Исаврийская династия

Император Лев III происходил из ничем не выделяющегося киликийского рода, проживавшего в Германикее, и являлся этническим исавром. Его семья была настолько бедной, что некоторые полагают даже, будто Лев в юности работал простым ремесленником¹. При рождении он был наречен Кононом, но затем, в силу невыясненных обстоятельств, принял имя Лев. Царь был высокого роста, красив собой, приходился своим детям и жене хорошим отцом и мужем². Во время правления императора Юстиниана II его родитель с семейством был переселен в город Месембрию, что во Фракии, где вместе со своим отрядом охранял границу от болгар. Естественно, Лев с раннего возраста приобщился к военному делу и вскоре стал опытным солдатом.

По вполне понятным причинам, которых мы коснемся ниже, некоторые летописцы (вернее сказать, те современники, чьи труды дошли до нашего времени) зачастую изображают его грубым, необразованным, невежественным и жестоким человеком³. И поскольку практически вся литература иконоборцев оказалась уничтожена последующими поколениями почитателей икон, многие факты приходится реконструировать по отдельным деталям. Поэтому негативные оценки не могут быть приняты в полном объеме «на веру». Тем более что обстоятельства, при которых пришел к царской власти Лев Исавр, свидетельствуют как раз об обратном.

Мы видим человека глубоко порядочного, верного слову, благоразумного, не лишенного природной смекалки и воинской хитрости, решительного и бесстрашного. Достаточно напомнить, что, зная о намерении императора Юстиниана II Ринотмета погубить его по подозрениям и ложным обвинениям, он не предал своего господина и верно служил законному царю до самой того смерти. В отличие от некоторых других василевсов тех смутных лет, обагривших руки кровью своих предшественников, Лев Исавр сделал все, чтобы переход власти от императора Феодосия III к нему состоялся бескровно и без внутренних потрясений. Представим себе обстановку, в которой все это происходило, чтобы оценить благородство духа и благоразумие Льва. Даже летописец, не пылающий к нему любовью, не удержался и назвал Льва «благочестивым царем»⁴.

И другие обстоятельства жизни этого императора, возникшие еще до появления у Льва Исавра мыслей о царском титуле, позволяют подтвердить высокие оценки его личности. Когда в 705 г. Ринотмет вместе с болгарами направился в Константинополь, чтобы защитить свои права на царский трон, Лев поддержал Юстиниана II, явившись в лагерь экс-царя, и Ринотмет не забыл верного слугу. После нового воцарения государь включил Льва в состав царской свиты и даровал ему титул спафария. Он настолько полюбил его, что называл «сыном», и это, разумеется, вызвало острую зависть при дворе со стороны аристократов. Был сделан донос, который не подтвердился на следствии. Однако подозрительный Юстиниан II решил на всякий случай избавиться от «сына» и поручил тому опасное задание в надежде, что Лев или сложит свою голову на поле брани, или оправдается делом.

Снабдив Исавра крупной суммой денег, царь отправил Льва в Аланию с целью подкупить местных вождей и направить аланов на абазгов, иверов и лазиков, не так давно отложившихся от Римской империи. Поручение было действительно очень трудным и опасным, поскольку аланы не признавали над собой ничьей власти, да и проход к ним был сопряжен с немалым риском. Со Львом находилось всего несколько человек свиты, и он благоразумно оставил выданные ему деньги в Фазиде, расположенном неподалеку торговом городе. Пообещав аланам выплатить вознаграждение после победы, он сумел подтолкнуть их к военным действиям против абазгов, хотя между двумя народами ранее был заключен мирный договор. Аланы организовали успешный поход и после этого справедливо запросили плату за свою верность императору. Каково же было разочарование Льва, когда он узнал, что по приказу царя средства, хранившиеся в Фазиде, отозваны обратно в Константинополь. Видимо, тот разуверился в счастливом исходе данного мероприятия и по старой привычке рачительного хозяина вернул их в казну, дабы они случайно не пропали⁵.

Но об этом стало известно и абазгам, царь которых обратился к вождю аланов с просьбой выдать им Льва как виновника нарушения мирных отношений между двумя народами. Однако алан отказался, ссылаясь на то, что война была начата по просьбе императора, которого он очень уважает, а не из корысти. Тогда абазги удвоили сумму, обещанную Львом, и аланы внешне соблазнились столь заманчивым предложением. На самом деле предавать Льва, к которому они уже тоже прониклись уважением, им не хотелось, и горцы пошли на хитрость, о чем заблаговременно предупредили римлянина. Они приняли вознаграждение за его голову от абазгов и выдали им Льва вместе с его офицерами, но когда абазги вели пленников через горы, устроили засаду, перебили конвой и освободили своих друзей. Затем, переправив Льва в безопасное место, вместе с ним сформировали большое войско, которое в следующем году вновь напало на абазгов и победило их⁶.

Дальнейшая история напоминает приключенческий роман и свидетельствует о недюжинных способностях Льва как полководца и дипломата. Когда до Юстиниана II дошла весть, что Лев сумел победить абазгов даже без денег и войска, он направил послание, в котором обещал горцам прощение, если те доставят Льва к нему в столицу неприкосновенным. Абазги, презрев гордость, обратились с новым предложением к аварам, предлагая в качестве гарантий своих добрых намерений выдать заложников из числа детей собственной знати. Но Лев проявил разумную осторожность, отказавшись от столь заманчивого предложения. Он еще долгое время оставался в гостях у аланов, высоко чтущих его, пока до него не дошла весть о том, что некий отряд из римлян и армян, осаждавший крепость Археополь, при приближении арабов в панике снял осаду и отошел к Фазиде. Одна из римских частей отстала по дороге и теперь жила грабежом в районе Апсилии. По совету аланов Лев решил пробиться к соотечественникам и взять управление частью в свои руки. Со свитой из 50 воинов-аланов он прошел по снегам через горные ущелья и вскоре действительно встретил искомый отряд, в котором насчитывалось 200 легионеров. С ними он решил пробиваться к морю⁷.

Путь к свободе им преграждала сильная горная крепость с характерным названием «Железная», начальником которой был некто Фарасманий, признавший над собой власть арабов, но состоявший при этом в дружеских отношениях и с аланами. На предложения Льва пропустить его к Трапезунду и признать власть Римского императора Фарасманий ответил отказом, и тогда Лев пошел на хитрость. Он устроил засаду неподалеку от крепости и, дождавшись когда ее жители выйдут на полевые работы, приказал воинам начать атаку, надеясь ворваться в крепость. Но замысел не удался – Фарасманий успел закрыть ворота. Оставалось брать крепость штурмом – изначально убийственное предприятие.

Однако тут на помощь Льву пришел правитель апсилов Марин. Услышав, что царский спафарий осаждает крепость, варвар посчитал, будто скоро большое римское войско подойдет к тому на помощь. Поэтому, заранее демонстрируя лояльность византийцам, он явился ко Льву с отрядом из 300 воинов и предложил свои услуги. Об этом дали знать осажденным, и, испугавшись штурма, Фарасманий тут же согласился признать себя подданным Византийской короны, но римский военачальник уже не доверял ему, опасаясь оставлять у себя в тылу столь сильную крепость. Он получил разрешение от Фарасмания войти в город, но отдал своим солдатам приказ разрушить крепостную стену до основания. Затем вместе с аланами и Марином Исавр дошел до Апсилии, где его встретили с большим почетом. После Лев переехал в Трапезунд и оттуда морем вернулся в столицу⁸.

Как уже говорилось в предыдущей главе, он не застал императора Юстиниана II в живых, но не признал прав Филиппика на престол. Последующие волнения близ царского трона привели к тому, что победитель арабов и глава фемы Анатолика стал первым претендентом на царский трон, а затем и императором.

17 марта 717 г. Лев Исавр торжественно въехал в Константинополь через Золотые ворота и был объявлен новым императором Византии. Но вскоре выяснилось, что судьба уготовила Льву испытания, преодолев которые он только и сможет подтвердить свое право управлять Римской империей. После последнего поражения от Льва Исавра халиф Сулейман ибн Абдулмалик (715–718) решил сосредоточить все свои усилия на взятии Константинополя. Уступающий по дарованиям своему покойному брату, он явно превосходил того надменностью и честолюбием. А потому покорение Констатинополя для Сулеймана стало делом и чести, и жизни⁹.

Халиф не ограничился сухопутной армией, но приготовил сильнейший флот, должный поддерживать ее с моря и блокирующий город во время осады. Его приготовления были грандиозны – достаточно сказать, что для строительства кораблей были вырублены практически все кедры Ливана. Наконец, завершив приготовления, Сулейман двинул сухопутную армию в 180 тыс. воинов и флот в количестве 1800 судов под командованием полководца Масальма по направлению к византийской столице. Справедливо говорят, что в августе 717 г. Византия оказалась в окружении самых могущественных и многочисленных врагов, которых ей довелось видеть в течение всей своей истории¹⁰.

Опасность была велика, как никогда ранее, и, казалось, нет никакой возможности избавиться от нее. Но на этот раз арабам противостоял не мечтательный Филиппик и не дистанцировавшийся от государственных забот благочестивый Феодосий III, а гений военного искусства и талантливый организатор. Хотя известий об этом нашествии в летописях сохранилось немного, но, исходя из событий предыдущих лет, можно без особого труда оценить масштаб воинского подвига нового императора.

Первоначальная ситуация не предвещала Льву III ничего хорошего: армия практически отсутствовала, и сформировать ее за такое короткое время едва ли было возможно – после стольких дворцовых переворотов и полной дезорганизации государственного управления казна оставалась пустой. Отдавая себе отчет, как христианин, что «победу на войне дает не многочисленность войсковых сил, а сила, исходящая от Бога»¹¹, император не забывал и о своих личных обязанностях как царя по защите государства. Прирожденный стратег, Лев в полном объеме использовал немногие возможности, которые ему отпустило время. Едва войдя в Константинополь, он уделил большое внимание укреплению города – благо, что император Анастасий II в свое время потрудился в этом отношении на славу; теперь его труд очень пригодился.

Затем Лев Исавр собрал весь римский флот, вооружив его «греческим огнем», и разработал план морской кампании. Кроме того, он велел изготовить огромную цепь, позволяющую перегородить вход в пролив, и тем самым не позволил сухопутной армии арабов высадиться непосредственно у крепостных стен Константинополя. Наконец, царь использовал союзнические отношения с болгарами и привлек варваров к войне с мусульманами. Небольшие по численности римские отряды, наверняка из вооруженных сил своей фемы, он также мобилизовал для защиты столицы. Казалось, что этого было очень мало, чтобы рассчитывать на успех, но в руках талантливого военачальника и этот минимум оказался достаточным для победы.

Мусульманский флот подплыл к городу, который в считанные месяцы был подготовлен энергией Льва Исавра к обороне. Завидев Константинополь, арабы стали на якоря, но через 2 дня подул попутный южный ветер, и враги обложили византийскую столицу. Однако в результате этого арабский флот оказался разделенным на две части, чем и воспользовались византийцы. Отставшие от быстроходных кораблей 20 тяжелых судов с арабскими воинами (по 100 человек на каждом) медленно продвигались по морю, когда Лев направил против них свои суда с «греческим огнем». Как и раньше, арабские корабли горели как факелы – никто не успел прийти к ним на помощь. В результате завязавшегося морского сражения враги понесли большие потери. В тот же вечер арабы попытались подойти к сухопутным укреплениям римлян, но, по несколько неопределенному выражению летописца, «намерение их рассеял Бог молитвами Святой Богородицы»¹². Арабам не оставалось ничего другого, как стать лагерем вдали от города и приступить к длительной осаде, которая уже тем была неэффективной, что не предполагала полной блокады Константинополя. Наверное, они надеялись, что время истощит силы осажденных, но император заранее озаботился снабжением гарнизона и горожан, и византийцы не ощущали недостатка в пище, в отличие от мусульман. Было сделано и несколько штурмов, стоивших арабам неимоверных усилий и страшных потерь – и все без результата. В отличие от сарацин потери византийцев были ничтожными: ведь их охраняли высокие и крепкие стены, преодолеть которые врагу было не под силу.

Месяц менял месяц, приближалась нелегкая фракийская зима, в этот год выдавшаяся особенно холодной и длинной. Проблема осложнялась еще и тем, что по своему обыкновению арабы направились в этот поход, не особенно задумываясь о тыловых коммуникациях. Привыкнув к тому, что сама война должна кормить их, арабы не запаслись продовольствием и теплой одеждой, не подготовили ни продовольственных обозов, ни фуража. Изначально, идя в поход, каждый воин взял с собой всего лишь 2 кг зерна на первое время, рассчитывая кормиться с захваченной территории. Увы, на этот раз старая испытанная стратегия дала сбой¹³.

Вскоре полководец Масальма со своей армией начал испытывать уже очень большие трудности, не надеясь найти против них хоть какой-то рецепт. В один момент времени, казалось, забрезжила надежда: Сулейман умер от несварения желудка, его место занял Умар II ибн Абдулазиз (718–720), и Масальма молил Небо, чтобы тот дал долгожданный приказ о снятии осады. Но новый халиф горел желанием добыть в бою громкую славу, а потому надеждам Масальмы не удалось сбыться. Более того, рожденный в роскоши, как все Омейяды, Умар скоро оставил радости жизни и стал ревностным мусульманином, горевшим религиозным жаром. Разумеется, вместо долгожданного отступления Масальма получил приказ приступить к более активным действиям. Для этого новый правитель арабов обещал своему полководцу сильные подкрепления и продовольствие.

Несколько слов скажем о халифе Умаре, личности далеко не ординарной для своего времени. Практически отказавшись от государственного содержания (на свой двор халиф тратил не более 200 динаров в год), не претендуя ни на одну монету из захваченной добычи, он многое сделал для укрепления Халифата. При нем строились дороги, постоялые дворы, копались колодцы. Жалованье чиновникам резко увеличилось, зато расправа за взятки и нерадение стали частым явлением – не худший способ повысить эффективность государственного управления. При Умаре ислам приняли многие жители из числа покоренных народов, а богословы стали самыми желанными гостями дворца халифа. Правда, в военных делах удача не сопутствовала Умару. В Азербайджане местные тюрки нанесли арабской армии тяжелое поражение. Естественно, Умару не терпелось взять реванш на другом фронте против главного стратегического противника арабов¹⁴.

Конечно же, халиф знал о состоянии дел под Константинополем, а потому предпринимал все меры для укрепления своей армии, бесславно застрявшей на берегах Босфора. Но пока шла помощь, скот у арабов, простаивавших близ Константинополя, погибал в ужасающих количествах, а с великим трудом добытое продовольствие катастрофически быстро таяло. Отряды фуражиров уничтожались во Фракии болгарами, а в Малой Азии их истребляли византийские конные отряды. Только страх перед гневом халифа останавливал Масальму от своевольного отступления.

Весной 718 г. к нему на помощь все-таки прибыл большой флот под командованием Софиана, куда входило более 300 судов с хлебом. Корабли стали на якоря возле Вифинии, опасаясь подойти к Константинополю ближе из-за «греческого огня». Затем прибыл второй арабский флот из Африки, который вел флотоводец Изид, численностью около 360 кораблей. Обе армады объединились и направились к Константинополю, но навстречу им Лев III уже направил быстроходные суда с «греческим огнем». На свою беду, арабы не учли, что многие наемные моряки их флота являются христианами, желавшими помочь своим собратьям в тяжелой ситуации. Поэтому, когда начался бой, арабский флот потерпел сокрушительный разгром, а продовольствие и припасы достались византийцам¹⁵.

Деморализованные арабы пытались обеспечить себя снабжением путем грабежа, но отряды мардаитов (ливанских разбойников-христиан, служивших Византийскому императору), расположенные в Ливе и Софоне, непрестанно нападали на них, от чего мусульмане несли большие потери. Прибавили активности и болгары, от меча которых погибло, как говорят, более 22 тыс. арабских воинов¹⁶.

Положение Масальмы из тяжелого быстро стало безнадежным – его солдаты ели падаль и даже собственные испражнения. Как и следовало ожидать при таком уровне смертности, вскоре арабов поразила чума, ежедневно уносившая сотни жизней¹⁷. Каковы же были их мучения, когда они видели, как византийцы беспрепятственно ловят рыбу в проливе на их глазах, ничего не опасаясь! Наконец, совершено деморализованный, 15 августа 718 г. Масальма снял осаду. Сухопутное войско переправилось на оставшихся кораблях на материк и направилось к Дамаску, поражаемое чумой и преследуемое летучими отрядами греков. Остатки флота отплыли в Африку, но буря, разыгравшаяся в Эгейском море, окончательно уничтожила его. Судя по описанию событий, шторм вызвал подводный вулкан, проявивший невероятную активность. В результате из 2600 кораблей обратно вернулось только 5 (!), а из 180 тыс. солдат – не более 40 тысяч¹⁸. Эта утратившая внешние признаки армии, обнищавшая, лишенная оружия и снаряжения толпа уже не способна была к наступательным операциям.

Не случайно в течение многих лет арабы оправлялись от нанесенного им поражения и фактически прекратили военные действия в других направлениях. Историки в один голос утверждают, что своей победой Лев III спас не только Римскую империю, переживавшую глубочайший кризис, но всю Европу и вообще христианскую цивилизацию. Победа Льва III была тем более блестящей, что не стоила Римской империи почти никаких людских потерь. Соотношение погибших являлось настолько ошеломляющим, что арабы были потрясены – никто и никогда ранее не добивался в войне с ними таких успехов. Их поразила гибель лучших воинских подразделений, полководцев, офицеров и всего громадного флота.

Только в 732 г. арабы осмелились начать военные действия, переправившись через Пиренеи на юге Франции и столкнувшись с франками. Однако их относительно немногочисленное войско – не более 35–40 тыс. воинов – окажется разгромленным Карлом Мартеллом. Нет никаких сомнений в том, что победа франков была предопределена Львом Исавром в 718 г. – у арабов просто уже не оставалось людских ресурсов, чтобы, как раньше, обеспечить подавляющий перевес своей армии над противником и воевать на два фронта одновременно. Не случайно битву при Пуатье многие специалисты именуют «лишь эпизодом в долгом деле изгнания арабов из Южной Галлии»¹⁹. Впрочем, этой истории мы коснемся немного ниже.

Нет никаких сомнений в том, что победа Льва Исавра над арабами у стен своей столицы относится к наивысшим военным достижениям всемирной истории. И вновь выделился почерк полководца – не вступая во фронтальные столкновения, заставляя врагов действовать по своему плану, Римский император сохранил собственные силы, многократно уступающие врагу, и использовал естественные стихии для уничтожения арабов.

Второе испытание, выпавшее на долю Льва Исавра, заключалось в необходимости вести борьбу с узурпаторами. Опасность подстерегала его царствие с первых же месяцев. Уже в 717 г., получив известие об осаде арабами Константинополя, командующий сицилийским войском Сергий решил венчать на царство некоего Василия, которого переименовал для благозвучия в Тиверия. И на этот раз законный царь продемонстрировал завидную решительность и оперативность. Он тут же направил в Сицилию своего чиновника Павла, назначив того патрицием и новым правителем острова. Узнав о его прибытии, Сергий и узурпатор обратились за помощью к лангобардам, располагавшимся неподалеку, но Павел опередил их. Он собрал народ, ознакомил их с грамотой царя, поведал о победах, одержанных византийцами над арабами, и тем самым решил все вопросы. Василия выдали царскому представителю, казнили, а голову отправили в столицу. Других сторонников заговорщиков Павел помиловал: кому-то отрезали носы, кого-то высекли, но всем сохранили жизнь. Кстати сказать, был пощажен и Сергий, глава заговора. Увидев, как успешно Лев Исавр поставил на место узурпатора, лангобарды успокоились и согласились сохранить с Римской империей мирные отношения²⁰.

Через год, в 719 г., организатором нового заговора против императора Льва III стал некто магистр армии Никита Ксилонит, очень обеспеченный человек и большой сановник. С ним тайно снесся проживавший в одном из монастырей Фессалоники бывший император Анастасий II и предложил тому при помощи болгар, с которыми уже вступил в тайное соглашение, восстановить собственные права на царство. Будучи опытным в государственных делах человеком, Анастасий написал письмо византийскому дипломату, пребывавшему в Болгарии, патрицию Сиссинию, и уговорил того выступить перед Болгарским ханом Тервелом своим представителем, сановник дал согласие на это. Постепенно к заговору примкнул правитель фемы Опсикия, первый секретарь императора Феоктист, начальник крепостных стен Константинополя Никита Анфрак и Фессалоникийский архиепископ. Очевидно, искушение было слишком велико, и Анастасий, сложив с себя духовный сан, отправился к Тервелу, снабдившему его войском и деньгами. К несчастью для заговорщиков, император своевременно узнал о заговоре и принял предупредительные меры. Он арестовал и затем казнил Никиту и Феоктиста, а болгарам напомнил о мирном договоре, заключенном с ними. Авторитет Льва как полководца и его тяжелая рука уже были известны болгарам, и они заколебались.

Подойдя к Константинополю, Анастасий, к прискорбию для себя, обнаружил, что город не желает принять его в качестве своего царя – не помогли даже деньги, при помощи которых претендент попытался купить расположение константинопольцев. Он стал лагерем возле столицы, но болгары, как всегда не очень верные своему слову, поняли, что, не сумев взять власть с ходу, Анастасий уже проиграл битву за царский пурпур. Болгары посчитали, что им гораздо выгоднее сохранить добрые отношения с Львом Исавром, чем пытаться насильно водворить на престол неудачника Анастасия. Не тратя времени, они убили нескольких близких к узурпатору людей, выдали самого претендента императору, который щедро отблагодарил их, устроив пышный пир, а затем вернулись на родину. На этот раз наказание мятежникам было гораздо более тяжелым – их казнили (включая Фессалоникийского архиепископа), и царь конфисковал имение Ксилонита в пользу казны. Других соучастников, в частности командующего фемы Опсикия Исоя, он наказал отрезанием носа²¹.

Наконец, третий заговор составился позднее, уже после начала новой церковной политики царя, ориентировочно в 727 г. Соединенные войска Эллады и Кикладских островов под руководством Агаллиана Турмаха и некоего Стефана избрали себе нового императора по имени Козьма и отправились на кораблях к Константинополю. Но имперский флот, вооруженный «греческим огнем», во главе со Львом III опять одержал решительную победу. Оставшиеся в живых солдаты из противоборствующей армии просили пощады, и им действительно сохранили жизнь. А Козьма и Стефан были казнены²².

Нет ничего удивительного в том, что, желая закрепить права своей династии на трон, Лев III венчал в 719 г. годовалого сына, будущего императора Константина V, на царство.

Завершив борьбу с внутренними врагами, царь оставшееся время своего правления посвятил двум основным проблемам: борьбе с арабами и совершенствованию законодательства. Надо сказать, Византийская держава к тому времени являла собой печальное зрелище. Две трети территории Империи были захвачены или разорены арабами, государство лишилось почти половины своих подданных. Целые народы спасались бегством от надвигающихся со скоростью ветра мусульман, отступая или в горные районы, недоступные пока еще для тех, или в Константинополь. Столица Византии наполнилась нищими и беженцами, голод стоял страшный, а денег в казне не было. Это была в буквальном смысле слова кровоточащая Империя²³.

Поскольку военные столкновения с мусульманами происходили ежегодно, Лев буквально по ходу событий, не имея никакой передышки по времени, менял систему управления войсками, формировал новую армию и предпринимал деятельные шаги для улучшения управления страной в условиях военного времени. Он восстановил в войсках строжайшую дисциплину, и его авторитет царя-победителя способствовал этому. Обладая острым и проницательным умом, император сумел найти молодых талантливых военачальников, полководцев и управленцев и из них вскоре создал мощный военный штаб, которому можно поставить в заслугу выработку стратегии борьбы с арабами.

Наконец, царь усовершенствовал и довел почти до идеала фемное устройство, введенное еще его предшественниками. Выгоды этой системы административного управления Римской империей заключались в том, что вместо громоздких провинций с большим (относительно, конечно) штатом чиновников, не способных принимать оперативные решения, вся власть в фемах была передана в руки стратигов, являвшихся одновременно и военными, и гражданскими правителями. Все стратиги были подчинены непосредственно царю, который теперь мог не опасаться бойкота своих указаний и – важная деталь – очередных заговоров. Каждый из правителей фем имел собственные задачи и подчиненные ему войска, которые без личного приказа царя не смели пересекать внутренние границы Римской империи²⁴. Вооруженные силы фем формировались здесь же, на местах, и были способны отразить рядовой набег мусульман. Для более крупных операций эти отряды могли быстро собраться в условленном месте, что многократно повышало мобильность византийской армии²⁵.

Постепенно, из десятилетия в десятилетие, от одного арабского набега к другому, испытывая себя на собственных успехах и неудачах, фемная система отливалась в оптимальные формы, ставшие опорой Византийской государственности. Так, например, в отличие от первых фем времен императора Ираклия Великого, при Льве Исавре число фем резко возросло за счет их площади. Они стали более мелкими и вскоре негласно разделились между собой на пограничные фемы, подверженные арабским нашествиям, и фемы внутренние, тыловые, для которых частые боевые действия стали уже редким явлением. Если в первом случае стратиг по-прежнему сохранял всю полноту власти относительно и военного, и гражданского управления, то во втором случае его компетенция почти не касалась сферы обычной жизни. При этом руководители гражданских ведомств были ответственны за состояние дел не только перед стратигом, но и непосредственно перед императором. Так возникала эта универсальная и чрезвычайно эффективная система госудаственного управления, которой Византия обязана многими стратегическими (в первую очередь) военными победами. И как раз многие удачные преобразования были инициированы Львом III и его правительством²⁶.

Нет никакого сомнения в том, что император и его царственный сын, с малолетства участвовавший в управлении Римским государством, отдавали все время служению отечеству. Позднее, в знаменитой «Эклоге», они совершенно искренне напишут: «Мы заняты заботами и неусыпно устремляли разум в поисках того, что угодно Богу и полезно обществу» («Эклога», введение). Как видим, их труды были далеко не напрасны.

А что же враги? Несколько лет после поражения у стен Константинополя арабов занимали исключительно внутренние проблемы. Но затем продолжающаяся экспансия на cевере Испании привела к столкновениям с Эдом (700–735), герцогом Аквитании, добившимся признания самостоятельности своей страны от могущественной Австразии, объединявшей вокруг себя франкское племя. Эд был опытный полководец, и в 721 г. он разгромил в битве арабскую армию под командованием аш-Шамса ибн Малика. Эта победа имела широчайший резонанс и праздновалась как спасение Западной Европы от мусульманского нашествия. Сам Римский папа прислал Эду богатые подарки и слова признательности. Стало ясно, что легкие успехи, которые были так часты на первых порах завоевания арабами Испании, уже уходят в прошлое.

А вскоре в результате заговора погиб халиф Умар, и ему наследовал сын Йазид II ибн Абдумалик (720–724), не сумевший стать героем своего времени. Правда, некоторая удача ждала его в Персии, которая в очередной раз безуспешно попыталась отложиться от сарацин. Но и только. Изнеженный сибарит, предпочитавший общество наложниц военному совету, халиф мало итересовался делами своего государства. Неудивительно, что вскоре взбунтовались тюрки Согдианы, на усмирение которых была направлена большая армия. Некоторые успехи ожидали арабов на юге Франции, где они заняли город Лион, но это были фрагментарные победы. Еще одна армия под руководством Умара ибн Хубайра, сформированная в Армении, направилась на границу с Византией, но успеха не имела²⁷.

Потом умер и Йазид, новым халифом стал его брат Хишам I ибн Абдулмалик (724–743). В 725 г. он попытался совершить новый поход на римлян, но, по словам летописца тех событий, «вернулся с великой потерей» – Лев Исавр вновь нанес арабам тяжелое поражение. В 726 г. небезызвестный нам полководец Масальма сделал набег на Кесарию Каппадокийскую, но в Сирии свирепствовала какая-то страшная болезнь, настигшая и арабов. Кроме того, в силу не вполне понятных событий, туманно описанных современниками, арабы потеряли свой вьючный скот, после чего вынуждены были вернуться обратно. Правда, в этом же году они успешно высадились на Кипре, а в следующем захватили город Сиракузы на Сицилии. Но и эти успехи не стали переломными в ходе военных действий.

В 727 г., пользуясь тем, что очередные узурпаторы посягнули на власть Римского царя, арабы под руководством самого эмира попытались захватить город Никею Вифинскую. Халиф шел во главе армии с 15-тысячным авангардом, его брат Муавия следовал за ним с остальным войском, насчитывавшим 85 тыс. солдат, – впрочем, эти данные наверняка завышены. Но попытки взять город штурмом не принесли успеха, хотя арабам удалось даже разрушить часть городской стены. Ограбив окрестности, арабы бесславно вернулись в Дамаск²⁸. Однако в следующем году им удалось овладеть крепостью Атеей.

Озадаченный постоянными набегами арабов, Лев III заключил договор с хазарами, которые в свою очередь начали сильно беспокоить мусульман. Это был очередной и блестящий дипломатический успех царя, далеко не простой по своему исполнению замысел – привлечь дополнительные силы для борьбы с арабами. И уже в 729 г., исполняя союзнический долг, хазары совершили разрушительный набег на Персию и Армению, разгромив арабское войско под руководством полководца Гараха, который погиб в сражении. Это нашествие навело на мусульман ужас, и в 730 г. Масальма по приказу халифа пошел на них войной, но потерпел тяжелое поражение и бежал в Дамаск²⁹.

Впрочем, очень скоро Масальма восстановил свои силы, получил подкрепление и вновь направился в поход против хазар – на этот раз успешный. Он разбил кочевников в бою и даже пленил сына кагана. Правитель Хазарии направил новую армию, чтобы освободить сына, но и та была разгромлена сарацинами. Увы, эта удача была затемнена страшными поражениями, понесенными арабами на Востоке. Тюрки сумели овладеть Самаркандом, а в Герате восстали племена афгани, державшие в напряжении местного правителя провинции³⁰.

Использование врагов своих соперников для целей Римского государства – старая как мир стратегия, которую нужно было продолжать. И для упрочения союзнических отношений Лев Исавр применил старый испытанный способ: в 732 г. он женил своего сына Константина V на дочери Хазарского хана, принявшей после крещения имя Ирина.³¹ Как видно из летописей, переход в православие был далеко не формальной процедурой, обычно сопутствовавшей женитьбе. И вскоре новая царица стала известна всему христианскому миру как ревнительница благочестия и веры.

Все же арабы были еще очень сильны и имели отдельные успехи. В 731 г. они захватили крепость Харсиан в Каппадокии, в 733 г. опустошили отдельные районы Малой Азии, в 738 г. повторили набег на азиатские провинции, а в 739 г. захватили крепость «Железная». Однако стратегический успех был уже на стороне римлян. Развитию арабской инициативы опять много мешали хазары. И хотя кочевники на время признали над собой власть Арабского халифа, мусульмане были вынуждены постоянно отвлекаться на хазарскую угрозу, не имея возможности сконцентрировать должное количество войск на византийской границе³².

Но главная неудача ждала арабов во Франции. В 725 и 726 гг. Эд Аквитанский сумел дважды разгромить мусульман, и те даже потеряли своего командующего, убитого стрелой во время переправы через реку Рону. Но сарацины быстро оправились и захватили города Ним и Каркассон – что называется, на свою беду. Остатки разгромленного войска Эда Аквитанского соединились с армией мажордома Австразии Карла Мартелла (717–741) – ввиду надвигающейся опасности враги позабыли старые обиды и соединились. В октябре 732 г. сарацины и франки встретились близ Пуатье для решающей битвы, которая выдалась чрезвычайно упорной. Восемь дней успех переходил от одной стороны к другой, наконец, арабы побежали; их полководец Абдуррахман погиб, не желая отступать. Конечно, эта битва не может идти ни в какое сравнение с разгромом арабов у стен Константинополя – достаточно сказать, что Мартелл еще дважды направлялся в поход против мусульман, чтобы освободить от них Бургундию и Прованс. Но, с другой стороны, резко активизировала африканских берберов, поднявших в 740 г. восстание против арабов, значительно ослабившее мусульманскую экспансию в Испании³³.

Эта передышка во времени была использована императором в полном объеме. И в 736 и 737 гг. реорганизованные им римские войска нанесли тяжелые поражения арабам в Армении и Азии, а в 740 г. оба царя, отец и сын, в решающем сражении разгромили мусульман у города Акраина во Фригии. Более того, византийская операция, параллельно развивающаяся в Африке, также имела серьезный успех – стоявшие там арабские войска были наголову разбиты³⁴. Как следствие, вновь восстали хазары, земли которых арабы были вынуждены спешно оставить. Помимо прочего, эти поражения означали провал попытки арабов распространить мусульманство среди представителей хазарского племени.

Можно смело сказать, что после эпохальных побед Ираклия Великого это были самые выдающиеся достижения римского оружия и византийской дипломатии за последние 100 лет!

Заметим, что Лев III был не только талантливым военачальником, но и умелым хозяйственником. В последний год жизни царя сильнейшее землетрясение потрясло Константинополь. Стихия повергла наземь статуи св. Константина Равноапостольного, св. Феодосия Старшего, императора Аркадия, разрушила городские стены со стороны суши и множество городов во Фракии. Но, ввиду постоянной опасности быть подвергнутым набегам арабов и болгар, царь велел собрать с каждого горожанина по одной золотой монете и быстро восстановил крепостные укрепления³⁵.

Куда менее радужными были перспективы византийцев на Западе, в Италии, особенно после возникновения церковного раскола после запрета почитания икон, быстро переросшего в политический. Пользуясь возникшим конфликтом между Римским папой Григорием II (715–731) и императором, о котором речь пойдет ниже, Лангобардский король Лиутпранд (712–744) решил реализовать свою давнюю мечту, скопированную с идеи гота Теодориха, присоединить к собственным владениям Центральную и Южную Италию и образовать независимое государство лангобардов.

Следует сказать, что Лиутпранд был поистине исторической личностью. При нем королевство лангобардов не только освободилось от вечных внутренних междоусобиц между аристократами, но и получило блестящее законодательство, суд и вполне приемлемые налоги. За 22 года Лиутпранд опубликовал более 150 законов, разместив их в 12 книгах. Помимо этого им было организовано эффективное государственное управление на местах, вернувшее стабильность в деревню и мелкие поселки. Создание дружеских и доверительных отношений с Римской курией стало одной из главных задач короля лангобардов. Он всячески подчеркивал сакральный характер королевской власти и, как истинный сын Кафолической Церкви, изгнал из своего государства волхвов и гадателей. Само собой разумеется, развитие государства лангобардов в Италии не могло не привести их к столкновениям с византийцами, вовсе не собиравшимися уступать германцам свои исконные владения на Западе.

Когда экзарх Равенны Павел был убит в Риме, Лиутпранд совершил неожиданное нападение на гавань Классис, а затем захватил и саму Равенну, оставшуюся без управления со стороны Византийского императора. Затем лангобард овладел городами Эмилия и Пентаполис, продемонстрировав горячее желание стать властелином Рима. Но в тот момент времени папа Григорий II сумел перехватить инициативу. Поскольку лангобарды уже в массе приняли христианство, он применил всю мощь своего духовного авторитета, чтобы склонить Лиутпранда к миру, попутно прислав тому щедрые дары. Король согласился, не в силах переступить через некую невидимую грань уважения и боязни, и даже отдал папе город Сутри, на который давно уже претендовал Римский епископ.

Но мирный договор между королем и папой носил временный характер, и понтифик это прекрасно понимал. Не дожидаясь, пока лангобарды продолжат свое наступление, он решился на хитрую и многоходовую комбинацию, преследующую разноплановые цели. В первую очередь папа пожелал избавиться от лангобардской угрозы, затем захватить Равенну и, наконец, столкнуть византийцев с германцами, чтобы за счет ослабления обеих сторон закрепить свое могущество³⁶.

В Венеции, куда отправились его послы, чтобы тайно поднять венецианских греков на войну с Лиутпрандом, уже находились посланники Льва III, прибывшие с аналогичными задачами. Первосвященнический сан не рождает сам по себе святости: папа легко предал собственных союзников, сговорившись с византийцами о совместных действиях против лангобардов. В порыве вдохновения Григорий II даже именовал в послании императоров Льва III и Константина V «своими государями и сынами», назвав германцев «подлым народом».

Начались военные действия, крайне неудачные уже для лангобардов. Но здесь, словно очнувшись, Лиутпранд продемонстрировал умение вести дипломатию не менее коварными способами, чем папа. Он немедленно заключил союз с Константинополем, также опасавшимся растущих аппетитов папы и недовольным его фрондой царю, и в 729 г. подчинил себе два герцогства – Сполетто и Беневет. Лангобардское войско подступило к Риму, и, казалось, апостолику спасения ждать было неоткуда. Но папа в очередной раз продемонстрировал высоту духа и мужество. Он явился в лагерь лангобардов и обратился к королю с увещевательной речью. Пораженный поступком и словами понтифика, Лиутпранд пал перед ним на колени, признав Римского епископа единственным носителем Божественной власти на земле. Сняв лагерь, король отправился обратно.

Дальнейшие события носили поистине калейдоскопический характер. Отказ Лиутпранда от высших прерогатив вызвал появление в Италии целого ряда узурпаторов, стремящихся овладеть Римской короной. Но тут уже папа продемонстрировал лояльность императору Льву III. Когда некто Тиверий Петазий, герцог Тусции, заявил свои права на Византийский трон, Григорий II направил против него римскую милицию, и вскоре голова самозванца была отправлена в Константинополь как свидетельство верности апостолика³⁷. Но 10 февраля 731 г. папа Григорий II скончался.

Новый папа Григорий III (731–741), кстати сказать, этнический сириец, не принес успокоения Италии. Он наотрез отказался от каких-либо компромиссов в отношении церковной политики Льва III, что вызвало очевидную реакцию Константинополя. Весной 733 г. император отправил в Италию флот, чтобы наказать апостолика, однако по злому стечению обстоятельств корабли погибли во время бури в Адриатическом море.

Тем временем папа спешно искал союзников в самой Италии и нашел их в лице герцогов Сполетто, Тразамунда и Годшалька Беневетских, тайно пообещав тем взамен военной помощи поддержку в их стремлении выйти из-под власти Лангобардского короля. Совместно союзники начали военные действия против Лиутпранда, оказавшиеся не очень удачными для них, и когда в 739 г. Тразамунд бежал в Рим, чтобы искать защиты у папы, тайный договор стал для всех явным. Король был явно сбит с толку, не зная, как поступить. Лангобард все еще испытывал глубокий пиетет перед преемником святого апостола Петра, но коварная папская дипломатия грозила многими бедами самим лангобардам, а потому оставлять предательство папы без последствий было нельзя; приходилось искать некое среднее решение. В поисках лучшего решения Лиутпранд тем временем занял города Амелию, Горту, Полимарциум и Бледу, но не стал осаждать Рим и вернулся с войском в Павию. Вдохновленный отступлением германцев, папа передал Тразамунду свое войско, чтобы тот смог отвоевать захваченные Лиутпрандом города, но герцог, вернув Сполетто, отказался служить замыслам понтифика и начал собственную игру.

В этот момент папа понял, что в результате порожденной им самим хитроумной интриги остался без союзников, один на один с врагом, а лангобарды уже приближались к Риму. В значительно степени вынужденно, понимая, что с Востока помощи ждать едва ли возможно, Римский епископ начал искать новых союзников на Западе. Когда в 740 г. лангобарды возобновили угрозы Риму, папа Григорий III направил письмо Карлу Мартеллу с отчаянной просьбой. «Мы находимся в крайней нужде, и денно и нощно льются слезы из наших глаз, ибо мы должны постоянно смотреть на то, как Церковь Господня оставлена теми, на которых она возлагает надежды, и как Лиутпранд и Гильпранд, короли лангобардов, огнем и мечом уничтожают в Равенне все, что уцелело от прошлогоднего опустошения. Они даже и сюда, в римские пределы, прислали свои войска и подобный же вред причинили нам и теперь причиняют: они разрушили все крыльцо св. Петра и, что только нашли, все унесли с собой».

Надо сказать, понтифик верно оценил могущество потенциального союзника. Карл, получивший за храбрость прозвище Мартелл (молот), сын простой наложницы, имел прирожденные качества, предопределившие его превосходство над остальными франкскими вождями. В 717 г., разбив конкурентов, он открыл для себя путь на Париж. А в 719 г. совершил поход на Везер и изгнал оттуда саксонцев. Решительный и совершенно беспринципный в выборе средств, он в скором времени захватил всю Австразию и Нейстрию, без сожаления раздавая земли своим сторонникам. Мудрый управленец, Карл быстро понял, что без политики христианизации захваченных земель он долго не удержит их в своей власти. Вершиной его успехов, как указывалось выше, стала знаменитая битва при Пуатье, когда он разгромил арабов и присоединил к своим владениям Аквитанию – герцог Эд умер буквально через 3 года после этого исторического сражения³⁸.

И все же, с учетом всех обстоятельств дела, обращение к Мартеллу являлось откровенным унижением папы. Понтифик много объяснялся перед франком, просил того поверить ему или прислать верного человека, который убедится во лжи лангобардов, а затем, переходя все допустимые границы, признал Карла своим владыкой. Именно это следует из символического акта передачи вождю франков ключей св. Петра и приглашения принять титул римского патриция. «Умоляю тебя во имя Живого и Истинного Бога и ради святых ключей от гроба св. Петра, которые мы при сем посылаем тебе, не предпочитай дружбы королей лангобардских любви к князю Апостолов, но докажи нам, что ты – вся наша после Бога опора (выделено мной. – А. В.); и тогда вера твоя и доброе имя будут известны всем народам»³⁹.

Признав франка своим властителем, папа тем самым отвергал над собой политическую власть Византийского императора – шаг, разрушавший мировоззрение современников той эпохи. Даже для свободолюбивых лангобардов, желавших создать собственное государство, казалось естественным, что над ними царит и вечно будет господствовать владыка Вселенной, Римский царь. Теперь оказывалось, что папа готов уравнять статус Византийского императора и франкского мажордома (даже не короля, поскольку Мартелл никогда этот титул не носил), управляюшего делами, – было от чего прийти в негодование в Константинополе и в растерянность в Галлии.

Предложение папы было столь необычным и неожиданным для Мартелла, что тот попросту не ответил Григорию III. А лангобарды, не теряя времени, продолжили свой поход на Рим, оказавшийся в великой опасности. Впрочем, никто из действующих лиц не узнал, чем завершится эта история: 18 июня 741 г. умер Лев III Исавр, 11 октября 741 г. – Карл Мартелл, а 27 ноября того же года скончался Григорий III⁴⁰.

Но в целом для непредубежденного свидетеля тех событий становилось ясно – Италия уже почти не принадлежит Византийской империи, а вскоре навсегда будет исключена из числа владений Римского императора. И если предыдущие территориальные потери в пользу сынов германского племени были обусловлены всесокрушающим натиском готов, лангобардов и франков, то теперь Империя уменьшалась в объемах вследствие внутренних неурядиц и все более проявляющихся амбиций Римского епископа стать независимым от Константинополя владыкой Рима и даже всей Италии. Пока еще эти устремления носят спорадический характер, но вскоре, уже буквально в ближайшее царствование сына Льва Исавра, они примут характер устойчивой, последовательной политики пап с явно выраженной мотивированной и идейной подоплекой.

Война и нужды государства заставили Льва III уделить самое серьезное внимание вопросам организации народной жизни. Прекрасно понимая, что «деньги – кровь войны», он действовал как бережливый и рачительный хозяин, не тратя ни одной номизмы на пустые цели. С одной стороны, облегчая жизнь населения, царь резко уменьшил податный налог, с другой – монополизировал в руках государства многие финансовые операции. Император не столько стремился к увеличению налогового бремени, сколько желал, чтобы все земельные владения, внесенные в кадастр, стали объектом реального налогообложения, чем вызвал недовольство главным образом крупных землевладельцев.

Это недовольство тем более усилилось, что, во избежание захвата земель средних землевладельцев крупными собственниками угодий, Исавр отменил патронаж, под видом которого и происходили эти захватнические операции⁴¹. вместе с этим он покровительствовал торговле, добившись ее безопасности, и обеспечил быстрое, эффективное и справедливое судопроизводство⁴².

После многих десятилетий внутренних волнений и заговоров, военных поражений и полного расстройства судебной системы, коррумпированной насквозь, Римская империя увидела царя, решившего создать «государство справедливости». Его мысли, впечатанные в законодательном сборнике 740 г., получившем название "Эклога», не могут не вызвать восхищения уровнем правосознания императора, глубоким пониманием им своих задач и ответственности перед Богом и людьми.

«Так как Бог вручил нам императорскую власть, такова была Его благая воля, Он принес этим доказательство нашей любви к Нему, сочетающейся со страхом, и приказал нам самое послушное стадо, как корифею апостолов Петру; мы полагаем, что ничем не можем воздать Богу должное скорее и лучше, чем управлением доверенными Им нам людьми – согласно закону и с правосудием. Так, чтобы, начиная с этого времени, прекратились всякие беззаконные объединения, и чтобы были расторгнуты сети насильственных сделок по договорам и пресечены были стремления тех, кто грешит, и чтобы таким образом под Его всемогущей рукой нас увенчали победы над врагами более драгоценные и более почетные венчающей нашу голову короны. И чтобы установилось у нас мирное царствование и прочное управление государством»⁴³.

Чиновничьи беззакония, от которых так страдали византийцы, должны быть прекращены: «Тем же, кто поставлен исполнять законы, мы рекомендуем, а вместе с тем и приказываем воздержаться от всяких человеческих страстей и выносить решения, исходя из здравого суждения по истинной справедливости; не презирать бедных, не оставлять без преследования несправедливо поступающего могущественного человека и не выказывать в преувеличенной форме на словах восхищения справедливостью и равенством, на деле же отдавая предпочтение, как более выгодному, несправедливости и лихоимству». Нетрудно обнаружить принцип равенства сторон перед законом, красной нитью проходящей по тексту «Эклоги».

Особые наказы император обращает в адрес судей, творящих правосудие, помыслы которых должны быть кристально чистыми. «Те, в души которых ранее не заложена истинная справедливость и которые либо испорчены страстью к деньгам, либо потворствуют дружбе, либо мстят за вражду, либо опасаются могущественных людей, не могут судить справедливо». И далее: «И вот это определено нами как увещевание (и как предупреждение) тем, кто понимает справедливость, но уклоняется от истины. Тем же, кто лишен разума и потому не может этого постигнуть и воздать каждому поровну, скажем словами Иисуса из Сираха: пусть ни от Господа величества не ищут, ни от царя постов не просят, судьями пусть быть не спешат, так как уничтожить несправедливость они не в состоянии»⁴⁴.

Для того чтобы избежать коррупции в судебной среде, император указывает в «Эклоге», что решил создать судейский корпус из чиновников, состоящих на финансировании государства⁴⁵.

Понятие «справедливость» имеет для императоров совершенно конкретное содержание. Они без обиняков отмечают, что уповают на Христа и служат Ему, понимая свой долг в распространении и укреплении того закона, который дан Спасителем. Так, завершая введение, цари пишут: «Мы стремимся служить Богу, вручившему нам скипетр царства. С этим оружием мы печемся о порученном Его властью нашей кротости христоименном стаде, чтобы оно росло в добре и преуспевало. Этим мы стремимся восстановить древнее правосудие в стране»⁴⁶.

Хотя «Эклога» имеет всего 18 титулов, она обнаруживает ярко выраженную тенденцию еще более ввести христианские принципы во многие правовые институты и общественные отношения Римского государства⁴⁷. Если законодательство времен императора св. Юстиниана I Великого проникнуто еще духом классического римского права, то все законоположения «Эклоги» апеллируют к Священному Писанию. Они находят в нем обоснование для правовых норм, установленных императором. Этот замечательный памятник законодательства VIII века со всей очевидностью опровергает иногда высказываемый тезис об императорах-иконоборцах как реформаторах Церкви, носителях светских идей и замыслов.

Первые три титула «Эклоги» посвящены брачным отношениям, причем закон, несопоставимо с прежними актами, обеспечивает правовое положение женщины. Например, глава 2 титула III устанавливает, что в случае смерти мужа ни один кредитор, ни даже казна, не вправе обращать взыскание на имущество умершего, пока вдова не восполнит свое приданое из общей семейной собственности. Титулы V и VI посвящены вопросам наследования, титулы с X по XIII и XV, XVI регулируют вопросы гражданско-правовых сделок, титул XIV определяет обязанности свидетелей. Глава 51 титула XVII устанавливает, что клеветник подлежит такому же наказанию, которому подлежит лицо, ложно обвиненное им.

Вопросам уголовной ответственности посвящен XVIII титул «Эклоги». Он относительно большой в сравнении с другими главами, и охватывает самые разные виды преступлений. Обращают на себя внимание, в частности, преступления против Церкви, царя и супружеской верности. Глава 3 гласит: «Поднимающего восстание против императора, или злоумышляющего, или принимающего участие в заговоре против него или против государства христиан в тот же час должно предать смерти как намеревающегося все разрушить». Суровость наказания не исключает, по мнению царя, обычной предосторожности, чтобы не пострадал невинный человек. Он продолжает: «Но для того чтобы некоторые часто и из вражды не предавали кого-либо смерти без суда, возводя на него обвинение, что он поднимал голос против царства, нужно его взять на месте под хорошую охрану и донести о нем императору, и как император в итоге рассудит и решит, так и сделать».

