Книга четвертая (403 г.)

Феофил сухим путем приезжает в Халкидон. – Торжественное вступление Феофила в Константинополь. – Он отказывается от свидания со Златоустом и поселяется во дворце Плакидии. – Обвинение Златоуста по внушениям Феофила. – Собор в Дубе под председательством Феофила. – Златоуст, позванный на суд Собора, отказывается явиться. – Антисобор в архиепископском доме. – Сцены насилий в Константинополе и Халкидоне. – Обвинительный акт против Златоуста; он низложен, не будучи выслушан. – Долгие братья покоряются Феофилу. – Смерть Диоскора и Аммония. – Волнение во всем городе; Севериан изгнан; народ хочет бросить Феофила в море. – Ссылка Златоуста в Вифинию. – Землетрясение в Константинополе; ужас императрицы: она возвращает сосланного. – Обратное вступление Златоуста в Константинополь. – Его речь и примирение с императрицей.

I

Отправляясь в Константинополь, Феофил избрал сухой путь, чтобы настроить епископов тех провинций, по которым приходилось проезжать, против Златоуста. Он не скрывал цели своего путешествия. «Я отправляюсь ко двору, – говорил он, – чтобы низложить архиепископа Иоанна». В проконсульской Асии он вошел в соглашение с Церквами, которые были еще возбуждены недавними карами Златоуста. Недовольные прибегали к Феофилу, заявляя – одни о попранных избирательных правах своих, другие – о смещении епископов без церковного суда. Изгнанный епископ Никомидийский, чародей Геронтий, не замедлил также оказать ловкое содействие в этом соперничестве злопамятства и мстительности против архиепископа. Таким образом, положение вещей быстро изменилось. Для асийских Церквей Феофил являлся восстановителем прежних порядков, он принял на себя дело второго судьи, который при содействии предстоящего Собора может отменить беззакония первого и возвратить силу попранным законам. 28 египетских епископов ожидали его в Халкидоне, где он и присоединился к ним. Епископ этого города, египтянин по рождению, принял их, как братьев, и также ждал патриарха с чувствами, свойственными скорее подчиненному, нежели брату. Это был Кирин, тот самый, который сопутствовал в 401 году Златоусту в ефесском путешествии и который вдруг стал врагом его, из угождения ли Феофилу, или по каким-нибудь личным неудовольствиям, – неизвестно. Но известно, что никто не выражался с большей желчью об архиепископе Константинопольском, чем он, называя его не иначе, как гордецом, упрямцем, нечестивцем. Время Собора приближалось (дело происходило в середине июня, а Собор должен был открыться в следующем месяце), потому епископы провинций восточнее Халкидона или те, которые боялись долгого плаванья, прибыли сюда с тем, чтобы сесть на суда в этом городе, где Босфор достигает наименьшей ширины. Они собрались сюда из Армении, Персии, Месопотамии, из приморских провинций Фригии. Тех, которые казались расположенными, Кирин удерживал, а Феофил привлекал их на тайные совещания. Ядро этого союза составляли его египтяне. Вероятно, они спорили там с большим оживлением, в особенности Кирин, отличавшийся вспыльчивым и буйным нравом. Во время одного из этих споров полуперс по имени Марутас, епископ Месопотамии, нечаянно отдавил ему ногу. Его сандалия, вероятно, была окована тяжелым железом, потому что нога Кирина была изранена до такой степени, что началась гангрена, и впоследствии ее пришлось отнять. Этот случай очень досадил Феофилу, который рассчитывал на Халкидонского епископа, смелого проныру, ему очень нужного для руководства людьми нерешительными, потому что многие из тех, к кому обращались, отказывались принять приглашение. К своему великому прискорбию, он не мог взять его с собой в Константинополь.

Был четверг, шестой час дня, когда Феофил, подав знак гребцам, окончил переправу через Босфор со своими 28 епископами. По всей вероятности, он высадился в гавани, назначенной исключительно для судов, прибывающих из Халкидона, почему порт и назывался Халкидонским. Вся епископская флотилия украсилась к его встрече, все египетское население стояло правильными рядами вокруг пристани, так что патриарх, высаживаясь в столице, получил встречу почти царскую. В сопровождении своих епископов и войска египтян, он двинулся через город к кварталу Перасмы, где Император отдал в его распоряжение один из своих дворцов, носивший название дворца Плакидии. Этот квартал Перасмы, ныне он называется Перою, отделялся от самого города заливом Керасским, или Рогом, который представлял собой большую гавань с многочисленными судами, служившими день и ночь для сообщения одного квартала с другим. По пути от Халкидонской пристани в Перу и во дворец Плакидии, где Феофил должен был поместиться, ему следовало проехать мимо епископской церкви, к которой примыкал и дом архиепископский. Златоуст ожидал там Феофила, чтобы пригласить остановиться у него, но Феофил уклонился от этого приглашения. Он даже не вошел в церковь, чтобы отслужить там благодарственный молебен, как это следовало епископу и как это было принято обычаем. Спесиво совершив путь, он расположился со своей свитой в императорском дворце, для него приготовленном. Так же вел он себя и в следующие дни, отвергая приглашения архиепископа и отказываясь от общения и даже свидания с ним. «Разве это, – говорил оскорбленный Златоуст, всеми силами жаждавший объяснения, – разве это не объявление войны, сделанное епископу у дверей его церкви? Разве это не приготовление к битве и не великий соблазн для целого города?»

Корабль, на котором приехали из Александрии 28 епископов Феофила, привез и значительный груз драгоценных индийских тканей, ароматов и благовоний Аравии, предназначенных для подарков и подкупа. Феофил разделил их между придворными чиновниками и матронами города, которые ему были нужны, прибавив к этому, по своему обыкновению, изрядную сумму денег. Таким образом, он приобрел благосклонность в высшем обществе Константинополя. Во дворце Плакидии он вел образ жизни, приличный разве только царю или консулу: двери его были открыты и он созывал на блестящие пиры, по свидетельству современника, нужных ему людей, духовных и светских, которых считал врагами архиепископа. Тут-то коварно собиралось и соединялось все, что могло послужить для процесса, затеянного узаконенным порядком. Два дьякона, удаленные из Константинопольской церкви – один за прелюбодеяние, другой за убийство, имели свободный доступ к патриарху, и история изображает их самыми деятельными орудиями его козней. Феофил не замедлил также войти в союз с Евграфией, дом которой посещал усердно. Итак, в Константинополе было два тайных сходбища, собиравшиеся беспрестанно и направленные против Златоуста: одно – во дворце Плакидии, для текущих происков и для объединения приезжих епископов, другое – у Евграфии, для общего руководства заговором. Второе из них, где заседал Севериан Гавальский и его неизменные спутники – Антиох Птолемаидский и Акакий Верейский, имело связь с двором, совещаясь об исполнении замысла. Императрица, неумолимая более чем когда-либо, была душой его.

Честный порыв или раскаянье Аркадия едва не нарушило покой злоумышленников. Иск Долгих братьев против клеветников, в принципе поддерживаемый самой Евдоксией, получил благоприятный исход в суде претории. Епископ и четверо игуменов, доносчики на нитрийских иноков, видя, что дело грозило им самым тяжким приговором, потому что они возвели на Аммония и его товарищей важное обвинение в волшебстве, связанном с оскорблением Его величества, и к тому же испуганные расположением императрицы в пользу подсудимых, кончили тем, что все повинились. Они сознались, что дело было подложное или, по крайней мере, им неизвестное, что челобитная составлялась не ими и во всем этом деле они были только покорными слугами своего патриарха. Согласно их признанию, они были объявлены виновными и приговорены к смертной казни. Это все происходило во время путешествия Феофила и прежде, нежели в Евдоксии возгорелось вновь сильнейшее озлобление против Златоуста.

Узнав обо всем от чиновников претории, Император, религиозное чувство которого было оскорблено поступками патриарха, сильно разгневался и по прибытии последнего задумал отдать его за эти поступки под суд предстоящего Собора. Честь религии, думал он, требовала торжественного разъяснения этого дела, а в случае если преступление получит подтверждение, то и наказания. Находясь под наплывом таких мыслей и для собственного успокоения, он вызвал к себе Златоуста, которому поручил допросить Феофила во дворце Плакидии. Златоуст отклонил приказание Императора. «Я не могу, – сказал он почтительно, – содействовать нарушению церковных постановлений судом над епископом, вне пределов его области». Затем он показал Императору письмо, в котором сам Феофил, по поводу того же дела Долгих братьев, оспаривал значение в отношении к себе всякого Собора, кроме египетского. Сколько ни возражал Аркадий, архиепископ стоял на своем ответе. Оставляя в стороне голос совести, который мог воспрепятствовать ему взять на себя суд над явным врагом, спрашивается, какое же было еще побуждение для отказа, когда он же первый подал мысль о Соборе в Константинополе, чтобы рассудить нитрийских иноков с их епископом? Почему теперь он оспаривал эту мысль? Опасался ли он того, чтобы церковное дело не перешло в область суда светского по поводу открытых насилий и клеветы? Не устранялся ли он от всякого участия в деле, которое казалось ему посягающим на достоинство епископа? Как бы то ни было, он стоял твердо на своем решении, Феофил избежал большой опасности благодаря честности своего противника, и вскоре Аркадий позабыл обо всем этом.

