Часть II. Из истории византийского законодательства

В период «темных веков» (конец VII-первая половина IX в.) византийское право и законодательство разделили судьбы византийской культуры, взятой в целом: после грандиозных кодификационных работ, осуществленных правоведами юстиниановской эпохи, после хорошо налаженной государственной системы юридического образования, которая имела место, правовая жизнь империи в данное время выглядит как период упадка. В упадок приходит не только императорское правотворчество, но и наука права. С исчезновением в середине VI в. профессоров-антецессоров преподавание права и юридическая наука переходят в руки схоластиков-адвокатов. И если в конце VI – начале VII в. правоведческая мысль еще продолжала теплиться, если главным объектом внимания юристов по-прежнему был Юстинианов Corpus Juris Civilis (но уже не в его подлинном латинском варианте, а в различного рода греческих переложениях – суммах, буквальных или катаподических переводах, греческих «индексах», унаследованных от эпохи антецессоров) и до нас дошли некоторые их сочинения, то от второй половины и конца VII в. мы, в сущности, не можем назвать ничего достойного внимания.²⁴⁸

Ничего неизвестно и об организационных формах получения юридического образования. По мнению Вольской-Конюс, в этот постюстиниановский период в Византии вообще не было школ и школьного преподавания в собственном смысле, что юристы-нотарии получали образование «по воле случая» или самостоятельно, ταῖς παρ᾿ ἑαυτοῦ σπουδαῖς, как было сказано про Платона Студита²⁴⁹, – мнение, возможно, несколько преувеличенное, принимая во внимание данные источников об открытии Ираклием «высшей школы», которая ко времени прихода к власти исаврийской династии помещалась в Халкопратиях при так называемой царской цистерне, имела 12 учителей и ректора (ό οὶκουμενικὸς διδάδκαλος) и снова в 726 г. была закрыта Львом III Исавром. Но преподавалось ли в ней право – неизвестно. Во всяком случае, характер преподавания безусловно изменился: на место сугубо ученого, усложненного преподавания права антецессорами приходит преподавание его практиками-адвокатами в упрощенной, приближенной к практическим нуждам форме, фактически сводящееся к натаскиванию в процессуальной риторике.²⁵⁰

Единственным, пожалуй, заметным событием правовой жизни империи конца VII в. была законотворческая деятельность Трулльского собора, который осенью 691г. собрался в зале «τοῦ Τρούλλου» Константинопольского дворца по созыву императора Юстиниана II, с целью искоренить языческие и иудейские пережитки в учении и культовой практике церкви.²⁵¹ Вопреки тому, что собор рассматривался как продолжение предыдущих соборов (именно поэтому он назывался в византийских источниках «шестым» или даже «пято- шестым»), почти всеми его канонами (а всего их было 102) вводилось «совершенно новое право»²⁵². Так, собором официально провозглашался принцип «пентархии» в церковной ойкумене, причем с акцентом на равные прерогативы римского и константинопольского патриархов (кан. 36); осуждался католический целибат и подтверждалось право православных клириков (пресвитеров, диаконов и иподиаконов) на законный брак (кан. 13); предусматривалась процедура возвращения еретиков в православие через повторное крещение (кан. 95); осуждались все виды магии, приемы предсказания будущего, праздники и обряды, имевшие языческое происхождение, в частности, запрещалось студентам-юристам пользоваться языческими обрядами при начале и окончании занятий (кан. 60–62, 65, 71, 94); запрещалось христианам, клирикам и мирянам, не только вкушать иудейские опресноки, но и вообще обращаться с евреями, прибегать к услугам еврейских врачей (за нарушение запрета – отлучение: кан. 11); предписывалось «отныне образ Агнца, вземлющего грехи мира, Христа Бога нашего, на иконах представлять по человеческому естеству, вместо ветхого агнца» (кан. 82)²⁵³; запрещалось уничтожать рукописи, содержащие текст Св. Писания или сочинений отцов церкви (кан. 68); и т. д. Но больше всего известно торжественное провозглашение вселенским Трулльским собором официального корпуса источников канонического права. Как сообщалось выше, указав в своем втором каноне эти источники (они включают в себя каноны вселенских соборов, так называемые апостольские каноны, каноны местных, не всегда точно датируемых соборов IV в., серию посланий знаменитых отцов церкви IV и V вв.; к этой официальной коллекции добавились, естественно, каноны самого Трулльского собора), собор запретил всякие попытки подделывать (παραχαράττειν) каноны, включать в состав этого корпуса «какие-то другие каноны, ложно составленные людьми, стремившимися торговать истиной». По-видимому, речь идет о запрете несанкционированного каким-либо вселенским собором расширения состава корпуса. Считается, что, учредив «гетерогенный» корпус канонического права, собор исключил всякие возможности для византийской кано- нистики создать подлинный «Codex juris саnonиси» с логически обоснованным распределением материала.²⁵⁴

Такова была (приблизительно) историко-правовая ситуация накануне промульгации, по-видимому, в 741 г. первого после Юстинианова корпуса официального законодательного свода – исаврийской Эклоги,²⁵⁵ призванной сыграть выдающуюся роль в истории византийского права. Возможно, что именно плачевное состояние правоведческих знаний подтолкнуло Льва III к идее создания законодательного сборника и обусловило его особенности: чрезмерную лапидарность и явную неполноту юридического материала; оригинальность и самостоятельность структуры памятника, вызванные отсутствием подходящего образца («из нужды, таким образом, составители сделали добродетель» – считает издатель)²⁵⁶; простоту и лаконичность стиля и языка; и т. д. По всем этим «параметрам» Эклога знаменует собой радикальный отход от правовых воззрений юристов Юстиниана и их непосредственных последователей. Эклога, основными исполнителями которой были, конечно же, не императоры, от имени которых она издана, и даже не те высокопоставленные официальные лица из числа членов учрежденной комиссии, которые были перечислены в преамбуле (квестор, патрикии, ипаты), но именно безымянные юристы-схоластики, скрывавшиеся за безличным «и другие богобоязненные люди»,²⁵⁷ – эта Эклога мыслилась ее создателями как «сокращенная выборка законов... из Институций, Дигест, Кодекса и Новелл – конституций великого Юстиниана с внесенными в них исправлениями в духе большего человеколюбия».

Не только в заглавии, но и в преамбуле специально обращено внимание на реформаторский характер сборника. Указано, что реформа коснулась прежде всего процессуального нрава. Была введена система выдачи жалованья из казны квестору, антиграфевсам и всему судебному персоналу; установлена безвозмездность суда для лиц, участвующих в судебных тяжбах; провозглашался принцип равенства всех перед судом, независимо от степени имущественной обеспеченности.

По своей структуре труд делился на 18 небольших титулов, охватывающих вопросы семейного и брачного права (титулы 1–3), дарений (4), наследственного права (5–6), опеки и попечительства (7), положения рабов (8), купли-продажи (9), займа (10), заклада (11), эмфитевсиса (12), найма (13), свидетелей (14), мировых сделок (15), имущественных отношений стра- тиотов и других должностных лиц (16), наказаний за преступления (17), наконец, вопросы военного права, впервые вводимого здесь в официальное византийское законодательство (18). Уже в этом расположении материала усматривается отход от классификации частного права согласно прежнему формальному принципу (право личное, вещное, раздел об исках) и его замена другим, более конкретным и упрощенным принципом, согласно которому факты располагаются так, как они представлены в жизнедеятельности человека, начиная с обручения и вступления в брак, где можно найти элементы всех перечисленных прав (личного, вещного, искового)²⁵⁸.

Совершенно новым и наиболее оригинальным разделом явился знаменитый 17-й («пенальный») титул Эклоги. Будучи лишь одним из восемнадцати, из которых состоит сборник, этот титул тем не менее занимает 1 /5 часть всего объема и 1/3 часть общего количества глав.²⁵⁹

Предложенная Эклогой пенитенциарная система во многом отлична от той, которая действовала в прежнем законодательстве. Она предусматривает для различных категорий уголовных преступлений, связанных, например, с нарушением святости алтаря и права церковного убежища, с клятвопреступлением, вероотступничеством, разграблением и осквернением могил, подделкой монет, с похищением и обесчещением, прелюбодеянием и т. д., телесные и членовредительские наказания (битье палками или плетью, отрезание носа, вырывание языка, отсечение рук, ослепление, бритье головы, выжигание волос и др.). И хотя сами по себе такого рода наказания не были, по-видимому, новшеством (см., например, гл. 13 новеллы 134 Юстиниана, из которой явствует, что в ходу была даже такая зверская форма увечья, как отсечение у преступника всех четырех конечностей), то масштабы и широта спектра их применимости – это характерная черта именно Эклоги.

Скорее всего, в уголовном праве исаврийцев отразилось обычное народное право, согласно которому преступник должен наказываться потерей той части тела, при помощи которой он совершил преступление.²⁶⁰ Несмотря на всю свою варварскую жестокость, подобные наказания вполне могли рассматриваться законодателями в качестве провозглашенных «исправлений в духе большего человеколюбия»: ведь они, как правило, были заменой смертной казни. В некоторых случаях, правда, они были введены вместо денежных штрафов, предусмотренных в соответствующих казусах законодательством Юстиниана. И даже в тех случаях, когда за те или иные правонарушения в Эклоге сохраняется смертная казнь (например, за кровосмешение между близкими родственниками, гомосексуализм, умышленный поджог, отравление с летальным исходом, волшебство, убийство, разбой, а также за некоторые ереси), мы наблюдаем тенденцию к отказу от особо жестоких способов казни, а именно распятия, сожжения и т. д. Лишь при умышленном поджоге внутри города и разбое сохранялась казнь через сожжение или соответственно повешение, с тем, вероятно, чтобы повысить устрашающее воздействие наказания. В целом же Эклога представляет собою первый законодательный памятник, пенитенциарная система которого ясно и недвусмысленно предусматривала обе основные цели наказания – служить средством возмездия за причиненный вред или искупления вины и средством устрашения (превентивная функция наказания).²⁶¹

Этот новый дух имперского законодательства, проявившийся в попытках унифицировать право, приспособить римское право к нуждам эпохи, отойти от юридического формализма, или еще – в тенденции к «криминализации» частноправовых деликтов,²⁶² коснулся и трактуемых в сборнике вопросов гражданского права, хотя, может быть, и не столь явно, как это мы наблюдаем в отношении права уголовного. Так, следуя при рассмотрении вопросов семейно-имущественного права в целом Юстинианову праву, Эклога тем не менее в деталях развивает и модифицирует старые законы: обручение, например, которое как обещание будущего вступления в брак раньше не облекалось в какие-либо торжественные формы и не создавало каких-либо юридических обязательств, вытекающих из него, становится, согласно Эклоге, соглашением, являющимся законной подготовительной стадией к браку, и расторжение его допускалось только по серьезным мотивам с уплатой неустойки нарушавшей соглашение стороной; брак по Эклоге представляет собой союз мужа и жены, пользующихся равными имущественными правами; в Эклоге впервые было детально разработано брачное христианское право; гораздо дальше, чем законодательство Юстиниана и каноны Трулльского собора, идет Эклога по пути запрета браков между близкими родственниками; в ней значительно сужены законные поводы к разводу.

Изменения могут быть констатированы и в других разделах гражданского права, например, в установлении формы, требуемой Эклогой при дарениях, в изложении правил привлечения наследников при наследовании по закону, в трактовке вопросов опеки и попечительства.

Оба эти института приобретают еще в большей степени, чем раньше, характер учреждений, контролируемых государством.

Результаты работы юристов («ученейших схоластиков»!), подготовивших издание Эклоги, по всей вероятности, отвечали потребностям того времени, но они вряд ли отражали все стороны правовой жизни Византии. Так, Эклога вообще не касается вопросов аграрного законодательства, правового статуса крестьян и ремесленников, которым уделено большое внимание в Своде Юстиниана; в ней ничего не говорится о формах и способах защиты прав, о путях приобретения и потери собственности, об институте давности и т. д. Трудно представить себе, что эти стороны правовой жизни на практике утратили свое значение в Византии VIII в. В науке высказывается поэтому предположение, что наличие Эклоги не исключало возможности использования судьями законодательства Юстиниана и его преемников для решения и разъяснения дел.²⁶³ Думается, однако, что доступ судей к последнему был затруднен, в связи с чем сразу же после промульгации Эклоги перед юристами-схоластиками встала задача составления специального дополнения к Эклоге с целью покрыть выявившиеся в ней лакуны, собрать тексты, регулирующие те группы правоотношений, которые по соображениям краткости не были охвачены Эклогой.

К середине VIII в. такое приложение было составлено.²⁶⁴ Условно названный его первым издателем «Приложением к Эклоге», памятник не имеет собственного заглавия, представляет собой частную компиляцию или собрание около ста правовых норм, делящихся на 14 более или менее устойчивых и компактных по тематике и рукописной традиции групп. По-видимому, Приложение не было создано как единое произведение одним автором, но складывалось постепенно на базе эксцерпирования юристами-схоластиками из различных источников, восходящих к Юстинианову законодательству.²⁶⁵ По своему содержанию большая часть норм относится к сфере уголовного права и касается главным образом двух тем: преступления, связанные с покушением на жизнь человека, и преступления против веры. Если учесть уже отмеченную роль «Аппендикса» как чисто дополнительную по отношению к Эклоге, то такого рода тематический отбор норм станет вполне понятным.

В статьях 45–49 титула 17 Эклоги, правда, рассматриваются различные формы преступлений, связанных с убийством человека. Иногда Эклога в этих вопросах следует за Юстиниановым законодательством, карая, например, преступника, виновного в убийстве, смертной казнью мечом (Е. 17.42, 45). Но вместе с тем в явном стремлении дать более точную оценку объективной и субъективной природы преступления, дифференцировать наказания в соответствии с вводимыми различиями степени виновности и тем самым ограничить свободу судьи в оценке доказательств и в определении меры наказания она существенно отклоняется от соответствующих норм Юстинианова законодательства, содержащихся в частности, в Дигестах (D. 48.8) и Кодексе (С. 9, 16).

К тому же относительно небольшое число норм Эклоги, направленных на предотвращение убийств и телесных повреждений, не могло исчерпать всего разнообразия частных проблем, встававших в ходе расследований подобного рода преступлений, например, степени виновности, соучастия и т. д.²⁶⁶

Еще более ощутимой была нехватка в Эклоге норм, карающих за преступления против веры (вероотступничество, ересь, магия и т. д.), которым она посвятила всего-навсего 4 статьи (Е. 17.6, 43, 44, 52) «пенального» титула.²⁶⁷ Правда, еретики (монтанисты и манихеи) караются Эклогой даже строже, чем по Юстинианову законодательству, – «смертной казнью мечом» (Ε. 17.52; ср. С. 1.5.11–12, где для монтанистов предусматривались лишь имущественные санкции и ссылка). Принимая во внимание конкретную историческую обстановку в Византии VIII в., это вполне объяснимо: ведь еретики, являвшие собою активную и мощную оппозиционную по отношению к правительству силу, представляли реальную опасность для византийского государства. Поэтому Эклога имела основания привлекать их к ответственности, причем не только к церковному суду, но и светскому.²⁶⁸ Но если даже видеть под «монтанистами и манихеями» Эклоги всю совокупность еретических учений, имевших распространение в то время в Византии²⁶⁹ (по мнению Е. Э. Липшиц, под манихеями подразумевались, вероятно, павликиане²⁷⁰), то и тогда придется признать, что византийским судьям было в высшей степени затруднительно вести на основе Эклоги процессы, вызванные преступлениями против веры и вообще религии. Поэтому составители Приложения к Эклоге включили в него большую часть предписаний Юсти- нианова Кодекса о еретиках, позаимствовав их из первой книги сборника VI в., известного под названием Collectio Tripartita, где эти предписания препарированы и изложены уже на греческом языке.²⁷¹

Характерно, что среди этих предписаний отсутствуют отрывки из Кодекса (С. 1.5.11–12), т. е. тексты, на основе которых было составлено предписание Эклоги о манихеях и монтанистах (Е. 17.52), что лишний раз и весьма наглядно свидетельствует о дополняющей роли Приложения.

Говоря о Приложении к Эклоге, следует остановиться еще на одном: помимо уже отмеченных 100 статей, разбитых на 14 групп, в его состав, как правило, включались еще четыре относительно крупных и достаточно самостоятельных (поэтому издатели «Аппендикса» и исключили их из своего издания) памятника, четыре «закона» – Земледельческий, Военный, Морской и Моисеев. Независимо от чрезвычайно сложного и дискуссионного вопроса о времени возникновения этих памятников, мы вправе предположить, что они мыслились юристами того времени как дополнение к Эклоге, учитывались составителями Эклоги, а при включении их в состав Приложения претерпели, возможно, какие-то редакционные модификации в духе приспособления к Эклоге. Во всяком случае вышеназванные «законы», как и Эклога, являются новым, уже не специально научным типом правовой литературы, творением того поколения юристов, которое ориентируется не на классические exempla, а на удовлетворение острой потребности населения в упрощенных, кратких и понятных каждому неспециалисту правовых сборниках.²⁷²

Сказанное особенно относится к Земледельческому закону (Νόμος γεωργικός), который представляет собой свод юридических норм, регулировавших жизнь сельской общины, и являлся, очевидно, частной, но признаваемой государством компиляцией, основанной на сочетании обычного эллинистического и варварского права с нормами действовавшего римско- византийского (т. е. Юстинианова) законодательства.²⁷³ Адекватно отражая социально-экономические отношения в крестьянской общине, закон давал ответ на наиболее типичные конфликтные ситуации, возникавшие в этой среде, и таким образом заполнял лакуну, которая была оставлена более ранними законодательными памятниками, в том числе и Эклогой, вообще не касавшейся вопросов аграрного строя, деревни. Близость обоих памятников видна не только при сопоставлении языковых форм и синтаксических оборотов, не только из разительного стилистического сходства и сходства в системе наказаний, на что обращали внимание уже ученые XIX столетия, но и тем, что Эклога и Земледельческий закон воспринимались как нечто единое еще в средние века. Так, редактор одной из переработок Эклоги, известной под названием «Эклоги, измененной по Прохирону» (Ecloga ad Prochiron mutata), сделал попытку добиться полного слияния с нею Земледельческого закона. Он исключил вообще из текста памятника целый ряд одних глав, рассеял некоторые другие по разным титулам Эклоги, измененной по Прохирону, а в оставшуюся от первоначального текста Земледельческого закона часть ввел целый ряд интерполяций различного происхождения, разбил весь этот юридический материал на две группы, образовав из них титулы 25-й и 26-й Эклоги, измененной по Прохирону.²⁷⁴

Значительно менее интересны и оригинальны два других закона – Морской и Военный. Что касается первого из них (Nomos nautikos)²⁷⁵, то он представляет собой, по-видимому, частную запись обычного морского права, составленную между 600 и 800 гг., признаваемую государством, несмотря на некоторые отличия от Юстинианова права (см. D. 14.2.9: De lege Rhodia de iactu). Возникновение особого Морского закона как плода деятельности какого-то юриста могло быть связано с потребностями возросшей в те времена морской торговли и товариществ, связанных с нею.²⁷⁶ Сводом норм права, регулирующих наказания военнослужащих, совершивших уголовные преступления или дисциплинарные проступки, является Военный закон (Νόμος στρατιωτικός),²⁷⁷ который состоит из 41 статьи и распадается по источникам заимствованного материала на три части: первая содержит статьи, аналогичные 6–8 главам книги I Стратегикона Маврикия, в то время как вторая и третья части содержат переработанные нормы Дигест и Кодекса, а также нормы, которые соответствуют некоторым статьям Эклоги и таким позднейшим законодательным сводам, как Прохирон и Василики.²⁷⁸

И наконец, несколько отличающийся от предыдущих «законов» так называемый Моисеев закон (Nomos Mosaikos, подлинное греческое заглавие Ἐκλογὴ τοῦ παρὰ Θεοῦ διὰ τοῦ Μωῦσέως δοθέντος νόμου τοῖς `Iσραηλίταις),²⁷⁹ представляющий собой не что иное, как собрание 70 эксцерптов из Септуагинты (из Пятикнижия) и включающий в себя сформулированные в Ветхом Завете морально-религиозные предписания и нормы социального поведения, включая и знаменитые 10 заповедей, собственноручно начертанные богом Яхве на каменных скрижалях и врученных им Моисею на горе Синай. Все эти отрывки (они происходят из следующих книг Пентатевха: 21 отрывок – из Исхода, 29 – из Левита, 3 – из Чисел, 18 – из Второзакония) являются почти дословными извлечениями из текста Септуагинты, лишь слегка подвергнутого купюрам, перефразировке или стилистическому редактированию. Они сгруппированы в 50 «глав», которые состоят из одного или нескольких тематически связанных текстов и снабжены рубриками, дающими сведения о содержании и происходящими, очевидно, от самого компилятора. Компилятор, а также современные ему и более поздние составители юридических сборников явно рассматривали эти заповеди и предписания в качестве юридических норм²⁸⁰, а сам «закон» в качестве юридического памятника, о чем свидетельствует и тот факт, что он встречается исключительно в юридических и канонических рукописях, а в титуле 39 уже упоминавшейся «Эклоги, измененной по VIрохирону» содержится большое количество статей, заимствованных из этого памятника.

