Речь при открытии в Киеве Общества для призрения бедных

Почтеннейшее собрание!

В тот день, когда Святая Церковь повторяет древнее торжество веры над заблуждениями разума, в тот самый день, как бы в доказательство того, что истинная вера должна быть «любовию споспешествуема» (Гал. 5:6), благодать Святаго Духа собрала нас на новое торжество любви к ближним, которая, не довольствуясь частными благотворениями, образует, наконец, среди нас целое Общество благотворителей. Торжество, поистине вполне достойное и настоящего святого времени, и здешнего святого града! Ибо хотя на месте, прославившемся чудесами любви к Богу, никогда не могла совершенно оскудеть любовь к ближним, и у священного подножия угодников Божиих, на нем почивающих, всегда обильнее, нежели где-либо, текли вместе с небесными и земные источники благотворения. Но и при сих источниках многие доселе принуждены были оставаться жаждущими уже потому, что не имели возможности всенародно исходить на почерпание в них, а частью и потому, что источники эти разверзаются и текут более в уреченные¹⁰⁶ времена, когда любовь к Богу и угодникам Его, собирая отовсюду любителей благочестия, отверзает вместе с тем сердце и руку их для помощи требующим. Самая многочастность разделенных протоков милости, не направляемых в течении своем ничем, кроме внезапных вдохновений сердца, – то через меру обильным, то слабым, то неблаговременным орошением, – могла иногда вредить успешному произрастанию плодов милосердия. Вообще, дух благотворительности не имел у нас твердого видимого средоточия, ни определенного круга, ни постоянного образа действий; посему, при внутренней неизмеримости своей, был ограничен в деятельности, при крайнем разнообразии милующих – однообразен в миловании, при всей силе своей – непостоянен в обнаружении последней.

И вот, все эти важные недостатки устраняются, наконец, учреждением Общества для помощи бедным. Отныне христианское милосердие теснее сочетается с христианским благоразумием; разъединенные силы добра сойдутся в одном средоточии, дабы сильнее устремиться к единой цели; случайность благотворения уступит место обдуманным благодеяниям, и дух человеколюбия, зримый доселе единственно в частных действиях, примет общественный образ бытия и деятельности. С этих пор любовь христианская будет иметь во граде постоянное и известное обиталище, а бедные – постоянное и верное пристанище: одна и та же милость сделается многоочитой, одна и та же помощь – сторукой, дабы, подобно милости и помощи небесной, являться вовремя и не ищущим, обретаться и не вопрошающим о них (Ис. 65:1).

И кто предваряет прочих на этом новооткрывающемся поприще любви? Те, которых сам Апостол назвал «немощнейшими» (1Пет. 3:7) по их природе, но которые, окрыленные благодатью, не раз – от Мариам до Деворы, от Юдифи и Магдалины до Елены, Ольги и недавно еще восхищенных от нас ангелов благости – Марии, Елисаветы, – являли себя крепчайшими мужей в подвигах любви к Богу и ближнему.

Да будет же благословен Господь, и в сем случае избравший «немощная мира» (1Кор. 1:27), дабы через них наипаче взвеселить сердца нищих людей своих! Да будет благословенно имя человеколюбивого монарха, который манием державного скипетра не умедлил осенить новый подвиг человеколюбия! Хвала и честь – хвала Божия, честь не земная – высоким споспешникам и покровителям святого дела любви, не обинувшимся принять его при самом рождении под светлый и пространный кров свой. Отныне благословенный град наш будет иметь новое право именоваться градом великого Владимира, ибо в нем всенародно воскрешена и прекраснейшая добродетель сего равноапостольного монарха – любовь к бедным,

Но, благодаря Господа и радуясь духом о благом начале благого дела, не убоимся возвести взор и на образ истинного христианского благотворения, дабы по возможности приближаться к нему на новооткрывающемся поприще любви.

Любовь истинная, а потому истинная благотворительность, по слову Апостола, должна быть «от чиста сердца и совести благия и веры нелицемерныя» (1Тим. 1:5). Можно оказывать благодеяния ближним без участия сердца – по подражанию, приличию, отношениям и прочему. И скажем откровенно, такой род благотворительности всего чаще может встречаться в обществах благотворителей. Ибо в них можно участвовать одним именем, – тем паче одними приношениями. Если присоединяются к тому некоторые личные действия в пользу бедных братий, то, кажется, сделано уже очень много.

