Глава VII. Состояние церковного просвещения при п. Адриане

Ко времени патриаршества Адриана энергией его предшественника п. Иоакима и содействием иерусалимского патриарха Досифея в Москве учреждена была Славяно–греко–латинская Академия, которая, по исследованию Сменцовского, «начала свою жизнь и деятельность, осенью 1687 г., в период времени между 12–м октября и 28 декабря»⁴⁶⁰. Борьба двух направлений, латинского и греко–славянского, возгоревшаяся в царствование Феодора Алексеевича, по поводу самого проекта академии и ее «привиллегии», закончилась, по смерти Феодора Алексеевича, торжеством партии греко–фильской – п. Иоакима. Учителями были назначены «самобратия» Лихуды–греки, своими сочинениями много способствовавшие торжеству п. Иоакима над латинским течением и в других церковных вопросах. Однако потребности общества умерили победу п. Иоакима: Лихуды в программе образования сочетали греческий и латинский элементы. Сами они не были сторонниками одного греческого научения. Если же и стояли за преимущества греческого языка, то исключительно, чтобы поддержать авторитет греков, свою рекомендацию (данную п. Досифеем) и задачи основанной греко–фильской партией академии. В Акосе они говорили: «Всегда свет быша грецы и будут даже до окончания века и от грек свет прияху и приемлют вси язы́цы, или писано, или неписано, или от трудов и с писаний греческих или изуст от учения их (како–либо ни есть) от них и чрез них (свет) видят иныя языки. Вси философы грецы, вси богословы грецы; непоследующе же сим несмысленнии и ненаказаннии и буии и сего речеся и сие: всяк не еллин – варвар»⁴⁶¹. На деле же в преподавание свое они ввели значительную дозу латинской науки. Недаром Лихудов, известно, поддерживал В. В. Голицын, – сторонник юго–западной польской культуры. А из показания еретика диакона Артемьева уже в то время, когда Лихуды были в отставке, ясно видна даже приверженность, по крайней мере, Иоанникия Лихуда к латинским мудрованиям, хотя и скрываемая в Москве из страха. «Учитель мой большой, – выдавал Артемьев с головой Иоанникия Лихуда, – Иоанникий, приехав из Италии, приезжал по многократ к священникам римским на цесарский двор, в слободу, и хвалился им быти их мудрования, но прикровен зде за страх, чему они и верили»⁴⁶². Если п. Иоаким и доволен был деятельностью Лихудов, за их греко–фильские труды и литературную поддержку своей партии, то это объясняется приспособляемостью греков Лихудов к господствовавшему течению на Москве, патриарх же иерусалимский Досифей скоро разгадал Лихудов и начал громить их за соблазн, вводимый ими в простые души латинскими беззакониями чрез латинский язык и лат. науку⁴⁶³ (напр., физику по Аристотелю).

С другой стороны, Славяно–греко–латинской Академии не суждено было стать практически той цитаделью православия, которой она проектировалась быть в «привиллегии» Семеона (Петровского) Полоцкого. Ни внешняя материальная обстановка, ни внутренняя организация ее не соответствовали инквизиционному трибуналу. Широкие права и полномочия, круг наук, а также богатое содержание заведения, не будучи утверждены, за смертью царя Алексея Феодоровича и смутами в правление царевны Софии, оказались мечтой... С материальной стороны Академия с самого начала существования явилась учреждением плохо обеспеченным… По исследованию Сменцовского, только братья Лихуды получали приличное жалованье – около 2754 руб. на наши деньги, ученики же академии получали 4 деньги на день, староста–помощник Лихудов из учащихся 8 денег. Ученики русской школы получали содержание натурой: им выдавалось с патриаршего двора по 4 хлеба на день, и эта дача до 1703 года оставалась одна и та же, вопреки увеличению числа учащихся от 100–150человек⁴⁶⁴. Содержание академического здания было еще плачевнее: выдавалось пять рублей повару; по 2 ¹/₂ г рубля в год трем сторожам. Освещение выдавалось из Казенного приказа натурой. Неудивительно, поэтому, что академия, плохо обеспеченная и обставленная п. Иоакимом и не поддержанная материально п. Адрианом⁴⁶⁵, постепенно падала внешней своей обстановке и к концу патриаршего периода представляла жалкий вид; «школа, – доносил по смерти п. Адриана Петру I прибыльщик Курбатов, – Государь, которая была под призрением святейшего патриарха и вручена монаху Палладию, зело Государь, в ней живущие, с полтораста человек, скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно. Потолки и печи и иное строение обвалилося. Требуют, Государь, твоего всемилостивейшего милосердия»⁴⁶⁶. Во внутренней организации Академия не получила при учреждении ни широкой автономии, ни своего суда, ни особых прав и привилегий в государстве для учителей и учащихся, ни тем более прав инквизиционного трибунала. За ней оставалось только одно полномочие – образование юношества, которое набиралось из всех желающих без предпочтения какой–либо группе населения. В первоначальный же состав учеников Академии вошли учащиеся типографского училища, многие из учеников Спасской школы, основанной Сильвестром Медведевым, которая несомненно к этому времени должна была прекратить свое существование, а также люди «всякого чина царствующего града Москвы»⁴⁶⁷. По свидетельству инока Евфимия, говорящего от лица Лихудов, «ученицы инии суть священницы, иеродиакони и монаси, инии же князи, спальники, стольники и всякого чина сего царствующего града Москвы»⁴⁶⁸. В постановке курса учения Академия разделена была на три школы: верхнюю, среднюю и низшую, с подразделением каждой на две статьи. В качестве приготовительного класса при Академии существовала «русская школа», или школа «славянского книжного писания», находившаяся в ведении бывших учеников типографской школы и с количеством учащихся в первые годы от 23–127 человек. В подготовительной школе изучалась т. о. русская грамота. В низшей школе Академии ученики учили греческий язык или греческое книжное писание, в средней грамматику, которой открывался курс свободных наук (риторики с 1688 г., логики с 1690 г., физики, естественной философии, и наконец с 1693 г. пиитики). Богословия Лихуды в Москве не успели прочитать за своим удалением. Грамматику и пиитику Лихуды преподавали на одном греческом языке, а риторику, логику, физику на греческом и латинском языках, руководствуясь Аристотелем. «Уже несколько веков, – говорил Иоанникий в предисловии к физике, – все почти академии избрали его (Аристотеля) как бы вождем и главою, поэтому и мы намерены следовать ему»⁴⁶⁹. Во всей системе преподавания царил схоластицизм со всей его искуственностью и причудливой пестротой делений и подразделений, хотя, по замечанию Сменцовского, справедливость требует признать за Лихудами некоторую долю оригинальности и самостоятельности в постановке предметов (напр., деление красноречия на божественное, героическое и человеческое); видно стремление у них поставить науку в прямое отношение к потребностям жизни и времени, чем Московская Академия значительно отличалась от Киевской, где схоластика царила в полной силе»⁴⁷⁰. Прочно наложенное Лихудами при п. Иоакиме дело обучения юношества разным наукам в систематических курсах по трем классам с первых же лет п. Адриана начало приходить в расстройство. Причиной послужили: как продолжение той борьбы, которая велась с Иоакима между латинской и греческой партией с критической, придирчивой оценкой педагогической и полемической деятельности «самобратий» в Москве, так и личность самих бр. Лихудов. Несмотря на то, что Лихуды в своей академической программе образования сочетали оба элемента образования, и греческий, и латинский, и как бы служили примирением двух партий, они терпели ожесточенные нападения крайних выразителей гой и другой партии, не желавших компромиссов: латинской – от Сильвестра Медведева, a после казни его от его почитателей и сторонников, и греческой, от Досифея, п. Иерусалимского. В то время, как одна партия унижала все греческое, и гражданское и церковное: «Погибе православие и растлешася обычаи в восточной церкви, понеже гражданская пременишася»⁴⁷¹, другая в лице «ярливого» Досифея говорила грозные слова: «Мы послахом вас, да научите истине, а вы, прельстившеся... явно нечествующе презресте нас и учите латинскому языку, яко да беззакония латинские введете в души простшия и происходатайствуете соблазн в язык свят»⁴⁷². Та и другая партия давно подкапывались под Лихудов, ждали только удобного случая очернить их и добиться отставки. Не ограничиваясь обвинениями, касающимися учебной деятельности Лихудов, в чувстве бессилия повредить их влиятельному положению (благодаря п. Иоакиму и В. В. Голицыну) враги всей силой своего ожесточения обрушились на нравственный характер Лихудов. Они обвиняли их в гордости и фарисейском превозношении, в недостатке благодарности к русскому народу, в стране которого они «взысканы милостями великих государей и обогащены», и особенно в корыстолюбии. В личном поведении Лихудов, действительно, было много недостатков, дававших сильное оружие в руки их московских недоброжелателей, к которым присоединился со всем пылом восточного темперамента п. Иерусалимский Досифей, лично оскорбленный поведением Лихудов по отношению к его племяннику архим. Хрисанфу⁴⁷³. Еще при п. Иоакиме Лихуды вышли с замаранной репутацией из дела по наследству иеродиакона Мелетия, а при п. Адриане подорвали свой авторитет еще более неблаговидными поступками. Иоанникий Лихуд, отправившийся в феврале 1688 г. (с дьяконом Петром Артемьевым) по своим семейным делам (за детьми) в Венецию, а потом, при содействии В. В. Голицына, получивший, как бы назначение русского посланника при Венецианском Дворе, пробыл там на два года более, чем требовала возложенная на него миссия. Он должен был возвратиться в июле 1689 г., а на деле приехал в марте 1691 г. Долгое, незаконное отсутствие Иоанникия не могло не отразиться невыгодно на преподавании в Академии, оставшейся при одном учителе Софроние Лихуде. Еще невыгоднее оно отразилось на репутации Иоанникия. В Венеции и Вене, по словам московских недоброжелателей, Иоанникий занимался предосудительным делом: торговал на Мелетиевы деньги, по завещанию переданные Лихудам на благотворительные цели, в помин его души⁴⁷⁴. Вообще клеветы и жалобы на Лихудов самому п. Адриану разрослись. П. Адриан, ценивший ученые труды их и педагогические таланты, долгое время (до половины 1694 года) не придавал серьезного значения обвинениям и нападкам на Лихудов, иногда даже становясь решительно на их сторону и доверяя им больше, чем их противникам⁴⁷⁵. Только, когда Лихуды замешались в грязное дело сына Иоанникия – Николая Лихуда с дочерью задворного конюха Марией Селифонтовой и, боясь наказания за сопротивление гражданской власти в выдаче Патр. Разряду Николая, бежали из Москвы 5 августа 1694 года и на границе были пойманы и возвращены в Москву, а с Востока гневный голос патриарха Досифея настаивал на их совершенном изгнании из Москвы, тогда уже п. Адриан при всей своей снисходительности к личным недостаткам Ликудов не мог оставить их в звании учителей Академии. «Паки навет и паки вражда, – говорит ученик Лихудов Феодор Поликарпов, – воста на учителей от оставших Медведевых другов и сродников и толико злоба превозможе, яко подвиже и незлобивое св. Адриана патриарха сердце еже оныя озлобити, веру емше словесам наветным... убо разгневан, повеле оных основателей школьных от школ отлучити»... П. Адриан, все же признавая их пользу для науки и просвещения, ограничился тем, что перевел их в типографию, где они стали, кроме типографской обязанности, учить желающих итальянскому языку. П. Адриан, – замечает Сменцовский, – «ясно видел, как полезны Лихуды для русской церкви и как успешно они ведут дело просвещения русского юношества, и желал удержать их в Москве, где и помимо Академии они могли принести большую пользу своими знаниями и трудолюбием». Можно думать, что и на отставку Лихудов от Академии п. Адриан согласился не совсем охотно. Он уступал Досифею и его племяннику Хрисанфу, ненавидевшим Лихудов со всем пылом восточного темперамента, только вследствие обещаний Досифея и Хрисанфа прислать в Москву на место Лихудов «человека довольного во учении», который «в малом времени Божиею помощью совершенных учителей поставит из первых учеников и паки возвратится во своя»⁴⁷⁶. П. Адриан поручил временное преподавание в Академии, по совету Хрисанфа, Николаю Семенову и Феодору Поликарпову, ученикам Лихудов, в полной уверенности, что скоро с Bостока прибудет новый учитель от п. Досифея. Но ближайшее будущее оправдало опасения п. Адриана и показало, что он был прав, когда дорожил Лихудами. Обещанный Досифеем и Хрисанфом учитель не ехал, хотя п. Адриан неоднократно напоминал Досифею об его обещании и даже указывал лицо, которое бы ему желательно было видеть в Московской школе: Врача и ритора Иоанна Комнина⁴⁷⁷. Да и п. иерусалимский Досифей меньше всего думал о Московской Академии, когда вел компанию против ненавистных Лихудов. Ему в то время нужно было одно – изгнание Лихудов. Для этой цели он пользовался всякими средствами, чтобы склонить на свою сторону п. Адриана. Исполнит ли он потом обещание п. Адриану? – это было второстепенным вопросом. Вряд ли он и сам надеялся найти хорошего учителя в Москву. Москва не была привлекательна для лучших – образованных людей Греции. По словам самого же Досифея, сказанным несколько позднее Стефану Яворскому, «лучшие греки хотят разделить страдания своего народа, a те, которые волочатся туда и сюда, особенно по России, хотя, быть может, и честные люди, но по образованию своему настоящие мужики»⁴⁷⁸. Словом, п. Досифей добился отставки Лихудов, но не сдержал обещания прислать в Москву хорошего учителя, не помог п. Адриану наладить настоящее обучение в Академии. Результаты были плачевные. Преподавание в Академии очутилось в руках «школьников» Семенова и Поликарпова. Не имея ни достаточного образования, так как они сами еще не прошли курсов философских и богословских наук, за насильственным прекращением преподавательской деятельности Лихудов, ни педагогического опыта, из учеников возведенные чуть ли не в ректора и профессора Академии, Поликарпов и Семанов сузили круг наук в Академии до преподавания известных им, как ученикам, наук – грамматики, пиитики и риторики. Латинский язык, яблоко раздора латино–польской и греко–фильской школьных партий, вовсе не преподавался⁴⁷⁹. Сами «учителя» чувствовали не по себе и не на месте. В 1699 г. они не вынесли тяжести преподавания в Академии и добровольно оставили Академию, предпочтя ей менее почетное, но посильное и спокойное занятие типографских справщиков. Семенова и Поликарпова в Академии заменил Иов, чудовский иеродиакон, также ученик Лихудов. Назначение Иова учителем в Академии само по себе говорило о полном развале высшей школы. Иов был человек «шальной», по замечанию его товарища Ф. Поликарпова⁴⁸⁰, злонравный и непотребный. По отзыву митр. Новгородского Иова ему «обычно лгать и говорить неведомое и нелепое»⁴⁸¹. Не прошло нескольких меяцев его учебной деятельности, как он за какую–то вину в 1699 г. был сослан сначала в Новоспасский монастырь, потом переведен в Воскресенский, а отсюда в октябре 1700 г. п. Адрианом был прислан к Афанасию, архиепископу Холмогорскому для ссылки в Соловецкий монастырь «за непослушание и упрямство и за крамолы и за иныя вины»⁴⁸². Дурное состояние Академии обратило на себя внимание самого Государя. В октябре 1698 года, при посещении немощного патриарха, Петр I в беседе у его постели сетовал на расстройство высшего учебного заведения. «Благодатию Божиею и здесь есть, – говорил он, – школа (славяно–греко–латинская) и тому бы делу порадеть мощно, но мало которые учатся, что никто школы, как подобает, не назирает». Государь указывал средства, как поднять Академию. «А надобен к тому человек знатный в чине и во имени, и в довольстве потреба к утешению приятства учителей и учащихся». Царь намеревался даже преобразовать Славяно–греко–латинскую Академию в университет с применением преподаваемых здесь наук к практическим потребностям России. «И из школы бы, проэктировал Государь, во всякие потребы люди, благоразумно учася, происходили в церковную службу и в гражданскую, воинствовали, знали строение и докторское врачевское искусство». Петру I, следовательно, нужны были не выспренные философы, не ученые филологи, наполнявшие заграничные университеты, а разумные священники, чиновники, офицеры, архитекторы и медики. Что потребность в такой преобразованной высшей школе в обществе назрела, Петр I видел из многих фактов, часто печальных для церкви, которые он указал п. Адриану в беседе. «Мнози, – говорил он, – желают детей своих учити свободных наук и отдают зде оные иноземцам; инии же и в домех своих держат, будто учителей, иноземцев же, которые словенского нашего языка не знают право говорить. К сему же еще иных вер и при учении том малым детям и ереси своя знати показуют, отчего детям вред и церкви нашей святей может быть спона велия и речи своей от неискусства повреждение». Выгода отсюда в преобразовании высшей школы при наличных условиях жизни оказывалась, по словам Петра, неизмеримая. «А в нашей бы школе при знатном и искуссном обучении всякого добра училися. И кто бы где в науке заправился, в царскую школу хотя бы кто побывать пришел, и он бы пользовался»⁴⁸³. Проект Петра I о преобразовании Академии в своего рода многофакультетный университет, при жизни п. Адриана, не был осуществлен, но не по вине п. Адриана, который готов был следовать указаниям Государя, как это видно из характерного письма п. Адриана боярину Стрешневу от 13 июля 1699 года⁴⁸⁴. Патриарх послушно шел здесь по указке Петра I и не противостоял его желанию превратить Академию в такое учебное заведение, где будут преподаваться науки не только «в пользу Церкви Божия», но «и ради всяких к потребе гражданских благоразумных соделований и переводчиков и лекарских искусств». С своей стороны, он полагал достаточным отдать надзор за Академией энергичному Холмогорскому архиепископу Афанасию. Но несмотря на отзывчивость п. Адриана к голосу Государя, сам Петр I проявил вскоре какую–то странную непоследовательность: то желал, чтобы Академия была хорошо поставлена, чтобы в ней было полное довольство и хороший надзор, то, когда патриарх стал просить о назначении в помощники ему, крутицким митрополитом, Афанасия, способного исполнить желание Государя по отношению к Академии, оставил без внимания ходатайство патриарха и его собора и перевел на Крутицы совершенно неспособного к делам правления, болезненного и престарелого не менее самого п. Адриана, митрополита Нижегородского Трифиллия (Инихова). Трифиллий занимал крутицкую кафедру до самой своей кончины 1701 года⁴⁸⁵. У слабого, немощного патриарха не оказалось помощника, который бы осуществил общее желание царя и патриарха – поднятие Славяно–греко–латинской Академии. Но заботы об Академии п. Адриан не покинул, и на сколько он ценил просвещение, видно из тех уступок, какие он делал духу времени и силе обстоятельств, когда, вопреки старорусским традициям и убеждениям, назначил после иеродиакона Иова в 1700 г. ректором Академии бывшего отступника от православия в католичество и снова возвратившегося в лоно православной церкви, русского выходца из заграничных школ, европейски образованного ученого Палладия Роговского⁴⁸⁶. Биография Роговского, интересная сама по себе, весьма характерна и для обрисовки состояния вообще просвещения на Руси в конце XVII века и тех источников, и средств образования, кои находились в руках любознательных русских пионеров в этой области. Палладий Роговский, родом из вотчины Калязинского монастыря Кашинского уезда, в юных летах ушел в новгородские пределы и принял монашество в монастыре Саввы Вишерского. Через некоторое время он перешел в Москву. Здесь он был замечен еп. Тамбовским Леонтием и посвящен в диаконы Тамбовской епархии. Скромная доля безвестного иеродиакона не удовлетворяла Палладия. Он снова очутился в Москве и «со всеусердным желанием бил челом» п. Иоакиму разрешить ему учиться латинскому и греческому языкам «в греческих школах», заведенных в Москве. Полтора года проучился иеродиакон (Богоявленского монастыря) Палладий и, не удовлетворившись образованием в Московских школах, пустился тайно, без разрешения патриарха, в заграничные школы. Заграничное образование покупалось в то время дорогой ценой. В Вильне Роговский скинул монашескую одежду и поступил в иезуитскую школу изучать латинский язык. Когда через год иезуиты потребовали от него отступления от православия, Палладий ушел в Силезию, где слушал пиитику, все еще сохраняя православную веру. Через год пришлось и отсюда уйти, вероятно по той же причине, в Моравию. В Ольмюце, где Роговский желал прослушать курс риторики, иезуиты сразу же потребовали перехода в унию.