Таким образом, взаимно дополняя друг друга, все рассмотренные нами памятники – Эклога, Приложение к Эклоге, законы Земледельческий, Морской, Военный и Моисеев – образуют некий единый и своеобразный «Корпус» светского права, которое действовало на протяжении VIII-ИХ вв., вплоть до появления Македонского законодательства, будучи более или менее компактно представленным и в рукописной традиции. Впрочем, единство этого «Корпуса» было весьма относительным: во-первых, части «Корпуса» очень слабо связаны между собой, весьма различны по уровню нормативности (в сущности, по настоящему нормативным актом была лишь Эклога, а все прочие дополнения к ней были порождены частной инициативой, хотя и признаваемой государством²⁸¹); во-вторых, эти части были плохо согласованы между собой и поэтому содержали иногда нормы, идущие вразрез с аналогичными предписаниями других частей. Так, например, два правовых института, нашедших отражение в Земледельческом законе, а именно ἀντιτοπία (владение поверхностью) и δενδροκτησία (владение деревьями), будучи издавна приняты греческим правом, не были никогда признаны римским (и, стало быть, Юстиниановым) правом, так как обе эти правовые системы имели совершенно различные концепции в отношении земли: согласно «горизонтальной» концепции греческого (и вообще восточного) права, могло существовать два различных права на один и тот же участок земли, независимых один от другого, – право собственника земли и право собственника того, что находится на поверхности земли (например, дома или дерева); напротив, согласно римскому принципу superficies solo cedit все то, что находится на поверхности земли (постройки, деревья, насаждения), принадлежит не тому, кто строил или насаждал их, но собственнику земли (D. 43.17.3.7; Inst. 2.1.30). С одной стороны, Земледельческий закон упразднил римский принцип superficies solo cedit²⁸², с другой же – один из основных источников, в котором сформулирован римский принцип superficies solo cedit (а именно отрывок Inst. 2.1.30), тоже был еще жив, не отменен, более того, – включен в состав Приложения к Эклоге²⁸³, а позднее и вообще интерполирован в состав Земледельческого закона²⁸⁴, создавая, очевидно, немыслимую апорию для любого судьи – на какой же текст тот должен был ориентироваться в спорных случаях?!

Разношерстность, гетерогенность, противоречивость и неполнота вышеобозначенного «Корпуса» безусловно осознавалась византийскими юристами. Отсюда постоянные попытки писцов (а ими могли быть и сами юристы-практики) при переписывании привнести что-то новое, что-то изменить, «подогнать» тексты друг к другу, причем (и это поразительно!) не путем приспособления «дополнительных» текстов к главному нормативному памятнику – Эклоге, а наоборот, – путем переработки именно этого последнего памятника в духе большего соответствия Юстинианову праву, иногда же – путем прямого возврата к нормам последнего. Видимо, допущенный авторами Эклоги отход от принципов Юстинианова законодательства обеспокоил византийских идеологов и правоведов, в связи с чем и стали предприниматься попытки корректировки законов. О характере этой корректировки мы можем судить подошедшим до нас переработкам Эклоги, известным под названиями Ecloga aucta (Eclogadion), Ecloga private, Ecloga privata aucta.²⁸⁵

Первым из этих сборников по времени (датируется предположительно самым началом IX в., временем царствования императора Никифора I, 802–811 гг.)²⁸⁶ является именно Эклогадий, текст которого во фрагментарном состоянии дошел до нас в единственном списке XIV в. – Vindobonensis iur. gr. 2, foil. 6–20v, 386,²⁸⁷ сам по себе был известен ученым уже в XIX в. (Цахариэ фон Лингенталь считал его одним из вариантов Частной Распространенной Эклоги), но лишь недавно оценен по достоинству и издан²⁸⁸. Эклогадий представляет собой выполненный каким-то опытным юристом, прекрасным знатоком Юстинианова права, единый систематический труд, который (по крайней мере, в той части, где он содержит уголовное право, причем именно «пенальный» титул сохранился в венской рукописи полностью) не обнаруживает черт, свойственных частным, составленным для сугубо практических целей компиляциям, но, напротив, по своей внешней форме и по последовательности проведенных в нем принципов производит впечатление официального законодательного свода, рассчитанного на нормативное действие.²⁸⁹

Из всех 43 статей «пенального» титула Эклогадия 18 дают санкции, совершенно идентичные или сходные с теми, которые содержатся в соответствующих статьях 17-го титула Эклоги. Речь при этом идет о преступлениях, связанных с посягательством на собственность граждан (разбойничество, воровство, поджог, фальшивомонетничество и т. д.), о преступлениях против веры (вынужденное отступничество, ересь) и против нравственности (сводничество, педерастия, скотоложество, двоеженство, прелюбодеяния в различных формах, клевета, осквернение могил) и т. д. 5 других статей вообще не находят соответствующих предписаний в Эклоге и являются, стало быть, новыми (шпионаж, оскорбление действием, добровольное отступничество, оскорбление величества посредством издания какого-либо анонимного пасквиля, совращение своей же невесты).²⁹⁰ Однако наибольший интерес вызывают те статьи пенального титула Эклогадия (а их большинство), которые имеют соответствующие статьи в Эклоге, от них исходят, но дают иное регулирование рассматриваемых в них вопросов. Сопоставление способа регулирования их в Эклоге и Эклогадие в контексте римско-византийского права в целом позволяет сделать убедительные выводы относительно общей идейной направленности Эклогадия, которую можно было бы выразить в двух словах: «назад – к Юстиниану».

Так, общей чертой уголовного кодекса по Эклогадию являются отказ от введенной в Эклоге системы членовредительских наказаний и реабилитация смертной казни (например, за такие преступления, как нарушение правд убежища, похищение, государственная измена,²⁹¹ угон скота,²⁹² кровосмешение, святотатство, и др.), правда, с ограничением свободы судьи в выборе способа совершения казни: предписывается исключительно «смерть от меча», т. е. обезглавливание. Но даже и в тех случаях, когда Эклогадий сохраняет введенную Эклогой санкцию (например, при рассмотрении таких деликтов, как вытравление плода, отравление), он не следует буквально тексту Эклоги, всякий раз смещая акцеyты в трактовке объективной и субъективной сущности правонарушения в сторону ужесточения санкции.

Показательна в этом отношении трактовка такого преступления, как убийство.²⁹³ В Эклогадие число норм об убийстве сокращено до двух (ЕА. 17.22; 17.3), против тех пяти, что содержатся в Эклоге (Е. 17.45–49), причем акцент в нем ставится на дихотомии понятий «предумышленного» и «непредумышленного» убийства. Эта дихотомия, не имеющая терминологической опоры в юстиниановом законодательстве, сближает текст Эклогадия с текстом Эклоги, которая также различает предумышленные и непредумышленные убийства, но в то же время и отдаляет от нее, так как упраздняет промежуточные ступени, наличествующие в Эклоге. Поэтому не следует отождествлять по содержанию понятие «предумышленное убийство» Эклогадия с одноименным понятием Эклоги. Последняя следует в этом принципу, выраженному в lex Cornelia de sicariis et veneficis, которому подлежали все совершающие убийство преднамеренно,²⁹⁴ с тем лишь различием, что Эклога подводила убийство в состоянии аффекта под особую санкцию (Ε. 17.46), в то время как римское право рассматривало его (благодаря наличию в нем элемента animus occidendi) как подпадающего под распоряжения lex Cornelia. Что же касается Эклогадия, то нет сомнения, что понятие «предумышленное убийство» охватывает здесь все совершаемые преднамеренно (ἐκ δόλου) убийства, включая и совершаемые в состоянии аффекта. Наказания за убийство человека в Эклогадие суровее, чем в Эклоге, так как, введя неизвестное Юстинианову праву деление убийств на предумышленные и непредумышленные, он в то же время отверг примененный Эклогой принцип более снисходительного отношения к убийствам, совершаемым в состоянии аффекта (а также в драке), и таким образом возвратился к основным положениям lex Cornelia, к тому же явно усмотрев наличие элемента animus eventualis, т. е. фактически включив в понятие убийства, совершаемого из явного или потенциального умысла, покушение на убийство.²⁹⁵

Судя по состоянию рукописной традиции, Эклогадий не имел большого распространения сам по себе. Но зато в соединении с Эклогой он послужил основой для создания нового юридического сборника – Частной Распространенной Эклоги,²⁹⁶ возникшей, возможно, в период с 829 по 870 г. в Южной Италии.²⁹⁷ Вдумчивый анализ первых трех титулов компиляции (об обручении, о браке и о приданом), осуществленный Ф. Гориа в его исследовании,²⁹⁸ пенального 17-го титула – в книге С. Трояноса,²⁹⁹ наконец, наблюдение Е. Э. Липшиц, сопоставившей нормы Частной Распространенной Эклоги с соответствующими нормами Эклоги,³⁰⁰ позволяют составить о ней впечатление как о новом типе частного юридического руководства, автор которого пытался согласовать Эклогу и Эклогадий, но с явным предпочтением последнего, его общей идейной направленности. Выявилось желание анонимного автора избавиться от повторов и устаревших норм, тенденция к уточнению и упразднению неясностей, свойственных Эклоге, стремление вернуться к Юстиниану, модифицируя соответствующие нормы Эклоги. Такое стремление ясно видно, например, в трактовке вопроса о расторжении обручения, но как раз оно показывает, что речь не идет о пассивном воспроизведении юстиниановых законоположений, но скорее – об уточнении и переосмыслении, о которых, по мнению Гориа, трудно сказать, восходят ли они к юристам VI-VII вв. или же являются плодом личных размышлений автора компиляции; поскольку они явно испытали влияние Эклоги, то могут быть атрибутированы автору Частной Распространенной Эклоги; другие же из них находят более или менее точные соответствия в переводах и комментариях юристов VI-VII вв. и, видимо, взяты автором компиляции в тех источниках, которыми он пользовался. Во всяком случае бесспорно, что автор Частной Распространенной Эклоги создал свой собственный труд.³⁰¹

Особый интерес представляют те нормы Частной Распространенной Эклоги, которые отсутствуют в Эклоге исаврийской. Так, новыми по отношению к Эклоге являются: статья о браках, заключаемых посредством письменного договора (ЕРА 2.10), которая, по-видимому, является фрагментом какой-то утраченной новеллы Льва III;³⁰² статья, носящая название «О наследстве сирот» (ЕРА 2.13) и содержащая законоположение, по которому предписывается, чтобы наследство детей-сирот, умерших в малолетнем возрасте, не переходило к их матери, ибо доля, причитающаяся на ребенка, переходит к братьям умершего по отцу;³⁰³ новшеством по отношению к Эклоге являются и две статьи об уходе в монастырь как причине расторжения брака, заключенного по устному соглашению (ЕРА 2.16) или по письменному (ЕРА 2.19)³⁰⁴ и об имущественных последствиях этого акта для супругов, наследников и монастыря, причем явное и благожелательное внимание автора компиляции к вступлению в монастырь как причине расторжения обручения и брака обнаруживает в нем, по словам Гориа, «скорее иконопочитателя, чем иконоборца» и служит знаком того, что автор создавая свое произведение после восстановления иконопочитания;³⁰⁵ статья о даче денег под проценты с определением максимально допустимого процента (ЕРА 3. 14), основанная на Институциях Юстиниана и фактически легализовавшая ростовщичество. О проценте идет речь и в некоторых статьях 11-го титула, например, ЕРА 11.6, основанная на конституции Юстиниана (С. 4.32.27) и определяющая принципы расчета при превышении установленного законом процента для различных категорий населения; ЕРА 11.7 – о «морской ссуде» под процент, причем источником статьи является не D. 22.2.3 или С. 4.32.26.1 которые обычно фигурируют в литературе,³⁰⁶ a Nov. 106;³⁰⁷ ЕРА 11.13 – о запрете заимодавцу брать землю в ипотеку при займе крестьянами денег, статья основана на 32-й новелле Юстиниана, но через посредство схолии Феодора Гермиупольского.³⁰⁸

Дело в том, что ипотека как форма кредита, денежной или вещной ссуды, представлявшейся под залог недвижимого имущества (главным образом, земли) была широко распространенным в Византии явлением. Согласно Дигестам (D. 13.7.9.2), при ипотеке должник формально сохранял право собственности на землю, отдаваемую под залог, но фактически он находился на положении арендатора, выплачивая кредитору арендную плату в форме процентов (норма годового процента была установлена 32-й новеллой Юстиниана и равнялась одной восьмой части модия при займе плодов и одного кератия с номисмы при денежном займе). Неуплата процентов по ипотечной задолженности в срок влекла за собой продажу залога со стороны кредитора после трехкратных требований выкупа и предварительной «казенной оценки в письменной форме, заверенной табулярием или экдиком» (Эклога 10.1–2), причем если раньше давалась отсрочка в 2 года между требованием о выкупе и продажей, то Эклога разрешает продажу залога без установления отсрочки.³⁰⁹ При уплате же долга залог (в том числе и земельный) должен был быть возвращен крестьянам.

Вопреки этой практике, санкционированной, в частности, и гл. 67 Земледельческого закона, 32-я новелла Юстиниана (которая, впрочем, не упоминает ипотеки, но подразумевает ее) и статья 11.13 Частной Распространенной Эклоги (которая, кстати, иногда интерполировалась в состав Земледельческого закона³¹⁰ явно с намерением противопоставить ее главе 67) вообще запрещают взятие земли в ипотеку, и это создает трудности с их интерпретацией. Ван дер Валь, комментируя текст новеллы, отмечает, что хотя по ее смыслу закон предписывал реституцию земли крестьянам после возврата ими долга, юристы VI в. толковали закон иначе, а именно в том смысле, что кредитор не мог получить крестьянскую землю в залог долга (obtenir en gage).³¹¹ По мнению Ε. Э. Липшиц, формулировка статьи Частной Распространенной Эклоги идет в том же направлении, что и толкование юристов, на которое указал Ван дер Валь. «Если здесь перед нами, – говорит она, – не неточное или не непонятое автором употребление юридических терминов, а сознательное изменение смысла закона в связи с изменившимися за три столетия условиями, которые заставили полностью запретить займы под залог земли на условиях ипотеки, то этот факт заслуживает внимания и специального анализа в истории аграрных отношений Византии IX в.».³¹²

Не углубляясь в дальнейшую характеристику всех новшеств Частной Распространенной Эклоги по отношению к Эклоге, отметим лишь, что сопоставление норм 17-го пенального титула во всех трех компиляциях (Эклоге, Эклогадие и Частной Распространенной Эклоге) позволяет сделать вывод о большой самостоятельности автора этой последней в подборе дополнений к Эклоге, но о большой зависимости его от Эклогадия. Поскольку Эклогадий сохранился не полностью, то мы не можем быть уверены, что и в прочих титулах Частной Распространенной Эклоги, которые воспринимаются ныне как весьма самостоятельные по отношению к Эклоге, автор не воспроизводит законоположение Эклогадия.

В заключение несколько слов о «текущем» имперском законодательстве, об издании императорских новелл, в форме которых византийские императоры прежде всего и осуществляли свое монопольное право законодательной инициативы. Пользовались этим правом императоры и в рассматриваемый бурный период истории Византии, хотя состояние источников не дает возможности охарактеризовать подлинные масштабы этой деятельности. Так, сохранились косвенные свидетельства об издании нескольких новелл импратором-иконоборцем Львом III Исавром, которые, к сожалению, не дошли до нас³¹³. Зато сохранился текст новелл императрицы Ирины³¹⁴, одна из которых вопреки общественной и юридической практике Византии и со ссылкой на Евангелие вводит запрет на применение клятвы как одного из видов доказательства в византийском судопроизводстве³¹⁵ и регламентацию заключения и письменного оформления всевозможных юридических сделок, составления табеллионатного документа; другая же – вводит запрет на браки между свободными и рабами, а также на третий и более брак вообще, решая, таким образом, традиционную для византийского гражданского и церковного права тему – тему полигамии. Как известно, в Эклоге этот вопрос трактуется исключительно с точки зрения имущественного и наследственного права, в ней не высказано ясного и недвусмысленного осуждения и запрещения практики многократного вступления в брак, хотя и говорится о «второбрачии», о «втором браке», о «предыдущих браках» (Ecloga, 2 rubr.; 2.7, 10, 11). О том, что подобная позиция авторов Эклоги должна была вызвать отрицательную реакцию византийских юристов, свидетельствует уже рукописная традиция Эклоги;³¹⁶ в лице же императрицы Ирины мы имеем дело с оригинальной точкой зрения на эту проблему.

