Слово¹⁰⁷ при погребении ее сиятельства двора его императорского величества обер-гофмейстерины, кавалерственной Ордена святой великомученицы Екатерины дамы 1-го класса, графини Александры Васильевны Браницкой, сказанное 20 августа 1838 г.

Приидите, последнее целование дадим, братие, умершей... благодаряще Бога

Как ни печально приглашение сие, долг настоящего служения моего велит обратить его к вам, сродники и друзья сетующие. Всему чреда. Было время лобзаниям первым, наступил час и последнему. Препроводив дух почившей к Отцу духов, надобно, наконец, препроводить и тело ее в матерние недра земли. Таков предел бытия нашего! Кто положил его? Мы сами. «Бог смерти не сотвори» (Прем. 1:13). От Источника жизни могло ли истечь что-либо, кроме жизни? И мы вполне наслаждались ею: чего недоставало прародителям нашим, возвеличенным образом Божиим? Оставалось только, переходя от совершенства к совершенству, идти горе, к своему Первообразу – Богу, для вечного блаженства в Нем. Но прельщенные змием, мы внезапно, с высоты богоподобия, ринулись долу – за плодами от древа смерти, и дерзостно вкусили «безсловесныя снеди»¹⁰⁸! После того что оставалось Правосудию Небесному, как не предать нас делам собственных рук наших? – И преданы! С тех пор тление и смерть собирают оброки со всех сынов Адама, и будут собирать, доколе самое тленное наше не облечется нетлением, самое мертвенное наше не будет пожерто животом.

Как, однако же, был милосерд к нам Господь в самом гневе Своем на нас! От нас взято назад бессмертие телесное, которым мы не умели воспользоваться, и которое, оставленное за нами – падшими, довело бы нас до неисцельного ожесточения во грехе, а оставлено бессмертие по душе и духу, посредством которого, с помощью благодати, мы опять можем достигнуть первобытного совершенства. Мы лишаемся земной жизни, – но какой? которая с продолжением времени сама становится в тягость, а продолженная в таком виде навсегда составила бы, наконец, ужасное мучение. И навсегда ли лишаемся жизни в теле? Нет, а только до уреченного времени, доколе не наступит день всеобщего пакибытия и воскресения: ложимся во гроб, как ложатся, раздевшись, на одр с тем, чтобы, пробудившись, надеть новую одежду, приготовленную для нас во время нашего сна. Оставляем, умирая, радости жизни? Но какие радости? Большей частью мутные, скоропреходящие, изнурительные, растворенные горестью и нередко зловредные для души и тела, которые с продолжением времени престали бы вовсе увеселять и питать нас, как детские игрушки не имеют никакой цены для людей взрослых.

Напротив, я не знаю, что было бы с духом нашим, если бы рука смерти не разоблачала его, наконец, от вретища плоти? Что было бы с сердцем нашим, если бы после того, как оно изведало все блага мира и не нашло в них себе покоя, пред ним не открывался мир новый, с благами высшими, с наслаждениями чистейшими? Земля со всеми благами ее, в настоящем виде своем, явно не жилище человека (он скоро вырастает до того, что его глава выше всего здания), а только гостиница, из которой сын времени должен начать путь к вечности. А тело наше? Это явно то же для духа, что скорлупа для птенца: птенец образовался, и скорлупа отпадает. Мы с радостью приветствуем новорожденных, хотя родившая страдает и рожденное плачет. Так, без сомнения, приветствуются умершие небожители, хотя мы окружаем гробы их со слезами.