Роговский «желая, – по его словам, – достигнуть высших наук, не сердцем, но едиными усты», исполнил требование иезуитов⁴⁸⁷. Получив знание «свободных наук» Палладий из Ольмюца отправился в Рим и вступил, как униат, в Коллегиум св. Афанасия для изучения философии и богословия. Греческий митрополит–униат с принуждением посвятил его во священники с тем, чтобы Палладий, учась в школе, служил в греко–униатской церкви. По семилетнем слушании философских и богословских наук Роговский «восприял на главу венец, а на руку перстень», и «по свидетельству всех докторов» получил докторский диплом. Из Рима Палладий, как униат, отправлен был папой в Малороссию на службу унии, но вырвавшись из рук католиков, Роговский почувствовал сильное стремление возвратиться в лоно Православной Церкви. Палладий, вместо Малороссии, поехал в Венецию, где присоединился к православию, получив разрешительную грамоту, в вынужденном вероотступничестве, от наместника константинопольского патриарха, митр. Мелетия. Вскоре после этого князь Петр Алексеевич Голицын, бывший в то время в Венеции, обратил внимание на ученого русского инока и, отъезжая в Москву, взял его с собой. В Москве в 1699 г. Голицын представил Роговского п. Адриану и ходатайствовал за него. Палладий «с своей стороны подал патриарху челобитную, в которой, описав вкратце свое происхождение, воспитание, путешествие и пребывание за границей, также отступничество »ради наук от православной веры», просил п. Адриана о вторичном разрешении от невольного греха и приобщении к монашествующему братству. П. Адриан милостиво выслушал челобитье Роговского, но прежде, чем удовлетворить его просьбу о принятии в лоно церкви, потребовал (указом от 10 февр. 1699 года) написать исповедание веры по мудрованию восточной церкви, если он силен в философских и богословских науках, описать отступление от православной веры, определить тяжесть этого греха и наказание за него, произнести проклятие на ересь римскую, на то, в чем римляне отступают от православной церкви, что они против нее содержат и что в науках твердят; известить о всем этом совершенно, написать подробно и писание прочесть пред всем собором и народом. В заключении патриаршего определения предписывается Роговскому «каноном исправитися в покаянии, чтобы в людях нашего христианского благочестия подменения о нем не было, в правде бы церковной он хранился и на развращение никому о римской вере в противность церкве нашея ничего не говорил, и по таком исправлении его, о священнодействе указ потом, будет»⁴⁸⁸. 1 апр. 1699 г. Палладий Роговский вручил п. Адриану свое исповедание веры, в котором обнаружил, с одной стороны, сердечное покаяние и ревность к православной вере, а с другой, замечательную по своему времени ученость⁴⁸⁹. Осторожность п. Адриана по отношению к Роговскому сказалась и тут: сочинение Палладия эксперты по богословию рассматривали два месяца. Когда оно было признано вполне православным, Роговский пред собором и патриархом 2 июня 1699 г. устно произнес свое исповедание и был принят в церковное общение. Вопрос о священстве Палладия был решен уже после. Когда найдена была грамота патриарха Антиохийского Макария от 1657 года, разъяснявшая, что латинских священников, равно и получивших священство в римско–католической церкви не следует «вторично хиротонисать» при их переходе в православие, а оставлять в сущем сане, Палладию оставлено было и священство. П. Адриан хотел использовать ученого инока в целях поднятия учебного дела в Академии и назначил в 1700 году Палладия ректором Академии с возведением его в сан игумена Заиконоспасского монастыря. Патриарх не был фанатиком традиции, опасливо относившимся к заграничным выходцам, и, раз убедился в искренности покаяния ренегата православия, то вверил ему даже высшее учебное заведение, чем стал, в данном случае, выше многих своих современников и московских начетчиков, вряд ли сочувствовавших отдаче судеб высшего образования в руки бывшего отступника от православия. Изложенная вкратце история о Роговском говорит за то, что на Руси в конце XVJI века назрела потребность у многих любознательных людей получать широкое образование, но только что основанная Московская Академия стояла не на высоте своего назначения. Ревнителям научного знания приходилось искать его заграницей, тайно от церковной, власти, в католических и униатских школах и получать дорогой ценой временного отступничества от православия, что иногда имело печальные следствия как для самой русской церкви (дело напр. Петра Артемьева)⁴⁹⁰, так и для русских выходцев из заграничных школ, находивших потом в Москве не приют и уважение, а травлю и нищенское существование (как напр. Григорий Скибинский)⁴⁹¹. Конец дела о Роговском говорит и за то, с другой стороны, что п. Адриан, от себя лично, прилагал все усилия и изыскивал разные средства наладить учебную жизнь в Славяно–греко–латинской Академии. Что было в силах патриарха, он делал и даже больше, чем Государь, который сетовал на печальное состояние Академии, но не пришел на помощь патриарху в затруднительном положении, оставляя лично себе в будущем славу возродителя русского просвещения.

Палладий Роговский был последним учителем–ректором Академии в XVII веке. Преподавал он на латинском языке, так как греческий язык не знал твердо. Но он был учителем не долго⁴⁹². После его смерти, 23 января 1703 года, Академия была преобразована местоблюстителем патриаршего престола и протектором академии Стефаном Яворским на подобие Киевской академии и получает уже название латинских или Славяно–латинских школ. При Палладии Роговском, как видно из донесения Курбатова Государю о кончине п. Адриана, Славяно–греко–латинская Академия еще более пала. «Школа, Государь, – писал Курбатов от 25 окт. 1700 г. под Нарву Петру, – которая была под призрением святейшего патриарха и вручена монаху Палладию, зело, Государь, в ней живущие, с полтораста человек, скорбят и всего лишаются, и учиться в ней невозможно. Потолки и печи, и иное строение обвалилося. Требуют, Государь, твоего всемилостивейшего усмотрительного милосердия»⁴⁹³. Помимо материальных и административных (в надзоре) недочетов к упадку Академии вело и то, что начальник и учитель Академии игумен Роговский при своих научных достоинствах и заграничном дипломе доктора богословия и философии был уже в то время, по совершенно расстроенному здоровью, неспособным к энергичной педагогической, живой, захватывающей юношество, деятельности. Он своими лекциями не мог заглушить сильного недовольства, которым исполнены были ученики Академии при виде быстро разрушавшегося самого храма науки и равнодушия правительства к судьбе высшего образования на Руси.

Так печально было положение Славяно–греко–латинской Академии, а с ней и высшего церковного просвещения при п. Адриане. Но винить в этом п. Адриана приходится с большими оговорками. Упрекать его еще можно в отсутствии настойчивости и энергии в поисках руководителя академического образования и слабой попечительности о материальном благосостоянии заведения и учащихся, но нельзя не принять во внимание и смягчающие пред историей ответственность последнего патриарха древней Руси – обстоятельства, поставившие его в заколдованный круг топтания на месте в мерах возрождения Академии. П. Адриан искренно шел на встречу говорливых пестунов просвещения и невольно оказался игрушкой в руках то п. Досифея, то Государя Петра I, не двинувших пальцем, когда нужно было на деле проявить свою любовь к Московской Академии. Мы выше видели, что, склонившись на сторону п. Досифея, настаивавшего, больше по эгоистическим соображениям, на изгнании из Академии Лихудов, и понадеявшись на его широковещательное обещание прислать надежного учителя в Московскую Академию с Востока, п. Адриан устранил единственно в то время годных к преподавательской деятельности бр. Лихудов и тем толкнул по наклонной плоскости высшее просвещение к падению, так как вскоре оказалось, что вполне заменить Лихудов было в Москве некем, а с Востока обещанный учитель так и не приехал. Склонившись же в сторону Петра I, желавшего в Академии видеть многофакультетный университет, п. Адриан не только не получил от Государя средств к поддержке материального благосостояния высшего учебного заведения, но и встретил противника своему намерению поставить во главе Академии, как протектора, архиепископа Афанасия, живого и энергичного иерарха того времени, который бы помог ему снять темное пятно с церковной власти, не смогшей во весь древне–русский период завести в столице настоящую высшую церковную школу.

Состояние низшего образования в патриаршество Адриана было столь же плачевно, что и в течение всего XVII века. Допетровская грамотность, как известно, развивалась помимо низшей правительственной или общественной правильно организованной школы. В городах, больших и малых, церковно–гражданско–правительственных школ не было заведено. Не создало таких школ и общество. Даже в высшем обществе детей обучали домашние учителя. В царской семье, по свидетельству Котошихина, был такой же способ обучения. «А как приспеет время учити царевича грамоте, – пишет Котошихин, – и в учители выбирают людей, тихих и не бражников, а писать учить выбирают из посольских подьячих; а иным языкам латинскому, греческого, немецкого и некоторых, кроме русского, научения в российском государстве не бывает»⁴⁹⁴. Лучший образец такой домашней выучки представляет обучение царевича Петра дьяком Никитою Моисеевичем Зотовым⁴⁹⁵. Начать с часослова, перейти к апостолу и прочим другим книгам священного Писания, а затем приняться за чтение других книг, большей частью, религиозно–нравственного содержания, вот в чем заключалась древнерусская выучка в широком смысле, к которой у богатых детей присоединялись потом сведения, почерпнутые от домашних же учителей–иностранцев. В беседе у постели больного патриарха Адриана Государь указывал на такой установившийся в конце XVII века обычай получения русскими дополнительного образования у иностранцев. «Мнози желают детей своих, – говорил Петр I, – учити свободных наук и отдают зде иноземцам оныя, иные же и в домех своих держать будто учителей иноземцев же, которые славенского нашего языка не знают право говорити. К сему же еще иных вер. И при учении том малым детям и ереси свои знати показуют. От чего детям вред и церкви нашей святей может быть спона велия, a речи своей от неискусства повреждение»⁴⁹⁶. Выше отмечалось, что Ян Белободский был таким домашним учителем. Братья Лихуды после своей отставки от Академии «начали учить желающих итальянскому языку». До 1697 года они вели обучение частным образом. В этом же году состоялся именной высочайший указ, чтобы бояре и других чинов люди отдавали детей своих учиться итальянскому языку у учителей греков Иоанникия и Софрония Лихудиевых». Брало уроки человек десять. Лихудам платили даже казенное жалованье от Царя⁴⁹⁷. Учителя иностранцы, конечно, обучали детей боярских уже после того, как дети научались русской грамоте у своих доморощенных грамотеев. Бывало и так во второй половине XVII века, что русские богатые юноши отправлялись за наукой в Киевские и Польские школы. По словам п. Иоакима, «нецыи юноши из царствующаго града Москвы восхотеша отъити в Польское Кралевство, ради учения латинскаго»⁴⁹⁸. Но бывало и так, что дети боярские вовсе не получали образования. «Бояре, заседающие в думе, – замечает Котошихин, – уставя брады свои ничего не отвечают (на вопросы Царя): многие из них грамоте неученые и нештудированые»⁴⁹⁹. Даже знатные бояре не спешили садить детей за грамоту. Сын известного европейски образованного боярина В. В. Голицына князь Алексей начал учиться грамоте уже в то время, когда ездил в походы за Государем⁵⁰⁰. Несколько позднее, в 1710 году, сам Государь в разговоре с иностранным послом Юлем называл своих подданных «скотами», что свидетельствует о необразованности высших слоев русского общества. Юль находит из всех придворных, окружавших Петра I, одного Мусина–Пушкина «единственно из здешних придворных получившим образование и умеющим, хотя и не важно, говорить по латыни»⁵⁰¹. Нечего и говорить о женском образовании. «Московского Государства женский пол, – писал Котошихин, – грамоте неученыя и необычай тому есть, и природным разумом простоваты и на ответе несмыслены и стыдливы». Могли ли такие женщины дать правильное воспитание и начальное образование своим детям? Все такие данные говорят за то, что у высшего класса общества не было правильно организованной школы, даже низшей.

