скоро «подчистили» духовенство так, что к 1920 г. в губернии обнаружился дефицит служителей культа. И вот тогда в отдельных приходах священниками стали назначать дьяконов, псаломщиков и светских лиц, выдержавших несложный экзамен, а места псаломщиков порой заполняли женщины⁸⁴⁹. В этой связи «отцам» церкви следовало бы основательно задуматься о реформах ради спасения веры. Но этого не случилось.

Как известно, часть большевистских лидеров, включая Ленина, возлагала особые надежды на кампанию по «разоблачению» святых мощей. Как прямолинейные позитивисты они полагали, что достаточно будет верующим вместо нетленной мумии увидеть невзрачную груду костей, как с православным «обманом» будет покончено. «Мощейная эпопея» особенно широко развернулась в первой половине 1919 г., несмотря на просьбы и протесты Синода. Но вопреки просьбам местных властей единого общероссийского графика «разоблачений» составлено не было.

В 1919 г. кампания по вскрытию мощей активизировалась и в Тверской губернии. Теперь она проводилась на уездном уровне⁸⁵⁰ следственной комиссией при Ревтрибунале. Предполагалось, что главным «союзником» власти станет любопытство обывателей – на протесты епархиального совета председатель комиссии не случайно отвечал ссылками на волю народа, якобы «желающего избавиться от векового заблуждения о сущности нетленных мощей»⁸⁵¹. Начиная с февраля одна за другой вскрывались раки веками почитаемых святых: преподобного Макария Калязинского, Нила Столобенского, епископа Арсения, наконец, великого князя Михаила Тверского⁸⁵². В ответ развернулась петиционная кампания против святотатства, при этом поползли слухи, что скоро все церкви и верующих большевики «отдадут на откуп жидам», а за поклонение иконам станут брать контрибуцию⁸⁵³. Однако до открытых столкновений дело не дошло, хотя обстановка накалилась до предела. Один из очевидцев вскрытия раки Михаила Тверского в кафедральном соборе Твери уверял, что священнику Флоренцеву достаточно было «бросить 2–3 слова в толпу и все окончилось бы разгромом явившихся на вскрытие»⁸⁵⁴. Конечно, часть верующих консолидировалась вокруг наиболее твердых священников. Некоторые исследователи даже полагают, что христианское смирение стало перерастать в продуманную стратегию сопротивления⁸⁵⁵. Именно к такой форме противодействия большевики были менее всего подготовлены.

Известен весьма показательный факт: 9 июня 1920 г. в Осташкове произошло переосвидетельствование ранее «разоблаченных» мощей Нила Столобенского. В связи с этим событием все советские учреждения были по-праздничному закрыты, а коммунистические столоначальники вместе с многочисленными толпами верующих двинулись в Нилову Пустынь. Такое поведение «атеистической» власти объяснялось тем, что прежних начальников осудили за неблаговидные поступки, в том числе и хищения церковного и монастырского имущества. Теперь власть попыталась «исправиться». Увы, вновь произошло недоразумение. На следующий день за произнесенную «черносотенно-погромную речь» был арестован участвовавший в церемонии епископ Серафим. Пришлось в связи с этим привлечь к ответственности и большевистских начальников, позволивших ему выступить⁸⁵⁶.

Ясно, что кампания по «борьбе с суевериями» могла повлечь за собой лишь рост общественной разнузданности языческого пошиба. На такой основе в Тверской губернии в 1918 – 1919 гт. и возник «антирелигиозный фронт». Разумеется, за происходящим часто таилась корысть. Крестьяне направляли в монастыри на постой красногвардейцев, но предварительно тащили оттуда все способное сгодиться в хозяйстве. Кое-где они демонстративно не пускали священников в продовольственные лавки⁸⁵⁷. Распространялись всевозможные формы бытового святотатства, участились случаи краж из церквей⁸⁵⁸. В июле 1918 г. в Москве из церкви Святой Троицы на 1-ой Мещанской улице воры похитили 8 икон, потир, дискос, звездицу, две лжицы, два ковша, лампадку, дарохранительницу и наперстный крест. 26 сентября 1918 г. был ограблен Казанский собор на Никольской улице. Бандиты ранили дьякона Разумовского, похитили икону Казанской Божьей матери, украшенную драгоценными камнями, среди которых было свыше 60 бриллиантов и 13 изумрудов⁸⁵⁹. Священникам приходилось обороняться и от богоборчества власти, и от разнузданности социальных отщепенцев. Не приходится удивляться случаям успешного «разоблачения» мощей⁸⁶⁰.

Активная часть верующих не оставалась безучастной к подобным бесчинствам. Повсеместно стали возникать союзы и братства верующих. В Петрограде и Москве в них записалось до 70 тыс. человек. Союзы предоставляли духовенству невооруженную охрану, защищая имущество церквей от агентов 8-го «ликвидационного» отдела комиссариата юстиции. Они заботились о пропитании духовенства, помогали репрессированным и их семьям, участвовали в массовых крестных ходах.

Большевистских лидеров, изготовившихся к сражениям с «многоголовой гидрой контрреволюции», «пассивное сопротивление» приводило в недоумение и растерянность. Если поставить себя на место низовых властей, то окажется, что, они чаще сталкивались с толпами смиренных богомольцев, а не религиозных фанатиков, рискуя при этом навлечь на себя волну фантастических обвинений – в том числе и антисемитского характера. Но и в этих обстоятельствах большевики находили себе невольных сторонников.

Многие обитатели российской глубинки предпочитали любую власть считать «незаконной» – формально после Октября так и было. Крестьяне, не насытившиеся результатами передела собственности, иной раз мотивировали свои действия тем, что сейчас никаких законов нет, так же, как нет Учредительного собрания⁸⁶¹. Но результаты выборов и разгон российской «конституанты» еще более усилили общественное недоумение: выбирали одних, у власти закрепились другие. В Тверской губернии это было, конечно, не особенно заметно – по итогам голосования она оказалась наиболее «большевизированной»⁸⁶². Но и здесь голосовали за «свою» власть и «хороших» попов. Теперь же приходилось делать неожиданный выбор в условиях повышенного (доходящего до аффектации) уровня социальных ожиданий. Ясно, что так или иначе это должно было сказаться на духовной жизни населения.

Впрочем, нечто подобное происходило повсеместно. Летом 1918 г. в сельской церкви можно было услышать по ходу проповеди такие замечания: «Будет тебе, отец, морочить народ!»⁸⁶³. Не удивительно, что в Тверской губернии, наряду с призывами уничтожить «всякую буржуазию» прозвучали и «атеистические»: «Долой попов!», «Бей попов!». И хотя это (здесь можно поверить свидетельствам священников) не находило массового сочувствия⁸⁶⁴, семена антирелигиозной нетерпимости были брошены в подготовленную почву.