Согласно главам 4 и 15 титула XVII, наказанию подлежат лица, поднявшие руку на иерея и посягнувшие на священные предметы в алтаре – в последнем случае таковой преступник подлежал ослеплению. Вне зависимости от того, богатый человек или бедный, развратничающий женатый мужчина подлежал 12 ударам палками (19-я глава XVII титула). Неженатый развратник наказывался шестью ударами палок (глава 20 XVII титула). Особенно тяжелые наказания – отсечение носа – предусматривалось для лиц, сблудивших с монахинями, причем женщина подлежала той же мере ответственности (глава 23), и соблазнивших чужую жену (глава 27). Мотив очевиден: «Потому что из-за такой связи происходит развод и разорение детей, и так как при этом не соблюдается заповедь Господня, которая гласит, что Господь соединил их (состоящих в браке) в едином теле».

Определяя обязанности отца и детей после смерти супруги, царь приводит в обосновании своей новации слова апостола Павла: «Дети, повинуйтесь родителям вашим во имя Господа, ибо это справедливо; и родители не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в обучении и наставлении Господнем» (глава 7 титула II). В следующей главе, посвященной обязанности вдовца или вдовицы воспитывать своих детей, опять следует ссылка на Апостола: «Вдова, имеющая детей или внуков, пусть учится, прежде всего, чтить дом свой, ибо это угодно Богу».

В отличие от законодательства предыдущих царей, Лев Исавр и Константин V резко уменьшили основания для расторжения брачного союза. «Муж освобождается от жены по следующим причинам: если жена совершила прелюбодеяние; если она каким-то образом злоумышляла против него, или же, будучи осведомленной, что другие злоумышляют против мужа, не предупредила его; если жена прокаженная» (глава 14 титула II). В свою очередь, как гласит глава 15 этого же титула, жена освобождается от мужа, «если муж в течение 3-х лет со времени заключения брака оказался неспособным к брачному сожительству со своей женой; если он каким-либо образом злоумышлял против ее жизни или, будучи осведомленным, что другие покушаются на ее жизнь, не предупредил ее; и если он прокаженный». Вне этих причин, отмечают императоры, супруги не могут разводиться – в полном соответствии с предписанием: «Кого Бог соединил, человек да не разделит».

Последующие главы совершенно новационны – кажется, будто «Эклога» опередила свое время на тысячелетие. Женская честь настолько находилась в поле зрения Льва III и Константина V (соавтора этого документа, как видно из введения в него), что любое посягательство на нее не оставалось без наказания. Это тем более поразительно, что данные виды преступлений были установлены в условиях ведения постоянных военных действий, когда многие нравственные сдержки, как известно, «автоматически» исчезают. Согласно главе 30 титула XVII лицо, обесчестившее девушку, подлежало наказанию в виде отсечения носа. То же наказание грозило лицу, обесчестившему чужую невесту, даже если это произошло с ее согласия (глава 32). А вступивший в связь с несовершеннолетней девицей, кроме того, обязан был выделить ей половину своего состояния (глава 31).

Семейные устои – святы, а Божественные законы – непреложны. Для царей Льва III и Константина V – это безусловная истина. Поэтому виновные в кровосмешении подлежали казни мечом (глава 33 титула XVII). Мужеложство каралось мечом (глава 38), а скотоложство – отсечением носа (глава 39). Двоеженец наказывался плетьми и должен был вернуться к первой жене (глава 35). Особо в «Эклоге» отмечены наказания против колдунов и знахарей, которые подлежали казни мечом (глава 43), а также манихеи и монтанисты (глава 52), подпадавшие под этот же вид уголовной ответственности.

Это был грандиозный законодательный сборник, добавивший Исаврам славу правоведов к ранее заслуженному ореолу полководцев. И хотя впоследствии императоры-иконопочитатели торжественно обещали забыть «еретическую скверну Исаврийской династии» и ее деяния, «Эклога» пережила свой век, привилась в византийском праве и позднее вошла в состав судебных книг Русской Православной Церкви. В частности, она вошла в состав печатной русской Кормчей книги, где фигурировала под заглавием: «Леона, царя премудрого, и Константина верной царю главизны».

Помимо «Эклоги», «невежественный» император Лев III Исавр издал краткий «Воинский устав», «Земледельческий закон» и «Морской закон». Как отмечают правоведы, в «Земледельческом законе» нет совершенно никакого упоминания о колонате, то есть о крепостных крестьянах, которые преобладали в Римской империи. Вместо них появляется личная крестьянская собственность и общинное землевладение. По мнению исследователей, списки «Земледельческого закона» позднее были включены в сборники древнего русского законодательства и играли заметную роль в деле культурного обмена между Византией и славянами. В частности, на основе «Закона» был создан «Устав о земских делах» Ярослава Великого⁴⁸.

Не менее интересен «Морской закон», которым введены целые правовые институты, например страхование грузов, и установлены правила их перевозки⁴⁹.

Своими законодательными актами император Лев III внес существенные изменения в систему государственного управления. Он разукрупнил фемы, что нужно признать очень удачным решением, и переложил многие повинности с муниципального управления на государственный аппарат. В частности, сообразуясь с условиями военного времени, он переложил на государство обязанность строительства и восстановления городских укреплений. Взамен были увеличены налоговые повинности – вынужденная мера, не везде встретившая поддержку. Но в целом деятельность императора привела к формированию крепкого и дееспособного государственного аппарата и упрочению законности и правопорядка в стране⁵⁰.

Так, в считанные годы, при невероятном напряжении всех сил и ресурсов, Лев III обеспечил Византийскому государству, себе и новой династии твердое положение, которое не смогли ослабить даже иконоборческий кризис и разрыв отношений с Римом.

Переходя к описанию церковной политики императора Льва III, известного как зачинщика иконоборчества, следует сделать несколько общих замечаний. Нет никакого сомнения в том, что Лев III был настоящим христианским императором, для которого интересы Церкви значили не менее чем интересы государства⁵¹. В своем стремлении обеспечить Церкви монопольно-доминирующие духовные позиции он был, как всегда, последователен, целеустремлен и нередко суров. Отдавая себе отчет в том, что целостность и благосостояние Римского государства напрямую зависят от степени народного благочестия, он предпринимал все меры для того, чтобы устранить те или иные еретические явления и языческие пережитки. В тех условиях, когда Церковь считалась органично неотделимой от Римской империи и наоборот, иного и быть не могло. И совершенно справедливо некогда высказанное суждение, что иконоборчество, как часть церковной политики Льва III Исавра, нельзя рассматривать изолированно от внешних и внутренних особенностей существования Византии в тот исторический период.

«Часто иконоборческих императоров судят сурово, не отдавая себе отчета в том, что их религиозная политика была лишь частью предпринятого ими дела восстановления Империи и что их деятельность не исчерпывалась страстной и жестокой борьбой с иконопочитанием», – писал один историк; и он совершенно прав⁵². Что же касается крайне негативных оценок деятельности Льва Исавра и других иконоборцев в древних рукописях, то, изучая первоисточники, нужно делать существенную поправку. Ересь иконоборчества, в отличие от прежних времен, открыла Церкви много мучеников, гонимых по приказам царей. Пролитая императорами-иконоборцами кровь является главной причиной, по которой современники вообще оказались не в состоянии объективно оценить политическую деятельность этих василевсов и изображали их исключительно в мрачных тонах⁵³.

Следует отметить, что иконоборчество, как явление, появилось отнюдь не в VIII веке, а гораздо раньше⁵⁴. Причина его появления до сих пор вызывает длительные дискуссии. Были, конечно, объективные обстоятельства, которые требовали решительных мер. Так, например, просвещенные современники, интеллектуалы нередко являлись свидетелями грубых сцен неблагочестивого поклонения иконам, даже их обожествления со стороны рядовых христиан. Сохранились сведения, что нередко иконам приписывались магические, таинственные свойства, краску с них соскабливали и употребляли вместе со Святыми Дарами, и тому подобное. Как следствие, далеко не везде и не всегда почитание святых икон признавалось благочестивым и правильным.

Еще сестра императора св. Константина Великого Констанция считала недостойным Христа наносить Его изображения на дерево. Святой Епифаний Кипрский (V в.), навестивший одну епархию в Палестине, увидел в храме завесу с изображением, как ему показалось, человека, и с гневом разорвал ее, отдав материю на покрытие гроба какого-то нищего. В Испании на Эльвирском соборе 300 г. (или 305 г.) было принято постановление против стенной живописи на стенах в храмах. На Западе, в Марселе, епископ Серен в 598 г. сорвал в храме иконы, суеверно почитавшиеся паствой, и папа Григорий I Великий хвалил того за ревность к вере⁵⁵. В VII веке на острове Крите большая группа христиан выступила перед епископом Неапольским с требованием запретить иконы, поскольку они противоречат текстам Ветхого Завета. Как рассказывают, иконоборческое движение было настолько сильным в самом Константинополе, что в 713 г. император Филиппик чуть было не издал специальный эдикт о запрете иконопочитания⁵⁶.

Сами иконоборцы вовсе не были едины в своем отношении к святым иконам. Были очень умеренные иконоборцы, которые выступали против уничтожения икон и удаления их из храмов. Они считали, что иконы нужно только помещать выше человеческого роста, чтобы не допускать слишком уж такого языческого, как они считали, поклонения им. Были иконоборцы, которые запрещали изображать Христа, но не препятствовали писать лики святых⁵⁷. Естественно, были и крайние иконофобы, доходившие до отрицания поклонения святым мощам и любого иконописного изображения.

Повторимся – не вполне благочестивое отношение к иконам, обожествление святых икон встречалось часто. Даже позднее, когда многие языческие злоупотребления в иконопочитании были уже развеяны, осмеяны и забыты, св. Феодор Студит хвалил одного вельможу, который икону великомученика Дмитрия признал крестным отцом своего сына (!). И нет ничего удивительного в том, что многие клирики выступали с критикой иконопочитания, нередко переходя границы разумного и отрицая сами иконы как объекты христианского поклонения. Заблуждение ополчилось на ложь, а в результате восстало на истину. Так рождалось иконоборчество. Впоследствии, когда успех одной партии сменялся удачей их противников, а религиозная догматика уступила место политическим соображениям, иконоборчество начнет ассоциироваться с византийской национальной идеей и станет символом патриотизма. В свою очередь почитание икон отождествилось с предательством интересов Империи в угоду универсализма Римской курии. Как следствие, религиозный спор отягощился множеством наносных обстоятельств, превративших его в клубок запутанных проблем.

Имели место и иные обстоятельства, которые небходимо учитывать. В частности, специфика, если можно так выразиться, новой ереси по сравнению с ранее появлявшимися заключалась в отсутствии какой-либо четко сформированной иконоборческой доктрины. Впрочем, и у сторонников иконопочитания не было прочной богословской позиции по существу вопроса. Только спустя многие десятилетия необходимые аргументы, собранные в единое богословское учение, были представлены на суд Церкви (VII Вселенский Собор). Как следствие, современники и позднейшие исследователи стали искать в иконоборчестве следы чуждых сознательных и тайных влияний.

Много говорилось об иудейской подоплеке иконоборчества, и вроде бы некоторые обстоятельства свидетельствуют в пользу этой версии. Действительно, известно о тесных контактах и добрых отношениях императора Льва III с Хазарским каганом и хазарами, среди которых активно миссионерствовали иудейские проповедники. Однако этот народ принял иудаизм гораздо позднее, и, помимо прочего, нельзя забывать, что в 723 г. Римский царь приказал принудительно крестить всех евреев и монтанистов, причем эта деятельность приняла масштабный характер⁵⁸. Едва ли это событие позволяет аргументированно говорить о симпатиях Льва III к евреям и иудейству как таковому.

Согласно другой гипотезе, иконоборчество возникло либо в результате мусульманского влияния, либо специально для того, чтобы облегчить для арабов переход из ислама в христианство. Однако довод, приводимый в этом случае, носит умозрительный характер: едва ли этот мотив был способен произвести переворот в сознании людей той эпохи. Как известно, мусульманство совершенно непримиримо относится не только к священным изображениям, которые оно отвергает в духе известного ветхозаветного запрета на изображение Бога, но отрицает также любые обыкновенные изображения людей и живых существ. Поэтому, отложив в сторону мысли о толерантном отношении к христианам, незадолго до появления иконоборчества в Римской империи мусульмане начали повсеместно уничтожать изображения Бога и лики святых угодников в православных храмах.

Возможно, это событие и стало причиной того, что иконоборчество императора Льва III связали с арабским истреблением икон, объединив эти акции внутренней связью, – в данном случае, искусственной и надуманной. Простые факты опровергают это предположение: иконоборчество в Византии появилось, как явление государственной политики, едва ли не раньше, чем на Востоке, у арабов. Согласно сохранившимся свидетельствам, некий иудей пришел к халифу и «пророчествовал», что тот будет владычествовать над арабами 40 лет, если истребит все иконы в христианских храмах. Халиф согласился, издал соответствующие распоряжения, но в этом же году умер. Как видно из последующего текста летописи, его гонения против икон не приняли масштабных очертаний⁵⁹.

Таким образом, не отрицая этих событий (гонений при халифе Йазиде и иконоборчество при Льве III), едва ли можно связать их воедино как звенья одной цепи. Как справедливо заметил один исследователь, все истории, собранные последующими иконопочитателями, о том, почему и в силу каких обстоятельств Лев Исавр перешел к иконоборчеству, являются плоскими и вульгарными анекдотами, должными показать всем мнимое ничтожество великого человека⁶⁰.

Нельзя также забывать, что император Лев III был в первую очередь мужественным борцом против арабской экспансии и едва ли мог копировать мусульманскую политику в отношении святых икон. Очевидно, это было невозможно одновременно как по объективным, так и по субъективным причинам. Кроме того, данная версия не учитывает, что мусульманам христианский крест был так же ненавистен, как и иконы, но никогда за весь период иконоборчества в Византии вопрос отказа от креста и его изображения вообще не стоял⁶¹.

Нередко говорят о влиянии на иконоборчество христианских сект, во множестве существовавших на Востоке, откуда был родом сам император и где он провел свою молодость. Действительно, здесь можно найти много общего. Как известно, некоторые крайние монофизиты отвергали почитание святых икон – например, так называемые фантазиасты или афтартодокеты, последователи Юлиана Галикарнавского. Не допускали иконопочитания и павликиане – очень сильная и многочисленная секта. Они прямо отождествляли все вещественное и телесное со злом и грехом и отвергали не только иконы, но фактически отменяли и православное богослужение. По мнению специалистов, влияние этих ересей и сект христианского происхождения, пожалуй, нужно считать определяющим в становлении иконоборчества. В пользу этой версии говорит и тот факт, что иконоборчество зародилось в среде малоазиатского епископата. Несколько епископов малоазиатских выработали доктрину иконоборчества и познакомили с ней императора Льва III, настойчиво убеждая его в необходимости вернуть «истинную» веру и благочестие⁶².

Нет никакого желания и смысла разбирать «материалистические» объяснения иконоборчества, связанные обычно с заочно и неоправданно навязываемым современными исследователями императору Льву III мотивом секуляризации церковной собственности. Достаточно напомнить, что борьба императоров с монашеством началась гораздо позднее – уже в годы самостоятельного царствования Константина V. И правовые акты родоначальника Исаврийской династии едва ли могут вызвать чью-то критику в данном контексте.

Как известно, попытки частично ограничить право Церкви на приобретение земельных угодий, получение выгоды от своих земель, передаваемых в собственность третьим лицам по мнимым сделкам, и пресечь иные злоупотребления, возникающие из этого, были предприняты еще при императоре св. Маврикии. Но под влиянием горячо протестовавшего столичного клира и недовольного императором Римского епископа он отказался от своей идеи. Лев III был гораздо последовательнее. Согласно главе 4 титула XII «Эклоги», «Святейшей столичной церкви и благочестивым учреждениям ее ведомства, и приютам, и домам призрения, и странноприимным домам запрещается передавать вечное право на недвижимость за исключением только мест, пришедших в состояние разрушения. Им разрешается только производить обмен недвижимости с ведомством императорского дома». Таким образом, если Церковь не нуждалась в том или ином земельном участке, она не могла произвести отчуждение его в частные руки, но обязана была передать его в государственную казну, в состав владения императорского дома. Однако это было единственное ограничение в отношении Церкви, и оно не касалось монастырского имущества.

Безусловно, конфискация монастырских земель в отношении непокорных царской воле обителей имела место. Однако это были редкие случаи, которые не дают оснований говорить о системных попытках секуляризировать церковное имущество. Напротив, в полемике со своими противниками сторонники иконопочитания печалятся, что те «все свое время посвящают не пастырской деятельности, а обработке монастырских имений». Кроме того, значительная часть монастырских владений в Малой Азии и на Балканах располагалась в разоренных войной местностях. Правительство императора Льва III не знало, что делать с обширными необработанными землями, и ему было явно не до того, чтобы увеличивать пустующие площади за счет массовой конфискации монастырских землевладений⁶³.

Если речь и может идти о каком-то материальном аспекте в деятельности первого императора-иконоборца, то он касался не столько монастырского имущества, сколько лиц, бежавших от воинской повинности, нередко принимая ангельский чин вовсе не для монашеского подвига. Как считают, в это время в Византии насчитывалось около 100 тыс. монахов – огромная цифра. Достаточно для сравнения сказать, что в России в конце XIX века при 120 млн населения насчитывалось 40 тыс. монахов⁶⁴. Можно представить себе тот колоссальный дефицит рабочих и солдатских рук, который испытывала Римская империя. Естественно, царь предпринял меры по недопущению уклонения от государственных обязанностей теми лицами, которые для отвода глаз уходили в монастырские обители.

Один исследователь писал по этому поводу: «Церковная жизнь в Византии до такой степени многообразно переплелась с гражданской, Церковь взяла на свою долю так много материальных средств Империи, что ни один император, имевший определенные политические задачи, не мог при их проведении не столкнуться с церковными интересами». Льву III нужны были деньги для войны, и что было делать Исавру, если вместо армии молодые мужчины записывались в монастыри, которые владели громадными земельными наделами, свободными от налогообложения? В отличие от патриарха Сергия времен императора Ираклия Великого патриотизм клира в эпоху постоянной анархии проявлялся лишь в обещании молитв, что императору, как воину и государю, было, конечно, недостаточно⁶⁵.

Иногда материальный мотив связывают с желанием императоров Льва III и Константина V вернуть царской власти те политические позиции, которые оказались утерянными в годы дворцовых переворотов и вследствие девальвации царского сана. Действительно, как известно, при императорах Анастасии II и Феодосии III множество клириков вошли в состав политической элиты Империи и заняли высокие должности. В этом нет ничего невероятного – в условиях внутренней нестабильности, гибели множества талантливых и опытных сановников и военачальников было вполне естественно, что священноначалие вышло на первый план. И этот «перекос властей», конечно, не мог не открыться при таком могучем и самостоятельном императоре, как Лев III Исавр. Осознавая свой статус Римского царя, поставленного Богом для управления государством, он не терпел параллельно с собой чью-либо другую волю. Однако едва ли царь ставил перед собой самодостаточную цель восстановить равновесие между двумя союзами – думается, он, по счастью, даже не умел мыслить столь секулярными категориями.

Совершенно безосновательно утверждение, будто бы царственные отец и сын, желая поднять престиж своей династии, решились на очередное церковное реформаторство, как это якобы случалось при предыдущих василевсах. Во-первых, такой неписаной практики просто не существовало: Византийские императоры вообще старались инициативно не вторгаться в область вероучения, если их к тому настоятельно не подталкивали объективные обстоятельства. А, во-вторых, военное время практически всегда являлось естественной преградой для созывов Вселенских Соборов или начала глобальных церковных диспутов. Трудно представить себе, что в условиях непрекращающейся войны с арабами, тяжелой обстановки в Италии, необходимости буквально на ходу реформировать государственное управление и восстанавливать народное хозяйство, Лев III мог задуматься над столь эфемерными затеями, как желание прослыть «реформатором» Церкви и знатоком христианского вероучения.

И прав один автор, который указывал, что ни Лев III, ни его сын не были вольнодумцами, рационалистами и предшественниками протестантской Реформации или революции. Это были люди благочестивые, верующие, богословски образованные, искренне заботившиеся о реформе религии путем очищения ее от всего того, что казалось им идолопоклонством⁶⁶.

Небезынтересны некоторые подробности появления иконоборчества в публичной сфере. Многие историки указывают, что иконоборческое движение было делом не столько царской власти, сколько церковной партии, представлявшей собой серьезную силу⁶⁷.

В подтверждение этих слов достаточно указать, что уже в 20-х гг. VIII века в Константинополе сформировался немногочисленный, но довольно влиятельный кружок иконоборцев, во главе которого стоял епископ Наколийский Константин, родом из Фригии. Его главными помощниками являлись епископ Клавдиопольский Фома, Эфесский архиепископ Феодосий и патриарший синкелл (секретарь, келейник) Анастасий – впоследствии Константинопольский патриарх. Они полагали, будто с уничтожением святых икон исчезнут многочисленные суеверия и Церковь вновь обретет свою духовную чистоту, утраченную вследствие иконопочитания. Их поддержали многие военачальники, и вскоре император был окружен людьми, деятельно подталкивавшими его к активным действиям. Достаточно сказать, что сенат, созванный царем по вопросу об иконах, принял решение об истреблении икон с редким единодушием⁶⁸. Вскоре на стороне иконоборцев стояла значительная часть просвещенного общества, большинство азиатских епископов и войско⁶⁹.

Обратим внимание на это немаловажное обстоятельство – всякий раз, когда перед иконоборческими императорами будет вставать вопрос о возможности допущения тех или иных форм иконопочитания, столичное окружение неизменно начнет выступать против этих инициатив.

Доводы епископов-иконоборцев оказали на царя большое влияние, но, склоняясь к их аргументам, он действовал осмотрительно, не желая форсировать события. Как говорят, внешней причиной, побудившей царя объявить запрет икон, явилось страшное извержение вулкана в 726 г., вследствие которого в Критском море буквально на глазах вырос целый остров⁷⁰. Императора убедили, будто бы это несчастье является знаком Бога, прогневавшегося на византийцев за искажение «истинной» веры и богопочитания. И тогда царь открыто поддержал инициативу азиатских епископов-иконоборцев, предприняв первые шаги по запрету икон.

Но тут довольно неожиданно выяснилось, что издание царского эдикта вызвало серьезные волнения в столице. Пролилась первая кровь после того, как один из офицеров (а это был спафарокандидат – довольно высокий чин, один из близких телохранителей императора) попытался 9 августа 726 г. сбить изображение Спасителя на площади Халки. Он приставил лестницу к стене и, поднявшись, ударил лик Христа топором. Находившиеся рядом женщины немедленно отодвинули лестницу, офицер упал, и его засекли до смерти бичами. Подоспевшие солдаты, естественно, тут же отомстили им, многих убив и ранив⁷¹. Начались первые казни, ссылки и конфискации имущества лиц, не принявших царской воли об иконах. В качестве ответной меры восточные патриархи анафематствовали столичных архиереев-иконоборцев.

Впрочем, нельзя не сказать, что уже эта история выглядит сомнительной. Ведь можно было бы совершенно обоснованно предполагать, что если эта история случилась из-за попыток императора снять с публичных мест святые иконы, то до нас наверняка дошли бы сведения о других, не менее драматичных столкновениях народных масс с царскими войсками. Но ничего подобного нет. И много оснований за то, чтобы считать если не саму историю у площади Халки вымыслом, то по крайней мере те детали, которые нам живописали последующие хронографы⁷².

Этот инцидент насторожил Льва III, который стал действовать крайне осторожно. Конечно, он не терпел публичного неповиновения и потому обрушил свой гнев на того, кто открыто восстал против его эдикта. Им оказался св. Иоанн Дамаскин – сын знатного вельможи при дворе Арабского халифа, написавшего в 726–730 гг. несколько посланий в защиту святых икон. Можно сказать, что святитель объединил собой тех восточных архиереев, которые выступили против иконоборчества, и император немедленно предпринял ответные контрмеры. Лев III написал в Дамаск халифу письмо, в котором ставил под сомнение верноподданничество св. Иоанна, проживавшего при нем. В результате по приказу араба святому отрубили кисть правой руки – очевидно, чтобы он не мог писать более своих писем. Но по молитвам св. Иоанна Пресвятой Богородице кисть его была возвращена на место и восстановлена⁷³.

Пожалуй, после Халки это была единственная сцена насилия в отношении конкретного лица. Отдельные неприглядные и даже кощунственные картины, безусловно, случались, но они принадлежат к так называемой группе «эксцессов исполнителей», носили единичный характер и никак не соотносились с волей императора Льва III. Например, во время осады арабами Никеи один воин из отряда зятя императора куропалата Артавазда, Константин, бросал камни в икону Пресвятой Богородицы. Как рассказывают, Дева явилась ему в видении и сказала: «Храброе, очень храброе дело ты сделал против Меня! Ты сделал это на голову свою». Когда мусульмане начали обстрел города из метательных орудий, один из камней размозжил голову этого солдата – наказание настигло его⁷⁴.

Но и в столице царя ждало разочарование. Первым оппонентом иконоборцам и защитником святых икон выступил Константинопольский патриарх св. Герман (715–730). Он категорически отказался дать свое благословение на истребление икон, и это скрытое противостояние длилось в течение нескольких лет. А на периферии взволновались Афины, жители которых в 727 г. подняли мятеж против царя.

Здесь также приходится делать отступление и чуть более критично подойти к данным протестам и мятежам. Как отмечают исследователи, волнения в Элладской феме были вызваны совсем иными обстоятельствами, и сам нерв противостояния проходит вдали от вопроса об иконах, чем это повествует Феофан Византиец и другие позднейшие летописцы. Да и история со св. Германом наглядно демонстрирует, что патриарх остался в одиночестве, не поддержанный даже ближайшим клиром. Было ли это следствием спора об иконах или обусловливалось иными причинами – Бог весть. В любом случае следует сказать, что, во-первых, еще пока не встречается жесткого вероисповедального противостояния между противниками и сторонниками святых икон. А, во-вторых, царь был далеко не одинок в своей нелюбви к иконопочитанию⁷⁵.

Но вернемся к повествованию. Папа Григорий II из осторожности не советовал византийцам свергать василевса, те, преисполненные чувства собственного достоинства, громко поносили императора как варвара и выскочку, противопоставляя ему «настоящих» царей. Афиняне выдвинули некоего Косму в императоры, и тот, собрав при помощи флотоводца Стефана и турмаха Агеллиана небольшой флот, отправился на Константинополь. Но в битве под стенами столицы, свершившейся 18 апреля 727 г., мятежники были разбиты. Агеллиан бросился в море и погиб, а головы Стефана и Космы «украсили» стены Константинополя⁷⁶.

В 730 г. Лев III решил созвать совет из 19 человек, на который был приглашен и патриарх. Девяностопятилетний старец явился к царю, но, несмотря на угрозы, не изменил своим убеждениям. Когда император заявил, что низвергает его с престола, св. Герман сложил омофор, отказался от епископства и удалился в Платаниум, откуда был родом, где и отдал Богу душу. Вместо него Лев III назначил столичным архиереем патриаршего синкелла Анастасия (730–754) – лицо сомнительных нравственных достоинств. Он предал своего патриарха, затем, после смерти Льва III, предаст и его дело. Как гласит предание, вызванный некогда по одному делу к царю вместе со св. Германом, Анастасий так спешил, что начал наступать Константинопольскому архиерею на мантию. На это св. Герман пророчески произнес: «Не спеши, еще успеешь поездить по ипподрому». Пророчество сбылось, и спустя несколько лет Анастасий был справедливо обесчещен – об этом мы скажем в следующей главе⁷⁷.

Но еще большие неприятности ждали императора Льва III на Западе, где против его указа ополчился понтифик. Столкновение с Римским престолом началось буквально сразу после получения там императорского эдикта. Папа Григорий II отказался выплачивать налоги и подати с Рима и всей Италии – фактически отверг верховную власть императора над собой. В ответ царь своим указом переподчинил митрополии Эпира, Дакии, Иллирии, Фессалии, Македонии Константинопольскому патриарху⁷⁸.

Это был сильнейший удар по власти и авторитету Римского епископа. Заметим, что передел границ патриархатов произошел не потому, что Лев III был недоволен оппозицией папы – император и не пытался распространить иконоборчество по территории всей Римской империи. Просто он действовал в контексте своей стратегии управления государством. Император к тому времени не имел иного способа контроля над Италией, кроме как из ненадежной Равенны. Но Сицилия и Иллирия являлись провинциями Римской империи, и было вполне логично распространить полномочия Константинопольского патриарха на те территории, где царская власть имела пока еще твердые позиции⁷⁹.

Более того, царь приказал обложить третью часть населения Сицилии и Калабрии поголовной податью, лишил папу налоговых льгот, а доходы от папских владений в Сицилии и Южной Италии изъял в государственный бюджет⁸⁰. После этого папа разослал по всей Италии воззвание, в котором призывал к восстанию против еретических замыслов императора. Инициатива понтифика принесла успех: получив его послания, Пентаполис и Венеция заявили о своей поддержке Рима. Возмущением был охвачен Вечный город и все итальянские провинции вплоть до Калабрии. Эти события свидетельствуют, между прочим, о том, что близкое императору иконоборческое окружение ввело его в заблуждение, уверяя, будто запрет на почитание икон повсеместно воспримут положительно. Очень сложно предположить, зная осторожность императора, что Лев III сознательно пойдет на осложнение отношений с восточными патриархами и папой в условиях войны.

Но делать было нечего, и царь попытался использовать классический для Византии способ разрешить богословский спор – созвать Вселенский Собор. Едва ли он задумывал этот шаг еще в 726 г., издавая свой эдикт. Но, желая узнать мнение всей Церкви, а в глубине души надеясь получить вселенское одобрение своим замыслам, он обратился с этим предложением к папе Григорию II. Однако понтифик ответил категоричным отказом, хотя царя поддерживал Константинопольский патриарх св. Герман.

Аргументация, приводимая Григорием II, отнюдь не замысловата. «Ты писал, – объясняется Римский епископ с императором, – что следует созывать Вселенский Собор; нам показалось это бесполезным (выделено мной. – А. В.). Представь, что мы послушались тебя, архиереи собрались со всей Вселенной, что восседает уже синклит и совет. Но где же христолюбивый и благочестивый император, который, по обыкновению, должен заседать в совете и чествовать тех, которые говорят хорошо, а тех, которые удаляются от истины, преследовать, – когда ты сам, император, являешься человеком непостоянным и варваром?»⁸¹

Такой ответ не может не вызвать множества вопросов. Разве Вселенские Соборы всегда созывались при единодушном согласии епископов по спорным вопросам? Неужели папа не верил, что сила Святого Духа, проявленная в соборной форме, способна остановить и вразумить заблудших, в том числе и самого царя? И, как знать, может быть (хотя история и не знает сослагательного наклонения) этот несозванный Вселенский Собор мог изменить ход вещей и уже при Льве III разрешить волнующие Церковь споры? В любом случае едва ли позиция папы выглядит конструктивной. Апостолика можно понять только в одном случае – если он желал получить такой Собор, который примет его волю, как безусловную истину. Предстоящая почти наверняка нелегкая борьба и диспуты если и не пугали Римского папу, то по крайней мере били по идее «папской непогрешимости».

Стороны обменялись письмами, дающими большое поле для анализа и представляющими несомненный интерес не только для богословов, но и для исследователей в области церковно-государственных отношений. Надо сказать, Григорий II довольно убедительно раскрыл заблуждения Льва III относительно запрета иконопочитания. Его речь, правда, довольно груба и не всегда учтива, хотя он неизменно именует его «богохранимым императором и во Христе братом». Более того, ради чести царского титула апостолик отказывается анафематствовать императора: «Мы же, как имеющие право, власть и силу от св. верховного Петра, думали также наложить на тебя наказание; но так как ты сам наложил на себя проклятие, то и оставайся с ним»⁸².

Но дальше, когда речь заходит о более общих, основополагающих вопросах взаимоотношения Церкви и императора, папа явно сбивается с логики, зачастую противореча сам себе, хотя цель его изысканий очевидна – доказать независимость духовной власти от царя и подтвердить свои прерогативы. Он с большим пиететом высказывается в адрес «отца» VI Вселенского Собора императора Константина IV Погоната, приводя интересный отрывок из его послания Римскому епископу. «Я буду заседать с ними (епископами. – А. В.) не как император, и буду говорить не как государь, но как один из них. Мы будем следить за постановлениями архиереев и принимать мнения тех, которые говорят хорошо, а говорящих худо будем преследовать и ссылать в ссылку. Если отец мой извратил какое-либо учение чистой и непорочной веры, то я первым предам его анафеме». Трудно представить больший аргумент в устах Римского епископа в пользу того, что царь по божественному праву является главой Кафолической Церкви и по достоинству имеет сан, почти равный священническому.

И тут же, как будто до этого речь шла о чем-то другом, Григорий II продолжает: «Ты знаешь, император, что догматы Святой Церкви дело не императоров, но архиереев, и должны быть точно определяемы. Для этого-то и поставлены в церквах архиереи, мужи, свободные от дел общественных. И императоры поэтому должны удерживать себя от вмешательства в дела церковные и заниматься тем, что им вручено»⁸³. И в продолжение: «Догматы – дело не царей, а архиереев, так как мы имеем ум Христов (2Кор. 2, 14–17). Иное дело – понимание церковных постановлений, и иное – разумение в мирских делах».

Видно без всяких комментариев, объединив оба высказывания, что первый тезис совершенно разнится от второго. Более того, пытаясь отстоять свою независимость в делах церковного управления, папа готов отказаться и от вмешательства священства в мирские дела. «Как архиерей не имеет права втираться во дворец и похищать царские почести, так и император не имеет права втираться в церкви и избирать клириков», – пишет он, и это – недвусмысленная атака на старинные прерогативы Римских императоров назначать патриархов, митрополитов и даже рядовых епископов. Обращает на себя внимание и заявленное папой совершенно «теоретическое» положение в отношении якобы традиционного невмешательства Римских епископов в политические вопросы. Если практика Римской церкви что-то и демонстрирует с завидным постоянством, так это совершенно иной образ мыслей, чем тот, который Григорий II приписывал своим предшественникам. Впрочем, он и сам, как мы видели, не устранялся от событий, происходивших при нем в Италии.

Завершая изложение своей «теории разделения властей», Римский епископ привел различия между государством и Церковью. Император, как отмечает он, казнит, наказывает провинившихся людей, ссылает в ссылку. Церковь – уврачует их, возвращает к Господу чистыми и непорочными. «Видишь, император, – вопрошает он, – различие между Церковью и государством?»⁸⁴ Заметим, что папа применяет термины, неизвестные римскому сознанию, поскольку в Римском государстве Церковь признавалась неотделимой от Империи и являлась с ней одним органическим целым.

Затем апостолик внезапно опять свернул с пути, вспоминая об отвергаемой им «симфонии властей». «Но когда все совершается мирно и с любовью, тогда христолюбивые императоры и благочестивые архиереи, в своих совещаниях, являются одной, нераздельной силой»⁸⁵. Нетрудно понять, что такая разноголосица в двух близких по времени посланиях означает только одно – отсутствие в Риме (пока еще) четко сформулированной доктрины власти папы в Церкви. Основное доказательство на этот счет по-прежнему покоится на старом утверждении, будто первенство апостола Петра мистически перенеслось на Римского епископа, и потому тот является высшим среди всех других епископов. Все остальное – эклектика.

Наконец, в качестве последнего «аргумента» приводится тот незамысловатый довод, что вне зависимости от принятия Львом III слов Григория II он не в силах причинить ему вреда. Предвосхищая возможную месть царя за свои бранные слова, папа открыто угрожает, что за его спиной стоит Запад, все царства которого почитают понтифика своим духовным главой. И стоит только Римскому епископу отъехать на 24 стадии в сторону Кампании, как он станет недоступным для гнева царя⁸⁶.

Совокупно это означает отказ принять царский эдикт, призыв к восстанию, нежелание поддержать созыв императором Вселенского Собора. Понятно, что два гневных послания в Константинополе оценили как открытый вызов. Поэтому император направил в Италию флот. Согласно преданию Римской церкви (впрочем, подлинность которого весьма сомнительна), царь попутно решил физически устранить Римского епископа. Византийский сановник Василий, хартулларий Иордан и иподиакон Лурион получили приказ убить папу Григория II, но их замысел был раскрыт. Василий спасся бегством в монастыре, а его сообщники были убиты народом. В это время в Равенну прибыл новый экзарх Павел, которому Византийский царь поручил подавить восстание в Риме любым способом. Его войска двинулись к древней столице, но папа уже призвал на помощь лангобардов, которые перекрыли византийцам дорогу у Саларского моста. Греки повернули обратно, и Павел неожиданно открыл для себя, что опасность угрожает не столько папе, сколько ему самому. Дошло до того, что многие города средней Италии пригрозили избрать на царство нового василевса.

Но тут в дело вмешался сам Григорий II – он понял, что альтернативой Константинополю могут стать лангобарды, а такие перспективы его не устраивали. Ситуация сложилась парадоксальная: из всех итальянских владений Константинополя только Неаполь сохранил верность императору, а Рим и остальные города полуострова не признавали его лично как своего царя. Тем не менее они по-прежнему заявляли о своей принадлежности к Римской империи, считая одновременно с этим своим единственным защитником Римского епископа. Как справедливо отмечают, именно в эти годы светская власть апостолика в Италии приобрела реальные очертания⁸⁷.

Когда в 731 г. на престол вступил папа Григорий III (731–741), казалось, что конфликт если и не будет окончательно устранен, то по крайней мере смягчится. Император благосклонно признал нового понтифика, всячески демонстрируя ему свое уважение, но папа направил Льву III такое гневное письмо, что кардинал, которого апостолик направил с посланием в Константинополь, отказался доставить его даже под угрозой низвержения из сана⁸⁸.

Чтобы укрепить свои позиции, Григорий III собрал 1 ноября 731 г. Собор в Риме из 93 итальянских епископов, который анафематствовал иконоборцев. Хотя сам император не был отлучен от Церкви, этот факт означал отделение Италии от Римской империи и отказ признать власть Византийского царя. Правда, посланник с соборными актами не доехал до Константинополя: его, как и всех других ходатаев за иконы, император распорядился арестовывать по дороге в Сицилию и отказался вообще читать послания с непокорного Запада.

Двусмысленность политического статуса Рима и Италии хорошо подчеркивает факт приобретения папой Григорием III в 733 г. замка Галлезе в Тусции, выкупленного понтификом у лангобардов. Это владение было присоединено к Римской империи как неотъемлемая часть ее территории, но папа смотрел на него как на свою вотчину. Как тонко заметил один исследователь, «папы оставляли неприкосновенными установления Римской империи, проявляя в этом величайшую мудрость; свою нарастающую власть в Риме папы маскировали искусными дипломатическими приемами»⁸⁹.

Как ни старался Лев III, ему не удалось ни получить вселенского одобрения иконоборчества, ни умиротворить своих противников. Постепенно военные операции и повседневные заботы государственной жизни заняли его внимание, и до конца дней царь не решился более пытаться навязать новые запреты на почитание святых икон.

Скончался великий император, законодатель и полководец 18 июня 741 г. от водянки⁹⁰. Сказать откровенно, с учетом всех обстоятельств, личность императора Льва III не может не вызывать сочувствия. Безусловно, иконоборчество являлось ошибкой и тяжелым грехом царя. Но, во-первых, он столько сделал для спасения православной империи, «христианского государства», дни которого, казалось, уже были сочтены, что заслуживает большого снисхождения. При всем блеске императорских династий Империи немного найдется царей, способных стать с ним в ряд по тем заслугам, которыми ему обязана Византия. Грандиозность его побед, острый ум, преданность войска и симпатии населения являются лучшими характеристиками личности императора Льва Исавра⁹¹.

Во-вторых, следует признать, что подавляющее большинство возводимых на него обвинений оказались надуманными или бездоказательными. Конечно, совершенно нелепо утверждение позднейших историков, будто император Лев III сжег церковное училище в Константинополе вместе с преподавателями, учениками и книгами. Царь был сторонником просвещения и, напротив, своих идейных противников считал не вполне образованными людьми. Поэтому он и его сын Константин V усиленно насаждали школы, в которых преподавали сторонники иконоборчества⁹².

Совершенная неправда, будто император бил по щекам патриарха св. Германа Константинопольского и публично унижал его. Греки издавна любили преувеличивать значение тех или иных событий, нередко перефантазируя историю, вследствие чего обыденные факты получили совершенно фантастичную интерпретацию. В древние времена сам по себе факт непринятия императором какой-то церковной партии неизменно классифицировался отверженными как «гонения» на Церковь. Поэтому не стоит удивляться, когда летописцы придумывают то или иное событие, чтобы еще более возвысить чей-то подвиг и продемонстрировать чьи-то заблуждения.

Как человек последовательный, Лев III, совершив тяжелую ошибку, приняв ложь за истину, шел к поставленной цели, старательно и осторожно избегая возможных осложнений. Если случалось, что «раздраженный противодействием, Лев позволял себе оказывать давление на чужую совесть, то нужно признать, что противники его тысячекратно отмстили ему за эту неправду, исказив историю его царствования. Благороднейший законодатель явился пред взорами потомков, как самый низкий злодей», – писал один исследователь⁹³.

В этих словах много правды, доказательства которой легко представила история. Когда в IX веке иконопочитание было восстановлено, составился список мучеников за Православие, пострадавших в годы гонений. И из их числа, как пишут историки, только 40 человек приходится на период царствования императора Льва III Исавра, причем большинство из них погибло во время известного эпизода на площади Халки⁹⁴.

Нередко современники, а еще более потомки категорично полагали, что после смерти император Лев III Исавр отправился в «огонь вечный», но, справедливо замечают некоторые авторы, суд Божий – не суд человеческий. Даже латиняне, в целом крайне негативно оценивавшие его образ, не отрицают очевидных достоинств императора. Один французский автор писал так: «Лев царствовал со славою. Подданные его любили, сарацины боялись; казалось, само Провидение поставило его на троне, чтобы возвратить Империи ее прежний блеск. Выросши в несчастии, которое дает твердую выдержку душам и воспитывает доблести, Лев достиг престола и держался на нем силой своего гения. Он был бы великим государем, если бы не захотел стать реформатором»⁹⁵.

Другой западный автор отмечает, что с воцарением Льва III, словно по мановению волшебной палочки, наступил мир. «Трудно сказать, все ли реформы Льва III были равно плодотворными, но один факт неопровержим: его царствование было для Империи периодом такого процветания, какого она не видела много поколений»⁹⁶.

Сыну покойного царя Константину V было 23 года от роду, когда он принял единоличные бразды правления Империей в свои руки. С ранних лет разделяя с отцом тяготы государственного управления и военные лишения во время многочисленных войн, он быстро приобрел богатый опыт правления государством и познал тонкости военного дела, не раз проявляя на полях сражений хладнокровие и мужество. Между тем в дошедших до нас византийских источниках нет более ненавистного и презренного имени, что не может не вызывать удивления. И до Константина V, и после на императорском троне встречались слабые и даже откровенно преступные фигуры, как, например, узурпатор Фока Солдат. Но победившие через столетие иконопочитатели презрели все заслуги этого выдающегося представителя Исаврийской династии и великого полководца, запомнив только то, что при нем иконоборчество достигло своего первого пика.

Но «хрестоматийные» оценки сами нуждаются в значительной корректировке как по отношению к Константину V, так и Льву III. Обратим внимание на одно авторитетное мнение, которое нужно иметь в виду при обобщении трудов и характеристике личности этих монархов. «Для современного наблюдателя, – писал известный византинист, – проблемы иконоборчества оказались настолько непроницаемыми, и самый тот факт, что в течение целого столетия шла борьба не на живот, а на смерть из-за вопросов религиозного культа, оказался настолько непонятным, что вопреки всем свидетельствам источников иконоборчество было истолковано как социально-реформистское движение. Там, где материалы источников противоречили этому истолкованию, они отвергались с совершенным презрением. Там, где не оказывалось нужных элементов для этой конструкции, они измышлялись»⁹⁷.

Остановимся на личности нашего героя. Рассказывают (и эта история может быть в такой же степени признана легендой, как и реальным фактом), будто сразу после его рождения были явлены негативные предзнаменования будущего царствования. Якобы при совершении таинства Крещения младенец Константин испражнился в святую купель, и потому впоследствии получил крайне неблагозвучное прозвище «Копронимос». Понятно, что оно не нуждается в переводе⁹⁸. Однако, по другим данным, это обидное наименование на самом деле является поздней перифразой подлинного народного «имени» царя – «Каваллинос» («кобылятник»)⁹⁹. Проведя в седле большую часть своей жизни, царь не мог отделаться от постоянно сопровождавшего его запаха конского пота, что впоследствии использовали недруги.

Он был трижды женат, причем не по распущенности, а вследствие смерти первых жен. Первой супругой императора Константина V, как уже говорилось выше, была Хазарская царевна Ирина, с которой он венчался в 732 г. От Ирины родился 25 января 750 г. сын, будущий император Лев IV, и дочь св. Анфуса. Второй брак царя с некой Марией был очень скоротечен, и от него не осталось детей. От третьего брака царя с византийской аристократкой Евдокией (он дал ей титул августы только в 769 г.), происходящей из знатной семьи Мелиссинов, родилось пять сыновей: Никифор, Христофор, Никита, Анфим и Евдоким¹⁰⁰. Как можно судить по отношениям, царившим между отцом и св. Анфусой, историю который мы поведаем позднее, император был добрым отцом, умевшим находить общий язык со своими детьми и не насиловавшим их волю.

Он был жестким правителем и не всегда щадил своих врагов – пример пленных болгарских воинов, которых царь отдал на растерзание константинопольской толпы, достаточно красноречив. Но нередко удивлял своим снисхождением к поверженным противникам, если не видел в них угрозы государству. Позднейшие летописцы-иконопочитатели называли его «беззаконнейшим царем», «всегубительным, безумным, кровожадным, лютейшим зверем», а в народе довлел культ этого императора. Когда уже много после его смерти болгары серьезно угрожали Римской империи, во время богослужения в храме Святых Апостолов народ сорвал с петель дверь в усыпальницу Константина V, ворвался туда и с криком: «Восстань и помоги гибнущему государству!» припал к его гробнице¹⁰¹. Когда эпарх города задержал правонарушителей, те утверждали, что двери в усыпальницу отворились сами собой, Божьим провидением – настолько личность императора была популярна в народе¹⁰².

«Каковы бы ни были его личные слабости и пороки, – заключает один историк, – как бы ни была жестока его военная беспощадность, приписываемая ему противниками, во всяком случае, по силе, по политическому смыслу, по стратегическому дарованию и колоссальной энергии он принадлежал к самым выдающимся Византийским венценосцам. Он завершил работу своего отца и в глазах неприятеля вновь окружил свое царство внушительным сиянием, под покровом которого государство в ближайшие затем царствования могло без слишком больших повреждений лавировать среди опасностей. Несколько десятилетий Византия жила политическим капиталом, накопленным Львом III и Константином V»¹⁰³. Его называли более талантливым полководцем, чем его отец, чьи победы стали хрестоматийными. «Не спонтанная удаль, но острый ум дальновидного стратега, соединенный с большой личной отвагой, позволил ему одержать блестящие победы над арабами и болгарами, которые сделали его кумиром солдат»¹⁰⁴.

Став по праву рождения царем, Константин V и не думал что-либо менять в политике и стратегии своего горячо любимого отца, которому он желал во всем следовать. В то время арабы по-прежнему представляли главную опасность для рубежей Римской империи, и против них он решил начать свой первый самостоятельный поход в июне 741 г. Благодаря трудам Льва III государство было крепко, армия многочисленна, а власть заслуженно пользовалась авторитетом у подданных. И молодой царь не подозревал, что опасность уже совсем близка. Исходила она от самого ближайшего окружения василевса – зятя покойного Льва III Исавра Артавазда, женатого на его дочери Анне, номинально числившегося комитом и стратигом фемы Опсикия, а в действительности являвшегося куропалатом дворца. Два его сына также занимали высшие ступеньки в иерархии византийской системы управления: один из них был стратигом Фракисийской фемы, второй возглавлял фему в Малой Азии¹⁰⁵.

Обязанный всем, что имел, покойному императору, Артавазд тем не менее считал себя единственным законным наследником Льва III, игнорируя династические права царевича Константина. В течение года наблюдая физическую слабость и болезни царя, предвидя скорую смерть Льва Исавра, он плел паутину грандиозного заговора, в который оказались вовлечены многие видные сановники. В силу неведомых причин (хотя скорее всего заговор просто еще не был полностью подготовлен) заговорщики не посмели выступить непосредственно в дни скорби по покойному василевсу, но решили сделать это чуть позднее.

Когда Константин V с гвардией расположился лагерем во Фригии в местечке Красс, ожидая прихода остальных войск, «внезапно» взбунтовалась фема Опсикия, провозгласившая Артавазда императором. Царь повелел узурпатору явиться для объяснений, и тот действительно пошел навстречу своему монарху, но... вместе с войском. В короткой схватке погиб один из близких советников Константина V, служивший еще императору Льву III, патриций Висир, и император внезапно открыл для себя, что противопоставить узурпатору ему нечего. Будучи смелым и решительным, но в то же время очень осторожным человеком, император не стал искушать Бога и перебрался в расположенный неподалеку город Аморий – столицу фемы Анатолика, где у него было много сторонников. Этот город он сделал базой для будущих операций по восстановлению своей власти.

А узурпатор, посчитав партию молодого царя безнадежно проигранной, тем временем направился к Константинополю, где его уже ждали союзники – патриций и магистр Феофан, замещавший царя в государстве во время военного похода, и уже знакомый нам Константинопольский патриарх Анастасий. Их совместными усилиями был распущен слух среди столичных жителей, будто бы Константин V погиб, а все восточные фемы признали Артавазда, как близкого родственника последних императоров, царем. Нет ничего удивительного в том, что константинопольский обыватель поверил столь авторитетным свидетельствам, и вскоре Артавазд был венчан на царство патриархом Анастасием, презревшим и нравственный долг, и правила благочестия, и обычную признательность к своему покровителю, благодаря которому стал архипастырем столицы.

