Беседа IV. Агапы

Это произошло на третий год 222-й Олимпиады или в 864 году от основания Рима, в котором уже четырнадцатый год властвовал император Цезарь Нерва Траян (97–117 гг.). Прошел год с тех пор, как принял мученическую смерть епископ Антиохийский Игнатий, два года, как Траян воздвиг памятник Марсу Мстителю, символизирующий его окончательную победу над свободолюбивыми даками, четыре года, как принял мученическую смерть второй епископ Иерусалимский Симеон, и пять лет с момента присоединения Аравии к Риму. В январе следующего года в честь все той же победы над даками в Риме будет сооружена новая площадь – форум Траяна. Через два года император выступит в поход против парфян. Через три года к Римской империи будут присоединены Армения и Месопотамия. Через четыре года римляне разгромят Парфию и захватят ее столицу Ктесифон. Но через пять лет начнутся крупные антиримские волнения в Месопотамии, Сирии, Иудее, на Кипре, в Египте, в Парфии.

В один из весенних вечеров этого года, в Вифинии, расположенной на северо-западе Малой Азии, императорский легат и наместник провинции писал письмо своему повелителю. Рука его раба медленно и аккуратно выводила на папирусе: «Плиний императору Траяну .

Прочитав эти слова, Плиний задумался. Как лучше выразиться, чтобы не показаться слабовольным и одновременно сохранить свое собственное отношение к тому, о чем он собирается написать? Ведь речь идет о секте, «навлекшей своими мерзостями всеобщую ненависть» (Тацит. Анналы XV 44), о людях, «преданных новому и зловредному суеверию» (Светоний. Нерон 16:2). Однако сам Плиний не питал к этим христианам никакой ненависти. Полученные им воспитание и образование научили его терпимости. Он с одинаковым равнодушием относился и к отечественным, и к чужеземным богам. Его дядя Плиний Старший – автор знаменитой «Естественной истории». Сам он учился в риторской школе под руководством известного Фабия Квинтилиана, создавшего трактат «Ораторские наставления». Среди его близких знакомых был поэт Марциал. И вообще Плиний Младший относил себя к патрицианской элите и был убежденным миротворцем.

Вспомнив об этом своем житейском кредо, Плиний продолжил диктовать письмо Траяну. Он откровенно сообщил ему, что никогда не сталкивался с христианами и поэтому не знал, как их нужно допрашивать и как наказывать. Далее он рассказал в письме о полученном им доносе на христиан. После их ареста Плиний несколько раз основательно допросил каждого из подозреваемых. Среди них оказались такие безумцы, которые упорствовали и постоянно заявляли, что они действительно христиане и не собираются изменять своей вере. Таких он сразу же отправил на казнь за «закоснелость и упрямство». Большинство же из арестованных Плиний решил отпустить после того, как они принесли жертву ладаном и вином перед статуей Траяна. Он уже прекрасно знал, что настоящих христиан к этому принудить невозможно.

Во время допросов арестованных Плиний выяснил, что «вся их вина или заблуждение состояли в том, что они в установленный день собирались до рассвета [и] попеременно воспевали Христа как бога и клятвенно обязывались не преступления совершать, а воздерживаться от воровства, грабежа, прелюбодеяния, нарушения слова, отказа выдать доверенное. После этого они обычно расходились и сходились опять для принятия пищи, обычной и невинной, но и это они перестали делать после моего указа, которым я, по твоему распоряжению, запретил тайные общества. Тем не менее я счел необходимым под пыткой допросить двух рабынь, называвшихся служительницами, [чтобы выяснить,] что здесь было правдой, и не обнаружил ничего, кроме безмерного уродливого суеверия» (Плиний Младший. Письма X 96, 7–8).

Два столетия спустя Евсевий Кесарийский в своей «Церковной истории» (III 28, 1) посчитал возможным если не полностью обелить, то, во всяком случае, частично оправдать Плиния, который, якобы, «был смущен великим числом [христианских] мучеников». В действительности же язычника Плиния нисколько не смущало число казненных христиан. Наоборот, его глубоко волновало, что, как он сам писал, «зараза этого суеверия прошла не только по городам, но и по деревням, и поместьям» (Плиний Младший. Письма X 96, 9). Плиний допрашивал арестованных со всем пристрастием, хотя они не обманывали его, и если бы императорский легат и наместник Вифинии смог побывать на собраниях христиан, то он убедился бы в справедливости рассказа, услышанного им от арестованных. Более того, если бы с язычником Плинием могло произойти чудо, подобное тому, которое совершалось тогда со многими, и он, отрекшись от своих языческих богов, стал бы христианином, то понял бы, что сама жизнь вынуждала приверженцев новой религии обособляться от окружающих, собираясь ночью вдали от посторонних глаз.

Христианская община возникла на почве иудаизма, вскормившего учеников Иисуса, апостолов, которые и по рождению, и по воспитанию были евреями. Поэтому ранние христиане опирались на иудейские формы богослужения. Став последователями Христа, они не сразу перестали поклоняться ветхозаветному Богу и поначалу не полностью порвали с иудаизмом. Оставшись без Иисуса, Его ученики продолжали посещать храм. Но, конечно, трагедия, происшедшая с Учителем, не могла не вызвать раскола между правоверными иудеями и приверженцами новых религиозных идей. Трещина, образовавшаяся тогда между ними и всей остальной иудейской общиной, с течением времени постоянно увеличивалась. Продолжая посещать храм, апостолы облюбовали там удаленное от центра место «и все единодушно пребывали в притворе Соломоновом» (Деян.5:12), то есть в одном из портиков храма, названном в честь его строителя. Там любил бывать и сам Учитель (см.: Ин.10:23).

Однако, даже обособляясь в храме от основной массы иудеев, они все же находились на виду у всех, в том числе и под присмотром своих недругов, вольных или невольных виновников смерти Христа. Поэтому открытое распространение нового учения в храме первоначально было затруднено и даже опасно. У одних любое воспоминание о Христе вызывало ненависть, а у других оно было связано с горячей любовью и переживаниями, затрагивающими наиболее сокровенные стороны души. Такая искренность на глазах у всего народа, среди которого были явные недоброжелатели и даже враги, оказывалась особенно мучительной и доставляла страдания.

И тогда был найден выход: «...каждый день единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца, хваля Бога и находясь в любви у всего народа» (Деян.2:46–47). Значит, последователи Христа участвовали в храмовом богослужении, но уединялись, когда дело касалось выполнения одного из важнейших заветов Учителя – преломления хлеба. Такой обряд они совершали только в кругу единомышленников. Если это происходило в Иерусалиме, то они встречались в той самой знаменитой «горнице» на Сионе и «пребывали в молитве и молении» (Деян.1:13–14). Потом, уже вне Иерусалима, они собирались у кого-то из единоверцев, образуя «домашнюю церковь», то есть домашнее собрание («церковь» по-гречески εκκλησία – «екклесиа», буквально: собрание).

Ранние церкви ничем не напоминали грандиозные сооружения, известные нам по более поздним эпохам. Иоанн Златоуст впоследствии писал, что «в те времена церквями были сами дома» (Беседа I : О [послании] Коринфянам XXXVI, 5). Действительно, для собрания христиан отводилась обыкновенная комната в доме. Естественно, что в ней не было никаких изображений, ассоциировавшихся в сознании первых христиан с языческими идолами. Скромность убранства соответствовала нормам отношений между людьми и скромности помыслов. Сюда приходили евреи, объединенные единым духовным призывом, общим желанием приобщиться к Завету Христа. Эти люди, как правило, были хорошо знакомы друг с другом. Идя в свое собрание, они знали, что встретятся с единомышленниками.

Собрание начиналось с чтения Священного Писания, после чего следовали молитвы. К сожалению, ни в одном источнике не сохранилось древнейших христианских молитв, и мы не знаем тех слов, в которые люди облекали свое обращение к Богу. Но мы можем быть уверены, что это были слова мольбы и любви. Люди просили Господа присутствовать на их собрании, помочь им преодолеть свои пороки и возлюбить ближних.

Огромное нравственное воздействие на людей оказывала священная трапеза – Вечеря Господня. Здесь выполнялся Завет Христа, провозглашенный Им на Его последнем пасхальном седере и воплощенный в обряде. Здесь происходило мистическое соединение с Богом. Люди ели хлеб и пили вино, но были убеждены, что вкушают Тело и Кровь самого Иисуса. В такой момент каждый из них верил, что он приобщается не только к самому Учителю, но и через Него – к вечности. Это было благодарение (по-гречески – «евхаристия» εύχαριστία) Богу за возможность оказаться с ним рядом, за познание истинной веры, за великий подвиг Христа, совершенный им во имя людей. Евхаристия придавала всей трапезе особую мистическую торжественность. Она возвышала человека над житейскими буднями, возносила его над собственным бытием и способствовала созданию своеобразной атмосферы, благодаря которой каждый мог яснее видеть добро и зло, отчетливее представлять свой путь на земле и в вечности.

