Ломоносов и Московская Славяно-греко-латинская академия

(К стодвадцатипятилетней годовщине Ломоносова)

Двадцать пять леть тому назад повсеместно в России совершалось торжественное празднование памяти славного основателя русской науки и литературы – Ломоносова, по случаю исполнившегося столетия со дня его кончины. Это празднование оказалось особенно плодотворным для выяснения личности и заслуг чествовавшегося писателя. Очень долго, со времени еще жизни Ломоносова и до второй четверти настоящаго столетия, на него смотрели исключительно, как на поэта и оратора, творца нового периода русской литературы. Известная надпись к портрету Ломоносова при издании его сочинений в 1757 году¹, стихи Сумарокова, величающие нашего писателя Мальгербом и Пиндаром² и подобные же стихи Державина ³ и Карамзина⁴ составляли главное и существенное определение деятельности Ломоносова, выражали воззрение на него всего ХVIII-го века и частью нашего. Правда, Пушкин в 1825 г.⁵ и проф. московскаго университета Перевощиков в речи своей 12 янв. 1831 г.⁶ указывали на ученыя заслуги Ломоносова, но тем не менее Ломоносов как ученый и после этих указаний долго, почти вплоть до столетнего его юбилея не находил себе должной оценки. Необходмо при этом заметить, что Пушкин же произнес строгий приговор об одах и похвальных словах Ломоносова,⁷ послуживший отчасти причиною того, что последующие критики стали на столькоже унижать значение Ломоносова в истории русской литературы, на сколько, прежде его преувеличивали. Столетний юбилей, праздновавшийся в 1865 г. был причиною появления множества материалов для биографии Ломоносова, множества речей, статей и изследований, благодаря которьм впервые стал выясняться настоящий его образ, как знаменитого ревнителя и поборника русского просвещения. Юбилейная литература обнимала все стороны разнообразной деятельности Ломоносова и привела к результату, что его нельзя трактовать только как поэта или как ученого, но что вся деятельность его, и ученая, и литературная, и общественная, имеет чрезвычайно важное значение в истории русской образованности. Столетний юбилей Ломоносова увенчан был, наконец, не только словом, но и делом. Кроме речей, стихов, статей, целых книг и разных празднований, посвященных имени Ломоносова, память его была почтена еще учреждением премий и стипендий. Так, учреждены премии при Императорской академии наук, стипендии – в московском университете, в архангельской и киевской гимназиях. Не была забыта, да и не могла быть забыта при сем московская духовная академия, ставшая преемницей той старинной славяно-греко-латинской академии, в которой Ломоносов провел целых пять лет своей школьной жизни. На собранныя по открытой с Высочайшего разрешения всенародной подписке деньги учреждены в 1869 г. две стипендии: одна в московском университете, другая – в московской духовной академии. Я потому собственно упоминаю об учреждении у нас стипендии в память пятилетнего пребывания Ломоносова в старинной славяно-греко- латинской академии, что совокупность этих обстоятельств, в связи с исполнившеюся стодвадцатипятилетнею годовщиною великого писателя, определила мне выбор предмета для настоящей беседы с Вами. Мне, как преподавателю истории русской литературы, казалось благовременным, а как первому по времени ломоносовскому стипендиату и, так сказать, нравственно-обязательным – в очередной академической речи остановиться, предпочтительно пред другими русскими писателями, на Ломоносове, и именно в его отношениях к московской славяно-греко-латинской академии. Целых пять лет (15 янв. 1731 г. – дек. 1735 г.⁸ провел Ломоносов в стенах московских «Спасских школ» (как он называл академию). Что же дала ему старинная московская славяно-греко-латинская академия? Что вынес он из пятилетнего пребывания и обучения в ней? Как отразилось влияние воспитавшей его академии на последующей ученой и литературной деятельности Ломоносова? Для решения этих вопросов нам следует войти в подробности о пребывании и обучении Ломоносова в академии и затем коснуться разных сторон его деятельности – как натуралиста, филолога, оратора и поэта. Но прежде необходимо остановиться на раннем возрасте Ломоносова до поступления его в академию. Происхождение Ломоносова из среды архангельских крестьян-поморов, детство и юность, проведенные на родине, не оказали ли влияния на объем и характер последующей деятельности его как ученого и поэта? С каким запасом знаний, стремлений и чувств явился он в Москву?

В нашей литературе еще с XVIII в. сложился ложный, сентиментальный взгляд на детство и юность Ломоносова. Наши писатели, говоря о первых годах жизни Ломоносова, обыкновенно выражают исскреннее удивление, что гениальный отец нашей словесности мог выйти из среды поморов, из крестьян архангельских. «Рожденный под хладным небом северной России, с пламенным воображением, сын бедного рыбака, сделался отцом российского красноречия и вдохновенного стихотворства» – так начинает Карамзин характеристику Ломоносова в «Пантеоне российских авторов»⁹. «Кому могло вспасть на ум, восклицает Погодин, кто мог когда-нибудь вообразить, чтобы продолжать дело Петрово в области самой высокой, Преобразовать родной язык и посадить европейскую науку на русской почве, предоставлено было судьбою простому крестьянину, который родился в курной избе, там, там далеко, в стране снегов и метелей, у края обитаемой земли, на берегах Белого моря; который до семнадцатилетнего возраста занимался постоянно одною рыбною ловлею, увлекся на несколько времени в недра злейшего раскола и был почти сговорен уже с невестою из соседней деревни» ¹⁰. «Скуден вид окрестностей деревни Денисовки – говорит г. Максимов: низменный остров, едва не понимаемый в полую воду разливом Двины; низенькие болотистые кочки, разсыпанные между деревнями, которых так много на Куро-острове; серые бревенчатые избы деревень этих; кое-где незначительной высоты холмы, затянутые мхом; болотины между этими холмами с просочившейся грязною водой; прибрежья, со всех сторон затянутые чахлым ивняком, из за которого в одну сторону видны Холмогоры с своими старинными церквами, давными преданиями; повсюду жизнь, закованная в размеренную, однообразную среду, в одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслах; и нет ничего в этой жизни резко поэтического, нет ничего, могущего питать душу и сердце. И вот из-за того же ивняка, с противоположной стороны, на горе открывается новый вид: вид села Вавчуги. Там еще живут свежими преданиями о Петре Великом, там еще недавно был он, гостил не одни сутки у богатого, умного владельца Вавчуги Баженина, которого любил ласкать и жаловать великий император. Вот все, что было перед глазами Ломоносова во время его безотрадного, бедного впечатлениями и воспитанием детства. Вот чем питался он в самую свежую, в самую впечатлительную пору своей честной жизни!»¹¹. Проф. В. И..Ламанский первый указал всю лож вышеприведенных чувствительных возгласов и удивлений. «В целой России, в начале XVIII в., говорит г. Ламанский, едва ли была какая иная область, кроме двинской земли, с более благоприятною историческою почвою и более счастливыми местными условиями для произведения такого общественного деятеля, каким был Ломоносов... Вся последующая деятельность Ломоносова, собственно есть ни что иное, как отчетливое возведение в сознание и формальное развитие тех преимущественно представлений и образов, которые (еще на родине) сложились в его душе»¹². Действительно, Ломоносов – крестьянин¹³, одаренный от природы богатыми душевными и физическими силами, в дни своего детства, отрочества и юности воспринял на своей родине много разнообразных и плодотворных впечатлений, так или иначе отразившихся впоследствии на его ученой и общественной деятельности. Созерцания величавых явлений северной природы, плавания с десятилетнего возраста вместе с отцом на рыбные промыслы в Белое и Северное моря и даже в Северный океан до 70 градусов широты развили в нем, то необыкновенно живое чувство природы, которое так ясно сказывается в его ученых трудах по естествознанию. «Эти плавания, вечные разговоры о море, чудные рассказы стариков мореходов об их приключениях на Новой земле, Груманте, словом вся жизнь Ломоносова в деревне была для него превосходною школою, воспитавшею в нем будущего физика и географа... Все детские, отроческие и юношеские впечатления, представления и опыты Ломоносова были, так сказать, зародышами, которые созрели в нем впоследствии, при соприкосновении его с западною образованностию, при формальном его развитии и выродились в замечательные теории о тепле и стуже, об образовании льдов, о действиях внутренняго подземного огня, о возможности проникнуть Северным океаном в Америку, теории электричества, магнетизма и т. д.»¹⁴. Впоследствии, в своих сочинениях, Ломоносов нередко вспоминаетъ о своей дальней родине, и о том, что там ему случалось видать в отрочестве и юности ¹⁵. «Вечернее размышление о Божием величестве, при случае великого севернаго сияния» (напис. 1743 г.) внушено было ему теми явлениями природы, которых он нередко бывал изумленным свидетелем с самаго детства, на дальнем севере ¹⁶. Своему крестьянскому происхождению обязан Ломоносов живым непосредственным знанием народного языка и народного быта, а в своих поездках для промысла и по торговым делам имел случай ознакомиться с бытом, правами, отчасти и с наречиями наших северных инородцев: лопарей, самоедов, зырян и др., что и отразилось впоследствии на его филологических и исторических трудах¹⁷. С родины вынес Ломоносов любовь к храму Божию и знание церковной грамоты. Особенную любовь к книжному четью-петью церковному, к храму Божию и к молитвам Ломоносов мог получить от матери и ее родных. Известно, что Евгения Иванова, первая жена Василия Дорофеева Ломоносова,мать его единственнаго сына Михаила была из духовного звания, дочь дьякона из очень старинного в том крае села Матигор¹⁸. Старинные рассказы о юности Ломоносова называют, как первых его учителей, одного священнослужителя из его родного села и грамотного крестьянина той-же Куро- островской волости Ивана Шубнаго. В два года Ломоносов научился проворно читать псалмы, каноны и жития святых¹⁹. Церковь с своим богослужением, которого таким любителем был юноша Ломоносов, оказала на него в высокой степени благотворное влияние, посеяла в нем семена благочестия, воспитала в нем православнаго русского человека. «Первые мысли и сведения, говорит т. Булич, первые поэтические образы достались ему на языке церкви и были усвоены им в первоначальной форме своей. Формы церковно-славянскаго языка, чуждые всего обыденного, житейского, отрешенные от жизни держали склад ума его постоянно в возвышенной сфере. Христианская поэзия канонов и церковных гимнов, песни Давида и слова пророков заучивались Ломоносовым и образовали в душе его выражение того положительного и твердого религиозного чувства,которое составляет как-бы существенное свойство русской натуры,чувства, чуждого и мечтательности и вялого пиэтизма. Вера Ломоносова, часто спасавшая его в жизни, выросла под впечатлениями детства. Это была крепкая вера моряка, у которого, посреди грозящих отвсюду опасностей, ничего не остается, кроме этой веры. Горячая молитва и уверенность в близкую помощь Божию составляли религиозное чувство Ломоносова. «Я полагаюсь – писал Ломоносов И. И. Шувалову в 1761 г. – на помощь Всевышняго, Который был мне в жизнь защитник, и никогда не оставил, когда я пролил пред Ним слезы в моей справедливости ²⁰». Знание церковно-славянского языка, которое Ломоносов приумножил в бытность свою в московской славяно-греко-латинской академии, отразилось впоследствии в его филологических трудах. В сочинении «О пользе книг церковных в российском языке» Ломоносов, советуя всем любителям отечественного слова с прилежанием читать церковные книги, прямо ссылается на собственный опытъ²¹. Наконец, на родине-же нашел Ломоносов первые учебные пособия. То были грамматика Мелетия Смотритского и арифметика Магницкого²². Изображая необычайность судьбы Ломоносова отрока и юноши, Пекарский говорит: «теже самые книги, которые он называл «вратами своей учености», даже эти книги,как будто не случайно попались в руки Ломоносова: и граматика Смотритского, и арифметика Магницкого были самыми крупными и едва не единственными представителями книжной мудрости в до-петровской Руси. Обе они суть наследия польской схоластики, которая стала было пользоваться у нас правом господства чрез представителей киевской учености, находивших себе приют в гостеприимной Москве»²³. Арифметика Магницкаго – болъшой том в несколько сот страниц – представляег род энциклопедии, и заменяла собою и геометрию, и физику, и географию²⁴. Если Ломоносов-юноша без учителя еще и не мог понять всего написанного в этих книгах, за то «по крайней мере с тех пор возимел уже он некоторое понятие о правилах²⁵». Славянская грамматика Смотритского, малодоступная Ломоносову-юноше и благодаря польско-русскому языку, коим написана, была весьма полезна ему своим содержанием и оказала огромное влияние на русскую грамматику Ломоносова²⁶. После к этим двум книгам присоединилась еще псалтирь, переложенная в стихи Симеоном Полоцким. Ломоносов зачитывался ею, учил ее наизусть, вникал в каждое ее слово и выражение. По свидетельству Новикова, написавшего биографию Ломоносова чрез семь лет после его смерти псалтирь Симеона Полоцкого возбудила в Ломоносове необычайную страсть к стихотворству, которая в свою очередь была главнейшею причиною удаления его из дома отца в Москву²⁷. И конечно, эти три книги: псалтирь, грамматика и арифметика играли не последнюю роль в его решении уйти в Москву из родительского дома. С тех пор как приобрел он эти книги и все более и более вчитывался в них, Москва, к которой издавна тянуло ІІоморье, как к своему духовному средоточию, о которой, конечно, не мало слышал он рассказов от живавших в ней своих земляков, все более и более занимала его помыслы. Благодаря этим книгам, он и в Москву шел не безцельно. «Жажда знаний, смутное чувство славы, гордые мечты не только сравниться с премудрыми мужами,добре тлинским книгам изученными, по выражению ІІолоцкого, но и далеко оставить их за собою, твердое упование на Бога и несомненная уверенность, что «Бог все за труды нам платит, все трудами от него приобрести возможно» – вот, кажется, говорит проф. Ламанский, чувства и представления, волновавшие и наполнявшие ум и сердце Ломоносова, когда он оставлял свою родину. Этим отважным и смелым надеждам и мечтам он нашел впоследствии выражение:

Владеет наших дней Всевышний сам пределом,

Но славу каждому в свою он отдал власть.

Коль близко ходит рок при робком, и при смелом,

То лучше мне избрать себе похвальну часть.

Какая польза тем, что в старости глубокой

и в тьме безславия кончают долгий век?

Добротами всходить наверх хвалы высокой

и славно умереть родился человек. (Там. и Сел.)²⁸».

1731-й год, год поступления Ломоносова в московскую славяно-греко-латинскую академию, был сорок пятым годом со времени ее открытия и тридцатым от первого ее преобразования. Первые пятнадцать лет (1685–1700) составляют отдельнный период в жизни только что народившегося учебного учреждения, характеризующийся преобладанием греческого образования и неполнотою круга наук, тогда преподававшихся. По грамоте царя Феодора Алексеевича 1682 г. в академию вводился обширный курс учения, – именно, в ней предназначалось преподавать: грамматику, пиитику. риторику, диалектику, философию и богословие, – кроме того, право церковное и гражданское и прочие свободные науки²⁹. Но эта обширная программа на первых порах не могла быть выполнена: наставников было всего двое. Братья Лихуды в продолжение осьми летъ (1685–1693) преподали ученикам своим, которых (кстати, заметить) было еще меньше ста человек, грамматику, пиитику на греческом языке, риторику, логику и малую часть физики на греческом и латинском языке. Следующие за ними опять два наставника, ученики Лихудов Николай Семенов и Федор Поликарпов в течении пяти с половиною лет (1694–1699) преподали на одном греческом языке грамматику, пиитику и риторику; философии же и богословия не преподавали, потому что и сами не успели слышать этих наук от Лихудов. Латинский язык, по настоятельному требованию патриарха иерусалимского, изгнан был из академии. Это – первый период в истории академии, когда она называлась в оффициальных бумагах «греческими школами,еллино-славенскими схолами»³⁰. В 1701 г. последовало коренное преобразование. Император Петр I указом от 7 июля 1701 г. повелел местоблюстителю патриаршего престола и первому «протектору» московской академии Стефану Яворскому «завесть в академии учения латинския»³¹, что, впрочем, было сделано несколько раньше, само собою, так как заведывавший академией с 1700 г. доктор философских и богословских наук Палладий Роговский (23 янв.1703 г.) не знал языка греческого и учил только на латинском языке³². Стефан Яворский, питомец киевской академии, в силу указа царского, вызвал в 1701 г. из Киева наставников, которые ввели в московскую академию уже полный круг наук, какие читаны были тогда в Киеве, ввели в нее и ту же методу преподавания и все те же порядки, как училищные, так и домашние, словом, дали ей и дух и внешний вид академии киевской: московская академия явилась как-бы колонией киевской и точной копией своей метрополии. С этого времени московская славяно-греко-латинская академия более тридцати лет находилась под исключительным, и вплоть до времени митр. Платона под преобладающим влиянием киевских воспитанников. (Припомним, что с 1705 г. в историческом развитии киевской академии начался новый период – оживления и процветания киевской науки и литературы, произведенного Феофаном Прокоповичем и поддерживавшагося почти до второй половины ХVІІІ в.) Это – второй период в истории академии (1700 – 1775), когда она в оффициальных бумагах именовалась большиею частию «латинскими, славено-латинскими школами»³³. В бытность здесь Ломоносова, все ректора, префекты и наставники были из киевской академии. Ломоносов принятъ в академию при ректоре Германе Копцевиче, за которым следовали ректора Софроний Мигалевич и Стефан Калиновский, выбравший Ломоносова и еще 11 человек для определения в академию наук. Префекты: Иннокентий Неронович, Стефан Калиновский и Антоний Кувичинский ³⁴: у этого последнего Ломоносов слушал философию. Из наставников Ломоносова еще известны: учитель грамматики Давид Данелевич, учитель пиитики Федор, после Феофилакт Кветницкий и учитель риторики Порфирий Крайский³⁵. Все они, питомцы киевской школы, в преподавании своем естественно следовали учебным руководствам киевским, – Каков же был состав наук и каковы порядки в московской академии в бытность в ней Ломоносова?

В тогдашней московской академии, как и в киевской, было восемь классов: фара (она же и аналогия), инфима, грамматика, синтаксима, пиитика, риторика, философия и богословие³⁶. Первые четыре класса назывались низшими, пиитика и риторика – средними, а философия и богословие – высшими. Ученики последних двух классов получали почетное название студентов. Курс богословия, как самого главного предмета, длился долго, именно – четыре года; философии и риторики по два года, пиитики и синтаксимы по одному году. Время перевода из трех первых низших классов определялось успехами учеников. Ломоносов, например в один год прошел все три класса, а ученики ленивые или малодаровитые и в этих классах сидели по нескольку лет. Чему же и как тогда учили? В фаре учили читать и писать по латыни³⁷. В инфиме преподавались первые грамматические правила славяно- русского и латинского языков. В грамматике обращалось преимущественное внимание на изучение грамматических правил латинского языка до синтаксиса и оканчивалось изучение славянской грамматики³⁸. Кроме того, здесь же учили географии, истории и начинали преподавание учения катихизического и арифметики. С этого класса ученику вменялось в непременную обязанность говорить по латыни, особенно в школе. В синтаксиме читали синтаксис латинский и оканчивали преподавание краткого катихизиса. истории, географии и арифметики. Особенное внимание в этом классе обращалось на изучение т. н. красноречивого синтаксиса (syntaxis figurata, ornate), по которому ученики синтаксимы должны были говорить и составлять задачи на латинском языке нетолько грамматически правильно, но и красноречиво. – Много предметов преподавалось в четырех низших классах московской академии, но главным из них считался, как и в киевской, латинский язык. То был язык науки во всех тогдашних европейских училищах. Без этого языка нельзя было приобрести название образованного человека. С 30-х годов ХVІІІ столетия в киевской академии принята латинская грамматика Эммануэля Альвара «De institutione grammatica libri III»³⁹ и киевские наставники, конечно, не замедлили ввести ее и в московскую академию, в которой она, впрочем, и прежде обращалась, как видно из описи книг Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева, поступивших в 1689 г. в распоряжение академии. Между другими книгами в этой описи значится: «23 книги Алваров»⁴⁰. Это руководство в педагогическом отношении считается теперь крайне неудовлетворительным: оно растянуто, а по местам, написанное стихами, крайне трудно для понимания и изучения. Киевские наставники и у себя в Киеве, и в московской академии старались упростить его, выдавая по грамматике рукописныя лекции и правила⁴¹. Соответственно важности латинскаго языка, и отчета в заданном уроке требовали гораздо строже, чем по другим предметам. Следить за степенью прилежания и успехов каждого из учеников помогали учителю авдиторы, выбиравшиеся из учеников наиболее прилежных. Они, выслушав пред приходом учителя подведомственных себе товарищей, отмечали степень их знания или незнания в нотатах или эрратах (notata seu errata), и представляли эти нотаты учителю в классе. Учитель поверял, отмечал ленивых и давал новые уроки. В каждую субботу происходила главная репетиция за целую неделю, что назыввалось sabbativa. Тут же чинима была расправа с ленивыми учениками. Изучение латинского языка было, впрочем, более живое, чем книжное. Я уже упоминал об обязательности латинских разговоров – домашних и особенно школьных для учеников грамматики и синтаксимы. Разговоры эти имели важное педагогическое значение. В них с замечательною последовательностию излагались и преподавались на практике грамматические правила латинского языка. Но ими хотели не только научить школьников латинскому языку, но и вообще развить их мыслителыные способности...⁴² Как средство соревнования и побуждения постоянно и правильно говорить по-латыни в киевской академии введен, был так называемый «калькулюс». Ученику, начиная с класса грамматики, сказавшему что нибудь не по латыни или сказавшему какую нибудь фразу хотя и по латыни, но против грамматики, товарищи тотчас вешали на шею «calculum» – узенький столпцеватый бумажный сверток, вложенный в небольшой футляр. Имеющий эту явную улику своего преступления, всеми силами старался сбыть «calculum» (кому-либо менее его осторожному и опытному в латинском языке, – и горе, если этот сверток оставался у кого-нибудь через ночь. Авдитор отмечал тогда: pernoctaTit apud dominum №“ (переночевалъ у господина такого-то), и бедный dominus подвергался стыду и поношению от своих товарищей, да сверх того и телесному наказанию от учителя⁴³. Калькулюс, повидимому, применялся и в московской академии, во времена Ломоносова. Известные школьные стихи Ломоносова; «Услышали мухи медовые духи» и т. д., сохраненные земляком его Кочневым и напечатанные в «Путешествиях академика Лепехина» имеют там такое заглавие: «Сочинение г. Ломоносова в московской академии за учиненный им школьный проступок. Calculus dictus» ⁴⁴. – Важным средством к изучению латинского языка и вообще к развитию учеников служили письменные упражнения и задачи. Школьные задачи назывались экзерцициями (ехегсіtіае). Домашние – оккупациями (occupationes). Учитель прочитывал их и возвращал ученикам с своею рецензией и замечаниями.