Стоит, наконец, упомянуть и ту, ставшую в свое время предметом пристального внимания исследователей новеллу «христолюбивых императоров Льва и Константина» (Coll.l, 26 – согласно ее месту в издании Цахариэ фон Лингенталя),³¹⁷ которую раньте атрибутировали то Льву IV и Константину VI и датировали 776–780 гг. (Цахариэ фон Лингенталь и многие другие³¹⁸), то Льву III и Константину V, с датировкой 726– 727 гг. (Зимон), а в последнее время с весьма серьезными основаниями относят к Льву V Армянину и его соправителю Константину-Смбату с датировкой 819– 820 гг.³¹⁹ Пространная и весьма сложная в юридическом отношении, эта новелла трактует вопрос о консенсуальном расторжении брака по причине духовного родства супругов, которые, желая добиться развода, искусственно создавали это духовное родство тем, что при крещении своих собственных детей выступали их восприемниками, что противоречило 53-му канону Трулльского собора (собор распространил существовавший со времен Юстиниана запрет брака между крестным отцом и крестницей, души которых, согласно С. 5.4.26, соединены deo mediante на бракосочетание между крестным отцом и матерью крестницы) и превращало их брак в беззаконное сожительство (παράνομον συνοικέσιον). Предусматривались соответствующие наказания для совершивших подобный грех (для состоятельных – имущественные санкции, для несостоятельных – телесное наказание), проводилась детальная регламентация имущественных последствий развода как для супругов, так и для всех прочих наследников. Восприняв положения 53-го канона Трул- льского собора, новелла, в свою очередь, распространила запрет на браки по родству от второй и до четвертой степени (т. е. между братом крестного отца и матерью крестника или крестницы), внеся свой вклад в развитие этого сюжета и введя его в имперское законодательство.³²⁰

Таким образом, византийское право конца VII-первой половины IX в. не стояло на месте, оно развивалось, но тенденции этого развития были крайне противоречивыми. Дальнейшая вульгаризация права и приспособление его к практическим повседневным нуждам, криминализация частноправовых отношений и христианизация права – вот те наиболее типичные черты, которые отличают данный этап в истории византийского права.

С восшествием в IX в. на византийский престол императоров Македонской династии начинается новый период в истории византийского права, получивший в историографии название «классицистического»,³²¹ эпоха подлинной акмэ в его развитии, широкомасштабных законодательных реформ и кодификационных мероприятий, расцвета юридической мысли, своеобразного «правового бума», ознаменовавшегося появлением целого ряда законодательных сводов, юридических сборников, справочников и пособий, исагогических трактатов. Есть, правда, основания полагать, что как идея подобного рода реформ зародилась задолго до 867 г., так и подготовительные работы для ее осуществления уже были проведены скорее всего в кругах юристов, тяготевших к Фотию, и в стенах основанного Феоктистом и Вардой «университета», ректором и профессором которого Фотий был.³²² Заслуга императоров Македонской династии лишь в том, что они поняли насущность задачи, восприняли идею правовой реформы и освятили все это авторитетом имперской власти, удостоившись ореола императоров-законодателей, равных Юстиниану.

Юристами была задумана и разработана грандиозная программа «очищения древних законов» (ἀνακάθαρσις τῶν παλαιῶν νόμων), суть которой отнюдь не сводилась к «очищению» права от наслоений исаврийской эпохи, как иногда полагают.³²³ Она была значительно шире и заключалась в пересмотре и классификации всего писаного правового наследия, прежде всего содержащегося в Corpus Iuris Civilis, с точки зрения его применимости в новых исторических условиях, отмены устарелых законов и устранения противоречий в законах, остающихся в силе, «эллинизации» юстиниановых законов, т. е. их перевода в греческую языковую систему и окончательного упразднения всех остатков латинской юридической терминологии. Речь фактически шла о замене латинского юстиниановского корпуса греческим корпусом законов, о создании «греческого Юстиниана».

Сопоставляя все достаточно противоречивые данные источников, но не входя в детали связанных с этим источниковедческих проблем, можно, на наш взгляд, следующим образом представить обобщенную картину хода реализации этой программы: предусматривались своего рода «программа-максимум» и «программа-минимум» . Первая из них была рассчитана на создание универсального свода действующих законов (τὸ πλάτος), своеобразной энциклопедии права, – план, который в конце концов привел к созданию Василик (τὰ Βασιλικά, sc. νόμιμα), шести- или четырехтомного (по делению материала в новейшем критическом издании – восьмитомного) собрания законов в 60 книгах, полностью завершенного только при Льве VI Мудром, а еще позднее обогащенного несколькими томами «старых» и «новых» схолий.³²⁴ Именно поэтапным складыванием этого «платоса» (в настоящее время господствует теория о трех «изданиях» или редакциях памятника) объясняется тот смущающий исследователей факт, что уже в ходе работы над ним о нем сообщалось (например, в предисловии к Исагоге) как о завершенном и состоящем не из 60, а из 40 книг. Далее всякий раз оказывалось, что работа нуждалась в продолжении.

За основу свода Василик (как с точки зрения его структуры, так и по источникам) взят юстинианов Corpus Iuris Civilis, но не непосредственно, а опять же через использование существовавших уже греческих обработок и комментариев. Так, Институции были использованы через посредство Парафразы Феофила (следует, правда отметить, что из Институций, назначение которых было скорее служить школе, чем юридической практике, редакторами Василик было заимствовано совсем немногое³²⁵); Дигесты – через посредство Эпитомы Анонима, которого отождествляют с Энантиофа- ном, автором схолий к Василикам и первой редакции Номоканона в XIV титулах³²⁶ (те места Дигест, которые пропущены у Анонима, взяты редакторами Василик у других комментаторов Дигест, в частности у Кирилла, Дорофея и Стефана); Кодекс – через посредство главным образом комментария Фалелея (в некоторых случаях использовался комментарий Анатолия), греческие же конституции Кодекса вошли в Василики в их подлинном виде, хотя и не полностью: опущены многие конституции по церковному, семейному и наследственному праву как измененные и отмененные позднейшими новеллами Юстиниана, а также все конституции, относившиеся к отдельным провинциям, уже не принадлежавшим Византийской империи во времена императоров Македонской династии. Так же обстояло дело с греческими новеллами, которые заимствовались из сборника 168 новелл; что же касается латинских новелл, то они включались в Василики в сокращениях Феодора или Афанасия.³²⁷

Налицо, таким образом, сознательный и продуманный отбор и обработка материала, в результате чего из книг Юстинианова законодательства возникло новое, составленное по единому плану, самостоятельное произведение. Конечно, это не простое повторение Юстинианова права: «Василики вдохновляются им, но демонстрируют право обработанное, которое они пытаются, насколько это возможно, приспособить к эпохе, отличной от эпохи Юстиниана».³²⁸

Оригинальность и своеобразие нового свода состояли в особом способе эксцерпирования старого законодательства, изменяемого путем всякого рода интерполяций, сокращений и дополнений, в упразднении всех остатков латинской юридической терминологии, которой были испещрены использованные редакторами Василик сочинения антецессоров, и в ее замене греческими эквивалентами,³²⁹ – дело совсем не столь уж легкое, как может показаться на первый взгляд, к тому же совсем еще ие изученное и не оцененное в должной мере.

Что же касается тематического распределения материала в этом обширном «платосе», то вначале (после книги первой, посвященной св. Троице и православию) идут общие теоретические принципы права (кн. 2); затем – каноническое право, касающееся организации Церкви и устройства церковных дел (кн. 3–5); право, регулирующее функционирование государственных институтов, организацию и деятельность судов, право процессуальное и исковое (кн. 6–8); далее следует наиболее крупный раздел – частное право (кн. 10–53), трактуемое в духе Эклоги и удаления от юридического формализма (обручения, брака и т. д.); военное право (кн. 54–57), после которого составители снова возвращаются к праву гражданскому, уделив внимание правовому регулированию сервитутов (кн. 58), смерти и захоронений (кн. 59); завершается свод разделом уголовного права, аналогичным Эклоге (кн. 60).

Старый и явно затянувшийся спор ученых о том, для каких целей был предназначен свод Василик (для школьного образования и научной интерпретации законов или для использования в текущей юридической практике)³³⁰ представляется нам не лишенным известной схоластичности. Как универсальный свод действующего права, как энциклопедия права, Василики могли и должны быть отвечать и той и другой цели. Конечно, платос давал прекрасные возможности для юридической экзегезы, предоставляя в распоряжение юристов всю совокупность унифицированного права. Как и всякая кодификация такого масштаба, Василики, несмотря на произведенный отбор материала, имели свою «историческую» часть, содержащую древние законы и аналогичную Дигестам. Разобраться в том, какие аспекты того или иного закона выходят из употребления и какие остаются в силе, по возможности снять те мнимые и реальные противоречия, которые все же в достаточном количестве имелись в Василиках, – все это входило в компетенцию юриспруденции.³³¹ Доказывается эта функция Василик еще и тем фактом, что уже вскоре после своего обнародования они обросли катенами – «старыми» и «новыми» схолиями. И если старые, представляя собой извлечения из творений юристов эпохи Юстиниана, вообще, пожалуй, не могут считаться схолиями в собственном смысле слова, ибо были составлены совсем не к тому тексту, при котором находятся и к которому присоединены (возможно, по указанию Константина VII Порфирородного или по крайней мере во время его правления) спустя почти 300 лет после их возникновения,³³² то новые действительно являются продуктом осмысления текста Василик юристами XI-XII вв. (среди составителей новых схолий встречаются имена таких известных юристов, как Иоанн Номофилак-Ксифилин, Константин Никейский, Гарида, Евстафий, Калокир Секст, Патцис, Григорий Доксопатр, Агиофеодорит).

Но в то же время Василики содержали позитивное право, включающее в себя законы бесспорно действующие и имеющие императивный характер. Проделанная Е. Э. Липшиц работа по анализу большого числа сведений, которые содержатся в описании судебной практики члена Высшего суда Константинополя магистра Евстафия Ромея, убеждает в том, что Василики наряду с Прохироном и новеллами ИХ-XI вв. были основным авторитетным законодательным источником.³³³ Впрочем, в сборнике описаний его судебных процессов и постановлений, известном под названием «Пира» (Опыт), этот юрист прямо и недвусмысленно утверждает, что все законы, содержащиеся в Василиках, действительны и применимы на практике, даже те, которые кажутся противоречащими друг другу, и «ничто из того, что содержится в текстах Василик, не было отменено» (ούδὲν γὰρ τῶν κειμένων ἐν τοῖς Βασιλικοῖς εἴναι τῶν ἀνῃρημένων).³³⁴

Конечно, необъятность платоса была серьезным препятствием иа пути использования Василик в широкой юридической практике, их «тиражирования» (до нас ведь, в сущности, не дошло ни одной рукописи с полным, в 60 книгах, текстом Василик), поиска в них нужного материала. Именно с целью преодолеть эту трудность и облегчить практическое применение Василик стали создаваться справочные пособия типа синопсисов, т. е. обзоры содержания Василик, построенные в алфавитном порядке по предметному принципу (см., например, так называемый «Большой синопсис» X в.)³³⁵, а также указатели к Василикам, в частности, составленный в конце XI в. судьей Патцисом указатель под заглавием «Типукейтос», т. е. «что где находится»,³³⁶ и обширный по объему анонимный памятник (так называемая «Эклога Василик»), который представляет собой снабженные интереснейшими схолиями неизвестного византийского юриста выдержки из первых десяти книг Василик.³³⁷

И все же более радикально и более естественно эта проблема решалась в ходе выполнения тех намеченных мероприятий, которые мы назвали «программой-минимум». Имелось в виду (параллельно с реализацией растянувшейся на десятилетия «программы-максимум») создание в срочном порядке компактного и общедоступного законодательного сборника, в котором было бы сосредоточено все самое необходимое для отправления правосудия.

В результате предпринятого в недавнее время пересмотра ранее господствовавших в историографии весьма противоречивых и ошибочных представлений о проведении в жизнь этого плана³³⁸, картина рисуется следующей. В 885 или даже, скорее всего в 886 г. комиссией, возглавляемой патриархом Фотием, был разработан сборник, названный Исагогой (Εἰσαγωγή), то есть, собственно говоря, «Введением» (в истории науки он, впрочем, долгое время по недоразумению числился «Эпанагогой»), и опубликованный от лица царствовавших «всеблагих и миротворящих императоров» Василия, Льва и Александра.³³⁹ Материал в сборнике подразделяется на 40 титулов (в соответствии с числом книг «платоса», подчеркнуто в предисловии) и имеет следующий порядок расположения: сначала речь идет об основах права и правосудия (тит. 1); затем излагается учение об императоре, патриархе и высших чинах административной иерархии (эпархе города, квесторе и др. – тит. 2–7); о назначении и рукоположении епископов и других чинов церковной иерархии (тит. 8–10); о судах, свидетелях и документах (тит. 11–13); о помолвке и браке (тит. 14–17, 21); о приданом и дарениях между мужем и женой (тит. 18–20); о типах юридических сделок (тит. 22–28); о завещаниях (тит. 29–33); о строительстве и соседском праве (тит. 39); о преступлениях и наказаниях (тит. 40).

Таким образом, содержание сборника в общем и целом традиционно, включая процессуальное, частное (имущественное, брачно-семейное, наследственное), обязательственное и уголовное право, но за одним фундаментальным исключением: сборник содержит единственный в своем роде и не находящий соответствия ни в древних источниках, ни в византийской правовой традиции публично-правовой раздел, касающийся власти светской и духовной и ее представителей – императора и патриарха (см. выше). Ясно, что из-за отмеченного нами «нонконформизма» всех этих идей Фотия с его явным стремлением ограничить власть императора, оградить от ее посягательств церковную сферу, находившуюся в компетенции патриарха, возвысить и эмансипировать власть последнего,³⁴⁰ у Исагоги с самого начала не было шансов получить прочный статус официального законодательного сборника, пользующегося поддержкой государственной власти, а в лице императора Льва VI Исагога вообще получила своего безжалостного ревизора и цензора. Последней каплей, переполнившей чашу терпения императора, оказалась оппозиция церковников его намерению вступить в четвертый брак, причем они не только воспротивились этому, но и вынудили императора дать обещание издать закон, запрещающий четвертый брак и как бы осуждающий его собственное поведение. Решив использовать случай, Лев VI, однако, не стал издавать отдельной новеллы, которая неизбежно заострила бы внимание общественности на проблеме и воочию показала бы всем, что своим вступлением в четвертый брак император продемонстрировал свое пренебрежение как церковными канонами, так и самим им введенными светскими законами. Он поручил (вероятнее всего в феврале 907 г.) какому-то своему сподвижнику-юристу (возможно, будущему компилятору Эпитомы) подготовить проект нового законодательного сборника, в котором можно было бы «утопить» новый закон с запретом четвертого брака, удовлетворив тем самым церковников, но в то же время путем коренной переработки Исагоги (а именно элиминации всех принадлежащих Фотию и ущемляющих права императора предписаний) ограничить влияние церкви на светское право. У опытного юриста такого рода работа не потребовала много времени и могла быть легко выполнена за несколько месяцев в течение 907 г. А вскоре после составления 40 титулов нового сборника (самое позднее в начале 908 г.) самим Львом VI была написана (несомненно, под влиянием «проимия» к Эклоге) преамбула к нему, причем в интитуляцию ее с упоминанием имен императоров, от лица которых сборник был опубликован, наряду с царствовавшими тогда Константином и самим Львом был для придания большего авторитета включен (причем, на первом месте!) и уже покойный император Василий I³⁴¹.

Так, согласно новейшей интерпретации³⁴², появился знаменитый в истории всей византийской правовой литературы Прохирон – фактическое творение Льва VI, в котором церковное влияние сведено до минимума, – компиляция, свободная от всех тех «недостатков» (с точки зрения императорского суверенитета), которыми изобиловала Исагога.

В своем предисловии Лев VI, воздав должное законности («великой для людей пользе от законов») и отметив накопленное к его времени бесконечное множество писаных законов («а отсюда и труд по их изучению внушает многим страх») и необходимость всеобщего правового образования, так формулирует свою задачу: искоренить из сознания людей страх перед законами, сделать усвоение законов более доступным, для чего рассмотреть всю совокупность писаных законов и «из каждой книги избрать самое необходимое, наиболее полезное и чаще отыскиваемое и все это по главам письменно изложить в данной ручной книге законов, почти ничего не опустив из того, что должно быть закреплено в знании многих». Следует краткое, но точное изложение объема и характера проделанной с этой целью работы: «Мы привели свод законов к соразмерности, переложили сочетания латинских терминов на язык Эллады, учинили восстановление нарушенных законов, а некоторые из нуждающихся в исправлении с пользой исправили, а также позаботились сделать новые узаконения о том, о чем не было издано закона, чтобы кроме ясного, краткого и правильного плана (в расположении материала) не ускользнуло от нас и пропущенное в законах. Собравши этот материал в целом в 40 титулах, мы осуществили санкцию этого законодательства. Если же написанное нами все же содержит какой-либо пропуск (ибо невозможно в таком сокращенном издании охватить все содержание множества книг), то лицам особенно прилежным следует черпать знание искомого в своде законов, только что подвергнутом нами очищению»³⁴³.

Интересны те строки предисловия (ст. 65 сл.), в которых затронут вопрос об отношении к Исагоге (раньше они считались относящимися к исаврийской Эклоге), разумеется, в духе ее резкого осуждения. «Так как нечто подобное было уже предпринято неким (т. е. Фотием? – И. М.) и для наших предшественников, – говорится в предисловии, – могут, пожалуй, сказать, зачем, мол, мы, не довольствуясь тем сокращенным изданием (т. е. Исагогой. – И. М.), приступаем к данной второй выборке. Должно, однако, знать, что этот так называемый энхиридий по воле его составителя оказался скорее не выборкой, а извращением³⁴⁴ прекрасно установленных законов. Каковой для государства бесполезно и неразумно сохранять... Поэтому прежний энхиридий был отменен уже нашими предшественниками, хотя и не весь целиком, но насколько то было нужно». Налицо принципиальный отказ от Исагоги, означавший и ее официальную отмену. Парадокс, однако, в том, что как сама Исагога (правда, обросшая схолиями, содержащими ее резкую критику и добавленными позднее, с учетом нововведений Прохирона, которые рассматривались схолиастом как предписания «нашегоимператора», т. е. Льва VI), так и ее многочисленные частные переработки получили широкое распространение и послужили правовым источником для позднейших юридических компиляций.