Тем не менее, в лагере александрийцев, как их называли, тревога была сильная, и присутствие осужденных клеветников продолжало затруднять патриарха. Он выпросил при содействии придворных чиновников, а может быть и самой Августы, чтобы их наказание было смягчено и казнь заменена ссылкой. Эти люди, ставившие его в неприятное положение, были удалены из Константинополя, и на время дело затихло. Между тем, городское население, возбуждаемое различными слухами, начинало волноваться. Толпы мастеровых, рабочих пристани и даже пригородных крестьян собирались подле епископского дома и стояли там, как будто опасаясь какого-либо насилия против своего епископа. Днем церкви были полны народа, а вечером литании, добровольно устраиваемые, обходили с большим одушевлением портики площадей и улиц. То было заявление сильного общественного беспокойства, и, не противодействуя этому, Златоуст приглашал своих верных являться туда, петь, молиться, – словом, противопоставить заступничество неба злым замыслам земли. Тем не менее, он лично не появлялся там. Испуганный этим народным движением, Феофил выпросил себе у двора охранную стражу под видом почетного караула.

Не считая этой предосторожности достаточной, в тайных совещаниях у Евграфии рассуждали, будут ли безопасны заседания Собора вблизи этой черни, столь преданной архиепископу, не благоразумнее ли перенести их куда-нибудь из Константинополя. Епископ Гавальский по опыту знал, каков этот византийский народ, когда он видит своего любимца в опасности, и он мог подать этот совет. Можно было также опасаться, чтобы такое настроение целого города не повлияло на приезжих епископов, которые притом не оказывали большой готовности содействовать придворным проискам. Словом, все согласились просить Императора перенести Собор в другое место. Какое же выбрать место? Это было предметом второго совещания. Когда некоторые предложили Халкидон, Феофил поддержал этот выбор, вспомнив епископа Кирина, которому рана помешала заседать в Константинополе и который был бы могущественной силой в своей собственной Церкви. И еще один довод был в пользу Халкидона. Этот город был, собственно говоря, предместьем Константинополя, и заседание Собора на том или другом берегу Босфора нисколько не изменяло ни смысла, ни даже выражений указа о его созыве – Собор, заседающий в Халкидоне, все же будет Константинопольским. И действительно, история дает ему или это именование, или Собора в Дубе (так назывался округ старого города Халкидона). После такого решения дела был предложен третий вопрос, вопрос немаловажный. Захочет ли Златоуст явиться за пределами своей Церкви? Ибо, если географически Халкидон был только предместьем Константинополя, но ведь церковь Халкидонская была совершенно отдельной и имела своего особого епископа. Согласится ли Златоуст быть судимым вне своего церковного округа? Это было сомнительно. «Ничего! Если он этого не захочет, – вскричал один из присутствовавших громким голосом, – то мы его принудим к этому! Мы упросим Импераюра употребить свою власть, чтобы явку его предоставить доброй воле Собора». Это решило затруднение – Императору было представлено решение. Он утвердил его.

В пригородной местности Халкидона в предместье Дубе, стоял дворец, носивший то же имя и знаменитый своим великолепием на всем Востоке. Это была летняя резиденция, которую себе выстроил на деньги, добытые хищением общественных и частных имуществ, десять или двенадцать лет тому назад слишком известный префект претории Руфин, потому дворец назывался также и Руфиана, или Руфиниана, вилла Руфина. Золото, дорогие камни, редкий мрамор, драгоценное азиатское дерево в изобилии были употреблены на постройку и убранство этого дворца. Руфинова вилла слыла в V веке за чудо искусства и не раз упоминалась историками. По смерти ее хозяина она стала государственным имуществом и переходила из рук в руки вплоть до времени Юстиниана, когда ею владел Велизарий, всегда вызывая удивление. В эту-то виллу, достойную цезарей, указ Аркадия перенес заседания Собора. К самому дворцу примыкала большая базилика, Апостолеум, посвященная апостолам Петру и Павлу. В 394 году в купели, при многочисленном стечении епископов, Руфин был окрещен старшим из Долгих братьев, Аммонием, которого он вызвал из Египта. Странное сближение лиц и событий! Сюда-то этот самый Аммоний призывался теперь как преступник и здесь должен был умереть! В большом монастыре, примыкавшем своими стенами к Апостолеуму, жила братия, обязанная молиться день и ночь за душу министра, грабительство которого стольких разорило. Согласно обычаю, для заседаний Собора назначалась церковь, а епископы могли свободно размещаться в обширных кельях монастыря.

Прошло три недели со времени прибытия Феофила в Константинополь, и уже была середина июля 403 года, когда он со своими сторонниками отправился на виллу в Дубе. 85 епископов из всех провинций Восточной империи собрались тогда в столицу. Из их числа только 35, а позднее 44 сопровождали Феофила в Халкидон, египтяне же были все налицо. Прочие остались в Константинополе, будучи преданы своему архиепископу, хотя и между ними находились малонадежные и колебавшиеся. Они составляли партию иоаннитов, как впоследствии их назвали, в противоположность Феофиловой партии, названной александрийской. В то время как александрийцы с пышностью устраивали Собор под великолепными украшениями Апостолеума, иоанниты собирались в триклиниуме, или столовой, архиепископского дома, под председательством Златоуста. Там беседовали, туда приносили известия, собранные в городе, оттуда с беспокойством следили за тем, что приготовлялось по ту сторону пролива. Временами архиепископ оставлял свой дворец и шел в церковь, где постоянно толпился народ. Он всходил на амвон, произносил несколько слов, приличных случаю, затем возвращался в триклиниум принять участие в беседе епископов.

Три главных дела должны были обсуждаться на Соборе в Дубе: 1) жалоба нитрийских иноков, первая причина созыва; 2) жалоба на низложения и посвящения, произведенные в Асии в 401 году Златоустом; 3) суд над архиепископом за преступления церковные и политические. При распределении дел на предварительном заседании Собора было решено, что первая очередь будет отведена делу Златоуста, как безотлагательному, вторая – жалобе Долгих братьев и что на конец заседаний будет отложен иск против Гераклида Ефесского. Иск этот должен был поднять многочисленные дела о злоупотреблениях и незаконном вмешательстве, в которых упрекали Златоуста во время его путешествия в Асию. Когда таким образом был установлен порядок дел, заседания открылись.

II

Соборы, составленные по образцу судебной палаты, следовали правилам делопроизводства суда светского. Обвинение вносилось стороной истца, именем которого и приводился иск. Обвинитель должен был присутствовать лично, предлагать свои заявления письменно и торжественно подписываться в актах Собора, подвергая себя, в случае если не докажет справедливости иска, всей строгости законов; в случае же доказанности виновный осуждался по всей строгости церковных постановлений. После того как прошение было получено, обвиняемый вызывался в суд три или четыре раза, чтобы он мог защищаться. Самопроизвольный и упорный отказ явиться к суду считался преступлением, за которое полагалось высшее наказание – низложение и отлучение. Если обвиняемый являлся, то подвергался допросу, предъявлялись свидетели и письменные показания, против него представленные, затем епископы произносили решение. К низложению и отлучению – высшим наказаниям, к которым могли присуждать Соборы, они присоединяли иногда заточение и ссылку, как, например, в деле Долгих братьев, но в таком случае постановление не могло быть исполняемо судьями церковными, и, как того требовало церковное право, они обращались к помощи власти светской, Равным образом когда между преступлениями, обжалованными перед Собором, оказывались такие, которые влекли за собой смертную казнь, то разбирательство их передавалось судьям светским. Такова была юридическая основа и при суде над Златоустом.

Заседания открылись под председательством патриарха Александрийского, второго по старшинству в Восточной империи, первый же по старшинству архиепископ был подсудимым. Александрийский патриарх председательствовал лишь до подачи голосов по делу Златоуста: тогда он сложил с себя председательство и передал его Павлу Гераклейскому, некогда другу, а теперь смертельному врагу архиепископа. Но Феофил руководил всем следствием по этому делу и исполнил это так, что вполне оправдал свою репутацию человека ловкого и злого.