Окончивший учение в низших классах, переходил в средние: пиитику и потом риторику. Поэзия поставлена прежде искусства красноречия. Поэзия понималась тогда довольно наивно, как ars pangendi versus, как искусство сплетать вирши, для чего не требовалось большого труда и строгой последовательности мыслей, особенно под защитою, так называемой вольности пиитической. Механическая работа стихосложения сама собою вызывала слово за словом, и это тем легче, что всякий порядочный ученик переходил из синтаксимы в пиитику с огромным запасом равнозначащих выражений, эпитетов и сближения понятий. От неизбежных справок с лексиконами при синтаксических переводах и от критического выбора того или другого более годного выражения у ученика синтаксимы. при его переводах в пиитику. накоплялось целое море слов и понятий, упорядочить которые и предстояло пиитике с ее правилами о количестве слогов, метре, цезуре и т. д. Да и в отношении пользы пиитика, по мнению средневековых ученых, принятому в наших старинных школах, значительно уступала риторике⁴⁵, и это опять было причиною того, что в восходящем порядке наук от низких к высшим, она заняла место ниже риторики и предшествовала ей. Учитель пиитики предлагал своим слушателям «стихотворное учение» латинское и русское, и изъяснял различные роды и виды поэзии. Как поставлено, было во времена Ломоносова преподавание этой науки, об этом мы можем составить совершенно определительное понятие, так как до нас дошел учебник пиитики Федора Кветницкого, бывшаго учителем Ломоносова. Вот полное заглавие этой пиитики: «Clavis poetica Rossiacae juventuti januam vivos ad Parnassi fontes duplici methodo: una ligatae, altera solutae orationis aperiens Avgustissima Imperante Anna non ferreo Vulcani malleo, sed cerebelleä Theodori Kwietnitscii, incude Mosqvensi in Academia excusa. Annus in axe rotam Christi volvebat amandi 1732. Clara Novembris erat septima lux decima 17» (Я имел в руках рукопись этой пиитики от ее владельца, проф. Н. С. Тихонравова, которому за сообщение и выражаю свою искреннюю благодарность.). Учебник Кветницкого составлен пo образцу латино – польских пиитик, господствовавших тогда в киевской академии, а потому неизлишне будет предпослать краткий очерк киевской пиитики в первую четверть ХVIII века⁴⁶.

Пиитика в старой киевской академии разделялась на общую и частную или прикладную. В общей излагались понятия об элементах поэзии, о подражании и о механизме стихов, в частной – излагались виды поэтических произведений, правила их составления и предлагались самые образцы. В киевском учебнике пиитики 1719 – 1720 г. «Parnassus aliis Apollinis cythara» поэзия определяется как наука – выражать стихом подражание действиям человеческим. Подражание, т. е. изображение другой вещи или произведение образов – главное дело в поззии. Это – душа поэзии, ее внутренняя сторона. Подражание бывает двоякого рода: подражание природе, т. е. изображение или вымысел какого-либо правдоподобного предмета и подражание в труде, т. е. сходство с образцом в изображении, или расположении или выражениии⁴⁷. Из пиитических руководств классического мира киевские пиитики заимствовали понятие о различных родах, названии, цезуре, достоинствах и недостатках латинскаго стиха, а из средневековых иезуитских пиитик Иакова Понтана и Воссия – различные виды т. н. курьезного или забавного стиха (стих каббалистический, раковидный, леонинский, разные виды акростиха, стихи в форме яйца, бокала, куба, пирамиды и т. п.). Стих польский и русский образовался по образцу латинского стиха, как классического, так и средневекового «курьезного». Русский стих не сразу вошел в киевскую пиитику. Древнейшие киевские пиитики говорят только о латинском и польском стихе, хотя вне теории и было немало опытов русского стихотворства. Пиитика 1720 г. («Parnassus» ) говорит о польско-русском стихе в приложении, без особой главы, а пиитика 1736 г. («Hortus poeticus») трактует о русско-польском стихосложении уже не в прибавлении, а в самой науке, и русско-польскому стиху отдает предпочтение пред латинским ⁴⁸. – Частная или прикладная пиитика трактовала о различных родах и формах поэтических произведений. В киевских пиитиках конца XVII и первой четверти XVIII в. перечисляются следующие роды поэзии: эпическая, драматическая, буколическая, сатирическая, элегическая, лирическая и эпиграмматическая. Они могут быть сведены к следующим четырем важнейшим: поэзия эпическая, драматическая, лирическая и эпиграмматическая. Эпическая поэзия, по определению киевских пиитик, есть «подражание посредством повествования в стихе гекзаметре знаменитым действиям человеческим⁴⁹. Частей эпопеи три: предложение, призывание и повествование. Предложение должно быть кратко, ясно и умеренно. Призывание есть испрошение помощи божественной для счастливого выполнения предложения….Повествование есть изложение целого предмета в известном порядке.... Чтобы в непрерывном повествовании не родилась для слушателя скука, поэт должен помнить свою обязанность, т. е. он должен забавлять, и обязан предупреждать пресыщение преимущественно изображением множества неожиданных случаев и приключений на войне и в дороге, разнообразных потрясений – печали, удивления, ужаса, также вымышлением различных кратких повествований, например о том, что известные лица сделали, или потерпели что либо великое и единственное и т. п.⁵⁰. Общий панегиристический характер киевской литературы проникал и в эпопею. В пиитиках XVII в. поэма понималась, как простой панегирик или, как приветственная и поздравительная речь в стихах. Поэмы разделялись на приветственные при родинах, брачные, благодарственные, панегирические, погребальные. Образцами поэмы в XVII в. служили иезуитские сочинения Бидермана, Папиния Стация, Андрея Канон, Альберта Инес. Если произведения первых двух иезуитов носили все-таки характер эпопеи, зато произведения польских иезуитов Андрея Канон и Альберта Инес были не больше, как только сборниками од и панегириков. Феофан Прокопович указал как на образцы поэмы на произведения Гомера, Виргилия, Торквато Тасса, Санназара и Кохановского⁵¹. Вообще-то эпическая поэзия не процветала в киевской академии. Большого развития достигла в ней поэзия драматическая. По определению киевской пиитики 1729 г. («Via ingenuos poeseos candidatos in bicoltem parnassum..ducens»), драматическая поэзия есть такая, в которой другие говорят, тогда как поэт молчит. Она разделяется на трагедию, комедию и трагедокомедию. Частей трагедии пять: пролог, протазис, эпитазис, катастазис и катастрофа. Трагедия и комедия разделяются на акты и сцены. Актов киевская пиитика ХVШ в. назначала для всех родов драматической поэзии пять, ни больше, ни меньше⁵². Киевская драма XVII и начала ХVІІІ в. представляла из себя копию иезуитской, особенно же польско-иезуитской драмы. По подражанию иезуитским образм, она брала содержанем своим религиозно-народные предметы и лица, неуклонно следовала церковнобиблейскому рассказу о них и имела строго церковный характер. Таковы мистерии о страданиях Христостовых, об Алексее человеке Божием, о падении первых людей и божественном искуплеиии ⁵³. Новое направление киевской драмы дал Феофан Прокопович трагедокомедией: «Владимир славенороссийских стран князь и повелитель⁵⁴». Содержание для себя киевская драма берет или всецело из русской истории,⁵⁵ или же в обработке церковно-библейского сюжета затрогивает общественные и политические интересы южного края⁵⁶. Как на образцы в области драматической поэзии пиитика Феофана Прокоповича указывает на римских классиков – в драме Сенеку, в комедии Теренция и Плавта⁵⁷. Лирическая поэзия понималась в старой ки евской академии, как искусство составлять краткие стихотворения, которые первоначально пелись в честь богов, героев и знаменитых людей, а потом прилагаемы были ко всякой материи. Лирическая поэзия разделялась на два главные отдела: первый составляли священные гимны и светские оды, второй – элегия. Образцами священных гимнов для киевских поэтов служили главным образом гимны Мурета, составленные им по подражанию Горацию⁵⁸. По образцу гимнов Мурета, у киевских ученых являются священные гимны, в которых церковное событие или жизнь святого служат только поводом к свободному выражению чувств автора. Светские оды или приветственные стихи разделялись на праздничные, родильные, имянинные, брачные, похоронные, благодарственные, застольные и, как выше сказано, иногда относились к поэме. Главная отличительная черта этих стихов и од – чрезмерная лесть восхваляемому лицу. Восхваляемого героя можно быдо сравнивать со всяким предметом, как бы он ни был высок, даже с самим Богом⁵⁹. Элегия, отличающаяся печальным характером. была духовная и светская. Образцами первой служили западные библейско – исторические элегии, напр. Каспара Барлея «О Христе страждущем», Гуго Германа «Pia desideria», Мурета «De vita instituenda» и др.⁶⁰. Любимым предметом киевских элегий или кантов было изображение смерти и последнего суда. Светская элегия развилась в киевской академии с начала XVIII в. под влиянием образцов классической элегии. Феофан Прокопович в лирике указывал, как на образцы, на Горацця, Овидия, Катулла. Содержание для светской элегии заимствовалось из жизни общественной, а иногда и частной, личной.Обширный отдел киевских пиитик XVII и первой четверти XVIII в. посвящен был т. н. курьезным стихам и замысловатым эпиграммам (отдел de epigrammatibus artificiosis). Это были самые любимые модные роды стихотворства того времени⁶¹. Правда, Феофан Прокопович отверг «курьезную» эпиграмму, как пустую⁶², но и после него она не была совершенно оставлена. Преемник его по кафедре пиитики в Киеве, Лаврентий Горка чувствовал потребность выбросить из своего учебника учение об этих «кропотливых безделках» (laboriosae nugae), но у него недостало энергии поднять руку на то, чем восхищался век: «поскольку, говорит он в своей «Idea artis poeseos» 1707 г. – век наш находит в них такое удовольствие, что некоторые благоговеют, кажется, пред стихами этого рода, то и мы возымеем терпение показать здесь на конце эти трудные, по выражению Горация, безделицы, дабы кто либо не укорил новичков, что они никогда не сльгхали о них»⁶³. И Горка начинает излагать учение о змеиной эпиграмме, о стихах параллельных, стихотворном эхо, об эпиграмме Протей, и рисовать своим ученикам стихи в виде яица, бокала, пирамиды, куба, звезды, круга. О курьезной эпиграмме трактует, как увидим ниже и пиитика учителя Ломоносова, Федора Кветницкого.Рядом с этой искуственной эпиграммой в киевской академии развивалась эпиграмма церковная, иконописная, представлявшая из себя краткий и выразительный очерк характеристических черт святого и назначенная для иконописцев и для подписей под иконами. Как на образцы для подражания в церковной эпиграмме, киевская пиитика 1720 г. «Parnassus» указывает на Бидермана, Бавхузия и особенно Сарбеевского: «Mathiae Cazimiri Sarbievii iiricorum libri ІV, epodon liber unus alterque epigrammatum»⁶⁴. Имела место, наконец, эпиграмма, как сатирическое и замысловатое выражение, достоинства которого состояли в краткости, ясности и остроумии⁶⁵.

Перехожу теперь к обзору пиитики Кветницкого⁶⁶. «Praefatio ad neopoetas» в восемнадцати четверостишиях содержит, после приветствий и благожеланий, объяснение понятий, входящих в состав заглавия пиитики: clavis. Parnassus, fons, malleus и др.⁶⁷. Самая пиитика распадается на две части («methodi»); та и другая часть («methodus») разделяется на отделы («узлы». uodi), а эти на главы («развязки», solutiones). Первая часть «о речи мерной, стихотворной» (de oratione ligata) состоит из пяти отделов («узлов»): 1-й составляет введение в пиитику, 2-й трактует о тропах и фигурах, 3-й о стихотворстве вообще (de carmine in communi), 4-й o пособиях стиха и 5-й о стихотворстве в частности (de carmine in specie). В введении, после общих замечаний о необходимости науки пиитики⁶⁸, в пяти «солюциях» говорится о значении слова поэзия, о пользе, материи, форме и цели поэзии, о различии поэзии от поэмы и разделении поэзии. «Поэзия есть искуство о какой- бы то ни было материи трактовать мерным складом с правдоподобным вымыслом, для увеселения и пользы слушателей»⁶⁹. «Вымысел – необходимое условие для поэта, иначе он будетъ не поэт, а версификатор. Но вымысел не есть ложь. Лгать значит идти против разума. Поэтически вымышлять – значитъ находитъ нечто придуманное, т. е. остроумное постижение соответствия между вещами несоответствующими»⁷⁰. Великая польза поэзии всеми признана. Кветницкий приводит только стих Горация:

«Vixere fortes ante Agamemnona

Multi: sed omnes illachrymabiles

Urgentur, ignotiqve longa

Nocte, carent quia vate sacro»⁷¹.

Материя поэзии – двоякая: отдаленная и ближайшая. Отдаленная – все вещи, действительные, возможные или только фантазией измышленные. Ближайшая – самые стихи о каком либо предмете. Форма – расположение или упорядочение (dispositio aut coordinatio) стоит по способу того или другого рода стихотворений. Цель – говорить, двигать и увеселять чрез подражание и стих⁷². «Поэзия – искусство, способность. Поэт – автор вымысла, творец стихов, композитор. Поэма или эпопея есть подражание действию героическому, стихом гекзаметром, предложенное для возбужденя любви и жалости. Это – самое дело или плод поэта Предмет поэмы: войны, победы, подвиги во славу отечества, добродетели и Бога. Поэма состоит из трех частей: предложение, призывание и повествование. Стиль может быть употребляем в поэзии троякий: низкий, средний и высокий⁷³. Поэзия разделяется на натуральную и искусственную, совершенную и несовершенную, священную и светскую⁷⁴.

Отдел («узел, nodus») второй – о тропах и фигурах – имеет семнадцать глав («развязок, solutiones»). С этим отделом пиитики Кветницкого представлят близкое сходство вторая часть риторики Ломоносова (1744 г., напеч. 1748 г.) «о тропах и фигурах речений и предложений». По определению Кветницкого. «троп, есть перемена или перенесение, где это пригодно, слова или речи от собственного значения на иное». Тропов всего одиннадцать. Семь тропов слова (verbi): метафора, синекиоха, метонимия, антонмазия, ономатопея, катахрезис, металепсис, и четыре тропа предложений (sensus): аллегория, перифразис, ипербатон и ипербола⁷⁵». Определения и способы образования тропов в пиитике Кветницкого те же, что в риторике Ломоносова⁷⁶. Любопытно, что в пиитике Кветницкого между латинскими примерами на тропы встречаются и славянские стихи. Так, на троп аллегорию:

Господствуешь ты славно, мы хлеба лишенны.

С полной бочки пиешь пиво, мы (воды?) обнаженны.

Аще тя доволствовать не могут две реки

Туне ищешь в студенцах доволства во веки.

И еще: Аще у богатаго не испросишь злата,

Туне ищешь мариари у нищего брата⁷⁷.

«Фигура есть новый способ говорения (nova loquendi ratio), отдаленный от вульгарной и обычной речи. Отличается от тропа тем, что последний переносит слово от собственного значения на не- собственное, а фигура простое речение изящно отделывает (expolit), украшает и выражает. Фигуры речений образуются трояким способом: чрез прибавление, отъятие и уподобление⁷⁸. Первым способом образуются девять фигур, вторым пять, третьимъ восемь⁷⁹. Фигур предложений двадцать шесть⁸⁰.

Отдел («узелъ», nodus) третий «о стихе латинском вообще» содержит одиннадцать глав («солюций», развязок), в коих трактуется о стопах, о свойствах и названии стихов, об украшениях, достоинствах и недостатках латинского стиха вообще, и в частности гекзаметра и пентаметра, о стихе сафическом и о других родах стихотворений. «Как без фундамента не может сгоять дом, и без крыльев не может летать никакая птица, так и без стоп никоим образом не может составиться латинский стих⁸¹». Посему, прежде всего речь идет о стопах, как очень употребительных, так и менее употребительных. «Стопа – часть стиха, ограниченная известным числом слогов и порядком⁸²». Стопы по количеству слогов бывают различны. Перечисляются виды стоп двусложных, трехсложных и четырехсложных⁸³. «Carmen, metrum aut versus» есть речь, связанная известным родом, числом и порядком стоп. Стих разнообразно называется, – 1) от материя: иероический, элегический, родинный (genetliacum carmen), буконический, георгический, комический; 2) от изобретателей: сафический, адонический, асклепиадский, гликонический, алкаический, пиндаров. горацианский, фалевков; 3) от числа слогов: пяти- сложный, одинадцатисложный; гекзаметр – из шести метров или стоп, пентаметр – из пяти (ибо pes. стопа иногда называется metrum):4) от числа стоп: бинарий или монометр, сенарий или триметр, октонарий или тетраметр; 5) от стопы чаще полагаемой: ямб, трохей, дактиль, анапест; 6) от одной определенной стопы: спондей; 7) от однообразия или разнообразия родов стиха: моноколон, диколон, триколон, тетраколон; 8) от числа стихов: дистихон, тетрастихон, экзастихон; 9) от полноты или недостатка стоп: акаталект, иперкаталект, брахикаталект; 10) от инструментов: лирический от лиры, также – от мест: делосский от острова Делоса⁸⁴». В таком же порядке перечисляются виды стихов в киевских пиитиках, например в учебнике Lyra 1696 г.⁸⁵. Об украшениях, достоинствах и недостатках латинского стиха, в частности гекзаметра и пентаметра, говорится довольно подробно⁸⁶. В образец сафического стиха приводятся латинские стихи Сарбеевского⁸⁷. В последней «развязке» этого «узла» говорится о составе других видов стихотворений, которых насчитывается двенадцать⁸⁸.

Отдел или «узел» четвертый (nodus quartus) «о пособиях стиха» имеет восемь глав («развязок»), в которых трактуется о вьмысле, об упражнении посредством перифраза и традукции, о способе изобретать эпитеты, о синонимических существительных, о подражании, об описани, о похвале и порицании. «Вымысл (tictio) не только первое пособие стиха, но самая душа всей поэзии….

Ибо тот только можег считаться поэтом, кто умеет предлагать вымыслы. Вымысл есть остроумное измышление (ingeniosa excogitatio) вещей правдоподобных и заведомо ложных, но принаровленных к предложенной материи. Или иначе вымысл есть речь ложная, изображающая истину. Способ изобретения вымысла троякий: 1) когда вещи безличной приписываем личность: душу, рост, физиономию, голову, глаза, волоса, грудь, руки, ноги, 2) когда вещи, не обладающей голосом, приписываем голос и разговор и 3) когда вещам, не имеющим истории, приписываем исторические деяния. Поэтический вымысл бывает четырех видов: нравственный. натуралъный, смешанный и богословский. Первый имеет своим предметом нравы, добродетели, пороки, свойства душевные. Второй вращается около мира, неба, земли. Третий – смесь тех и других вымыслов. Четвертый касается Бога, ангелов, святых»⁸⁹. У древних, говорит Кветницкий, вымышлены были многочисленные басни о богах. Перечисление некоторых басен предлагается затем в алфавитном порядке⁹⁰. В образец перифраза, на ряду с стихами Виргилия, приводятся славянские стихи:

Не полагай надежды ни в чести, ни в злате –

Ныне златом сияешь, утро лежишь в блате.

