Отдел второй. Из жизни девиц

Чистякова

Наступила Пасха; она у русского народа называется Светлым днем, Великим днем. К этому празднику наши крестьяне приготовляются, можно сказать, в течение целого года; тут они с особенной заботливостью начинают убирать свои избы, большей частью неопрятные, моют все: полы, стены, даже образа; приготовляют лучшее платье, собирают все, что нужно для угощения, варят пиво, мед или покупают их. Этот праздник бывает в начале весны, когда и вся природа, так сказать, радуется вместе с человеком, возрождаясь от зимней смерти.

В деревне Ивановской было одно очень доброе семейство, мать и дочь, девушка лет восемнадцати или девятнадцати. Они так же, как и все, весело хлопотали, чтоб встретить, как следует православному человеку, наступающий праздник. Только дня за два или за три до него приходит один нищий и говорит, что в другой деревне подруга матери очень больна, ждет смерти и желала бы проститься с ней. Деревня эта, в которой жила подруга, находилась по ту сторону реки Волги. Добрая Марфа, не думая долго, сделав все нужные приготовления к празднику и посоветовав дочери своей, Марине, что как делать, тотчас отправилась к больной. Больная едва могла узнать ее, поцеловала спокойно и сказала:

– Я умру. Жизнь моя была очень грустная, и я охотно расстаюсь с ней. Но ты не жалей обо мне. Мне жаль только вот этих бедняков, которые остаются без меня, – этого крошечного ребенка и эту слепую старуху, мою мать. Приюти их, если можешь. Бог тебя наградит, а я на том свете тебя не забуду и стану молиться о твоем счастье и спасении.

Сказав это, она умолкла, посмотрев на нее пристально, с выражением участия и любви, хотела перекреститься, но рука ее упала с постели, свет глаз забегал, как потухающая свечка, и потом угас. Марфа перекрестила ее и закрыла ей глаза. Слепая старуха, не видя, что тут происходит, спрашивает Марфу:

– Что, моя дочь, знать, заснула?

У Марфы так и повернулось сердце.

– Да, заснула, – сказала Марфа, – и больше не проснется: она умерла.

Бедная слепая старуха зарыдала, как дитя.

– Что со мной будет? – сказала она. – Куда мне деться с этим ребенком? Лучше бы Бог меня прибрал, а спас ее: тогда бы дитя ее не пропало.

– Не печалься, – отвечала ей Марфа, – я тебя не покину. Дай только схоронить покойницу, и потом отправимся ко мне; у нас места довольно, хлеб есть, я еще в силах; Марина моя – хорошая работница; за дитятей твоим мы будем смотреть, как за собственным ребенком; нам будет веселей, когда мы увидим, как он станет играть, забавляться и, вырастая, умнеть; а вырастет, так он не забудет, может быть, меня на старости лет, и мне придется искать у него помощи. Ведь Марина – девушка на выданье, ей не век вековать со мной; хорошо еще, если добрый человек захочет пристать к нашей семье и жить у нас, а то не портить же мне судьбу ее; придется когда-нибудь отдать, может быть, на край света, верст за десять.

Бедная слепая старуха несколько успокоилась от этих слов, замолчала, перестала плакать, но на лице ее выражалось глубочайшее страдание. Покойницу похоронили, собрали все необходимые пожитки, да их же было и немного, все можно было уложить в какие-нибудь два-три узелка, а кой-какой скот решили продать впоследствии, а на эту пору поручили присмотреть за ним доброму соседу. Распорядившись таким образом, Марфа взяла ребенка на руки, слепую старуху под руку и отправилась к себе в дом, несколько беспокоясь о том, что она так долго оставила Марину одну, которая, вероятно, о ней также беспокоилась.

Между тем в это время вот что случилось: Марина, ожидая мать, каждый день, как только можно было оторваться от работы, прибегала на берег Волги и смотрела, не идет ли мать. Не видя ее, она начинала тревожиться и думать, что, может быть, она сама заболела. Вот однажды таким образом она стояла в раздумье и печали, между тем лед на Волге начал вздуваться больше и больше, трескаться и лопаться. В это время Марина видит, что две женщины с чем-то в руках сбегают с крутого берега на реку и торопятся через нее перейти. Лед между тем тронулся, льдины были огромные, правда, но между ними уже образовались большие промежутки, так что с одной льдины на другую можно было перескочить только сильному и проворному человеку, и то с большой опасностью и не иначе, как с шестом. Марина всматривается, кто эти женщины, сердце у нее бьется сильно: Боже мой, она узнает, что это ее мать! Лед между тем лопается больше и больше; женщины отстают от берега; она бежит за ними по течению реки и следит глазами за своей бедной матерью, которая уже дошла до половины реки и то бросится назад – вернуться нет возможности, то бросится вперед – и тут мало надежды. Народ между тем столпился, все смотрят, бегут, кричат: «Помогите, помогите», однако ж никто помогать не решается. Марина хватает багор¹⁹, бросается с берега, перескакивает со льдины на льдину и добегает до своей матери.

– Возьми прежде всего ребенка, – кричит мать, – а я останусь с этой старухой; она, видишь, слепа, она пропадет, а я не хочу брать греха на свою душу, я обещалась ее дочери перед смертью о ней заботиться, я же ее ввела в беду, я привела ее сюда.

Разговаривать долго было нечего, Марина схватывает дитя, подбегает к берегу и бросает его на руки одному крестьянину, который тут находился, потом снова возвращается к матери. Мать говорит:

– Теперь, как хочешь, возьми и веди эту старушку.

Старуха, услышав это, говорит:

– Нет, если я утону, обо мне жалеть некому, я ни для никого не нужна, а ты пропадешь – горе твоей дочери на целую жизнь и, может быть, горе и ребенку. Ступай ты!

Между ними начинается великодушная борьба. Мать наконец уговаривает Марину взять старуху.

Они также благополучно доходят до берега; крестьяне сбрасывают веревку; Марина обертывает ею старуху, дает веревку ей в руки, и ее втаскивают. Между тем мать уже далеко отнесло; между ней и дочерью громадные полыньи, перескочить нет возможности. Дочь в отчаянии кричит матери, падает на колени, молится Богу и, перекрестившись, бросается в воду, доплывает до льдины; а лед все больше и больше ломается; вот треснула эта самая льдина, на которой она находилась, и их разорвало. Они должны бросить друг друга, чтоб обеим не повалиться в воду. Девушка опять бросается вплавь к матери, снова они борются с опасностью, наконец, они уже почти у самого берега или сажени две от него; но здесь река совсем очистилась. Что же им делать? Дочь умеет плавать, а мать нет; девушка схватывает ее себе на плечи и бросается со льдины в воду. В одно мгновенье обе они исчезли в воде: надвинулась льдина и покрыла их.

Все с ужасом вскрикнули; несколько мужиков с баграми и топорами кинулись к берегу, разрубили и оттолкнули льдину; женщины вынырнули, их зацепили баграми и вытащили на берег. Скоро их удалось привести в чувство, они были спасены. Это происшествие сделалось известным по всем окрестным деревням, и в Светлый праздник после обедни в этот бедный домик прежде всех пришел священник и отслужил благодарственный молебен. Крестьяне на радостях нанесли праздничных подарков Марине и ее матери и по очереди из дома в дом приглашали их в продолжение целой недели к себе в гости. После праздника дом покойной подруги Марфы вместе со скотом и со всеми земледельческими орудиями был продан, правда, за маленькую цену, но все же это дало им средство устроиться, и они употребляли все усилия, чтобы успокоить осиротевшую старуху и воспитать бедного мальчика.

По журналу «Юный читатель»

Первые спасательные станции были устроены в Англии 50 лет тому назад, и там образовалось общество спасания, которое взяло на себя все заботы о помощи на водах. Но до этого корабли, терпевшие крушение у берегов Англии, могли рассчитывать только на случайную помощь храбрых рыбаков, которые иногда в страшную бурю пускались в море, чтобы спасти погибающих. Такие подвиги совершались часто, и сами моряки смотрели на них как на выполнение своего долга, и поэтому не придавали им особенного значения. Но все в Англии были поражены, когда разнеслась весть, что подобный подвиг храбрости и самоотвержения совершила молоденькая, слабая здоровьем девушка, дочь маячного²⁰ сторожа Грэс Дэрлинг, что она спасла жизнь девяти человекам!

Это было 6 декабря 1838 года. Рано утром сторож Лонгстонского маяка Вильям Дэрлинг увидел, что на скале, верхушка которой виднелась над поверхностью океана, находятся люди, в отчаянии цеплявшиеся за скалу, вокруг которой бушевали яростные волны. Место тут самое опасное, усеянное множеством скал и подводных рифов (т. е. камней), и немало кораблей разбилось об эти скалы. Вильям Дэрлинг тотчас же понял, что произошло крушение, и действительно, вокруг скал виднелись обломки корабля. Ночью была сильная буря, и океан продолжал бушевать, грозя ежеминутно поглотить несчастных людей, минуты которых, казалось, были сочтены. В то время о спасательных станциях еще не было и помину, и поэтому у Вильяма Дэрлинга не было никаких средств спасти погибающих. Нельзя же было пускаться в море в такую бурю, это было бы безумием! Грустный спустился Дэрлинг с верхушки башни, где был устроен маячный фонарь, вниз, в комнатку, где помещалась его семья, и рассказал своим домашним о том, что он видел. Все выслушали его рассказ и начали молиться о спасении души тех, которые были обречены на верную гибель.

– Неужели нельзя спасти их, отец? – спросила Вильяма Дэрлинга его старшая дочь.

– Нет, – сказал Вильям. – В такую бурю это невозможно. Кто же решится выехать в лодке? Посмотри, какой страшный бурун²¹ разбивается о скалы. Лодку разнесет в щепки.

Грэс ничего не ответила, но ей казалось ужасной мысль, что тут вблизи погибают люди и ничего не делается для их спасения. Разве попытаться самой? Грэс много ходила в море, умела отлично грести и управлять лодкой и превосходно плавала.

– Отец боится, – сказала она себе, – потому что, если он погибнет, то некому будет кормить семью, ну а я могу попробовать.

Она потихоньку вышла на берег и направилась к тому месту, где хранились лодка и все рыболовные снаряды. Но отец ее, как только заметил, что она ушла, тотчас же догадался, что она задумала. Он поспешил вслед за ней и, действительно, увидел, что она спускает лодку на воду.

– Грэс, это безумие! – крикнул он.

Но девушка его не слушала. Она уже сидела в лодке и веслом отталкивала ее от берега. Вильям бросился в воду, чтобы помешать ей, и успел вскочить в лодку. Схватив другое весло, он пытался направить лодку к берегу, но молоденькая девушка, на вид такая слабенькая, оказалась сильнее его. Лодка вертелась на одном месте, так как отец греб к берегу, в то время как дочь гребла изо всех сил вперед. Видя, что лодка не двигается, Грэс начала умолять отца, чтобы он пустил ее, говоря ему, что она не будет иметь покоя всю жизнь, и что ее вечно будет преследовать образ этих несчастных, цепляющихся за скалу людей, если отец не допустит ее спасти их.

Мольбы дочери подействовали, и старик уступил. Вдвоем они быстро двинули лодку, и она полетела, как стрела, навстречу бушующим волнам. Скалы Фарнейских островов, около которых произошло крушение, становились все ближе. Дэрлинг был старый, опытный моряк и превосходно управлял лодкой, а Грэс понимала его с одного слова. Лодка то поднималась на гребни валов, то летела стремглав в бездну, и девушку обдавало холодной морской водой, но она не выпускала весла из своих рук и с напряженным вниманием следила за указаниями отца. Наконец в последний раз волна подняла их и, казалось, готова была поглотить лодку, но она опять вынырнула и очутилась на берегу у подножия скалы, на которой приютились девять несчастных, спасшихся с разбитого корабля.