Если бы младенцу в утробе матерней, пред его рождением, сказали, что он имеет родиться для другого мира, начать новую, вовсе отличную от прежней, гораздо лучшую жизнь, он не понял бы обещания и сожалел бы о той жизни, которой жил и с которой должен навсегда расстаться. Так мы жалеем о нашей земной жизни, так для нас трудно представить теперь, что за жизнь за гробом. Зато как младенец по рождении ни за что не согласится возвратиться в утробу матернюю, несмотря на свои слезы в новом мире, так (я думаю) умерший почел бы для себя величайшим наказанием, если бы ему суждено было возвратиться в наш мир и облечься паки в плоть и кровь. На что же после того сетовать? Разве на то, что идущие от нас отходят таким путем мрачным, что оставляют по себе такие следы бренности и тления? Но будь переход сей светел и благоукрашен, что удержало бы многих, недовольных своим жребием, – даже из любопытства, – безвременно идти туда? И как внести свет в сей мрак? Оттуда, сверху должно быть все ясно, как присутствующим при рождении явствен весь образ рождения; а для нас, которые находятся еще в утробе матерней, смерть не может не быть тайной. Или, наконец, тревожит та мысль, что с любящим лицом прерван прежний союз видимый? Но разве видимый союз не прерывается иногда и заживо? И разве у людей и живых одни союзы видимые? Прервался союз чувственный, чтобы дать усилиться союзу духовному. И надолго ли прервался самый союз видимый? – Через двадцать, тридцать лет все мы будем там; и как мы теперь провожаем их, так они сретят нас тоже, может быть, со слезами, только не печали, а радости.

Подобные мысли, как они ни наскоро собраны и предложены вам, души сетующие, делают понятным, как Святая Церковь при каждом гробе приглашает сетующих не только дать последнее целование умершему, но вместе с тем и воздать за него благодарение пред Богом: «благодаряще Бога!» Благодаряще – за окончание земного странствия, которое как бы ни было благополучно, всегда есть плавание по бурному морю, – если не бед, то житейских попечений; благодаряще – за начало новой жизни, пред которой жизнь настоящая, со всеми радостями и красотами ее, есть только один слабый рассвет.

Но, братие мои, есть немалое число гробов, над которыми трудно выполнить долг благодарности пред Богом, заповеданный Церковью, и где мы, служители слова, сами не вдруг осмеливаемся упомянуть о нем. Как бы я пригласил вас к благодарности, если бы мы провождали в могилу юную мать семейства, за гробом которой идет супруг, окруженный малолетними сиротами? – Тогда из мирного провозвестника путей Божиих о нас и жизни нашей я должен бы обратиться в защитника определений Божественных, и, усиливаясь отереть слезы горести, может быть, сам первый подал бы пример к слезам.

Но теперь и здесь – над этим гробом, я смело возвышаю голос и от имени Церкви вещаю ко всем вам: приидите, дадим последнее на земле целование усопшей, но дадим не скорбяще безотрадно, а «благодаряще Бога!» Ибо с какой стороны ни смотрю на жизнь почившей в Бозе графини, вижу в сей жизни продолжительную, златую и многообразную цепь благодеяний Божиих к ней и всему роду ее.

В самом деле, много ли жребиев счастливее того, какой достался почившей по всеблагому определению Божию? Что нужно для земного благоденствия? Происхождение от благородных предков? – Она происходит от той крови, которая издревле привыкла течь за все благородное и святое, и в наши времена, вновь оросив собою холмы смоленские, соделалась памятником и кровожадного деспотизма самозванного повелителя галлов, и непоколебимой верности к Отечеству благородного дома Энгельгардтов. Потребны отличные дарования? – Почившая одарена была ими в таком избытке, что знавшие ее не знали, чему более дивиться в ней – совершенствам внутренним или внешним? Нужна ли для нежного растения могущественная опора от бурь и тень от зноя жизни¹⁰⁹? – Ее поддерживает, над нею склоняет тень свою величественное древо, – которое так изумительно и благотворно простирало некогда ветви свои по всему югу России. Надобен высший круг действий для обнаружения отличных талантов? – Юная Энгельгардт является у престола российского и становится одной из планет, обращавшихся вкруг самодержавного солнца¹¹⁰, так величественно озарявшего некогда всю Россию. Наступает время супружества, та важная минута, от которой зависит вся остальная жизнь, когда решается жребий домашнего счастья и мужчины, тем паче женщины. – Почившей в Бозе графине достается в этом случае удел самый высокий и сообразный с ее особенными отличительными качествами. При совершавшемся тогда сближении двух единокровных, но разлучаемых дотоле обстоятельствами народов¹¹¹, ей дано (было) быть одним из златых колец, сопрягающих оба народа. На вас самих ссылаюсь, умела ли почившая соответствовать своему важному назначению? Вредила ли кому-либо из подвластных ей разность вероисповедания, языка или происхождения? – Если бы все владетели имуществ в нашей стране подражали в этом отношении ее примеру, может быть, давно исчез бы тот несчастный раскол гражданский, который препятствует славянину узнать брата в славянине, и производит столько кровных междоусобий, печальных для всего великого семейства славян, радостных для одних врагов Креста Христова.