Беда в том, что продовольственное положение «потребляющей» Тверской губернии неуклонно усложнялось. Еще в начале осени 1917 г. были зафиксированы погромы хлебных лавок и винных складов в Кашине, Ржеве, Бежецке⁸⁶⁵. К зиме дефицит продовольствия приобрел катастрофические масштабы. На духовной жизни населения это сказывалось подчас неожиданным образом. Так, правление Тверской духовной семинарии просило архиепископа Серафима дозволить во время Рождественского поста мясной стол «из-за дороговизны и недостатка хлеба». Муки, которую обычно посылали родители семинаристов из деревни также не хватало, а порой она просто не доходила до получателей – ее мог «реквизировать» кто угодно. В результате «в порядке исключения» епархиальная власть – разумеется, с согласия Синода – сделала послабления⁸⁶⁶. На семинаристов, то есть юношей, вынужденных переживать коллизии возрастного самоутверждения, вынужденный отказ от поста мог оказать воздействие, способное негативно сказаться на целой генерации служителей Господа.

Тяготы «военного коммунизма» – реквизиции, чрезвычайные налоги, введение военного постоя, всевозможные повинности, продразверстка – поставили население губернии перед лицом голода. «В продовольственных органах нет запасов хлеба, в деревнях съели дуранду, едят мякину, а в последнее время много граждан примешивают в хлеб березовую губу», – докладывал председатель Тверской ГубЧК Президиуму Тверского исполкома⁸⁶⁷. Люди озлоблялись: восстания, вспышки протеста, самосуды и т.п. явления отмечались – в том числе и священниками – как в городе, так и в деревне⁸⁶⁸. Бунтовали все против всех – социальное пространство переполнялось ненавистью. Власти на местах использовали это и для того, чтобы облагать священников многотысячными контрибуциями⁸⁶⁹. Репрессии против церкви удавались, когда местным властям удавалось связать действия священников и «контрреволюционеров». Выступления тех и других чаще оказывались так или иначе спровоцированными. В Гжатском уезде Смоленской губернии в августе 1918 г. поводом к выступлению «буржуазии и духовенства» стало распоряжение земельного отдела о предоставлении бедноте сенокоса из площадей бывшей монастырской дачи⁸⁷⁰. В октябре-ноябре 1918 г. ВЧК в числе «контрреволюционных» событий в Орловской губернии зафиксировала беспорядки в связи с «мобилизацией духовенства» – священников попросту отправляли на рытье окопов⁸⁷¹. Но имели место и случаи активного участия представителей духовенства в крестьянских восстаниях. Осенью 1918 г. в Моршанском уезде Тамбовской губернии крестьянским восстанием руководили четверо офицеров – детей священников, объявивших себя «диктаторами». Здесь священники благословляли повстанцев на борьбу с коммунистами⁸⁷².

Поздней осенью 1918 г. волна крестьянских выступлений прокатилась по Смоленской губернии. Большевистские власти объявили одним из их зачинщиков настоятеля Колочского монастыря архимандрита Никифора. Священник был расстрелян вместе с тремя другими «главарями банды» – офицерами⁸⁷³. Иногородним отделом ВЧК было рассмотрено похожее дело о «кулацком» восстании в Тверской губернии в декабре 1918 г. Следствие показало, что руководили им местные священники⁸⁷⁴. Ясно, что власти всякий раз спешно изыскивали «подстрекателей», мало задумываясь о степени их реальной вины. Так, Егорьевская уездная ЧК отстранила от должности и выслала в Рязань священника села Макшеева Карякина в Спасский монастырь для отбывания трехлетнего монастырского заключения. Чекистам показалось, что Карякин вел «контрреволюционную агитацию», призывая прихожан к борьбе с Советской властью⁸⁷⁵. Расправы следовали одна за другой, причем самое ужасное творилось ближе к линии фронта. Только в течение 1918 г., помимо киевского митрополита, погибло 18 архиепископов и епископов, 102 приходских священника, 154 дьякона и 94 монашествующих; 211 священников и 4 архиерея оказались в заключении. Эти данные, скорее всего, являются неполными. Общее число жертв из лиц духовного звания только по Пермской епархии – от архиереев до псаломщиков и монахов – составило по оценкам белогвардейцев 120 человек⁸⁷⁶. Считается, что в Екатеринбургской губернии во второй половине 1918 г. было казнено 47 служителей культа. Иногда называют даже цифры в 10 тыс. безвинно уничтоженных представителей духовенства и мирян⁸⁷⁷.

Степень «вины» того или иного служителя Господа вряд ли сегодня может быть установлена. К примеру, за участие в восстании в Вязьме был расстрелян епископ Макарий⁸⁷⁸ – довольно сложно представить его в такой роли. Скорее всего, большевиков просто страшили люди, способные объединить недовольных и организовать многотысячные крестные ходы⁸⁷⁹. Отсюда такие эксцессы, как расстрел «интернационалистами» крещенского крестного хода в Туле, избиение красногвардейцами богомольцев на Пасху в Вязьме⁸⁸⁰. Характер репрессивности зависел от степени устойчивости власти. Неслучайно в обывательских дневниках тех лет период конца января – начало февраля особо выделяется как время, спонтанно репрессивных, в том числе антицерковных, акций⁸⁸¹.

И позднее большевики обнаруживали паническую боязнь крестных ходов, церковного звона, похоронных процессий и панихид по православному обряду. Отсюда проистекали и соответствующие запреты. И словно в противовес, возник нелепо-пародийный «коммунистический» обряд: гробы с телами видных революционеров часами носили по улицам, периодически устраивая в людных местах митинги. Атеистическая пропаганда обретала свою собственную, в основном подражательную, ритуалистику.

Было бы, однако, упрощенчеством связывать подобные странности социального поведения исключительно с большевиками. За их деяниями стояли и опыт народного раскольничества, и традиция интеллигентского атеизма. Со временем большевики стали действовать более тонко, научились анализировать конкретную ситуацию. В Курской губернии в сентябре 1919 г., отмечали чекисты, духовенство как в городе, так и в сельской местности, вело себя «двояко: одна часть сочувствует коммунистам и агитирует за них», другая предпочитает деникинцев⁸⁸². Обнаружилось также, что по-новому давал о себе знать раскол. В декабре 1919 г. обыватели удивлялись: «Пензенский архиепископ Владимир (в миру Всеволод Путята) объявил отделение своей епархии от церкви, возглавляемой патриархом»⁸⁸³. Сей служитель Господа не уставал повторять, что необходимо приблизить церковь к «евангельским идеалам». На деле Путята вел борьбу за власть, не брезгуя при этом доносами. В прессе пересказывались подробности скандала между ним и назначенным на его место епископом Иоанном, обернувшегося вульгарной дракой в храме между приверженцами того и другого⁸⁸⁴. Понятно, что все это преподносилось большевиками как «разложение церкви».

В переломные моменты истории социальное неистовство масс требует обновления веры – это подтверждалось. Именно в связи с этим большевики пробовали выстраивать отношения с церковью более продуманно, т.е. не забывая о революционной «экономии сил». Возможно, именно с этим связаны особенности отношения большевиков к церкви: репрессии сменялись попытками перетянуть на свою сторону часть верующих.

