Слово при погребении почетного харьковского гражданина, коммерции советника и кавалера Космы Никитича Кузина, сказанное 20 апреля 1844 г.

Открыть ли пред вами, братие мои, те чувства, с которыми являемся мы на этом священном месте, когда надобно бывает беседовать с вами у гроба? Всякий раз кажется нам, что на это время мы сами как бы отделяемся от среды живых; исходим на самый последний предел видимого; становимся между временем и вечностью... С одной стороны, здесь – наша жизнь, дела и попечения человеческие, удачи и неудачи, вся суета земная; с другой – Бог и вечность, будущий Суд с полным мздовоздаянием для праведных и некончаемыми муками для грешных. О, как с этой высоты представляется инаковым все земное и человеческое! Большая часть того, пред чем обыкли мы преклоняться до земли, к чему стремимся все наперерыв, без чего почитают себя несчастными, представляется вещью маловажной, даже совершенной суетой и ничтожеством. Чрезвычайно важным, напротив, является то, о чем многие вовсе не думают, что и думающие не ставят так высоко, как бы надлежало. Когда смотришь с этой высоты на жизнь окончившего земное поприще свое, то уже нисколько не ищешь в ней того, за чем гоняется мир и чего ненасытно алчет суетность человеческая, а скорее всего хочешь видеть, как совершено им привременное течение на земле, и что уготовано для Неба и вечности. Если находишь, что земной странник шел неуклонно путем веры, добродетели и упования, или, по крайней мере, окончил шествие спасительной стезей покаяния и слез, то в сердце рождается отрадное чувство, кажется слышишь свыше голос: «рабе благий и верный ...вниди в радость Господа твоего!» (Мф. 25:21), или сей отрадный глагол: «отпущаются греси ея мнози, яко возлюби много» (Лк. 7:47). Но когда усматриваешь, что вся жизнь усопшего наполнена была изменами совести и нечистотой греховной, и что эта нечистота не омыта слезами сокрушения сердечного, не искуплена делами веры и любви к ближним, то душа невольно объемлется некиим тайным страхом. Стоишь в таком случае у гроба, как стоят у того места, в которое только что ударил гром, и над которым еще блистает молния.

Благодарение Господу, что мы можем рассуждать таким образом у этого гроба, не опасаясь возмутить тем покоя ни усопшего собрата нашего, ни воздающих ему теперь долг последний. Ибо рассматривая жизнь его, если находишь в ней слабости и недостатки, грехопадения и неверности, то в то же время постоянно видишь острану их живую веру в Крест Христов, неослабное повиновение святым уставам Церкви, искреннее признание своих грехов, соединенное со всегдашним милосердием к ближним, – видишь, то есть, такие качества, которые, по уверению самого слова Божия, всего скорее и действительнее способствуют к изглаждению грехов наших пред Богом. Правда, что святая вера наша, предлагая нам в избытке столько и естественных, и сверхъестественных средств для нашего преспеяния в истине и правде, в чистоте и самоотвержении, имела бы право требовать от каждого из нас гораздо больших успехов и плодов духовных. Но где искать между нами тех людей, которые своей жизнью и правилами выражали бы всю высоту и Божественность нравственности евангельской, которые собственным примером обнаруживали бы пред всеми, что может сделать из человека вера христианская? Увы, драгоценное преимущество это, кажется, навсегда осталось за первыми веками христианства, когда последователи Иисуса распятого были, по свидетельству Апостола, «яко светила в мире» (Флп. 2:15).

В наши времена душевного охлаждения к вере и предметам священным, времена забвения благих примеров и святых правил отеческих и то составляет уже немалую отраду и утешение, когда встречаешь жизнь, от начала до конца проведенную под мирным кровом веры и Церкви, никогда не разлучавшуюся если не с законом (Божиим – Ред.) и добродетелью, то со смирением и покаянием, тем паче, если она в то же время освящена делами любви и милосердия христианского. Кто захотел бы видеть в жизни кого-либо из усопших братий своих еще большее количество совершенств и добродетелей, тот обрати это желание и требование на самого себя и свою жизнь. Решение же о том, что могло быть сделано и не сделано каждым из них, да предоставится Тому, Иже един весть все пути человека и все тайны сердец. Во всяком случае, присутствуя при чьем бы то ни было гробе, гораздо полезнее для нас, вместо поверхностных и ни к чему не ведущих суждений о деяниях почившего, рассматривать в его жизни пути Промысла Божия и, рассматривая, научаться, как идти по ним, не озираясь вспять, не совращаясь ни десно, ни ошуюю, когда они сретаются с нами в собственной нашей жизни. В некий пример сего поступим таким образом и у этого гроба.