Что касается Прохирона, то его составителю при пересмотре Исагоги пришлось постоянно соотноситься с текстом всех 60 книг Василик, а также с текстом Эклоги. В сборник вошли новые законоположения Василия I, некоторые другие материалы. Общее же содержание, заключавшее в себе не только светское право (законы гражданские, уголовные, отчасти процессуальные), но и церковное, распределялось по 40 титулам в следующем порядке: о браке³⁴⁵ и приданом (тит. 1–11), об обязательствах (тит. 12–20), о наследственном праве по преимуществу (тит. 20–37), о частных и публичных постройках (тит. 38), о преступлениях и наказаниях (тит. 39), о военной добыче (тит. 40). По полноте и всесторонности юридического материала Прохирон, таким образом, явно превосходит Эклогу, хотя в трактовке некоторых вопросов брачного имущественного права (отмечается, например, вновь введенное Прохироном различие между опекой и попечительством, бывшее уже анахронизмом в VI в., а также другие изменения, связанные с отменой более прогрессивных норм, установленных Эклогой) он сделал «большой шаг назад» по сравнению с ней.

Неким побочным продуктом реализации «программы-максимум» очищения древних законов был еще один весьма интересный и своеобразный, но, к сожалению, не дошедший до нас в своем подлинном виде памятник, а именно тот «том» (τεῦχος), о котором сообщается в предисловии к Прохирону;³⁴⁶ в нем было заключено «все отвергнутое», т. е. законоположения, в ходе ревизии старого законодательства по тем или иным причинам признанные устарелыми, отмененными и потому исключенными из свода действующих законов, а для наглядности – сведенными в единый особый корпус, «дабы для всех была ясно и отчетливо видна их бесполезность». Безусловно, имелась в виду «бесполезность» с точки зрения их применимости в юридической практике данного времени, с исторической же точки зрения этот памятник должен был представлять значительный интерес. Наличие такого «тевхоса» не было лишено смысла и в практическом отношении, так как владелец какой-либо рукописи «старых» законов при его помощи мог проверить, была ли еще действующей та или иная норма.³⁴⁷

Загадочно и исчезновение «тевхоса». Возможно, эта книга устарелых законов растворилась в сборнике Новелл Льва VI Мудрого,³⁴⁸ который подверг ее ревизии и на ее основе издал собственную книгу «исправительных декретов». Ведь подобным же образом и те части «платоса», которые вполне оформились уже при Василии I Македонянине, не дошли до нас, да и не могли дойти, так как растворились в окончательной редакции Василик Льва VI, не получив самостоятельного бытия в рукописной традиции.

Казалось бы, выдающаяся роль Льва VI Мудрого в проведении правовой реформы в Византии бесспорна, тем более, что пристальное внимание исследователей привлекли и его новеллы. Помимо уже отмеченных работ Шминка, интереснейшие наблюдения о соотношении новелл Льва VI с Василиками сделала М. Т. Фэген, согласно которой по крайней мере некоторые новеллы (числом до 20–29) были изданы не после кодификации, как считается, а до нее, о чем свидетельствуют и «следы» их влияния на Василики,³⁴⁹ представляя собой своего рода дополнительное средство в создании Василик.

Сборник из 113 новелл Льва VI охватывает широкий круг вопросов, касающихся церковного³⁵⁰ и брачного права, семейно-имущественных отношений³⁵¹, наследственного, обязательственного, процессуального и уголовного права, регламентации городского строительства. Широкую известность снискали новеллы, содержащие «рабское законодательство», с их общей тенденцией уменьшения замкнутости рабского состояния, расширения путей выхода из рабства, смягчения различий в статусе между рабами и близкими к ним по своему положению угнетенными, но юридически свободными людьми, хотя рабство как институт оставалось для Льва VI нерушимым³⁵². Характерной чертой сборника новелл Льва VI признается господство в них критического отношения к старому и вообще писаному официальному праву, мысль о постоянно меняющихся условиях жизни и необходимости приближения старого законодательства к новым условиям, акцентирование внимания законодателя на расхождении официального императорского законодательства с обычным правом и столь необычное для консервативной Византии (особенно в устах императора) признание за обычаем его преобладающей в сравнении с писаным законодательством роли в общественной и частной сферах жизни византийского гражданина, признание, особенно отчетливо сформулированное Львом VI в предисловии к сборнику, в новелле 18, и подкрепленное в ходе рассмотрения конкретных правовых вопросов (из 21 случая расхождения писаного закона с обычаем в 16 отдано предпочтение обычаю и только в 5 или 6 – закону)³⁵³, – словом, все то, что делает, казалось бы, оправданным вывод исследователей о Льве VI как «не консерваторе, а новаторе»³⁵⁴.

Тем более неожиданен приговор, вынесенный Льву VI в последнее время весьма компетентной в его творчестве Марией-Терезой Фэген, как «совершеннейшему лентяю» в области текущего законодательства³⁵⁵, который к тому же, настаивая, что контрактам не обязательна пенальная клаузула и что они действительны, если снабжены постановкой святого креста (символическая подпись сторон), тем самым «демонстрирует свое заведомое незнание доктрины римского права, будучи не сведущим в том, кто контракты, писаные или неписаные, с крестом или без него, действительны в силу консенсуса сторон».³⁵⁶ Может быть, и здесь (как и в случае с Львом III) «из необходимости рождается добродетель» (незнание законов побуждает к собственному законотворчеству)? Вопрос, по-видимому, остается спорным.

Как бы то ни было, законодательство императоров Македонской династии означало последнюю широкомасштабную правительственную инициативу в области права, а Василики – последнюю официально обнародованную кодификацию византийцев. В дальнейшем византийская правовая мысль двигалась главным образом в русле частной инициативы, систематизации материала и его эпитомирования, схолирования и глоссирования. Именно так в изучаемый период возникло большинство частных правовых сборников типа Epitome legum (выборки из более древней Эпитомы, которую автор скомбинировал с Прохироном)³⁵⁷, Leges fiscales (компиляции норм фискального и соседского права, заимствованных из сочинений антецессоров), старых и новых схолий к Василикам, выборок из Василик и синопсисов к ним, бесчисленных переработок Эклоги, Прохирона и Исагоги (или же комбинаций из этих трех сборников), анонимных трактатов («о голых договорах», «о пекулиях», «о кредитах»), «Синопсиса законов», и других юридических сочинений Михаила Пселла (его исагогических трактатов о новеллах Юстиниана, об отношении юриспруденции к философии, о возникновении обязательств, о делении исков и т. д.), основательного юридического труда Михаила Атталиаты, составленного по поручению Михаила VII и обнаруживающего солидные познания автора о праве Василик и новелл, а также об историческом развитии права и государства со времен римской республики и вплоть до Василик, – расцветшая пышным цветом юриспруденция, но все это на уровне более или менее широкой эрудиции, без достаточно глубокой и самостоятельной научной обработки правового материала.

Захват Константинополя в 1204 г., распад империи и образование на ее обломках целого конгломерата латинских государств (Латинская империя, Кипрское королевство, Ахейское княжество, Афинское герцогство, герцогство Архипелага и др.), а также государств греческих (Никейская и Трапезундская империи, Эпирское княжество) породили чрезвычайно сложную и своеобразную социально-политическую и культурно-идеологическую обстановку.

Дело в том, что завоеватели отнюдь не принесли с собой в завоеванные земли каких-либо прогрессивных форм социальной организации общества или ведения экономики. Рыцари Шампани, Бургундии, Франш- Конте, Ломбардии, Тосканы повсюду насаждали феодализм западноевропейского толка, образовав достаточно примитивно организованную, замкнутую в себе систему господствующего класса, изолированную от автохтонного населения. Не отставали в этом отношении от рыцарей и завоеватели «городского происхождения» – венецианцы, каталаны, генуэзцы, внедрявшие на завоеванных территориях некий род «городского феодализма».³⁵⁸ Так, отпрыски знатных венецианских фамилий (Гизи, Санудо и др.) основали герцогство на островах Эгейского моря, организованное на феодальной основе. При этом лишь в некоторых местах (прежде всего во Франкской Морее) наблюдалась относительная интеграция византийской знати (архонтов и архонтопулов) в составе латинской социальной элиты, но и здесь подлинного слияния не произошло.³⁵⁹ С особой силой «психологическая несовместимость» завоевателей и завоеванных проявилась именно в области права, и это естественно, если принять во внимание исторически сложившиеся различия в концепциях права и государства в Западной Европе и в Византии. В начале XIII в. западноевропейские рыцари-крестоносцы явились на Левант, конечно же, носителями совершенно чуждого византийцам сознания и мышления, точно так же, как мышление последних с их приверженностью к казуистике частного римского права не могло быть не чуждым феодалам Запада. И совершенно логичным с их стороны было то, что они, «не мудрствуя лукаво», почти повсеместно стали создавать свои своды феодальных законов, взяв за основу появившийся еще раньше (при Годфруа) в Иерусалимском королевстве свод феодальных законов, известный под названием «Иерусалимские ассизы».

Правда, в отношении Латинской империи этот тезис в последнее время пересматривается. не без основания считаются недостоверными сведения, содержащиеся в «Ассизах Романии» и в «Морейской хронике» (памятники XIV в.), о том, что обычаи империи Балдуин получил из Иерусалима (в «Ассизах Романии» даже сообщается, что после захвата Константинополя император Балдуин, венецианский дож Энрико Дандоло, Бонифаций Монферратский и другие бароны якобы отправили посольство к королю и патриарху Иерусалима с просьбой прислать их обычаи и ассизы, что последние были присланы и зачитаны в присутствии баронов, и что было постановлено руководствоваться ими при управлении завоеванными землями в Романии).³⁶⁰ На самом же деле, как это убедительно показал Хендрикс³⁶¹, в империи Балдуина не было издано никакого законодательного кодекса, и правовая жизнь Латинской империи определялась в основном мартовским 1204 г. Договором, документально оформленным, подписанным всеми вождями 4-го крестового похода и зачитанным перед всем «парламентом».

Этот действительно весьма интересный для истории Средневековья документ, который (по мнению исследователей) отнимает у «Великой хартии вольностей» необоснованно приписываемые ей лавры «первой конституции в истории Европы», и явился «основным законом» Латинской империи, простым уточнением, конкретизацией и практическим применением которого были другие законодательные акты, в том числе знаменитая Partitio Romaniae³⁶², соглашение от октября 1205 г., и др. Ни в одном современном этой эпохе источнике, ни в одном дипломатическом или юридическом документе, исходившем от Балдуина или его преемников, от Дандоло, Зено или Бонифация Монферратского, наконец, от папы, в переписке которого с латинскими императорами и патриархами много говорится об упомянутых выше соглашениях, нет ни малейшего намека на издание в это время в Латинской империи какого-то иного единого законодательного свода, в том числе и основанного на иерусалимских ассизах.³⁶³

Что же это был за документ – мартовская 1204 г. «конституция»?³⁶⁴ Составленный на латинском языке текст содержит 13 статей, в которых сформулированы задачи ниспровержения Византии и дележа добычи, но наряду с этим также наиболее общие, фундаментальные принципаы устройства государства, которое еще предстояло основать. Договор начинался такими внушительными словами: «Прежде всего мы, призвав имя Христа, должны вооруженной рукой завоевать город». Главные пункты договора были следующие: 1) во взятом городе надлежит создать латинское правительство и передать все в распоряжение тех лиц, которых назначат вожди войска; 2) вся захваченная добыча должна быть доставлена в установленное место, при этом три четверти должны быть отданы венецианцам в качестве компенсации за тот долг, который обещал им выплатить византийский император Алексей IV, а последнюю четверть надлежит отдать франкам, чтобы все были удовлетворены в равной степени; 3) если все же окажется какой-то остаток, то его необходимо разделить поровну между венецианцами и франками, а если еще и всей добычи окажется недостаточно, чтобы рассчитаться за долг Алексея перед венецианцами, раздел произойдет так, как предписывает статья 2; продовольствие же будет разделено поровну; 4) все привилегии и владения, которые имели венецианцы до захвата Константинополя, будут сохранены и после захвата его; 5) необходимо назначить 6 венецианцев и 6 франков с тем, чтобы сообща избрать латинского императора из числа кандидатов от войска, наиболее пригодных, по мнению комиссии, решать проблемы управления страной «во славу Бога, святой Римской церкви и империи», причем избрать надлежит единогласно или большинством голосов, а в случае равного количества голосов император будет определен с помощью жребия; 6) император получит 1/4 территории Империи и дворцы Влахернский и Буколеон, остальное же будет поровну поделено между франками и венецианцами; 7) клирики, принадлежащие к стороне, от которой не будет выбран император, получат привилегию составить духовенство храмов, перешедших к франкам; то же будет и с венецианским клиром в отношении храмов венецианской сферы влияния (из сокровищ храмов клирикам будет выделено, чтобы жить с честью, храмам же – достаточно для содержания, остальное будет поделено, как сказано в вышеизложенной статье; 8) все крестоносцы должны присягнуть, что будут оставаться на службе императора в течение всего года, начиная с последнего дня марта. Все те, кто сохранит свое прежнее положение в империи, должны присягнуть на верность императору в соответствии с феодальными обычаями; 9) комиссия из 12 венецианцев и 12 франков распределит феоды и почетные должности и определит обязанности феодалов и должностных лиц перед императором и империей, при этом вассалы могут завещать по своему желанию их феоды. Право наследования принадлежит в одинаковой мере обоим полам. Вассал будет иметь полное право делать в своем феоде все, что пожелает, за исключением того, что противоречит законам и его обязательствам но отношению к императору и империи. Кроме обязательств, которыми облечены держатели феодов и почетных должностей, существуют и обязательства по отношению к империи, которые должен выполнять император; 10) в случае войны между Венецией и какой-либо страной ни один гражданин враждебной страны не может вступить в пределы Латинской империи до конца этой войны; 11) венецианцы и франки обязываются преследовать всех, кто воспротивится настоящему договору; 12) император должен поклясться, что будет уважать распределение феодов и почетных должностей, которое осуществит комиссия из 24 «распределителей»; только дож и маркиз Монферратский с шестью советниками могут добавить что-либо каждому из них или отнять; 13) дож освобождается от вассальной присяги императору, но его представители обязаны присягнуть в соответствии с правилами.

Как видим, «конституционный» уровень документа не столь уж высок, ибо он, в сущности, являет собою не столько «конституцию» нового государства, сколько договор о разделе старого между крестоносцами и Венецией, причем именно рука Дандоло в редактировании текста ощущается более всего. Венеция постаралась обеспечить себе максимум выгод от задуманного предприятия и до минимума свести реальную власть императора, и эта политика обособления венецианцев от франков в юридической сфере, создания собственного законодательства для «Венецианской Романии» была продолжена при преемниках Дандоло, в частности при венецианском подесте Марино Зено, который, правда, торжественно подтвердил мартовский договор, но в то же время издал ряд распоряжений, идущих вразрез с ним, в том числе очень важный закон о том, что венецианский феодал под угрозой штрафа или аннулирования дарения не может уступать свой феод никому, кроме как венецианцу³⁶⁵.

К сказанному о мартовском договоре следует еще добавить, что как «конституционный» документ он страдал тяжким пороком: он совершенно игнорирует проблему автохтонного населения завоеванной страны, его социальной организации, его взаимоотношений с завоевателями и т. д. В отличие от «Великой хартии вольностей»³⁶⁶ документ не только не гарантирует каких-либо свобод и привилегий для горожан, но не упоминает даже и о греческой знати, как будто ее и не было. И все же (по крайней мере на первых порах) договор сыграл свою роль «основного закона», так как, хотя и в самом общем виде, предусматривал решение основного вопроса – о власти, о принципах политического устройства нового государства, о правах и обязанностях императора, о его взаимоотношении с вассалами, с церковью, о порядке его избрания. Конечно, для реальной жизни всего этого было недостаточно, с течением времени сформировались новые обычаи, появились новые феодальные своды типа «Ассиз Романии», в которых действительно ощущается воздействие иерусалимских законов, но, разумеется, не непосредственно (ибо Иерусалим давным-давно уже был потерян для крестоносцев), а через Кипр, куда они были принесены из Сирии Лузиньянами.

«Иерусалимские ассизы» – классический памятник феодального права,³⁶⁷ свод, складывавшийся на протяжении длительного времени (конец XII-XII в.). Первоначальная редакция свода, составленная на старофранцузском языке, записанная, если верить изданию, «на хартии большими круглыми буквами, с золотыми инициалами и красными заголовками» и положенная в храме св. Гроба (отсюда ее название – «Lettre de Saint Sepulcre», «Писания из храма св. Гроба»), не сохранилась. Более того, уже давно высказывались весьма серьезные сомнения³⁶⁸ в реальности предания, в возможности столь ранней кодификации феодального права, которое на Западе еще больше века будет ждать своей записи.

Возможно, в «Писаниях из Храма св. Гроба», погибших, согласно преданию, при вступлении Саладина в Иерусалим в 1187 г., следует видеть архив владельческих актов на полученные феоды и перечисление принятых за них вассальных обязательств.

Текст ассиз дошел до нас в одной венецианской рукописи уже в той редакции, которую они приняли после их записи на французском языке кипрскими юристами XIII в. Филиппом Новарским и Жаном д'Ибелином, нередко вносившими в их изложение собственное истолкование обычаев и даже их теоретическое осмысление.³⁶⁹ Эти «Ассизы Иерусалима и Кипра» включают в себя так называемую «Книгу королю» (наиболее ранний памятник, датируемый 1197–1205 гг.), ассизы Высшего суда (Assises de la Haute Cour) и свод законов горожан (Assises de la Basse Cour, de la Cour des Bourgeois), содержащий изложение действовавшего в нем судопроизводства и называемый также Livre de playdoier. Последний из этих двух сборников был переведен (по всей вероятности, в XIV в.) неизвестным лицом (греком, знавшим французский, или французом, знавшим греческий) на греческий язык.³⁷⁰ Объясняется это, по-видимому, возросшим практическим значением ассиз суда горожан по сравнению с ассизами Высшего суда, перевод которых на греческий язык отнюдь не вызывался необходимостью, так как они касались конфликтов, возникавших только среди завоевателей-франков.³⁷¹

Действительно, ассизы Высшего суда регулировали почти исключительно отношения между королем и его вассалами, а также взаимоотношения феодалов, порядок феодальной службы, права и обязанности сеньоров и вассалов, прерогативы королевской власти. Одим из наиболее важных институтов, зафиксированных ассизами Высшего суда, было предоставление феода сеньору на сохранение, получившее широкое распространение в сравнении с Западом на завоеванном крестоносцами Востоке.³⁷² В феодальных крестоносных колониях, живших в условиях почти постоянных войн с враждебным окружением, вассалы были обязаны служить своим сеньорам не 40 дней в году, как во многих княжествах Западной Европы, а целый год (по «Иерусалимским ассизам»³⁷³) или 8 месяцев (по «Ассизам Романии»³⁷⁴). Поэтому, тогда как во многих западноевропейских княжествах вассал мог без труда отлучиться из своего замка на весьма продолжительное время, в завоеванных странах это было значительно труднее или совсем невозможно, и вассалы должны были добиваться согласия сеньора на отъезд. В этих условиях и возник институт передачи феода сеньору на сохранение на год и один день (по «Ассизам Романии» – на 2 года и 2 дня), причем только по истечении этого срока препоручивший феод мог вернуть его себе. Практика передачи феода сеньору на срок была, по-видимому, выражением и проявлением происходившего в определенных пределах разложения отношений развитого феодализма в завоеванных странах.³⁷⁵

Что касается ассиз суда горожан, то они содержали распоряжения частного и уголовного городского права, т. е. регламентировали по преимуществу конфликты между греками или другими этническими группами населения острова (сирийцами, армянами, и т. д.). И хотя в основе своей этот сборник также содержал «франкское право», будучи составленным по образу соответствующих западноевропейских сборников, влияние византийского права (или «коррозия», по терминологии Зепоса³⁷⁶), с которым это «франкское право» по необходимости находилось в тесном контакте, здесь обнаруживается совершенно отчетливо.