Наконец-то свершилось предсказание иудейских пророков. Действительно, разве в V веке до н. э. пророк Малахия не предсказывал, что наступит время, когда повсюду люди будут приносить «чистую жертву» (Мал.1:11)? Разве спустя три столетия после Малахии и более чем за два столетия до прихода на землю Спасителя пророк Даниил не предвещал, что «предан будет смерти Христос» и «прекратится жертва и приношение» (Дан.9:26–27)? И вот теперь эти пророчества сбылись. Люди, идущие по пути, указанному Иисусом Христом, отказались от тех обычаев, которые были установлены в далекой древности. Они с ужасом вспоминают, как их предки приносили в дар Богу «жертву всесожжения» (Лев.4:1–17), когда на алтарях на протяжении многих веков закалывалось и сжигалось бесчисленное множество животных. Такое же сжигание, но в разных местах (частично на алтаре, а частично – «вне стана»), производилось в качестве «жертвы за грехи» (Лев.3:1–12), как символ того архаичного дикого акта, когда сам человек сжигался за грехи. А так называемая «жертва спасения» (Лев.3:1–17) практически ничем не отличалась от двух предыдущих форм жертвоприношения. Теперь для последователей Христа все это стало неприемлемым и было оставлено в далеком прошлом как соответствующее низшей ступени развития религиозного сознания. Новое жертвоприношение – евхаристия – не имеет ничего общего с давней варварской традицией.

Торжественность и особенность момента подчеркивалась всеми возможными средствами. Перед евхаристией мыли руки, словно удаляя с них все нечистоты бренного мира. В некоторых церквях при совершении евхаристии люди стояли, а в некоторых становились на колени. Иногда даже снималась обувь. Однако никогда и нигде этот обряд не осуществлялся сидя. Вряд ли подобные традиции формировались посредством установлений, исходивших от глав христианских общин. Скорее всего, в таких обычаях следует видеть искреннее желание подчеркнуть особенность обряда, во время которого человек должен вести себя не так, как всегда.

Весь обряд евхаристии совершался со словами благодарения. В одном из древнейших церковных документов, «Апостольских установлениях» (гл. 9), можно прочесть такое благодарение о хлебе, символизирующем Тело Христа:

«Мы благодарим Тебя, Отче наш, за жизнь и познания,

которые Ты возвестил нам через Иисуса, раба Твоего.

Тебе слава вовеки. Как этот разломленный хлеб рассеян

был на горах, собран был и сделался единым, так да соберется

и Твоя Церковь со всех концов земли в царство Твое.

Ибо Твоя есть слава и сила через Иисуса Христа вовеки».

Пусть в устах первых христиан звучали несколько иные слова, но, скорее всего, в них заключался тот же самый духовный призыв к единению единоверцев. Сейчас уже невозможно до конца прочувствовать, что ощущал христианин в I–II веках, произнося подобные слова: слишком далеко то время и слишком изменились люди. Но тогда новая вера была немыслима без абсолютной искренности, глубины переживаний и полной готовности к самопожертвованию за свои духовные и нравственные идеалы.

Вкушая вино и веря, что вместе с ним в жилы вливается по каплям кровь Христова, верующий произносил такие слова:

Мы благодарим Тебя, Отче наш, за священную лозу Давида, Твоего раба, которую Ты открыл нам через Иисуса, раба Твоего. Тебе слава вовеки».

Нередко вместо таких слов мог произноситься какой-либо псалом. В одном из древнейших документов, именовавшемся прежде «Египетским церковным ордером», который сейчас считается подлинным произведением Ипполита Римского (ок. 170 – ок. 236 гг.), сказано: «...пусть дьякон, когда он берет смешанную чашу причастия, скажет какой-либо псалом из тех, в которых пишется Аллилуия. И потом, если то прикажет старейшина, вновь [скажет какой-либо] из этих псалмов. И после того, как епископ поднесет чашу, пусть он скажет псалом из тех, что приличествуют чаше, – всегда с „Аллилуия», которое произносят все. Когда все декламируют псалмы, пусть они говорят «Аллилуия», что означает: мы хвалим Того, Кто есть Бог, слава и хвала Ему, создавшему весь мир только через свой труд. И когда псалом закончен, пусть он благословит чашу и даст часть ее [содержимого] всем верующим» (Ипполит Римский. Апостольская традиция 25).

Именно в такой атмосфере проходила христианская трапеза, когда процесс еды переставал быть самоцелью, превращаясь в некий возвышенный ритуал, связанный с самыми сокровенными помыслами и верованиями. Да и пища для трапезы, приносившаяся с собой, была очень скромной и не давала возможности превратить священное собрание в обильный ужин.

В различные времена и в различных местах христиане причащались либо в воскресные и праздничные дни, либо по три-четыре раза в неделю. В ранние же, наиболее трудные для новой религии времена люди старались почаще совершать обряд евхаристии. Приобщаясь к Телу и Крови Христа, они черпали духовные силы, чтобы укрепиться в своей вере, и каждое такое собрание единоверцев служило бесценной моральной поддержкой во враждебной среде. Второй (а по некоторым данным – третий) епископ Антиохийский Игнатий (ок. 35 – 107 гг.) поучал, чтобы люди старались чаще собираться для Божественного причащения, ибо, по его мнению, от «частых ваших собраний слабеют силы дьявола и пресекаются его козни» (Игнатий Антиохийский. На [послание] к Еф.13:2).

Когда же кто-нибудь из общины заболевал и по состоянию здоровья не мог присутствовать при евхаристии, то Тело и Кровь Христовы ему относили домой. Выполняли эту миссию специально выбиравшиеся в общинах служительницы, впоследствии именовавшиеся дьяконисами (от глагола σιακονέω – прислуживать, помогать, оказывать услуги). Именно они занимались благотворительностью и были олицетворением заботы христиан друг о друге.

Если бы императорский легат и наместник Вифинии времен Траяна Плиний Младший смог до конца осмыслить суть деятельности допрошенных им под пыткой «служительниц» (дьяконис), являвшихся воплощением кротости и человеколюбия, то, возможно, он усмотрел бы в их признаниях не «безмерное уродливое суеверие», а отсвет добра и подлинной любви.

Вообще же на христианских собраниях все совершалось ради любви к Богу и к людям. «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин.13:34–35). В этом заключался важнейший завет Христа, и для подлинных христиан его соблюдение было обязательным. Ведь он прозвучал над миром тогда, когда буйствовала вражда между людьми, когда ненависть была возведена в обычай, когда недоверие и подозрительность властвовали над родом человеческим. Завет любви открывал путь к спасению, ибо любовь – это крылья, поднимающие человека ввысь и помогающие ему сбросить с себя недостойный груз ненависти и облегчить свой полет в вечность.

Находясь под обаянием этого завета Христа, люди давали друг другу «святое целование» (1Фес.5:26; 1Кор.16:20; Рим.16:16 и др.). Чистота и нравственное благородство раннехристианских собраний способствовали тому, что «святое целование» принималось не только отдельно среди мужчин и среди женщин. Зачастую оно становилось знамением всеобщего братства, и тогда не делалось никакого различия между полами. Каждый из верующих вкладывал в целование свою возвышенную любовь к ближнему. Христиане нередко любили представлять, что на их собраниях на самом почетном месте восседают Ирина (мир) и Агапа (любовь). Поэтому сами собрания и совершавшиеся на них совместные трапезы стали именоваться «агапами» или «вечерями любви».

Нет ничего удивительного, что враги христианства использовали столь удобный случай для дискредитации новой религии. Здесь все было рассчитано на психологию обывателя: если во время агап мужчины и женщины целуются при свете, то можно себе представить, что делается в темноте. Какие только сплетни и небылицы не распространялись по поводу «святого целования» и всей атмосферы любви, царившей на христианских собраниях! Их противники с удивительной легкостью обвиняли ранние церкви в наиболее мерзких пороках язычества.

Так, например, в диалоге «Октавий», который приписывается Минуцию Феликсу (вторая пол. II в.), выведен такой противник христианства по имени Фронтон. Передавая слухи, ходившие об агапах, он рассказывает, что на них приходят не только взрослые – мужчины и женщины, старики и старухи, но и дети. После того как разгорается бурный пир и совершаются обильные возлияния, в людях воспламеняется любовный жар. Тогда собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса таким образом, чтобы расстояние от собаки до мяса было больше, чем длина веревки, связывающей собаку с подсвечником. Собака бежит за мясом, свеча падает и гаснет, и в темноте начинается общий разврат.