Чтобы окончательно уронить престиж молодого царя, о котором все же вскоре стало известно, что он жив и здоров, патриарх решился на совершенно недостойный поступок. Он поклялся на Кресте Господнем, что своими ушами слышал, будто Константин V отрицал Божество Христа как Сына Бога¹⁰⁶. Конечно, такое заявление сыграло свою роль: как иначе, если сам патриарх назвал Константина Исавра несторианином? Впрочем, зная уже характер этого человека, а также иконоборческую аргументацию сына Льва Исавра, трудно поверить, что он в действительности являлся тайным еретиком.

Вскоре к Артавазду подошло подкрепление в виде войска Фракисийской фемы во главе с его сыном Никифором. Солдаты заняли крепостные стены Константинополя и своим видом отбивали любое желание восставать против нового «царя», даже после раскрытия обмана. А сам Артавазд щедро раздавал государственную казну народу, дабы снискать его благосклонность.

Первое время ничто не угрожало узурпатору и его сторонникам, но затем стали поступать тревожные слухи, свидетельствующие о том, что Константин V вовсе не намерен прекращать борьбу за императорскую диадему и пурпурную обувь. В память о его отце почти все фемы Малой Азии выступили на стороне законного царя, включая флотскую фему Кивироэтты, сыгравшую в будущих событиях едва ли не решающую роль. Положение Артавазда сразу стало шатким, и, надеясь вернуть расположение населения и епископов, он пошел на то, чтобы отменить иконоборческие указы Льва III Исавра. Нет никаких сомнений в том, что это было в буквальном смысле слова "пиаром». Ни Артавазд, ни патриарх Анастасий, ни остальные участники заговора не испытывали к иконам никакого расположения, тем более что сам Константинопольский архиерей взлетел на высший пьедестал духовной власти именно за счет своего иконоборчества. Однако этот расчет оказался не очень точным: то ли столичные жители не видели в церковной политике Льва Исавра никаких опасностей для свободы иконопочитания, то ли не поверили в праведность мотивов Артавазда, но новых союзников он не приобрел.

Тем временем Константин V со своим войском решительно подошел к Босфору и остановился в Хрисополе, но надвигающаяся зима не позволила ему штурмовать Константинополь. Он вновь отошел в Аморий, убедившись на деле, насколько одинок его противник. Эта временная передышка была использована Артаваздом довольно эффективно, хотя и не без ошибок. Пусть его не признавала Малая Азия, но Римский папа в благодарность за отмену иконоборческих эдиктов Льва Исавра посчитал его законным императором (!), о чем и уведомил письменно. Для упрочения власти Артавазд венчал на царство своего старшего сына Никифора, а второго сына, Никиту, назначил стратигом фемы Армениак, где у него, армянина, имелись сторонники из числа соотечественников¹⁰⁷. Однако, как вскоре выяснилось, даже эти меры не смогли реально изменить перспектив будущей междоусобной войны, поскольку Артавазду противостоял воин величайшей отваги и полководец от Бога.

Весной 742 г. Константин V вновь подошел к Константинополю, и здесь открылись три крупных просчета узурпатора. Во-первых, он покинул город, отправившись в фему Опсикия, где неудачным управлением быстро восстановил против себя своих же недавних подданных. Во-вторых, Артавазд не сумел консолидировать свои силы, оказавшиеся разбросанными по стране. Наконец, в-третьих, он не обеспечил Константинополь запасами на случай осады – видимо, не ожидал, что дело может зайти так далеко. Но именно так и получилось.

В том же году при Сардах Константин Исавр нанес тяжелое поражение Артавазду, до сих пор не верившему, что «мальчишка» сможет разбить его, бывалого и опытного воина. Он спешно бежал в Константинополь, а император, не теряя времени, развернул свою армию, догнал сына Артавазда Никиту с армянским войском и в августе 742 г. разгромил его при городе Модрине, что находился в феме Вукеллариев. Несчастье для Артавазда заключалось в том, что хотя самому Никите удалось скрыться, в этой битве пали многие близкие советники и товарищи Артавазда, включая двоюродного брата узурпатора, патриция Тиридата¹⁰⁸.

После этих побед Константин V переправился через Босфор и осадил город с суши, а стратиг фемы Фракисийская Сисиний во главе флота блокировал Константинополь с моря – столица оказалась в осаде. Вскоре в городе наступил настоящий голод, а попытки Артавазда раздобыть продовольствие и доставить его в Константинополь не приносили успеха. Флот Константина Исавра легко перехватывал суда противника, направляя захваченное продовольствие для нужд своей армии. Осажденные попытались произвести вылазку на сухопутном участке обороны города, но вновь неудачно: Артавазд опять потерпел поражение и лишился своего главного помощника магистра Феофана, павшего на поле брани.

Ввиду опасности голода Артавазд пошел на то, чтобы разрешить выход из Константинополя женщинам и детям, принудительно заставив все мужское население взять в руки оружие. Однако мужчины не желали воевать: многие из них, переодевшись в женское платье или монашескую одежду, пытались выскользнуть из осажденной столицы. Их ловили слуги Артавазда и направляли в строй, что не придавало авторитета узурпатору. Но бывшего помощника Льва Исавра согревала мысль о сыне Никите, который, по полученным сведениям, собрал новое войско и уже подошел к Хрисополю, желая деблокировать Константинополь. Однако Константин V и на этот раз разрушил все планы врага. Не снимая осады, он с частью войска внезапно переправился через пролив, догнал Никиту и вновь разгромил его, захватив сына Артавазда в плен вместе с бывшим епископом города Гангры Маркеллином, служащим в армии узурпатора.

Захваченные живые «трофеи» были представлены императором на обозрение всему городу, но Артавазд перенес и это страшное для себя известие. Оборона продолжалась, и только 2 ноября 742 г. царю удалось ворваться через сухопутную стену в город, из которого срочно бежали Артавазд и его ближайший помощник, тоже армянин, патрикий Вахтанг. Впрочем, далеко уйти им не удалось, и вскоре оба были представлены царю в цепях. Император не забыл патриарху Анастасию его измены и повелел подвергнуть того публичному бичеванию, провезти по ипподрому сидящим на осле задом наперед, а затем ослепить. Поразительнее всего то, что эта измена и унижения не привели к отставке архиерея, который вплоть до своей смерти в 754 г. оставался столичным патриархом¹⁰⁹.

Это была великая победа в военном отношении. Константин смог совершить то, что 25 лет тому назад не удалось громадному воинству арабов. С малой толикой войск и в считанные месяцы император взял Константинополь, нанеся врагам несколько поражений.

Радость победы была несколько омрачена страшным мором, охватившим Константинополь, и удивительными явлениями. На одеждах людей, дверях, священных предметах в храмах появлялись изображения креста. Другим людям были видения, будто воины бьются друг с другом. Множество горожан умирало, и даже отсутствовала возможность вывезти их тела на кладбище. Поэтому придумали специальное механическое приспособление, позволяющее подбирать усопших, которых сбрасывали в ямы – так велико было их число¹¹⁰.

Желая пробудить в жителях надежду на лучшую долю, император Константин V озадачился восстановлением городского хозяйства, пришедшего местами в негодность. В частности, он лично пожертвовал на обустройство городского водопровода средства, позволившие привлечь 7 тыс. рабочих; и те за лето выполнили все работы. Вообще же, продолжая традицию отца, царь вел очень скромный образ жизни, направляя все полученные средства на содержание и обновление армии, а также на иные нужды Римского государства.

Восстановив свои права на царский трон, Константин V сумел наконец продолжить дело отца, мечтавшего о возврате земель Римской империи, ранее захваченных арабами и болгарами. Надо сказать, время для войны с сарацинами было выбрано очень удачно, поскольку как раз в те годы в Халифате происходила междоусобная война между представителями династии Омейядов – настолько тяжелая, что мусульмане даже не имели возможности воспользоваться противостоянием Константина Исавра с Артаваздом.

Какой-то рок преследовал Омейядов со времени правления надменного и не очень подготовленного к своей миссии халифа Сулеймана. А затем сразу несколько обстоятельств наложились друг на друга, приведя к гибели эту некогда могущественную семью правителей Арабского халифата. Постоянные раздоры между йеменцами и кайситами, северянами и южанами, находившими своих покровителей среди родственников очередного халифа, краткость правления преемников Сулеймана, неизменно сопровождавшаяся переменой внутренней политики, когда в течение 26 лет фактическая власть 5 раз переходила от одной племенной группы к другой, вела к ожесточенным преследованиям и казням некогда бывших самых влиятельных лиц в государстве. Кроме того, в сознании своем Омейяды принадлежали, скорее, к типу государственных деятелей, чем религиозных лидеров. Они заняли довольно умеренную позицию по отношению к лицам, стремящимся перейти в ислам, но никогда не доходили до крайностей, присущих их противникам из среды сторонников покойного халифа Али, нашедших убежище на Востоке.

Но еще большие волнения ждали мусульманский мир при халифе Умаре II, который не только потерпел поражение от Льва Исавра, но и произвел некоторые перемены в стране, самым негативным образом сказавшиеся на репутации его семьи и состоянии дел в государстве. Будучи религиозным человеком (даже слишком религиозным на фоне своих предшественников), этот халиф решил устранить препятствия для иноверцев к переходу в ислам, а потому отменил старый закон об обязательной уплате теми специального налога при смене веры. С одной стороны, это был предусмотрительный шаг, приведший в мир ислама миллионы новых почитателей. Ведь в тех случаях, когда иноверец переходил в ислам с корыстной целью, обратная смена веры каралась смертью. Поэтому через 1–2 поколения новый мусульманин, желая того или нет, создавал искреннего и убежденного последователя пророка Мухаммеда. С другой – государственная казна сразу лишилась значительной части средств, источником которых был именно этот налог. Кроме того, желая сохранить старые законы, заповеданные пророком Мухаммедом, Умар II запретил мусульманам приобретать недвижимое имущество, за исключением того, что они присвоили себе ранее в ходе военных походов. Это вызвало вполне прогнозируемое недовольство арабов, посчитавших свои права нарушенными¹¹¹.

Наконец, желая положить конец раздорам с шиитами, Умар II запретил в 718 г. проклинать имя халифа Али во время пятничного богослужения, как это было ранее, после чего шииты открыто стали исповедовать почитание своих святых и... проклинать Омейядов, погубивших тех. Когда после смерти Умара II халифом стал Хишам, отличавшийся гораздо большими государственными дарованиями, часть нововведений тут же была упразднена. Но и Хишам допускал роковые ошибки. Одна из них заключалась в распространении на африканских берберов возвращенного налога при переходе в ислам, который ранее взыскивался лишь с иудеев и христиан. Гордые сыны Северной Африки были глубоко возмущены тем, что им, так горячо и искренне принявшим веру в Аллаха, приходится платить позорный (на их взгляд) налог, да еще и поставлять лучших своих дочерей в качестве подарков сановникам в Дамаск. Поэтому берберы моментально скооперировались с хариджитами, в массе своей скрывающимися от преследований официальных властей в африканских пустынях, и подняли знамя восстания. На всех территориях, ныне принадлежащих Марокко, берберы отказались признавать власть арабов, а вдобавок ко всему отрезали от Дамаска и Испанию, где находились преданные Омейядам части.

Для подавления восстания халиф отправил в Африку корпус во главе с Кулсумом ибн Иядом, не скрывавшим своего презрения к берберам. Но в битве между ними, произошедшей во второй половине 741 г., арабы были разгромлены, стерты в порошок полуголыми варварами. По оценкам исследователей, это поражение было сродни гибели арабских войск у стен Константинополя и при Пуатье, сражение, перевернувшее историю Арабского халифата¹¹².

Это событие тут же нашло отклик на Ближнем Востоке, где в горах Ирана пребывали сторонники покойного халифа Али. После известий о поражении Омейядов в Африке они подняли черное знамя Аббасидов, приходившихся потомками пророку Мухаммеду по его дяде Аббасу. Основные события разворачивались в Иране, куда переселилось

более 250 тыс. арабов иранского происхождения под командованием Абу Муслима. Очень быстро тот собрал под своей рукой около 100 тыс. вооруженных воинов, в число которых входили не только арабы-мусульмане, но и персы-зороастрийцы и маздаиты. В 747 г. была штурмом взята столица провинции Хорасана Мерв, а затем Нишапур. 2 сентября 749 г. сторонники Абу Муслима завладели Куфой, после чего объявили своего вождя повелителем правоверных, амир-ал-муминин, халифом ислама. Отныне тот стал именоваться Абуль Аббас ал Саффахом («проливающий кровь») – (749–754)¹¹³.

В Дамаске в это время правил последний Омейяд Марван ибн Мухаммад (744–750). Человек, не лишенный государственных и полководческих дарований, он принял страну в состоянии угрожающего кризиса. Едва вступив на престол, Марван тут же приказал освободить всех лиц, томящихся по приказу его предшественников в темнице, и даже предоставил гарантии безопасности (которые безукоризненно соблюдал) бывшему халифу Ибрахиму ибн Аль-Валиду (744), попытавшемуся узурпировать власть в Халифате. Однако мятежи в провинциях продолжались. Вначале восстали жители Хомса, затем взбунтовался Дамаск, первые лица которого желали поставить на престол другого претендента. Вслед за ними отказала в верности Марвану Палестина, где Сулайман ибн Хишам, двоюродный брат самого халифа, заявил собственные права на власть. И хотя Марван лично разгромил брата в сражении, тот бежал в Тадмор, чтобы продолжить борьбу.

Активизировались и хариджиты, которых Марван также разгромил в битве, в очередной раз блеснув военными талантами. На время удалось погасить восстания в Ираке, и правитель его даже отправил в Мосул, где продолжал боевые действия сам халиф, некоторые подкрепления. Но в 748 г. некто Абу Хамза возглавил восстание в Медине, куда как раз прибыло множество паломников из числа мусульман-ортодоксов, и целых три месяца удерживал город в своей власти, пока его не разбили правительственные войска¹¹⁴.

Но главная опасность, вышедшая из Ирана, не была устранена. Одно за другим бросал против Аббасидов войска халиф, но каждый раз его воины терпели поражения. В конце концов он сам решил дать сражение ал Саффаху, но в битве около Большого Заба потерпел поражение и бежал в Дамаск, жители которого отказались впустить халифа внутрь городских стен. Еще некоторое время Марван скрывался в Египте, пока там его не настиг меч палача. Теперь ал Саффах стал единоличным правителем Халифата и, желая отомстить ненавистным Омейядам, приказал уничтожить всех отпрысков этого племени и даже велел выкопать из земли останки покойных халифов, сжечь их, а пепел развеять по ветру.

Единственный из Омейядов, кто выжил в этой кровавой бойне, стал Абд ар-Рахман ибн Муавия, внук халифа Хишама, который после четырех лет скитаний по Северной Африке нашел гостеприимство у берберов, потомком которых являлся по материнской линии, переправился через Гибралтарский пролив и высадился в Испании. Там осенью 756 г. он был провозглашен эмиром Андалусии, амир-ал-Андалус, найдя союзников среди испанских арабов, среди которых было много выходцев из Сирии и Палестины – на них всегда опирались его предки. Так началась история династии испанских Омейядов, пробывших у власти на полуострове почти 300 лет.

С 755 г. власть Аббасидов в Халифате стала безусловной; им покорились все противоборствующие стороны, наступила новая эпоха, коренным образом изменившая не только мир ислама, но и внешнее положение Византии. Ненавидя Сирию и сирийских арабов, Аббасиды тут же перенесли столицу Халифата в Багдад, вследствие чего центр политической власти перекочевал со Средиземноморья в сторону Ближнего Востока. Нет, конечно же, Аббасиды не отказались от военных действий на Западе, но все же главный вектор их политики теперь был нацелен на Персию и Индию. Ортодоксальные мусульмане, Аббасиды сразу же сделали ставку исключительно на своих соплеменников, арабов, которые заняли все высшие посты в государстве. Это нововведение стало особенно заметно на фоне былой политики Омейядов, охотно пользовавшихся услугами христиан¹¹⁵.

Не дожидаясь, когда враги соберутся с силами, Византийский император еще в 745 г. вступил с войском в область за Тавром и сделал неплохие территориальные приобретения в Сирии. Особая удача заключалась в том, что царю удалось вернуть Римской империи Германикею – родину своих предков, где все еще проживали некоторые родственники Константина V по материнской линии. Теперь их спешно вывезли в Константинополь. Конечно, арабы пытались сопротивляться, но в следующем, 746 году арабский флот был наголову разбит византийской эскадрой у острова Крит, отвоеванного мусульманами еще при императоре Юстиниане II. Отныне это стало новым территориальным приобретением Римского царя.

Но еще более грандиозные успехи ожидали византийскую армию в период с 750 по 756 г., когда арабы терпели одно поражение за другим, не в силах противостоять их полкам. В 751 г. император Константин V вступил в Северную Месопотамию, а затем в Южную Армению. Он осадил ключевой пункт обороны, город Мелитену, и вскоре заставил арабский гарнизон сложить оружие. Участь Мелитены разделили Эрзерум (Феодосиополь), Малатия и Самосат. Мало-помалу император приблизился к старой римско-персидской границе, но убедился, что закрепить свою власть на этих землях не в состоянии. Пришлось применить метод «выжженной земли». Христианское население выселялось в другие фемы по своему выбору (главным образом во Фракию, где оно получало земельные участки и денежную помощь от императора), а мусульманам предлагалось поискать другие места для жительства. Укрепления захваченных городов срывались, сами города разрушались, чтобы лишить противника материальной базы для новых операций и денежных поступлений в виде налогов. Как это обычно бывает, успехи римского оружия пробудили симпатии к Константину V со стороны местного населения, особенно в Армении, где у него имелось много сторонников среди местных аристократов¹¹⁶.

Как замечают исследователи, победы Константина Исавра оказались весьма симптоматичными: времена, когда Византия боролась за собственное существование, ушли в прошлое. Теперь борьба византийской и арабской цивилизаций приняла характер приграничной войны, причем стратегическая инициатива начала переходить в руки греков. Теперь Империя чаще атаковала, чем оборонялась¹¹⁷.

Внутренние неурядицы и постоянные поражения вынудили арабов искать мира, и после этого в течение многих лет восточная граница находилась в относительном покое. Конечно, ежегодно на приграничных землях происходили мелкие военные столкновения, дававшие успех то византийцам, то арабам, но войны не было. Только в 768 г. арабы решились на крупную операцию в Армении, но византийские войска отразили угрозу со стороны арабского полководца ал-Аббаса. В 770 г. действия мусульман были чуть успешнее. Они захватили Германикею, но когда захотели проникнуть дальше в Малую Азию, соединенные войска трех фем (Анатолики, Армениака и Вукеллариев) дали отпор врагу. Римляне окружили арабов, и тем с великим трудом удалось прорваться домой¹¹⁸. Постепенно граница Византийской империи на Востоке все ближе и ближе подходила к крепостям Даре и Нисибе, восстанавливаясь до тех пределов, в которых существовало Римское государство при императорах св. Феодосии Великом и св. Юстиниане Великом.

Гораздо сложнее обстояли дела на Западе, где довлела болгарская орда, полностью оккупировавшая провинцию Мизию. В отличие от многих своих соотечественников-кочевников болгары определенно проявляли стремление к созданию самостоятельного государства и желание занять истощенные набегами и славянской колонизацией Балканы. Хотя формально граница между болгарами и Римской империей проходила по предгорью Балкан, на самом деле болгары давно, еще при Льве III Исавре, свободно проходили горные перевалы, проникая все южнее и южнее.

Безусловно, это был очень сильный враг, и по вполне понятным причинам Константин V даже не догадывался, что в лице болгар Византийская империя уже столкнулась со стратегическим противником, желавшим либо подчинить себе Римскую империю, либо посадить на Византийский трон своего царя. В специальной литературе много (и вполне обоснованно) пишут о противостоянии Запада и Востока, попытках Франкских и Германских королей выступить в роли преемников славы древних Римских императоров, но мало упоминают, что аналогичные мотивы двигали честолюбивых болгар, столетиями воевавших с Византией. Это противостояние закончилось только в XIV веке, после захвата Болгарии турками.

Отдавая себе отчет в ненадежности отношений с болгарами, Константин V, как только ситуация на арабской границе нормализовалась, начал укреплять западные рубежи на Балканах, построив целую сеть крепостей, эффективность действий которых против кочевых варваров уже давно стала общеизвестной. Ввиду того, что балканские земли обезлюдели, он в срочном порядке переселил сюда армян, сирийцев, взятых в плен в Римо-арабских войнах, а также тех христиан, которые не пожелали оставаться под властью халифа. Однако наибольший процент из числа переселенных на Балканы лиц составили так называемые павликиане – приверженцы специфической христианской секты.

Родоначальник этой ереси, некто Константин, происходил из Самосата и из уважения к святому апостолу Павлу присвоил себе прозвище Сильван. В 660 г. Сильван основал свою секту в Армении, а затем она получила большое распространение. Павликиане качественно иначе понимали догмат о Пресвятой Троице, а в Богородице видели лишь простой орган, которым воспользовался Богочеловек, чтобы явиться в мир. Более того, упорные в своей ереси, они утверждали, будто Пресвятая Богородица родила от своего мужа, св. Иосифа, еще нескольких детей (очевидное кощунство), не признавали монашества, постов, таинство Причастия, поклонение святым иконам и вообще изображение креста. Как все дуалисты, павликиане полагали, будто есть два «бога». Один, злой – творец мира; другой, добрый – творец мира будущего¹¹⁹.

Когда в 687 г. Сильван был казнен, общину возглавил его воспитанник Симеон, принявший имя Тит. Эту-то группу, весьма распространившуюся по Малой Азии, и решил переселить на Балканы император, преследуя одновременно несколько целей. В первую очередь он желал освободить из-под влияния павликиан дорогие ему фемы, открыто поддержавшие его в междоусобной войне с Артаваздом. Были и более практические соображения: государство действительно нуждалось в рабочих руках, и многочисленная община павликиан могла восполнить дефицит рабочей силы на Западе. Крепко спаянные, они могли успешно противостоять колонизации Балкан славянами и болгарами. Вполне можно допустить, что, отрицая иконы, павликиане не казались верховной власти Византии такими уж «потерянными» еретиками – в крайних случаях, как это нередко бывает, общность интересов находят даже в незначительных нюансах. Кроме того, как говорится, павликиане «сыграли» на византийских традициях общинного землевладения, согласно которым каждая крестьянская община имела право создавать «свою» церковь и влиять на поставление священников в свои храмы. Но, став на ноги, павликиане открыто начали отрицать официальную церковную иерархию. Как ни странно, но эта ересь, вобравшая в себя зачатки почти всех ранее известных заблуждений, окажется живучей, и мы еще не раз столкнемся с ее представителями в другие исторические периоды¹²⁰.

Так или иначе, но масштабная операция по переселению павликиан была завершена, что вызвало немалую озабоченность со стороны воинственных болгар. В 755 г. они обратились с требованием к императору Константину V увеличить количество ежегодно уплачиваемой им дани за построенные укрепления и вернуть павликиан на прежнее место проживания. Но Константин V был не тем человеком, который молча спускал такие угрозы, и болгарам был дан категоричный отказ. В ответ они устроили набег, опустошив всю Фракию и дойдя даже до Длинных стен Константинополя¹²¹.

Реакция царя оказалась молниеносной: в 756 г. он собрал войско, догнал болгар и в жарком сражении разгромил их. Затем император организовал флот, усилил свое войско свежими резервами и отправился с экспедицией на Дунай, где вновь нанес разбойникам страшное поражение. Военная стратегия императора Константина V была смелой и продуманной. Часть византийской эскадры зашла в устье Дуная, оставив врагов в тылу. Высаженный десант во главе с царем разграбил Фракию, а затем направился к городу Маркелл, где собралось болгарское войско. Как всегда, римляне под руководством этого императора вновь одержали блистательную победу, и болгары срочно запросили мира, выдав в качестве заложников ханских детей. Более того, согласно условиям мирного договора, римляне больше не должны были выплачивать варварам дань – несомненный успех, аналога которому не было уже многие столетия¹²². Так завершился первый из девяти (!) военных походов императора Константина V против болгар.

Последовавшие затем распри между болгарами были объективно на руку Византийскому правительству, которое собирало силы для нового похода против опасного соседа. Весной 759 г., отслужив молебен о даровании победы, царь вместе с воинством двинулся во Фракию, отказавшись на этот раз (и, конечно, напрасно) от услуг флота. Первоначально все шло успешно – римское войско продвигалось в глубь вражеской территории. Болгары благоразумно уклонялись от сражения в открытом поле, прекрасно понимая, что против железных римских полков и тяжелой кавалерии они бессильны. Но когда византийцы вошли в Вырбишскую долину, горы ожили – это болгары расстреливали их из луков и давили камнями, сбрасываемыми сверху. Сражение длилось недолго: почувствовав, что удача сегодня не на его стороне, император дал приказ отступать¹²³. Хотя фортуна на этот раз выбрала болгар, их хан Винех (756–762) не решился преследовать римлян и подтвердил условия мира.

Затем последовал длительный перерыв в военных действиях, объяснимый внутренними распрями, вновь начавшимися в Болгарии, а также желанием императора и его штаба учесть свои ошибки в предыдущей кампании. Помимо сугубо военных мероприятий, правительство императора Константина V организовало и блестяще провело переселение массы славян в Малую Азию, говорят, числом до 208 тыс. человек. Это была глубоко продуманная акция, преследовавшая, как это обычно любил делать царь, сразу несколько целей. Во-первых, византийцы точно рассчитали, что переселенцы уже в самое ближайшее время утратят свои племенные традиции и ассимилируются с местным населением, увеличив число жителей азиатских фем. А, во-вторых, они лишали болгар новых подданных, за счет которых те могли существовать. Так военные цели тесно переплелись с экономическими выгодами.

Пока происходили эти масштабные процессы, среди болгар появился новый хан Телец (762–764) 30 лет от роду, чрезвычайно агрессивный и честолюбивый вождь. Конечно, первым делом он желал поквитаться с врагами своего племени и взять реванш за последние неудачи. Но Константин V не стал ждать врага, а смело пошел ему навстречу. 17 июня 763 г. римский флот числом около 800 кораблей, на каждом из которых были размещены по 12 тяжеловооруженных всадников, вышел из Константинополя и взял курс на город Анхиал. Сухопутное войско двинулось своим путем на соединение с кавалерией. Поле сражения под Анхиалом, где римлян ждал с 20-тысячным войском хан Телец, представляло собой обширную равнину 25 на 10 кв. км – явная оплошность болгар, легкомысленно предоставивших византийцам возможность максимально эффективно использовать свою знаменитую тяжелую кавалерию. Сломив упорное сопротивление врагов, император к концу дня нанес им окончательное поражение, разметав остатки вражеских войск и взяв громадную добычу. В частности, среди трофеев римлян значились два громадных золотых сосуда весом по 800 литров каждый, отлитых на Сицилии¹²⁴. Это был самый замечательный успех в биографии Римского императора, блестящая и заслуженная победа.

Возвратившись в столицу, император Константин Исавр устроил триумф своему войску. Пленных было так много, что император дарил их победителям конских ристаний на ипподроме. Здесь случился один неприятный эпизод: некоторых болгарских вождей царь выдал толпе, и их просто растерзали прямо на улицах Константинополя. Отзвук от византийских побед прокатился по всему миру. На глазах изумленной Вселенной Римская империя вновь оживала после страшных поражений минувших лет.

Последняя битва завершила политическую карьеру и жизнь хана Тельца, которого убили его же соотечественники. Новым ханом болгар стал Сабин (764–766), против которого Римский царь начал подготовку нового, четвертого по счету, похода. План кампании был просчитан блестяще, римляне собрали громадное войско и имели все шансы на успех в предстоящей войне. Для начала в 765 г. римляне организовали небольшое наступление на Болгарию, взяли Балканский проход и захватили штурмом один крупный аул – это была разведка боем, преследующая целью выяснить боеспособность врага. Опасаясь нового разгрома, Сабин затеял мирные переговоры, не увенчавшиеся успехом. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает: императорский военный штаб учел все, кроме стихии. Корабли, на которые посадили десант, были буквально сметены страшной бурей, разыгравшейся на море. Солдаты тонули и разбивались об острые камни, на которые волны выбрасывали суда. Тысячи трупов качались на поверхности моря, и царь приказал сетями собирать своих товарищей по оружию, нашедших гибель в морской пучине. После такой катастрофы наступление не имело смысла, и Константин V приказал войскам повернуть обратно; 17 июля 766 г. он уже был в Константинополе.

Удивительно, но и эта неудача римлян не прибавила болгарам оптимизма, хан которых Сабин не переставал направлять посольства в Византийскую столицу с предложениями о мире. Его инициативы вызвали понятное подозрение среди остальных болгар, открыто вопрошавших своего властителя: «Ты хочешь поработить Болгарию римлянам?»¹²⁵ Неизвестно, были ли они правы, но, почувствовав опасность, Сабин действительно сбежал от своих подданных – вначале в Месемврию, а оттуда в Константинополь. Влияние Византии и страх перед ней были таковы, что болгары не осмелились ослушаться приказа императора Константина Исавра о выдаче его слугам родственников хана Сабина для выезда в Константинополь.

Шло время, римляне восстанавливали свои силы после тяжелых потерь последнего похода, а у болгар переворот сменялся переворотом. Погибли один за другим два выбранных в правители хана, и, наконец, долгожданный мир с Византией был заключен. Римский царь не только заставил болгар просить мира, забыв о какой-либо дани, но и выступил в привычной для древних императоров роли мирового арбитра, примирив двух болгарских ханов. В самой Болгарии возникла сильная провизантийская партия. На некоторое время Римский император фактически стал полным властителем этой страны, без согласия которого любое крупное политическое событие было обречено на провал.

Однако, почувствовав в 768 г., что долгий мир постепенно «съедает» его стратегическую инициативу, Константин V организовал новый, пятый по счету, поход, оказавшийся практически бескровным; в буквальном смысле слова прогулкой по вражеской территории. Римская армия захватила ханский аул, сожгла его, но, получив известие о том, что болгарские отряды пытаются вторгнуться на римские земли, вернулась в отечество. Конечно, после этого и болгары повернули обратно.

А в Болгарии продолжались «ханские дожди», следствием которых стало избрание правителем варваров хана Телерига (769–777), втайне мечтавшего восстановить свою страну в прежних размерах. Для начала он намеревался напасть на славянское племя велесичей, признававших протекторат Византии, с целью принудительного их переселения в Болгарию для пополнения числа рабочих рук. Но Римский император, имевший разветвленную сеть осведомителей и сторонников в самой Болгарии, своевременно узнал о грозящей опасности. В 773 г. он направил кавалерийские части и флот в Болгарию и, продемонстрировав силу, вернулся обратно, произведя на врага большое впечатление мощью своей армии¹²⁶.

В это время в Константинополе находились болгарские послы, заверявшие императора о желании Телерига сохранить мир. Убедившись в коварстве болгар, Константин V сделал вид, что поверил им и уведомил в свою очередь, будто собирается начать поход против арабов. На глазах посланников Болгарского хана на азиатский берег Босфора были переправлены тяжелые осадные машины и воинские знамена выступающих в поход частей. Но когда послы отбыли, царь внезапно организовал второй поход за один год, собрав войска Фракисийской фемы и отдельные кавалерийские части. Судьба этой новой кампании решилась в сражении у Лисофосория, близ Балканских гор. Внезапно напав на болгарский лагерь, греки нанесли врагу тяжелейшее поражение, еще более страшное, чем у Анхиала.

Как грамотный и трезвый стратег император прекрасно понимал, что отдельные поражения не могут сломить болгарский натиск, и потому удовлетворился подтверждением мирного договора и корректировкой границ в пользу Византийской империи. Однако он не мог потерпеть никаких попыток нарушить status quo, и потому, как только пришли тревожные известия о новых приготовлениях болгар, организовал восьмой по счету поход на Болгарию в 774 году. И вновь, как и раньше, стихия активно вмешалась в планы царя. Флот, который должен был взять на свой борт кавалерию, попал в бурю, и римские суда понесли потери. Понятно, что пришлось вернуть сухопутные войска обратно. Но и эта операция дала положительный результат – если целью кампании являлась демонстрация римской мощи и очередные мирные инициативы болгар, то она была достигнута.

Наконец, в последний год своей жизни, в 775 г., Константин V предпринял девятый по счету поход, не доведенный до конца по печальным причинам. Как всегда, император располагался впереди войска, но внезапно почувствовал недомогание (у него случился страшный внутренний жар), и солдаты на руках отнесли любимого царя, товарища по своим тяжелым и победоносным походам, на императорский корабль, покрытый царственным пурпуром. Когда судно прибыло в Константинополь, император был уже мертв.

Так закончились Болгаро-римские войны Константина V, имевшие важнейшее значение и для судеб Римской империи, и для самих болгар. Впервые за многие десятилетия Византия вздохнула спокойно и перестала опасаться грозных кочевников, от симпатий и антипатий которых зависело само существование Римского государства. Но и для болгар столь тесное сближение с христианской культурой оказалось чрезвычайно плодотворным и перспективным. Уже хан Телериг, смещенный соотечественниками, бежал в Константинополь, где принял христианство, получил сан патриция и женился на Византийской принцессе. Остальные аристократы Болгарии, приезжая в столицу, впитывали в себя греческую культуру и римские политические понятия. Неудивительно, что вскоре Болгария предстанет перед историей в качестве нового христианского государства, созданного по византийским лекалам¹²⁷.

Как ни блистательно складывались дела на Востоке и на Балканах, существовала проблема, разрешение которой оказалось не под силу ни Льву III, ни Константину V, – Италия. При блестящих победах над арабами и болгарами Византийская империя явно была не в состоянии деятельно укреплять свое влияние на Западе. Да и какое государство способно успешно воевать сразу на три фронта? Италия все больше и больше отходила от Византийской империи, живя собственной жизнью и пребывая в поисках новых союзников с близкими для нее интересами. Нередко полагают, будто главной причиной этого процесса стал иконоборческий кризис и осложнение отношений между Византийским императором и Римским епископом. Однако исторические факты свидетельствуют о том, что расхождения между Западом и Востоком во взглядах на святые иконы в те десятилетия имели относительное касание к существу вопроса. И последующее развитие событий можно в значительной степени отнести к практической реализации основополагающих, доктринальных принципов неписаного политического учения Римской кафедры, наложившихся на способствующие внешние обстоятельства.

После смерти папы Григория III престол Римского апостолика уже через четыре дня оказался занят греком Захарием (741–752), родом из Калабрии. Как кажется, он был образованным человеком, и его перу принадлежали переводы с греческого языка на латынь и наоборот. В юности Захарий перебрался в Рим, где принял монашеский постриг, затем стал диаконом-кардиналом, а затем поднялся на высшую духовную должность в Римской церкви. Его избрание народом и сенатом Рима прошло без утверждения Равеннским экзархом, представителем императора, что красноречиво свидетельствует об уровне авторитета Византийского царя на Западе.

Нельзя сказать, что новому папе оставалось почивать на лаврах – угроза лангобардов занять Рим по-прежнему казалась чрезвычайно актуальной. Надеяться на помощь франков не приходилось, поскольку после смерти Карла Мартелла во Франкском государстве началась война между его тремя сыновьями – Пипином, Карломаном и Грифоном при живом, хотя и номинальном короле из династии Меровингов, Хильдерихе III (743–751). Едва ли можно было всерьез рассчитывать и на Константинополь: после того как папа Захарий попытался сделать ставку на Артавазда, признав того законным императором, всем стало ясно, что Константин V пальцем не пошевелит для защиты мятежного понтифика, проигнорировавшего, помимо прочего, волю царя и даже не удосужившегося узнать его мнение о своем избрании. Поэтому, взвесив все шансы, папа Захарий начал собственную игру.

Апостолик не постеснялся вступить в переговоры с Лангобардским королем Лиутпрандом, и вскоре между ними состоялось тайное соглашение, в соответствии с которым папа отступился от герцога Тразамунда, недавнего союзника своего предшественника, а король пообещал вернуть Римскому епископу четыре города из владений Империи, ранее захваченных им. С помощью городского ополчения Рима Лиутпранд вскоре победил Тразамунда, воззвавшего к его милости и получившего монашеский постриг в качестве способа сохранения жизни, но лангобард явно не спешил выполнить свои обязательства перед Захарием. Тогда весной 742 г. папа лично явился к нему в ставку и убедил короля исполнить свои обещания. «Нюанс» заключался в том, что ранее эти земли относились к владениям Римского императора, права которого даже не были озвучены в мирной беседе между понтификом и германцем. Теперь это стало папским владением, согласно хартии, подписанной сторонами по сделке, положенной на алтарь в храме Св. Апостола Петра в Риме. Папа вернулся в Вечный город как триумфатор и убедился, что этот великий город отныне принадлежит лишь ему одному.

Для Константинополя было большим потрясением узнать, что договор, заключенный между Захарием и Лиутпрандом являлся сепаратным и не касался византийцев, с которыми лангобарды продолжали военные действия. Правда, папа вскоре реабилитировался перед императором – как только стало известно, что германцы готовят поход на Равенну, Эмилию и Пентаполис, экзарх совместно с Равеннским архиепископом Иоанном обратились к папе с горячей просьбой выступить посредником между ними и Лиутпрандом. Апостолик с готовностью принял на себя эту роль, но Лангобардский король активно избегал встречи с ним, отказывая папским послам в приеме и явно не желал встречаться с папой, красноречия которого боялся как огня. Но Захарий умудрился все же заставить короля принять себя, когда лично явился в его ставку. И на этот раз король, пораженный умом и монологом Захария, обещал вернуть византийцам все, что ранее завоевал у Римской империи. Он даже согласился подписать с Константинополем мирный договор, а также бесплатно вернул пленных византийцев и итальянцев. Конечно, это была большая дипломатическая победа. К сожалению, ее плодами не удалось воспользоваться в полной мере, поскольку вскоре Лиутпранд скончался¹²⁸.

Эта смерть многое изменила на политической карте Запада. Авторитет духовной власти Римского епископа и лично папы Захария к тому времени был столь велик и безусловен, что этот понтифик фактически распределял королевские троны. Его власть как предстоятеля Римской церкви особенно проявилась в ходе реформы Галльской церкви, случившейся при Франкском короле Карломане (741–747), находившемся под сильнейшим влиянием святителя Германии св. Бонифация. В 743 г. король созвал Собор в Австразии, решения которого папа Захарий охотно одобрил. В преамбуле капитулярия Собора приводятся слова короля: «Именем Господа нашего Иисуса Христа я, Карломан, герцог и князь франков, по совету служителей Бога и моих оптиматов, собрал епископов и священников, находящихся в моем королевстве, чтобы получить от них совет о средствах восстановления законов Бога и Церкви, извращенных предшествующими князьями, и дать возможность христианскому народу спасти свою душу и не быть втянутым в погибель лжепастырями»¹²⁹.

В 744 г. папа санкционировал новый Собор в Эстинне, на котором был решен вопрос о ранее секуляризованных церковных землях. Они остались в номинальной собственности Церкви и с тех пор считались прекариями (временными владениями) короля. Главное, что понтифик распространил власть св. Бонифация на всю Франкскую державу, что не могло не вызвать бурной и негативной реакции самих франков. Их настроения можно понять, если мы учтем, что св. Бонифаций являлся англичанином. Но папа был неумолим...

В 747 г., видимо, не без участия папы, легаты которого оказали сильное влияние на благочестивого и набожного наследника Карла Мартелла, Карломан явился в Рим и пал ниц перед Захарием с просьбой благословить его пострижение в монашеский чин. Едва ли могут быть сомнения в том, что на этот поступок его активно подталкивал брат Пипин, желавший взять власть в свои руки и править единолично. Ему еще пришлось потратить немало усилий, дабы «разобраться» со своим братом Грифоном и могущественными аристократами, но Пипин не страдал отсутствием характера и ума, и эти задачи оказались ему по плечу. После этого распря у франков закончилась, и Пипин (747–768) стал единственным наследником власти своего отца. Но еще более яркое событие произошло двумя годами позже, когда новый Лангобардский король Ратхис (744–749 и 756–757) повторил поступок Карломана. В 749 г. он нарушил ранее подтвержденный мирный договор, объявил войну Пентаполису и осадил Перуджу, однако затем кардинально изменил свои планы, приняв монашеский постриг и прекратив войну¹³⁰.

На этот раз ни у кого не возникло сомнений в том, что отказ от трона могущественного Лангобардского короля произошел под влиянием бесед с ним папы, выехавшего в королевскую ставку и за два дня совершившего полный переворот в душе молодого монарха. Но и папе не суждено было прозреть даже самое близкое будущее – брат и преемник Ратхиса, пылкий Айстульф (749–756), решил довести до конца дело своих предков и подчинить себе коварного папу, доставлявшего столько хлопот лангобардам.

Только теперь папа понял, какая опасность нависла над Римом и им лично, и возблагодарил Бога за то, что некогда невольно помог Пипину освободиться от конкурентов. Папа узнал, что энергичный франк, сосредоточивший в своих руках практически всю власть во Франкском королевстве, жаждал приобрести королевский венец, но благоразумно стремился сделать это законным путем. Было очевидно, что физическое смещение представителя древнего рода Меровингов, короля Хильдериха III, было невыгодно: свободолюбивые франки, высоко ценившие свое право назначать королей, могли не признать законности прав Пипина. Благоразумие взяло верх над желанием, и Пипин организовал народное собрание, которое без излишних угрызений совести проигнорировало старинное право передачи верховной власти по наследству, провозгласив первого представителя рода Каролингов, Пипина, своим королем.

Но это было половиной дела. То ли Пипин сам пришел к такому оригинальному решению, то ли выход ему подсказали франкские клирики, имевшие прямую связь с апостоликом, но в 751 г. в Рим было направлено посольство к папе Захарию с просьбой освободить франков от присяги Меровингам и узаконить избрание Пипина. Надо отдать должное понтифику – тот моментально оценил всю нестандартность создавшегося положения и попытался извлечь из него сразу несколько выгод. Папа благосклонно пояснил, что, действительно, источником всякой власти является народ, как это всегда и было в Римской империи, но это «право народа» подлежит узаконению со стороны Римского епископа.

В известной степени формально папа был прав, поскольку старые римские представления о народе как источнике политической власти не изжили себя до конца даже на Востоке, не говоря уже об Италии с ее республиканским духом. Однако все последующее монархическое строительство в Римской империи уже давно наделило эту идею качественно иным содержанием. Даже в древние времена, когда Италия знала законных царей, соправительствующих с императорами Востока, ссылка на народную волю являлась не более чем данью памяти Республике, не имеющей практического значения. Так сказать, один из примеров политического консерватизма, вообще присущего римскому сознанию. После императора св. Юстиниана Великого и его преемников с их представлениями о Богоустановленности монаршей власти, убежденностью, что Римский царь является источником политической власти любого правителя в любой точке Вселенной, пассаж папы Захария выглядел эклектичным соединением совершенно разнородных и отделенных по времени политических идей, традиций и институтов¹³¹.

Безусловно, такое важное событие не должно было случиться без уведомления единственного носителя законной власти – Римского императора, но папа не спешил советоваться с Константином V, чему были свои причины. Во-первых, он прекрасно понимал, что независимые франки крайне негативно отнесутся к перспективе согласования венчания Пипина на власть с Византийским царем. Во-вторых, при таком сценарии папское участие в деле узаконения прав новой Франкской королевской династии сильно проигрывало в цене и значении. Кроме того, в этом случае его обращение к Пипину о защите от лангобардов уже не выглядело как законное требование к «сыну» защитить «отца», которому он всем обязан. Это становилось просьбой униженного и слабого лица, выполнение которой с железной необходимостью вызывало новые обязательства со стороны папы перед Пипином.

Можно еще долго распространяться на эту тему, открывая все новые и новые нюансы, но для нас в данной ситуации важно другое. В любом случае слова Захария об обязательном узаконении власти короля папой, как неотъемлемом критерии законной власти Франкского монарха, дали начало настоящему политическому перевороту, «папской революции». Уже 300 лет папа не венчал на царство ни одного Римского императора – это давно стало неписаной прерогативой Константинопольского патриарха. А теперь понтифик вернулся к старым формам, которые наполнил молодым вином. По новой версии апостолика, единственным источником власти является он сам, по милости, дарованной ему, как преемнику святого апостола Петра, Богом.

Скрыв от императора факт обращения к нему Пипина, папа Захарий направил поручение своему легату, св. Бонифацию, совершить таинство венчания нового Франкского короля. Сам Захарий, скончавшийся 14 марта 752 г., не дождался известий о выполнении своего поручения, перевернувшего старые представления и предопределившего последующие политические события. Но это ничего не значило, поскольку в этом же году Пипин возложил на себя в народном собрании в Суассоне корону Хильдериха, заключив старого короля в монастырь (кстати сказать, по подсказке папы)¹³².

Кончина конкретного папы никогда ничего не значила для Рима, если речь шла о сохранении престижа Апостольской кафедры и реализации тех идей, которые престол Вечного города вынашивал веками. Преемник Захария папа Стефан II (752–757), вступив на трон 25 марта 752 г., столкнулся с теми же проблемами, что и предыдущие апостолики. Пока его предшественник решал вопрос с узаконением прав Пипина, Айстульф захватил Равенну, издав 4 июля 751 г. свой указ с пометкой, что написал его в месте дислокации императорского экзарха. Правда, не желая окончательно разрывать отношения с могущественным Константином V, Айстульф выделил последнему экзарху, Евтихию, для пребывания Феррару и несколько других городов, находящихся во власти лангобардов. Но несколько позднее, почувствовав себя настоящим преемником Римских императоров, заявил права на всю Италию – что еще можно было ожидать от него при таком развитии событий? Вполне естественно, его горящий воинственным пылом взор остановился на Риме, без овладения которым претензии называться «королем Италии» выглядели нелепо.

В 752 г. Айстульф организовал поход на Вечный город, но папе Стефану II с большим трудом удалось отговорить его от этой затеи. Лангобард заключил с понтификом мирный договор на 20 лет, но через 4 месяца изменил свое решение и потребовал от апостолика выплаты дани, судя по размерам (одна золотая монета в год с человека), очень тяжелой для Рима. Положение осложнило посольство из Константинополя, передавшее папе просьбу императора Константина V принять все меры для того, чтобы мирным путем вернуть Империи те провинции и города, которые были захвачены лангобардами в последние годы.

Ситуация сложилась крайне неординарная: каждая из сторон руководствовалась своими мотивами, к тому же император многого не знал об отношениях франков с Апостольским престолом, а также о реальном положении дел в Италии. Нельзя сказать, что его поручение папе выглядело абсолютной авантюрой – как известно, Константин V всегда отличался трезвым и практичным складом ума и едва ли мог поставить перед Римским епископом заранее невыполнимую задачу. Действительно, уже несколько десятилетий папы, используя силу своей духовной власти по отношению к новообращенным в христианство германцам, включая лангобардов, к месту напоминая, что за ними стоит Римский император, без оружия и сражений умудрялись умиротворять тех и даже получать обратно многие территории, захваченные ими. Почему же в этом случае папе не стоило попытать счастья? В этом не было ничего сверхъестественного.

С другой стороны, можно было понять и папу: стало очевидным, что император Константин V, занятый войнами с арабами, не имел возможности подкрепить свои просьбы и требования войсками, в которых Рим остро нуждался. Стефан попытался напомнить своему господину в Константинополе, что защита Рима и Италии является неотъемлемой обязанностью того, и получил письменный ответ, но не солдат. Политика всегда исходит из приоритетов, и император имел все основания опасаться в большей степени вечных противников – мусульман, чем пусть и германцев, лангобардов, но все же христиан. В условиях дефицита воинских формирований он не решился ослабить давление на арабов и отправить часть войск на Запад, желая в первоочередном порядке вернуть христианские территории Армении и Сирии.

Так или иначе, но Рим оказался беззащитным, и тогда Стефан II воспользовался тем политическим капиталом, который ему оставил папа Захарий. Он тайно отправил с одним пилигримом письмо Пипину, в котором просил того прийти на помощь. Как это уже не раз бывало, последняя мысль выражалась очень туманно, что позволяло интерпретировать слова папы в различных контекстах. В частности, понтифик писал, что, претерпев много зла от короля Айстульфа, прибыл во Францию, где и заболел, да так сильно, что врачи уже не чаяли спасти его. Но, решив отдать себя в руки Божьи, папа воззвал в молитве к Христу, и ему явились святые апостолы Петр и Павел, которые сказали: «Да будешь ты исцелен!», и в тот же миг апостолик почувствовал, что здоров. Затем апостолы велели ему прибыть к Пипину и рассказать об этом чуде. Было совершенно очевидно, что эта сцена должна была свидетельствовать об особом покровительстве святых апостолов Римскому епископу и, кроме того, о чудодейственных способностях папы взывать к помощи Неба¹³³.

Письмо попало в точку: Пипин уже сталкивался с глухим брожением среди своего народа, где не все были довольны узурпацией им власти у древней династии знаменитого Хлодвига. И Франкский король решил упрочить свое положение, запросив у папы вторичной (!) коронации. Но уже не руками легата, а непосредственно понтифика¹³⁴.

