Глава VI. Религиознонравственное состояние русского общества в конце XVII века

В направлении и идеалах церковно–бытовой жизни русское общество конца XVII века поделилось на несколько групп: 1) старообрядческую или раскольническую, отколовшуюся от господствующей православной церкви, 2) греко–русскую, с п. Адрианом во главе и 3) западническую с двумя течениями: а) латинским и б) немецким. Борьба между этими группами создавала общий тон церковной жизни, характеризуемый определенным термином в истории «переходное время».

Подавляющее большинство русского народа в XVII веке было проникнуто воззрением: Москва третий Рим – четвертому не бывать! Это воззрение сложилось под влиянием политических и бытовых условий русской народности. Громадное значение в данном случае имело свержение татарского ига в конце XV века. Государство, устоявшее от хищнических нападений соседей врагов–азиатов, беспрерывно проходивших через территорию русского народа, должно было придти к сознанию своего могущества и авторитета. Но могущество и авторитет должы были в тоже время иметь под собой известный внутренний, религиозно–нравственный фундамент – культурный нерв. Известно, что до монгольского ига на Руси широкою волной начало разливаться греческое христианство. Князья ставили по городам храмы, переписывали книги Св. Писания и богослужебные, заводили школы. Духовенство вначале греческое и южнославянское, а потом родное, русское вместе с князьями заботилось о мирском строении на христианских началах; монашество явилось с задачами широкой колонизаторской деятельности на окраинах русской равнины. Всецело поддавшись греческому влиянию, зародившееся русское государство хотело усвоить всю греческую традицию. Конечно, как народ, находившийся в младенческом возрасте, русские, да и то лишь верхи, сначала могли принять от греков более внешнее, чем внутреннее–внешнюю обстановку христианской религии, как переходный этап к усвоению внутренней ее сущности. «Из многих свидетельств и примеров, – говорит Щапов, – видим, что самым главным высшим попечением древне–русских христиан, особенно же князей и царей было попечение о распространении церковно–богослужебных книг, о устроении и благоукрашении храмов Божиих, о снабжении их священной утварью: это был по понятию их «душеполезный путь, возводящий к Богу»³⁴⁶. Летописи наши почти о каждом благочестивом князе русском говорят: церковные уставы любил, церкви созидал и украшал их св. иконами и книгами наполнял³⁴⁷. Самое большее, что могла сделать Русь на первых порах христианской жизни – это усвоить христианство, как дисциплину – церковный устав и, еще больше, положить последний в основу домашней, общественной и политической жизни. Все это было на заре христианства на Руси. Нет никаких оснований к отрицанию того положения, что, будь на Руси дальнейшие благоприятные политические условия государственной жизни, христианство разрослось бы в могучее и прекрасное дерево. Русский народ по складу своей бытовой земледельческой жизни, к тому же не испорченный языческой цивилизацией, более всех других народов способен был развиваться по идеалам Евангелия. Не напрасно в былинах девизом его было: «Не помысли злом на татарина, не убей в поле христианина!» Монгольское иго, как бы ни представлялась в истории степень культуры татар, парализовало дальнейшее христианское развитие русского народа; оно, в лучшем случае, прикрепило русских к начальным заимствованиям греко–христианской культуры, болезненно направив их на соблюдение внешнего устава, так как приток свежих идей с культурного греческого Востока был прерван, а свои очаги религиозного просвещения и вдохновения – монастыри и школы были разрушены во время татарского погрома. При всем этом национальное самосознание русского народа было убито на долгое время порабощением; мысль настраивалась на мрачный тон, чувство жизни уступало место безотрадному аскетическому настроению: «За грехи терпит Русь наказание!» Приезжавшие греки, еще ранее пользовавшиеся сомнительной репутацией, вместо здоровых религиозных идеалов привозили реликвии, еще более направляли русских на обрядовую сторону христианства и принижали значение внутренней сущности возвышенной религии. Росток христианства на плодотворной и мягкой русской почве, едва лишь показавшийся, был застигнут стужей и обречен на долгое время иметь жалкий, болезненный, худосочный вид... Все христианство во время монгольского ига сводилось к внешнему умилостивлению Божества: по всякому несчастному случаю строили миром в один день храм; несли свои скудные пожитки на его украшение. О внутреннем самоусовершенствовании думали мало. Духовенство, руководившее народом, вышедшее само из народа, жило его миросозерцанием всецело проникнутым двоеверием, т. е. обрядоверием, христианским и языческим. «Идя на встречу друг другу, – говорит Милюков, – пастыри и паства древней Руси остановились наконец на довольно сходном понимании религии, одинаково далеком от обеих исходных точек: от аскетических увлечений подвижников и языческого мировоззрения паствы. Пастыри все более привыкали отожествлять сущность веры с ее внешними формами; с другой стороны, масса, не усвоившая первоначально даже и форм веры, теперь научилась ценить их и по самому складу своего ума стала приписывать им то таинственное символическое значение, какое имели в ее глазах и обряды старинного народного культа. Обряд послужил той срединой, на которой сошлись верхи и низы русской религиозности: верхи, постепенно утрачивая истинное понятие о содержании, низы постепенно приобретая приблизительное понятие о форме»³⁴⁸. Кроме монгольского ига, остановившего у нас развитие просвещения, удельно–гражданская, территориально вотчинная раздробленность северо–восточной Руси препятствовали прочному, однообразному, целостному христианскому влиянию и ясному сознанию братства и союза церковного. Отсутствие порядка в гражданско–экономическом строе страны дурно отражалось на внутренней, психической жизни народной массы. Расцвет религиозного просвещения, науки, искусств вообще всего духовного богатства народа обычно связан с периодом относительного благосостояния материального. Известно, что благоприятные географические и экономические условия древней Греции способствовали процветанию греческой культуры. Слабая связь северо–восточной Руси с культурными народами Запада Европы в свою очередь не давала толчков к самодеятельности русского духа. Последний надолго был заключен в рамки своей домашней, беспорядочной, полуазиатской, странствующей, убого–материальной, однообразно–бытовой, христиански–обрядовой обстановки. И вот такой–то народ оказался настолько все же силен, что свергнул через два века с себя рабство азиатам, стал независимым государством с обширной территорией, вплоть до смутного времени расширявшим свои владения и удачно справлявшимся с своими врагами соседями, в то время как на западе происходила сложная борьба народов и религиозных воззрений в эпоху реформации, а на греческом востоке – порабощение культурных народов варварами–турками. Что должен был думать о себе такой народ, и как должна была сложиться его духовная физиономия в период политического возрождения и юного задора? Бог помиловал народ за крепкое стояние в вере отцов. Не до конца наказал Русь за грехи. Низложил сильных с престолов и вознес смиренных! Поэтому надлежит и впредь не гневить Бога, чтобы снова не навлечь бедствий. А не гневить Бога одно средство твердо стоять в вере народной, которая привела в конце концов к благополучию. Греки и латиняне не уберегли веры – и за это погибли. Этот смысл мы влагаем в классические для выражения народного самосознания слова инока Филофея Иоанну III. «Церковь старого Рима пала неверием аполлинариевой ереси, второго же Рима (Царьграда) иссекли секирами агаряне. Сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всей поднебесной паче солнца светится... Блюди же и внемли благочестивый царь, что все христианские царства сошлись в твое единое, что два Рима пали, a третий стоит, а четвертому не быть... Твое христианское царство уже иным не достанется»³⁴⁹. Создавалась плодородная почва для национализации веры, но – веры готовой, созданной в самый печальный период русского самосознания, веры, носящей на себе все следы, младенствующей и язычествующей мысли, мало проникнутой морально – метафизической сущностью Евангелия, убитой к тому же порабощением. Иного христианства не знали, как христианства, вылившегося в тип многочисленных храмов, неумолкаемого колокольного звона, длинных церковных стояний, строгих постов и усердных земных поклонов. Не знали, да и знать не хотели. Опыт говорил за спасительность такого именно христианства. Во–первых, русские святые таким именно христианством Богу угодили, о чем свидетельствуют их мощи и чудеса; во–вторых, Русь, благодаря такой вере, сохранила народность и приобрела даже внешнее могущество. Логика несокрушимая, особенно в то время, когда, по мнению русских, ереси и отступления от веры отцов погубили славную империю прежних учителей и наставников русских в вере и государственности – греков. Религиозное самодовольство, продукт национализации веры, продолжается во весь период самодовольства политического, так как одно обусловливало другое. Когда же политическое самодовольство под влиянием столкновений с более культурными западными соседями, обнаружившими несостоятельность застывшей в своих формах народной жизни, было надломлено, тогда стала пробиваться брешь сомнения и в истинности сложившегося обрядового христианства. Правда, кружок Нила Сорского еще раньше пытался указать всю дурную сторону Иосифлянской национализации веры и сведения последней в декоративную, внешнюю обстановку; он указывал на необходимость «умного делания» и проникновения в дух христианской религии, созерцательного направления, но апогей национального самодовольства при Иоанне III и Василии III дал торжество Иосифлянской партии, поставившей на своем знамени характерное изречение: «Всем страстем мати мнение – мнение второе падение». Этим изречением отрицается всякое сомнение, всякое плодотворное развитие христианской мысли и рекомендуется держание отцовского полуязыческого, обрядового, декоративного христианства. Некоторым геройством и доблестью звучат другие классические слова русского начетчика: «Братие не высокомудрствуйте. Если кто тебя спросит, знаешь ли философию, ответствуй: эллинских борзостей не текох, риторских астроном не читах, ни с мудрыми философами не бывах; философию ниже очима видех; учуся книгам благодатного закона, аще бо мощно грешная душа очистити от грехов»³⁵⁰. Зловещие результаты религиозного самодовольства и национальной обособленности не замедлили сказаться, когда русскому народу пришлось выступить на широкую историческую арену. Когда Русь расправлялась с восточными своими врагами азиатами, вынашивая ячейку государственности, обособленность и отсталость от западных соседей не была так заметна и ощутительна. Христианских культурных средств, когда–то, в домонгольский период, почерпнутых в культурной Греции, было достаточно для этого, чтобы одержать верх над дикими ордами тюркских народностей, кончая татарами. Когда же северо–восточная Русь включила в себя удельные княжества и татарские орды, расширила свое государство до границ Западно–Европейских держав и волей–неволей должна была стать в близкие соседские отношения с ними, то отсталость обрисовалась рельефно, выпукло. Потребовались средства моральные и материальные для сохранения национальной независимости от более сильных культурных соседей. Доморощенные средства оказались слабы. Великая разруха смутного времени, едва не приведшая к гибели русской государственности в начале XVII века, ясно показала несостоятельность самостоятельной работы московских государственных зодчих XV и XVI веков и требовала иных планов и более прочных оснований, для государственного здания. Весь XVII век был поэтому временем разочарования передовых людей русского общества в собственных силах создать прочную государственность, временем искания за рубежом подходящих средств для нового строительства государства. В начале попытались снова обратиться к первым учителям–грекам (которых игнорировали в минуты национального самодовольства), так как считали их менее зараженными зловредными еретическими учениями, чем западные «папежники и люторы». Начались бойкие сношения с православным Востоком. Так как, исторически, сношение шло чрез духовную власть, то прежде всего оно и отразилось в области религии. Почувствовав себя в прежней роли учителей, приезжавшие в Москву восточные иерархи, несильные теперь в государственной мудрости, прежде всего постарались найти отступления от греческого чина, чтобы проявить в себе многопопечительных и сведущих радетелей о спасении своих великовозрастных учеников. К великому своему удовольствию на Руси они встретили в передовом обществе многих усердных почитателей греческого авторитета во главе с патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем, которые смело и решительно повели реформу сначала церкви по греческому образцу, изменяя общенародному верованию: «Москва третий Рим, и благочестие на Руси паче солнца сияет».

Церковная реформа, связанная с именем п. Никона, это первая попытка русских людей выйти из своего одиночества, созданного предшествующей борьбой с азиатами, и завязать сношения с единоверческим культурным народом. Сама по себе церковная реформа была необходима для русской церкви, чтобы в понятие «вселенской соборной и апостольской церкви» входила и обособившаяся местная церковь русская. Патр. Никон сделал для Восточной Церкви тоже, что Петр Великий для всей Европы. Первый ввел православную Русь во вселенское братство; второй приобщил гражданскую Русь к семье культурных европейских держав. Тот и другой действовали круто и самовластно, оба заслуживают порицания за приемы реформы и похвалу за самую сущность ее. Оба фанатики своей гениальной прозорливости. П. Никон, мечтая о единой мощной вселенской Восточной церкви, решил пожертвовать русскими особенностями в чине богослужения и вообще в церковной практике. Он исправил русские церковные обряды и книги по греческим, пытался целиком перенести греческий ритуал, одежду, этикет. С его времени появляются греческие амвоны, архиерейские посохи, клобуки и мантии, церковные напевы, живопись, монастыри и т. д., даже кухня – патриаршая была греческой. Никоном резко осуждаются малейшие отступления от византийских образцов даже в области художественного творчества: иконописи и архитектурного стиля. Самобытные зачатки русской иконописи заменяются раз навсегда установленными образцами «подлинников», отступать от которых запрещается. Никон действовал согласно своему девизу: «Я русский, сын русского, но моя вера греческая». Дело Никона не было его только, личным делом. Передовое общество было с ним за одно. И гражданская, и церковная власть утвердили его реформу, освятив ее авторитетом собора 1667 г., который признал согласование русского чина с греческим правильным и тем разрушил двухвековую работу русского национального самомнения, заявив, что отцы Стоглавого собора (1551 г.), возведшего русские церковные обряды чуть ли не в догмат, действовали нерассудно, простотою и невежеством. Реформа Никона и поделила русское церковное общество на две группы: старообрядцев и грекофилов.