Если есть на земле жребии, так называемые, необыкновенные, то один из таковых очевидно выпал в удел почившему в Бозе собрату нашему. Ибо с чего началось житейское поприще его? – с доли самой безвестной и смиренной. Чем окончилось? – такой высотой и известностью, какой только можно было достигнуть в его звании. Представьте юного поселянина, оставляющего родимый кров и исходящего на путь жизни, в страну дальнюю, с одним благословением родительским! У него нет никаких других средств к успеху, кроме того, что дает человеку Бог и чего не могут отнять люди, то есть здравого природного ума, чистой совести, твердой воли и желания трудиться на пользу свою и ближних. Пред ним, не как пред многими другими, не пространное, готовое уже и углаженное поле для деятельности, а одна узкая, темная, тернистая стезя, идущая над пропастями и ведущая, един Бог ведает, куда. Но выбирать не из чего: оградившись крестным знамением, со слезами, может быть, на глазах, юный и неопытный селянин вступает на эту стезю; видит всю трудность своего положения, но идет; закрывает глаза над пропастями и стремнинами, но идет; изнемогает в силах, падает иногда, но, встав, паки идет, – ибо при всех трудностях и опасностях путь заметно ведет вверх. И вот предчувствие и вера в Промысл Божий начинают оправдываться; в награду терпению, честности и постоянства узкая стезя жизни расширяется и углаживается; утесы и пропасти исчезают, являются виды один другого знаменательнее; представляются места отдыха одно другого удобнее. Тот, кто в начале зависел от всех и всего, сам начинает оказывать влияние на многих; кто почитал за счастье быть помощником и сотрудником у других, соделывается началом и душой предприятий и союзов торговых; приходит в известность по всем краям Отечества; обращает на себя внимание власти предержащей, удостаивается почестей и отличий наряду с давними слугами Отечества; становится, наконец, главой дома, с которым немногие из того же сословия могут равняться по всеобщей известности и доверию.

Таково было земное поприще раба Божия, которого смертные останки предлежат теперь взорам нашим! Поприще многотрудное, сопряженное со многими искушениями, подлежавшее всем превратностям и непостоянству счастья земного, могшее не раз прерваться самым печальным образом, но до конца жизни его продолжавшееся под тем же благословением свыше, под которым оно началось так успешно. В похвалу почившего должно сказать, не обинуясь, что не только веси, (но и) самые обширные грады сохранят надолго память о том, чем они были одолжены его неутомимой и обширной деятельности. Особенно же наш град не должен забыть, кому он преимущественно обязан тем благолепием своих зданий, которое так отличает его между градами, ему равностепенными.

Представляя все это, какое первое и последнее чувство должно быть теперь у гроба этого в сродниках и друзьях усопшего, как не чувство глубокой благодарности ко всеблагой деснице Божией, которая ущедрила его особенными способностями, соблюла его непреткновенным в самых темных и трудных путях его жизни и венчала постоянным успехом дела и предприятия его? Усопший сам вполне чувствовал это и от души любил повторять святые слова Псалмопевца: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущий» (Пс. 126:1). Господь создал дом, им теперь оставляемый, и живущие в нем и пользующиеся плодами трудов его ничего не могут сделать лучше, как взирать на свое состояние теми же очами, которыми взирал усопший, то есть как (на) последствие не столько трудов и благоразумия человеческого, сколько особенного благословения свыше.

Почивший не только говорил таким образом, но и действовал сообразно тому. Если каких главных недостатков можно было опасаться у него на его поприще, то преимущественно двух: неразборчивости в средствах к достижению своих целей и горделивого надмения по достижении последних. Апостол не без причины, конечно, заметил, что «хотящии богатитися впадают в... похоти многи несмысленны и вреждающия, яже погружают человеки во всегубителство и погибель» (1Тим. 6:9). Но усопший умел благодатью Божией сохранить себя от этих похотей несмысленных. Умеренность в желаниях, степенность в действиях, удаление от всего мечтательного, шествие одним и тем же путем были всегдашними отличительными его качествами. Приобретенное несправедливостью казалось ему не столько приобретением, сколько потерей. Потому он скорее готов был уступить свое собственное, нежели иметь какую-либо выгоду с огорчением для ближних. Отсюда-то, без сомнения, происходило то всеобщее доверие, по которому слово, им данное, почиталось не слабее обязательств законных, так что отдающий ему свое достояние почитал его столько же безопасным, как бы оно находилось в собственных руках.