И тут папа совершил поступок, совершенно неоправданный с точки зрения конкретной ситуации и совершенно необъяснимый тревогами военного времени и опасностью Риму со стороны лангобардов. Он не только вновь не поставил в известность императора Константина V, согласившись вторично венчать Пипина на царство – абсолютно неканоничный ход с точки зрения церковного права и традиций, но и предоставил Пипину титул римского патриция. Как писалось выше, эта инициатива уже при папе Григории III выглядела изменой Римскому императору; не стал исключением и этот случай. Мало того что присвоение такого титула являлось прерогативой Византийского царя, а никак не папы, это означало, что отныне чужеземец становится властителем Рима. А император – законный наследник древних Римских царей, верховный глава Рима, был проигнорирован договаривающимися сторонами, как будто его никогда и не существовало!

Но Стефан II и не скрывал в близком кругу своих намерений, среди которых можно выделить главные: публично заявить о своей независимости от Византийского императора, а также создать и закрепить практику, при которой источником политической власти будет признаваться исключительно Римский епископ. С обеими задачами Стефан II справился довольно успешно, хотя, очевидно, ни он, ни остальные современники даже не подозревали, к чему приведут эти события.

Впрочем, папа действовал осмотрительно, решив на всякий случай подстраховать себя – все же Византийский император был очень опасным противником. Он созвал народное собрание в Риме, которое и приняло нужное для папы решение. Латиняне давно уже смотрели на Константинополь как на своего удачливого конкурента на политическом и культурном поприще и не упускали случая напомнить о своих древних правах и свободах. Возможно, они не заглядывали так далеко, желая лишь в очередной раз показать Константину V, что обладают известной долей самостоятельности даже по отношению к нему, своему царю. Объективность требует сказать, что положительное решение горожан явилось также своего рода данью памяти папам Григорию III и Захарию – настоящим спасителям Рима.

Пикантность ситуации заключалась в том, что буквально в это же время в Рим опять прибыли послы от императора Константина V с очередным поручением к папе начать переговоры с Айстульфом о возврате Равеннского экзархата. Достоверно неизвестно, сообщил ли апостолик обо всем случившемся представителям императора или нет. Вообще-то трудно предположить, что послы оказались в абсолютном неведении о происшедших событиях, проведя довольно долгое время в древней столице Римской империи. Во всяком случае официально обратной реакции не последовало. Не исключено, что император, занятый в это же время созывом очередного Собора (он состоится в 754 г.), которому желал придать статус Вселенского собрания, не решился окончательно разрывать отношения с Римом, мнение епископа которого по вопросам иконопочитания игнорировать было совершенно невозможно. Но папа уже почувствовал свою силу и попросту бойкотировал приглашение царя прибыть на Собор или прислать своих легатов. Конечно, все эти события следует рассматривать совокупно.

Заручившись поддержкой населения Рима, папа стал готовиться к поездке за Альпы в страну франков, когда его настиг приказ Айстульфа, категорически запрещавшего Стефану II выезд к Пипину. Видимо, до Айстульфа дошла информация об истинных целях поездки апостолика к франкам, и он всерьез озаботился последствиями грядущих событий. Но этот грозный окрик не возымел действия, поскольку папа прекрасно понимал, что лангобард не решится открыто выступить против могущественного Франкского короля. И уже 6 января 754 г. Пипин с почестями встретил папу в замке Понтион. Оба могущественных владыки, светский и духовный, встретились наедине.

Папа умолял короля защитить «Римскую республику» и Церковь; король без долгих размышлений дал согласие выступить в качестве защитника престола святого апостола Петра. Пипин прекрасно понимал, насколько укрепится его авторитет в собственном государстве, и какие возможности таят в себе звание римского патриция и защитника Церкви, который ранее имелся лишь в титулатуре императора. В свою очередь король напомнил папе о своих пожеланиях, и также не встретил отказа. Заручившись предварительными согласиями, довольные друг другом, папа и король проследовали в Париж. Там 28 июля 754 г., в церкви аббатства Сен-Дени, Стефан II помазал на царство короля Пипина, его супругу Бертраду и сыновей Карломана и Карла, взяв с франков клятву под угрозой отлучения от Церкви избирать наперед королей исключительно из династии Каролингов. Поскольку ни один из Меровингов до этого дня никогда не был помазан на царство священным елеем, авторитет Каролингов среди франков возвысился неимоверно¹³⁵.

Как рассказывают, после этой церемонии между королем и папой был письменно заключен тайный договор. Папа дал обещание и в дальнейшем поддерживать новую династию, а король обязался оберегать Римский престол от врагов. Об императоре в актах договора, не дошедшего до наших дней, не говорилось ни слова. Хотя его власть и подразумевалась за строками соглашения, но в связи с тем, что «защитником Церкви», defensor, отныне считался Франкский король, роль императора в деле управления Римской церковью автоматически сводилась к нулю. В качестве благодарности за коронацию Пипин своим дарственным актом отдал, правда, как своему вассалу, «в вечную собственность апостолу Петру и его представителю папе, а также всем его преемникам» Рим, Равенну и прилегающие территории, которые стали основой для создания нового Папского государства. Со стороны папы Стефана II это был, по существу, акт беспрецедентного неповиновения Византийскому императору, попытка примерить на себя те полномочия, которыми исстари владели только Римские василевсы.

Папы и ранее неоднократно в силу необходимости самостоятельно решали вопросы защиты Вечного города от варваров, но как подданные Византийских самодержцев обязаны были рассчитывать на их помощь. Теперь же Стефан II признал права Франкского короля на данные территории, хотя тот и передал их папе, как своему вассалу. Отныне любая попытка вооруженного вмешательства Константинополя выглядела уже как открытое посягательство на права Франкской короны.

Ситуация эта любопытна не только с политической, но и с правовой точки зрения. Ни папа, ни Пипин не решались самостоятельно взять то, что составляло предмет их вожделений. Франки не владели той землей, которая «приглянулась» папе и которая по историческому праву принадлежала одной Византии. Папа не имел никакого отношения к вопросу о законности прав той или иной Франкской династии на королевский титул. Но, не являясь правомочными лицами, Пипин и Стефан подарили друг другу то, к чему стремился каждый из них и на что никто из них не имел права. Однако эта ничтожная по своей правовой природе сделка вскоре стала краеугольным камнем в последующих отношениях понтификов с королями Франции и императорами Запада.

При всем коварстве разыгранной интриги казалось, что папа ничего не приобрел в статусе, даже, возможно, потерял. Но понтифик смотрел дальше. Он впервые предоставил политическую власть монарху, стал ее источником. Это было главное, что выиграли папы и что отныне стало главенствующим и культивируемым принципом их взаимоотношений с королями и императорами.

Едва ли папа желал дать Пипину больше власти, чем того требовали условия договора, но, сдвинув в сторону один из столбовых камней Римской цивилизации, он не смог остановить процесс поглощения политической властью прав Римских епископов. Если Франкский король стал преемником императора, овладев Равенной, то к нему естественным образом переходили права экзарха утверждать решения Рима об избрании очередного папы. Наверное, такая мысль не приходила на ум Стефану II, когда он договаривался с Пипином, но вскоре ему пришлось столкнуться с новым прецедентом.

Слухи о встрече короля с папой дошли и до Айстульфа, который попытался противодействовать этому опасному для лангобардов союзу. Он срочно вызвал из монастыря брата Пипина Карломана и направил того во Францию в качестве своего посла. Конечно, бедный монах не имел никаких шансов изменить ход событий и даже поплатился за свой визит тюремным заключением. Поскольку на карту было поставлено очень многое, Пипин попросту пренебрег братскими чувствами¹³⁶. В ответ оба союзника направили Айстульфу послов, предлагая передать «собственникам их собственность» – вот так древние имперские владения обрели новых хозяев без какого-либо согласия Константина V на этот счет. Не получив ответа, Пипин перешел через Альпы и в августе 754 г. разгромил лангобардов при Сузе. Лангобардский король просил мира при условии передать папе все то, что Пипин обещал тому, и франк удалился обратно на родину, а понтифик под восторженные возгласы жителей Рима въехал в свою резиденцию. Бедный Карломан, находившийся фактически в заключении в городе Вьене со своей матерью, королевой Бертрадой, скончался от лихорадки, не дождавшись победного возвращения своего брата¹³⁷.

Но когда опасность миновала, Айстульф показал, что и ему не чуждо коварство, – он объявил папе, что не вернет тому ни одного города из числа ранее обещанных понтифику в присутствии Пипина, и в конце 755 г. организовал поход на Рим. Король лангобардов угадал – франки не горели желанием вновь переходить через Альпы и защищать папу, который опять остался один на один с сильным противником. 55 дней длилась осада Рима, и в отчаянии Стефан II пошел на уловку, позволившую ему добиться помощи от франков. Франкский аббат Вернер, находившийся во время осады в Риме, отвез Пипину три письма, два из которых принадлежали папе, а третье было надиктовано ему, как торжественно объявил апостолик, лично святым апостолом Петром. В своем письме апостол заявлял, что если франки пренебрегут обязанностью защищать Рим, то будут лишены Царствия Божьего и отлучены от Церкви¹³⁸.

Конечно, это был грубый обман, но обман результативный, и напуганный Пипин отдал необходимые распоряжения. Как только весть о готовящемся походе франков достигла Айстульфа, лангобард тут же снял осаду Рима и отправился с войском к Альпам, чтобы помешать продвижению Пипина. Впрочем, вскоре он скончался на охоте по неизвестной причине, вследствие чего опасность для Рима миновала.

В это же время к Стефану II прибыли два византийских посла. Ничего не подозревавший император Константин V вновь просил папу представлять интересы Римской империи перед франками, чтобы те, отвоевав Равеннский экзархат у лангобардов, вернули его законному владельцу – Римскому царю. В качестве награды Константин V намеревался признать франков своими подданными и принять на службу (разумеется, на возмездной основе), официально подтвердив права их короля.

В известной степени эта попытка вернуть старые формы отношений между «федератами» и Римской империей имела под собой исторические основания, но совершенно была лишена практического смысла на данный момент времени. Франки уже были столь могущественными, а их политическое сознание настолько высоким, что они с презрением восприняли попытку византийцев поставить себя на одну ступень с варварами.

Замечательно возросшее самосознание франков иллюстрирует вступление к Салическому закону, пересмотренному в 763 г. по приказу Пипина. «Прославленная раса франков, – говорится в нем, – создана Богом, они смелы на войне, надежны в мире, глубоки в своих замыслах, отличаются благородной осанкой и белой как снег кожей, исключительно красивы, отважны, быстры и тверды, франки, обращенные в кафолическую веру, и в варварстве своем были свободны от всяких ересей. Эта раса, ищущая ключ к знаниям по наущению Бога, стремящаяся к справедливости в своем поведении и склонная к милосердию. Те, кто был ее вождями, продиктовали в свое время Салический закон. Именно тогда, благодаря Богу, король франков Хлодвиг, неудержимый и великолепный, стал первым, кто получил кафолическое крещение»¹³⁹.

Конечно, если бы император Константин V знал о тайном договоре Пипина с папой, он скорректировал бы свои условия и предложения. Дипломатия – хитрая наука, где нет ничего невозможного, если, конечно, она базируется не на субъективных желаниях, а на строгом и точном расчете; особенно, если речь идет о византийской дипломатии, многократно добивавшейся удивительных успехов в самых безнадежных ситуациях. Теперь же императорские послы с удивлением узнали о договоре 754 г. и о том, что франков в Италию вызвал сам папа, не спросив о том у императора Константина V.

Но делать нечего – царский посол Григорий поспешил навстречу франкскому войску и настойчиво упрашивал Пипина после победы над лангобардами (а в ней никто не сомневался) вернуть Римскому императору его законные земли. Сила имперского сознания того времени была столь велика, что это предложение не выглядело искусственным. Напротив, ответ Пипина о том, что он предпринял свой поход не ради человека, пусть даже императора, а из любви к святому апостолу Петру, преемнику которого Стефану II и передаст все завоеванные земли, означал переворот в государственном праве¹⁴⁰. Григорий вновь направился к папе, заявив протест против столь беспрецедентного нарушения прав Римского царя, но Стефан II игнорировал его претензии.

Как обычно, у Пипина слова не расходились с делом, и уже летом 756 г. Айстульф сложил оружие, осажденный франками в Павии. Будучи верный своему слову, Франкский король отдал просимые Стефаном II города и территории папе, заявив, что они отданы Римскому епископу не как духовному лицу, а как признанному главе города Рима и Римского герцогства. Следствием этого стало образование нового Папского государства. Пусть это был не формальный акт признания суверенитета Римского епископа, но очень важный политический прецедент, с которым теперь приходилось считаться и в Константинополе. Таким образом, 756 г. стал переломным в ходе мировой истории.

Несомненно, Римской империи и имперской идее в целом был нанесен тяжелый удар. Но человек не может знать, к чему приведут его не вполне нравственные с точки зрения морали поступки, пусть даже совершенные им из лучших побуждений. И начало политического возвышения Римского епископа стало концом чистоты его до сих пор безграничной духовной власти. «Эпоха собственно епископская, пастырская – самая прекрасная и наиболее достойная эпоха Римской церкви – была окончена. Церковь стала светским институтом; сочетав пастырство с королевской властью в противность евангельским основам и учению Христа, папы уже не могли блюсти чистоту апостольского сана. Заключавшая в себе самой противоречие, их двойственная природа увлекала их все больше и больше в честолюбивую политику; ради того, чтобы сохранить за собой свои светские права, папы по необходимости должны были вмешиваться в деморализующие распри, в междоусобные войны с городом Римом и бесконечную борьбу с той или другой политической властью. Возникновение одного церковного государства не замедлило пробудить алчность всех других церквей, и с течением времени каждое аббатство и каждое епископство было охвачено желанием стать независимым священническим государством»¹⁴¹.

С полным правом считая себя отныне правителем бывших императорских владений, Стефан II не учел, что город Рим лишь с большими оговорками признает понтифика своим главой. Вечный город – не то место, где легко забывали о правах и свободах, поэтому в Риме сохранился и сенат, и народное собрание. И вскоре преемники Стефана II убедились, что открыли «ящик Пандоры»: в течение многих столетий три начала будут кроваво состязаться друг с другом, нанося одну рану западному христианству за другой, – муниципальное право римского народа, монархическое начало и право апостолика на Рим. «Священное» право папы оказалось лишенным всяких оснований, вследствие чего уже в ближайшие годы Римский епископ неизменно встретится с сопротивлением различных городских партий и будет искать защиты у Франкского короля, чтобы отстоять свои прерогативы или просто подтвердить законность собственного избрания.

После смерти 24 апреля 757 г. папы Стефана II разыгрались первые баталии, когда одновременно возникли две кандидатуры на вдовствующую Римскую кафедру. В конце концов был избран брат покойного понтифика Павел I (757–767), встретивший резкий протест со стороны жителей Рима, которые отнюдь не были готовы увидеть вместо привычного духовного отца светского государя в рясе. Павлу ничего не оставалось делать, как обратиться к Пипину с просьбой, дабы тот утвердил его избрание. Папа в довольно унизительных выражениях приводил все новые и новые доводы, иллюстрирующие законность своего избрания, и Пипин отправил римскому народу письмо, в котором просил сохранять верность своему господину, то есть папе. Из этого следовал малоутешительный для Римского епископа вывод: чтобы латиняне признали папу своим господином, тому самому следует признать Франкского короля своим сюзереном¹⁴².

Внешние события не позволяли рассчитывать на то, что этот неприятный для Рима протекторат когда-нибудь исчезнет: презрев прежние обещания Айстульфа, новый король лангобардов Дезидерий (756–774) вновь попытался расширить свои владения за счет Папского государства, и Павел опять просил помощи у Пипина. Поскольку Дезидерий смог занять свободный трон только «по рекомендации» осторожного Пипина, предпочитавшего иметь лангобардов под рукой в качестве управляемых союзников, дело удалось уладить¹⁴³. Через посредничество послов Пипина в 760 г. был заключен мирный договор между Римским епископом и Лангобардским королем, державшийся исключительно на страхе Дезидерия перед могущественными франками. Болонья, Феррара, Имола, Фаэнца, Анкона оказались в руках папы; как сказано в документе, «возвращены» ему.

И тогда папа вновь начал тонкую игру, попытавшись искать помощи у Римского императора. Воспользовавшись тем, что на Востоке иконоборчество приняло тяжелые формы, он направил письмо императору Константину V, в котором предлагал царю отказаться от преследования иконопочитателей и привел свое мнение о причинах возникшего отторжения Константинополя от Рима, где никакой вины императора не усматривается. «Греки, – писал он, преследуют нас только потому, что мы остаемся верными ортодоксальной вере и держимся благочестивых преданий отцов; греки же горят желанием уничтожить и то, и другое». Иными словами, по мнению понтифика, василевс был ввергнут в заблуждение своими коварными подданными. И смена религиозной политики немедленно вернет отношения между царем и папой в старое русло.

Разумеется, все это было игрой: в письме ни словом не упоминается история с Равеннским экзархатом, будто ее не было вовсе, и власть Римского императора над Италией никем не оспаривается. Но когда вдруг выяснилось, что взбешенный поведением Римских епископов император Константин V отдал поручение готовить поход на Италию, папа немедленно обратился к Пипину с просьбой посодействовать в получении помощи против византийцев со стороны лангобардов. Так сказать, открыто перебежал на другую сторону. Франкскому королю Павел передавал все корреспонденции, полученные им от Константина V, поэтому тот был в курсе всех начинаний византийцев. В свою очередь и император узнал об очередной измене со стороны папы, а потому отменил уже подготовленный поход: против объединенных сил лангобардов и франков он оказывался бессильным. Едва миновала эта опасность, вновь возникли территориальные споры между Римом и лангобардами, которые разрешил трехсторонний мирный договор 761 г. между папой, Пипином и Дезидерием¹⁴⁴.

На время status quo был восстановлен, но вскоре, уже в 771 г., Римские епископы почувствуют, что их опасения в цезаропапизме со стороны Византийских императоров были преувеличены. Новый Франкский король Карл Великий (768–814) продемонстрирует им такое понимание взаимоотношений королевской и церковной властей, что папы еще долго с сожалением будут вспоминать о минувшей эпохе, когда власть, закон и вера находились под защитой одного человека – Римского императора.

Осторожный и последовательный, как и его отец, Карл Великий терпеливо выжидал выгодного ему развития событий. Когда в 772 г. Дезидерий вдруг решил освободиться из-под опеки франков и перешел в наступление, захватив Феррару, Фаэнцу, Комаккью, блокировал Равенну, Пентаполис и Рим, Карл вторгся в пределы Лангобардского государства. Хотя в то время он вел войну (очередную) с саксами, Карл внял просьбе папы Адриана (772–795) и в 773 г. двумя армиями вторгся в Лангобардское королевство, взяв ключевой город Верону.

Разбив врагов, Карл в 774 г., отправив Дезидерия в заключение, короновал себя в качестве Лангобардского короля, обязав новых подданных принести ему присягу на верность. Судя по текстам «Liber pontificalis», волнение от минувшей опасности не помешало папе воспользоваться волнением Карла от пребывания в Риме и получить более трех четвертей Италии – гораздо больше, чем раньше ему выделил Пипин¹⁴⁵.

Но тут Карл Великий «вспомнил», что носит титул «римского патриция», а, следовательно, является главой этого города и сюзереном Римского епископа¹⁴⁶. Уже в скором времени король будет именовать себя «Patricius Romanorum, Defensor Ecclesiae» («патриций Рима, защитник Церкви»), нисколько не сомневаясь, что в церковном управлении ему принадлежат те же права, что и Римскому императору¹⁴⁷.

Позднее, в 781 г., Карл учредит для своего сына Карломана королевство Италию, заставив папу освятить это нововведение, резко ограничивающее права понтифика на полуострове. И узы дружбы, связавшие короля с папой, не помешали Карлу выделить тому лишь малую толику тех благ, что он обещал Апостольскому престолу в 774 г.¹⁴⁸.

Эти перипетии учитывали в Константинополе при формировании внешней политики. Как расчетливый и опытный политик, император Константин V прекрасно понимал, что, во-первых, союз Рима и франков долговечен, а, во-вторых, может быть только враждебным Византии. Возможно, он надеялся по окончании Болгарской кампании всерьез заняться делами на Западе. Формальный повод для войны дал сын свергнутого с трона короля Дезидерия, принц Адельхис, прибывший в Константинополь за помощью. Но Пипин так оперативно расправился с врагами, а Карл Великий явил собой такую мощь, что замыслы Константина V не реализовались¹⁴⁹. Византия окончательно утратила Италию, пока еще фактически, а вскоре, при ближайших преемниках Константина Исавра, и политически.

При всех военных и внешнеполитических успехах императора Константина V (за исключением, конечно, Италии), его царствование справедливо характеризуются как первое, по-настоящему серьезное гонение на иконопочитателей; и, безусловно, не без оснований. Впрочем, вначале император оставался в рамках той церковной политики, которую исповедовал его отец. Занятый восстановлением собственных прав на царский престол и войнами, он не имел свободного времени для разрешения наболевшего вопроса церковной жизни – отношение к иконам. Но, как это часто случалось и ранее, желание или нежелание конкретного императора вмешиваться в догматические споры мало что значило, если Церковь оказывалась на грани раскола вследствие неопределенности ответа по дискуссионным богословским вопросам.

Не стало исключением, как мы вскоре увидим, и иконоборчество. После многолетних попыток уничтожить почитание святых икон император Константин V умирал, зная, что иконопочитатели существуют во множестве в его государстве. И, наоборот, уже вскоре после VII Вселенского Собора, восстановившего иконопочитание, выяснилось, что иконоборчество отнюдь не преодолено, и Византийскую империю захлестывает вторая волна этой ереси. Церковь должна была «переболеть» очередным заблуждением, чтобы, раскрыв его ложность, сформулировать для себя истинный догмат. Однако, как и от любого другого императора, от Константина V церковное общество ждало твердого выбора и поддержки какой-то определенной богословской позиции. И царь сделал свой выбор, в данном случае, увы, ошибочный. Он поддержал иконоборцев и со свойственной ему энергией предпринял все возможное для победы выбранной им партии.

Расположение императора к иконоборчеству вполне понятно и объяснимо. Рано начав управлять государством вместе со своим отцом, он с юности впитал азы того учения, которое сформировал иконоборческий кружок епископов, приближенный к бывшему императору. Ввиду того положения, которое сложилось в Церкви, отказ сына от церковной политики отца неизбежно был бы воспринят обществом как признание просчетов Льва Исавра в церковной политике. А прагматичные греки не прощали таких ошибок. Узурпаторство Артавазда, прошедшее под знаменем восстановления иконопочитания, во всех деталях показало, что отступать, собственно говоря, Константину V просто некуда. И с присущей ему решительностью и последовательностью царь пошел вперед.

Наверное, гипотетически рассуждая, еще сохранялась возможность изменить позицию царя, если бы восточный епископат категорично высказал свое несогласие с иконоборчеством, но он сам оказался расколотым на различные партии. Кроме того, насколько позволяют судить исторические события, в массе своей архипастыри, причем самые активные, стояли на стороне иконоборцев, что только укрепляло царя в своем, к сожалению, ошибочном мнении. Но вместе с тем едва ли можно согласиться с тем, что, созывая в 754 г. «вселенский» Собор, император стремился прикрыться официальным согласием Церкви для гонения иконопочитателей. Безусловно, подготавливая это собрание, Константин V вольно или невольно способствовал формированию «правильной», по его мнению, богословской точки зрения и не без удовольствия встречал сообщения о том, что повсеместно епархии выступают против икон. Зная его твердый характер, можно с уверенностью сказать, что царь вполне мог обойтись и без этих прелюдий. Но император действительно желал узнать мнение Церкви, и на нем строить свою вероисповедальную политику, хотя наверняка его личные пристрастия лежали в области иконоборчества. К сожалению, созванный им Собор лишь укрепил царя в мысли о еретичестве иконопочитания.

Более того, Константин V проявил недюжинные способности и деятельно озадачился богословским обоснованием иконоборчества – этому вопросу посвятил несколько собственных сочинений. В ответ на замечательную защиту иконопочитания в трудах святого Иоанна Дамаскина Константин V развил христологическую аргументацию, не лишенную интереса.

По существу, иконопочитателей и иконоборцев объединяло одно: и те, и другие считали невозможным изобразить Бога, Божественное Естество и Божественную Сущность. Вполне разделяя эту точку зрения, император полагал, что изображение одновременно человеческого и Божественного Естества на иконе является «чистой воды» монофизитством, слиянием двух естеств (природ) во Христе. Если же почитатели икон не претендуют на слияние двух природ, изображая два естества Богочеловека на иконах, то тогда, следовательно, считал василевс, они неизбежно впадают в несторианство. Ведь очевидно для всех, позднее напишет Константин V, что в этом случае они разделяют два естества Спасителя, а это и составляет отличительную черту несторианства¹⁵⁰.

Конечно, существо спора не исчерпывалось только христологическим аспектом, но для себя Константин V Исавр уже пришел к окончательным выводам и более не собирался уходить в сторону. Если он убедился в том, что почитание икон – ересь, то и боролся с ней, как с любой другой ересью: жестоко и последовательно. А в силу специфики своего характера, закаленного в войне и борьбе, будучи последовательный во всем, чего касалась его рука, он вскоре занял сторону крайних, наиболее непримиримых иконоборцев.

Впрочем, уточним, много доводов за то, чтобы признать основным предметом раздумий императора не столько само учение о почитании святых икон и формах этого почитания, а защита от того натиска, который был повсеместно организован монашеством. Именно оно стало первым врагом царя, и именно с ним василевс активно боролся. Сам же запрет почитания святых икон был довольно неопределенен и совсем не категоричен¹⁵¹.

Итак, едва внешние обстоятельства предоставили такую возможность, царь вернулся к самому злободневному вопросу церковной жизни, желая противопоставить мятежному монашеству соборную волю и решение первоиерархов Церкви. Как раз в 754 г. умер Константинопольский патриарх Анастасий, и царь увидел в этом некое знамение, решив предоставить вдовствующую кафедру самому достойному лицу по итогам заседаний Собора, созвать который он задумал уже давно как «Вселенский». Конечно, василевс мог самостоятельно, как ранее делали до него другие Римские цари, назначить столичного архиерея. Но, во-первых, он вспомнил, как некогда на Вселенских Соборах присутствующие отцы избирали новых патриархов на вдовствующие кафедры, и решил реанимировать эту практику. А, во-вторых, ему хотелось убедиться, что новый кандидат будет разделять его взгляды, и тогда он мог бы получить в лице патриарха не оппозицию, а верного помощника. А это можно было сделать лишь во время соборных обсуждений. Но планам царя не дано было реализоваться в полном объеме.

Рим открыто и буднично, как отмахнувшись рукой, проигнорировал предложение императора прислать своих представителей на Собор. Александрия, Антиохия и Иерусалим, находясь в руках арабов, не имели физической возможности направить своих патриархов, а без них ни один подчиненный архиерей не мог оказаться в Константинополе. Оставался только столичный патриархат, всех епископов которого император пожелал видеть на созванном им собрании. На организацию Собора ушел почти год, в течение которого царь деятельно интересовался мнением местных епархий по существу тех вопросов, которые он выносил на обсуждение архипастырей. Всего по приказу царя на Собор собралось 338 епископов – число, сравнимое разве с Халкидоном.

Царь озаботился материальным содержанием епископов и тем, чтобы Собор прошел в максимально удобной для них обстановке. Епископам предоставили императорский дворец Иериа на азиатском берегу Босфора, между Хрисополем и Халкидоном. Там они заседали с 10 февраля по 8 августа 754 г., а затем переехали во Влахернский дворец императора, в Константинополь, где 27 августа приняли окончательный орос и выбрали нового Константинопольского патриарха Константина (754–766), епископа Силейского¹⁵². Председателем Собора стал митрополит Феодосий Эфесский, сын бывшего императора Тиверия III. Ему деятельно помогали такие мощные «тяжеловесы», как митрополит Антиохии Писидийской Василий Трикокав и митрополит Пергии Памфилийской Сисиний Пасилла.

Как известно, время не сохранило для нас деяний этого собрания – они были сожжены после VII Вселенского Собора. Однако в шестом деянии указанного Собора приведен орос иконоборческого собрания 754 г., позволяющий немного раскрыть смысл сказанного его участниками против святых икон и понять аргументацию иконоборцев. В тексте ороса следует различать догматическую и «прикладную» части, причем догматика является вполне православной. В этом легко убедиться из доклада Григория, Неокесарийского епископа на VII Вселенском Соборе, где тот зачитал догматическую часть иконоборческого ороса.

«Кто не исповедует согласно апостольским и отеческим преданиям в Отце и Сыне и Святом Духе одно и то же Божество, естество и существо, хотение и действие, силу и господство, царство и власть в трех ипостасях или лицах, – анафема. Кто не исповедует Единого из Святой Троицы, то есть Сына и Слово Бога Отца, Господа нашего Иисуса Христа, родившимся от Отца прежде веков по Божеству, а напоследок дней сшедшим с Небес нашего ради спасения, воплотившимся от Духа Святого и Марии Девы и от Нее родившимся непостижимо ни для какого понимания, – анафема» и так далее. И диакон Епифаний, один из участников VII Собора, так сформулировал мнение присутствовавших Отцов: «До сих пор мыслят согласно с творениями Святых Отцов, или лучше, усвоив себе отеческие мнения, приписали их себе»¹⁵³. Можно не обращать внимания на колючесть слов – в пылу полемики стороны часто переходили границы дозволенного, максимально уничижая своих противников.

Иное дело – «прикладная» часть, посвященная святым иконам. В сжатом виде постановление 754 г. звучит так:

1. Диавол, научивший людей служить твари вместо Творца, по ненависти к роду человеческому, спасенному Христом, под видом исповедания христианского учения незаметно ввел идолослужение.

2. Но Сам Христос воздвиг «подобных апостолам верных наших царей», которые созвали Вселенский Собор. Мы рассмотрели вопрос о чествовании икон, согласно ли оно с учением предшествующих шести Вселенских Соборов, и нашли, что употребление икон противно основному догмату христианства, учению о Лице Богочеловека, и, следовательно, ниспровергает все шесть Вселенских Соборов.

3. Чествующие иконы впадают или в несторианство, или в монофизитство. Изобразить неизреченную тайну единения двух естеств во Христе невозможно, следовательно, икона Христова по самому существу дела невозможна.

4. Но, более того, она не нужна: ни Христос, ни апостолы, ни Отцы не заповедовали чествования Христа под видом иконы; и нет молитвы, претворяющей икону, как предмет, вышедший из рук обыкновенного живописца.

5. Если изображение Христа по догматическим основаниям признано не нужным, то не нужно изображать Богородицу и святых.

6. Писать иконы Богоматери и святых при помощи низменного эллинского искусства представляется делом оскорбительным. Изображение есть продукт язычества и отрицание воскресения мертвых.

7. Употребление икон запрещено в Святом Писании.

8. Должна быть отвергнута всякая икона, изготовленная из всевозможного вещества и писанная красками преступным ремеслом живописцев.

Но затем неожиданно следует совершенно удивительный по своей непоследовательности канон:

9. «Вместе с тем постановляем, чтобы никто из предстоятелей Церквей не дерзал, под предлогом устранения икон, налагать свои руки на посвященные Богу предметы, на которых есть священные изображения. Кто желает переделать их, пусть не дерзает без ведома Вселенского патриарха и разрешения императоров. И из светских властей и подначальных мирян пусть под этим предлогом никто не налагает рук на храмы Божьи и не пленяет их, как это бывало прежде от некоторых бесчинников». Совершенно очевидно, что это правило направлено против тех крайних иконоборцев, которые не стеснялись налагать руки на церковное имущество, секуляризируя его под видом борьбы с иконопочитателями.

10. «Если кто замыслит представлять Божественный образ Бога Слова, как воплотившегося, посредством вещественных красок, вместо того, чтобы от всего сердца умственными очами поклоняться Ему, превыше светлости солнечной одесную Бога в вышних на престоле славы сидящему – анафема».

Соборный орос имел большой резонанс в Константинопольском патриархате. Многие были удовлетворены аргументацией епископов на Соборе и охотно приняли ее¹⁵⁴. И в этом была своя логика, поскольку собрание 754 г. не являлось сугубо еретическим. Оно осудило, строго говоря, только идолопоклонство, а не почитание икон. Вторым каноном Собора запрещалось изображать Божество Христа, но никто из истинных почитателей икон и не посягал на такое святотатство. Они лишь изображали Его образ, в котором Спаситель явил Себя миру, то есть человеческий образ Бога. Главные ошибки Собора 754 г. заключались в том, что, найдя ущербным идолопоклонство, он вообще запретил иконы. А, кроме того, анафематствовали самых интеллектуальных защитников иконопочитания, диспуты с которыми (пусть и заочные) могли открыть глаза на многие заблуждения: св. Германа, патриарха Константинопольского, св. Иоанна Дамаскина и св. Георгия Кипрского¹⁵⁵.

Иконоборцы в соответствии с восточными магическими представлениями считали, что если образ возможен, то он должен быть тождественен своему оригиналу. Поэтому единственно возможным образом Христовым они провозгласили Святую Евхаристию. Напротив, почитатели икон полагали, что образ не тождествен своему оригиналу, отличается от него. Так что с самого начала между иконопочитателями и иконоборцами наблюдалось отсутствие общей лексики и понятий, они как бы говорили на разных языках и потому с трудом могли понять друг друга.

Как всегда, когда Священное Писание, Православное Учение и Предание не давали прямых ответов на поставленные вопросы, участники соборных собраний стремились опереться на святоотеческую традицию. И те, и другие отождествляли любую новацию (вне зависимости от того, шла речь о догматике или о канонических вопросах) с плохим. «Иконоборчество плохо, потому что оно вносит новое учение в Церковь», – говорили почитатели икон. Но то же самое говорили и иконоборцы, признавая почитание святых икон неким новшеством в Церкви и изо всех сил пытаясь найти в свою пользу аргументы не только из Писания, но и из Предания. Впрочем, впоследствии Церковь подтвердила, что многие аргументы иконоборцев на Соборе 754 г. были фальшивыми или излишне широко, а потому ошибочно толкуемыми¹⁵⁶.

Пожалуй, это – главный (и сознательный!) грех, который можно поставить в вину участникам Собора. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов резкое падение интеллектуального (по сравнению с прежними временами) уровня епископата, а также в целом богословия и догматики. Участники иконоборческого Собора легко принимали аргументы, зачитанные из карточек, а не из книг, некоторых авторов вообще не знали (!), только о них слышали, иных толковали крайне тенденциозно¹⁵⁷. Например, аргументом из Нового Завета стали слова святого апостола Иоанна: «Бога никто же видеть не может» (Ин. 1:18) – совершенно очевидно, что таким «доказательством» вопрос о почитании икон разрешить было невозможно.

Таким образом, Собор сформулировал «окончательное» определение об иконах, как того желал Константин V. Вместе с тем нужно отметить, в своих трактатах император-иконоборец шел значительно дальше, чем готовы были пойти члены созванного им Собора. Как отмечают, у императора Константина V в его богословии проявляются явно монофизитские тенденции, которые Собор всячески устранял из объявленного им официального иконоборческого учения. По некоторым данным, впоследствии император даже дошел до того, что вообще воспретил почитание святых, святых мощей, а также Божией Матери – очевидно, что Собор 754 г. не санкционировал таких определений.

Насколько верны эти сведения, трудно судить ввиду незначительности сохранившегося материала. В частности, по мнению других исследователей, весьма маловероятно утверждение отдельных летописцев, будто бы император открыто и публично отрицал Богородицу, признавая ее, как некогда ересиарх Несторий, только Христородицей. Это слабо сочетается с личностью царя, очень осторожного и далеко не глупого человека, едва ли позволившего себе публично высказывать (даже если он разделял эти мысли) сомнительные или ранее анафематствованные Церковью суждения в широкой аудитории. Похоже, что эту и сходную с ней истории выдумали последующие иконопочитатели, темпераментно искавшие примеры недостойного поведения царя.

Впрочем, бесспорно одно – сразу же после Собора начались гонения, и гонения действительно ужасные, не сравнимые с теми, какие встречались ранее. В первую очередь император потребовал от всех своих подданных принести присягу над Телом и Кровью Христовой, Крестом и Святым Евангелием, что никто из них не будет поклоняться иконам. Затем, приняв сторону крайней иконоборческой партии, Константин V использовал всю мощь государственного аппарата и законов для реализации принятого на Соборе решения. Однако первоначально война с болгарами не позволила императору сразу же заняться искоренением икон, и только в 761 г. и последующее затем десятилетие он выступает в качестве злейшего врага иконопочитателей и, конечно, монашества. Именно монашеское сословие явилось первейшим защитником святых икон, и царь не простил им этой фронды¹⁵⁸.

Открытая борьба против монашества началась с громкого дела св. Стефана Нового, который в ответ на нежелание царя признавать изображенный лик Спасителя на иконе Его образом бросил монету с портретом самого императора на землю и стал топтать. Ведь если между ликом и самой личностью изображенного человека нет никакой связи, то и топтание портрета царя не является оскорблением василевса. Так «на практике» он доказал Константину V неправоту его позиции, хотя сам царь и не признал своего поражения.

Уже находясь в столичной темнице, св. Стефан встретил там 340 монахов с вырванными носами, отрезанными кистями рук и носами, лишенных зрения. Но это было только начало. К сожалению, ослепленный своей ненавистью к монахам, император доходил до ужасных крайностей, ранее невиданных. Так, в августе 765 г. он согнал множество монахов на столичный ипподром, построил мужчин и женщин попарно, а присутствовавшие зрители плевали им в лицо и кричали царю, что больше этой «ненавистной расы» в Империи нет.

Конечно, эту картину нельзя отнести к достижениям Константина V, но, как верно замечают, нам, людям другого времени и иной уже (увы!) цивилизации, трудно понять мысли и категории мышления той эпохи. Римская империя жила Церковью, и царь-защитник государства с полным правом мог претендовать на то, что его приказы исполняются беспрекословно. Абсолютно убежденный в еретичестве иконопочитания, уверенный, что именно это «заблуждение» приносит столько бед духовному здоровью его царства, он боролся с противниками теми же средствами, что с арабами и болгарами, нисколько не сомневаясь, что действует всем во благо. Когда монах Андрей Каливит назвал царя «новым Валентом и Юлианом», Константин велел засечь того до смерти на ипподроме. Но уже за оскорбление царского достоинства, что тоже не ново.

Однако еще больше императора старались гнать иконопочитателей некоторые его сановники. В 766 г. император направил военачальника Михаила Меллисина в фему Анатолику, а Михаила Лаханодракона – в Фракисийскую фему. И здесь Лаханодракон особенно проявил себя: он неистовствовал, согнал в Эфес всех монахов и монахинь провинции и объявил им царскую волю. Согласно его приказу, монахам предлагалось либо расстричься и жениться, либо подвергнуться ослеплению и быть сосланными на остров Кипр. Многие иноки приняли мученический венец, но другие выполнили приказ «Дракона», как называли втайне стратига фемы¹⁵⁹.

Ненавидя иконы, император делал все, чтобы истребить их повсюду. Сжигались «опасные» книги, закрашивались фрески в храмах, в книгах вырезались иконы святых и изображение Спасителя. Как говорят, Константин V предпринял и некоторые меры против поклонения святым мощам, хотя Собор 754 г. ничего противного этому не высказал. В частности, царь приказал закрыть чтимый в Халкидоне храм Святой Мученицы Евфимии, где заседал IV Вселенский Собор, а сами мощи утопить в море (по счастью, они чудесным образом сохранились до наших дней). Сам храм он велел переделать в арсенал.

Первыми помощниками царю стали и многие епископы, коим очень досаждала независимость монахов и монастырей, среди которых были весьма состоятельные обители. Но чем грубее велась борьба, тем больше сочувствия у населения вызывала пролитая праведниками кровь. И еще более теплый прием ждал их в Италии, куда монахи во множестве бежали в поисках спасения. Их радостно принимали понтифики, а папа Павел I (757–767) даже подарил греческим монахам-эмигрантам собственный дом и основал в нем монастырь Святого Сильвестра. Как говорят, всего эмигрировало около 50 тыс. человек. Дошло до того, что во всей Фракисийской феме нельзя было встретить ни одного монаха¹⁶⁰.

По счастью, борьба с монашеством и с иконами велась далеко не систематически и уже потому не дала тех результатов, на которые мог рассчитывать император. Но, как только она затихала, происходили внутренние события, вновь пробуждавшие гнев царя и его желание бороться с иконопочитателями, которые все для него являлись потенциальными предателями и заговорщиками. Конечно, Константин V не забыл заговора Артавазда, которому так доверял его отец и на которого в начале своего царствования надеялся он сам, собираясь на войну с арабами. Теперь же очередной заговор при дворе, раскрытый по счастливой случайности в 765 г., возбудил в царе новые подозрения. Во главе заговора стоял Константинопольский патриарх Константин, которого император своими руками поставил на кафедру, а также 19 высших сановников Римской империи. Главными из них являлись: патриций Константин, логофет дрома, спафарий и доместик экскувитов Стратигий, стратиг Сицилии Антиох, комит Опсикия Давид, стратиг Фракии Феофилакт. Обоснованно можно предположить, что их подвигла на заговор церковная политика императора, поскольку, по словам летописца, «с этого времени он впал в лютейшее неистовство против святых Церквей».

Справедливости ради следует сказать, что история эта полна множества тайн. Так до конца осталось неясным, почему император не решился казнить верхушку заговора, велев своему слуге только выставить их на ипподром для всеобщего обозрения. Когда же этот слуга, некто Никита, самовольно приказал отрубить головы двум братьям, Константину и Стратигию, император пришел в негодование и приказал высечь чересчур активного исполнителя своей воли. Остальные осужденные были ослеплены, но остались жить. По некоторым данным, они долго содержались в темнице, причем им ежегодно давали 100 ударов плетьми, разбив это число на дни года¹⁶¹.

Особенно унизительным пыткам подвергся первоиерарх столицы, до последнего времени верно служивший царю и разделявший мысли того в отношении святых икон. Но теперь с него был сделан особый спрос. Патриарха заключили сначала в темницу дворца Иерия, а затем перевели в Принкино. 16 ноября 766 г. на его место по приказу царя был назначен Никита (766–780), славянин по происхождению и евнух. Выбор царя был не случаен: как чужеземец, не имевший корней в византийском обществе, он стал послушным орудием императора, во всем покорный его воле.

А опального архиепископа ждали новые мучения. Дело «19 вельмож» уже полностью завершилось, были получены новые данные, и патриарх, вина которого считалась полностью доказанной, подвергся телесным наказаниям, после которых уже не мог передвигаться самостоятельно. Его вернули в Константинополь, где в присутствии народа новый архипастырь столицы зачитал перечень преступлений своего предшественника, а асикрит наносил каждый раз шлепок бывшему архиерею по лицу. Затем того отлучили от Церкви, как клятвопреступника, а на следующий день обрили наголо, посадили верхом на осла задом наперед, одели в лохмотья и целый день возили по ипподрому под крики и улюлюканье толпы.

Последний диалог императора с бывшим помощником не лишен исторического интереса. Через специально посланных патрициев царь спросил у Константина: «Что ты думаешь о нашей вере и о Соборе, который мы созывали?» Экс-патриарх ответил: «Ты прекрасно веруешь, и прекрасно созвал синод». – «Мы только и хотели это услышать из скверных уст твоих, – был ответ, – теперь ступай во тьму кромешную, под анафему!»

Что на самом деле хотел услышать царь, задавая этот вопрос, и почему он вообще его задал? Очевидно, не из праздного любопытства. Возможно, заговор, во главе которого стояли его самые близкие и преданные сановники, породил в душе Константина V сомнения в правильности выбранной им церковной политики. И кто знает, ответь свергнутый патриарх иначе, может быть, эти сомнения царя обратились бы в реальные действия? Через три дня бывшего патриарха Константина публично обезглавили, его тело повесили на площади Милия, а затем бросили в ров, где обычно погребали преступников.

При всех жестокостях того времени в отношении иконопочитателей было бы преувеличением говорить о массовых казнях и терроре. Из всех вождей Православия только один погиб мученической смертью, растерзанный в 768 г. толпой иконоборцев, – св. Стефан Новый¹⁶². Святой мученик, не соглашавшийся отречься от поклонения иконам, много времени провел в темнице, но не поддался уговорам царя. Однажды на пиру император заметно для всех опечалился, и на вопрос присутствовавших сановников: «Кто тот враг, что печалит царя?» – ответил: «Не я царь, а Стефан!» Святого вывели из темницы на улицу, где толпа народа и солдат буквально растерзала его на части, которые затем побивались камнями¹⁶³.

Нельзя сказать, что церковная политика императора встретила повсеместное сочувствие. Конечно, Константинопольский патриархат в целом был за иконоборцев – сказывалась обычная привычка прихожан подчиняться духовному авторитету своего епископа, но в других патриархатах ситуация разворачивалась не в пользу определений Собора 754 г. Было изначально понятно, что Римский епископ не примет соборного ороса, и действительность не обманула самых худших ожиданий Константина V.

Правда, занятые собственными проблемами, папы Захарий (741–752), Стефан II (752–757) и Павел I (757–767) решили за лучшее не организовывать открытого сопротивления, но, безусловно, использовали иконоборчество на Востоке для укрепления своего авторитета среди франков. Папы не собрали ни одного Собора, как это почти всегда случалось раньше, и апостолик даже не удосужился направить императору письмо с выражением собственной позиции. Как ни странно, но первая инициатива исходила от Франкского короля Пипина, который в 767 г. созвал собрание в поместье Гентилиаке и назначил Собор по этому же вопросу. Как можно понять, папа Павел I играл далеко не первостепенную роль в обсуждении, хотя в этом же году он скончался¹⁶⁴. И только в 769 г. папа Стефан III (768–772) организовал Латеранский собор, где помимо низложения антипапы Константина (767–769) были отвергнуты определения иконоборческого Собора 754 г.¹⁶⁵.

Впрочем, негативная реакция Запада на иконоборческий Собор вовсе не была вызвана исключительно догматическими соображениями. Вообще, как нередко отмечают, Западная церковь всегда относилась к иконам гораздо прохладнее, чем Восток. Рим в лице своих епископов традиционно полагал, будто икона имеет, скорее, педагогическое значение. Икона – это книга для неграмотных или же для иноземцев, она помогает сосредоточиться в молитве, но не более того. Конечно, это учение ущербно по своей сути, неполно с православной точки зрения, потому что, как учит Кафолическая Церковь, через икону молящийся вступает в общение с тем, кто на ней изображен. Следовательно, икона имеет не только психологическое, но и метафизическое значение. Икона, хотя и отличается от своего первообраза, однако она причастна ему¹⁶⁶_.

Но с практической точки зрения сам факт поддержки Римом иконопочитателей был с глубоким восторгом воспринят в Александрийском, Антиохийском и Иерусалимском патриархатах. В 763 г. Иерусалимский патриарх Феодор (735–770) отправил своим собратьям на Востоке и в Рим синодику, где изложил несогласие с церковной политикой императора. А в 764 г. все три восточных патриарха – Феодор Антиохийский (757–797), Феодор Иерусалимский (735–770) и Косма Александрийский (731 – после 767) с подвластными им епископами в День Пятидесятницы (13 мая 764 г.) по прочтении Евангелия торжественно анафематствовали епископа Епифании при Сирийской (2-й) Апамее Косму по прозвищу Комантин, захватившего священные сосуды¹⁶⁷.

Печально, но под конец жизни великому полководцу было суждено увидеть ничтожность своих церковных деяний. Все его гонения не сломили сопротивления монахов, Рим открыто пренебрегал им, остальные восточные патриархи оставили своего Константинопольского собрата в глубокой изоляции. Стало очевидным, что второй период иконоборчества захлебнулся в крови мучеников и пошел на убыль. Повсеместно возникали легенды о чудотворениях икон, первая из которых появилась уже во времена патриаршества Константинопольского архиерея св. Германа. Так, по одному преданию, отправляясь в изгнание, св. Герман взял с собой икону Спасителя. Подойдя к берегу моря, он положил икону на волны, и вскоре ее принесло к Риму, где сам папа Григорий III по откровению Божьему нашел святыню. Едва он хотел взять икону в руки, как та сама взмыла в воздух и предалась в руки понтифика. Немедленно был организован Крестный ход, и чудотворная икона с величайшим почтением перенесена в храм Святого Апостола Петра в Риме, где и осталась на хранение¹⁶⁸.

Переходя в вечность, мучаясь от страшных болей, царь, по словам летописца, громко кричал, что заживо предан адскому огню за свое неверие в Пресвятую Богородицу. Если это известие и правдиво – а есть много оснований сомневаться в том, зная, как изображали позднейшие иконопочитатели Константина V, то царь своевременно покаялся, прося перед смертью всех присутствующих лиц молиться Богородице за спасение своей души¹⁶⁹.

Хочется верить, что Господь не презрел его труды на благо отечества, свидетельством чему является ниспослание императору помощника и ходатая в другой жизни. В этом отношении интересно отметить один важный исторический факт, на который не всегда обращают внимание. В тех случаях, когда волей заблуждений или обстоятельств отдельные представители каких-то императорских династий впадали в грех ереси, Господь неизменно посылал этим царям святых семейных молитвенников. Не стала исключением и Исаврийская династия.

Дочь царя св. Анфуса (759–811) с детства отличалась благочестием и христианским смирением. Будучи царевной, она надевала царскую одежду, под которой, однако, ее тело покрывала власяница из конского волоса. Отец не раз желал выдать ее замуж, но св. Анфуса категорически отвергала любые предложения на этот счет. Видимо, император настолько любил ее, что не посмел настаивать на отказе дочери от поклонения святым иконам. Когда Константин V Исавр скончался, шестнадцатилетняя девушка приняла монашеский постриг, став монахиней Омонийской обители. Перед этим царица св. Ирина, о которой речь у нас пойдет далее, неоднократно предлагала ей разделить с собой высшую власть в Римской империи, но св. Анфуса неизменно отказывалась. Став монахиней, св. Анфуса поражала всех своим смирением. Она, порфирородная царевна, служила всем сестрам монастыря, носила воду, убирала храм, во время общей трапезы никогда не присаживаясь со всеми к столу и прислуживая другим. Скончалась св. Анфуса 12 апреля 811 г. в возрасте 52 лет¹⁷⁰.