Первые, справедливо с церковной точки зрения, скоро получили наименование «раскольщиков», как отколовшиеся не только от русской соборной церкви, но и от всей Восточной вселенской Церкви, и сделались гонимыми от русской церковно–гражданской власти. Сами же себя раскольники называли и называют «староверами», «остальцами древлего благочестия». Староверы не пошли за Никоном и его сторонниками, не отказались от традиций старины. Они старались отстоять, охранить те воззрения и уклад жизни, кои создались в период национально–самобытного творчества русского народа в церковной и гражданской области. Они явились ревнителями старины, но старины, не уходящей за пределы XV–XVI вв., как это научно доказано многими исследователями этой эпохи (Костомаровым, Щаповым, Милюковым, Каптеревым и друг.)³⁵¹

Какая бы не была эта старина, от какого времени – от начала ли христианства на Руси, как уверены сами старообрядцы, или же от XV и XVI вв., как доказано научно, во всяком случае самое существование группы общества держащейся этой «старины» ослабило силы господствующей греко–российской церкви, особенно в виду того, что эта группа в конце XVII в., по суждению многих исследователей, была самой сильной по стойкости в убеждениях, готовой пострадать за веру, а с другой стороны воззрения этой группы, как идеализация строя церковно–гражданской жизни, выработавшегося в период национального подъема и самобытного творчества, были родными, близкими, теплыми для большинства русских людей, независимо от того, находились ли они за церковной оградой или внутри ее.

Реформа п. Никона, великая по своему значению для Восточной вселенской Церкви, была для национального самолюбия русских патриотов обидною и непонятною. Обида и поруха наносились реформатором всему заветному, родному, с чем срослись, сжились в течение последних веков, и что освящено было авторитетом святых и чудотворцев, узаконено Стоглавым собором. Непонятной и странной реформа казалась потому, что не согласовалась с представлением русских XV–XVII веков о греческом благочестии, откуда приносились новые чины и обряды п. Никоном. Как известно, к современным греческим книгам значительное большинство московских людей относилось с недоверием; книги эти печатались в «латинских» землях, в них вкрадывались еретические тексты, а потому оне и не считались достаточно авторитетными. Сами греки постоянно к тому же подтверждали справедливость подозрений русских к греческим книгам, напечатанным в иноверных землях: так, Феофан, митр. Палеопатрасский в челобитной от 1645 г. писал: «Буди ведомо, державный царю, что велие есть ныне безсилие во всем роди православных христиан и борения от еретиков, потому что имеют папежи и люторы греческую печать и печатают повседневно богословные книги святых отец и в тех книгах вмещают лютое зелие и поганую свою ересь»³⁵². Усилению недоверия к грекам содействовал и «Проскинитарий» Арсения Суханова, специально отправленного в 1650 г. на Восток проверить греческое благочестие и собрать греческие книги для сличения их с московскими, так как вкравшиеся в московские книги «описи и недописи», о которых еще царь Иоанн Грозный говорил на Стоглавом соборе, побуждали русских еще до реформы Никона установить однообразный правильный текст. Суханов видел в Греции на месте забвение веры: он видел церкви, засоренные «всяким мусором и птичьим навозом», алтари без престолов и т. под. Суханов говорил грекам укорительные слова, видя в богослужении множество изменений, носящих католический характер. По сообщению Суханова в «Проскинитарии», на Востоке иссякли «ручьи Божественной мудрости», греческие источники пересохли, и сами греки «страждут жаждою». «Греки вовсе не источник всем нам веры», – таков окончательный вывод Арсения Суханова³⁵³. Этот вывод согласовался с сложившимся московским общественным мнением, и вдруг в правительственных кругах одержали верх грекофильские тенденции. Большинству не были понятны высшие соображения правящих кругов церкви и государства. Оно видело в этом непонятный, греховный каприз властолюбивого п. Никона и вступило на путь страстной оппозиции в лице кружка церковных ревнителей, прежних Никоновых друзей. Когда же церковная реформа Никона, в греческом духе, стала под защиту гражданской власти, скоро сверх этого пошедшей за заимствованиями на иноверный запад, и в умах протестующих против всех новшеств слилась с гражданской реформой, тогда оппозиция старой группы общества уже превратилась из чисто церковной в религиозно–гражданскую, вылилась в общий протест против всех мероприятий правительства, церковных и гражданских. Старина религиозная и мирская–гражданская стала основой раскола. Сущность этой старины, конечно, нельзя полагать только в обрядах, в букве. Последнее ничто иное, как скорлупа, тесно связанная с зерном особенно в период незрелости плода. Вслушиваясь в слова руководителей раскольнического движения, мы убедимся, что дело не в букве и обряде, а в духе и силе вековой традиции, которую идеализировали расколоучители и которую противопоставили всем новшествам, откуда бы они ни шли. Ревнители старины защищали национальные особенности московского православия, так как не видели нужды в их изменении, хотя бы на греческий лад. «Вздохни–ка по–старому, – обращается Аввакум к царю Алексею Михайловичу, – рцы по русскому языку: Господи, помилуй мя грешного! A кириелейсон – от оставь: так Еллины говорят, плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек, говори своим природным языком; не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в красной речи»³⁵⁴. «Ох собаки, – восклицал в другом месте Аввакум, – чего им (никонианам) старина помешала»³⁵⁵! «В коейждо стране свой обычай», – поддерживал его и Ордын–Нащокин, знаменитый дипломат Алексея Михайловича, вовсе, как известно, не стоявший в ряду раскольников. Оппозиция ревнителей старины пробуждала мысль и сознание в широких общественных кругах. Старая Москва словно переродилась: население жило теми религиозными спорами, которые велись в домах, в палатах боярина Ртищева, мецената русского просвещения, где огнепальный Аввакум «грызся о вере», на улицах, перекрестках и невольно соединялись с другими животрепещущими общественными вопросами. «Время лихое, шагание великое и в людях смута», – замечает современник³⁵⁶. Когда начались преследования раскольников гражданской властью, особенно в патриаршество Иоакима–грекофила, с 1674–1690 г.³⁵⁷, и староверы запечатлели свои национально–патриотические убеждения мученичеством, тогда шатание умов еще более увеличилось: появились зловещие толки о пришествии антихриста, который воцарился в русской церкви и государстве с 1666 г., а за этими толками последовали еще более зловещие для церковной и гражданской жизни побеги раскольников на окраины государства: на юг в степи и на север в олонецкие и вологодские леса и болота и самосожигательства, которые наэлектризовывали массу, создавали в простом народе нервное, психозное настроение.

В последнее десятилетие XVII века, в патриаршество Адриана, раскольническое движение не сокращалось, а разрасталось. В конце же XVII в. найдено было ревнителями старины даже реальное воплощение антихриста в лице Петра I. В первые годы патриаршества Адриана, как свидетельствуют исторические акты и памятники, раскольники продолжали убегать на северную и южную окраины русского государства и даже передавались на сторону врагов Руси. Так, в 90–х годах XVII века казаки–раскольники ушли к врагам России кавказским и крымским татарам. «Как нам на Дону жить, – рассуждали эти изменники церкви и государству в 1693 г., – старую веру ныне выводят, а держат новую и крестное сложение не так, как прежде бывало, и для той новой веры с Дону у нас к Москве забрали людей, добрых и заслуженных, Корнея Матвеева с товарищи и показнили неведомо за что, и нам на Дону поэтому жить нельзя»... Казаки–раскольники эти вредили после русскому государству. В июне 1693 г. они сделали набег на русские владения в Астраханском крае. Закубанские же раскольники собирались в то же время, соединясь с крымскими мурзами, «большим собранием» идти для воровства под Царицынскую заставу к Волге реке, на рыбные ватаги и к Черному Яру³⁵⁸. На севере в это же время появились новые раскольническия общины и даже монастыри.

В Олонецких местах, напр., образовался знаменитый Выговский монастырь. Характерно описание очевидцем зарождения и жизни раскольнических общин в суровом крае. «Подле реки, – показывал крестьянин Артемьев, – построено келий с десять. Живут в них начальник раскольнический беглый соловецкий чернец («старый седатый») Корнышка (Корнилий) с товарищами и советниками своими; в сборе у него раскольников из разных городов и мест мужеского пола, женок, девок и стариц, человек со сто. Кельи стоят подле Выга реки врознь, между иными кельями полверсты и больше. Пашут без лошадей, а землю размягчают железными кокотами. При мне приходили к чернецу из иных келий на исповедь, и от их исповедывал и причащал, а как он причастие строил, я видел: взяв ягоды брусники и муку белую ржаную или пшеничную, смешав вместе, и тем их причащал.... Есть раскольничье пристанище на той же реке Выгу выше; начальник в нем бывший церковный дьячек Данило Микулин, и с ним в сборе многое число, и беспрестанно множится; келья у Данилы великая, и в ней устроены окна, откуда от присыльных людей боронится; три пушки медные привезены от моря; пищалей, бердышей и пороху много; покупают оружия, выезжая по ярмаркам, хлеб пашут на лошадях, рыбу ловят на диких озерах»³⁵⁹. Ушедшие как бы из государства и церкви в дикие места и зажившие особной жизнию северные раскольники, подобно раскольникам–казакам, являлись противниками церкви и государству. Если раскольники не видели возможности возобладать над православными или укрыться и оборониться от гражданских и церковных властей, то прибегали к изуверному самосожигательству. В марте 1690 г., напр., в Устюжском уезде в Черевковской волости сожглось более сотни раскольников–мужчин, женщин и младенцев³⁶⁰. А в 1693 г., 21 июля–окт. 2, прогремело на севере новое дело «Пудожских раскольников», характерное для показания как быстроты распространения раскола и главных его деятелей, так и тех мер, кои практиковались к ослушникам церкви при п. Адриане, с их последствиями. Суть дела такая. «Николаевские священники Пудожского погоста Семен Петров да Антипа Михеев били челом, что в 201 г. (1693 г.) июля в 21 день пришли силою в Пудожский погост церковные раскольники, незнаемые люди и того Пудожского погоста жители в церковь Божию, и врасплох церковные колокола били, и церковь Божию отняли и засели, а их, священников, били и домишки разграбили... тех раскольников – ста два и больше, с ними чернец и многие дьячки... На челобитную последовал царский указ и приказ воеводы Стрешнева, чтобы в погост ехали подьячий Бураков и сотник со стрельцами и поступили с раскольниками согласно указу 195 г. (1687 г.) на Олонец в разных месяцах и числех, коим «велено смотреть накрепко, чтобы церковные раскольники в лесах и в волостях не жили... и таких суемудренных и плевосеятелей и прелестников до конца искоренить... и принять предохранительные меры, чтобы они не жгли церквей и сами не самосожигались»... Посланные , узнав, что раскольники засели в дер. Строкиной, в четырех избах, отправились с «понятыми людьми их, воров, уговаривать, чтобы они от такой своей ереси престали и принесли бы покаяние и повиновение», но раскольники в ответ на это «говорили всякия богомерсския слова и на Церковь Божию, и на четвероконечный крест великую хулу износили». Стрельцы обступили дворы и хотели перехватить раскольников живыми, но те начали отстреливаться; стрельцы стали просекать стены, тогда раскольники зажгли избы и сгорели все без остатка, потому что у них были заготовлены к пожару всякие припасы, порох и солома, и сено сухое. Всего на этот раз сгорело до 800 раскольников. Остальных участников Пудожского дела велено держать до указа за крепким караулом, а пристанища их разорить и сжечь³⁶¹. В Сибири раскол свил себе также прочное гнездо; об этом говорят, как послания Игнатия митрополита Сибирского с увещанием и вразумлением к раскольникам³⁶², так и те крутые меры, которые предлагал на одобрение Государя преемник Игнатия митрополит Филофей (Лещинский) в начале XVIII века. Филофей просил: «Церковных раскольщиков, отступивших от св. Церкви и в упрямстве необратно стоявших истребляти; а прочих, где явятся, всякими наставлениями приводить до соединения Св. Церкви, а непокаряющихся – домы их разграбляти на великого государя, а их смерти предавати». Государь чрез Виниуса определял: «Учинить непокаянным раскольщикам по прежним указам только того смотреть, чтобы ложными покаяниями избыв смерти, не начали тайно простых и неутвержденных людей в свои прелести привлекать или ушед в пустынные места, собираясь по–прежнему, людей льстить и зажигать; а которые раскольщики собрав людей сожигали, а сами уходили, и таких воров, по истинному свидетельству, хотя и покаются, самих без всякой пощады, во страх иным таким же ворам, сжечь»³⁶³.