Столь красочные рассказы, распространявшиеся среди населения, будоражили толпу и создавали у доверчивых людей определенное мнение. У обывателя складывалось представление, что христианские собрания сродни древним языческим дионисийским оргиям. И, как в таких случаях бывает, каждый дополнял где-то услышанное новыми подробностями. Бурная фантазия любителей скабрезных пересудов не могла не добавить сюда и сообщения о бесстыдных танцах, вполне естественных после обильного количества выпитого вина.

Такие слухи не были лишены основания, так как по некоторым мимолетно оброненным замечаниям современников (кстати, с глубочайшим уважением относившихся к христианам) можно предполагать, что после совершения евхаристии на этапах действительно иногда бывало что-то вроде хороводов. В том же «Октавии» Минуция Феликса защитник христианства Октавий говорит, что свою веселость на агапах люди умеряют «строгостью, целомудренной речью и еще более целомудренными движениями тел». Однако враги христианства, извратив суть хороводов, исполнявшихся на агапах, представляли их чуть ли не плясками вакханок и менад, составляющих пьяную компанию спутников Диониса.

Естественно, что в сознании обывателя такой танец не мог не сопровождаться неистовой музыкой, которая своим бурным, темпераментным движением и исходившим от нее сладострастием помогает совершать непристойности, способствует пробуждению низменных наклонностей.

Какая же музыка в действительности звучала на христианских вечерях любви? Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся к свидетельству об одной из тех религиозных общин, которые отошли от ортодоксального иудаизма и предшествовали христианской церкви.

Еврейский писатель Филон, живший в Александрии на рубеже двух эр (25 г. до н. э. – 50 г. н. э.), в своем сочинении «О созерцательной жизни» описывает египетскую общину терапевтов (θεραπευτής – почитатель, тот, кто заботится). Они отвергали частную собственность и рабство, предпочитали совместный труд и коллективный быт. К тому же терапевты считали себя врачевателями гораздо более совершенными, чем обычные лекари, ибо они исцеляли души. Из почитаемых иудеями законов Моисея они признавали не все. Известно, что терапевты, подобно ессеям, саддукеям и фарисеям, представляли собой религиозные течения внутри иудаизма. Они предшествовали появлению христианства и некоторое время существовали одновременно с ним. Естественно, что их музыкальный быт был сходен, поэтому сведения, оставленные Филоном об особенностях музицирования в среде терапевтов, могут прояснить многое относительно музыки, звучавшей в раннехристианских общинах.

По словам Филона, в домах, где жили терапевты, была особая комната, в которой никогда не ели и не пили. В ее стенах была сосредоточена духовная деятельность общины. Здесь произносились параграфы Закона, боговдохновенные изречения пророков и пелись гимны, то есть все то, что укрепляет разум и облагораживает душу. Как можно понять по тексту Филона, основатели коммуны терапевтов изложили основные принципы жизни и важнейшие религиозные воззрения в стихотворной форме. Для лучшего запоминания этого катехизиса терапевты распевали его, потому что издавна было известно, насколько лучше и ярче врезаются в память и в сознание людей поющиеся слова.

В античной Греции существовал даже особый песенный жанр – ном (от νόμος – закон). В одном из трактатов, созданных приблизительно в III веке до н. э., рассказывается о том, как «люди, прежде чем научиться грамоте, пели свои законы, чтобы не забывать [их]» (Псевдо-Аристотель. Проблемы XIX 28). Песня, напеваемая с раннего возраста, дает возможность самым тщательным образом освоить распеваемый текст, который помимо воли и сознания людей впитывается на всю жизнь. Любое воспоминание о полюбившейся мелодии сразу же влечет за собой восстановление в памяти и слов песни. В результате на протяжении всей жизни систематически осуществляется повторение. Положенный на музыку текст закона становится постоянным спутником человека.

Плутарх Херонейский (ок. 46–119 гг.) совершенно определенно сообщает, что музыкальное творчество Фалета (рубеж VII–VI вв. до н. э.) способствовало укреплению законов Ликурга в Спарте (Плутарх. Ликург 4), ибо Фалет перекладывал их на музыку и тем самым способствовал проведению законов в жизнь.

Значит, основатели секты терапевтов, создавая распевающийся устав своей коммуны, не были первооткрывателями, а лишь использовали многовековой опыт. Однако их последователи не ограничились пассивным исполнением некогда созданных песнопений подобного рода. Они и сами сочиняли аналогичные стихотворно-музыкальные опусы.

Филон так рассказывает об этом: «Есть у них сочинения древних мужей, являвшихся основателями секты. Они оставили многие памятники, [содержащие их] идеи, изложенные аллегорически. Пользуясь ими как образцами, [терапевты] подражают [им, следуя] направленности учения. Так что они не только [пассивно] созерцают [их], но и с помощью всевозможных стихов и мелодий создают в честь Бога песни и гимны, которые они обязательно исполняют в более возвышенном стиле"».

Заключительный раздел этого фрагмента Филона как будто дает повод считать, что некоторые из терапевтов были либо поэтами, либо композиторами. Однако следует предостеречь от такого буквального понимания приведенного текста. Не берусь судить, как обстояло дело с созданием стихов (этот вопрос должны исследовать специалисты в области истории поэтического творчества), но с музыкальной стороной вопроса здесь все достаточно определенно: популярные мелодии приспосабливались к соответствующим стихам, и так зачастую создавались гимны. Конечно, это не исключает того, что в среде терапевтов могли время от времени появляться свои авторы музыки, произведения которых исполнялись их товарищами по общине. Но факты жизни древнего мира говорят о том, что чаще всего с этой целью использовались мелодии, уже известные в определенной среде. Безусловно, в процессе приспособления к новым стихам старая мелодическая линия подвергалась более или менее значительным изменениям. Таков был самый доступный путь к созданию новых гимнов для тех, кто не являлся музыкантом-профессионалом.

Эту мысль подтверждает еще один раздел из того же сочинения Филона, повествующий о разнообразных формах музицирования на собраниях терапевтов.

Филон рассказывает, что после тщательного и подробного обсуждения проблем Священного Писания, когда уже все члены общины получили полное удовлетворение от глубокого изучения затронутых тем, предстоятель, «подымаясь, поет гимн, созданный в честь Бога, – либо новый, составленный им самим, либо [принадлежащий] кому-то из сочинителей древности. Ибо [терапевты] сохранили многие стихи и мелодии эпических поэм, триметров, просодических гимнов, песнопений для жертвенных возлияний, песнопений, поющихся у алтаря, величальных хороводных песен, созданных из гибких строф. После него [то есть предстоятеля] в подобающем порядке [поют] другие, согласно должностям, а все слушают в полном безмолвии, помимо [тех случаев], когда необходимо петь окончания [строф] и ответы, и тогда мужчины и женщины поют [вместе]».

Сомнительно, чтобы предстоятель общины терапевтов был музыкантом-профессионалом, и вряд ли можно вести речь о том, что «составленный им самим» гимн представлял собой действительно новое музыкально-поэтическое произведение. Поэтому музыкальное творчество главы общины, да и остальных ее членов не следует понимать в современном смысле – как создание совершенно нового интонационно-художественного образования.

Знакомясь со свидетельством Филона, нужно отметить, прежде всего, разнообразие музыкального репертуара, использовавшегося в коммуне терапевтов. Однако, анализируя приведенный фрагмент, будем постоянно помнить, что в греческом тексте Филона жанры еврейской религиозной музыки обозначены греческими терминами (об этом, к сожалению, часто забывают). Никто не знает, насколько точно указанные здесь греческие названия соответствуют тем жанрам, которые действительно звучали в коммуне терапевтов. Поэтому, обсуждая текст александрийского писателя, мы вынуждены говорить о жанрах древнегреческой музыки, подразумевая при этом, что терапевты использовали соответствующие им жанры еврейского искусства.