А сам император умер 14 сентября 775 г. в возрасте 57 лет, найдя покой в храме Святых Апостолов в Константинополе рядом с могилами своих предков.

После смерти Константина V Римский престол достался по праву рождения его сыну от первого брака Льву IV, оставшемуся в истории с прозвищем Хазар – указание на этническую принадлежность матери, императрицы Ирины. По примеру своего отца Константин V желал приобщить сына к опыту государственного управления, и ему многое удалось передать отпрыску. Кроме этого, ввиду неспокойного внутреннего положения дел в Римском государстве, в 751 г. царь венчал на царство младенца Льва и признал того императором.

Но, обладая многими достоинствами, 25-летний монарх не унаследовал от отца крепости характера и самостоятельности в принятии решений. Некоторой нерешительности императора, ошибочно принимаемой за слабохарактерность, способствовала сложная ситуация, сложившаяся во дворце. Судя по жизнеописанию сестры Льва IV святой Анфусы, с юности мечтавшей о монашеском постриге и являвшейся верным товарищем самых заклятых врагов ее отца, император Константин V отличался редкой толерантностью по отношению к своим домашним. А среди них присутствовало много умеренных иконоборцев и даже открытых иконопочитателей. Поэтому его сыну пришлось постоянно лавировать среди самых близких ему людей, чтобы, с одной стороны, не уронить чести отца, не дав повода признать политику того ошибочной, с другой – делать то, что никак не хотелось.

Уже мать царя, известная своим благочестием, не сочувствовала политике мужа и, по крайней мере, пыталась привить сыну более терпимое отношение к иконам. Еще более запутанной стала ситуация в самый разгар преследований иконопочитателей, когда в 769 г. отец женил Льва на гречанке, 17-летней афинянке святой Ирине и в декабре того же года венчал ее титулом августы.

Достоверно неизвестно, почему выбор императора пал именно на св. Ирину, но, видимо, невестка пользовалась расположением царственного свекра. Это было тем более неожиданно, что святая Ирина отличалась от своего мужа твердостью характера и не скрывала своего почтительного отношения к иконам¹⁷¹. Однако пикантность ситуации заключалась в том, что в большой семье покойного Константина V имелись другие претенденты на царский трон. Так, еще до замужества св. Ирины августой уже являлась третья супруга Константина V Евдокия. А оба его сына от третьего брака Христофор и Никифор получили титул цезарей, то есть по сложившейся традиции напрямую претендовали на будущее императорство. Третьего сына от Евдокии, малолетнего Никиту, Константин V наградил саном нобилиссимуса («наисветлейший»)¹⁷².

Совершенно очевидно, что остальные братья Льва IV не считали права того на царский престол абсолютными. А потому, по совету жены, имевшей на императора безоговорочное влияние, тот немедленно решил укрепить свое положение щедрой раздачей денег народу и войску. Опасаясь междоусобных столкновений, василевс резко увеличил численность воинских частей, расположенных в столице. Наконец, и этот шаг также без всяких сомнений был подсказан супругой царя, Лев IV демонстративно отказался от гонений на монахов и других почитателей икон. Более того, он возвел в митрополиты наиболее авторитетных епархий игуменов монастырей и простых монахов. Напротив, в пику императору и св. Ирине братья царя решили снискать симпатии войска, иерархов и сановников тем, что заявили себя преемниками иконоборческой политики покойного царя.

Но в итоге победа в дворцовой войне досталась императору – в апреле 776 г., в Страстную неделю Великого поста, ему удалось венчать на царство своего малолетнего сына Константина VI. Тем самым он сильно ослабил династические претензии своих единокровных братьев. История эта также не лишена интриги. По заранее подготовленному сценарию к василевсу явилась представительная делегация от народа и войска. Они обратились к царю с горячей просьбой венчать на царство первенца. Затем была разыграна сцена, наверняка заранее продуманная святой императрицей. Лев IV сделал вид, что не желает царствования сына: «Он у меня единственный, и я боюсь исполнить ваше прошение, боюсь сам общей участи человечества; а вы воспользуетесь его слабым возрастом, умертвите его и выберете другого». Делегаты начали убеждать царя, что никого иного не признают царем, кроме его сына, даже если вдруг, не дай Бог, Лев IV внезапно умрет. Целых пять дней длились переговоры, наконец, в Великую пятницу царь дал долгожданное согласие. В этот день войско принесло присягу на Кресте Господнем, а за ним сенаторы, представители сословий и граждане подписали письменную присягу.

Однако, как и следовало ожидать, эта инициатива встретила сопротивление со стороны других детей Константина V. И Льву IV на следующий день, 14 апреля 776 г., в Святую субботу, пришлось в присутствии двух цезарей и 19 ближайших сановников, Христофора и Никифора, признать титул нобилиссимуса за другим своим единокровным братом, Евдокимом. Только после этого император в сопровождении свиты, со своим маленьким сыном, торжественно прошествовал в храм Святой Софии. Переменив одежду и встав по обыкновению на амвон, он дозволил начать праздничную церемонию. За принятием Святых Даров войско повторно принесло письменную присягу царевичу, а затем Лев IV произнес: «Вот, братие, исполняю ваше прошение и даю вам в цари моего сына; вот вы принимаете его от Церкви и из руки Христа».

В ответ послышалось громогласное: «Поручись за нас, Сыне Божий, что мы от руки Твоей принимаем господина Константина в цари, чтобы охранять его и умирать за него». На другой день, в Святую Пасху, ранним утром царь вместе с патриархом вышли на ипподром, где архиерей совершил молитву, а царь венчал своего сына на царство. После этого император вместе с братьями проследовал в храм Святой Софии, причем императрица св. Ирина шла сразу после мужа и сына впереди цезарей и нобилиссимусов.

Впрочем, мир во дворце продлился недолго: уже через месяц от описанных событий, в мае 776 г., были арестованы брат царя цезарь Никифор, несколько оруженосцев, постельничих и других близких сановников по подозрению в измене. Одни полагали, будто это дело рук императрицы, другие считали, что в действительности Никифор что-то злоумышлял против царственного брата. Лев IV созвал тайный совет, на котором его советники презрели клятву покойному Константину V не обижать царских детей и вынесли приговор удалить их из дворца, предварительно подвергнув телесным наказаниям. Император так и поступил: всех арестованных высекли, остригли и сослали на край земли (по тем понятиям, конечно), в Херсонес¹⁷³. После этого интрига прекратилась, и Лев IV мог считать свое положение стабильным.

Несколько слабовольный в деле защиты собственных прав, император, однако, перенял многие таланты своего отца как военачальника. Уже в 777 г. ему пришлось столкнуться с новой агрессией со стороны болгар, у которых поменялся очередной правитель. А это создало сложную политическую интригу. Как известно, некогда хан Телериг нашел прибежище в Константинополе, где сам царь, став восприемником варвара от святой купели, женил того на двоюродной сестре императрицы, оказав тем самым болгарину великую честь. Нет сомнений, что дела христианского благочестия в данном случае тесно переплетались с политическими расчетами: власть нового хана Кардама (777–803) была очень ненадежной, и вполне возможно, что при благоприятных обстоятельствах Телериг вновь мог претендовать на ханство в Болгарии. Кроме того, женив на болгарине свою сестру, императрица обеспечила ей в случае реставрации власти Телерига самостоятельный статус царицы соседнего государства.

В 778 г. императору пришлось уже всерьез озаботиться защитой восточных границ Византийского государства. Некоторое время Империя могла спокойно дышать, поскольку даже могучие Аббасиды оказались перед тем неприятным фактом, что их Халифат раздирают сепаратные и религиозные движения. Огромные пространства и чрезмерная централизация Арабского государства привели к тому, что правители многих провинций решительно не желали признавать над собой чью-либо верховную власть. В Северной Африке господствовал ислам в форме хариджизма, нашедший верных почитателей среди свободолюбивых берберов. В 757 г. группа хариджитов завладела Триполи и сделала его своей столицей. Власть наместника Аббасидов Омара ибн Хафса была очень шаткой, и потому нет ничего удивительного, что вскоре он погиб в Кайруване. Чтобы подавить волнение, халиф направил против берберов Язида ибн Хатима, у которого под рукой было почти 90 тыс. воинов. В 772 г. Язид подавил восстание, устроив кровавую бойню, и вернул Кайруван Халифату.

Однако еще хуже дела обстояли в Тунисе и Алжире, так называемой Ифрикии, наместник которой впервые в истории заключил соглашение с халифом, как равный с равным. В соответствии с данным документом эмир Ифрикии получил финансовую автономию, право наследования своего трона и гарантии несменяемости. Он основал собственную династию Аглабидов и всячески демонстрировал равенство своего положения с халифом. Фактически Ифрикия оказалась вне границ Халифата, хотя именно благодаря Аглабидам хариджитская ересь была локализована и не получила дальнейшего распространения.

Однако в центральной части Алжира возникло сразу несколько самостоятельных берберских княжеств, исповедующих неортодоксальный ислам. Главное из них в 761 г. основал в Тахарте (Тиарете) Абдаррахман ибн Рустам, этнический перс, изгнанный из Кайрувана. Местные хариджиты нарекли его имамом и признали власть Абдаррахмана наследственной. Поощряя торговлю, опираясь на тороватых персов, Рустамиды быстро распространили влияние «республики купцов» на Испанию и Ирак. Привлеченные ростом благосостояния местного населения, в Тахарт толпами потянулись иммигранты. Халиф не имел никакой власти над этим государством, и его имя даже не произносилось во время пятничных молитв в мечетях Тахарта.

Еще далее на Запад проживали дикие горцы, рано принявшие ислам, но также придавшие ему еретические черты. Еще в 740 г. здесь вспыхнуло восстание, вследствие которого мятежные племена захватили Танджер. И хотя возникающие здесь государства являлись скоротечными – племена группировались и распадались с калейдоскопической быстротой, одно из них окрепло и превратилось в цветущую республику со столицей в городе Фес¹⁷⁴.

Вообще, к слову сказать, начинающаяся эпоха кардинально меняла политическую картину мира. Отныне уже не христиане противостояли мусульманам; вследствие иконоборческого раскола франки Карла Мартелла начали налаживать осторожные дипломатические связи с Аббасидами против Константинополя и Испанских Омейядов. А императоры Исаврийской династии смогли заполучить верного союзника в лице хазар, доставлявших арабам неимоверные трудности в обороне восточных владений¹⁷⁵.

Наконец, кое-как преодолев внутренние междоусобицы и стабилизировав дела, сарацины усилили натиск на западные границы своего Халифата. Арабы вновь побеспокоили Сирию, но многочисленная римская армия во главе с иконоборцем Михаилом Лаханодраконом и Артаваздом Армянином, совместно с приданными им войсками Тацана Вукелларийского, Каристиротцы Армянина и Григория Опсикийского, всего, как говорят, до 100 тыс. солдат, окружила город Германикею. Они захватили богатую добычу и наверняка завладели бы самим городом, если бы арабы тайно не вступили в сговор с Лаханодраконом, купив его пассивность. Предатель отступил от города и занялся грабежом окружавших поселков, дав передышку врагу. Правда, это не надолго спасло арабов – в этом же году произошло большое сражение, в котором сарацины потеряли пять знатных эмиров и почти 2 тыс. воинов. В довершение всего византийцы захватили город Самосату. А возвращаясь, они захватили с собой сирийских несториан, не желавших оставаться под властью мусульман, и по приказу царя переселили их во Фракию¹⁷⁶.

Желая взять реванш, в следующем, 779 г. арабы вновь пересекли границу, дойдя до города Дорилеи. Ими командовал Хасан ибн Кахтаба, под рукой у которого находилось 30 тыс. вооруженных воинов, не считая добровольцев из числа местных жителей. Но Лев IV опять продемонстрировал блестящий талант стратега – здраво оценив ситуацию, он приказал своим войскам не вступать в большие сражения, чтобы сберечь армию, и обратил внимание на уничтожение арабских коммуникаций. В результате арабы простояли у Дорилеи 17 дней, потеряли множество вьючных животных и лошадей из-за отсутствия провианта, а затем с большими потерями вернулись обратно, терзаемые конными римскими отрядами, доставлявшими им большие неприятности. Мусульмане также попытались овладеть городом Аморией, но безрезультатно.

В 780 г. Арабский халиф аль-Махди Мухаммад ибн Абдулла (775–786) сменил тактику, начав строительство по линии границы множества небольших крепостей, должных служить опорными пунктами арабам в войне с Византией. Обеспечивали существование этих крепостей, протянувшихся от Сирии до Армении, газиты и мурабитуны, которым с другой стороны противостояли византийские акривиты – иррегулярные части из числа местного населения, для которых это был и образ жизни, и источник средств к продолжению рода. Попутно халиф направил своего сына Харуна, будущего наследника престола, к римским границам. 15-летний принц, окруженный опытными военачальниками, без поражений провел поход, хотя и удовольствовался весьма скромными успехами. Ему удалось овладеть всего лишь городом Самалу, жителей которого юный полководец, сдержав слово, не казнил, а переселил в Багдад. Эта победа стоила сарацинам больших потерь, зато Харун получил первое боевое крещение¹⁷⁷.

Сам же халиф, пренебрегая словом, ранее данным христианам, устроил настоящие гонения на них в Дамаске и Иерусалиме. Он приказал своим чиновникам возмущать рабов, проживавших у богатых христиан, против своих господ, и с легким сердцем допустил ограбление бандитами православных храмов. Многие христиане, не желая переходить в ислам, приняли мученический венец, включая жену архидиакона Эмессы и его сына Исая. Но Бог не бывает поругаем, и вскоре халиф узнал горькую весть: его сын Осман погиб, а арабское войско, вторгнувшееся в Империю, разбито в сражении, в котором византийцами командовал полководец Лаханодракон.

Последний год жизни Льва IV был богат и другими событиями. 6 февраля 780 г. умер Константинопольский патриарх Никита, и на его место назначили Павла IV (780–784), киприота, известного своей ученостью. Наверняка этот выбор состоялся под сильным нажимом императрицы, поскольку новый архиерей столицы был известен почтением к иконам. Впрочем, патриарха Павла едва ли можно упрекнуть в идейном ригоризме. Как рассказывают, он умудрялся угодить и императору, и императрице. Своим иконопочитанием он нравился царице и в то же время письменно обязался перед царем не почитать икон¹⁷⁸.

Но эта политическая победа дворцовых иконопочитателей имела и обратную сторону – резко восстали иконоборцы, которых при царе было множество. Некоторые близкие царю люди, являвшиеся противниками иконоборцев, были оклеветаны родственниками Льва IV. «Заговорщиков» высекли, постригли в монахи и сослали в дальние края, где один из них, бывший постельничий Феофан, сделавшись исповедником, принял мученический венец. Но и другие впоследствии прославились своей подвижнической жизнью. Как обычно, расправу с приверженцами святых икон приписали царю и его «дурному нраву», который, однако, на самом деле был поставлен перед фактом необходимости наказывать людей, чья вина считалась доказанной. Едва ли этот прецедент можно отнести к попыткам царя восстановить агрессивную церковную политику своего отца, поскольку он изначально исповедовал нейтральную линию поведения, не разрешая иконопочитания, но и не запрещая его окончательно.

Впрочем, спор о духовных предпочтениях императора Льва IV является довольно беспредметным, поскольку уже 8 сентября 780 г. 30-летний царь скоропалительно скончался. История его смерти темна и непонятна. По одной версии, император прельстился драгоценной короной (даже полагают, будто этот императорский венец принадлежал царю Ираклию Великому), находившейся в храме Святой Софии, велел ее изъять и возложил на свою главу. Как следствие этого богопротивного поступка, голову императора покрыли карбункулы, и через несколько дней он умер в горячке. По другой версии, его якобы отравила супруга, св. Ирина, желая властвовать единолично, что представляется крайне маловероятным по причинам, изложенным в следующей главе¹⁷⁹. По третьему предположению, болезнь и смерть были вызваны действием трупного яда, сохранившегося на короне. Правда, не очень понятно, как яд по прошествии 140 лет мог активироваться?¹⁸⁰

Наконец, существует еще одна, «мистическая» версия. Согласно древней легенде, император святой равноапостольный Константин Великий получил от Ангела императорское платье и корону, которые хранились в храме Святой Софии и в которые василевсы облачались лишь по большим церковным праздникам. Ни при каких обстоятельствах этот негласный запрет не мог быть нарушен под угрозой анафемы. Но именно Лев IV решил его нарушить и вопреки воле патриарха облачился в эти наряды. Наказание не заставило себя ждать: на лбу царя вскоре образовался карбункул с ядовитым гноем, и император скончался от сепсиса. С тех пор, как рассказывают, каждый следующий Византийский царь при вступлении на престол давал клятву никогда не нарушать благочестивый обычай¹⁸¹.

Хотя царствие его было кратким, результаты деятельности Льва IV являются далеко не худшими в истории Византийской империи. Император-солдат, вынужденный тратить первые годы своего царствия для того, чтобы удержать в царской семье добрые отношения, являясь искренним и благочестивым христианином, многое сделал для укрепления Церкви и формирования имперского законодательства на православных началах.

В частности, сохранилась новелла «О воспринимающих своих детей от святого и спасительного Крещения и о других предметах». Отмечая, что многие супруги, желая получить основание расторгнуть брак, делают себя восприемниками собственных детей, чтобы на этом основании развестись, или разводятся по соглашению друг с другом, чтобы заключить новый брак, царь категорично запрещает такие разводы и повторные браки. «Ибо это преступно и чуждо, – пишет он, – христианскому закону. Апостольское писание поучает: привязался ли еси жене? Не ищи разрешения. Отрешился ли еси жене? Не ищи жене, и еще: жена не должна разводиться с мужем, аще ли же и разлучится, да пребудет безбрачна (1Кор. 7:27). Таким образом, эти браки признавались незаконными, подлежали расторжению¹⁸².

Нет сомнения, что этот отпрыск великих императоров Исаврийской династии был способен сделать многое на благо своего отечества. К сожалению, ранняя смерть пресекла эти перспективы и привела Римскую империю к серьезному внешне- и внутриполитическому кризису, искать выход из которого пришлось хрупкой, молодой женщине.

Ввиду незначительного возраста Константина VI единоличным правителем Византийской империи фактически стала его мать, императрица св. Ирина. Молодая женщина, появившаяся на свет в 752 г., была родом из Афин, и ее красота (единственное внешнее достоинство невесты) очаровала в свое время Константина V и Льва IV. Она происходила из бедной семьи и на момент замужества являлась сиротой. Величественный город Эллады в то время уже не был центром философии и культуры, как во времена Перикла, и св. Ирина получила поверхностное образование. Но девушка отличалась благочестием и набожностью, причем ее набожность была пылкой и восторженной.

Будучи почитательницей святых икон, она, однако, опасалась негативной реакции свекра. Первое время св. Ирина публично не проявляла своего отношения к иконам и даже дала клятву царю, что никогда не признает икон¹⁸³. Хотя Византия знала широкую практику внезапного воцарения низкородных мужей и девиц, но до сих пор остается тайной, почему Константин V решил выбрать в жены своему сыну эту бедную, если не сказать нищую, девушку с периферии. Возможно, таким способом царь желал исподволь примириться с иконопочитателями, большинство которых проживало в Элладе и в Афинах¹⁸⁴.

Молодой царице были присущи и другие качества. Святая Ирина являлась умной, честолюбивой, последовательной, решительной и смелой женщиной и ради императорского венца готова была принести в жертву многое. Опасаясь падения своего авторитета, она после смерти мужа не позволила себе никаких внебрачных связей и создала окружение из евнухов, хотя на Востоке к тому времени уже сложилась пословица: «Если у тебя есть евнух – убей его; если нет – купи, а потом убей!» Достаточно красноречивая характеристика ближайших советников царицы.

Хотя св. Ирина сама была венчана на императорство, но по обыкновению считалось, что официально власть в Римской империи принадлежит ее малолетнему сыну, как мужчине, и имя Константина VI стояло в государственных документах впереди имени матери. Но, конечно, никто не обманывался на этот счет. Святая Ирина принадлежала к тем могучим фигурам, которые способны, презрев время, менять ход исторических событий, не боясь нести ответственность за свои поступки. По несчастью, дворцовые интриги и необходимость постоянно бороться за свою власть и самую жизнь со временем несколько изменили ее характер, сделав его прагматичным и даже жестоким.

Императрица была прирожденным политиком, сродни св. Пульхерии и св. Феодоре. Со временем хладнокровие и прагматизм – первые качества государственного деятеля – приняли у нее гипертрофированные черты. Впоследствии для императрицы не будет более важных критериев, чем интересы Римского государства, даже в ущерб материнским чувствам. Став самодостаточным, этот критерий постепенно вытеснит из императрицы привычные и естественные для женщины мотивы, что в конце концов приведет к трагичной развязке. Но сейчас об этом мало кто задумывался, поскольку жизнь ставила перед всеми более актуальные проблемы.

Нечаемая смерть императора Льва IV в одночасье многое изменила в Римском государстве. В первую очередь положение его вдовы и сына стало почти отчаянным. Остальные братья покойного царя от третьего брака Константина V вовсе не собирались отказываться от своих претензий на императорский престол, и 28-летней царице, имевшей на руках 10-летнего мальчика, пришлось довольно тяжело. Хотя в кулуарах витали слухи, будто бы отношения императрицы и ее покойного мужа незадолго до смерти стали натянутыми, нужно было быть совершенным самоубийцей или отчаянным искателем тронов, чтобы избавиться от супруга и решиться остаться один на один с могущественными и многочисленными конкурентами на титул императора. Очевидно, царица св. Ирина, несмотря на присущую ей властность и решительность, никогда не решилась бы на такую авантюру.

Уже через 40 дней после смерти Льва IV, когда св. Ирина вместе с Константином VI по праву заняли императорский трон, состоялась первая попытка со стороны дядей малолетнего царя захватить власть. Многие самые высокие сановники Римской империи провозгласили царем цезаря Никифора. Но тут императрица наглядно показала, что может сделать внешне слабая женщина, когда речь идет о жизни сына и будущем ее лично. Трудно сказать, что именно сыграло решающую роль в решении вопроса. То ли благодарная армия и сенат сохранили верность внуку столь любимого ими Константина V, то ли всех подкупила решительность царицы – византийцам вообще импонировали «любимцы судьбы». Так или иначе, но заговорщики были арестованы, подвергнуты телесным наказаниям, пострижены в монашество и сосланы в различные места. Тогда же императрица отнесла обратно в храм Святой Софии злополучный царский венец, таинственно связанный с кончиной ее супруга. А затем вернула мощи св. Евфимии, выброшенные в море по приказу Константина V, но чудесным образом вновь обретенные, в святилище. Затем настал черед испытать гнев императрицы другим царственным родственникам. Святая Ирина приказала постричь их всех в монахи, а затем, для наглядности, заставила служить Литургию перед войском в праздник Рождества Христова.

Данный заговор был далеко не единственным в то смутное время. Размышляя о таящихся опасностях, императрица решила проревизировать главных чиновников и с этой целью пригласила в столицу патриция Елпидия, стратига Сицилии. В феврале 781 г. она переутвердила его в старой должности, а уже в апреле того же года ей сообщили, что, вернувшись на остров, Елпидий недвусмысленно в тайных разговорах высказывался за братьев-цезарей. Императрица тут же направила в Сицилию оруженосца Феофила, чтобы арестовать и доставить Елпидия в Константинополь, но тот категорично отказался выполнить приказ царицы, а сицилийское войско поддержало своего командира. Делать нечего – царица на время отступилась от своего плана, пока что приказав высечь жену Елпидия, проживавшую в Константинополе, и затем постричь ее в монахини. Тем самым она окончательно развеяла какие-либо сомнения в том, что способна на самые жесткие решения, если речь о безопасности ее семьи и интересах государства. На время ее внутренние враги притихли.

Вскоре императрице представилась возможность продемонстрировать всем качества своего характера не только в вопросах внутреннего управления, но и военных делах. В 781 г. арабы напали на византийские земли, но св. Ирина вовремя получила известия от своих осведомителей и направила им навстречу с войском евнуха Иоанна, своего сакеллария. Как рассказывают, силы обеих армий были весьма велики, и у города Миле 9 февраля враги встретились. Арабы выдержали первый, самый страшный удар византийской конницы, а затем их командующий Язид ибн Маздьяд сошелся в поединке по старинному обычаю с византийским командующим. В результате сражения христианское воинство отступило, и сарацины преследовали его через всю Анатолию вплоть до Никомедии. В очередной раз воины ислама стояли перед стенами Константинополя, но взять его так и не смогли. Принц Харун, следовавший с армией, согласился на переговоры со св. Ириной и удовольствовался ежегодной данью и освобождением пленных арабов, после чего подписал мирный договор. Он вернулся в Багдад как победитель, но и императрица считала себя выигравшей в этой схватке, хотя победила не арабов, а оппозицию в царском дворце¹⁸⁵.

Ведь, без всякого сомнения, для Константина VI и св. Ирины это был переломный момент: не дай Бог, римляне лишились бы войска на поле боя – никакая сила не спасла бы ее. Но теперь все стало на свои места: общество ободрилось, и почитатели икон, прекрасно зная о расположенности к ним святой царицы, стали ждать благоприятных известий.

Появились первые признаки толерантного отношения императрицы к тем, против кого еще вчера была направлена вся мощь государственной машины. Монастырские обители, недавно почти разгромленные, вновь наполнились братией. Стали распространяться сведения о чудесных известиях, должные подтвердить, что время правления императрицы св. Ирины и Константина VI предзнаменовано Богом как благословенное¹⁸⁶. Но осторожная царица благоразумно не стремилась форсировать события, тем более что иконопочитателям в данный момент уже ничто не угрожало, зато внешние враги по-прежнему беспокоили Римскую империю.

Измена постоянно кружила вокруг царских палат. В 782 г. арабы опять предприняли нападение на римские земли, причем действовали большими силами и в разных направлениях. Полководец Лаханодракон потерпел поражение, причем из 30 тыс. войска римляне потеряли почти 5 тыс. солдат. Царица направила на театр боевых действий придворного сановника Антония с сильными легионами, но военачальник вукеллариев, некто Татцатий, перебежал к арабам из ревности к положению нового царского фаворита Ставракия, евнуха и патриция.

Помимо Татцатия, перешел на сторону врага и упоминавшийся выше Елпидий. В этом же году императрица направила сильное войско с флотом под руководством деятельного патриция Феодора, евнуха, против мятежных сицилийских солдат. Елпидий упорно сопротивлялся, хотя потерпел несколько поражений от имперских войск, а затем вместе с комитом Никифором переплыл в Африку и принял власть Арабского халифа. Сам по себе Елпидий был безынтересен мусульманам, но они попытались использовать изменника для организации внутренних беспорядков у греков. Неясно, на каком основании, но арабы признали того Римским императором и вручили знаки царской власти – пурпурные сапоги и скипетр. Однако в целом мусульмане не сумели эффективно использовать эти благоприятные обстоятельства и советы перебежчиков и в итоге заключили с греками мирный договор, хотя и бесславный для византийцев.

783 г. принес византийцам победы: пользуясь спокойствием на сирийской границе, царица направила Ставракия с войском на славян. Греческая армия прошла через Фессалоники в Элладу, проникла в Пелопоннес и возвратилась домой с громадной добычей и множеством пленных врагов. За этот успех св. Ирина жаловала Ставракия триумфом на ипподроме.

В мае 784 г. св. Ирина с 14-летним императором Константином VI и с армией направилась во Фракию, где заложила новый город Иринополис. Пока цари находились в походе, 31 августа того же года Константинопольский патриарх Павел снял с себя титул архиерея столицы и, не спрашивая императоров, принял схимничество в обители Флора. Когда св. Ирина прибыла к нему и спросила, почему он это сделал, монах скорбно ответил, что, став патриархом по приказу царя, он, как первоиерарх столичной кафедры, оказался отгороженным от всей Кафолической Церкви. Теперь же наступил предел и его терпению, и он отправляется в монастырь замаливать грехи.

Используя этот случай, царица направила к бывшему патриарху самых близких сановников, которым св. Павел напрямую заявил: «Если не будет Вселенского Собора и не исправится погрешность среди нас, то вам не иметь спасения». Вскоре после этого схимник умер, но его слова глубоко запали в души современников. Нужно представить себе, как мыслили византийцы, чтобы понять, насколько близко они восприняли слова о грядущем ответе за ересь. После этого, вольно или невольно, вновь повсеместно разгорелись дискуссии об иконах¹⁸⁷.

Едва ли со стороны св. Ирины было разумным не использовать выпавший шанс и не сделать попытку восстановить иконопочитание. Посоветовавшись со святым Тарасием, своим личным секретарем, царица оценила свои шансы созвать Вселенский Собор – без него никакая реставрация иконопочитания была принципиально невозможна. Это в Риме могли думать, что для упразднения иконопочитания вполне достаточно церковной констатации факта неправославности Собора 754 г. Но в Константинополе были твердо убеждены в том, что отменить Собор, созванный императором, можно только таким же Вселенским собранием, организованным царской волей.

Насколько трудна была поставленная задача для св. Ирины? Ведь помимо сугубо церковных вопросов, ей нужно было поднять престиж своей власти – в противном случае ни о каком Вселенском Соборе нечего было и думать. Вот почему императрица расторгла договор с арабами и в 785 г. начала военные действия, имея немалый успех. Правда, первое нападение не принесло громких побед – более того, как утверждали арабы, они смогли с уроном отбить неприятеля. Но уже в 786 г. византийцы захватили город Адат, расположенный в Германикее, который арабам пришлось возвращать с большими потерями. А затем, как будто капризная судьба решила наказать сарацин, греки брали один город за другим, в том числе далекий Тарс, который удалось вернуть только после того, как военачальник Абу Сулейман Фарадж по прозвищу Турок прибыл к его стенам с большой армией. Максимум, что оставалось делать арабам, – срочно возводить новые укрепленные пункты на сирийской границе¹⁸⁸.

После того как военные успехи укрепили авторитет царицы, настало время полумать о том, как распределяются силы среди священноначалия. Однако по здравом размышлении императрица пришла к выводу о том, что опасность в этом вопросе не следует преувеличивать. Многие епископы являлись иконоборцами не в силу идейных соображений, а либо в силу неграмотности и общей конъюнктуры, либо потому что боялись идти против мнения покойных царей и патриархов¹⁸⁹. Когда близкая опасность миновала, некоторые архиереи начали высказывать обратную точку зрения. Так, например, один из участников иконоборческого Собора 754 г., некто епископ Иоанн, прислал на Иерусалимский собор 760 г. многие свидетельства в защиту иконопочитания¹⁹⁰.

Но все же положение дел в государстве было не столь контролируемым и управляемым св. Ириной, чтобы она по примеру прежних императоров могла открыто навязать свою волю иконоборцам, которых поддерживало войско и сановники. В частности, три восточных патриархата – Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский – находились под властью арабов и потому переживали эпоху откровенного упадка. Даже церковное общение с ними было затруднено, в связи с чем на грядущем Вселенском Соборе они были представлены всего двумя священниками. Отношения с Римом были хуже некуда. Кроме того, папа не мог забыть, что целый ряд епархий был отчужден от Рима волей императоров-иконоборцев. Единственный союзник святой императрицы в части восстановления иконопочитания, монашество, также могло быть использовано лишь с соблюдением чрезвычайной осторожности. Дело заключается в том, что крайние ригористы, монахи требовали суда над иконоборцами и ни при каких обстоятельствах не желали принимать раскаявшихся еретиков в сущем сане.

И тогда вместе со своим секретарем она разыграла комбинацию, имевшую целью подготовить общественное мнение к восстановлению иконопочитания и грядущему Вселенскому Собору. Понятно, что в случае открытой поддержки царицей монахов все иконоборцы наверняка соединились бы вместе в оппозицию правительству, и тогда участь св. Ирины была бы предопределена¹⁹¹.

Императрица созвала сенат и синод и предложила назначить Константинопольским патриархом своего секретаря св. Тарасия (784–806). Для многих присутствовавших лиц это была удачная кандидатура: св. Тарасия многие знали лично и были покорены его умом, скромностью, образованием и тактом. Тонкость, между прочим, состояла еще и в том, что св. Тарасий не являлся клириком и становился архиереем из светских лиц, но это не смутило ни царицу, ни присутствующих сановников. Выбор императрицы был весьма удачен: св. Тарасий представлял собой кроткого, рассудительного и глубоко православного человека. Кроме того, как мирянин, он, в отличие от клириков, не был связан церковной дисциплиной обязательного принятия иконоборческого Собора 754 года. Просвещенный чиновник, помощник императрицы, прекрасно разбирающийся в вопросах вероучения, он отчетливо видел, что иконоборчество уже подорвало себя и не имеет серьезной опоры в обществе. В отличие от монахов, к которым императрица относилась с большой симпатией, он был сторонником медленного возвращения Византии в лоно Православия и делал ставку на икономию¹⁹².

Императрица в собрании народа заявила следующее: «Вы знаете, братие, что сделал патриарх Павел. Если бы он был жив, то мы не допустили бы его оставить патриаршеский престол, хотя он уже принял отшельническую схиму. Но поскольку, как угодно Богу, он преставился от жизни, то подумаем о человеке, который бы мог упасти нас и утвердить Церковь Божью поучительными словами. Мы его назначаем, но он не слушается; пусть он скажет, по какой причине не принимает голоса царицы и всего народа»¹⁹³.

Неожданно для всех тот отказался – конечно, по предварительной договоренности с царицей. Он заявил, что примет приглашение св. Ирины только в том случае, если будет созван Вселенский Собор. Святой Тарасий объяснил, что императорам угодно было назначить его патриархом, и это вызвало целую гамму чувств в его душе. «Как же я, обращающийся в мире и принадлежащий к числу мирян, подвизающийся на императорской службе, так необдуманно и неосмотрительно могу ступить на высоту священства? Это будет решимостью страшной для моего ничтожества и попыткой дерзкой. Но самая важная причина моего страха и отказа заключается в следующем. Смотрю я и вижу: основанная на камне Христе, Боге нашем, Церковь Его ныне рассекается и разрывается. И мы в одно время говорим так, в другое иначе, а наши восточные единоверцы еще иначе; с ними согласны и христиане западные. И мы отчуждены от них и каждый день анафематствуемся ими... Итак, братие, я прошу – думаю, что и вы просите, потому что знаю, что имеете страх Божий, – благочестивейших и православных императоров наших созвать Вселенский Собор, чтобы мы, как сыны Единого Бога, были едино».

Кто-то из присутствовавших попытался возразить – легко догадаться, что в качестве аргумента было высказано замечание, будто бы «вселенский» Собор 754 г. уже дал окончательные определения относительно икон. На что св. Тарасий, правда не без уклонения от истинного хода событий, заметил, что иконы низверг «господин император Лев, и когда собрался Собор, то нашел их уже низвергнутыми рукой императорской». Поэтому главная сторона дела заключается в том, что «дерзнули самовольно уничтожить древний обычай, преданный Церковью. Но истины Бог не связал!»¹⁹⁴ Дело было сделано: 26 декабря 784 г. св. Тарасий стал Константинопольским патриархом, а затем направил соответствующие приглашения на Собор остальным восточным патриархам, которые, как следствие заключенного с арабами мирного договора, имели возможность прибыть в Константинополь.

После этого императрица от имени своего и сына направила Римскому епископу Адриану (772–795) письмо, в котором, скорбя о гонениях на святые иконы и их почитателей, заявила о своем намерении созвать Вселенский Собор. Вообще-то по сложившейся неписаной традиции новый патриарх должен был направить остальным Вселенским архиереям синодик с изложением своего вероисповедания. Однако в данном случае ситуация не оставляла времени для столь сложных процедур. Пока бы синодики подтверждались, вполне могло случиться так, что иконоборческий епископат под тем или иным предлогом спровоцирует низвержение св. Тарасия из патриаршего чина. Нельзя было забывать и того, что его поставление в архиереи из мирян по «ускоренной процедуре» в те времена уже выглядело неким нарушением устоявшихся канонических правил. В конце концов никто не гарантировал, что созываемый императрицей Вселенский Собор обязательно состоится, – временами все висело на волоске. Этими причинами и объясняется некоторая торопливость св. Ирины, решившейся в одном письме уведомить папу и о своем выборе нового патриарха столицы, и пригласить понтифика на Собор.

Святая царица напомнила папе о его обязанности установить и утвердить древние традиции в отношении почитания икон. Она просила Адриана лично прибыть на Собор, и только в силу явной невозможности заранее соглашалась с тем, чтобы папу представляли его легаты. Кстати сказать, эта историческая справка со всей очевидностью свидетельствует о ложности позднейших утверждений римо-католиков, будто бы постоянное отсутствие папы на Вселенских Соборах вызывалось необходимостью после окончания работы придавать его актом законную силу их определениям.

Чтобы заручиться расположением апостолика, императрица ввела в своем письме обороты, едва ли понравившиеся восточным епископам: «Итак, да придет первый священник, председательствующий на кафедре, и вместо всехвального Петра да явится в кругу всех находящихся здесь священников»¹⁹⁵. В ответ Римский епископ направил послание по-латыни, которое, переведенное на греческий язык, впоследствии с купюрами было зачитано на Вселенском Соборе. В первой части письма папа заявил, что, безусловно, несказанно рад духовному прозрению и ревности императоров и св. Тарасия о вере. Но затем тон понтифика резко меняется. Римский епископ потребовал начать Вселенский Собор с анафемы Собору 754 г., прислать ему от лица императоров, патриарха и сената письменное ручательство, что обсуждение будет проходить в состоянии полной беспристрастности, а также вернуть епископу Рима те области, которые были отобраны у него Львом III Исавром. Наконец, и едва ли не самое главное, понтифик потребовал устранить из титулатуры Константипольского патриарха термин «Вселенский».

Адриан недвусмысленно выбранил императоров также за то, что Константинопольский патриарх поставлен из мирян. «Слишком мы встревожены и смущены, что принадлежащий к сословию мирян и находившийся на государственной службе, внезапно возведен на высоту патриаршества; бывший солдат, вопреки суду святых канонов, сделан патриархом. И что стыдно сказать, но и тяжко промолчать: те, которые должны быть руководимыми и учимыми, не стыдятся казаться учителями, не боятся без стыда принимать на себя руководительство душами. А им путь учителя во всех отношениях неизвестен. Они не знают, куда им самим идти». Папа напрямую говорит, что никогда не утвердил бы (?) патриаршества св. Тарасия (хотя никогда до сих пор понтифики не утверждали Константинопольских патриархов), если бы тот не был верным помощником ему и императорам по восстановлению Православия. Близкое по духу и содержанию письмо получил и св. Тарасий¹⁹⁶.

Несмотря на просьбы о личном присутствии, папа отклонил предложение императрицы и направил в Константинополь двух своих легатов; от восточных патриархов с доверенностями прибыли пресвитеры и синкеллы Иоанн и Фома. Но, как вскоре выяснилось, инициатива императрицы восстановить почитание икон встретила мощное противодействие со стороны иконоборческого епископата. В Константинополе один за другим прошло несколько епископских собраний, причем довольно многочисленных, на которых архиереи активно высказывались против иконопочитания.

Сохранились известия даже о заговорах против Константинопольского патриарха, по счастью, не доведенных до логического завершения. Но и св. Тарасий показал свой характер – он объявил мятежным епископам, что без патриаршего ведома те не вправе созывать Соборы и по канонам подлежат за это низвержению из сана. За патриархом стояла грозная тень императрицы, и епископы сдались. Вселенский Собор был назначен на август 786 г. в Константинополе, но когда епископы стали прибывать в столицу, неожиданно взбунтовалось войско. Ворвавшись в баптистерий храма Святых Апостолов, где должен был открыться Собор, солдаты потребовали закрыть его. Патриарх срочно уведомил императрицу, но та понадеялась, что все уляжется само собой. Однако солдаты быстро доказали, какая грозная сила противостоит ей.

17 августа 786 г. Собор открылся, были зачитаны первые акты, и тут вместе с иконоборческими епископами в храм вошли гвардейские солдаты и закрыли собрание. Делать нечего – императрица распорядилась подчиниться этому требованию, и архиереи разошлись по домам. Пользуясь моментом, некоторые из созванных на Собор епископов присоединились к мятежникам и деятельно убеждали, что никакого нового Собора не требуется, поскольку «вселенский» Собор 754 г. уже дал необходимое определение относительно икон. Это событие прекрасно характеризует мудрость и осторожность святой императрицы, весьма неторопливо и осмотрительно взявшейся за дело восстановления иконопочитания.

Обождав, пока бунтовщики утихнут и разойдутся по домам, св. Ирина придумала интересный способ вновь взять инициативу в свои руки. Через короткое время она объявила, будто арабы угрожают границам Римской империи, и под этим предлогом направила столичные полки на Восток, причем предварительно разоружив их. В это же время в Константинополь прибыли пограничные воинские части, верные императрице¹⁹⁷.

Лишь когда мятежные полки прибыли в город Малагену, был зачитан приказ императоров о роспуске непослушных частей и отставке солдат. Им надлежало оставить военную службу и удалиться в свои родные места. В результате бунт был подавлен без пролития крови, и партия иконопочитателей получила полнокровный год на проповедование своих убеждений. К сожалению, эта экстренная и неординарная мера вскоре даст себя знать самым негативным образом – ведь императрица расформировала самые боеспособные и опытные воинские части, без которых византийская армия оказалась неготовой вести войны в том же победоносном режиме, что и раньше.

Через год, в 787 г., императоры объявили свое повеление вновь созвать Вселенский Собор, но уже, от греха подальше, в Никее. Это был хорошо укрепленный город, где, в отличие от столицы, проще было обеспечить порядок и безопасность Отцов Собора и императорской семьи. Кроме того, по указанию царицы было решено проводить короткие, но содержательные заседания, принимая необходимые решения под руководством василевсов¹⁹⁸.

Собственно говоря, по составу новый Вселенский Собор мало отличался от того, который был собран год назад. Римского епископа представляли все те же два пресвитера, каких он направлял на разогнанный Собор 786 г., восточных патриархов, находящихся под арабами, – синкеллы Иоанн и Фома. Как всегда, римские легаты занимали первое место в иерархии, на втором располагался Константинопольский патриарх, а затем уже остальные архиереи. Дабы достойно противостоять «вселенскому» Собору 754 г., патриарх и императрица постарались, чтобы число Отцов Собора было не меньшим – задача, до конца не выполненная. И хотя на некоторых заседаниях количество епископов доходило до 380, но максимально число подписей не превышало 308.

И ранее Вселенские Соборы не представляли собой закрытый анклав епископов, но теперь в Никею были целенаправленно во множестве приглашены монахи – всего на заседаниях присутствовал 131 инок. Более того, им предоставили равное право голоса с присутствующими епископами, причем со ссылкой на канонический обычай. «Справедливость требует, – сказали Отцы на первом заседании, – чтобы и досточтимые иноки подали свой голос». Савва, игумен Студийской обители, сказал: «Если порядок требует, чтобы и иноки подавали голоса, то пусть будет по вашему приказанию». И в ответ услышал от св. Тарасия: «Таков порядок, что каждый из присутствующих на Соборе голосует свое убеждение»¹⁹⁹. Может быть, несколько преувеличенно опасаясь рецидива иконоборчества, святая Ирина провела тонкое решение, согласно которому ее представители – государственные сановники также получили право голоса (!). По одному справедливому замечанию, «право в Церкви рождается из моральной силы»²⁰⁰.

Первое заседание Собора (всего их было восемь) состоялось 24 сентября 787 г. в храме Святой Софии в Никее. Хотя, как следовало предположить, Отцы должны были непосредственно начать с обсуждения спорного вопроса, но вместо этого речь зашла о возможности принятия в общение епископов-иконоборцев. Собственно говоря, тем самым общий настрой Собора и его определения были предрешены: если иконоборцы уже признаны преступниками против Церкви и Православия, то какие уж тут обсуждение и дискуссия? Но в том-то и состояла спасительная для Кафолической Церкви сила власти православных императоров, что их царственная единоличная воля промыслительно предопределяла решение догматического спора.

Эта стадия Собора не обошлась без некоторого противостояния – уже между самими иконопочитателями. Константинопольский патриарх и сановники императоров (матери и сына), отдавая предпочтение принципу «домостроительства», икономии, считали возможным принять в общение тех епископов-иконоборцев, которые по заблуждению подчинились решению Собора 754 г. и теперь раскаивались. Но им противостояло монашество, сделавшее акцент на чистоту канонов и совершенно игнорировавшее общественно-политическое значение этого Вселенского Собора. Для них вопрос о церковном лечении больных членов Церкви вообще не стоял – считалось, что те, как еретики, уже отвергли себя от Кафолической Церкви, и нужен только формальный акт, подтверждающий их отлучение. В качестве компромисса все иконоборцы были разделены на три группы – по степени тяжести их преступлений против Православия.

По приказу императоров обвиняемые явились на Собор, где предстали перед церковным судом. В первую очередь допросили митрополита Анкирского Василия, митрополита Мир Ликийских Феодора и епископа Амморийского Феодосия. Те горячо раскаялись в своих прежних заблуждениях. Так, Феодор, митрополит Мир Ликийских, признался в своем невежестве, лености и умственном нерадении, а затем принес анафемы всем иконоборцам. «Противникам христиан, то есть иконоборцам, анафема! Утверждающим, что христиане прибегают к иконам, как богам, анафема! Называющим святые иконы идолами – анафема!» После этого св. Тарасий торжественно произнес: «Вот, некоторые бывшие обвинители Православия ныне стали его исповедниками!»²⁰¹ Монахи согласились, но потребовали вписать в протоколы заседания, что принимают раскаявшихся лиц по тому чину, по какому восстанавливают в общении лиц, обратившихся из ереси.

В этот же день были приглашены и 7 епископов «второй очереди»: митрополит Никейский Ипатий, митрополит Родосский Лев, митрополит Писсунитский (Галатия) Григорий, митрополит Иконийский Лев, митрополит Антиохии Писидийской Георгий, епископ Иерапольский Николай, епископ острова Карпаф Лев. Вина этих архипастырей была большой – именно они в прошлом году сорвали созванный Вселенский Собор. На заседании, начавшемся во второй день, эти епископы деятельно раскаивались, объясняя свое заблуждение «неведением и неразумением». Правда, это раскаяние было поставлено под сомнение, но в конце концов и их согласились оправдать, хотя встал тот же вопрос, что и ранее: каким чином принимать подсудимых в церковное общение?

Надо отдать должное подсудимым – хотя им грозило лишение епископского сана, они категорично отвергли подсказанную версию, будто их силой заставили принять иконоборчество. «Пусть скажут, – предложили некоторые присутствовавшие на Соборе иноки, – были ли они увлечены и претерпели ли насилие? И потому ли отступились от истины?» На что Ипатий и другие епископы напрямую сказали: «Мы насилия не терпели, не были также и увлечены; но, родившись в этой ереси, мы в ней были воспитаны и возросли». Этот ответ, кстати сказать, совершенно исключает набившую оскомину позднейшую «теорию», будто бы императоры-иконоборцы постоянно злоупотребляли силой для насаждения иконоборчества. После длительных дебатов раскаявшиеся епископы были наконец приняты в общение без поражения в правах²⁰².

Самым упорным иконоборцем, представшим на Соборе в последнюю очередь, был Неокесарийский митрополит Григорий, доставленный на заседание царским сановником. Единомыслие Отцов произвело на него такое большое впечатление, что и он раскаялся в своих заблуждениях; простили и его. После этого, когда, собственно говоря, стало ясно, что Собор единодушно стоит за почитание святых икон, зачитали ряд посланий. Как повелось, первым было прочитано письмо императоров. В нем они утверждали, что главной их целью является мир и единомыслие в Римской империи, а также единение иереев восточных, северных, западных и южных, то есть всей Кафолической Церкви. Затем цари описали, при каких обстоятельствах и на каких условиях св. Тарасий согласился принять священство и сан Константинопольского патриарха. Василевсы еще не сказали ничего об иконопочитании, хотя их оценка состояния дел в Церкви недвусмысленно предугадывала последующие соборные события²⁰³.

После этого по традиции зачитали послание апостолика. Документ папы интересен не только для богословов, но и для историков, поскольку понтифик коснулся таких «вечных» тем, как статус Римского епископа и его отношения с Константинопольским патриархом.

В первую очередь обращает внимание пассаж Римского епископа о целесообразности созыва данного Вселенского Собора. С его точки зрения, все ясно и так, и способ искоренения иконоборческой ереси прост – достаточно согласиться с безгрешной (как всегда) позицией преемника святого апостола Петра и царского повеления (!), чтобы почитание икон было тут же восстановлено, а папа принял раскаявшихся грешников в свои объятия. «Если же вследствие безумия и неверия еретиков невозможно восстановить священные и досточтимые иконы и утвердить за ними прежнее их значение без соборного деяния, и если ваша светлейшая и императорская власть желает пригласить наших священников» и так далее.

Иными словами, Вселенский Собор в глазах папы – не обычный способ умиротворения всей Кафолической Церкви, как считали раньше его предшественники, а крайнее средство врачевания совершенно обезумевших еретиков-греков. И потому понтифик предлагает направить на Восток римских священников, которые и помогут императорам вернуть заблудших в лоно Православия. Конечно, сам папа в таком случае выступает «крайним судьей» Церкви, и ему, по логике письма, должны быть принесены клятвы в отвержении ереси. Кстати сказать, в очередной раз можно удивиться тому, насколько папа не чувствовал тонкостей спора, как дезинформирован он был о состоянии дел на Востоке.

