Историография

Известный историк, профессор Петроградской духовной академии Б. В. Титлинов, активный участник событий (в 1917 году он был редактором центральной церковной газеты «Всероссийский церковно-общественный вестник»), в своей книге «Церковь во время революции» предпринял попытку изучения взаимоотношений Церкви и государства с 1905 по 1921 гг.

Активное участие автора в «обновленческой» Церкви предопределило предвзятое отношение к его труду²⁹. Хотя отпечаток времени и лежит на его книге, в целом ему удалось нарисовать довольно верную картину событий, и его работа не утратила своего значения до наших дней³⁰. В период преподавания в Петербургской духовной академии Титлинов на себе испытал архиерейский произвол и, как большинство церковных либералов, не любил черное духовенство³¹. Однако, оценивая настроения епископата после Февральской революции, Титлинов писал, что епархиальные архиереи «лояльно показали себя» по отношению к перевороту, а некоторые и «публично выражали свою солидарность с народом»³². Книга Титлинова, как и писания других обновленцев, выходившие в 20-х годах, интересны и тем, что их авторы, являясь верующими людьми, в тоже время, видимо, искренне приняли революцию. Впоследствии изучение этой темы по известным обстоятельствам было невозможно, и в свет в основном выходили атеистические «агитки», как, например, «произведения» Б. Кандидова и П. Зарина³³.

В 1967 году вышла в свет коллективная монография «Церковь в истории России», которую можно рассматривать как новый этап в работе советских историков над проблемами взаимоотношений государства и Церкви. И если концептуально книга напоминает атеистические работы 20 – 30-х годов, в ней все же можно было увидеть более сложную картину взаимоотношений Церкви и государства.

Глава, посвященная 1917 году, была написана Е. С. Осиповой, еще в 1964 году опубликовавшей важную статью, посвященную данной проблеме³⁴. Осипова пишет, что Церковь «попыталась использовать в своих интересах Февральскую революцию». Причину такой переориентации автор видела не только в боязни революционных потрясений, но и в опасности «потерять связь с массами, выступавшими... против царизма. Оставаясь монархистами, церковники, особенно высшие иерархи, попросту считали нецелесообразным открыто проявлять свои настроения»³⁵. В то же время Осипова отмечала «повсеместное оживление церковных организаций» и указывала, что если часть духовенства «шла за кадетами», то другая часть поддерживала «политическую платформу» эсеров. Отмечала исследователь и «некоторую чистку епископата», когда были удалены «только наиболее одиозные фигуры»³⁶.

В 70–80-е годы появляется ряд новых работ, посвященных данной теме³⁷. Так, по мнению Э. А. Снигиревой, «анализ церковно-религиозных источников... позволяет выявить беспрецедентный факт в истории церкви, когда при отсутствии санкций со стороны официальных органов духовенство на местах начинает самостоятельно реагировать на происходящие события и принимать решения о поддержке Временного правительства». Исследовательница связала это с переоценкой позиций духовенства, ростом революционных и антимонархических настроений, а также с «платформой буржуазии»³⁸. Большой фактический материал систематизировала в своей книге научный сотрудник Музея религии и атеизма в Ленинграде Л. И. Емелях³⁹. Однако, приводя многочисленные свидетельства об изгнании из приходов священников, протестов против епископата, захвата церковных земель, разгромов монастырей, она некритично связала их с антиклерикальным, антицерковным и даже атеистическим движением. По мнению Л. И. Емелях, духовенство и после революции продолжало отстаивать интересы помещиков и вести монархическую агитацию⁴⁰.

Последней крупной работой, вышедшей в советский период и посвященной истории Церкви, явилась коллективная монография «Русское православие: Вехи истории», изданная в год тысячелетия крещения Руси. Стремительное изменение идеологической обстановки в стране сказалось и в том, что послесловие к монографии резко отличалось от концептуальной составляющей книги⁴¹.

Раздел «Церковь в период трех российских революций» написан известным исследователем церковных проблем П. Н. Зыряновым⁴². По мнению историка, после Февральской революции церковные монархисты и черносотенцы были вынуждены «временно притихнуть». А новый состав Синода «оказался несколько левее, либеральнее большей части православной иерархии»⁴³.