За благословением супружества вскоре следует благословение многочадия. Над почившей сбывается во всей силе изречение Давидово: "сынове и дщери твои яко новосаждения масличная окрест трапезы твоея... и узриши сыны сынов твоих» (Пс. 127:3, 6). «Трапеза» почившей не только была окружена сынами сынов и дщерей ее, но, что особенно примечательно, как бы в воспоминание прежнего, одна из дщерей ее становится подружием для того доблестного мужа¹¹², которому, после разнообразных услуг Отечеству на поле бранном суждено довершить мирной рукой градоправителя на юге России то, что начато там воинственной десницей знаменитого дяди почившей графини¹¹³.

Потеря супруга наводит тень печали на светлый день жизни; но в то же время дает случай раскрыться в почившей графине новым редким качествам, подобно тому, как некоторые растения ждут только сокрытия солнца, чтобы наполнить воздух благоуханием. Отражая в себе великие качества великой самодержицы России, деяний которой почившая была столько лет ближайшей свидетельницей, она, давно и без того первая сотрудница своего супруга, теперь сама окончательно приемлет на себя всю тяжесть обширного домоуправления и не изнемогает под нею до самого конца своей жизни. Что я говорю: не изнемогает?! Удивляет всех успехами своего домоправительства, которое выходит теперь из рук ее в такой обширности и силе, что за пределами Отечества могло бы спорить с одержанием многих державных лиц.

За таким образом жизни, деяний и успехов не могло не следовать всеобщее внимание. Достойное и известное всюду имя Браницких непрестанно озарялось новым и новым блеском, пробуждая собою лестную для почившей мысль о том, что после мужей может сделать для своего рода и жена, когда она одушевлена духом не женским. Самые венценосцы России любили видеть или ее возле себя или себя у нее.

После такого течения по всему небосклону жизни оставалось желать одного тихого и ясного заката. И не исполнилось ли это желание? – Как, во-первых, медленно наступает закат сей! Почившая восхищается ангелом смерти на тех пределах жизни, за которыми, по замечанию царя пророка, остается один труд и болезнь. Восхищается, однако же, без особого труда и болезни: угасает как лампада, в которой истощился елей. Самый род недуга есть некий знак внимания свыше. Чтобы блага мира, которые в таком избытке окружали во всю жизнь почившую, сопровождая ее до гроба, не привязали сердца ее к себе, им видимо повелено заблаговременно оставить ее: она лишается способности вкушать что-либо, дабы таким образом заранее очистить и приготовить духовный вкус свой ко вкушению той манны сокровенной, которой питаются небожители. Самое время кончины таково, что может составить предмет желаний: почившая оставляет землю в тот день, в который взошла на Небо Матерь Сына Божия.

Одного по видимому утешения не суждено (было) иметь пред смертью почившей: рука ее не возляжет с последним матерним благословением на главе того, который столько раз служил для нее отрадой в жизни и так много дорожил ее благословением. Отдаленность местопребывания, непрерывность попечений о благоденствии обширной страны, самая недавность извещения об угрожающем часе разлуки – все соединилось к тому, чтобы произвести это чувствительнейшее и для отходящей, и для остающегося, лишение. Спеши герой-градоправитель¹¹⁴, иначе тебя сретят не взоры и объятия матернии, а хладный гроб!.. Он спешит, но самая весть о прибытии его не столько уже радует тех, которые окружают одр умирающей, ибо они видят, как чувства ее, одно за другим, заключаются для сего мира. Любовь, чистая и святая, ты одна только можешь сражаться со смертью и показать теперь, что «крепка яко смерть любы... и реки» самых смертных страданий не могут угасити ее пламени (Песн. 8:6–7)! И вот, при одном звуке любимого имени угасающая сила жизни как бы некиим чудом еще раз пробуждается со всей живостью: взор умирающей светлеет, уста разверзаются, самая рука подъемлется для благословения. Таким образом, жизнь умирающей заключается таким сладостным для нее действием, какого только можно было ей желать на сей случай во все продолжение своей жизни.

