Вместо заключения. Гибель сословия, гибель веры?

Ни одна тема не открывает таких возможностей для понимания исторической природы большевистского государства, как его взаимоотношения с православием: новая идеократия развернула борьбу за души людей со старой, используя несовершенства последней и выставив наиболее примитивный аргумент – силу. К сожалению, историки словно не замечают, что как слабости, так и возможности русского православия также проявили себя наиболее отчетливо в связи с большевистской революцией.

Большинство отечественных авторов последнего десятилетия словно по заказу взялось доказывать, что большевистская власть едва ли не сразу все свои карательные усилия направила на духовенство⁹⁶⁷. Забывается, однако, что борьба Власти и Церкви – явление не столь уж необычное в истории России. При этом после Гражданской войны в самой РПЦ произошло нечто вроде раскола⁹⁶⁸. Не учитывается и то, что сами большевики фактически признали в 1922 г. провал такой своей «решающей» акции, как «разоблачение» святых мощей.

«Почему расправа с Церковью была столь жестока? – патетически вопрошают некоторые авторы. – Не слишком ли велика цена этой расправы?»⁹⁶⁹. Подобной риторике сопутствуют работы, отмеченные откровенным незнанием истории русского православия и непониманием особенностей взаимоотношений власти и церкви в России⁹⁷⁰. В результате едва родившейся на свет «атеистической» государственности приписывается сатанинское всемогущество, многовековой церкви навязывается роль беспомощного института⁹⁷¹. Исследователи до сих пор не могут усвоить, что в кризисные периоды история в России творилась вслепую, на ощупь, причем скорее взвинченными дилетантами, нежели профессиональными «злодеями»⁹⁷².

Положение может быть исправлено при условии переосмысления «социологии веры» в российской традиционалистской среде, ее динамики в условиях модернизаторских усилий власти. К сожалению, в этом направлении делаются лишь первые шаги⁹⁷³.

Реальная трудность российской модернизации на деле была связана только с одним: подготовкой традиционалистского большинства (точнее известного минимума его представителей) к жизни в условиях рыночно-индустриальных возможностей. Попросту говоря, государство обязано было обеспечить духовный переворот, сравнимый по масштабам с Реформацией, но отнюдь не копирующей ее, прежде, чем приступить к осуществлению Великих реформ.

Прежде чем говорить о воспитании человека гражданского общества, следовало вырастить слой людей, которые были бы способны профессионально и дисциплинированно приступить к планомерному осуществлению этой задачи.

Объективно крестьянам нужна была новая генерация пастырей – высокообразованных, морально твердых, материально независимых, социально мобильных, а главное, таких, которые стали бы действительно «своими». Ни одно из российских сословий не могло заменить в этом отношении сельского священника.

Российская модернизация – по меньшей мере в начальной ее стадии – не должна была носить выраженно вестернизаторского характера. Для крестьян все «западное» было лишено практического смысла, ибо чаще всего ассоциировалась с барской непрактичностью, «чудачеством», бездельем и даже паразитизмом. Но, главное, «безрелигиозное» западничество не только не обеспечивало органичности усвоения предлагаемых инноваций традиционалистской массой, но и, напротив, заставляло ее более настороженно относиться к ним, еще более враждебно воспринимать все «чужое». Вывести крестьянство на дорогу прогресса не мог ни барин, ни чиновник уже потому, что ни тому, ни другому общинники не доверяли.

В сознании крестьянина вера и знание, магическое и логическое составляли нерасторжимое целое. Священник привык с этим считаться; для человека светского, тем более барственного «вольнодумца», синкретизм сознания представлялся тормозом прогресса, а потому подлежал простому уничтожению. Российский либерал не понимал опасности «неорганичного» реформаторства для простого народа, а потому мог легко спровоцировать внутренний раскол сознания. Таким образом, именно пресловутый «поп» мог и должен был стать центральной фигурой обновления России, ибо только он способен был обеспечить относительную плавность трансформации традиционалистского сознания.

