Слово при погребении тайного советника, сенатора и кавалера Андрея Феодоровича Квитки, сказанное 8 апреля 1844 г.

Не много гробов видела и увидит страна наша, которые более этого гроба могли бы обратить на себя в такой степени внимание общее. И думаю, никто не воспротиворечит, если скажем, что причиной такого внимания не богатые украшения, отличающие гроб этот, не титул и высокое звание того, кто почивает в нем, а его особенные личные качества и заслуги. Ибо хотя самое имя предков усопшего незабвенно для всей страны нашей, яко имя первоначальных ее устроителей и оберегателей, но давно прошедшее не преминуло бы затмиться в памяти среди множества новых лиц и событий, если бы не было обновлено и, так сказать, воскрешено в отличных качествах и деяниях потомков. И вот, как бы в отвращение такой опасности, от благородного корени Квиток в лице двух братий вдруг произрасло две разнообразных, но равно прекрасных отрасли, которых цветами украшалась, а плодами питалась столь долго вся страна наша.

Но почто я воспоминаю обоих, когда мы не имеем уже теперь ни единого? – Увы, ангел смерти как будто не потерпел, чтобы под конец жизни долго оставались во взаимном разлучении душевном те, которые во всю предшествовавшую жизнь представляли из себя пример редкого единодушия братского. Вот, когда мы не успели еще прекратить надгробного сетования об одном брате, надобно уже воздавать последий долг другому!

Зато как не трудно быть провозвестником святых истин у гробов, подобных настоящему! Чтобы почтить память усопшего и доставить назидание всем предстоящим, для того не нужно никакого другого средства, как токмо возобновить в памяти вашей, хотя кратко, его же собственные деяния, посвященные, как известно, всецело благу страны нашей. Это поучение давно приготовлено для нас, можно сказать, самим усопшим: приимем и употребим его, как должно.

Продолжительное поприще общественной деятельности усопшего началось тем, чем обыкновенно в то время начиналось поприще людей, подобных ему по происхождению, – то есть служением Отечеству среди рядов воинства христолюбивого. Одаренный необыкновенными способностями, несмотря на юность лет своих, он немедленно начал обращать на себя особенное внимание своих начальников, которые потому самому не сомневались употреблять его в делах, требующих особенного доверия. После этого не трудно угадать, до какой высоты званий и мест мог бы достигнуть почивший, если бы ему дано было идти до конца жизни путем служения, избранным первоначально. Но известный вам столь же неожиданный, как и злополучный случай, – следствие молодости и пылкости чувств, – вдруг превратил все, так что надлежало оставить навсегда не только все виды на дальнейшие успехи по службе, но и самое поприще служения. Таким образом тот, который пламенел желанием пролить на поле чести всю кровь свою за Отечество, должен был посреди цвета лет, среди мечтаний и надежд, подобно престарелому старцу, возвратиться под кров отеческий и заключиться в тесном кругу домашних занятий. Превратность горькая, могшая тем губительнее подействовать на всю жизнь, на душу и сердце почившего, чем большими обладал он силами и способностями. Необыкновенная деятельность, подобная сильной, остановленной в течении своем реке, не находя сродных себе занятий, могла произвести целый потоп праздности и пороков, с нею неразлучных. Но, благодарение Господу, почивший был не таков, чтобы совершенно зависеть от неблагоприятных случаев и превратностей внешних. Вместо того, чтобы предаться, как бывает со многими, малодушию и искать вознаграждения (за) неудачи по службе в душевредном рассеянии и забавах тлетворных, он, не выходя из тесного, очерченного обстоятельствами круга своего, умел найти для себя новое поприще деятельности, на котором, как показал опыт, с избытком развилось все, что только было в душе его доброго и прекрасного.

Судя по необыкновенным плодам, пожатым на этом поприще, тотчас можно подумать, что оно было какое-либо особенное, доступное токмо для немногих, избранных. Нет, почтенные слушатели, это поприще было самое обыкновенное, давно открытое для всякого члена благородного сословия, поприще почтенное, многоплодное для общества и небесплодное для труждающихся на нем, но которое, к сожалению и ко вреду общему, мало ценится теми, для которых оно открыто, без духа и усердия большей частью проходится теми, которые принуждены вступать на него и действовать, и которое потому самому, то есть не по своей вине, а по причине нашей невнимательности и неразумию, пришло в такую невыгодную молву о себе, что от него убегают многие, как от бесплодного и опасного; кратко сказать – это урочное служение своей стране в разных должностях, по избранию сочленов своего сословия. На этом-то, так сказать, домашнем и так мало ценимом некоторыми поприще почивший, труждаясь по совести, умел возрасти до той высоты званий и заслуг, за которой другие устремляются на край света; умел совершить столько общеполезных деяний, что признательная память о нем дотоле будет жить в стране нашей, доколе сыны Украины будут способны ценить доблестные подвиги своих предков.

