НЕДЕЛЯ 3-Я ПО ПЯТИДЕСЯТНИЦЕ

Рече Господь: светильник телу есть око. Аще убо будет око твое просто, все тело твое светло будет: аще ли око твое лукаво будет, все тело твое темно будет (Мф. 6, 22–23). Перед этим Спаситель дал Своим служителям урок – искать себе сокровищ не земных, а небесных, и по сему случаю заметил: идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше (Мф. 6, 21). А потом вот прибавляет: светильник телу есть око и т. д. Как то замечание относится ко внутренней жизни сердца нашего, так, очевидно, и эти последние слова нужно понимать в применении ко внутреннему состоянию души. Око души, светильник ее, есть разум или разумное сознание человека: и как чувственный глаз имеет великое значение для тела нашего, потому что через него дается телу свет; так и разум наш служит внутренним орудием просвещения души. У кого испорчен глаз, тот видит предметы неправильно; у кого глаза совсем закрыты, тот не видит вовсе ни себя, ни других и, даже ходя среди ясного дня, весь остается во тьме. Так, если у кого и разум омрачен, то, обращаясь среди светлых указаний истины, он имеет ошибочные представления о вещах или вовсе не видит истины; и ум его, и вся душа остаются во тьме. Аще убо свет, иже в тебе, тьма есть, продолжает Спаситель, то тьма колъми (Мф. 6, 23). Если, говорит, свет, находящийся в тебе, сделается тьмою, то что сказать о самой тьме – о всей т. е. душе, которая освещается уже при посредстве разума?

Это служит для нас побуждением заботиться о просвещении ума своего; но и в то время, когда мы трудимся над развитием разумного сознания своего и утешаемся успехами ума, нам нужно каждый раз, и еще больше, иметь в виду замечание Спасителя. Что, если самый свет образования, которым мы гордимся, на приобретение которого употребляем столько времени и сил, окажется под конец тьмою?.. А следуя евангельскому показанию, должны мы заключать, что подобное явление возможно. Нам дарован чистый и незамутняемый источник умственного просвещения – в слове Божественного Откровения: в его-то указаниях, при возбуждении от Духа Истины, ум наш должен черпать себе начало истинного здравомыслия и, пользуясь усердно ими, изощрять и укреплять свой взор; сюда же нужно направлять нам и естественные средства умственного образования, которые во всяком случае имеют свою важность в глазах человека богомыслящего. Но чтобы нам успешно, при его посредстве, можно было усвоить себе внушения истины Божией, нужно, чтобы сам он с чистотою и обильно озарился светом ее. А взор его может сделать лукавым, т. е. худым, когда вместо истины действительной, которая ему дается, будет нам передавать неверные и самодельные представления о ней, как бывает у больного глаза; может и вовсе сделаться невидящим, когда упорно станет закрываться от живых ее впечатлений.

Но чтобы ум наш мог избегать всех этих недостатков и приобретать себе живую восприимчивость к внушениям небесной истины, для этого нужно прежде очищать его от страстных помыслов, потому что страсти и пороки – первое омрачение ума. Нужно, чтобы светлый взгляд его у нас выразился прежде всего в чистых и возвышенных стремлениях сердца, которое всегда находится в тесной связи с нашими убеждениями: иначе здесь-то угрожает уму нашему опасность – завести себя во тьму неисходную. «Если разумное сознание, которое есть свет души, – говорит блаженный Иероним, – затемнено в тебе душевными пороками, то как мрачна должна быть в тебе самая тьма?»

Нужно, чтоб это разумное сознание обнаружило себя в здравом, по возможности, и основательном различении добра и святых наклонностей от греха и греховных пожеланий; нравственно-практическое здравомыслие – вот необходимое условие для целости и чистоты ума, во всей его разумной деятельности. Говоря об этом здесь, мы хотим указать на то, что и в Евангелии называется то же самое. Когда Спаситель учит нас обращать сердца свои к небесным благам, а вслед за этим непосредственно внушает нам заботиться о чистоте взглядов своих, то не напрасно, без сомнения, то и другое поставляет Он в ряду одно с другим. А еще прежде, в ином месте, Он и прямо чистоте сердечной усвояет видение Бога, которое и составляет венец умственного совершенства: блажени чистый сердцем, говорит Он, яко тип Бога узрят (Мф. 5, 8). Следовательно, когда сердце человека отделилось от земных нечистых пожеланий, это значит, что и умственное око его чисто. Но этого мало: далее Спаситель снова обращается к учению о беспристрастии к земным стяжаниям, о котором начата была речь у Него прежде. Никтоже может двема господинома работати: либо единого возлюбит, а другаго возненавидит: или единого держится, о друзем же нерадити начнет. Не можете Богу работати и мамоне (ср.: Мф. 6, 24). Слово «мамона» означает богатство; так назывался у сириан бог богатства. Человек не может работать Богу и мамоне одновременно, потому что служение тому и служение другому не примиряются одно с другим: одно для неба, а другое для земли; одно обращается на пользу души, а другое лишь к выгодам тела и во вред душе. Здесь-то, в благоразумном выборе между ними, в предпочтении Бога и небесных благ богатству, предстоит христианину возможность обнаружить свое здравомыслие и показать, что светильник ума его не помрачился.