Процесс духовного брожения оказался многомерен, что, в общем, соответствовало природе распадения старого сознания под воздействием духовных бацилл революции. Не опасаясь более «Божьей кары», часть крестьян, солдат, горожан, открывала для себя «новую религию». Другая часть, напротив, демонстрировала поистине фундаменталистское упорство. Третьи, не мысля себя вне привычной веры, но, осуждая и старую, и новую церковную политику, ушли в конфессионально-безопасное пространство – таковыми на некоторое время стали околохристианские секты.

Но в целом, судя по информации с мест, мирные взаимоотношения большевиков с церковью после 1917 г. словно в принципе не предусматривались историей. Другое дело, что формы противостояния менялись под влиянием самых различных, порой непредсказуемых факторов. Период 1918–1919 гг. оказался отмечен как спонтанными всплесками антицерковной оголтелости низовых властей и богохульствующей части населения, так и попытками «перековки» «несовершенного человеческого материала».

Как бы то ни было, тяготы Гражданской войны затрудняли поддержание не только веры, но и церковной ритуалистики. Это еще более усложняло положение приходов – на Руси они держались главным образом на «обрядоверии». Вера и ритуал все более расходились – синкретичное сознание требовало того и другого. С этим и были связаны «успехи» большевистского «богоборчества».

Большевизм можно рассматривать, как своего рода христианскую ересь – возможно, самую фантастическую или абсурдную из всех, какие только можно вообразить – в противном случае этот «социальный сатанизм» вряд ли нашел бы хоть какой-то отклик в недоразвитой российской православной культуре.

В литературе данная тема пока что просматривается с большим трудом. Исследователей начальной стадии взаимоотношений большевиков и верхов духовенства больше привлекали главным образом репрессии против церкви, склоки обновленцев и «тихоновцев»⁸⁸⁵ – в результате до сих пор преобладают наивно-политизированные интерпретации происходившего⁸⁸⁶. Отечественные авторы все еще ведут себя на манер обличителей «безбожного» государства, отводя Русской Православной церкви жалкую роль смиренной жертвы⁸⁸⁷. Ну а те исследователи, которые вроде бы не пользуются историографическими «преимуществами» воцерковления, обычно просто переписывают большевистские «свидетельства» о «религиозных пережитках».

Реальную исследовательскую задачу можно сформулировать так: в годы Гражданской войны и перед советским государством (большевиками), и перед церковью (духовенством) встала в сущности однотипная задача – приспособление к непредсказуемо складывающимся обстоятельствам. Новым правителям приходилось метаться между ожиданиями мировой революции и страхами перед многоликой контрреволюцией, а РПЦ надеяться либо на Господа, который образумит людей, либо на то, что существующая власть сама поймет, что без православных пастырей ей не обойтись. Исход этого процесса зависел в конечном счете от поведения (в основе своей религиозного) основной массы населения страны.

Представляется, что сама верховная власть отнюдь не собиралась неистовствовать. Указы «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» и «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» лишали церковь прав юридического лица, изымали из ее ведения сложившуюся инфраструктуру, функции воспитания и образования, то есть вытесняли ее из привычной социокультурной ниши. И это был не просто экономический удар по определенному институту, который материалистам казался более эффективным, чем репрессии. В системе ценностных представлений населения вольно или невольно подрывался принцип властно-духовной иерархичности. В России, особенно в провинции, это значило очень многое, тем более в условиях, когда Поместный Собор так и не смог предложить оптимальную схему управления епархиями.

Дело в том, что в целом старая система взаимоотношений епархии с благочинническими округами была сохранена, были сделаны лишь некоторые уступки принципу коллегиальности, который по понятным причинам мог вылиться лишь во внешнюю коррекцию ритуала взаимоотношений⁸⁸⁸. К тому же демократизация управления даже в таком виде встречала заметные трудности на местах. В частности, в Тверской епархии личного авторитета архиепископа Серафима, подчас, оказывалось достаточно, чтобы в состав благочиннических округов проходили только одобренные им кандидатур⁸⁸⁹. Понятно, что поскольку эти собрания утрачивали обычный для 1917 г. митинговый характер, интерес к ним упал, причем, прежде всего, со стороны священников⁸⁹⁰.

После этого власти оставалось только нанести удар по духовному сословию. Конституция РСФСР, принятая 10 мая 1918 г., лишила священников и монашествующих права голоса в качестве «нетрудящихся элементов». Коварства последнего акта почему-то не замечают – деревенский священник, издавна пребывавший в полукрестьянском состоянии и находившийся при этом в непростых отношениях с общинниками, мог быть куда легче вытолкнут общиной за границы трудовой этики и «моральной экономики». А это, в свою очередь, запускало цепную реакцию распада привычных мировоззренческих взаимосвязей.

Разумеется, кое-где действовала и противоположная тенденция – создавались региональные объединения прихожан, союзы общин верующих и лиц духовного звания. Так, в Тверской губернии возникли было Новоторжский центральный комитет советов общин верующих, Союз приходских советов в Твери, Ржевский пастырско-приходской союз⁸⁹¹. Но власти скоро запретили подобные объединения под предлогом, что они теряют свой приходской характер и превращаются в организации политические. После этого оставалось лишь создать послушный приход.

Декрет наркома юстиции от 24 августа 1918 г. вводил систему приходских «двадцаток» – казалось бы повышалась роль сообществ верующих и даже реализовывались дореволюционные проекты демократизации приходов. На деле, в условиях, когда авторитет благочинии стремительно падал⁸⁹², создавались своего рода «добровольно-подконтрольные» объединения верующих, получавшие культовое имущество и молитвенные помещения в аренду от власти. Надзор за той частью их деятельности, которая «выходила за пределы религиозного культа», возлагался при этом на местные парторганизации. Духовная жизнь и ритуал как бы передавались в кабалу клану безбожников. Конечно, подобные акции вызывали недовольство. Но активный протест со стороны прихожан в условиях Гражданской войны был невозможен. Крестьяне Покровского прихода села Соколовского Тюменской губернии в сентябре 1920 г., к примеру, вынесли такое постановление: «Осмеливаемся коленопреклоненно просить Народную власть не допускать насилий над православным духовенством, которое нам необходимо»⁸⁹³. Увы, подобные заявления только облегчали для власти возможности социального маневра.

Понятно, что последствия безбожного законотворчества сказались далеко не сразу, но об их присутствии в обыденной жизни первых постреволюционных лет не следует забывать. С другой стороны, отделение церкви от государства не приносило большевикам ожидаемых идейных результатов. По-марксистски не признавая духовной реформации, которой надлежит предшествовать экономическим и политическим переворотам, большевистское государство безнадежно пыталось теперь завладеть религиозными устремлениями населения. Поэтому ей не осталось ничего иного, кроме контроля над священниками – апостолам коммунистической веры пришлось решать традиционную задачу управления человеческой массой через «чужих» пастырей. При этом обнаружилось, что «вырвать» верующих из лона одряхлевшей в прежние и бичуемой в новые времена Русской Православной церкви оказывалось чрезвычайно сложно.