Полагают, что редактор ассиз использовал Прохирон, Синопсис Василик или же какие-то другие византийские юридические сборники;³⁷⁷ по мнению других ученых, это были новеллы Юстиниана, исаврийская Эклога, но прежде всего так называемый «Сирийский законник» (компиляция V в., переведенная, по всей вероятности, в VIII в. с греческого на сирийский), в котором римско-византийское императорское право обогащено за счет усвоения многочисленных элементов живого народного восточного права.³⁷⁸ Лишь будущие углубленные исследования (ибо и сейчас еще приходится констатировать, что кипрское греческое право скорее известно, чем изучено) смогут дать ответ на этот вопрос.

Как бы то ни было, целый ряд правовых институтов и юридических норм, зафиксированных ассизами, явно и непосредственно заимствован из области римско-византийского права. Так, в области патримониального права можно отметить функционирование задатка при заключении юридических сделок на продажу (утрата задатка продавцом и уплата в двойном размере в том случае, если он передумает), признание права предпочтительной покупки (протимисис) за родственниками и за соседями продавца, приобретение права владения проданной вещью после установленного срока, признание недействительным акта продажи из-за обнаружившихся дефектов вещи и т. д. В области семейного права привлекают внимание такие нормы, как скрепление брачного союза посредством церковного акта, признание особого значения поцелуя жениха со всеми последствиями, зафиксированными в греко-римском праве (osculo interveniente), санкция за нарушение срока вдовства жены и за второе замужество, признание приданого наряду с институтом общности имущества и регламентация приданого после расторжения брака, недействительность обмена дарениями между живущими супругами, признание в качестве причины развода проказы или какой-либо другой серьезной болезни и т. д.³⁷⁹

Наконец, в наследственном праве влияние византийского права (в частности, новелл 118 и 115 Юстиниана, исаврийской Эклоги и т. д.) ощутимо, когда речь идет о многочисленных распоряжениях, относящихся к наследованию без завещания, по завещанию, в случаях поражения в правах наследования и т. д.

Представляется необходимым подробнее коснуться вопроса об уже неоднократно упоминавшихся «ассизах Романии» – памятнике морейского права эпохи латинского владычества. В свете новых исследований³⁸⁰ история его предстает в следующем виде: это сборник феодальных обычаев Морейского княжества, возникший (как и знаменитая «Морейская хроника») в франкоязычной рыцарской среде на французском языке и отредактированный (в своем окончательном варианте) между 1333 и 1349 гг. каким-то частным лицом, вернее всего французским феодалом, приближенным ко двору морейского князя. Сборник отнюдь не был официальной кодификацией морейского права. Лишь по аналогии с иерусалимско-кипрским законодательством он получил название «ассиз» (в Морее этот термин, очевидно, не употреблялся или же употреблялся в заимствованных из иерусалимско-кипрского законодательства юридических текстах³⁸¹) и имеет все признаки частной компиляции, которая «в качестве практического руководства должна была служить нуждам класса феодалов»³⁸². Позднее (уже в XV в.) по просьбе жителей Негропонта этот свод был объявлен официальным законодательством в левантийских владениях Венеции, для чего он был переведен на венецианский диалект, воспроизведен в нескольких списках («официальным изданием» являлся тот венецианский экземпляр, который был отправлен в 1453 г. в Негро понт, где он и погиб во время захвата города турками) и в таком виде дошел до нас, в то время как франкоязычная первоначальная редакция «Ассиз Романии» не сохранилась.

По своему составу «Ассизы Романии» распадаются на четыре тематические части: наиболее значительная из них (по числу статей) содержит ассизы, имеющие дело с вассальными отношениями (условия пожалования фьефа вассалу; отношение фьеф – служба; юрисдикция, в сфере которой решаются эти и аналогичные им сюжеты); вторая часть включает в себя ассизы, трактующие вопросы прерогатив князя и его придворных чинов и имеющие тенденцию к смешению с ассизами первой категории, далее – значительное число ассиз, относящихся к статусу вилланов или греческих париков, хотя эти ассизы и не составляют особого единого корпуса, будучи распылены по всему сборнику, да и вообще не занимаются вилланами как таковыми. Скорее всего, они рассматривают вилланов с сеньориальной точки зрения, с точки зрения прав, прерогатив или интересов сеньора виллана.³⁸³ Наконец, последнюю группу составляют ассизы, трактующие различные сюжеты: имущества горожан (§ 38), цензивы (§ 142, 192), правила составления завещаний (§ 37,149) и других актов (§ 150, 170). Если к этому еще добавить несколько ассиз относительно торгового права (§ 204), то это будет все, что можно в «Ассизах Романии» найти о горожанах или городах: в Морее не существовало эквивалента «Книги ассиз горожан», составленной в Иерусалимском королевстве между 1240 и 1244 гг., и вопреки тому, что утверждал Рекура, нет никаких следов использования здесь этой «Книги».³⁸⁴

Обращают также на себя внимание четыре статьи (71,138,178 и 194), трактующие вопрос о праве греческих архонтов Морей и специально изученные в другой известной работе Якоби.³⁸⁵ Дело в том, что содержащееся в «Морейской хронике» сведение об обещании Жоффруа Виллардуэна уважать обычай и закон ромеев (τὸν νόμον τῶν ᾿Ρωμαίων)³⁸⁶ было расценено как свидетельство инкорпорирования в феодальное право франкской Греции права византийских проний.³⁸⁷ Однако Морейская хроника, редакцию которой от описываемых в ней событий, связанных с франкским завоеванием, отделяет по крайней мере полтора столетия, не может считаться достоверным источником по данному вопросу.³⁸⁸ Не могут помочь здесь и четыре названных статьи о греческих архонтах, так как в них не чувствуется никаких следов проний. Напротив, анализ этих ассиз (и особенно § 138 о разделе фьефа умершего архонта при наследовании на равные части между его сыновьями или дочерьми) показывает, что упоминаемые в них фьефы греческих архонтов как будто не чисто феодальные, во всяком случае ленные владения, так как не имеют характера условного держания, не подлежат 40-дневному сроку феодальной инвеституры, не обременены ясно оговоренной обязанностью нести военную службу; скорее они являлись обычной частной земельной собственностью, правила наследования которой регулировались (как и в случае с крестьянскими стасями) нормами римско-византийского частного права, вероятнее всего новеллой 118 Юстиниана, которая в случае наследования ab intestat предусматривает раздел на равные доли между всеми наследниками без различия пола. Правда, при наследовании имуществом архонтов и вилланов все-таки отдавалось предпочтение наследникам мужского пола (женщины допускались к наследованию при отсутствии мужчин), но аналогичными были правила наследования недвижимых имуществ византийских париков, как это явствует из византийских практиконов. Не исключено, что нужды византийского фиска еще до XIII в. потребовали предпочтения для наследников мужского пола, и эта практика получила свoe продолжение в франкской Морее.³⁸⁹

Следует также отметить, что и другие институты византийского права отразились в «Ассизах Романии"», например, 30-летний срок пребывания виллана на земле чужого сеньора, делающий его вилланом землевладельца (§ 182); право арендатора на часть улучшений (βελτιώσεις), осуществленных им на арендованной земле, в то время как последняя остается собственностью концессионера; денежный штраф (πρόστιμον) в 25 иперпиров за попытку расторгнуть контракт после того, как уплачен задаток (§ 204), и т. д. Но в то же время в ассизах наблюдается и оппозиция римско-византийскому и каноническому праву, которое явно не изучалось в франкской Морее. Так, морейское право вообще не предполагает ни представления в суд письменных документов, ни «адвоката, который говорит, читая или ссылаясь на законы (имеется в виду византийское право. – Я. М.) или каноны» (§ 145), и не считает обязательным при составлении завещания присутствие публичного нотария, подчеркивая достаточность двух или трех свидетелей с тем, чтобы завещание считалось законным (§ 146).³⁹⁰

Что же касается источников, которыми располагал редактор, составляя компиляцию, то, с одной стороны, это были официальные источники законодательного характера или, проще говоря, те предписания, которые исходили от княжеской власти или извлекались из судебных решений и которые, будучи записанными и отредактированными в виде некоей коллекции ассиз, отложились в 1276 г. в княжеской канцелярии (юристы-практики того времени, создавая свои частные компиляции, обращались прежде всего именно к этой коллекции, как, впрочем, и к другим источникам тоже; наличие многочисленных повторов в «Ассизах Романии» тоже расценивается как указание на множество письменных текстов, которыми пользовался редактор при составлении сборника). С другой же стороны – это собрание действующих феодальных обычаев (usanze, costume), дошедших до редактора «Ассиз Романии» в устной традиции.

Но как же все-таки обстояло дело с правом в тех областях Византийской империи, которые остались греческими? Ответить на этот вопрос трудно, так как источники хранят в этом отношении молчание. Впрочем, молчание источников – тоже показатель, в данном случае, очевидно, показатель того, что ничего достойного внимания в области права в отот период, например в Трапезунде или в Никее, не происходило. Единственный, пожалуй, юридический памятник, а именно Synopsis Minor, который до недавнего времени традиционно выводился из Никеи XIII в., и тот при ближайшем рассмотрении оказалось невозможным относить ни к Никее, ни к никейской эпохе.³⁹¹

Самой выдающейся фигурой в культурной жизни Никейской империи был, безусловно, Никифор Влеммид (ок. 1197–1272), но среди многочисленных сочинений разнообразного содержания, которые он оставил, не значится ни одного по праву, а в его автобиографии, знакомящей нас не только с жизнью самого автора, с его занятиями у различных учителей всевозможными науками, но и с обстоятельствами и людьми его эпохи, ничего не говорится о занятиях правом.³⁹² И тем не менее практическое использование унаследованного от предшествующих эпох права продолжало сохраняться на достаточно высоком уровне, о чем свидетельствуют, например, юридические акты, дошедшие в картуляриях XIII в. монастырей Макринитиссы и Новой Петры близ залива Боло в Фессалии (бывший Cod. Taurin. 237, к сожалению, сгоревший в 1904 г.),³⁹³ Вазелонского монастыря близ Трапезунда и Лемвиотиссы близ Смирны (нынешний Cod. Vindob. hist. gr. 125),³⁹⁴ а также греческие рукописи юридического содержания. Так, наиболее типичными экземплярами составлявшихся в XIII в. (и, очевидно, в самой Никейской империи) юридических и канонических сборников считаются некоторыми исследователями рукописи Sinaiticus 1117 и Parisinus 1234, содержащие между прочим документы комниновской эпохи, в которых, в частности, излагается интереснейшая дискуссия по вопросам матримониального права (различные точки зрения на брак в шестой степени родства, и т. д.).³⁹⁵ Сама по себе эта дискуссия принадлежит XII в. (точнее – 1172–1175 гг.), но интерес к ней в Никейской империи XIII в. (если указанные рукописи действительно принадлежат этому времени)³⁹⁶ весьма показателен: мы знаем, что и здешним патриархам Михаилу IV Авториану (1208–1214) и Герману II (1223–1240) приходилось решать аналогичные вопросы.³⁹⁷ В целом этот интерес свидетельствует о том, что канонический кодекс церковного права как совокупность канонов, авторитет которых был установлен самой церковью на соборах или же «мэтрами» богословия, начинает утрачивать свою монополию.

Были, однако, в это время и попытки преодолеть все более намечавшийся разрыв между юридической практикой и наукой. Именно в XIII в. монах Филофеева монастыря на Афоне Арсений, ранее ошибочно отождествлявшийся с патриархом Арсением Авторианом (1254–1260; 1261–1264), составил сокращенную компиляцию канонов (σύνοψις τῶν θείων κανόνων), состоящую из 141 главы.³⁹⁸ В каждой главе этого труда сопоставляются канонические положения различных соборов и канонических посланий одного и того же содержания. В конце глав приводится указатель соборов, касающихся данного вопроса, и в большинстве случаев под заглавием νομικά κεφάλαια даются ссылки на аналогичные положения гражданского права. В канонической части своего труда Арсений следовал общепринятому, начиная с Фотия, каноническому сборнику (исключением является лишь первая глава, в которой цитируются некоторые сочинения, не входившие в канонический кодекс церкви); в гражданской – сборнику в 87 глав Иоанна Схоластика.

Именно к нему относятся цифры, следующие за словами νομικόν κεφάλαιον. По мнению Мортрейля, этот факт бесспорно доказывает, что в руках греческих церковников в то время имелось много рукописей с Collectio 87 capitulorum, а также с другими каноническими текстами, предназначенными для возможно более полного изучения церковной юриспруденции.³⁹⁹

И наконец – Эпир, этот второй эллинский центр, возникший на развалинах Византийской империи в западной части Балканского полуострова. Здесь юридической деятельностью занимались такие выдающиеся представители византийской образованности XIII столетия, как митрополит Навпактский Иоанн Апокавк (ок. 1155–1233 г.)⁴⁰⁰, но особенно рукоположенный им архиепископ охридский Димитрий Хоматиан (город Охрид, или Ахрида, в Западной Македонии входил в первой половине XIII в. в состав Эпирского царства), о котором прежде всего и пойдет речь. Этот знаменитый греческий иерарх и канонист первой половины XIII в. получил в молодые годы (по-видимому, в Константинополе) прекрасное общее и специальное юридическое образование и затем, сделавшись сначала хартофилаком в Охриде при архиепископе Иоанне Каматире, а позднее (благодаря содействию Иоанна Навпактского) и архиепископом (ок. 1216–1234), принял деятельное участие в политической, общественной и церковной жизни не только Эпирского княжества, но по существу и всего северобалканского греко-славянского региона. Это он короновал Феодора Ангела императором в Фессалонике, это к нему как к верховному судье обращались по самым различным вопросам митрополиты, епископы и экзархи, а также светские правители (например, король сербский Стефан, адресовавший ему 14 вопросов из области литургии) и люди всех сословий.

Сохраненные мюнхенской рукописью XVI в. (Моnacensis gr. 62)⁴⁰¹, изданные, но еще далеко недостаточно изученные многочисленные сочинения Хоматиана (а именно письма, в которых разбирались различные юридические и церковные вопросы, разные канонические послания и ответы на более чем 220 вопросов, судебные решения, соборные деяния и т. п.) имеют первостепенное значение для истории византийского права вообще и канонического права в частности. В них он предстает скорее не как духовный пастырь, но как светский судья, стоящий на страже закона и утверждающий это право в борьбе с силой.

Так, рассмотрев иск жителей одного острова против дуки, который, злоупотребляя своей властью, купил владение некоего Михаила Серриота в нарушение права предпочтения родственников и соседей продавшего, Димитрий Хоматиан формулирует (со ссылкой на соответствующие места Василик и новеллы Романа Лакапина о протимисисе) принципиальное положение о должностном злоупотреблении, о запрете должностному лицу (будь то архонт или военачальник) покупать недвижимость в пределах подведомственной ему территории, чтобы наиболее эффективно гарантировать добросовестность подобного рода сделок.⁴⁰² Ибо основа всякой собственности, говорит он, это ее добросовестное приобретение; если же bona fides отсутствует, то ни приобретший что-либо в свою собственность недобросовестным путем, ни его наследники не могут рассчитывать на длительное владение, так как это не столько владение, сколько «продолженное насилие» и рано или поздно справедливость будет восстановлена. Как судья, а не иерей выступает Хоматиан и там, где он запрещает отцу лишать наследства своих детей с целью подарить свое имущество монастырю: в этом отношении он может располагать лишь четвертью своего наследства.

Все заставляет думать, что Хоматиан в своей деятельности совершенно отчетливо осознавал себя преемником упраздненного Константинопольского патриархата, хранителем имперских традиций и чистоты имперского права. При этом главным и основным источником права для него были Василики и их Синопсис, на которые он постоянно ссылается и часто цитирует с большой точностью. Несомненно, он досконально знал этот законодательный свод и, вероятно, имел в своем распоряжении его полный экземпляр, хотя чаще пользовался все же Синопсисом.⁴⁰³ Но наряду с Василиками он ссылается также на новеллы императоров (Льва VI, Алексея I Комнина и особенно часто на новеллу Романа Лакапина о протимисисе), цитирует схолиастов Василик (например, Фалелея), Пиру Евстафия Ромея, «великую славу» которого в области права он особо подчеркивает⁴⁰⁴, широко использует церковное законодательство, в частности, в комментариях Иоанна Зонары и Феодора Вальсамона, и т. д. «Божественные и благочестивые законы, божественные предписания отцов церкви и священные каноны» для него – «оружие, взятое из арсенала правовых пластин, которые выковывает Фемида, дающая могучий щит обиженным». Свою задачу Хоматиан усматривает именно в том, чтобы в условиях варварского окружения и латинского завоевания хранить чистоту этого оружия. Так, он напоминает епископу Янины о недопущении испытания каленым железом, ибо это варварский обычай, которого «нет в державе ро- меев, и он совершенно не известен не только церковным, но и гражданским законам»⁴⁰⁵, он против участия латинян в священных церемониях вместе с греками и т. д.

Однако провести последовательно в жизнь свою концепцию Хоматиан все же не в силах; сам того, очевидно, не замечая, он усваивает некоторые институты местного, скорее всего славянского, права. Это нашло отражение, на наш взгляд, в его распоряжениях относительно права взаимного наследования супругов (ἀλληλοκληρονομία⁴⁰⁶) и в его разъяснении относительно того, что и не оформленное документально волеизъявление имеет силу завещания, если заслушаны свидетели, которые подтверждают это письменно и скрепляют подписями и клятвой⁴⁰⁷, и т. д.

