XXXIII. Отзывы иностранцев о Феофане и некоторые черты, относящиеся к его характеру

Шереров биограф Феофана говорит о нем, что он «охотно принимал у себя иностранцев православнаго исповедания – греков, славян, венгров, поляков, грузинов, – странников с Ливана и Афона, – несчастных, вследствие неблагоприятных обстоятельств, без собственной их вины потерявших имущество и нуждавшихся в помощи, – художников и студентов, ищущих пособия, которых рекомендовал знатным русским, испрашивая помощи, и которым сам помогал щедрой рукой и отпускал, снабдивши всем необходимым для жизни. Нуждающимся, которым за долги грозило тюремное заключение, давал взаймы деньги, и если те не могли уплатить их, прощал долг без ропота. В урочные дни раздавал милостыню бедным обоего пола. Огромные средства, которыми он располагал, давали полный простор его щедрости. Но он не мог равнодушно видеть ханжей, суеверов, святош, лицемеров – преследовал их всячески и подвергал наказаниям. В его время еще была в ходу астрология; но он говаривал: «sapiens dominabitur astris».

«Библиотека его возрасла наконец до 30 тысяч томов лучших изданий. Пользуясь ея сокровищами сам, он охотно давал книги и другим и вообще своими знаниями – плодом виимательнаго чтения и наблюдательности – он охотно делился с другими учеными людьми, которых часто приглашал к себе к обеду или вечером к ужину, когда по окончании дневных занятий можно было вздохнуть свободно. Это были своего рода аттические вечера (noctes atticae), с которых всякий выносил что-нибудь умное (nemo, nisi doctior, egressus)».

«Он никогда не позволял снять с себя портрета. Но, по смерти его, императрица Анна приказала художнику срисовать его лицо и вырезать на меди. В кругу близких лпц, мешая шутку с делом, он был гениально остроумен, так что собеседники с жадностию ловили и старались запомнить его изречения, апологи, притчи». «Они стоят того – говорить его биограф – чтобы их собрать и напечатать».

«Один старый епископ, получивший воспитание в России, за веселой чашей, говорят, сказал как-то, что пока мы пробавлялись родною пищею и родными напитками, были и здоровы и крепки, не знали ни болезней, ни лекарей; а как узнали заморския утехи, как начали пить венгерския, рейнския, французския, испанския, ермитажныя, бургондския, шампанския и прочия еретическия вина, то узнали и подагру и хирагру и каменную болезнь и головокружение, и чахотку, а многие и умирают в цвете лет. Феофан заметил на это, что если другия страны дают лучшие плоды и лучшую пищу, то отчего не принять их с благодарностью из руки Господа, Творца всех стран?» «У него была поговорка: uti boni vini non est quaerenda regio, sic nec boni viri religio et patria».

«Особенное уважение Феофан имел к сочинениям Буддея, с которым, равно как со многими другими учеными Гсрмании и Англии, был в переписке. О философии Вольфа, наделавшей в его время много шуму, говорюсь, что она годится для начинающих, а не для ученых».

«Иностранцы, упоминавшие об нем в своих сочинениях, Яблонский, президент берлинской академии наук, Фриш, ректор берлинский, Байер, профессор с.-петербургской академии наук, Бильфиигер тюбингенский, аббат Мосгейм, Пфаффий, Коль, Мартини и Страленберг – все отозвались о нем с похвалою. Томас Консе, пастор англиканской церкви в России, в изданной им на английском языке книге о состоянии русской церкви, подтверждает все, что мы выше о нем сказали».⁵²¹

Датский путешественник фон-Гавен, видевший Феофана в последний год его жизни, говорит о нем: «по знаниям у него мало или почти нет никого равных, особенно между русскими духовными. Кроме истории, богословия и философии, у него глубокия сведения в математике и неописанная охота к этой науке. Он знает разные европейские языки, из которых на двух говорит, хотя в России не хочет никакого употреблять, кроме русскаго, и только в крайних случаях объясняется на латинском, в котором не уступит любому академику. По гречески и еврейски он также понимает хорошо, и в самой глубокой старости охотно занимается ими, оказывая любезное предпочтение тем, кто знаком с этими языками. Феофан был особенно вежлив и услужлив с иностранными литераторами и вообще с иноземцами».⁵²²