Человеческая привязанность к богатству может находить для себя благовидное основание в потребностях телесной жизни нашей, для обеспечения которых самим же нам приходится выискивать и средства. Поэтому Спаситель обращает Свое слово к этому предмету и здесь же в самом основании подрывает нашу неразумную привязанность к имущественным приобретениям. Сего ради глаголю вам: не пецытеся душею вашею, что ясте, или что пиете: ни телом вашим, во что облечетеся. Не душа ли болъши есть пищи, и тело одежди;

Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их. Не вы ли паче лучши их есте;

Кто же от вас пекийся может приложити возрасту своему лакот един? (Мф. 6, 25–27). Так Он в самых даже крайних нуждах ограничивает нашу любовь к приобретениям; после этого для нее уже более не остается благовидного предлога. Что же? Ужели дело клонится к тому, чтобы оставили мы всякие заботы о земной собственности, даже те, к которым взывает вопиющая потребность?

Да, мы знаем славных подвижников благочестия, которые буквально осуществляли в своей жизни заповедь Христову, отказываясь от всякой собственности, не думая сегодня о том, что будут есть завтра, где приклонят голову свою, питаясь чем Бог послал, и укрываясь где придется; и Бог видимым образом являл им следы Промысла Своего – чудесным образом многим посылал в пустыне пищу через Ангелов.

Но спрашивается: можно ли так совсем бросить попечение о земном, когда через это расстроился бы правильный порядок общежития, были бы уничтожены общеполезные труды промышленности, которые сближают нас? Правда, указанный пример святых подвижников не есть пример всеобщий: то были чрезвычайные проявления веры. Только утверждая это, мы, кажется, должны назвать здесь не ту главную причину, о которой сейчас упомянули, а другую. Мы не знаем еще, что сталось бы с земной нашей жизнью, если бы вдруг все пришли в такой возраст веры, что отказались бы решительно от всех житейских попечений ради Христа и Евангелия: ведь нам же не следует упускать того из виду, что наступит некогда такое состояние, когда все достойные участники спасения будут жить яко Ангелы Божий на небеси (Мф. 22, 30). А лучше спросим вот о чем: все ли мы теперь способны к таковой вере в Промысл Божий, какая обнаруживалась иногда у тех святых избранников? Тут скрывается причина поважнее первой: вследствие ее и та получает законную свою силу; обе же они, в соединении одна с другой, побуждают нас искать в словах Христовых более снисходительного применения их к жизни, которое могло бы быть для всех доступно, а вместе и для всех уже составлять прямую обязанность. И действительно, они имеют применение ко всем нам. Заметим, что Спаситель не освобождает нас от честного труда на пользу внешней жизни и не благословляет нас отдаваться лени и бездействию, в праздном ожидании пособий Промысла.

Нет, что сказано Адаму – в поте лица твоего снеси хлеб твой (Быт. 3, 19), – то остается неизменным законом и для нас, пока мы живем здесь. И святые отшельники, бросая все мирское, тем не менее трудились в своем удалении от людей и даже другим нередко помогали трудом рук своих. Но Христос говорит нам: не пецытеся, т. е. не дозволяйте себе лишних беспокойств, не суетитесь. «Трудиться мы должны, – говорит один учитель Церкви, – но беспокоиться не должны». Что мы имеем право так объяснять слова Евангельские, это можем вывести и из последующих слов: кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? (Мф. 6, 27). Очевидно, здесь устраняются от нас те именно заботы, которые несовместимы с нашей ограниченностью и должны быть предоставлены уже самому Промыслу, которому единственно принадлежит окончательное распределение средств жизни между нами и устройство ее, окончательное преодоление всех трудностей ее, обеспечение всех случайностей ее.

При всей обязательности честного труда в жизни много у нас останется такого, чего мы сами наперед не можем с верностью определить или устроить собственными силами и что находится в руках Верховного Владыки всех, так же как в Его руках ежеминутно состоит и самое существование души нашей и тела. А это последнее обстоятельство служит для нас и постоянным обеспечением для надежды на Промысл Божий; на это нам указывает и Христос: не душа ли болъши есть пищи, и тело одежды? (ср.: Мф. 6, 25). То есть если Бог нам даровал душу и тело, в которых обнаружено такое богатство жизни, тем более не затруднится Он помогать нам во второстепенных, внешних средствах жизни.

Пусть только явится в нас эта крепкая уверенность в Промысле Божием и обратится в постоянный навык души; тогда мы сами каждый раз узнаем без труда, где нужно будет нам употребить собственные усилия, где должно отдаться непосредственно на волю Божию. Главное – мы не вправе отрицать, что следы ее промыслительных действий в судьбе нашей несомненны: то же самое мы замечаем и в окружающей нас видимой природе. Это последнее нам и Спаситель поставляет на вид, когда указывает на птиц небесных, а потом на полевые лилии, о которых Бог заботится так, как мы сами о себе никогда не в силах позаботиться.