Но не будем предварять событий. Само собою разумеется, что на этом скромном поприще, по самому свойству его, не вдруг можно было достигнуть той высоты, какая достигнута. Если где, то на этом пути требовались не одни блистательные качества ума и сердца, а первее всего – постоянство, скромность, терпение и благоразумие; ибо, кроме немалых трудов по званию, чаще всего надлежало иметь дело с самолюбием и страстями человеческими. Но одно, два избрания – и все увидели, что лицо избираемое, я разумею почившего, как бы рождено для того, чтобы на нем останавливался выбор всех и каждого. С тех пор каждая окончившаяся среда служения, как кольцо в цепи, непосредственно вела за собою новую чреду, и новое избрание соединялось уже не с размышлением – кого избрать, а с опасением, чтобы служивший по избранию не оставил почему-либо своего поприща. Потому время нового избрания, для многих столь тяжелое и неприятное, по причине опасений за мнения других не в свою пользу, для почившего каждый раз было, можно сказать, временем всенародного торжества, которое было тем приятнее, чем вполне заслужено.

Желаете знать, чем особенно? – Просвещенным умом, для которого, кроме познаний, украшающих вообще человека общественного, совершенно известны были все способы и все потребности своего края, все виды и взаимные отношения членов своего сословия; благородством характера, способного возвышаться над всеми личными расчетами и умеющего нисходить до всех справедливых и даже несправедливых, но безвредных притязаний самолюбия человеческого; неутомимым и просвещенным усердием на пользу общую, которое не останавливается на обыкновенном буквальном исполнении своих обязанностей, а всегда изыскивает новые способы и источники для блага общего; начальнической благоуветливостью, которая умеет быть всем вся и которая там ценнее, чем выше и достойнее начальник, чем разнообразнее требования и привычки подначальных. Следствием всех сих качеств и совершенств было то, что ни одна чреда служения, как ни много было их, не проходила у почившего без того, чтобы не быть ознаменованной или новым общеполезным предприятием, или довершением и большим развитием прежних, так что юная, по самому населению своему, страна наша, для которой довольно было бы не отстать на поприще общественных предприятий от старейших краев Отечества, в немногие годы оставила большую часть их за собою.

Столь примерная и многоплодная деятельность вождя дворянства харьковского не могла не обратить на себя, наконец, особенного внимания власти предержащей; и венценосцы России не раз свидетельствовали и словом и пером своим, что труды его вполне заслуживают быть не только отличёнными, но и указанными в пример пред лицом целого Отечества. Особенно же нельзя забыть здесь тех милостей, которыми почивший постоянно пользовался у августейшей матери венценосцев. Любвеобильное сердце ее находило для себя особенное удовольствие, когда имело случай выразить и засвидетельствовать, как приятно было для нее найти и иметь в почившем верное и живое орудие к исполнению своих человеколюбивых видов и намерений касательно воспитания для нашего края будущих матерей семейства.

Чтобы открыть обширнейшее поприще деятельности для такового, не обинемся сказать, избытка сил и дарований, прозорливая воля монарха двукратно указует почившему новый, высший род служения Отечеству в ряду областеправителей. Сначала отчизна мудрой и равноапостольной Ольги видит его своим главным начальником и предстателем о нуждах у трона монаршего; потом сословие Правительствующего Сената приемлет его, яко сочлена, в свой светлый круг. Там и здесь он являет в себе то же, что и везде: светлый ум, дальновидную опытность, бодрую неутомимость в трудах, не преклонную ничем, кроме сознания своего долга, твердость характера. Но новые звания и титулы не приводят у него в забвение прежнего поприща, им так отлично пройденного. Подобясь тем растениям, которые не могут нигде с удобностью расти, как токмо на родимой почве, он, удовлетворив, сколько можно, доверию монарха и долгу службы, вопреки всем расчетам обыкновенного самолюбия спешит возвратиться на лоно воспитавшей его Украины.