К характеристике Феофана могут служить также: 1) известный анекдот (записанный у Штелина и нотом у Голикова с слов Г. Н. Теплова). Феофан – имел у себя лучшую, какая только быть тогда могла, музыку инструментальную и вокальную. Иностранные министры, находя удовольствие искать в нем дружества, часто посещали его и были угощаемы пышным столом: такие пирушки продолжались иногда за полночь. Знаменитый сей человек, пользуясь этим, проникал в самые секретнейшие их планы и сообщал оные монарху: почему и было ему весьма угодно таковое сего архиерея обращение. Но такое провождение времени, особливо с иностранными, не нравилось другим архиереям, и преимущественно митрополиту Стефану Яворскому, который и жаловался на то Государю. –Один из архиереев узнавши однажды, что помянутые иностранные министры ужинают у Феофана, донес о том его величеству. Государь сказал на это: хорошо, поедем батюшка к нему с тобою и увидим правда ли то, и назначил для этого самую полночь. В назначенный час Государь с тем архиереем, в простых санях, без веякаго шуму, прибыл к самым дверям Феофановой залы. Слышат звуки музыки и – пирующих. Государь с архиереем вошли в собрание. Случилось так, что хозяин в то самое время держал в руке кубок вина; но увидя Государя, дав знать, чтобы музыка замолкла и подняв руку, громогласно произнес: со жених грядет в полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоии же, его же обрящет унывающа. Здравствуй всемилостивейший Государь! В ту же минуту подносится всем присутствующим по такомуж бокалу вина и все пыот за здоровье его величества. Государь, обратившись к сопровождавшему его архиерею, сказал: «ежели хотите, то можете остаться здесь; а буде не изволите, то имеете волю ехать домой, а я побуду с столь памятной компанией».⁵²³

2. Юмористическое письмо Феофана к лекарю Яну Говию.⁵²⁴

«Высокоблагороднейшему господину, Яну Говию, нашему давнему любимому камерату и милостивому благодетелю – здравие и веселие. За показанную вашу прибывшим нам в Кронштадт благосклонность премного благодарствуем. Что же касается до вашего в погреб сошествия, понеже нужда нашего скораго отъезда словесно предложить высокоблагородию вашему нашего о том разсуждения не допустила, того ради сим всепокорнейше предлагаем. Вся сила разсуждения в том, которому бы случаю оное ваше подземных посещение было подобное, и что бы знаменовало? Приходило нам на мысль прекраснаго Иосифа в ров от завистной братии заключение: но сие тому делу не подобно, попеже вы никаких снов к чести вашей, а и нашей зависти, не сказывали. Подумали мы и о Иеремии, всажденном в яму: да ваше высокоблагородие ничего нам страшнаго пророчествовать не изволили. Помышлялось и о Даниловом таковом же страдании да и то сюды не прилично; ибо и от вашей стороны не было ослушания, и от другой коего либо повеления, тогдашнему делу подобных. Еще же сверх того, как Иосифово, так Иеремиино и Данилово бедство происходило от чуждаго мучительнаго насильства: а ваше преклонение от вашего же произвола сделано. А о падении ровокопателей, о которых упомпнается в псалме 7 стих 16 и 8, в притчах в главе 26 стих 27, и в главе 28 стих 10, и у екклешаста в главе 10 стих 5 или 8 (хотя и того не миновали прилежно о том разсуждающи), запретило нам долго и помышляти ваше со всеми обходительство, не токмо не коварное, но весьма простосердечное и ко всякому благоуветливое, мирное, любовное, терпеливое, тихое, смиренное, кроткое, сладкое, не желчное, не злобное и проч. и проч. Итак, не нашедше подобия в св. писаниях, принуждены мы были таковым попечением привникнуть и ко внешней истории, и увидели скоро у преславнаго римскаго историка Тита Ливия в книзе дело, яко бы сему сличное. Повествует он, что в некое время явилась незапно в Риме глубокая и страшная пропасть; а по сказке премудрейших богословов имело римскому государству некое не малое несчастие приключиться, и отвратить оное инако будто бы не возможно было, разве самоизвольным знатнаго какого римлянина в пропасть оную самаго себя ввержением; и тогда-де изряднейший ковалер Курциус, украсив и вооружив себя, как ему лучше возможно было, на лошади в оную бездну вскочил, и в тот час бездна затворилась и Рим стал без печали. И из сего думали мы, что (понеже казалось нам ваше оному стремлению весьма подобное) имело быть либо хозяину, либо гостям его, некое не легкое злоключение, да мужественным вашим в глубину поскоком отвратилось. Ради мы было стали и вашему благородно за таковое спасение благодарить готовились: но когда потом разсмотрели, что о том, кое имело быть, да не сделалось, яко о неизвестных судьбах, говорит христианское учение запрещает: того ради и сего мнешя мы отстали. Прочее, что бы значило ваше в погреб снисхождеше, не можем ничего имаго придумать, только следующее: или вы, государь иаш, изволили таковым дейсттаем показать нам, не по достоинству нашему, по по природному вашему смиренномудрию, нижаший поклон, или хотели вы отведать, во всем ли сообщается с вами хозяин, что в погребе имеете. Если же и сим догадом нашим ошибаемся, то покорно просим высокоблагороде ваше показать нам самую истинную того причину; а мы в том только пребываем известны, что сего 1734 года февраля 6-го дня высокоблагороднейший господин Ян Говий был, в погребу, и остаемся высокоблагородия вашего доброжелательные слуги и богомольцы. В подлинном подписался его преосвященства новгородскаго лекарь по-немецки, за новгородскаго и казанскаго архиереев и арихимандрита александроневскаго, понеже они грамоте не учились, по их прошению руку приложить. 1734 года, 10-го февраля», (Государств. архив. Опись дел Волынского. Реестр V. св. 3, стр. 299).