Грэс с отцом вскочили в воду, и с неимоверными усилиями им удалось вытащить лодку подальше к подножию скалы, чтобы ее не унесло волнами. Затем девять погибающих, к которым так своевременно подоспела помощь, перебрались со скалы в лодку, которая снова начала свою отчаянную борьбу с бушевавшим океаном. Когда наконец лодка достигла берега, то изнемогшая девушка лишилась чувств и отцу пришлось на руках отнести ее домой.

Весть о ее подвиге скоро разнеслась по всей Англии. Королева Виктория, которая тогда сама была еще очень молода, пожелала видеть молодую героиню и осыпала ее драгоценными подарками. Вообще в английском обществе много говорили о Грэс, и ее поступок, описанный английскими писателями, заставил англичан подумать о необходимости устройства спасательных станций в опасных местах. Таким образом, благодаря подвигу молоденькой девушки возникло в Англии «Общество спасания на море», которому столько людей обязаны своим спасением. Но бедная Грэс недолго прожила после своего подвига. Страшное напряжение сил и холодная ванна, которую она приняла, спасая погибающих, вызвали у нее скоротечную чахотку, которая и унесла ее в безвременную могилу.

Сост. по «Чтению для детей» Тодда

I

Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? и ни одна из них не забыта у Бога... Вы дороже многих малых птиц (Лк. 12: 6, 7).

Воробей, названный в Священном Писании, вероятно, той же породы, как и европейский; он живет стаями в городах и в таком большом количестве, что не имеет никакой цены в глазах людей. Пять птиц стоят два ассария (две копейки). И однако Христос говорит: «и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12: 6). Но отчего же, дети, жизнь воробья так мало ценят, а человеческую жизнь так дорого?

Иногда мы встречаем на улице мертвого воробья, но не поднимаем его и не обращаем на него внимания. Если же окажется на улице мертвый ребенок, то, напротив, поднимаем всех на ноги и стараемся отыскать и наказать убийцу. Птенчик, потерявший родителей, жалобно зовет их, прося пищи, и никто не заботится о нем. Но всегда находятся добрые люди, которые приютят и накормят бедного сироту. Если буря побьет тысячу птичек, никто не заметит этого; но если люди найдут на дороге двух замерзших детей, то эта весть с быстротой молнии разнесется по всем окрестностям. А между тем Бог заботится о каждой маленькой птичке; и хотя эта маленькая птичка имеет в глазах людей мало значения, но она есть творение Божие; и несмотря на это, одна человеческая душа в Его глазах дороже, чем много маленьких птичек. Одна человеческая душа дороже для Бога всех рыб, птиц, всех животных, собранных со всей земли.

Человек – высшее существо. Он сотворен по образу и по подобию Бога – он мыслит, рассуждает, любит и чувствует истину, добро и красоту; он имеет дар слова, наделен свободой воли и одарен бессмертной душой.

Взгляните на птичку: она весело чирикает, взлетает на воздух и снова опускается, делает свое гнездышко и растит своих маленьких. Но у нее нет разума; по инстинкту²² свивает она свое гнездо, но не рассуждает о будущем; не может любоваться и природой.

Не таков человек. Представьте себе, что путешественник находится между двумя высокими горами. Густой туман стелется по горам. Но вот на одном месте он рассеялся, и путешественник видит над собой голубое небо, высокие скалы и вершины гор, покрытые вечными снегами; освещенные яркими лучами солнца, они блестят, как алмазы. При этом зрелище мысль его возносится к новому Иерусалиму²³, врата которого – жемчужина; улица города – чистое золото. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне, ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец, т. е. Иисус Христос, Спаситель мира (Откр. 21, 19–21, 23 и 25). Подобные мысли недоступны ни одной птичке. Но какими богатыми способностями одарен человек!

Младенец, сладко спящий теперь в своей колыбели, через полвека может быть великим мужем. С помощью телескопа он может измерить величину миров и расстояние между ними. Или же пустится в плавание по неизвестному океану с целью отыскать новые земли. Энергия (деятельность) его беспредельна; ни ветер, ни буря не остановят его. Он может выстроить здание, которое будет удивлением всех народов как по размеру, так и по своей красоте и прочности. Или же он может основать школу, из которой выйдет много замечательных людей. Или же он может написать хорошую книгу, которая будет иметь благотворное влияние на читателей. Он может сделать новое изобретение, которое принесет огромную пользу.

Из всего этого мы видим, почему в очах Божиих младенец дороже многих птичек.

II

Иногда мне приходится говорить перед большим собранием детей. Их не знаю я по имени, никогда не видел их и, вероятно, никогда больше не увижу. Но я знаю, что из них выйдут искусные механики, доктора, купцы, проповедники, чудные матери семейств, сестры милосердия и т. д. Не знаю, которые из этих детей будут великими и добрыми людьми, благородными и самоотверженными женщинами, – но я знаю, что некоторые из них будут прекраснейшими украшениями рода человеческого.

«Вы дороже многих малых птиц». Христос говорит нам, как ничтожна птичка в глазах людей; а несмотря на это, Господь заботится о ней. Человеческая же душа для Бога гораздо дороже. Если Он не забывает птички, тем более не забудет Он нас.

Дети, взгляните на калеку. Этот бедный, едва двигающийся человек стал калекой не оттого, что Господь не обращал на него внимания, как бы забыл его, но для его же счастья вечного. Его болезнь, может быть, предохраняла его от гибельных грехов. И тот человек, прикованный несколько лет тяжким недугом к постели, тоже не забыт Господом; тоже не забыт Господом и тот старик, который потерял все пять чувств.

Мы сажаем маленькое деревце и заботливо ухаживаем за ним, зная, что от нашего ухода за ним зависит его плодородие. И Господь также ценит нас не за то, что мы в данный момент представляем, а за то, чем мы будем в будущем. Он слышал, как Его творение страдало под проклятием греха, и послал Сына Своего, чтобы искупить душу и тело человека. Воробей поет сегодня и умрет, и этим для него все кончится. Но нас после смерти ожидает еще загробная жизнь.

Представьте себе, что на одной из отдаленных звездочек встретились два ангела. Лица их сияют счастьем и любовью.

– Где бы был? – спрашивает один из них.

– Взгляните на ту звездочку, – говорит другой, – которая кажется такой маленькой, потому что она так отдалена от нас. Господь послал меня туда, чтобы сотворить доброе дело и осчастливить весь мир.

– Но где же был ты? – Слыхал ли ты когда о мире, который называется землей?

– Да, нередко, – это тот мир, где был воздвигнут крест, на котором умер Сын Божий, чтобы спасти людей. Я видел многих, пришедших с той земли, слышал, как они поют, как звуки их гимнов сливаются с хвалебными песнями других небожителей. И какой радостью, каким восторгом сияют лица их всех! Сколько времени пробыл ты на земле?

– Около пятидесяти лет по их счету, но ведь у нас, на небе, это ничего не составляет, как и у них миг, или момент, почти не считается.

– Какое было твое поручение?

– Мне был поручен младенец, нежный, как цветок. Я должен был оберегать его и приготовить его для неба. Когда он первый раз пролепетал слова молитвы, я встал на колени возле его кроватки. Когда он начал учиться и стал ходить в школу, я сопровождал его и находился везде вместе с ним. Когда взрослые по неразумию говорили пред ним злые, соблазнительные слова, я старался отвращать его слух от этих гнилых слов. Когда он сделался взрослым, я успокаивал его страсти и предохранял от зла. Когда он грешил, я печалился. Когда же его посетила благодать Святаго Духа и наступило решение судьбы его для времени и вечности, я не отлучался от него ни на одно мгновение, и как томился за него! До этого момента, т. е. до перелома жизни его, я находился в сильном беспокойстве; когда же я увидел слезу раскаяния на его лице, то поспешил на небо с радостной вестью, что еще одна грешная душа сделала переход к жизни, и я присоединил свой голос к радостному пению ангелов над раскаявшимся грешником. Потом я снова возвратился к нему. Он боролся с искушениями, победил грех, посеял семя, которое в будущем принесет прекрасные плоды: он написал имя Христа на многих сердцах, и влияние его будет таково, что и после его смерти его пример будет жить между людьми. Теперь он окончил свою жизнь, и я веду его в вечные обители. Скоро я положу его к ногам Агнца; и в каком неописуемом восторге он воскликнет: «Достоин еси!» Увижу его одетым в белое одеяние, с венцом жизни на голове и золотой арфой в руках – и вполне пойму слова Спасителя: «Вы дороже многих малых птиц!»

Из книги «Хорошие люди» Острогорского

Вокруг Боденского озера (в Австрии) высятся скалистые горы. В голубом зеркале его вод отражаются яркие небесные звезды, и бежит по ним каждое облако, плывущее по небу.

Полночь. Смотрит небо на зеркало озера, на спящий город, прекрасный город Брегенц, что стоит над озером на тирольском берегу. Старинный это город: тысячу лет стоит он над озером.

С незапамятных времен тени его башен и стен осеняют скалы утесистых гор. Знают все, кто живет близ него, легенду²⁴ о том, как был спасен триста лет тому назад, в ночную пору, город Брегенц.

Далеко от родины и родных пошла искать хлеба бедная тирольская девушка; ушла она в швейцарские долины, живет там служанкой, и с каждым годом слабеет в ее сердце память о родном крае. Добрым господам служила она, служила усердно и верно; привыкла она к швейцарцам: своими людьми стали они ей. И когда гнала она на пастбище стадо, уж не оглядывалась в ту сторону, где стоит Брегенц.

Уж не вспоминает она о Брегенце, забыла об отчизне – Тироле; не прислушивается к властям об австрийских битвах и походах, и с каждым днем спокойнее встает под тихой кровлей новой отчизны. Так шла жизнь ее в тихой швейцарской долине.

Вдруг появились грозные признаки близкой войны. Несжатая стоит золотая нива; беспрестанно сходятся и жарко толкуют о чем-то швейцарцы.

Задумчивы и пасмурны мужчины; сурово потуплены в землю их очи; с беспокойством толкуют промеж себя женщины – не о пряже, не о тканье думу думают, и дети боятся уйти порезвиться в поле.

Вот мужчины собрались все на поле; пришли к ним из соседнего города какие-то незнакомые люди; горячо рассуждают они, беспокойно поглядывая на озеро.

Вечером собрались опять. Покинули их сомненье и страх; шумно разносятся по берегу их шумные разговоры. Старшина встал и со стаканом в руке громко провозгласил:

– Пьем за погибель проклятого врага. Вот уже близка ночь, и когда проглянет новый день, вражеская крепость Брегенц будет в наших руках.

Страх и гордость на лицах у женщин. У тирольской девушки замерло сердце.

Видит она вдалеке прекрасный родной Брегенц, высятся его башни; нет подле нее друга, кругом одни враги ее родины. Проснулась в ней память детских лет, припомнились знакомые лица, звучат в ушах родные песни тирольских гор...

Ничего не слышит она, хотя несутся издали дикие крики. Не видит зеленых швейцарских долин и лугов: одно перед глазами – родной город, и тайный голос любви к Отчизне будто шепчет: «Иди, спасай Брегенц, предупреди об опасности».

Спешит она торопливой, легкой ногой... Вот конюшня; выводит она доброго скакуна, кормленного ее рукой; несет он ее в родную землю.

Быстро скачет он в ночном мраке. Вот уже зеленый луг остался позади и каштановая роща далеко. Впереди бурно шумят волны. Что ж медлит девушка? Разве тучи перенесут ее через эти волны?