После перечисления поэтических жанров – эпических поэм и триметров – Филон упоминает просодические гимны, представляющие собой хоровые песнопения с инструментальным сопровождением. По словам писателя II века Поллукса, и ’’Платону приятно называть просодиями песни в сопровождении кифары» (Ономастикой IV 64). А земляк Филона, писатель V века Гесихий Александрийский в «Лексиконе» пишет, что ’’просодия – это песня с инструментом». У язычников Древней Греции ’’просодическим мелосом» именовалась хоровая песнь торжественного и серьезного характера, исполнявшаяся с аккомпанементом авлоса. Чаще всего она звучала во время праздничных процессий и особенно при приближении к храму или алтарю. Интересно, что ее исполнение сопровождалось особыми танцевальными движениями. Философ и математик Прокл (400/412 – ок. 485 гг.) убежден, что жанр просодии получил свое наименование от глагола προσίημι (подходить, приближаться), поскольку, согласно ему, просодия звучит тогда, когда поющие ’’подходят (προσίασαι) к алтарям или храмам, и при подходе (ἐν τῷ προσιέναι) [к ним] она пелась в сопровождении авлоса; во время же остановок [шествия] гимн пелся в сопровождении кифары» (Хрестоматия 10). Конечно, этимологическое толкование, предлагаемое Проклом, неверно, так как слово πρόσοδος означает звучание инструмента, «согласованное с песней, от слова ῷδή (оде) – песня». Не случайно Плутарх пишет о ’’псалтырях, лирах, пектидах, авлосах и всех [инструментах], музыкально согласующихся (προσωδά) и соответствующих (προσήγορα) [пению]» (О нравственной доблести 443 А, § 4). Однако благодаря ошибочному толкованию Прокла мы узнаем детали исполнения просодии.

Совершенно очевидно, что Филон Александрийский под греческим термином προσῳδία (просодия) подразумевал какое-то иудейское песнопение, также исполнявшееся с инструментальным сопровождением во время шествий.

Словообразование παρασπόνδειον (параспондейон), переведенное мною как «песнопение для торжественных возлияний», не встречается в греческой литературе. Зато часто употребляется слово σπονδεῖον (спондейон), обозначавшее первоначально вазу, из которой осуществлялось возлияние, при жертвоприношениях. А так как этот языческий обряд сопровождался игрой на авлосе, то впоследствии словом «спондейон» стали обозначать особый музыкальный жанр – авлосовую мелодию, звучавшую во время жертвенных возлияний (σπονδεῖον αὔλημα). Затем появилась и соответствующая музыка для кифары. Так, грамматик и софист Афиней (160–230 гг.) из города Навкратиды, расположенного в Египте, в своем сочинении «Пирующие софисты» (XIV 638 а, § 42) сообщает, что первым сыграл на кифаре (σπονδεῖον μέλος) некий Дион из Хиоса, о котором больше ничего не известно. И наконец, после значительного периода развития инструментальной «спондеической» музыки появились песнопения, также называвшиеся «спондеическими».

Значит, «спондеическое» – это песнопение, связанное с языческим ритуалом жертвоприношений. Но какой жанр соответствовал ему в еврейской религиозной жизни? Может быть, Филон потому и нс- пользовал греческое обозначение с приставкой пара , что не знал, каким образом точно передать наименование соответствующего еврейского обрядового песнопения? Παρασπόνδειον же можно понимать как «похожее на спондей». Предположим, что Филон в данном случае писал о песнопении, выполнявшем в иудейском обряде функцию, близкую к той, какую спондеический мелос выполнял в языческих ритуальных возлияниях. Это – единственная информация, которую можно извлечь из термина «параспондейон».

Столь же мало мы в состоянии почерпнуть и из определения παραβώμιον, переведенного мною как «песнопение, поющееся у алтаря» (βώμιος – «алтарный»). Здесь также, скорее всего, имелось в виду некое еврейское песнопение, аналогичное тому, которое исполнялось язычниками рядом с алтарем.

Анализ процитированного фрагмента Филона сталкивается с серьезной проблемой, когда речь заходит о стасимах. Общеизвестно, что τό στάσιμον – песнь хора в древнегреческой трагедии. При начальном размышлении на эту тему обязательно возникает мысль, что такой стасим трудно или даже невозможно сопоставить с каким-либо жанром религиозной музыки вообще: слишком несовместимы задачи музыки в театре и при богослужении. И, вместе с тем, Филон упоминает именно театральные хоровые стасимы. Более того, в другом отрывке он даже называет составные части стасимов – строфы и антистрофы. Следовательно, Филон имел в виду музыкально-поэтическую форму, являвшуюся неотъемлемой частью античной трагедии. Можно ли представить себе театральный стасим как раздел богослужения?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно учитывать два обстоятельства.

Первое из них уже упоминалось и оно связано с тем, что Филон вынужден был описывать жанры еврейской религиозной музыки греческими терминами. А это, волей-неволей, предполагает такую ситуацию, при которой автор подыскивает в греческой художественной жизни жанры, хотя бы приблизительно напоминающие соответствующие еврейские религиозные песнопения (либо по характеру звучания, либо по форме, либо по каким-то другим признакам), чтобы потом их названия перенести на еврейские богослужебные песнопения. Нетрудно понять, что получаемый при таком поиске результат достаточно приблизителен и условен. Ведь невозможно допустить, чтобы в обеих культурах существовали полностью тождественные жанры, поскольку каждая из них формировалась в определенных исторических условиях и конкретной национальной среде со всеми вытекающими отсюда последствиями. Значит, Филон мог сопоставлять столь разные явления лишь на основе довольно поверхностного сходства и здесь бессмысленно требовать полной адекватности.

Второе обстоятельство, о котором следует постоянно помнить, связано с тем, что само понятие «стасим» не предполагает какого-то определенного содержания со строго установленным эмоциональным ракурсом (что особенно важно для музыки), а только указывает на то, что первоначально, на заре театра, эта хоровая песнь исполнялась стоя (στάσιμος – стоячий, неподвижный). Следовательно стасим, в принципе, допускает самое различное содержание. Сохранившиеся драматические образцы древнегреческих авторов дают примеры стасимов самой широкой смысловой амплитуды. С этой точки зрения ничто не мешает наполнить стасим и определенным религиозным содержанием. Вспомним, что древнейший дифирамб, предок трагедии, включавший в себя стасимы, некогда являлся культовой песней, посвященной богу Дионису. Так почему же в другой национальной культуре и в другой культовой среде форма, напоминающая греческий стасим, не могла использоваться в качестве структуры духовного песнопения.

Пусть приверженцам возвышенно-ортодоксальных иудейских традиций приведенное сравнение не покажется кощунственным. Речь идет не о сопоставлении объектов поклонения (такое сопоставление абсурдно по своей природе), а лишь о способности музыкально-поэтической формы каждый раз наполняться новым содержанием. Вообще же будущим исследователям религиозной музыки александрийских евреев еще предстоит выявить тот конкретный жанр, который Филон по-гречески назвал стасимом. Возможно, в этом случае нужно будет отталкиваться от того же прилагательного στάσιμος, обозначавшего также нечто равномерное, спокойное и величественное. Представляется, что русское субстантированное прилагательное «величальная» как нельзя лучше соответствует такому пониманию самого греческого слова и религиозного песнопения, обозначавшегося им. Вспомним, хотя бы, уже упоминавшееся выражение Филона ρυθμοῖς σεμνοτέροις («в более возвышенных ритмах»), которое также указывает на размеренный, величальный характер еврейских песнопений. Из книг Ветхого Завета известно, как много было величальных в честь Господа в еврейской религиозной музыке.

Но все это – только предположение. Детальное исследование этой проблемы – дело будущего.

Как бы то ни было, текст Филона повествует о четырех различных музыкальных жанрах, исполнявшихся в коммуне терапевтов.

Интересен и заключительный раздел приведенного фрагмента Филона, где сообщается, как вся община терапевтов в полном молчании слушала поющих, внимая тексту и самому напеву. Молчание нарушалось только тогда, когда хор повторял заключительные фразы (τά ἀκροτελεύτια) сольного пения, поддерживая певца-солиста и демонстрируя тем самым единство запевалы и всей общины.

Таковы, по описанию Филона, музыкальные особенности первых, строго богослужебных часов собрания общины терапевтов, когда главной целью было поклонение Всевышнему и познание Его Закона. Затем все отправлялись на трапезу.

Продолжая свое повествование, Филон сообщает, что «после трапезы [терапевты] совершают священную всенощную. Она проводится так. Все вместе они встают и в центре собрания образуется, прежде всего, два хоровода: один – из мужчин, а другой – из женщин. От каждого [из хороводов] выбирается самый уважаемый и добропорядочный руководитель и запевала. Затем, жестикулируя руками, танцуя и призывая бога, они поют гимн в честь бога, создав [его] из многих стихов и мелодий, соединяя [свои голоса] то в антифоны, то в созвучия. Иногда они вдохновляются просодиями, а иногда стасимами, создавая при необходимости строфы и антистрофы. Потом, когда каждый из [хороводов] мужчин и женщин насладится собственным и противоположным [звучанием], они, словно вовлеченные в вакханалии неумеренного блаженства, объединяются и из двух получается [общий] хоровод, наподобие того, который образовался в древности у Чермного моря, вследствие происшедшего там чуда».