Духовенство также не имело церковно–правительственных низших духовных школ. Крестьянин, подмосковный, Иван Тихонович Посошков характерно отметил, как и какие ставились архиереями пастыри церкви. «Они наши пастыри, они и отцы, они и вожди, а в книжном учении и разумении не весьма довольны. Я признаю, что от оплошки архиерейской так чинится, потому что архиереи полагаются на служебников своих в поставлении поповском; служебники примут от новопоставленника дары и затвердят ему в псалтири псалма два–три и пред архиереем заставят вытверженное читать, ставленники ясно, внятно и поспешно пробежат, и архиереи, не ведая ухищряемаго подлога, посвящают в пресвитеры; и от такого порядка у иных грамота и плоха»⁵⁰². Как эти слова Посошкова напоминают слова архиеп. Новгородского Геннадия, конца XV века, и как глубоко различие в отношениях к безграмотным ставленникам архиерея конца XV века и конца XVII века. Владыка Геннадий писал митрополиту Симону: «Приводят ко мне мужика в попы ставить. Я велю ему читать апостол, а он и ступить не умеет; приказываю дать ему псалтырь, а он и по той едва бредет. Откажу ему, и на меня жалобы: «земля, господине, такова; не можем добыть, кто бы умел грамоте»⁵⁰³... Новгородский иерарх жалуется на сложившийся порядок поставления безграмотных священников, но он борется с этим порядком, заботится, просит митрополита о заведении школы, хотя и с элементарным курсом: изучить азбуку с гранями, слова подтительныя и твердо выучить псалтырь с возследованием⁵⁰⁴, а через два века иерархи уже не замечают такого печального для пастырства и просвещения обычая – получения священной должности чрез дары «служебникам» при затверживании только одного, двух мест в псалтыри. Насколько ослабла энергия высшей церковной власти в заведении, хотя бы элементарной, школы для духовенства! За два века перед тем иерарх болезновал сердцем за пастырей: «будут ли они православны?», а теперь мирянин Посошков сетовал на небрежение самих иерархов, доверившихся «служебникам» и закрывавших глаза на невежество ставленников⁵⁰⁵. Причины отсутствия низшей духовной школы лежали и в высшей церковной власти, и в сложившихся исторических традициях церковного общества, считавших школу излишней, отчасти и в материальном убожестве рядового духовенства в ХѴII веке. Сам высший руководитель церковной жизни g. Адриан, ни в своем окружном послании пастве, ни в инструкции старостам поповским не упоминает о заведении или поддержании низших духовных школ. Их, по всей видимости, не было, и в них не чувствовалось нужды. Идеалом церковного просвещения русской паствы и пастырей патриарх полагал «часто прочитати священныя каноны святых апостол и синодов всех, не меньше бо Евангелие (я?) Церковь Божия почитается и в тех присно поучатися и в иных божественных писаниях, кроме отреченных еретических книг»⁵⁰⁶. Для такого круга знания школы грамматического обучения не требовалось, нужна была простая выучка чтению и письму каким–либо грамотеем, духовным или светским. Уметь бегло читать книги разной печати и письма, взять назубок все содержимое в той или иной божественной книге, владеть искусством писать уставом, полууставом и простым письмом, уснащать речь текстами священного писания и религиозных книг, иметь библию «на край языка», вот к чему направлялось допетровское церковное образование. Нужна ли здесь школа с грамматикой и разными науками? По нашему, конечно, нужна, чтобы правильно разбираться и понимать смысл каждого выражения священной книги и иметь более широкий умственный кругозор, но для того времени это считалось излишним; достаточно было одного «книжного почитания», бойкого начетчества, чтобы прослыть человеком образованным, выдающимся. Сам п. Адриан, по многим данным, никакой школы низшей и высшей не прошел. Усердное чтение священных книг, аскетические подвиги, монашеские достоинства проложили ему дорогу к патриаршей кафедре. Естественно равнодушие Адриана к заведению низших духовных школ по епархиям: в них он не ощущал такой нужды, как в высшей школе, которая нужна была для борьбы с протестантизмом, католичеством, угрожавшими чистоте православной веры в России. Иерархи провинциальные вполне следовали в этом деле своему отцу и господину–патриарху⁵⁰⁷, также не считали нужду в низших школах острой, ограничиваясь требованием даже от ставленников во священника и диакона уменья только читать (по Посошкову) предложенную страницу богослужебной книги. Для такого требования архиереев достаточно было ставленникам научиться чтению и письму у какого–либо грамотея. Обычно дети духовенства получали такую выучку от своих родителей или родственников и являлись подходящими кандидатами на церковные должности, благодаря чему еще более закреплялась в XVII веке сословность белого приходского духовенства и наследственность священно и церковно–служительских мест.

Если у привиллегированных классов древней Руси: служилого класса и духовенства, не было правильной общественной школы, ее заменяли домашние учителя, то нечего говорить о существовании школ у городского и крестьянского населения. Единственно возможным путем получения грамотности была выучка у доморощенных грамотеев или тех же священников, дьяконов и дьячков, которые носили громкое название «учителей». В их руках и находилось вообще обучение русских детей. За свой страх и риск эти учителя набирали детей, желающих учиться грамоте и счету и заводили в городах и селениях подобие школ грамоты второй половины XIX века. Об этих учителях и таких школах и говорят как современники–писатели, так и дошедшие от того времени азбуковники. Иностранец Корб в дневнике своем отмечает, что «в школах учителя обучают учащихся только чтению и письму. Выучение наизусть некоторых правил их веры составляет у москвитян самую высшую степень образования»⁵⁰⁸. Симеон Полоцкий, ходячая энциклопедия схоластической, польской науки, нападал в своих проповедях на этих учителей–священников за их невежество и резко отзывался об их учительстве. «Многие невежды, – говорил он, – не бывшие никогда и нигде учениками, смеют называться учителями... по правде это не учители, но мучители»⁵⁰⁹. Но эти доморощенные учителя собственно и поддерживали искру просвещения на Руси. Им обязано было русское общество, хотя кое–какою грамотностью, и на том им спасибо, особенно, если принять во внимание нищенское содержание этих скромных деятелей русского просвещения.

Азбуковники дают общую картину организации незатейливой школы грамоты, созданной грамотеем–мастером ХѴII века. Обычно «учителем» отводилось под школу помещение, уставленное скамьями, столом и другими необходимыми предметами (напр, лоханью, сосудом с свежей водой). При школе не было классных служителей, вся их работа по уборке помещения возлагалась на школьников. Азбуковником им предписывалось:

Сосуды воды свежия в школу приносите,

Лохань–же с настоянною водою вон износите,

Стол и лавки чисто вами да моются.

Да приходящим в школу не гнюсно видится;

Сим бо познается ваша личная ленота,

Аще у вас будет школьная чистота⁵¹⁰.

В такую школу «учитель» набирал в городе или селении известное количество детей⁵¹¹, за обучение которых родители должны были еженедельно в праздник с детьми присылать натурой доброхотные подаяния на содержание семьи «учителя». В азбуковниках ученикам внушалось:

К учителю в день недельный на поклон приходите

И от снедных яств брашен и пития ему приношайте»⁵¹².

Материальное положение учителя вообще было не из завидных. Ему часто приходилось попрошайничать или писать «слезницы» к родителям учеников вроде такой:

"Плачется работничишко твой такой то, ради благоцветущие отрасли твоей единородного своего сына научения пожалуй мне работничишку твоему, на школьное строение, мне же с домашними на пропитание»⁵¹³. Ученики, большей частью, были приходящие. Иногда учитель заводил и общежитие, если ученикам было далеко ходить домой, или если школа находилась при монастыре. Тогда и «слезница» была коллективная – от учителя и школяров:

«Прикажи, государь, нам от класорасленных плодов запасцу дати,

И от пресветлыя твоея трапезы говяд и тинолюбящие свиния преподати;

Со всеми же сими желаем и птах водоплавных,

Иже обретаются в домех ваших преславных,

Из млека сгущеннаго и из семян изгнетеннаго масла,

Да в приходящий праздник усладят наши брашна.

Возъодари происходящим сквозе огонь и воду,

Да благопотребно будет нашему дому,

Высокорасленным огорченного пива добрейшаго,

Пчелодельнаго меду сладчайшаго...

Прикажи, государь, сосуд наполнити пития именитаго,

Званием втораго и осьмаго и пятьдесят перваго» (2=в; 8=и; 50=н; 1=а)⁵¹⁴.

Учение в школе открывалось с 1 декабря, дня, посвященного памяти пророка Наума, считавшегося в древней Руси покровителем книжного учения, по пословице: «Пророк Наук наставляет на ум». Ежедневные учебные занятия начинались с утра и продолжались до вечерни. В полдень была перемена для хлебоядения. Вечером занятий не полагалось не только в школе, но и дома, так как учебники отбирались у школьников. Уроки заучивались в школе при учителе. Помощниками у учителя были т. н. старосты из понятливых и усердных учеников, которые заменяли его в отсутствие из школы. Обязанности старост иногда так определялись в азбуковниках:

«Триех старост, – заявлял учитель, – вам устрояю,

Коемуждо особное приказание уставляю;

Тии вся бывающая в вас да смотряют.

Виноватых, повине смотря, без меня да смиряют.

Тии должни суть: един книги приимати и отдавати,

Другой недостатки воды досмотряти и пити отпускати

Третий нужды ради на дворе отпущати,

И зловонного духа должен есть ощущати.

Тии должны быти безпристрастни

Да не, на них зря, инии будут страстни»⁵¹⁵.

Главным предметом начального обучения были буквари и азбуковники, о чем свидетельствует самое их обилие. В конце XVII века делопроизводитель п. Адриана Карион Истомин прославился своими букварями, и рукописными (от 1692 года), и печатными (от 1694 года и 1696 года)⁵¹⁶. Для облегчения усвоения азбуки Карион прибег к наглядному, картинному ее изображению. «Аз, – писал он в предисловии к букварю, – ныне начертах букварь словенских письмен, предложих вещественных видов образы, коим словом, кая вещь начинается глаголати под всяким письменем, ради любезного созерцания отрочатам учащимся и названия видов удобны в складе. Да что видит, сие и назовет слогом письмене достолепного начертания тех. Яко Адам, алектор, аспид... сими бо письмены вещи в склад, или слог имут начала»⁵¹⁷. Изучением содержания азбуковника или букваря преследовались две цели: усвоение азбуки и внедрение в душу школьника правил благоповедения дома и в школе, на улице и в церкви, днем и ночью. Вот почему составителями букварей рекомендовалось не только читать их, но и заучивать наизусть, иметь настольной книгой. Образцом, как соединяли в букваре эти две цели, могут служить следующие стихи букваря Истомина к рисункам предметов, название которых начинается с буквы «п» (парус, палата, пуговица, камень (плинф), праща, обезьяна (пифик):

«Парус желанный людям в добро пущай,

Палату сердца в пост тело изсушай,

Стреляй к Богу мыслию твоею,

Он упояет силою своею.

Чистоту любви пугвица застегнет,

Аще плинф грехи, кто свобод отбегнет.

Пращею молитв враги побеждати;

Пифики бесы не имут стужати»⁵¹⁸.

За усвоением букваря и азбуковника следовало чтение часослова, псалтыри и др. священных книг и письмо с счислением. Этим, вероятно, и заканчивался курс обучения в школе грамотея.

Как при изучении букваря и азбуковника, так и вообще при прохождении всей школьной выучки, с образовательными задачами в древне–русской школе грамотея соединялись еще задачи и воспитательные. Первоначальному обучению и воспитанию наши предки вообще придавали громадное значение. В то время царил взгляд на душу ребенка чисто Локковский. Душа ребенка воск. «На этом восце, – заявлял автор одного педагогического сборника от XVII века, ратовавший в пользу всемогущества и важности воспитания, – напечатает ли кто целого и незлобивого голубя, выну пребудет человек той цел и незлобив, яко голубь; напечатает ли кто орла высокопарна и светолюбива, присно той человек вышняя имать мудрствовати и светлая; напечатает ли кто землеточиву кроторию, или блаторачителя вепря, поистинне той человек до смерти пребудет земных любитель и блага греховна искатель; напечатает ли кто лютого льва, или волка хищного, выну будет человек той жесток, яко лев, и хищлив, яко волк; напечатает ли кто трудолюбива вола, выну имать человек той во трудех пребыти; напечатает ли кто ленивого осла, всегда в лености человек той имать жити; напечатает ли кто гневливого медведя, хитрого лиса, или лающа пса, до кончины живота си той человек пребудет гневлив, хитр и лаятель честных; аще напечатает кто смиренного агнца, или чистого горностая, той человек до последнего издыхания будет смирения любитель и чистоты хранитель»⁵¹⁹. Неудивительно, поэтому, что школьные правила в азбуковниках были перемешаны с нравственными предписаниями, охватывали жизнь школяра не как ученика только, но и как человека вообще. Здесь затрогивались часто современные пороки общества; дети предохранялись от дурного влияния улицы. Характерны, например, наставления, касающиеся целомудрия детей, и борящиеся с распространенным, по словам иностранцев, пороком среди русских:

«Отнюдь не обнажай при товарищах руки и ноги твоея,

Тако же и сам не зри страстне наготы своея...

Отнюдь не прикасайся к чесому любострастне,

И доброты ближняго не зрите любострастне»⁵²⁰.

Был и другой порок, которым страдали русские; школьные правила не могли и его пройти молчанием:

«Духом смрадным никтоже из вас не зловонит.

Таковая от того страсть биением ея да изгонит»⁵²¹.

В школьных общежитиях заботой учителя было, чтобы ученики не спали вместе; слагатель азбуковника предостерегает учителя:

«Лягут ли где ученицы твоя когда спати,

Дивися, еже не на тех же местах имут встати»⁵²².