Не надейся на злато, аще и сияешь

Славою и честию, утро прах бываешь

и т. д⁹¹.

Еще:

Имеюще в тишине снедь малу с водою

Не ищи трапез драгих полных непокою

Имеюще снедь малу, но довольну мира,

Бегай явств изобильных, жиет тя пища сира

и т. п. перифраз все той же мысли. Вот последний образец:

Малою трапезою аще еси волен.

Остави богатство, будь сею доволен⁹².

В образец тралукции приводятся латинские стихи из Сарбеевского и славянское переложение, вероятно самого Кветницкого на стих сафический, аскиепиадский, фалевков, ямбический, алеманский, трохаический, пиндаров и гликонический⁹³. – Способов изобретать эпитеты восемь: 1) от причины – материальной. формальной, производящей и конечной; 2) от впечатлений, которые производит вещь; 3) от пяти чувств человека, которым подлежит вещь; 4) от противного; 5) от посторонних обстоятельств, именно от частиц: qvis, qvid, ubi, qvibus avxiliis, cur, qvomodo, qvando (приводятся и образцы на все эти вопросы); 6) и 7) от образования слов чрез прибавление известных образовательных слогов и 8) от всех тропов и фигур. В образец, по всем этим способам развивается мысль: Cur Adam factus de terra?⁹⁴ – Богатство существительных, которые, как синонимические, можно употреблять в стихах, представлено в алфавитном порядке:

Ager Arva, novale. solus, cespes, rus, jugera.

Aier Jupiter, avra, Aether, nubes vel inane vel astra.

Agricola Rusticus, agresis. colonus, arator, cultor agri, domitor, tavrorus, proles.

Aratrum Arboreae rates, cum vomere stridula, plavstra.

Aetas Hora, dies, et longaevum per saeculi tempus.

Amor Flamma, calor, fervor, fax, aestus, ignis, ardor и т.д.⁹⁵

«Подражание есть некоторое сообразование (conformatio) нашей мысли с мыслию какого либо известного образцового автора. Нельзя удовлетворительно поэтизировать. не упражняясь предварительно и усердно в чтении поэтов. Для автора героической поэмы рекомендуется Виргилий, для элегической – Овидий, для сатирической – Ювенал, для лирической – Гораций, для эпиграмматической – Марциал, для трагической – Сенека. для комической – Плавт и Теренцй. Избранного автора должно читать с величайшим вниманием, но не должно подражать ему в мелочах. Следует обращать внимание на то, что составляет базис и основание знаменитости авторов: возвышенные мысли, остроумие в изобретении, расположении, украшении, фигуры, подобия, выбор слов, стиль. Особенно важно усвоить себе стиль образцового автора. В образец приводятся славянские стихи, перевод из Тасса (подражавшаго в свою очередь Виргилию во 2-й кн. Энеиды):

Абие архистратиг Михаил воскоре,

Невидим иже бяше, зрится с мечем горе

Печалнейшему от всех Готфреду ужасны.

Предста облаком светлым, аки тень прекрасны.

Се благополучия приближися время.

Спасающие сна от печална бремя

Возри, рече, на небо, Готфреде, откуду

Узришь помощь велию грядущую ти сюду.

Безсмертных полки воев там числом мнози

Приуготовлевают в поход свои нози.

Аз бренную от очес твоих сложу ризу.

Просветятся воскоре сущу ти низу,

Естество ангелское узриш тако

Имеет собою в самой вещи яко.

И во истину облак зрения твой честно

Светлость ангельских зраков обымет нелестно⁹⁶.

«Описание есть речь изъяснительная, которая по средством разсказа предложенную вещь кратко и ясно представляет нашему уму так же, как зеркало предлагает глазам схожие изображения. Достоинства описания – точность и краткость»⁹⁷. За тем предлагаются правила. как описывать: лица. военные подвиги, празднества, места, времена, растения, а в следующей главе «о похвале и порицании» даются советы, как хвалить: лица, животных, места, города, растения, времена⁹⁸. Так, при похвале какого либо известного человека следует вспомнить его род, воспитание, перечислить дары телесные и душевные и т. д.; похвалы животных заимствовать от их свойств. Чтобы похвалить город, следует говоритъ об основателях, о положении, о величественных званиях, об образованности граждан и т. д.⁹⁹. Этим оканчивается общая часть пиитики.

Частная или прикладная пиитика составляетъ пятый отдел учебника Кветницкого. Nodus qviutus «о стихе в частности» изложен в двадцати главах («солюциях»), Прежде всего речь идетъ о поэзии эпиграмматической: о программе, аваграмме и епиграмме, об эпитафии, загадке, эмблеме, символе и иироглифе. Далее следуют трактат о поэзии эпической, буколической, сатирической, драматической, элегической и лирической. Целых семь глав (семь «развязок узла») посвящено т. н курьезному или забавному латинскому стиху. Последняя, двадцатая глава имеет своим предметом поэзию славянскую «Программа есть простое речение, из которого получается новое речение, означающее нечто другое. Анаграмма есть новое речение, полученное из расположенных иначе программ, букв или слогов. Например, программа: Ева. Анаграмма; Аве.. Епиграмма есть речь, кратко и замысловато выражающая стихом какую либо вещь. Она обычна на знаменах, бокалах, статуях и т. д., особенно же на гробницах ¹⁰⁰. Так как эпиграмма требует для себя остроумия, изобретательности, замысловатости, то в двух следующих главах трактуется об остроумии, и откуда его почерпать. «Остроумие (acumen) есть некоторое художественное измышление, содержащее в себе какойлибо неожиданный смысл». Источники, из которых почерпаются остроумные изречения, суть: 1) определение предмета, 2) этимология имени, 3) противное, 4) сродное, 5) перечисление частей, 6) уподобление, 7) сравнение ¹⁰¹. В образцах эпитафии приводятся эпитафии императору Петру 1, благородной матроне, мальчику по имени Главку и др.¹⁰² «Загадка, другой род эпиграммы, есть речь темная, своими особенностями и уподоблениями описывающая какую либо вещь». Различаются гриф и логогриф¹⁰³. «Эмблемма есть живописное изображение, изображающее нечто иное от того, что говорит о нем, в стихе или прозе, приложенная сентенция». Эмблемма бывает натуральная, художественная, историческая и богословская¹⁰⁴. «Символ есть живописное изображение, имеющее целию привести людей к исправлению нравов». Части символа: изображение, лемма и эпиграмма¹⁰⁵. «Иероглиф есть знак или изображение животных и других вещей, означающее не то, что представляет, а нечто другое ¹⁰⁶».

«Поэзия эпическая естъ изложение подвигов и деяний мужей славных или необыкновенных, – вымышленных правдоподобно, составленное стихом гекзаметром.. Части: предложение, призывание и повествование. Некоторые прибавляют четвертую часть – эпилог. Христианские поэты, вместо муз и Апполона, обыкновенно призывают в помощь для совершения дела истинного Бога, блаженную Деву и святых.. Не просто следует излагать факт, но он должен облекаться некоторым вымыслом, который придает ему прелесть и вид необыкновенности. В образец эпической песни Кветницкий указывает Виргилия ¹⁰⁷. «Буколическая поэзия (bucolica seu georgica) есть подражание действиям простых, сельских жителей (rusticarum actionum imitatio)». Иначе называется эклога.. Части: экзорпум, повествование, эпилог. Образцы – эклоги Виргилия¹⁰⁸. «Поэзия сатирическая есть поэма остроумная, забавная, юмористическая, назначенная для порицания испорченных нравов людей. Это – шутливое стихотворение, составленное для исправления людских недостатков». Образцы у Персея, Горация и Ювенала. Стиль сатиры должен быть вульгарный, низкий¹⁰⁹. «Поэзия граматическая есть изображение действий человеческих, представленное лицами, говорящими между собою. Виды ее: комедия и трагедия. Комедия есть изображение смешных и забавных деяний в разговорах между собою государственных мужей приватных лиц. Предмет ее – действия забавные, потешные, смешные. Трагедия изображает героические деяния славных мужей чрез представление лиц, говорящих между собою. Предмет ее – перемены счастия, бедствия, скорби, глубокое страдание, битвы, поражения и другие чрезвычайные деяния героев. Образцы у Теренция и Сенеки. Частей комедии и трагедии пять: пролог, действие, сцена, хор и эпилог. Драмы пишутся преимущественно шестистопным ямбическим стихом¹¹⁰. Здесь же замечено, что славянские драмы слагаются преимущественно стихами из тринадцати, или двенадцати и одиннадцати слогов.Поэзия элегическая есть стихотворение, назначенное для печальных материй Ее предмет – слезы, погребальные плачи, несчастия людей, горе, бедствия и другие неблагополучие фортуны. Три части элегии: экзорлум, изложение и заключение». Образцы у Овидия¹¹¹· – «Поэзия лирическая есть искуство сочинять краткие песнопения не только во славу Бога, святых и в похваду мужей славных, но также в похвалу какой бы то ни было неодушевленной вещи. Или, это есть ода, воспевающая вещи печальные и радостные. Оды разделяются на 1) моноколон, 2) диколон, 3) триколон, 4) тетраколон.. Образцы у Горация, Сар- беевского, Альберта Инеса и др. Стиль в лирических пьесах должен быть отличный, выразительный, блестящий¹¹².

Из видов «курьезного» или искусственного стиха в пиитике Кветницкого говорится об акростихе, хроностихе, стихе кабалистическом, арифметическом, о стихе эхо, квадрате, ракообразном и змеином. «Акростих есть такое стихотворение, в котором первые буквы отдельных стихов выражают какой нибудь смысл или имя». Приводятся образцы акростиха на слова: lesus, ludas. «Хроностих есть обозначение года буквами, выражающими число церковное. Кабалистический стих есть обозначение года чрез сложение в одну сумму букв, означающих число арифметическое». В примечании Кветницкий оговаривается, что «этот стих удовлетворяет более курьезности, чем пользе». «Арифметический стих – тот, который свое число имеет

в одних гласных Эхо есть такой стих, в котором последнее речение соответствует предпоследнему или так же звучит, как это последнее.,.. Квадрат есть такое стихотворение, которое равно

читается во все четыре стороны…. Ракообразное – то, которое одинаково можно читать и обыкновенным образом, и обратным порядком Змеиное, во втором стихе которого некоторые речения или слоги так же согласуются с первым стихом. как и с третьим, и которое напоминает как бы изгибы змеи». В образец приведены славянские стихи¹¹³.

Содержание последней (двадцатой) главы этого отдела «о поэзии славянской» следующее. «Поэзия славянская есть такое же искусство о какой бы то ни было материи трактоват в стихе с правдоподобным вымыслом для увеселения и пользы слушателей, как и латинская. Отсюда само собою понятно, что эпиграммы, элегии, оды, сцены, эклоги, сатиры и проч. не менее увлекательно, как и изящно могут писаться также и славянским стихом». Отличие одной от другой состоит 1) в языке: одна – на латинском, а другая – на славянском, 2) в размере: сила одной в стопах, а другой (славянской) в слогах и 3) в рифме: славянский стих постоянно требует рифмического окончания, а латинский, исключая леонинского, рифмы не имет¹¹⁴. Славянский стих может состоять из различного количества слогов, от тринадцати до четырех. Если состоит из тринадцати слогов, то цезуру должен иметь на седьмом слоге, а каденцию на шестом, двенадцатисложный стих ту и другую на шестом и т. д., пятисложный – цезуру на втором, каденцию на третьем, четырехсложный – ту и другую на втором. Для образца проводятся по всем видам слогов стихи Сарбеевского¹¹⁵. В заключение делаются замечания об украшениях и вообще о внешней структуре славянского стиха. Украшения как латинского, так и славянского стиха, составляют слова и речения изысканныя, метафорическия, отличныя от вульгарной и обыкновенной речи. Предпоследний слог должен быть всегда долгий. Должно остерегаться, чтобы резура и каденция не оканчивались на односложныя слова, в роде: раз – мраз и т. д.¹¹⁶Этим оканчивается пиитика, – учение о связной fligata, т. е. поэтической) речи.

Вторая часть учебника Кветницкого (methodus 2-da, de soluta oratione) состоит из трех отделов, из коих в первом говорится о периодах¹¹⁷, во втором о распространении слов и предложений¹¹⁸ и в третьем о хрии¹¹⁹. Это т. н. риторические отрывки, помещавшиеся в академических учебниках после пиитики и служившие с одной стороны пособием для самой пиитики, а с другой – приготовлением к риторике¹²⁰. В самом конце разсмотренной рукописи проф. H. С. Тихонравова помещаются стихи: ad poesim; ad clavim poeseos; ad clavis fabrum; ad juvenes Rossos; professoris ad discipulos Yale; egressus ex schola; egressus extra scholam (no два стиха на каждый случай) и пять стихов ad terminum. Вот стихи ad clavis fabrum:

Qvis faber exqviris? nomen Theodorus illi

Kwietnitsci fuerat qvo viguit titulus¹²¹.

Такова пиитика Кветницкого, которую слушал Ломоносов в 1732 – 1733 учебном году. Следующие два года он провел в классе риторики у учителя Порфирия Крайского. До нас дошел учебник риторики 1733 – 1734 года, составленный Порфирием Крайским и в большей своей части (за исключением немногих страниц, писанных другою рукою) писанный рукою Ломоносова. Учебник этот, на латинском языке, помещен в конце сборника, принесенного Погодиным в дар московскому румянцевскому музею (иноязычных рукописей № 279)¹²². Полное заглавие риторики: «Artis rhetoricae praecepta tres in libros divisa atque ad instruendum oratorem selectioribus eloqventiae fundamentis ad elegantiam styli in omni genere dicendi tradita Moscoviae ex anno 1733, in annum 1734, octobris 17»¹²³. Что же представляет эта риторика. слышанная и собственноручно списанная Ломоносовым? Она имеет все особенности риторик, читавшихся в тогдашней киевской академии.

Учебники по риторике и в древней киевской и в древней московской академиях были очень однообразны, несмотря на то, что каждый почти преподаватель риторики не читал своего предмета по руководством своих предместников, но составлял новое руководство¹²⁴. Как и пиитика, риторика делилась на общую и частную или прикладную. общая риторика состояла из введения и самой риторики. В введении решались общие вопросы о том, что такое риторика, о происхождении, достоинстве, необходимости и пользе риторики, о предмете и частях ее, о причине риторики, об обязанностях и цели автора, о пособиях к риторике и т. п. Сюда же вносились иногда трактаты о распространении и периодах¹²⁵, о достоинствах и недостатках слога, о высшем, среднем и низшем слоге и проч. Самая риторика обыкновенно состояла из пяти частей: 1) об изобретении, 2) о расположении, 3) о выражении. 4) о памяти и 5) о произношении. Последние две части нередко соединялись в один трактат ¹²⁶. В прикладной риторике главное место отводилось, так называемым, эпидиктическим речам, заключавшим в себе похвалы и применявшимся как к панегирикам, так и к речам на торжественные случаи человеческой жизни, требующие особых обрядов, церемоний и приличий. То были поздравительные речи на праздники, дни рождения, иминины, на победы, речи на родинах, брачные. приветственные, похоронные, благодарственные, застольные, дарственные и проч. и наконец, собственно школьные речи,речи, предшествовавшие диспутам и т. п. Панегирическое направление этих речей доведено было у киевских ученых до последней крайности. Они не щадили при этом самых пышных цветов красноречия, не отступали ни перед какими сравнениями. Главным средством панегиризма было распространение. «Как во всякой другой, так и особенно в эпидиктической речи – говорит Феофан Прокоповыч – есть место распространениям, и в них, кажется. заключается вся сила похвалы; ибо по большей части случается, что не требуется никакого искусства для изобретения аргументов, служащих чьей либо похвале, как на пример: когда желаешь прославить победителя, то одна материя и аргумент представляется, – это победа которую тебе не нужно изобретать измышлением, поскольку она для всех очевидна. Итак, что же? Нужно только изобретать аргументы распространяющие, которыми нужно показать, что победа была великая, требовавшая большой храбрости и военной опытности ¹²⁷». За эпидиктическими речами следовал отдел о священном или церковном красноречии. «Выражение священное – говорят киевские риторики – отличается от светского одною материей, именно, тем, что выражение священное вращается около священной материи, и для подтверждения ее берутся доказательства из начал священных, как-то: из Св. Писания, св. отцов, которыми проповежник убеждает избегать греха и следовать добродетели. Правила суть одни и те же и для священного и для светского красноречия, как свидетельствует Кавзин¹²⁸, ибо как светский оратор распространяет свою речь чрез риторические места, украшает тропами, располагает, так и священный оратор» ¹²⁹· – Вот и все содержание прикладной риторики до Феофана Прокоповича. Отдел о письмах относим был к пиитике на том основании, что письма в классическом мире и в Польше писались иногда стихами. О судебном роде красноречие говорилось большею частью только в общей части риторики и то, как бы мимоходом, потому что этот род красноречия, по выражению киевских ученых, «малоупотребителен в настоящий век»¹³⁰. Феофан Прокопович в прикладной своей риторике помещает следующие отделы: о речах эпидиктических, о церковном красноречии, о письмах, о способе писания истории (совсем новый отдел, встречающийся только у Феофана) и о судебном роде красноречия.

Предложу теперь обзор риторики 173З – 1734 гг. Порфирия Крайского по собственноручной записи Ломоносова.

В предисловии «к кандидатам элоквенции» учитель, приветствуя своих слушателей и указывая на важность и трудность предстоящей им науки, приглашает их усердному труду, ибо, как говорит поэт (Гораций):

Nil sine magno vita labore dedit mortalibus¹³¹. Правила риторики разделяются на книги, книги, на главы, главы на артикулы, артикулы на параграфы. Книга первая излагает основания риторики и другие пособия, прежде всего необходимые новооратору. Вторая изъясняет части риторики. Третья указывает способ и практику составления речи, светской и церковной¹³².

Книга первая (введение в риторику) состоит из двух глав, в коих трактуется о природе, разделении, цели, обязанностях и материи риторики, о частях ее, о пособиях риторических (здесь о чтении книг), о периодах и о риторическом распространении. В частности, первая глава распадается на три статьи («артикула»). В первой решаются некоторые вопросы (числом 12) относительно риторики.

1) «Что такое риторика по своему названию? Слово риторика происходит от греч. ρεωтеку, и говорю; полатыни значит тоже, что oratoria – от того, конечно, что она образует уста, чтобы говорить красно и изящно. 2) Что такое риторика по своему предмету? Риторика есть искусство (ars) говорить хорошо и убедительно, или, по Аристотелю (Lib. I Rhet. сар. II) есть способность находить. что в какой либо вещи есть пригодное для убеждения. 3) Что значит говорить хорошо и убедительно? Это значит – говорить а) словами переносными и фигуральными, б) важными и серьезными сентенциями, с неожиданным смыслом и в) периодично, т. е. плавно и складно. 4) и 5) Какая обязанность и цель оратора? убеждать, т. е. так говорить, чтобы слушатель не только понимал оратора, но и соглашался с его словами. 6) Как разделяется риторика? на натуральную и искусственную (naturalis et artificialis). Натуральная есть сила и способность говорить, данная от природы. Искусственная есть способность говорить, приобретенная из правил. 7) Как разделяется риторика искусственная? на теоретическую, предлагающую правила изобретать мысли, располагать и произносить, и практическую, применяющую правила к практике. 8) Какая материя риторики? – все вещи, которые можно изыскивать, разсматривать, или, по Аристотелю, всякая вещь и всякое изследование о вещи (quaestio). 9) Что такое quaestio? Положение, о какой либо вещи, высказанное проблематично. Это тезис и гипотезис. Ближайшая материя риторики – гипотеза или предложение, которое бывает трех родов: изобразительное (demonstrativum), в котором что либо похваляется или порицается, совещательное (deliberativum), в котором что либо советуется или отсоветывается и судебное (judiciale), в котором кто-либо обвиняется или защищается. К первому относятся речи приветственные. поздравительные, похоронные, панегирики и триумфы. Ко второму – речи жалобные. просительныя, увещательные, одобрительные, запретительные и пр. К третьему – обвинительные, защитительные, оправдательные речи и т. д. 10) Что такое чувствительность (motus), которую должен возбудить оратор в слушателе? Это – аффект, которым побуждается слушател, что либо исполнить или оставить. 11) Сколько аффектов? четыре: удовольствие, неприятность, боязнь, желание. 12) Какую цель преследуют, вышеназванные три рода речей? Изобразительный род имеет целью изобразить добродетель или порок, совещательный – доказать пользу или вред, судебный – доказать виновность или невиновность известного лица ¹³³.» – Во-второй статье первой главы первой книги, после перечисления частей риторики (изобретение, расположение, выражение, память и произношение), дается ответ на вопрос: «что необходимо для приобретения искусства риторического? Необходимы четыре вещи:

а) природа, которая состоит в дарах душевных (разсуждение, остроумие, память крепкая) и в дарах телесных (звучный голос, исправное состояние внешних чувств, здоровая грудь и пр.);

б) искусство, которое состоит в правилах риторических и в указаниях славнейших ораторов,

в) упражнение, которое состоит в частом упражнении стиля, и в обработанном выражении, изобретений доказательств, расположении и пр.