В 1993 г. была опубликована статья православного писателя и богослова Б. С. Бакулина, посвященная переменам, произошедшим в Церкви после падения монархии. В этой статье впервые за многие годы обращено внимание на «феномен церковной революции» после Февральского переворота, сам факт которой «до сего остается не известным не только широким массам верующих, но и епископату и официальным богословам современной Русской Православной Церкви»⁴⁴. По мнению Бакулина, «Русская церковная революция представляет собой уникальное явление в истории Церкви вообще. Ни в одной из православных поместных Церквей не было подобного вообще»⁴⁵.

Сотрудник Петербургской духовной академии А. А. Бовкало отметил, что история Церкви «в первые месяцы после революции, если и рассматривается, то очень бегло»⁴⁶. Автор предпринял попытку хронологически проследить период церковно-государственных отношений после Февральской революции.

Схожий обзорный характер носят и статьи петербургских историков М. В. Шкаровского и А. Н. Кашеварова – авторов ценных книг по истории Церкви в советский период⁴⁷. Шкаровский считает, что «Февральская революция разразилась не только в политической, социальной, но и в религиозной сфере»⁴⁸.

Указывая на решения Всероссийского съезда духовенства и мирян, состоявшегося в июне 1917 года, Кашеваров пишет, что «"революция в Церкви» ограничилась необходимыми для нормальной церковной жизни реформами, оставив Церковь в целом в рамках привычных традиций»⁴⁹.

Статья московского исследователя П. Я. Леонтьева, посвященная съездам духовенства и мирян в 1917 году, интересна как одно из первых обращений к этой теме. Леонтьев отмечает политическую направленность большинства съездов, их отрицательное отношение к черному духовенству и, в частности, к епископату. И хотя, по мнению исследователя, «видимой пользы от съездов не было... в то же время съезды уничтожили многие недостатки старой системы, ни о каком самодурстве епископов... уже не могло идти речи»⁵⁰.

Другой московский историк, Ф. А. Гайда, не нашел ничего положительного в этом периоде для церковной жизни, а в деятельности В. Н. Львова усматривает только «начало революционным гонениям на Церковь». По мнению Гайды, в методах обер-прокурора проявилась та «тенденция, которая была свойственна всем министрам Временного правительства: концентрация полноты власти в их руках и игнорирование прочих органов высшей и центральной власти (например, законодательных палат) соприкасались с неограниченной самодеятельностью новообразованных по собственной инициативе общественных организаций, чья работа проходила под формальным покровительством революционного правительства»⁵¹.

Из общих трудов по истории русской церкви в XX веке следует отметить работы Д. В. Поспеловского⁵², а также С. Л. Фирсова и В. А. Федорова.

Канадский историк русского происхождения Д. В. Поспеловский связывает отказ епископата призвать народ к поддержке самодержавия с антимонархическими настроениями в данной среде. По мнению исследователя, настроения духовенства, особенно приходского, в момент прихода к власти Временного правительства были «весьма радикальны»⁵³.

С. Л. Фирсов считает, что «радости по случаю «свержения самодержавия» большинство архиереев не понимали». И среди них не было «восторженных заявлений относительно революции, однако привычка подчиняться «власти предержащим» все-таки сработала»⁵⁴.

В. А Федоров пишет, что после революции «настроения православного духовенства, особенно приходского, были весьма радикальными... но Временное правительство не ставило вопрос об отделении Церкви от государства, сохраняя в этом плане статус конфессионального государства»⁵⁵. Говоря о работе Федорова, следует заметить, что вряд ли продуктивной представляется позиция автора научной монографии по истории синодального периода, написанной без единого обращения к синодальному архиву.

С. С. Бычков в своей книге предпринял попытку изложения событий церковной истории с 1900 по 1917 гг⁵⁶. Большая часть этого малоудачного и компилятивного исследования посвящена религиозной философии и истории религиозных течений околоцерковной интеллигенции⁵⁷.

Работы профессора Московской духовной академии, протоиерея В. Цыпина отражают современную официальную позицию Московской патриархии. В изложении событий 1917 года Цыпин проявил слабое знание источников и научной литературы, в результате некоторые события замалчиваются и общая картина искажается⁵⁸. Наивно звучит утверждение автора, что епископ Андрей (Ухтомский) был единственным епископом, который «искренне и всерьез связывал надежды на оздоровление церковной жизни с февральским переворотом»⁵⁹.

