I. Постиконоборческий период: общая характеристика
Литература: Шмеман, Исторический путь; Шмеман А. Судьба византийской теократии // Православная мысль. №5. Париж, 1947; Runciman. Byzantine Theocracy; Дворкин А. Идея вселенской теократии в поздней Византии // Альфа и Омега. №1, М., 1994; Meyendorff J. Ideiological Crises in Byzantium 1071–1261 // The Byzantine Legacy; Meyendorff J. The Byzantine Church // The Byzantine Legacy; Ostrogorsky? History of the Byzantine State; Vasiliev.
1. После победы над иконоборчеством начался период в истории Православной Церкви, сформировавший ее в том виде, в каком мы знаем ее сегодня.
В борьбе с иконоборчеством весьма важным аспектом были взаимоотношения между государством и монашеством. На более глубоком уровне вопрос сводился к роли Церкви: может ли она в основе своей быть «полезной» государству, или она в принципе остается «инородным» телом? Сюда входили и проблемы церковного имущества того богатства, которым в то время обладала Церковь, и все соблазны и злоупотребления, связанные с ним.
Исаврийцы представляли в этом споре цезарепапистский, эллинистический идеал. Вспомним слова Копронима: «Господь, вручив царство императорам, вместе с тем повелел им пасти верное стадо Христово по примеру Петра, главы апостолов».
Мы знаем, что победа иконопочитания, отвергшая навязываемое Церкви извне цезарепапистское прокрустово ложе, оказалась и победой монашества. Причем прошедшие гонения обновили, очистили его изнутри. Это возрождение связано с именем св. Феодора Студита. Ему принадлежит определение роли монашества как христианского максимализма; это внутренний актив Церкви, вечное напоминание о последнем призвании христианина, «опора и утверждение» Церкви. Студийский монастырь сделался «образцовым» монастырем империи, одним из главных центров ее церковной жизни.
Вместе с тем благодаря победе монашества произошло некое переосмысление роли императора и патриарха в Империи. Это переосмысление отражено в «Эпанагоге» введении в свод законов, изданном в конце IX в. при императоре Василии I Македонском и составленном, скорее всего, под руководством великого Фотия.
«Эпанагога» тоже исходит из параллелизма царя и патриарха «величайших и необходимейших частей государства», и в ней определяются обязанности каждого из них. «Задача царя охрана и обеспечение народных сил добрым управлением, восстановление поврежденных сил бдительною заботой и приобретение новых сил мудростью и справедливыми путями и действиями. Цель патриарха во-первых, та, чтобы тех людей, которых он принял от Бога, охранять в благочестии и чистоте жизни... он должен всех еретиков, по возможности, обращать к Православию и единству Церкви... а еще приводить к перениманию веры неверных, поражая их блеском и славностью и чудом своего служения... Царь должен благодетельствовать, почему он и называется благодетелем... Цель патриарха спасение вверенных ему душ; он должен жить о Христе и распяться для мира... Царь должен быть отличнейшим в Православии и благочестии... сведущим в догматах о Св. Троице и в определениях о спасении через воплощение Господа нашего Иисуса Христа... Патриарху же свойственно быть учительным и равно относиться без ограничений к высоким и низким... а о правде и защите догматов говорить перед лицом царя и не смущаться... Патриарх один только должен толковать правила древних и определения Святых Отцов и положения Святых Соборов... Царь же имеет подкреплять, во-первых, все написанное в Божественном Писании, потом также все догматы, установленные семью Святыми Соборами, а также избранные римские законы...»
Хотя «Эпанагога» навсегда осталась лишь законопроектом, ее влияние на византийское общество было громадным. А в славянских землях и более того: к ней сызначала относились, как к закону, имеющему силу.
Важно отметить, что цементом, связывающим имперское и церковное в государстве, являлось Православие, хранителем которого был Патриарх, а защитником император. Но император, и это многократно подчеркивается в «Эпанагоге», мирянин, и его служение мирское. Так что ни о каком «цезарепапизме», якобы выраженном в этом документе, не может быть и речи. Более того, во всей последующей истории византийской Церкви мы не найдем уже попыток вмешательства императоров в догматическую жизнь Церкви (за исключением унионистских попыток уже в самом конце существования Византийской империи). Стандартным стал новый тип иконографического изображения императора «Император перед Христом», склоненный в поклоне перед своим Господом и Владыкой раб Божий. С другой стороны, начиная с Фотия, мы видим властных патриархов, вмешивающихся в государственную жизнь и даже отчасти заслоняющих собой императоров: например, таким был сам Фотий, а также патриархи Николай Мистик, Полиевкт, Михаил Керуларий и др. Однако необходимо добавить, что такого образа патриарха-политика византийское сознание не приняло в той же степени, что и вмешивающегося в догматические вопросы императора. Думается, характерно, что Фотий, несмотря на все свои воистину многочисленные достоинства и чрезвычайно важную роль, которую он сыграл в церковной истории, был канонизирован лишь совсем недавно.