Первым его делом было вызвать, по праву власти, на Собор архидьякона Константинопольской церкви по имени Иоанн. Архидьякон в первые века христианства был главным исполнителем епископа во всех внешних его обязанностях, в особенности же по управлению мирскими делами: он заботился об украшении церкви, заведовал и доходами, если не назначалось особых экономов, как это и было при Златоусте, он раздавал жалованье клирикам. С ведением этих важных дел он соединял еще обязанности по внутреннему благочинию и надзор за нравственностью. Словом, его называли «рукой и оком епископа». Архидьякон Иоанн был человек злобный, грубый. Архиепископ удалил его из своего клира за жестокое обращение с прислуживавшим ему мальчиком, но потом по снисхождению снова принял, а дьякон за его строгость затаил на него неутолимую злобу. Феофил знал это и вызвал его, чтобы он был истцом в настоящем деле. И действительно, считалось очень важным, что архидьякон, правая рука епископа, является его обвинителем. Патриарх также вызвал в качестве обвинителей или свидетелей большую часть недовольных священников и дьяконов различных церквей Константинополя, точно будто престол его был не занят. Их собралось такое множество, что церкви казались опустевшими и во многих местах прекратилось богослужение.

Обвинительный акт, представленный архидьяконом Иоанном, как мы читаем его в делах Собора, сохраненных потомству одним из преемников Златоуста, трудолюбивым и ученым патриархом Фотием, заключал 29 пунктов, которые можно свести к следующим обвинениям: 1) насилие и жестокое обращение с личностями; 2) тяжкие оскорбления; 3) хищения; 4) захват церковных мест; 5) нарушение нравственности; 6) нарушения дисциплины и обычаев церковных; 7) возбуждение мятежа и политическая измена. Это был набор обвинений, по большей части неправдоподобных, частью – очевидно ложных, почерпнутых из слухов несправедливых или фальшивых, мнимых или преувеличенных, которые два года злоба враждебной партии распространяла про Златоуста, но которым свидетельство архидьякона придавало неожиданное подтверждение.

Обвинения в насилии были собраны в пунктах 1, 2 и 27, которые свидетельствовали, что архиепископ прогнал и отлучил этого самого архидьякона Иоанна, своего обвинителя, за грубое обращение с мальчиком, его слугой, приказал бить и тащить его в тюрьму; заковать как бесноватого (обвинительный акт не говорит за что) одного монаха, тоже по имени Иоанн; будто бы в церкви Св. Апостолов он ударил в лицо некоего Мемнона так, что носом и ртом пошла кровь – и это не помешало обвиняемому пойти к алтарю и служить обедню. К этому позднее было прибавлено обвинение во многих других насилиях.

Обвинения в оскорблениях были приведены в изобилии и составляли содержание пунктов 5, 6, 8, 9 и 20. Там говорилось, прежде всего, будто бы архиепископ оскорбил всех клириков в совокупности, называя их людьми- развращенными, готовыми на все, «людьми трех оболов», следуя греческому выражению, что он даже сочинил против них книгу, наполненную клеветой. Нетрудно в этих словах узнать знаменитый трактат его о сестрах-агапитах.

Будто он досточтимого Епифания назвал пустомелей и бесноватым и оказал такое презрение к епископу Акакию Верейскому (этому «святому человеку», который так умел насолить своим друзьям), что не удостоил его даже словом. Наконец, будто бы архиепископ обвинил в краже в присутствии всего своего клира дьяконов Едафия, Иоанна и Акакия, утверждая, что они у него похитили его омофор.

Омофор был лентой из белой шерсти, тканой из тончайшего руна, в три пальца шириной, с висячими концами, на которых были две свинцовые бляхи, обернутые в черный шелк с четырьмя красными крестами. Омофор был облачением, присваиваемым епископам высшей степени, патриархам, первосвятителям, архиепископам, и считался знаком первосвятительства. Омофор обвивался вокруг плеч и ниспадал спереди и сзади, с каждой стороны он прикалывался тремя золотыми булавками. Надевать омофор на епископа и снимать его было обязанностью дьяконов, которые состояли при нем. По совершении богослужения его вешали на одну из священных статуй, обыкновенно изображавших того святого, которому посвящена церковь, – в Риме он возлагался на плечи статуи св. Петра. Дьяконы же Едафий, Иоанн и Акакий, сняв омофор с Златоуста, употребили его, как утверждает история, на преступное дело, вероятно, для чародейства против его жизни. Итак, поступок, которым он укорял их, был не простой кражей, но осквернением святыни.

Обвинение в подстрекательстве к мятежу и измене заключалось в пунктах 7, 21, 22 и 26, где заявлялось, будто архиепископ возбуждал против Севериана Гавальского дьяконов, на обязанности которых лежало погребение бедных, и подверг саму его жизнь опасности; будто он предал светской власти двух священников, одного в Антиохии, другого в Константинополе (что вовсе не входило в его правила, по крайней мере, если только эти священники не были виновны в важных преступлениях, навлекающих на них кару общих законов); наконец, будто бы во время мятежа против князя Иоанна, он открыл его убежище искавшим его солдатам (князь Иоанн был любимцем императрицы).

Восемь остальных пунктов были посвящены подробному изложению епископской расправы Златоуста в Церквах Асии и других нарушений церковных постановлений: будто он был обвинителем, свидетелем и судьей в делах архидьякона Мартирия и епископа Проереза Ликийского; будто он посвящал вне церкви дьяконов и священников, и даже in globo четырех епископов за один раз; будто он посвящал без письменного свидетельства о правоспособности или нравственности и раздавал деньги посвященным в епископы, чтобы пользоваться их содействием при гонениях духовенства; будто он посвятил в священники Серапиона, дьякона своего, судившегося прежде за преступления, и в епископы некоего Антония, обличенного за грабеж могил; наконец, будто он отказался проводить до могилы останки людей, которых держал в заключении и которые умерли в его темнице. Здесь ясен намек на старца Исидора. Архиепископ обвинялся в корыстолюбии и хищении священных предметов, святых сосудов и богатых украшений в церквах, мрамора в церкви Св. Анастасии, в бесчестной продаже небольшого церковного имения, завещанного Феклой и т.д. Эти клеветничества были приведены как достоверные факты в пунктах 3, 4, 16 и 17 обвинительного акта; там же требовалось, чтобы обвиняемый объяснил, куда употреблял церковные доходы.

Обвинения в нарушении нравственности были выражены в пунктах 15 и 25 так: «Он принимает женщин и остается с ними наедине, удаляя всех других, он обедает один и за этими одинокими трапезами ведет себя, как циклоп, – постыдно и сластолюбиво».

Более всего Златоуста возмущало обвинение в тайном приеме женщин. Он не забыл его и в глуши своей ссылки, откуда писал епископу Кириаку, своему другу; «Они осмелились обвинять меня в любодеянии, несчастные! Если бы я мог показать народу мой слабый телесный состав – одного этого было бы достаточно для моего оправдания, смерть поразила меня при жизни, и тело, влачимое мною – не более как труп».

Далее следовали обвинения в нарушении обрядов церковных и просто странных особенностях домашней жизни Златоуста: будто «он одевался и раздевался на своем епископском престоле и ел лепешку после своего приобщения; не молился при входе и выходе из церкви; наконец, будто хотел оставаться один, когда купался в общественной купальне, и потом тотчас велел запирать двери, чтобы никто не купался после него; Серапион исполнял это распоряжение», Подлинно тяжкие преступления, достойные осуждения епископа!

Таково было обвинение, впоследствии еще увеличенное дополнительным актом. Теперь, согласно порядку делопроизводства, его следовало предъявить обвиняемому архиепископу, выслушать его объяснение, сделать очную ставку со свидетелями, – и Феофил послал к нему через двух членов Собора вызов явиться на этот Собор. По городу пустили слух, что смерть Иоанна Златоуста решена и что он будет обезглавлен за возбуждение мятежа и за оскорбление императрицы.