Больших благословений на земле, кажется, нельзя и ожидать. Между тем, над почившей видится еще новое благословение. Это уверенность, что все благое, сделанное ею, сохранится в силе; что все недоконченное почему-либо приведется к желанному концу; все, что может быть придумано к улучшению, придумается и совершится; что достопочтенное имя Браницких не угаснет, а будет блистать новым и новым светом. Кто порукой в том? – Известные всем качества ее наследника.

Судите сами после того, справедливо ли сказано мною, что жизнь почившей в Бозе графини от начала до конца была златой цепью благодеяний Божиих к ней и ее роду, и можно ли после этого, воздая ей последнее целование, не возблагодарить Господа за все милости Его к ней?

Но, братие мои, что значили бы все эти милости Неба, если бы они не были принимаемы, как должно? – Не сугубый ли долг пред Небесным Заимодавцем? – И разве нет счастливцев мира, которые, подобно безплодной земле, все приемля, ничего не отдают, кроме тернов и волчцев, и самые дары Промысла обращают в орудие против веры и добродетели? Итак, благодарение Господу, сугубое благодарение, что почившая в Бозе весьма далеко была от сонма таковых неблагодарных счастливцев! Говоря таким образом, я нисколько не думаю представлять вам, братие, дела почившей, как деяния праведницы совершенной. Горе мне, если бы я пред лицом Бога истины дерзнул обрестися в словеси ласкательства! И пред кем бы преувеличивал я добродетели почившей? Не пред вами ли, которым известны все входы и исходы ее жизни? Но, сожалея вместе с вами о том, что самые высокие души не свободны от многих недостатков, что добродетель человеческая так несовершенна и там, где бы особенно хотелось видеть ее во всей силе и чистоте, – я должен, однако же, сказать, что нам предлежит благодарить Господа над этим гробом не только за дары счастья, но и за дары веры, терпения и любви христианской. В доказательство этого я не буду изображать пред вами частных добродетелей и деяний почившей, которые известны вам гораздо более, нежели кому-либо, а, может быть, неизвестны и вам, а доведомы единому Господу (ибо души возвышенные любят делать добро так, чтобы не знала шуйца, что творит десница). Укажу на то, что непререкаемо для всех и каждого, и в чем, как в семени, заключаются все прочие добродетели. Это – неизменимая преданность почившей Царю Небесному и царям земным.

Что бы, казалось, естественнее для каждого, как иметь, по крайней мере, две эти добродетели? – И однако же как многие не имеют их в той силе, в какой бы иметь надлежало! Не будем вникать в причины этого печального явления; заметим только, что век, в который досталось процветать почившей в Бозе графине, к сожалению, менее всего отличался благорасположением к святому и священному. Полувековые опыты всенародных скорбей и тяжких искушений, совершившееся над всей Европой крещение кровью и огнем¹¹⁵, заставили потом расстаться с обольстительным кумиром неверия Богу и неверности помазанникам Божиим. Но тогда этот кумир возвышался над всем и едва не всех ослеплял блеском своим. Сколько было сильных и мудрых земли, которые в том безумно поставляли свою мудрость и свою силу, чтобы ослаблять и подрывать усердие к алтарям и престолам! И юной ли, окруженной всеми соблазами мира жене прейти мимо сего кумира, не преклонив пред ним колена? И однако же прешла, прешла невредимо! Свидетель – вся дальнейшая жизнь ее! Могут говорить, что и как угодно, но никогда не скажут, чтобы почившая подала собою пример вольномыслия. И что особенно достойно не только замечания, но и подражания, – она умела в этом случае избегнуть другой крайности, в которую так легко впадают люди, подобные ей по состоянию и образованию. Я разумею тот недуг, что некоторые, успев сохранить веру среди соблазнов счастья, ее самую обращают потом в искушение для себя: или предаваясь излишним умствованиям, или увлекаясь мечтательностью и созидая себе свой особенный образ веры и богопочтения. Известно, куда заходят и заводят других с подобным направлением мыслей и чувств. Но для почившей в Бозе графини эта опасность как бы вовсе не существовала: ее вера была так же смиренна и проста, как этот храм, в котором мы воздаем ей последний долг, и в котором она со смирением простой поселянки молила Владыку всяческих об отпущении ее долгов. Отсюда-то, без сомнения, и та твердость духа и спокойствие сердца, с которыми почившая встречала свой последний час, и которые были так отрадны и поучительны для окружавших смертный одр ее, – ибо не надобно забывать, братие, что мирной и непостыдной кончины, о которой для всех нас молит Святая Церковь, сподобляются только те, которые старались заслуживать ее своей верой и своими делами.