Педагогическими средствами воздействия при обучении и воспитании вверенных грамотею детей служили главным образом наказания, бывшие в древней Руси неразлучным спутником выучки, отчего самое слово «наказание» сделалось равнозначущим слову «наставление». Орудием наказания у учителя являлись бич, жезл и розга, в честь которых авторы азбуковников слагали целые панегирики вроде следующего, принадлежащего перу Симеона Полоцкого:

«Та орудия глупых исправляют

Плоти целости ничтоже вреждают.

Розга ум острит, память возбуждает,

И волю злую ко благу прилагает.

Учит Господу Богу ся молити,

И рано в церковь на службу ходити.

Бич возбраняет скверно глаголати

И дел лукавых юным содевати.

Жезл ленивыя к делу побуждает,

Рождших слушати во всем научает.

Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте,

Та суть безвинна, тех не проклинайте,

И рук, яже вам язвы налагают,

Ибо не зла вам, но добра желают»⁵²³.

На букварях, в целях педагогического внушения, изображалась следующая картина: нарисована школа; за столом сидят ученики, а учитель среди школы наказывает розгою провинившегося ученика⁵²⁴. Учитель частенько поддерживал внимание учеников словами:

«Внимайте словам моим учительским,

Да не будете повинни ранам мучительским»⁵²⁵.

В конце уже XVII века в букварях Кариона Истомина есть шаг вперед в педагогических воззрениях: ни в одном из них нет поучительной картины наказания розгой, нет и гимнов в честь телесных наказаний⁵²⁶. Конечно это объясняется не переменой воззрений в русском обществе по такому важному вопросу, а скорее гуманностью самого Кариона Истомина, одного из симпатичных людей конца XVII века.

В конце же XVII века другой церковный деятель Евфимий высказал новый взгляд и на программу начальной школы, поставив в главу школьного обучения знание грамматики. Перу Евфимия принадлежит целый трактат – «рассуждение – учитися ли нам полезнее грамматики, риторики... или, и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати», познавая разум Божественного писания «от чтения», т. е. путем простого начетчества?⁵²⁷ Отвечая на этот вопрос, он отдает решительное предпочтение школьной системе обучения и окончательно осуждает старую систему начетчества⁵²⁸. В унисон с ним тоже воззрение проводил и Карион Истомин. Вместо учителя с розгой на первой странице букваря Карион поместил изображение Спасителя с открытой книгой в руке, а в ней написано: «Аз премудрость вселих и совет»... По бокам Спасителя стоят три ученика со свитками, в которых вписаны названия наук: астрономия, феология, риторика, философия, грамматика и геометрия⁵²⁹. Таковы были, скорее, мечты лучших людей – церковников конца XVII века о лучшей школе и лучших педагогических приемах. Действительность резко расходилась с ними. XVII веку не суждено было иметь правильно–устроенной низшей, ни светской, ни духовной школы. Хотя в 80–х годах, при п. Иоакиме, и были в Москве две правильно устроенные низшие школы грамматического обучения : одна при типографии – славяно–греческая и другая –спасская славяно–латинская, созданная Сильвестром Медведевым, но та и другая скоро прекратили свое самостоятельное существование: первая, с приездом в Москву Лихудов, слилась в 1687 г. с Славяно–греко–латинской Академией; вторая же в 90–ых годах была, вероятно, закрыта, с разгромом п. Иоакимом латинской партии и казнью основателя ее Сильвестра Медведева⁵³⁰. Школы грамотеев до конца века удержали свое преобладание и значение, как единственный способ получения в них русскими детьми простой грамоты.

Главное литературное богатство древне–русской церкви к концу патриаршего периода скопилось в т. н. патриаршей библиотеке, которая, как в фокусе, отражает идейные настроения церковного общества и самый характер русской богословской мысли.

По описи, неизвестно кем и по какому случаю составленной, но относящейся к 1718 году, в патриаршей библиотеке книг находилось 799 №№⁵³¹. Из них более половины ⁵/₈ иностранные – на греческом до 430 №№ и на белорусском, латинском и немецком языках до 60 №№. По содержанию книги п. библиотеки можно распределить на следующие отделы с приблизительным обозначением №№. – а) Книги свящ. Писания и богослужебные, около ¹/₄ всего книжного богатства (7 библий, 11 Евангелий, 11 апостолов, более 100 псалтырей, 11 часословов, 15 служебников, 15 требников, 10 уставов и др.). б) Святоотеческие творения, до ¹/₅, библиотеки (10 кн. соборных деяний, более 20 Василия Великого, более 20 Григория Богослова, более 75 Златоуста, 15 кн. Правил св. Отец, всего до 150 №№. в) Догматического и нравоучительного содержания – более 75 №№. г) Церковно–исторического содержания (Четьи Минеи, Патерики и т. под.), бол. 50 №№, и д) светские книги с историческим (Геродота, Фукидида, Гесиода и др.) и разнообразным содержанием, остальные – №№. Одно преобладание в патриаршей библиотеке книг священного писания, богослужебных и святоотеческих от соборного периода говорить о верности древне–русского церковного общества

в конце XVII века православной традиции, ценившей только единое на потребу: свящ. Писание, богослужебную и святоотеческую литературу. Подавляющее обилие этих книг на греческом языке свидетельствует об авторитете соборной греческой церкви в русской церкви. Меньшее сравнительно количество книг на славянском языке указывает на малое развитие самостоятельной богословской работы русских церковников, почерпавших всю свою образованность путем чтения греческих богословских произведений или в подлиннике или в переводах, над которыми трудились справщики или переводчики, постоянно находившиеся в конце XVII в. при моск. типографии. Некоторое количество книг разнообразного светского содержания (особенно исторических), а также присутствие книг на польском, латинском и немецком языках огражает пробудившийся в русском обществе интерес к историческому и вообще светскому образованию, а также напор 3.–Европейской культуры с ее проводником – литературными произведениями на иностранных языках, нашедшими приют даже в книжних шкафах патриархов. Таково общее впечатление и выводы, вызванные знакомством с одним только каталогом книг патр. библиотеки конца XVII века. Перечень же книг, бывших в кабинете п. Адриана⁵³², вводит нас некоторым образом в интересы правящей церковной власти конца XVII в., так как п. Адриан был выразителем и по самому своему званию «главы русской церкви» носителем в голове и сердце религиозных дум и настроений русской церкви. Патриарх, видимо интересовался «описанием всего света», а также Иерусалима («странник о Иерусалиме») и любил читать исторические книги (отсюда несколько книг исторического содержания: хрисмологион – объяснение видения Навуходоносора о 4 царствах, и степенные книги); считал ценным объяснение церковных таинств («о седьми тайнах»), появившееся, благодаря трудолюбию инока Евфимия; прилежал чтению и изучению Библии (большой в лицах), что еще сказывается и на обильном пользовании патриархом в своих посланиях и проповедях текстами священного Писания; принимал участие в борьбе с ересями и расколом, с чем связывается присутствие у него догматических и полемических сочинений (Венец Веры, Зборица, Зерцало великое). Задумывался, очевидно под влиянием тревожных событий, о судьбе церковной власти в России, когда имел на руках греческую книгу: «Поставление Иова патриарха», свидетельствовавшую о незыблимости учреждения патриаршества на Руси; невольно, наконец, отдал дань и напору немецкой культуры в Москву: в его книжном шкафе появилась немецкая книга, одна из тех, кои, по сообщению иностранца Толюка, кораблями привозились в Россию Преобразователем⁵³³. В описании славянских рукописей Синод, библиотеки Горского и Невоструева отмечается еще одна книга, побывавшая в келье п. Адриана: «О подражании Христу Фомы Кемпийского» («прислана с патриарша двора в 205–1697 году»). Содержание этой книги конечно не могло не повлиять и на без того евангельски настроенный характер п. Адриана.

При частном обозрении произведений славянской церковной письменности, появившихся в описываемый нами период приходится подразделигь все их на две неравные группы: переводные сочинения и оригинальные.

Главным материалом для переводов служили греческие полемические произведения, присылавшиеся с востока, а главным неутомимым борцом против иноверия и защитником соборного православия при п. Адриане был чудовской инок Евфимий. Евфимий был учеником и продолжателем дела знаменитого, талантливого, кабинетного ученого, выходца киевского, Епифания Славенецкого (Ϯ 1676), как известно, кроме исправления библейского текста, обогатившего во второй половине XVII в. русскую церковь своими переводами святоотеческих творений и сборников церковных правил и собственными проповедями, а русское передовое общество переводами разных сочинений исторических, географических, нравственных, даже анатомических и проч.⁵³⁴ Отличаясь больше ревностью к православию и усердием, чем талантами и широким образованием⁵³⁵, Евфимий был душою греко–фильской партии и создал как бы школу скромных работников церковного просвещения в греко–славянском направлении. Горский и Невоструев в предисловии к «Описанию Славянских рукописей Москов. Синод. Библиотеки» отдают справедливую дань уважения иноку Евфимию, отмечая его важное значение в появлении новых переводов и сборников богословской письменности конца XVII века. Ревностью Евфимия, имевшего доступ к патриарху, направлялась переводческая деятельность братьев Лихудов, и их учеников – Иосифа Афанасьева, Алексея Кириллова, Кариона Истомина, Николая Семенова, Феодора Поликарпова, Феодота Аггеева, чуд. монаха Иова и друг., удачно справлявшихся с возложенной на них п. Адрианом задачей – исправлять славянские книги с греческих подлинников и приготовлять к изданию новые переводы греческих книг разнообразного, гл. обр. полемического, содержания⁵³⁶. Сам Евфимий не отставал в полемической работе от других переводчиков, и с его именем связаны переводы полемических греческих книг, присылавшихся п. Иерус. Досифеем для противодействия западным ересям⁵³⁷. Из переводов Евфимий составлял сборники, которые предлагал вниманию п. Адриана и внушал ему, по соборном рассмотрении, разрешать печатание их и распространение среди пастырей и пасомых в общее назидание. Не без участия Евфимия в патриаршество Адриана закончен был обширный сборник исторических известий и статей, касавшихся полемики последнего времени, известный под названием «Щит веры». К этому сборнику было приложено прошение к п. Адриану, составленное Евфимием, который объясняет здесь исторические причины появления такого огромного полемического сборника⁵³⁸ и указывает на огромный труд, предпринятый для перевода с греческого вошедших сюда разных книг. «Колика убо лета, восклицает в заключении орошения Евфимий, над преведением сих святых книг изнурена, и колики труды и поты кровавыя излияшася над сим трудом в самом преведении и исправлении и двогубом, а иных и трегубом преписании!»⁵³⁹. Составление самого сборника «Щита веры» церковно–исторической наукой приписывается в настоящее время Афанасию, архиепископу Холмогорскому⁵⁴⁰, при чем позднейшая более полная редакция «Щита» относится ко времени после 1693 г., потому что в содержание его вошли отрывки из святоотеческих творений, переводы которых сделаны не ранее 1693 года⁵⁴¹.

Усердие Евфимия и его сотрудников в переводе полемических произведений указывает на сознание в высших церковных кругах опасности от натиска западных вероисповеданий. Но одних полемических произведений для утверждения православия в русском обществе было недостаточно. Требовались положительные изложения христианского вероучения «по мудрованию соборной кафолической церкви», чтобы дать здоровую духовную пищу русской пастве. Евфимий и его кружок сознавали эту нужду и с своей стороны старались восполнить пробел. Благодаря Евфимию и его сотрудникам–справщикам, продолжалась важная плодотворная работа исправления, а также перевода святоотеческих творений, фундамента православия и благочестия русского церковного общества. Самим Евфимием были переведены, хотя и не изданы за неудобопонятностью языка, сочинения Дионисия Александрийского, «оглашение» Кирилла Иерусалимского и др.⁵⁴² Другие типографские справщики также потрудились над переводами и исправлением святоотеческих творений. Даже Карион Истомин, личный секретарь п. Адриана, был в то же время справщиком в типографии. В записной книге типографского архива № 100 отмечено, что «п. Адриан приказал править и печатать Евангелие толковое и Маргарит Иоанна Златоуста, и в том справщическом труде был иеромонах Карион Истомин вместе с Феофаном, Тимофеем, Аароном и Феодором Поликарповым». Семенов и Поликарпов были специалистами в деле книжного правления и печатания: они считали эту деятельность более плодотворной и нужной, чем преподавание в Академии, когда, по пятилетнем преподавании в последней (1694–1699 г.), возвратились к любимым своим занятиям при типографии.

Перевод и исправление в патриаршество Адриана святоотеческих творений, составлявших любимое, назидательное чтение православного христианина допетровской Руси, не могли, однако, восполнить один существенный недостаток богословской письменности – неисправность текста Библии, изданной еще в 1663 году и обращавшейся в церковном обществе в крайне ограниченном количестве экземпляров. Нужно заметить, что дело исправления славянского текста Библии, над которым трудился до конца дней своих Епифаний Славенецкий⁵⁴³, а также особая комиссия⁵⁴⁴, учрежденная в 1678 г. п. Иоакимом для пересмотра текста деяний и посланий апостольских, кончилось в 1679 г. печатным изданием исправленного апостола. П. Адриан не поддержал энергично дальнейшей работы издания других книг Библии в исправленном виде, так как с временем его патриаршества не связываются работы над исправлением текста Библии; новые попытки издать правильный перевод Библии на славянский язык относятся уже к началу XVIII в. (1704–1706 г.) и исходят от митрополита Новгородского Иова; между тем как в конце XVII века недостаток Библий ощутительно давал себя знать, ибо даже Библия неисправного издания 1663 г. сделалась такой редкостью, что в Малороссии, по свидетельству св. Димитрия Ростовского, трудно было найти Библию даже по церквам⁵⁴⁵. Из произведений догматического содержания, взятых на стороне и изданных в Москве, крупное значение имеет «Православное исповедание кафолической и апостольской церкви восточной» Петра Могилы, напечатанное в Москве энергией и ревностью инока Евфимия в 1696 году для общецерковного пользования. Переводились и другие церковные произведения, но редкие из них видели печать и имели обращение в обществе. Многие из них так и остались в рукописях, напр. «Священный катехизис или изъяснение божественной литургии» Николая Булгара. Перевод был сделан по найму Евфимия, который тщетно просил у п. Адриана соборного рассмотрения этой книги и издания в общее пользование.