Книга протоиерея Г. Митрофанова, по признанию самого автора, представляет «литературно отредактированный вариант магнитофонной записи лекций». В изложении событий 1917 года он достаточно традиционен и противопоставляет политику «безумного» обер-прокурора Львова его приемнику А. В. Карташеву, который занял позицию, «отражавшую интересы Церкви». Говоря о выборах архиереев, Митрофанов считает, что «тогда эта практика себя оправдала, и во многих епархиях были избраны достойные иерархи»⁶⁰.

Из других работ церковных авторов большим фактическим материалом и стремлением к объективности отличаются книги С. А. Голубцова, посвященные московскому духовенству и Московской духовной академии в революционную эпоху⁶¹.

В 2002 году вышла в свет монография тверской исследовательницы Т. Г. Леонтьевой, посвященная провинциальному духовенству. Автор этого ценного исследования в противоположность некоторым историкам, в первую очередь церковным, впадает в другую крайность – работу Леонтьевой Т. Г. отличает гиперкритическое отношение к духовенству как к сословию⁶².

В последнее время история Церкви после Февральской революции нашла отражение в весьма интересных диссертационных исследованиях – И. В. Завитновского, А. В. Соколова и М. А. Бабкина.

И. В. Завитновский рассматривает феномен «церковной революции» на примере отдельных епархий⁶³. Автор ссылается на японского исследователя X. Ваду, предложившего изучать 1917 год как «поток революций»: крестьянской, рабочей и т. д. В рамках данной концепции, по мнению Завитновского, «органично выглядит модель церковной революции». Исследователь считает, что, «с одной стороны, в ходе церковной революции произошел развал Имперской Церкви, а с другой – произошло возрождение православия в постфевральский период»⁶⁴.

В диссертации А. В. Соколова анализируется церковная политика Временного правительства. По мнению исследователя, в политике правительства по отношению к церкви выделяются «два периода, соответствующие разным составам кабинета министров». Первый период относится ко времени, когда пост обер-прокурора занимал Львов и управление церковью «осуществлялось путем жесткого государственного администрирования». Второй период знаменовал собой учреждение Министерства исповеданий и начало размежевания церковных и государственных структур, поворот к внеконфессиональному обществу»⁶⁵. Касаясь позиции высшею духовенства, Соколов считает, что оно «проявило наиболее прохладное отношение к революции. Значительно активнее приветствовало новый государственный строй низшее духовенство, особенно городское»⁶⁶.

М. А. Бабкин темой своих работ избрал реакцию Церкви на свержение монархии. По мнению исследователя, уже в предреволюционные годы деятельность высших иерархов была направлена на «десакрализацию» власти российского самодержца, а Февральская революция выявила во многом «показной характер монархических взглядов клириков Церкви». Действия рядового духовенства, «направленные на придание революции необратимого характера в порядке церковной дисциплины шли сверху от Синода к епархиальным архиереям и к приходским пастырям». Бабкин полагает, что «духовенству принадлежит одна из основных ролей в свержении самодержавия, в закреплении завоеваний буржуазно-демократической революции, в признании верующими республиканского правления»⁶⁷. Подтверждением этого весьма спорного вывода должна служить большая публикация документов, осуществленная исследователем в журнале «Вопросы истории»⁶⁸«. Ее основу составляют выдержки из посланий архиереев по поводу революции и приветственные телеграммы в адрес церковных и светских властей. Большинство этих документов было ранее опубликовано в епархиальной прессе 1917 года. В 2006 году Бабкин издал эти материалы отдельной книгой⁶⁹.

А в следующем году вышла и монография автора, суммирующая его работы, посвященные этой тематике⁷⁰. Несмотря на большой фактический материал, привлеченный автором, книга, как представляется, несет на себе печать крайней политизации. В очередной раз начинается поиск «врагов народа». На этот раз ими объявляются клирики и епископат Православной Церкви. Собственно, весь материал, собранный в книге, служит обоснованием этого тезиса. По мнению М. А Бабкина, основная проблема церковно-государственных отношений – это «взаимоотношения священства-царства». И для разрешения этого вопроса в свою пользу духовенство, как высшее, так и низшее, на протяжении последних десятилетий самодержавия всеми имеющимися способами вело подрывную работу с целью «потрясения основ». И в своих «антиправительственных, по сути, действиях придавала революционному движению некое духовное освящение от чего-то, приобретало некоторый образ священной борьбы против самодержавия»⁷¹.