Скорее! Некогда медлить! Уж одиннадцать бьет на часах колокольни. «Боже, спаси Брегенц, успокой волны», – молится она. Но шумнее бушует река, кипят воды. Смотрит девушка сквозь мрак, отпускает поводья; бросается конь, рассекает волны грудью, бодро плывет, борется с волнами. Вот блеснули огни родного города. Но берег крут и высок; испуганный конь храпит; прилегла девушка к его гриве; отчаянно ринулся он вперед и вмиг выносит ее на берег.

И несется она к высоким стенам Брегенца, вот уж ворота – часы бьют полночь. Вышли на крики ее воины, узнали о грозящей опасности. Встали воины в доспехах на стенах, и к рассвету отбиты враги.

И вечной славой увенчана спасительница родины – тирольская девушка; прошло с лишком триста лет, но стоит на холме памятник смелому делу ее, ходят туда брегенцкие девушки, смотрят на отважную всадницу; и ночью, обходя город, сторож кричит: «Девять», «Десять», «Одиннадцать», но не кричит он «Полночь», провозглашает он в этот час на память всем имя тирольской девушки.

Из журнала «Родник»

Европейцы понятия не имеют, что такое ледяная пурга.

Если хотите, я с вами поделюсь нашими впечатлениями.

Вы должны, во-первых, знать, что с ноября по апрель в Дакоте²⁵ почти не бывает снега, но морозы случаются жестокие. Вот почему ледяная пурга – совсем не то, что обыкновенная снежная метель. Это просто резкий, холодный вихрь, который несется с быстротой 60 миль в час и иногда так же быстро утихает, как налетит. Он своей силой взметает целые тучи мельчайшей ледяной пыли, которая хлещет животных и людей, точно миллионами жгучих иголок. Устоять против такой пурги почти нет возможности. Туземные буйволы, коровы и овцы, прирученные с детства к этому явлению природы, по чутью угадывают приближение ледяной пурги и сломя голову бегут искать защиты или в ущельях ближайших гор с неподветренной стороны, или между строениями, или за большими стогами сена; там они скучиваются целыми стадами, чтобы потеплее было, и, понурив головы, стоят смирно, выжидая, когда вихрь пролетит.

В то время, когда пурга в полном разгаре, идя по улице, нельзя отличить один дом от другого, и нередко находят людей, замерзших в нескольких шагах от своего крыльца. Термометр сразу страшно падает, ртуть замерзает, и измерять температуру можно только при помощи спиртового термометра. Если вы не успеете укрыться в ближайшем доме и пойдете спиной к ветру, ледяной вихрь немилосердно начнет бить вас в шею; если же на беду вам придется идти против ветра и к вам не подоспеет вовремя помощь, то кончено: через час вы совсем окоченели.

В январе 1886 года день стоял ясный, морозный. Дора Кент, шестнадцатилетняя дочь фермера²⁶, жившего у Чертова озера в провинции Дакота, хлопотала у себя в кухне, приготовляя семье обед. Мать ее умерла за год перед тем, и на Доре как на старшей дочери лежала тяга домашнего хозяйства. Две маленькие ее сестры, одна десяти, другая четырех лет, не отставали от нее ни на шаг и больше мешали, чем помогали ей. Отец же с тремя ее братьями молотил хлеб в риге, саженях в двадцати от дома.

Сильно заиндевевшие окна не позволяли видеть, что делается на улице; ярко топившаяся громадная печь приятно согревала и освещала комнату, придавая ей необыкновенно уютный вид. Но вдруг наступил мрак, и в стекла что-то застучало, посыпался как будто крупный гравий²⁷. Дора поняла, что на ферму налетела ледяная пурга.

Случилось это не в первый раз, и потому, зная, что отец и братья под надежным кровом риги, Дора спокойно продолжала готовить свой обед; а когда на кухонных часах пробило два, она поставила на стол горячие кушанья, сняла со стены медный рог, который служил им вместо звонка, и, став на крыльце, громко затрубила.

Прикрываясь навесом крыльца, Дора была более или менее защищена от бури, но колючий снег засыпал в одно мгновение все ее лицо, а руки с трудом удерживали металлический рог. Она убежала назад в кухню и стала ждать; прошло четверть часа, полчаса – никого! Обед простыл. Она поставила блюда с кушаньями в духовой шкаф, а сама опять выбежала на крыльцо и принялась трубить. Но теперь в трубу так быстро набились комья заледенелого снега, что Дора не могла вытянуть из нее ни малейшего звука. Вторично скрылась она в кухню и, дрожа от волнения, начала прислушиваться, не идут ли отец и братья. Прошло еще четверть часа.

– Алиса, пригляди за сестрой и за кушаньем, – сказала она своей десятилетней сестре, – а я сбегаю в ригу, справлюсь, что такое случилось с отцом и с братьями.

– Нет, Дора, не ходи, пожалуйста! – начала упрашивать Алиса, которая не раз уже видела трупы замерзших людей и коров и очень хорошо понимала, что значит выйти на улицу во время пурги. – Отец и братья, верно, переживают бурю. Ты им не поможешь, а сама замерзнешь.

– Нет, милая, пойду, – возразила Дора, – мое сердце чует, что случилось что-то недоброе. Сил нет ждать!

И она подложила угольев в печку, чтобы огонь горел поярче, закуталась как можно теплее, надела высокие меховые сапоги, сунула в карман фляжку с водкой и захватила компас, чтобы определять дорогу. Несмотря на то, что рига была вдвое выше и шире дома и стояла от него всего в двадцати саженях, ее и признаков не было среди бушевавшей метели. Дора взяла длинный канат, одним концом опоясалась, а другим крепко-накрепко обмотала замочную ручку наружной домовой двери и, мысленно помолясь Богу, пустилась в опасный путь по направлению к северу, так как знала, что рига находится именно в этом направлении. Ее трепало из стороны в сторону, но она не спускала глаз с компаса, то и дело поднося его к самому лицу. И вот наконец она у ворот риги; ворота были заперты. Застучав в них кулаком изо всех сил, Дора бросилась навстречу братьям, которые тотчас отперли ворота и приотворили их немного.

– Где отец? – крикнула она, задыхаясь от усталости.

– Не знаем, – отвечали братья в один голос. – Он ушел домой с полчаса тому назад и велел нам остаться здесь, пока не придет за нами.

– Взял ли он с собой канат?

– Конечно, взял. Он привязал его где-то около риги, – заметил старший брат Джо.

– Так пойдем отыскивать его, Джо, нельзя терять ни минуты; а Гарри и Джек пусть посидят здесь пока на месте. Слышите, мальчики? – обратилась сестра к меньшим братьям.

– Возьмите и нас с собой! И мы хотим отыскивать отца! – чуть не плача умоляли мальчики.

– Ни за что! – сказала Дора охрипшим голосом. – Нам нельзя рисковать вашей жизнью. Сидите смирно и ждите нас.

Затворив ворота риги, брат и сестра пошарили около стены и нашли кол, к которому был крепко привязан один конец каната. Его почти уже совсем занесло снегом; но, к удивлению Доры и Джо, он был не натянут, а просто лежал на земле.

– Ну, слава Богу, видно, отец благополучно добрался до дому и отвязал от пояса другой конец, – сказал весело Джо.

Дора покачала головой.

– Нет, – грустно проговорила она, – ты видишь, конец лежит не к югу, следовательно, отец пошел не туда, куда надо бы; да кроме того, пока я бежала к риге, я все кричала, звала его; мы не могли бы не встретиться. Он, наверно, сбился с дороги.

Крепко держась друг за друга, Дора и Джо шли по тому направлению, куда тянулся канат. Минут через десять они наткнулись на торчавший корень малорослого дерева; канат образовал тут петлю и запутался в сучьях дерева. К счастью, у Джо в руках оказался дубовый шест с железным наконечником в виде крюка; при помощи его им удалось распутать петлю каната и пройти еще минут десять против ветра. Перед ними очутился снежный сугроб. Дора бросилась разрывать его. Под снегом лежало тело отца. Был ли то обморок, сон или смерть, сразу трудно было решить.

Приподняв голову лежавшего отца, Дора при помощи брата влила ему в рот несколько глотков водки. Отец застонал.

– Он жив! Слава Богу!

Дети подхватили его под руки, поставили на ноги и проволокли несколько шагов, так как в подобных случаях движение – лучшее средство для спасения от смерти. Толстые меховые перчатки сослужили хорошую службу; благодаря им Дора могла свободно действовать озябшими пальцами и проворно обвязала брата и отца одним и тем же канатом, сама же, подхватив последнего под руку, храбро направились к дому. Четверть часа спустя все трое сидели уже у себя в кухне перед пылавшей печкой, и целое ведро снега было употреблено для того, чтобы растереть полузамерзшие ноги и руки бедного отца, который насилу очнулся и едва-едва мог сообразить, что такое с ним случилось.

Оказалось, что фермер сбился с пути, потому что его канат зацепился за древесный пень и разорвался. Выпустив конец каната из рук, фермер имел неосторожность не обвязаться им по поясу, как это сделала Дора. Он принялся распутывать петлю, но, стоя против ветра, скоро выбился из сил и повалился на землю. Несколько раз пытался он звать сыновей, но рев пурги заглушал его крики. Им начал уже овладевать предсмертный сон, и если бы не смелость Доры, он не остался бы в живых.

Как только отец очнулся, и пурга унялась. Джо сбегал за мальчиками, оставшимися в риге, и в этот вечер семья превесело отобедала, хотя тремя часами позднее обыкновенного.

По «Воскресному чтению»

Недавно в Воронеже скончалась добродетельная женщина, известная в городе под именем Маринушки, которую знали и почитали все горожане, духовенство, купечество и рабочий люд, потому что она всю свою жизнь посвятила служению неимущим. С двадцатилетнего возраста она отказалась от всяких житейских благ; будучи довольно богата, она раздала все свое имение бедным, сама же в лохмотьях переходила из дома в дом, прося подаяния, но не для себя, а для известных ей нуждающихся; услышит ли она, что у бедного семейства нет хлеба, – и сейчас соберет по добрым людям и снесет голодающим. Нужно ли платье арестанту, выходящему из тюрьмы, – и Маринушка окажет ему помощь именем Божиим. Богомольная и смиренная без лицемерия, она творила добро десницей, и шуйца²⁸ не ведала про то; этим она приобрела себе от всех расположение и любовь, и кончина ее возбудила всеобщую скорбь. Похороны ее были необыкновенно торжественны: заупокойную литургию служил епископ в сослужении тридцати священников и более пятидесяти лиц прочего духовенства. На пути печального шествия к кладбищу лавки, трактиры и другие заведения были закрыты.

Из проповеди архиепископа Илии Минятия

Ты питаешь к некоторым лицам любовь и дружбу? Оставь, откажись от них навсегда, ибо ты не можешь одновременно любить грех и Бога. Однажды какой-то мудрец отправился в далекий путь. На море случилась великая буря, и он рисковал утонуть, но был чудесно спасен и благополучно вернулся домой. Из одного окна его дома было видно море и, чтобы это не соблазнило его ко второму путешествию, он велел заложить его стеной. О христианин, сколько раз в этой горькой любви ты рисковал потерять жизнь и душу! Ты спасся? Так убегай соблазна, не вступай снова на этот путь, не входи снова в эти двери, не смотри больше в это окно, хорошенько закрой свои глаза, дабы опять не вполз к тебе в сердце змей соблазна.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Как для дитяти все равно, какая бы ни была надета на него одежда, так и христианин – младенец о Христе – должен быть равнодушен к разнообразию, богатству и великолепию земных одежд, считая лучшим и нетленным одеянием своим Христа Бога. Потому что пристрастие к дорогим, прекрасным одеждам свойственно людям века сего или язычникам, как говорит Господь: всех сих, т. е. пищи, одежды изысканной, языцы ищут (Мф. 6, 31), потому что одежда есть идол людей века сего. О, как мы суетны – мы, которые призваны к общению с Богом, которым обещано наследие нетленных и вечных благ. Как неясны наши понятия о вещах тленных и нетленных благах. Как мы неразумны, придавая цену самым ничтожным предметам и не ценя благ вечной души своей, мира, радости, дерзновения перед Богом, святыни, послушания, терпения, вообще всех свойств истинного христианина. Итак, надо ценить душевные блага, доблести, а вещественные как тленные, ничтожные – презирать.