В то время, как посланные переплывали пролив, в триклиниуме архиепископа епископы, верные Златоусту, беседовали о гнусных проделках Феофила, о незаконности Собора, о прискорбных в настоящем обстоятельствах и об ожидаемых в будущем, еще более прискорбных. «Как, – говорили епископы о патриархе, – как могло произойти, что человек, обвиненный в гнусных преступлениях и вызванный один к суду претории, осмелился привести с собой целое войско епископов? Как случилось, что расположение правительства и чиновников так внезапно изменилось и обвиняемый превратился в обвинителя, и что большинство духовенства этой Церкви поддалось его развращению?» Каждый высказывал свое объяснение, какое приходило ему на ум, как вдруг Златоуст, будто вдохновленный самим Богом, обратился к ним со следующими словами: «Молитесь, братья, и если только вы любите Христа, да никто из вас не покинет Церкви своей ради меня, потому что я могу сказать вам вместе с Апостолом: Я становлюсь жертвой, и время заклания моего близко, – я окончил битву мою и путь мой. Я знаю сатану и сети его. Он не может более вынести оружия моих поучений; да будет Господь ко мне милостив! Помяните меня, братья мои, в своих молитвах». Эти слова исполнили их скорби. Одни оставались на своих местах, другие, задыхаясь от слез, встали и, поцеловав его в голову, глаза и уста, направились к двери. Это волнение делало их подобными встревоженным пчелам, жужжащим вокруг своего улья (сравнение одного из участников этой сцены, биографа святителя Иоанна – Палладия). Златоуст остановил тех, которые хотели выйти. «Останьтесь, братья мои, сказал он им, – сядьте и перестаньте плакать, а то дух мой смутится еще более, ибо я буду вам повторять непрестанно: Христос моя жизнь, а смерть для меня стяжание». «Я много раз повторял вам, братья, – продолжал он печально, – что настоящая жизнь не что иное, как временный путь, где скорби и радости протекают с равной быстротой, и этот мир – лишь большое торжище, где мы покупаем, продаем и потом вскоре уезжаем. Разве мы лучше патриархов, пророков и апостолов, чтобы эта краткая жизнь, уделенная нам, стала вечной?..» Один из епископов сказал ему: «Мы плачем потому, что остаемся сиротами, Церковь – вдовой, ее святые законы ниспровергнуты, а гордость и нечестие торжествуют, бедные покинуты; народ без наставления...» Златоуст, ударяя указательным пальцем правой руки по ладони левой, как это делал всегда, когда бывал погружен в глубокое размышление, прервал его на этом слове. «Перестань, брат, – сказал он, – не настаивайте более... еще раз прошу вас, не оставляйте Церквей ваших. Когда умер Моисей, разве не нашли Иисуса Навина? Разве не проповедовал Елисей после взятия Илии на небо? К чему послужило усекновение главы Павла? Он оставил после себя Тимофея, Тита, Аполлоса и столько других!» Тогда Евлизий, епископ Апамейский, обратил внимание на то, что, если они захотят сохранить свои места при Церквах, то их заставят согласиться с решением суда и подписать его. «Согласитесь, – воскликнул горячо архиепископ, – согласитесь, дабы не было раскола, но не подписывайте, ибо моя совесть не упрекает меня ни в чем, что заслужило бы моего низложения».

Беседа была прервана сообщением, что пришли посланные от Собора в Дубе. Архиепископ приказал впустить их и, прежде всего, спросил, какую степень занимают они в Церкви. «Мы епископы», – отвечали они. И точно, то были два молодых епископа, недавно назначенных в Ливию, по имени Диоскор и Павел. Златоуст пригласил их сесть и изложить предмет их посольства. «Мы привезли только письмо к тебе, – отвечали они, – позволь прочесть его». Златоуст выразил согласие, и посланные передали письмо молодому служителю Феофила, сопровождавшему их, и тот прочитал его. Оно заключало следующие слова: «Святейший Собор, собравшийся в Дубе, Иоанну (титул архиепископа был опущен с намереньем). Мы получили против тебя обвинительный акт, заявляющий о бесчисленных преступлениях, в которых тебя обвиняют. Повелеваем тебе явиться сюда к нам и взять с собой священников Серапиона и Тигрия, которые также нужны нам». Посланные прибавили словесно еще имя чтеца Павла, которого Собор также требовал к явке.

По прочтении этого наглого письма, в котором архиепископ был лишен своего титула, словно уже осужденный и низложенный, епископы разразились негодованием. «Надо отвечать, – воскликнули они со всех сторон, – и отвечать одному Феофилу, виновнику этого оскорбления и защитнику всего, что там происходит». По знаку согласия архиепископа, они принялись за дело и составили ответ, который и прочитали ему.

«Прекрати, – обращались они к патриарху, – нарушение церковных постановлений и разделение Церкви, этой дщери небесной, для которой Христос принял плоть. Если, вопреки святым постановлениям Никейского собора, ты хочешь судить вне пределов твоей территории, приди сюда, в город, где благоустроенный порядок, и не старайся увлечь Авеля в поле, по примеру Каина. Судить должны мы, и судить тебя первого, ибо у нас в руках обвинительный акт, заключающий 70 пунктов преступлений, тобой совершенных, и сверх того, наш Собор гораздо многолюднее, нежели твой. Вас только 36, и почти все из одной провинции, нас 40 из различных провинций, и среди нас 7 архиепископов. Ты видишь, что для соблюдения тех постановлений, о которых ты упоминаешь, необходимо, чтобы меньшинство судилось большинством, в особенности, когда большинство в то же время и более почтенно, и более достойно. А в наших руках есть одно из твоих писем, где именно ты писал Иоанну, нашему брату по епископству, что нельзя допустить, чтобы епископ судил других вне своих церковных владений. Чтобы быть последовательным, тебе следует внять нашему приглашению или же поступить так, чтобы обвинители перестали обвинять тебя».

«Это хорошо, – сказал Златоуст, выслушав ответ епископов, – протестуйте, как вам кажется лучше, но надо также, чтобы и я отвечал на то, что было ко мне прислано». И он продиктовал нижеследующее, но не к Феофилу, за которым он не признавал права требовать к суду его, Иоанна, но ко всем епископам, заседавшим на Соборе в Дубе: «Доныне не знаю я никого, кто мог бы с каким-нибудь видом законности жаловаться на меня и обвинять меня. Тем не менее, если вы хотите, чтобы я предстал перед вашим собранием, прежде исключите из него моих явных врагов, тех, кто не скрывал своей ненависти и умыслов против меня. Исполните это, и я не буду оспаривать место суда надо мной, хотя этим местом, по всем правилам, должен бы быть Константинополь. Первый из вас, отводимый мной, как лицо подозрительное – Феофил, которого я уличу в том, что он говорил в Александрии и Ликии: «Отправляюсь ко двору низложить Иоанна», – слова, подтверждаемые его отказом по приезде сюда видеться, говорить и даже сообщаться со мной. Отвожу затем Акакия Верейского, который грозился «насолить» мне так, что придется мне не по вкусу. Антиох Птолемаидский и Севериан Гавальский не заслуживают вовсе, чтобы я говорил о них: правосудие скоро постигнет их свыше, и в настоящее время городские театры их делают предметом своего осмеяния. Если же хотите, в самом деле, чтобы я явился, начните с исключения этих четырех епископов из числа моих судей, но если уж непременно хотите, чтобы они присутствовали, то велите им явиться в качестве обвинителей, чтобы положение их выяснилось и я знал бы с кем имею дело. Под этими условиями явлюсь к вам, явлюсь, если то надо, перед Собором всего мира, но знайте, что хотя бы присылали тысячу раз за мной, вы не получите иного ответа». Трое из сорока епископов, бывших в триклиниуме, Лупицин, Димитрий и Евлизий, и двое священников, Герман и Север, были назначены для доставления обоих писем в Дуб, затем посланные Феофила были отпущены. Только они вышли, как прибыл императорский нотарий с императорской грамотой, в которую было включено прошение, полученное из Дуба о том, чтобы обязать Иоанна (они упорно именовали его так) волей или неволей явиться перед судьями. Нотарий настаивал перед Златоустом чтобы он повиновался; Златоуст передал ему основания своего отказа, и нотарий удалился. Едва он оставил епископский дворец, как вдруг вошли туда два священника Константинопольской церкви, один – некто Евгений, который ценой услуг неприятельскому союзу уже приобрел титул и должность епископа, другой – монах Исаак, этот шут-нищий, который на площадях позорил своего архипастыря за несколько оболов. То были новые уполномоченные от Собора, – столько полагалось усердия на то, чтобы привлечь Златоуста, так желали овладеть им на противоположном берегу пролива. Один из этих людей, грубо обращаясь к архиепископу, сказал ему: «Зачем ты медлишь? Собор дожидается тебя; он приказывает тебе явиться и очистить себя, если можешь, от преступлений, в которых тебя обвиняют». Архиепископ гнушался говорить с этим отщепенцем, но, тотчас обратившись к троим из верных ему епископов, послал их от везти Собору такой словесный ответ: «Странный образ действий придумываете вы против меня, вы, которые, с одной стороны, отказываетесь удалить из заседания отводимых мной врагов, а с другой – вызываете меня на суд через моих клириков».