Не будем судить строго и об этом хладном образе человеколюбия: для некоторых людей, обремененных (или) развлеченных (отвлекаемых- ред.) и своими, тем паче общественными делами, почти невозможно в этом отношении иначе действовать. Но не скроем и той апостольской истины, что в деле благотворения, особенно при частнейшем совершении его, всего нужнее – богатство сердца. Благотворитель по сердцу всегда найдет более средств к благотворению, скорее отыщет истинно бедного, долее не ослабеет в подвигах любви, мужественнее перенесет неприятности и затруднения, – потому что собственное сердце его награждает его за все сторицей чистейшим ощущением сладости благого дела. Несправедливо было бы думать, что и для бедного все равно, только бы получить помощь, хотя бы она подавалась не от сердца. Бедность огрубляет чувство, но не столько, чтобы она не могла заметить в благотворении хладной суровости, или кичливой суетности и надмения. В таком случае уста бедного будут наполнены, но в сердце может возбудиться еще более чувство недостатка, его удручающего.

Апостол требует притом от благотворителя сердца не всякого, каково есть, а чиста, то есть не помраченного страстями, движимого искренней любовью к Богу и ближним. В самом деле, при всем гладе мы неохотно принимаем хлеб из рук нечистых; при всей жажде не с таким удовольствием утоляем ее из источника мутного. То же и в благотворении. Бедно благодеяние, если принявший его колеблется между двумя чувствами – благодарности за помощь и отвращения за презорство, с которым она оказана. Если бы, впрочем, благотворимый и не знал, что такое чистота сердца в благотворителе, то ведает ее Тот, Который в лице бедного благоволит Сам принимать наши деяния. К Нему ли прострется нечистая рука от нечистого сердца?

Во-вторых, истинная благотворительность должна происходить, по слову Апостола, от «совести благия». Сердце самое мягкое способно увлекаться в благотворениях к крайностям и действовать наудачу. Но если где не уместен такой образ действий, то в обществах человеколюбия. Частный благотворитель извинительнее, если предается первому чувству, хотя бы действовал неправильно. От Общества, напротив, всегда ожидают более внимания, разборчивости, беспристрастия, благоуспешности. Кто же надежнейший руководитель к таким совершенствам, если не совесть, удобно отличающая всякого истинного бедного, сказующая, что можно и что должно делать при виде брата требующего, когда и какую оказать помощь? Но к этой высокой должности внутреннего вождя человеколюбивых чувствований и деяний способна совесть токмо благая, – та, которая сама водится непрестанно законом Божиим, не зрит на лица, судит не «по глаголанию» (Ис. 11:3), а по действиям, никогда и ни в каком виде «не ищет своих си, а яже суть ближнего» (1Кор. 13:5), предлагает, где нужно, и не требующему, останавливает, где должно, и взыскующего, которая всегда не пред людьми токмо, но и пред Богом готова сказать: «Я могла погрешить в действии, но никогда не хотела грешить, брала все меры предосторожности; не сделала, конечно, всего, но ничего не упустила с намерением, трудилась, сколько могла!»

Наконец, благотворительность христианская, по слову Апостола, должна происходить от «веры нелицемерныя» (1Тим. 1:5). Есть предрассудок (жалкое исчадие объюродевшей мудрости!) делать добро ближним, не думая о Боге. Особенно имя Спасителя, произносимое бедными, кажется тяжелым для изнеженного слуха некоторых. Стыд самый постыдный! Кому же иному и должны быть посвящены наши малые благотворения, как не Тому, Кто пролил за нас всю Кровь Свою? Довольно, что мы забываем о Спасителе нашем, когда грешим; будем ли изгонять Его из нашей памяти и уст даже в то время, когда по видимому делаем добро? И что приобретает любовь к ближним, отлучаясь, по неразумию своему, от любви к Богу? Одну слабость, сухость и непостоянство. Только святая вера производит героев любви к ближним; только Моисеи и Павлы молились быть изглажденными из книги живота, дабы внесены были в оную имена братий их (Исх. 32:32. Рим. 9:1–3). Природа человеческая и мудрость земная никогда не производили и не произведут такого (самопожертвования).