г) подражание, которое состоит в прилежном изучении славнейших ораторов и в возможно совершенном усвоении их стиля. Подражание может быгь много· различно: а) когда усвояем себе мысль какого-либо автора и развиваем ее его-же расположением и выражением. б) когда заимствуем у образцового автора слова и фразы, лишь немного изменяя их, в)когда из тезиса делаем гипотезу, из отрицательнаго предложения положительное и наоборот, из поэтической речи – прозаическую. Но лучший и преимущественный способ подражания тот, который предлагает постоянное и последовательное чтение сочинений, как ораторов, так и поэтов, из какового чтения должны быть собираемы аффекты, фигуры, фразы, мысли, отрывки». Засим, под отдельным заглавием «de lectione librorum» дается ответ на вопрос: «как, каких и на какой конец должно читать авторов? Заметь это внимательно. Чтение книг к тому приводит, чтобы мы имели, чем украсить нашу речь, и чтобы умели удаляться от образа речи простонародной. Ибо, если мы не читаем автороф, не усвояем себе их изящества и изобилия слов, важности мыслей, эрудиции, словом всего того, чем речь отличается от обычного разговора и украшается, то никаким иным способом достигнуть этого не можем. Но не всех сплош должно читать авторов, а необходим выбор, чтобы иначе из лучших нам не стать худшими. Древние авторы предпочитаются новейшим. Из древних Демосфен и Цицерон должны быть читаемы по преимуществу, и если можно заучиваемы дословно. Полезно присоединить к ним и других ораторов, также историков и поэтов. Историки доставят ученику образцы речи,поэты, кроме того, аффекты.. Знатнейшие историки греческие и латинские: Ливий, Салюстий. Курц, Тацитъ, Фукиси, Геродот, Юлий цезаръ, Светоний, Корнелий Непот, Корнелий Тацит; ораторы Цицерон, Демосфен, Квинтилиан, Плиний, Мамертин. Мурет: поэты: Гомер, Виргилий, Овидий, Гораций и великие светила Церкви: Златоуст, Григорий Назианзин, Василий Великий, Климент Александрийский, Августин, Амвросий, Иероним и прочие. Их оратор преимущественно церковный, должен читать и изучать и днем и ночью. В этих образцах, и особенно в латинских (как учит Кавзин) мы должны подражать больше мыслям, чем словам или стилю.А как должно читать образцовых авторов, показывают следующие правила, которые должно тщательно наблюдать: 1) лучше прочитать немногое с вниманием и пользою, чем многое бегло и безполезно; 2) избери кого-либо одного из образцовых авторов, усвой его себе и сколько возможно подражай ему в стиле; В) чгобы получить совершенную пользу от чтения книги, начинай чтение не с средины ее, а с самаго начала, даже с посвящения и предисловия, и не допускай в чтении перерывов; 4) при чтении ораторов, прежде всего, должно определить ролъ речи и стиль, в котором преимущественно вращается спорная материя. Потом должно смотрет, из каких мест приведены аргументы для подтверждения, далее – порядок и связь частей, и где вступление, предложение, утверждение, совещание, композиция. При сем должно отмечать все украшения, фигуры, распространения, аффекты, подобия, примеры и сентепции,также периоды, колоны, коммы и их сочетание. Записывай, что вычитаешь достойнаго замечания у ораторов, историков и поэтов, чем можешь воспользоваться в свое время и в своем месте. Ибо не все мы имеем память Сенеки, который, если что прочитатъ, то никогда не забывал прочитанного и был сам себе библиотекой. Посему должно сделать две тетрадки, или одну, разделив ее на две части: в одной должно отмечать редикие слова, точно выражающие предмет, изящные метафоры, пословицы, фразы, формулы, похвалы, порицания, убеждения, специальные способы речи,в другой – примеры, обряды и нравы народов, состояние государств, редкие случаи, предзнаменования, остроумные басни, символы, эмблемы, иероглифы, важные сентенции, апофегматы и иное в этом роде. Оставь также достаточные поля в тетрадке, и на них отмечай предметы, достойные внимания; к этим отметкам сделай потом алфавитный указатель с обозначением страниц, – таким образом, легко отыщет, что нужно. Или еще книги можно читать таким способом: сумму прочитанного отмечать по алфавиту, начиная с буквы А. Так для образца под буквою A: abstinentia, amicitia; под буквою С: clementia, castitas; под буквою Д: donum, Deus, doctrina, – и к ним – сентенции, эрудиции, подобия. Так поступать и с остальным прочитанным»¹³⁴. В третьей статье первой главы трактуется о периодах. «Учение о периодах существенно необходимо для оратора, потому что без них ничего нельзя ни написать, ни сказать обработанно и изящно. Научиться составлять периоды можно из практики и чтения книг. Но вернее и полезнее правила риторичеекие», которым за сим и прилагаются в следующих 6-т觧. Здесь говорится о комме, колоне и способах их распространения и украшения, о периодах одночленных, двучленных и т. д. о частицах, связующих периоды, о способах распространения периода¹³⁵. Период, по Аристотелю, определяется, как речь, начало, и конец которой на виду и могут быть обняты одним взглядом. Вот образчик распространения предложения: «eamus ad scholam:» eamus ad sacras Apollinis aedes, или: ad eruditissimum

Musarum palatium, ad curiam sapientiae, ad templum Minervae¹³⁶. Вторая глава первой книги разделяется на две статьи, из коих в первой речь о распространении слов, во второй – о распространении мыслей¹³⁷ Распространение слов имеет место тогда, когда предмет возвышается выбором слов и родом выражения. Способы такого распространения: прибавление эпитетов, синонимы, перифраз, описание, перечисление частей, форм. Но распространение отнюдь не должно быть пустьм набором слов, или ложью Распространение может заимствоваться от предметов, находящихся пред глазами оратора (приводятся образцы распространения предложений: lavdanda sit doctrina, simul vituperanda ignorantia; mala opera ducunt ad infernum ¹³⁸. Самый обильный и удобный способ распространения – чрез имена прилагательные¹³⁹. Распространение мыслей имеет место тогда, когда какое либо краткое предложение, сентенция, просто выраженные, распространяются стилем, более обработанным и высоким чрез тропы, фигуры, сентенции и эрудпции. Способы такого распространения: описание предмета по его частям или свойствам, сравнения, изъяснения, фигуры ¹⁴⁰.

Вторая книга риторики Порфирия Крайского трактует о частях риторики вообще (in communi). Частей риторики пять: изобретение, расположение, выражение. память и произношение. Так так последние две части соединены в один трактат, то «ceгo в этой книге четыре главы. Первая глава «об изобретении» (de inventione). Изобретение, по Цицерону, есть измышление вещей истинных или правдоподобных, которые излают мысль вероятною, или измышление доказательств, которые могут подтвердить нашу мысль. Изобретение удачное зависит от талантливой натуры, такой, однако, которая не лишена эрудиции, ибо эрудиция – мать и питательница изобретения¹⁴¹. Эта глава распадается на четырнадцатъ статей или артикулов, в которых говорится о предложении (тем), о различных способах изменения предложения и об изобретении доказательств из мест внутренних и внешних. Предложение (propositio) есть то, что оратор беретъ себе для сочинения и к чему направляетъ свою речь (тема). – или, это – какая либо мысль, истинность или ложность которой предположил доказать оратор. Способы изменения предложения разнообразны: чрез аллегорию и другие тропы (так, «если хочешь κοгο либо назвать храбрым, назови его Марсом российским»¹⁴², чрез остроумие ораторское, чрез парадокс, проблему, отрицание, загадку и т. д. Ораторская острота есть какая либо мысль отменная, важная и неожиданная. Источники остроумия: противоположение, отрицание, сравнение (примеры на последний способ: логика – clavis scientiarum, fax sapientiae; риторика – flumen inexhavstum¹⁴³). Места внутренние и внешнте, это – «некое седалище и сокровище, из которого оратор черпает доказательства для подтверждения и распространения темы... Внутренних мест, по Зоарию, шестнадцать: определение, перечисление частей, значение имени, этимологически сродные слова (conjugata), род, форма, сходство, несходство, придаточное, предъидущее, последующее, противное, противоречащее, причина, следствие, сравнение. Но Массиний некоторые места исключает из числа внутренних, именно: противоречащее, противное, сходство и сравнение, потому что они не абсолютно сопряжены с предметом ¹⁴⁴». Эти шестьнадцать мест разсматриваются в таком порядке: дается определение понятие, разделение его и засим указываются «modi argumentandi, amplificandi, formandae orationis, eruendi acumen oratorium или argutiam oratoriam» из каждого места ¹⁴⁵. Напр. «перечисление частей есть разделение целого на свои части. Целое же бывает многоразлично: метафизическое, физическое, моральное, интегральное, художественное, механическое (per aggregationcm)¹⁴⁶» «Значение имени или этимология есть разыскание происхождения или смысла какого-либо слова». А вот образчик доказательства из значения слова: mare gratiarum est Maria, qvis igitur ejus dona enumerabit?»¹⁴⁷. Встречаются ссылки на Зоария, Кавзина и на церковных писателей: св. Афанасия, Василия Великого, Григория Богослова, Амвросия, Оригена, Тертуллиана ¹⁴⁸. «Места внешие или отдаленные те, которые вне предмета или вне подлежащего и сказуемого предложения учат искать доказательств и доводов для подтверждения и объяснения чего-либо. По Цицерону и другим древним ораторам внешних мест только шесть, и относятся они главным образом к судебному роду красноречия: предубеждение, молва, допрос, закон, присяга и свидетели. Эти места – внешние менее отдаленные. Но есть места внешние более отдаленные, т. е. имеющие еще меньшее отношение к предмету речи. Их двенадцать: история вымышленная, история истинная, апофегмы, притчи, басни, апологи, пословицы, сентепции, символы, иероглифы, эмблемы и обычаи древних. Опять – частнейшия определения каждого места и способы его употребления¹⁴⁹. Вторая глава – «о расположении» (de dispositione). «Расположение есть упорядоченное размещение изобретенных предметов (rerum inventarum in oidmem collocatio). Оно бывает трояко: расположение частей, мест и доказательств. Расположение частей, которое называется еще искусственный (artificialis) – тο, которое содержит части в том порядке, в каком предписывают это правила риторики, т. е. экзордиум, предложение, рассказ и т. д. Расположение мест или натуральное (naturalis), когда предметы располагаются в том порядке, в каком они естественно следуют: так, в похвале кому-либо сначала должно положить его детство, потом юность, зрелый возраст и на конец старость» Видов аргументации насчитывается восемь: силлогизм, энтимема, индукция, пример, эпихерема, эксполиция, сорит и дилемма¹⁵⁰. В следуюших семи статьях (артикулах) говорится о способах расположения предложения и доказательств в короткой речи чрез силлогизм, энтимему, эксполицию, тезис и гипотезис, повышение и понижение, индукцию, пример, эпихерему, сорит и дилемму¹⁵¹. Последняя восьмая статья трактует о расположении частей в речи (здесь, разумеется, речь «длинная» или «большая», oratio magna, в отличие от речи короткой, – как это имеет место и в киевских риториках¹⁵². «Частей большой речи пять: экзордум, предложение, рассказ, утверждение или опровержение, заключение. Экзордиум или приступ бывает ex abrupto и правильный (legitimus). Указываются достоинства и недостатки приступа, и способы его образования. Эти способы различны: от аффектов радости, печали, гнева и т. п., от какой-либо эрудиции, сентенции, апофегмы, символа, басни, притчи и т. п., от противного, от побочных обстоятельств, от мотивов или побиждений, вызывающих речь, от трудности предмета речи и т. д. Особенно употребительный способ у церковных писателей – общее разсуждение. составляющее переход к частному изложению. Последний пятнадцатый способ, когда предшествующее евангельское чтение ставится в связь с настоящим (у проповедников)¹⁵³. «Предложение (тема. propositio) бывает открытое и сокрытое, простое и искусственное, простое и сложное, абсолютное и условное. Предложение должно быть едино, кратко соответственно целому, ясно, не ново и не вульгарно¹⁵⁴. Рассказ разделяется на серьезный и комический, исторический, ораторский и описательный. Достоинства разсказа: правдоподобие, краткость, ясность и убедительность. Заключение не должно быть длинным, но должно быть обработано и украшено изяществом слов, разнообразием фигур и важностию сентенции»¹⁵⁵. В образец помещена большая речь в похвалу риторики (oratio magna in lavdom rhetorices)¹⁵⁶. Третья глава второй книги риторики Крайского – «о выражении» (de elocutione). «Выражение есть обработанное и изящное изложение изобретенных и расположенных предметов. Выражение иньми называется стилем или характером. Разделяется на стиль высокий, средний и низкий (stylus sublimis, temperatus et humilis). Стиль высокий, иначе украшенный, аллегорический, обработанный, сентенциозный, тот, который отличается словами невульгарными, тропами и фигурам изящнейшими, сентенциями, пародоксами. остротами и всем превосходством красноречия: посему от ораторов называется сильным, обильным, важным. величественным, превосходным. великим и употребляется в материях отменных, в трагедиях. элегиях, важных историях, в панегириках и в других наиболее патетических статьях. Средний или цветистый, чистый, ясный.не простой и не чрезчур возвышенный, состоит из фигур более легких. Сентекций, тропов и аллегорий. но в умеренном размере. Низкий или исторический не отличается от домашней речи. Без тропов, фигур. острот и эрудиций, употребляется в письмах и учебных руководствах. Выражение разделяется еще на стиль цицероновский, сенекианский. лаконический¹⁵⁷. Качества выражения: изящество, достоинство и композиция (elegantia, dignitas, compositio). Изящество требует, чтобы латинский язык употреблялся чистый, и чтобы речь была ясная и вразумительная¹⁵⁸. Композиция есть удобное размещение слов и соединение их между собою. Оно достигается преимущественно четырьмя средствами: выбором слов, порядком, сочетанием и ораторским складом¹⁵⁹. Достоинство выражения есть украшение речи и мыслей сентенциями, эрудициями, тропами и фигурами... Что солнце для неба, жемчужина для короны, тоже для речи остроумие ораторское, без которого она теряет всякую цену. Указываются источники ораторских острот: противоположение, отвержение, сравнение, шутка и др. Выражение украшается также чрез аффекты – более легкие, каковы: удивление, сожаление и т. п. и сильные, как-то – негодования, порицания, восклицания и т. п.¹⁶⁰. Последняя четвертая глава «о памяти и произношении». Автор учебника оговаривается, что так, как память дается не столько искусством, сколько природою, тο о сей части риторики будет сказано только кратко... Впрочем, хотя память зависит не столько от искусства, сколько от природы, однако от частого упражнения делается острее. Память должна быть упражняема. Для сохранения памяти врачи советуют воздерживаться от пьянства, пресыщения желудка, от незрелых плодов, молока, сыру и соленого мяса... Кто хочет говорить красно и приятно, тот должен отлично знать наизусть свою речь, должен не бояться многочисленного собрания слушателей, – должен говорить не слишком громко, не крикливо, и не слишком тихо, про себя: всего лучше держаться середины¹⁶¹.

Книга третья учебника Крайского содержит риторику частную, прикладную (ars oratoria in particulari) и разделяется на три главы·, из коих в первой предлагаются правила и образцы красноречия схоластического, во второй – оффициального и в третьей – церковного. Первая глава распадается в свою очеред на четере статьи (артикула), в которых говорится об элогиуме, панегирике, предисловиях, посвящениях и эпитафиях. «Элогиум значит тоже, что похвала (lavs seu encomium) и есть изречение краткое, сильное, простое – (без прикрас) и богатое мыслями в похвалу или порицание кого-либо, без стихотворного размера. Качества элогиума – краткость и остроумие. Разделяется на элогиум панегирический и исторический. Никаких частей не допускает, а состоит большею частию в простом рассказе событий и только точно излагает их по пунктам. Обыкновенно жизнь лица, которого предположено восхвалить, разделяется на определенные пункты, которые и излагаются в определенном порядке. Остроты допускаются только важные, слова отборные. В образец приведен элогиум в похвалу Кодра, царя афинскаго¹⁶². Панегирик понимается трояко: 1) как всякая вообще речь в похвалу, 2) частнее, как тетрадка или книжка – стихами или прозою – в похвалу кого-либо, каковы – замечает учитель Ломоносова – по преимуществу панегирики настоящаго века и 3) еще частнее, как речь, излагающая целую жизнь кого-либо стилен блестящим и возвышеным. Предлагаются правила, как изобретать материи для панегирика, как располагать и выражать их. Изобретаются материи для панегирика от вещей общих (напр. слава предков), частных (собственные заслуги похваляемого лица) и безразличных (напр. красота тела, небо, земля, горы, реки и т. п.). Расположение бывает естественное и искусственное. В последнем случае оратор вводит аллегорию из родословной восхваляемого лица или предлагает символическое изображение добродетелей. Что касается выражения, то остроумие должно быть серьезное, мысли глубокие, стиль возвышенный, картины патетическии. В практике настоящаго века – замечает учебник – употребляется стиль по преимуществу лаконический¹⁶³. Предисловия или вступления (praefaciones) бывают трех родов: 1)те,которые обыкновенно произносятся в академиях профессорами при возобновлении занятий или когда профессор начинает но вый отдел науки, 2) которые говорятся пред диспутами философскими и богословскими и 3) которые произносятся пред защищением тезисов. Материя посвящений (dedicationes) почти таже. что и предисловий. Обычно они состоят из трех пунктов: самого посвящения, указания оснований или побуждений к посвящению и выражения желаний или рекомендации. Указываются далее способы составления эпитафий и образцы¹⁶⁴. Вторая глава «о красноречии оффициальном» (de eloquentia officiosa) распадается на два отделения, из которых в первом говорится о речах поздравительных, а во втором – о речах приветственных, прощальных, благодарственных и погребальных. Поздравительные речи по разности материи бывают различны, именно – поздравления с праздником, с саном или чином, с днем ангела, с днем рождения, с победой. Сначала делаются обищие указания относительно того, как изобретать, располагать и выражать материю для этих речей. Здесь любопытно одно замечание: «в расположении этих речей гений настоящаго века не придерживается схоластической формы расположения, но большею частию располагает их по известным пунктам, которые хотя нередко отзываются схоластикой, но это не необходимо тробуется»¹⁶⁵. Затем в отдельности говорится о поздравлениях с праздником Рождества Христова, с Новым годом, с праздником Пасхи, с днем рождения, с чином или вообще отличием, с победою, с саном священным, с супружеством, а также о речах приветственных, прощальных, благодарственных и погребальных ¹⁶⁶. В каждом отдельном случае указываются правила составления речи, помещается более или менее обширный запас (supellex) эрудиции, сентепций, апофегмат и символов, и наконец, следуют образцы. Так, для поздравления с праздником Пасхи рекомендуются аллегории из класса предметов натуральных (роза, молния, птица, феникс и др.) и сравневая с Тезеем, Сампсоном, Девкалионом, Геркулесом, Гипноменом, Язоном, Моисеем¹⁶⁷. Похвала имяниннику может заимствоваться от этимологии имени и при этом указывается значение имен: Андрей, Георгий, Петр, Иоанн ¹⁶⁸. При поздравлении с отличием, чином – рекомендуются сравнения чествуемого лица с различными историческими лицами. Так, если дело идет о счастии, то можно сравнить с Тимофеем («cui dormienti fortuna provincias, regna, civitates etc. in retia inpellebat»), или с Александром Македонским, который подчинил весь мир своей власти; если о храбрости, – с Аннибалом, Сцинионом, Геркулесом. Эсхилом, Гектором, Аяксом и др.; если о милосердии, – с Феодосием, Веспасианом; если о величии, – с Константином Великиим; если о мудрости, – с Соломоном, Диогеном, Солоном и др.; если о красноречии, – с Туллием, Демосфеном, Периклом и др.; если об опытности, проницательности и благоразумии. – с Аргоцентулом; если о справедливости, – с Селевком. Или может быть употреблена аллегория: блеск добродетелей может быть уподоблям солнцу, огню, звездам, драгоценным камням, мудрость – лампаде, маяку, факелу: крепость – льву, якорю, колонне; бдительность – орлу, журавлю и т. д.¹⁶⁹. Поздравляя с победою, можно сравнивать победителя с Сципионом, Давидом, Сампсоном, Геркулесом и т.д.¹⁷⁰. Вот для образца несколько эрудиций, сентенции и апофегмат. Эрудиции: «Antistenes dixisse fertur: unica ad nominis immortalitatem via est lav- dabilis yita». «Periander philosophus dicere solebat, voluptates corruptiles sunt, honores immortales»¹⁷¹. Сентенции – Сарбеевского: «Veritas et pax, ct amor per omnes ambulat vicos»; Горация: «Omnia nunc florent, nunc est nova temporis aetas»; Тибулла: «Venit post multas una Serena dies»; Сенеки: «Qvo- tidio mihi novum annum facio, qvem ego favstum et felicem reddo bonis cogitationibus et animi mansve- tudine»; «Venit iterum qvi nos iu luce reponat»; «Virtus extollit hominem et super astra locat mortales»; Овидія: «Victor, cum cecidisset, erat»; Пла- гона: Nomina cum re consentiant»; Плутарха: «Non loca viros, sed viri loca faciunt honorata»; Гомера: «Communis Mars est et interfectores interficit»¹⁷². Вообще же сентенции приводятся из Аристотеля, Валерия Максима, Виргилия. Гомера, Горация, Кассиодора, Катулла, Клавдиана, Курция, Лукана, Манилия, Марциала, Овиния, Петрарки, Плавта, Платона, Плиния, Проперция, Сарбеевского. Сенеки, Тибулла, Цицерона, Ювенала, а также из Григория Богослова и из новейших писателей (Neoterici). Вот для образца апофегма: Thales interrogatus, qvidnam in tota rerum natura est sapientissimum, respondit – tempus, invenit enim omnia»¹⁷³; символ: «Lotharingius habuit in simbolo lampadem cum lemmate: lux publica»¹⁷⁴. В учебнике риторики Порфирия Крайского приведено семнадцать упражнений или образцов поздравительных речей: по четыре поздравления с праздником Рождества Христова, с днем ангела и с наградою, два поздравления с Новым годом и три с днем Пасхи. Из них три поздравительных речи с наградою или отличием обращены к ректору академии ¹⁷⁵. Кроме того, приведена для образца ответная речь на поздравление с наградой¹⁷⁶. В отделе о речах приветственных, прощальных, благодарственных и погребальных приводятся сентенции из Аристотеля, Виргилия, Горация, Диогена, Кагулла, Квинтиллиана, Клавдиана, Овидия, Помпония, Плутарха, Сарбеевского, Сенеки, Сократа, Цицерона, а также из Августина, Ефрема Сирина, Фотия. Вот для образца несколько сентенций – Квинтиллиана: «Amicos incolumes intueri est melle frui»; Аристотеля: «Homo toties moritur, qyoties amittit suos»; Цицерона: «Inarato homine nihil pejus tellus creat»; Августина: «Sine dolore non pereunt, quae cum amore possessa sunt»; «Non potest male mori, qui bene vixerit»·, Горация; «Pallida mors aeqvo pulsat pere pavperum tabernas, regumqve turres»¹⁷⁷. Образцов помещено всего шесть, – три приветственных и по одной на остальные случаи.