Любопытно, что закона, формулирующего политику советского государства в отношении церкви и верующих, все еще не было. Большевистским функционерам приходилось руководствоваться декларативными, примитивно «убедительным» аксиомами: «Религия – опиум для народа», «Борьба против религии – борьба за социализм» («борьбой за социализм» тогда провозглашалось все, что выгодно власти). Практику коммунистического безбожия чаще приходилось осуществлять на ощупь, используя текущие постановления правительства и партийные директивы в рамках внутриведомственных мероприятий. Большевики запустили допотопную бюрократическую машину, которой предстояло «совершенствоваться» на ходу, перерабатывая, в частности, и такой раздражающий «пережиток прошлого», как религия. Новоиспеченные периферийные лидеры и местные чекисты получали уникальную возможность проявить себя – вот и весь механизм борьбы с церковью и духовенством на местах. Разумеется, политика официальных властей не исключала богохульствующей красногвардейской самодеятельности. Отсюда и нелепые аресты «контрреволюционных» сектантов, вроде скопцов⁸⁹⁴. Скорее всего, это была случайная акция. Похоже, что именно скопцы больше и упорнее других сектантов восторгались большевистской революцией⁸⁹⁵ – возможно, потому, что представляли ее как грандиозный акт массового людского самооскопления ради грядущего Царствия Божия на земле. Особенностью большевистской репрессивности было то, что собирались уничтожить эксплуататоров, а на деле происходили бессмысленные насилия над всеми «чужими».

Следует отметить, что противостоящие друг другу интересы (и амбиции) новой власти и духовенства пришли к столкновению отнюдь не только на идейно-политической почве. Свое намерение следовать букве церковного закона, проигнорировав законы «безбожного» государства, служители культа обнаружили уже при «разделе полномочий» с местными советскими органами в сфере семейно-брачных отношений. В противовес декрету от 18 (31) декабря 1917 г. о недействительности церковного брака и введения гражданского порядка регистрации брачных отношений, православные пастыри ухватились за свою монополию на «таинство». Их неуступчивость отчасти объясняется тем, что с позиций традиционной нравственности ситуация в крестьянском мире в это время выглядела пугающе – число разводов росло едва ли не в геометрической прогрессии. Согласно новому (светскому) закону прежние (церковные) браки расторгались с невиданной легкостью – в результате желающих получить развод становилось все больше⁸⁹⁶. В этой связи возникли процедурные неувязки, несложные лишь на первый взгляд: для расторжения брака требовалось решение церковных властей, а регистрация осуществилась гражданской властью. К тому же, в большинстве своем, желающие создать новые семьи, словно в укор новой власти добивались повторного венчания. Со стороны духовенства отношение к такой ситуации оказалось неоднозначным: одни священники и ранее, несмотря на немалый доход в виде пошлин, а то и мзды, принципиально отказывались венчать во второй раз, другие, по старому русскому обычаю, всегда позволяли себя «уговорить».

Впрочем, независимо от этого, процесс повторного церковного венчания был делом малоприятным и хлопотным: неизбежны были вызовы разводящихся на своего рода допрос, затем поиски, уговоры и приглашения свидетелей и т.п. Ясно, что это раздражало прихожан. Как результат в ряде епархий начались конфликты между церковной и местной светской властью. В этих условиях обер-прокурор Св.Синода в марте 1918 г. выступил с разъяснением, которое фактически стало ни чем иным, как актом поддержки священников-ортодоксов и, соответственно, инструментом ущемления интересов разводящихся⁸⁹⁷. К сожалению, этот момент в существующей исследовательской литературе практически не учитывается.

В архивах сохранилась переписка между Тверским губернским комиссаром юстиции, комиссаром по вероисповедальному отделу и председателем одного из волостных советов. Она впечатляет и неожиданной, казалось бы, растерянностью власти, и редкостным упорством священников, и многочисленными претензиями прихожан. Последние, словно сговорившись, требовали от церкви оперативности, возможной только в светских учреждениях. Один момент хотелось бы выделить особо. В ответ на вопрос волостной администрации о том, как поступать с «неугомонными» гражданами и «упрямыми» попами, которым впору было бы по-тихому договориться между собой, губернский комиссар глубокомысленно отвечал: «Церковь имеет свои законы, которыми и руководствуется в затронутом вопросе, я пока не могу сделать ничего, но попробую и дальнейшее указание вам сообщу». Через месяц он предписал: разведенным гражданской властью надлежит вступать в гражданские браки, остальным – по собственному желанию выбирать форму регистрации⁸⁹⁸.

А, между тем, в условиях «военного коммунизма» браки и разводы, как ни парадоксально, оказались куда основательней, чем ранее, связаны с хозяйственным интересом. Православному крестьянину-отходнику, к примеру, приходилось выбирать: то ли стать жертвой большевистского грабежа в деревне, то ли испытать счастье пайкового довольствия в голодающем городе. Для жителей Тверской губернии, издавна связанными специфичными семейно-хозяйственными связями со столицами, проблема церковно-светского второбрачия становилась иной раз необычайно острой.

Понятно, что вышеприведенное указание тверского начальника было беспомощным и бестолковым. Большевик поумней махнул бы на это дело рукой, но этот твердолобый коммунистический начальник, напротив, в очередной раз попытался прижать попов «к ногтю». Неясность действий государства по отношению к РПЦ и провоцировала нелепости поведения местных чиновников. Лишь много позднее власть нашла поистине иезуитское решение проблемы: прихожанам при «найме» священников рекомендовалось специально оговаривать специфическое условие – пастырь обязывался признавать гражданский развод, иначе ему грозило увольнение⁸⁹⁹. Понятно, что особенности взаимоотношений епархиальных властей, духовенства и губернских советов оказывались часто зависимы от особенностей персональной аранжировки местными большевистскими вождями закона об отделении церкви от государства. Позднее, когда последовало распоряжение центральных властей о закрытии епархиальных советов в случае, если они вздумают заниматься бракоразводными делами, членам Синода и Высшего церковного управления пришлось дать соответствующую подписку⁹⁰⁰.

Важно учитывать и другое. Положение церкви оказывалось более сложным и помимо большевистского давления. В соответствии с решениями Поместного Собора внутри РПЦ должны были произойти основательные перемены: помимо восстановления патриаршества, устанавливалась выборность духовенства, определялись даже права женщин. Принятые постановления были нацелены на дальнейшую унификацию управления церковью, тогда как внутрипричтовые отношения становились все более неупорядоченными. К тому же складывалась духовная оппозиция, не принимавшая не только «безбожную» власть, но и официальную церковь.