Вы знаете, как благородное дворянство харьковское готово было паки единодушно приветствовать его именем главного представителя и вождя своего! Другой, может быть, позволил бы себе увлечься потоком всеобщих благожеланий, но почивший и в этом случае явил на себе плод опытной мудрости, которая знает, что есть "время всякой вещи под небесем» (Еккл. 3:1); есть время сеять и трудиться, и есть время прекратить сеяние и труд. И вот, тот, который прежде, казалось, не знал границ своей деятельности, теперь смиренно и навсегда самозаключает себя под тихим кровом домашним, дабы, как говорил он, проработав столько времени для других, успеть сделать что-нибудь и для себя.

Большая часть из нас, окружающих теперь гроб сей, застала почившего в нем уже в уединении старчества, когда природа человеческая, клонясь к своему западу, любит более сокрывать, нежели выказывать, что заключалось в ней. Кто, однако же, из нас при встрече с ним с самого первого взгляда не был приятно удивлен теми высокими качествами ума и сердца, которые так видимо отличали почившего и без всяких внешних законов достоинства делали его предметом всеобщего уважения? Предоставляем вам самим, братие мои, воспомянуть между собою во всех подробностях то, чем вы любовались в нем, чему удивлялись, что уважали и любили. Нам предлежит сделать другое, – возвестить в слух всех то, что менее известно, но что, однако же, достоит быть известным всего более, – это твердое, постоянно возраставшее отвращение в душе почившего от всех видов суеты мирской, это сосредоточение мыслей своих на прошедших действиях своей жизни со строгой оценкой их нравственного качества; это устремление взора духовного за пределы всего временного, туда, где нет более борьбы ни с кем и ни за что, и где живет одна истина и правда, один покой и радость.

При таком христианском благонастроении духа смерть, особенно после долговременного недуга, не могла быть для почившего явлением неожиданным. «Я всегда, – так говорил он во время последней болезни, – предавал себя в волю Божию; тем паче теперь отрекаюсь пред нею от всей собственной воли. Встану с одра болезни, – восхвалю Господа; не встану, – да будет Его святая воля надо мною! От сердца прощаю всем, оскорбившим меня чем либо; да простят великодушно и меня, в чем согрешил пред кем!»

С таковыми чувствами приближался усопший к последнему часу земного бытия своего. Чувства благие и достойные христианина! Но, братие мои, мы в свою чреду поступили бы скоропоспешно и не по-христиански, если бы вследствие сего возомнили, что ему не остается теперь ничего более, как только приять венец из рук Небесного Мздовоздаятеля. Ах, после жизни на земле, как бы она ни была многоплодна, всегда остается у человека много недоделанного и несовершенного! То самое, что кажется нам иногда яко подвиг блистательный, то самое -там, пред очами Всеведущаго, может оказаться яко мрачное, нечистое и потому недостойное мзды. В самом деле, братие мои, приятые свыше таланты употреблены в дело; но так ли употреблены, как хотела премудрость и благость Того, от Которого они приняты? Много сделано на пользу общую; но всегда ли одушевлялось при сем чистою любовью к ближним? не увлекалось ли более собственными видами и рассчетами? – Превратность обстоятельств переносима была с улыбкою на устах; но не было ли в то же время тайного ропота в сердце? Было желание вознаградить опущенный долг, исправить свои погрешности; но все ли употреблено для сего, что можно употребить? Являлась любовь к Богу и мысль о вечности; но успели ли они занять в душе место, им подобающее? – Явно, что на земле никто не может дать верного ответа ни на един из сих важных вопросов.

А если так, то чем должно заключиться все воспоминание похвальных деяний почившего, как не усердной молитвой ко Господу о милосердии на Суде к его вольным и невольным грехопадениям? – Мы уверены, что если бы дано было теперь ему самому провещать к нам что-либо, то он поспешил бы стократ сильнее нашего исповедать в слух всех свою немощь и несовершенство и сказать: «Братие и друзи, страшно стоять пред Престолом Царя славы! В неприступном свете лица Его самые добродетели наши суть яко мрак и нечистота.

Многого недостает бедной душе моей! Единая надежда на заслуги Того, Кто умер на Кресте и за последнего из грешников! Если убо желаете почтить память мою за что-либо, то не забывайте возносить о мне теплой молитвы ко Господу, да не помянутся неправды жизни моей на Страшном и неумытном Суде Его!

Дадим, братие мои, обет памятовать усопшего сей памятью молитвенной; а вместе с тем возьмем в назидание себе от гроба его тот важный урок, что все дела наши и успехи на земли действительно полезны для нас токмо тогда, когда без вреда и укоризны нам могут явиться с нами на Страшном Суде Божием. Аминь.