Общее же заключение Евангельского чтения такое: ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам (Мф. 6, 33). То есть нужно держаться такого правила, чтобы не внешнее благоденствие жизни, а Царство Божие с его святыней и правдой составляло нашу прямую и неотлучную задачу в жизни, тогда Сам Бог, которому всегда приятно помогать нам в этом деле, не лишит нас ни малейшего из даров земных, если только они окажутся пригодными для главной цели нашей.

Что такое одежда? В порядке естественном – средство для защиты человеческого тела от разрушительного действия стихий; в порядке нравственности – защита стыдливости; в порядке гражданском – искусственное прикрытие членов тела, приспособленное к осуществлению того или другого звания общественного, и вместе отличительный признак званий и степеней, в них поставленных. Из этих понятий тотчас можно усмотреть, что попечениями об одежде должны управлять необходимость, скромность, постоянство.

Бог некоторым образом освятил то, что есть в одежде простейшего и вместе необходимейшего. И сотвори Господь Бог Адаму и жене его ризы кожаны, и облече их (Быт. 3, 21). Но через это самое осуждается безрассудная заботливость об украшении тела. Если вещество, по наставлению Самого Бога употребленное для составления одеяния, была кожа, то для чего некоторые или несчастными, или презренными представляют себе тех, которые носят простой лен и грубую шерстяную ткань? Отчего нам неприятно, если не для нас прядет шелковичный червь; не для нас земля рождает злато и море – перлы? К чему столь детские прихоти? Чего вам лучше и благолепнее той одежды, которую для нас готовит Сам Бог! Ибо можно сказать, что Он и для каждого из нас, как для Адама и его жены, творит потребные ризы. В какой стране мира Он предопределяет нам произойти на свет, в той же и производит все, что по особенностям этой страны потребно для нашего тела; и для снискания того, что нам необходимо, Его премудрый Промысл почти всегда влагает в руки наши довольно средств.

Для чего же мы еще нередко желаем, чтобы одежда наша превышала не только требование необходимости, но и приличие нашего состояния? Для чего мы иногда недовольны нашими украшениями потому только, что они не похищены у отдаленнейших братии наших? Посмотрите – так Премудрость Божия постыжает не только суетные попечения об излишнем, но и о потребном излишние: посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут (Мф. 6, 28); а вы, маловеры, мучаете себя по произволу изыскиваемыми заботами о вашем одеянии; как будто Провидение меньше занимается вами, нежели былием, ныне цветущим, а завтра увядающим; и будто оно забыло произвести близ вас все потребное для вас!

Если вы, смотря на полевые цветы, не обретаете в себе мудрости пчел, дабы собрать с них тонкий духовный мед; если зрелище природы не приносит вам наставления, которое бы обратилось в вас в силу и жизнь, – изберите себе другое, высшее зрелище; возвысьте ваш дух и воззрите не на образ и тень истины, а на самое лицо ее, на красоту не созданную, на цвет совершенства – воззрите, члены Тела Христова, на Главу свою – и всмотритесь пристально, пристанут ли Ему любимые ваши украшения. Какая несообразность! Глава – в яслях, на соломе, а члены хотят почивать на своих седалищах и утопать в одрах своих! Глава – в уничижении, в нищете, а члены только и помышляют о богатстве и великолепии! Глава орошается кровавым потом, а члены умащаются и обливаются благовониями! Со Главы падают слезы, а члены жемчуг осеняет! Глава – в тернии, а члены – в розах! Глава багреет от истекшей крови и смертною объемлется бледностью, а члены лукавым искусством у себя недостаток естественной живости дополняют и, думая сами себе дать красоту, в которой природа им отказала, превращают живой образ человеческий в изображение художественное! Глава – то в наготе, то в одежде поругания, а члены любят покоиться под серебряным виссоном, под златым руном или, вместо наготы Распятого, с презрением стыда и скромности вымышляют себе одежду, которая бы не столько покрывала, сколько обнажала!

Но неужели все должны отвергнуть всякое благолепие и облечься в рубища? Нет, мудри суть, еже творити злая, благо же творити не познаша (Иер. 4, 22)! Никто этого не требует. Божественный Учитель наш обличает только попечения об одежде, и особенно излишние, суетные, пристрастные. Об одежде что печетеся? Впрочем, известно, что и Сам Он (без сомнения, дабы не лишить утешения и награды людей, служивших Его телесным потребностям) носил драгоценный нешвенный хитон, который пожалели раздрать разделявшие ризы Его. Есть род и степень благолепия и даже великолепия в одежде, который назначает не пристрастие, но благоприличие, не суетность, – но состояние, не тщеславие, – но долг и обязанность. Но попечения без конца, пышность без меры, расточение без цели, ежедневные перемены уборов потому только, что есть люди, которые имеют безрассудность заниматься изобретениями сего рода, и что слишком много таких, которые стараются подражать таким изобретениям, – невероятная безрассудность! Безрассудность тем более нелепая, что, без сомнения, многие виновные в ней признают ее и, однако же, не перестают вновь делаться виновными в ней! И пусть бы оставалась она безрассудностью: бедственно то, что ею порождаются и питаются беззакония. Посмотрим, например, как иногда на торжище без внимания проходят мимо нищего, просящего мелкой монеты на хлеб насущный, и тысячи отдают за ненужное украшение. Кто дерзнет сказать, что тут не нарушена любовь к ближнему? Кто же не видит из этого и многих других примеров, как легко извиняемая миром суетность может сделать человека повинным пред обеими скрижалями закона Божия?