Такие свидетельства поистине бесценны. Мы узнаем, что выбор запевалы и руководителя хора никак не был связан с его вокальными или вообще музыкальными возможностями. Его просто выбирали из наиболее почитаемых членов общины. В этом нет ничего удивительного, так как для подлинно религиозных людей решающее значение тогда имел не художественный уровень исполнения, а его искренность. Не последнюю роль здесь играло также убеждение, что песнь, обращенную к Богу, должны петь уста праведного и добропорядочного человека. Поэтому и выбор падал на самых «уважаемых и солидных», а обладали ли они певческим голосом или музыкальным слухом, было делом второстепенным.

Благодаря Филону мы узнаем также, что даже на рубеже старой и новой эры танец занимал еще значительное место в жизни религиозных общин. Значит, сведения о танце в ранних христианских общинах, сообщаемые Минуцием Феликсом и приведенные выше, отражают реальное положение дел и не являются вымыслом. Ведь многовековое развитие художественной практики в древнем мире предполагало совместное сосуществование поэзии, музыки и танца. На протяжении длительного исторического времени художественный образ создавался средствами этих трех искусств: музыка мелодизировала стихи, благодаря чему они могли распеваться, а танец иллюстрировал или подчеркивал движениями важнейшие эмоциональные и, возможно, сюжетные стороны содержания. Плутарх, выражая общее мнение, принятое в древности, утверждает, что танец «воспроизводит действительность в зрительных образах» (Застольные беседы IX 748 В). Издавна благородный танец не только свидетельствовал о красоте и здоровье тела человека, но и олицетворял высокий нравственный дух. Однако деградация древнего общества не могла не коснуться и танца. Плутарх с горечью пишет, что в его времена пляска отошла от своих возвышенных форм, превратившись в театрах в позорное зрелище. Нужно думать, что в религиозных общинах Ближнего Востока на рубеже старой и новой эры мог использоваться только тот танец, который сохранял благородство своих движений и соответствовал высоким вкусам. Ни терапевты, ни христиане не могли быть исключением из этого правила, так как любая другая разновидность танца не соответствовала бы атмосфере религиозных собраний. Следовательно, в общинах терапевтов и ранних христиан танец был связан с древнейшими культурными традициями.

Эти традиции проявляются и в разделении на два хора, что было известно издавна в различных древних цивилизациях. По словам Филона Александрийского, для хорового пения терапевтов образцом являлся хор, прозвучавший у Чермного моря, когда евреи под предводительством Моисея совершали свой исторический исход из египетского плена. Безусловно, терапевты уже не могли знать этого древнейшего напева. Но тот хор представлялся им неким идеальным хором, самым тесным образом связанным с судьбой народа и с величественным поклонением Богу, спасшему людей от гибели. В таком смысле он и оценивался терапевтами – как образец (что же касается музыкального воплощения древнейшей песни, исполнявшейся некогда Моисеем, Мариам и их соплеменниками в египетской пустыне, то, как я уже отметил, люди каждой новой эпохи представляли себе ее интонационное содержание по-разному, в зависимости от особенностей художественного мышления своего времени).

Филон даже описывает, что делали терапевты, чтобы их пение походило на этот знаменитый хор: «[Хор] терапевтов, мужчин и женщин, весьма подражая тому [древнему хору], создает гармоническое звучание и подлинную музыку, смешивая мелодическими подголосками (μέλεσιν ἀντήχοις) и антифониями высокое [звучание] женщин с низким звучанием мужчин».

Всю ночь терапевты пели и танцевали, находясь в прекрасном, одухотворенном состоянии. При наступлении же утра они вставали и обращали свои взоры на восток, откуда всходило солнце. Простирая руки к небу, они молились о ниспослании благоденствия.

Как мы видим, музицирование занимало важное место в жизни терапевтов. Конечно, терапевты – лишь одна из многих общин, существовавших в то время на Ближнем Востоке. Но есть серьезные основания предполагать, что если бы до нас дошли аналогичные свидетельства о жизни других иудейских братств, то и в них была бы отражена столь же значительная роль музыки. Ее активное распространение в повсеместно возникавших религиозных сектах связано с несколькими причинами.

Во-первых, все они возникли и существовали как различные ответвления иудаизма, в котором музыке отводилось значительное место. Вся его многовековая драматическая история от глубокой архаики до начала христианской эры проходила под звуки песнопений и игру инструментов. Его важнейшие религиозные обряды буквально насыщены музыкой. Поэтому вполне естественно, что и в сектах, зарождавшихся в лоне иудаизма, эта традиция не могла не сохраниться.

Во-вторых, – и это важнее всего, – большинство новых религиозных течений возникало как эмоциональная реакция на жестокости мира, в котором процветало бесчеловечное рабство, кровопролитные беспощадные войны, уродливые отношения между людьми. Эти течения являли собой религиозный протест против торжества порока. Отсюда и возникали подразделения людей на «сынов света» и сынов тьмы , где первые представляли доброту, гуманизм и искренность, а вторые – многочисленные несовершенства человечества. Отсюда и пришла прекрасная идея о Боге-Мессии, призванном спасти лучшую часть людей. Члены общины не могли не ощущать свою избранность и духовную возвышенность пути, на который они вступили. Ведь они пошли на разрыв не только с религией отцов, они порвали и с повсеместно принятыми в их среде обычаями, отношением к жизни и смерти и вообще к смыслу человеческого существования. А на такой поступок мог решиться не каждый. Кроме искренней веры, необходимо было обладать мужеством и решительностью, так как конфликт с традиционным укладом жизни был неизбежен. Но ради спасения души этот шаг необходимо было сделать еще до прихода Мессии. Такая нравственно-религиозная обстановка создавала торжественно-тревожный фон, предваряющий приход Мессии, – фон, который укреплялся музыкой, способствующей возникновению особой одухотворенности, связанной с появлением психологической напряженности, когда красота и очищение действуют совместно. Поэтому не только терапевты, но и все подобные религиозные общины должны были уделять значительное внимание музыкальному сопровождению своих обрядов.

Песнопение возвышало и облагораживало. Человек, певший гимн в честь Бога, словно становился ближе к Нему, ибо в тот момент он был глубоко убежден, что Господь слышит его. Благодаря такой вере у него возникала убежденность в том, что он замечен грядущим Мессией. Когда устав Кумранской общины провозглашал: ’’Священники и левиты пусть благословляют Бога-Спасителя», то в этом заключалось эмоциональное воззвание к Всевышнему, надежда на могучее заступничество в страшные дни ’’конца времён». Человек же, слушавший такой гимн, не только сопереживал образам данного песнопения, но и эмоционально усваивал идеи, проповедовавшиеся в его общине.

Так музыка становилась важнейшим средством внутриобщинных контактов между людьми. Во многом она выполняла роль надежного стержня, объединяющего сообщество единоверцев. И раннехристианская община, конечно, не могла отказаться от столь эффективного средства сплочения единомышленников. В противном случае она лишилась бы давнего и проверенного помощника, а быт христианских общин оказался бы менее притягательным для массы людей, ищущих новые формы жизни. Евсевий Кесарийский, понимая значение духовной музыки в жизни христиан и знакомясь с музыкальным бытом терапевтов по описаниям Филона, даже склонен был отождествлять терапевтов с ранними христианами именно на основе общности ’’музыкальных запросов»: ’’Вышеупомянутый человек [то есть Филон Александрийский] дал описание всего этого в своем собственном сочинении, что в точности соответствует обычаю, наблюдавшемуся не так давно только у нас – всенощные службы во время Великого Праздника, связанное с ним исполнение гимнов, которые мы привыкли речитировать, когда один человек стройно поет, а остальные слушают в молчании и присоединяются, распевая только окончания (τά άκροτελεύτια) гимнов» (Церковная история II 17, 22).

Отмеченная Евсевием Кесарийским общность в жизни терапевтов и ранних христиан вполне естественна. Поиски людей, обративших свои взоры к христианству, были направлены на духовное совершенствование, помогавшее противостоять житейским порокам, а возвышенная музыка являлась источником многих духовных переживаний, способствовавших нравственному очищению. Не случайно Василий Кесарийский провозгласил впоследствии: «Тот, кто приобщается святых тайн, должен песнесловить Господа» (Основания нравственности XXI 4). Не случайно также ранние историки христианства, критически относившиеся ко всяким предшествующим религиозным верованиям, Сочувственно отмечали увлеченность терапевтов музыкой.

С самого начала музыка заняла в жизни христианских общин достойное место. Особенно наглядно это проявилось на агапах.