В высшей степени интересны данные, содержащиеся в «досье» Хоматиана (как, впрочем, и в «досье» Иоанна Навпактского), об институте конкубината и причинах развода. Признанный юстиниановым правом и Номоканоном XIV титулов, а также фактически Василиками в качестве легальной формы внебрачного союза, но формально отмененный новеллами Льва VI, конкубинат продолжал существовать в Эпире XIII в., регулируясь, по-видимому, нормами обычного местного права. Во всяком случае, у Хоматиана зафиксировано 11 дел о конкубинате (παλλακή) среди различных слоев населения (подобную форму сожительства практиковали, например, славянский священник, диакон, ремесленник и т. д.), и во всех них конкубинат, даже отягощенный адюльтером, рассматривался и самими участниками спора, и Хоматианом в качестве связи, создающей определенные права и обязанности, в частности права наследования отцовского имущества детьми, рожденными в конкубинате. Насколько укоренившимися были такие представления, показывает судебный процесс, когда некий Хрисос, незаконнорожденный сын диакона Михаила, потребовал отдать ему отцовское имущество, которым владел законный, хотя и по боковой линии, наследник – племянник диакона Михаила Константин (законных детей, как кажется, у Михаила не было). Правда, Хрисос при этом ссылался на завещание отца, которым тот якобы оставил ему свои владения, но он не смог предъявить документ суду – обстоятельство, позволившее Хоматиану рассматривать этот случай как дело о наследстве ab intestat и постановить, что рожденный в конкубинате сын и его мать-конкубина имеют право лишь на 1/6 собственности умершего, тогда как остальное отходило законным наследникам по боковой линии⁴⁰⁸. Хоматиан, таким образом, в принципе не считая конкубинат законной формой связи и даже, напротив, стремясь установить различие между законными и незаконными союзами, вынужден был тем не менее признать конкубинат, основываясь на Василиках⁴⁰⁹ и игнорируя запретительные новеллы Льва VI.

Немало правовой самодеятельности Иоанн Навпактский и Димитрий Хоматиан проявили в сфере бракоразводных процессов, весьма распространенных в самых различных кругах эпирского общества и в большинстве случаев завершавшихся расторжением брака. VIри этом наряду с классическими для римско-византийского права причинами расторжения брака (такими, как импотенция мужа, прелюбодеяние жены, которое, впрочем, здесь почти никак не наказывается; посягательство на жизнь супруга; так называемый ἑξώκοιτον, когда жена не ночует дома без позволения мужа; выявившееся в процессе совместной жизни кровное родство супругов и т. д.) юридическая практика Эпира изобилует разнообразием бракоразводных процессов по причинам, не предусмотренным законодательством: обвинение женой своего мужа в половых извращениях (содомии) и отказ жить с ним⁴¹⁰; предосудительное поведение мужа (вернее, зятя, так как возбудителем дела о разводе был отец жены, обвинивший зятя – молодого человека, хорошего собой и живого ума, – в том, что он отказывался обрабатывать землю, как все добропорядочные люди, вел бродяжнический образ жизни, нанимаясь в качестве слуги то в один дом, то в другой, не чужд был воровству и т. д.); признание супруга отсутствующим в течение пяти лет; «биологическая несовместимость» супругов (как в разбиравшемся Иоанном Навпактским случае с забавной четой, когда маленький и тщедушный 16-летний муж не мог удовлетворить запросы своей зрелой и значительно превосходящей его возрастом жены, с которой он был помолвлен, еще будучи малолетним)⁴¹¹; заключение брака вопреки воле одной из сторон (как в том живописном эпизоде, когда землевладелица Феодора из деревни Малайна решила женить своего человека, 18-летнего парня Иоанна, на старой влашке Руссе, «годящейся ему по возрасту в бабушки, почти беззубой, подобно новорожденным, варварке, почти не говорящей по-гречески»; чтобы сломить сопротивление Иоанна, Феодора посадила его в тюрьму, вызвала из другой деревни священника, так как местные отказались совершить обряд бракосочетания, но когда после церемонии гости праздновали свадьбу, а «молодые» отправились спать, Иоанн сбежал и отправился в Навпакт, где и нашел справедливость: заключенный против воли одной из сторон брак был признан недействительным)⁴¹².

Однако самой интересной с точки зрения истории семейно-брачного права причиной развода была «непреодолимая ненависть» супругов (взаимная или одного из них), о которой материалы юридической практики Иоанна Навпактского и Димитрия Хоматиана содержат богатые, красочные и порой весьма драматические данные. Сопровождавшиеся, как правило, угрозой самоубийства такого рода заявления о ненависти и отвращении к супругу и просьбы о расторжения брака обычно принимались судом к производству и считались достаточными для расторжения брака.

Важно отметить, что почти во всех этих случаях судьи (Иоанн Навпактский, Димитрий Хоматиан) вполне отдавали себе отчет в том, что выдвинутые истцами основания для развода не были предусмотрены нормами действовавшего римско-византийского права, оговаривали это в своих постановлениях, иногда даже напоминали истцам о неправомочности их иска и тем не менее, руководствуясь здравым смыслом и принципом «икономии» и проявляя правовую инициативу, почти всегда шли навстречу истцам, признавали дальнейшую совместную жизнь супругов и сохранение семьи невозможным и расторгали подобного рода браки. Видимо, при этом делалась уступка и местным, в том числе и славянским, правовым обычаям.

Обозревая картину права в делом в эпоху латинского завоевания, следует, таким образом, сделать вывод, что «юридический плюрализм» как сосуществование многих правовых систем различного происхождения⁴¹³ именно в данное время достиг в Византии своего апогея, являясь адекватным отражением сложной социальной и политической обстановки. В этот период получают особое развитие местное право, обычное право, феодальное право латинских княжеств, которые, взаимодействуя сложным образом с нормами римско-византийского права, порождают в высшей степени своеобразную правовую обстановку в районе Восточного Средиземноморья, чреватую импульсами нового развития.

Византийская юриспруденция на заключительном этапе своей истории несомненно отставала от темпов общего культурного развития, лишь в незначительной мере внеся свой вклад в дело Палеологовского ренессанса.⁴¹⁴

Более того, среди специалистов по византийскому праву преобладает мнение о полном упадке его: навсегда ушли в прошлое времена грандиозных кодификаций, и лавры Юстиниана не тревожат больше воображения ни византийских василевсов, ни их энкомиастов; эпизодическими становятся издания каких-либо распоряжений нормативного характера, в развитие какого· либо положения из области гражданского или канонического права. Как уже отмечалось, у нас нет никаких сведений о том, как велось преподавание и подготовка юристов, нужда в которых, казалось бы, должна была ощущаться всегда. «Впервые в государстве ромеев право рассматривается как не заслуживающая внимания область знаний», – повторим здесь эти пронзительные слова одного из лучших знатоков истории византийского права в рассматриваемое время.⁴¹⁵

Вряд ли, однако, следует оценивать положение дел столь пессимистически. Во-первых, именно от этой эпохи до нас дошло большое число всевозможных документов (частных актов, завещаний, дарений, судебных решений и т. п.), которые свидетельствуют о хорошем знании законов и умении практически их применить. Сохранился подлинный патриарший регистр (Cod. Vindob. 47 et 48), содержащий около 700 актов от 1315 по 1402 г.⁴¹⁶, значительная часть которых относится к судейской деятельности патриархата и синода и дает любопытные образцы трактовки вопросов семейного, наследственного и брачного права (например, признанная церковным судом новая причина развода – ἀκατάλλακτον μῖσος, непримиримая ненависть супругов, представляющая много сходства с современным понятием объективного потрясения брачного союза);⁴¹⁷ обращают на себя внимание получившая широкий отзвук «новелла» патриарха Афанасия I (1304 г.) и подтверждающая ее новелла Андроника II Палеолога (1306 г.), в которых вопреки прежней практике узаконяется трехчастное разделение имущества умершего бездетного парика (или жены парика); одну часть получает господин умершего или умершей, вторая часть идет на поминовение души их, а последняя (третья) часть остается пережившему супругу (τὸ ζῶν μέρος). «Если же и он умрет, то его часть отойдет к его отцу, матери, брату, сестре или такому лицу, которое закон признает его наследником; в том же случае, когда ни одно из вышепоименованных лиц не переживет умершего или умершую, половина имущества отойдет к фиску (или господину?), а другая половина будет посвящена отправлению религиозных служб».⁴¹⁸

Не может остаться неотмеченным и тот факт, что от XIV-ХV вв. дошло огромное количество греческих рукописей юридического содержания, то есть юридических сборников, содержащих памятники или церковного, или официального гражданского права, но немало было и таких, в состав которых входили тексты utriusque (рукописи смешанного содержания). Как правило, составителями сборников были практики-юристы, чаще всего судьи, которые сами подбирали материал и составляли сборники для себя, включая в них нередко и памятники местного права (например, так называемые «кипрские законы» в Parisinus graecus 1391⁴¹⁹). В Византии не было сборников постоянного состава, ни один из них, пожалуй, не был копией другого, хотя, конечно же, основной фонд источников права, которым мог располагать византийский юрист в XIV-ХV вв., был более или менее устойчивым, и в этом отношении можно говорить о наиболее типичных рукописях. Вот так, например, выглядит состав уже упоминавшейся юридической рукописи № 2 из венского собрания (XIV в.), которую некогда приобрел в Константинополе Авгерий Бузбекский: фрагменты Воинского закона (Νόμος στρατιωτικός, который однако часто передается целиком и в вариантах); эксцерпты о присяге, свидетелях, опеке; фрагменты исаврийской Эклоги и одной из ее переработок (Ecloga aucta); вторая новелла Романа I Лакапина о протимисисе; анонимное собрание 194 мелких юридических текстов, многие из которых происходят из Приложения к Эклоге; анонимный латинско-греческий юридический лексикон; эксцерпты Феодора Гермиупольского из кодекса Юстиниана; трактат «О сроках»; Большой синопсис Василик; сокращенный вариант Эпитомы; выдержки из Исагоги и Прохирона (которые в других рукописях можно встретить и целиком, в переработках); Земледельческий закон (здесь в его первоначальной редакции, наряду с которой в это время получает широкое распространение и более пространная арменопуловская редакция); новеллы 24 и 38 Алексея I Комнина о браках; юридическое сочинение Михаила Атталиата с эксцерптами из новелл разных императоров; снова главы Воинского закона; II новелла Константина VII Багрянородного; уже известная нам «новелла» патриарха Афанасия I; выдержки из Шестикнижия Константина Арменопула (которое однако существует целиком и с приложениями в большом количестве списков, древнейшим из которых является Ottbonianus 440 – январь 1345 г.); 114-я новелла Льва VI; послание болгарского архиепископа Григория I Охридского к епископу Феодосию Пелагонийскому, касающееся вопроса о степенях родства; и другие тексты.⁴²⁰

Данная рукопись выбрана как типичная не только потому, что ее состав воспроизводится и другими рукописями (например, тот же комплекс юридических текстов и в том же порядке расположенных содержит рукопись XIV в. Parisinus graecus 625, хотя она не является копией Vindobonensis jurid. Gr. 2), но прежде всего потому, что она отражает объективное положение вещей. Так, из употребления выходит не только Корпус Юстиниана, но и (как целостный законодательный свод) Василики, и в этом отношении сообщение, например, Димитрия Кантемира (1673–1723) о том, что молдавский князь Александр I (1401–1433), прозванный Добрым, одновременное короной, полученной из Византии, «принял греческие законы, содержащиеся в книгах Василик, и из пространных этих книг выбрал составляющие ныне законы Молдавии», не выдерживает проверки источниками.⁴²¹ Василики, которые в свое время явились в известной мере возвращением к юстиниановой системе права после периода новшеств, внесенных императорами-иконоборцами в Эклогу VIII в., по своему объему и сложности своих постановлений оказались мало доступными, возникла необходимость в составлении сокращенных сборников, синопсисов, в форме которых они по преимуществу и были известны византийским юристам рассматриваемого времени (особенно сокращение Василик, известное под названием Synopsis Maior Basilicorum⁴²²). Показательным в этом отношении является тот факт, что византийский писец XIV в. смыл с пергамена текст Василик (15–18 книги), чтобы освободить место для издания сборника Арменопула.⁴²³ Зато продолжают интенсивно использоваться и переписываться в чистом виде или в различного рода переработках и эксцерптах как исаврийская Эклога, так и заменившие ее в свое время Исагога, Прохирон и Новеллы Льва VI, то есть те кодификации македонских императоров, которые появились еще до Василик, причем каждая из них в рукописных сборниках получает (как правило) в качестве приложения унаследованный от Эклоги комплекс юридических текстов, составлявший ее «Аппендикс».

Но дело даже не в количестве и доступности юридического материала, а в том, что развитие права в это время пошло по несколько иному пути по сравнению с предыдущими периодами. Ощутимый толчок в этом направлении сделала знаменитая судебная реформа, осуществленная Андрониками II и III Палеологами и приведшая к образованию института «вселенских судей ромеев» (оί καθολικοὶ κριταὶ τῶν ΄Ρωμαίων).⁴²⁴ Поскольку почти все наиболее значительные достижения византийской юриспруденции XIV в. так или иначе связаны с этой реформой, представляется необходимым подробнее познакомиться с ее содержанием, принципами и историей.

Из рассказа Пахимера известно, что в 1296 г. император Андроник II, выступив на ипподроме перед народом с большой речью, дал обещание издать царскую грамоту (хрисовул) о суде и «избрать судей из архиереев или вообще лиц священного звания и из членов сената, так чтобы всех было числом двенадцать (по числу апостолов. – И. М.), и чтобы когда они принесут присягу, суд действительно стал выносить приговоры неподкупно и нелицеприятно (ἀόωροδοκήτως καὶ ἀπροσωπολήπτως), даже если придется (это делать) в отношении его (императора) матери и государыни (супруги императора), а также его самого, и тогда он, пожалуй, будет иметь во дворце верных судей». Спустя несколько дней хрисовул был составлен и оглашен на специальной ассамблее во дворце императрицы «где в то время располагался государь»; была принесена присяга судьями, избранными из членов сената и «лиц отличавшихся опытностью в законах и рассудительностью... И суд, – заключает Пахимер свой рассказ, – сделался страшным (φοβερόν), вынося равные приговоры великому и малому».⁴²⁵

Дошли до нас и фрагменты (только введение, без диспозиции, подписи и даты) текста этого пространного хрисовула императора Андроника II (в составе Cod. Paris, gr. 1853), благодаря чему у нас есть возможность детальнее ознакомиться с принципами судебной реформы. Целью ее провозглашалось благосостояние государства, достижение справедливости, ибо «хотя царь стоит выше закона и всякого принуждения и ему было позволительно все делать, подобно тому как цари предшествующего времени лишь свою волю считали единственным и самым сильным законом », Андроник «презрел такое властительство, признававшееся справедливым как в силу обычая, так и по многочисленности примеров... и поставил правду выше своей власти». Именно «стремясь к торжеству правды во всех делах и к возбуждению ревности о правде среди народа, причем не путем принуждения, но посредством образцов и примеров», император пришел к мысли «учредить суд, поставить судей, покровителей правды, и дать силу законам, прекрасно установленным в древности». Характерны фундаментальные принципы, провозглашенные основой суда: равенство сторон перед законом, ибо «этот суд во всем имеет силу и к иему будут обращаться все, даже против своей воли, малые и великие, более высокие по своему положению и низшие, находящиеся на самой высокой и первой ступени и все вообще, причем все имеют равное основание с доверием относиться к царским повелениям и никто не должен оставлять без внимания ни одного из постановлений судей о выступающих в судебных процессах»; компетентность судей, ибо император «избрал судьями лиц, прекрасно понимающих начала справедливости, так что подлежащие суду не должны беспокоиться относительно причинения им какой-либо несправедливости, как это бывает с несведущими судьями»; беспристрастность и неподкупность судей, ибо «они в равной мере будут судить как великого, так и малого, не должны принимать взяток, не взирать на лица, не угождать дружбе и ничего не ставить выше справедливости, – это они прекрасно гарантируют своей клятвой».⁴²⁶

Как уже отмечалось, такого рода принципы отнюдь не были новшеством в византийском законодательстве и судопроизводстве, и император сознавал это, неоднократно подчеркивая, что он «не создает ничего нового» и только «возобновляет древний обычай». Однако в целом институт «вселенских судей ромеев», сосредоточивший в своих руках функции императорского суда высшей и низшей инстанции (с резиденцией в императорском дворце), был новым учреждением, сменившим существовавший еще со времен Юстиниана, но прекративший свое существование в начале XIII в. императорский суд на Ипподроме, состоявший (правда, по не вполне достоверным сведениям) также из 12 «божественных судей», которые имели свои «камеры» на Ипподроме и составляли высший правительственный трибунал (с XI в. они стали называться «судьями вила на Ипподроме»).⁴²⁷ Другое дело, что (по свидетельству все того же Георгия Пахимера) вновь созданное учреждение просуществовало недолго, ибо этот суд, назначенный рассматривать гражданские процессы в пределах всей Византийской империи, не справился со своей задачей и «мало-помалу, подобно звукам музыкальных струн, стал слабеть и замер».⁴²⁸

Более жизнеспособным оказалось детище строптивого внука Андроника II, как известно, весьма непочтительно обошедшегося со своим дедом – императора Андроника III (1328–1341). Из сообщения Никифора Григоры, а также из сохранившегося текста «клятвенного указа» (πρόσταγμα ὸρκωμοτικόν) императора и двух его дополнительных простагм⁴²⁹, мы знаем, что в 1329 г. Андроник III учредил новый состав «вселенского суда» – института, которому предстояло стать гарантом правопорядка в империи вплоть до ее заката. Во время официальной церемонии назначения судей, состоявшейся после торжественного патриаршего богослужения в храме Св. Софии, император, «избравши четырех мужей (о которых он сам рассудил, что они будут достойно служить гражданским судам), из которых один был епископом, среди божественного храма вручил власть судить, передав им божественное и священное Евангелие⁴³⁰, а также царский меч (βασιλικὴ σπάθη – символ полученных от императора полномочий и права наказания. – И . П .), и вместе с тем потребовав от них самых страшных клятв относительно того, чтобы они производили суды нелицеприятно и неподкупно; он поставит их в положение бесспорного осуждения, если они будут уличены в этом (т. е. в неисполнении клятв. – И. П.), так как дал им поместья, вполне достаточные для годового содержания».⁴³¹