Есть ли Божественный Промысл в частных делах человеческих? Так в различных случаях жизни нередко спрашивал себя один юноша, по характеру живой и пламенный, но вместе раздражительный и нетерпеливый, которого пытливость быстрого, но еще незрелого ума вовлекла в некоторые сомнения касательно Промысла Божия; кичливость ума без меры и опытности, раздражительность воображения без терпения и смирения, под влиянием легкомыслия, свойственного юности, едва не привели юношу к тому жалкому убеждению, что совершающееся с нами в жизни – случайно. В таком жалком положении тревожного сомнения юноша с богатыми силами ума и сердца уподоблялся, по собственному его признанию, кораблю с богатым грузом, который без парусов и кормчего носится по волнам бурного моря; для спасения юноши нужны были и умиренность беспокойного ума его, и опытность руководителя.

И Промысл Божий, в котором сомневался юноша, не оставил без вразумления колеблющегося его ума. События его жизни, с глубоким сокрушением поведанные нам им самим, послужили для него вразумительным уроком о Промысле Божием и для изменения образа его жизни.

Однажды этот юноша, отправившись за город, запоздал там и остался ночевать в лесу вместе с пастухом овец. Ночью напали на стадо волки и растерзали овец. Когда пастух объявил о том хозяевам стада, те не поверили и обвинили юношу, будто бы он привел ночью воров, которые и расхитили овец. Юноша отправлен был к судье. Вслед за ним приведен был к судье и другой, якобы уличенный в прелюбодеянии. Судья, отложив исследование дела, обоих обвиняемых отослал в тюрьму, где они нашли еще одного невиновного земледельца, обличаемого в убийстве. Все трое вины за собой не знали.

Убежденный в их невиновности, как в своей собственной, юноша в таких обстоятельствах еще более взволновался мыслями касательно участия Промысла Божия в частных делах человеческих; но это волнение было уже не столько холодным сомнением ума, отвергающего истину, сколько беспокойным желанием сердца, ее ищущего.

Проведя семь дней в темнице, под влиянием мысли о Промысле Божием юноша видит во сне человека, который говорит ему: «Будь благочестив, и уразумеешь Промысл; перебери в мыслях, о чем ты думал и что делал, и по себе дознаешь, что эти люди страждут не несправедливо». Пробудившись, юноша стал размышлять о видении и, отыскивая свою вину, вдруг вспомнил, что когда-то прежде, быв в том же селении на поле ночью, со злым намерением он выгнал из загона корову одного бедного селянина, и ее растерзал там набежавший зверь. Как только юноша поведал о своем сне и о своей вине товарищам по камере, они, возбужденные его примером, начали тоже обвинять себя и признались: земледелец – что видел тонущего в реке человека и не спас его, хотя мог это сделать. Значит, он и правда был виновен в смерти человека. Обвиняемый в прелюбодеянии – что присоединился когда-то к людям, оклеветавшим одну вдову, – братья обвинили ее в прелюбодеянии, чтобы лишить отцовского наследства.

Эти горькие рассказы заключенных довершили убеждение юноши в существовании Промысла Божия: в личных обстоятельствах товарищей по тюрьме юноша не мог не увидеть явного действия Божественного Промысла, видимо воздающего за тайные неправды людей; он раскаялся в пагубном своем сомнении и еще в темнице дал обет омыть грех покаянием.

Накануне освобождения своего он вновь увидел во сне мужа, который теперь сказал ему: «Возвратись в место свое и покайся в неправде, убедившись, что есть Око, над всем назирающее». Юноша был верен своему обету и наставлению явившегося: оставив мир, он среди отшельников не переставал каяться в грехах юности своей и поведал братии о дивных путях Промысла Божия, тайно и явно действующего во всех обстоятельствах жизни человеческой.

Юноша этот был преподобный Ефрем Сирин.

Один портной работал в комнате, где в колыбели спал его ребенок. Вдруг без всякого видимого повода им овладел какой-то непонятный страх, сердце сжалось, какое-то смутное чувство говорило ему, что жизни спящего в колыбели ребенка угрожает опасность. Мало того, он совершенно отчетливо услышал внутренний голос, кратко и определенно говоривший ему: «Встань скорей, возьми ребенка из колыбели!»

Портной не послушался этого неизвестного голоса. Он старался даже успокоить себя разными соображениями. Ребенок спал по-прежнему крепко в своей постельке; ничто его не беспокоило в комнате; и на улице все было тихо. Откуда же может грозить опасность его жизни? Должно быть, это просто воображение создало такое душевное беспокойство; нужно его прогнать, решил портной и, взяв опять иглу для работы, постарался даже затянуть песню. Действительно, ему удалось успокоиться, но на несколько мгновений; вдруг по-прежнему объял его страх, но на этот раз гораздо сильнее прежнего, и вновь он услышал внутренний голос, почти угрожающий: «Встань скорей, возьми ребенка из колыбели!»