Знакомство с ними мы прервали на том, что во время обряда евхаристии в стенах домашней церкви звучали молитвы – моление о хлебе и моление о чаше. Следовавшую далее трапезу Тертуллиан описывает так: «Наша трапеза обнаруживает свое значение в самом своем названии; она называется тем [словом], которое означает у греков любовь... Они возлегают за стол не иначе, как вкусив сперва молитву к Богу, едят столько, сколько нужно для утоления голода, пьют, как пристойно людям, строго соблюдающим воздержанность, насыщаются они так, что тою же ночью могут возносить молитвы Богу, беседуют, зная, что Бог все слышит. После омовения рук и возжигания светильников каждый приглашается выйти на середину и петь Богу либо из Священного Писания, либо из своего собственного изобретения... Пир завершается молитвой» (Апологетика XXXIX 16–18).

Как мы видим, в центре этого описания – песнопения. Без них не обходилась ни одна агапа. Что же пели ранние христиане во время своих застолий?

Выясняя этот вопрос, нужно иметь в виду, что жизнь первых христианских церквей не была строго регламентирована. Это были начальные шаги христианских общин, которые еще не приобрели устоявшихся обычаев и громоздкой начальнической иерархии, заботившейся о строгом соблюдении обрядов. Все зависело от конкретной ситуации, от местности и, несомненно, от культурного уровня тех, кто участвовал в обряде. Эти факторы, безусловно, влияли и на песнопения, исполнявшиеся во время агап. Апостол Павел в середине первого столетия призывает верующих: «...исполняйтесь Духом, возвещая [о нем] собственными псалмами, гимнами и духовными песнями, поя и воспевая в сердцах ваших Господу» (Еф.5:18–19; см. также: Кол.3:16–17). Можно ли считать, что Павел говорит о трех различных жанрах – псалмах, гимнах и духовных песнях?

Скорее всего, нет. Дело в том, что в древности, судя по всему, не существовало ясно выраженных границ между отдельными певческими жанрами, во всяком случае, между теми, которые упомянуты Павлом. Например, у язычников словом «гимн» именовалась священная ритуальная песнь, обращенная к Богу или герою. Гимн мог представлять собой прославление божества или содержать обращение к нему с просьбой о помощи, о ниспослании здоровья, удачи и т. д. Такое понимание гимна было не только в языческой древности, но и у христиан. Великий Августин (354–430 гг.) дает следующее определение гимну: «Гимн – это прославление Бога песней; гимны – это песни, содержащие восхваление Бога. Если есть восхваление, но [восхваление] не Бога, то это не гимн. Если же есть восхваление, и восхваление Бога, но оно не поется, то это [также] не гимн. Следовательно, если это гимн, то он содержит такие три [признака]: восхваление, [восхваление] Бога и песнь» (О псалме LXXII 1). Однако абсолютное большинство псалмов также есть не что иное, как гимны в честь Бога, а многие из них наполнены мольбой. Таким образом, содержание известных нам гимнов, песен и псалмов не дает оснований для четкого разграничения по жанрам. Что же касается их поэтической формы, то они бесконечно разнообразны и многолики, и о какой-либо систематизации по жанрам здесь трудно говорить.

Конечно, можно утверждать, что жанры, упомянутые Павлом, отличались по своему музыкальному содержанию. Подобное утверждение имеет одно неоспоримое преимущество: нельзя привести доводов ни в его защиту, ни в опровержение. Вряд ли кто-нибудь на основании сохранившихся кратких нотных фрагментов античной музыки (среди которых есть гимны и песни) возьмется высказываться за или против этой идеи. Ведь уже неоднократно было доказано (как теоретически, так и практически), что любые попытки озвучить эти нотные фрагменты обречены, ибо античная буквенная нотация по своим описательным возможностям крайне ограниченна и получающийся результат бесконечно далек от того художественного произведения, которое звучало в далекой древности.

Необходимо отметить, что некоторые отцы церкви пытались разграничить псалом и песню по музыкальным признакам. Так, например, Василии Кесарийский считал, что псалом – это музыкальная речь, исполняемая согласно с гармоническими речами инструмента» (О псалме XXIX 1). Его брат Григорий Нисский (ок. 335 – после 394 гг.) также как будто был убежден, что «псалом – это мелодия, сопровождаемая музыкальным инструментом» (О псалмах III). На Западе им вторит Августин: ’’...псалом – это песнопение, но не какое-нибудь, а под псалтерион... Следовательно, тот, кто псаллирует, поет не только голосом, но и с добавлением какого-то инструмента...» (Объяснение псалма CXLVI 2).

В отличие от псалма песня рассматривалась как исключительно вокальное сочинение. По Евсевию Кесарийскому, песня – это музыка, исполняемая как мелодия со словами, без инструмента (Комментарий к псалмам, PG XXIII, 72), а Григорий Нисский пишет, что «песнь – это звучание мелодии со словами, исполняемой устами» (О псалмах III);

При знакомстве с такими высказываниями может сложиться мнение, что патристика отделяет псалом от песни по, так сказать, сугубо музыкальному признаку – по наличию или отсутствию инструментального сопровождения, опираясь, естественно, на особенности музыкальной практики церкви. Однако есть все основания предполагать, что в этом вопросе отцы церкви руководствовались соображениями совершенно иного рода.

Действительно, с одной стороны, хорошо известно, что уже в III–IV веках (а может быть, и значительно ранее) музыкальное оформление богослужений восточной церкви было лишено инструментального сопровождения. Этот факт невозможно оспорить, так как в его защиту свидетельствует весь пафос патристической литературы, направленный против музыкальных инструментов как аксессуаров языческого культа (подробнее об этом пойдет речь далее). С другой стороны, не менее хорошо известно, что в литургии постоянно пелись псалмы, без которых не обходилось ни одно богослужение. Отсюда можно сделать ошибочный вывод, что в церковном обиходе использовались музыкальные инструменты, так как, согласно процитированным патриотическим источникам, псалом – это песнопение с инструментальным сопровождением.

В чем же здесь дело и как объяснить столь очевидное противоречие?

Совершенно ясно, что в данном случае отцы церкви рассуждали не об особенностях современной им богослужебной музыки, а об этимологии греческого слова ψαλμός (псалмос). В самом деле, это существительное произошло от глагола ψάλλειν, что буквально подразумевало «бряцать». В Древней Греции при помощи этого глагола обозначалось звучание струнного инструмента, на котором струны приводились в движение пальцами, а не плектром. Существительное же псалмос обозначало движение струны, вызванное действием пальца. Отсюда исполнитель, играющий на струнном инструменте без плектра, назывался ψάλτηρ (псалтер) или ψάλτης (псалтес), а исполнительница – ψάλτρια (псалтрия). Даже инструмент псалтерион (ψαλτήριον) получил свое наименование только по той причине, что на нем играли без плектра. Со временем появился жанр псалмодии – песни с сопровождением инструмента.

Всего этого не могли не знать отцы церкви. Евсевий Кесарийский связывает слово «псалом» с названием инструмента «псалтерион» (Комментарий к псалмам, PG XXIII, 72–73), а епископ города Пуатье Гиларий, бескомпромиссный враг арианства – самого знаменитого в древности еретического движения, утверждает, что «псалом существует тогда, когда голос отдыхает и слышна лишь игра на инструменте» (Наставление к псалмам 19). Таким образом, явно или косвенно «псалом» возводится к глаголу ψάλλειν (бряцать).

Итак, в трудах отцов церкви рассматривался не бытующий жанр, а теоретическое толкование термина «псалмос». (совершенно очевидно, что в церковном обиходе псалмами называли песнопения без инструментального сопровождения. И в призыве Павла обращаться к «псалмам, гимнам и духовным песням» следует видеть не три различных жанра, а только заботу о том, чтобы христиане на своих собраниях использовали псалмы, являющиеся гимнами в честь Бога и представляющие собой духовные песнопения.

Подробное толкование находит подтверждение и в других фактах. Так, отцы церкви II–V веков, внимательно следившие за складывающейся традицией литургической музыки, посвящали страницы своих сочинений исключительно псалмам. Достаточно указать хотя бы на огромное количество трудов о псалмах. Их авторы – один из зачинателей исторического метода прочтения Библии в Антиохии Диодор, впоследствии епископ Тарса (умер ок. 390 г.), его знаменитый ученик Иоанн Златоуст и не менее знаменитые писатели Евсевий Кесарийский и Аврелий Августин. Сюда же следует отнести и такие опусы, как «Объяснение псалмов» наиболее влиятельного и последовательного оппонента арианства во всем христианском мире Афанасия Александрийского (ок. 296–373 гг.), «Беседы о псалмах» Василия Кесарийского, «Истолкование псалмов» известного богослова антиохийской школы и историка Феодорита, епископа Кира (ок. 393 – ок. 466 гг.), «Наставление к псалмам» Гилария из Пуатье, «Объяснение псалмов» Амвросия Медиоланского, «Трактат о псалмах пионера латинского перевода Библии, приверженца аскетического образа жизни и крупнейшего полемиста своего времени Иеронима (341–420 гг.), «Краткое изложение псалмов» – сочинение, которое из-за сомнительности авторства Иеронима приписывается сейчас неизвестному Псевдо-Иерониму.