О широте полномочий нового органа свидетельствуют те места названных указов Андроника, в которых говорится о подсудности «вселенским судьям» самого императора («если уличат и обвинят в неправде»), близких к нему лиц, лиц, находящихся на службе при императорском дворе, правителей областей, прочих архонтов высших и низших, стратиотов и вообще лиц любого другого сословия (έτέρας τινὸς τάξεως). «А если кто-либо из них осмелится не повиноваться вселенским судьям ромеев и нисколько не будет защищать то дело, о котором они скажут, – кто бы ни были осужденные ими, какой бы степени не достигли, хотя бы находились в родстве и свойстве с императором, – то если оказавший неповиновение будет правителем области или окажется облеченным другой должностью, вселенские судьи должны посредством предъявления настоящего указа тотчас отстранить его от должности. Если же у того, кто осмелится не повиноваться (будет ли он из приближенных к императору архонтов, или из прочих высших и низших архонтов империи, или другого какого-либо сословия), не окажется административной должности, то судьи имеют полное право захватить его дом и хозяйство (οἰκονομίαν) и подвернуть его другому наказанию и осуждению, какое они назначат.⁴³² Судьи также обязаны судить и тех лиц, которые находятся во главе управления и против которых будут со стороны подчиненных возбуждены жалобы, и принимать то решение, какое признают справедливым, а равно они должны совершать и исполнять и относительно всех прочих ромеев то, что на них возложено и определено ».⁴³³

Таким образом, юрисдикция вселенских судей распространялась на всех ромеев без различия звания и общественного положения, а также на всю территорию империи, – и это отнюдь не было пустой фразой: источники довольно подробно информируют нас о последующей деятельности вселенских судей не только в Константинополе, но и в провинции (в Фессалонике, Мистре, Серрах, Трапезунде, на Лемносе и т. д.). Известен даже самый первый состав суда 1329 г., в который вошли четыре человека: уже упомянутые митрополит Апроса Иосиф, дикеофилак и диакон Григорий Клида, великий диикит Глава и Николай Матаранг, а также дошел подлинный документ, составленный ими.⁴³⁴

Важной особенностью института «вселенских судей», делавшей его «страшным» для всех, было декларирование права суппликации (δέησις) византийских граждан, когда любой византиец, добивавшийся правды, мог непосредственно обращаться к суду «вселенских судей», минуя все инстанции ординарного суда.⁴³⁵

Разумеется, при этом возникает вопрос о позиции самого императора. По мнению некоторых ученых, она заключалась в том, чтобы «покончить с коррупцией и (что для социальной структуры империи еще важнее) нанести удар по иммунитетным правам крупных феодалов; фразеологизмы простагм не оставляют в этом сомнения и не могут скрыть антиаристократическую тенденцию».⁴³⁶ Думается, что речь должна идти в более широком плане о борьбе с «феодальной» раздробленностью, о попытках правительства ограничить политическую независимость провинциальной аристократии, о централизации (которая столь характерна для внутренней политики не только Андроника III Палеолога, но и его деда, а затем и Иоанна Кантакузина), о стремлении противодействовать усиливающимся центробежным тенденциям в государстве. Последовательной такая политика не могла быть уже вследствие дуалистического характера императорской власти: как βασιλεύς τῶν ρωμαίων, император был обязан заботиться о централизации, о борьбе с проявлениями сепаратистских тенденций; вместе с тем он как представитель знати, сам крупнейший землевладелец, не мог не проводить в жизнь ее политику, не выражать ее интересы. В этом отношении реформа вряд ли оправдала те надежды, которые возлагались на нее: все ее распрекрасные декларации остались на бумаге.

Есть еще один чрезвычайно существенный аспект рассмотренной выше судебной реформы: институт «вселенских судей» учреждался при совместном участии церкви и императорской власти, о чем свидетельствуют как смешанный состав «вселенских судей», так и прямое указание одной из простагм Андроника III, в которой сказано, что «вселенские судьи ромеев избраны и поставлены святою Церковью Божией и моей царственностью». По мнению Соколова, это «обусловливалось традиционным взаимоотношением церкви и государства в Византии, опиравшимся на принцип симфонии».⁴³⁷ Следует однако подчеркнуть, что именно в последние века существования империи эта «симфония» достигает своего наивысшего развития, приводя по существу даже к слиянию, «сращиванию» функций императорской и патриаршей администрации, к переносу функций императорской канцелярии, которая фактически сворачивает свою работу, на патриаршую, и т. д.⁴³⁸ Объясняется это, очевидно, все более возрастающим бессилием, капитуляцией императорской администрации перед лицом жгучих проблем современности и усилением роли церкви в общественно-политической жизни государства. И хотя в данном случае позицию императора можно расценить как его субъективное желание заручиться санкцией церкви для усиления действенности реформы, объективно это означало, что церковь, сохраняя все значение своего духовного суда (audientia episcopalis), «прибирает к рукам» и бывший доселе исключительно светским орган верховной судебной власти в империи. Недаром и местом заседаний нового суда стал храм Божий – Св. София.

Все большее слияние двух самостоятельных властей в Византии – гражданской и церковной – отразилось и в праве данного времени, в юриспруденции как таковой, в активизации деятельности византийских юристов по составлению юридических сборников, в которых вперемежку представлены (в эксцерптах или полностью) памятники гражданского и церковного законодательства. Тенденция состояла именно в том, чтобы объединить в пределах одного сборника источники гражданского и канонического права. И хотя составители подобных сборников никогда механически не копировали тексты, а подбирали их всегда с определенной целью, неизбежное при этом сосредоточение разнородных правовых источников в рамках таких сборников не всегда удовлетворяло византийских юристов. Некоторые из них задаются целью (поскольку центральная власть отказалась от мысли взять на себя бремя такой работы) создать такие юридические сборники, в которых оба законодательства – гражданское и церковное – должны были получить свое гармоничное и по возможности органичное соединение.

Указанная тенденция проявилась уже в работе анонимного автора любопытной и еще малоизученной компиляции, известной под названием Пространного Прохирона (Prochiron auctum),⁴³⁹ хотя она возникла, по-видимому, еще до судебной реформы Палеологов: первый издатель компиляции Цахариэ фон Лингенталь после некоторых колебаний счел возможным датировать ее концом XIII-началом XIV в.⁴⁴⁰ В основание Пространного Прохирона положен был, естественно, Прохирон Василия, Константина и Льва (те же 40 титулов, в общем та же система, те же рубрики, то же предисловие, хотя и в несколько сокращенном виде),⁴⁴¹ однако текст памятника «обогащен» (выражение Цахариэ фон Лингенталя) множеством смысловых изменений, которые еще подлежат изучению, и заимствований из других источников как гражданского, так и канонического права. К заимствованиям гражданского права относятся многочисленные фрагменты из Василик (наиболее обширным из них является первый титул 22-й книги Василик со схолиями, который почти в полном виде вошел в титул 27 «de testibus»), из Исагоги со схолиями, из Epitome legum X в. (титул 21 Пространного Прохирона, начиная с главы 30, целиком заимствован из 11 титула Эпитомы), из юридического сочинения Михаила Атталиата (XI в.), наконец, рассеянные по всем 40 титулам фрагменты новелл императоров из Большого синопсиса Василик. Что же касается канонического права, то в титулах о браках автор Пространного Прохирона много заимствовал из комментария Феодора Вальсамона к синтагме канонов и Номоканону Фотия (см., например, главы 23–26 титула I), а также из канонических мнений других церковных писателей. Так, главы 28 и 29 этого же титула содержат «вопросы» архиепископа Диррахия Константина Кавасилы, а главы 30 и 31 – «ответы» на них Иоанна, епископа Китрского;⁴⁴² главы 32 и 33 содержат «ответ» митрополита Критского Ильи на «вопрос» монарха Дионисия и т. д. В компиляции имеются также заимствования из исаврийской Эклоги и из Синопсиса Василик, но оба эти сочинения, по всей вероятности, попали в руки автору Пространного Прохирона после оформления всех 40 титулов, поэтому фрагменты из этих титулов вошли не в титулы Прохирона, а в так называемые Тн παράτιτλα, составившие (в числе 32) приложение к этим титулам.⁴⁴³

Важно при этом отметить, что многие рукописи, содержащие Пространный Прохирон, включают в себя в то же время и выше разобранные императорские «клятвенные указы», относившиеся к учреждению института «вселенских судей»: парижские рукописи 1343 (XVI в.), 1351 А (XIV в.) и 1356 (XIV в.) помещают их после «паратитлов»; ватиканская 856 и марчанская 180 (XV в.) – в качестве паратитлов 34 и 35; парижская 1368 (XV в.) и туринская 300 (XV в.), например, помещают их в начале текста Пространного Прохирона. По мнению Мортрейля, который и приводит эти данные в своем труде, «из этой неупорядоченности вытекает, что указы никогда не были частью данного сборника, и что они являются позднейшим добавлением, сделанным, без сомнения, во времена Андроника Палеолога ».⁴⁴⁴ Но даже если это и так, даже если Пространный Прохирон действительно был создан ранее судебной реформы Палеологов, то и тогда данный факт (наличие большого количества рукописей XIV-ХV вв., содержащих текст Пространного Прохирона, а также включение в их состав императорских простагм, касающихся «вселенских судей») свидетельствует о том, что этот сборник интенсивно использовался вселенскими судьями в их судейской практике.

Богатая практика составления подборок юридических текстов («рукописей юридического содержания»), сопровождавшаяся иногда переделкой некоторых юридических памятников, приспособлением их к иовым историческим условиям (например, Земледельческого закона, который в рукописях XIV-ХV вв. часто фигурирует в переработанном по сравнению с древнейшей редакцией виде, с измененным порядком статей, с предисловием и заглавиями групп статей, с рядом дополнений и т. д.), наконец, опыт составления Пространного Прохирона позволили перейти к разработке более совершенного и более отвечающего потребностям византийских юристов правового пособия. Так появилось в 1345 г. знаменитое арменопуловское Шестикнижие (ή Ἐξάβιβλος) – «Ручная книга законов (Πρόχειρον Νόμων), выборочно собранная отовсюду и сокращенно составленная достопочтенным номофилаксом и судьей Фессалоники, господином Константином Арменопулом», юридическая компиляция, получившая широчайшее распространение как в оригинальном виде, так и в переводах на латинский, немецкий, русский, молдавско-румынский, болгарский, английский, новогреческий языки, на протяжении 500 лет сохранявшая на Балканах значение основного правового источника и судебного руководства, а после провозглашения независимости Греции получившая там силу закона. С введением в новой Греции Шестикнижия в качестве официального законодательства отпала необходимость планировавшейся сначала кодификации гражданского права путем перевода на греческий язык французского наполеоновского кодекса или германского уложения.⁴⁴⁵

Теперь об авторе Шестикнижия. Если отбросить подробнейшую, но могущую представить интерес лишь для специалиста по психологии фальсификаторства псевдобиографию Арменопула, принадлежащую перу известного историка, уроженца Крита и позднее греческого эмигранта в Италии Николая Комнина Пападопулоса (1655–1740),⁴⁴⁶ то окажется, что мы мало что знаем о жизни знаменитого византийского компилятора. Нам не известны ни точные даты жизни Константина Арменопула,⁴⁴⁷ ни место его рождения, ни его семья. Из той сводки данных источников об Арменопуле и его труде, которой располагает современный исследователь и которая наиболее обстоятельно в последнее время проанализирована в исследовании Питцакиса, предваряющем его новейшее издание Шестикнижия, с большей или меньшей долей уверенности можно сказать о нем следующее: в 1345 г., т. е. в году, когда была составлена древнейшая из дошедших до нас и представляющая к тому же уже второе (дополненное) издание Шестикнижия рукопись, Ottobonianus 440 (датируется январем 1345 г.),⁴⁴⁸ Константин Арменопул действует как судья (κριτής) Фессалоники, севаст и οὶκεῖος (или δοῦλος) императора (Иоанна V Палеолога или Иоанна VI Кантакузина – неизвестно); в 1349 г. он сочетает эти должности и титулы с титулом номофилакса и судьи «непорочного царского секрета», что само по себе, очевидно, предполагало его причастность к институту эпархиальных «вселенских судей», т. е. «кафолических судей» без приставки τῶν ´Ρωμαίων (именно это звание Арменопула засвидетельствовано «Опровержением» патриарха Филофея, которое предположительно датируется 1353 или 1354 г.⁴⁴⁹); помимо Шестикнижия является автором серии работ по юридическим, историческим, грамматическим и теологическим вопросам: «Эпитома божественных и священных канонов»; «О ересях»; «Слово на праздник св. Димитрия-Миропомазанника, празднуемый в храме пресвятой Богородицы Нерукотворной»; неизданный лексикографический труд Арменопула, содержащийся во многих рукописях и состоящий из «Алфавитного лексикона, содержащего синонимы глаголов» и «Алфавитного лексикона, содержащего общеупотребительные глаголы, в котором показывается, какие из них непереходные, а какие переходные»; табель о рангах при императорском дворце и при патриаршестве; и другие.⁴⁵⁰

Трудно сказать, где именно находился Арменопул во время восстания зилотов (1342–1349) и каким было его отношение как к этому восстанию, так и к исихастским спорам, современником которых он был. Все попытки историков представить его сторонником зилотов, одним из тех судей, которые были выбраны восставшим народом, или же, напротив, их противником, бежавшим из мятежного города в 1345 г., сторонником паламитов или, в свою очередь, их противником, представителем или «православной» партии, или «латинствующей», – не более, чем гипотезы, плохо или никак не обоснованные. Лично нам кажется более вероятной точка зрения (ее в свое время высказывал Триандафиллопулос, а последним – К. Г. Питцакис) о том, что Арменопул, подобно Димитрию Кидонису, не принял активного участия в социально-политической и идеологической борьбе своего времени, остался вне основных враждующих лагерей, за что его, кстати, и упрекал Григорий Акиндин, обвиняя в том, что тот, пленяясь иным мнением, стремится составить третью партию (τρίτην μοῖραν συνιστᾶναι σπουδάζει), враждебную и исихастам, и варлаамитам, а также Церкви.⁴⁵¹ По-видимому, Григорий Акиндин имеет здесь в виду какое-то не сохранившееся или остающееся неизвестным сочинение Арменопула.

Однако вернемся к основному юридическом труду Арменопула – к Шестикнижию. То, что оно мыслилось автором как практическое руководство судьям, видно из наставления судьям (Κριτῶν πρυκτατάστασις), которое предваряет сборник. Этот opus rhetoricum, в котором Арменопул продемонстрировал свое умение пользоваться аттическим стилем, наполнен абстрактными рассуждениями автора о высоком назначении судьи, рыцаря справедливости, о его ответственности перед высшим судией, т. е. Богом, о его беспристрастности и непорочности, о профессиональной обязанности всегда изучать законы, причем не столько слова и формулировки, сколько их смысл и значение. Все эти положения обильно уснащены цитатами из Ветхого и Нового Заветов, апофтегмами отцов церкви, выдержками из древних авторов. Уже здесь Арменопул подчеркивает компилятивный характер своего труда, составленного из собранных отовсюду и изложенных кратко положений, «подобно тому, как если бы кто-нибудь, придя на покрытый цветами луг, сорвал самые приятные из цветов и свел их в единый букет – воплощение красоты и наслаждения».⁴⁵²

Наиболее отчетливо свое намерение и свои мотивы, которыми он руководствовался при создании Шестикнижия, Арменопул изложил в особом предисловии (Пροθεωρία), которое заслуживает быть приведенным полностью, тем более, что оно отсутствует в русском переводе Шестикнижия: «Некогда юристами из окружения благочестивейших императоров Василия, Константина и Льва была создана Книга законов, так называемый Прохирон, излагающий в сокращенном виде предписания законов. Случайно сейчас натолкнувшись на него, мы еще до его прочтения были изумлены многими обещаниями (его редакторов). Ибо они утверждают, что собрали из каждой книги законов необходимые, полезные и постоянно требующиеся распоряжения и записали их в сокращенном виде в этой ручной книге законов, почти ничего не упустив из того, что вправе знать многие. Так, по крайней мере, (эта книга) говорит во введении и дает такого рода обещания. Однако, читая книгу, мы заметили, что она далека от поставленной цели и данных обещаний, так как в ней и самое необходимое упущено, многие из этих положений высказаны чересчур суммарно (ἐνδεῶς εἴρηται), да к тому же и столь сопротивно цели и обычаю, что мы, очень удивившись, сочли себя обязанными восполнить в ней недостающее, добавить надлежащее и создать законченное сокращенное издание. Именно поэтому мы и склонились над всем сводом законов (πλάτος τῶν νόμων), одни из которых установлены издревле, другие, которых по обычаю называют новеллами, придуманы позднее божественнейшими императорами⁴⁵³; вместе с ними и так называемые τὰ ´Ρωμαϊκὰ Магистра, и указы Эпарха, и наиболее ценные из пособий (τῶν προχείρων τὰ κάλλιστα). Собрав из всех тех материалов самое ценное и самое необходимое и соединив все это с распоряжениями Прохирона (одно – вперемежку, другое – отдельно, как каждому подобало), и к тем сорока титулам, из которых состояла книга Прохирона, добавив другие, такие же по объему или даже большие, ради ясности и ради того, чтобы не казалось, что не хватает чего-то из необходимого, мы создали единое целое и разделили на шесть книг, изложив вкратце весь материал книг 60 законов и новелл, «Ро- маиков», указов Эпарха и руководств, назвав (это единое целое) Прохирон или Шестикнижие».⁴⁵⁴

Таким образом, Арменопул сам указал основные источники, которыми он пользовался, и работа, проделанная учеными по отождествлению этих источников, показывает, что указал он их в основном правильно (особенно обращает внимание скрупулезность и добросовестность компилятора, оговорившего во введении и последовательно применявшего в тексте систему символов и ссылок – «знак Солнца» для обозначения добавлений к Прохирону и «знак Крона» для обозначения древнего текста с тем, чтобы желающий мог всегда обратиться к подлинникам, είς τὰ πρωτότυπα τούτων). Действительно, Прохирон в 40 титулах целиком вошел в Шестикнижие, составив его основу. Использованы также Исагога, из которой эксцерпирована большая часть 4-го титула «приложений»; Василики, которые, как теперь доказано, были известны Арменопулу почти исключительно по Большому синопсису (Synopsis Major Basilicorum) и (в том, что касается схолий) по так называемой Эклоге Василик (компиляция XII в.)⁴⁵⁵. Использованы в Шестикнижии новеллы императоров, из которых наиболее интенсивно представлены новеллы Льва VI, заимствованные из так называемой Ecloga Novellarum Leonis, но также новеллы Константина VII Багрянородного, Романа II, Никифора Фоки, Василия II, Алексея I Комнина и Мануила, причем все эти новеллы, включая новеллы Льва, заимствованы Арменопулом из «приложения» к Синопсису; патриаршие и синодальные решения, также называемые в Шестикнижии новеллами (например, «новеллы» патриархов Сисиния, Ксифилина, Афанасия), причем именно в своих отсылках к источникам канонического права Арменопул демонстрирует наибольшую точность, обнаруживая в себе тем самым «скорее богослова, чем юриста» (выражение Питцакиса). Неплохо послужили ему трактат «О сроках» (компиляция VII в., взятая Арменопулом также из «приложения» к Синопсису и использованная главным образом в 3 титуле «приложения» к Шестикни- жию); Пира – сборник судебных решений из практики судьи XIв. Евстафия Ромея (или Романа), которую так долго не могли распознать под загадочным названием τὰ Ρωμαϊκὰ τοῦ Μαγίστρου λεγόμενα (Евстафий, впрочем, действительно имел титул Магистра); уже упомянутый сборник уставов константинопольских цехов X в., известный под названием «Книги Эпарха» (II, 5, 8; III, 40–43; VI, 12–16), и трактат Юлиана Аскалонита о градостроительстве, составивший большую часть 4 титула второй книги Шестикнижия; наконец, прочие источники указаны Арменопулом как «наилучшие из руководств» (τῶν προχείρων τὰ κάλλισ τοι), в числе которых, очевидно, в первую очередь имелся в виду так называемый Малый синопсис, алфавитная компиляция XIII в., составленная из материалов Михаила Атталиата (X в.). Именно из Малого синопсиса, широко использованного в Шестикнижии, Арменопул узнал о сочинении Михаила Атталиата, из которого заимствована вся историческая часть Шестикнижия (I титул I книги, § 1–8), со всеми его вопиющими неточностями вроде того, что «Юстиниан составил три кодекса: Григорианский, Гермогенианский и Феодосиев».