Отец опять прекращает работу, и песня сама собой как бы замирает на его устах. Внимательно озирается он кругом, осматривает всю комнату, начиная от своего рабочего стола до самого последнего, отдаленного уголка ее. Так как он решительно нигде не нашел какого-либо повода опасаться за ребенка, а последний по-прежнему крепко спал в своей постельке, то ему показалось неразумным из-за какой-то воображаемой опасности беспокоить ребенка и вынимать его из теплой постельки. Не слушая таким образом голоса, он опять занял свое место за столом и принялся было за работу; но уже исчезла его прежняя веселость: он не напевал более песни.

Тщетно употреблял он все усилия к тому, чтобы преодолеть какими-либо соображениями свой страх. Через несколько мгновений страх снова возвратился, и гораздо сильнее прежнего; в сердце же его с силой громового удара опять раздался голос: «Встань скорей, возьми ребенка из колыбели!» Теперь, наконец, он сделал то, чего требовал предостерегающий голос. Мгновение – он был уже у колыбели ребенка, поспешно взял его и отнес на свое место, где сам перед этим сидел.

Едва только он успел занять свое место, как в углу комнаты, где стояла колыбель, раздался сильный грохот. Потолок мгновенно рухнул, повалился на колыбель и покрыл ее мусором и отвалившимися кусками штукатурки. Ребенок проснулся от сильного шума и заплакал: но он был цел и невредимо покоился на руках отца, который, будучи глубоко тронут случившимся, прижимал его к своему сердцу. Какой радостью объята была бедная мать, когда, услышав громкий шум, смертельно бледная, вбежала в комнату. Она боялась, что муж и ребенок погибли, а они оба остались целы и невредимы! Преисполненное глубокой набожностью ее сердце, равно как и ее мужа, излилось искреннейшей молитвой ко Господу, когда муж рассказал ей, как чудесно был спасен дорогой их ребенок.

Вот какой случай произошел в 1868 году в городе Малоярославце. Летом здесь начался пожар при жаркой погоде и сильном ветре. Ветер разносил пламя по всем улицам, а жара помогала огню. Жители спешили к своим знакомым, чтобы помочь спасти их имущество, но, возвратившись к своим домам, находили их уже в пламени. В этот памятный для малоярославских жителей пожар сгорело до восьмидесяти домов, причем две улицы выгорели совершенно.

На одной из них жила благочестивая старушка по фамилии Малютина. Когда забили в набат, она взяла с божницы икону Спасителя и обошла с ней вокруг своего дома, окропляя его при этом Святой Крещенской водой, всегда у нее за божницей хранящейся. И что же? Вся улица выгорела по обеим сторонам; сгорело много и на других соседних улицах, а дома старушки со всеми пристройками огонь не тронул.

Все способствовало тому, чтобы он сгорел. Как же он уцелел?

Ответ возможен только при свете богооткровенной веры и Божественного Провидения.

Надо заметить, что упомянутая старушка всю свою жизнь отличалась глубоким благочестием. Бог продлил и дни ее: она умерла только в 1886 году на девяносто четвертом году своей жизни, отлично помня события 1812 года.

Много у нас заботы о завтрашнем дне и мало упования на Промысл Всевышнего и Его попечения о нас. Каждый из нас мечтает сам устроить свою жизнь, старается все предвидеть, предусмотреть и защитить себя от разных превратностей судьбы. В этих заботах о насущных потребностях земной жизни человек проводит драгоценное время без пользы для души, очерствляется сердцем и впадает в эгоизм.

Основатель одного древнего монастыря (близ Константинополя), в котором была церковь в честь святого мученика Евстратия и его сподвижников, желая предохранить монахов своей обители от этой склонности и заставить их больше думать о благах небесных, нежели о земных, установил, чтобы монастырь не делал никаких для себя запасов и приготовлений, но довольствовался приношениями усердствующих богомольцев. Зная устав этой обители, действительно, многие из верных снабжали живущих в ней различными продуктами, и даже сам патриарх и особы царствующего дома посылали им всякий праздник или золото, или другие какие-нибудь приношения, так что они не терпели большого недостатка.

Но случилось однажды, что накануне праздника святых мучеников началась сильная буря с дождем и ветром, помешавшая горожанам собраться в обители. Монахи одни отслужили вечерню и стали скорбеть и роптать на Бога и на святых покровителей своего монастыря за то, что ради такого большого праздника им никто не доставил даже куска хлеба для ужина, и для завтрашнего дня также ничего не предвиделось. Господу угодно было воспользоваться этим случаем для вразумления малодушных людей и для прославления святых своих угодников. В сумерки монастырский привратник вошел к настоятелю монастыря и доложил, что пришел посол от государя с вином и различными съестными припасами, привезенными на двух верблюдах. Этот посол не только доставил роптавшим монахам ужин, но им осталось еще и для следующего дня. Не успели монахи окончить трапезу, как явился другой посланец, который принес много рыбы и десять золотых монет.

