XXXII. Феофан и Академия Наук

С самого открытия Академии Наук, Феофан отнесся с особенным участием к обществу её членов.

Как только сделалось известным, что для образования русских при Академии учреждается гимназия, Феофан обратился к лейб-медику Блюментросту, назначенному президентом Академии, с просьбою принять туда нескольких молодых людей.⁵⁰⁴

В 1723 году приглашен был в Академию из Марбурга профессор Христиан Вольф. В Германии, именно в Галле, была враждебная ему партия, во главе которой стоял известный пиетист Франке.⁵⁰⁵ Надо полагать, что она хотела воспрепятствовать переходу его в здешнюю Академию и надеялась достигнуть этого, выставивши Вольфа пред русским духовенством как атеиста. Академия спешила успокоить Вольфа, заверяя, что главный представитель здешнего духовенства, Феофан епископ псковский, имеет о нем наилучшее понятие. «Г. Блументрост, первый лейб-медик его царскаго величества – писал к Вольфу Шумахер 5-го мая 1724 года – сообщил мне письмо вашего благородия от 1-го марта, из котораго видя несправедливый поступок против вас пиетистов, я огорчен тем более, чем более убежден, что это обвинение есть не что иное, как грубая клевета, которой не поверит ни один честный человек, и потому ваше благородие можете быть уверены, что если г. Франк сделает попытку отнестись к здешнему духовенству, которое теперь с особенною горячносиюо старается привесть религию в разумное состояние и освободить от всяких суеверий, то он принят будет очень худо, особенно в такое время, когда его кредит, прежде приобретенный чрез известныя хитрости, готов здесь упасть, а остроумная ученость и разумные принципы вашего благородия у здешняго духовенства находятся в величайшем уважении. Я не без основания пишу это, но мое собственное разсуждение в этом деле меня к тому понуждает. Когда наш всемилостивейший Государь изволил прочитать посвящение вашего благородия в известной ассамблее, и изволил похвалить вас и сказал при этом, чтобы вы сюда прибыли, то духовенство при этом открыто выразило свое удовольствие; а что оно сделало это не в угоду Государю, но по собственному побуждению и из добраго желания, это известно потому, что епископ псковский, человек ученый и очень умный, которому мы обязаны за многие добрые порядки в Синоде и за духовный Регламент, неоднократно частным образом говорил о вашем благородии с большим уважением, и как любитель физических экспериментов, желает вашего присутствия и руководства. Следовательно, с этой стороны ваше благородие можете быть спокойны и надежны, и относительно вашего приема не иметь никаких опасений».⁵⁰⁶

В феврале 1730 года Феофан послал при письме к профессору академической гимназии Гроссу десять русских, вероятно, из своей школы, желая доставить им высшее образование. «Посылаю к тебе моих русских – писал к нему Феофан – обнадеживаясь твоим обещанием, что ты не откажешь в содействии образованию их. Я следую в этом деле примеру Василия Великаго, который послал некогда своих каппадокиян к Ливанию: случай одинаковый, но мой жребий и мои надежды превосходнее; потому что хотя я ниже Василия, но Ливаний мой несравненно выше. Тот софист только и имел одно достоинство, что был софистом; но он не был человеком с хорошими качествами, и лучшие из его учеников – и первый между ними Златоуст – осуждали и осмеивали его. Между тем твоя многосторонняя ученость, отличное преподавание, любезность права, привлекательное обхождение, непритворная скромность и другия прекрасныя качества располагают в твою пользу, любезнейший брат, не меня только, но всех, кто умеет ценить доблесть. И если я почитаю тебя, достойнейший муж, как брата, то ты меня еще больше утвердишь в этом расположении, если – чего и надеюсь – постараешься быть отцом для тех, которых я считаю как бы своими детьми. Выбор наук, когорыя могут быть им полезны, предоставляю твоему благоразумию. Впрочем, мне будет весьма приятно, если тебе угодно будет посоветоваться об этом наперед со мною. 25 февраля 1730 года».⁵⁰⁷

В 1730 году профессор Академии, бывший в тоже время учителем в школе Феофана, Сигфрид Байер, посвятил Феофану своё сочинение, под заглавием: Museum Sinicum. В посвящении он писал между прочим: «хотя вас на этой степени заиимают теперь несравненно важнейшия заботы о священнейших вещах, однако вы никогда не возобновляете в памяти занятий древностями без того, чтобы они вам не доставили приятнаго о них воспоминания, а во мне не возбуждали удивления. Мне казалось, что я нахожусь в Греции и в тамошних поэтических и риторских или философских школах, всягкий раз, как только вы начинали о них речь. Я часто смотрел на вас, как на некоего Климента, или Кирилла, или Евсевия, когда вы опровергали басни древних народов или нелепейшия мнения философов; точно также вы как будто вводили меня в Рим или в какой другой город Италии, славный священными или гражданскими памятниками; и когда со мною возобновляли в памяти многое из всякаго века, мне казалось, что я внимаю далеко перед другими образованнейшему человеку как в словесных науках, так и в высших искусствах. С каким удовольствием я слушал вас всякий раз, когда вы описывали мне памятники древняго времени, который вы видели в Риме и прочей Италии, и в особенности состояние учености, и рассказывали о прочих ваших путешествиях и о своем, так сказать, курсе в занятии науками. Какое разнообразие и обилие! В повествовании какая память о вещах, какая сила в размышлении и с величайшею важностию соединенная восприимчивость духа, какая легкость в изъяснении, какая способность в разсуждении и какое изящество как римскаго, так и итальянскаго языка, какая, наконец, приятность и грация во всей речи, во всем».