Уже первое посольство Златоуста привело собрание в волнение, но, когда прибыло второе и стоявший во главе его повторил дословно ответ, им привезенный, произошел взрыв неистового бешенства, и зал Собора внезапно превратился в вертеп разбойников, Одни епископы вскочили со своих мест и бросились на послов, другие, угрожая, поносили их. Одного из них избили, на другом в клочья изорвали одежду, третьего схватили под стражу и надели на его шею цепь, приготовленную для Златоуста на случай, если бы архиепископ имел неосторожность явиться сюда, и несчастный, вытащенный в таком виде из церкви был брошен в лодку и предоставлен всем случайностям течения в проливе.

После подобной сцены Собор долго не мог успокоиться и из неприязненного, каким был до сих пор к архиепископу, он стал его ожесточенным врагом. Два новых вызова были посланы к нему, и оба раза он противопоставил им тот же отказ с той же сдержанностью. Императорский нотарий не являлся более к Златоусту, несмотря на требования, вновь посланные из Дуба к Императору, – надо думать, Аркадий смягчился под бременем проснувшейся совести. Феофил решил, что следует подстрекать этот дух нерешительный и робкий. Опасаясь, чтобы первый обвинительный акт не повредил делу включенными в него пустяками, за которые не стоило бы подвергать выговору даже чтеца или привратника, Феофил решился настолько усилить уголовную сторону новыми пунктами обвинения, что Император, наконец, был обязан прийти к какому-нибудь решению. Для этого он придумал дополнительный акт обвинения: монаха Исаака, которого возвели в епископы за то, что он принял на себя посольство, а также других столичных клириков. Акт архидьякона Иоанна лишь слегка коснулся оскорбления Его величества, здесь же оно было выдвинуто на первый план. Златоуста формально обвиняли в том, что он в своих публичных речах отзывался оскорбительно об императрице под именем Иродиады и Иезавели. В своей челобитной Исаак в 18-ти пунктах, искусно присоединенных к первому акту, упоминал уже входившие в состав обвинительного акта дела насилия, злоупотребление обязанностями, нарушение постановлений и обычаев Церкви, с прибавлением новых обстоятельств и с изменяющими смысл поступков преувеличениями. Он включил туда обвинение в нечестивых выражениях и богохульстве, а также (кто бы мог думать?) литературную критику проповедей великого оратора.

Так, он укорял Златоуста в том, что тот сказал: «Алтарь Церкви полон фуриями». «Что разумеет он под фуриями? – спрашивал обвинитель. – Нужно, чтобы он объяснил это». Слышали также, как в одной из своих речей по поводу какого-то торжества, когда славное благочестие Государя исполнило радостью и пастыря, и всю паству, архиепископ выразился: «Я люблю, я умираю от любви!..» «Иоанн должен объяснить, что это означает, – говорит обвинитель, – ибо Церковь не знает такого языка». Он обвинял также архиепископа в том, что тот богохульствовал и возбуждал грешников ко злу, представляя им покаяние слишком легким, когда говорил: «Покайтесь два раза, покайтесь и еще раз, – и каждый раз, когда вы покаетесь, приходите ко мне, я исцелю вас», – между тем как Церковь допускала лишь один раз всенародное покаяние.

«В своих нападениях на чужие епархии, – говорилось в дополнительных пунктах, – Златоуст не только осуждал епископов и другое духовенство, не выслушав их, но и посвящал в епископском доме чужих рабов, не отпущенных на волю и преследуемых за преступления... Производя насилия, он сажал в темницу в цепях людей, которые ему не нравились, и морил голодом их там до смерти. Так поступал он с неоригенистами, входя в общение с оригенистами. С ним самим, Исааком, так обращались по его приказанию люди, исполненные преступлений. Он собирал в своей церкви язычников, прежних гонителей христиан, и присутствовал в их собраниях. Наконец(это было включено для двора), он нарушал обязанности гостеприимства, живя и обедая уединенно... он возбуждал народный мятеж против Собора...» Один из пунктов представлял его невеждой в богослужебных обязанностях, причащавшим и крестившим верных после принятия ими пищи. Эти последние обвинения особенно затронули Златоуста, потому что они стремились отвергнуть действительность совершенных им во время его епископства Таинств, и он отвечал на них частью перед народом, частью письменно.

Эти дополнительные статьи вместе с пунктами архидьякона Иоанна составляли, действительно, огромную массу обвинений. Между тем, пока обвиняемый твердо отказывался явиться на Собор, а Император не принимал никаких мер принудить его к этому, Феофил перешел к заслушиванию свидетелей. Было допрошено семеро свидетелей, принадлежавших к клиру архиепископа, и они давали свои показания с крайним озлоблением. В их числе были Арзас, Аттик и Ельпидий. Первые два из них впоследствии занимали престол Иоанна Златоуста, который, благодаря им, остался вакантным. Все присутствовавшие с нетерпением ожидали конца. Арзас и Аттик, вместе с двумя другими священниками, Евдемоном и Онисимом, кричали, торопили с вынесением приговора. «Виновность Иоанна доказана с избытком, нет никакой нужды, – говорили они, – продолжать допросы». Наконец, в двенадцатом заседании Собор объявил, что переходит к решению. До этих пор председательствовал Феофил. Даже получив отвод архиепископа, он руководил всем делопроизводством и прениями. Тем не менее, когда пришло время решения, он побоялся, что его председательство подаст повод к нападению и даже к касации соборного постановления со стороны такого робкого Государя, каким был Аркадий. Он заменил себя в этой роли Павлом Гераклейским, хотя и не воздержался от подачи голоса, тем более не воздержались и остальные трое отведенных: Антиох, Акакий и Севериан, Когда перешли к голосованию, Павел собрал голоса всех епископов, начиная с некоего Гимназия и кончая Феофилом. Всех подававших голоса оказалось 45 вместо 36, присутствовавших при открытии заседания. Число их постепенно увеличивалось прибывавшими вновь епископами и перебежчиками из Константинополя. Златоуст был приговорен к низложению, а показания об оскорблении Его величества были отосланы на усмотрение Государя.

Как только низложение было провозглашено, Собор тотчас сообщил о том клиру архиепископа, дабы разрешить узы повиновения в отношении низложенного главы, и отправил доклад или, следуя официальной терминологии, отношение (реляцию) о действиях Собора обоим Императорам – Аркадию и Гонорию, монархам римского мира. Епископ Геронтий, изгнанный из Никомидии, и два других асийских епископа, также удаленных, Фаустин и Евгномон, воспользовались отправлением этого доклада, чтобы послать государям повествование о своих бедствиях и жалобу на противозаконные действия Златоуста. Дублет доклада к Императору Востока начинался такими словами, особо предназначенными для Аркадия: «Принимая во внимание, что Иоанн, обвиненный в известных преступлениях и чувствуя свою вину, отказался явиться для своего оправдания перед нами и что в таком случае церковные законы произносят низложение, мы низложили его. Однако так как обвинительный акт заключает, кроме преступлений церковных, еще и преступление в оскорблении Его величества, то представляется твоему благочестию повелеть изгнание виновного, дабы столь великое преступление не осталось без наказания. Что до нас, то это не входит в пределы нашего ведомства».

Итак, с первым вопросом, подлежавшим решению Собора, было покончено согласно произволу Феофила. Второй вопрос был о Долгих братьях, но к нему епископы были равнодушны, а Феофил и тем более. После такой полной победы, какая только что была им одержана, вторая битва представляла опасности, и блеск победителя над Златоустом мог бы только померкнуть в прениях против жалких монахов. Притом и ведение дела было затруднительно: обвиненный ими, после того как осудил их в Египте, захочет ли он еще раз судить их за то же самое в Халкидоне и председательствовать на суде, назначенном судить его самого? Как знать, что могла бы произвести на Соборе и в городе картина стольких насилий и злодеяний, начертанная прямой и суровой речью Долгих братьев? Бог ведает, что еще может случиться, если собрание епископов- иоаннитов, заседающее в Константинополе, перенесет дело на другой Собор, как то можно предчувствовать по их письму, и если Император, держащий сторону нитрийских иноков, опять даст волю голосу своей совести. Дело Долгих братьев неизбежно поднимало догматический вопрос об оригенизме, к которому не все были приготовлены, доказательство чему – неуспех Епифания, и Феофил, сумевший отделить этот вопрос от дела архиепископа, должен был не очень-то заботиться о его возобновлении. Из всего этого в его уме возникло живейшее желание замять дело, и епископы, дружественные Феофилу, отправились на примирение с Долгими братьями.