Из сочинений прот. Иоанна Сергиева Кронштадтского

А.Пушкина

Царь с царицею простился,

В путь-дорогу снарядился,

И царица у окна

Села ждать его одна.

Ждет-пождет с утра до ночи,

Смотрит в поле, инда очи

Разболелись, глядучи

С белой зори до ночи;

Не видать милого друга!

Только видит: вьется вьюга,

Снег валится на поля,

Вся белешенька земля.

Девять месяцев проходит,

С поля глаз она не сводит.

Вот в сочельник в самый, в ночь,

Бог дает царице дочь.

Рано утром гость желанный,

День и ночь так долго жданный,

Издалеча наконец

Воротился царь-отец.

На него она взглянула,

Тяжелешенько вздохнула,

Восхищенья не снесла

И к обедне умерла.

Долго царь был неутешен;

Но как быть? и он был грешен;

Год прошел, как сон пустой,

Царь женился на другой.

Правду молвить, молодица

Уж и впрямь была царица:

Высока, стройна, бела,

И умом, и всем взяла;

Но зато горда, ломлива,

Своенравна и ревнива.

Ей в приданое дано

Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

С ним одним она была

Добродушна, весела;

С ним приветливо шутила

И, красуясь, говорила:

«Свет мой, зеркальце! скажи,

Да всю правду доложи;

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?»

И ей зеркальце в ответ:

«Ты, конечно, спору нет;

Ты, царица, всех милее,

Всех румяней и белее».

И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищелкивать перстами,

И вертеться, подбочась,

Гордо в зеркальце глядясь.

Но царевна молодая,

Тихомолком расцветая,

Между тем росла, росла,

Поднялась – и расцвела:

Белолица, черноброва,

Нраву кроткого такого.

И жених сыскался ей,

Королевич Елисей.

Сват приехал, царь дал слово,

А приданое готово:

Семь торговых городов

Да сто сорок теремов.

На девичник собираясь,

Вот царица, наряжаясь

Перед зеркалом своим,

Перемолвилася с ним:

«Я ль, скажи мне, всех милее,

Всех румяней и белее?»

Что же зеркальце в ответ:

«Ты прекрасна, спору нет;

Но царевна всех милее,

Всех румяней и белее».

Как царица отпрыгнет,

Да как ручку замахнет,

Да по зеркальцу как хлопнет,

Каблучком-то как притопнет!..

«Ах ты, мерзкое стекло,

Это врешь ты мне назло.

Как тягаться ей со мною?

Я в ней дурь-то успокою.

Но скажи, как можно ей

Быть во всем меня милей?

Признавайся: всех я краше.

Обойди все царство наше,

Хоть весь мир; мне равной нет.

Так ли?» Зеркальце в ответ:

«А царевна все ж милее,

Все ж румяней и белее».

Делать нечего. Она,

Черной зависти полна,

Бросив зеркальце под лавку,

Позвала к себе Чернавку

И наказывает ей,

Сенной девушке своей,

Весть царевну в глушь лесную

И, связав ее, живую

Под сосной оставить там

На съедение волкам.

Спорить нечего. С царевной

Вот Чернавка в лес пошла

И в такую даль свела,

Что царевна догадалась,

И до смерти испугалась.

И взмолилась: «Жизнь моя!

В чем, скажи, виновна я?

Не губи меня, девица!

А как буду я царица,

Я пожалую тебя».

Та, в душе ее любя,

Не убила, не связала,

Отпустила и сказала:

«Не кручинься, Бог с тобой».

А сама пришла домой.

«Что? – сказала ей царица, –

Где красавица-девица?»

– Там, в лесу стоит одна, –

Отвечает ей она. –

Крепко связаны ей локти;

Попадется зверю в когти,

Меньше будет ей терпеть,

Легче будет умереть.

И молва трезвонить стала:

Дочка царская пропала!

Тужит бедный царь по ней.

Королевич Елисей,

Помолясь усердно Богу,

Отправляется в дорогу

За красавицей-душой,

За невестой молодой.

Но невеста молодая,

До зари в лесу блуждая,

Между тем все шла да шла

И на терем набрела.

Ей навстречу пес, залая,

Прибежал и смолк, играя:

В ворота вошла она,

На подворье тишина.

Пес бежит за ней, ласкаясь,

А царевна, подбираясь,

Поднялася на крыльцо

И взялася за кольцо.

Дверь тихонько отворилась,

И царевна очутилась

В светлой горнице; кругом

Лавки, крытые ковром,

Под святыми стол дубовый,

Печь с лежанкой изразцовой.

Видит девица, что тут

Люди добрые живут;

Знать, не будет ей обидно.

Никого меж тем не видно.

Дом царевна обошла,

Все порядком убрала.

Засветила Богу свечку,

Затопила жарко печку,

На палати взобралась

И тихонько улеглась.

Час обеда приближался;

Топот по двору раздался;

Входят семь богатырей,

Семь румяных усачей.

Старший молвил: «Что за диво!

Все так чисто и красиво.

Кто-то терем прибирал

Да хозяев поджидал.

Кто же? Выдь и покажися,

С нами честно подружися.

Коль ты старый человек,

Дядей будешь нам навек;

Коли парень ты румяный,

Братец будешь нам названый;

Коль старушка, будь нам мать

Так и станем величать.

Коли красная девица,

Будь нам милая сестрица».

И царевна к ним сошла,

Честь хозяям отдала,

В пояс низко поклонилась;

Закрасневшись, извинилась,

Что-де в гости к ним зашла,

Хоть звана и не была.

Вмиг по речи те спознали,

Что царевну принимали;

Усадили в уголок,

Подносили пирожок,

Рюмку полну наливали,

На подносе подавали.

От зеленого вина

Отрекалася она;

Пирожок лишь разломила,

Да кусочек прикусила,

И с дороги отдыхать

Отпросилась на кровать.

Отвели они девицу

Вверх во светлую светлицу

И оставили одну,

Отходящую ко сну.

День за днем идет, мелькая,

А царевна молодая

Все в лесу, не скучно ей

У семи богатырей.

Перед утренней зарею

Братья дружною толпою

Выезжают погулять.

А хозяюшкой она

В терему меж тем одна

Приберет и приготовит,

Им она не прекословит,

Не перечат ей они.

Так идут за днями дни.

Между тем царица злая,

Про царевну вспоминая,

Не могла простить ее,

А на зеркальце свое

Долго дулась и сердилась;

Наконец об нем хватилась

И пошла за ним, и, сев

Перед ним, забыла гнев,

Красоваться снова стала

И с улыбкою сказала:

«Здравствуй, зеркальце! скажи,

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?»

И ей зеркальце в ответ:

«Ты прекрасна, спору нет;

Но живет без всякой славы,

Средь зеленыя дубравы,

У семи богатырей

Та, что все ж тебя милей».

И царица налетела

На Чернавку: «Как ты смела

Обмануть меня? и в чем?..»

Та призналася во всем:

Так и так. Царица злая,

Ей рогаткой угрожая,

Положила иль не жить,

Иль царевну погубить.

Раз царевна молодая,

Милых братьев поджидая,

Пряла, сидя под окном

Вдруг сердито под крыльцом

Пес залаял, и девица

Видит: нищая черница

Ходит по двору, клюкой

Отгоняя пса. «Постой,

Бабушка, постой немножко», –

Ей кричит она в окошко, –

Пригрожу сама я псу

И кой что тебе снесу».

Отвечает ей черница:

«Ох ты, дитятко, девица!

Пес проклятый одолел,

Чуть до смерти не заел.

Посмотри, как он хлопочет!

Выдь ко мне». – Царевна хочет

Выйти к ней и хлеб взяла,

Но с крылечка лишь сошла,

Пес ей под ноги – и лает,

И к старухе не пускает;

Лишь дойдет старуха к ней,

Он, лесного зверя злей,

На старуху. «Что за чудо?

Видно, выспался он худо», –

Ей царевна говорит, –

«На ж, лови!» – и хлеб летит.

Старушонка хлеб поймала:

«Благодарствую, – сказала. –

Бог тебя благослови;

Вот за то тебе, лови!»

И к царевне наливное,

Молодое, золотое,

Прямо яблочко летит...

Пес как прыгнет, завизжит…

Но царевна в обе руки

Хвать – поймала. «Ради скуки

Кушай яблочко, мой свет,

Благодарствуй за обед», –

Старушонка ей сказала,

Поклонилась и пропала...

И с царевной на крыльцо

Пес бежит и ей в лицо

Жалко смотрит, грозно воет,

Словно сердце песье ноет,

Словно хочет ей сказать:

Брось! – Она его ласкать,

Треплет нежною рукою;

«Что, Соколка, что с тобою?

Ляг!» – и в комнату вошла,

Дверь тихонько заперла,

Под окно за пряжу села

Ждать хозяев, а глядела

Все на яблоко. Оно,

Соку спелого полно,

Так свежо и так душисто,

Так румяно-золотисто,

Будто медом налилось!

Видны семечки насквозь...

Подождать она хотела

До обеда, не стерпела,

В руки яблочко взяла,

К алым губкам поднесла,

Потихоньку прокусила

И кусочек проглотила...

Вдруг она, моя душа,

Пошатнулась не дыша,

Белы руки опустила,

Плод румяный уронила,

Закатилися глаза,

И она под образа

Головой на лавку пала

И тиха, недвижна стала...

Братья в ту пору домой

Возвращалися толпой.

Им навстречу, громко воя,

Пес бежит и ко двору

Путь им кажет. «Не к добру, –

Братья молвили, – печали

Не минуем». Прискакали,

Входят, ахнули. Вбежав,

Пес на яблоко стремглав

С лаем кинулся, озлился,

Проглотил его, свалился

И издох. Напоено

Было ядом, знать, оно.

Перед мертвою царевной

Братья в горести душевной

Все поникли головой

И с молитвою святой

С лавки подняли, одели,

Хоронить ее хотели

И раздумали. Она,

Как под крылышком у сна,

Так тиха, свежа лежала,

Что лишь только не дышала.

Ждали три дня, но она

Не восстала ото сна,

Сотворив обряд печальный,

Вот они во гроб хрустальный

Труп царевны молодой

Положили – и толпой

Понесли в пустую гору,

И в полуночную пору

Гроб ее к шести столбам

На цепях чугунных там

Осторожно привинтили

И решеткой оградили;

И, пред мертвою сестрой

Сотворив поклон земной,

Старший молвил: «Спи во гробе;

Вдруг погасла, жертвой злобе,

На земле твоя краса;

Дух твой примут небеса».

В тот же день царица злая,

Доброй вести ожидая,

Втайне зеркальце взяла

И вопрос свой задала:

«Я ль, скажи мне, всех милее,

Всех румяней и белее?»

И услышала в ответ:

«Ты, царица, спору нет,

Ты на свете всех милее,

Всех румяней и белее».

За невестою своей

Королевич Елисей

Между тем по свету скачет.