Как уже было отмечено, весь собранный материал Арменопул расположил в шести книгах. В первой из них (18 титулов) рассматриваются общие принципы имущественного права, вопросы гражданского состояния, судопроизводства, реституции и т. д.; вторая книга (11 титулов) говорит о владении, собственности, морском и домостроительном праве; третья (11 титулов) – об отчуждении, договорном и залоговом праве, найме, товариществе и т. д.; четвертая книга (15 титулов) трактует вопросы брачного и семейного права; пятая (13 титулов) – темы наследственного права (наследование по завещанию, обязательные наследники, фалькидий, законная доля, не завещанное наследование, отказ от наследования и др.), а также опеки; шестая (15 титулов) содержит положения уголовного права.

Как юридический памятник труд Арменопула сугубо компилятивен. Выясняется, что в нем (если исключить введение и некоторые схолии) «нет ни одной фразы, которую нельзя было бы найти в тех источниках, которыми пользовался Арменопул, или которая свидетельствовала хотя бы о какой-то более или менее значительной переработке»⁴⁵⁶. Не подтверждается и мнение тех ученых, которые считают, что Арменопул стремился «осовременить» право путем исключения устаревших и бесполезных распоряжений⁴⁵⁷: в Шестикнижии присутствует немало распоряжений, явно устаревших для XIV в. (примеры у Питцакиса); в нем не наблюдается даже стремления компилятора ни к приспособлению языка источников к нормам современного ему греческого языка, ни к унификации терминологии, ни даже к улучшению и исправлению испорченного текста некоторых распоряжений. Последние переносятся в Шестикнижие, как правило, в той форме, которую они имеют в использованных Арменопулом источниках, но только в сильно сокращенном и упрощенном, освобожденном от всякой риторики виде. Эта лаконичность и точность выражения, абстрактность мысли, заключенной в расположении, его повелительный тон сближают, по мнению некоторых ученых,⁴⁵⁸ Шестикнижие с юридическими гражданскими кодексами современности, делают его их предшественником. Сказанное еще в большей мере относится к отмеченной выше системе расположения материала, которая не похожа ни на один прежний законодательный сборник. «Освободившись здесь от всякой зависимости от его источников, и в частности от основы своего труда – от Прохирона, Арменопул становится предшественником системы, которую предстояло выработать юридической науке Запада спустя пять веков, – системы пятичастной классификации гражданского права (общие принципы, имущественное право, обязательственное право, семейное право и право наследственное)»⁴⁵⁹.

Очевидно, именно в этом прежде всего ключ необычайной популярности Шестикнижия на протяжении веков у разных народов, хотя несомненно были и другие причины: компактность, удобство, ясность, доступность в сочетании с достаточной полнотой юридического материала обусловили жизнеспособность арменоиуловского труда, отвечая, по-видимому, каким-то новым явлениям и веяниям реальной жизни.

Но с чем решительно нельзя согласиться, так это с утверждением о том, что в труде Арменопула «гражданское частное право отделено от канонического»⁴⁶⁰. Вселенский судья Константин Арменопул не мог ставить перед собой такой дели. Его задача была как раз противоположной и заключалась в соединении двух законодательств, а не в разъединении их. Наличие в тексте компиляции специального титула «О завещании епископов и монахов» (V, 4), титула «О рукоположении епископов и пресвитеров» (4 титул «Приложения»), целиком относившихся к чисто каноническим вопросам, а также других распоряжений церковно-правового происхождения, говорит именно об этом.

Конечно же, не в каждом своем сочинении Арменопул ставил перед собой вышеизложенную задачу, и в этой связи представляется необходимым подробнее осветить вопрос о другом значительном юридическом труде Арменопула, традиционно остающемся в тени Шестикнижия, – о его «Эпитоме божественных и священных канонов». Труд сугубо канонический, благодаря которому его автор заслужил данную ему патриархом Филофеем характеристику продолжателя дела Вальсамона. Но и здесь Арменопул отходит от глоссирования как чисто средневекового метода в интерпретации текстов и предлагает свой опыт кодификации канонов.⁴⁶¹ Как и Шестикнижие, «Эпитома» состоит из шести разделов, в свою очередь делящихся на титулы. Первый из этих разделов трактует вопросы избрания и поставления епископов (6 титулов), второй об избра нии и иоставлении пресвитеров, диаконов и иподиаконов (6 титулов), третий – о прочих чинах клира (5 титулов), четвертый – о монахах и монастырях (3 титула), пятый – о мирянах-мужчинах (5 титулов) и шестой – о мирянах-женщинах (1 титул). Как и Шестикнижие, «Эпитома» была снабжена особым предисловием, Προθεωρία, но в отличие от Шестикнижия, где Арменопул указывает непосредственно использованные источники, в «Эпитоме» он этого не делает, ограничившись ссылкой на основные источники канонического права (каноны синодов, «апостольские» каноны, каноны отцов церкви). Метод работы по отбору и «эпитомированию» материала тот же самый, что и в Шестикнижии, о чем свидетельствуют так называемые Loci gemini в том и другом сочинении: за некоторыми незначительными исключениями текст подвергнутых эпитомированию правил буквально совпадает с теми местами, откуда он заимствован.

Вскоре после его издания сборник был снабжен большим количеством схолий, выяснение происхождения которых затрудняется тем, что только некоторые из них снабжены указаниями на источник. Например, часть схолий принадлежит патриарху Филофею, хартофилаку Великой Церкви Петру Вальсамону, а также «блаженному Иоанну», которого до недавнего времени отождествляли с патриархом Иоанном XIV Калекой; на самом же деле, как оказалось, схолии под именем «блаженного Иоанна» принадлежат Илье Критскому⁴⁶². Часть схолий приходит через Властаря из «Каноникона» псевдо-Иоанна Постника, хотя их источник обозначен просто «Иоанн Постник», а все прочие, упомянутые в тексте схолий источники (новеллы Юстиниана, других живших после него императоров, патриаршие и синодальные решения и т. д.) – это лишь косвенные источники, известные редактору схолий лишь по упоминанию их византийскими глоссаторами и Властарем, откуда он их и заимствует. Что же касается вопроса о том, в какой мере следует приписывать самому Арменопулу включение схолий в «Опитому», то Питцакис, которому здесь принадлежит главное слово, считает возможным ответить на него положительно, так как большинство схолий «черпает» материал из тех же источников, которые использованы и для основного текста «Эпитомы». Некоторые сомнения, по его мнению, возникают лишь в отношении тех схолий, которые «не кажутся связанными непосредственно, а иногда и опосредованно, с тем местом или темой, под которые они подведены».⁴⁶³ В отличие от светского законодательства и светской юриспруденции, которые, как мы убедились, многое утратили в ходе общего исторического развития, каноническое право и на заключительном этапе истории Византии предстает в более или менее целостном виде, и если мы возьмем наугад ну хотя бы такие рукописи канонического содержания, как Vaticanus gr. 844 или Sinaiticus gr. 1185 (обе XIV в.), то мы обнаружим в них весь корпус древнейших источников официального канонического права, «ратифицированный» на Трулльском соборе 692 г. Разумеется, и более поздние сборники-номоканоны (такие как «Номоканон Фотия» и др.) продолжают усиленно переписываться и использоваться для последующего канонического «правотворчества».

От XIV-ХV вв. дошли несколько таких попыток собственного «правотворчества» в области канонического права. Так, митрополит Родосский Нил Диасоренос (в миру Никита Мирсиниот), выходец с о. Хиоса, паламит по убеждениям, сосланный за это патриархом Каллистом на о. Родос, митрополичью кафедру которого он занимал с 1357 г., известен прежде всего своей литературной деятельностью (ему, в частности, принадлежит очерк о вселенских соборах, замечательный тем, что автор квалифицирует как вселенские не только Фотиев собор 879/80 г., но и паламитские соборы 1341 г.). Но, оказывается, он был еще и высокообразованным юристом, специалистом по церковному праву. В своих «Ответах» (числом 21) монаху Ионе он разъясняет вопросы, касающиеся богослужения, причастия, крещения, покаяния, елеосвящения, поминовения, поста, – словом вопросы почти исключительно из литургической сферы.⁴⁶⁴ Среди ответов привлекает внимание один – о причащении младенцев. На вопрос «А что должно делать относительно крещеного латинянинами?» Нил отвечает: «Миром мажет и только молитвы произносит»,⁴⁶⁵ т. е. автор обосновывает свое положительное решение, очевидно адресуя его католической церкви, в которой вопрос о причащении младенцев решается отрицательно. По-видимому, вопрос монаха Ионы был вызван современным Нилу положением его митрополии, когда обосновавшиеся на Родосе крестоносцы-рыцари, а с ними и деятели по пропаганде католичества миссионерствовали в пользу католической церкви не безуспешно, и во времена Нила бывали случаи, когда они крестили детей, которые должны были бы быть крещены православными священниками.⁴⁶⁶ Это довольно-таки редкий для данного периода случай соприкосновения права православной церкви и латинского права, чаще же приходится констатировать почти полное отсутствие контактов между ними.

Еще один памятник канонического права этого времени – 54 канонических «Ответа» митрополита Эфесского Иоасафа (ум. в 1437 г.) на вопросы пресвитера Георгия Драсина, также касающиеся различных аспектов совершения литургии, великой вечери, исповеди, причастия, таинства брака, погребения, поминовения, водоосвящения, монашества, значения храма и т. д.⁴⁶⁷ По разнообразию затронутых в них вопросов они представляют редкий канонический документ в ряду подобных ему по характеру происхождения памятника. Любопытен, например, ответ 44, где среди тех умерших нераскаявшимися грешников, о которых запрещалось молиться, упоминаются «берущие проценты и умирающие вместе с ними», а также подверженные постоянному пьянству.⁴⁶⁸

Своего апогея, однако, поздневизантийское каноническое право достигло (и это бесспорно) в деятельности знаменитого византийского канониста Матфея Властаря, творившего в Фессалонике в то же время, что и Константин Арменопул. Главный труд Властаря – «Алфавитная синтагма»,⁴⁶⁹ написанная в 1335 г., т. е. еще до Шестикнижия,⁴⁷⁰ получила широчайшее распространение и практическое применение как в византийское время, так и в период турецкого владычества, соперничая по популярности с Шестикнижием, а переводы Синтагмы на славянские языки (на сербский вскоре после ее появления, на болгарский в XVI в. и на русский в XVII в.) свидетельствуют о том, что Синтагма оказала большое влияние на правовую жизнь славянских народов.⁴⁷¹

О самом Матфее Властаре мы, как и об Арменопуле, знаем очень мало. Неизвестны ни годы его жизни, ни «социальное происхождение». Несомненно то, что он был иеромонахом; возможно, подвизался в фессалоникском монастыре Перивлепты, где его духовным отцом был основатель этого монастыря Исаак, бывший в 1295–1315 гг. митрополитом Фессалоники под именем Иакова. В исихастском споре принял участие на стороне исихастов, выступив с такими сочинениями, как «О божественной милости или О божественном свете» (в котором отстаивал исихастскую идею о несотворенном свете Господнем) и «Против Варлаама». Матфей был, кроме того, поэтом, перу которого принадлежит целый ряд гимнографических литургических произведений,⁴⁷² а также изложенный политическими стихами трактат о званиях и должностях константинопольского двора и церкви. Властарь является автором целого ряда синопсисов – риторического синопсиса, синопсиса номоканона псевдо-Иоанна Постника, синопсиса ответов Никиты Ираклийского на вопросы епископа Константина, канонов патриарха Никифора и др.⁴⁷³

Что касается «Алфавитной Синтагмы», то, как уже отмечалось в литературе,⁴⁷⁴ ее возникновение также было связано с проводившейся Палеологами судебной реформой, было непосредственным откликом на нее. Объединяя в рамках Синтагмы гражданское и церковное законодательство, автор решает именно ту задачу, которая ставилась перед такого рода компиляциями.

Кстати говоря, именно Матфею Властарю принадлежит положение о συμφωνία ἐν πᾶσιν как принципе, на котором были основаны взаимоотношения государства и церкви, и этот принцип был сформулирован им как раз в «Алфавитной Синтагме».⁴⁷⁵ Разумеется, в отличие от Пространного Прохирона и Шестикнижия, авторами которых были светские юристы, а посему и центр тяжести компиляций приходится на гражданское законодательство, автор Синтагмы – духовное лицо, и это сказалось на характере компиляции, которая имеет ясно выраженные черты номоканона. По словам самого Властаря, сказанным в предисловии, его целью при составлении Синтагмы было дать краткое практическое руководство по действовавшему в то время церковному праву, причем к соответствующим главам канонов он «счел полезным присоединить нечто малое и сокращенное из светского законодательства, помогающее священным канонам, с ними согласующееся и сообщающее им крепость».

В предисловии, которое как и в Шестикнижии, названо Προθεωρία, излагаются в хронологическом порядке различные источники, составляющие канонический кодекс православной церкви до собора 879 г. при Фотии (в этом порядке, правда, есть и нарушения, которые проникли и в нашу печатную Кормчую, а также встречаются ошибки при указании числа правил соборов и отцов церкви), и очерк истории римско-византийского права (νόμοι πολιτικοί), вплоть до опубликования Василик. Это обозрение, по мнению ученых, представляет большое сходство с предисловием к «Синопсису» Атталиата. Самый же труд начинается прологом «О православной вере» подобно «Синопсису Василик», который, по всей вероятности, и зародил у Властаря мысль составить Синтагму в алфавитном порядке. Последняя состоит из 303 глав в 24 титулах, расположенных в соответствии с греческим алфавитом и обозначенных буквами от «альфы» до «омеги», так что различные сюжеты церковного права размещены под теми буквами, с которых начинаются их названия. Как правило, главы начинаются изложением канонических постановлений, относящихся к содержанию титула, и заканчиваются рубрикой νόμυι πολιτικοί, в которой собраны более или менее значительные извлечения из гражданского законодательства. Однако в Синтагме есть немало глав, часть которых составлена исключительно из распоряжений канонического права (таких 79), другие – только из распоряжений гражданского права (их 31), причем, как правило, без указания источника.⁴⁷⁶

Каноническая часть синтагмы содержит в себе сокращенное изложение «апостольских» канонов, канонов соборов и отцов церкви (за исключением 7-го канона антиохийского собора, 15-го и 58-го лаодикийского, 19-го сардикского, 39 канонов карфагенского, 1-го канона собора в храме Св. Софии, 9 канонов Петра Александрийского, 16, 16 и 53 Василия Великого, 16, 17 и 18 Тимофея Александрийского, нескольких правил Феофила и Кирилла Александрийского), постановлений патриархов («тома» Николая Мистика, Сисиния, Сергия, Иоанна Ксифилина, Николая Грамматика, Льва Стипиота, Феодота, Константина Хлиорена, Луки Хрисоверга, Михаила Анхиала, Арсения Авториана, Афанасия), двух правил из номоканона псевдо-Иоанна Постника, мнений отцов церкви (Дионисия Ареопагита, Дионисия Александрийского, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Епифания Кипрского, Исидора Пелусиота, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина, аввы Дорофея, патриарха Фотия и Феодора Студиата). Считается, что весь этот материал (или, по крайней мере, 9/10 его) взят Властарем у Зонары и особенно у Вальсамона. Лишь около 30 толкований приписывается самому Властарю, да и то, может быть, только потому, что источники их еще не обнаружены.

Что же касается светских законов (νόμοι πολιτικοί), то они приводятся в Синтагме или с указанием имени императора, издавшего закон, или без всякого указания. К первым относится знаменитая фальшивка-дарение Константина Великого папе Сильвестру; две новеллы Ираклия; новеллы Юстиниана, известные, очевидно, автору по сборнику 168 новелл; 24 новеллы Льва Мудрого; 31-я новелла Константина Порфирородного, анафематствующая заговорщиков и мятежников; новелла 14-я Никифора Вотаниата; хрисовул Исаака Комнина; несколько новелл Алексея и Мануила Комнинов, одна новелла Исаака Ангела. Помимо Вальсамона и Зонары, из толкований которых по преимуществу заимствован и материал «светской части» Синтагмы (исследователи, впрочем, признают, что Властарь имел при этом и подлинный текст тех законов, на которые приводит толкование), немало взято из Прохирона, Исагоги, Эклоги, а также из «Синопсиса Василик».

Таким образом, творчество Матфея Властаря, Константина Арменопула и их коллег знаменует собою последнюю веху ученой византийской юридической традиции. Нельзя при этом не отметить выдающуюся роль Фессалоники как крупнейшего очага юридической науки. Византийское право на заключительном этапе его развития характеризуется приближением его к практическим нуждам юристов, определяется принципами судебной реформы, оказавшей решающее влияние на правовую жизнь Империи последних двух веков ее существования. Следует, очевидно, признать поспешным вывод об упадке (да еще полном упадке!) юриспруденции. Речь скорее должна идти об изменившемся характере последней: время грандиозных «правительственных» кодификаций, столь типичных для эпохи расцвета империи, а также время глоссаторов, безвозвратно ушло в прошлое; наступило время систематизаторов права.