Насаждение и грубое проталкивание своего статуса стало лейтмотивом послания папы Адриана, который делает непременным условием созыва Собора отказ св. Тарасия от титула «Вселенского патриарха». «Мы сильно удивились, когда нашли, что в ваших императорских указах, изданных о патриархе царствующего города, то есть о Тарасии, он также назван «Вселенским». Мы не знаем, по неведению ли, или по внушению нечестивых схизматиков и еретиков это написано; но просим убедительно вашу милостивейшую императорскую власть, чтобы он никогда ни в одном из своих писаний не подписывался «Вселенским»; потому что, очевидно, это противно постановлениям святых канонов и преданий Святых Отцов. Состоящему во втором разряде никак нельзя носить это название, разве только в силу авторитета святой нашей Кафолической и Апостольской Церкви. Поэтому, если он называется «Вселенским» вопреки воли выше его стоящей святой Римской церкви, которая есть глава всех Церквей Божьих, то, очевидно, он показывает себя отступником от Святых Соборов и еретиком. Потому что, если он есть «Вселенский», то значит, он признает за собой такое же церковное первенство, как и наша кафедра, что покажется странным всем верным христианам. Потому что Самим Искупителем мира дано первенство и власть над всем миром блаженному апостолу Петру, и через этого апостола, преемниками которого стали мы, неопытные, святая католическая и апостольская Римская церковь до сего времени удерживает и всегда будет удерживать первенство и силу власти. Поэтому, если кто-либо станет называть его «Вселенским» или даст на то согласие (чему мы не верим), то пусть знает, что он чужд православной веры и отступник от нашей святой Кафолической и Апостольской Церкви»²⁰⁴.

Дальше – больше. Упомянув, как писалось выше, насколько Рим обеспокоен тем, что Константинопольский патриарх поставлен в архиереи из мирян, папа Адриан едва ли не открыто говорит, будто согласился с утверждением собрата в данном чине только по причине его ревности к почитанию святых икон и просьбе императоров (?). Конечно, это открытая издевка над вторым архипастырем Кафолической Церкви, «папой Востока». Но затем достается и императорам, к которым папа был так лоялен на протяжении всего послания.

«Когда нечестивый соблазн заблуждения, вкравшийся в разные страны Греции, будет уничтожен и, по мановению Божьему, досточтимые иконы будут восстановлены в древнем виде, тогда разольется радость великая по всей земле, и с этого времени, при содействии и под покровительством святого Петра, князя апостолов, вы будете с триумфом победителя повелевать всеми варварскими нациями. Подобно тому, как сын и духовный соотец наш государь Карл, император франков и лангобардов и патриций римский, подчиняясь нашим увещеваниям и во всем поступая по нашим советам, низложил и попрал своими ногами все варварские нации, лежащие на Западе, подчинил и присоединил к своему царству»²⁰⁵.

Конечно, эта часть письма папы – верх неприличия. Понтифик откровенно противопоставляет легитимным Римским императорам Франкского «императора» Карла и недвусмысленно разделяет их владения. У св. Ирины и Константина VI – «страны Греции» и «варварские нации» на Востоке, у Карла – «варварские нации» на Западе. Как будто это никак не затрагивало компетенции Константинополя, апостолик называет Карла Великого «римским патрицием» и совершенно прямолинейно, словно в этом и заключаются древние традиции, Адриан говорит о необходимости духовного подчинения царской власти Римскому епископу. Нет сомнения, что в другой обстановке св. Ирина никогда не снесла бы подобной дерзости, но теперь перед ней и ее порфирородным сыном стояли другие, более актуальные задачи. Впрочем, скоро папе придется горько разочароваться в том, как его «духовный сын» следует увещеваниям понтифика.

А Собор шел своим ходом. Зачитали послание папы Адриана Константинопольскому патриарху, и начался опрос присутствовавших лиц: все ли согласны с мнением Римского епископа об иконах? Все согласились. На следующем заседании зачитали послания восточных патриархов, также подтвердивших необходимость почитания икон. Эти послания удовлетворили римских легатов: «Благословен Бог, что и восточные святейшие архиереи оказались согласными в православной вере и в учении о поклонении честным иконам с святейшим Адрианом Римским и Тарасием, патриархом нового Рима»²⁰⁶.

После дисциплинарных вопросов и прочтения посланий началось обсуждение самого главного вопроса об иконопочитании, что лишний раз продемонстрировало идейную предопределенность Отцов, направляемых императорской властью к истине. Собор очень аргументированно отмел довод иконоборцев о «рукотворности» святых икон: «Ни один из апостолов и евангелистов не называет нигде бескровную жертву образом плоти Христовой. Если некоторые Отцы, например, Василий Великий и Евстафий Антиохийский, и называют бескровную жертву – хлеб и вино «вместообразными», то так они называют только до момента преложения их в истинную Кровь и Плоть Господа. Учить так, как учат иконоборцы, – значит отрицать преложение Святых Даров».

На этом заседании произошел еще один интересный эпизод. Хотя доводов в пользу святых икон было предоставлено и обнародовано немало, Собор счел необходимым сослаться на 82-е правило Трулльского Собора, не признанного на Западе. И римские легаты... приняли этот аргумент, несмотря на отрицательное мнение Римского епископа, тем самым реципировав Собор²⁰⁷.

На 5-м заседании ознакомились с некоторыми свидетельствами, на которых основывал свое решение иконоборческий Собор 754 г. Было зачитано апокрифическое сочинение «Путешествие святых апостолов», которое все признали еретическим – и справедливо. Рано или поздно, но Собор должен был затронуть грандиозные фигуры императоров – Льва III и Константина V. Но когда это случилось, не было произнесено ни слова упрека. Более того, когда Феодосия Аморийского начали обвинять в том, что иконоборцы использовали в качестве доказательства еретический апокриф, тот стал оправдываться, будто им на Соборе 754 г. зачитывали подложные свидетельства Отцов. И реплика патриция Патрония: «Но при этом они все делали по царскому соизволению» звучит не в качестве упрека царям-иконоборцам, а как довод в... защиту невиновности епископа Феодосия Аморийского²⁰⁸.

Затем было изучено и отвергнуто свидетельство Евсевия Памфила против икон, как не соответствующее Православию. Со ссылкой на сочинение Антипатра, епископа Бострского, где встречались такие слова: «Я признаю, что этот великий исторический муж, и что от его сведения не ускользнуло ничего из сочинений древнейших писателей, потому что, пользуясь царским содействием, он легко мог доставать их отовсюду. Но я не утверждаю, что этот человек достиг точного познания догматов. Потому надобно согласиться, что он был человек многосторонне образованный, но чтобы он знал догматы – этого допустить нельзя; напротив, мы знаем, что он был весьма далек от точного понимания их», Собор признал догматические сочинения Евсевия чуждыми Кафолической Церкви²⁰⁹. Попутно Отцы обвинили трех предыдущих Константинопольских патриархов (Анастасия, Константина и Никиту) в подделке Священного Писания, когда у тех дело дошло до необходимости опровергнуть почитание святых икон.

Почти все время 6-го заседания Собора было посвящено изучению деяний иконоборческого Собора 754 г. – об этом писалось в предыдущих главах. Нет сомнения, что в силу природы победоносного диспута, когда любое слово заочного оппонента кажется легкомысленным и ложным, Собор несколько драматизировал отдельные догматические определения иконоборческого собора, вполне, впрочем, православные. Например, было зачитано такое определение иконоборцев, реципировавшее предыдущие шесть Вселенских Соборов: «Эти шесть святых и Вселенских Соборов благочестиво и богоугодно изложили догматы нашей непорочной христианской веры. Будучи научены из богопреданных Евангелий, они предали, что одна ипостась во Христе Господе и Боге нашем имеет два естества и две воли и два действия, и учили, что одному и тому же принадлежат и чудеса и страдания». На что прозвучала следующая оценка: «О, какая заносчивая и тщеславная мысль! Они пытаются учить Церковь, как будто она не познала еще Божественных догматов. Церковь Кафолическая приняла и запечатлела эти догматы, как твердый якорь и нисколько не нуждается в назидании этих учителей»²¹⁰.

Безусловно, с исторической точки зрения это было передергивание фактов, поскольку каждый Вселенский Собор одним из своих актов реципировал предыдущие вселенские соборные оросы. И если епископы-иконоборцы признали свой Собор «вселенским», то и им следовало сохранить древнюю традицию. Другое дело, что с духовной точки зрения даже истина, высказанные еретическими устами, облекалась в черные одежды, и Отцы VII Собора всячески старались устранить этот зловредный налет.

Вновь «запнулись» на императорах-иконоборцах, но ни у кого не хватило духу поднять руку на властителей Вселенной, глав и защитников Церкви. И вместо этого зазвучали упреки в адрес епископов-иконоборцев: «Совершая беззаконие за беззаконием, эти еретики не только язык свой изощрили во лжи и нечестии, но и убедили руку правителей поражать мнимые преступления, говоря, что не повинующийся им должен считаться виновным и пред царским законом»²¹¹.

Нисколько не затрагивая вопрос об ересиарстве Константина V, Отцы отметили другие замечательные достоинства этого императора, вновь перекладывая всю вину на епископат. «Им следовало бы скорее высказывать подвиги их мужества, победы над врагами, подчинение им варваров, что многие изображали на картинках и на стенах, возбуждая тем самым любовь к ним; точно так же – защищение ими покорных им, их советы, трофеи, гражданские постановления и сооружение ими городов. Вот похвалы, которые делают честь императорам! Они возбуждают хорошее расположение духа и во всех подчиненных им. Но еретики, имея языки наостренные и дыша гневом и стремлением к обличениям, хотят в темном месте подстрелить имеющих правое сердце и потому говорят так»²¹².

Наконец, настал день 7-го заседания, на котором Собору предстояло утвердить свои определения. Как результат соборного труда, Никейскому вселенскому собранию принадлежит чрезвычайно важное учение об образе поклонения святым иконам: не только благоговейное лобызание икон, но и поклонение им. Причем поклонение не такое, как Богу, но как поклоняются святым людям и Ангелам, которым, тем не менее, не служат, как Богу.

Следующая фраза, сказанная епископом города Констанции на Кипре Константином, встретила общее одобрение: «Приемлю и лобызаю с глубоким почитанием святые иконы, но что касается поклонения в смысле служения, то я воздаю его исключительно Святой Троице». Впоследствии именно эта фраза, неверно переведенная латинянами и положенная на стол Карлу Великому, дала повод Франкфуртскому Собору 794 г. неверно истолковать определение VII Вселенского Собора. Франки поняли с точностью до наоборот, будто Никейский Собор 787 г. приписывал поклоняться иконам в качестве служения, как Богу, – об этом мы будем говорить ниже.

Затем последовали анафематизмы иконоборцам и славословия императорам. «Многая лета императорам! Константину и матери его Ирине многая лета! Победоносным императорам многая лета! Новому Константину и новой Елене вечная память!» И наоборот: «Ересеначальникам Иоанну Никомидийскому и Константину Наколийскому анафема! Лжеименному епископу Эфесскому Феодосию анафема! Сисиннию, прозванному Пастиллою, анафема! Василию, носящему гнусное прозвище «Трикаккав», анафема! Анастасию, Константину и Никите, преемственно председательствовавшим на Константинопольской кафедре, анафема!»²¹³

Другие решения Отцов Собора также не лишены исторического значения. Так, в частности, на 7-м заседании (13 октября 787 г.) Собор привел Никео-Цареградский Символ Веры – конечно, без Filioque – важнейший исторический факт, также свидетельствующий не в пользу позднейших римских догматов об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына. В окончании Собор принял 22 канона, в основном касающихся правил монашеской жизни.

После завершения всех обсуждений Отцы откликнулись на приказ императрицы прибыть в Константинополь, где состоялось последнее заседание Вселенского Собора. Это случилось 23 октября 787 г. в Мангаврском дворце столицы. На заседании в присутствии императоров, высших государственных сановников и виднейших военачальников под одобрительные выкрики присутствующих лиц были зачитаны соборные определения.

Затем св. Тарасий поднес царям книгу, в которой были изложены все соборные деяния и определения, и просил утвердить их своими подписями. Святая Ирина и Константин VI подписались первыми, затем легаты, столичный патриарх и епископы. Получив щедрые дары от царицы, епископы разъехались по своим епархиям. Так завершилось последнее вселенское собрание Кафолической Церкви, но об этом еще никто не знал и не догадывался.

Пока на Востоке развивались эти волнительные события, на Западе решался вопрос: кто будет править Италией? После смерти Пипина властителем франков стал замечательный человек своего времени, его сын Карл Великий (Charlemagne по-французски и Karl der Grosse по-немецки). Этот великий муж, проживший долгую и содержательную жизнь, является той фигурой, руками которой творится история целых народов и эпох. Он обладал величественным обликом и большой физической силой. До самой старости Карл не оставлял физические упражнения и особенно любил плавание и охоту.

Король был трезвенником и ненавидел пьянство. Воздержанный и скромный, неприхотливый в еде и питье, он был красноречив и умел очень доходчиво и просто объяснить дело собеседнику. На обед ему обычно подавали четыре блюда, не считая мясного жаркого, до которого Карл, как истый охотник, был весьма охоч. Король созывал пиры крайне редко и исключительно по большим праздникам. Хотя в таких случаях старался поразить всех гостеприимством и собирал множество людей на свою трапезу²¹⁴.

Высокого роста (около 190 см), с красивыми большими и живыми глазами, привлекательный и веселый, он очень нравился женщинам. Впрочем, как и они ему. Из всех недостатков современники выделяли склонность Карла к блуду и прелюбодеянию. У него было 5 жен и множество наложниц; после смерти последней жены, уже глубоким стариком, Карл имел 3 или 4 наложницы. Рассказывают, что даже своих дочерей он заставлял вести не вполне целомудренную жизнь и поощрял их распущенное поведение в надежде, что никто не возьмет их замуж и как следствие не появятся новые претенденты на королевский престол. Правда, он дал им блестящее образование. Сохранился даже древний апокриф 824 г., будто одному из монахов было видение о страшных муках, претерпеваемых Карлом Великим после кончины за пристрастие к слабому полу²¹⁵.

Здоровье его было отменным, и король страдал разве что от лихорадки, для лечения которой регулярно принимал горячие минеральные ванны. Враг роскоши, он до конца дней носил традиционную франкскую одежду – полотняную рубаху и штаны, а на ногах сапоги. Поверх король набрасывал на плечи свой любимый зеленый плащ. Но на торжествах Карл блистал золотой одеждой, украшенной драгоценными камнями, а его плащ скрепляла золотая пряжка²¹⁶.

Покровитель образования и культуры, он тщательно следил за сохранностью старинного германского фольклора и приказал собирать песни о героях, а также велел составить немецкую грамматику. Латынью он владел, как родным языком, хорошо понимал и довольно прилично говорил по-гречески. Высоко ценил ученых и до последних дней интересовался наукой. Во время еды ему обычно читали его любимую книгу «О граде Божьем» блаженного Августина. Озабоченный тем, что право франков и римское право, которым жила Италия и Галлия, нередко противоречили друг другу, Карл велел провести некую систематизацию законодательства. Помимо этого, он приказал записывать правовые обычаи покоренных франками народов, надеясь снискать славу св. Юстиниана Великого, но не преуспел в своей законодательной деятельности.

Попутно великий франк решил дать франкские наименования месяцам года, поскольку те частично назывались по-латыни, частично обозначались германскими терминами. Теперь, например, январь получил название «винтерманот», февраль – «хорнунг», апрель – «остерманот», сентябрь – «витеманот» и т.д. Не были обойдены вниманием короля и ветра, которых вместо четырех по древней классификации Карл «обнаружил» целых двенадцать и, конечно же, все поименовал²¹⁷.

Карл собирал вокруг себя богословов, философов, поэтов, историков, основал школу при дворе, по преданию, стал основателем Парижского университета, а также своим законом предусмотрел обязательное обучение всех детей мужского пола. За свою многотрудную жизнь он провел 53 военных кампании: 18 – против саксов, 5 – против лангобардов, а остальные – против аквитанцев, тюрингов, баваров, аваров, датчан, славян, сарацин и византийцев. Франк казался вездесущим, и не было проблемы, которая не приковала бы к себе его внимания. Он строил дороги, развивал торговлю, вводил жесткий правопорядок и дисциплину и обезопасил Западную Европу от языческих и мусульманских нашествий²¹⁸.

Великий франк распорядился построить великолепный храм Святой Богородицы в Ахене и особое внимание уделял поддержанию старых церквей в нормальном состоянии. Когда король получал известия о ветхих или рухнувших храмах, он тут же приказывал местным епископам восстановить их и строго следил за исполнением своим поручений²¹⁹.

Но, конечно же, еще больших славословий он заслужил как политик и полководец. Лангобарды, неизменно битые франками, по-прежнему были еще очень сильны. И Карлу пришлось приложить немало сил, чтобы решить проблему взаимоотношений с опасным соседом, претендующим на гегемонию в Италии. В первую очередь ему пришлось принять совет матери и заполучить лангобардов в союзники. В качестве испытанного способа король пренебрег своей первой женой и просил руки у дочери Лангобардского короля Дезидерия (756–774), красавицы Дезире. Лангобард, также понимавший все выгоды положения тестя могучего франка, не стал упрямиться, и вскоре утонченная во вкусах девица, воспитанная в римском духе, оказалась во дворце франка, показавшемся ей фермой.

Стоит ли говорить, что этот союз вверг понтифика в отчаяние? Ведь он лишался единственного потенциального союзника, способного, как раньше при покойном Пипине, отстоять Рим от поползновений лангобардов. Папа срочно отправил Карлу письмо такого содержания: «До наших ушей дошла весть, о которой мы не можем говорить без боли в сердце. А именно, что Дезидерий, король лангобардов, ищет способа убедить Ваше Величество соединиться в браке с его дочерью. Если это правда, то это настоящее дьявольское наущение. Какое недостойное упоминания безрассудство! Примерный сын и прославленный франк собирается заключить союз с предательским и смрадным народом лангобардов, который не может быть причислен к другим нациям, разве что к племени прокаженных». Это послание вызвало сочувствие монарха, но не повлияло на его планы.

Когда Дезидерий в очередной раз начал угрожать Риму, папа Адриан опять направил Карлу письмо, в котором напрямую заявил, что терпит беды от лангобардов только потому, что отстаивает интересы франков. В этом было много правды, поскольку Дезидерий требовал от понтифика венчать на царство сыновей Карла, как только те будут рождены от Лангобардской принцессы. Нет сомнений, это неизбежно порождало внутренний конфликт во Франкском королевстве, где без большого пиетета относились к лангобардам.

Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что в 771 г. Карл был не единственным наследным королем из числа сыновей Пипина. Помимо него, на единовластие претендовал Карломан, его младший сводный брат, на которого папа мог сделать ставку. Первоначально Пипин разделил королевскую власть между своими сыновьями: Карл получил в удел бывшие исконные владения своего отца, а Карломан – земли своего тезки, дяди Карломана, некогда принявшего монашеский постриг, а затем погибшего. 9 октября 768 г., сразу после смерти отца, последовавшей 24 сентября того же года, братья приняли королевские инсигнии. Когда у Карломана родился сын, понтифик демонстративно поздравил счастливого отца с этим радостным событием. Разумеется, Карл не остался в неведении этого намечавшегося союза. Три года продолжался неустойчивый союз, который едва не был прерван междоусобной войной, но, по счастью для франков, Карломан скончался. Его вдова тут же отправилась в Италию, где получила защиту и покровительство у Лангобардского короля²²⁰.

Поняв, что сам того не желая сформировал против себя мощную оппозицию, Карл Великий развелся с Дезире и отправил ее обратно к отцу. Там она вскоре скончалась при родах. Разумеется, это вызвало скорую войну, которой Карл не желал, но принял со всей серьезностью опытного воина²²¹.

Желая обезопасить себя от группировки франкской знати, выступавшей за союз с лангобардами, Карл дважды обращался к своему противнику с мирными инициативами, прекрасно зная, что тот их отвергнет. И тогда сильная франкская армия, которую король собирал с марта прошлого года, направилась к Альпам, чтобы по тайным тропам перейти их. Опасаясь окружения своего войска, занятого блокировкой горных перевалов, Дезидерий отвел их к Павии. Но уже в феврале 774 г. франк осадил и захватил в Павии короля Дезидерия, после чего Лангобардское королевство перестало существовать. В Вероне Карл захватил и семью Карломана, после чего соперников у него уже не оставалось²²².

Сумел сохранить свою свободу лишь Адальгиз, сын короля Дезидерия – он отплыл в Константинополь, где получил сан патриция. Победив врага, Карл отправился в Вечный город, чтобы принять титул римского патриция и возобновить договор с Римским епископом. Он был принят там со всеми почестями, какие ранее оказывались Равеннскому экзарху, то есть почти как самому Римскому императору. У храма Св. Петра его встретил понтифик, и при пении «Благословен грядый во имя Господне» они вместе приложились к мощам великого Апостола²²³.

После этого на некоторое время Карл Великий утратил интерес к Италии, вынужденный вести почти 30-летнюю войну в Саксонии. Это было нелегким занятием ввиду многочисленности врага и его крайнего упорства в нежелании принять христианство – саксы являлись язычниками. Одна ветвь саксонского племени, ангары, располагалась вдоль реки Везер, а вдоль Эльбы, по обеим ее сторонам, проживали соответственно эстфальцы и вестфальцы. Не признающие над собой никакой централизованной политической власти, саксы тем не менее легко объединялись для отпора врагу, посягнувшему на их быт и религию. Военный поход Карла мало отличался от карательной экспедиции, но в тот год франкам удалось глубоко вторгнуться в саксонские владения, и даже уничтожить священный для язычников Ирминсуль – гигантский древесный столп, на который, по саксонскому преданию, опирался небосвод. Но стоило Карлу вернуться назад, как саксы легко разделывались с франкскими гарнизонами. Борьба разгорелась особенно после того, как во главе саксов встал вождь Видукинд.

В течение 10 лет шла тяжелая и кровавая война, наконец, в 782 г. Карл расположил свою временную столицу в центре Германии, созвав саксонских вождей для принятия присяги. Явились почти все – за исключением Видукинда и его близких соратников, которые в это время разгромили на юго-востоке Саксонии крупный франкский отряд; среди погибших было два близких друга Франкского короля. В ответ Карл приказал умертвить 4,5 тыс. пленных саксов. В конце концов Видукинд сдался и даже принял Крещение. Саксония была покорена, но огни сопротивления вспыхивали с новой силой при первых дуновениях ветерка, приносившего весточку об отдельных неудачах Карла Великого или слабостях Франкского государства²²⁴.

Подчинив себе саксов, в конце 780 г. король повернул на юг, встретил Рождество в Павии, а весной следующего года уже оказался в Риме. На Пасху, 17 апреля 781 г., папа по просьбе Карла крестил его 4-летнего сына Пипина и сразу же венчал королевской короной, после чего счастливый отец торжественно объявил, что поручил новому монарху управление Италией. Конечно же, ребенок лишь номинально исполнял свои функции – у него был целый штат советников. Во Фриуполе и Сполето были посажены герцоги, в остальных областях графы. Основными резиденциями Пипина стали Верона и Павия. Такая довольно мягкая система управления завоеванной Италией должна была успокоить лангобардов, не утрачивая, однако, контроля над ними²²⁵.

Несмотря на вектор воинских походов Карла, сам факт обладания им почти всей территорией Италии и многими землями Восточной Европы с железной неизбежностью привел к двум очень важным стратегическим последствиям. Во-первых, Запад все более и более отделялся от Византийской империи, начиная вести собственную политическую жизнь, духовное окормление которой осуществляли Римские епископы. Во-вторых, могущество Франкского короля и объединение под его рукой почти всех бывших имперских владений на Западе с железной неизбежностью приводило к необходимости определить его статус²²⁶.

В это время папа Адриан впервые почувствовал, что его «духовное чадо» вовсе не намерено ограничивать свою власть в угоду Римской кафедре. Хотя, соблюдая договоренности, Карл передал понтифику просимые им земли и города, но папа с неудовольствием обнаружил, что вместе с ключами и грамотами франкские графы «забыли» передать ему главное – власть над населением. Он попытался было апеллировать к королю, но тот недвусмысленно заявил, что считает себя полновластным владыкой Италии по праву преемника Лангобардских королей и вовсе не собирается ограничиваться титулом «защитник Церкви», как его отец.

«Наше дело – защищать святую Церковь Христову извне, – писал король папе, – от нападений язычников и грабежей неверных, и укреплять ее внутри, распространяя кафолическую веру. Ваше дело, святейший отец, состоит в том, чтобы споспешествовать успеху нашего оружия, воздевая вместе с Моисеем руки к Господу и моля Его даровать христианскому народу победу над врагами Его святого имени, дабы имя Господа нашего Иисуса Христа воссияло над всем миром». Таким образом, королю принадлежит действо и власть, апостолику – только молитва; неожиданный для Римского епископа раздел компетенций, который с ним никто не согласовал²²⁷.

У великого франка слова не расходились с делом. В 787 г. он издал так называемые три капитулярия, тексты которых предварялись красноречивым тезисом: «Душе славного короля Карла созвучно, что с корнем вырывается и устраняется зло, распространившееся в наши дни в лоне святой Церкви Божьей». В первом капитулярии, посвященном монастырям, Божьим обителям предписывалось жить по уставу св. Бенедикта. Король приказал также организовывать приюты для бедных, а попутно строго ограничил вмешательство местных архиереев в жизнь монашеских общин и определил передать баптистерии обычным священнослужителям. Особое внимание Карл уделил вопросам симонии, с которой яростно боролся. Во втором капитулярии, еще более объемном, король детально описал вопросы, отнесенные к компетенции епископата, и запретил графам принимать к своему ведению вопросы суда над священниками. Без труда можно понять, что, регулируя эти вопросы, Карл Великий недвусмысленно заявил права на высшее церковное управление²²⁸.

Впрочем, вовне Карл изыскивал самые разнообразные способы, чтобы укрепить власть папы и поддержать авторитет Римской церкви. Как говорил современник, у Карла не было большего желания, чем собственным трудом вернуть Риму былое величие – разумеется, если оно не шло вразрез с его авторитетом и интересами. Он хотел, чтобы при нем храм Святого Апостола Петра превосходил бы прочие красотой и богатством. Совершенно невообразимое количество золота и драгоценностей было отправлено им понтификам в разные годы. Множество даров ушло также местным епископам²²⁹.

Нет никаких сомнений в том, что перед глазами Карла стоял пример блистательного Константинополя, но его претензии на главенство в Западной церкви имели и другую основу. Дело заключается в том, что германцам, к которым принадлежало и франкское племя, было чуждо старое римское понятие «корпорация»; германское правосознание воспринимало лишь понятие «частная собственность», но не «корпоративная собственность». Представить себе, что собственником вот этого конкретного церковного прихода, возведенного тем или иным лицом, должна считаться вся Римская церковь в целом, а не тот, кто оплатил строительство и выкупил под храм землю, было для германца совершенно невозможно. Так совершенно неожиданно для Рима у них на глазах возник и невероятно развился институт «частной церкви», Eigenkirchentum. Настоятель частной церкви, Eigenkirche, подлежал назначению собственником земли, а сам приход являлся объектом завещания и даже продажи²³⁰.

Конечно, Римская церковь не являлась собственностью Франкского короля, но зато многие приходы и епархии вполне могли быть рассмотрены им в этом качестве. А поскольку Церковь неделима – это, безусловно, Карл Великий понимал, то, следовательно, старые германские обычаи должны быть учтены и Римским епископом. Его мысли о главенстве короля в церковном управлении нашли отражение в одном из наиболее важных капитуляриев Карла Великого – «Admonitio generalis» («Всеобщее предостережение»), изданном в 789 г. Король припомнил, что некогда читал в Книге Царств, как святой царь Осия призывал к почитанию истинного Бога народы своего царства, странствуя по нему и увещевая жителей. «Я говорю это, – продолжал Франкский король, – не для того, чтобы сравнить свои заслуги с его святостью, а потому, что наш долг состоит в том, чтобы всегда и во всем следовать примеру святых, потому что мы должны собрать всех, кого только можем, чтобы повести их к праведной жизни в честь и славу Господа нашего Иисуса Христа»²³¹.

И как рачительный хозяин, глава Западной церкви и собственник многих ее епархий, Карл Великий не пренебрегал своими обязанностями. Сохранились свидетельства многочисленных Соборов, которые Карл созывал своей властью в самых разных землях своего королевства. В 770 г. – в Вормсе, в 775 г. – в Дюрене, в 780 г. – в Эресбурге, в 785 г. – в Падернборне, в 787 г. – в Вормсе, в 788 г. – в Регине, в 794 г. – во Франкфурте, в 795 г. – в Майнце, и многие другие. Завоевав Саксонию, Карл тут же разделил ее на 8 епархий и установил границы между ними. Многократно он принимал решение о хиротонии епископов и освобождении их от занимаемых кафедр, нисколько не интересуясь мнением Рима на этот счет. В частности, именно он поставил епископом Падерборна некоего Гатумара. Впрочем, примеры без труда можно было бы продолжить²³².

По примеру Византийских императоров Карл Великий начал сам проповедовать Евангелие среди франков и саксов. Он приказал расписать стены церквей, чтобы прихожане могли иметь живое представление об аде и Царствии Небесном. На базарных площадях и ярмарках зачитывали послания короля: «Верьте, и спасете душу. Вечное блаженство достигается не только одним трудом, хотя сам по себе труд нужен и полезен, но еще и верой. Иисус Христос, Господь наш, будет царствовать вечно. Я, Карл, король франков Божьей милостью, и защитник святой Церкви, несу благодать и мир всем духовным лицам и мирянам, преисполненным благочестия, во имя Иисуса Христа, навеки Господа нашего». В так называемой «Библии Каролингов» он недвусмысленно выразился следующим образом: «Получив от Бога, в лоне Церкви, власть над нашим королевством, мы должны стремиться всеми силами и с Божьей помощью защищать и возвышать Церковь так, чтобы Господь мог назвать нас добросовестным и преданным слугой»²³³.

Впрочем, нельзя не заметить, что столь активная, без оглядки на понтифика, церковная политика Карла была обусловлена ужасающим состоянием церковной дисциплины в его королевстве. Вплоть до короля Пипина, то есть до 742 г., во Франкском королевстве не созывался ни один Собор. Женатые священники наперекор каноническим традициям Римской церкви были повсеместным и распространенным явлением, а сыновья епископов без труда, ссылаясь на право наследования, занимали кафедры после смерти своих отцов. Нередко только тонзура отличала архиереев от мирян.

Надо сказать, Карлу Великому выпала трудная задача, и его упрек одному из архиереев: «Епископы должны презирать мирскую жизнь и своим примером заставлять других стремиться к небесному», часто оставался гласом вопиющего в пустыне. Про священников Аквитании говорили, что они посвящают все свое время верховой езде и военной службе, а не Литургии. Лишь в середине IX века Франкские короли сумели добиться, чтобы епископы не носили шпор на сапогах. А всеобщее презрение к монашеству хорошо характеризует эпизод, случившийся с Баварским герцогом Тассило. Когда он попал в плен на поле битвы и Карл Великий определил постричь его в монахи, тот, как милости, просил, чтобы ему не стригли волосы в присутствии войска.

Карл Великий твердо стоял на соблюдении священниками обета безбрачия, запрета епископам охотиться и воевать с оружием в руках. Особое внимание Карла привлекли вопросы церковного суда и изъятия клириков из-под ведения суда местных правителей. Король категорически запретил священникам передавать свои жалобы друг на друга кому-либо, кроме епископа. Это предписание ввиду устоявшейся неканонической практики было издано королем в 789 г., повторено по его инициативе Собором 799 г., а затем в королевских актах от 801 и 812 гг. Карл Великий напомнил также франкам ограничения, связанные с близкими степенями родства. Капитулярий 813 г. подтвердил обязанность женатых лиц, состоявших в родстве, развестись. Попутно Карл Великий следил за тем, чтобы деньги не давались в рост под проценты. Капитуляриями 789 г., 794 г., 803 г. и 809 г. были отменены работы в праздничные и воскресные дни, включая открытие базаров и судебных собраний. Наконец, Франкский король строго следил за тем, чтобы все лица, вне зависимости от сословной принадлежности и национальности, своевременно уплачивали церковную десятину²³⁴.

Нисколько не сомневаясь в своем праве на главенство в церковном управлении, обеспечении сохранения чистоты вероучения и самой Церкви, Карл Великий строил четкую вертикаль церковной власти. Уже в 769 г. он издал закон, согласно которому любой священнослужитель, ослушавшийся своего архиерея, подлежит низвержению из сана. А в 787 г. пенял митрополитам, епископам и аббатам на неправильный слог, обнаруженный им в обращенных к нему письмах от клириков. Поэтому король обязал создать при каждом монастыре школы для образования монахов. Затем Карл издал книгу из отрывков сочинений Отцов Церкви и приказал читать ее всем священникам и монахам.

Назначая епископов на вакантные кафедры, король совершенно не сомневался в их обязанности докладывать ему о состоянии дел во вверенных им епархиях, как это обычно делают королевские чиновники. Любопытен текст одного письма Лионского архиепископа Лейдрада, датированного 801 г. «Когда Вы отправили меня руководить этой церковью, – пишет архиерей, – Вы изволили мне указать на некоторые недостатки, имевшие там место. И Вы любезно предложили мне проявить осторожность и заботу, чтобы исправить допущенные ошибки и избежать возможных промахов в будущем. Дело в том, что эта церковь в те времена была лишена многого необходимого для ее внутренней и внешней деятельности, для ее служб и зданий, для исполнения других церковных функций. Соблаговолите теперь выслушать, что удалось сделать после прибытия сюда вашему покорному слуге с Божьей и вашей помощью». Согласимся, скорее это послание напоминает отчет чиновника государю или архиерея – Римскому папе, но лишь не то, чем было в действительности²³⁵.

В 789 г. Карл Великий издал сборник канонов, выбрав из них те, которые считал полезными для своих подданных. Он обратил особое внимание на богослужение, приказав сделать его более торжественным. При этом Карл принимал живое участие в подготовке канонических актов, которые опубликовал в своих капитуляриях²³⁶.

Целый ряд параграфов представляет собой изложение более ранних канонов, принятых на различных Соборах. Но рядом с ними появились и самостоятельные канонические распоряжения короля. Так, например, он запретил смертоубийства на территории своего королевства (параграф 66), обязал чтить родителей (параграф 68), определил порядок совершения богослужения священниками (параграф 69) и содержание святых храмов (параграф 70). Затем следуют предписания епископам, аббатам и аббатисам. Аббатисам запрещается благословлять мужчин положением рук на их головы и знамением креста (параграф 75). А епископам напомнили, что им следует надзирать, дабы в воскресенье крестьяне не работали на поле (параграф 80)²³⁷.

Как в гражданских, так и духовных делах Карл считался высшим судьей, над которым не может быть никакой апелляции. Принимая сборник канонов папы Адриана, он исключил из него правило, предписывающее обращаться в ряде спорных случаев к понтифику (римская вариация 6-го канона Никейского Собора 325 г.). Поддерживая дружеские отношения с Римскими епископами, советуясь с ними по мере необходимости, он твердой рукой приводил в исполнение все церковные постановления, нередко им же и подготовленные. Это было время едва ли не полного подчинения пап власти Франкского короля.

Характерно, насколько по-разному понимали они акт Пипина, согласно которому к Римскому епископу отошли желанные для него области. Карл Великий, как и его отец, искренне полагал, что папа приобрел всего лишь права на доходы с этих городов и территорий, но не власть над ними. И апостолик покорно подчинился ему, как своему господину и судье. Правда, впоследствии понтифики начнут доказывать Франкским королям, что и их права патриция Рима, мягко говоря, не означают обладания Римом, поскольку единственным настоящим патрицием Вечного города является только апостол Петр²³⁸.

Но в то время единственной преградой власти Карла в Италии и главным союзником Византии стало княжество Беневет (бывшее лангобардское владение), князь которого Арихис, женатый на дочери Дезидерия, почти 30 лет являлся господином Южной Италии. Он провозгласил себя независимым государем, принял титул princeps, облекся в порфиру, а епископам Беневетского королевства приказал венчать себя на царство. Впоследствии из Беневета, за исключением городов, принадлежащих византийцам: Неаполя, Гаэты, Амальфи, Сорренто, будет создано Неаполитанское королевство²³⁹.

Арихис и Византийский император стали естественными союзниками в попытке противодействовать франкской гегемонии. А для императрицы святой Ирины добровольное признание Беневетского князя себя вассалом Византийского василевса дало повод для возврата Равеннского экзархата, находящегося под властью франков, и прочих имперских владений в Италии. Встревоженный этим, в 781 г. Карл Великий был вынужден отвлечься от Саксонской войны и завязать прямые отношения с императорским двором, чтобы предотвратить неприятный для него союз.

Его инициатива была с пониманием встречена императрицей св. Ириной. Она предприняла далеко не очевидный шаг, демонстрирующий в равной степени ее политическую мудрость, предусмотрительность и... слабость престола. В 782 г. императрица направила сакеллария Константина к Карлу Великому с предложением обручить восьмилетнюю дочь того Ротруду со своим сыном, императором Константином VI. Получив согласие, царица приказала евнуху и нотариусу Елисею обучить Франкскую принцессу греческому языку, традициям и законам Римской империи²⁴⁰. Обручение прошло в самом Риме в присутствии представителей сторон.

Франки уже давно являли собой серьезную военную и политическую силу, и, заняв земли лангобардов, стали фактическими хозяевами Италии. В мире теперь существовала не одна христианская Империя под властью Римского царя – рядом с ней возникла огромная держава, включающая в свои границы народы и земли от Пиренеев до Дуная и от Северного моря до Рима. По сравнению со старой Римской империей это государство франков имело то преимущество, что вошедшие в его состав народы были скованы одной железной волей политической власти Карла, единством церковного и административного устройства и общностью интересов, поскольку в нем довлел германский элемент. Этот гигант должен был найти свое место в истории, что вскоре и произойдет²⁴¹.

Карлу пришлось многое сделать для того, чтобы создать из подчиненных его власти народов государство. К моменту его правления старая римская налоговая система уже прекратила свое действие, и теперь королю пришлось определить источники покрытия своих расходов. Таковыми стали земли, находящиеся непосредственно в его собственности, дани, выплачиваемой покоренными народами, а также церковных земель, которые Карл искренне считал своими. Основная часть общественных расходов была возложена на собственников земель и зданий, а король сконцентрировал свое внимание главным образом на военных расходах. Выстраивая вертикаль власти, Карл упразднил все расположенные на территории Франкской державы герцогства, зато широко распространил институт виконтства и графства, которые, по сути, стали его чиновниками по особым поручениям. Они выслушивали жалобы франков, вершили суд, исправляли злоупотребления властью и т.п. Опасаясь концентрации власти, Карл Великий никогда не передавал одному лицу более одного графства. И, несмотря на обширность своей империи, Карл не гнушался непосредственным управлением своими чиновниками²⁴².

Однако и на пике своего успеха Карл Великий не решался заявлять о самостоятельном статусе, предпочитая называться «управляющим Западной империей» (Imperium Romanum gubernans). Вечная, никогда не исчезавшая Римская империя являлась для современников той идеальной силой, непосредственным творением Бога, которую не могли сломить ни оружие, ни деньги. У германцев особенно было распространено пророчество Даниила, из которого они выводили вечность Римской империи и города Рима. И сам Карл как великую честь признавал свое подданство у Римского императора, хотя бы тот и располагался в Константинополе²⁴³.

Сделать вид, что никакого императора не существует, было невозможно. Повсеместно в Италии встречались осколки византийских владений, да и многочисленные протесты Византийского двора вольно или невольно напоминали всем, что настоящий Римский император находится в Константинополе, и Рим принадлежит ему, а не Карлу²⁴⁴.

В этой связи брачный союз его дочери с сыном св. Ирины значил очень многое. Один из современников тех событий так писал Карлу Великому: «Я радуюсь, что Ваша прекрасная дочь может поехать за моря и получить скипетр для того, чтобы сила королевства, благодаря ей, направилась в Азию»²⁴⁵. Но и св. Ирине данный брак как минимум обеспечивал серьезную поддержку Константину VI в борьбе с внутренними врагами. Нельзя не отметить, что, как это обычно принято в дипломатии, царица организовала некоторую конкуренцию своим контрагентам, формируя для себя почти беспроигрышную ситуацию. Отвергни ее предложения Карл Великий – она объединится с князем Арихисом. Если тот начнет играть в самостоятельную игру, она ничего не проиграет от долгосрочных отношений с франками.

Но спустя 6 лет, в 788 г., императрица внезапно резко изменила свою позицию по данному вопросу и спешно сорвала переговоры с Франкским двором. Причина этого вполне очевидна: авторитет императрицы в Церкви и, как следствие, в государстве поднялся чрезвычайно высоко. Теперь ей уже казалось несколько опасным видеть Карла Великого потенциальным советником собственного сына. Кроме того, случись что с Константином VI, его вдова могла смело претендовать на царство, особенно, если бы к тому моменту имела наследника. Да и ставить мир в Церкви в зависимость от необразованных и бескультурных франков, уже вполне явно продемонстрировавших стремление вторгаться в вопросы христианского вероучения, было несколько легкомысленно.

Еще в 787 г. царица активизировала переписку с Беневетом, совместно с князем Арихисом намечая высадку византийских войск в Южной Италии, и предложила проект брака Беневетского князя, удостоенного св. Ириной титулом римского патриция, с членом царского дома. Фактически уже во время проведения VII Вселенского Собора франки и греки разорвали отношения²⁴⁶.

К этому времени царица окончательно склонилась к мысли, что женитьба императора Константина VI на дочери Франкского короля будет только способствовать планам Карла. А потому в одностороннем порядке расторгла былые договоренности. Она немедленно подыскала сыну невесту Марию из числа представительниц армянской аристократии и женила его, к вящему неудовольствию самого молодого императора. Сын не оценил по достоинству политическую игру своей матери (а, возможно, она в силу жесткого характера и не пыталась объяснить ему все нюансы политической баталии), и вскоре между ними возникло отчуждение.

Окончательно отвергнув Карла, св. Ирина направила в Италию сакеллария Иоанна и сына прежнего Лангобардского короля, названного на греческий манер Феодотом, отдав им приказ вступить в сражение с франками и вернуть прежние римские земли. Вскоре к ним присоединился стратиг Сицилии Феодор. Но Карл Великий был действительно блестящим полководцем: в сражении 787 г. греки потерпели поражение, а сакелларий Иоанн попал в плен и был умерщвлен франками²⁴⁷. Как рассказывают, погибло до 4 тыс. союзных войск, и почти 1 тыс. солдат попала в плен к франкам.

В принципе моментальный поворот отношений между державами от дружеских к враждебным – не новость для дипломатии, но и не повод для окончательного разрыва. Однако в данном случае на политические обстоятельства наложились вероисповедальные недоразумения, и наоборот. Уже по окончании VII Собора внезапно выяснилось, что франки не готовы довольствоваться старыми правилами и традициями созыва Вселенских собраний. Ранее так повелось, что право созывать Соборы признавалось только за Римскими императорами, а легаты, представлявшие Римского епископа, глаголили от имени всего Запада, духовным сердцем которого считался папа. Теперь франки выказали явное неудовольствие тем, что понтифик направил легатов в Никею без разрешения Карла Великого, и тем более не признавали Собор Вселенским, поскольку там не присутствовали франкские епископы²⁴⁸.

Получив текст деяний VII Вселенского Собора, папа приказал перевести его с греческого языка на латынь, и вследствие крайне неудачного перевода многие важнейшие детали оказались перевраны. Собственно говоря, само по себе восстановление иконопочитания на Западе было воспринято без излишнего восторга: Рим просто не понимал предмета разногласий между иконопочитателями и иконоборцами. И нет ничего удивительного, что латиняне просто-напросто неправильно перевели термины, отождествив качественно различные понятия «обожение» и «почитание» (adoratio и servitium) святых икон. В отличие от прежних времен папа Адриан, получив акты Собора, вынужден был направить деяния Франкскому королю для ознакомления. Если же в некотором заблуждении относительно истинных слов вселенского определения находился сам понтифик, то, конечно, для Карла такая подмена понятий, как «почитание» и «обожение», выглядела ярким доказательством сохраняющейся на Востоке ереси идолопоклонства.

Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов и того обстоятельства, что лично Карлу Великому для его политических замыслов было очень выгодно представить Византийских императоров и сам VII Вселенский Собор в негативном свете. В «Каролингских книгах», которые начали составлять еще при жизни Франкского короля, содержится оценка, сделанная Карлом Великим своим стратегическим конкурентам, причем многие идеи и тезисы звучали из уст самого монарха.

«Неизмеримое честолюбие и ненасытная жажда славы овладели на Востоке не только царями, но и епископами. В пренебрежении святого и спасительного учения апостольского, преступая заповеди Отцов, они посредством своих позорных и нелепейших Соборов пытались ввести новые верования, каких не знали ни Спаситель, ни апостолы. И дабы слова их распространились до отдаленного потомства, они не задумались разорвать узы единства Церкви. Несколько лет назад в Вифинии происходил Собор, который имел дерзость объявить отмену икон. Слова Спасителя в приложении к языческим идолам этот Собор применил ко всем изображениям, не принимая в соображение, что образ есть род, а идол – вид, и что нельзя делать заключение от вида к роду, и наоборот. В этой же местности был составлен второй Собор, на котором председательствовали преемники прежних царей, и где присутствовали, между прочим, члены, бывшие на предыдущем соборе. И этот Собор впал в ошибку, как и первый. Первый собор запретил даже смотреть на иконы, второй повелел их обожать и молиться им (adorare). Эти два Собора осквернили Невесту Христову (то есть Церковь. – А. В.) и отвергли учение Отцов, которые не повелевают воздавать божественное поклонение иконам, но употреблять их лишь для украшения церквей»²⁴⁹.

Текст этого отрывка в дальнейшем изобилует самыми оскорбительными намеками, и даже традиционные византийские обороты: «Бог, соцарствующий нам», «Бог избрал нас, и мы ищем Его славу в истине» выставляются как примеры гордыни и еретичества. Конечно, это настоящее «свидетельство о бедности» (testimonium paupertatis). Франки, вчерашние язычники, смели указывать грекам, родоначальникам христианского богословия, какими терминами следует обозначать «поклонение». По одному справедливому замечанию, новонасажденная франкская наука, державшаяся в основном аллегорического метода толкования Священного Писания, высокомерно и легкомысленно усматривала в спорах «неистовый ум» восточных богословов, хотя в действительности повторяла лишь все то старое, что греческое богословие давно уже оставило²⁵⁰.

Не нужно быть великим мыслителем, чтобы понять простую истину – в основе своем гневное содержание документа было вызвано обидой, которую Карл затаил на византийцев. Разве мог Никейский Собор считаться Вселенским, если на нем не был представлен Франкский король, повелитель Запада? Трудно не догадаться, что гордые греки, считая франков варварами, даже не удостоили тех своим приглашением, сочтя вполне достаточным присутствие на Соборе папских легатов. Да и какую роль в их понимании на Соборе могли играть представители Франкского короля, если на нем председательствовала императрица? Но Карла едва ли устраивало такое объяснение. Ведь он мог с полным правом напомнить, как горячо боролся с ересями и нарушениями канонической дисциплины во Франкской державе. И что именно благодаря лично ему все еще стоит Рим, существует Римский епископ и вообще христианство на Западе. Карлу, по-видимому, также не давала покоя мысль, что втайне и сам папа Адриан I солидарен с Константинополем, поскольку в своей переписке с королем даже не упомянул о факте организации Вселенского Собора. Поэтому изначально Франкфуртский Собор был направлен против «псевдособора» в Никее и византийцев²⁵¹.

Поверхностность франкских мыслей замечательно характеризуют последние слова об «истинном» предназначении святых икон – «украшении церквей». Как замечают даже западные исследователи, книга «Quatuor Libri Carolini», написанная в 790 г., где систематизированы мысли Карла об иконах, по духу и содержанию – почти протестантская. Основные ее мысли таковы: только Бог является объектом поклонения и обожания (colendus et adorandus), а святых следует только почитать (venerandi). Иконам не следует поклоняться ни в каком случае; кланяться, становиться перед ними на колени – суть язычество и идолопоклонство. Рассказы о чудесах, «якобы» явленных иконами, – плод больного воображения или обман демонов. В крайнем случае допускается использование икон для украшения церквей, но не более того. Заблуждение Карла и франкских епископов было столь сильно, что даже в 825 г. на Парижском Соборе поклонение иконам было вновь отвергнуто, и копия соборного определения направлена папе, как некий укор в его адрес по поводу признания понтификом VII Вселенского Собора²⁵².

Но еще большее значение имеет впервые упоминаемый в публичных документах Западной церкви и политической власти Франкской державы термин Filioque (буквально – «от Сына»), внесенный в Никео-Цареградский Символ Веры твердой рукой Карла Великого. История этого нововведения, через два столетия ввергшего Кафолическую Церковь в раскол, довольно проста. Полагают, что впервые Filioque прозвучало на Толедском Соборе Испанской церкви в 589 г. Но, скорее всего, это добавление было вставлено позднее, на Толедском Соборе 653 г. Участники этих Соборов, руководствуясь вполне благими намерениями, утверждали, что Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына. Испания только-только отошла от арианства, и участникам этого Собора казалось очень важным лишний раз подчеркнуть Божество Христа. Ведь очевидно, что ссылка на исхождение Святого Духа от Него исключала реставрацию идей Ария, как умаляющих Спасителя. С тех пор это прибавление, не получившее признания в просвещенной Италии, ютилось на осколках западных границ Римской империи среди новообращенных варваров.