Феофан отвечал на это посвящение письмом от 14 февраля 1731 года: «относительно письма вашего ко мне, в котором вы говорите, что посвящаете мне Sinica, прежде всего я дивлюсь тому, что оно не доставлено мне; только когда я от почтеннейшаго г. Гросса, который и сам мне приятель и друг и в обращении с которым я не трачу, а приобретаю время, я узнал, что она читана вашим г. президентом и, по желанию вашему, исправлена и возращена вам, я порадовался, что дело идет хорошо. Теперь я с нетерпением ожидаю выхода в свет этого сочинения, чтобы оно и мне пролило столько желанный свет, особенно теперь, когда прибыли сюда послы этого народа, которых и я надеюсь иметь своими гостями. Таким образом из обещаннаго труда, в котором без сомнения нет недостатка ни в чем, что для меня потребуется, я приобрету о китайских делах сведения, которыя в обращении с ними могут выказать меня не совс'Ьм б

дным относительно ииостраннаго образования – что несколько польстит и моему тщеславию; а между тем я совершенно убежден, что это принесет хоть какую-нибудь пользу и нашим христианам».⁵⁰⁸

Байер потерял единственного сына, которого желал сделать наследником своей профессии Феофан писал к нему, утешая его в этой потере: «не сказанно, думаю, твое горе о том, что твою отрасль похитила лютая смерть. Признаюсь, я, что это не малая потеря для дома твоего: нет более утехи, нет надежды, нет красоты. Но напрасен поток наших слез; его воспрещает всякий честно окончивший жизнь, а в особенности твой сын, котораго сама смерть сделала блаженным и котораго судьба избавила от безчисленных бедствий. Избег он печальных перемен и несчастных случаев, которыми, как грязью, полна наша мутная жизнь. Чего лучше? Проник он в горние чертоги и торжествует, не испытавши битвы, но завладев крепостию. Мужайся Сигфрид, помышляя об этом в сердце своем, не позволяй горю одолевать тебя. Пусть тот, кто своею смертью, как острою стрелою уязвил тебя, пусть он же порадует твое сердце своею участью.⁵⁰⁹

Сохранился еще отрывок письма Феофана к Байеру, неизвестно которого года: «Поэтому усерднейше прошу и умоляю тебя, почтенный муж, не поставь в труд уведомить меня, кто этот Иосиф, откуда он, какой нации, религии, секты? Относительно учености его, весьма редкой и основанной на первоначальных источниках, я не сомневаюсь, так как он хранитель ватиканской библиотеки (а этим местом всегда почти пользовались люди ученнейшие) и притом твой друг, а при таком дальнем разстоянии дружба связывалась, разумеется, не иными узами, как только наукою. Потом, каким образом я сделался известен ему? Это не удивляет меня после того, как наши русския дела начали принимать блестящий вид, и даже наши ученые, между которыми и я составляю малую часть, могли послужить предметом любопытства, как некоторыя диковины (monstra); но для меня интересно знать, по имени только, или по чему особенному я сделался ему известен. Наконец, если он иной религии, чем папа, или даже сокровенный католик, все-таки удивительно, что он хранитель ватиканской библютеки; впрочем, это до вас не касается. Если же он папист, то я не могу поверить, чтобы он мог серьезно и искренно любить меня; ибо эти люди, по причине своего суеверия, пылают крайним фанатнзмом, и быть не может, чтобы я, представивший множество доказательств своего отвращения от папизма, не был, хотя по имени, известен ему и другим. Опасаюсь, не хотят ли обмануть меня ласкательством».⁵¹⁰