Такова в общих чертах переводная церковная письменность, свидетельствующая, что в конце XVII века, благодаря неутомимости и настойчивости инока Евфимия и его кружка, не прекращалась работа церковного общества, в накоплении святоотеческих творений и богословских произведений, соответственно духу времени носивших, большей частью, полемический – оборонительный характер. Вся переводческая деятельность и «книжное правление» при типографии ex officio находились под верховным надзором и контролем п. Адриана, который иногда указывал работу для справщиков, давал содержание типографии и т. п. Одобрение и санкционирование переводов важных сочинений полемического и догматического содержания принадлежало ему; он прилагал к ним, при издании в свет, особые как бы разрешительные грамоты. Так, напр. к «Щиту веры» приложена грамота п. Адриана с одобрением на издание в свет этого обширного полемического сборника. Здесь патриарх говорит, что по поводу открывшегося спора в Москве о времени пресуществления св. Даров, получив от восточных патриархов Константинопольского Каллиника и Иерусалимского Досифея грамот, окончательно разрешающие сей вопрос, и книги Мелетия Сирига и п. Досифея, служащие к защищению православного учения о сем предмете против латинян, также прочитав все написанное и составленное по сему делу при п. Иоакиме, он утверждает приговор Иоакима против лжемудрствующих и, по совещании с царями, благословляет «издати сия типографиею, ради истины всем православным». В этой обширной грамоте приводятся и некоторые извлечения из книг Мелетия и Досифея и подробно исчисляются статьи, вошедшие в состав книги Остен, собранной при п. Иоакиме. По случаю же издания в свет в славянском переводе книги: «Православное Исповедание Кафолической и Апостольской Церкви восточной» п. Адриан написал «Воззвание к православным христианам»⁵⁴⁶. В начале воззвания патриарх предлагает довольно длинное рассуждение о следствиях грехопадения первого человека; далее, от понятия необходимости пищи вещественной, телесной, переходит к понятию о необходимости для верующего духовной пищи, слова Божия, указывая на еретиков, извративших чистое учение православной церкви. Предостерегая верующих от свободомыслия, патриарх пишет, что «своемыслие бывает причиной противоречия, от противоречия рождается непокорность, непокорность удаляет от людей и от Бога, удаление же ведет за собою вечную погибель, как вещает о сем псалмопевец: «Вси удаляющиеся от Бога погибнут». Упомянув затем о казнях, постигших и имеющих в будущей жизни постигнуть еретиков, Адриан продолжает: «Но о суемудрие!... и ныне ратуют на нового Израиля и возмущаюсь его премногие богопротивники... Таковы латиняне, самовольно отделившиеся от восточной кафолической церкви, таковы лютеране, по славолюбию и сластолюбию, отторгшиеся и от римской церкви; таковы кальвинисты, которые, не захотев следовать путем обоих, сейчас указанных слепых вождей, не только удалились от православных догматов, но и вовсе отгнили, превзошед в гнилости самые гнилые составы. На всех их в точности сбылась Господня притча: «слепец слепца ведет, обоим же прибежище адская яма»... От соблазнительных книг их и других ядовитых писаний, рассеянных лютеранами, латинянами и кальвинистами, которые красными словами прельщают сердца незлобивых, по всей великороссийской и малороссийской ниве, расплодился куколь нечестия, который стал подавлять пшеницу православия и наносить великий вред всему христианскому миру. Заметил это киевский митрополит Петр Могила и, подвигнутый ревностью к благочестию, написал означенную книгу. Потом она была рассмотрена и исправлена собором Молдавским 1643 г. и разослана к восточным патриархам, которые также одобрили ее. В 1662 году некто Панагиот издал ее на греческом языке. В 1685 году с благословения п. Иоакима «Православное Исповедание» переведено было на славянский язык, а в 1696 году оно напечатано в Москве. В этой богодухновенной книге, рекомендует патриарх, всякий православный найдет все необходимое для спасения, найдет начало духовной жизни, т. е. десятословие, святый 12–ти членный символ, молитву Господню с 9 евангельскими блаженствами и прочими ведущими ко спасению добродетелями, изъясненными кратко и ясно, для нетленнаго питания душ»⁵⁴⁷. Но патриарх, по православному сознанию, не был последней инстанцией в решении вопроса о православии книг. Он был только председателем освященного собора епископов, которым собственно принадлежало право санкционировать произведение. Характерно, для освещения этого положения, прошение инока Евфимия к п. Адриану, по поводу осмотра переведенного его иждивением «Священного Катихизиса или изъяснения бож. литургии» Николая Булгара. «Книга сия, – говорил Евфимий патриарху, – по– твоему, великого архиерея, благословению, а по–моему, грешного, собственному желанию и прошению и иждивением моим преведеся и написася с печатный греческие книги... душевные ради себе пользы и келейные ради забавы, а не ради иные каковы вины. Но понеже наманованием параклита св. Духа изволяет всесвятейшество твое напечатати ю: вельми Государь богоугодное дело благоизволением сотворити... но прежде печатания требует дело сие соборного вашего архиерейского прочитания и опасного рассмотрения, зане обретаются зде некия недоумения и необычности»⁵⁴⁸. Конечно, на практике энергичный патриарх в роде Никона или Иоакима мог собор представлять в своем лице и направлять соборное решение в своем духе. П. Адриан, не отличавшийся энергией, не мог сам руководить переводческой деятельностью, поэтому за патриархом стояла другая личность, бывшая вдохновителем и душой богословского кружка – это Евфимий, который собственно и руководил справщиками и переводчиками типографии, являясь главным советником п. Адриана в деле церковного просвещения и выбора книг для перевода и печати.

Наряду с произведениями духовного содержания в конце XVII века появляются в переводах произведения светского характера. Часто переводчиками являются те же ревнители просвещения – Карион Истомин, Феодор Поликарпов и друг. Из таких произведений отметим перевод – от 1690 г. Кариона Истомина – «Книги Иулия Фронтина, сенатора Римского, о случаях военных» или «Книги о хитростях ратных», поднесенный царю Петру Алексеевичу, и перевод Ф. Поликарпова от 1698 года

книги: «Хитрости царя Льва» с греческого языка⁵⁴⁹. Эти два перевода отражают увлечение Петра Алексеевича, а за ним придворного общества военным делом, нашедшим отклик даже в образованных клириках, которые внесли свою лепту на отечественный алтарь. Переводились и другие светские книги, часто для поднесения членам царской семьи. Особенно тароват был секретарь п. Адриана Карион Истомин, «относивший царской семье на верх» то буквари⁵⁵⁰, то даже книгу «Летописец греческий на славянской речи, весь в лицах, в десть»⁵⁵¹. Появлялись в то время, конечно, и курсы грамматики, риторики и пиитики, как переводы с латинского, что представляет отголосок того научного движения, которое вызвано было заведением Славяно греко–латинской академии в Москве, деятельностью ученых бр. Лихудов и их учеников, прсподававших неслыханные дотоле схоластические дисциплины.

Значительно меньше по объему и количеству осталось от последнего десятилетия XVII–го века – произведений самостоятельных, принадлежащих перу русских писателей.

С именем самого п. Адриана связываются такие произведения, кои вызваны или его пастыре–учительской, или административной деятельностью, как главы русской церкви. Сводя все перечни⁵⁵² письменных памятников, приписываемых п. Адриану, в итоге получим следующий, в хронологическом порядке, список произведений п. Адриана с кратким очерком их содержания.

1.   «О древнем предании св. апостол и св. отец, како подобает всякому православному христианину на знамение креста и на лице своем руки своея персты и кия слагати, и како на себе оный изображати». Это сочинение, по мнению М. Евгения (Словарь исторический), написано Адрианом в бытность его еще митрополитом Казанским. Оно хранится в патриаршей библиотеке. По соображению Правдина, биографа п. Адриана, сочинение «О древнем предании св. апостол и св. отец», упоминаемое и в «Обзоре русской дух. литературы» преосв. Филарета, есть нечто иное, как изложение постановления собора, бывшего в Москве в 1691 году (помещается в сборнике Новгородской Софийской библиотеки за № 1476).

2.   Преосвящ. же Филаретом и Правдиным приписывается п. Адриану особое «поучение о крестном знамении», находящееся в сборнике Моск. синод, библиотеки, 8°, № 904. Оно содержит в себе изложение православного учения о сложении трех перстов, во образ св. Троицы, с обличением еретиков армян, савеллиан и других⁵⁵³.

3.   Поучение духовному сану, писанное по случаю вступления его на патриарший престол⁵⁵⁴. Оно начинается словами: «Бог премудрый и всемогий, создавый человека». Изложение его, очень пространное, содержит в себе ту главную мысль, что первый человек не имел нужды в научении от людей, a последующие поколения стали нуждаться в нем, и чем более поучаются, тем становятся благоразумнее. Побуждением к написанию настоящего послания послужило то, «яко да даст патриарх вину к лучшему потщанию по нем хотящим быти (т. е. последующим пастырям церкви), сам же от них да сподобится почестей и хвал, достойных памяти, паче же молитвы». Затем он требует от каждого из священных лиц послушания и верности патриарху, с которым они соединены духовным родством чрез действие рукоположения, а чрез них и от всех православных христиан, которые суть духовные чада приведших их ко крещению, т. е. хиротонисованных властию архиерейскою. В заключение, патриарх подтверждает все ставленные и настольные грамоты от епископа до диакона, и наконец, все священнослужители приглашаются непосредственно засвидетельствовать свои грамоты пред новым патриархом, под угрозою наказания и патриаршего гнева⁵⁵⁵.

4.    Окружное послание, озаглавленное: «Слово всякому людем Господним, комуждо како должно чин звания своего хранити, благочестие же и веру содержати православную, чего же отстранятися и чем наследити спасение вечное». Слово начинается: «Два начальства вышнейших устрои Бог на земли, священство, глаголю, и царство»⁵⁵⁶...

5.    Настольная грамота митрополиту Киевскому Варлааму Ясинскому⁵⁵⁷. В настольной грамоте п. Адриана м. Варлааму примечательны следующие места: «Таже да имать (м. Варлаам) во храме Господни и в клире убо и в причте священнослужения и о школах промышление, да учатся Божественных письмен чтению и свободных наук во вразумительное ведство мнози потщанием его; и идеже в той Киевской митрополии типография будет, да печатаются церковные книги по чину, преданию же и мудрованию Восточные церкви за его митрополиим благословением и досмотром... Приезжати по патриаршему указу на собор, в чреду же годового служения (митрополит) не присутствует». Киевская митрополия считается первой. Остальные права и привилегии те же, что определены грамотой м. Гедеону Четвертинскому.

6.  Грамота от 1690 года с похвалой св. Димитрию за сочинение Четь–Миней⁵⁵⁸.

7.  Окружное послание ко всем православным христианам о небритии бороды и усов⁵⁵⁹. В виду того, что мы выше кратко указали содержание этого послания, здесь передадим его подробнее. Послание содержит в себе ряд доказательств о неприкосновенности и важности бороды и усов, доказательств, заимствованных из понятия о естественной разности между мужчиной и женщиной, из священного Писания ветхого и нового Завета, из истории христианской Церкви, соборных постановлений, святоотеческих писаний и примеров благочестивой жизни, наконец, из общей истории религии и нравственности. «Бог, сотворив человека по образу и подобию Своему, положил в то же время видимую разность между мужем и женою: и мужу убо благолепие, яко начальнику, браду взрасти; жене же, яко несовершенней, но подначальней, оного благолепия не даде, яко да будет подчинна, зрящи мужа своего красоты, себе же лишену тоя красоты и совершенства; да будет смиренна всегда и покорна». Затем, при даровании закона народу израильскому, Бог заповедал –не тлить брады (Лев. 19:27). С началом идолопоклонства первые подали пример брадобрития языческие жрецы: «И оттуду, – пишет патриарх, – навыкоша мужие младоумнии власы шарити и витци плести и пудрити, брады брити, а жены лица вапами натирати, – обои – ко угождению блудному творяще сия». Древние же еллины брили свои бороды в ознаменование сетования по умершим. Так продолжалось до Рождества Христова. Апостолы, отвращая от идолослужения, вместе с тем запрещали мужам брадобритие, женам же шароутворения, «ради хранения чистоты телесныя». Потом, с течением времени, злобный обычай этот проник к еретикам. Так, – Юлиан богоотступник называется брадоненавистником; Константин Копроним, иконоборец, узаконил брадобритие, как знак отличия еретических слуг своих от православных. Такова общая история брадобрития! По псалмопевцу, «человек, в чести сый, не разуме, приложися скотом несмысленным». Так и изменяющие созданный по образу Божию мужеский вид подобятся бессловесным некиим: «тии бо усы простерты имут, брад же не имут». Затем, следуют свидетельства Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Епифания Кипрского; у всех их главная мысль та, что обычай брадобрития есть обычай блудников, обнажающих мужеобразное благолепие, женообразное ревнующих, «о них же и о мерзостех их срам есть и глаголати». Святые: Антоний, Иоанн и Евстафий пострадали в Вильне за небрадобритие и неношение тафии от нехристианского еще, литовского князя Ольгерда; за то же пострадал в Болтгарии св. великомученик Георгий Новый от бусурманина Селима Амурата. Ныне этот нехристианский обычай соблюдается у крымских и калмыцких татар и у древних нехристианских народов, от которых заимствовали его еретики и некоторые христиане. Но еретиков латинян обличали многие треческие патриархи, как–то: Михаил Керулларий, Нектарий и другие; «кийждо сих соборне наказавше брадобрийцев, непослушающия их отлучаху от церкви и сообщения верных». Отцы шестого вселенского собора изложили канон «со отлучением за брадобритие, о украшающих, и виющих, и плетущих власы главы своея, и кудри творящих, и бастричищныя, рекше чуждыя (сиречь накладныя), на прельщение блуда, яко прибаву, сиречь привлачило некое носящих и лесть». О том же были соборы и в России при царе Иоанне Васильевиче и митрополите Макарие, при царе Михаиле Феодоровиче и патриархе Филарете, при царе Алексее Михайловиче и патр. Иосифе, «по них же соборех брадобрийцы и тафионосцы осудишася и прокляшася. Так, напр., святейший патриарх Филарет соборне изрече сице: «Проклинаю богоненавидимую блудолюбного образа прелесть душегубительныя ереси, еже постризати, или такожде и брити браду постризалы и бритвами, иже своими зубы власы брады своея и усы закусывают, самоядцем подобящеся. Такожде и о тафиеносцах о всех изречеся». В то время нарушители означенных соборных постановлений подвергались и гражданским наказаниям, – жезлобиениям, умалению от царского синклита и заточению в дальние монастыри. «Сим трем соборам, продолжает патриарх, и прежде сих бывших, и мерность наша всесоборне последует, и якоже они о брадобрийцах, и тафиеносцах изрекоша, такожде и мы изрицаем; их же они отлучаху от св. церкве, и от всякия святыни, и сообщения с православными, и проклятию предаваху, тако и мы изрицаем». Следует строго сохранять и неписанные обычаи, и законы церковные; тем более писанные и утвержденные св. соборами, особенно же заповеданные Самим Богом: «несоблюдаема бо наводят гнев Божий на вся обще, паче же на начальницы». «Внемлите убо, – увещевает святитель, по сказанному, – сколь тяжек и богопротивен грех сей, и сами судите себе самих, како таковый (брадобрийца и тафиеносец) может сподобитися православных христиан погребения или в молитвах церковных поминовения, жив сый противяся Богу и закону Его? В кую же часть восстанет на суд Божий: в часть праведных, имущих нестриженные брады, или еретиков брадобрийцев, – оставляю вам самим на рассуждение; кийждо бо имать ум, могущь добре сия рассудити». Вслед затем патриарх рассказывает заимствованную у Максима Грека повесть о козле, убившем себя, когда ему обрезали бороду, выражая, однако, опасение, что «не вси уверят, но нецыи безсмысленнии суще, посмеются и поругаются глаголемому». – «Кое иное больше сего показание и уверение кто востребует? Еще же со усердием, слезно прошу, – продолжает увещавать патриарх, – аще хощете искренно нарицатися мужие, а не муже–жены, поне отныне престаните вид мужеобразный богоукрашенный тлити..., постыдитеся своея совести, обличающия вы. Аще бо стрижете брады ваша, и украшаете себя женовидными власы плетеными и чуждыми накладными власы (т. е. париками) и инако многоухищренными..., возъимате некогда, по нраву жен блудниц, и лица ваши натирати разными мази и вонями... и одежды женския мужие, а мужския жены носити. Не срамляетеся ли убо, о, сии, деемого вами противно Богу и закону Его?.. не рдеетеся ли и чермнеетеся, и закрываетеся от стыда, слышаще сия словеса совести вашей, обличающей вы»? За увещанием обещается преставшим «от сего гнуса» разрешение от клятвы и запрещений соборных и надежда наследия царства небесного. «Не послушаяй же увещания сего и прошения мерности нашея..., и мы такового погибели не винни. Еже бо должны быхом сотворити, сотворихом, долг свой отдахом, слово Божие возвестихом. Cиe убо есть наш долг... Непослушания бо сынове суть погибели, на няже, по св. апостолу, гнев Божий грядет». В заключение послания, патриарх обращается с завещанием ко всем архиереям, настоятелям монастырей и мирским иереям, чтобы каждый из них в своей епархии и приходе тому же поучал детей своих духовных. «По сем же нашем наказании и увещании, аще кий будет гордостью и упорством творяй власорастение и брадобритие и тафиеношение.., таковым не сообщайтеся, и в сретении их благословения им не подавайте, в церковь входу им не попущайте, и святыни всякия лишайте.., дóндеже от того престанут и совершенно со слезами и моленьми, и иными благодеяньми, истинно покаются. Не бо моя суть сия словеса, – повторяет п. Адриан, – но прежних святейших первопрестольников всероссийских соборная изречения и суждения, заимствованная от древних св. отцев, им же и аз всячески должен последовати и такожде возвещати. Аще же вы отныне будете таковым послабляти, стыдящеся лиц сильных и вельмож, или ради прибытка мшелоимного, или ради иного какого пристрастия, вы подлежати будете из чина церковного священного извержению, а они отлучению, да не вашего ради нерадения и послабления, а оных непослушания, имя Божие и чин священства похулится»⁵⁶⁰.