Несколько позднее Filioque активно использовалось против секты адопционистов, согласно учению которых, очень близкому к несторианству, следует говорить об «усыновлении» Христа Богом-Отцом. Они старательно доказывали на текстах Священного Писания человечество Спасителя и Его зависимость от Божественного Естества. Родоначальником этой секты стал некто Феликс Ургельский, а его близким помощником – епископ Толедский и примат Испании Элипанд²⁵³.

Первыми противниками адопционистов стали аббат Беат и епископ Осмский Этерий. Они так горячо противостояли сектантам, что обратили внимание папы Адриана, который посоветовал епископам Испании принять меры против этого лжеучения. Дело дошло до Карла Великого, потребовавшего в 792 г. от Феликса Ургельского явиться лично и публично отречься от ереси. Тот послушался короля, но затем вновь вернулся к проповеди дорогого ему учения. Тогда король приказал рассмотреть этот вопрос на Франкфуртском Соборе. Учение адопционистов рассматривали первым вопросом на этом собрании, и Алкуин, блистая эрудицией, внятно доказал заблуждение Феликса и его единомышленников²⁵⁴.

Карл увлекся идеей Filioque и на Франкфуртском Соборе 794 г. резко выразился против того, что на VII Вселенском Соборе добавление «от Сына» отсутствовало в тексте Символа Веры. И его возражения, равно как и иные, касающиеся последнего Вселенского Собора, были включены в книгу «Капитулярий против Собора». Позднее на основе «Капитулярия» Орлеанский епископ Теодульф, близкий друг и помощник Карла Великого, составит «Карловы книги» или «Творения короля Карла против Собора»²⁵⁵. А сразу по окончании Собора король поручил епископу Теодульфу Орлеанскому подготовить свод святоотеческих высказываний в защиту Filioque, что тот и сделал в 809 г. Затем Карл приказал ввести Filioque в Символ Веры, читаемый во время мессы в своей часовне, а в 809 г. даже созвал Собор, чтобы утвердить Filioque в противовес Востоку.

Нововведение с подачи Карла вошло в широкую практику, причем не только на Западе. Через несколько лет монахи из монастыря на Масличной горе в Палестине обратились с письмом к Франкскому королю, в котором просили богословской помощи епископов в обосновании Filioque. Монахи обратились также и к Римскому папе Льву III, и понтифик переслал это послание Карлу, снабдив документ своим исповеданием. Апостолик не признал текст Символа с добавлением Filioque, но с интересом и вниманием отнесся к учению об исхождении Святого Духа от Сына. По его мнению, есть все основания, чтобы говорить об исхождении Святого Духа и от Сына тоже: «В Отце – вечность, в Сыне – равенство, в Святом Духе – связь вечности и равенства». Но добавлять текст в Символ – совсем другое дело. Папа объяснял королю: «Мы сами не поем этого, но говорим и, говоря, учим; однако же, не дерзаем словами учением что-либо привносить в Символ»²⁵⁶.

Конечно, это была явная полумера – первоначально никто из латинян (как это будет впоследствии) и не дерзал заявить, что Filioque всегда присутствовал в Символе. «Но разве Отцы II Вселенского Собора не расширили Символ?» – спрашивал понтифик. Теперь же, властью, которую Римский епископ признавал за собой, следовало уточнить Символ, так как Filioque не противоречит, по его мнению, основным формулам Православия²⁵⁷.

Однако на тот момент времени такие тезисы еще не имели широкого распространения, и дело ограничилось тем, что папа не отверг Filioque, а король подготовил его распространение на Западе. Чтобы хоть как-то «сохранить лицо», король и его богословское окружение пустили в обиход выдумку, будто первоначально Символ Веры читался обязательно с Filioque, и лишь позднее его исказили – разумеется, греки. Следовало, что именно Карл Великий спас веру, восстановив старую редакцию Символа, долгое время пребывавшую в забвении по вине Востока. Как покажет история, эта внешне ничем не примечательная ситуация вскоре всколыхнет всю Церковь.

Справедливо замечается, что в этом вопросе друг другу противопоставились не только две системы догматического авторитета, две концепции Предания и два метода формулировки богословских различий, но и две концепции Божества. В западной триадологии Святой Дух – залог единства Божества, некая невыразимая связь между Отцом и Сыном. Взяв единство Божества в качестве отправной точки, западная триадология нуждалась в логически последовательном и органичном соотношении трех отдельных божественных Лиц в Троице. Напротив, греческая триадология начинала с Отца, переходя затем к сыну и Святому Духу, между которыми утверждала единство. Это достигалось отождествлением исключительно Отца с источником, причиной и началом в Троице. Хотя Сын и Святой Дух, так же, как и Отец, безначальны, они тем не менее имеют единую причину внутри Божества – Отца, не имеющего причины, отличной от Себя Самого. По словам св. Дионисия Ареопагита, «Отец является единственным источником сверхсущественной божественности»²⁵⁸.

Но вернемся к политическим событиям. Как уже говорилось, официальным ответом Карла Великого Константинополю и VII Вселенскому Собору стал Франкфуртский Собор 794 г., на котором была представлена вся Западная церковь, включая папу, направившего туда своих легатов. Председательствовал, желая придать ему статус «Вселенского», подражая Византийским императорам, сам Карл Великий. Нет сомнения, что, структурируя этот Собор по примеру «византийского», Франкский король уже задумал многоходовую комбинацию, призванную перевернуть естественный ход христианской цивилизации. Карл решил ни много ни мало заявить собственные права на императорскую диадему Римских царей, отодвинув в сторону законных наследников Исаврийской династии. До сих пор он назывался «управляющим Западной империей» – непрозрачный по своему содержанию титул, позволяющий уйти от привычного категоризма термина «вассал Римского императора», и в то же время подчеркивающий специфику политико-правового положения Франкского короля.

Аргументы, на которых Карл Великий основывал свои амбиции, были довольно очевидны. В первую очередь он заявил, что никогда женщина не владела царским титулом, тем более не председательствовала на Соборах епископов. «Немощность женского пола и непостоянство духа, – говорится в «каноническом» обосновании претензий Карла, – не позволяют женщине выступать с авторитетом учительным; легко склонная к ошибкам, женщина нуждается в руководстве мужчины. В священных книгах читаем, что женщина дана мужчине для размножения рода, для помощи, но не сказано, что она была назначена для учительства»²⁵⁹.

Итак, один довод можно было считать найденным. Правда, помимо св. Ирины еще существовал и император Константин VI, но здесь Карлу удалось отыскать второй аргумент в свою пользу. Ссылаясь на иконоборческий Собор 754 г. и оклеветанный во Франкфурте VII Вселенский Собор, Карл Великий выставил императоров Исаврийской династии еретиками, включая, разумеется, и Константина VI. Как известно, еретик не вправе быть главой Церкви, и, следовательно, ни св. Ирина, ни Константин VI не вправе занимать императорский престол. Оставался один Карл Великий, к которому «по праву» переходила власть и в Римской империи, и в Кафолической Церкви.

Папа Адриан прекрасно понимал, что Никейский Собор 787 г. никак не может быть отнесен к числу еретических собраний, и потому во Франкфурт прислал тех же легатов, что представляли его в Никее. Возможно, папа надеялся, что они, как живые очевидцы тех событий, смогут раскрыть глаза на правду. Но Карл Великий приказал ему анафематствовать VII Вселенский Собор, и понтифик не смог отказать. Нет, первоначально папа оказал небольшое сопротивление. В ответ на требование короля он отвечал: «Постановления Собора правильны, и греки приняли их, дабы вернуться в лоно Церкви. Как предстану я перед Судьей, если ввергну обратно в погибель столько христианских душ?» Однако король настаивал, и папа Адриан, недавно столь высокомерно выговаривавший св. Ирине и Константинопольскому патриарху, сник перед требованием франка и исполнил его приказ. Чтобы придать своим анафематизмам хотя бы видимость приличия и законности, он заявил Карлу Великому: «Я буду увещевать императора, чтобы он возвратил св. Петру все его земли, которые он отнял; если он откажется, я объявлю его еретиком»²⁶⁰.

Из этого эпизода, между прочим, с совершенной очевидностью открывается истинная подоплека событий: Карлу было все равно, по какому основанию Византийские императоры будут признаны еретиками – был важен сам факт такого церковного приговора.

Последующие события, занявшие почти 6 лет, изображают реализацию грандиозных замыслов Франкского короля. 25 декабря 795 г. умер папа Адриан, и Римским епископом стал Лев III (795–816); Карл Великий даже и не подумал уведомлять об этом событии Константинополь и приказал оповестить о начале нового понтификата только Запад. Хотя формально франк лишь подтвердил новому папе, что готов выполнять тот договор, который был ранее заключен с Апостольским престолом, некоторые фрагменты его письма папе Льву III полны новационных идей. Нет сомнений, что в уме великого творца истории уже созрела мысль о себе как носителе универсальной власти, подчиняющей и Церковь, и Вселенную.

Видимо, и папа Лев III почувствовал перемены, поскольку прислал королю не только, как обычно, ключи от гроба святого апостола Петра, но и знамя города Рима – символ передачи всей гражданской и духовной власти над Вечным городом. А уже осенью 798 г. в Ахен (или Аахен), ставку Франкского короля, прибыло посольство из Константинополя, уведомившее Карла о свершившемся перевороте и начале единоличного правления св. Ирины как Римской царицы.

А вскоре другое событие буквально подтолкнуло самого Карла Великого и его ближайшее окружение к переосмыслению своего положения. В 799 г. Франкскому королю пришлось активно (хотя Карл и не любил поспешности и категоризма в делах) вмешиваться в главный вопрос церковного управления и разрешать спор о каноничности возведения Льва III на папский престол. Все свершилось ко славе Карла.

Четвертый визит Карла Великого в Рим стал всемирно-историческим событием. Это уже был не тот робкий молодой человек, который впервые в 774 г. вступил на улицы Вечного города. Перед горожанами предстал могущественнейший повелитель, которого сам понтифик вышел встречать за двенадцатым придорожным камнем. Высочайший уровень протокола легко определяется в сравнении: при встрече в 662 г. Византийского императора Константа II папа вышел встречать его к шестому придорожному камню. А императора Юстиниана II Ринотмета апостолик дожидался в 711 г. у седьмого придорожного камня. Навстречу великому франку вынесли флаги, горожане пели ему хвалебные гимны²⁶¹.

Не понтифик, а Карл Великий организовал 24 ноября 800 г. собрание в соборе Святого Петра для суда над папой. Заслушали всех свидетелей, но никаких серьезных доказательств вины папы не обнаружилось. Тогда понтифик заявил, обеляя себя, что готов клятвенно очиститься от всех обвинений, предъявляемых ему. И король из соображений политической целесообразности принял, конечно, его сторону. Апостолик с Евангелием в руках поднялся на амвон собора Святого Петра и произнес перед собравшимися сановниками и архиереями клятву. «Общеизвестно, дорогие братья, что злые люди восстали против меня и предложили меня изувечить. Они нагромоздили против меня тяжелые обвинения. Для выяснения обстоятельств происшедшего в город вместе со своими епископами и знатью прибыл милостивейший и сиятельнейший король Карл. Никто не осуждал и не побуждал меня к этому. Я по собственной доброй воле в вашем присутствии клянусь перед Богом, которому известно, что у меня на совести, а также перед святым князем апостолов Петром, в чьем храме мы находимся, что не запятнан никакими предъявленными мне здесь преступлениями, которые я не совершал по собственной или чужой воле. На то Бог мой свидетель»²⁶².

А 25 декабря 800 г., в праздник Рождества Господня, когда Карл со своим двором находился в Риме, папа Лев III при большом стечении народа возложил на главу Франкского короля императорскую корону. Хотя впоследствии и говорили, что франк ничего не знал о замыслах понтифика, и его инициатива была для него совершенно неожиданной, но в это слабо верится. Единственно, что можно принять из числа догадок, так это то, что Карлу явно не понравился способ, каким его венчал папа. Он справедливо опасался (и предчувствия его не обманули), что эта процедура могла быть многократно впоследствии интерпретирована²⁶³.

Не случайно, коронуя сына Людовика, он сам (но не понтифик!) возложил корону на его голову. Так или иначе, но прошлого Карл вернуть не мог; пришлось принять все так, как есть. В храме раздались славословия: «Многие лета и победы над врагами Карлу, благочестивейшему и Богом венчанному августу, великому и миролюбивому императору!»²⁶⁴ При этом Римский епископ по старой традиции пал ниц перед Карлом. Так Франкский король стал императором, правда, фактически пока что еще только Западной империи. Но в глазах современников никакой альтернативы на Востоке Карлу уже не было: ведь св. Ирина и Константин VI, как «еретики», незаконно занимали престол древних Римских императоров. «Так Римская империя, которая со времен Константина Великого, сына Елены, пребывала в Константинополе в лице греческих императоров, благодаря Карлу перешла с этого момента к королям, вернее императорам франков»²⁶⁵.

То, что рука великого франка еще не дотянулась до берегов Босфора, в идейном отношении ничего не значило. И тем лицом, которое самим Богом было уполномочено расставить все точки над i и определить легитимность власти того или иного правителя, явился Римский понтифик. Едва ли в глазах коренных итальянцев венчание Карла императорским венцом являлось событием, окончательно и бесповоротно предопределившим законность его власти, не говоря уже о сыновьях.

Но для франков никаких сомнений уже не оставалось. Хотя сам Карл Великий с великой осторожностью принял данное событие и до конца дней не любил называть себя императором, в его ближайшем окружении идея об императорской короне закрепилась на постоянной основе. Так, ученый и друг Карла Великого Алкуин направил королю письмо такого содержания: «В мире существовали доселе три высочайших существа: Апостольская верховная власть, представляемая викарием блаженного Петра, князя апостолов. Затем следует императорское достоинство, то есть гражданская власть второго Рима, но как безбожно низвергнут правитель этой Империи и притом не чужими, а своими ближними, это стало известно всему свету. Наконец, следует королевская власть, в каковой промышлением Господа нашего Иисуса Христа вы поставлены главой христианского народа. Могуществом вы выше упомянутых властей, мудростью славней, достоинством царства превосходней. В тебе одном почиет спасение христианской Церкви, ты мстишь злодеям, ты исправляешь заблудших, утешаешь печальных, поощряешь добрых»²⁶⁶.

Нельзя сказать, что эта аргументация не имеет внутренних противоречий, скорее – она представляет эклектику, где духовные аргументы соседствуют с «материалистическими». Но все же такие письма сильно подогревали честолюбивые чувства и тщеславные настроения если и не самого Карла, то, во всяком случае, его соратников. Круг союзников Франкского короля расширялся, и теперь в любом происшествии они видели предзнаменования грядущих эпохальных событий. Из Иерусалима к Карлу прибыл монах Захария с двумя сотоварищами с подарками от Иерусалимского патриарха Георгия (797–807), просящего у Карла помощи против арабов. Вместе с патриаршим благословением они передали королю дары – ключи от Гроба Господня и знамя Иерусалима²⁶⁷. Для франков это было прямое доказательство того, что отныне, ввиду разложения Византийской империи, только их король и император может обеспечить защиту Кафолической Церкви. Затем долго обсуждались какие-то слухи о том, будто противники св. Ирины в Константинополе просят Карла захватить власть в Империи и стать царем.

Древнее сознание, которое могло мыслить только одну Римскую империю в качестве Вселенского государства, все еще активно сопротивлялось центробежной силе истории. Став императором, Карл Великий и его окружение не собирались создавать параллельно Римской империи новую всемирную державу. И получившаяся позиция первоначально представляла возможности для проведения различных политических комбинаций. Так, в частности, при согласии Константинополя св. Ирина и Карл Великий могли считаться, как некогда в старину, соимператорами единой Римской империи. Конечно, при дворе обоих императоров были партии, склонные к кардинальному решению вопроса о взаимоотношении Западной империи и Византии.

В частности, в Константинополе усматривали (и не без оснований), что коронация Франкского короля папой унизила императорское достоинство и нелегитимна. В свою очередь в Ахене ставили под сомнение царский статус св. Ирины, эксплуатируя тот аргумент, что женщина не может управлять государством. Следовательно, можно считать, говорили франки, что императорский престол в Константинополе вакантен и должен быть занят Карлом, как единственно легитимным царем Римской империи. Чтобы подтвердить права Карла Великого на императорское достоинство, на Западе продолжали вести время по годам царствия Римских императоров, и в этом списке после царя Константина VI значится не св. Ирина, а Карл Великий²⁶⁸.

Но Карл был достаточно опытным и умудренным жизнью человеком, чтобы решиться на такую авантюру, как подчинение своей власти или даже завоевание Востока. А св. Ирина едва справлялась с арабами и славянами, активизировавшимися на границах ее государства, и также не могла силой подкрепить перед франком свои права на единоличное императорство.

Словом, когда осенью 802 г. в Константинополь прибыло посольство от Карла Великого с предложением к св. Ирине сочетаться браком с франкским властителем, это выглядело как самый естественный, хотя и далеко не самый перспективный для Востока выход из данной запутанной ситуации. Однако события, случившиеся в Константинополе, внесли коррективы в этот план; женитьба не состоялась. Отныне между Западом и Востоком простерлась глубокая трещина, с веками все более и более расширяющаяся и ниспадающая в бездну.

Это было тем более опасно для Константинополя, что, разуверившись в возможности сделать Византию послушным союзником, Карл Великий обратил свой взор на Багдад, откуда его ждала встречная инициатива со стороны Харун ар-Рашида. По-прежнему мечтавший овладеть столицей греков, араб был крайне заинтересован, с одной стороны, в сдерживании наступательного движения франков к этой же цели, с другой, халиф считал необходимым наладить союзнические отношения с воинственным франком. В идеале этот маневр позволял бы ему, во-первых, контролировать Карла, а, во-вторых, использовать военную мощь того в собственных целях. В свою очередь, поддерживая свое реноме защитника Церкви, Карл Великий хотел получить от Харуна гарантии того, что арабы перестанут грабить храмы в Иерусалиме и Испании.

В 797 г. он направил на Восток двух своих послов Лантфрида и Сигизмунда, к которым был прикомандирован еврей-переводчик Исаак. Через три года назад вернулся один Исаак (его попутчики умерли на обратном пути) с богатыми дарами от халифа. А в скором времени ко двору великого франка прибыли два арабских посла. Одного из них направил сам халиф, зато второй был послан от правителя Ифрикии Ибрагима ибн ал-Аглаба, который желал подружиться с человеком, захватившим весь Север Средиземноморья. Они пробыли у Карла несколько месяцев и, пораженные его могуществом, отправились обратно, чтобы поведать своим правителям об увиденном.

Продолжая дипломатические отношения, в 802 г. Карл направил к Харуну ар-Рашиду второе посольство, которое вернулось обратно с представителями халифа. Влияние короля франков иллюстрирует тот факт, что правитель мусульман не только удовлетворил все просьбы Карла относительно гарантий безопасности христиан в Иерусалиме, но и подарил ему земли, на которых был расположен Гроб Господень. Правда, это едва ли был правовой акт передачи в собственность владений, скорее – символический жест, хотя и весьма характерный. Но, что являлось бесспорным, халиф разрешил королю оказывать покровительство христианам, живущим в Палестине. И уже в скором времени здесь появились постоялые дворы для паломников, рынок, библиотека и монастырь в Иерусалиме с 17-ю франкскими монахами. Впрочем, дальнейшего развития эти мирные отношения не получили: в 809 г. скончался Харун ар-Рашид, в 814 г. – Карл, а у их преемников возникли более неотложные дела, о которых мы поведаем несколько ниже²⁶⁹.

Манипуляции с женитьбой не могли не расстроить отношений матери с сыном. Константину VI уже исполнилось 20 лет, и он, крепкий и статный молодой человек, проявлял знания и опыт в делах государственного управления. Ему, естественно, было очень обидно, что мать откровенно отодвигает его от власти, советуясь лишь с евнухами и фаворитами. В 790 г. сам собой организовался заговор близких друзей молодого императора против св. Ирины, куда вошли магистр Петр, патриции Камулиан и Дамиан. Они договорились захватить императрицу, лишить ее сана и отослать на Сицилию, в ссылку. Но верное окружение императрицы было начеку: евнух Ставракий каким-то образом узнал о готовящемся перевороте и предупредил св. Ирину. Заговорщиков схватили, лишили почестей и титулов, кого-то постригли в монахи, других сослали в Сицилию. Самого Константина VI мать бранила, била по лицу, а затем посадила под домашний арест до того момента, пока войско не присягнет ей как единоличной императрице.

Пока шли разбирательства внутри царской семьи, внешние дела продвигались не очень успешно. Арабы предприняли поход на остров Кипр, и византийцам не удалось разбить их флот. Военные столкновения возникали каждый год, и едва ли не всякий раз сопровождались для византийцев неудачами. В 787 г. поход против христианской Империи возглавил полководец Сулейман ибн Абдулла аль-Бекаа, а в следующем – Исхак ибн Сулейман ибн Али. Противопоставить блеску их меча византийцам было нечего²⁷⁰.

Такие неудачи всегда подрывают авторитет верховной власти, и нет ничего удивительно в том, что, когда св. Ирина попыталась получить присягу от войска, часть полков взбунтовалась. Солдатам предлагалось дать клятву следующего содержания: «Не признаем, царица, сына твоего царем при жизни твоей», но армянская часть из фемы Армениак заявили императрице: «Мы не будем ставить имени Ирины впереди Константина, но Константина, как прежде, поставим впереди Ирины».

Это было совершенно недвусмысленное неповиновение, хотя и справедливое. Царица направила в мятежный полк своего спафария Алексия Муселя схватить зачинщиков, но армянские солдаты сами захватили того и... предложили стать их начальником. Посадив под стражу прежнего командира полка Никифора, они провозгласили Константина VI единственным императором, отказав в царстве его матери. Этот пример быстро распространился по всей армии – один за другим полки прогоняли своих командиров и признавали своим императором только Константина, без св. Ирины.

Таким образом, в октябре 790 г. все вдруг изменилось в одночасье. Армия единодушно признала Константина VI царем и отстранила мать от власти. Ее верных евнухов разогнали, Ставракия постригли в монахи, а саму императрицу заключили под домашний арест во дворце Елеферия, построенном ею же самой. Мудро рассудив, что человек, предавший раз, предаст и во второй, император отказался от услуг Михаила Лаханодракона и первого спафария Иоанна, взбунтовавших армию против св. Ирины (в массе своей иконоборцы, они не могли простить ей VII Вселенский Собор), а сам решил во главе войска наказать болгар. Как только потеплело, в начале апреля 791 г., император Константин VI дошел до крепости Провата, где в небольшом сражении потерпел неудачу. Ночью после боя его войска окончательно пали духом – все же это были не железные легионы Льва III и Константина V – и бежали, оставив своего императора. В итоге царь вернулся в Константинополь без славы²⁷¹.

Следующая неудача императора – уже в войне с арабами, случившаяся в сентябре 791 г., привела молодого царя в уныние. Осень и начало зимы придворное окружение внушало ему, что эти неудачи – суть следствие отстранения императрицы, которая на самом деле является добрым помощником и советником сыну. Видимо, Константин VI и сам начал испытывать угрызения совести, поэтому в январе 792 г. вернул царицу на трон, к вящей радости всего народа и армии. Исключение составил все тот же мятежный армянский полк, отказавшийся признать св. Ирину царицей Римской империи. Но императрица тут же показала, что теперь врагам противостоит ее воля, решительность и характер: она приказала схватить Алексея Муселя по обвинению в попытке насильственного захвата верховной власти и постричь в монахи. После этого бунт сам собой прекратился.

К несчастью, молодой царь был плохим военачальником и не унаследовал от деда и прадеда их таланта полководца. В июле 792 г. он совершил поход на болгар, но возле крепости Макерлон хан Кардам (777–803) разбил его войско. Дело обстояло так: легкомысленно понадеявшись на предсказания придворного астролога, император перешел в наступление, и греческая кавалерия опрокинула врага. Но когда всадники увязли в шеренгах болгар, в спину им ударили резервы, скрытно расположенные ханом Кардамом. Вскоре в рядах византийцев началась паника, и исход сражения был уже предопределен²⁷².

Константин VI потерял много воинов убитыми, причем не только среди солдат, но и командиров. Погибли такие известные полководцы, как Михаил Лаханодракон (его услуги вновь потребовались Римской империи для похода), патриций Варда, первый спафарий Стефан, старшие офицеры Никита, Феогност и Хамей. Варвары захватили громадный обоз с царской прислугой, коней, шатры и войсковую казну. В общем, поражение было полным, каких уже давно не испытывала византийская армия. Раздосадованный царь вернулся в Константинополь, где его авторитет пал совершенно, и с тревогой узнал, что войско пытается возвести на царский престол бывшего цезаря Никифора, его дядю. Тогда-то и случилась неприглядная история: по приказу Константина VI в 792 г. Никифор был лишен зрения, а Христофор, Никита, Анфим и Евдоким – языков²⁷³.

Какой-то злой рок стал кружить над семьей Римских царей после этих событий. В 793 г. вновь взбунтовался армянский полк, посадивший под стражу своего командира патриция Феодора. К ним император направил начальника вукеллариев Хрисохерина и первого спафария Константина Артасира, чтобы те усмирили армян, но солдаты арестовали сановников и ослепили их. Дошло до того, что императору пришлось вступать в настоящий бой со своими же солдатами, и лишь благодаря предательству некоторых армян после двух боевых столкновений он сумел в 794 г. одержать победу. Главари мятежников были казнены, некоторые солдаты сосланы в ссылку, остальных, уже как частных лиц, переселили на Сицилию и другие Богом забытые острова Средиземноморья. Однако и здесь царя ждали разочарования: предатели из армян, не получившие обещанной награды, сдали арабам крепость Камах, а в октябре того же года мусульмане без боя овладели крепостью Фивазой. Правда, в апреле 795 г. Константин VI совершил удачный поход против арабов, которых разбил возле крепости Апусан, но это сражение носило откровенно локальный характер и не могло повлиять на общий ход военных действий.

Не снискав своими ратными подвигами уважения в армии, молодой император, словно специально, делал все для того, чтобы лишиться его и в общественных кругах. В августе 795 г. Константин VI, давно уже тяготившийся женой Марией, развелся с ней, объявив, будто бы жена хотела отравить его, – очевидная ложь. Патриарх св. Тарасий справедливо усомнился в этом преступлении и напомнил царю, что римский закон знает только одно основание для развода – прелюбодеяние супруги. Император настаивал и даже приказал принести для обозрения какую-то чашу с жидкостью, утверждая, что это и есть яд, подготовленный женой. Но архиерей оставался непреклонным²⁷⁴.

Тогда, даже не пытаясь подыскать должных канонических оснований, Константин VI постриг бывшую супругу в монахини, а после чего объявил царицей дочь придворного сановника Феодоту, с которой уже давно состоял в близких отношениях. Патриарх св. Тарасий попытался не допустить этот явно неканоничный брак царя, но тот пригрозил, что в случае отказа архиерея благословить их союз ревизует VII Вселенский Собор и восстановит иконоборчество²⁷⁵. Патриарх сдался и в качестве нейтральной фигуры взирал на то, как приглашенный императором придворный игумен Иосиф совершил обряд венчания.

В сентябре того же года император в течение 40 дней пышно праздновал свадьбу во дворце святого Маманта, чем вновь вызвал новый и неожиданный раскол в Церкви. Феодота была дочерью известных родителей, и ее родственником являлся знаменитый игумен монастыря на Олимпе Платон. Другим родственником Феодоты был знаменитый борец за иконопочитание преподобный Феодор Студит. Узнав о замужестве племянницы, игумен Платон открыто отказался поминать на Литургии Константинопольского патриарха св. Тарасия и игумена Иосифа, венчавшего новую царицу, как попустивших Константину VI супружеские вольности, за что был схвачен слугами императора и посажен под арест в темницу.

Это известие всколыхнуло Церковь и еще более охладило отношения между матерью и сыном. Не вернула положение царю в римском обществе даже победа над болгарами, давшаяся практически византийцам без боя: враги просто побоялись принять сражение и отступили, не став требовать дани, которую желали получить²⁷⁶.

К несчастью для Константина VI, его брак и неканонический развод все более раздражали византийское общество. Монахи, не простившие царю ареста одного из великих подвижников веры, постоянно подогревали нездоровый интерес к личной жизни императора, как будто никто из самодержцев ранее не имел внебрачных связей, вторых жен, и весь мир должен был разрушиться из-за его связи с Феодотой²⁷⁷.

Между тем отношения императрицы с царем стали совершенно невыносимыми. Они по-прежнему являлись соимператорами, но Константину VI не составляло труда визуально определить, насколько холодно относится к нему Церковь в лице клириков и иерархов и какой любовью они пылают к св. Ирине. Армия также сторонилась своего главнокомандующего, при дворе вновь набирали силу бывшие фавориты императрицы, включая Ставракия, вызволенного из монастыря и назначенного советником царицы. На свою беду, молодой царь явно уступал матери в искусстве дворцовой интриги, а потому то и дело совершал необдуманные поступки, нисколько не догадываясь, что готовит себе трагичный конец.

В 796 г., когда в столицу прибыли болгарские послы за очередной годовой данью, вновь произошел конфуз, едва ли достойный императора. На справедливое требование послов исполнить обязательства по мирному договору, Константин VI приказал передать болгарам вместо золота... навоз со словами: «Какая прилична дань вам, ту и посылаю». Хан Кардам еще попытался исправить положение и отправил новое послание: «Отдай, что положено по договору, или я дойду до Золотых Ворот», на что император ответил: «Зачем тебе утруждать себя походом? Ты стар и дряхл, лучше я сам приду к тебе». И летом 796 г. вместе с армией двинулся в путь. Но, дойдя до Адрианополя, Константин VI не решился атаковать болгарскую армию. Простояв 17 дней, он вернулся без битвы в Константинополь²⁷⁸.

Кажется, что такие кампании не приносят вреда полководцам и государству, но это не так. Любой военный поход – крайне затратное мероприятие, негативно отражающееся на жизни и отрывающее от обычной деятельности множество людей. Не дав сражения и не покрыв расходы на кампанию, не одержав победы и не убедив врага в своей силе, Константин VI тем самым просто нанес государству и финансовый ущерб, и политический – не взяв реванша за свое недавнее поражение.

В самом начале осени 796 г. мать и сын отправились на теплые воды в Прузию, а в октябре Константин VI получил известие, что его новая жена разрешилась от бремени младенцем Львом. Счастливый отец немедленно отправился в Константинополь, а св. Ирина, поняв, что лучшего времени уже не представится, деятельно вступила в переговоры с командирами полков, убеждая тех свергнуть сына с престола и признать ее единодержавной императрицей²⁷⁹.

Как нетрудно догадаться, военачальники гвардейских частей византийской армии без труда были привлечены на сторону царицы. Оставалось только ждать удобного случая, чтобы переворот произошел максимально мирно и легитимно, поскольку было очевидно, что многие полки византийского войска едва ли согласятся признать единодержавное правление женщины. Таких прецедентов просто еще не случалось.

Из Константинополя, где он проводил время в обществе любимой жены и маленького сына, в марте 797 г. царь отправился в новый поход на арабов. Ничего не подозревая о заговоре своей матери, он взял с собой на войну ее ближайшего советника Ставракия и многих других патрициев, не расположенных к нему. У Константина VI были все основания надеяться на счастливый исход кампании: его войско насчитывало 20 тыс. закаленных бойцов, а мусульмане явно не были готовы к большим сражениям.

Но заговорщики верно рассудили, что долгожданная победа обеспечит царю мощную поддержку армии и народа (греки всегда были чутки к успехам своих правителей), и потому сделали все, чтобы война не была выиграна. Конечно, это была прямая измена Византийскому государству, один из тех редких (пока еще) случаев, когда личные интересы перевесили общенациональные выгоды. Подкупленные заговорщиками разведчики доложили царю, будто арабы, испугавшись римлян, бежали, и потому впереди нет никакого войска, с которым можно было бы сразиться. Огорченный император повернул обратно в столицу. Едва он вернулся в Константинополь, как страшная весть склонила в горе главу царя – 1 мая 797 г. его сын Лев скончался.

Но если византийская армия не снискала успеха, то Арабский халиф Харун ар-Рашид был куда удачливее. Став во главе армии, он перешел границу с главными силами, а его другие полководцы, отвлекая внимание византийских войск, ударили в направлении Анкиры и Эфеса. Контрнаступление фемных полков не смогло остановить этого потока огня и меча, и с тех пор многие годы арабы грабили и выжигали Малую Азию. Некогда процветающие районы обнищали, население в страхе уходило от бед на Запад, вследствие чего резко изменился демографический состав Анатолии²⁸⁰.

Пожалуй, если что-то и мешало арабам развить свой успех, так это целый ряд спасительных для Византии событий, к которым, как можно без труда предположить, приложила руку и многоопытная греческая дипломатия. Так внезапно хазары вторглись в Армению и тем самым отвлекли на себя значительные силы мусульман. В 791 г. сын бывшего наместника Кайрувана выгнал ставленника халифа и провозгласил себя правителем города. Впрочем, уже в 794 г. он погиб, усмиряя восстание тунисского гарнизона. В 795 г. в Западной Африке среди местных арабов разгорелась междоусобная война, которую с большим трудом удалось потушить лучшему полководцу Халифата Харсаме ибн Аяну. Но в 797 г. правитель округа Заба заявил о своей автономии, и халифу пришлось заключать с ним договор и признавать власть того наследственной. Кроме того, многолетние попытки каким-то образом примирить персов и арабов пока положительных результатов не давали. И в то время, когда границы Византии так заманчиво были открыты, арабы были вынуждены гасить очередное восстание в Персии²⁸¹.

После всех неудач и смерти сына Константин VI на время пал духом и просто не замечал, что творится вокруг. В таких условиях шансы заговорщиков на успех резко возросли, и 17 июня 797 г., когда царь возвращался с конских ристаний, на улицу вышли командиры нескольких частей с солдатами, чтобы схватить его. Впрочем, кто-то предупредил императора об опасности, и он успел найти лодку, на которой надеялся переплыть в восточные провинции, где память царей из династии Исавров чтилась чрезвычайно высоко. Пока что он остановился в городе Пилосе, где оказался вне досягаемости столичных полков. Внезапно заговорщикам открылось, что император Константин VI не так уж и беззащитен, как им казалось, – пришли известия о подходе войск восточных фем, оставшихся верными ему.

Это был самый критический момент. Императрица собиралась даже написать сыну письмо, передав его через наиболее уважаемых епископов, что просит пощады и готова совершенно отойти от власти, приняв домашний арест. Но в качестве последнего шанса передала тайным друзьям, находившимся при особе Константина VI, что в случае неудачи выдаст их сыну. Это сыграло решающую роль: когда император молился в храме, сановники схватили его и 15 июля 797 г. доставили арестованного императора в Константинополь.

Затем случилось страшное, преступное перед Богом и людьми событие, до сих пор не имевшее аналогов в истории Римской империи, – по приказу матери заговорщики ослепили императора. «Солнце помрачилось на 17 дней и не давало лучей своих; корабли во мраке плавали наудачу; все говорили и сознавались, что солнце утратило свои лучи за ослепление царя», – писал византийский летописец²⁸². Это может показаться преувеличением, но его западный собрат по перу подтвердил это уникальное природное явление²⁸³. Дальнейшая судьба императора Константина VI покрыта неизвестностью. Говорят, он проживал в полузаточении, под домашним арестом, вдали от столицы, причем его жена неотлучно находилась при нем. Скорее всего, бывший царь умер в 802 г. в возрасте 32 лет.

С этого момента императрица стала единодержавным правителем Римской империи – случай в истории государства невиданный. Замечательно и то, что, став по-настоящему единодержавной царицей, добившись исполнения своей мечты, св. Ирина неожиданно полностью утратила интерес к политике, все более погружаясь в духовную жизнь. Нет, конечно, она соблюдала правила царского этикета и являлась перед народом в пышных одеждах, а на монетах велела писать: «Ирина, великий василевс римлян, автократор» (любопытно, что императрица не склоняла своего титула по родам), но в душе ее царили другие чувства. Она еще в большей степени стала другом монахов, и ее царствие оказалось настоящим «золотым веком» греческого монашества. Так, в частности, только в Студийском монастыре за 5 лет ее правления число монахов увеличилось с 12 иноков до 1 тысячи²⁸⁴.

Хуже всего то, что при всем уважении к ней византийцев, св. Ирина целеустремленно, хотя и неосознанно, подрывала авторитет и «съедала» кредит доверия царской власти, до сих пор безграничный. Получив сообщение с Запада об анафематствовании папой VII Вселенского Собора, она волей-неволей была вынуждена предпринять меры по повышению авторитета Константинопольского патриарха и тех кругов, которые твердо стояли за иконопочитание – в первую очередь монашества. Архиерей столицы получил едва ли не те же преференции, какие на Востоке имел до сих пор только император – его решения стали считаться окончательными и не подлежащими соборному суду. Поскольку же двух высших глав церковного управления не может быть как таковых, расширение компетенции патриарха привело к негласному урезанию полномочий императора. В ситуации, где нравственные основания власти монарха ослабели, это внезапно привело к резкому дисбалансу власти в пользу столичного священноначалия.

Не случайно после VII Вселенского Собора стали понемногу поговаривать о том, что императору не следовало бы вмешиваться в дела церковных догматов и канонов; его дело – управление Римской империей, но не Церковью. Этот дисбаланс остро ударил по обществу, воспитанному на традициях «симфонии», и по казне, поскольку императрица последовательно предоставила церковным имуществам существенные льготы по налогам. Иными словами, наступал политический и финансовый кризис, из которого императрица уже была не в состоянии вывести Римское государство.

Нельзя сказать, что дальнейшее царствование св. Ирины оставило славный след. Пока мать спорила с сыном за императорскую диадему, арабы постоянно и серьезно тревожили Каппадокию и Галатию. Поэтому императрица тотчас направила к халифу своих послов – игумена Хрисополя и хранителя архива храма Святой Софии Константина просить мира; однако Арабский вождь отверг это предложение. Правление женщины далеко не все оценивали высоко, и уже в ноябре 797 г. был раскрыт заговор, целью которого было возведение на царский престол братьев покойного Льва IV, пребывавших в принудительном монастырском заточении.

Очевидно, они, лишенные языков и глаз, уже не имели никаких желаний напоминать о своем царском происхождении, и их просто попытались использовать некоторые враждебные св. Ирине силы. Все же Никифору хватило сил обратиться в храме Святой Софии к византийцам с такими словами: «Соотечественники и христиане! – прокричал бывший цезарь Римской империи, – посмотрите на сыновей вашего императора, если вы можете еще признавать их лица в этом ужасном положении. Злоба наших врагов не оставляет нам ничего, кроме жизни, и какой жизни! Она теперь в опасности, и мы взываем к вашему состраданию».

Вовремя сказанное слово может многое сотворить – расчувствовавшийся народ едва не ринулся низвергать св. Ирину. По счастью для царицы, ее верный евнух Аэций, находившийся в храме, предложил проводить братьев во дворец, дабы там обсудить условия их содержания. Но когда они зашли за крепостные стены, их немедленно арестовали, посадили на корабль и отправили в надежные для императрицы Афины. Удивительно, однако нам еще предстоит встреча с последними – увы несчастными – потомками великого Константина V²⁸⁵.

Вскоре обнаружилась новая незадача: два самых ближайших советника царицы – патриции Ставракий и Аэций схватились в смертельном единоборстве, надеясь предоставить царский венец кому-нибудь из своих родственников после смерти (или убиения?) св. Ирины. Все, буквально все восстало против матери-преступницы. Уже не опасаясь римской армии, обезглавленной заговорщиками, арабы в 798 г. совершили удачный рейд на Византию, дойдя до Манган и даже захватив царских лошадей и коней Ставракия. Другой арабский отряд дошел до Лидии и захватил множество пленных и богатую добычу. Наконец, третий отряд мусульман вступил в сражение с византийским войском и нанес тому тяжелое поражение – в частности, среди прочих погиб и патриций Павел, комит Опсикийский.

Но противники царицы нашлись даже в любимой ею Элладе. По наущению каких-то граждан славянский вождь Акамир хотел захватить находящихся под арестом в Афинах братьев Льва IV и объявить кого-нибудь из них царем. Только чудом этот план удалось нейтрализовать. Словно очнувшись, царица пыталась вернуть расположение народа: устраивала ристания, щедро раздавала деньги, но удача не сопутствовала ей. От тяжелых переживаний св. Ирина заболела в мае 799 г. и едва не отдала Богу душу. Как только известие об этом дошло до слуха ее сановников, самые близкие к царице люди вновь вступили в смертельную схватку за власть. Болезнь императрицы длилась долго, и все это время борьба за власть в Римском государстве не прекращалась. Аэций и Ставракий вступили в очередную схватку, и Ставракий всерьез готовил дворцовый переворот, подкупив столичный гарнизон. К своему несчастью, в июне 800 г. он скончался – по-видимому, от туберкулеза.

Выпавшую ей передышку св. Ирина, оправившаяся от болезни, использовала максимально эффективно – словно «вторая молодость» вернулась к этой 50-летней женщине. Она приняла закон об освобождении от податей на один год своих подданных, затем облегчила сборы с торговли²⁸⁶. В принципе положение дел в Римской империи, некогда поднятой с колен императорами Львом III и Константином V, было не настолько плачевным, чтобы впадать в отчаяние. Но, к сожалению, императрица уже не владела ситуацией при дворе – императорская единодержавная власть оказалась для нее в действительности непосильной ношей. Выздоровев, она все дни проводила в горьких размышлениях о судьбе сына, вернуть которого уже не могла. Все дворцовые страсти, все политические темы перестали волновать ее: мать и благочестивая христианка возвысились в ней над императрицей.

В это время подоспело посольство от Карла Великого, предложившего царице соединиться брачными узами и тем самым разрешить вопрос об императорстве в Римском государстве – об этом писалось ранее. Но эта инициатива наткнулась на жесткое противодействие со стороны почти всесильного евнуха Аэция, имевшего планы посадить царем своего брата, занимавшего пост стратига Македонии и Фракии. Силы, собранные под рукой мятежников, были очень велики – Аэций сумел сговориться с комитом фемы Опсикий и начальниками восточных пограничных полков. И как бы ни хотела св. Ирина принять предложение Карла Великого, она (царица!) не посмела пойти против воли Аэция, запретившего ей этот брак. Оторопевшие послы Франкского короля все же оставались в столице, надеясь на перемену обстановки, но им предстояло увидеть еще худшие события.

Престол св. Ирины был уже настолько слаб, а беспомощность императрицы столь широко известна, что первый смелый авантюрист имел шансы стать преемником последней представительницы блестящей Исаврийской династии. Пока Аэций готовился к будущему триумфу, не чувствуя опасности, выяснилось, что у него объявились серьезные конкуренты. 31 октября 802 г. патриций Никифор Геник и группа патрициев, включая начальника военных корпусов Никиту, придя к Медным воротам, собрали войска столичного гарнизона. Они заявили, будто царица провозгласила Никифора царем, опасаясь самозваного провозглашения Римским василевсом брата евнуха Аэция. Солдаты поверили – амбиции евнуха ни для кого уже не являлись секретом.

Никифор с сотоварищами прошли во дворец, где находилась императрица, окружили его своими сторонниками и отправили гонцов по всему городу объявить, что Никифор стал Римским императором. Народ начал понемногу собираться возле дворца; всем казалось невероятным, что святая царица, столь много сделавшая для Церкви, была предана и обманута самыми близкими ей людьми, прельстившимися золотом и будущими чинами. Все стояли подавленные горем, и только осенний воздух, неожиданно ставший морозным в эту ночь, навевал мрачные мысли о будущем царствии самозванца.

Утром Никифор вошел в покои царицы и с улыбкой на устах объяснил ей, что якобы против своей воли был объявлен царем. Проклиная этих не ведомых никому «насильников», он клялся святой императрице, что по-прежнему будет чтить ее как царицу. Более того, как раб готов выполнить любой ее приказ, если, конечно, она добровольно передаст ему царские сокровища. Ответный монолог св. Ирины заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью. Перед нами раскроется немолодая, изможденная жизнью и ошибками, раскаявшаяся благочестивая женщина, покорно принявшая волю Бога.

«Я уверена, – начала императрица, – что Бог, возвысив меня, прежде сиротствующую, и недостойную возвел на престол, и теперь причину падения своего приписываю себе и своим согрешениям. Во всем и всячески будь благословенно имя Господа: вопия перед Царем царей, и Господом господей, предоставляю Господу судить способы твоего возвышения и верю, что без Господа ничего не бывает. Часто доходили до меня слухи о достоинстве, в которое ты теперь облечен, и последствия доказывали, что те слухи были истинны. Они тебе известны, и если бы я увлекалась ими, то беспрепятственно могла тебя убить. Но, веря твоим клятвам и щадя многих соумышленников твоих, я согрешила перед Богом, но и тогда предалась в волю Того, которым цари царствуют и сильные владычествуют над землей. Теперь кланяюсь тебе, как благочестивому и от Бога поставленному царю, прошу тебя пощадить мою слабость и уступить мне построенный мной дворец Елеферия, в утешение мне в моем беспримерном бедствии». Нет никаких сомнений в том, что «беспримерным бедствием» царица назвала не потерю царской власти – ей уже безынтересную, а одиночество и боль от потери сына, которую никак не могла заглушить.

Никифор попытался ответить благородством на благородство, заявив, что ни в чем царица не будет иметь нужды, если только – он повторился, не скрывая своей алчности, – св. Ирина передаст ему полностью все царские сокровища. Императрица послушно и безропотно принесла требуемую Никифором клятву на Честном и Животворящем Кресте Господнем, что не оставит себе ни одной монеты, и сдержала обещание. Но, получив желаемое, узурпатор немедленно приказал постричь государыню в монахини и сослать на остров Принцип (один из Принцевых островов в Мраморном море), в монашескую обитель. Но уже в ноябре 802 г., опасаясь, что константинопольцы пожелают вернуть св. Ирину на царство, он в жуткие морозы переслал ее на остров Лесбос, где сверженную императрицу стали содержать под крепкой стражей.

Разбитая физически, но обновившаяся духовно, царица встречала свой смертный час достойно. Спокойно и радостно восприняла она выпавшие на ее долю тяготы, как земное искупление за многие грехи, в первую очередь против сына. 9 августа 803 г. императрица скончалась, и ее тело было перенесено в монастырскую обитель, которую она сама же и строила, на острове Принцип²⁸⁷.

Кафолическая Православная Церковь не случайно прославила царицу как святую. При всех ошибках, совершенных в жизни, ей принадлежит великий личный подвиг восстановления православия через организацию VII Вселенского Собора и закрепление его определений в качестве государственных законов. Это было далеко не рядовым событием: при яростном сопротивлении значительной части восточного епископата, склонного к иконоборчеству, с учетом реальной опасности быть низвергнутой армией за иконопочитание, проявив недюжинные дипломатические способности для реставрации отношений с Римской церковью, св. Ирина вышла победительницей из этого смертельного для нее пике.

Конечно, ею двигали отнюдь не пустое тщеславие или эгалитарное чувство, когда она решилась противопоставить свое мнение, в истинности которого была убеждена, политическим реалиям и наперекор всему решилась восстановить иконопочитание. Как мы вскоре увидим, опровергнутая на Соборе ересь оказалась долгоживущей, и успех св. Ирины был вовсе не предопределен. Но Бог не в силе, а в правде, и святая императрица победила.

Святая Ирина заслуживает того, чтобы, завершая рассказ о ней, мы привели панегирик, написанный другим великим подвижником Православия, преподобным Феодором Студитом. «Скажи нам, государыня, откуда вселилась в тебя такая любовь к благочестию, что ты ненасытно возжелала благоугождать Богу и до чрезвычайности простерла попечение о душевной и телесной пользе христиан? Все царство твое наполнилось радости и веселия. Кто слыхал о таких делах? – скажите мужи. Кто видал при другом царствовании столь великое и важное благодеяние? Хвалите ее все народы; величайте ее с нами начальники и подчиненные, священники и монахи, и весь род христианский. Ты угождаешь Богу, ты радуешь избранных Ангелов Божьих и людей, живущих преподобно и праведно, богоименитая Ирина! В этом сияет твое благочестие, за это все уста и всякий язык прославляют тебя. Это, поистине, слава Церкви, это – печать содержимого тобой отеческого и боговдохновенного Православия христиан, ревнительница по Боге и поборница истины!»²⁸⁸

Со смертью св. Ирины прекратилась Исаврийская династия, давшая Византии блестящих царей и талантливых полководцев, а теперь еще и великую молитвенницу перед Богом.

Вселенские Соборы – поистине уникальное явление в истории Кафолической Церкви. Их решения считались и считаются поныне окончательным суждением всей Церкви по наиболее важным вопросам православного вероучения и канонического разрешения самых разнообразных вопросов церковной жизни. Именно на Вселенских Соборах была выражена истина, хранимая всей Кафолической Церковью²⁸⁹. Толкованиям, решениям и определениям Соборов Церковь «придает высокий авторитет верховной законодательной власти, переносит на них совокупность своих духовных прав, как бы сливает себя с ними (выделено мной. – А. В.) в известный период своей жизни, хотя в целом течении своего неиссякаемого духовного развития она стоит выше них, покрывает своим авторитетом и утверждает своим признанием»²⁹⁰.