Обычным делом стали скандалы внутри причта. Причина была стара – диктат священников, порой откровенно третировавших дьяконов и псаломщиков. Давние претензии перерастали теперь в противостояние, пародировавшее «классовое». Скандалы обычно вспыхивали на бытовой почве: обнищание, утрата традиционных источников доходов, атмосфера всеобщего разграбления и падения нравов иной раз заставляли забывать о христианской этике и служителей Господа.

Агрессивнее стали дьяконы (наиболее дискриминированная в прошлом часть причта), причем теперь площадная брань с их стороны нередко дополнялась обещаниями сдать попа властям как «вредный элемент»⁹⁰¹. Некоторые переходили от слов к делу: в г. Осташкове бывший дьякон с символичной фамилией Раевский, став в 1919 г. священником, донес на своего предшественника, поясняя, что последний «не молится за власть»⁹⁰². Увы, церковная среда, издавна отличавшаяся корыстным пресмыкательством перед светскими начальниками, теперь слишком часто проявляла себя непотребным образом.

Особенно зло и непредсказуемо вели себя церковные служители, мобилизованные на войну – их часто оставляли поблизости на «интеллигентных» работах. Надев красноармейскую форму, те использовали преимущество своего положения для борьбы с нелюбимыми, а то и ненавидимыми попами. В Тверской губернии имели место настолько жесткие столкновения между священниками и «красными» дьяконами, что приходилось прибегать к помощи военного комиссариата, с одной стороны, духовной консистории – с другой⁹⁰³. Обычно склоки носили отнюдь не духовный характер. Стороны предъявляли друг другу, к примеру, такие претензии: «дурной характер», «жадный», «грубый», «дрался в храме в облачении», «плясал в рясе с молодежью», «имеет любовницу», «часто пьян», «с утра бегает в трактир», «обнимает женщин в облачении», «венчает незаконные браки», «спекулирует»⁹⁰⁴. Обвинения чаще бывали справедливыми, хотя без наветов тоже не обходилось. Преобладали инвективы светского характера – сакральное повсеместно вытеснялось банальным и вульгарным.

Известны случаи, когда священники становились жертвой наветов со стороны сельских жителей, занятых своими собственными межобщинными земельными спорами⁹⁰⁵. В общем, случилось то, что рано или поздно должно было произойти: общественное недовольство вымещалось на служителях культа.

Нельзя забывать и о том, что и тогдашний скудно-причудливый быт подталкивал духовенство к расцерковлению. Поскольку новой власти не хватало людей элементарно грамотных, церковнослужителей соблазняли канцелярской работой в волостных и уездных исполкомах (из всех советских учреждений исключение составляли органы милиции. В отчетах о политической обстановке в уездах встречаются примечания: «священно- и церковнослужителей среди милиционеров нет».)⁹⁰⁶ Настоятели, со своей стороны, были вынуждены мириться с практикой «богохульского» совместительства. Новоиспеченные совслужащие, некогда притесняемые в духовной среде, не упускали случая поиздеваться над ставшим беззащитным попом. Так, секретарь волостного исполкома (он же – дьякон) с. Обухова Новоторжского уезда Николай Воронов, постоянно оспаривал мнение священника о. Павла Лошкарева, то и дело обещая тому «дать в морду». На протяжении всего 1919 г. настоящая драма разыгрывалась в с. Локотцово того же уезда. «Сочувствующий» партии коммунистов дьякон Сергей Митропольский упорно третировал своего бывшего церковного начальника Алексея Покровского, а заодно и эпатировал прихожан: щеголял в красноармейской форме, ругался в храме матом, потешался над святыми мощами, а в порядке экспроприации отобрал у священника покос. По словам наблюдателен, из-за «нравственного угнетения» со стороны обольшевичившихся подчиненных «жизнь священника превратилась в мученический подвиг»⁹⁰⁷

Понятно, что встречались и «священники-революционеры», агитировавшие не только за советский строй, но и верующих в пришествие мировой революции. Таких «красных попов» всячески превозносила официальная большевистская печать⁹⁰⁸.

Сглаживать конфликты становилось все труднее: тяготы военного времени провоцировали нескончаемый разлад внутри причтов из-за доходов⁹⁰⁹. Прихожане, особенно крестьяне, как водится, не всегда добросовестно исполняли обязательства по содержанию причтов, а местные власти не без ехидства занимали позицию «сторонних» наблюдателей. Пока действовала духовная консистория, посредниками в спорных вопросах выступали особые духовные следователи. Однако в условиях революционной неразберихи последние, памятуя о непредсказуемости поведения власти и паствы, предпочитали либо не вмешиваться, либо отказываться исполнять свои малоприятные обязанности бесплатно – отказы фарисейски мотивировались нездоровьем⁹¹⁰. Случалось, что жалобы сторон не разбирались годами⁹¹¹. После замены института духовных следователей благочинническим советом конфликты внутри причтов усилились.

Неканоническое поведение духовенства заставляло иной раз вмешиваться в приходские конфликты епархиальных архиереев. Для Тверской епархии стал характерным перманентный «бунт» рядовых священников против своего архипастыря. С 1917 г. часть тверского клира добивалась отставки архиепископа Серафима. А поскольку вопрос дважды выносился на епархиальные съезды, духовенство не могло не расколоться на враждующие партии⁹¹². Инцидент развивался не без вмешательства местного Совета. Вспомнив о «вредной агитации» архиепископа, возглавившего в апреле 1917 г. общество хоругвеносцев и открыто восхвалявшего отрекшегося императора⁹¹³, губернское начальство, к радости части священников, добивалось удаления Серафима из епархии. Несомненно, такого рода конфликты были политически выгодны как местной, так и центральной власти – атеистическая государственность получала возможность «законного» вмешательства во внутрицерковные дела. Увы, в действительности ничто так не дискредитировало церковь и веру, как внутриконфессиональные дрязги⁹¹⁴.

Просвещенная паства все чаще сомневалась, может ли церковь оставаться носительницей «христианского идеала», а простой народ все больше надеялся на преобразования под эгидой власти – не важно какой. Некоторые священники не выдерживали: прокатилась целая череда добровольных и вынужденных отставок. Основной мотав снятия сана обывательски умудренно был сформулирован одним из заявителей: «...Уж очень много неприятностей и в будущем хорошего ничего не предвидится»⁹¹⁵.

В годы Гражданской войны остро напомнила о себе еще одна застарелая болевая точка церковной жизни – соотношение прав монашествующего и приходского духовенства. Монашествующие, некогда имевшие привилегии, теперь сами потребовали наделить всех равными правами со священниками – в первую очередь применительно к возможности приходского богослужения. В роли инициаторов такого «равноправия» выступили насельники тверских монастырей, за ними последовали петроградские⁹¹⁶. Дело в том, что регулярное служение гарантировало хоть какой-то доход, что стало не лишним. Но решить вопрос в пользу монашествующих оказалось непросто – нарушалась традиция. Да и монастыри переживали трудности: к примеру, тверская губернская власть, лишив обители источников существования, требовала платы за землю и здания, донимала чрезвычайными налогами, в том числе «в возмещение городских расходов по уборке трупов солдатских лошадей». Об издевательских – часто невольных, обусловленных атеистической настойчивостью комначальников – поборах «на содержание милиции» или о «чрезвычайном продовольственном налоге», постоянных штрафах⁹¹⁷ и говорить не приходится. Обычно власть рассчитывала при этом на одобрение мирян.