Нужно также отметить высококвалифицированную монографию Е. И. Беляковой⁷². Она посвящена такой важной и в тоже время малоизученной теме, как церковное право, основное внимание автор уделяет тому, как эта проблема рассматривалась на Поместном Соборе 1917 – 1918 гг.

В зарубежной историографии наиболее фундаментальные работы по истории Церкви XVIII – XX вв. принадлежат американскому историку Г. Фризу, однако событий 1917 года он касается лишь в общем контексте изучения церковных реформ начала XX в⁷³. Интересный материал содержится в монографиях английского историка Дж. Каннингема⁷⁴ и эмигрантского историка и богослова Н. М. Зернова⁷⁵. Статья другого эмигрантского исследователя И. К. Смолича посвящена общим проблемам взаимоотношений Временного правительства и Церкви⁷⁶. По его мнению, после Февральской революции «волна революционного воодушевления... достигла и церковных кругов. И здесь среди низшего духовенства и мирян вспыхнуло пламя реформаторства». По справедливому замечанию Смолича, корни революционных настроений «родились не в буре мартовских дней», а в прошлом синодальной эпохи⁷⁷.

В книге английского автора В. Мосса, посвященной православию в XX веке, главным отрицательным персонажем изображен архиепископ Сергий (Страгородский), который являлся только «послушной марионеткой в руках» обер-прокурора Львова в «деле проводимой им революции в Церкви». «Революция в Церкви», по мнению В. Мосса, началась 29 апреля, когда Синод принял «обращения... касавшиеся установления принципа выборности епископата»⁷⁸. Автор этого крайне политизированого исследования не вводит в оборот какие-либо новые источники, используя в основной современную публицистику, в результате его книга напоминает неумелый памфлет, направленный против Московской патриархии.

В середине 90-х годов вышел в свет ряд статей петербургской исследовательницы Т. Г. Фруменковой, широко использовавшей в своей работе богатейший материал РГИА⁷⁹. Одна из работ Фруменковой посвящена непосредственно высшему духовенству после Февральской революции и является, по сути, единственным специальным научным исследованием проблемы. Исследовательница впервые перевела рассмотрение темы «высшее духовенство и революция» из области отвлеченных умозаключений на конкретную источниковую базу. При всех достоинствах этой новаторской статьи, Фруменкова, как представляется, излишне доверчиво подошла к такому сложному источнику, как доносы на архиереев. Истолковав их в духе самих доносчиков, автор пришла к выводу, что «архиереи и после Февраля нередко упорствовали в защите старого строя... не поняли глубины и необратимости случившегося»⁸⁰. Что лично думали архиереи по поводу революционных событий, за редким исключением, конечно, не известно⁸¹. Однако их официальная политическая позиция была почти во всех случаях иной.

В своей последней по времени статье Т. Г. Фруменкова подробно рассматривает персональный состав Синода в 1917 году⁸². Остается только сожалеть, что высококвалифицированные статьи петербургской исследовательницы так и не вылились в отдельную книгу.

Другой характер носит обширное предисловие П. Н. Грюнберга к публикации некоторых документов из канцелярии патриарха Тихона, посвященных высшему духовенству. Грюнберг, хотя и отдает должное работе Т. Г. Фруменковой («высокий профессионализм, хорошая техника петербургской школы»), отмечает «безусловную чуждость исследователя теме по духу, непонимание специфики той структуры, о положении которой идет речь». По его мнению, Фруменкова не различает законные собрания духовенства и их же «одноименные беззаконные сборища, не знает истинной внутрицерковной проблематики» и вообще «находится в плену устаревших школьных представлений»⁸³. Грюнберг считает, что нельзя писать о борьбе белого духовенства и мирян против черного духовенства, так как в «действительности никогда у «нормального» белого духовенства и мирян и «нормального» монашества вкупе с достойными иерархами не было никаких внутренних «противоречий», тем более «политических"».