Последняя третья глава третьей книги разсматриваемой риторики – «о красноречии церковном» (de eloqentia sacra) распадается на две статьи, из коих в первой – о великой церковной речи, во второй – о малой церковной речи¹⁷⁸. «Церковная речь (sacra oratio seu concio) свое название ведет пo аналогии от речей древних царей и полководцев, которые, по сказаниям, Ливия, Курция, Тацига, имели обычай обращаться с речью (condonari) к воинам и народу, убеждая их к чему либо или отвращая от чего либо, а то просто восхваляя чей либо геройский подвиг. Это есть речь, основанная на авторитете Св. Писания и св. отцов и предлагающая народу Божию что либо из области религиозной. Разделяется на великую и малую. Та и другая бывает: 1) похвальная, 2) моральная и 3) смешанная. Первая, в которой воздаются похвалы Богу или Богоматери или же какому либо святому. Вторая изображает, какую либо добродетель, достойную подражания, или порок, которого должно избегать. Третья излагает похвалы кому либо, но так, что вместе преподает и правило нравственности»¹⁷⁹. Так как церковная речь основывается на Св. ГІисании, то церковному оратору необходимо знать, что смысл Св. Писания бывает четвероякий: буквальный или исторический, аллегорический, моральный и анагогический или конечный (sensus literalis seu historicus, allegoricus, moralis, anagogicus seu finalis). Так, «Иерусалим, если понимать в буквальном смысле, означает город, метрополию бывшего еврейского царства, в аллегорическом – может означать церковь воинствующую, в моральном – человеческую жизнь или душу каждого, в анагогическом – славе или царство небесное»¹⁸⁰. За сим, Св. Писание можно рассматривать (tractare) многоразлично: по толкованиям какого либо ученого, по различным переводам (каковы: греческий, еврейский. халдейский,вудилата и др.), по глосам, по контексту с другими меслями Писаний и т. д.¹⁸¹. Способы расположения болышой церковной речи различны: чрез хрию, силлогизм, историю, аполог, символ, эмблему, иероглиф; можно перечислить различныя толкования и выбратъ лучшее из них, или продложить свое; можно заняться примирением кажущагося противоречия с другими местами; можно коснуться какой либо отдельной черты в жизни святого, напр. почему св. апостол Андрей изображается с крестом, тогда как другие святые, также распятые на кресте, не изображаются с крестом и т. д.¹⁸². В образец помещена обширная речь на славянском языке в похвалу Богоматери, «сказанная при праздновании славной победы над нечестивым Ахматом» (1380 г.). В конце речи читается: «подаждь победу и преодоление благочестивейшей самодержавнейшей великой госудрыне нашей Императрице Анне Иоанновне на вся враги востающия на церковь и на народ христианский» ¹⁸³. Малая церковная речь (exhortatio) составляется с помощию известных обстоятельственных частиц: qvis, qvid и пр.; или изъясняется тема и предлагается увещание; или разрешаются кажущиеся противоречия и недоумения¹⁸⁴. Руководство к риторике Порфирия Крайского оканчивается следующими, глубоко назидательными словами: «если желаешь полнее усовершенствоваться в сем риторическом искусстве, обращайся за наставлениями к писателям, которые в изобилии предложат тебе способы и образцы, но особенно прибегай к источнику всякаго знания и учености (эрудиции) – к Божественной мудрости: она преподаст всем жаждущим и восполнит то, в чем недостаточествует наш Туллий. Здесь же конец тому, что я по мире сил своих преподал вам для вашей пользы» ¹⁸⁵. Таково содержание риторики, слушанной Ломоносовым в московской славяно-греко-латинской академии в 1733–1734 учебных годах.

Практические упражнения, экзерциции и оккупации были очень часты в классах пиитики и риторики¹⁸⁶. И в этом отношении московская академия следовала киевской. Там, «темою школьных упражнений в классе пиитики были всегда какие либо нравственные мысли, взятые из сочинений древних классических писателей, или тексты из Св. Писания ветхого и нового Завета, особенно псалмов. На эти темы первоначально писались или перифразы или подражания в стихах, при сочинении которых практически повторялась теория пиитики. Нередко учитель предлагал, какие либо прозаические тирады из книг, которые ученик должен был переложить в стихи. В занятиях подобного рода преследовалась главным образом форма, при заглавии каждой экзерциции был показан размер, который должен быть соблюден в ней. Писались же эти экзерциции на всех употребительных в то время языках: латинском, польском, славянском»¹⁸⁷. А риторика в старой киевской академии преподавалась совместно и теоретически и практически, т.-е. преподаватель не только сообщал ученикам риточеские правила, но с первого же почти разу давал им и упражнения, для каковой цели ученикам еще в классе пиитики сообщались предварительные риторические понятия¹⁸⁸. Во время экзаменов от учеников пиитики и риторики требовались сочинения. Кроме того, имели место диспуты риторические и пиитические, состоявшие в разговорах (colloquentiae) нескольких учеников о каком нибудь предмете из области прароды, науки или искусства, в чтении стихотворений, в произнесении речей¹⁸⁹. Духовный Регламент рекомендовал также «дважды в год, или больше, делать некие акции, диспуты, комедии, риторские экзерциции. И то бо – продолжает Регламент – зело полезно к наставлению и к резолюции, сиесть честной смелости, каковые требует проповедь Слова Божия, и дело посольское; но и веселую перемешку делают таковые акции» ¹⁹⁰. К комедиям, указанным в «Истории славяно-греко-латинской академии»¹⁹¹ следует прибавить еще две: Стефанотокос, в котором представлен Петр Великий в борьбе с царевною Софьею¹⁹² и Езекию или «Синопсис о Езеки царе израильском», комедию, написанную учителем риторики в московском академии Исакием Хмарным в 1728 г., как видно из записи: «сия комедия сложена учителем славяно- греко-латинской московской академии школы риторики си есть красноглаголствием Исакием Хмарным, anno Domini 1728 году месяца января в 1 денъ». Эта комедия найдена профессором Н. И. Петровым в рукописи киево-софийского собора, № 482, в конце латинской риторики Хмарнаго. В первом действии этого «Синоисиса» рассказывается библейская история о нападении на Езекию ассирийского царя и избавлении от него Езекии; во втором действии эта история прилагается к России и ее императорам. Здесь Россия благодарит Бога за дарование ей русского Езекии Петра Великого с Екатериною, но потом печалится по случаю смерти их и утешается Петром ІІ-м» ¹⁹³.

Так как Ломоносов в философском классе славяно-греко-латинской академии пробыл недолго¹⁹⁴, а богословия совсем не слушал, το о преподавании философских и богословских наук мы скажем лишь кратко¹⁹⁵. В науках философских в старинной московской, как и в киевской, академии главным руководителем был Аристотель, истолкованный средневековыми схоластиками. Схоластическая философия разделялась обыкновенно на три курса (Trivium Aristotelis): логику. которой предшествовала диалектика или logica minor, физику и метафизику; иногда к ним присоединялся еще четвертый курс – практической философии, в состав которой входила этика и политика. Префект Феофилакт Лопатинский в 1704 – 1705 гг. читал в славяно-греко-латинской московской академии логику, диалектику, метафизику и физику с метеорологией и арифметикой. Диалектика не отличалась строго от логики и была ее сокращением: она трактовала о трех действиях ума: териминах, предложениях и доказательствах, или что тоже о понятиях, суждениях и умозаключениях. Физика трактовала о природе вообще и в частности о начале вещей – материи и различных видоизменениях ее в различных формах, из коих главнейшие – пространство и время. Метафизика трактовала о существе вообще, о существе возможном и действительном и об отношении конечного к безконечному. Эта часть философии преподавалась в размерах менее обширных, чем прочие части. Так было в старой киевской академии, где физика являлась самою обширною частию; за нею следовала логика, а самою меньшею была метафизика ¹⁹⁶. По обычаю, господствовавшему в тогдашних киевской и московской академиях каждый наставник должен был непременно вновь составлят лекции по своему предмету, не следуя слепо своему предшественнику. Но это не значит, что каждый наставник читал студентам свою, особую систему философии. Учебники по философии первой четверти XVIII в. отличались один от другого лишь по языку, по расположении» отдельных трактатов и по объему. Но во всех их одно общее основание – книги Аристотеля и составленные во множестве средневековые комментарии. Ближайшим образцом для руководств по философии служили записки киевские и всего более лекции Иоасафа Кроковского, с которыми по плану сходятся почти все лекции московской академии¹⁹⁷. Метод в изложении и преподавании философии был строго схоластический. То был ряд диспутаций, из которых каждая подразделялась на несколько вопросов и потом на несколько более частных пунктов (disputatio, qvaestio, punctum), дробилась далее на частнейшия положения, вызывавшия по нескольку возражений и затем по нескольку опровержений. Руководясь Аристотелелъ, наставники философии нередко обращались в своих чтениях к Св. Писанию и учению отцов церкви, и особенно тогда, когда разум не мог дать ответа на предложенный вопрос. Обыкновенно же решение философских вопросов состояло из сбора разных схоластических мнений, приводимых большею частию без всякой критической оценки. Тот же схоластический метод употреблялся в изложении и преподавании учения богословского. Схоластика привнесла в богословскую науку начала диалектическаго ума и иногда слишком далеко заходила в приспособлении их к истинам откровенным. Дошедшая до нас полная богословская система Феофилакта Лопатинского, преподанная в 1706 – 1710 гг. составлена по руководству Фомы Аквината. Последующие лекции по богословию отличались своеобразностию в изложении и в расположении отдельных богословских трактатов, но главное содержание их одно и тоже. Средствами к лучшему изучению философских и богословских наук считались письменные упражнения на русском и латинском языках и диспуты. Студенты философии и богословия составляли также проповеди, которые, как и речи латинские и русские, читались наизусть в общих студенческих собраниях. Диспуты, процветавшие в тогдашней киевской академии,¹⁹⁸ перенесены в московскую: они имели место и в преподавании философии и богословии и на экзаменах. Школьные или домашние диспуты (disputatio scholastica) в философском классе обыкновенно состояли из какого- нибудь философского положения, взятаго из какой-либо части философии, против которого предлагалось несколько возражений со стороны оппонента, – а богословские диспуты отличались от философских только тем, что предметом их были истины богословские. Два раза в год – пред праздником Рождества Христова и пред вакацией – торжественно отправляемы были публичные диспуты, имевшие значение публичного испытания для студентов философии и богословия. Но они же назначались «для лучшего акадедмии прославления, для большего возбуждения прочих ко учению, а паче для защищения веры православные и догматов», как писал о том в Св. Синод ректор Софроний в 1732 году,¹⁹⁹ т. е. в бытность Ломоносова в академии.

Таково было состояние наук в московской славяно-греко-латинской академии во времена Ломоносова! – Ломоносов, при своих отличных природных дарованиях, был весьма прилежным, образ- цовым учеником и студентом. Он вполне постиг школьную мудрость. О прилежании и успехах Ломоносова согласно говорят Новиков, ²⁰⁰ Лепехин ²⁰¹ и Штелин ²⁰². Нелегко жилось Ломоносову в стенах академии. Вот как сам он говорит о том времени в письме к П. Шувалову от 10 мая 1753 года: «обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильныя стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели. С одной стороны отец никогда детей кроме меня, не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил все довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил, и которое после его смерти чужие расхитят. С другой стороны несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба, и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом, жил я пять лет, и наук не оставил. С одной стороны пишут, что зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня выдадут, которые и в мою там бытность предлагали; с другой стороны школьники малые ребята кричат и перстами указывают: смотри де какой болван лет в двадцать пришел латине учиться!»²⁰³ Водились и за Ломоносовым- учеником и студентом академии школьные проступки, как показывают написанные им по поводу одного из таких проступков школьные стихи ²⁰⁴. Но он резко выделялся из среды своих товарищей необычайною любовию к наукам и необычайным стремлением к самоусовершенствованию. Свободное от школьных занятий время он проводил за чтением книг в академической библиотеке. Здесь, наряду с фолиантами святоотечесских творений, Ломоносов читал и древние летописи и какие-то, вероятно очень старинные, книги физико-математические. Впрочем, если эти последние (физико-математические книги) и могли вновь оживить рано пробужденный в нем интерес к естествознанию, то удовлетворить Ломоносова, конечно, они не могли. Не нашел он удовлетворения своей любознательности и в киевской академии. Эта благородная страсть Ломоносова к науке о природе нашла себе полное удовлетворение в другом месте. 2 янв. 1736 г. студент философии Ломоносов с одиннадцатью товарищами прибыл в Петербург по вызову Императорской академии наук, а 8 сент. того же года отправился учиться физике, химии и горному делу заграницу, в Марбург и Фрейберг, к Вольфе и Генкелю. Почти пять лет длилась его заграничная командировка. В Петербург возвратился он 8 июня 1741 г. Оффициально адъюнкт и потом профессор химии, Ломоносов на деле, в течение своей двадцатичетырехлетней ученой и общественной деятельности, был и физиком, и металлургом, и геологом, и ботаником, и минералогом, и астрономом, и географом, и статистиком, и гигиенистом, и историком, и мозаистом, – то же время – филологом, грамматиком, педагогом, профессором – академиком, оратором и поэтом... Какое обширное и разнообразное поприще ученой и литературной деятельности! Во многих отраслях своей деятельности Ломоносов видимо так далек от тех идей, какие восприняты им некогда в московской славяно-греко- латинской академии... Может ли здесь быть речь о влиянии ее на Ломоносова как ученого, как писателя? Если еще в филологических и словесных трудах может быть и было какое-либо влияние академической науки, то где же, повидимому, здесь место влиянию ее на Ломоносова, как натуралиста?.. Но так ли это? Нет.

Влияние московской академии на Ломоносова, как писателя и ученого, было многосторонне и сильно в большей или меньшей степени. В академии он изучил латинский, греческий и славянский языки, пиитику и риторику. Нечего и говорить о значении латинского и греческого языков для последующей деятельности Ломоносова как ученого: оно очевидно. «Классическое обучение Спасских школ – говорит академик Грот – поставило Ломоносова на твердую почву европейской цивилизации; оно положило свою печать на всю его умственную деятельность, отразилось на его ясном и правильном мышлении, на оконченности всех трудов его»²⁰⁵. Подробнее говорит о влиянии московской академиии на Ломоносова г. Булич. «Московская академия сделала много для духовного развития Ломоносова... Схоластическая рутина имела свои хорошие стороны. Она давала образование, основанное на языках классических, то, которое известно Европе, и таким образом невольно вводила ученика в круг общечеловеческих представлений. В академическом учении были исторические предания и известные формы, в которые укладывался ум. Человек получал здесь определенный характер, которого не даст образование, не имеющее твердых начал. Для пылкого, неустановившагося, неразвитаго ума Ломоносова необходима была такая строгая школа. В академии он познакомился с языком латинским, тогдашним общественным языком европейской науки, познакомился с латинской литературой. имевшей потом влияние на склад поэтических и прозаических его произведений и сам выучился писать латинские стихи. В академии читал русские летописи, подробно узнал Св. Писание, отцов церкви и в особенности современные теории риторические, в рамки которых должна была уложиться его поэзия... Тяжелы были для Ломоносова эти первые годы знакомства с наукой... Но эта горькая нужда и тяжкая действительность образовали характер Ломоносова. Дали ему гордость, стоическое терпение и силу «бороться с неприятелями российских наук», дали ему «благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий». Он мог выдержать борьбу до гроба, не изменив себе и своим началам. Жизнь Ломоносова выростает пред нами как подвиг, как» борьба²⁰⁶. Славянская грамматика Смотритского имела значительное влияние на русскую грамматику Ломоносова. Школьная пиитика, так или иначе влияла на эпику, драму и лирику Ломоносова, а риторика – на его собственную риторику, по правилам которой составлялись им похвальные слова и учения изследования по естествознанию. Вот влияние школьной науки на Ломоносова, более или менее сильные и прямые. Но это не все. «Нельзя отвергать – говорит автор «Истории московской славяно- греко-латинской академии», приступая к составлению списка замечательных лиц. учившихся в московской академии и приобретших после известность в государстве или в области науки – что семена духовного воспитания, посеянные академиею в юных сердцах, принесли впоследствии свои плоды: впечатления детства всегда бывают сильны и редко изглаждаются из души, хотя бы она прошла различные степени деятельности. Потому в людях, вышедших из академии и возвысившихся на чреде служения государству, можно искать проблесков мыслей, озарявших их в года учения, и в направлении их духа открывать следы тех начал образования, которые приняли они в академии»²⁰⁷. Еще с детства любил Ломоносов посещать храм Божий, петь и читать на клиросе, любил церковно-славянскую грамоту. В академиии он мог вполне удовлетворить этой своей привязанности. Здесь он находил досуг читать Св. Писание и творение великих отцев и учителей церкви: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Иоанна Дамаскина и др. ²⁰⁸. Особенно любил он читать Василия Великого, которого Шестоднев касается столь любезной ему «натуры» и порядка божественного мироздания. Вот это-то чтение и углубление в смысл Св. Писания и святоотеческих творений и были теми «семенами духовного воспитания», которые принесли впоследствии свой плод в деятельности Ломоносова, как натуралиста, о чем наша дальнейшая речь.