Обстоятельства были благоприятны, и посланные нашли этих несчастных в глубоком унынии. После того как их покинул Златоуст, покровитель, к которому они прибегли из такой дали, они потеряли веру в правосудие и милосердие людей. К тому же смерть производила опустошение в их рядах. За смертью Исидора последовала смерть епископа Диоскора, второго из Долгих братьев, их опоры и руководителя. Он умер за несколько недель перед тем. Ему дивились даже жители негостеприимной столицы, и его могила, в церкви Св. Муция, близ одного из портов Константинополя, привлекала большое стечение нищих – пустынник, сам почти лишенный куска хлеба, доказал им, что умел быть воздержанным настолько, чтобы еще подавать другим. Но мало этого: опасались и за жизнь Аммония, сильно заболевшего под гнетом лет и скорби. Итак, печаль сломила энергию Долгих братьев, которым остальные монахи повиновались, как своим игуменам. «О, если бы, – говорит по этому поводу современный историк, – Диоскор был жив, если бы умирающий Аммоний не был лишен возможности дать совет, никогда эти честные простосердечные люди не послушали бы постыдных предложений».

Вот какие предложения принесли им. Патриарх, который ничего не желает так, как прощения, предлагает им мир. Для этого с их стороны не требуется никакого формального отречения – он не желает ни спорить о положениях их учения, ни вспоминать прошлое: он готов забыть все, испрашивая у этих монахов, отрешенных от повиновения ему, только изъявления покорности своему владыке. Пусть Долгие братья и их спутники заявят перед Собором, согласно требованиям монашеских постановлений, что если они прегрешили, то приносят в том покаяние. Собор без всяких споров примет их милостиво, постановление Александрийского собора, осудившее их, будет отменено, и патриарх снимет с них отлучение. Тогда они смогут возвратиться в Египет и вновь вступить в свои монастыри. Долгие братья в сопровождении всей толпы последовали за послами в Халкидон.

Они были тут все, даже Аммоний, лежавший на своем скудном одре и через несколько часов отдавший душу Богу. Кто знает?.. Быть может, узнав эту церковь и этот богатый дворец, куда десять лет назад, по требованию префекта претории Руфина, он явился из глубины своей пустыни воспринять от купели этого сына, столь недостойного такого отца, – старик почувствовал укор совести, но этот поступок слабости был теперь жестоко искуплен. Как только монахи прибыли, они были введены перед Собором, где все произошло по уговору. Действительно, каждый исполнял на этой искусственной сцене свою роль. Долгие братья произносили формулу покаяния и просили помилования монахам, понесшим наказания от своего епископа: «Если мы прегрешили, то раскаиваемся и просим, чтобы нам простили грех наш», – Феофил, поднявшись на своем месте, произнес формулу помилования, и Собор отпустительной грамотой отменил постановление Александрийского собора. Помилование Феофила распространилось далее: от оригенистов и на самого Оригена, потому что история свидетельствует, что с этого дня он не препятствовал перечитывать его сочинения, запрещения которых недавно с такой силой домогался, и что на чей-то вопрос о причине такого поведения, он дал следующий ответ, ставший знаменитым; «Творения Оригена – сад, в котором смешаны цветы и терние: я отбрасываю терние и любуюсь цветами». Но унижение Долгих братьев и наглость Феофила тем не окончились: нужно было еще выслушать похвальные речи и защитительную речь, что Долгие братья и претерпели, как крайнюю докуку. Рассказывают, что, когда патриарху сообщили о смерти Аммония, он воскликнул: «От души оплакиваю его, ибо это был святой монах, и я желал бы, чтобы было больше таких». После этой жалкой комедии кучка выходцев нитрийских и скитских рассеялась, – лишь немногие из них добрались до Египта.

Оставалось дело Гераклида Ефесского, который был введен на Собор в его 13-м заседании. Этот епископ, избранный Златоустом, был свергнут с престола мятежом ефесских мирян и клириков и принужден был скрываться, чтобы избежать еще худшей участи. Этого иоаннита обвиняли в бесчисленных преступлениях, в особенности же в краже. Обвинителем его явился другой епископ, Макарий Магнезийский, и это дело, естественно, повлекло за собой рассмотрение дела всех асийских Церквей, истцы их присутствовали тут же, раздраженные до бешенства. И уже готовилось преследование всех епископов, поставленных Златоустом, когда в Константинополе произошли события, которые поглотили все внимание Собора, прервали его занятия и вызвали, по истечении немногих дней, роспуск самого собрания.

III

Все дело Собора с осуждением Златоуста было перед глазами Императора, который и утвердил решение письмом, упоминаемым в актах. Но не было принято никаких мер для исполнения приговора, и Златоуст продолжал занимать епископский дворец и церковь. Это неопределенное положение продолжалось три дня. В течение этого времени Константинопольская церковь оставалась добычей беспорядков невыразимых. Члены клира архиепископского, отлученные и не отлученные, входили со всех сторон в церкви, причем первые – с нахальным вызывающим видом, но народ их выгонял или бежал от их службы. Пораженные соборным постановлением, епископы, до того времени верные, мало-помалу расходились, и триклиниум Златоуста вскоре опустел. Время от времени императорский чиновник с несколькими сторожами являлся во дворец архиепископа объявить ему, что он должен приготовиться к выезду, архиепископ отказывался, офицер удалялся, а Император запрещал употреблять силу. Собираясь густыми толпами вокруг церкви и архиепископского дворца, соединенных между собой галереей, народ держал стражу день и ночь, в колебании между надеждой и страхом. Но не было ни угроз, ни оскорбительных слов Государя и его чиновников. Один только клик слышался время от времени изо всех уст и раскатывался до самого дворца Аркадия: «Требуем Вселенского Собора! Нужен настоящий Собор для суда над архиепископом». Таков был лозунг народа; таков же был и лозунг Златоуста. «Меня осудил Собор ложный, – повторял он, – правильный Собор должен оправдать меня здесь, в моей Церкви, и рассудить меня с моими судьями».

Осажденный и словно в плену среди этих одушевленных стен, воздвигнутых вокруг него преданностью народа, на глазах которого было опасно прибегать к насилию, Златоуст непрестанно переходил из своего помещения в церковь и из церкви в свое помещение. Там ему нужно было утешить своих служителей и нескольких верных священников, здесь – растерянную толпу, которую его появление и слово исполняли горя и радости. Известия час от часу становились более зловещими. Рассказывали о депутациях епископов, приходивших одна за другой из Халкидона умолять Императора, чтобы он подкрепил силой приговор и значение Собора, – и императрица присоединилась к ним, испытывая все средства влияния на своего слабого супруга. Говорили, что идет речь уже не о ссылке, но о казни, колебались только между топором или мечом. Сам архиепископ помышлял о предстоящей смерти и проповедовал народу о покорности Провидению. Между тем, всю ночь по городу раздавались литании с усиленными рыданиями и молениями. Народ хотел на них увлечь и архиепископа, который, по-видимому, сначала на это согласился, но потом, отказавшись, сказал: «Идите и молитесь, я буду с вами духом моим, который соединяет главу и ее члены».

Один бесстыдный поступок Севериана вывел народ из этого вынужденного и скорбного спокойствия, в котором держало его влияние Златоуста. Феофил еще не имел духу показаться в Константинополе, но Севериан осмелился сделать это на другой день после приговора. Он даже дерзнул войти в одну церковь, взойти на кафедру говорить оттуда о событиях, только что совершившихся; он представил осуждение архиепископа наказанием за его гордость. «Одна его гордость уже оправдала бы этот приговор, – говорил он, – если бы даже он не совершил других преступлений». Все слушатели поднялись с такой силой против этого подлеца, что он едва успел ускользнуть и переправиться через пролив. Тем не менее, эта оскорбительная выходка хвастуна против прежнего его друга, оскорбленного покровителя, из уст которого так недавно Севериан слышал слово прощения и мира, вывела Златоуста из себя. Он увидел в этом оскорбление со стороны самой императрицы при посредстве придворного епископа, ее ставленника, и, не отделяя государыни от ее советника, архиепископ Иоанн в своей церкви произнес к народу речь, получившую всемирную славу и, по всей вероятности, решившую его падение, на время отсроченное.

