17 июля, 1969 г.
И жену и меня очень тронул Ваш быстрый и сердечный отклик на ее сообщение о моем ранении. По счастью и даже к удивлению хирурга, всё обошлось и быстрее и благополучнее, чем он ожидал. Осложнений не было. Конечно, и настрадался я из-за болей, несколько ночей из-за них не спал, и затем крайне утомляло меня долгое неподвижное лежание на спине; но всё же, за 3 недели всё обошлось, и сейчас я уже на ногах и свободно двигаюсь. Мне повезло, что в день моего ранения (в субботу) дежурным врачем по городу (у нас такой порядок) был, из 30-ти местных врачей, как раз хирург, и притом отличный. Он отвез меня в машине скорой помощи к себе и самолично (провозившись со мной свыше часа) зашил мне рану, в своей операционной комнате. Дежурь другой врач – тот отправил бы меня в больницу, где из-за обилия более сложных операций в связи с автомобильными катастрофами, я попал бы в руки какому-нибудь мелкому новичку, и все могло бы обернуться иначе. В этом я, как и всегда, вижу руку Провидения.
Вмешательство моего ангела-хранителя я заметил (Вы будете удивлены!) в самом факте моего ранения! Дело в том, что после выхода моей «Певучей Ноши», я внутренне отказался (и очень серьезно!) от писания стихов, даже и удерживал себя от этого. Между тем, лежа с ранением, меня вдруг непреодолимо к стихам потянуло, и я написал целых пять. Похоже на то, что ангел мой был моим решением недоволен и подставил мне, при поездке в автобусе, крылышко, дабы я о него споткнулся (и вернулся бы к стихам!), подложив все-таки другое так, чтобы я только ранил ногу, не сломав от такого сильного удара кости, что, по мнению хирурга, было почти неизбежно.
Мне хочется, дорогой Владыка, поговорить с Вами об ангелах-хранителях вообще. Я такое множество раз испытал в моей жизни какое то, даже чье то, в значимости и мудрости своей, благое вмешательство в мою судьбу; притом, проявлявшееся иногда как трудное испытание и опасность, но всегда, в конечном счете, оборачивавшееся мне не во вред, а в милость и даже спасение, что не верить в ангела-хранителя я не могу! Вся моя жизнь кричит мне о том, что он существует! Но невольно возникает и коварный вопрос: почему обо мне так заботился и заботится мой ангел, когда я ровно ничем этого не заслужил; а люди, куда более меня заслужившие такое попечение – своими ангелами спасены не были? Ведь я ноготка Пушкина и Лермонтова (возьмем эти имена для примера) не стою, так почему же они своими ангелами от ранней смерти спасены не были? Я не говорю о множестве других, достойнейших людей, судьба которых была мучительной и жестокой. Во одном из моих стихотворений («Мне страшно: мы предоставлены почти что себе самим». «Прикосновение»), я коснулся этого, всегда волновавшего меня вопроса. Я понимаю, что ангелы не всесильны, и есть чисто земные, физические условия, в которые им вмешаться, за известной чертой, невозможно. Но, откуда такая полная предоставленность людей самим себе, которую мы так часто видим? Или действительно есть разные ангелы: добросовестные и недобросовестные? Поделитесь со мной, дорогой Владыка, Вашими соображениями на этот счет, буду Вам очень за это признателен! Антропософия имеет на это свое объяснение, но меня оно не удовлетворяет (карма).
Что касается Вашего суждения о стихах моей «Певучей Ноши», то я принимаю их, за исключением двух. Прежде всего я считаю, что Вы слишком часто и не всегда справедливо обвиняете мои стихи в «рассудочности»! Мне не вполне ясно, чем это вызвано: тем ли, что тема слишком terre a terre, или в оформлении ее мало «парения» и фантазии? Дело в том, что даже и паря, я сохраняю землю на подошве моих ботинок и отдаться всецело восторгу парения не умею. Удивляет меня, что Вы причислили к числу «рассудочных» стихи на стр. 21-й (многими особенно и глубоко оцененные, у Вас: «очень милое стихотворение»), а особенно стихи на стр. 10, в которых именно «рассудочности» нет совершенно, скорее наоборот (оно тоже многим, в том числе Струве, Померанцеву, Ильинскому понравилось очень). Что же касается обвинения в «тривиальности» строки из стихов на стр. 12–13 («отчего судьба меня щадила»), то я решительно его отвергаю! «Тривиальный», по толковому словарю русского языка – синоним слова «пошлый», избитый, но в моей строке я этих смертных грехов никак не вижу! Конечно, это не «находка», это очень простое и прямое определение того, что имело место; но какого нибудь «истертого пятачка» поэзии в этой фразе нет, это всего лишь простая, без всяких ухищрений и вычурности фраза, нужная для понимания темы стихотворения; и вот такая простота мысли и образа даже как раз на месте в повествовании о чем-либо. Многие именно ценят в моих стихах их простоту. Что касается «тяжести» некоторых строк, то в русской поэзии она неизбежна и, всмотревшись, мы найдем сотни и тысячи тяжелых строк у лучших поэтов, а то и в прозе. Вспомните первую страницу «Воскресения», где множество раз повторяется, более чем неблагозвучное «как ни»! Порой, без некоей «тяжести», не высказать своей мысли в одной строке.
Вы словно удивляетесь, что в русских условиях я «имел десятка два испытанных друзей». Неужели Вы не заметили, что речь идет не о людях, а о книгах стихов? А 20 поэтов насчитать не трудно: Пушкин, Лермонтов, Ал. Толстой, Фет, Полонский, Бунин, Анненский, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Ходасевич, французы Henri de Regnier, Sully Prudhomme, Соррёе, Rostand, Albert Samain, Mallarme, Charles Guerin; а из тех, что полюбились за 2–3 страницы: Ефименко (погибшая на Украине от руки бандитов), «Лейтенант С» (погиб в Цусиму), Лозина-Лозинский, Менгелян Нарбут и др. (эти имена Вам наверное совершенно незнакомы). Как видите, можно было назвать не 20, а 30 заочных друзей-поэтов!
Спасибо за фотокопию Ваших, как всегда отличных, стихов из «Нов. Ж. Журнал этот я, впрочем, получаю регулярно, как «постоянный сотрудник», даже если там нет моих стихов.
Бедная Осинкина, конечно, очень за меня переволновалась и не жалела своих слабых сил, ухаживая за мной – ведь моя неподвижность была главным условием выздоровления.
Получил от Чиннова его «Метафоры» (зачем такое название!) и удивился, что в сборнике нет стихов моложе 1965 г.! Вероятно Ч., всячески стремящийся к новаторству, намерен своим произведениям в этой области, посвятить дальнейшую книгу, дабы не смешивать в одной «просто» новаторство с extra-новаторством, в сторону которого он все более загребает. Между прочим, заметил я, что и Вы, Владыка, соскальзываете на путь новаторства в смысле такого осложнения темы, что в последней трудно разобраться. Так, я просто не понял (вероятно, к стыду своему, а не в упрек Вам!) оба Ваших стихотворения в «Русской Мысли» от 9 июля (о Понедельнике и Удочке).
Шлем Вам наш самый сердечный привет!
Д. Кленовский