Однако во всей патриотической литературе этого периода мы не встретим ни одного аналогичного сочинения, посвященного духовным песням или гимнам. Разве это не доказательство того, что в богослужебной практике не существовало таких жанров? Даже если бы гимны и духовные песни занимали в литургии гораздо менее значительное место, чем псалмы, то и тогда как самостоятельные жанры они не смогли бы полностью выпасть из поля зрения тех, кто был самым тесным образом связан с жизнью церкви.

Правда, существует одно-единственное сочинение с заглавием «Об использовании гимнов», написанное Никитой из Ремезианы. Казалось бы, уж в нем-то обязательно должны найти подтверждение слова Павла если не о существовании духовных песен, то об использовании особых гимнов. Но ближайшее знакомство с сочинением показывает, что в нем ведется речь опять-таки о псалмах, трактуемых здесь как гимны. А автор псалмов Давид даже иногда называется hymnidicus (§ 13) – «произносящий гимны». Эпиграфом же ко всему труду Никиты из Ремезианы может служить фрагмент, заимствованный из его текста: «Чего только ты не найдешь в его [т. е. Давида] псалмах, ведущих к благу, наставлению и утешению рода человеческого [любого] пола и возраста! Младенец находит там то, что он впитывает с молоком матери, мальчик – то, чему он может радоваться, подросток – то, чем он может исправлять свой путь, молодой человек – то, чему он может следовать, и старик – то, чему он молится. Женщина учится скромности, сироты находят отца, вдовы – судью, бедняки – того, кто заботится [о них], а путники – защитника. Цари и судьи слышат [в псалмах] то, чего они страшатся. Псалом утешает печального, сдерживает радующегося, смягчает разгневанного, ободряет бедного и упрекает богатого, [заставляя его] узнать себя. Абсолютно всем, внимающим [ему, псалом] принес облегчение; и он не презирает грешника, а разумно наполняет его горестным раскаянием» (§5).

Не менее знаменательные слова о Книге Псалмов принадлежат Василию Кесарийскому: «Она предсказывает грядущее и увековечивает память истории; она – закон для жизни; она дает совет по житейским вопросам и вообще служит хранилищем полезных знаний, заботливо отыскивая то, что подходит каждому человеку» (Беседа о псалме I 1; см. также I 2). А Амвросий Медиоланский считает, что «"псалом» – это благословение народа, хвала Богу... глас церкви, певучее исповедание веры... Он укрощает гнев, освобождает от волнения, облегчает печаль» (Объяснение псалма I 9; см. также: Гексамерон III 3, 23).

В «Апостольских установлениях» (I, VI 3–5), отражавших богослужебную практику, недвусмысленно сказано: если христианин хочет ознакомиться с историей, он должен читать библейскую Книгу Царей, если его привлекает мудрость и поэзия, то в его распоряжении находятся библейские книги пророков, а «если ты желаешь песен, то у тебя есть псалмы». В одной из так называемых «Од Соломона» (XVI 1), обнаруженных в начале XX века, неизвестный поэт говорит: подобно тому, как целью земледельца является пашня, а кормчего – управление кораблем, так для поэта целью служит «псалом Господа в Его гимнах». Следовательно, здесь псалом почти идентичен гимну. А Евсевий Кесарийский не видит разницы между гимном и духовной песней: «и в духовных песнях мы исполняем гимн» (О псалме XCI 4).

Все эти свидетельства подтверждают не только то, что псалмы являлись главными и важнейшими музыкально-поэтическими произведениями, повсеместно использовавшимися в жизни христиан, но и то, что они рассматривались как гимны в честь Бога и как духовные песнопения, способствующие нравственному совершенству человека.

Поэтому еще раз подчеркнем, что слова апостола Павла о псалмах, гимнах и духовных песнях следует понимать не как перечисление трех различных жанров, ибо таковых не было, а как наставление о том, что псалмы должны использоваться в качестве гимнов и духовных песен. Это прекрасно понимал и знаменитый глава Катехизисной школы Климент Александрийский (ок. 150 – ок. 215), утверждавший, что «апостол [Павел] называет псалом духовной песней » (Наставник II 4). Много времени спустя в обиход вошли и библейские песни, и тропари, и кондаки, и многие другие жанры церковной музыки. Но тогда, при начальных шагах христианской музыки, псалом являлся (если перефразировать поздневизантийских «началом, серединой, концом и системой» музыкального оформления богослужений.

Итак, музыкальная жизнь древнейших христианских общин была самым тесным образом связана с музыкальным бытом всего общества. Естественно, что, приняв обряд крещения, люди не могли внезапно изменить свое художественное мышление и сразу же пойти наперекор своему музыкальному воспитанию, моментально нарушить заданный ходом исторического развития и сложившийся к тому времени процесс музыкальной жизни. Ростки нового религиозного течения еще не в состоянии были изменить давних музыкальных обычаев. Да и сами христиане вряд ли ставили перед собою такую задачу. Это теперь, спустя двадцать столетий, мы знаем, что именно тогда, при зарождении христианства, возник рубеж между старой и новой эрой в истории человечества, между старыми и новой религией, и поэтому нам представляется, что граница между прошлым и будущим проходила во всём, начиная от мировоззрения и кончая художественными вкусами. Однако первые христиане даже не догадывались о том, что их жизнь протекает на переломе эпох. Конечно, они несколько по-иному стали относиться к своему пребыванию на земле и в связи с этим по-иному, чем ортодоксальные иудеи, взглянули на мир. Но в остальном они продолжали жить, как их предки, погружаясь в те же житейские заботы. Они так же, как и их отцы, трудились, любили, страдали и радовались. На улицах и площадях, в домах и тавернах продолжала раздаваться музыка, звучавшая и до прихода Христа на землю. Христиане принимали из нее ту, которая была созвучна их религиозным воззрениям, соответствовала их вкусам и уровню музыкального развития. Поэтому в разных церквях музыкальное оформление богослужений было разным (существуют даже сведения, что в сирийской и коптской церквях во время богослужений иногда звучали музыкальные инструменты).

Сохранившиеся отголоски не только раннехристианской, но и более поздней эпохи свидетельствуют, что при евхаристии в разных церквях звучали различные псалмы. Так. в «Апостольских установлениях» (VIII 13) сообщается, что во время причащения Святых Тайн звучал псалом 33:

Благословлю Господа во всякое время;

хвала Ему непрестанно в устах моих.

Господом будет хвалиться душа моя;

услышат кроткие и возвеселятся.

Величайте Господа со мною,

И превознесем имя Его вместе.

Особенно «евхаристично» звучал 9-й стих этого псалма:

Вкусите, и увидите,

как благ Господь!

Причащение хлебом и вином как Телом и Кровью Христа, сопровождаемое пением таких стихов, создавало приподнятое эмоциональное состояние. О звучании этого псалма при раздаче причастия свидетельствует и такой крупнейший богослов, как Кирилл Иерусалимский (ок. 315–386 гг.): «...послушайте певца, который священной мелодией приглашает вас причаститься Святых Таинств и поет: „Вкусите, и увидите, как благ Господь«» (Поучение о посвящении в таинства V 20). Иероним также сообщает: «...Каждый день, наполняясь божественным хлебом, мы поем: «Вкусите, и увидите, как благ Господь»» (К Исаие II 5, 20).

Однако, по свидетельству Иоанна Златоуста (О псалме 144), в Антиохии во время причастия звучал 15-й стих из 144-го псалма:

Очи всех уповают на Тебя,

и Ты даешь им пищу их в свое время.

Конечно, здесь речь шла о духовной пище, олицетворяемой Телом и Кровью Христа.

Пение звучало не только во время причащения. Ритуал крещения также сопровождался псалмом. Григорий Назианзин с такими словами обращается к тем, кому предстоит совершить обряд крещения: «Место перед большим помостом, где вы будете стоять после крещения, есть знамение будущей славы; псалмодия, с которой вы будете приняты [в лоно церкви], есть предвестник будущей гимнодии» (Речь 40: О святом крещении 46). И если он не указывает на конкретный псалом, то Кирилл Иерусалимский (Прокатехизис 15) утверждает, что при крещении звучал псалом 31.