Вместе с тем исторически сложилось так, что Соборы не обладали изначально какой-то определенной компетенцией. Круг вопросов, который мог быть разрешен исключительно на Вселенском Соборе, никогда не являлся закрытым и окончательным. В целом ряде случаев, как мы увидим, Соборы варьировали свою компетенцию. Нередко другие органы церковной власти принимали на себя те прерогативы, которые ранее признавались принадлежащими только Соборам (утверждение догматов, канонов, решение дисциплинарных вопросов). Нет регламента их деятельности, не определены ни периодичность созыва, ни круг приглашаемых лиц; даже процедура их ведения не является четко установленной.

Получается, что Вселенские Соборы стоят над каноническим правом, находятся вне сферы канонического регулирования. И это тем более удивительно, что традиционно в Византии царил культ права. Это крайне нелогично: Римская империя, владеющая высочайшей техникой разработки системного, кодифицированного законодательства, допустила существование явления, несовместимого с ее правовыми традициями. За 400 лет эпохи Вселенских Соборов не было предпринято ни одной попытки (!) законодательного урегулирования этой практики. Но ведь это – время Кодекса св. Феодосия II Младшего, Кодекса св. Юстиниана I Великого, «Эклоги» Льва III и Константина V Исавров. Позднее, в IX веке, когда никто еще не мог предположить, что эпоха Вселенских Соборов уже завершилась, были разработаны «Эпанагога» патриарха св. Фотия и Василия I Македонянина, а затем, чуть позднее – «Василики» императора Льва IV Мудрого. Но и эти известнейшие законодательные акты по какой-то негласной традиции не коснулись наиболее важных с правовой точки зрения вопросов деятельности Соборов.

Случайность ли это? В чем причина появления этого феномена? Что давало силу соборным определениям? В связи с чем, наконец, практика вселенского обсуждения догматических вопросов внезапно прекратилась, если в течение последующих веков было много поводов для созыва очередного Вселенского Собора? Поразительно, но на эти естественные и очевидные вопросы так и нет однозначных ответов.

На первый взгляд напрашивается вывод, что адекватной заменой каноническим основаниям деятельности Вселенских Соборов можно признать церковный обычай, нередко имевший равную и даже высшую силу по сравнению с писаными нормами церковного права. Но это предположение наталкивается на непреодолимую силу исторических фактов, явно не согласующихся с ним. Так, уже созыв в 325 г. императором св. Константином I Великим первого из Вселенских Соборов, Никейского, являлся сам по себе случаем беспрецедентным, далеким от сформировавшейся к тому времени канонической традиции. Большие местные Соборы и ранее не были новостью для Православной Церкви. Но никогда ранее местные Соборы не сходились вместе, никогда «восточные» отцы не совещались с египетскими епископами²⁹¹. На этот раз велением императора собралась вся Церковь.

Решения Поместных Соборов получали (и получают еще и сегодня) свое признание в других Поместных Церквах избирательно. А принимаемые ими правила по спорным вопросам носили (по крайней мере, в то время) не столько нормативный характер, сколько значение руководящих начал для церковных пастырей и предстоятелей, участвующих в работе каждого конкретного Собора²⁹². Более того, некоторые местные Соборы вообще не признавались другими церквами. Например, Эльвирский (начало IV в.) и Арльский (314 г.) соборы были отвергнуты на Востоке, а Анкирский (314 г.) и Неокесарийский (315 г.) долго не признавались на Западе²⁹³. Церковь Западная, состоя под управлением папской власти, имела свои Соборы и свои правила, более или менее согласные с теми, что приняты на Востоке. Правила Восточной церкви вообще мало действовали на Западе²⁹⁴. Напротив, в 325 г. никейские соборные оросы как догматического, так и канонического свойства приобрели общецерковное значение и даже получили силу имперских законов. Их нарушителям грозили не только известные церковные наказания (анафема, низвержение из чина и тому подобное), но и государственные. Первым, кто претерпел на себе негативные последствия нового порядка вещей, был сам ересиарх Арий, отправленный императором в ссылку.

Очевидно также, что определение компетенции и формирование процессуального порядка, регулирующего деятельность Вселенских Соборов, заняло значительное время. И совершенно ясно, что никейские Отцы не могли в 325 г. опираться на твердо установившийся вселенский канонический обычай.

Более того, полномочия Соборов вообще невозможно признать четко определенными. Это без труда обнаруживается при анализе компетенции, обычно признаваемой за Соборами.

Как правило, их наделяют следующими исключительными полномочиями:

1)  определять по смыслу Священного Писания и общецерковного Предания догматы веры и излагать их для всей Вселенской Церкви в виде оросов (определений);

2)  исследовать, проверять и утверждать само предание Церкви и отделять предание чистое и истинное от поврежденного и ложного;

3)  окончательно рассматривать и судить всякое учение, вновь возникающее в Церкви;

4)  рассматривать и обсуждать постановления прежних Соборов и утверждать или изменять их;

5)  определять образ управления отдельных Церквей и для этой цели расширять или ограничивать их права;

6)  производить верховный суд над высшими предстоятелями автокефальных Церквей и даже над целыми Поместными Церквами;

7)  предписывать для всей Церкви всеобщие положительные правила церковного благоустройства и благочиния (каноны)²⁹⁵.

Однако указанные прерогативы вовсе не являются заданной величиной и представляют собой известную механическую совокупность той компетенции, которую демонстрировали в разное время отдельные Вселенские Соборы, но далеко не каждый из них.

Так, в частности, хотя и говорят, что правила Вселенских Соборов являются безусловными для всей Церкви (в том числе для Римской, даже после ее отделения в 1054 г.)²⁹⁶, но в действительности здесь присутствуют серьезные исключения. Рим изначально признавал и признает сейчас только первые четыре правила II Собора (Константинополь, 381 г.), да и то потому, что они встречаются в актах поздних собраний, реципированных Римской кафедрой. Западная церковь никогда не принимала 28-е правило Халкидонского Собора (451 г.) – ключевое в части определения полномочий Константинопольского и Римского престолов. В свое время по этой причине едва не был поставлен под сомнение сам авторитет IV Собора, где именно Римская церковь и непосредственно папа св. Лев I Великий сыграли решающую роль в победе Православия над монофизитством.

В связи с тем, что к тому времени Римская церковь сформировала собственную, во многом отличную от Востока каноническую практику, Запад не признал определений Трулльского (Пято-Шестого) Собора (Константинополь, 691–692 гг.), ставящих ее под сомнение или прямо отвергающих. После длительного противоборства Римский папа Константин согласился формально признать принятые Трулльским Собором каноны, но очень неопределенно: «В части, не противоречащей Православию». Но на самом деле Рим открыто проигнорировал их, сохранив свои правила и обычаи, например целибат священства, постные субботы и так далее.

Напротив, целый ряд важнейших канонов был принят не на Вселенских Соборах. В частности, «Двукратный собор» (861 г.) и «Собор в Храме Святой Софии» (879–880 гг.), состоявшиеся при патриархе св. Фотии, приняли соответственно 17 и 3 правила, признаваемых Православной Церковью каноническими. С учетом того, что на последнем Соборе состоялось очередное примирение Западной и Восточной церквей, эти правила формально (как минимум) имеют вселенское и общеобязательное значение, либо по крайней мере имели такой статус до момента окончательного выделения Римской церкви из состава Вселенской²⁹⁷.

В 920 г., после смерти императора Льва VI Мудрого, на Константинопольском соборе было выражено окончательное суждение о невозможности вступления в четвертый брак, а также приняты важные канонические правила о третьем браке²⁹⁸. И эти правила также имели, по крайней мере официально, до XI века вселенское значение.

Канонисты неоднократно обращали внимание на значение Трулльского (Пято-Шестого) Собора. Так, например, 2-е правило этого Собора, согласно которому Церковь признала обязательными 625 правил, данных Святыми Апостолами, Святыми Отцами и целым рядом более ранних Поместных Соборов, считается важнейшим, «а для науки канонического права как самое важное из других». Но, как справедливо замечают, и до Собора «эти правила имели уже сами по себе вселенское значение»²⁹⁹.

Трулльский Собор лишь признал их в данном качестве. Как сказано в актах Собора, его Отцы «признают достойным прекрасного и крайнего тщания, чтобы отныне ко исцеления душ и уврачеванию страстей, тверды и ненарушимы пребывали приятыя, и утвержденныя бывшими прежде нас святыми и блаженными отцами». И тут же Святые Отцы указывают, что эти правила «повелено нам (выделено мной. – А.В.) приимати оных же святых Апостолов постановления». Грань между законотворчеством и исполнением древнего веления здесь едва ли проглядывается. С точки зрения права Собор – не законодатель этих актов; скорее, здесь имеет место специфический способ церковной рецепции.

Со временем в церковном сознании действительно закрепился обычай, согласно которому Вселенские Соборы помимо догматических оросов обязательно издавали и канонические правила. Но и это произошло, по-видимому, не ранее VII века. По крайней мере, ни V Вселенский Собор (Константинополь, 553 г.) при императоре св. Юстиниане I Великом, ни VI (Константинополь, 680–681 гг.) при императоре Константине IV Погонате не издали никаких канонических определений. Этим и обусловливается созыв императором Юстинианом II Ринотметом Трулльского Собора. В свою очередь данный Собор не рассматривал каких-либо догматических вопросов и впоследствии был квалифицирован как продолжение VI Собора, восполняющим его и V Вселенского Собора канонические пробелы. По крайней мере, так оценили его на VII Вселенском Соборе 787 г. Но здесь присутствует важный нюанс – V и VI Соборы к тому времени уже были признаны Церковью вселенскими без каких-либо оговорок по поводу неполноты реализации ими своей исключительной компетенции.

Да и невозможно предположить, будто императоры св. Юстиниан Великий и Константин IV Погонат могли поставить под сомнение и свой авторитет, и статус созванных ими Соборов, «забыв» о необходимости соблюсти древнюю традицию. А для обеспечения формального соответствия этих Соборов некоему «эталону» требовалось всего лишь дать несколько канонических определений, что, конечно, не являлось неразрешимой задачей. Между тем ни Отцы, ни императоры не считали свои собрания в чем-либо погрешающими против канонических обычаев.

Вообще Трулльский Собор задает немало загадок тем, кто склонен искать вселенский «эталон». Названный позднее «Пято-Шестым», не имеющим самостоятельного значения без предыдущих двух Соборов, он, однако, не выглядел в чем-либо ущербным для современников, по крайней мере на Востоке. Его сразу нарекли Вселенским, хотя никаких догматических вопросов изначально не предполагалось рассматривать на его заседаниях. Созванный императором Юстинианом II Ринотметом специально для укрепления церковной дисциплины и издания канонических определений по многочисленным вопросам церковной жизни, Собор имел свои собственные акты, скрепленные в установленном порядке царем, патриархами и всеми присутствующими епископами³⁰⁰.

Следовательно, можно с большой уверенностью предположить, что еще в VII веке Церковь допускала возможность созыва Вселенского Собора по любым важнейшим вопросам (в данном случае каноническим), хотя догматических поводов для такого чрезвычайного события и не требовалось.

Догматические споры разрешались также не только на Вселенских Соборах. И после завершения этой великой эпохи многие Поместные Соборы рассматривали догматические споры на своих заседаниях. В качестве «быстрых» примеров можно привести Константинопольские Соборы при императоре Мануиле I Комнине в 1147 и в 1156 гг. При императоре Алексее III Ангеле опять возник спор о Евхаристии, который был разрешен на очередном Константинопольском Соборе³⁰¹. Спор исихастов с Варлаамом Калабрийским и Григорием Акиндином, носивший, безусловно, общецерковный и догматический характер, рассматривался на Константинопольских Соборах 1341 и 1347 гг., также не отнесенных Церковью к разряду Вселенских, как и упоминавшиеся выше.

Вроде бы является само собой разумеющимся, что вселенским Собор может быть признан при условии полного представительства на нем всей Церкви. Но, как известно, II и V Вселенские Соборы не имели на своих заседаниях ни представителей Римского епископа, ни его самого. На II Собор папа не был целенаправленно приглашен императором св. Феодосием I Великим (379–395), равно как и представители западных епархий. Это был в буквальном смысле слова восточный Вселенский Собор. А на V Соборе присутствовало всего 25 западных епископов против 150 греческих. Сам папа Вигилий (537–555), правда не по своей воле, находился в это время в Константинополе, но решительно отклонил предложение императора о посещении Собора.

На III (Эфесском) Соборе (431 г.), известном своими волнениями и беспорядками, не присутствовали епископы-антиохийцы, которых остальные участники решили не дожидаться, как очевидных и нежелательных оппонентов св. Кирилла Александрийского. Прибыв в Эфес буквально через несколько дней после уже окончившего свою работу Собора, антиохийцы организовали параллельный «соборик» под председательством своего епископа Иоанна. Позднейшее признание антиохийцами анафематствования Нестория под давлением императора св. Феодосия II Младшего является слабой натяжкой для того, чтобы говорить о привычных формах участия представителей этой Церкви в соборных заседаниях³⁰². Но, как показывают соборные акты, ни св. Кирилла, ни царственную чету не беспокоил сам по себе факт нарушения процедуры ведения соборных заседаний и неполноты состава Собора. Иначе, что представляется самым вероятным, император св. Феодосий II Младший мог вполне обоснованно отклонить по формальным основаниям любые заявления сторонников св. Кирилла на свое имя и признать решения Эфесского Собора неканоническими.

Если представительство всех Церквей являлось непременным условием признания Собора вселенским, то чем можно объяснить тот факт, что император Константин V, созвавший в 754 г. иконоборческий «вселенский» Собор, не придал большого значения отсутствию на нем всех патриархов или их доверенных лиц? Насколько это «легкомыслие» соотносится с его вниманием к данной проблематике? И хотя данный Собор не был реципирован Церковью, но основная причина заключалась не в количестве его участников (а на Соборе присутствовало 338 епископов) и не в формальном наличии или отсутствии патриархов, а, главным образом, по содержательным мотивам – несоответствия основных руководящих начал иконоборцев Православному вероучению. В частности, потому, что среди аргументов, приведенных его участниками, имелись ссылки на труды лиц, вполне оправданно обвиняемых в ереси, либо потому, что представленные иконоборцами аргументы были подложными.

Но проблемы и на этом не заканчиваются. Обычно полагают, будто для признания Собора вселенским требуется принятие соответствующего решения на следующем за ним Вселенском Соборе. Действительно, последующие Соборы обычно специально указывали на признание ими предшествующих вселенских собраний. Достаточно указать на 1-е правило II Собора («да не отменяется Символ Веры трехсот восемнадцати отцов, бывших на Соборе в Никее, но да пребывает оный непреложен»), 7-е правило III Собора (хотя оно было составлено отдельно от соборного послания, отправленного епископам, пресвитерам, диаконам и всему народу³⁰³), 1-е правило Халкидонского («от святых отец, на каждом Соборе доныне изложенные правила соблюдати признали мы справедливыми») и 1-е правило Трулльского Соборов, 1-е правило VII Собора. Но сам VII Вселенский Собор (Никея, 787 г.) не был реципирован в данной форме по вполне объяснимым причинам: он являлся последним Вселенским Собором.

Кроме того, если считать данный признак обязательным для Вселенского Собора, то легко обнаружить, что при таком формальном подходе нам потребуется не один, а как минимум два Вселенских Собора, чтобы принять предшествующий в сущем качестве. Например, чтобы признать Никейский Собор 325 г. вселенским, нужен не только II Собор, но и III, признающий в свою очередь правомочность II, как вселенского Собора, и так далее. Но признание VII Собора вселенским случилось на 5-м заседании Собора «в храме Святой Софии» 26 января 880 г. по инициативе Константинопольского патриарха св. Фотия³⁰⁴, хотя сам «Софийский собор» не признается Восточной Церковью вселенским.

На основании изложенного нам остается только согласиться с тем мнением, что все внешние признаки Соборов оказываются обманчивыми, а с точки зрения логики – «весьма низкопробными»³⁰⁵. Очевидным также становится вывод о том, что Вселенские Соборы не имеют в своем основании заранее придуманной системы. «В основе церковного строя лежало начало естественности, свободной от предвзятых теорий»³⁰⁶.

Неудивительно появление множества теорий по вопросу статуса Соборов и их места в иерархии органов церковной власти. Иногда высказывается мнение, согласно которому Соборы являются высшим органом церковного управления. Однако, по общепринятому мнению, они являлись институтами чрезвычайного характера, созывались в экстренных случаях и касались лишь дел, требовавших разрешения в конкретный момент времени³⁰⁷. И если Соборы не собирались более тысячи лет, а признание их в этом качестве происходило в силу церковной рецепции, то сами собой напрашиваются многие вопросы. Главный из них: может ли быть признан высшим в церковном управлении орган, полномочия которого признаются лишь спустя какое-то время, собирающийся только эпизодически и в конце концов совершенно прекративший свою деятельность? И если верно утверждение, что со временем потребность в созыве Вселенских Соборов исчезает, а «сама церковная жизнь не востребовала его, что и послужило естественной причиной прекращения практики Вселенских Соборов», то как может такая характеристика быть применена в отношении высших органов церковного управления?³⁰⁸

Нередко полагают, будто Вселенские Соборы являются единственным органом вселенского канонического законодательства³⁰⁹. Но как уже отмечалось выше, далеко не все канонические акты приняты ими. Да и созывались Соборы не специально для выработки корпуса канонических правил, а в первую очередь для решения догматических споров. Как результат, Соборы не дали Вселенской Церкви синтетического, системного и законченного законодательства, они просто разрешали известное число сомнительных прецедентов, на которое было обращено внимание Отцов Соборов³¹⁰.

По другому мнению, Вселенские Соборы являются органом высшей власти в Церкви, хотя и с известными оговорками. Носителем этой высшей церковной власти, полагает автор данной точки зрения, является вселенский епископат, а Соборы представляют собой наиболее совершенный способ осуществления вселенским епископатом своих полномочий в Церкви³¹¹. Однако Соборы обладали своей собственной компетенцией, отличались составом участников, способом принятия и видами решений (догматические, канонические, дисциплинарные) и порядком введения их в действие. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, что соборные оросы после их утверждения императорами имели значение государственных законов. Помимо этого Вселенские Соборы принимали меры дисциплинарного характера к отдельным лицам, что совершенно несвойственно «способу». Нельзя также не заметить, что, по одному верному замечанию, название «вселенский» не выражает мнения о присутствии на Соборах всех архиереев или даже большинства из них³¹².

Понятно, что, если идти предложенным автором этой гипотезы путем, отсутствующие епископы просто не могли реализовать свои полномочия. В то же время они канонически ничем не отличались от других архипастырей, в силу целого ряда случайностей принявших участие в соборных заседаниях. К таким «случайностям» можно отнести в первую очередь самостоятельное и произвольное определение императорами в каждом конкретном случае числа представителей от каждой из Поместных церквей и даже митрополий. Исключение составляла лишь Римская кафедра, которая обычно без участия императора устанавливала число папских легатов.

Повинуясь заданной логике, утверждают, будто все остальные участники Соборов (миряне, рядовые клирики, иноки) в лучшем случае имели лишь право совещательного голоса. Однако в действительности Соборы никогда не являлись закрытыми заседаниями епископата. Монашествующие, а также рядовые клирики и миряне являлись неизменными свидетелями происходящего, зачастую внося в их ход существенные поправки. Сказанное в первую очередь касается таких Соборов, как I, II, VI и VII. Например, в Первом Соборе участвовали многие клирики, миряне и даже языческие философы, желающие разъяснить для себя основы христианского вероисповедания. Блиставший на его заседаниях св. Афанасий Великий, будучи еще диаконом, несомненно, лично многое сделал для опровержения арианской ереси на Соборе. Можно с уверенностью сказать, что именно отношение жителей Эфеса и прибывших со св. Кириллом Александрийским лиц, а также позиция св. Симеона Столпника являлись решающими как для содержания соборных определений, так и для формирования мнения императора св. Феодосия II Младшего о деяниях этого Собора и «соборика» Иоанна Антиохийского.

На VII Соборе голос иночествующих («почтеннейших архимандритов, игуменов, иноков») и особенно игумена Студийского монастыря Саввы звучал вместе с голосами собравшихся на заседания епископов. Как указывалось выше, за ними было признано равное право голоса по всем соборным вопросам, причем не в виде исключения из правила, а как прямое требование церковной традиции. Иноки (а на Соборе присутствовал 131 монах), столь многое сделавшие для борьбы с иконоборчеством, высказывали свое авторитетное мнение о поклонении святым иконам. Но председательствующий и Отцы вопрошали их и по каноническим вопросам, например, принятия в общение кающихся епископов-иконоборцев, что не укладывается ни в какие «епископские теории»³¹³. Их подписи стоят также под протоколом соборных заседаний наравне с подписями епископов, в частности: игумена Саввы Студийского, игумена обители св. Сергия Григория, Иоанна, игумена Пагурийского, Евстафия, игумена Максиминского, Симеона, игумена Хорского, и многих других, включая подписи рядовых иноков, которых, можно с уверенностью говорить, было немало³¹⁴.

Да и как же могла внезапно и решительно измениться церковная традиция и практика, если активная роль мирского элемента и голоса рядовых клириков была присуща им и до эпохи Вселенских Соборов, и гораздо позже? Христианские соборы II и III веков состояли обычно из епископов и народа – членов общины. Так, например, на Эльвирском соборе 305 или 313 г. присутствовало 26 пресвитеров, которые сидели рядом с епископами и голосовали наравне с ними. На 3-м Римском Соборе 196 г. пресвитеры преобладали по численности и вместе с епископами писали о событиях, происшедших на Соборе. На Эфесском Соборе 196 г. вообще присутствовали одни пресвитеры, они же и решили дело³¹⁵.

Сами епископы избирались своей паствой даже после того, как Церковь стала государственной, а назначение епископов и тем более патриархов стало императорской прерогативой³¹⁶. И хотя со временем власть епископов все более принимала единолично-административный характер, но очень долго архиереи не решались предпринимать что-либо без согласия общины.

Более того, 4-е правило Никейского Собора 325 г. («епископа поставлять наиболее предпочтительно всем епископам той области; если же это неудобно по чрезвычайной нужде или по дальности пути, по крайней мере, трое да соберутся в одно место, а отсутствующие изъявят согласие посредством грамот, и тогда пусть совершают рукоположение; утверждать же такие действия в каждой области подобает ее митрополиту») вовсе не исключает древнюю практику участия мирян в выборе епископа. Оно лишь косвенно подчеркивает доминирующую роль в этом процессе церковной иерархии³¹⁷. После умножения числа членов христианских общин совещательный способ принятия решений становится едва ли возможным, но практика привлечения представителей народа к решению церковных вопросов никогда полностью не исчезала из жизни Церкви³¹⁸.

Даже в Западной церкви, где довольно рано закрепилась идея об исключительных общецерковных и даже высших светских полномочиях Римского папы, местные соборы никогда не являлись закрытыми собраниями епископата. Так, в частности, на ранних меровингских соборах основными участниками, помимо епископов, неизменно являлись аббаты, рядовые священники и диаконы. Даже на чисто «синодальных» соборах, как на Оссерском Соборе 578 г., присутствовал 1 (!) епископ, 7 аббатов, 34 священника и 3 диакона. На Агдском Соборе 506 г. – 8 священников и 2 диакона, и они имели полномочия «заместителей епископов»³¹⁹. Еще менее заметна грань между епископатом и иными участниками на так называемых «смешанных» соборах, где обсуждался более широкий круг вопросов. На Сен-Морисском Соборе 515 г. присутствовало 4 епископа и 8 графов. На Оранжском Соборе 529 г. – 14 епископов и 8 знатных светских лиц. На Парижском Соборе 614 г. – 79 епископов и 18 светских магнатов. На Парижском Соборе 638 г. – 9 епископов и 3 знатные особы³²⁰. Можно ли представить, что в то время, когда созывались Вселенские Соборы, а идея всеединства Кафолической Церкви еще не была подорвана борьбой за власть между кафедрами, возможна была столь противоречивая практика?

По другим версиям, Соборы представляли собой высший орган духовной власти в Церкви³²¹. Но составлявшие Соборы Боговдохновленные Отцы не только выражали абсолютные догматические суждения по вопросам вероисповедания, но принимали каноны, а также выносили дисциплинарные решения в отношении определенных лиц. Это, конечно, явное свидетельство того, что Соборы непосредственно осуществляли властные полномочия в Церкви, а не только демонстрировали высочайший духовный авторитет.

Таким образом, ответы на поставленные вопросы нужно искать в другой плоскости, для чего следует обратиться к фактам истории. Как известно, с воцерковлением Римской империи на место языческого жречества пришла Церковь, воспринявшая от своего предшественника все те полномочия и прерогативы, какими тот владел по римскому праву. Возникло великолепное «симфоническое» единство Церкви и Римской империи, где все устремления жизнедеятельности и власти, и каждого клирика, и рядового христианина были посвящены единственной цели – распространению и сохранению Православия во имя спасения человека и «жизни будущего века».

Это органическое единство по своей природе принципиально не могло существовать в условиях «параллелизма» двух союзов – политического и духовного. Вселенская Римская империя стала Церковью, а Кафолическая Церковь отождествила себя с Римским государством, чтобы Православие распространилось по всему миру и изменило падшего человека, вернуло его к Богу. И в центре этой «симфонии» стояла величественная фигура вселенского самодержца, Римского царя. Единственно он соединял собой два различных по природе союза, зримо являя собой высшую, священную, Богоустановленную власть во всей Вселенной. Как носитель единой высшей власти – политической и церковной, как единый для Церкви и государства абсолютный источник законотворчества, император становился верховным гарантом и главным защитником Православия. Иными словами, царь стал средоточием «симфонии», немыслимой без него.

Это был единственно возможный образ жизни для тех величественных исторических времен, когда только-только зарождался сам христианский мир. Конечно, как и любое земное творение, «симфония» Церкви и государства времен Византии знала свои блестящие страницы и негативные примеры, обусловленные тем простым соображением, что никогда земная власть – образ и подобие власти Царя Небесного, не станет выше самого идеала или им самим. Это относится как к несовершенству земной власти в любых ее проявлениях, так и к власти церковного управления, реализуемой теми же людьми с такими же недостатками, какие присущи нам. Но можно ли оценивать какое-то событие исключительно на основе отрицательных примеров?

Отношения между Церковью и Римской империей со времени св. Константина I Великого, справедливо отмечал известный русский канонист, обычно обозначают термином «союз». При всех положительных сторонах такого терминологического обозначения этого специфического характера отношений, нельзя не заметить, что данное понятие было неведомо в те древние времена. Ни в одном императорском эдикте, ни в одном правиле канонического законодательства такой термин никогда не употреблялся. Есть единственная ссылка на него в известной VI новелле императора св. Юстиниана Великого, где речь идет об условиях «симфонии» царства и священства, но совершенно не в том контексте, к которому мы привыкли. Ни св. Юстиниан I, ни его многочисленные предшественники и преемники по трону не разделяли Церковь и Римскую империю. Для них это – одно целое, различные эманации единого церковно-политического тела.

Понятие «союз», как справедливо замечается далее, обычно соединяется с представлениями о взаимном соглашении, явном или тайном, «но, во всяком случае, сопровождающимся тем, что каждая из сторон поступается в пользу другой известной долей своей независимости для более успешного достижения общими силами специальных целей»³²².

Очевидно, никаких соглашений между политической и церковной властью не лежало и не могло лежать в период царствования св. Константина Великого, хотя бы потому, что никакой единой и централизованной церковной власти, с которой можно было бы вступить в соглашение или «союз», в то время просто не существовало. Кроме того, подобный отказ от теократических основ, безусловных вообще для всех древних государств, был совершенно немыслим в те времена, когда мир жил одной религией.

Между тем, к сожалению, в трудах наших историков и канонистов нередко довлеет едва ли оправданное желание обеспечить, так сказать, «задним числом» независимость Церкви от государства еще для тех древних времен, в чем, надо полагать, ни Святые Отцы, ни Соборы, ни сама Церковь не нуждаются.

Чисто теоретически можно, конечно, желать, чтобы Церковь существовала совершенно изолированно от государства и всего земного. Но Спаситель пришел в мир для того, чтобы, искупив его грех, изменить. Предложение о «независимой» Церкви не только приводит ее к состоянию некоего замкнутого союза «избранных» (что немыслимо для Православия), но и, как следствие, к отказу от самой высшей цели Христа – вернуть человеку Бога, дать путь и силы для борьбы с грехом.

Об этом хорошо и правильно писал А.В. Карташев (1875–1960). «О Церкви, – замечал он, – мы зачастую судим «по-европейски», исходя из мнимо бесспорной аксиомы «разделения Церкви и государства», в то время как для православной мысли это просто несторианская ересь – увы! – практически, за неимением в реальности лучшего, всеми нами расчетливо приемлемая. Но это не только не наша православная норма (уже не говорим об идеале), это свидетельство нашего бессилия, нашей покорной забитости в уголок лаической «терпимости». Мы практически предали идеал и принцип теократии, примирились с его упразднением и получили право заносчиво критиковать византийскую теократию. Легко видеть в ней и античную грубость, и человеческие страсти, и вороха всякой греховности. Но это было, хотя и обезображенное грехом, стояние на почве мистическо-догматической христологически-православной, двухприродной, богочеловеческой, теократической цельности»³²³.

«Светский», изначально критический по своему настрою, подход создает массу затруднений, резко сужает предмет действительно научного исследования и как следствие лишает нас возможности понять само существо древнего церковного обычая, которым руководствовались Соборы. Возникают гипотезы, неспособные обеспечить себя необходимым историческим материалом, и, более того, вступающие с ним в явное противоречие.

Например, факт участия императоров в деятельности вселенских собраний невозможно опровергнуть. Но, памятуя о необходимости доказать «независимость» Церкви, публицисты иногда прилагают поистине грандиозные усилия для доказательства того, что императоры лишь номинально участвовали в деяниях Соборов, а их подпись под соборными актами носила формальный характер. В иных теоретических построениях значится, что цари созывали Соборы исключительно по просьбе или по поручению (?) клира, не имея никаких подтвержденных Церковью прав на самостоятельное решение по данному вопросу.

Но если в актах Соборных Деяний – этих единственно безусловных свидетельствах истории, напрямую указывается, что инициатива созыва, определение состава участников и предмета соборных обсуждений, утверждение вселенских решений и придание им статуса общецерковных и имперских законов состоялись исключительно по воле василевсов, то какие у нас есть основания полагать, будто цари нуждались в чьем-либо обязательном совете или согласии для созыва Отцов со всех краев Ойкумены?

«Желая содействием своим уврачевать и это зло, я немедленно собрал всех вас», – говорил в своей речи св. Константин I Великий³²⁴³²⁴. Попытка перехватить эту инициативу со стороны св. Кирилла Александрийского вызвала немедленную (и, конечно, негативную) реакцию другого императора – св. Феодосия II Младшего: «Почему ты, миновав нас, которые, как тебе известно, очень заботимся о благочестии, и священные лица всех мест, собрание которых могло бы удобно разрешить недоумения, произвел сам собой смятение и разделение в церквах?»³²⁵ И эти примеры характерны для каждого из Вселенских Соборов без исключения.

Правоспособность царя выступать главным защитником веры (что, очевидно, налагало на него соответствующие права по вмешательству в споры, связанные с религией и вообще в дела Церкви) не подвергалась никакому сомнению со стороны современников. В целом границы полномочий представлялись настолько ясными и для священноначалия, и для императоров, что не требовали специальной правовой регламентации. Несколько исключений из первых веков государственной Церкви составляли западные и африканские Соборы (Ариминский в 359 г. и Карфагенский в 399 г.), которые не были приняты василевсами. Император Гонорий даже напомнил Отцам Карфагенского Собора, что рассуждения по вопросам судопроизводства над клириками, отмены языческих праздников и тому подобное выходят за пределы епископской компетенции.

Поэтому императоры, глубоко чувствующие свою ответственность перед Богом за чистоту Вероучения, всегда считали своим долгом (и лишь потом правом) вмешиваться в догматические споры по мере их возникновения. Причем не формально, а содержательно. Многочисленные примеры на этот счет были приведены нами ранее в соответствующих главах.

Нельзя, конечно, сказать, что границы полномочий иерархов и императоров носили статичный характер. Изменялась и Римская империя, и внешние условия ее существования, что не могло не отразиться на тех тенденциях, которые периодически проявлялись во взаимоотношениях между церковной иерархией и императорской властью. Различное положение священноначалия в византийском обществе, характер отношений архиереев и царей, авторитет и влияние отдельных лиц на социально-политические события обусловливались реальным положением дел, проблематикой внешней и внутренней жизни и личностями царей и патриархов.

Однако при всех изменениях постоянным и неизменным оставалось главное – для императора Церковь и ее органы управления являлись с точки зрения права и политики такими же органами Римской империи, как и иные. И сами Вселенские Соборы прежде всего были органами императора, государственными учреждениями³²⁶, подчиненными воле монарха. Через них цари осуществляли свое влияние на Церковь и посредством их охраняли единство Церкви³²⁷.

Безусловно, ни о каком обожествлении императоров, на пример языческих царей, в данном случае говорить нельзя. Для Церкви самый могущественный император являлся одним из рабов Божьих, ее чадом, которому она через Таинство Крещения дала возможность войти в общество христиан, через Таинство исповедания грехов освобождала от их тяжести, и которого она провожала в последний путь. Как самодержавный, Богом поставленный владыка и земной глава Церкви, император тем не менее никогда, даже претендуя на епископское достоинство, не дерзал на совершение таинства Евхаристии. Всегда оставался последний рубеж, не допускающий крайности. С одной стороны, «божественное право» и апостольские прерогативы епископата, на которые не могли претендовать цари, даже если их самих признавали равноапостольными. С другой, правовые и государственные традиции, согласно которым царь являлся наместником Бога на земле, тем лицом, чьими руками Господь вершит правосудие, хранит Веру и управляет Империей.

Этим «врастанием» Церкви в Римскую империю, этим «симфоническим» единством и объясняется внешняя правовая «неразбериха» в деятельности Вселенских Соборов. Но этим же обстоятельством она и снимается. Войдя в Римскую империю, Церковь восприняла ее жизнь, постепенно наполняя языческие правовые и политические формы и институты новым светом христианского идеала. Применительно к праву понятно, что в противном случае изначально возникли бы две конкурирующие правовые системы: имперского законодательства, отвергаемого Церковью, и еще весьма слабого, едва ли системного, но уже замкнувшегося в себе канонического права. Был бы такой «союз» пригоден для обновления мира? Представляется, ответ здесь очевиден.

Вполне естественно в начале появления государственной Церкви, когда языческое римское право действовало практически повсеместно, клир и власть, имея перед собой единую цель – христианское обновление мира, использовали те формы, которые были уже признаны в политическом быту. И канонические правила, присущие Церкви до IV века, отнюдь не вступали в конфронтацию с давно апробированными правовыми и политическими традициями Римской державы. Они срослись с ними, обретая необходимую правовую форму для своего дальнейшего развития, одновременно создавая новое право – римо-византийское, позднее ставшее основой европейского права.

Последовательное закрепление христианства в качестве государственной религии Византийской империи вызвало к жизни множество новых правовых институтов, соединивших в себе древние римские формы и понятия, но уже с качественно иным содержанием. Например, по древней, еще языческой традиции собственниками храмов в римском праве признавались боги. Древние христиане не видели ничего дурного в том, чтобы воспринять «старые меха». При императоре св. Юстиниане I Великом все храмы Церкви подпадают под институт res sacrae, и субъектом имущественных прав Церкви законодательно признается сам Господь Иисус Христос. Это, конечно, имело глубокие последствия в части законодательного обеспечения церковной собственности. Вновь народившаяся идея о Собственнике вещи вовсе не отменяла глубокую нравственно-юридическую идею, выразившуюся в институте божественной собственности. Принцип «juris sacri» жил и до св. Юстиниана, и после него, постепенно становясь устойчивой правовой традицией³²⁸.

Новым правом, опять же, на основе древних римских воззрений, были законодательно урегулированы все наиболее значимые аспекты богослужения: объекты церковной собственности, священные места, структура Церкви и тому подобное. Как равноправный субъект гражданско-правовых отношений, Церковь получила право приобретать имущество по сделкам с третьими лицами и по завещанию³²⁹.

Знакомый нам в течение многих столетий институт самостоятельного имущественного положения приходов также имеет своим источником гражданское право времен Римской империи. Древняя Церковь до IV века вообще не знала понятия «приходской церкви», единственным приходом считалась епископия. Но уже при императоре св. Феодосии I Старшем намечается тенденция имущественного обособления мелких церковных общин. Поскольку зависимость приходской церкви мало сообразовалась с принципами римского гражданского права, то при императоре Зеноне за отдельными местными храмами признали права юридического лица, хотя и производного от епископской церкви. У епископа осталось и право управления церковным имуществом, но права собственности по отношению к приходской церкви он утратил. Эта тенденция окончательно закрепилась в законодательстве императора св. Юстиниана I Великого и, конечно, была продиктована как римскими воззрениями на юридические лица, так и удобством управления церковным имуществом³³⁰.

Любопытно, что и величественная процедура обретения святых мощей имеет своими источниками древнее христианское правило о почитании святых и римское законодательство о погребении. По римским законам, подтвержденным уже христианскими императорами, гарантировалась абсолютная неприкосновенность могил. Поэтому любое исключение, связанное с перенесением святых мощей, требовало решения на самом высоком административном уровне. Наибольшее число прецедентов возникло в Константинополе, где изначально не было своих святых. Для этого была разработана сложная юридическая процедура, имевшая результатом перенесение мощей святого и включение его имени в столичный мартиролог. Из этой практики «перенесения» и развилась современная практика канонизации.

И нет ничего удивительного в том, что римское право оказало решающее влияние на процессуальные институты, положенные в основу деятельности Вселенских Соборов. Остались неизменными основные нравственные начала христианского судопроизводства: идея пастырского попечения к подсудимым, трехкратное братское увещевание к ним и так далее. Вместе с тем Церковь охотно приняла правовые процессуальные формы и институты Римской империи³³¹. Это сближение древней церковной практики и государственного права было тем более естественно, что никаких альтернатив такому положению вещей в то время просто не существовало. Еврейское право, которым первоначально пользовались судьи (епископы) Церкви древних времен, не знало четкой и законченной судебной процедуры. Одно только римское право с глубочайшей проработкой его институтов могло удовлетворить возникшую потребность Церкви в необходимых процессуальных формах. Для Церкви всего естественнее было воспользоваться теми процессуальными формами, которые практиковались государством и были утверждены его законами, так как членами Церкви были те же подданные Римского государства³³².

Едва ли можно назвать тот или иной важнейший процессуальный институт, применявшийся в ходе заседаний Вселенских Соборов, который имел бы иной источник, кроме римского права. Например, римское право требовало от обвинителя продолжать возведенное им против подсудимого обвинение, освобождая его от этой обязанности только в случаях, предусмотренных законом. Если обвинитель уклонялся от этих обязанностей по своему решению, то есть произвольно, то он подвергался серьезному денежному наказанию, а обвиняемый освобождался от всяких обвинений, и само его имя вычеркивалось из судебного протокола³³³. Данная норма была воспроизведена в 19-м (28-м) правиле Карфагенского Собора 419 г., включенном в состав канонических книг: «Доносителю... аще никуда не отлучатися во дни рассмотрения дела... Но аще удалится и сокроется, то епископ (то есть в данном случае подсудимый. – А. В.) да будет возвращен в общение, а сам доноситель да изринется из общения, впрочем так, чтобы не была отнята у него свобода подтвердити обвинение: аще может доказати, яко не предстал к суду не по нехотению, а по невозможности».

Если обвинитель возбуждал против кого-либо ложное обвинение, то римское право рассматривало его как клеветника (calumniator) и карало всеми теми наказаниями, которые были предусмотрены по тому обвинению, которое тот сам предъявлял подсудимому. И этот институт (poena talionis) также вошел в корпус канонических актов, регулировавших деятельность Соборов. 6-е правило II Вселенского Собора предусматривает, что обвинители, предъявившие обвинение перед лицом большого епископского собрания, не раньше «могут настояти на свое обвинение, как письменно поставив себя под страхом одинакового наказания с обвиняемым, аще бы, по производству дела, оказались клевещущими на обвиняемого епископа». Известный канонист справедливо отмечает, что и в данном случае налицо тождество требований церковных и гражданских законов³³⁴.

Даже этих немногих примеров (а их число, конечно, может быть многократно увеличено) достаточно для того, чтобы понять: сформировавшийся в течение нескольких веков канонический обычай Вселенских Соборов испытал на себе сильнейшее, нередко определяющее влияние государственно-правовых институтов Византии, сам постепенно становясь законом Империи. По одному справедливому замечанию, Вселенские Соборы представляют собой всю Церковь не только саму в себе, но и – главное – в союзе (то есть в «симфонии») ее с государством³³⁵. А первый кодификатор церковного права Иоанн Схоластик (VI век) так определял значение императорских законов: «Они не только отвечают смыслу канонов православных отцов наших, но и придают им державную силу властью императорской, с законным и богоугодным добавлением, принимающим по подражанию Богу в соображение возможную пользу всякого человеческого создания»³³⁶.

Но все-таки и после данных примеров сохраняет свою актуальность вопрос: почему Отцы не взяли на себя труд канонически закрепить те правила, которые опытным путем в форме обычая возникли уже после первых Соборов? Ведь речь шла об органе, разъяснявшем всей Вселенской Церкви догматы веры и принимавшем обязательные для исполнения правила, любое отклонение от которых каралось церковным наказанием. Кому, как не Собору, было озаботиться правовой стороной своей деятельности? И почему, спрашивается, государственное законодательство не урегулировало все стадии деятельности Соборов, если впоследствии их решения становились государственными законами всей Церкви-Империи?

Однако в этом и не было необходимости. Каждый Вселенский Собор являлся в первую очередь Вселенским Судом Православной Церкви против конкретных ересиархов и распространяемых ими ересей. Отцы главным образом отстаивали чистоту заповеданного Спасителем и Его апостолами вероучения, а не являлись академическими мыслителями, «на всякий случай» рассуждавшими по тем или иным догматическим вопросам. Поскольку же процедура проведения Соборов базировалась на процессуальных институтах римского права, выработка каких-то качественно иных правил выглядела совершенно нелепо. В «симфоническом» единстве Церкви и Империи только император являлся единственным и безусловным законодателем, чья власть распространялась также на признание или отвержение соборных определений, вне зависимости от того, приняты они вселенскими собраниями, синодами Константинопольской церкви или Соборами Восточной Церкви, которые неизменно созывались в Константинополе после 1054 г.³³⁷

И в те времена никто не осмелился бы вторгаться в компетенцию императора, как высшего законодательного органа Римской империи. Этот вывод тем более очевиден для времен I Собора, когда невозможно было себе представить, что правосудие совершается по формам, неведомым Римскому государству той исторической эпохи. Такие акты и такой суд просто не могли быть приняты римским правосознанием, как явно идущие вразрез с основными процессуальными принципами, традициями и практикой судопроизводства.

Если подсудимый на Соборе признавался еретиком, следовало не только церковное, но и государственное наказание. Очевидно, что двух процессуальных систем правосудия в рамках одного законодательства, при условии того, что преступник против Церкви являлся одновременно и государственным преступником, представить в Византии было совершенно невозможно. Было сложно предположить, чтобы имперские законы и соборные акты, одинаково легальные только при наличии подписи императора, могли составлять друг другу конкуренцию. Поэтому, кстати сказать, совершенно беспредметным является вопрос о том, насколько Отцы были «свободны» от императорской власти при созыве Соборов и в ходе судебных заседаний. Безусловно, никакое собрание, каким бы представительным оно ни было, образовавшееся помимо или против воли царя, никогда не имело бы легального статуса, как и его решения. Печальным примером может служить Латеранский Собор 649 г., созванный Римским папой св. Мартином для борьбы с монофелитством. Но поскольку данный Собор начался без разрешения императора Константа II, он не был им признан, а его руководители предстали перед судом.

Конечно, в своем дальнейшем развитии соборный судебный процесс не мог удовольствоваться исключительно древними формами римского права. Церковная жизнь ставила свои задачи, требующие соответствующего правового обрамления. И императоры, обыкновенно весьма чуткие к церковной традиции, освященной древностью, охотно шли на корректировку тех или иных институтов. Что, впрочем, по целому ряду причин не приводило к законодательному закреплению соборных процессуальных форм и институтов.

В первую очередь, на наш взгляд, таким способом наглядно демонстрировался высочайший статус Вселенского Собора как органа чрезвычайного, стоящего на недосягаемой высоте по отношению к иному любому органу Римской империи. Это был орган Духа Святого, самого Сына Божия, как однажды выразился император св. Константин Великий после окончания Никейского Собора: «Признанное единогласно тремястами святыми епископами есть ничто иное, как мысль самого Сына Божия, особенно когда в умах столь великих и многих мужей присутствовал Дух Святой, который открыл им Божественную волю»³³⁸.

Своим авторитетом, многократно помноженным на авторитет императорской власти, Соборы раз и навсегда устанавливали те правила, которыми следовало руководствоваться всей Вселенской Церкви, не допуская и мысли, что их канонические или догматические оросы вступят в противоречие с законами императора. Они естественно дополняли общецерковное законодательство Римского государства, полагая, что именно вселенские определения, принятые в присутствии множества Отцов под председательством императора, будут обладать необходимым статусом, обеспечивающим их неуклонное и повсеместное исполнение. Необходимость дополнительно акцентировать внимание на процессуальных вопросах просто отсутствовала, как невостребованная и немыслимая для канонического и государственного правосознания эпохи Вселенских Соборов.

А во-вторых, это был высший орган императора по вопросам вероучения. В отличие от Поместных Соборов, чья деятельность далеко не всегда привлекала к себе внимание василевсов, Вселенские Соборы созывались исключительно ими и по вопросам, казавшимся государям актуальными для всей Вселенской Церкви. Любая попытка законодательно урегулировать процедуры Соборов со стороны императора привела бы прямо или косвенно к ограничению высших прерогатив царя, что, конечно, было немыслимо и нелогично для государства, где верховным законодателем являлся сам же монарх.

Наконец, это был орган чрезвычайный и экстраординарный, созывавшийся по мере острой необходимости и всегда вынужденный принимать филигранные меры для сохранения единства Церкви и отыскания верного баланса между акривией и икономией. Понятно, что такие нюансы едва ли подвержены правовому регулированию.

Как следствие, единственный выход, подсказанный самим временем, заключался в том, чтобы сохранить значительную свободу действия, основываясь тем не менее, с одной стороны, на строгих принципах римского процессуального права, а с другой, на правилах церковной жизни и канонических традициях.

Поэтому-то так и индивидуальны были великие Соборы, так непохожи друг на друга, сохраняя тем не менее те характеристические черты, которые сформировались еще в Никее в 325 г. Авторитет первого Вселенского собрания совокупно с авторитетом императора св. Константина Великого был настолько велик, что впоследствии практика Соборов всегда исходила из этого первого прецедента, как некоего блистательного аналога. Конечно, полного сходства удавалось достигнуть далеко не всегда, и потому каждый из последующих Соборов привносил в эту практику свои индивидуальные особенности. Но в то же время Церковь никогда не позволила поставить под сомнение те начала и формы, которые были дарованы ей в Никее в 325 г. В свою очередь и императоры не решались менять то, что было реципировано Церковью.

Как верховный законодатель и главный хранитель веры и благочестия, император самостоятельно определял и наиболее острые догматические проблемы, волновавшие Церковь, и круг участников, исходя из конкретных требований времени и ситуации. И, безусловно, такие «формальные» обстоятельства, как число присутствующих епископов, не относились к числу приоритетных. Поэтому для современников Соборов на самом деле не имело никакого определяющего значения, сколько архиереев присутствовало на каждом конкретном Соборе, хотя по возможности было желательно представительство всех Поместных Церквей. Однако если такое условие и не выполнялось, авторитет Соборов отнюдь не ставился под сомнение, если под его актами стояла подпись императора, и они соответствовали общим традициям церковной жизни. Далее все решала рецепция, то есть усвоение соборных решений церковной полнотой, проверка их на соответствие духу и букве Православия.

В отличие от Запада Восточная Церковь всегда довольно «легко» относилась к формам установления истины, как правило, допуская вариативность и даже незначительные отклонения от устоявшихся образцов, если казалось, что следование им создает дополнительные трудности. Применительно к истории Соборов такая практика совершенно себя оправдала, начиная с процедурных вопросов и определения состава участников, и заканчивая самим статусом высшего соборного органа Церкви, когда прерогативы Вселенских Соборов по факту унаследовали Восточные соборы в эпоху разделения Церквей.

Однако эта блистательная практика существовала при трех непременных условиях: единстве Кафолической Церкви, сохранении «симфонической» традиции отношений политической и церковной властей и наличии императора, как главы церковного управления. Когда одно из оснований этой гармоничной системы начало рушиться, неизбежно должны были исчезнуть и Вселенские Соборы. И после того как в IX веке Римская церковь и весь христианский Запад признали другого императора, помимо Византийского царя, Церковь перестала быть единой.

На Востоке правил Византийский император, на Западе – Карл Великий и его преемники. Различие римской и восточной практик, канонических и догматических традиций к этому времени было уже настолько наглядным и резким, что привычный способ обеспечения их единства – созыв Вселенских Соборов – едва ли бы помог. Запад и Восток все более тяготились друг другом. Разрыв политический неизбежно вел к расколу церковному. Когда вследствие взаимных амбиций были подрублены в основании два столпа великой христианской Империи-Церкви – единство Вселенской Церкви и единодержавность ее главы, Византийского императора, – Запад и Восток уже не могли существовать вместе в качестве одного органического тела. Никакой Вселенский Собор в таких условиях становился уже невозможным. Великий раскол Церкви 1054 г. стал лишь документальным оформлением того, что уже случилось ранее.