Как видим из вышеизложенного, с попадавшимися в руки гражданского правительства раскольниками расправлялись очень сурово. Раскольников подвергали пыткам, чтобы привести их в покаяние и повиновение, заключали в остроги по дальним городам³⁶⁴, а нераскаянных, по указу, казнили. Власть церковная была солидарна с властью гражданской в мерах против раскольников, так как последние были общие враги церкви и государства. Церковная власть часто направляла руку гражданской власти. При розыске имущество раскольников описывалось, а дома сожигались, сами они приводились за крепкою «сторожею», скованные или связанные, в судный архиерейский приказ, где подвергались допросу «накрепко», т. е. допросы соединялись с битьем не для той только цели, чтобы достигнуть большей достоверности показаний, но, чтобы принудить допрашиваемых лиц отказаться от раскола. Так поступали в епархии Афанасия Холмогорского. Но ведь Афанасий был правой рукой п. Адриана, и все архиереи, чтобы заявить о своей кипучей деятельности, должны были приближаться в своих противораскольнических мероприятиях к Холмогорскому владыке. Выше мы видели, каким огнем ревности по православию горел и какие меры считал подходящими вновь назначенный образованный архиерей из Малороссов Филофей (Лещинский). Таков был дух времени³⁶⁵.

Сам п. Адриан, несмотря на то, что по политическим воззрениям мало отличался от крайних выразителей старорусских традиций (XV и XVI века) и разделял взгляды раскольников на заимствования Петра I с Запада, считал, однако, нужным поддерживать борцов (вроде Афанасия,

архиеп. Холмогорского³⁶⁶) против раскола, как церковного явления и гнать «раскольщиков», как ослушников Греко–российской церкви.

Раскольников было много и в епархии п. Адриана, что вызвало особые предписания п. Адриана протопопам и поповским старостам в его «Инструкции» с указанием, какие меры принимать по отношению к ним. «Будет, – предписывал он, – в городе и в селех и в деревнех явятся раскольники, чернцы, неповинующиеся Святей Восточный Соборней Апостольстей Церкви и преданию святых апостол и святых отец, и станут в мирских домех жить и христиан от православные веры своим злохитрством и учением сатанинским отвращать и бесчинство какое чинить, и про тех раскольников учинится от кого ведомо или сам уведаешь (протопоп) и тех раскольников чернцов сыскав, на десятильниче дворе распрашивать, какого он чину в мире был и где жил, и кто его постригал, и в котором году и месяце и числе, и в котором монастыре или в коей пустыне и в доме, и сколь давно пострижен, или сам на себя чернеческое платье положил, и который год, как от истинные православные христианские веры совратился, и христиан православных своим злохитроством и сатанинским учением кого не отвратил ли и будет колико отвратил, или в овинех и в лесех пожег, о том, о всем его допросить подлинно, и допрося сослать его в монастырь и держать до указу Святейшего Патриарха в крепости, чтобы никто не ушел и о том писать свят. патриарху в Разряд не мотчав, да и о бельцах раскольниках же чинить по сей же вышеписанной статье»³⁶⁷. Делопроизводитель п. Адриана инок Карион Истомин, чуткий ко всем вопросам и явлениям переживаемого времени, не обошел молчанием раскола в Московской области. О раскольниках он говорит и в словах, и в стихотворениях, и в отдельной исторической записке, помещенной в рукописи Моск. Синод. библиотеки (№ 301), где вслед за ней находятся стихи против раскольников, в которых Карион обращается ко всему российскому народу без различия возраста и пола с увещанием держать чин святой церкви, верить, что в церкви Божией «несть злое ничтоже», обличает раскольников в фарисействе, лицемерии и во лжи, а в заключении молит Бога, чтобы он обратил раскольников к церкви и прекратил в людях смуты³⁶⁸. Другой сотрудник п. Адриана, близкий ему, чудовский инок Евфимий в прошении к п. Адриану, приложенном в виде предисловия к Щиту Веры, указывал на опасность для церкви от раздоров, виновниками которых были среди прочих врагов церкви раскольники³⁶⁹. За отсутствием архива п. Разряда, невозможно изобразить практические отношения п. Адриана к раскольникам его епархии, во всяком случае трудно предполагать в п. Адриане особую энергию и настойчивость в преследовании раскольников, когда патриарх в глубине души не мог не сознавать, что раскольники являются, как никак, жертвой, которую пришлось принести государству в его стремлении повернуть курс жизни в обратную русской старине сторону; такую жертву патриарх вряд ли считал необходимой, так как и сам, и его старорусская партия разделяли раскольнические воззрения на реформы Петра I в конце XVII века, a горячие головы из православных ревнителей старины одинаково с раскольниками несли тяжкие наказания от молодого царя реформатора³⁷⁰. Все данные говорят за то, что раскол в последнее десятилетие XVII века возрастал, и все церковные и гражданские мероприятия были бессильны остановить его движение. Покинувши церковную ограду, раскольники ухватились за старые книги и обряды, потому что в их руках ничего другого не осталось, благодаря централизации церкви и государства. Покинувши государственное общежитие, они поселились в диких, пустынных местах, ибо не могли выносить латинских и немецких прелестей, и начали жить по своим излюбленным началам. Религиозный уровень отколовшихся от церкви русских людей достаточно обрисован в специальных исследованиях по истории русского раскола – проф. Ивановского, Субботина, Щапова и других, и потому мы не будем его характеризовать; достаточно сказать, что сущностью раскольнических воззрений в конце XVII века была старина, которой за полвека тому назад держались все от царя и иерарха до купца и простолюдина с большей или меньшей ревностью и сознательностью.

По уходе первых славянофилов ряды православной греко–российской церкви несколько расстроились. Конечно факт ухода раскольников важен не в количественном отношении, a скорее в качественном. Вопрос не в подсчете, сколько ушло и сколько осталось в церковной ограде, а в оценке моральных сил и энтузиазма ревнителей «древляго благочестия» и некоторой растеряности православных. Православная церковь скоро стала между двух огней: «ревнителей старины», созданной в XV и XVI веках, как национальной веры и жизни, чуждой влияния иностранцев, и ревнителей «новизны», практически усвоявших западно–европейскую культуру. Православные, воспитанные в однех и тех же традициях, что и «староверы», конечно, не могли создать сразу иные представления об отношениях религии и общественно–государственного быта между собой; с другой стороны, потребность и сознание необходимости технических заимствований с еретического запада, приносивших с собой коренные изменения в укладе бытовой и церковно–гражданской жизни, повергали православных в мучительное раздвоение и толкали церковное общество на путь компромиссов партии старины и партии новизны. Отставши от национализации веры, куда русский вложил всю душу, и принявши за идеал единение русской церкви с греческой во всех частностях, правящая иерархия второй половины XVII века (Никон–Иоаким–Адриан) не создала мощного церковного течения, которое бы захватило все бодрое и живое в русском обществе³⁷¹. Церковь осталась в стороне и от горячих ревнителей и охранителей всего чисто–русского без всякой примеси иноземщины, и от беспокойных искателей новых средств для воссоздания мощи и величия русского государства, в течение всего XVII века испытывавшего разруху и неспособного, по взгляду передовых людей, своими доморощенными средствами наладить правильную культурную жизнь. Те и другие пошли своими путями, оставив большинство православных³⁷² на опасной полдороге индефферентизма к идеалам церковным и гражданским и ко всем воззваниям патриархов жить по святоотеческому разуму. Из этого православного большинства вербовались как новые члены старообрядческой группы, так и сторонники двух новых культурных течений западнической группы на Руси в конце XVII века – латино–польского и немецко–протестантского.

В описываемый нами период более посчастливилось на Руси протестантам, так как они нашли покровителя в лице молодого царя–реформатора. Общение русских с протестантами не обходилось без ущерба для чистоты православных убеждений друзей – сторонников немецкой слободы³⁷³. Хотя, в силу действовавших узаконений, в русском государстве протестантской пропаганды не допускалось, и сами протестанты были оценены русскими предпочтительно пред католиками за ненавязчивость другим своих религиозных воззрений, однако протестантское влияние не могло не сказаться на русских людях в силу простого делового и житейского общения с немецкой слободой. По замечанию Цветаева, протестантские мнения распространялись в русском обществе так: «В одном месте проявит себя какой–либо пастор, тем более что, по сознанию протестантских писателей, проповедь была лучшим средством «направить русских на истинный путь»; в другом – обнаружит излишнюю ревность иной помещик или домохозяин, стараясь провести свои религиозные тенденции между своими крепостными или русской прислугой; там кто–нибудь, разговорившись с москвитянином о житейских предметах, переведет речь на предметы религиозные, неодобрительно отзовется о православии и православных и похвалит своих; чаще и решительнее поступали таким образом члены посольств»³⁷⁴. Конечно это была не явная пропаганда, а тайная. Она имела успех особенно среди доморощенных русских рационалистов – преемников стригольников, жидовствующих и др., оказав на них свое влияние и сообщив новый характер религиозного вольномыслия. Новые вольнодумцы не составили какого– нибудь общества; в общей массе православных они были почти незаметны, только в начале XVIII века на них обращено было серьезное внимание местоблюстителем патриаршего престола митрополитом Стефаном Яворским, в виду резкого выступления некоторых фанатиков– вольнодумцев в деле Дмитрия Твиритинова. До этого же времени протестантствующие были неуловимы, хотя сам п. Адриан и его сотрудники видели плоды влияния протестантов на русское общество в охлаждении некоторых православных к родной религии и нарушении церковных традиций и устава, отмечая в своих проповедях и сочинениях опасность протестантизма для русской церкви. Даже ранее несколько, еще при п. Иоакиме, южно–русский ученый Негребецкий, протестуя против принятия некоего Яна Белободского в лоно православной церкви и в учителя, умолял царя Феодора Алексеевича охранить русское общество от влияния Белободского. «Пожалуй, премудрый монарх, охрани свое царство от лестного сего еретика, да не беседою и сожитием своим в сердца православных посеет ереси. Неискусные люди, приготовленные к ереси чтением разных польских книг легко могут увлечься им и усвоить его лютеранския и кальвинския мысли"³⁷⁵. Когда же Белободский все–таки остался в Москве не как профессор Академии, а как частный, домашний учитель и очевидно в беседах с москвичами высказывал протестантские заблуждения, тогда ревнитель православия чудовский инок Евфимий уже жаловался на него п. Адриану³⁷⁶. И не один Белободский был распространителем протестантских мнений в патриаршество Адриана. Инок Евфимий в прошении к п. Адриану об издании книг, полезных православным для противодействия разным ересям и заблуждениям, приложенном к изданному при П. Адриане «Щиту Веры» указывает на многие раздоры в русской церкви, виновниками которых были как «люторы, кальвины»..., так и свои прикровенные отступники «иже вначале яд свой еретический крыющыя до некоего времени, явлено же прельщати ныне молчащыя : точию простыми разглагольствы и шутствами³⁷⁷ помалу наполняют, неточию невеждам, слухы, своею кийждо ересью, но и мнящимся некиим ведение закона и писаний имати осмеявающие предания церкве святыя писанныя и неписанныя, глоголюще, о постех святых, и поклонении иконам святым, о монашеском устроении, и о иных, и глаголюще, сие чесо ради; и сие откуда взято, и сие кто предаде; и сие где писано... врагов у церкви много, а защитников мало»³⁷⁸... Эхо современных событий поэт Карион Истомин в стихотворении «На ереси» также говорит об опасности от лютеров и кальвинов и убеждает православных не читать их еретических писем, истреблять их всячески³⁷⁹. Сам п. Адриан взывал об этом же в окружном послании к пастве (наставление 12–е)³⁸⁰, а в предисловии к изд. при нем Исповеданию митр. Петра Могилы горько жаловался на иноземцев, «что в нашу всероссийскую страну они вошли, как волки в овечьих кожах и начали тайно и явно вносить громады нощеподобных во мраке предлогов и обычаев, спрашивая: чего ради сие и на что оное?»³⁸¹ Тревога, забитая в высших церковных кругах, была не напрасна, особенно в виду симпатий государя к протестантам за высокую культуру на их родине, заграницей. «Преобразователь, – замечает Соколов, – страстный поклонник немецко–протестантской цивилизации, не чужд был некоторое время некоторых религиозных ее воззрений: ее рационализм вполне соответствовал его душевному складу»³⁸². Протестантские писатели утверждали, что Петр по своему характеру и по обстоятельствам жизни никого в мире так не чтил, как Лютера. Подвигам аскетизма он, подобно Лютеру, не придавал значения, а выше ставил деятельное служение обществу, исполнение каждым своих обязанностей; в чудотворные иконы плохо верил и, как утверждала о нем всеобщая молва, готов был вынести из церкви все иконы, кроме Божией Матери и Распятия. К киркам и богослужению лютеранскому он оказывал уважение и благоволение чуть не до предпочтения их пред православными церквами и богослужением. Царевич Алексей впоследствии говорил, что отец его «живет не по церкви»³⁸³. Протестантские воззрения усвоены были, еще при жизни п. Адриана, Петром и на отношения церкви к государству. По свидетельству мемуаров Сен–Симона, во время путешествия Петра по Европе, король Голландский (Английский) Вильгельм (1788–1702г.) советовал ему в установлении отношений между церковью и государством подражать Англии и Генриху, и самому сделаться главою религии, без чего он не мог бы сделаться полным господином в своей стране. Этот совет понравился царю. Вот почему Петр, как государь, предпочитал протестантизм папству³⁸⁴, что сказалось на самом положении протестантов в России в его время. Имея нужду в иноземцах, гл. обр. в более культурных протестантах, для исполнения своих государственных предначертаний, Петр очень благосклонно относился к ним, гостеприимно зазывая их в Москву и обещая им льготы и свободу вероисповедания. То, что практиковалось Петром по отношению к протестантам при п. Адриане, по смерти его узаконено было через манифест Петра I, от 16 апр. 1702 г. «Понеже здесь, – гласил манифест, – уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашею церковью несогласных, христианских сект, того ради и оное сим вновь подтверждается, таким образом, что мы по дарованной нам от Всевышнего власти совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о спасении души своей. И тако мы крепко того станем смотреть, чтобы по прежнему обычаю никто как в своем публичном, так и частном отправлении богослужения обеспокоиваем не был, но при оном – содержан и противу всякого помешательства защищен был»³⁸⁵. С передовым обществом, русской интеллигенцией конца XVII века, было тоже, что и с руководителем его. По мере усвоения немецкой цивилизации русские проникались отчасти протестантскими воззрениями в религиозной области. Через книги, которые Петр I, по словам иностранца Толюка, выписывал из заграницы по три корабля и в особенности чрез частные и общественные сношения русских с своими цивилизаторами, заменившими греков, оказавшихся бессильными в культурной помощи России XVII века, протестантизм заражал своими заблуждениями сподвижников Петра и даже впоследствии некоторых духовных особ, близких к Петру I³⁸⁶. Кружок же Тверитинова служит наглядным показанием, что протестантизм увлек много горячих голов и из рядовых москвичей. Первая половина пропагандисткой деятельности вольнодумца Тверитинова падает на патриаршество Адриана. История Дмитрия Тверитинова не безынтересна. Чернослободец из города Твери, пришедший в Москву на заработки около 1690 г. у иноземцев «разных религий он обучался цирульному мастерству и дохтурской науке. Одаренный от природы ясным умом и живой впечатлительностью, наблюдательный, страстный охотник до религиозных книг Тверитинов не удовлетворился московскими православными книгами, напр., «Исповеданием веры» Петра Могилы, заинтересовался протестантскими богословствованиями, как новинкой, и увлекся делом Мартина Лютера. Он сам стал сторонником протестантского рационализма, лично занялся выпиской текстов из свящ. Писания на вопросы о почитании икон, о призывании святых, о почитании мощей, о достоверности чудес, о значении предания и творений св. отцов церкви, о незаконном преследовании еретиков, об обязанностях истинных пастырей и проч. Протестанты вручили своему ревностному ученику лютеров катихизис. Прочитав его с замиранием сердца, Тверитинов начал мудрствовать о вере «по кальвинскому, лютеранскому разуму» и считать Лютера человеком, который «возобновил церковь и древние обычаи взыскал»³⁸⁷. Весь рационализм Тверитинова вырос на почве глубокого недовольства низким уровнем нравственности современного ему русского общества, его суеверием, формализмом, невежеством и не простирался до крайних положений протестантизма, напр., догмата протестантского об оправдании верой Тверитинов никогда никому не проповедывал³⁸⁸. Как горячий прозелит протестантизма Тверитинов не утерпел вынести свои новые религиозные воззрения за стены своей лекарской приемной. Он сделался пропагандистом рационализма, вольнодумства. Манера его пропаганды была оригинальна и верна. Придет к нему пациент лечиться от глазной боли, а еретик ему со смешком посоветует: «У вашей милости есть лекарство изрядное: изволь купить глазок или оба серебряные и отнести к Пятнице Проще, что на Пятницкой улице, и глазки твои здоровы будут, а ежели у Вашей милости болят зубки, то изволь купить зубок серебряный Антипе Чудотворцу»³⁸⁹. Так усмешечкой прокладывал он путь протестантским мнениям в душу православных пациентов. Современники оставили любопытное описание самого Тверитинова и его разговора. «Имеет понравие уклонное, мягкое и весьма льстивое, так что уже и телом своим не может быть не уклонен, не уступчив, не пригибателен на тот бок и на другой. Такожде и шею свою и на то и на другое плечо полагает и сам весь изгибается, и говорит очень вежливо, утешно, смехом растворяя; приступает и уступает и всячески мастерит, дабы тому, что с кем–нибудь говорит, приятен был, и таковым понравием так одарен, что едва равного ему обретет»³⁹⁰. С годами Тверитинов приобрел известность в Москве. Его знали за рационалиста в разных слоях общества от студентов греко–латинской академии и вице–губернатора до простолюдина. Насколько авторитетно и красно разглагольствовал Тверитинов, видно из восклицания его слушателя Михаила Косого: «То–то бы патриарх–от был (Тверитинов)!»³⁹¹. Все увлеченные Тверитиновым в рационализм и протестантские мудрования на бурное свое поприще с резкими выпадами против церкви, доходившими до святотатства, выступили уже в XVIII веке (ст. 1700–1713 г.), когда и были сурово наказаны церковной властью, но, конечно, замечает исследователь протестантизма на Руси Соколов, не разом же Тверитинов мог набрать своих единомышленников во всех сословиях³⁹². Во всяком случае в последнее десятилетие XVII веке протестантизм и вольнодумство нашли себе многих тайных проводников, видным представителем которых был Тверитинов. Борьба с такими врагами церкви п. Адриана и его сотрудников была мало результатна, так как зарождавшийся новый строй отношений между гражданской и церковной властью лишал патриарха поддержки царя в практических мероприятиях церкви в пресечении тайной пропаганды протестантских и сектантских мудрований в передовом классе русского общества, находившемся в живом общении с «немцами».