Надо заметить, что монастырской братии в Тверской губернии было в избытке. К 1917 г. здесь действовало 15 мужских и 15 женских монастырей⁹¹⁸. Теперь они и их обители особенно раздражали. Крестьяне отбирали земли, принадлежавшие монастырским общинам, захватывали покосы, лишая тех, кого совсем недавно называли «молельниками за землю русскую», средств к существованию. Понятного рода оскорблениям подвергались монахини⁹¹⁹. Впрочем, тверские власти вели себя по отношению к монастырям относительно мягко – другие коммунистические атеисты прямо таки неистовствовали. Известно, что уже во второй половине 1918 г. было закрыто большинство монастырей в Олонецкой, Вятской, Костромской губерниях⁹²⁰, в конце года в Калужской губернии приняли решение закрыть все монастыри и выселить 4 тыс. монахов⁹²¹. В Тверской, как и в Тульской, губернии решение губисполкома о закрытии монастырей последовало только в 1920 г.⁹²². Основанием для военно-коммунистических набегов обычно становились слухи о «нетрудовой» жизни насельников, помноженные на известного рода подозрительность. Соответствующие настроения все глубже укоренялись в обществе, оказывая деморализующее влияние и на духовенство.

Общественный настрой провоцировал появление невиданных ранее форм неканонического поведения в обителях. В 1919 – 1920 гт. настоятели тверских монастырей (в том числе женских) жаловались на спекуляцию, ношение светского платья, самовольное снятие сана насельниками, не говоря уже о случаях вступления в брак⁹²³ Отдельные монастыри оставались без священнослужителей, что, между прочим, подталкивало к выполнению рекомендаций Поместного Собора – на должности псаломщиков назначались послушницы⁹²⁴.

В Тверской губернии власти искореняли «нетрудовой элемент» все же не особенно усердно. И, тем не менее, епископ Старицкий Серафим в сентябре 1919 г. сообщал патриарху, что у Кашинского Сретенского монастыря в 1918 г. «изъяты земли, леса, все лучшие корпуса с кельями, весь лесной материал.., пчеловодческая пасека, весь сельскохозяйственный инвентарь, все запасы продовольствия...». Сходным образом обошлись с обитателями Шестаковского монастыря⁹²⁵. В данных случаях использовался метод «светской» экспроприации, а не богоборческого погрома.

И здесь мы подходим к ключевому вопросу – о сущностной природе конфликта большевистской государственности и православного духовенства.

Большевистская вера не случайно вознеслась на штыках охлоса – это выступало и компенсатором ее первоначальной слабости, и являлось гарантом будущей общинно-языческой силы. Поначалу советская власть не случайно вынужденно балансировала между старой и новой верой: по постановлению Наркомата труда 1918 г. среди официальных праздников фигурировали Рождество, Пасха, Духов день, Благовещение, Вознесение, Успение и Крещение⁹²⁶ – это, помимо прочего, показатель ритуальной незрелости коммунистической утопии. Но и надежды на постепенную секуляризацию некоторой части духовного сословия были небезосновательны.

С весны 1918 г. начинается стихийное преобразование многих монастырских обителей в трудовые артели и коммуны. Обычно это были акты мимикрии, вызванные стремлением спастись не только от «безбожных» властей, но и голода. Показательно, однако, что они были официально одобрены церковью. Власти, со своей стороны, готовы были не замечать того, что «трудовая» деятельность насельников сочеталась с «праздным» служением Господу⁹²⁷. Понятно, что взаимотерпимые отношения постоянно сохраняться не могли.

Некоторые пастыри упорно считали своим долгом поддержание у прихожан духовной верности «старому миру». Екатеринбургский архиепископ организовал демонстрацию после убийства царской семьи, а в феврале 1919 г. приветствовал адмирала Колчака. В Уфе местные чекисты так и не смогли предотвратить организованный местным епископом митинг, где произносились националистические речи. В Тверской губернии практиковались высылки священников, обвиненных в антисоветской агитации, за ее пределы⁹²⁸. Все это были действия одного порядка.

В губерниях Центральной России священники отнюдь не оставались безразличны к политике. Редакция журнала «Церковные ведомости» откровенно готовила читателей к приходу Деникина и неминуемому поражению красных⁹²⁹. Священник г. Бежецка И. Постников вспоминал, что послание патриарха Тихона, анафемствующее большевиков, он прочитал во время службы в своей церкви сразу после получения⁹³⁰. Конечно, это был политический акт – не случайно его дневниковые записи 1918–1919 гт. полны нелестных высказываний в адрес большевиков. Такие священники составляли большинство, что не было тайной для местных властей. Так, их информаторы доносили, что священник села Ивановское Весьегонского уезда открыто агитировал против советской власти, распространял воззвания патриарха, хранил у себя оружие⁹³¹, а архиепископ Серафим даже на исходе Гражданской войны не только «призывал к религии и объединению вокруг церкви», но и отдавал распоряжения, идущие вразрез с распоряжениями большевистских властей⁹³². Перечень подобных сообщений можно продолжить – он состоял не только из обычных для тех лет преувеличений. В ежемесячных сводках Тверской ГубЧК о положении дел в губернии за 1921 г. отмечалось, что духовенство «относится враждебно к советской власти за исключением немногих одиноких, отбившихся от стада, которые смотрят на советскую власть как защитницу...»⁹³³.

Со своей стороны, генерация коммунистов времен Гражданской войны предполагала использовать «праведный гнев против проклятого прошлого», подогревая соответствующие настроения через прессу. В одном из номеров тверских «Известий» было напечатано трудно определяемое по жанру произведение некоего Залазинского. Называя духовенство, особенно сельское, «самым черносотенным элементом», а церковно-приходские школы – «нового типа охранкой», автор заключал, что цель жизни этого сословия – «высасывание из крестьян и рабочих добытой потом и кровью копейки». И это был далеко не весь перечень инкриминируемых им прегрешений. «Когда часть трудового пролетариата заклеймила самодержавие», – уверял автор, русское духовенство намеренно избрало патриарха, положив тем самым «свою лепту на чашу весов истории за самодержавие». По его мнению, «попам во что бы то ни стало необходимо было оставить жить в народе идею самодержавия»⁹³⁴. Получалось, что духовенство пошло против воли народа.