Нет как нет! Он горько плачет,

И кого ни спросит он,

Всем вопрос его мудрен;

Кто в глаза ему смеется,

Кто скорее отвернется.

К красну солнцу наконец

Обратился молодец:

«Свет наш солнышко! ты ходишь

Круглый год по небу, сводишь

Зиму с теплою весной.

Всех нас видишь под собой.

Аль откажешь мне в ответе?

Не видало ль где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ей». – «Свет ты мой, –

Красно солнце отвечало, –

Я царевны не видало.

Знать, ее в живых уж нет.

Разве месяц, мой сосед,

Где-нибудь ее да встретил

Или след ее заметил».

Темной ночки Елисей

Дождался в тоске своей.

Только месяц показался,

Он за ним с мольбой погнался:

«Месяц, месяц, мой дружок,

Позолоченный рожок!

Ты встаешь во тьме глубокой,

Круглолицый, светлоокий,

И, обычай твой любя,

Звезды смотрят на тебя.

Аль откажешь мне в ответе?

Не видал ли где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ей». – «Братец мой, –

Отвечает месяц ясный, –

Не видал я девы красной.

На стороже я стою

Только в очередь мою.

Без меня царевна, видно,

Пробежала». – «Как обидно!» –

Королевич отвечал.

Ясный месяц продолжал:

«Погоди; об ней, быть может,

Ветер знает. Он поможет.

Ты к нему теперь ступай;

Не печалься же, прощай».

Елисей, не унывая,

К ветру кинулся, взывая:

«Ветер, ветер! Ты могуч,

Ты гоняешь стаи туч,

Ты волнуешь сине море,

Всюду веешь на просторе,

Не боишься никого,

Кроме Бога одного;

Аль откажешь мне в ответе?

Не видал ли где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ее». – «Постой, –

Отвечает ветер буйный, –

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу твоя невеста».

Ветер дале побежал.

Королевич зарыдал

И пошел к пустому месту,

На прекрасную невесту

Посмотреть еще хоть раз.

Вот идет; и поднялась

Перед ним гора крутая;

Вкруг нее страна пустая;

Под горою темный вход.

Он туда скорей идет.

Перед ним во мгле печальной

Гроб качается хрустальный,

И в хрустальном гробе том

Спит царевна мертвым сном.

И о гроб невесты милой

Он ударился всей силой.

Гроб разбился. Дева вдруг

Ожила. Глядит вокруг

Изумленными глазами

И, качаясь над цепями,

Привздохнув, произнесла:

«Как же долго я спала!»

И встает она из гроба...

Ах!.. И зарыдали оба.

В руки он ее берет

И на свет из тьмы несет,

И, беседуя приятно,

В путь пускаются обратно,

И трубит уже молва:

Дочка царская жива!

Дома в ту пору без дела

Злая мачеха сидела

Перед зеркальцем своим

И беседовала с ним,

Говоря: «Я ль, всех милее,

Всех румяней и белее?»

И услышала в ответ:

«Ты прекрасна, слова нет,

Но царевна все ж милее,

Все румяней и белее».

Злая мачеха, вскочив,

Об пол зеркальце разбив,

В двери прямо побежала

И царевну повстречала.

Тут ее тоска взяла,

И царица умерла.

Лишь ее похоронили,

Свадьбу тотчас учинили

И с невестою своей

Обвенчался Елисей;

И никто с начала мира

Не видал такого пира;

Я там был, мед, пиво пил,

Да усы лишь обмочил.

Из проповеди архиепископа Илии Минятия

Мы по опыту в этой жизни знаем, как тяжела разлука с лицами, наиболее любимыми, когда разлучается, например, отец или мать от детей, брат от брата, невеста от жениха. Во времена царствования Михаила Палеолога агаряне²⁹ вторглись в азиатские пределы греческой империи и много людей увели с собой в плен. Среди пленных были две сестры, которые попали (по жребию) к разным господам. Они должны были разлучиться и уйти в разные стороны за своими хозяевами без надежды когда-нибудь снова увидеться. Кто может описать, кто может изъяснить их плач, когда настал час расставания, когда они, оплакивая свою несчастную участь, пролили целый поток слез, крепко обнялись и устами прильнули друг к другу! И вот, когда они целовались в последний раз, как будто души их перешли в их уста и согласились между собой не подвергаться такому тягостному разлучению. Соединившись, они вознеслись к небесам, оставив на земле свои обнявшиеся трупы. Я хочу сказать, что обе сестры умерли, обнимая и целуя друг друга в сильных муках расставания, как будто природа не могла согласиться на разделение тел раньше разделения душ, как говорит Никифор Григора, передающий эту печальную историю.

Этот рассказ помещен в проповедях греческого архиепископа Илии Минятия.

По Аксакову

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был богатый купец, именитый человек; у того купца было три дочери. Вот и собирается по торговым делам купец за море и говорит своим дочерям:

– Дочери мои милые, дочери мои хорошие! Еду я за море, за тридевять земель, в тридесятое царство; коли вы без меня будете жить честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете; даю вам сроку думать три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется.

Думали они три дня и три ночи и пришли к своему родителю. Старшая дочь поклонилась отцу в ноги и сказала:

– Государь ты мой, батюшка родимый! Привези ты мне золотой венец из каменьев самоцветных, и чтоб был от них такой свет, как от месяца полного, как от солнышка красного.

Поклонилась в ноги средняя дочь и говорит:

– Государь ты мой, батюшка родимый! Привези ты мне туалет из хрусталя восточного, цельного, чтобы, глядя на него, видела я всю красоту поднебесную и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б моя девичья прибавлялась.

Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и говорит:

– Государь ты мой, батюшка родимый! Привези ты мне аленький цветочек, которого бы не было краше на белом свете.

Призадумался купец и говорит:

– Ну, задала ты мне работу потяжелее сестриных. Буду стараться, а на гостинце не взыщи.

Вот ездит честной купец по чужим сторонам заморским. Отыскал он заветный гостинец для старшей своей дочери, отыскал и для средней, не может он только найти гостинца для меньшей дочери. Находил он в садах много аленьких цветочков такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать; да никто ему поруки (ручательства) не дает, что краше того цветика нет на белом свете, да и он сам того не думает. Вот едет он домой по дремучему лесу, и откуда ни возьмись налетели на него разбойники. Бросил купец свои караваны богатые и убежал в темные леса.

Бродит он по лесу дремучему, и что дальше идет, то дорога лучше становится; выходит он под конец на поляну широкую, и посреди той поляны стоит дворец, весь, как в огне, в серебре и золоте, а кругом дворца разведены сады диковинные, плодовитые, и цветы цветут красивые, птицы летают невиданные, фонтаны бьют высокие... Ходит честной купец, дивуется и не знает, на что смотреть – глаза у него разбегаются. И вдруг видит он цветок алого цвета, красоты невиданной и неслыханной. У купца дух занимается, и возговорил он голосом радостным:

– Вот аленький цветочек!

Взял и сорвал его. В ту же минуту блеснула молния и ударил гром – и вырос, как будто из-под земли, перед купцом зверь не зверь, человек не человек, а какое-то чудовище, страшное и мохнатое, и заревело оно диким голосом:

– Что ты сделал? Как ты посмел в моем саду сорвать мой любимый цветок? Знай же свою участь горькую: умереть тебе за свою вину смертью безвременной…

И несчетное число голосов диких завопило со всех сторон:

– Умереть тебе смертью безвременной!

У честного купца от страха зуб на зуб не попадает; он упал на колени перед чудовищем мохнатым и возговорил жалобным голосом:

– Ох ты гой еси, господин честной, не погуби ты моей души христианской, прикажи слово вымолвить. Есть у меня три дочери; обещал я им по гостинцу привезти. Старшим дочерям я гостинцы сыскал, а меньшой дочери отыскать не мог; увидал я такой гостинец у тебя в саду и подумал, что такому хозяину могучему и богатому не будет жалко цветочка аленького. Ты прости мне, неразумному, отпусти меня к моим дочерям родимым и подари мне цветочек аленький.

Взговорил зверь лесной, чудище морское, купцу:

– Есть для тебя спасение. Я отпущу тебя домой невредимого, подарю цветочек аленький, коли дашь мне слово, что пришлешь мне вместо себя одну из дочерей своих. Стало скучно мне жить одинокому, и хочу я заручить себе товарища.

Так и пал купец на сыру землю, горючими слезами обливается, и возговорил он голосом жалобным:

– А и как мне быть, если дочери мои по своей воле не захотят ехать к тебе? Да и каким путем до тебя доехать?

Возговорил купцу зверь лесной, чудище морское:

– Не хочу я невольницы; пусть приедет сюда твоя дочь по любви к тебе; а коли дочери твои не поедут по своей воле и хотению, то сам приезжай, и велю казнить тебя смертью лютою, а как приехать ко мне – не твоя беда, дам я тебе перстень с руки моей; кто наденет его на правый мизинец, тот очутится там, где пожелает, в единое мгновение. Сроку тебе даю дома пробыть три дня и три ночи.

И только честной купец надел перстень на правый мизинец, как очутился у ворот своего широкого двора.

Поднялся в доме шум, повскакали дочери из-за пялец своих, и начали они отца целовать, миловать. К вечеру гости понаехали, и до полуночи беседа продолжалась. Наутро позвал к себе купец старшую дочь, рассказал ей все, что с ним приключилось, и спросил, хочет ли она избавить его от смерти лютой и поедет ли жить к зверю лесному.

Старшая дочь сказала:

– Пусть та дочь и выручает отца, для которой он аленький цветочек доставил.

Средняя дочь то же сказала. Позвал купец меньшую дочь и стал ей все рассказывать, и не успел кончить свою речь, как стала перед ним на колени дочь меньшая и сказала:

– Благослови меня, государь, батюшка родимый: я поеду к зверю лесному и стану жить у него.

Залился слезами честной купец и говорит такие слова:

– Дочь моя милая, хорошая, пригожая. Да будет над тобой благословение родительское, что выручаешь ты своего отца от смерти лютой!

Прошел третий день и третья ночь, пришла пора расставаться честному купцу с дочерью; он целует, милует ее, горючими слезами обливает. Вынимает он перстенек зверя, чудища морского, и надевает на правый мизинец любимой дочери – и не стало ее в ту же минуту со всеми ее пожитками.

Очутилась она во дворце зверя лесного, чудища морского, во палатах высоких, каменных: одна палата была краше другой; сошла она в зеленые сады, запели ей птицы свои песни райские, деревья, кусты и цветы словно преклонились перед ней, выше забили фонтаны и громче зашумели ключи. Удивилась она всем чудесам и пошла она назад в свои палаты дворцовые. В одной из них была одна стена вся зеркальная, другая золоченая, третья серебряная, а четвертая – мраморная, и на мраморной стене появились слова огненные: «Я твой послушный раб, а не господин. Ты моя госпожа, и все, что тебе на ум придет, буду исполнять с охотой». Прочитала она слова огненные, и пропали они, как будто их никогда не было.

Много ли, мало ли тому времени прошло, стала привыкать к своему житью-бытью купеческая дочь, и полюбила она своего господина милостивого, и захотелось ей речь с ним повести. Стала она его о том молить, просить, да зверь лесной испугать ее своим голосом опасается; но не мог он ей противиться и написал на стене беломраморной словами огненными: «Приходи сегодня в сад, в беседку свою любимую, и скажи так: говори со мной, мой верный раб!» И мало спустя времени прибежала молодая дочь купеческая во зеленый сад, вошла в беседку свою любимую и сказала:

– Говори со мной, мой добрый друг!

И услышала она, ровно кто вздохнул, и раздался голос страшный, дикий, зычный и хриплый, да и то говорил он вполголоса; вздрогнула сначала молодая купеческая дочь, только со страхом своим совладала и виду не показала, что испугалась. С той поры пошли у них разговоры, почитай, целый день.