Латино–польское течение в передовом классе русского общества, столь сильное при царе Феодоре Алексеевиче (1676–4682 г.) и царевне Софье (1682–1689 г.), с падением последней было решительно подорвано п. Иоакимом. Собором 1690 г. были осуждены как главные проводники его в Москву – Сильвестр Медведев и его сообщники, так и сочинения Симеона Полоцкого (за исключением противораскольнического – «Жезла») и многие южнорусские произведения³⁹³; завиненные в латинских мудрованиях. Южнорусские ученые, передатчики латино–польской культуры, были удалены из Москвы. Мало того, п. Иоаким с освященным собором бил челом государям, что «езувиты живут на Москве многое время без дела, а прежде сего исстари при предках государских римские езувиты в Московском государстве никогда не были и не живали; a ныне, живучи они, езувиты, в Москве чинят многую Св. Соборной Апостольской Церкви и догматом ее противность печатными письмами и образами: на полотнах и на роговой кости, также и иными прелестями, а у Св. Соборной Апостольской Восточной Церкви с западным римским костелом многие несходства, и чтобы великие государи больше сего им, езувитам, за такими вышепомянутыми препятствиями в Московском государстве жить не позволили"³⁹⁴. Проживавшие в Москве иезуиты Давид и Товия согласно такой челобитной собора были удалены из Москвы, а чтобы иезуиты и впредь не прокрались в Россию, издан был указ: «Великие Государи указали для братской дружбы с его цесарским величеством быть на Москве при одном ксендзе и другому, только бы те ксендзы, живучи на Москве, ни в какие неподлежащие и не в свои дела не вступались и вере Греко–российской никакой противности не чинили, и русских людей не отвращали, и в домы к русским людям не ходили, а службу отправляли в домах у начальных людей Римской веры, также бы и чрез почты как вестовых, так и затейных никаких писем в иные государства отнюдь не писали и не посылали, и под именем тех ксендзов в их ксендзовом платьи не жили бо на Москве езуиты, а были б те ксендзы светские плебаны, а не езуиты; и буде вместо тех плебанов объявятся на Москве езуиты, и те езуиты, также и плебаны высланы будут с Москвы вовсе и впредь им на Москве жить будет не позволено"³⁹⁵. По смерти п. Иоакима латинская партия воспрянула духом. Это сказалось даже в нелепой претензии выставить своего кандидата в патриархи и в продолжении той борьбы по вопросу о хлебопоклоннической ереси, которая по–видиму закончилась при п. Иоакиме. Партия Медведева была настолько живуча, а тайная пропаганда латинских мнений по спорному вопросу настолько опасна, что п. Адриан вынужден был прибегнуть к крайней мере: предать анафеме тех, кто вздумал бы извинять или оправдывать книги, запрещенные его предшественником³⁹⁶. Но анафема помогла мало. Борьба продолжалась и после, приняв литературную форму. Со стороны православных последовал ряд сочинений оригинальных и переводных³⁹⁷. О существовании в русском обществе сторонников латинства в конце XVII века заявляли и п. Адриан (Окружное послание п. 12), и его сотрудники, предостерегая православных от общения с ними. Особенно бил в набат чудовский инок Евфимий: «Злоба еретическая, – писал он Адриану в прошении об издании «Щита Веры», – между православными множится и ширится, яко лютый недуг, глаголемый гангрена, все тело Церкве святые мало по малу обкруживает и изъядает, и наших нецыи прельстившеся тем поборают, от неведения истины, приклоняющиеся к оных части, не точию простии, но и священных неции, яко Иуды предатели, и противницы своя ядометная овии словеса произносят и рассеевают. А овии польская книги бредят, преводят на словенский наш язык: и тем людие прельщаются: зане книги польския весьма ереси латинския наполнены, яко и тетрадь выклад»³⁹⁸. Дело дьякона–ренегата Петра Артемьева³⁹⁹ достаточно свидетельствует, что жалобы Евфимия были неголословны. Кроме того, дошли от того времени известия о существовании и других латинствующих, преимущественно из лиц, получивших образование в южнорусских и заграничных – польских и римских учебных заведениях и заразившихся латинскими мнениями. Таким был оффициально признан освященным собором при п. Адриане в конце XVII в. русский выходец из заграничных школ Григорий Скибинский, прибывший в Москву из Рима⁴⁰⁰. История Скибинского не безынтересна для ознакомления с судьбою русских юношей, получавших в конце XVII в. образование за границей. Скибинский родился в Малороссии или Белоруссии и первоначально воспитан был в православном духе. Для приобретения высшего образования, он отправился заграницу. В 1688 г. прибыл в Рим, где должен был, чтобы поступить в учебное заведение, принять римское учение в 10 пунктах, развивающих два главных догмата: папа есть глава церкви, и вне римской церкви нет спасения. 8 лет пробыл Скибинский в Риме, слушая уроки математики, философии и, преимущественно, богословия у «знаменитых учителей доминиканцев, приближенных папы Иннокентия (XII)». Отсюда с дипломом доктора богословия он, по пути из Рима на родину, заехал в Константинополь и получил будто бы у К. патриарха благословение отправиться в Москву и занять место учителя Академии, хотя не заручился рекомендательной грамотой, что подало после повод москвичам заподозрить, православие Скибинского. По прибытии в Москву Скибинский подал п. Адриану прошение, в котором, рассказывая о своих занятиях в Риме и невольном отступлении от православной церкви, высказывал желание возвратиться в лоно Церкви и просил патриарха, чтобы он «святейшеским благословением» дал ему свящ. Прова для испытания его совести, уврачевания язвы согрешения и приготовления его к возвращению в церковь. П. Адриан не совсем благосклонно принял прошение Скибинского. Об учености его и познаниях, приобретенных в западных школах, Адриан отозвался не столько с похвалой, сколько с горьким осуждением. «Да ты, – писал Адриан на прошении Скибинского, – носящийся и пишущийся мудре по западу, будеши мудр по востоку, на нем же родился и воспитался, к нему же ныне паки пришел еси, да не когда зряй како–либо вспять на запад, будеши яко столб слан под анафемою святых отцов, на вселенском соборе положивших тое (анафему) на таковые отступники»⁴⁰¹. По определению п. Адриана, дело Скибинского должно было поступить на обсуждение освященного собора. Были приготовлены следующие вопросы, на которые Скибинский должен был дать ответ собору: а) Пункты или предложения, содержащие догматы римской церкви, какие Скибинский принял при поступлении в римскую школу письменно ли обещался содержать или только на словах, без писания? б) Кроме догматов римской церкви, означенных в сих пунктах, есть ли в римской церкви другие противности Церкви Восточной, и держит ли он их? в) Имеет ли он письменное свидетельство учителей римских о совершении наук своих?.. г) По совершении наук слагал ли какие книги? Если писал, то какие: в защиту ли Восточной церкви или западной; в Риме ли, во время учения писал или после оного? д) Хочет ли принять монашество, или преподавать учение в домах? На этот вопрос п. Адриан замечал, что лучше бы Скибинскому принять монашество и в уединении быть, нежели, ходя по дворам ради научения детей, в мятежностях и суетах пребывати малые ради корысти⁴⁰². Дело Скибинского, однако, на собор сразу не поступило. П. Адриан отдал его на предварительное рассмотрение одному ближайшему советнику (вернее всего, эксперту по ересям чуд. иноку Евфимию). Советник представил мнение о Скибинском крайне неблагоприятное. «Давно слух носится, – замечал советник, – что от папы ближние его и таинственные советники, завомые у них секретари, посланы семо идут. Негли убо посланец оных есть и сей Скибинский? Папа тщится великороссийский народ единоверен себе сотворити. Тем же явлено есть, яко сей Скибинский, нарочно от папы прислан на прельщение»⁴⁰³. Советник предостерегал патриарха от Скибинского, указывая, что Скибинский будет «туюжде злобу в начале тайно и помалу, а потом обретши время и явно рассеявати и своему еретическому научати»; ни во что ставились даже полученные от иезуитов науки Скибинского, «в них же мнози из наших зле погибоша, инии же возвращающеся, в няже родишася грады в притворстве православных к той же погибели тайно хитро привлещи понуждаются». Для убедительности советник указывал и примеры таких скрытых еретиков: на Яна Белободского, который «отрицался когда–то на соборе лютерских и латинских ересей, a после такожде мудрствует и прельщает до днесь», на чернеца Одорского⁴⁰⁴, который «такового же ради прельщения пришел в Москву». В заключении своего отзыва, махая безнадежно рукой на искренность обращения Скибинского к православной церкви, советник даже отговаривает п. Адриана созывать собор по делу еретика и во всяком случае не давать ему места учителя в Академии⁴⁰⁵. П. Адриан по своему мягкосердечию оказал снисхождение Скибинскому, собрал все– таки собор, где от него потребовали ответы на все вышеуказанные пункты. Сверх сего п. Адриан предложил Скибинскому еще два новых условия, при которых он может быть принят в недра православной церкви: 1) написать исповедание веры и 2) дать обещание не развращать народ папежскими науками. Из соборного определения об условиях принятия в православную церковь для Скибинского стало видно, что ему нельзя было расчитывать не только на занятие должности учителя в Академии, но и на частные уроки в Москве. А так как он при таком обороте дела не мог найти себе средств к существованию, то ему оставалось только покинуть Москву. В письменных памятниках XVII века не сохранилось «исповедания» Скибинского, вероятно оно не было подано, за отъездом его из столицы. Дело Скибинского взволновало правящие церковные круги, причинило много хлопот п. Адриану и освященному собору и лишний раз удостоверяло для подозрительных москвичей опасность католицизма, прокрадавшегося в русское государство чрез книги и науку, которыми снабжали иезуиты «не безмездно», ценою отречения от православия, русских выходцев. Но несмотря на все усилия латинствующих теми или другими способами удержать свое значение в Москве, судьба готовила им удар не менее тяжелый, чем при Иоакиме, в лице царя Петра I, который совершенно иначе относился к католикам, чем к протестантам. Характерен отзыв Петра о иезуитах, который в сущности ставил крест влиянию католичества на русское общество. Во время пребывания в Вене в 1698 г., осмотрев коллегиум иезуитов, Петр сказал: «Знаю я что иезуиты большею частью люди учение, во многих художествах искусные и ко всему способные, но не для меня: ибо я знаю также и то, что сколько они ни кажутся набожными, однакоже вера их служит только покровом, к обогащению, равно как их училища и художества, орудием к проискам, услугам и выгодам папы и к господствованию над государями»⁴⁰⁶. Такой великий государственник, ревниво охранявший права самодержавной власти, не мог допустить распространения в русском обществе идей католицизма т. е. папизма и покровительствовать друзьям католиков–латинствующим, в ряды которых могли вступить все недовольные церковными реформами Петра и мечтавшие о таком же значении церкви в государстве, духовенства в обществе, какое имели католическое духовенство и церковь в католических государствах. Во всяком случае, латино–польское католическое течение при Петре I в конце XVII века должно было уступить место немецко–протестантскому. Последствия этого явления для русской православной церкви были те, что вместо одного образования противника оказалось два. Увлечение же некоторых членов церкви католическими и протестантскими воззрениями и обычаями усилило оппозицию к церкви раскольников. К концу ХѴII века у русской греко–восточной православной церкви было три врага, которые, отрицая друг друга, расстраивали и правильное мирное течение жизни церкви, и требовали от православного общества напряжения нравственных и образовательных сил для борьбы со всеми отклонениями от вселенской древне–соборной истины.