Такое доверие при огромности средств, которыми мог располагать усопший, еще более подвергало его другой опасности от духа кичения, столь сродного всем временам, особенно нашему, всем людям, особенно тем, которые взошли на высоту из низкой доли и, как говорится, составили себе имя и счастье сами. Но чувство веры и преданности Промыслу, стоя на страже, спасали почившего и от этого душевного недуга. Пастырям Церкви не было нужды исполнять в отношении к нему совет Апостола: «Богатым в нынешнем веце запрещай не высокомудрствовати, ниже уповати на богатство погибающее» (1Тим. 6:17). Ибо он сам весьма часто повторял за них для себя эту святую заповедь и старался исполнять ее во всей силе. Кому в собрании не готов был он уступить своего места? Как далек был он от всяких личных распрей и споров! Как кроток и прост в обращении с низшими себя! Когда другие почитают за долг сокрывать свое малое и простое происхождение и не воспоминать о прежнем стесненном состоянии, усопший, казалось, находил особенное удовольствие в том, чтобы поведать и открывать все это в отношении к себе. И чем обыкновенно заключалось у него воспоминание о прежнем убожестве и безвестности? – Смирением и исповеданием над собою особенной милости Божией, благоговейным сознанием долга благодарить за нее Господа, употреблением благ земных в Его славу и на пользу ближних. Отсюда-то, без сомнения, брала в нем начало та расположенность к открытию способным, но недостаточным людям благоприятного поприща к трудам и употреблению своих способностей. И сколько таковых, которые обязаны ему всем, что имеют теперь от своего труда! – а паче тем, что угнетаемые обстоятельствами не потеряли того, что имели от природы. Отсюда-то истекала в почившем и готовность являться с усердной помощью везде, где того требовала нужда ближних. В доказательство этого довольно указать на ту жертву, которую принес он к воссозданию из пепла града Тулы, и которая самой огромностью своей показала, что усопший трудами своими стяжал себе благородство не имени токмо, но и духа.

При таком благонастроении мыслей и чувств могла ли быть забыта усопшим Святая Церкви с ее нуждами? Неожиданная еще, судя по состоянию здоровья и сил, кончина не допустила его привести в исполнение всех благих помыслов на пользу Церкви и ее служителей; но и то, что сделано, ясно показывает, как много дорожил он званием истинного сына Церкви, как близко к сердцу принимал он все, что относится к благоустройству храмов Божиих. Здесь опять, вместо всех других доказательств, довольно указать на храм, недавно воздвигнутый над почившими братиями нашими, под сень которого грядет теперь и главный строитель его. Частных благотворении не исчисляем: они явятся там, где не будет забыта чаша студеной воды, поданной во имя Спасителя.

После всего этого что остается сродникам и друзьям усопшего, как, отерши слезы горести, (не) возблагодарить Господа за те благословения, которыми ущедрена была вся жизнь его? Возблагодарить за те способности, которыми отличен и украшен он был от самого рождения; возблагодарить за те успехи, которыми знаменовались все благие предприятия и дела его; возблагодарить за сохранение сердца и души его от множества соблазнов и искушений, которыми окружено было его поприще; возблагодарить за то чувство веры, смирения и преданности в волю Божию, которые сопровождали его до самой кончины! Ищет ли еще способа скорбящее над этим гробом сердце выразить свое усердие к лицу почившего? – Да обратится к молитвам о успокоении души его и к благотворениям в память его. Се жертва, которую одну он может теперь принять от нас и в которой имеет немалую нужду. Ибо кто поживет и не согрешит? Тем паче о ком из ущедренных дарами счастья земного можно сказать, что он никогда не увлекался суетой мира, не предпочитал тленного вечному, не позволял в себе плоти и крови брать верх над духом и совестью? Увы, от начала мира замечено и до конца мира пребудет верным, что дары счастья земного суть самое опасное искушение для чистоты духа и сердца, что они если не совращают земного странника с пути истины и долга, то много отъемлют у него тех совершенств, которые необходимы, дабы войти непостыдно в светлый чертог Отца Небесного.

Имея в виду это, соединим, братие мои, с молением Святой Церкви и нашу молитву об усопшем рабе Божием, да благодать Господня, немощных врачующая и восполняющая оскудевающее, восполнит от богатства своего то, чего не окажется из жизни и деяний его на весах правды Божией, и в возмездие за те кровы, которые он созидал здесь для неимущих, введет его в светлый чертог свой. А мы, препровождая его теперь молитвенно ко Престолу Небесного Мздовоздаятеля, почитаем за долг, по примеру Апостола, обратиться у этого гроба к тем, которые ущедрены дарами счастья, и сказать им: смотрите, что остается человеку от всего труда его, «имже... труждаюся под солнцем» (Еккл. 2:18)! Нагими приходим мы в мир сей; едва не нагими и отходим из него. Чем бы сродники и друзья ни окружили бренные останки наши на земле, все то с продолжением времени вместе с нами должно обратиться в прах. За первым богачом, как и за последним нищим, идут в вечность одни дела его, благие или злые. Блюдитесь убо, по надежде на богатство тленное, забывать Бога живого и вечного. Да не презрится вами ни един из тех лазарей, которые обыкли приметаться у врат ваших, и которые одни, может быть, останутся некогда другами вашими и будут в состоянии принять вас «в вечныя кровы» свои (Лк. 16:9). Обладая многим, не порабощайте духа и не прилепляйте сердца своего ни к чему на земле, дабы в противном случае, как предостерегает Евангелие, не осталось там и сердце, где будет его сокровище (Лк. 12:34). Аминь.