Прошло много ли, мало ли времени, захотелось молодой дочери купеческой увидеть своими глазами зверя лесного. Долго, долго лесной зверь, чудище морское не поддавался ей на просьбы, да не мог отказать ей и говорит:

– Приходи в зеленый сад в сумерки и скажи: «Покажись, мой верный раб!» – и покажу я тебе свое лицо противное. А коли станет невмоготу тебе оставаться, – не хочу я твоей неволи; ты найдешь в опочивальне своей мой золотой перстень. Надень его на правый мизинец, и очутишься ты у батюшки родимого и ничего обо мне никогда не услышишь.

Не побоялась, не устрашилась молодая купеческая дочь, пошла она во зеленый сад и проговорила:

– Покажись мне, мой верный друг!

И показался ей издали зверь лесной, чудище морское, и не взвидела света красавица писаная, и упала на дорогу без памяти. Да и страшен был зверь лесной, чудище морское: руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди и сзади горбы великие, весь мохнатый от верху до низу, нос крючком, а глаза совиные. Полежала она долго ли, мало ли, опамятовалась, и стало ей совестно и жаль зверя лесного, и заговорила она голосом твердым:

– Нет, не бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного; покажись мне теперь же в своем виде давешнем.

Показался ей лесной зверь в своем виде страшном, и гуляли они до ночи и вели беседы прежние.

Однажды привиделось молодой купеческой дочери во сне, что батюшка ее нездоров лежит, – напала на нее тоска неусыпная; рассказала она зверю лесному свой недобрый сон и стала просить у него позволения повидать батюшку родимого. И взговорил лесной зверь:

– И зачем тебе мое позволение? Золотой перстень мой у тебя лежит. Надень его на правый мизинец и очутишься в дому у батюшки родимого. Оставайся у него, пока не соскучишься, но помни: коли ты ровно через три дня и три ночи не вернешься, то не будет меня на белом свете.

Стала она заверять, что ровно за час до трех дней и трех ночей воротится в палаты его. Простилась она с хозяином своим ласковым, надела она на правый мизинец свой перстень и очутилась на широком дворе своего батюшки родимого.

А батюшка нездоров лежал, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливался: и не вспомнился от радости, увидав свою дочь милую, хорошую, пригожую. Долго они целовались, миловались, ласковыми словами утешались. День проходит, как единый час, другой день, как минуточка, а на третий день стали уговаривать меньшую сестру сестры старшие, чтобы не ворочаться к зверю лесному. Однако сердце ее не вытерпело, и, не дождавшись единой минуточки до часу урочного, простилась она с батюшкой родимым, надела на правый мизинец золотой перстень и очутилась в палатах высоких зверя лесного, чудища морского. Дивуется она, что он ее не встречает, и закричала громким голосом:

– Где же ты, мой добрый господин, мой верный друг?

Ни ответа, ни привета не было. Дрогнуло у нее сердечко, обежала она сады зеленые, прибежала на пригорок и видит, что лесной зверь, охватив аленький цветочек своими лапами безобразными, лежит бездыханен. Помутились ее очи ясные, пала она на колени, обняла голову безобразную и закричала громким голосом:

– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг!..

И только таковые слова она вымолвила, как заблестела молния, затряслась земля от грома великого, и упала без памяти молодая дочь купеческая.

Много ли, мало ли времени лежала она без памяти, только, очнувшись, видит она себя на золотом престоле, на голове с короной царской; перед ней стоят отец с сестрами, обнимает ее принц, молодой красавец писаный; и говорит ей молодой принц:

– Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня еще малолетнего, оборотила меня в чудище страшное³⁰ и наложила на меня заклятие, чтобы жить мне в таком виде безобразном, пока не найдется красная девица и не полюбит меня в образе страшилища; тогда колдовство все кончится; и жил я таким страшилищем ровно тридцать лет. Ты одна полюбила меня, чудище противное, за мои ласки и угождение, за мою душу добрую, и будешь ты за то женою короля, королевой в царстве могучем.

Тогда все подивились, свита до земли поклонилась. Честной купец дал благословение дочери и, нимало не медля, принялись веселым пирком да за свадебку, и стали жить, поживать да добра наживать.

По рассказу Марко Вовчко

Мы с братом сызмала крепко любили друг друга. Чтобы повздорить между собой, чтобы обидеть другого – да сохрани, Боже! Если, бывало, в чем мыслями не сойдемся, так уступим друг другу. И племяннички меня очень любили. Бывало, даже ссорятся из-за меня: «Это моя тетя», – говорит один, а тот к себе тянет: «Моя!», – да как уцепятся, да как начнут целовать, так и работу из рук выхватят, и платок с головы спадет.

Только невестушка больно со мной спесива была. Уж я ль ей не угождала, как малому дитяти, – да нет, не угодила. «Невестушка, душа моя, – говорю ей, бывало, – сделаем вот так или этак, и ладно будет». Купить ли что, продать – ни за что в свете не послушается; хотя и выйдет убыток явный, а на своем поставит. Замолчу я перед нею, поплачу тихонько, да и все тут. Не хотела я брата тревожить; снова, бывало, к ней с ласковыми речами подойду.

Сажаем мы с ней однажды рассаду в огороде; я заговариваю с ней, а она словно не слышит, отошла подальше. Тяжело мне стало на сердце, запела я; пою, а слезы так из глаз и льются. Вдруг слышу:

– Бог вам в помощь, день вам добрый!

Смотрю – это наша соседка облокотилась на забор да и кланяется. Я скорехонько слезы утерла.

– Здравствуйте, – говорю, – сестрица.

– А я к вам шла.

– Милости просим.

– Не продадите ли вы мне щепотку рассады?

– Мы чужим продаем, а соседке надо и так дать.

– Спасибо за ласку, сестрица, – да и протягивает мне горшочек. Я набрала в тот горшочек рассады да и дала ей.

Она поблагодарила и пошла себе.

Невестка на меня так и напустилась.

– Станут тут хозяйничать у меня, все хозяйство начисто растащат! Этак и от золотой горы ничего не останется!

И пошла, и пошла... Матерь Божия! Я только слезами обливаюсь.

– Невестушка, – говорю ей, – пока что у меня было, ничего я для вас, ничего не жалела. Грешно вам теперь меня куском хлеба попрекать!..

Бросила работу и вышла из огорода.

Тяжко, горько стало мне, и взяла я себе в голову такую думу: «Брошу я их, пойду в люди служить». Собрала свое добро. Кое-что в мешочек уложила, а остальное все братниным деткам раздарила (их было пятеро: две девочки и три мальчика).

Сколько ни упрашивали меня брат и невестка, когда узнали о том, что я задумала, как ни плакали дети, прося не уходить от них, я твердо решилась идти служить к чужим людям: меньше будет греха, и сердце, казалось мне, будет спокойнее.

Легли спать; а я всю ночь глаз не закрыла. Мысли да думы с ума не идут.

Рано-ранехонько я поднялась. Все спят: еще и заря не занимается. Темно. В последний раз взглянула на детей, на брата; и невестки мне жалко стало. Взяла свой мешочек и вышла тихонько из хаты. Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и высокий курган, что за околицей зеленеет. Взошла я на тот курган да и взглянула на свое село; а солнышко всходит... Село, как на ладони; так и замелькали у меня в глазах белые хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Вижу я отцовское подворье и ту кудрявую, ветвистую вербу, под которой я еще маленькой девочкой играла. Стою и с места не трогаюсь, засмотрелась; каждая тропиночка, каждый кустик – все мне так знакомо.

Слыхала я когда-то, еще от покойного батюшки, что в Демьяновке какие-то наши родственники живут. «Пойду я к ним, – думала я, – все мне охотнее будет служить там, где мой род ведется».

Иду дорогой, и страшно мне так, что и сказать нельзя. Рада-радехонька, если кто навстречу попадется.

Скоро я встретилась с одной старушкой из деревни Демьяновки. Разговорились. Тут я и узнала, что мои родные давно померли.

– Что я буду делать теперь? – сказала я со слезами.

– Зачем горевать да жаловаться, – ответила мне моя собеседница. – А вот что я тебе посоветую: иди ты к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и венчалась, до сей поры живу, да и, верно, умру у него же. Он да жена его – что за люди: старосветские, простые. Их только двое и есть, и оба старенькие престаренькие. Была у них дочка, отдали ее замуж; да недолго она похозяйничала, умерла. Девочка у ней осталась; старики внучку к себе взяли. Славное такое дитятко. Отец Иван уже очень дряхл, и девять лет как уж ослеп, а службы Божией совсем не оставляет. Дознался было владыка, что слепой старец службы отправляет, да и запретил. Тогда люди наши пошли всем как есть миром просить за отца Ивана, чтобы его оставили. «Люди добрые! – сказал им владыка, – если он вам так люб, так я не запрещаю ему стоять перед престолом Божиим до самого конца его века; нужно мне только своими глазами удостовериться, что слепой старец точно благоподобно службу Божию отправляет». Приехал владыка и хвалу Богу Господу воздал, что он так твердо и без ошибки правит, слепой, службу Божию, и крестом его благословил... Иди к нему, голубка! Работы немного тебе будет. Я, в чем смогу, пособлять тебе буду.

– Спасибо вам, бабушка моя ласковая! Дай вам, Господи, всякого добра!

Ну, теперь пополдничаем, да и в путь. Сегодня, Бог даст, заночуем дома.

Демьяновка лежит в долине, словно в зеленом гнездышке. Село великое и богатое; две церкви в нем: одна каменная, высокая, другая деревянная и древняя, даже в землю вросла и покривилась. Отец Иван жил недалеко за каменной церковью. Вошла я к нему да и стою, сама не своя. Слышу – старушка про меня рассказывает.

– Войди и отдохни, дитятко, – промолвил кто-то так ласково и тихо. Подняла я глаза: против меня на липовой лавке сидит старый-старый дед. Глаза у него незрячие, и такая в тех глазах тишина и доброта, что я не видывала. Борода у него белая, кудрявая, ниже пояса; сидит он в тени, только вечерний солнечный луч словно золотом его осыпает.

Как услышала я такие ласковые слова, так меня словно что за сердце хватило: слезы брызнули у меня из глаз. А он протянул руку, да и благословил меня.

Смотрю я – хозяйка вошла, старенькая, маленькая, чуть от земли видно, а еще бодренькая, словоохотливая такая.

– Оставайся у нас с Богом, голубушка. Ты еще молоденькая, ты нашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Беги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись. Такая уж она стыдливая у нас, словно просватанная.

Взяла она за ручку хорошенькую смуглую девочку, что все из-за дверей глазенками сверкала, и ввела ее в хату.

– Поклонись, – говорит, – Маруся, молодице, приветствуй ее.

Она поклонилась и приветствовала меня; а я думаю себе: «Что теперь племяннички мои милые? Вспоминают ли они меня?»

Осталась я у отца Ивана. Живу я у него месяц, живу другой; житье мне у него. Все меня любят, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату; мы пообедаем, да и усядемся в саду под черешней. Батюшка тихо сидит да себе думает, или молитву шепчет, или псалмы поет... да и хорошо-таки так, Боже мой! Старушка и хозяйка говорят промеж себя то о том, то о другом; а я подсяду к ним да послушиваю; а внучка, словно белый клубочек, по садику катается; то к нам подбежит, то опять в зеленой густоте пропадет. Так тихо да спокойно пройдет день, что, кажется, весь век так бы и свековала; а у меня все тоска на сердце да печаль неусыпная. Они и разговаривают со мной, и утешают меня: «Не кручинься, – говорят, – это грех великий. Дитя плачет потому, что оно ничего не смыслит; а кто вырос, тот сам своему горю помочь должен. Подумай только то: ты, может быть, на свете добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье – какое уж тогда житье? Полно, сердечная, послушайся нас, старых людей. Вот посмотри лучше, какой Господь вечер дал».