«Школа модернизации» могла быть для крестьянина только «своей» – понятной и нужной. Простая подмена ее секуляризованным знанием дала обратный эффект. В сущности, появление слоя пастырей-модернизаторов должно было повлечь за собой создание «церковно-приходской» школы нового типа. Сопоставление ее с чисто светской (даже при сохранении преподавания Закона Божьего) школой становилось прологом раскола – позднее он был ложно институциализирован как «классовый».

В любом случае при отмене крепостного права важно было не допустить противостояния крестьянского и помещичьего (сельского и городского) миров. Именно под этим углом зрения следует оценивать модернизаторские возможности приходской и земской социальных общностей. Земство, так или иначе, становилось ареной хозяйственного противоборства помещиков и крестьян, напротив, всесословный приход мог стать ареной их духовного солидаризма.

Примитивной и тягостной хозяйственно-общинной спайке важно было противопоставить возможность социальной консолидации на иной основе. Если община рано и поздно подлежала разрушению, то необходимо было создать новый, заменяющий ее социокультурный институт. Разумеется, приходские советы не отменяли земства, как церковь не отменяла парламента. Но важно было добиться, чтобы они не противостояли друг другу.

Нельзя сказать, чтобы правящие верхи и общественность всего этого не сознавали. Но сработал простой фактор – государство решило в очередной раз «сэкономить» на наиболее послушном сословии. А, между тем, даже простой перевод духовенства на полное государственное обеспечение мог изменить самый ход реформ. В сущности, вся история религиозных коллизий революционного времени подтверждает, что государство, не обеспечив этической институализации своих усилий, тем самым вызвало к жизни активизацию наиболее примитивных крестьянских миропредставлений. Вероятно, наиболее ярким показателем просчетов в этой области является то, что государство не смогло обеспечить «сакрализации» земельно-имущественных отношений. Если общинники не усвоили, что собственность служителя Бога неприкосновенна, что она независима от их собственных хозяйственных нужд и интересов, то, что можно было говорить об их отношении к имуществу других лиц?

В принципе, государство поставило священника в то крайне нелепое положение, когда он смог сделаться для крестьян «своим» не путем свободной и независимой проповеди христианских заповедей, а лишь как полностью зависимый от них защитник их предрассудков. Такой послушный общине поп мог стать орудием раскола между крестьянством и государством. И это вполне проявило себя в феномене «красных попов».

В любом случае священническая деятельность пореформенного времени не привнесла мира, согласия и знания в традиционалистскую среду – во всяком случае в той мере, в какой это было объективно необходимо. Русский революционно-кризисный цикл можно рассматривать как своего рода процесс обновления государственно-образующей идеи через насилие⁹⁷⁴. О революционной архаизации России, о «консервативной модернизации» писали уже не раз, не забывая и о роли в этом традиционалистского синкретического сознания⁹⁷⁵. Сменовеховская «реформация», между тем, была не просто артефактом, подсказанным большевикам пугливой реакцией некоторых церковных иерархов в 1919 г. на их погромные призывы⁹⁷⁶ – она естественная часть русской революции.

В ходе революции в гротескной форме выплеснулись все те естественные устремления духовенства и мирян, которые не нашли своей реализации в пореформенное время. Но «стихийное обновленчество» не породило и не могло породить ничего продуктивного. Вместе с тем, оно сделало народ бессильным перед политическим беснованием власти.

Представление о том, что «обновленческий раскол был организован органами государственной власти» и без их вмешательства «ничего подобного бы не произошло»⁹⁷⁷, вовсе не убедителен. Тот факт, что А.В. Луначарский в мае 1921 г. рекомендовал В.И. Ленину использовать «советское православие» в борьбе против патриарха и его приверженцев⁹⁷⁸, ничего не меняет. Независимо от этого, по мнению исследователей, весь период 1922–1943 гг. предстает единой полосой церковных расколов, идеологические корни которых тянутся к дореволюционным временам⁹⁷⁹. Большинство верующих после Гражданской войны вполне удовлетворилось бы признанием российской революции своего рода «божьей карой» за социальные неправды и сошлись бы со сторонниками «Живой церкви» в примирении с большевистской властью. Только нелепый эпатаж и склоки среди обновленцев оттолкнули от них массу верующих, обостренно реагирующих теперь на любые изменения привычных канонов. Сознание верующих всегда было «многослойным» – это и «помогло» большевикам.