Государственные акты и постановления церковных соборов, указы, грамоты и послания церковной и гражданской власти, записки русских и иностранных наблюдателей жизни описываемого периода дают богатый материал для обрисовки нравственной физиономии русского общества.

Резко бросающимся в глаза явлением народной жизни, отразившимся дурно на народной нравственности, была, та «государственная разруха», из которой Русь не могла выйти в течение всего XVII века. Государевы люди, по жалобам множества челобитных, направлявшихся со всех концов страны московскому правительству, «брели врознь», бросали свои «домишки и животишки» и шли, куда глаза глядят, большей частью, на окраины государства, чтобы избыть государственного тягла, становились в ряды казаков и разбойничьих шаек с тем, чтобы грабить «зипуны» у своих же мирных собратий крестьян, или, воспользовавшись случаем, производить кровавую расправу с помещиками боярами и приказными и выместить на них свое горе злосчастье. Так, в 1690 г. стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы рязанские, шацкие, ряжские помещики и дворяне городовые, рязанцы, мещеряне, ряшане, копейщики, рейтары и дети боярские, мурзы, татары и солдаты выборных полков подали подписную челобитную: «Бегают от нас люди и крестьяне с женами с детьми на Дон и на Хопер и на Медведицу беспрестанно, многие села и деревни запустошили; дома, животы, лошадей и всякую рухлядь без нас, как мы бываем на службах в отъездах, грабят, остальных людей и крестьян наших подговаривают, жен и детей наших в избах и хоромах заваливают колодами, детей наших режут и побивают до смерти и в воду, ругаясь, сажают. Теперь мы от этого побегу разорены без остатка, а государевой службы отбыли, и за этих беглых задворных людей и крестьян платим ямския и рублевые деньги и стрелецкий хлеб и делаем городовые поделки»⁴⁰⁷. В 1695–1699 годах воеводы и приказные люди Белгородского и Севского полков неоднократно доносят, что полковые, городовые всяких чинов служилые и жилецкие люди, их дети, свойственники и крепостные люди, и крестьяне, не хотя служить, быть у строения морских судов, у стругового (лодочного) дела, у лесной работы, в кормщиках, гребцах, на плотах, бегут в донецкие казачьи города; в 1699 г. из одного Воронежского уезда бежало около 330 дворов⁴⁰⁸. То же замечалось и на Днепре. В начале 1699 г. гетман Мазепа извещал Государя, что вопреки статьям мирного договора не заселять запустелых за Днепром городов, в прошлом (1698 г.) году заведена слобода в Мошнах, куда осадчики подговаривают и переманивают людей с левой стороны Днепра; тяжесть от кормления ратных людей заставляет многих бежать за Днепр, и таким образом, кроме Мошенской слободы, заселилась еще слобода в Драбовце, Корсуне и Богуславе; устеречь беглецов трудно, потому что нельзя по всему Днепру расставить караулов»⁴⁰⁹. На восточных границах государства русские люди терпели от разбойничих набегов калмыков. В 1682 г. 40 тыс. калмыков и ногайцев под предводительством Аюки вторглись в Уфимский уезд и закамские городки. Нужно было прогнать грубых опустошителей кочевников, а царские войска от скудости, не получая жалованья, разбежались⁴¹⁰. Аюка был умен, коварен и хитер; он сумел легко подчинить своему влиянию других калмыцких нойонов и сделался могучим, почти единодержавным владыкой. В 1690 г. Далай–лама пожаловал ему титул хана, печать и прочие знаки ханского достоинства. Русские принуждены были так или иначе считаться с столь могучим ханом и иметь с ним официальные сношения, как с настоящим самостоятельным владельцем. Аюка то помогает русским, воюя с дикими восточными ордами киргиз–кайсаками, туркменами, кумыками и кубанцами, то грабит русские земли⁴¹¹. Правительство русское до смерти Аюки (в конце первой четверти XVIII в.) не могло справиться с калмыками⁴¹². И внутри государства многие, вышедшие из колеи крестьяне и дворовые люди не бежали далеко, оставались на месте, но составляя шайки разбойников, которыми была полна вся Русь, даже столица Москва, держали в ужасе мирное население. Малая населенность, темные леса, непривычка у самих мирских людей к общему делу, к общей защите и отсутствие хорошо устроенной полиции делали разбойничье ремесло легким и безопасным. Обычно, как видно из одной челобитной XVII века, по волостям построено было много кружечных (питейных) дворов, здесь многие крестьяне пропивались и, собравшись по 20 человек и больше, приходили в летнее время разбоем, многих крестьян мучили, огнем жгли и вымучивали рублей посту; крестьяне, заложив свои животишки и деревнишки, от разбойников откупались и брели врознь⁴¹³. Разбои в самой Москве производились в обширных размерах. Свидетельство о них находим и в письмах Ромодановского царю Петру и в записках, иностранцев, живших в русской столице. Разбойничали больше дворовые люди. Разбои усиливались вследствие легкости находить притоны, в начале 1699 г., пойманные разбойники объявили, что они сговаривались ездить на разбой человек по 20, 30, 40 и более с луками, пещалями, копьями и бердышами, а пристанища, станы и дуваны разбойной рухляди были у них за Тверскими воротами в разных слободах у посадских людей⁴¹⁴. В дневнике Корба то и дело встречаются заметки о разбоях на самых людных улицах Москвы. «Разбойники, – пишет Корб, – под 22 февраля 1699 г., на масляной неделе пользуются безнаказанностью, и потом ни о чем более не слышно, как о смертоубийствах, и похоронах». Под 25 февраля «нашли по разным частям города 10 человек убитых разными жестокими способами». Под 27 февр. того же года – «нашли в кабаке 3 человека убитыми неизвестными разбойниками». Под. 4 дек. – «Поймали 70 злодеев, производивших ночные разбои»⁴¹⁵. В 1710–1711 г. эти разбои в столице едва ли не сделались хроническими. Юст Юль приводит яркие свидетельства широкого размаха хозяйничанья в Москве разбойничьих шаек. «В Москве ужасные разбои и грабежи... Разбойники преставляют в Москве истинное бедствие. Выйти вечером на улицу значит подвергнуть свою жизнь опасности. Зимой без уличных убийств и грабежей не проходит ни одной ночи. Утром на улицах находят трупы ограбленных. Возле самого моего подворья и вближайших его окрестностях за время трехмесячного моего пребывания в Москве убито 16 человек, несмотря на обходы моей стражи, которую я нередко посылал в дозор, чтобы подстеречь этих злодеев»⁴¹⁶. Экономическая и общественная неурядица чувствительно давала себя знать. То и дело по многим местам неустроенной Руси вспыхивали народно–казацкие и стрелецкие мятежи, наполнившие историю первой половины царствования Петра I и принявшие форму религиозно–гражданского протеста под знаменем старой веры против всех новшеств, вводимых властной рукою преобразователя. «Мир закачался» под тяжестью государственных податей и повинностей, бременем легших на все группы населения и доведших народный труд до чрезвычайного напряжения. Государство трещало, ему грозило новое смутное время (если бы удалось дело стрельцов) и падение всех гражданских устоев. Стрелецкий бунт в 1698 году явно угрожал существованию государства. «Если бы судьба, – говорили с пытки стрельцы, – оказалась благоприятной нашим замыслам, мы бы подвергли бояр таким же казням, каких ожидаем теперь, как побежденные; ибо мы имели намерение все предместье немецкое сжечь, ограбить и истребить его до тла и очистив это место от немцев, которых мы хотели всех до одного умертвить, вторгнуться в Москву... бояр одних казнить, других заточить и всех их лишить мест и достоинств, чтобы тем легче привлечь к себе чернь; некоторые священники пошли бы перед нами с иконой Божией Матери и образом св. Николая, чтобы показать, что мы не по коварству взялись за оружие, но по благочестию во славу Бога на защиту Веры»⁴¹⁷. Тоже намерены были сделать и донские и черкасские казаки, когда разнеслась весть о поражении стрельцов под Воскресенским монастырем. «Если Великий Государь к заговенью к Москве (из–за границы) не будет, и вестей никаких не будет, – говорили они, – то нечего Государя и ждать! А боярам мы не будем служить и царством им не владеть... Мы Азова не покинем, а как будет то время, что идти нам к Москве, и у нас молодцы с реки не все пойдут, и река у нас впусте не будет, пойдем хотя половиною по реке, а до Москвы города будем брать и городовых людей с собою брать, а воевод рубить или в воду сажать». А азовские стрельцы заявляли: «Отцов наших и братий и сродичев порубили, а мы в Азове зачтем, – начальных людей побьем». Монахи поддерживали стрельцов. «Дураки вы, б... дети, – говорили они азовцам, – что за свои головы не умеете стоять, вас и остальных всех немцы порубят, a донские казаки давно готовы». То же говорили и в малороссийском казацком стане: «Чем было нам татар рубить, пойдем к Москве бояр рубить»⁴¹⁸. Русская держава представляла рассыпанную храмину, собрать которую попытался реформатор с новыми непонятными и ненавистными для большинства населения средствами. Начинания преобразователя были встречены враждебно народной массою, несочувственно духовенством, со скрытым злорадством и открытым равнодушием передовым боярским классом. Все вообще недовольны были эксцентричным плотником на троне, мастером в порфире, всколыхнувшим от верхов до низов русскую жизнь. Не напрасно сметливый крестьянин Посошков в конце уже царствования Петра Великого говорил: «Великий монарх один на гору тянет, a миллионы под гору. Как же то дело спориться будет!»⁴¹⁹. То же самое говорил, по Юсту Юлю, в 1710 г. сам Петр I, в доверительных с ним беседах указывая, что «он, царь, с самого вступления своего на престол, в важных делах почти не имеет помощников, вследствие чего поневоле заведует всем сам. Ему де приходится обращать скотов в людей (скотами царь называет своих подданных)». «В сущности, – замечает наблюдательный датчанин, – все это совершенно справедливо»⁴²⁰. Характерное название Петром I своих подданных «скотами» оправдывалось скотоподобною жизнию по низшим грубым инстинктам всех групп населения, исполненных всевозможных пороков, лишенных чувства общественной солидарности, не говорим о Евангельских идеалах любви и братском единении.