Попытаемся представить себе, что чувствовал новообращенный христианин в момент крещения, являвшегося торжественным актом, запоминавшимся на всю жизнь. Большинство из тех, кто крестился в общинах ранних христиан, были взрослые люди со сложившимися убеждениями и мировоззрением, прошедшие определенный этап жизненного пути, а некоторые из них пришли к христианству уже на закате своих дней. И все же они рвали с прошлым, решив связать свою судьбу с новой религией. А в те времена для такого шага нужно было обладать не только внутренней убежденностью в справедливости избранного пути, но и мужеством, ибо земной путь христиан первых трех столетий был тернист, а порой и трагичен.

Готовившийся стать христианином проходил довольно длительную подготовку (по-гречески он назывался κατηχούμενος – наставляемый). Вначале его допускали не ко всему богослужению, а только к слушанию Священного Писания и проповеди. На этой стадии он постепенно приобщался к глубинным идеям христианства. Одновременно община зорко следила за образом жизни человека. Как правило, подготовительный период продолжался 2–3 года. Когда же наконец все убеждались, что не только на словах, но и в поступках человек придерживается христианских норм жизни, тогда он начинал готовиться уже непосредственно к обряду крещения. Как правило, этот обряд совершался на Пасху и на Крещение. Так как перед этими праздниками всегда соблюдался пост, то во время поста тот, кто готовился принять крещение, обязан был постоянно молиться и просил Бога отпустить грехи, совершенные им в прошлой жизни. Одновременно постилась и община, которая нередко вместе с ним возносила молитвы, прося о всепрощении. И вот наступал долгожданный день крещения.

Это был праздничный обряд. Повернувшись лицом к западу, человек торжественно произносил слова отречения от дьявола, а став лицом к востоку – символ веры. Затем происходило омовение. Первоначально не было никакой купели. Так как первые христиане стремились проводить свои собрания недалеко от водоемов, то в них и совершался обряд, знаменовавший возрождение очистившегося от грехов человека к новой жизни. Затем его облачали в белые одежды – символ чистоты и непорочности, а на грудь ему надевали крест. После этого он присоединялся к общине, и начиналось пение:

Блажен, кому отпущены беззакония,

и чьи грехи покрыты!

Блажен человек, которому Господь не вменит греха,

и в чьем духе нет лукавства!

(Пс.31).

Слыша мелодию с такими словами, вчерашний иудей или язычник должен был еще больше уверовать в то, что предшествующие два-три года, проходившие в ожидании этого торжественного акта, и совершенный только что обряд действительно очистили его от скверны и он может с чистой совестью начать новую жизнь. Хор христиан продолжал:

Но я открыл Тебе грех мой

и не скрыл беззакония моего;

я сказал: исповедаю Господу преступления мои»;

и Ты снял с меня вину греха моего.

Распевавшийся текст подтверждал искренность, с которой новообращенный вступал в христианскую жизнь, оставив в прошлом все свои прегрешения и ничего не утаив ни перед новыми братьями, ни перед самим собой, ни перед Богом. Во всем же остальном он полагался на Господа, так как с радостью вручал Ему свою жизнь и смерть. В подтверждение этого хор провозглашал слова, воспринимавшиеся как слова Всевышнего и обращенные именно к тому, кто только что совершил обряд крещения:

Вразумлю тебя,

наставлю тебя на путь,

по которому тебе идти;

буду руководить тебя,

око Мое над тобою.

Можно только догадываться о ликовании, которое поднималось в тот момент в душе человека. Он прошел длинный путь от первых приобщений к идеям христианства – через сомнения, через постоянные размышления над смыслом жизни и мироздания, через разрушение прежних воззрений – к истинной вере. И, находясь у цели своих исканий, он слышал как бы слова Самого Господа. В его жизни наступил праздник преображения, и теперь он мог со всеми своими братьями и сестрами во Христе петь заключительные слова псалма:

Веселитесь о Господе

и радуйтесь, праведные;

торжествуйте, все правые сердцем.

Смолкали звуки хора, но обряд продолжался. Вся община вместе с вновь обретенным братом возносила молитву к Богу. После ее окончания христиане приветствовали друг друга братским целованием, затем совершался обряд евхаристии.

Разве все это не говорит о том, что христианская церковь родилась под звуки песнопения?

Как я уже говорил, столь важная роль пения в культе ранних христиан имела много причин: и традиции иудейского богослужения, насыщенного музыкой, и значимость эмоциональной атмосферы, создаваемой ею, и привлекательность обрядов, совершаемых в сопровождении пения. Но наряду с этими существовали и другие причины, на которые следует обратить особое внимание.

Ранние христиане искренне верили, что истинному Богу нужны не кровавые жертвы, сжигающиеся на языческих алтарях, – свидетельство дикости и варварства, – а бескровные и духовные. Развитие человечества заставило по-иному взглянуть на древнейшие богослужебные обряды. На новой стадии религиозного мышления все труднее и труднее оказывалось придерживаться архаических форм обрядности, уже не удовлетворявших тех, кто находился в постоянных религиозных поисках. Поэтому наряду с евхаристией, также являющейся жертвоприношением, христиане совершали и духовные жертвоприношения – молитвы и песнопения, обращенные к Богу. Как писал апостол Павел, «будем... непрестанно приносить Богу жертву хвалы, то есть плод уст, прославляющих имя Его» (Евр.13:15). Наполненные благодарностью, такие песнопения возносили к Всевышнему мысли и чувства верующих. А это уже – жертва цивилизованных людей цивилизованному Богу. «Нас учили, что достойно Его лишь следующее почитание: не потребление огнем того, что создано им для нашего питания, а использование его нами самими и нуждающимися; в благодарность же Ему мы возносим торжественные молитвы и гимны за его созидание...» (Иустин Свидетель. Апология I 13).

Особенно ярко та же самая мысль утверждается в так называемых «пророчествах Сивиллы». Согласно римскому преданию. Сивилла, пророчица из приморского города Кум, расположенного в Кампании, продала собрание своих изречений римскому царю Тарквинию Гордому (рубеж VII–VI вв. до н. э.). Историки же считают, что «Сивиллины книги» попали в Рим в начале республиканского периода (конец VI – нач. V вв. до н. э.). Предсказания Сивиллы играли важную роль в общественной жизни Рима. Они всегда служили основой для официальных гаданий, нередко влияли на политические решения, к ним обращались, когда нужно было вводить новые религиозные обряды и культы. Для хранения и толкования «Сивиллиных книг» даже существовала специальная коллегия жрецов. Во время пожара Капитолийского храма в 83 году до н. э. они сгорели. Но привычка опираться на них оказалась настолько сильна, что сенат вынужден был распорядиться о восстановлении «Сивиллиных книг». Новый их вариант был уничтожен в конце IV века по приказанию германца Стилихона – фактического правителя Западной Римской империи, жена которого Серена, двоюродная сестра императора Гонория (395–423), была ревностной христианкой, активно участвовавшей в сокрушении язычества. Возможно, именно по ее указанию и были уничтожены «Сивиллины книги». Одновременно с существованием языческих «Сивиллиных книг» и в подражание им во II веке до н. э. в среде александрийских евреев возникли свои «пророчества Сивиллы». Впоследствии христиане дополнили их, конечно, согласно своим собственным воззрениям. Так вот, в «христианской» части этого памятника (Пророчества Сивиллы VIII 487–500), пространной компиляции в гекзаметрах, созданной где-то в первой половине II века, есть такой текст:

Никогда мы не сможем приближаться к храмовым святилищам,

И совершать возлияния идолам, и чтить их обетами,

И восхитительным скопищем цветов, и заревом факелов,

И даже украшать их подношениями по обету;

И возносить на алтаре огни с ладанным дымом;

И лить кровь умерщвленных овец после возлияний

на жертвенных быков,

Счастливые заплатить выкуп, как умиротворение

за земное освобождение;

И курящимся дымом от пожирающего плоть огня

И грязными испарениями не оскверняем яркий свет небес.

Но веселящиеся, с чистым сердцем и радостным духом,

С обильной любовью и щедрыми руками,

С благодарственными псалмами и песнями, подобающими Богу,

Призваны мы петь гимн, бессмертный и истинный Боже,

Всетворящий и всепонимающий.

Это – отречение от идолопочитания, от языческих обрядов с умерщвлением животных, от ритуала сожжения. Их место полностью заменили песнопения. Распевая гимн, христианин совершал духовное жертвоприношение и чтил Создателя не просто словами, а словами, преображенными мелодией и ритмом.