«Братья, – сказал он этой толпе, колыхавшейся вокруг амвона, – ужасная буря застигла нас, и волны поражают нас с небывалой силой, но мы не боимся потопления, потому что опираемся на скалу. Сколько бы ни свирепствовало море, скала эта не потрясется. Сколько бы ни вздувались и ни хлестали волны, корабль Христов не погибнет. Чего же страшиться мне? Спрашиваю вас. Смерти? Но я скажу с Апостолом: «Жизнь моя – Христос, а смерть – мое стяжание». Изгнания? Но земля принадлежит Господу и со всем, что она содержит. Лишения имущества? Я ничего не принес в этот мир, и ничего не унесу из него с собой. Все, что может заставить человека трепетать, – я презираю. Смеюсь над богатством, смеюсь над почестями, которых другие так жаждут. Богатство для меня не более как нищета. И если я желаю жить, то только для того, чтоб быть с вами, трудиться над вашим душевным совершенствованием. Я говорю вам так, как поступаю, и взываю к любви вашей, да будет эта любовь доверчива. Нет, нет! Церкви не рассекают, не увечат! Церковь неделима. В ней не отделяют главы от членов, они остаются в единении, невзирая ни на что, сказанное о муже и жене еще вернее в отношении пастыря и паствы: они – единое, и что соединил Бог, разделить не во власти человека. Скажите мне, что сталось с тиранами, которые некогда покушались подавить Церковь? Скажите, где их застенки, костры, где зубы их хищных зверей и отточенные мечи их палачей? Они хотели действовать, но ничего не сделали. То же молчание и то же забвение покрывают всегда и тиранов, и арсенал их преступлений, а Церковь? Она блистает светлее солнца по всей Вселенной, и, если тираны не могли задушить веру, когда едва существовали христиане, как же могут они надеяться на то ныне, когда христиане покрывают всю землю?

Иногда, в дни мучительства, видели невообразимые жесткости, которым подвергали какую-нибудь молодую девушку, почти отроковицу, и как эта девушка являлась сильнее рогатин пытки и жала пламени. Железные зубья терзали бока ее – вера ее оставалась непоколебимой. Как же хотят устрашить целый народ?.. О, они совсем не знают нас! Христос со мною! Чего я устрашусь? Его Евангелие в руках моих – посох, на который я опираюсь. Вот где мое прибежище, вот мирная пристань души моей. Бури, на меня воздвигнутые, море, на меня низвергнутое, неистовства государей и сильных мира... все это для меня не более паутины, и, если бы взаимная любовь не удерживала меня в этих местах, я не воспротивился бы удалиться отсюда...

Знаете ли вы, возлюбленные братья, за что хотят погубить меня? За то, что я не приказывал стлать перед собой богатые ковры, что никогда не хотел я одеваться в золотую и шелковую одежду, что я не унизился до того, чтобы удовлетворять жадность этих людей и не держал стола, открытого для них. Племя аспида всегда господствует, осталось потомство у Иезавели, но и благодать подвизается с Илиею. Иродиада также здесь, Иродиада все еще пляшет, требуя головы Иоанна, и ей отдадут голову Иоанна, потому что она пляшет.

Братья, пришло время плача, всё обращается к бесчестью. Одно только золото дает здесь блеск и славу. А между тем, послушайте, что говорит Давид: «Если вы обладаете изобилием богатства, не полагайте туда сердца своего». И кто же сказал это? Разве это не был человек, вознесенный на царский престол? Не правил ли он царством своим с властью монарха? И никогда не взирал он на чужое имущество, дабы похищать его, никогда не пользовался своим могуществом, дабы разорять веру. Он искал воинов охотнее, нежели сокровищ, и не являлся в делах правления рабом женщин... О, горе, горе женщинам, которые закрывают уши к предостережениям небес, и опьяненные не вином, но скупостью и гневом, докучают мужьям своим злыми советами, увлекая их к несправедливости ...»

В этой речи, и без того ясной, было одно слово, которое не оставляло никакого сомнения в намерениях оратора, слово, которое было сильнее всех намеков, как бы прозрачны они ни были. Его нельзя передать в переводе, потому что оно состоит в игре слов. То было имя самой императрицы: Евдоксия по-гречески означает добрая слава, честь, но адоксия – противоположное этому и означает бесчестие. И вот, говоря, что в этой империи, где нет более закона, кроме произвола Евдоксии, все обращается к бесчестию, – Златоуст употребляет слово адоксия, напоминающее имя супруги Аркадия: остальное понятно.

Эта речь была сказана на другой день после осуждения и, по вероятности, к вечеру. На следующее утро к Златоусту пришел императорский чиновник и потребовал именем Императора, чтобы он немедленно же выехал из города. «Император не допускает более отсрочки, – сказал он ему, – готов корабль, чтобы отвезти тебя в место, назначенное для ссылки: я имею приказание при малейшем знаке сопротивления овладеть тобой с помощью солдат». Неминуемо последовала бы у дверей церкви схватка, и полились бы реки крови. Эта картина представилась Златоусту и заставила его содрогнуться. Подойдя к императорскому офицеру и к отряду стражи, его сопровождавшей, он сказал: «Я в ваших руках; ведите меня, куда хотите». Офицер передал его под охрану «любопытного» (так назывались высшие агенты полиции) и со своей стражей прежним путем сквозь толпу народа возвратился во дворец. Он должен был найти Златоуста в другом месте. Переходы, которые отделяли базилику от архиепископского дома, потаенными воротами соединялись с уединенным кварталом города. Златоуст и его хранитель, никем не замеченные, вышли из ворот и достигли соседнего дома, где и оставались скрытыми до вечера. Когда наступила ночь, «любопытный» и его пленник пошли к гавани окольными улицами, надеясь не быть узнанными, но, когда они приблизились к гавани, кое-кто из народа приметил Златоуста и тотчас по городу разнесся слух, что архиепископа увозят. Тогда сбежались многочисленные толпы воспрепятствовать отправлению, но Златоуст удержал их своей властью: «Пустите меня уехать, – сказал он им, – я обязан покоряться Императору; пусть не прольется из-за меня ни одной капли крови моего народа. Поручаю мое дело будущему Собору».

Темнота, надвигавшаяся более и более, способствовала его отправлению. Тот же императорский чиновник был на пристани с отрядом солдат и матросов, они окружили архиепископа и взошли вместе с ним на корабль, который сразу поднял якорь. Он переплыл Пропонтиду и последовал к городу Гиерон, Вифинской гавани, где чиновник должен был, по данному ему приказу, высадить Златоуста. Еще была ночь, когда судно приблизилось к берегу. Стража высадила изгнанника и отплыла снова. Выбор этого места, столь близкого к Халкидону, показался Златоусту подозрительным, он предполагал в этом западню, намерение передать его в руки врагов, а в его глазах смерть была бы в тысячу раз лучше. И потому, прежде наступления дня, когда власти города не могли еще получить известия обо всем случившемся, он нанял сам лодку и, держась берега, велел везти себя в залив Астакийский, в городок Пренету, расположенный на берегу, противоположном Никомидии. В соседстве, среди полей, стояла вилла, владельца которой изгнанник знал, здесь-то и думал он скрыться. Первым его движением, когда он вступил в гостеприимное убежище, было пасть на колени и призвать покровительство небес на Константинопольскую церковь, «которую он не покидал, – как говорил впоследствии Златоуст, – ибо уносил ее в своем сердце». Бегство его было совершено так осторожно и таинственно, следы его были так скрыты, что все могли думать, как чиновник и доложил о том, что изгнанный находится в месте, назначенном для его ссылки.

Ночь его похищения была для Константинополя ночью траура и слез, история донесла до нас трогательную картину народного горя. Многочисленная толпа, недавно яростная и раздраженная, теперь вдруг умолкнувшая и угрюмая, спешила в церкви молить небеса и требовать от них отца, похищенного людьми. В церквах недоставало места; молились на уличных перекрестках, под портиками площадей, – наконец, повсюду, и, по словам самого Златоуста, «весь город обратился в одну церковь». Дома бедных были пусты: мужчины, женщины, дети, мастеровые, судорабочие, продавцы – все были на молитве, все хотели участвовать в этих молитвах, возносимых к небесному правосудию. Один лишь возглас, раздававшийся время от времени, напоминал о страстях земли: «Пусть соберут Вселенский Собор!» Это было единственным врачеванием, какое могли люди предложить теперь. Когда с наступлением дня утомленный народ стал возвращаться в свои жилища, Феофил прибыл из Халкидона и, собрав всех александрийцев, сколько их было в гавани, принял власть над городом как церковный его победитель. Духовенство, до тех пор скрывавшееся, собралось вокруг него, предлагая ему услуги и спрашивая приказаний. Он вознаградил наиболее ревностных, снял отлучение с наиболее недостойных и щедро раздавал посвящения, повышения, должности каждому встречному. Всё, установленное архиепископом, было уничтожено. Феофил приказал этим священникам, чтобы каждый из них принял в свое ведение по церкви, но восставший народ воспротивился этому. Даже когда сам Феофил хотел проникнуть в архиепископскую базилику, то верные загородили ему путь. Александрийцы его отряда взялись за оружие, и произошла битва. Церковь и крестильня были покрыты трупами, а крестильный водоем, как рассказывают, наполнился человеческой кровью. Как только началась битва, власти послали войска, бились повсеместно, каждая церковь обратилась в крепость, где народ держался крепко и в которую солдаты пробивались копьями и дротиками. Кровь лилась в алтарях, и крики проклятий сменили песнь Господу о помиловании. Хотя константинопольские монастыри вообще были враждебны к архиепископу, намеревавшемуся произвести в них преобразования, но один из них, приняв теперь его сторону, выгнал втершихся в него новоиспеченных священников, – и солдаты бросились на монахов. Их истребляли в собственных церквах, отыскивая во всех углах, чтобы перерезать, гнались за ними по улицам с мечами в руках. Один языческий писатель рассказывает, что при этом были перебиты солдатами многие жители города, потому что были одеты в черное по случаю траура, и тем походили на монахов. Это событие, кажется, было по сердцу язычникам, ликовавшим при виде того, как христианская рука освобождала их от людей «в черных мантиях», их смертельных врагов, яростных разорителей их храмов и нарушителей их священнодействий.

