22. Страшное наказание за хулы на св. церковь

Лет двадцать тому назад, близ деревни Мишнева (Калужского уезда), среди белого дня, при множестве народа, случилось событие, переполнившее ужасом местных жителей, а в особенности тех, которые были невольными зрителями случившегося. И теперь многие помнят это ужасное событие: они могут подтвердить справедливость этого рассказа.

Это было в июле месяце, самую жаркую пору полевых работ. Крестьянки деревни Мишнева, рано утром, отправились жать поспевшую рожь на ближайшее поле. Мужики были на сенокосе; потом, придя домой и позавтракав, некоторые прошли проведать жниц, посмотреть на работу и наведаться: хорош ли ужин. В числе других отправился в поле Мартин Степанов Деев. Придя на сжатую полосу, Деев увидал часто лежащие снопы, обрадовался хорошему ужину и стал выкладывать из снопов крестцы. Кончив работу на одной полосе, он перешел на другую и т. д. На одной полосе Деев увидел много зеленой травы и, не желая, чтобы она пропала задаром, отправился в деревню, взял свою молодую серую лошадь, привел на эту полосу и привязал на длинную веревку, а сам отправился продолжать работу на другие полосы.

Время подошло к полудню; солнце пекло невыносимо; жницам не в мочь уже становилась работа; они стали, одна за другой, собираться около складенных снопов, стараясь чем-нибудь прикрыться от палящих лучей, чтобы пообедать и отдохнуть немного. Деев, кончив работу, пошел к лошади и, увидя, что она уже вдоволь наелась, стоит на одном месте, качая головой и махая хвостом, чтобы отогнать докучливых мух, отвязал от кола веревку и хотел развязать аркан на шее лошади: но узел так крепко затянулся, что не было возможности развязать. Не долго думая, Деев свернул веревку кольцом и, чтобы удобнее было правит поводьями, надел на себя, потом сел на лошадь и преспокойно поехал полосами по направлению к деревне. На одной полосе в это самое время неожиданно поднялась из-за снопов какая-то жница, закутанная зипуном: лошадь испугалась, шарахнулась в сторону, и Деев, как сноп, слетел на землю, путаясь в веревке. Баба ахнула, закричала не своим голосом. Лошадь испугалась еще больше, и понесла вскачь, а Деев, как чурбан, волокся за нею по сжатым, колючим полям. На неистовый крик жницы встрепенулся весь народ, бывший на полях; многие погнались за лошадью, крича во все горло: «Лови, – лови, держи, – держи!» Лошадь, как бешеная, носилась по полю, оставляя за собою кровавый след... Наконец, выбившись из сил, она остановилась, как вкопанная, на одном месте, шатаясь во все стороны. Когда взяли ее под уздцы и взглянули на несчастного Деева, то все содрогнулись от ужаса: он весь был истерзан и не походил на человека, а на какую-то окровавленную и грязную массу: кольца веревки врезались в тело до самых костей... Он еще дышал, но не двигался ни одним членом. Его положили на кафтан и отнесли домой, где чрез несколько минут он и умер, в цвете сил, – ему было только 30 лет.

Все жалели так ужасно погибшего молодого человека, а родные его плакали, неутешно. Но больше всех убита была горем родная тетка Деева, престарелая девица. Соседи знали, что покойный не любил эту тетку, часто оскорблял ее бранными словами, и не мало удивлялись, почему она всех больше убивается.