В 1728 г. Феофан написал «мнение, каким образом и порядком надлежит багрянороднаго отрока наставлять в христианском законе». Это сочинение Феофана произвело чрезвычайно хорошее впечатление на иностранцев. «Составленный Феофаном план преподавания богословия великому князю – писал Бассевич – заслуживает удивления и может быть образцовым во всякой религии».⁵¹¹ В 1731 г. 5-го августа Шумахер, управлявший Академией в отсутствие президента Блюментроста, писал к академику Гроссу, находившемуся тогда в Москве: «наставление «pro porphyrogenito puero» его преосвященства будет напечатано согласно сообщенной вами инструкции Хотелось бы только знать, разрешат ли издать его на немецком языке? Это такое произведение, которое много бы доставило удовольствия иноземцам».⁵¹² Тот же Шумахер, вслед затем – 25-го октября 1731 г. – писал к В. Н. Татищеву: «наставление, как обучать Государя в христианском законе, будет в большем почете. Я бы ничего так не желал, как дозволения его преосвященства, архиепископа, перевесть нам на немецкий язык и напечатать произнесенный им доныне проповеди. Я убежден, что они произвели бы сильное впечатление за границею, а нашей книжной торговле доставили бы не малую прибыль».⁵¹³

Петр I-й бывши в Данциге и осматривая музей Брейния, просил его представить ему сведущего в науках человека, который бы мог предпринять ученое путешествие по обширной Российской Империи и описать хранящиеся в ней сокровища. Брейний указал на Даниила Готлиба Мессершмидта, который и отправился в 1717 году в С.-Петербург, а в 1719 году в Сибирь, где пробыл восемь лет. В 1727 году он возвратился из путешествия по Сибири, привезши с собою богатое собрание редких растений н семян и можество редкостей разного рода, который все достались кунстскамере. Но на возвратном пути из России на родину, в 1729 году 27-го октября несчастный ученый потерпел кораблекрушение, потерял все свое имущество и снова вернулся в Петербург, где до самой кончины в 1735 году получал пособие от Феофана.⁵¹⁴

В 1734 году поступил к Феофану домашним врачом Георг Вильгельм Стеллер, получивший основательное образование в германских университетах. Как видно, он очень нравился Феофану и пользовался его уважением.⁵¹⁵ В 1736 году Академия предполагала отправить, в помощь Гмелину и Миллеру, еще нескольких учёных в путешествие по Сибири. Феофан рекомендовал к тому своего доктора Стеллера, основательно образованного в медицине и естественных науках, которые он изучал в университетах Лейпцигском, Галльском и Иенском. Академия, исполняя желание архиепископа,⁵¹⁶ послала Стеллера в сибирскую экспедицию с званием адъюнкта. В 1741 году он сопровождал Беринга во время путешествия его по берегам Ледовитого моря, Камчатки и Японии, потерпел кораблекрушение, выброшен был на Берингов остров, где зимовал, а оттуда возвратился в Камчатку. В 1745 году он предпринял обратное путешествие в Россию, но 12 ноября 1746 года скончался на пути, в Тюмени, уездном городе тобольской губернии. Спутник его, Крашенинников, передал его рукописи Академии. Не смотря на преждевременную кончину свою этот ученый блистательно оправдал рекомендацию о нем Феофана. Кроме сочинения: Beschreibung von der Lande Kamtschatka, dessen Einwohner, deren Sitten, Nahmen, Lebensart und vershiedenen Gewohnheiten (Francfurt und Leipzig 1774), и многих других сочинений, Стеллеру обязана наука двумя важными сочинениями: одно о Rhytina (морской корове) Stelleri, ныне уже несуществующем млекопитающем, и другое о морских животных Берингова острова, прежде чем он испытал на себе влияние человека.⁵¹⁷

В 1734 году академик Гольдбах представил проект о составлении истории Академии Наук и здесь доказывал, что, прежде осуществления его на деле, необходимо написать исторический обзор просвещения и заслуг на этом поприще духовенства в России при Петре Великом до учреждения ученого общества. При этом Гольдбах заявил, что никто не в состоянии лучше исполнить это, как Феофан, «qui nostra studia jam dudum paterno amore prose quitur et omni genere benevolentiae adjuvat».⁵¹⁸

В январе 1736 года Прокопович письмом просил тогдашнего президента Академии Наук, барона Корфа, прислать к нему академического гравера, так как намеревался напечатать что-то небольшое в похвалу Императрице. Корф отправил к нему Вортмана и академическаго нотариуса Тидемана при следующем письме: «Преосвященнейший господин архиепископ. По письму вашего преосвященства, вчера ко мне присланному, с полною готовностью посылаю вам лучшаго из академнческих скульпторов, поручивши ему с возможным, старанием и усердием исполнить ваши приказания. А я, с своей стороны, как весьма благодарен за изъявленную вами особенную благосклонность ко мне – что и Академии приятно – так ничего больше не желаю, как только получить возможность выразить иными и более важными заявлениями, как много я почитаю высокия дарования и дивныя доблести, коими ваше преосвященство, к великой пользе и славе этого государства, украшаете величайшее достоинство (звание) в церкви».⁵¹⁹

В августе 1736 года Феофан присылал в Академию за грегорианскою зрительною трубою, которая, по произведении нескольких опытов, была возращена в академическую обсерваторию.⁵²⁰