Я гляжу – а солнышко заходит, речка течет, как чистое золото, между зелеными березами; кудрявые вербы в воде свои ветки купают; кое-где около белой хатки краснеет вишенье; высокий куст малины кровлю подпирает да всю белую стену закрывает; и сама хата в саду цветущем, как в венке, стоит. И зелено, и красно, и бело, и сине, и ало около той хатки...

– Сей свет, что маков цвет; как на том свете-то будет? – говорит старуха, покачивая головой.

А батюшка поднимет к небу незрячие глаза, да и скажет: «Слава Господу Богу!»

Вот однажды, в субботу, я белю хату; вдруг бежит моя Марусенька.

– К вам гости приехали!

– Какие гости? – спрашиваю я, а самое словно огнем охватило.

– Да там какой-то человек, такой чернявый, высокий, и молодица красивая, и деточки с ними вас спрашивают.

Я и не опомнюсь, стою. Как вдруг брат в хату с женой и детьми.

Боже мой! Я так и обомлела: одно, что радость великая – увидела их; а другое, что горе свое да напасть вспомнила.

Начали все меня просить: «Поезжай да поезжай с нами!»

«Не послушаешься нас с женой, – говорит мне брат (и невестка меня просит, только такая сама невеселая), – так хоть деток наших послушайся; они по тебе каждый день плачут».

А дети, как вцепились ко мне в шею, так и не выпускают меня, целуют меня да просят: «Поезжайте с нами, тетушка наша милая, поезжайте!»

– Нет, не поеду!

Они и заплакали, мои голубчики; так слезочки у них из глаз и закапали. Припали они ко мне, и оторвать их нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да наконец должна была уступить.

Пошла я, простилась с хозяевами, поблагодарила их за милость да за ласку. Им и жалко, что я отхожу от них, да они за меня радуются, что дал мне Бог возвратиться домой к брату. Проводили меня с хлебом-солью, благословили, а Марусечка – та даже и поплакала, что я ее покидаю.

Вошла я опять в хату, где я выросла и век свой девичий вековала. Гляжу: каждый уголочек мне весело усмехается, и сама я будто помолодела, с детьми по двору бегаю; то на улицу выгляну, то в садик брошусь... Ведь я дома, дома...

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Человек, озлобленный против нас, есть человек больной; надо приложить пластырь к сердцу его – любовь; надо приласкать его, поговорить с ним с лаской, с любовью, и если в нем не закоренелая против нас злоба, а только временная вспышка, – посмотрите, как сердце его или злоба его растает от нашей ласки и любви, как добро победит зло. Христианину нужно быть всегда благим, мудрым на то, чтобы благим побеждать злое.

Протоиерей Иоанн Сергиев

Хомякова

Солнце скрылось, дымятся долины;

Медленно сходят к ночлегу стада;

Чуть шевелятся лесные вершины,

Чуть шевелится вода.

Ветер приносит прохладу ночную.

Тихою славой горят небеса.

Братья! Оставив работу дневную,

В песни сольем голоса:

«Ночь на восходе с вечерней звездой:

Тихо сияет струей золотой

Западный край.

Господи! Путь наш меж камней и терний,

Путь наш во мраке: Ты, свет невечерний,

Нас осияй.

В мгле полуночной, в полуденном зное,

В скорби и радости, в сладком покое,

В тяжкой борьбе –

Божия мудрость, и сила, и слово...

Слава Тебе!»

Сост. по «Троицкому подар. для русских детей»

&nnbsp;

Тридцатого октября Святая Церковь воспоминает страдания священномученика Зиновия и сестры его Зиновии. Они родились в каппадокийском городе Егее от благочестивых родителей, которые воспитали их в законе Господнем. Рано они остались сиротами, но добрые наставления родителей уже укоренились в них, и они решились раздать свое богатое имение бедным и жить лишь для служения Богу. Господь принял жертву их, и Зиновий получил от Господа дар чудотворения. Он мог молитвой и возложением рук исцелять больных. Скоро чудеса и добродетели прославили его по всей области, и христиане егейские избрали его в епископы. Святой Зиновий ревностно наставлял паству и словом, и примером своей святой жизни. Но вот вспыхнуло страшное Диоклетианово гонение, в город Егею был послан царский сановник для того, чтобы склонять христиан к отречению от веры и предавать непокорных казни. Многие из христиан прославились мученической смертью за Христа. Призвали к допросу и святителя Зиновия.

– Мне незачем с тобой долго беседовать, – сказал ему языческий сановник, – вот тебе жизнь и смерть: жизнь, если поклонишься богам нашим, смерть, если не поклонишься; выбирай!

– Жизнь без Христа и есть смерть, – отвечал епископ, – смерть же телесная Христа ради есть вечная жизнь. Хочу умереть здесь и жить вечно со Христом.

– Увидим, поможет ли тебе Христос твой! – сказал сановник и велел жестоко бить епископа.

Святая Зиновия, узнав, что брат ее страдает за Христа, поспешила на судилище и, став пред мучителем, воскликнула:

– Я христианка, так же, как и брат мой, исповедую Бога и Господа Иисуса Христа. Вели же мучить и меня; я хочу умереть одной смертью с братом.

Сановник царский стал увещевать девицу, убеждал ее отречься от веры, представлял ей ужас и позор всенародной казни. Святая Зиновия оставалась непреклонна. Тогда разгневанный язычник велел и ее, и брата ее положить на железную решетку, под которой горели уголья.

– Что же, помогает ли вам Христос ваш? – спрашивал он мучеников, ругаясь над верой их.

– Он невидимо с нами, – отвечали они. – Он освежает нас росой благодати Своей, и мы не чувствуем мучений.

Сняли их с решетки и бросили в котел с кипящей смолой. Но, хранимые Господом, они остались невредимы и воспевали хвалебный псалом Богу. Тогда отдали их на смертную казнь. Мученики шли на смерть с радостью. «Благодарим Тебя, Господи, – воскликнули они, – что Ты сподобил нас подвизаться подвигом добрым, течение скончать веру сохранить; соделай нас участниками славы Твой и причисли нас к тем, которые благоугодили пред Тобою, ибо Ты благ во веки».

Голос с неба призвал их к жизни вечной и к венцам нетленным, и они радостно предали душу Богу.

Что всего поразительнее – это братская любовь, соединявшая воедино сердца брата Зиновия и сестры Зиновии, это единомыслие умов и сердец их. Что делает брат, то делает и сестра. Брат идет страдать за Христа, и сестра также. Вот образец того, как братья и сестры должны себя вести в отношении друг к другу. Особенно должны поучиться этому там, где много и братьев и сестер. Но, нужно сказать правду, редко они растут в полной любви и согласии: ссоры, друг на друга жалобы, нехотение послужить друг другу – вот что большей частью бывает в больших семействах. А когда придут в возраст, часто совсем охладевают друг к другу и живут, как чужие. Не так должно быть по духу учения нашего Господа. Если все верующие должны быть между собой единодушны и единомышленны, то тем более братья и сестры. Пусть они различны по возрасту, по характеру, по способностям, а когда придут в возраст, и по роду занятий, и по средствам к жизни, – что до того? Несмотря на все различие, у них много общего, связывающего их единым тесным союзом. Общее – это одна у всех забота о приобретении Неба и его радостей, это труды для Царства Небесного. Вот на этом-то они и должны сосредоточивать свое внимание, тут-то и должны показать свою братскую любовь. Каждый брат, каждая сестра друг о друге должны заботиться: благоугодно ли проводят жизнь, с пользой ли для семьи? К утешению ли родителей и родных? Прославляется ли через их жизнь имя Божие? Близки ли они ко спасению? Все должны замечать друг в друге добрые стороны и подражать им, а недостатки братски, кротко исправлять. Кто ближе к брату, как не ты, сестра или брат? Скажи же ему, если он не так живет, как должно христианину, напомни ему о долге христианском, о звании, которое он носит, – твое братское слово, сказанное от любящего сердца, не может остаться для него бесплодным.

Часто старшие братья стараются доставить младшим, любя их, то или другое удовольствие. Этого, конечно, строго нельзя осуждать. Но вы еще лучше бы сделали, если бы побольше находили времени побеседовать с ними о Христе, почитать им Евангелие, жития святых, если бы постепенно приучали их к молитве, собеседованию с Господом, к храму Божию. Особенно, брат и сестра, старайтесь подавать друг другу добрый пример. Смотрите, как на Зиновию подействовал пример брата ее Зиновия. Брат идет на мучения и смерть за Христа – и сестра, подражая ему, тоже. И вы друг друга учите добру своим примером – примером учите младших страху Божию, послушанию, любви к молитве, к церковной службе и благоговейному стоянию в храме. Пример – великое дело, он сильнее всяких слов. О, если бы Христов дух царил в наших семьях, тогда не было бы раздоров, ни ссор, ни брани, но была бы самая горячая любовь; потому что все искали бы не своих личных выгод, а того, что ведет ко благу общему, семейному. Любовь священномученика Зиновия и сестры его Зиновии основана была на любви ко Христу, за Которого они пострадали. Да соединяет и нынешних братьев и сестер любовь ко Христу! Постараемся все ее приобрести. Будет любовь ко Христу, будет и братская любовь. Тогда жить друг для друга братьям и сестрам будет и приятно, и легко, и утешительно; потому что тут, в лице брата или сестры, будет все делаться для Христа.

Из журнала «Отдых христианина»

В одной стране жил юноша, которого все называли прекрасным. Его величественный рост, легкая грациозная поступь, черные глаза, горевшие огнем отваги, румяное, чистое, как майское утро, лицо, длинные волосы, волнистыми кудрями рассыпавшиеся по плечам, – все это вызывало у всех восторг и удивление. Опьяненный чувством собственной красоты и превосходства, юноша полагал в красоте все свое счастье и относился к людям высокомерно. Случилось ему быть в одном склепе³¹. «Здесь покоятся две сестры, – прочел он там надпись на каменной доске. – Одна – дивная красавица, другая – печальное безобразие. Посетитель! Подними камень и убедись в истине этих слов». Юноша порывисто поднял камень – и с ужасом отшатнулся: перед ним белели два истлевших, одинаково безобразных скелета.

«Глупец я! – воскликнул юноша. – Я забыл, что земную красоту ждет тление. Вечна только красота души, вечно только истинное добро в людях».

Из журнала «Отдых христианина»

Одна женщина, известная любительница разносить по домам сплетни, пошла к священнику и исповедалась. Он дал ей спелый терновник и велел все его тоненькие зернышки по одному развеять по ветру. Она удивилась, но повиновалась. Исполнив приказание, она заявила об этом священнику. Теперь он предложил ей собрать развеянные семечки. Она разом увидела, что это невозможно. Это хороший и яркий урок о грехе сплетни и клеветы.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Когда тебя злословят, и ты оттого смущаешься и болезнуешь сердцем, то это значит, что у тебя есть гордость, – ее-то и надобно уязвлять и выгонять из сердца бесчестием внешним. Итак, не раздражайся насмешками и не питай ненависти к ненавидящим и злословящим, а полюби их как твоих врачей, которых послал тебе Бог для того, чтобы вразумить тебя и научить смирению, и помолись о них Богу. Благословите клянущия вы (Мф. 5, 44), – говори: они не меня злословят, а мою страсть, не меня бьют, а вот ту змейку, которая гнездится в моем сердце и сказывается больно в нем при нанесении злословия; утешаюсь мыслью, что, быть может, добрые люди выбьют ее оттуда своими колкостями, и не будет тогда болеть оно. Благодари же Бога за внешнее бесчестие: потерпевший бесчестие здесь не подвергнется ему в том веке.