От высшего до низшего чина русское общество было деморализовано. Иностранцы, сталкиваясь в общежитейских отношениях с русскими, поражались низким уровнем гражданского воспитания. Какой бы стороны не касались, везде видели и отмечали, в своих заметках, необычайное для зап.европейца грубое невежество, варварство. Если русский подьячий времен Алексея Михайловича Котошихин, посмотревши из Стокгольма глазами зап. европейца на древне–русскую, современную ему жизнь считал долгом, чтобы убедить в правдивости всего своего описания русской жизни, прибавлять: «Благоразумный читателю! Не удивляйся сему, истинно есть тому правда!» то датский посол боялся отдать в печать свои «Записки» за границей, чтобы не навлечь на себя гнев русского царя и не получить неприятных последствий, до того описание его было не к чести русского народа. «Дойди настоящий дневник, – писал в обращении к датскому королю Юст Юль, – до сведения царя (Петра), он пожаловался бы на меня Вашему Королевскому Величеству, обвиняя меня в намеренном посрамлении русской нации, и быть может за мои груды меня ожидала бы неприятная награда»⁴²¹. А современник описываемому нами периоду иностранец Корб, как фанатик–католик менее сдержанный в описаниях, чем Юль, считал москвитян, за незначительными исключениями, лишенными всяких хороших правил, чуждыми истинной добродетели, слабыми и тупыми умом»⁴²².

У каждого класса общества, кроме общих пороков, были свои сословные, как отступления от тех обязанностей, которые налагали их права и положение в обществе. Вот передовой правящий класс русского общества боярство–дворянство. Из него были навербованы помощники и сотрудники царя – это правители, судьи русской земли, учредители закона и порядка. И что же? Сами они не могли управить себя, отличались еще более крупными недостатками, чем простонародье. Они, разъединенные обоюдной ненавистью, стараются погубить друг друга. Козни, интриги около московского трона наполняют их жизнь; ложь, хитрость и обман–средства достижения их жизненного благополучия. Петр I, из всего извлекавши выгоды, пользовался таким разъединением бояр дворян, чтобы по римскому девизу «разъединяй и властвуй» укрепить свою самодержавную власть ко благу всего народа и создать впоследствии новый класс послушных чиновников, завести бюрократическое правление. Государь, по словам Корба, прощаясь, при выезде из Москвы, с многими вельможами, препоручал им попечение о Москве и разным личностям говорил: «Я тебя оставляю здесь на мое место, будь тут главным распорядителем». Этим царь достигал больших результатов. «Я думаю, – замечает Корб, – что не следует осуждать царя за то, что он поручил (чал) многим лицам верховную власть, так как они чрез то не признают друг друга единственно обличенными этой властью, а постоянное между ними несогласие не позволит ни одному из них во зло употребить верховную власть, и никто таким образом не в состоянии будет воспользоваться во вред государя». Но с другой стороны, от этого происходили в управлении большие беспорядки, особенно, когда Государя не было в столице. Корень зла лежал в полной свободе действий власть имущих и в трудности обуздания их еще молодым, входившим только в силу Государем. «Можно ли, – заключает Юль, – ожидать лучших порядков в стране, где важнейшие сановники, то и дело повторяют следующее твердо установленное правило государственной мудрости: «Пускай весь мир говорит, что хочет, а мы все–таки будем поступать по–своему»⁴²³.

За вельможами одинаково произвольно обращались с народом, угнетали без милосердия, кормились на счет народного труда приказные чиновники, помещики и провинциальные служилые люди. Ряд свидетельств, говорящих о незаконных притеснениях и вымогательствах чиновного и служилого класса у народа находим в исторических актах. Насилия чинились приказными и разных чинов людьми в описываемое время над всеми низшими группами населения и над посадским и торговым людом, и над низшим духовенством, и над крестьянством. Зоркий глаз Петра не мог не заметить насилий над промышленным торговым классом, видя в этом ущерб для казны. «Ведомы они, – говорилось в указе Петра I от 30 янв. 1699 г., – гости купецкие и промышленные люди и купецкими расправными и всякими делами и Его Величества Государя окладными доходами и иными сборами в разных приказах, и известно ему Великому Государю учинилось, что им гостям и гостинные сотни и всем посадским и купецким и промышленным людям во многих их приказных волокитах и от приказных и разных чинов от людей в торгах их и во всяких промыслах чинятся им большие убытки и разорение и иные от того торгов и промыслов своих отбыли и оскудали»...⁴²⁴ Не прекратились притеснения посадских людей и купцов чиновниками и после того, как в 1699 г. учреждена была особая бурмистерская палата для самостоятельного ведомства всяких расправных дел между купецкими и посадскими людьми, и во всех городах учреждены были для них земские избы «по причине многих к ним воеводских и приказных людей обид и налогов, и поборов, и взяток»⁴²⁵. Испытывали насилие от воевод и приказных людей и низшее духовенство, нередко участвовавшее с простым народом в бунтах против бояр и чиновников, и еще более простой народ. В Сибири над народом насилия чинили даже архиерейские чиновники десятильники. «Ведомо нам учинилось, – писалось в царской грамоте Верхотурскому воеводе от апреля 1698 г., – что богомольца нашего преосвященного Игнатия, митрополита Сибирского и Тобольского домовые дети боярские посланы во все сибирские города и в слободы десятильниками, и те десятильники градским и уездным людям нападками своими ложными, многие чинят разорения и обиды и налоги и бив, заставливают, по неволе, девок и вдов говорить ложно на градских и уездных всяких добрых людей блудное воровство, а по тем ложным... ром стр.252 с тех людей емлют себе взятки великие, а иных де девок разоблакают нагих и груди давят до крови и всякое ругательство чинят, а иные девки и вдовы, из–за такового их десятильников мучительства в том не винятся и тех девок и вдов они продают таким людям, за каких никто бы дочери своей не дал, а деньги берут себе; и от того градским и уездным людям чинятся разорения великие»⁴²⁶... В конце XVII века, как можно читать в хронографе 1682 года, люди сильно тужили по причине неправд и нестерпимых обид. Особенно начали злобиться на временьщиков главных судей за то, что они мздоимством ослепили себя. Повсюду тогда не только между мужчинами, но и между женщинами шли речи об обидах и неправом решении дел. Вот в это время голос народный такой раздавался, как может быть в мире многое множество людей, когда в судах нет правосудия, и если правосудия не будет, то конечно в государстве предстоит переворот... И вот уже в царствующем городе начал возгораться гнев Божий от налогов начальнических и неправедных судов, а от того и мысли у людей начали возмущаться... Огнь ярости на начальников, на обиды, на налоги, притеснения и не правосудие больше и больше умножался и гнев, и свирепства воспламенялись»⁴²⁷. Эти обиды и насилия сильных людей над простонародьем и в описываемый нами период, последнее десятилетие XVII века, не сокращались, но увеличивались еще более, так как с 1689–го по 1694 г. правила мать Петра I, царица Наталия Кирилловна, а вся власть находилась в руках бояр, ничем и никем не сдерживаемых в своем произволе; с 1694 же года по 1700 г. Петр I, отдав власть тем же боярам, не мог обратить внимание на злоупотребления и прекратить своеволие власть имущих⁴²⁸. Внимание его было обращено в это время на другое, то на карабельную выучку дома и заграницей, то на расправу с мятежными стрельцами. Вопль народный не доходил до Петра и после; он был заглушаем ударами его молота по наковальне, когда преобразователь ковал новую Россию, увеличивая народные тяжести, сгущая еще более народное недовольство правящим классом и давая валиться народному горю злосчастью в зловещее убеждение: «антихрист царствует на Руси!» Духовная власть – патриарх Адриан имел одно оружие для борьбы с произволом и насилием правящего класса над простым народом его окружные послания, в которых он, как известно, увещевал власть имущих править по закону Христову справедливо и милосердно. Но увещание не имели должного воздействия. Обращение же к пастырям полагать душу свою за овцы и защищать вдов, сирот и невинных от произвола и притеснений судей и воевод неправедных – вряд ли могли иметь практическое приложение, так как само духовенство терпело наравне с простым народом все насилия, чинимые гражданскими правителями.

Духовенство в конце ХVII века преживало свою трагедию. Духовенство с развитием централизации гражданского и духовного управления начало терять земское значение и комплектоваться не путем выборов, как в старину, а путем наследственности; оно превращается мало по малу в особое сословие, чуждое приходу, невлиятельное, хотя по–прежнему находящееся в материальной зависимости от прихожан. Создалось ужасное положение. Не влиятельное, нищенствующее оно влачило свое существование каким–то межеумком среди низших и высших классов, презираемое теми и другими, не имея ни там, ни здесь нравственной опоры. Плоды такого положения белого духовенства, руководителя церковной жизни, не замедлили сказаться... Явились расколы. Духовенство служило часто то их поводом, то причиной, становясь в ряды расколоучителей и вождей в борьбе против законной церковной и гражданской власти. Такое нищенствующее, жалкое положение духовенства обусловливало и пороки его, резко бросавшиеся в глаза своим и иностранным наблюдателям русской жизни. Духовенство стояло не высоко в отправлении своих главных объязанностей – учить, руководить обществом и священнодействовать. «Сами священники, – пишет в дневнике Корб, – едва ли степеннее черни, поведение их от частого шагание в пьяном виде, на перекрестках улиц является более предосудительным, чем поведение прочих людей»⁴²⁹. И это в самой Москве, где находилась высшая церковная власть – патриарх! Что же было в глухих углах Руси, где не было сдерживающего страха наказанияе за недостойное поведение пастырей? Такие пастыри как могли упасти стадо Христово? По свидетельству Юля, Петр I однажды «стал горько сетовать на низший умственный уровень священников и прочего духовенства в России... здешние священники ничего не знают, не понимают и нередко являются более невежественными, чем простолюдины, которых собственно должны бы учить и наставлять»⁴³⁰. Что многие пастыри вовсе не имели благотворного нравственного влияния на свою паству, красноречиво указывал св. Дмитрий, митрополит Ростовский. «Оле окаянному нашему времени! – горестно восклицал он в Ростовском соборе, – яко отнюдь пренебрежено сеяние, – весьма оставися Слово Божие, и не вем, кого первее окаевати требе, сеятелей или землю, иереев или сердца человеческия, или обое то купно? Вкупе непогребне быша, несть творяй благости ню, несть до единаго. Сеятель не сеет, а земля не приемлет; иереи небрегут, a людие заблуждают; иереи не учат, a людие невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а людие не слушают, ниже слушати хотят. От обою сторону худо: иереи глупы, а люди неразумны»⁴³¹. Святитель сетовал, что «нецыи от нерадивых не малую под собою паству имуще не пекутся, яко же пещися подобает о спасении и ленятся ходити к больным еже исповедывати и причащати их, а наипаче к людям убогим и нищим не хотят ходити, токмо ходят к богатым, а убогих и нищих презирают и многие нерадением их без исповеди и без Причащения Божественных таин умирают»⁴³². Прискорбно читать, замечает исследователь древне–русской жизни конца XVII в. Щапов, в актах исторических многочисленные жалобы на то, как весьма многие священники необузданно предавались невоздержанию «чревоугодию своему последовали; пьяные бродили по улицам, валялись в кабаках»⁴³³. По улицам бродя, бесчинно шумели, ложились спать по дороге, на обедах у своих прихожан ссорились «по мужичью», истязали в домах их подчиванья, в гостях являлись сильны и храбры к питию, кощунствовали, церкви Божии продавали и корчемствовали, дрались, убивали друг друга и впадали во всякие другие преступления⁴³⁴. Низкий уровень жизни духовенства конечно во многих случаях был не по его вине. Слишком большая приниженность и зависимость низшего духовенства не только от высшей духовной власти, но и от народа в отношении материальных средств жизни, тяжкая расправа от мирских судей и в архиерейских приказах, притеснение со стороны воевод, излишние налоги и сборы архиерейских сборщиков и многие дани не могли не притупить сознание высоты пастырского служения.

Черное духовенство по своей порочности превосходило даже белое. В стенах монастырей творились неподобные вещи. Нарушались все монашские обеты: нестяжательность и послушание игумену⁴³⁵, целомудрие⁴³⁶. Выше было отмечено, что даже в таком знаменитом монастыре, как Соловецкий, совершались страшные преступления против нравственности: убийства, блуд, насилие старшей братии над другими иноками, о чем доносил Афанасий арх. Холмогорский п. Адриану⁴³⁷. В других монастырях нравы были не лучше. Обычными пороками монахов были «бражничество», зазорное житие, «непристойные речи», «бродяжничество». Даже с физическими недостатками иноки не отставали в непотребной жизни от здоровых, дебелых иноков. В 1694 г. в Никольский монастырь был послан постриженник этого монастыря «бывший иеромонах слепец Савватий по сыскному делу и по повинной ево сказке за пьянство и за блудное ево дело»⁴³⁸.