Так молимся мы Отцу нашему Небесному! Мы этими словами просим Господа, чтобы Он даровал нам хлеб. Что же? Разве не сами мы должны снискивать себе пропитание? Да, сами. Бог еще вначале, после сотворения человека, сказал: в поте лица твоего снеси хлеб твой (Быт. 3, 19). Стало быть, человек сам должен трудиться и приобретать себе хлеб. Но может ли он это сделать только сам, без Бога? Человек только насаждает, а взращивает Бог. Без Бога все наши труды будут бесплодны. Поэтому мы и молим Отца нашего Небесного, чтобы Он дал нам хлеба. На сколько же времени мы просим себе от Бога хлеба? Днесь, сегодня, т. е. на этот день. Для чего же так? А для того, чтобы мы о временном много не заботились, а всего ожидали от своего Небесного Отца, Который знает все наши нужды и всегда печется о нас. Весть бо Отец ваш Небесный, яко требуете сих всех (Мф. 6, 32), сказал Спаситель. Он, Милосердый и Многопопечительный, знает наши нужды и нередко подает прежде прошения нашего.

И много есть примеров того, как Господь чудесно посылает пищу Своим верным рабам. Обратимся к ветхозаветной истории. Израильтяне во все время странствования по пустыне ели готовый хлеб, манну, которая ежедневно, кроме субботы, сходила с неба. Святой пророк Илия однажды скрывался от преследований нечестивого царя израильского в пустыне; пищи там совсем не было, и найти ее было негде, потому что был голод. И вот вороны приносят ему каждый день хлеб и мясо, притом в известные часы, утром и вечером. Каким же образом птицы могли знать о голоде пророка и как понимали они человеческие часы приема пищи, которых сами не соблюдают? Одно возможно объяснение: Сам Господь повелел птицам кормить праведника. Ему же, в другой раз, Ангел Божий предложил опресночный хлеб и кувшин воды для подкрепления его во время сорокадневного пустынного пути. Святому пророку Даниилу, брошенному в ров на съедение львам, принес еду пророк Аввакум, внезапно восхищенный и перенесенный рукой Ангела из Иудеи в Вавилон.

А сколько примеров чудесного пропитания Богом праведных людей содержится в «Прологе» и Четьях-Минеях!

В одной местности замечено было, что вороны каждый день прилетают на деревья, ломают ветви с плодами и уносят их куда-то. Вскоре выяснилось, что в одной расселине пустынных гор находилось несколько спасавшихся женщин, – им-то, посредством птиц небесных, и посылал Тот Попечитель и Питатель, Который дает пищу всякой плоти (Пс. 135, 25), и птенцом врановым, призывающим Его.

А вот еще трогательный пример того, как Господь хранит беспомощных людей, и особенно сирот. Вот что известно о рождении и воспитании святого мученика Кодрата. Во время бывших во II веке гонений на христиан одна благочестивая женщина, по имени Руфина, скрываясь от гонителей, ушла из Коринфа и скиталась по непроходимым местам. Не смерти боялась Руфина, нет, но она хотела спасти младенца, в ее утробе зачатого. Наконец, пришло время, и она родила сына, но через несколько дней скончалась. Всего естественнее подумать, что беспомощный сирота умрет от голода или съеден будет зверями. Но «отверзаяй руку Свою и исполняли всякое животное благоволения»⁴ не презрел пеленами повитого Кодрата и заменил ему отца и мать. Бог заповедал облакам, и они на вопль младенца, спускаясь с высоты и приклоняясь долу, источали на уста его сладкую росу и питали его млеком и медом, доколе он не подрос и сам мог собирать для себя пустынные плоды¹.

Преподобный Феодосии поучал братию презирать все плотское и не заботиться о насущных потребностях. Как учил он, так и поступал. Например, при монастыре он устроил всякие службы, но ни за что не соглашался устроить амбары для запасов хлеба. Мало того, обходя кельи монахов, если находил у кого приготовленную пищу или одежду сверх устава, то отбирал и бросал в печь; при этом всегда надеялся на Отца Небесного, напоминая слова Спасителя: не заботьтесь и не говорите: что будем есть или что пить (ср.: Мф. 6, 31)... И Господь не посрамил надежды Своего верного раба. Так, однажды извелись съестные припасы в обители; келарь Феодор (так называется в монастырях старший над служителями в пекарне) говорит святому Феодосию: «Что мы будем делать?» Феодосии уговаривал положиться на Бога и не думать о завтрашнем дне, но заботливый келарь все твердил свое: «Что нам завтра делать?» Вдруг подъезжают к монастырю три подводы от одного боярина с хлебом, рыбой, сыром, пшеном и медом. «Видишь, брат Феодор, – сказал преподобный, – Господь не оставляет нас, если мы всем сердцем уповаем на Него. Иди же скорее, готовь братии обед, это посещение Божие».

Видите, христиане, как чудесно питает Господь верных рабов своих. Не говорите, что это редкие случаи Божественного Промышления. Разве Всесильный, Который одним солнцем освещает и согревает весь мир, не силен ли подавать нам всем готовый хлеб? Разве сокровища благости Его оскудеют от множества требующих? Нет. Оскудение на нашей стороне, а не у Бога. Нам не достаются насущные потребности без труда потому, что мы сами уж чересчур заботимся о них. В самом деле, у нас только и дум и забот: чем жить? Чем семью кормить? На что детей воспитывать?.. И, несмотря на все эти заботы, на все попечения, большинство из нас жалуются на недостатки, на трудность жизни, как будто Господь и в самом деле забыл их... Но не Господь забывает нас, а мы забываем Его. Молимся ли мы? Просим ли мы Господа: хлеб наш насущный даждь нам днесь? Не надеемся ли мы на свои силы, на свой ум больше, чем на Господа Бога?