Что касается до другой отличительной черты в графине, – ее особенной любви к царственному дому, – то эта прекрасная добродетель любила выражать себя в ней другим, можно сказать, противоположным образом. Как в любви к Богу была одна простота, одно смирение, одно безмолвие, – так в любви к помазанникам Божиим было все живо, великолепно, царски.

Посвященная во все тайны двора великой самодержицы, составляя сама великолепный остаток его, она не щадила ни мыслей, ни выражений, дабы при каждом благоприятном случае поведать всем и каждому о том, какому прекрасному племени дано восседать на престоле российском. Обращающемуся с ней нельзя было самому вскоре не занять у нее некой священной приверженности к венценосному дому. А ее собственная мысль? Она, кажется, после Неба, нигде столько не витала, как над главами членов царственного дома. Встречала ли их какая-либо радость или горесть? То и другое нигде живее не отражалось, как в сердце почившей графини. Белая Церковь была в этом отношении, можно сказать, одним из ближайших притворов дома белого царя. Оттого здесь заметны все следы ног царственных посетителей, и самые древа и камени поведают о том, что говорит история.

Наконец, как ни глубоко таила себя во время жизни, однако же не могла утаиться при смерти прекрасная наклонность почившей графини к вспомоществованию бедствующему человечеству. Вы знаете уже, каким образом поток благотворения, не удерживаемый более узами скромности христианской, проторгся у гроба почившей. Я могу прибавить к этому одно, что после такого благотворного завещания в пользу нуждающихся нисколько не удивительно, если любимая добродетель почившей, простота и скромность, нашли себе последнее упражнение в том, чтобы воспретить всякую пышность при своем погребении, удалить со своей могилы все, что может иметь вид памятника. Но что лучше памятника, как (не) тот дом благотворения, который воздвигнется от имени почившей, для бедствующего человечества? Какой фимиам благоуханнее молитв, которые будут воссылаться о успокоении души ее теми, которые в пособиях, ею завещанных, найдут защиту от превратностей жизни для себя и семейств своих?

Соображая таким образом и все дары счастья, которые в таком изобилии изливались на почившую графиню от начала до конца ее жизни, и дары благодати, которыми она умела пользоваться для приготовления себя к вечности, я без всякого искусства слова, неприметно и невольно для меня самого, прихожу в заключение к тому же, чем начал мое собеседование с вами: приидите, дадим последнее целование усопшей, благодаряще Бога! Благодаряще – за Его сугубые милости к почившей, за то, что Он не только даровал многое, но и научил не злоупотреблять даруемым. А воздая последнее целование, не забудем принять последнего наставления – тоже сугубого. И, во-первых, те, которые, подобно почившей, осыпаны дарами счастия, смотря теперь на гроб ее, да научатся не прилагать к богатству и честям сердца своего! Ибо смотрите, братие, что осталось теперь при почившей, и что идет за нею в вечность, пред Страшный Суд Божий? – Одни дела ее!.. А те, которым по премудрым судьбам Промысла не дано здесь счастливого жребия, которым суждено влачить жизнь в низкой доле, среди нужд и лишений, те, взирая на гроб сей, да научатся не скорбеть о своем жребии, а стараться обогащать и отличать себя благими делами, ибо все наши земные разности званий и состояний только на время, до гроба; там для всех достойных – и господ, и рабов, равно уготованы светлые обители Отца Небесного. Аминь.