Высшая иерархия мало содействовала подъему нравственного уровня белого и черного духовенства, так как, за редким исключением⁴³⁹, русские архипастыри мало возвышались над рядовым духовенством и не заявили себя ни энергичной кипучей деятельностью, ни широким образованием⁴⁴⁰ и ясным пониманием своих задач в то тревожное для церкви время. К тому же между архипастырями и пастырями не было братски–отеческого единения. Двор архиерея был малодоступен для духовенства, открыт был больше для того, чтобы получать церковную дань, чем давать нужное назидание. Если и было назидание, то в древне–русском вкусе – подобное назиданию Иосифа м. Коломенского и Афанасия архиеп. Холмогорского. Как известно, митр. Иосиф в половине XVII века смирял подчиненное ему духовенство очень жестоко – «попов бил плетьми и приговаривал: «бей гораздо, мертвые наши!»⁴⁴¹, а в конце того же века выдающийся по своей деятельности и кандидат в патриархи архиеп. Афанасий исправлял своего ризничего иеродиакона Ефрема не менее жестоко, заставляя наказывать его плетьми, «сам же обходя бил его тростью»⁴⁴². Сам патр. Адриан при всех своих высоких личных качествах и аскетической настроенности не мог зажечь «огонь ревности» в сердцах своих соработников и, хотя рассылал длинные послания и инструкции с увещаниями к пастырям, практических, образовательных мер к поднятию уровня духовенства предпринимал очень мало; к тому же унижаемый в своем авторитете и действиях мероприятиями Петра I он имел слабое влияние на духовенство, а когда заболел – то и вовсе не мог быть твердым руководителем пастырей и пасомых. Патр. Адриан внес одно нечто новое в целях ознакомление пастырей с их обязанностями: при поставлении на приход новых священнослужителей распорядился вместе со ставленной грамотой⁴⁴³ вручать им за особую плату (20 алт. 4 деньги) книгу «о священстве» и печатное поучение патр. Адриана для изучения наизусть и памятования⁴⁴⁴. К его же времени появились рукописные статьи, переведенные и собранные из разных белорусских и киевских книг от Властаря, Барония и других авторов трудолюбивым сотрудником последних двух патриархов иноком Евфимием; статьи эти известны под заглавием: «Воумление или наставление священникам». «Воумление», как говорит в предисловии к читателю Евфимия, повелел собрать письменно патр. Иоаким «о имущих хиротонисатися в чин иерейства или диаконства, что долженствуют ведети приличное чину их священному; и что должни отвечати вопрошаеми от архиерея или иного кого–либо хотящего истинно ведети о церкви и церковных; и получив чин священства, ведети, как строити божественными тайнами. Паче же желание св. патриарха написана быти решение на всякие случаи, случающияся в таинствах, наипаче в божественной литургии: да свидетельствовав тая соборне, и избрав потребная... типографиею издаст во общую пользу»⁴⁴⁵. «Воумление» за смертью патр. Иоакима и болезнью патр. Адриана, как сообщает здесь же Евфимий, не было «освидетельствовано» на соборе и не увидело печати, хотя в рукописных списках было, вероятно, распространено среди почитателей Евфимия. Один такой список, имевший заглавие: «О седьми тайнах церковных и воумление священникам», находился даже до окт. 1700 г. у самого патр. Адриана и после отдан был в патриаршую ризницу⁴⁴⁶. Конечно одно чтение поучение патр. Адриана, книги о священстве, ставленной грамоты и даже «воумления» без предварительной систематической образовательно–воспитательной подготовки к пастырству вряд ли могло создать соответствующее настроение в священнослужителях при общей деморализации и нищете духовного сословия.

Низший класс населения, как и следует ожидать, при общей государственной разрухе, беспорядке в управлении, блуждая без высшего духовно–нравственного руководства, сбросил с себя всякую нравственную узду и потерял даже страх пред Божиим наказанием и царским правосудием, проявляя разгул страстей без всякой нравственной сдержки. Окружающая экономическая, общественная и правовая действительность настолько была убога и беспросветна для простолюдина; житейские бедствия, недоедание, частые голодовки, моровые поветрия до того удручали его сознание, что всякая общественная совесть притуплялась; рушилась граница между должным и запрещенным. В то время, как преобразователь хотел напрячь все народные силы, чтобы вывести государство из разрухи, a патриарх Адриан думал создать на земле Евангельскую жизнь, отрешенную от низких страстей, народ, орудие Петровской и материал патриаршей программы, коснел в преступлениях против государства и церкви. Народ неохотно шел за царем в его реформах, даже во время стрелецких и казацких бунтов принимая сторону бунтовщиков, глухо отзывался и на призывы патриарха жить по церковному уставу, покидая массами церковную ограду и убегая в раскол. В том и другом случае сказалось противление законной, Богом установленной власти. Этот главный порок русского народа конца XVII века сопровождался уже жизнию его по распутиям своего ничем более несдерживаемого произвола. Ранее, когда власть государства ослабевала над народом, оставались крепкими связи религиозные, церковные, которые спасли Русь даже в трудное лихолетие смутного времени начала XVII в. от поляков и шведов, теперь же в конце века ослабели связи религиозные, церковные, и законная царская власть едва–едва вышла победительницей из противообщественных бунташных течений, а гражданская жизнь с трудом могла прочно наладиться лишь через столетие.

Подобно лопуху, полыни и другим сорным травам, нарастающим на поле, за которым нет никакого ухода, и заглушающим мягкую, нежную, приятную для взора, полезную для животного царства растительность, на почве государственной разрухи, общественной классовой розни и насилия сильных над слабыми, экономической и правовой неурядицы Руси выросли грубые пороки, общие всем классам населения, заглушившие мелкие ростки христианской добродетели. Неудивительны горькие жалобы тогдашних просвещенных и христиански настроенных современников–публицистов и бичевание нравов русского народа иностранными писателями, доходившими в своей оценке русской жизни до таких сильных выражений: «русский народ без сомнения превосходит народы всего света лицемерием, обманом, вероломством и необузданным дерзновением на всякого рода преступления. И то я говорю (слова Корба) не из ненависти: это правдивое естественное свидетельство, в истине которого каждый несомненно уверится, кто только будет иметь случай войти с Русскими в более частые сношения»⁴⁴⁷. Вся житейская бытовая обстановка била в глаза, поражала культурного наблюдателя разнузданностью и дикостью.

Войдем в эту обстановку посмотрим на семью и воспитание русского человека, этот фундамент жизни общественной, ячейку государства, маленькую церковь, по апостолу. Со вне уклад семьи будто бы освящен религией, царит домостроевский устав, вводящий в жизнь семьи церковную атмосферу и чуть ли не монашеское правило. Но за этим показным религиозно–обрядовым строем скрывалась внутренняя безнравственность и отсутствие одухотворяющей Евангельской любви в отношениях членов маленькой церкви. Женщина, этот краеугольный камень семейной морали, была забита, унижена, низведена на положение неравноправного члена. Два крайние полюса отношения к женщине: с одной стороны, обычай у простонародья – мужчинам и женщинам мыться в общественнях, a летом в реках, описываемый с изумлением иностранцами⁴⁴⁸; с другой, заключение женщин в терема у людей знатных и богатых – показывают одинаково, насколько мало ценилась, уважалась и признавалась личность женщины. В первом случае женщина низводилась в ряд бесстыдных животных самок, служащих для похоти мужчин, во втором, ее превратили в бездушную вещь, оберегаемую от посторонней порчи, куклу без внутреннего содержания, раскрашенную по русскому обычаю белилами и румянами. То и другое отношение давало одни и те же результаты: отсутствие в женщине «человека», имеющего право на уважение ее внутреннего мира и самоопределение. До самого замужества девушки не только бояр, но и царской семьи, берегутся в теремах «яко пустынницы, мало зряще людей», не показываются посторонним людям. Сватовство производилось обычно не самим женихом, a кем–нибудь из его родственников или друзей, и только в церкви «под венцом» мог жених увидеть будущую подругу всей своей жизни. Сколько безнравственности скрывается в таком обычае древней Руси и еще более в последствиях его? До брака жених не знал невесту, он получал ее из рук родителей; невеста выходила замуж не по своему выбору, а тоже по воле родителей, часто не зная вовсе своего суженого. Из такого нелепого отношения полов получались самые печальные картины семейной жизни. За примером ходить недалеко. Царь Петр I женился таким образом на Евдокии Лопухиной, по выбору больше своей матери Наталии Кирилловны, при полном незнакомстве с внутренним ее характером. Последствие также на лицо: Петр возненавидел жену, не сойдясь с ней характером и мировоззрением, заключил ее в монастырь, без всякой вины с ее стороны. Часто родители, по свидетельству Котошихина, обманывали женихов, выдавая «худой товар». «Во всем свете, – замечает б. московский подьячий, – нигде такого обманства нет, яко в Московском государстве». Неудивительно поэтому, что в древней Руси муж, подобно Петру и, часто старался избыть жены, а жена мужа. Средством служили иногда крайние меры – отрава, убийства, гораздо чаще пострижение мужа от живой жены и обратно. Отсюда так наз. посестрии и побратимства часто отмечаются в исторических актах. То и другое средство избыть нелюбимой супруги – отрава и пострижение в монастырь – меры, конечно, экстраординарные, исключающие уже всякое существование данной семьи, мы обратим внимание на то, что вообще получалось даже в лучших браках. Муж и жена кроме того, что не знали внутреннего мира друг друга до свадьбы, и долгое время требовалось «на слияние их душ», были еще нравственными недоносками. Ни тот, ни другой не имели долгое время в семье самостоятельности. Муж, если бы и дожил до седой бороды, находился под гнетом и безусловным подчинением старших в большой семье, жена обречена была на подчинение своему мужу и всем старшим в семье. Даже сама Церковь давала мужу власть над женой в следующих древнерусских очертаниях: «Жене у мужа быть в послушанстве, – поучал священник, – и друг на друга не гневатися, разве некие ради вины мужу поучити ее слегка жезлом, занеже муж жене – яко глава на церкви и жили бы в чистоте и и богобоязни»... Понятно, почему отношение мужа к жене и родителей к детям в древнерусском обществе не отличались особенной мягкостью. Естественное влечение упражнять свою силу над слабым господствует, если не сдерживается нравственность уздой и, если воспитано, внедрено в душу ежедневным примером с детства. Восточный деспотизм царил в русской семье. Членов семьи соединяла не любовь, a слепое подчинение старшему. Самодурство, так характерно изображенное Островским из быта купцов XIX века, может служить только слабым намеком на произвол в отношениях в до–петровской семье старших к младшим бесправным членам, мужа к жене, родителей к детям, особенно в вопросе о браке. Кроме издевательства, угнетение мужа над женою, случались часто побои и убийство жены по самому пустому поводу. Корб подметил общее правило у русских: «Так как у москвитян, – пишет он в дневнике, – в четвертый раз жениться считается грехом, то они как можно наилучше обращаются с третьей женой, с первыми же двумя поступают словно с невольницами, ибо надежда на новый брак и бесчисленное лакомство порождают (в них) мысль о причинении смерти своей жене, да и ласки первой супруги тягостны мужу, так что первая жена едва ли год только пользуется любовью мужа. Как бы то ни было, но москвитяне даже и поговорку такую выдумали: «у попа, мол, настоящая жена последняя, а у мирянина третья!»⁴⁴⁹ Законодательство как бы мирилось с деспотическим отношением к жене мужа. Наказание за убийство мужчине было меньше, чем женщине. За убийство женою мужа Уложение 1649 г. постановило преступницу окапывать живую землею и казнить ее такою казнию без всякой пощады, и, хотя бы дети убитого и ближние родственники не захотели, чтобы ее казнили, не давать ей отнюдь милости, держать ее в земле до тех пор, пока не умрет. О наказании мужа за убийство жены Уложение умолчало. Такое жестокое законодательство практически действовало и при Петре I, как видно из рассказа очевидца Корба. «Мать уговорилась, – говорит он, – с дочерью убить своего мужа. Это уголовное преступление совершено ими посредством двух нанятых за 30 крейцеров разбойников. Обе женщины понесли казнь, соразмерную их преступлению, оне были закопаны живые по шею в землю. Мать перенесла жестокий холод до третьего дня, дочь же более шести дней. После смерти, трупы их были вытащены из ямы и повешены за ноги, вниз головой, рядом с помянутыми наемными убийцами. Такое наказание назначается только для женщин, убивающих мужей, мужчины же виновные в смерти своих жен, менее строго наказываются и очень часто подвергаются только денежной пене»⁴⁵⁰.