8.    Грамота п. Адриана «еже не рукополагати по два и больше иереи и диаконы на единой литургии» от окт. 1691 г.⁵⁶¹ Здесь приводится историческая справка о соборе 1667 года, постановившем рукополагать за литургией одного иерея и одного диакона, и о лицах, практиковавших рукоположение 2–3 иереев и диаконов, и за это принужденных принести покаяние п. Иоакиму (то были архиепископ Черниговский Лазарь, Маркелл митр. Псковский). В грамоте указывается и на голос восточной церкви, к которому охотно, как известно, прислушивался п. Адриан. «К мерности нашей, – заявляется между прочим, – писали Каллиник п. Константинопольский и Досифей, Иерусалимский⁵⁶²: еже возбранити херотонии сицевая бывающия на единой литургии многих иереев и диаконов, паче же в Малой Росии случающееся сие пребеззаконное отсечи и митр. Киевскому не попущати бы нам сие творити ему»⁵⁶³.

9.     Письмо Адриана, п. Московского царю Петру Алексеевичу и другим членам царской фамилии от 1бавг. 7200 г. (1692 г.)⁵⁶⁴ Оно представляет из себя приветственное (витиеватое) послание в день Успения Божией Матери⁵⁶⁵.

10.    Слово от 29 окт. 1692 г. на погребение царевны схимонахини Анфисы⁵⁶⁶, бывшей Анны Михайловны. Слово является развитием и раскрытием текста: «Помяни, яко смерть не замедлит» (Сир. гл. 14). По содержанию его можно разделить на две части: общую, в которой предлагается общее размышление о скоротечности человеческой жизни и поучение о средствах для достойного приуготовления себя к смерти, и особенную, – восхваление христианских достоинств умершей царевны; в заключение, проповедник, от имени ея шлет последнее целование предстоящим и просит их молитв за усопшую. По живости изложения, красоте и силе оборотов, сравнений и уподоблений, по ясности и убедительности доводов, по глубокому проникновению христианским мировоззрением, осмысливающим обыденную человеческую жизнь, – это слово п. Адриана, произнесенное в лучшее время его патриаршества, справедливо можно причислить к образцам настоящего православного церковного красноречия. Если сравнить его с схоластическими проповедями даже образованных Лихудов, то превосходство окажется на стороне этого безыскусственного, искреннего ораторского произведения п. Адриана. По замечанию Сменцовского, «проповеди Лихудов отличались полной отрешенностью от жизни являлись пустым словоизвержением с отсутствием искреннего чувства и трезвой мысли», проповедь же п. Адриана, мы видим, полна религиозной жизни, проникнута одушевлением, глубоко прочувствована и высоко назидательна. Проповеди Лихудов по изложению мыслей, по форме – образец крайностей схоластицизма и построения по правилам риторики с неизменной витиеватостью в ответах на вопросы: кто, где, чим, вскую, како и когда, с стремлением поразить слушателей схоластической ученостью, силой своей ходульной и разнохарактерной аргументации, вследствие чего священное Писание переплетается с языческой мифологией, творения святых отец с филологией, апокрифами и хронографами. Проповедь п. Адриана простая, безыскусственная с естественным планом, с библейским языком, является плодом насыщенности патриарха священным Писанием и святоотеческими творениями. – Очень живы и красивы сравнения, употребленные п. Адрианом в начале слова, скорости смертной с различными скоростями во вселенной: «Скоро реки быстрыя текут в морскую пучину; но скорее тех корабли по морю и облацы по аеру (воздуху) ветром носими бывают, быстро летит стрела из тугого лука, сильною испущенная рукою; дивно есть во скорости течения своего солнце; занеже в двадесять четыре часа всю вселенную обтекает: но дивнейшая всех есть смерть, яко во едином мгновении ока и на земли убивает, и на мори погружает, и во огни сожигает, и на воздусе удушает; во единой черте времени косит, яко траву, человеки на востоце, и жнет, яко класы на западней стране; в тожде время, во странах южных грады, яко виноград, истребляет и на ливе сильные люди, яко древеса посецает. Ей! не тако ум человеческий скоро может вселенную облегати, якоже смерть с косою своею». Избежать смерти никому невозможно; следовательно, нужно быть готовым встретить ее. Каким же образом следует готовиться к смерти, и как готовилась новопреставленная раба Божия, схимонахиня Анфиса? Проповедник указывает пять способов приготовления к переходу в вечность, исчерпывающих всю земную жизнь человека. «Первое уготовление к смерти: поминание последних смерти, суда, небес и геенны», так как «смерть, выну в уме содержимая, мал вред содевает». Для убедительности приводится пример св. Иоанна Милостивого, который, при жизни застроив себе гроб, велел каждый день напоминать себе, не пора ли его окончить; а один царь всюду даже возил за собой гроб. Подобно сему поступает и сама церковь, установив погребать мертвых при храмах, творить над ними поминовения и создавать над могилами памятники, дабы мы, посещая кладбища и провожая гробы, сами помнили о смерти. (Прекрасное объяснение христианских похоронных церемоний!)

Второе ко смерти уготовление – завет от Господа чрез пророка Исаию царю Езекии: «Устрой о дому твоем», то есть завещай имение свое жене, детям, церкви и т. д.; прежде всего расплатись с заимодавцами, чтобы оставить по себе мир в доме, а не препирательства, раздоры, вражду. (Пример евангельского Закхея)... Устрой все благовременно своими, а не чужими руками, при здравом состоянии ума и телесной крепости, предпочитая ближних сродников дальним и домашних людей чужим, «да тако, по глаголу Григория святого, яко зрелое яблоко, легко, волею и благоохотне от древа жизни сея отпадеши; а не нуждою, со тщетою твоею от мира отторгнут будеши».

Третье уготовление к смерти – принятие св. Таинств покаяния, причащения и елеосвящения. Как в ветхом завете Давид был облечен Саулом на борьбу с Голиафом в одежду и шлем, а мать Иакова покрыла кожей руки его, для получения первородного благословения, так «никто же да обрящется не хотяй шлема (церкви) восприяти спасенного, аще хощет крепость и защищение в последней борьбе имети».

Четвертое уготовление – знамение Креста Господня и чтение пред отшествием из настоящей жизни пяти кратких молитв. Так, Давид, выходя на брань с Голиафом, взял в помощь себе жезл и пять камней из потока. Поэтому, «умирающему крест Господень обыкохом даяти к лобызанию и знаменатися крестообразно увещаваем, или сами знаменуем умирающего, да лукавый демон, видя в нем сие знамя, приближатися убоится».

Пятое уготовление себя к смерти – добрыми делами, творимыми во всякое время своей жизни. Следует сказание о птице фениксе, который чувствуя приближение смерти, свивает себе гнездо из ветвей благовонных деревьев и, обратив глаза к палящему солнцу, движеньем крыльев способствует воспламенению гнезда, a после такого самосожжения, сперва под образом червя, возрождается новый феникс. Но подобяся мудрым девам, а не юродивым, не должно нам отлагать время созидания гнезда своего. Отсюда п. Адриан переходит ко второй части слова. Мудрым девам уподобилась новопреставленная раба Божия: «готова выну бяше на пришествие смертного часа, поминаше последняя, устрой душевный дом свой благочинно, вооружися тайнами божественными душеспасительно, взят крестное орудие на диавола... Украсила и ложе си, яко феникс гнездо свое, древесы и цветы добродетелей благовонными». Наконец, последнюю болезнь свою переносила с терпением и благодарением Богу, раздавая обильную милостыню нищим и церквам.

Отходя же отсюда душою и телом, она желала бы всем здесь собравшимся дать последнее целование; но немилосердная смерть связала ей язык и уста. Посему, говорит проповедник, «нашея мерности уста и язык вместо своих употребляет и дает последнее целование, во 1–х великим государям и всем своим царственным сродникам, с благодарением об оказанных ей любви, приятстве и попечении»; потом просит прощения, молитв и милостыни на упокоение души своея. Наконец, как мать, увещавает жить в страхе Божием, почитать старейших в роде, охранять церковь святую от врагов злочестивых и еретиков проклятых. В заключение, целует всех предстоящих православных христиан, которых любовь собрала в этот час в храм Божий, благодарит за любовь сию и просит у них прощения и молитв, «да теми душу ея поведете в царство небесное, якоже тело в храм вводите и в землю провождаете». Если вашими молитвами она водворится в светлых жилищах, то равную возмерит вам меру, непрестанно молясь о благоденствии вашем и многолетном пребывании.

Все слово п. Адриана говорит о подъеме духа и силы самого проповедника; о расцвете его пастыреучительской деятельности, когда пред патриархом Адрианом раскинулось поле человеческой жизни, на которое он смотрел sub specie aeternitatis, как на место подвигов, подготовляющих человека к загробной жизни и к Христову чертогу.

11. Под 18 февраля 1694 года записано, что за вечерней в сырную неделю патриарх читал «поучение на подвизание и на труды к постному подвигу, чтобы со усердием и неленостно подвизалися, всего лета десятину Богови отдавали и очищение просили и прощение грехов своих в сию святую Четыредесятницу вси православнии христиане». Это поучение не сохранилось⁵⁶⁷.

12.  Грамота п. Адриана Маркеллу, митр. Казанскому и Свияжскому, от февраля 1694 года, о невозбранном ношении за чудотворным образом, из Ссдмиозерской пустыни, Смоленской Пресвятой Богородицы образа святых девяточисленных мучеников Кизических для молебного благодарения в город Казань⁵⁶⁸. Грамота свидетельствует о внимании п. Адриана к Казанскому Кизическому монастырю, который и был построен, как значится в рукописной книге Кизического монастыря, N 1 и «Опись имущества монастыря», «благословением и иждевением преосв. Адриана», сначала митрополита Казанского, а потом патриарха Московского, в 7195–7199 (1687–1691) годы, «по случаю бывшего в граде Казани морового лихорадочного поветрия».

13. Грамота п. Адриана от марта 1694 г. Афанасию, архиепископу Холмогорскому и Важскому, с приложением наказных статей об епархиальном управлении⁵⁶⁹.

14.   Грамота п. Адриана от ноября 7202 г. (1694 г.) о том, чтобы священники венчали не иначе, как по совершенном удостоверении в согласии жениха и невесты на брак⁵⁷⁰.

15.   Грамоты и письма п. Адриана, находящиеся в рукописном сборнике, носящем заглавие: «Икона или изображение великия соборныя церкве всероссийского и всех северных стран патриарша престола приключшихся дел в разныя времена и лета, написана при святейших патриарсех кир Иоакиме и кир Андриане Московских... совершися же мироздания 7208, рождества же по плоти Бога Слова 1700, месяца марта». Многие грамоты и письма отпечатаны в Архиве юго–западной России, т. V и содержание их вошло в главу IV нашей работы⁵⁷¹.

16.    Дружественные личные письма п. Адриана Афанасию, архиепископу Холмогорскому, от 1694 г. июня⁵⁷², от 1695 г. с извещением о рыбной посылке⁵⁷³, от того же 1695 г. о поминовении казначея Паисия⁵⁷⁴ и от 1696 г. с извещением о своей болезни⁵⁷⁵.

17.    Грамоты п. Адриана Афанасию от 14 февр. 1695 г. и июля 1696 г. – ответы на донесения Афанасия о непорядках в Соловецком монастыре⁵⁷⁶ и от 8 июня 1698 г. и 5 июля 1698 г. о Петре Артемьеве⁵⁷⁷.

18.   Два увещания от 1695 г. митр. новгородскому Корнилию, желавшему удалиться на покой⁵⁷⁸.

19.    Уставная грамота п. Адриана архим. Сергиевской Лавры⁵⁷⁹.

20.   Священническая ставленная грамота п. Адриана от 10 июля 1695 г., данная Алексею Иванову⁵⁸⁰.

21.   Грамота п. Адриана с одобрением на изданиев 1694–1696 г. в свет книги «Щит веры»⁵⁸¹.

22.   Ответные письма Государю Петру Великому в 1695–1696 г. под Азов, и в Амстердам в 1697 г.– всего 7 писем и письма Борису Шереметьеву и Голицыну в 1695 г. и Шеину в 1696 г.⁵⁸²

23.    Грамота п. Адриана, от 11 окт. 1696 г., присланная игумену Калужского и Лаврентиева монастыря Иосифу о выселении жителей г. Калуги с земли Калужской Ильинской церкви⁵⁸³.

24.    «Извещение (доклад) благочестивейшим великим государем и царем и великим князем Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России самодержцем, великого господина, святейшего кир Адриана, архиепископа Московского и всея России и всех северных стран патриарха, с преосвященными митрополитами Тихоном сарским, Иларионом суждальским, с архиепископом Никитою Коломенским, еже соборне бысть нынешнего 7204–го лета месяца ноемврия в 6 день», относительно канонических препятствий к хиротонии избранного во епископа монаха Дионисия Жабокрицкого, как бывшего женатым на вдове. «В королевстве польском, – пишется в извещении, – благочестивыя нашея веры православными христианы, нашея мерности духопасомства, избрася в епископы православен и благороден муж, монах Дионисий Жабокрицкий. Извести же о нем преосвященный Киевский Варлаам митрополит, яко той избранный правильную имать препону о поставлении, что жену име вдову, а не деву.