В таких условиях наиболее озабоченные судьбой православия граждане пробовали по-своему скорректировать действия священников. Возросло количество жалоб и доносов: «истинно православные» не просто не хотели уживаться с батюшками, но и по известной русской традиции апеллировали в связи с этим к светской власти. Вот образчик подобного заявления: «Священники виноваты в упадке религии. Священники виноваты, что их так клеймят в газетах. Почему за все время других вер священников не пропечатывают в газетах. Да потому, что там священство идейное, верующее, а у нас мастеровые, как кузнецы или плотники, а остальное, т.е. религия для них трава не расти. Дайте нам другого священника. Тогда и вера наша не будет топтаться. Тогда мы действительно осуществим социализм. Это не священство, а попы»⁹³⁵. Так причудливо проявляла себя потребность в истинной вере. «Я скорблю о церкви и Религии, последняя стала падать не от молящихся, а более от служителей алтаря», – утверждал прихожанин из г. Осташкова Нил Мосягин⁹³⁶. Действительно, среди пастырей находились и такие, которые не без самодовольства заявляли: «Хоть я из священников, да из тех, кто давно рясы на галифе переменил»⁹³⁷.

Коммунистические правители при переходе к миру, тем не менее, особенно опасались противодействия верующих, организованного церковью. Но исследователи обычно преувеличивают стратегическую организованность ее сопротивления⁹³⁸ – в те годы заметнее были спонтанно-традиционалистские реакции масс. Скорее под влиянием собственных страхов, а вовсе не в результате продуманных расчетов (выкладки Троцкого на деле всего не объясняют), большевики решили окончательно завладеть «богатствами» церкви. Характерно, что, несмотря на содействие обновленцев, сдержанную позицию патриарха, основная масса рядового духовенства и мирян сама воспротивилась изъятию святынь. Демагогические действия государства лишь ожесточили верующих – по некоторым сведениям в ходе кампании произошло свыше тысячи кровавых эксцессов⁹³⁹.

Возможно, и в этом случае не обошлось без преувеличений. Как бы то ни было, важнее знать, что именно защищали прихожане: сакральное или ритуальное, веру или обычай?

Исследователи, усердно разоблачающие антицерковную политику большевиков, словно не замечают, что и здесь они не имели ожидаемого успеха. Неудачи борьбы с церковью стали по сути своей провалами в борьбе за души православных. Определенно не достигли своей цели и последовавшие после гражданской войны процессы над «контрреволюционерами в рясах». Из 48 подсудимых 11 приговорили к расстрелу (расстреляли 5). Патриарх Тихон был арестован в мае 1922 г., а уже в июне 1923 г. после «раскаяния» освобожден⁹⁴⁰. Похоже, что и здесь большевики пытались скорее устрашить или «расколоть», нежели просто уничтожить.

В целом, при оценке эффективности борьбы большевистской власти с РПЦ уместно исходить не из силы, а слабости новой государственности⁹⁴¹. Этим объясняется и союз большевиков с так называемыми обновленцами. В принципе большевики, особенно такие, как Троцкий, не скрывали, что в перспективе обновленцы для них более опасны, чем традиционная церковь. Обновленцы были нужны в тактических целях⁹⁴².

Крестьяне выясняли отношения с духовенством по-своему. В 1920-е гг. в ряде центральных губерний неугодных священников выгоняли из приходов, а на их места выдвигали выборных из благочестивых односельчан⁹⁴³. Каким видели православные прихожане достойного пастыря?

Очевидно, что для ответа на этот вопрос требуется качественно иная оценка трансформации массового сознания в кризисную эпоху. «Замерять» уровень религиозности интенсивностью посещаемости храмов, количеством исповедовавшихся, числом церковных браков и т.п. (чем, к сожалению, до сих пор грешат многие авторы) представляется делом некорректным. Важнее сопоставление религиозного поведения и религиозного сознания верующих в обыденных и экстремальных ситуациях.

Сознание подавляющей части православных определялось примитивным синкретизмом мировосприятия, закрепленного соответствующими ритуалами. Прихожане в массе своей оставались религиозно безграмотными, но аккуратными требопотребителями. Условно эту группу можно назвать «традиционалистами». Смена власти (точнее начальства) не связывалась ими со сменой веры. Потому они «наивно» протестовали против отмены преподавания Закона Божия в школах, заявляя, что такая школа им не нужна; прекращали платить тем учителям, которых подозревали в антирелигиозной пропаганде; выступали инициаторами открытия новых православных общин; продолжали регистрировать браки в церкви и т.п.⁹⁴⁴. В 1921 г. в день святого Николая только в Твери более 20 тыс. таких православных (цифра возможно преувеличена) собрались на крестный ход⁹⁴⁵.

Некоторые из них готовы были «постоять за веру» – обычно такие заявления делались в периоды наиболее интенсивного хождения слухов о скором падении Советской власти и гибели антихриста⁹⁴⁶. Крестьяне порой хвастливо заявляли, что у них «много оружия на руках», угрожали обидчикам духовенства⁹⁴⁷. Как правило, они открыто демонстрировали недовольство новой властью. К этой категории верующих относились в первую очередь женщины, мужчины среднего и пожилого возраста, проживающие в сельской местности. Именно они оказались в первых рядах протестующих против конфискации церковного имущества, вскрытия мощей, закрытия приходов.

Особую группу составляли своего рода «сомневающиеся идеалисты», склонные отождествлять коммунистические утопии с христианскими постулатами⁹⁴⁸. Будущее представлялось им чем-то вроде царства Божия на земле – ради этого стоило претерпеть «временные трудности». Они поддержали санкционированный новой властью «народный вариант» церковной реформы. Так, казалось, могла быть реализована давняя крестьянская мечта – иметь покладистого священника и дешевую церковь.

Еще до революции обозначились контуры и другой категории верующих: не отказываясь от привычной ритуалистики, они ставили, однако, на один уровень существующую церковь и «царство несправедливости, тьмы и реакции». По существу они представляли собой новую разновидность религиозных нигилистов. В народе их не любили и характеризовали так: «За шкалик он и церкву сожжет, и икону пропьет». Во время Гражданской войны они относились к духовенству, как к «недобитому врагу». Но существовала и иная их разновидность, связанная с феноменом «женской веры».

Дело в том, что после Октябрьской революции крестьянки (особенно вдовы) становятся объектом особого внимания новой власти. Создаваемые большевиками особые отделы по работе среди «трудящихся» женщин при партийных комитетах, женские комиссии в профсоюзах, комитеты по улучшению труда и быта при исполкомах Советов смогли вовлечь часть селянок в орбиту своей деятельности – 1923 г. по РСФСР в сельсоветах их насчитывалось 2%, а к 1927 г. – 9,6% (по Тверской губернии – 10,5%, по Ярославской – 15,3%)⁹⁴⁹. Именно кретъянки-активистки не только часто выступали организаторами коммун, но и вели «антирелигиозную» работу. Надо при этом учитывать, что они оказывались в ситуации перманентного стресса: к обычному сопротивлению мужского сообщества добавлялось представление об аморальности подобного поведения для женщин⁹⁵⁰.