Только в поздней Византии император и патриарх найдут нужный баланс взаимоотношений своих ролей и обязанностей. Но это произойдет уже в постоянно сокращающейся Империи, теснимой со всех сторон врагами, на самом закате ее истории.
2. В богословии мы тоже переходим в новую эпоху. Великая эпоха Вселенских Соборов завершилась. Вместе с ее завершением замедлилось и активное догматическое богословское творчество. Началось время осмысления накопленного наследия, время, проникновения вглубь. Отныне развитие получает либо более «систематическое», либо «мистическое» богословие. Конечно, это деление на богословские эпохи весьма условно но тем не менее мы можем говорить об общем направлении богословской мысли. Несомненно, что именно на постиконоборческую эпоху приходится начало так называемого «школьного» богословия, т.е. богословия как академической дисциплины.
Победа иконопочитания повлекла за собой настоящее культурное возрождение. Вновь начал действовать Константинопольский университет. Кесарь Варда (дядя императора Михаила Пьяницы) собрал в нем замечательный кружок ученых. Из него вышли такие светила, как будущий патриарх Фотий и Константин-Кирилл будущий просветитель славянский.
Чрезвычайно важным аспектом того времени является также и литургическое творчество. В конце иконоборческого периода и в постиконоборческую эпоху сложилось наше богослужение, приобретя ту окончательную форму, в какой мы знаем его сегодня. Именно в богослужении происходит глубинное осмысление богословского наследия. Богослужение стало тем родником, живой водой которого питаются все последующие поколения. Необходимо всегда помнить главный принцип нашего отношения к богослужению: Lex orandi lex credendi est закон молитвы есть закон веры, т.е. мы веруем, как мы молимся. Именно поэтому любые попытки униатизма т.е. сохранения «восточного обряда» при принятии римо-католического богословия принципиально неприемлемы для Православия, как очевидный кощунственный духовный маскарад.
Главные имена в этом процессе претворения богословия в богослужебные образы свв. Иоанн Дамаскин и Феодор Студит. По преданию, св. Иоанн Дамаскин является творцом Октоиха, т.е. сборника песнопений, разделенного на 8 гласов. По всей вероятности, костяк Октоиха действительно принадлежит ему. Кроме того, ему приписывается текст богослужений Пасхи, Крещения, Преображения и ряда других больших праздников.
Вот как характеризует литургическое творчество Византии этого периода прот. Александр Шмеман: «Это очень замечательная по содержанию и форме литургическая поэзия, влияние которой в византийской гимнографии будет решающим. Но характерно, во-первых, стремление Дамаскина закрепить богослужения в определенную схему, а во-вторых, почти полная зависимость его богословских мотивов от святоотеческого предания. Византийское богослужение есть переплавление в литургическую форму догматических достижений предшествующей эпохи. Оно почти целиком окрашено в троичные и христологические цвета.
Тем же пафосом завершения, закрепления отмечена и литургическая деятельность Студийского центра во главе с преп. Феодором Студитом. Его кружку принадлежит текст обеих «Триодей» (Постной и Цветной), ряд великопостных богослужений. Здесь же постепенно складывается «Типикон», т.е. богослужебный устав, стремящийся к все большему и большему «фиксированию» службы. Каждому византийскому поколению останется только заполнить в этой схеме пустые места. Литургическое наследие Византии так огромно, что ждать от него одних сокровищ не следует. В нем очень много риторических упражнений, перепевов, подражаний. В целом же оно являет собой величественное здание, в котором многое отмечено непреходящей красотой и глубочайшим смыслом. В самом «Типиконе» (или, вернее, «типиконах», так как их было великое множество, они переписывались и совершенствовались, но в основе их всех лежит студийский типикон), если уметь разгадать их «зашифрованный» язык, раскрывается целая философия христианской жизни, очень тонкий, очень продуманный замысел христианского мировоззрения. Достаточно указать на светозарную красоту Пасхальной службы, на насыщенность богослужебных циклов рождественского, великопостного, богородичного, на богословскую глубину «Октоиха» или «Триоди». В течение веков это литургическое богатство будет главным источником знаний, религиозной жизни, религиозного вдохновения в православном мире, и в нем в самые темные века, когда прервутся традиции, оскудеет просвещение, церковные люди будут снова и снова находить дух вселенского, всеобъемлющего, неисчерпаемо-глубокого Православия золотой его эпохи... «Вся духовная культура, богословская начитанность византийца и гражданина Святой Руси, кажущаяся сынам гордой европейской культуры чем-то диким и мрачным, получалась ими в Церкви, в храме, в литургическом богословии, как живом опыте Церкви. Не было семинарий, академий и теологических факультетов, а боголюбивые иноки и благочестивые христиане пили живую воду боговедения из стихир, канона, седальнов, пролога, четий-миней. Церковный клирос и амвон заменяли тогда профессорскую кафедру. За время всенощных, заутрень, повечерий, под умилительное пение сладкогласых «подобнов», под звуки древнего знаменного и греческого распевов воспитывалось благочестие крепкое... незыблемое, вырабатывалось православное мировоззрение, воплощаемое в жизнь и действительность, а не только остающееся туманной философской теорией. Собирали в церквах эти «молитвенные крины» и, переживая их благоговейно, строили по ним свой быт и уклад» (архим. Киприан Керн).