Долго не знали у нас Ломоносова, как натуралиста. Наше общество в половине ХVIII в. решительно не понимало физико-химических изследований, а следовательно не могло сочувствовать им. Академия наук с своей стороны мало заботилась о распространении этих наук в обществе. Ломоносов, опередивший на несколько десятилетий современную ему западно-европейскую науку, оставался неизвестным русскому обществу с этой стороны ученой деятельности, сделавшись в то же время известным западно-европейским специалистам²⁰⁹. Учебники по естествознанию явились у нас в ХIХ веке с запада, а сочинения Ломоносова продолжали оставаться неизвестными. Уже в тридцатых годах нашего столетия раздался голос проф. Пере- вощикова, укорявший современников за удивительное пренебрежение к открытиям отечественнаго гения в области естествознания²¹⁰. В 1855 г. явилась статья профессора московского университета Н. Любимова: «Ломоносов как физик» ²¹¹. «Современники знали Ломоносова более как поэта и писателя, нежели как ученого. Для нас он первый русский ученый», – так начинает свою статью профессор Любимов. Подобным признанием начинается написанная к столетнему юбилею Ломоносова статья профессора Щуровского: « Ломоносов, как минералог и геолог: «До самого последнего времени мы знали Ломоносова, как поэта и оратора, и весьма мало обращали внимания на его ученые заслуги по части физики, химии и прочих естественных наук. Но заслуги Ломоносова в этих науках так велики, что ставят его наряду с Гумбольдтом и другими известными учеными ²¹²». Ко времени столетнего юбилея Ломоносова ученыя заслуги его были торжественно признаны и оценены русскою наукою. Наиболее полная оценка ученой, равно как и других сторон деятельности Ломоносова, содержится в двух юбилейных сборниках московского и харьковского университетов. В первом по отделу естествознания – помещена вышеупомянутая статья проф. Щуровского: «Ломоносов,как минералог и геолог» и Н. Лясковского: «Ломоносов, как химик». В втором – статьи профессоров: Н. Бекетова «О трудах Ломоносова по физике», Н. Ворисява «Несколько слов о воззрениях Ломоносова относительно минералов» и И. Леваковского « О сочинениях Ломоносова по предмету геологии»²¹³. Указывая на некоторые недостатки в сочинениях Ломоносова, объясняющиеся современным ему состоянием естествознания, они признали в них много глубоких и светлых идей, много таких воззрений, которые в то время были совершенно новыми открытиями и которые не потеряли значения и в настоящее время. Не стану приводить отзывов московских и харьковских профессоров о Ломоносове, как натуралисте: желающие могут обратиться к самым сборникам²¹⁴. Ограничусь двумя заявлениями, кратко определяющими объем и характер естественно-научной деятелъности Ломоносова. «На Ломоносове – говорит проф. Любимов – лежало дело начинания науки... Понятно, что делом начинания для перваго русского ученого было усвоить себе те понятия о природе, которые веками сложились в умах иностранных ученых, возсоздать эти понятия, проведя их чрез склад русского ума, чтобы они перестали быть чужими понятиями и сделались составною частью Harnet умственной атмосферы... Через мысль Ломоносова прошли все существенные вопросы науки того времени, и во всяком вопросе он умел стать на самостоятельную точку зрения. В его сочинениях встречаем ряд теоретических понятий о всех важнейших явлениях природы. Вникая глубже в эти теории, мы видим, как идеи века, принятые Ломоносовым со всею русскою восприимчивостию, получили в его сознании оригинальную форму, и повели его к ряду собственных теорий главнейших явлений природы»²¹⁵ «Все вопросы естествоведения, волнующие современный Ломоносову мир – говорит акад. Грот – проходят чрез его сознание, решаются им самостоятельно, оригинально и нередко с замечательным успехом. Само собою разумеется, что и он, как всякий деятель, ограничен пределами своего века, стеснен современным состоянием науки. Особенно химия находилась тогда еще на низкой степени развития. Естественно поэтому, что Ломоносов не всегда был счастлив в своих гипотезах; но, сравнивая его догадки со множеством других, которые безпрестанно возникали в этот век гипотез, мы невольно изумляемся проницательности и могучей логики.Ломоносова. Его теории волнообразного течения света и образования цветов посредством совмещения частиц не оправдались; но зато, как замечательно все сказанное им о происхождении электричества в воздухе, о молнии и зарнице, о развитии тепла посредством вращательного движения частиц, о происхождении гор от подъема земли силою огня, об образовании месторождений металлов от землетрясений, о возможности определят законы изменения погоды, и как близко к истине подошел он в объяснении северного сияния, в котором он видел также явление электричества!»²¹⁶.

Такая многосторонняя и успешная ученая деятельность Ломоносова была естественным результатом – при его отличных природных дарованиях – пройденной им университетской школы. Высший университетский курс из области естествознаня Ломоносов прошел заграницей, в Марбургском университете и потом в Фрейберге. В Марбургском университете Ломоносов посещал лекции философского и медицинского факультетов, вчастности слушал философа Вольфа, Санторока, Шредера, Тилемана, Гартмана, химика Дуисинга²¹⁷. Из всех этих профессоров наибольшее влияние на Ломоносова оказал, безспорно, знаменитый Вольф, своими лекциями и сочинениями и своею повсюду распространенною славою придававший свет и блеск. тогдашнему Марбургскому университету, тот самый Вольф, с которым вступал в сношения еще Петр Великий, которого неоднократно приглашали перейти в Россию для устроения академии наук, и который, хотя навсегда отказался переселиться в Петербург с званием вице-президента петербургской академии наук, но тем не менее принимал самое живое участие в судьбах нашей молодой академии²¹⁸. В Марбурге Вольф был в самый счастливый период своей деятельности (с 1723 г. по 1740 г.), имя его было уже известно во всей Европе и отовсюду стекались слушатели, привлекаемые молвою о «мировом мудреце», как называли Вольфа в XVIII столетии Вольф было оракулом и для читателей своих и для слушателей; лекции его записывались с буквальною точностию; слушатели боялись проронить не только слово, но даже движение, сопровождавшее его речь; в тетради одного из слушателей отмечено: здесь засмеялся господин советник – hier lachte der Herr Regierungsrath²¹⁹. В те семестры, когда Ломоносов был студентом Марбургскаго университета, Вольф читал весьма много предметов (целых шестьнадцать), а именно: всеобщую математику, алгебру, астрономию, физику, оптику, механику, военную и гражданскую архитектуру, логику, метафизику, нравственную философию, политику, естественное право, народное право, географию и хронологию, и объяснял сочинение Гуго Гроция о праве войны и мира²²⁰. Ломоносов и его товарищи Райзер и Виноградов всецело были поручены Волъфу и у него имели даже стол. Переписка Вольфа с Петербургской академией дает ясно видеть как то, что присланные в Марбург русские студенты не имели никакого предварительного приготовления, не понимали даже, исключая Райзера, ничего по-немецки, так и их постепенные успехи в науках. При сем Вольф постоянно отдает предпочтение Ломоносову, как самому способному и с доброю душой юноше. «Г. Ломоносов – пишет Вольф – кажется, самая горячая голова между ними. Он может учиться хорошо, если будет прилежен, и оказывает болышую охоту и любовь к знанию»... «К трудам Ломоносова я имею болшое доверие. Он раскаевается также и в сделанных им долгах».. «Ломоносов привывает к кротким нравам»... «Вообще русские студенты «провели здесь время не безполезно; но о Ломоносове могу сказать, что он в особенности воспользовался учением здесь»... При отъезде из Марбурга в Фрейберг (20 июля 1739 г.) все трое просили у Вольфа извинения за все причиненные ими хлопоты, но «в особенности Ломоносов от горя и слез не мог выговорить ни одного слова»²²¹. В аттестате Ломоносова, выданном в июле 1739 г., Вольф, выражая твердую надежду, что Ломоносов будет одним из полезнейших деятелей в России, свидетельствует, что Ломоносов слушал у него математику, физику и философию, и занимался этими предметами с изумительною любовию и основательностию²²². В свою очередь и Ломоносов сохранил навсегда благодарное воспоминание о своем наставнике, называя его «славнейшим в нынешнем веке автором». «Опытная физика» Вольфа переведена на русский язык Ломоносовым. Влияние Вольфа на Ломоносова не подлежит никакому сомнению. По всему этому личность Вольфа вполне заслуживает того, чтобы на ней несколько остановиться. Какое значение имеет Вольф в истории немецкой философии? Чем воспользовался от него наш Ломоносов?

Личность Вольфа (1679–1754) занимает почетное место в истории новой немецкой философии. Талантливый ученик Лейбница, он посвятил всю свою жизнь разработке его идей и приведению их в строгий систематический порядок. Правда, собственное учение Лейбница о монадах, о предуставленной гармонии – в передаче Вольфа изменено или понято односторонне и внешне²²³. Правда, Вольф был по преимуществу талант формальный, владевший техникой метода, не столько самостоятельный мыслитель, сколько эклектик²²⁴, профессор философии, и к Лейбницу относится он также, как талант к гению, как архитектор к изобретателю, редактор к автору. Но хотя Вольф в философии не проложил никакого самостоятельного направления и не имел глубины и творческой силы, однако он укрепил за собою относительно философии двоякую заслугу, так как с одной стороны он начал излагать ее по-немецке, чем сделал ее досатупною и для тех, кто по-латини не учился, и так как он с другой стороны опять отводил философии обширную область человеческого знания и трактовал ее как центр и одушевляющую силу всех наук²²⁵. Вольф привел философию своего времени в такую строгую и полную систему, какой не было со времени Аристотеля. Сам Кант в предисловии ко 2-му изданию своей «Критики чистого разума» прославлял «знаменитого Вольфа, величайшего между всеми догматическими философами, как творца строгого метода и немецкого философского языка²²⁶. Вольф был первый немецкий философ, основавший школу²²⁷. Философия лейбнице-вольфианская, отличавшаяся формализмом и строгою логическою последовательностию, а вместе с тем и общедоступностию, господствовала довольно долго в Германии – вплоть до Канта.

Что Вольф имел влияние на Ломоносова, это согласно признается учеными, касавшимися этого вопроса. Спор идет только о степени этого влияния. Проф. Будилвич говорит, что влияние Вольфа на Ломоносова «заметно только со стороны метода, а не со стороны взглядов... В основных научных взглядах Ломоносов был совершенно независим от Вольфа²²⁸. Иначе смотрит на это дело проф. Булич. «Ломоносов – говорит Булич – своим научным образованием обязан, кажется, исключительно Вольфу. Трудно определить, насколько наш первый русский ученый самостоятельно отступил в своих трудах о природе от учения Вольфа, но с уверенностию можно утверждать, что Ломоносов не мог выдти из общего круга идей его, из содержания его системы, которая удовлетворяла вполне всем требованиям современности, и по своей строгой форме имела такое продолжительное влияние»²²⁹. Вопрос о влиянии Вольфа на Ломоносова подробно и, по нашему мнению, совершенно правильно решен в статье акад. Сухомлинова: «Ломоносов – студент марбургского университета». Вот тот вывод, к какому пришел. г. Сухомлинов. Вольф имел влияние на Ломоносова, но оно не было так глубоко, чтобы Ломоносова можно было назвать вольфианцем: по самой природе своей он был очень неподатлив и не мог быть безответным органом чужого образа мыслей. Сходство и различие между Ломоносовым и Вольфом обнаруживается в методе, в их воззрении и в характере их деятельности. Строгость математической методы Вольфа справедливо ценилась Ломоносовым, но он сам обращался к ней редко: в мыслях его было так много жизни и свежести, что нельзя было заключать их в рамке теорем; когда дело идетъ о могуществе науки или творческой силе природы, прозаическая последовательность доводов уступает место лирическим отступлениям. Чувство природы так сильно было развито в Ломоносове, что, защищая права ее, он из мыслителя переходил в поэта и слагал гимны матери-природе. Между тем поэтическое настроение было вовсе чуждо Вольфу: самому чувству изящного Вольф и его последователи давали место между низшими способностями души... В общем воззрении на космос Вольф и Ломоносов сходятся. По их убеждению, вечный порядок вселенной свидетельствует о мудрости и величии Творца; но чтобы познать его, необходимо изучать творение, и изучать без всякой задней мысли, вести изследование вполне свободно, не делая из науки рабы заранее составленной системы. В объяснении всего существующего должен быть строго наблюдаем закон достаточного основания. По характеру своей деятельности, и Вольф и Ломоносов были просветителями своего общества. Но тогда как в области науки Вольф находился под сильным влиянием Лейбница, Ломоносов был, напротив, слишком независим, и не только пред Вольфом, но и пред самим Аристотелем не желал быть покорным учеником, повторяющим: «так сказал учитель». По основному характеру своих стремлений, по складу своего ума и оригинальности дарования, Ломоносов гораздо ближе к Декарту, нежели к Вольфу. Влияние Вольфа подействовало на Ломоносова благотворно в том отношении, что сдержало несколько его порывы, сгладило неровности, приучило к системе и методе его живое и увлекающееся мышление²³⁰. Итак, влияние Вольфа на Ломоносова было довольно разностороннее, хотя не на столько сильное, чтобы нашего первого ученого можно было называть вольфианцем, отражением его учителя Вольфа. Не подлежит сомнению, что Ломоносов познакомился с лейбнице-вольфианским взглядом на природу и на отношение между разумом и верою, наукою и религией. Согласно господствовавшему направлению науки о природе в ХVIII столетии,Ломоносов от Вольфа, конечно, воспринял общий взгляд на вселенную, по которому она представляется не случайным соединением разнообразных сил, а общей гармонией, сводится к одной идее, все направляющей, – познакомился с распространенным в тогдашней науке оптимизмом Лейбница, по которому все явления природы имеют определенную цель, служат общей великой цели, по которому природа есть откровение величества Божия... Взгляд Лейбница на природу был как бы прикрытием науки после того, как западная церковь обвинила науку возрождения в атеистических тенденциях. Это была реакция Лейбница против пантеизма его предшественника Спинозы²³¹. Если приверженцы материализма и атеизма колебали религиозную веру в ее основах, опираясь на основания природы и естественного разума, то Лейбниц хотел укрепить веру на этих же самых основаниях и на место древних основ предания самую физику сделать фундаментом теологии²³². «Leviores gustus in philosophia movere fortasse ad atlieismum, sed pleniores havstus ad religionem reducere», – это изречение Бэкона было руководящим началом лейбнице-вольфианской философии. Лейбниц и Вольф стремились примирить противоречия богословия естественного и откровенного, философии и религии, разума и веры. Между религиею и разумом, по Лейбницу, ни в каком случае не может явиться неразрешимого противоречия или дилеммы²³³. Бюньер в своей «истории философии христианской религии» называет философию Лейбница «как бы грандиозною аполологией или спекулятивною конструкцией христианской религий»²³⁴. Идеи Вольфа о вселенной совпадают, по его собственному признанию, с учением Христианской религии; он стремится даже посредством математической методы доказать с неопровержимою убедительностию истины, открываемые христианством. Вернейший путь к примирению науки с верою Вольф видит в изучении природы. «Если бы говорит он, глубже изучили физику и естественные науки, то увидели бы, что в каждом творении, как бы оно ничтожно не было, сокрыто многое для познания Творца; и вместо того, чтобы преследовать науку, надо обращать ее во славу Бога, и по совету одного просвещенного теолога, вместе с Библиею изучать книгу природы и познавать небо не только внутри, но и снаружи»²³⁵. Этот взгляд на отношение веры и разума Ломоносов крепко усвоил себе. Но затем в раскрытии и доказательствах своего взгляда на этот предмет Ломоносов оставался самостоятельным и независимым от Вольфа. В обосновании этого, столь важного и жизненного для того времени вопроса сказалось, по моему глубокому убеждению, влияние на Ломоносова воспитавшей его духовной школы, московской славяно-греко-латинской академии.

Вопрос о значении науки вообще, вчастности естествознания, и об отношении науки к религии был наиболее жизненным вопросом русской литературы первой половины XVIII столетия. Его касались у нас в своих сочинениях, раньше Ломоносова, Феофан Прокопович, Татищев и Кантемир. Феофан Прокопович (1681 – 1736) в проповеди 23 окт. 1717 года, доказывая пользу и необходимость отправления русских людей за границу и путешествия самого Петра по Европе, говорит: «Не всуе славный оный стихотворец еллинский Омир в начале книг своих Одиссея нарицаемых, хотя кратко похвалити Улисса вождя греческого... нарицает его мужа многих людей обычаи и грады видевшего. Сокращенная похвала, но великая; многия бо и великия пользы сокращенно содержит. Отсюду умножается главная оная мудрость, еже от твари познавати Творца. Истинное бо слово Павлово, или паче Божие: невидимая его от создания мира твореньми помышляема видима суть, и присносущная сила его и Божество (Рим. 1:20). И сию-то философию сказал быти Антоний великий, егда вопрошающим его языческим философом, где суть книги его, показал на весь мир, и рекл: сия есть книга моя. Молю же: той ли книгу сию чтет лучше, которому где во очах горизонт кончится, там всего мира конец мнится быти? или той, который странствуя видел реки и моря, и земель различие, и времен разнствие, и дивных естеств множество? Отсюда толь многих вещей познания... а от сего познания твари восходитъ мысль к познанию Творца, и толико выше к познанию Бога восходит, елико множайшая создания познает»²³⁶. В «Духовном Регламенте» 1721 г., опровергая мнение, что «учение виновное есть ересей», Феофан Прокопович говорит, между прочим: «наши русские раскольщики, не от грубости ли и невежества толь жестоко возбесновалися?.. Аще бы учение Церкви или государству было вредное, то не учились бы сами лучшие христианстии особы, и запрещали бы иным учитися; а то видим, что и учились вси древнии наши учители не токмо Священного писания, но и внешней философии, и кроме многих иных славненшие столпы церковные поборствуют и о внешнем учении, а именно: Василий Великий в слове своем к учащымся младенцам, Златоустый в книгах о монашестве, Григорий Богослов в словах своих на Иулиана апостата»²³⁷. Против невежества раскольников, против ханжей и лицемеров вооружается Феофан Прокопович в проповеди 29 июня 1728 г.²³⁸. Самого Феофана не даром называют поклонником новой европейской науки, созданной Бэкопом и Декартом, проповедником свободного критического отношения к науке и жизни ²³⁹. Б. Н. Татищев (1686 – 1750) в «Разговоре двух приятелей о пользе науки и училшц» от 1733 – 1736 г., отстраняя возраже- ние, «слышанное от многих духовных и богобоязненных людей, что науки человеку вредительны и пагубни суть», говорит: «что Господь наш Иисус Христос, Его ученики и апостолы и по них святые отцы против премудрости и философии говорили, оное нам довольно известно, но надо разуметь, о какой философии они говорят, а не просто за слова хвататься... Нужно в любомудрии иии философии разницу разуметь: и к познанию Бога и к пользе человека нужная философия не грешна; толико отвращающая от Бога вредительна и губительна». Доказательство безвредности философскаго учения можно видеть в том, что философию изучали апостолы (Павел) и ученики их (Дионисий Ареопагит, Игнатий Богоносец, Иустин философ и др.). «Истинная философия в вере не токмо полезна, но и нужна»... Лучшее средство против распространения раскольничьих бредней есть образование²⁴⁰. А. Д. Кантемир (1708 – 1744), приводя в первой сатире своей: «На хулящих учения» или «К уму своему» (напис. 1729 г.) возражение противников науки:

«Расколы и ереси науки суть дети,

Больше врет, кому далось больше разумети,

Приходит в безбожие, кто над книгой тает»,

сопровождает это возражение следующим примечанием: «хотя то правда, что почти все ересей начальники были ученые люди, однакож от того не следует, что тому причина была их наука, понеже много ученых, которые не были еретики. Таков есть святой Павел апостол, Златоустый, Василий Великий и прочие. Огонь служить и нагревать и раззорять людей в конец, каково будешь его употреблять. Подобно и наука; однако для того ни огонь, ни наука не злы, но зол тот, кто их употребляет на зло. Между тем и то приметно, что в России расколы больше от глупости, чем от учения раждаются, суеверие же есть истое невежества порождение». И далее: «обыкновенное невеж мнение есть, что все, которые многому книг чтению вдаются, напоследок не признают Бога. Весьма то ложно, понеже сколько кто величество и изрядный порядок твари познает, что удобнее из книг бывает, столько больше чтить Творца природным смыслом убеждается»²⁴¹. В «Письмах о природе и человеке» (всего их одинадцать) Кантемир излагает философския и нравственныя размышления, к каким приводит человека созерцание и изучение природы. «Вся натура доказывает Творца своего безконечную премудрость». Чем выше и совершеннее творение, тем больше в его устройстве можно усматривать доказательств премудрости и благости Божией». Все на свете божественную власть и премудрость нам являет; небо, земля, все скоты, а всего больше человек в себе представляет высокое намерение, сцепление, причины и порядок Промысла Вышнего»²⁴². Кн. Кантемир, как представитель своей эпохи, выставляет пред нами идеал нового русского человека, уже связанного с интересами европейского просвещения, человека с новыми стремлениями, с новою оценкою действительности. Вопрос о науке у него, как и у Феофана Прокоповича и у Татищева, является важным вопросом, потому что он выдвигается сам собою после преобразований, совершенных во имя науки; отсюда необходимо вытекает и другой вопрос – об отношении науки к вере.

Так, постоянное обращение к сему вопросу выдающихся писателей первой половины XVIII столетия с очевидностию доказывает всю его жизненность и настоятельность. Против светской науки раздавались различные возражения, обвинения, велась тайная и явная борьба. Примеры такой борьбы мы встречаем, правда, не только в эпоху, современную Ломоносову, но и позднее; но, конечно, никто не проникался тяжестью лицемерных обвинений глубже, чем Ломоносов, этот первый и по таланту и по времени русский естествоиспытатель. Потому-то во многих своих сочинениях Ломоносов с необыкновенною силою и одушевлением ратует за право науки, доказывает в частности, что «изучение природы полезно, приятно и свято». что наука светская, как отдельная от богословия самостоятельная область знания, религии христианской не противоречит. Кто были врагами науки в эпоху Ломоносова, узнаем в подробности от него же самого. По его сочинениям я отметил четыре группы людей, неблагосклонно смотревших на новую науку о природе. При этом чрезвычайно любопытно отношение нашего первого ученого к этим группам.