Именно женщины такого социального типа пытались по-своему соединить «старую» и «новую» веру. Летом 1920 г. в одну из сельских школ Челябинской губернии учительница принесла икону Серафима Саровского, разместила ее в «красном углу», украсив алыми флажками. Смысл своих действий она объяснила так: «Он... на Карла Маркса похож, и все православные его почитают»⁹⁵¹. Этот ставший хрестоматийным пример действительно поясняет как синкретическое сознание «сохраняет себя», осуществляя «мелкие» подмены в привычном зрительно-ритуальном пространстве. Не приходится удивляться поэтому, что, когда на одном из волостных собраний в Тверской губернии в 1922 г. выступающая крестьянка стала цитировать Ленина, ее поправили из зала: «Это говорил не Ленин, а Христос»⁹⁵². «Женская вера», как водится, была искреннее – даже если оказывалась направленной против Бога.

По части богохульства лидировала молодежь. С образованием первых комсомольских ячеек в Тверской губернии антирелигиозная пропаганда, точнее антипоповское глумление, стала непременным компонентом их идейного самоутверждения. К числу пережитков старого режима комсомольцы относили «разгул и чрезмерное употребление спиртного» во время престольных праздников⁹⁵³, но при этом, как ни парадоксально, сами отнюдь не являлись трезвенниками – создается впечатление, что их частые «непраздничные» возлияния носили намеренно эпатирующий характер.

Существовала еще одна причина недовольства большевиков и, особенно, комсомольцев «церковниками». Помимо ставших привычными слухов об антихристе, деревню время от времени будоражили известия другого рода: то с иконами творится что-то непонятное, то светильники перед ними продолжают гореть без масла – об этом судачили, в частности, в 1924 г. Подобные слухи особо раздражали молодежь и без того недовольную беспросветностью сельского быта.

Но комсомол выполнял скорее разрушительную роль, не создавая новых ценностных ориентации. К тому же атеизм комсомольцев носил слишком разнузданный характер: пародии на церковные обряды, выставки карикатур на богов и т.п.⁹⁵⁴. Пьянство самих комсомольцев⁹⁵⁵, их демонстративная сексуальная распущенность также не способствовали успеху атеистической пропаганды. «Дело дошло до того, что комсомолка, бывшая в числе разорявших монастырь, задрала все свои юбки и села на престол»⁹⁵⁶, – такой образ происходящего запечатлел один из церковных иерархов.

Еще Достоевский отмечал сочетание в русском народе фанатичного боголюбия и «великой склонности к отрицанию Бога» – типичный отголосок идолопоклонства. Теперь внешне это выглядело конфессиональным сумасшествием на фоне порушенного православия. Обычными становились всевозможные «самодеятельные старцы», занимавшиеся «изгнанием бесов» на распутинский манер⁹⁵⁷, не говоря уже об участии сельских священников в магических акциях типа «заклинания дождя»⁹⁵⁸.

Независимо от жизнедеятельности отдельных приходов, разрушается «приходской» стиль социального поведения и соответствующие культурные стереотипы. В определенной степени происходившее подталкивало поиски новой религиозности, как на концептуальном, так и на организационном уровне. К тому же, опасаясь полного запрета привычного культа, верующие иной раз утаивали свои конфессиональные предпочтения, а иногда устремлялись в иное религиозное пространство. Анализ этого феномена на материалах Старицкого уезда Тверской губернии показывает, что вновь создаваемые общины (в традиционной терминологии – секты) придерживались в основном рационалистических установок, впитывая в себя элементы протестантских и реформаторских учений. Проследить механизм становления этой разновидности обновленчества сложно: неофиты и в самодержавной, и в советской России предпочитали не афишировать свои изменившиеся пристрастия – лишь крупные их объединения регистрировались в местных органах власти.

Самой многочисленной в Старицком уезде была община Евангельских христиан – 32 человека, проживавшихся в восьми сопредельных волостях. Председателем общины был уроженец Высоковской волости Митрофан Козлов, крестьянин, длительное время проработавший на Балтийском заводе в Петербурге. Там он освоил грамоту и, судя по всему, обстоятельно потрудился над постижением смысла христианского учения. По возвращении на родину он создал своего рода кружок, объединив в целом благополучных, достаточно грамотных односельчан для изучения Библии. Примечательно, что на его проповедь отозвалась и молодежь⁹⁵⁹. Зарегистрирована эта община в январе 1918 г., но наиболее активно присоединялись к ней верующие в 1919–1920 гг. Тяготение к сектантству было характерно для всей губернии⁹⁶⁰ – возможно, в связи с очередным ростом эсхатологических настроений, которым «стало тесно» в рамках старой веры.

Деятельность евангелистов включала в себя также и борьбу с пьянством. Предпринимались попытки наладить хозяйственную жизнь в соответствии с трудовой этикой, напоминающей протестантскую – вводились новые севообороты, использовались достижения современной агротехники, внедрялись ремесла и промыслы. Миссионерство строилось по принципу: «от города к городу, от села к селу, от деревни к деревне, от человека к человеку». Старицкие евангелисты входили в состав Тиерского отдела Всероссийского союза евангельских христиан, участвовали в регулярных епархиальных съездах⁹⁶¹.

Кроме того, в уезде действовала секта Библейских христиан, несколько семей придерживались учения баптистов, сохранялись и очаги старообрядчества⁹⁶². Число сектантов в губернии росло и к концу 1920-х гг. (по официальной статистике) достигло 5 тыс.⁹⁶³. Их установки включали в себя не сколько эскапистские, как прозелитические моменты. Это стало достаточно распространенным явлением: в Центральном Черноземье набирало силу катакомбное движение так называемых федоровцев, считавших, что в 1917 г. в Россию пришел антихрист, но царствовал он только до 1922 г.; «николаевцев» – последние считали, что Дух Божий воплотился в Николая II; чердашников, активно выступавших за торжество «Царства Божия на земле» и т.п.⁹⁶⁴. Антисоветские формы эсхаталогизма в сочетании с обновленческими религиозными фантазиями в полном смысле слова заполонили социальное пространство. Известны случаи, когда сельские священники срывали антирелигиозные усилия властей с помощью простейшего приема – прихожанам заявлялось, что сам Маркс был верующим⁹⁶⁵. При такой «подмене идолов» прежнее синкретичное сознание восстанавливалось, но большевикам приходилось иметь дело не с атеистами, а с людской массой, по-прежнему неразвитой, пропитанной «обновленными» предрассудками.

«Духовенству нужно было нести тяготы вместе с народом, через это общее несчастье мы ближе становились, из класса буржуев повышались в сословие пролетариев, – утверждал позднее митрополит Вениамин. – А это было очень важно для веры и Церкви: лишь в общих страданиях люди становились своими. Скорби и спасли Церковь в это опасное время»⁹⁶⁶. Похоже, по-своему он был прав. Но спасение Церкви – это лишь одно из условий спасения прежней веры. Борьбу за души людей тем временем все активнее вели проповедники новой веры – коммунисты.