Вне сомнения, литургическое творчество вершина Византийского Православия: оно указывает на глубокое понимание догматических прозрений предшествующей эпохи и усвоение их церковным сознанием и на внутреннюю непрерванность жизни и предания. Но по существу оно все же только воплощает в прекрасные формы опыт прошлого, закрепляет его в богослужебную «систему». А все то, что в византийский период привносится в эту систему действительно нового, обычно неизмеримо слабее, риторичнее, и в некотором смысле есть только украшение; таково пышное цветение литургического символизма, усложнение обрядов, удлинение иногда ненужное классических в своей сжатости и выразительности молитв и гимнов более ранней эпохи. Mutatis mutandis поздневизантийское литургическое творчество представляется своего рода «барокко» по сравнению с прозрачной простотой чистого византинизма.
Аналогичное стремление к систематизации предания видим мы в творчестве Симеона Метафраста (X в.) кодификатора житий святых, или Икумения известного византийского экзегета. Здесь все православно, традиционно, очень часто красиво и умно но ничего не прибавляет к уже сказанному древними авторами. Еще типичнее знаменитый памятник XII в. эпохи Комненов «Паноплия» Евфимия Зигабена, образец «официального» богословия. С этого времени мы все чаще встречаем такого рода «паноплии»: это богословские сборники ответов и аргументов на все случаи. В столице, при дворе, много спорят на богословские темы, но это блестящие словесные диспуты, а не подлинный спор об «едином на потребу». «Была мода говорить о богословии, двор соперничал с клиром, профессиональные богословы ухищрялись в тонкостях, чтобы найти темы и выудить из Писания вопросы, могущие поставить в тупик их противников...» (Ф. Шаландон). И этим духом официальное богословие отмечено до самого конца Империи».
Эта жесткая оценка о. Александра Шмемана во многом справедлива. Однако не следует забывать, что подлинный творческий дух византийского богословия никогда не угасал, что он жил и развивался в Церкви. В рассматриваемый нами период он являлся все более в монашеском делании, в том невидимом духовном подвиге, который ежедневно и еженощно совершался в монастырских оградах. И в напоминание об этом достаточно привести хотя бы такие имена, как преп. Симеон Новый Богослов и свт. Григорий Палама...
3. С внешнеполитической стороны в постиконоборческий период политические интересы Империи сузились на Востоке. Как показала дальнейшая история, Запад был окончательно потерян. Папство нашло защитников и покровителей франков.
Таким образом, римский универсализм как Востока, так и Запада остался лишь в теории, а на практике появились территориальные «сферы влияния». После падения иконоборчества два иерарха стали выступать в роли соперников по территориальным вопросам. Спор шел о землях Балканах и Южной Италии, которые были переданы императорами-иконоборцами вселенскому патриархату.
Но в той восточной сфере влияния, к которой Божий Промысел свел Византию, и для Церкви, и для Империи открылись новые громадные задачи. Прежде всего это была задача обращения в христианство южных и восточных славян. Начиная со времени Фотия и Константина с Мефодием, византийский мир все разрастался и невероятно расширил свои границы: он сделался таким огромным, каким не был никогда раньше за всю свою историю.
За культурным возрождением следовало укрепление политической и военной мощи Империи. На восточном фронте началось византийское наступление, которое шло медленно, но верно. Бывшие имперские земли постепенно отвоевывались у арабов; в военной конфронтации с болгарами также постепенно начались перемены (конечно, тоже не сразу и очень медленно). Византия вновь стала ведущей морской державой мира.