Но сколько бы мы ни суетились, сколько бы ни заботились, надо помнить одно, что без Бога – ни до порога, что без Божия благословения не будет никакого успеха ни в чем. А благословение Божие подается только тому, кто исполняет заповеди Божий и заботится прежде всего о Царстве Божием, по слову Спасителя: ищите же прежде Царствия Божия, и сия вся (телесные потребности) приложатся вам (ср.: Мф. 6, 33).

Два человека стояли на площади города и ждали, не наймет ли их кто-нибудь в услужение. Они были родными братьями, но весьма отличались друг от друга: старший был рассудителен и опытен; младший был ветрен, легкомыслен и особенно склонен к забавам и удовольствиям. Оба они были бедны и потому должны были искать себе занятие и пропитание. В том же городе два господина искали себе слуг: у одного было обширное хозяйство, и, давая людям работу у себя, он хотел через то доставить себе и удовольствие, и выгоду; другой же хотя не занимался хозяйством, но был тщеславен и всегда завидовал первому, а потому собирал у себя в доме как можно более слуг, чтобы блистать пышностью и великолепием. Посланные от господ пришли на площадь и стали звать обоих братьев, каждый к своему господину. Один говорил: «Идите служить к нам: наш господин богат и щедр; много у него работы, но велика и награда – надобно только быть прилежным и верным, и он сделает вас навек счастливыми». Другой говорил: «Нет, идите лучше к нам: у нашего господина совсем нет никакой работы, а нужны ему люди для легких услуг в доме; у нас вы будете проводить время в удовольствиях; о содержании же и плате говорить нечего: увидите сами, как щедро он награждает служащих ему». Братья долго думали и не решались, куда им идти. Старший предпочитал первого господина, а младший пленился описанием веселой и приятной жизни у второго и решился непременно идти к нему. Таким образом, братья, хотя с некоторым прискорбием, решились разлучиться. Впрочем, чтобы знать, кто удачнее сделал выбор, положили в каждую неделю один раз видеться и рассказывать друг другу о своем житье.

По истечении недели братья, как условились, встретились. «Как живешь, брат? – спросил младший. – Каков твой господин? Как тебя принял? Ты что-то невесел, уныл: видно, тебе не очень посчастливилось?» – «Не знаю, что тебе сказать на это: я и доволен, и нет. Господин наш, как видно, человек богатый и весьма добр. Принял меня и важно, и ласково, обещал щедро награждать, если буду исправен и верен, и не отлагая надолго, тот же час назначил мне дело и велел идти на работу. «Время дорого, – говорил он, – не надобно терять ни минуты. Содержит нас хорошо; о каждом печется, как о родном; сам наблюдает, все ли довольны и здоровы. Хорошо бы нам жить у него, да слишком много дела. Я немного пожил, а уже намучился от трудов. А как ты живешь?» – «О, я не живу, а блаженствую. Наш господин самый любезный человек на свете. Какой у него богатый дом! Везде золото и серебро, либо мрамор. А как он меня принял! Это, кажется, не господин, а друг и товарищ. Все мое дело состоит в том, чтобы или провожать господина в театр, на охоту, в гости, или у себя принимать гостей, доставлять им удовольствия, забавлять их, и только. Прошла целая неделя, а я и не видал ее. А какое содержание! Не только пища та же, какую сам употребляет, но и вино позволяет нам употреблять, сколько хотим. О, я бы советовал и тебе к нам же перейти». – «Посмотрю, что будет далее, – сказал старший брат, – если не будет мне легче, то я, кажется, решусь на это. Через неделю скажу тебе, что придумаю». Неделя прошла, и братья снова увиделись. «Что, решился ли ты оставить своего строгого господина?» – спросил младший брат. «Нет, – ответил старший. – Теперь и не думаю никогда отходить от своего господина: я вижу, что живу в добром месте. Господин наш самый добрый и благородный человек: какие богатые подарки он нам делает!» – «Но ведь ты говорил, что у него трудно: разве теперь вам меньше дела?» – «Нет, не меньше: но я ныне привык к трудам. Теперь мне ничего не стоит встать с восходом солнца и заниматься во весь день. Даже не могу понять, как я прежде мог жить без занятия и труда, как и ты теперь живешь. Я думаю, что ты должен скучать». – «О, не заботься обо мне. Я и не вижу, как время летит. У нас удовольствия столь разнообразны и так их много, что скуке не может быть места». – «Но ты отчего томен и бледен: уж здоров ли ты?» – спросил старший. «О, ничего, – отвечал младший, – это, конечно, оттого, что я ночью мало спал, потому что до самой зари веселился с гостями. Да и теперь мне время идти домой и готовиться к приходу гостей. Прощай».