Первую группу составляет «простонародие, которое о науках никакова понятия не имеет». Это – так сказать безвредные и неопасные противники науки. Отношение Ломоносова к ним благодушное. «Крестьянин смеется астроному, как пустому верхогляду. Астроном чувствует внутреннее увеселение, представляя в уме, коль много знанием своим его превышает, человека себе подобно сотворенного». Правда, «нередко легковерием наполненныя головы слушают, и с ужасом внимают, что при таковых (необычайных,речь идет по поводу «явления Венеры на солнце») небесных явлениях пророчествуют бродящия по миру богаделенки, кои не токмо в вес свой долгой век о имени астрономи не слыхали, да и на небо едва взглянуть могут, ходя согорбясь». Но «таковых несмысленных прорекательниц и легковерных внимателей скудоумие ничем иным как посмеянием презирать должно. А кто от таких пугалищ беспокоится, беспокойство его должно зачитать ему же в наказание, за собственное его суемыслие«. Вообще же, Ломоносов считает долгом ученого «отводить от людей, непросвещенных никаким учением, всякия неосновательные сомнительства и страхи, кои бывают иногда причиною нарушения общему покою»²⁴³.

Вторую группу составляют слабые, «робкие» умы, которые страшатся изследовать причины грозных явлений природы, а употребление громоотводов считали прямо «продерзостным сопротивлением гневу Божию». Ломоносов считает нужным успокоивать таких из своих слушателей и читателей и доказывает им. что изследовать причины естественных явлений – не грех, равно – защищаться от громовых ударов так же безгрешно, как и строит прочные здания для защиты от бурь, или делать плотины для защиты от наводнений.

Что может смертным быть ужаснее удара,

С которым молния из облак блещет яра?

Услышав в темноте внезапной треск и шум,

И видя быстрой блеск, мятется слабый ум;

От гневного часа желает, гдеб укрыться;

Причины онаго изследовать страшится;

Дабы истолковать, что молния и гром,

Такия мысли все считает он грехом.

На бич, он говорит, я посмотреть не смею,

Когда грозит Отец нам яростью своею.

Но как Он нас казнит, подняв в пучине вал,

То грех ли то сказать, что ветром Он нагнал?

Когда в Египте хлеб довольный не родился,

То грех ли то сказать, что Нил там не разлился?

Подобно надлежит о громе разсуждать²⁴⁴.

Приступая,в конце «Слова о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» к изложению способов защиты от ударов молнии, Ломоносов говорит: «сим предприятием не уповаю, слушатели, чтобы в вас негодование или боязнь некоторая родилась. Ибо вы ведаете, что Бог дал и диким зверям чувство и силу к своему защищению; человеку сверх того прозорливое разсуждение к предвидению и отвращению всего того, что жизни его вредить может. Не одне молнии из недра преизобилующия натуры на оную устремляются, но и многие иные: поветрия, наводнения, трясения земли, бури, которые не меньше нас повреждают, не меньше устрашают. И когда лекарствами от моровой язвы, плотинами от наводнений, крепкими основаниями от трясения земли и от бурь обороняемся, и при том не думаем, якобы мы предерзостным усилованием гневу Божию противились; того ради какую можем мы видеть причину, которая бы нам избавляться от громовых ударов запрещала? Почитают ли тех продерзкими и нечестивыми, которые ради презренного прибытка неизмеримые и бурями свирепствующия моря переезжают, зная, что им тоже удобно приключиться может, что прежде их многие, или еще и родители их претерпели? Никоею мерою; но похваляются, и еще сверх того всенародным молением в покровительство Божие препоручаются. Посему должно ли тех почитать дерзостными и богопротивными, которые для общей безопасности, к прославлению Божия величества и премудрости, величия дел его в натуре молнии и грома следуют? Никак, мне кажется, что они еще особливо Его щедротою пользуются, получая пребогатое за труды свои мздовоздаяние, то есть, толь великих естественных чудес откровение. Отворено видим Его святилище по открытии электрических действий в воздухе, и мановением натуры во внутренние входы призываемся. Еще ли стоять будем у порога, и прекословием неосновательного предуверения удержимся? Никоею мерою; но напротив того сколько нам дано и позволено, далее простираться не престанем, осматривая все, к чему умное око проникнуть может» ²⁴⁵. В начале того же слова: «Что больше от Всевышнего Божества смертному дано и позволено, быть может, как чтобы он перемены погод мог предвидить?»²⁴⁶.

Третью группу составляют умы мечтательные и предубежденные. Это – «люди, имеющие весьма скудное понятие о величестве и древности света». Были во времена Ломоносова и такие люди, которые говорили и писали, что «раковины в горах и на горах лежащия суть некоторая игра роскошныя натуры, избыточествующия своими силами, то-есть, что они тут родятся, где видны, тут и возрастают без всякой причины, и ни на какой конец произведенныя»²⁴⁷. Равно и окаменелыя тела животных, по мнению этих людей, не были никогда подлинно животными, а «подделаны под вид оных роскошествующия натуры игранием» ²⁴⁸. Многие думали, что «все, как видим, с начала Творцем создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом, и потому де не надобно изследовать причин, для чего они внутренними свойствами и положением мест разнятся». Этим умникам – говорит Ломоносов – «легко быть философами, выучась наизусть три слова: Бог так сотворил, и сие дая в ответ вместо всех причин»²⁴⁹. К этой же группе можно отнести «писателей не из черни ученого общества», приписывавших единственно Ноеву потопу возвышение гор со дна морского и поднятие с собою раковин²⁵⁰, и «не последних мещан ученого общества», почитающих янтарь за подлинное минеральное тело²⁵¹. Ломоносов считает своим долгом научно доказывать таким умникам несостоятельность их мнений и фантазий. Его собственные исследования природы должны были служить «в опровержение мечтательным догадкам, происходящим по большей части от пустых забобон и предуверений²⁵². Приступая к рассуждению «о слоях и о внутренностях земных», Ломоносов как основное положение выставляет, что «видимые телесные на земле вещи и весь мир не в таком состоянии были сначала от создания, как ныне находим, но великия происходили в нем перемены, что показывает история и древняя география, с нынешнею снесенная, и случающияся в наши веки перемены земной поверхности. Когда и главные величайшие тела мира, планеты и самые неподвижные звезды язменяются, теряются в небе, показываются вновь; то в разсуждении оных малого нашего шара земного малейшие частицы, то-есть, горы (ужасные в глазах наших громады), могут ли от перемен быть свободны?». Далее, «зиждительная Божеская сила есть единственно безпосредственная причина бытия первозданных тел, но других происхождение зависит от свойств, средств и обстоятельств действующие натуры; хотя все от единого вседетельного разума происходит, однако дает место и проницанию человеческому, чтобы достигнув причин, приобрести ясно знание, для полезного в жизни употребления тех вещей, которые нам даны на службу»²⁵³. Ломоносов представляет доводы, почему возвышение гор со дна морского и поднятие с собою раковин не может быть приписываемо единственно Ноеву потопу²⁵⁴. С необыкновенным одушевлением «уличает» тех, которые смотрят на раковины, находимые на горах, как на игру природы. «Сих я вопрошаю – говорит он – что бы они подумали о таком водолазе, который бы из глубины морской вынесши монеты, или ружье, либо сосуды, которые во время морского сражения, или от потопления бурею издавна погрязли, и сказал бы им, что их множество производит там, забавляясь своим избытком, прохладная натура. Что, когда бы дно посреди земного моря, или и самого великого океана открылось, где воюющие Финикиане, Греки, Карфагенцы, Римляне, где возвращающиеся из восточной Индии, или из Америки флоты лишились имения и жизни и оказались бы художеством человеческим известно произведенные орудия, посуда, снасти, деньги, изображениям разных государей, на ходячих или в монетных кабинетах хранимых видимым совсем подобные, итого же тиснения; а притом бы стали некоторые рассуждать, что все то производит сама натура, то есть исправляет в пучине морской кузнечное, ружейное, медническое и монетное дело? Не презрительное ли бы осмеяние такие мысли произвели в благоразсудных людях? Не меньшего смеху и презорства достойны оные любомудрцы, кои видя по горам лежащие в ужасном множестве раковины, фигурою, величиною, цветами, струями, крапинками, и всеми разность качеств и свойств, коими сих животных природы между собою различаются, показующими характерами сходствующие с живущими в море, и сверх того химическими действиями разделимые на такие же материи, не стыдясь утверждают, что они не морское произведение, по своевольной натуры легкомысленныя затеи»²⁵⁵. Доказывая происхождение янтаря из растительной смолы, Ломоносов прибегает даже к поэтическим образам. «Кто таковых ясных доказательств (выше представленных) не принимает, тот пусть послушает, что говорят включенные в янтарь червяки и другие гадины. Пользуясь летнею теплотою и сиянием солнечным, гуляли мы по роскошествующим влажностию растениям, искали и собирали все, что служит к нашему пропитанию; услаждались между собою приятностию благорастворенного времени, и последуя разным благовонным духам, ползали и летали по травам, листам и деревьям, не опасаясь от них никакой напасти. И так садились мы на истекшую из дерев жидкую смолу, которая нас привязав к себе липкостию, пленила, и безпрестанно изливаясь покрыла и заключила отвсюду. Потом,от землетрясения опустившееся вниз лесное наше место вылившимся морем покрылось: деревья опроверглись, илом и песком покрылись, купно со смолою и с нами; где долготою времени мианеральные соки в смолу проникли, дали большую твердость, и, словом, в янтарь претворили, в котором мы получили гробницы великолепние, нежели знатные и богатые на свете люди иметь могут»²⁵⁶

Наконец, последнюю, четвертую группу врагов новой науки о природе составляют «люди грамотные, чтецы писания и ревнители к православию, кое святое дело – замечает Ломоносов – само собою похвально, если бы иногда не препятствовало излишеством высоких наук приращению»²⁵⁷,люди, которые «осмехают науки, а особливо новые откровения в натуре, разглашая, будто бы они противны закону»²⁵⁸. Это – сознательные противники науки, и наиболее опасные, потому что они лицемерно скрывают себя «под святости покров»²⁵⁹. Отдаленная причина мнения, по которому испытание природы, как тайны Божией, должно быть запрещаемо, восходит к схоластическим средневековым понятиям, когда в изучении естества видели колдовство, чернокнижие, сношение с бесом («математическое и физическое учение, говорит Ломоносов, прежде в чародейство и волхование вменено было»²⁶⁰. Некоторые открытия, представлявшие противоречие буквальному смыслу Свящ. Писания, бросали тень на естествоиспытателей. Мнимое несогласие между верованием и знанием давало повод совершенно отвергать последнее, как тяжкий грех. Ломоносов горячо полемизирует против этих врагов естествознания и старается разъяснить взаимное отношение науки и религии. И вот здесь-то, в полемике и в обосновании собственного взгляда на отношение между наукой и религией сказалось влияние на Ломоносова воспитавшей его московской славяно-греко- латинской академии! В самом деле, как ведет полемику Ломоносов? Ломоносов очень тонко сводит своих противников на безопасную для себя почву, и, например, разбирая какой-нибудь миф о Прометее и предание, о Клеанте, или доказывая заблуждение блаженнаго Августина, оживленно возражает своим противникам, сам оставаясь свободным от их нападений²⁶¹. Противники Ломоносова – говорит по этому поводу г. Майков – строили свои мнения на приемах господствовавшей тогда в наших школах схоластики; и Ломоносов, возражая им, как бы вспоминал уроки славяно-греко-латинской академии и отвечал в духе схоластической диалектики²⁶². Образцы такой полемики содержатся в «Письме о пользе стекла»:

«Взирая в древности народы изумленны,

Что греет, топит, льет и светит огнь возженный,

Иные божеску ему давали честь;

Иные знать хотя, кто с неба мог принесть,

Представили в своем мечтанье Прометея,

Что многи на земли художества умея,

Различныя казал искусством чудеса:

За то Минервою был взят на небеса.

Похитил с солнца огнь и смертным отдал в руки.

Зевес воздвиг свой гнев, воздвиг ужасны звуки.

Продерзкого к горе великой приковал,

И сильному орлу на растерзанье дал.

Он сердце завсегда коварное терзает,

На коем снова плоть на муку выростает.

Там слышен страшный стон, там тяжка цепь

звучит,

И кровь чрез камни вниз текущая шумит.

О коль несносна жизнь! позорище ужасно!

Но в просвещенны дни сей вымысл видим ясно.

Пииты украшат хотя свои стихи,

Описывали казнь за мнимые грехи.

Мы пламень солнечный стеклом здесь получаем,

И Прометею тем безбедно подражаем...

И только лишь о том мы думаем, жалея,

Не свергла ль в пагубу наука Прометея?

Не злясь ли на него невежд свирепых полк,

На знатны вымыслы сложил неправый толк?

Не наблюдал ли звезд тогда сквозь телескопы,

Что ныне воскресил труд счастливой Европы?

Не огнь ли он стеклом умел сводить с небес,

И пагубу себе от варваров нанес,

Что предали на казнь обнесши чародеем?

Коль много таковых примеров мы имеем,

Что зависть скрыв себя под святости покров,

И грубо ревность с ней неправду строя ков,

От самой древности воюют многократно,

Чем много знания погибло невозвратно»²⁶³.

Здесь Ломоносов дает новое и оригинальное объяснение мифа о Прометее, приписывая создание его «полку свиреных невежд, обнесших Прометея за его искусство и науку чародееем и предавших на казнь». Были, значит, и прежде невежды, противники науки, как много их и теперь, в его время.

А вот предание о Клеанте:

«Коль точно знали-б мы небесныя страны,

Движение планет, течение луны,

Когда бы Аристарх завистливым Клеантом

Не назван был в суде неистовым гигантом,

Дерзнувшим землю всю от тверди потрясти,

Круг центра своего, круг солнца обнести;

Дерзнувшим научать, что все домашни боги

Терпят великой труд всегдашния дороги;

Вертится вкруг Нептун, Диана и Плутон:

И страждут ту же казнь, как дерзской Иксион;

И неподвижная земли богиня Веста

К упокоению сыскать не может места.

Под видом ложным сих почтения богов

Закрыт был звездный мир чрез множество веков,

Боясь падения неправой оной веры,

Вели всегдашню брань с наукой лицемеры:

Дабы она, открыв величество небес,

И разность дивную неведомых чудес,

Не показала всем, что непостижна сила

Единого Творца весь мир сей сотворила.

Что Марс, Нептун, Зевес, все сонмище богов,

Не стоят тучных жертв, ниже нод жертву дров!

Что агнцов и волов жрецы едят напрасно,

Сие одно, сие казалось быть опасно.

Оттоле землю все считали посреде.

Астроном весь свой век в безплодном был труде,

Запутан циклами, пока возстал Коперник»²⁶⁴.

Этого же предмета касается Ломоносов в «Прибавлении» к статье «Явление Венеры на солнце». «Спор о движении и о состоянии земли имеет начало свое от идолопоклоннических, а не от христианских учителей. Древние астрономы, еще задолго до Рождества Христова, Никита Сиракузянец признал дневное земли около своей оси обращение; Филолай годовое около солнца, сто лет после того Аристарх Самийский показал солнечную систему яснее. Однако эллинские жрецы и суеверы тому противились, и правду на много веков погасили. Первой Клеант некто доносил на Аристарха, что он по своей системе о движении земли дерзнул подвигнуть с места великую богину Весту, всея земли содержательницу; дерзнул безпрестанно вертеть Нептуна, Плутона, Цереру, всех нимф, богов лесных и домашних по всей земли. И так идолопоклонническое суеверие держало астрономическую землю в своих челюстях, не давая ей двигаться, хотя она сама свое дело и Божие повеление всегда исполняла. Между тем астрономы принуждены были выдумывать для изъяснения небесных явлений глупые и с механикой и геометрией прекословящие пути планетам, циклы и эпициклы (круги и побочные круги»²⁶⁵. Не касаясь, повидимому, современных себе невежд и суеверов, Ломоносов тем не менее метко поражает их, высгавляя не только весь вред вражды их против науки, но и источник этой вражды.

Правда, продолжает далее Ломоносов, однако победила:

«….возстал Коперник,

Презритель зависти и варварству соперник:

В средине всех планет он солнце положил,

Сугубое земли движение открыл.

Одним круг центра путь вседневный совершает,

Другим круг солнца год теченьем составляет.

Он циклы истинной системой растерзал,

И правду точностью явлений доказал.

Потом Гугений, Кеплеры и Невтоны,

Преломленных лучей в стекле познав законы,

Разумной подлинно уверили весь свет,

Коперник что учил, сомненья в том нет.

Клеантов не боясь, мы пишем все согласно,

Что истине они противятся напрасно.

В безмерном углубя пространстве разум свой,

Из мысли ходим в мысль, из света в свет иной.

Везде божественну премудрость почитаем,

В благоговении весь дух свой погружаем.

Чудимся быстроте, чудимся тишине,

Что Бог устроил нам в безмерной глубине.

В ужасной скорости, и купно быть в покое,

Кто чудо сотворит кроме Его такое?»²⁶⁶.

Вслед за сим Ломоносов вот как доказывает заблуждение блаж. Августина:

«Нас больше таковы идеи веселят,

Как Божий некогда описывая град,

Вечерний Августин ²⁶⁷ душею веселился.

О коль великим он восторгом бы пленился,

Когда-б разумну тварь толь тесно не включал,

Под нами-б жителей, как здесь, не отрицал,

Без математики вселенной бы не мерил!

Что есть Америка, напрасно он не верил:

Доказывает то подземной католик,

Кадя златой его в костелах новых лик.

Уже Колумбу в след, уже за Магелланом

Круг света ходим мы великим океаном,

И видим множество божественных там дел,

Земель и островов, людей, градов и сел,

Незнаемых пред тем и странных там животных,

Зверей и птиц и рыб, плодов и трав несчетных.

Возьмите сей пример, Клеанты, ясно вняв,

Коль много Августнин в сем мнении неправ;

Он слово Божие употреблял²⁶⁸ напрасно:

В системе света вы тож делаете власно»²⁶⁹.

Опять на примере из истории указывается неправота современных Ломоносову Клеантов.Приведу еще один пример. Ломоносова занимал вопрос о возможности высшей животной жизни на некоторых планетах. В его время довольно было распространено и вызывало много толков и споров известное учение Фонтенеля о множестве миров. Набожных людей это учение особенно соблазняло. «Читая здесь о великой атмосфере около помянутой планеты (Венеры) – оговаривается Ломоносов – скажет кто: подумать де можно, что в ней по тому и пары восходят, сгущаются облака, падают дожди, протекают ручьи, собираются в реки, реки втекают в моря, произрастают везде разныя прозябения, ими питаются животные. И сие де надобно Коперниковой системе: противно де закону»²⁷⁰. Хотя эта гипотеза представлялась Ломоносову очень вероятной²⁷¹, тем не менее он не решается прямо утверждат ее, чтобы не подвергаться лишним нареканиям, а прибегает к школьному, диалектическому приему: «некоторые спрашивают – говорит Ломоносов – ежели де на планетах есть живущие нам подобные люди, то какой они веры? Проповедано ли им Евангелие? Крещены ли они в веру Христову? Сим дается ответ вопросный. В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавателями, тамошние жители, так же и в других неведомых землях обитатели, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедал Евангелие? Ежели кто про то знать, или их обратить и крестить хочет, тот пусть по Евангельскому слову (не стяжите ни злата, ни сребра, ни меди при поясех ваших, ни пиры на пути, ни двою ризу, ни сапог, ни жезла) туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру. Только бы труд его не был напрасен. Может быть тамошние люди в Адаме не согрешили; и для того всех из того следствий не надобно. Многи пути ко спасению. Многи обители суть на небесех»²⁷² Ломоносов,замечает г. Будилович,повидимому повернул решение вопроса в незначущую шутку, но из окончания этой речи: «многи пути ко спасению, многи обители суть на небесех» видно, что эта мнимая шутка была не более как ловкий маневр ²⁷³.

Враждебная науке оппозиция естественно побуждала нашего первого естествоиспытателя, разъяснит истинное отношение между наукою и религией. Эгому вопросу посвящено Ломоносовым «Прибавление» к статье: «Явление Венеры на солнце». Того же предмета касается он и в других своих сочинениях, именно: во «Втором прибавлении к металлургии», в «Письме о пользе стекла», в «Слове о происхождении света, в «Слове о рождении металлов» и др. Как же решал Ломоносов этот, столь жизненный в его время и спорный вопрос? Сущность разсуждений Ломоносова по этому предмету может быть сведена к следующим двум основным положениям. Во 1-х, наука и религия суть две отдельные области. Изучение природа, свободное, истинно-научное, «хотя трудно, однако приятно, полезно, свято». Оно – свято, потому что, во 2-х, эти две отдельные области состоят по отношению одна к другой в родственном союзе. При всем различии способов, цель, ими достигаемая, одна и таже: удостоверение в бытии Бога, раскрытие Его всемогущества, премудрости и благости. Действительных противоречий между откровением веры и свидетельством науки нет и быть не может. Кажущиеся или мнимые противоречия могут быть примирены, чему довольно примеров показали Отцы и учители Церкви, особенно «богомудрый святитель и глубокий философ Василий Великий». Такой взгляд Ломоносова весьма замечателен особенно по сравнению с общим скептическим направлением ХVІІІ-го века. Правда, согласие веры и знания – один из главнейших пунктов лейбнице-вольфианской философии, слушанной Ломоносовым в Марбурге. Но что здесь дело не обопшлось без влияния пройденной им в юности духовной московской школы, это доказывается уже ссылками его на писания св. Отцев и учителей Церкви, особенно св. Василия Великого. Где лучше и раньше мог познакомиться Ломоносов с святоотеческою литературою, как не в академии? Ни за границей, ни в Петербурге не было у него к тому ни времени, ни случаев. В частности, творения св. Василия Великого, к коим особенно любил прибегать Ломоносов, на Западе мало известны, даже и между богословами. Между тем относительно пребывания Ломоносова в московской заиконоспасской школе достоверно известно ²⁷⁴, что свободное от школьных занятий время он любил проводить в библиотеке, читая – на ряду с встретившимися ему летописями, физико-математическими и другими книгами – книги Св. Писания и творения св. отцов, особенно Шестодневник св. Василия Великого²⁷⁵.