И куда сам собою невольно устремляется взор бедного по получении неожиданной помощи? Не к Небу ли? Кто же будет столько жестокосерд, чтобы захотел остановить на своем или чьем-либо лице благодарный взор, ищущий лица Отца Небесного? Но он будет остановлен и обратится долу, если благо-творимый увидит, что благотворящий сам не расположен взирать на Небо.

Не услышится искренняя молитва благодарности и в таком случае, когда видно будет, что истинная вера в благотворителе заменяется ее личиной. Око бедности острозрительно; ничто не помешает ему распознать действительного ангела милосердия, приходящего во имя Божие, от пышного служителя гордости житейской, который сам хочет являться божеством для милуемого им человечества.

Таким образом, чистое сердце есть родитель, благая совесть – воспитатель и руководитель, а нелицемерная вера – утверждение и венец истинной благотворительности.

Коснемся несколько и трудностей благого дела, ныне предначинаемого.

Добрые дела представляются иногда слишком легкими и воображение может обещать себе от них одни приятности духа и наслаждения сердца. Добро точно таково – по природе своей, но не нашей. Наша падшая природа любит более рассуждать о подвигах добродетели, нежели подвизаться для нее; более любоваться ею издали и вчуже, нежели вблизи, возложив на нее собственную руку; более замышлять и начинать благое, нежели успешно производить и совершать. Памятуя это, истинный благотворитель не удивится, если скоро пройдет первая приятность, всегда сопутствующая началу доброго дела; не охладеет в ревности, если на пути человеколюбия сретит потом терния и волчцы. Среди поля ли бедности искать одних роз и наслаждений?

Не оскорбится любовь христианская даже и тем, если между бедствующими собратиями будет сретать иногда невежество, нечистоту нравов, недостаток искренности, даже неблагодарность и злость. Чего и ожидать лучшего среди тесноты и убожества, когда сам Соломон опасался и некогда от них за свою добродетель? (Притч. 30:9). И разве лучшее сретают Ангелы Божий, нисходя в наш мир, среди нас самих? Чего бы не могли сказать они, если бы захотели, против нас, возвращаясь к Престолу благодати? Благодеяния человечеству часто должны иметь целью пробудить самое чувство человечества, подавленное нуждами. Пусть лишенные этого чувства из образа наших благотворений узнают, что значит быть человеком и христианином.

Требуется немало от истинного благотворителя. Но разве мы сами меньшего требуем у общего нашего Благотворителя, «Иже еси на небесех!» (Мф. 6:9). Ах, мы все, в свою череду, бедные, все, кто бы мы ни были, осужденные на смерть преступники закона Божия! В таком ли состоянии гордиться нашими преимуществами? Почитать себя выше других? Считаться титлами и достоинствами? Напротив, не величайшая ли милость, что всем нам позволено искупать грехи наши милостынями? Не драгоценное ли право, что все мы можем в лице наших братий служить будущему нашему Судии и Господу? Ты чувствуешь отвращение идти к человеку, лежащему на гноище? Но может быть, это второй Иов, искушаемый в своей добродетели? – Твоя чувствительность колеблется преклониться с утешением к одру болящего? Но может быть, это новый Лазарь, у которого не один богач будет просить некогда капли воды для устужения языка своего? Кто бы ни был бедный, довольно для тебя того, что ты, идя к нему, идешь к Самому Христу, Который говорит: «Мне сотвористе» (Мф. 25:40)! Никто не откажется, а всякий поспешит на зов царя, в какое бы место он ни призывал. Отречемся ли, когда Сам Царь Небесный зовет нас в хижину или к одру болящего? С царем беседовать всякий поставит за честь, хотя бы он почему-либо сокрыл себя под рубищами. У Царя ли Небесного рубища могут отнять в очах наших все достоинство? Не будем взирать на то, что пред нами, а на будущее; не на временное, а на вечное; не на себя, а на своего Спасителя, – и низкий кров бедного обратится для нас в храм, простое действие любви – в священнодействие, труд – в сладость и награду.

Бог же всякия любви и щедрот, обнищавший всех нас ради, да мы нищетою Его обогатимся, начавший дело благо в нас, Той Сам да утвердит и да совершит его благодатью Своею! Аминь.