Таков был день вступления Феофила Египтянина, как называли его иоанниты. Ночь принесла с собой новые ужасы. Удары землетрясения почувствовались в предместье Гебдомонском и, распространяясь с необыкновенной силой к центру города, потрясли богатые кварталы, и в особенности тот, где находился императорский дворец. В комнате императрицы постель, сильно приподнятая, скатилась на пол. Евдоксия думала, что наступает ее последний час, и, бледная, с распущенными волосами, бросившись в комнату мужа, в ужасе вскричала: «Тот, кого нас заставили изгнать, – праведник, и сам Бог вооружился отмщением. Если ты хочешь спасти империю, немедленно пошли возвратить его». С рыданиями и мольбой она стояла на коленях до тех пор, пока Император торжественно не пообещал исполнить ее просьбу. Ободренная этим, она написала архиепископу следующее письмо: «Святейший! Умоляю тебя, не думай, что я принимала участие в том, что произошло с тобой. Я неповинна в крови твоей. Злые и совращенные люди составили против тебя заговор. Бог свидетель моих слов и тех слез, которые я приношу Ему в жертву».

Еще не рассвело, когда один из придворных офицеров получил от нее приказание отправиться в Гиерон, передать это письмо в собственные руки сосланного и прибавить на словах, что она хочет его возвращения, что только быстрый его приезд может отвратить разрушение города. Видя, что первый посланец не возвращается, Евдоксия в нетерпении послала другого, затем третьего. Народ, увидев это, испугался, думая, что от него скрывают что- то зловещее, и множество людей бросилось отыскивать архиепископа, так что Пропонтида вскипела под множеством судов между Фракией и берегом Вифинии, Между тем, наводили справки о местопребывании Златоуста в Гиероне и в соседних портах. Наконец, отыскали его в вилле Пренетского селения. Пораженный таким оборотом дел и все еще предполагая какие-нибудь козни, так хорошо была ему известна глубокая испорченность его врагов, архиепископ колебался – прибытие евнуха Бризона наконец-то решило его отъезд. Бризон – первый камергер Августы и один из секретарей Императора, вообще был человеком честным и благочестивым. Раненный камнем в голову в одной из антилитаний, противопоставленных арианам, он тайно склонялся на сторону архиепископа, несмотря на то, что был привязан к императрице. Его разъяснения рассеяли подозрения, и Златоуст решился следовать за ним. Когда они подплывали к Константинополю, их взорам предстал Босфор, освещенный тысячами факелов – на лодках, на берегу и в гавани. Уже наступила полночь. То было небывалое зрелище встречи, которую устроил народ своему епископу. Златоуст был глубоко потрясен, тем не менее, он не хотел высадиться на пристани.

«Епископ низложенный, – говорил он, – может войти в свою Церковь только законно оправданный Собором», и он велел плыть к соседней пристани предместья, носившей имя Мариан. Тщетно императрица, под опасением каких-либо новых смут, в выражениях самых почтительных и настоятельных умоляла его вступить в город, не медля более, – он стоял на своем решении. Народ прервал эти переговоры, бросившись отыскивать его в Марианском предместьи и, несмотря на все его сопротивление, можно сказать, на руках перенес его в епископскую базилику. Там кричали ему, чтобы он сел на епископское место и произнес оттуда слово примирения; Златоуст отказывался исполнить это, представляя те же основания и напрасно пытаясь, чтобы поняли их. Тогда несколько сильных рук схватили его и волей-неволей посадили туда, между тем как толпа, распростертая у ног его, молила о благословении. Что было ему делать? Он дал благословение, растроганный до слез. Хотели также слышать его выразительное слово, как бы для того, чтобы вполне увериться, что Иоанн Златоуст точно здесь. Он взошел на амвон и заговорил, скорописцы сохранили нам некоторые отрывки его импровизированной речи, но рукоплескания и клики толпы не дали ему окончить ее. За основу ее Златоуст взял повествование Ветхого Завета, которое применил к себе и к событиям, на мгновение потрясшим его епископскую власть. «В Священном Писании читаем, – сказал он, – что когда Сарра, жена Авраама, попала в руки Фараона, царя египетского, намеревавшегося посягнуть на ее целомудрие, чудо спасло ее и небесным покровительством приосенило праведного Авраама, когда всякая человеческая помощь уже казалась напрасной. То же совершилось и с нашей Церковью, супругой моей, непорочность которой намеревался осквернить Египтянин. Целый день она оставалась в руках этого врага, как Сарра, ночь, находившаяся во власти фараона, – и обе остались непорочными. И, подобно тому, как Сарра вышла из дворца египетского царя, обремененная дарами и богатствами, так и Церковь Константинопольская вышла из плена своего в большем блеске и чистоте, готовая положить на алтарь небесный сокровище своей верности». Законный епископ восторжествовал над самозванцем египетским; священнослужитель хотел, со своей стороны, отпраздновать победу над властями мирскими. Златоуст исполнил это, осыпая похвалами Августу, его гонительницу, которая, угнетаемая ужасом, склонила теперь перед ним свою голову. Он восхвалял ее благочестие, называя матерью верных, кормилицей отшельников, опорой бедных, покровительницей святых. Он рассказал о ее заботах возвратить его в Константинополь, о различных посольствах ее к нему и прочитал письмо, которое она ему написала в эту ночь в место его изгнания. Он прибавил к тому еще ее слова, переданные ему дворцовым офицером при его прибытии. «Я добилась полномочия исполнить доброе дело, которого желаю пламенно. Я возвратила главу телу, кормчего кораблю, пастыря его овцам, супруга – Церкви на ее брачное ложе. Успех этот мне дороже блеска венца моего».

Этим заявлением покорности Церкви и пастырю мир был восстановлен и принят архипастырем. В Константинополе все успокоилось, по крайней мере, на некоторое время, и возмутителям, завистникам, интриганам не оставалось ничего более, как бежать или скрыться. И действительно, Собор в Дубе рассеялся в тот же день, не окончив дела Гераклидова. Севериан Гаврский выехал первый, большими переездами добираясь до своей епархии. Что до Феофила, которого константинопольский народ грозил бросить в море, если он появится вновь, то он отплыл в Египет со своими 28 епископами из Халкидона. Златоуст, возвративший благосклонность Императора, не переставал требовать созыва Вселенского Собора в Константинополе, чтобы отменить решение ложного Собора в Дубе и дать ему самому каноническое оправдание. Император уступил его желанию – и указ был подписан. Так окончилось это первое трагическое покушение на власть, честь и жизнь святителя Иоанна Златоуста.

Разбойник не может избежать казни, ускользнуть от рук человеческих – богач не уйдет от десницы Божией. Богач будет ввергнут в геенну, Лазарь возляжет на лоно Авраамово. Священное Писание учит нас, что вор не только тот, кто похищает чужое имущество, но и тот, кто не раздает того, что имеет...

Вам жаль, когда вы видите зверя, терзающего овцу, когда же вы терзаете сами кого-либо из себе подобных, связанного с вами узами самой природы, то вы не видите в этом ничего недостойного, и еще хотите слыть за людей! Милосердие отличает человека, а жестокость – зверя. Человек помогает – зверь терзает, пасть скупого свирепее пасти зверя, потому что одно его слово приводит к смерти...

Иоанн Златоуст