И наша мерность со архиереи о том смотревше правила святых апостолов и святых отец, такового повелительства и попущения не обретохом, точию таковым. кто поймет в жену вдовицу, везде возбранено в священном чине быти, не токмо бо во диаконех, иереях же и епископах, но и иподиакон не будет.

Тем же и мы, содержаще отеческие каноны, утверждаем тожде, и ради таковые споны, да не разорится явленное святых отец (яко писася в соборном нынешнем свитке пространно), избранного Дионисия Жабокрицкого во епископа святити не повелехом. И о том наша мерность повелехом к киевскому Варлааму митрополиту послати нашу грамоту, да изберется в тую епископию ин, по апостольскому завещанию, непорочен муж и добродетелен»⁵⁸⁴. Извещение лишний раз подтверждает то, что п. Адриан был неуклонным ревнителем и исполнителем святоотеческих правил.

25.   Служба св. Донату (пам. 30 апр.), Ипатию, Даниилу переяслав. чудотворцу⁵⁸⁵.

26.    Настольная патриаршая грамота архимандриту Сампсону на Астраханскую митрополию, от 5 февраля 1697 г.⁵⁸⁶

27.   Духовное завещание п. Адриана⁵⁸⁷, составленное в марте 1697 года.

В начале завещания развивается мысль, что смерть есть удел каждого человека, несмотря на возраст и положение в обществе. Тело человека, по непреложному страшному изречению «в прах обратится четверице стихии, разделившей оное», а бессмертная душа Божественною неизреченною силою будет храниться, по воле Господа, к восприятию этого же тела. Далее, за исповеданием веры в Бога и надежды на предстательство Богородицы и святых, патриарх говорит о необходимости всегдашнего памятования «четырех последних вещей, – кои суть: смерть, суд, геенна и царство небесное», – в виду внезапности и всеобщности смерти. Обращая же внимание на себя, патриарх сетует, что, несмотря на окружающие примеры внезапности смерти, он «мнил себе быти смерти далече», а теперь (на склоне жизни) уже не возвратить прожитого и не превратить проведенные «во гресех» дни во время покаяния и приготовления к смерти. Остается лишь одна надежда на милосердие Бога, который «оставит (простит патриарху) леность и небрежение, и весь долг простит, яко человеколюбец, и веру едину вместо дел да вменит». «Тем же, – объясняет патриарх написание завещания, – сия каждочастне помышляя, судих сие мое духовное мое последнее извещание написати, како бы душе и телу моему сотворити помощь, и всещедрый Господь даровал бы мне смиренному милосердие свое». В самом завещании, вслед за сообщением биографических сведений о своем рождении в Москве от благочестивых родителей и избрании на патриарший престол «общим согласием государей, царицы Наталии Кирилловны и освященного собора» п. Адриан отмечает свой возраст (58 лет) и время, а также и причину составления завещания. «И управление в патриаршестве смиренный аз з (7) лето имам и болезнию стражду, телом немощствуя на всяк день, и изнемогох зело». Затем патриарх просит прощения и разрешения у св. церкви, вселенских патриархов и своего будущего преемника, у освященного собора, и всего православного народа; преподает благословение и мир Государю и всему царствующему дому, всем архиереям, духовному чину, народам христианским, и «умиленно» просит прощения у тех, кого прогневал или оскорбил «каковым–либо образом, яко человек согрешил, сущи в сану великого начальства». Тело свое патриарх завещает похоронить в соборной церкви Успения Богородицы «за столпом на правой стране, или где будет прилично». По смирению своему п. Адриан просит, «да не творят ношения (его гроба) в алтарь: но токмо посреде церкве да поставят, яко обычай всех человек, и помяновение и служение совершают безмятежно». Душеприказчиками своими патриарх назначает Тихона митр. Сарского и Подонского и казначея монаха Тихона Макарьевского, которых просит сделать все согласно его завещанию: раздать келейные вещи деньги и одежды на росписи. «Иный же кто сему моему архипастырскому завещанию, ограждал патриарх непреложность своей воли, в раздаянии моих вещей да не возпрекословит и ему преосв. Тихону митрополиту, и казначею Тихону, каковые либо споны в том да не сотворит». В заключении завещания п. Адриан пред лицем Бога дает наставление Государю пребывать в прародительском своем благородном царском достоинстве и самодержавстве, блюсти веру православную и крепко держать учения и предания вселенских соборов, защищать церковь от еретиков и помогать духовенству во всем, снабжая его всем необходимым от щедрот своей царской руки, хранить суд и правду в делах гражданских. Такое наставление Государю идет от доброго сердца патриарха: «ибо, – говорит патриарх в конце, – доброе и богоугодное, церкви Божией потребное, и всему жительству полезное повсюду людем Господним творити, и наследствовати царство небесное–преискренно усердствую». Последними словами завещания является возглас на кресте Спасителя: «Отче! в руце Твои предаю дух мой»! Аминь, аминь.

28.   Грамота п. Адриана митр. Новгород. Иову о Юшке Микляеве⁵⁸⁸.

29.   Грамоты о. растриженных за раскол свящ. Афанасии и диаконе Петре⁵⁸⁹.

30.   Извещение п. Адриана о церковно–школьном образовании (беседа Петра Вел. у постели больного патриарха) от окт. 1698 г.⁵⁹⁰

31.   Инструкция старостам поповским или благочинным смотрителям от святейшего патриарха московского Адриана от 1699 года).

32.   Письмо п. Адриана Петру Великому в Воронеж от 16 ноября 7207 г. (1699 г.) при посылке Государю рыбы и икры из свежей получки с астраханских промыслов. – «Великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичу, всея великия и малыя и белыя России самодержцу, богомолец твой Адриан патриарх челом бьет. В нынешнем, Государь, 207–м году ноября в 16 день прислал к тебе, великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичу, всея великия и малыя и белыя России самодержцу, я, богомолец твой, в поход на Воронеж про твой государев обиход из дому Пречистыя Богородицы и московских чудотворцев домового астраханского учужного промыслу привозу нынешнего 207–го году виноградного струга из рыб:

Теша белужья матерая,

Белуга матерая,

Коса белужья матерая,

Косяк мякотный,

Косяк хрящевый,

Башка с языком,

8 тешек белужьих межукосных,

10 тумаков,

Связка вязиги матерых рыб,

Пуд икры арменской,

Пуд икры паюсной.

И великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея великия и малыя и белыя России самодержец, укажи тое посыльную рыбу принять и в своем великого государя походе на здравие кушать»⁵⁹¹. Посылка и письмо п. Адриана Государю свидетельствуют, что и в последние годы патриаршества Адриана официальные отношения между царем и патриархом не принимали обостренный характер. П. Адриан был до конца жизни верноподданным Государю, не полагая резку разницу в мировоззрениях в основу своих практических отношений к Монарху.

33.   Письма п. Адриана к Стрешневу в 1699 г., к царю Петру и, Меньшикову и Стрешневу в 1700 г.⁵⁹²

34.   Выписка прав и привиллегий греко–российской церкви от начала оные и до 1700 г. или «статьи о святительских судах, собранные по повелению п. Адриана», от февр. 1700 г.⁵⁹³

На основании некоторых данных можно предполагать, что п. Адриан не является автором всех перечисленных письменных памятников, связанных с его именем. В составлении многих из них принимали участие близкие п. Адриану лица: Евфимий, Карион Истомин, бр. Лихуды, начальники его патриарших приказов и другие. Если завещание свое п. Адриан поручил написать Кариону Истомину, то тем более работа в составлении таких обширных сочинений, как инструкция старостам поповским, статьи о святительских судах, могла быть произведена его близкими церковниками. Даже в составлении окружного послания п. Адриана о брадобритии не исключается, на наш взгляд, участие, напр. в приведении исторических доказательств «гнусности» брадобрития, бр. Лихудов, с именем которых связывается даже особое «слово поучательное еже не брити брад по законам», и эго слово, надо заметить, излагается от лица патриарха»⁵⁹⁴. Кариону Истомину также принадлежит одно поучение, которое было произнесено самим патриархом – это – «Слово Кариона по поводу стрелецкого бунта в 1698 г., по усмирении мятежа, чтено было в соборной церкви, перед молебном благодарственным, самим п. Адрианом»⁵⁹⁵. По нашему мнению, во многих произведениях, связанных с именем п. Адриана, последнему принадлежит инициатива, тон и характер, иногда редакция их, а не самое написание. Не напрасно больше, чем его простой делопроизводитель, Карион Истомин и братья Лихуды, даже после отставки в 1694 году от академии, получали от п. Адриана особое жалованье: Карион Истомин «за письменный, – как значится в одной расходной книге, – его к святейшему патриарху труд»⁵⁹⁶, а Лихуды время от времени получали жалованье из казны патриарха, уже когда состояли на службе у государя, преподавая итальянский язык детям бояр и разных чинов. Напр., в Рождество 1696 г., по записям Патриар. Казенного Приказа, «св. патриарх пожаловал славленого прежним учителям – иеромонахам Иоанникию и Софронию по три рубля». В июле 1698 г. на праздник двунадесяти Апостолов из домовой казны патриарха учителю монаху Софронию отпущен кубок ренского... Что особенно замечательно, – пишет Сменцовский, – в этих случах Лихуды получали дачу наравне с архимандритами и в размере большем, чем протопопы важнейших московских церквей. Очевидно, Лихуды продолжали быть не безполезны для патриарха и в отставке⁵⁹⁷.

Что касается произведений, автором которых был сам п. Адриан, то в них замечается излюбленная святителями древней Руси, с монгольского нашествия, форма – послания и поучения. Здесь п. Адриан обнаруживает свою начитанность в святоотеческих творениях и знание Священного Писания, а также глубокую преданность церковному преданию и древне–русской православной старине, утвержденной на соборных основаниях, что иногда переходило в чрезмерное уважение к древним обычаям и обряду и ненависть к «новшествам».

Если приходится несколько уменьшать значение п. Адриана в появлении произведений, связанных с его именем, то, с другой стороны, в появлении оригинальных произведений других авторов нужно отметить участие московского первосвятителя. Два таких важных самостоятельных произведения конца XVII века – Четьи–Минеи св. Дмитрия, после Митрополита Ростовского, и «Исповедание веры» Палладия Роговского нашли в п. Адриане или споспешника, или инициатора.

Выше (в главе IV) мы отмечали внимание, с каким относился п. Адриан, в противоположность своему предшественнику п. Иоакиму, к «житиям святым» св. Дмитрия и благоволение к автору их, давшие возможность появиться величайшему творению Русской Православной Церкви. Справедливость требует отметить, что п. Адриан оказал существенную нравственную поддержку автору «житий» одобрением чрез грамоты его труда и посылкой великих Четь–Миней м. Макария. Этим п. Адриан внушил уверенность в смиренного игумена Дмитрия, что весь труд его будет принять в Русской церкви с любовью, как санкционированный высшей церковной властью.

Несколько слов об этом замечательном произведении... «Жития Святых» св. Дмитрия составлялись в течении 20 лет (с 1684–1704 г.) и представляют капитальное сокровище из 12 книг, по числу 12 месяцев года. До п. Адриана были составлены «жития» на сентябрь, октябрь и ноябрь, в патриаршество Адриана в 1695 году изданы были еще три месяца декабрь, январь и февраль. Остальные 6 книг вышли в конце XVII и начале XVIII века. С какой бы мы стороны не рассматривали «Четьи–Минеи» св. Дмитрия – со стороны ли содержания, характера ли изложения или значения для русской церкви – открываются неоспоримые их достоинства. Обратим ли внимание на содержание. Один перечень источников, которыми пользовался автор при составлении «житий», возбуждает удивление его учености и придает авторитет его писанию. Книги Ветхого и Нового Заветов, труды знаменитых отцов и учителей церкви, историков и многих современников и очевидцев описываемых событий – часто на греческом и латинском языках, – до 700 жизнеописаний, приписываемых писателю X века Симеону Метафрасту и заграничный труд в несколько десятков томов «Деяний Святых» – ученого общества XVII в. Баландистов с критическим исследованием о начале празднования в честь святого, о месте и времени жизни и кончины его, о времени перенесения мощей и тому под., а также великие Четьи–Минеи м. Макария, Патерики и сборники, хранившиеся в русских монастырях, – все это материал, которым пользовался ученый автор «житий». Имея огромный запас материала, св. Димитрий умел пользоваться им. Все делал он с материалом: переводил на чисто славянский язык, исправлял старинный славянский язык, составлял из многих источников одно повествование, дополняя недостающее в одном источнике из другого, сокращая подлинный текст, переменяя форму подлинника, напр., похвальное надгробное слово в простой исторический рассказ, или разговорную речь обращая в простую и обратно – одного только не допускал добросовестный писатель: своего собственного вымысла. Даже при разногласии источников о жизни святого Димитрий часто ограничивался снесением различных мнений и свидетельств, редко позволяя себе произносить решительный суд. Основательные знания латинского и греческого языка, обширная литература, находившаяся в руках св. Димитрия, научная добросовестность писателя отводят «Четь–Минеям» в церковно– исторической литературе почетное, видное место. Сам автор «житий» не в исторической добросовестности и учености видел главное достоинство своего многолетнего труда. Назидательность и поучительность повествования – вот что почитал он за главное в предпринятой работе. И св. Димитрий, мало сказать – удачно, – образцово справился с этой задачей. Сам подвижник и созерцатель, удостоившийся многих видений святых, он как бы жил в описываемом им мире небожителей–мучеников. Ему понятны были все когда–то пережитые мучениками и св. отцами настроения. Вместе с святым он радуется, страдает, ликует, сподобляется мученической кончины, восходит в горния места, венчается славой. Вот почему – «Житие» из–под пера св. Димитрия выходит одухотворенным, жизненным. Читатель как бы присутствует, видит, сам переживает всю жизнь мученика или святого. А если принять во внимание вместе с воодушевленным рассказом сильный, красочный язык св. Димитрия, свойственный так малорусскому племени, давшему в светской литературе непревзойденного художника языка – Гоголя, тогда только можно понять всю обаятельность, неизгладимое впечатление рассказа на всякого, кто прочитал хоть одно «житие», составленное св. Димитрием. Современники высоко оценили Четьи–Минеи Димитрия Ростовского, отвели им почетное место в церковной сокровищнице. Что говорить о малороссийской церкви, гордившейся своим талантливым сыном и подвижником, когда предстоятель всей русской церкви, московский патриарх Адриан, как выше отмечалось, слал ему похвальные грамоты и благословения Всевышнего с денежным подарком. Весь русский народ оценил Четьи–Минеи по своему: он сделал их любимым своим чтением, источником высшего своего наслаждения. И не напрасно! Много драгоценных и разнообразных уроков для жизни и веры, сообразных полу, возрасту, внешнему положению и внутренне нравственному состоянию каждого христианина находится в «житиях». Хочет ли кто видеть силу Божию, действующую в мире, она открывается в неустрашимом мужестве, непоколебимом терпении мучеников и подвижников; желает ли кто слышать наставления, как жить, – праведные люди дают в «житиях» правила настоящей – истинно–человеческой жизни, которые они сами первые исполнили; потеряет ли человек веру в земное счастье, разочаруется во всех земных привязанностях, – пред ним станет, как живой, иной мир праведников, создавших на земле иную жизнь, осуществлявших на земле идеалы Вселенской церкви, и введет мятущуюся душу в свои ряды, раскроет пред ним новые горизонты, новые задачи существования!.. Велика заслуга св. Димитрия пред церковью и не бесценна поэтому поддержка автору «житий» со стороны нашего святителя п. Адриана.