Что же касается собственно авторской концепции Грюнберга, то она проста и показательна. «После падения Империи власть над Церковью обер-прокурора чиновника, по сути безбожного правительства, была издевательством над Церковью и издревле православной нацией». По мысли автора, иерархия Церкви была «основным идеологическим противником Правительства». Ведя борьбу с епископатом, Временное правительство действовало через Комитеты общественной безопасности, через различные Советы и иные общественные организации, а также «самочинные сборища духовенства и мирян»⁸⁴. Вообще трудно сказать что-либо более не соответствующее реальной обстановке 1917 года. Работы таких авторов, как Грюнберг, как это не грустно отметить, симптоматичны для современной церковной историографии в целом.

Коллективная монография «Иерархия Русской Православной Церкви, патриаршество и государство в революционную эпоху», выпущенная Институтом российской истории (РАН) совместно с Православным Свято-Тихоновским гуманитарным университетом, казалось бы, затрагивает тему, сходную с моим исследованием, однако, о периоде в истории Церкви между Февралем и Октябрем там фактически ничего не говорится, он просто выпадает из поля зрения авторов книги⁸⁵.

К сожалению, и отечественные, и зарубежные историки, занимающиеся политической историей революции 1917 года, как правило, не уделяют внимание церковным проблемам того периода. Показательна обстоятельная монография американского историка Д. Рейли, посвященная 1917 голу в Саратове. Автор этого локального исследования лишь вскользь упомянул, что в «апреле за «контрреволюционную агитацию» был арестован в Саратове и отправлен в Петроград настоятель церкви (имеется в виду епархиальный епископ. – П. Р.) Палладий»⁸⁶. Между тем Саратовская епархия была одной из наиболее «беспокойных» – из нее изгнали двух архиереев, туда ездила синодская ревизия, там состоялись выборы епископа. Эта информация содержится и в церковной, и в светской прессе.

Среди специалистов по политической истории 1917 года, в этом отношении, составляют исключение петербургские историки Г. Л. Соболев и Б. И. Колоницкий. Г. Л. Соболев в монографии, посвященной революционному сознанию рабочих и солдат Петрограда, возможно, первым из советских историков обратил внимание на то, что в идеологической борьбе после Февральской революции «не последняя роль принадлежала церкви»⁸⁷. По мнению исследователя, «церковь становится ревностным служителем Временного правительства», тем самым «демонстрируя удивительную приспособляемость к новому режиму». Автор отмечает попытки либеральных церковных кругов сгладить противоречие между причтом и революционно настроенными прихожанами. В их числе образование «Союза демократического православного духовенства», а также обновленный «Всероссийский церковно-общественный вестник» орган «либерально-клерикальных кругов». Отмечает историк и статьи профессора Б. В. Титлинова, направленные против «реакционной иерархии». Высшее же духовенство, по мнению Соболева, «враждебно отнеслось к тому движению, которое началось после Февральской революции в низших и средних церковных кругах»⁸⁸.

В своей монографии, посвященной борьбе вокруг политических символов в 1917 году, Колоницкий рассматривает среди прочего и воздействие языка и символики революции на жизнь Православной Церкви. По мнению исследователя, «общественный кризис в канун революции проявлялся и в церковной жизни, соответственно, политический переворот не мог не привести к радикальному перевороту в этой области». Революция повлияла на церковные службы, ее символика проникла в убранство церквей. «Конфликты между мирянами и священниками, между высшим и низшим... духовенством переплетались с политической борьбой... Борьба оформлялась с помощью языка революции: сторонники радикального обновления церкви именовали своих оппонентов «реакционерами», «распутницами»... Их противники также использовали обличительные политические штампы, именуя своих конкурентов... «большевиками», и даже «ленинцами"». По мнению Колоницкого, «можно говорить и о взаимодействии религиозного и антибуржуазного сознания... Порой авторы и ораторы описывали свершившийся переворот религиозно, он рассматривался как победа истинных идеалов христианства»⁸⁹.

Таким образом, одни и те же вопросы решаются исследователями порой диаметрально противоположно. Какова была политическая позиция епископата после Февральской революции? Какой характер носила политика Временного правительства по отношению к Церкви? Каковы истоки бунта низшего духовенства против епископата? Какова была роль во всем этом обер-прокурора В. Н. Львова? Даже количество уволенных на покой архиереев определяется историками различно. Практически совершенно не рассматривается такой важный вопрос, как введение выборною начала в жизнь Церкви.