Несчастная смерть Деева породила много толков среди местных жителей: одни обвиняли женщину, которая, поднявшись, испугала лошадь; другие говорили: «Покойный сам виноват, – зачем было надевать на себя веревку! сам своими руками запутал себя!» И все вообще приписывали смерть Деева несчастному случаю. Но был один человек, который приписывал это несчастие не слепому случаю, а видел в нем явное наказание Божие за хулы и ругательства на православную церковь и за угрозы, безрассудно произнесенные незадолго пред смертию. Так смотрела на событие именно та родная тетка Деева, престарелая девица, которая плакала о нем больше всех. – Вот что сообщила она: «Когда появились в деревне Фролове (ныне село) у раскольников австрийские попы – Горох и Дрыман, то много православных отпало от св. церкви и приложились к расколу; в числе других отпал и покойный племянник наш, Мартин. Он стал и нас туда же тянуть. Брат мой, невестка (т. е. отец и мать Деева) и жена его согласились, и были во Фролове «перемазаны». Но мы с сестрой (другая тетка Деева – девица) не хотели оставить св. церкви, как племянник ни старался уговаривать нас перейти в раскол. Бывало станет говорить: «Посмотрите: весь хороший народ к нам переходит, а вы что за выскочки такие!» «Какое нам дело до других, – отвечала я, – пусть себе переходят в вашу веру; а мы как были церковными (православными), так и останемся. Зачем нам, на старости лет, менять нашу святую веру? Нам и в церкви хорошо!» – «Да разве ваша вера-то святая?» – продолжал он. «Ведь вашу веру-то Никон патриарх всю как есть испортил, ни одной капли святости-то в ней не оставил, все заразил ересями! Ведь Никон-то настоящий крест (двуперстие) похулил и предал проклятию, и повелел молиться щепотью (троеперстно), значит – антихристовой печатью! Вот вы все теперь этой печатию и запечатались! Вы думаете, куда души-то ваши по смерти пойдут? Прямо к сатане, на самое дно адово, в бездну преисподнюю!» – «Куда Господь определить, туда и пойдем, – отвечала я, – да будет Его святая воля! А мы не расстанемся с св. церковью; в ней родились, в ней и умереть желаем!»

Однажды, когда уже очень приставал ко мне Мартин, требуя, чтобы мы шли к их попу, я сказала ему: «К какому ты попу посылаешь нас? к Ивашке Дрыману? Да ведь он два года тому назад пастухом был, деревенских свиней пас!» Племянник рассердился на меня, и так стал хулить и порицать св. церковь и наших пастырей, что даже страшно слушать было. Только, бывало, когда уйдет он на сторону в заработки, мы с сестрой и жили спокойно, не слыша хулы и ругательств на церковь. А как возвратится, так и принимается опять за свое. Не раз грозил нам и хлеба-то не дать, и из дому-то выгнать – по миру побираться. Мы все переносили, уповая на Бога. Вот, и на этот раз, как беде-то случиться, пришел Мартин к сенокосу, и давай нападать на нас с сестрою. А дня за два до несчастия, почему-то особенно привязался ко мне, и стал требовать, чтобы непременно переходила я в старую веру. «Ведь ты только одна не соглашаешься!» – говорил он. «Тетка (другая сестра – девица) давно бы перешла. Это ты ее удерживаешь!» – «Ни я, ни сестра не перейдем в вашу веру, – сказала я, – не отступим от св. церкви! Если тебе нравится твоя вера, ты и оставайся в ней; а мы останемся православными». Тут покойный племянник так озлился на меня, что стал ругать самыми неподобными словами. Потом и говорит: «Помни же ты, окаянная еретица! Когда ты издохнешь, то хоронить тебя не буду, а как собаку привяжу к хвосту моего серого коня, выволоку вон из деревни, хлестну кнутом из всей силы – пусть серый размычет твои старые кости по чистому полю! Непременно так сделаю!»

Я заплакала и сказала племяннику: «Напрасно ты, Мартинушка, на меня ругаешься и говоришь такие слова! Не прогневи, друг мой, Бога! Что ты угрожаешь мне: – размыкать по чистому полю мои старые кости? над мертвой, что угодно, можно сделать; лишь бы душа не погибла... Вот я чего боюсь! А слыхала я от старых людей и такие слова: не рой людям ямы: сам попадешь! Не накличь и ты, Мартинушка, на свою голову беды». И вот, что же случилось, спустя каких-нибудь два – три дня после этого? Не явно ли Господь наказал хулителя святой своей церкви? Племянник грозил привязать меня мертвую к хвосту своей лошади в поругание святой церкви, в которой я желаю скончать жизнь мою, а сам живого себя привязал к той же лошади и погиб такою ужасною смертию!»

Да послужить рассказанное здесь ужасное событие назидательным уроком для тех неразумных ревнителей мнимой старины, которые нередко свою ревность доводят до непростительной дерзости, «хуляще в нихже не разумеют» (2Пет. 2:12), и всеми мерами стараются совращать православных в свой душепагубный раскол (Из «Братск. Слова» 1886 г., № 16).