Но последние вовсе не выглядят ни всемогущими террористами, ни опытными манипуляторами общественным сознанием. Их попытка уничтожить РПЦ одним ударом заведомо не могла быть успешной. Стремление обеспечить себе если не поддержку со стороны «иноконфессиональных» граждан, то хотя бы заручиться на время их нейтралитетом⁹⁸⁰ также было чревато непредсказуемыми последствиями.

Стоит прислушаться к мнению профессора духовной академии И.А. Стратонова – настоящего мученика за веру, погибшего в нацистском концлагере. Он отмечал, что большевистская власть постоянно искала случая доказать, что «она ведет борьбу не с Церковью как таковой, а с лицами, которые хотят использовать эту организацию против гражданской власти». Большевики, по меньшей мере, на раннем этапе борьбы с РПЦ стремились перекинуть мост между властью и внутриоппозиционными элементами клира⁹⁸¹. В их «революционной» борьбе с церковью не случайно активно использовались дореволюционные слабости последней. Более того, можно согласиться с мнением, что для своеобразного «научного» возвышения большевистской утопии требовался «менее совершенный» религиозный фон⁹⁸². Известно, что советский строй базировался на экстраполяции ментальности и социальных практик крестьянского мира на весь общественный организм. Для того, чтобы крестьянский синкретизм сознания трансформировался в «советское» мировосприятие, ничуть не следовало «запрещать» религию – практичнее было дать крестьянам «послушных» власти батюшек.

В истории революций XX в., скажем в далекой Мексике, случалось, что священников попросту истребляли – в России «вырезать попов» государство не собиралось, ему скорее требовалась «карманная» церковь, как нужны были послушные профсоюзы. Поэтому понять большевистскую «антирелигиозность» можно, только сопоставив структуру предложенной ими квазирелигии с исторически устойчивым ядром православной веры.

Не подлежит сомнению, что большевики, как и масса православных верующих, воспринимали происходящее в терминах эсхатологического, а не рационального сознания. Все относящееся к «проклятому прошлому» казалось тем и другим если не обреченным, то малопригодным. Но поскольку большевики, как марксисты, исходили из представления о том, что новое вырастает из старого, им важно было не просто уничтожить церковь (последнее было затруднительно), а подготовить народ для новой веры.

А между тем, за официальной верой в старой России, в значительной степени из-за неудач церковных реформ, скрывалось народное «двоеверие» или «многоверие», да еще с элементами духовного бунтарства и этикой «трудовой уравнительности». Важно было выждать – казалось, что время работает на них. Когда стало ясно, что эти надежды не оправдались, последовала новая волна репрессий. Исследователи отмечают, что настоящий натиск на церковь последовал в 1929 г., причем и теперь имели место временные отступления из-за сопротивления верующих⁹⁸³. Но и после этого выяснилось, что разгромить церковь, разогнать ее служителей куда легче, чем трансформировать привычную веру.

«Успех» борьбы большевиков с церковью целиком и полностью связан с неудачами реформы в пореформенное и предреволюционное время. РПЦ оказалась лишена главного – единства пастырей и паствы. Духовная солидарность в принципе могло стать наиболее важным средством противодействия «смуте в умах» и последующему социальному расколу. Старая власть, так и не подготовив идеологов модернизирующейся России, тем самым предоставила оперативный простор идеологам революции. Скупой платит дважды. Скаредность бюрократического государства по отношению ко всему тому, что не соответствовало его примитивной логике, обернулась той высокой человеческой ценой, которую пришлось заплатить за революцию. Более того, мы все еще продолжаем платить по тем же счетам.

Против кого же вольно или невольно боролись большевики, нападая на православие, его институты и служителей? Велась ли ими настоящая борьба с верой? В любом случае сделать этого большевики не сумели. Их попытка «изгнания священного» из людских душ обернулась его «возвращением» в виде примитивнейших предрассудков.