П. Адриан обратил первый на ненормальность выхода замуж девушки по воле родителей, без согласия, часто, самих брачущихся. В ноябре 1693 г. п. Адриан издал указ по данному вопросу. «Священницы сопружествующие, – писал он, – согласие жениха и невесты не истязуют и небрежно о сем имут, множицею и не хотяще едино лицо другому и нелюбящихся между собою сопружествуют и по сицевому началу и прочее житие тех мужа и жены бывает бедно и друг друга наветно и детей бесприжитно, и то творится вельми грешно и пребеззаконно; и великий господин указал досматривать, чтобы отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священником пособно истязовати и накрепко допрашивати, по любви ли и согласию друг другу сопружествуются, а не от насилия ли или неволи каковы; а будет женское лицо, а паче девицы стыдятся сиерещи, допрашивати родители ея, паче же матерь, или аще матери не имать, сестры ея допрашивать о том, и аще кое их лице, паче же девическое совершенно умолчит или иное каковое значение появит, отвращение лица от супружника, плевание или отрясение руками и таковых не сопружествовати дóндеже совершенное согласие ко друг другу появят»⁴⁵¹. Указ п. Адриана не мог иметь тех благих последствий, какие следовало ожидать от него. Главное зло заключалось в добрачном незнакомстве жениха и невесты и отсутствии правильного общественного воспитания, которое бы вносило и в семейную жизнь высокие регулирующие начала. Считалось, ведь, зазорным для девичьей чести находиться даже среди гостей–мужчин, где конечно молодые люди присматривались бы друг к другу, ближе знакомились, начинали бы понимать внутренний склад друг друга, и могли бы делать подходящий выбор. Указ правда давал невесте сильное оружие против произвола родителей в выборе ей мужа: при венчании, когда священник опрашивал о согласии брачующихся лиц, она могла заявить, если не словом, то жестами и движением и даже одним молчанием свое нежелание выходить замуж за известного жениха, но не все ли равно было девушке выходить за того или другого жениха, раз она их не знала близко. Только когда невеста или жених чувствовали физическое отвращение друг к другу и не могли побороть этого чувства, священник мог прекратить венчание. Но в большинстве случаев и тут могла действовать русская пословица: «Стерпится – слюбится!» и примирить невесту или жениха с неизвестным будущим супружеской жизни. Только уже Петр I, на себе испытавший радости такого брака, старался разрушить китайскую преграду между мужским и женским полом. Он полюбил и поддержал западный обычай, появившийся в Москве еще при царе Алексее Михайловиче, – участие женщины в мужском обществе, а своим указом в 1718 г. о так наз. ассамблеях придал ему законное и широкое применение. Правда, в описываемый нами период появление женщин в мужском обществе, при общем невежестве и грубости нравов мужчин и женщин, не могло сразу принести благих результатов, было даже вредно для общественной нравственности. Что могла получить назидательного и полезного женщина в мужской компании, даже придворной, времен Петра I, можно судить по описанию очевидца поведение русских вельмож и «патриарха Зотова», в присутствии женщин, не стеснявшихся нарушать примитивные правила приличия. При неуважении к женщине установился взгляд на нее, как на предмет одного чувственного наслаждения. Вместо целомудрия добрачных и чистоты брачных отношений между полами замечается склонность к необузданной свободе и грубый разврат, когда совершалось «и мужем и отроком великое прельщение и падение; женам замужним беззаконное осквернение и девам растление». Желябужский отметил в своих «Записках» несколько фактов грубой распущенности, которая растлевала нравы общества в последние годы XVII века: растление дев, блудодейство замужних жен и женатых мужчин, притом в передовом классе общества боярства и дворянства. Так, в 7203 (1695) г. июня приведены в стрелецкий Приказ Трофим да Данило Ларионовы с девкой в блудном деле его жени, в застенок; в 1697 г. бит кнутом Иван Петров сын Бертенев за то, что брал женок и девок на постелю и т. д.⁴⁵² «Беззаконное сожительство, – замечает исследователь этой эпохи Щапов, – мужчин и женщин в XVII веке распространилось до чрезвычайности; оно особенно сильно было в массах. Многие раскольнические секты, как наприм. Стефановщина, Филипповщина и др. блуд считают любовью. Русские женщины склонны были к разврату, даже простые бабы основывают секты, где блуд признается любовью; так простая баба Акулина основала секту Акулиновщину, где мужчины и женщины, чернцы и церковницы без разбора и стыда живут блудно. В 1694 г. новгородские раскольники на общем сходбище сами говорили о своей жизни, что «в келиях на уединении они жили с зазорными лицами и с духовными дочерьми, с девицами и женами, юноши или мужи брали к себе жен на сожительство и единокелейное пребывание и приживали детей с теми женами и девами»⁴⁵³. В общем разгуле инстинктов животной похоти с попранием человеческого достоинства и уподоблением скотам, мирянам не уступало ни черное, ни белое духовенство, среди которого укоренилась привычка жить невоздержно по влечению своих страстей и похотей, а не по духу веры христианской и нравственности. Невысокое положение женщины в допетровское время, плотской разгул в отношениях между полами, не освященный христианским сознанием церковный брак, что сказывалось «в диких козлогласованиях и бесстудных словесах, с которыми провожали жениха и невесту в церковь», плачевным образом отражались на воспитании детей, будущих членов Церкви и государства. Видя постоянно примеры грубого, часто варварского обхождения отца с матерью, деспотическое отношение к себе родителей, сопровождавшееся домостроевской педагогией сокрушения ребра и наставления на добро палками, дети грубели нравственно и превосходили своих родителей пороками.

Если в семье дети привыкали слушаться родителей из–под палки и «страха ради», то и в государстве мерами воздействия на них, как граждан, являлись, в духе времени, не общественное мнение и чувство долга, а суровые узаконения, сдобренные обещаниями смертной казни, пыток и кнута–нарушителям государственного rnodus’a vivendi. Существенного мнения не существовало. Там, где можно было не бояться государева правосудия и церковного отлучения, где ослабевал надзор церковной и гражданской власти, на окраинах государству или во время, напр., народных смятений, стрелецких казней, голодовок, моровых поветрий, противление церкви и государству достигало широких размеров. С этим противлением опять–таки и церковь, и государство справлялись одними мерами устрашения и суровой расправы. В исторических актах встречаем много свидетельств того, что церковь также, как и государство, прибегала к крутым мерам в борьбе с своими ослушниками, отдавая их «градским казням» по Уложению 1649 г. Государственная же власть особенно сильно карала мятежников, как видно из дела о стрельцах. Петр I не нашел по тому грубому времени другого средства расправиться с бунтовщиками, как систему устрашения, пытки и казни противникам своих реформ – стрельцам и раскольникам. Ходатайство п. Адриана о милосердии к стрельцам было резко отвергнуто. Петр I не знал снисхождения к бунтовщикам, хотя п. Адриан был более прав, чем он, так как система устрашения подданных не достигала цели. Сами стрельцы хладнокровно шли на казнь, считая свое дело правым. «На лицах их, – пишет очевидец Корб, – не видно было ни печали, ни ужаса предстоящей смерти». А раскольничье движение, благодаря появившемуся в это время зловещему учению об антихристе–Петре, еще более усилилось, особенно на окраинах. Раскол собственно в это время и окреп под ореолом мученичества «за древлее благочестие». Кроме заговоров (Циклера и Соковнина), мятежей московских и азовских стрельцов и казацких бунтов, каравшихся Государем без милосердия, были в большом ходу другие менее опасные для спокойствия государства, но расшатывавшие его устои преступления, караемые Петром I не менее сурово – ссылкой, пыткой и смертной казнию. Желябужский частенько в своих «записках» отмечает состоявшуюся пытку или казнь того или другого нахально проворовавшегося или сделавшего в бумагах подлог приказного, служилого или даже боярина. В 1694 году пытан дьяк Шапкин с подьячим: своровал в деле, в приказе холопья суда. В том же году бит кнутом дьяк Харламов; в том же году Языков дьяк своровал с подьячим Яковом Алексеевым и т. д. Записки все наполнены подобными известиями. Пытки и казни очевидно не имели большого влияния на исправление общественной нравственности в служилом передовом классе, что же говорить о простонародье, где такие устрашающие наказания, как повешение за воровство, заливание в горло металла за фальшивую монету, смертная казнь за убийство помещика не производили ровно никакого впечатления, так как преступления часто совершались чуть ли не на глазах Государя.

Возрастали государственные преступления, увеличивалось шатание и ослабление церковных обычаев. Развивалось неуважение к традиции, к освященным стариной русским верованиям. Охлаждение к церкви в конце XVII века и начале XVIII века сопровождалось нарушением постов и чисто протестантским взглядом на почитание святых, мощей и молитву к ним и Богородице. На равнодушие к церкви обратил внимание и п. Адриан, когда рассылал послания, и в инструкции к старостам поповским предписывал духовенству следить за исправным посещением прихожанами храма Божия и говеньем их в Великий пост. Но увещания п. Адриана вряд ли достигали цели⁴⁵⁴. Сама гражданская власть встревожилась языческим образом жизни народа и поспешила поправить дело своими указами. В 1716 году Петр I издал указ о хождении на исповедь «повсягодно» и наложил штраф за неисполнение этого правила. В 1718 году указ был повторен, велено было также ходить в церковь в воскресные дни и господские праздники, и запрещено торговать в эти дни; выбирать на должности позволено было только таких, которые ежегодно исповедывались. В указе же 1719 г. строго предписывалось: «Понеже есть такие отчаянные, что никакой доброй совести не имеют и не хотят того слышать, что им судом Божиим и здешним запрещается, и те места противны им, где слово Божие и повеление монаршеское читается: того ради не токмо в недельные дни, но и в господские праздники в церковь не ходят, дабы отнюдь того не слышать, что противу совести их читается, и для того всех таких, которые в день воскресный или в господский праздник во время Божией службы будут где шататься, кроме самой крайней и необходимой нужды, а на молитву к слушанию слова Божия и указов, которые в народ в такие дни при церквах публикаются, не пойдут, ловить и разыскивать, понеже и такие за недобрых людей почитаются, которые от христианского собрания удаляются»⁴⁵⁵. В том же году государь велел объявить в Москве, чтобы в церквах во время пения литургии стояли с безмолвием, а если кто начнет разговаривать с того брать штраф, не выпуская из церкви, по рублю (на наши деньги 17 руб.) с человека и употреблять на церковное строение; для надзора употребить кого пристойно из людей добрых»⁴⁵⁶. Исповедь для государя была необходима в целях контроля над своими подданными, так как в «Духовном регламенте» откровенно заявлялось: «Есть ли кто при исповеди объявит духовному отцу своему некое не сделанное, но еще к делу намеренное от него воровство, наипаче же измену, или бунт на государя или государство, или злое умышление на честь, или здравие государево, и на Фамилию Его Величества, а объявляя таковое намеряемое зло покажет себе, что не раскаевается..., тот час по содержанию Его Императорского Величества Указа кому належит должен духовник объявить»⁴⁵⁷. Указы Петра говорят за то, что увещания патр. Адриана в окружном послании остались недейственными. Духовная власть своими нравственными силами не могла достигнуть желательных результатов: потребовались такие меры государственные материальные, как строгий указ, сыск, штраф, наказание, что конечно, в значительной степени ослабляло авторитет церковной власти в глазах русского общества. Описанный развал народной нравственности патр. Адриан, как и его предшественник патр. Иоаким, склонен был, не углубляясь в понимание кризиса переживаемого периода русского общества, приписать тлетворному влиянию на русских иноверцев–лютеран – немцев. Отсюда выходили последние усилия патр. Адриана в окружных грамотах оградить церковное стадо от «волкохищников"–еретиков и запреты входить православным в общение с ними в пище, питье, одежде и обычаях. Даже пьянство патриарх приписал иноземному подражанию⁴⁵⁸. Но немцы ль с их кирками и обычаями виноваты были в печальном состоянии нравственности народа?

Пьянство, которое патриархом отмечается в послании, как «зело умножившееся», было исконным пороком русского человека, столько во время общественных смятений оно усиливалось и тянуло его в «царев кабак» заливать народное горе–злосчастье, часто доводило до забвения звания христианина⁴⁵⁹. В описываемый период оно, действительно, являлось корнем невоздержной распутной жизни русского семьянина и гражданина, источником упомянутого выше разгула и так называемой русской широкой натуры, причиной безпорядочности и неуравновешенности. Но в свою очередь пьянство само объясняется нравственным умственным бессилием и безволием русского общества выйти из гнетущего душу общественного безнарядья и недостатком здоровых развлечений и освежающего отдыха, обычно посылаемого просвещением. У Корба и Юста Юля пьянство отмечается, как обычное времяпровождение русских и необходимое условие для заключения всякого рода сделок.

И не иностранцы были в том повинны, а русская неуравновешанная психика. Также и другие все церковные пороки, распространенные при патр. Адриане, нарушение постов, охлаждение к Божьему храму и вере отцов, невнимательность к его посланиям, скептицизм к установлениям церкви – причиной своей имели не одно только влияние немецкой слободы. Все они – продукт переходного времени, когда рушилась старина, старые авторитеты в виду слабости средств, предлагаемых ими для спасения государства от разрухи и смятения, когда волной потекли заимствования с запада, поставившие русского человека в круг иных идей и воззрений, даже всего уклада, иноземной обстановки, когда наконец от столкновения двух совершенно отличных культур немецкой – протестантской и греко–славянской произошла путаница в представлениях и понятиях русского общества о том, что полезно и вредно, ложно и истинно для жизни церковно–гражданской. Шатание умов переходило в практической жизни горячих натур в ломку сложившихся бытовых привычек, нарушение заветов старины, охлаждение к церковно–гражданскому домостроевскому ритуалу и в усвоение заграничных протестантских обычаев, часто переступавшее границы должного, что не могло не вызвать резких сетований блюстителей чистоты народной веры, и дедовских традиций, время свое считавших, подобно патр. Адриану, «плача достойным».