Другое замечательное произведение, обязанное своим появлением инициативе п. Адриана⁵⁹⁸, – «Исповедание веры» Палладия Роговского, озаглавленное м. Евгением в Словаре Историческом «Отрицанием и опровержением римско–католицких догматов»⁵⁹⁹. В «Исповедании веры» Палладий Роговский, желавший вернуться в лоно православной церкви, по требованию п. Адриана, должен был представить осуждение римских ересей и в противовес им изложить свою веру по мудрованию восточной церкви. Роговский очень удачно справился с такой задачей. Он представил п. Адриану довольно обширное сочинение, в котором, как выше сказано, обнаружил, с одной стороны, сердечное покаяние и ревность к православной вере, с другой, замечательную по своему времени ученость. Роговский начинает свое «Исповедание веры» изречением Спасителя: «всяк иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех; а иже огвергнется Меня пред человеки, отвергнуся его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех». Потом «твердою верою и вне всякого усумнения» исповедует символ православной церкви, принимает и лобзает апостольские и церковные предания, уставы и узаконения, – святое Писание по разумению восточной церкви и толкования писаний по единодушному согласию св. отец; исповедует семь таинств; принимает и лобзает обряды православной кафолической церкви, признает первородный грех, от которого, кроме Иисуса Христа, не свободен ни один человек, силу благодати оправдывающей; исповедует в Евхаристии пресуществление Св. Даров и время сего пресуществления (предмет тогдашних богословских споров) по призывании Св. Духа чрез молитву иерея: сотвори убо хлеб сей и проч.; признает причащение под обоими видами; допускает три состояния душ умерших людей: святых, со Христом царствующих, неверных, поганых еретиков и христиан, нечестиво живших и умерших без покаяния, ожидающих вечного мучения, – в покаянии отшедших правоверных христиан, но неудовлетворивших за свои согрешения, чающих помощи от молитв церкви и принесения бескровной жертвы; исповедует почитание св. икон; данную от п. Христа архиереям и иереям власть вязать и решить; признает иерархию православной церкви, а главу церкви п. Христа, и в сей одной церкви истинное спасение. В заключении этой части «Исповедания веры» Роговский проклинает и анафеме предает все ереси, осуждаемые православной церковью. Затем он приносит покаяние в своем тяжком согрешении – отступничестве от православной веры. Рассказав историю своего долгого странствования, соединенного с изменой православию, Роговский должен был сам произнести себе суд. Кающийся не щадит себя: он приводит пример наказания Божия, постигшего отступников от правой веры и в извинение свое не говорит ничего. «Аз окаянный, – писал Роговский, – что реку или камо бегу от лица Божия, впадый в сей грех? Ничего больше сего учинити не могу, токмо в перси бия, с мытарем тяжко вздыхати и на небо взирати и сокрушенным сердцем отпущения просити». После сего Палладий переходит к изложению догматов римской церкви, которое составляет большую часть его сочинения. Предварительно он делает общий очерк состояния западной церкви. В этом очерке изображает всеобщее ослепление римских иерархов и ученых касательно правоты и чистоты христианского учения, отступления в образе жизни от древних уставов, успехи просвещения, уклоняющегося от мудрования св. отец, дух исследования, несогласный с духом св. Писания и св. Предания, распространение проповеди, лишенной духа Евангельской кротости, насильственное обращение в римскую веру разных народностей. Не видно, чтобы Роговский, делая неблагоприятный отзыв о западной церкви, хотел угодить п. Адриану: напротив, в нем высказывается искреннее убеждение, которое вынес русский инок, побыв там не малое время. Самое изложение догматов римской церкви отличается полнотой, точностью и ученым беспристрастием. С особенной подробностью Роговский раскрывает учение об исхождении Св. Духа и от Сына: он передает все доказательства, какие приводят римско–католики в пользу своего учения. С достаточной полнотой и ученостью излагает Палладий учение об опресноках, чистилищах, о полном и совершенном блаженстве умерших праведников до последнего суда, о приобщении мирян под одним видом, о главенстве папы, как главных отличительных догматах римской церкви. Затем кратко, но не без доказательств излагает учение той же церкви о посте в субботу, невоздержании иноков от мяса и всех вообще, – от удавленины и крови, о служении краткой литургии, о времени пресуществления Св. Даров, о зачатии Пресв. Богородицы без первородного греха, о крещении младенцев не троекратным погружением, о лишении их миропомазания, о безбрачии священников.

Здесь оканчивает Роговский изложение догматов и учения римской церкви. Это изложение вообще отличается сколько ученою добросовестностью, столько же и благородным тоном. Палладий нигде не увлекается учением латинян, но нигде не ослабляет его силы. Глубоко преданный православию, он в то же время не позволяет себе осыпать бранью учение неправомыслящих латинян, даже нигде не судит о нем насмешливо. «Если предположить, – замечает исследователь жизни Палладия Роговского Никольский, – что п. Адриан поручал выходцам из западных школ излагать догматы и учение римской церкви с тою целью, чтобы русские пастыри церкви и ученые, мало знакомые с учением латинян, успешнее могли противодействовать неправомыслию, наплывающему к нам с запада: то нельзя не согласиться с мнением историка нашей церкви (История Русской Церкви, преосв. Филарета. Период патриарший, стр. 142), что сочинение Роговского принесло больше пользы русскому православию, нежели диалектические споры, вызванные Лихудами и им подобными учеными Греками и русскими»⁶⁰⁰. Изложив учение римской церкви, Роговский заключает свое сочинение осуждением сего учения и обещает никогда никого не учить латинским ересям, ни даже хвалить их, а православную веру, которую нелицемерно и доброхотно исповедал, содержать в чистоте «до конечного издыхания»⁶⁰¹.

О многих мелких, разнообразного содержания, произведениях, не имеющих существенного значения в истории церковного просвещения конца XVII века, хотя и характеризующих идейные настроения общества того времени, – произведениях, принадлежащих перу видных сотрудников п. Адриана: Евфимия, Кариона Истомина, Афанасия Холмогорского, бр. Лихудов, Феодора Поликарпова и др., считаем излишним упоминать, так как об этих писателях и вообще о просвещении XVII века существует обильная специальная литература, часть которой указана на первой странице исследования Сменцовского: «Братья Лихуды», в свою очередь в последнем труде очерчивающего просвещение на Руси конца XVII века в широкой перспективе.

Более уместным считаем сказать несколько слов о литературе, бывшей в обращении у простого народа, питавшей его религиозную мысль и воображение, по преимуществу апокрифической, а также раскольнической, так как раскол к концу XVII в. стал уже заявлять себя, как особая организация с своей обособленной жизнию и книжным багажем, произведения которого находили себе место в простом народе и на книжном рынке.

Полемическая богословская книжная литература против иноверцев, сектантов и раскольников, а также св. Писание и святоотеческие творения с догматическими и нравоучительными системами ходили по рукам только в высших церковных сферах. Да и понять их могли только несколько просвещенные книжно–русские, – народная же масса имела свою народную рукописную литературу. Характер последней, по суждению расколоведа Щапова, это «отчужденность, отрешенность от живого истинного учения церкви, отсутствие богословского, догматического элемента, преобладание обрядовых вопросов и развитие раскольнических идей»⁶⁰². Учение о церкви, о таинствах, о священстве, составляющее камень преткновения для раскола, народу было почти неизвестно и никогда не было преподаваемо в церквах. Народ крайне нуждался в назидательных книгах. «Мнози от благочестивых, – говорил Варлаам Ясинский, – с воздыханием желаху, дабы когда сподобитися таких книг свойственных си славяно–российским языком православно и достоверно изданных дождати»⁶⁰³. Потребность в книгах назидательного содержания очень оригинально удовлетворялась книжным рынком, средоточие которого можно видеть на Спасском крестце у Спасских ворот в Москве. «Спасский крестец, – замечает Забелин в «Истории города Москвы», – от древнего времени в лице собравшихся здесь попов и диаконов, а также и причетников, представлял в своем роде особое средоточие народной грамотности, очень ценимой при господстве всеобщей безграмотности. Собиравшиеся здесь во множестве попы, т. е. вообще книжные люди, хотя бы и малая их доля, сами нуждались в книгах церковно–богослужебных в роде часослова или минеи, или требника и т. под., и потому для удовлетворения их нужд сюда же являлись писцы с своими рукописями и выгодно для своей работы продавали их. С своей стороны и попы приносили сюда же тетради и книги собственного письма для такой же продажи»⁶⁰⁴. Какого содержания продавались здесь произведения церковной письменности, об этом свидетельствует Соборное постановление 1681 т., в котором по 14–му предложению написано следующее: «На Москве всяких чинов люди пишут в тетрадех и на листах и в столбцах выписки, имянуя из книг Божественного Писания и продают у Спасских ворот и в иных местех и в тех писмах на преданные Святей Церкви книги, является многая ложь; а простолюдины, не ведая истинного писания, приемлют себе за истинну и в том согрешают, паче же выростает из того на святую церковь противление»⁶⁰⁵. Вместо того, чтобы дать на рынок книжный народу настоящие, правильные книги, церковное правительство ограничивалось только наложением запрета продавать вышеуказанные рукописные произведения, для истребления которых назначены были два пристава – один от Государя из светских, другой от патриарха из духовных, каковые должны были подстерегать и забирать тех, у кого найдут лживые писания, приводя их в Патр. Приказ, где ожидало их смирение, смотря по вине, и пеня, по усмотрению. Для воспоможения приставам при захвате виновных повелено было давать с караула стрельцов, когда понадобятся⁶⁰⁶. Меры такой доморощенной цензуры вряд ли имели успех, заставляя только древних букинистов быть осторожнее. Торговля не прекращалась и превращалась часто в снабжение народа подпольным, запрещенным книжным товаром. «Здесь, – говорит Забелин, – распространялась своего рода особая литература, состоявшая по преимуществу из тетрадей, книжек и листов, редко из целых книг, заключавших в себе и выписки от Божественных Писаний, подобранные для подобных целей, и жития святых, и сказания о являвшихся чудесах, повести из Великого Зерцала и из Римских Дей, а в то же время и светские писания, даже очень нелепые, смехотворные и кощунственные статьи⁶⁰⁷... Рукописные тетради и листы нередко украшались раскрашенными рисунками, печатаемыми фряжскими деревянными досками – это составляло особый отдел литературы с т. наз. лубочными картинами не только светского, но и духовного содержания. Меры духовной власти, в конце XVII века, против такой народной литературы были очевидно неудачны, так как и в XVIII веке Синод боролся с Спасским рынком, когда от 20 марта 1721 г. было издано им постановление: «Продаемые в Москве на Спасском мосту и в других местах листы разных изображений (лубочные) и службы и каноны и молитвы, которые снабжены и сочиняются разных чинов людьми самовольно письменные и печатаются кроме типографии неопределенными к тому указом, но своевольно дерзающими без свидетельства и позволения, в чем от противных церкви святей есть и не без порицания, описав все обрат в Приказ церковных дел и, запечатав, держать до указу – и тех людей, которые, продают, взяв и от кого оные к продаже получают и кем сочинены и писаны и печатаны, сыскав, о такой их дерзости и по какому указу то они чинят... допросить⁶⁰⁸. По исследованию Забелина – это и была в полном смысле литература простонародья⁶⁰⁹. Под влиянием оппозиции всем начинаниям молодого царя–реформатора партии старины, находившей себе экзальтированных вожаков в низших слоях населения, уже в конце XVII века народная литература стала проводником раскольнических воззрений на церковь и государство. Раскольническая письменность уже в то время умножилась и сделалась столь верным способом распространения раскола, что у раскольников, по исследованию расколоведа Щапова, открылась даже своя книжная продажа, образовались свои книжные лавки и библиотеки, особенно в выгорецком скиту, где жили в конце XVII и первой половине XVIII века два знаменитых раскольничьих писателя Андрей и Семен Денисовы. Сочинения Денисовых, замечает Щапов, по своему гону и направлению не могли не иметь сильного влияния на необразованных, особенно нерассудительных и легкомысленных читателей. Напыщенно–восторженный тон, цветистая, образная, иногда действительно не лишенная некоторой красоты и изящности речь, чрезвычайно ловкая подделка и обилие хитросплетенных доказательств – все эго сильно действовало на умы и сердца нерассудительных читателей. Читая, напр. в «Российском винограде», или в «Истории отцев и страдальцев Соловецких» напыщенно восторженное, хитросплетенное описание мнимых подвигов и чудес расколоучителей, которые в этих сочинениях не иначе называются, как священномучениками, святыми отцами и т. п., полуграмотный простолюдин верил таким басням так же, как Четиям Минеям, или старинным сборникам, торжественникам, где в старину обыкновенно помещались жития святых: ибо хитрый и даровитый сочинитель этих раскольнических историй умел подделаться во внешнем их виде под тон Четь–Миней, – только от себя прибавил несколько учености и риторических прикрас»⁶¹⁰. Конечно, кроме произведений Денисовых, среди простонародья ходили сочинения первых расколоучителей, среди которых «огнепальный» протопоп Аввакум занимал неоспоримо первое место. Та энергия, с которой он всю последнюю жизнь свою боролся против никониан, тот фанатизм отстаивания старины, «во веки веком» нерушимой, который загнал протопопа до Даурии (в Восточной Сибири) и промерзлой земляной тюрьмы в Пустоозерске и возвел его на костер (в 1681 г.), создав ему ореол героя и мученика, – не могли не выразиться в сильном слове, в воодушевленном послании «остальцам древляго благочестия», что передавалось потом из поколения в поколение, находя все новых и новых борцов за старин, призывая новых миссионеров раскола с церковью и государством⁶¹¹. Как известно к концу XVII века раскол окончательно и явно получил характер церковно–гражданской общины, стремившейся не только отстоять свой образ мыслей, но и, если можно, сделать его господствующим во всей России. Явилось много расколоучителей, которые распространяли свое учение с особенным фанатическим жаром и энтузиазмом. Для распространения раскола они не щадили ни чести, ни имения, ни самой жизни. Кроме проповеди, пользовались и подметными листами и книжным подпольным рынком, наполняя его своими раскольническими сочинениями. Московское простонародье (и одно ли оно?) легко увлекалось расколоучителями, вроде Ивашки Нагого и Григория Талицкого, с умилением и воздыханием читало раскольнические сочинения об антихристе, Вавилоне и проч.; неудивительно поэтому огульное обвинение церковной власти всей книжной простонародной торговли в раскольнических противностях греко–российской церкви, и понятно в тоже время гонение, поднятое Петром Великим, против такого рода литературы... «Многие являются подметные письма, – писал Преобразователь России в именном указе от 25 января 1715 г., в которых большая часть воровских и раскольнических вымышлений под видом добродетели яд свой изливают»⁶¹². Авторами подметных писем, по мнению Петра В., были главным образом монахи, почему и против них были приняты некоторые меры, направленные на сокращение их писательской деятельности, напр., запрещено было монахам иметь в кельях бумагу и чернила. Так церковная и гражданская власть, почуяв в ходовой, простонародной литературе воззрения, опасные для церкви и государства, стремились изъять рукописную и книжную письменность рынка из употребления, хотя не смогли заменить ее другой, здоровой православной образовательно–назидательной церковной литературой.