Еще прошла неделя, и братья опять увиделись. – «Здоров ли ты, брат любезный? Ты бледен и худ, тебя едва узнать можно!» – «Ах, я едва могу ходить. Кажется, ничего трудного не делал, проводил время в одних играх и забавах, но и они меня так истомили и измучили, что начинаю опасаться, как бы не случилось со мной чего худого». – «Я предугадывал, что это случится, но только не смел говорить тебе, потому что тогда ты бы меня не послушал. Но послушай теперь, брат любезный, послушайся совета искреннего: перемени образ жизни; оставь своего господина. Ты немного послужил у него, но уже так изнурился; а что будет после? Что будет, если он прогонит тебя, когда ты не в состоянии будешь служить ему? чем будешь тогда жить? Подумай об этом!» – «Я уж и сам думаю об этом и готовлюсь уйти от своего господина. Только пока нельзя этого сделать; надобно кончить некоторые дела. На следующей неделе надеюсь быть свободен».

Через неделю старший брат пришел на место свидания, но младшего там не было. Долго ждал он его и, не дождавшись, наконец, решился идти к нему. «Не болен ли он, надобно посетить его», – подумал брат. Подходя к дому, еще издали видит он великолепный съезд, слышит громкую музыку и, подумав, что брат его, конечно, занят приемом гостей, хотел идти назад. Но в какое он пришел изумление, когда недалеко от себя услышал стон, а потом увидел своего брата, лежащего на голой земле! «Что с тобою, брат? Как ты очутился здесь и в таком жалком положении?» – «Ах, – отвечал тот, – сколь я был безумен, что служил господину, который не имеет ни чувства, ни совести, а только обольщает бедных людей приманкой приятной службы, а после вот как за нее награждает! Услышав о моей болезни, хозяин тотчас сказал мне, что более не имеет во мне нужды и что, следовательно, я должен искать себе другое место. Я представлял ему свое усердие к служению, но он сделал знак слугам, и они насильно вывели меня за ворота и оставили здесь умирать от болезни и горести». «Несчастный брат! – сказал старший, – твое легкомыслие погубило тебя. Но если выздоровеешь, надеешься ли ты преодолеть свою склонность к забавам и неге и трудиться, сколько сил станет? В таком случае я бы сказал о тебе моему господину, и он по своему милосердию к бедным, верно, не отринет тебя, несмотря на то что ты служил у врага его, и приложит о тебе попечение, как отец. Только обещай впредь служить ему одному, сколько позволят твои силы. У нас тебе будет хорошо». У бедного появились слезы на глазах. «Веди меня к нему», – сказал он и тотчас же побрел, хотя и с трудом, опираясь на плечо своего брата, к новому господину.

Милосердый господин милостиво его принял, обласкал, успокоил, скоро исцелил от болезни, приохотил к трудам и сделал его счастливым человеком.

Братья в этой притче – это все мы. Господин, сперва принявший к себе столь ласково, а потом изгнавший от себя столь презрительно меньшего брата, – это мир, который обманывает людей ложным видом своего богатства, завлекает приманкой непрестанных забав и удовольствий и потом оставляет на явную гибель. Другой господин, строгий, но справедливый и благий, коему служил старший брат, – это Бог, Который, дав нам краткое время жизни, требует, чтобы мы все, без малейшего опущения, проводили его в трудах. Служение Богу сначала кажется тяжким и трудным, но потом легким и приятным и оканчивается приобретением от Него богатейшего наследия – Царства Небесного. Блажен, кто в служении Богу проводил все время своей жизни! Счастлив и тот, кто хотя и служил миру, но увидел его обман и пришел к Богу с искренним раскаянием и готовностью впредь служить Ему одному! Но горе тому, кто всю жизнь свою служил миру и умирает слугой мира!

Один юноша отличался искусством ковать из золота разную утварь. Богатый вельможа как-то призвал его к себе, дал ему много золота и повелел сделать из него крест для церкви. Возвратившись от вельможи домой, юноша задумался и сказал самому себе: «Великую награду получит вельможа от Господа за столь большое пожертвование золота, но почему же вместе с ним не сделаться участником награды от Господа и мне? Возьму и положу в крест хоть немного своего золота и буду надеяться, что и мою жертву примет Господь, так же как принял две лепты евангельской вдовицы». И с этими словами вложил на устройство креста и своих десять златниц. Когда крест был готов, юноша принес его вельможе. Тот положил крест на весы и, увидев, что он весит более, чем выданное им золото, заподозрил юношу в краже и сказал: «Зачем ты украл мое золото, заменив его в кресте каким-то другим металлом?» – «Сердцеведец Бог видит, что я ничего из твоего золота не взял себе; но я возревновал о той награде, которая будет тебе, и пожелал быть участником в ней, и потому и со своей стороны вложил в крест десять златниц, веруя, что Бог примет их так же, как принял две лепты евангельской вдовицы». Слыша это, вельможа изумился и сказал юноше: «Итак, если ты подлинно из любви к Богу отдал Ему добро твое, желая иметь от Него вместе со мной часть в награде, то знай, что с сего дня я усыновляю тебя и делаю наследником всего моего имения». И слова свои вельможа не замедлил привести в исполнение... Прожив вместе в любви и мире, они оба получили спасение.