Посмотрим же, как развивает Ломоносов свой взгляд на отношение между наукою и верою.

До Ломоносова, в понятии большинства, наука была не более, как служанкою веры и притом опасною служанкою. Ломоносов, прежде всего устанавливает, так сказать, равночинное отношение этих двух областей: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая видимый сей мир, Им соззданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал Божественное всемогушество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга Священное Писание. В ней показано Создателево благословение к нашему спасению. В сих пророческих и апостольских богодухновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего, физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители» ²⁷⁶. У каждой из этих отдельных областей и свои особенные способы действия. Вводить науку в пределы непосредственного верования и наоборот – значит не понимать ни того, ни другого. «Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерят циркулем. Таков же богословия учитель, если он думает, что по псалтири научиться можно астрономии или химии»²⁷⁷. «Нет сомнения, что науки наукам много весьма взаимно способствуют, как физика химии, физике математика, нравоучительная наука и история стихотворству, однако же, не каждая каждой. Что помогут хорошие рифмы в доказательстве Пифагоровой теоремы? Или что пользует знание причины возвышения и падения Римской империи в изъяснении обращения крови в животном теле? Таким же образом Уложение и Кормчая книга ничего не служит учащемуся астрономии; равно как одно другому не препятствует»²⁷⁸. Изучение природы должно быть свободным, самостоятельным, истинно-научным. «Кто в таковые (о пироде) размышления углубляться не хочет или не может, и не в состоянии вникнуть в премудрые естественные дела Божии, тот довольствуйся чтением Св. Писания и других книг душеполезных, управляй житие свое по их учению. За то получит от Бога благословение, от монаршей власти милость, от общества любление. Прочих оставляй он так же в покое, услаждаться притом и премудрым Божеским строением вещей натуральных, для такой же пользы, какую он получает, и получить уповает»²⁷⁹. «Испытание натуры – трудно, однако приятно, полезно, свято. Чем больше таинства ее разум почитает, тем вящее увеселение чувствует сердце. Чем далее рачение наше в оной простирается, тем обильнее собирает плоды для потребностей житейских. Чем глубже до самых причин толь чудных дел проницает разсуждение, тем яснее показывается непостижимый всего бытия Строитель. Его всемогущества, величества и премудрости видимый сей мир есть первый, общий, не ложный и неумолчный проповедник. Небеса поведают славу Божию»²⁸⁰. Понятие о науке, как доставляющей человеку высокое духовное наслаждение и разнообразные преимущества пред непосвященными в ее таинства, раскрывается Ломоносовым в начале его «Слова о пользе химии»: «Разсуждая о благополучии жития человеческого, слушатели – говорит Ломоносов – не нахожу того совершеннее, как ежели кто приятными и безпорочными трудами пользу приноситъ. Ничто на земли смертному выше и благороднее дано быть не может, как упражнение, в котором красота и важность, отнимая чувствие тягостного труда, некоторою сладостию ободряет, которое, никого не оскорбляя, увеселяет неповинное сердце, и умножая других удовольствие, благодарностию оных возбуждает совершенную радость. Такое приятное, безпорочное в полезное упражнение, где способнее, как в учении, сыскать ложно? В нем открывается красота многообразных вещей и удивительная различность действий и свойств, чудным искусством и порядком от Всевышнего устроенных и расположенных. Им обогащающийся никого не обидит, затем, что неистощимое и всем обще предлежащее сокровище себе приобретает. В нем труды свои полагающий не токмо себе, но и целому обществу, а иногда и всему роду человеческому пользою служит. Все сие, коль справедливо, и коль много учение остроумием и трудами тщательных людей блаженство жития нашего умножает, ясно показывает состояние европейских жителей, снесенное со скитающимися в степях американских. Представьте разность обоих в мыслях ваших. Представьте, что один человек немногие нужнейшия в жизни вещи, всегда пред ним обращающиеся, только назвать умеет; другой не токмо всего, что земля, воздух и воды раждают, не только всего, что искусство произвело чрез многие веки, имена, свойства и достоинство языком изъясняет, но и чувствам нашим отнюдь не подверженные понятия ясно и живо словом изображает. Один выше числа перстов своих в счете происходить не умеет; другой не токмо чрез величину тягость без весу, чрез тягость величину без меры познавает, не токмо на земли неприступных вещей расстояние из далека показать может, но и небесных светил ужасные отдаления, обширную огромность, быстротекущее движение и на всякое мгновение она переменное положение определяет. Один лет своея жизни или краткого веку детей своих показать не знает; другой не токмо прошедших времен многоразличие и почти безчисленные приключения в натуре и в обществах бывшия, по летам и месяцам располагает, но и многие будущия точно предвозвещает. Один, думая, что за лесом, в котором он родился, небо с землею соединилось, страшного зверя или большое дерево за божество толь малого своего мира почитает; другой, представляя себе великое пространство, хитрое строение и красоту всея твари, с некоторым священным ужасомъи благоговейною любовию почитает Создателеву безконечную премудрость и силу. Поставьте человека, листвием или сырою звериною кожею едва наготу свою прикрывающего, при одеянном златотканными одеждами и украшенном блистанием драгоценых камней. Поставьте поднимающаго с земли случившейся камень или дерево, для своей от неприятеля обороны, при снабденном светлым и острым оружием и молнию, и гром подражающимиими махинами. Поставьте савстроватым камнем тонкое дерево со многим потом едва претирающего при употребляющем сильные и хитросложенные махины к движению ужасных тягостей, к ускорению долговременных дел и к точному измерению и разделению величины, весу и времени. Воззрите мыслеными очами вашими на пловущего чрез малую речку на связанном тростнике, и на стремящагося по морской пучине на великом корабле, надежными оружиями укрпленном, силою ветра против его же самого бегущем, и в место вождя камень, но водам имеющем. Не ясно ли видите, что один почти выше смертных жребия поставлен, другой едва только от безсловесных животных разнится; один яснаго познания приятным сиянием увеселяется, другой в мрачной ночи невежества едва бытие свое видит. Толь великую приносит учение пользу, толь светлыми лучами просвещает человеческий разум, толь приятно есть красоты его наслаждение!»²⁸¹. Наука открывает «красоту многообразных вещей и удивителъную различность действий и свойств», и этим усугубляет духовное наслаждение человека. «Кто, разобрав часы, усмотрел изрядные и приятные фигуры частей, пристойное их расположение, взаимной союз и самую причину движения: не больше ли веселится их красотою, не надежнее ли чает в них постоянного движения, не безопаснее ли полагается на их показание времени, не вяще ли удивляется хитрому художеству и хвалит самого мастера, нежели тот, кто смотрит только на внешний вид сея машины, внутреннего строения не зная? Равным образом кто знает свойство и смешение малейших частей, составляющих чувствительные тела, изследовал расположение органов и движения законы, натуру видит, как некоторую художницу, упражняющуюся пред ним без закрытия в своем искусстве, видит, как она, почтя умерщвленныя от зимняго хладу древа весною паки оживляет, как обогащает лето жатвою и плодами, и готовит семена к будущему времени, как день и ночь, зной и стужу умаляет и умножает, движет и удерживает ветры, дождь ниспускает, зажигает молнии, и громом смертных устрашает, управляет течение вод, и прочия удивительные действия производит: коль вящее увеселение имеет он пред тем, кто только на внешний вид вещей смотрит, и вместо самих почти одну тень оных видит!»²⁸². «Велико есть дело – говорит Ломоносов, в начале Прибавления второго к Металлургии – достигать во глубину земную разумом, куда рукам и оку досягнуть возбраняет натура, – странствовать размышлениями в преисподней, проникать разсуждением сквозь тесные разселины, и вечною ночью помраченные вещи и деяния выводитъ на солнечную ясность»²⁸³. Наука изменяет веками установившиеся взгляды на естественныя явления. «Чрез многие веки трепет один токмо наносили громы человеческому роду, и не иначе, как токмо бич раздражевного Божества всех устрашали. Но счастливые новыми естественных таин откровениями дни наши сие дали нам недавно утешение, что мы большее излияние щедроты, нежели гнева небесного от оных чрез физику уразумели. Наги бы стояли поля и горы, древ и трав великолепия, красоты цветов и плодов изобилия лишенны; желтеющие нивы движением класов не уверяли бы сельских людей надеждою полных житниц; всех бы сих довольствий нам недоставало, когда бы громовою электрическою силою наполненные тучи продолжительное растущих прозябение плодоносным дождем и якобы некоторым одушевляющим дыханием не оживляли.

Истина сего дела, которое издревле престарелым земледельцам, хотя и не ясно, однако уже на мысль приходило, действием электрической силы, рукою рачительных натуры испытателей произведенной, чрез ускорение ращения трав так изъяснена и доказана, что нет больше места ни единому сомнению»²⁸⁴. Но изучение природы не только приятно и полезно, а и «свято». «Что святее и что спасительнее, быть может, как, поучаясь в делах Господних, на высокий славы Его престол взирать мысленно, и проповедывать Его величество, премудрость и силу? К сему отворяет астрономия пространное рук Его здание; весь видимый мир сей и чудных дел Его многообразную хитрость физика показует, подая обильную и богатую материю к познанию и прославлению Творца от твари»²⁸⁵. Наука и вера не только отдельные, но и родственные области. «Испытание натуры», хотя своими особенными способами, но преследует одну и ту же с религиею цель – познание Бога, Его всемогущества, премудрости и благости. «Ибо и натура есть некоторое Евангелие, благовествующее неумолчно Творческую силу, премудрость и величество. И не токмо небеса, но и недра земные поведают славу Божию»²⁸⁶. Еще в языческой древности лицемеры потому и «вели всегдашню брань с наукой,

Дабы она, открыв величества небес,

И разность дивную неведомых чудес,

Не показала всем, что непостижна сила

Единого Творца весь мир сей сотворила».²⁸⁷

Астрономия, показывая порядок течения светил небесных, подает понятие о величестве и могуществе Творца. «Воображаем себе тем явственнее Создателя, чем точнее сходствуют наблюдения с нашими предложениями; и чем больше постигаем новых откровений, тем громче Его прославляем»²⁸⁸.

«Во зрительных трубах стекло являет нам,

Колико дал Творец пространство небесам

Толь много солнцев в них пылающих сияет,

Недвижных сколько звезд вам ясна ночь являет.

Круг солнца нашего, среди других планет,

Земля с ходящею круг ней луной течет,

Которую хотя весьма пространну знаем,

Но к свету применив, как точку представлям.

Коль созданных вещей пространно естество!

О коль велико их создавше Божество!

О коль велика к нам щедрот Его пучина,

Что на землю послал возлюбленнаго Сына!

Не погнушался Он на малый шар сойти,

Чтобы погибшаго страданием спасти.

Чем меньше мы Его щедрот достойны зримся,

Тем больше благости и милости чудимся!» ²⁸⁹.

Благодаря микроскопу,

«Не меньше, нежели в пучине тяжкий кит,

Нас малый червь частей сложением дивит».

Словом, наука заставляетъ человека признать, что

«Велик Создатель ваш в огромности небесной,

Велик в строении червей, скудели тесной»²⁹⁰.

Действительных противоречий между наукой и религией нет и не может быть. «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, никогда между собою в распрю придти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на них вражду всклеплет»²⁹¹. При всех изследованиях природы, «христианская вера стоит непреложна. Она Божиему творению не может быть противна, ниже ей Божие творение; разве тем чивится противность кои в творения Божия не вникают»²⁹² Тогда как «толкователи и проповедники Священного Писания показывают путь к добродетели, представляют награждение праведным, наказание законопреступным, и благополучие жития с волею Божиею согласного, астрономы открывают храм Божеской силы и великолепие, изыискивают способы и ко временному нашему блаженству, соединенному с благоговением и благодарением ко Всевышнему. Обои обще удостоверяют нас не токмо о бытии Божием, но и о несказанных к нам Его благодеяниях. Грех всевать между ними плевелы и раздоры. Сколько разсуждение и внимание натуральных вещей утверждает в вере, следуют тому примеры нетокмо из еллинских стихотворцев, но и из великих христианских первых учителей. Клавдиан о падении Руфинов объявляет, коль много служит внимание к натуре для познания Божества.

Я долго размышлял и долго был в сомненье,

Что есть ли на землю от высоты смотренье,

Или по слепоте без ряду все течет,

И промыслу с небес во всей вселенной нет?

Однако посмотрев светил небесных стройность,

Земли, морей и рек доброту и пристойность,

Премену дней, ночей, явления луны,

Признал, что Божеской мы силой созданы.

Больше не остается, как только коротко сказать, и повторить, что знание натуры, какое бы оно имя ни имело, христианскому закону не противно; и кто натуру изследовать тщится, Бога знает и почитает, тот с Василием Великим согласится, коего словами сие заключается (беседа 6-я о бытии светил): Аще сим научимся: себе самые познаем, Бога познаем, Создавшему поклонимся. Владыце поработаем, Отца прославим, Питателя нагиего возлюбим, Благодетеля почтим, Началовождю жизни нашея насущия и будущия покланяющеся непрестанем²⁹³. Если «посмеяния достойны люди, которые, подобно как некоторые католицкие философы дерзают по физике изъяснять непонятные чудеса Божия и самые страшные таинства христианския», то не менее заслуживают порицания люди, которые «осмехают науки, а особливо новыя откровения в натуре, разглашая, будто они противны закону,коим самым мнимым запрещением действительно его поносят, представляя оной неприятелем натуры, не меньше от Бога происшедшей и называя все то соблазном, чего не понимают. Но всяк из таковых ведай, что он ссорщик, что старается произвести вражду между Божиею дщерию натурою и между невестою Христовою церковью. Сверх того препятствует изысканиям, полезным человеческому обществу, кои кроме благоговения, происходящего к Творцу от размышления о твари, подают нам способы к умножению временного блаженства и сильные споможения Государям к приращению благосостояния народов, свыше им порученных» ²⁹⁴. Кажущиеся противоречия естественно научных открытий истинам Богооткровенным могут быть примирены или оправданы. Ученые должны подражать в этом случае церковным учителям, особливо же св. Василию Великому: сей «богомудрый святитель и глубокий философ довольные показал примеры, как содружать спорные по видимому со Священным Писанием натуральные правды»²⁹⁵. Какие примеры, – об этом говорит Ломоносов в «Прибавлении» к статье: «Явление Венеры на солнце»: «Священное Писание не должно везде разуметь грамматическим, но нередко и риторским разумом. Пример подает святый Василий Великий, как оное с натурою согласует, и в беседах своих на Шестодневник ясно показывает, каким образом в подобных местах Библейские слова толковать должно. Беседуя о земли обще пишетъ: Аще когда в псалмех услышити: аз утвердих столпы ее,содержателъную тоя силу столпы речени бътии возмни (беседа 1). Разсуждая слова и повеления Божия в миросоздание, и рече Бог, и другие, следующее обявляетъ: Кая потреба слова могущим от самого ума общити друг другу советы (беседа 2), явно изъявляя, что слова Божеския не требуют ни уст, ни ушей, ни воздуха к сообщению взаимному своего благоволения, но ума силою разглагольствуют. И в ином месте (беседа 3), тож о изъяснении таковых мест подтверждает·: В проклятстве, Израилю, будет тебе,глаголет, небо медяно. Что сие глаголет? Всеконечную сухость и оскудение воздушных вод. Упоминающиеся часто в Библии Божия чувства толкуя, так пишет: И види Бог яко добро: не само тое уменьшенное никое зренеие моря слово показует Богу явити. Не очима бо зрит доброты здания Творец; но неизглаголанною премудростию видит бывающая. Не довольно ли здесь великий и святый сей муж показал, что изъяснение священных книг не токмо позволено, да еще и нужно, где ради метафорических выражений с натурою кажется быть не сходственно»²⁹⁶. Так, «благоразумные и добрые люди должны разсматривать, нет ли какова способа к объяснению и отвращению мнимого между ними междоусобия, как учинил вышереченный премудрый учитель нашея православныя церкви. Которому согласуясь Дамаскин святый, глубокомысленный богослов и высокий священный стихотворец (в Опасном издании православныя веры, кн. 2, гл. 6), упомянув разные мнения о строении мира, сказал: Обаче аще же тако, аще же инако; вся Божиим повелением быша же и утвердишася, то есть, физическия разсуждения о строении мира служат к прославлению Божию, и вере не вредны. Тоже и в следующих утверждает: Есть убо небо небесе, первое небо повыше тверди суще. Се два неба: и тверд бо назва Бог небо. Обычно же Священному Писанию и воздух небом звати, за еже зретися горе. Благословите бо, глаголет, вся птицы небесныя, воздуишыя глаголя, воздух бо летателъных есть путь, на небо. Се три небеса, яже божественный рече апостол. Аще же и седм поясы седм небеса прияти восхощеши: ничто же слову истины вреждает, то есть, хотя кто и древние еллинские мнения о седми небесах примет, Священному Писанию и Павлову сказанию не вредно. Василий Великий о возможности многих миров разсуждая пишет: Яко бо скудельник от того же художества тминные создав сосуды, ниже художество, ниже силу изнури, тако и всего сего Соедтель не единому миру соумиренную имея творительную силу, но на безконечногубое превосходящую, миновением хотения единем во еже быти приведе величества видимых... Так, сии великие светильники познание натуры с верою содружить старались: соединяя его снискание с богодухновенными размышлениями в одних книгах, по мере тогдашнего знания в астрономии. О есть ли бы тогда были изобретены нынешние астрономические орудия, и были бы учинены многочисленные наблюдения от мужей, древних астрономов знанием небесных тел несравненно превосходящих! Есть ли бы тогда открыты были тысящи новых звезд с новыми явлениями! Каким бы духовным парением, соединенным с превосходным их красноречием, проповедали оные святые риторы величество, премудрость и могущество Божие!»²⁹⁷. В «Втором прибавлении к металлургии» Ломоносов почел за нужное «присовокупить изъяснения, служащия к оправданию естественных откровений (о древности земного шара), последуя в том церковным учителям, которые стараются согласить несогласные повидимому места в богодухновенных Евангелистах. «Кажется, кому противна долгота времени и множество веков, требуемых на обращение дел и произведение вещей в натуре, больше, нежели как принятое у нас церковное изчисление, тот возьми в разсуждение, что оно не догмат веры, ниже узакояение, утвержденное соборами... что оно различно принимается нашими христианскими хронологами: напр. Феофил епископ антиохийский полагает от Адама до Христа 5515 лет, Августин 5351, Иеронимъ3941» ²⁹⁸. Относительно библейского сказания о шестидневном творении мира Ломоносов здесь же замечает: «мне кажется, довольно для сего и шести дней, когда вспомню, что тысяча лет яко день един пред Богом» ²⁹⁹. Чтобы оценить по достоинству эту попытку Ломоносова примирить науку и веру, следует заметить, во 1-х, что православная церковь не объявляла догматом то, будто мир сотворен в шесть наших дней; в 2-х, что весьма многие первокласные натуралисты: Коперник, Ньютон, Кеплер, Галлер, Ейзер, Шуберт, Вагнер, Мюллер, Гершель, Кювье, Агассис, Бэр, Уоллес и др., то сполна разделяли библейское учение о происхождении мира, удивляясь высоте и верности этого учения, то по частям признавали его, питая надежду на то, что с дальнейшими успехами естествознания и остальные части этого учения найдут полное подтверждение в открытиях естествознания, что в настоящее врема общая и главная сторона библейского повествования о творении находит себе поразительное подтверждение в естествознании³⁰⁰.

Так, не без влияний московской духовной школы решает вопрос об отношении науки к религи Ломоносов – естествоиспытатель. Но так же решает этог вопрос и Ломоносов – поэт, когда перелагает из пс. 103-го и из книги Иова величественные картины мироздания, изображающие всемогущество, премудрость и благосгь Божию, когда слагаетъ свои «Утреннее» и «Вечернее размышления о Божием величестве» и когда в своих похвальных одах поет гимны науке.³⁰¹