Протоиерей Иоанн Сергиев

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Брат! Ты чувствуешь в сердце убийственное зло на ближнего, тебя мучат злые думы об обидах, причиненных от него тебе, – вот тебе средство избавиться от внутренней тесноты: представь множество своих грехов, неисчислимых по множеству, и живо вообрази, как на тебе терпит Владыка живота твоего, как Он ежедневно и без числа отпускает тебе, если ты искренне молишь Его о том, согрешения твои, – ты, между тем, не хочешь простить ближнему твоему нескольких вспышек страсти, возбужденных в нем диаволом. Вздохни, если можешь, поплачь о своем безумии, осуди только непременно себя, никак не ближнего, – и вот от Владыки готово тебе помилование: теснота внутренняя, как дым, исчезнет, мысли прояснятся, сердце успокоится, и ты будешь опять ходить в пространстве сердца; приучи себя к незлобию так, как будто бы не ты слушал укоризны, клеветы, обиды, а кто-либо совсем другой, или как бы тень твоя; не допускай мнительности.

Протоиерей Иоанн Сергиев

По «Воскресному чтению»

Посмотрите, что делается весной в природе. Не все в ней только ликует и веселится. Все создания Божии в это время усиленно хлопочут – кто об устройстве гнезда для своих детенышей и о доставлении им пропитания, кто о приготовлении запасов на будущее время. И человек не может сидеть сложа руки и любоваться ликованием природы. Всякий должен приняться за работу, засеять поля, вскопать огороды, обработать сады. Кто не потрудится весной, тот останется на зиму без продовольственных запасов. Кто весной не посеет, тому нечего будет и жать; а тогда нечего будет и есть. И в нашей жизни, друзья, юность – тоже весна. Что в юности посеет человек, то в старости и пожнет. В юности праздно проведенное время приводит человека к печальной и бесплодной участи на всю жизнь. Если мы не сделаем необходимого при избытке молодых своих сил, то в дряхлом возрасте это будет уже не под силу нам. Так, если мы в молодости с прилежанием и послушанием доброму и полезному учению не насадим в душе нашей начатков христианских добродетелей и доблестей гражданских, то на всю жизнь останемся бесполезными членами общества и плохими христианами.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Страсть горяча, смутна, необдуманна, зла, стремительна, и потому человек в страсти, например в гневе, говорит много необдуманного, неверного, вымышленного, злого, чего не сказал бы в состоянии спокойном. Поэтому, зная сам по опыту такое свойство страстей, во-первых, и сам не говори, когда ты в смущении, в злобе, и извиняй горячих и раздраженных людей, когда они сыплют ругательствами и укоризнами несправедливыми или справедливыми.

Протоиерей Иоанн Сергиев

Григорий Дьяченко

I

Примеры нежной детской любви нередки, но они остаются часто незамеченными, не записываются на память другим; и это нисколько не удивительно: любовь к родителям, хотя бы соединенная с пожертвованиями, составляет приятный долг каждого из нас и не требует похвал и всеобщего внимания. При всем том, нам всегда приятно вспомнить, поговорить о таких примерах детской привязанности, которые выходят из ряда обыкновенных. Один из них, самый трогательный и назидательный, представляет девица Прасковья Григорьевна Лупулова, история которой относится началу царствования Александра I и сделалась историческим сказанием. Участь этой девицы возбудила живое участие тогдашнего общества; о ней писали почти во всех европейских журналах.

Прасковья Григорьевна Лупулова родилась в городе Елисаветграде Херсонской губернии в 1784 году. Отец ее был венгр, состоявший на русской военной службе; он участвовал в сражениях русских против турок в царствование Екатерины II и при взятии Очакова был ранен. В 1798 году он осужден был за какое-то преступление к лишению чинов, дворянства и к ссылке в Сибирь. Привязанная к отцу всей душой, добрая дочь его не хотела расстаться с отцом своим, не хотела оставить старика без помощи, без утешения в несчастии и последовала за ним в отдаленную ссылку, твердо решившись переносить все бедствия и унижения, неразлучные с жизнью ссыльного преступника. Местом ссылки назначен был город Ишим Тобольской губернии, отстоящий от Петербурга почти на три тысячи верст. Сколько нужды и горя, холода и голода должна была испытать четырнадцатилетняя девочка, чтобы достигнуть этого отдаленного места, тем более, что ей приходилось пробираться на кой-каких подводах, иногда и пешком, под надзором солдат, не всегда чувствительных, которые, конечно, весьма мало заботились о ее удобствах и обращались без всякого снисхождения к ее нежному возрасту. Наконец молоденькая невинная страдалица достигла отдаленного Ишима.

II

Не отрадна была жизнь ее и по прибытии на место назначения. Получая ничтожное содержание, достаточное только для скудного дневного пропитания, каких-нибудь копеек десять в сутки, отец ее не мог нанять прислуги, и молоденькая дочь должна была нести все заботы по хозяйству: стирать белье, готовить кушанье, ухаживать за огородом и проч.; мать ее, убитая горем и уже немолодая, не могла заменить ее. Но Параша с христианской покорностью переносила тяжесть своего положения; она уже сведалась с нуждой и горем и, конечно, навсегда готова была покориться своей участи; она мало тревожилась даже за свою ужасную будущность, которая готовилась ей по смерти отца, если бы несчастная осталась навсегда в Сибири. Преданная дочь жила только для своих родителей; единственным желанием ее было облегчить их тяжелую долю. Но при всех ласках, при всех нежных заботах дочери несчастный отец не мог свыкнуться со своим положением. Как ни старался он скрывать от дочери свое мрачное расположение, проницательная девушка не могла не заметить этого; она хорошо понимала, что для отца тяжело переносить унижение ссылки. Не знаю, догадывалась ли она о другой причине его душевных тревог, но мы можем легко угадать ее: едва ли больше грустил он о том, что не мог обеспечить положения своей единственной дочери и не мог дать ей должного образования. Как бы то ни было, Параша замечала его страдания, и в душу ее запало смелое, благородное намерение – возвратить свободу и прежние права своим родителям. В продолжение трех лет она таила свой замысел, наконец открылась отцу и просила отпустить ее в Петербург для ходатайства о милости и прощении у ног великодушного монарха. Долго не соглашался отец на эту просьбу дочери: заботы дочери, ее ласки, даже одно ее присутствие составляли его единственную отраду. Наконец, вынужденный ее неотступными просьбами, он согласился, предугадывая в этом волю Божию.

III

Нужно ли говорить о том, как тяжело было расстаться несчастным родителям со своей дочерью, которую они отпускали почти на явную погибель? День ото дня отлагали они отправку, желая продлить дорогие минуты, быть может, последнего свидания; наконец решились расстаться, напутствовали дочь своим благословением и образом Божией Матери и отдали ей последний рубль, который был у них; проводили Парашу из дому, долго шли с ней по дороге и наконец разошлись, после горьких слез с той и другой стороны. Наша путница осталась теперь одна, беззащитная, бесприютная. Нетрудно представить, что должна была она перечувствовать в эти минуты. Перед ней лежало ужасное пространство, которое ей нужно было измерить своими шагами, – чье сердце не содрогнется при одной мысли об этом? Между тем наша путница не поколебалась и с теплой верой в сердце пустилась в дальний путь, повторяя утешительные слова: «Жив Бог, жива душа моя!»

Печально и уныло тянулась дорога, пробираясь чрез пустынные равнины или глухие, непроходимые леса, которыми богата Сибирь. Естественно, что молодая девица, при всей своей вере в помощь Божию, не могла быть спокойна, оставшись одна посреди этих пустынных мест: каждый шелест листа, каждый шорох должны были приводить ее в трепет; страх этот увеличивался еще оттого, что неопытная странница совершенно не знала дороги и шла наугад; нередко случалось и то, что она, отправляясь с ночлега, забывала направление дороги и шла назад до тех пор, пока не встречала какой-нибудь уже знакомый ей предмет. Если ко всему этому прибавим, что несчастная должна была идти часто под дождем, в непогоду, то легко представим те страдания, которые она должна была испытывать. Но это еще не все: скоро наступила зима, самая ужасная зима, которая бывает только в Сибири. В тех местах, где она шла, морозы бывают необыкновенно сильные, о которых мы не имеем и понятия. Недостаток жилищ заставляет иногда путешественников останавливаться на снежной равнине и при свирепой, ослепляющей глаза вьюге оставаться таким образом довольно долгое время. Со всем тем Лупулова добралась кое-как до Екатеринбурга, что составляет около шестисот верст. Не ясно ли, что Господь чудесным образом сохранял добрую дочь и что ангел-хранитель неотступно находился при ней? Конечно, она обязана была в этом отношении и своему нежному, кроткому нраву, невольно располагавшему к ней самые грубые сердца, и своему тяжелому положению, возбуждавшему участие каждого; но при всем этом только силой веры в Божественное провидение, только силой воли и любви к своим несчастным родителям могла перенести семнадцатилетняя девица то, что вынесла Лупулова.

В Екатеринбурге она остановилась отдохнуть, чтобы подкрепить свои изнуренные усталостью силы, и пробыла несколько месяцев у одной благотворительной особы. Но и время отдыха было употреблено ею с пользой – она начала здесь учиться грамоте, которой раньше не знала.

От Екатеринбурга до Вятки, также воспомоществуемая покровительством, она отправилась водой, около 1000 верст; от Вятки же до Казани она дошла пешком. Неизвестно, как она путешествовала отсюда до Петербурга; но прибыла туда благополучно 5 августа 1804 года. И здесь Господь не оставил ее Своей помощью: одна благодетельная госпожа приняла ее в свой дом и, вероятно, содействовала ей в благородном подвиге. Вскоре просьба Лупуловой достигла до престола благословенного Александра I. Милосердный монарх, тронутый примерным поступком добродетельной дочери, простил ее виновного отца и позволил ему возвратиться на родину или жить, где он пожелает, кроме столицы. Но этим не ограничилось благотворение Государя: он пожаловал юной страннице две тысячи рублей; августейшая фамилия также оказала ей денежное пособие, частные люди спешили на помощь избавительнице отца. Когда ее спрашивали: «Как она решилась предпринять столь далекий путь?», она отвечала: «А чего мне было бояться? Я знала, что Бог не оставляет несчастного». На похвалы, постоянно к ней обращаемые, она отвечала: «За что меня хвалить? Разве дочь не должна терпеть за родителей?» Изо всего этого можно видеть, что Прасковья Григорьевна Лупулова отличалась необыкновенной скромностью и благоразумием. В разговорах она была находчива и умна: так, однажды ей предложили довольно нескромный вопрос: за что был сослан ее родитель? Лупулова, нисколько не стесняясь отвечала: «Родители никогда не могут быть виновны в глазах детей». Этот ответ был так умен и вместе с тем неожидан, что спросивший, конечно, должен был стыдиться своего вопроса. Вообще Лупулова держала себя скромно и осторожно, но без всякой застенчивости; в речах ее не было изысканности, но виден был природный здравый смысл. Благодаря щедротам монарха и других благотворителей она имела достаточно средств, чтобы по возвращении своего отца вознаградить грустные и тяжелые годы своей молодости веселой, спокойной жизнью; но Лупулова среди счастья вспомнила о своем обете, данном в трудную минуту жизни, и удалилась в Десятинный девичий монастырь Новгородской губернии. Здесь она окончила дни свои, посвященные Богу, в декабре 1809 года.

Не говори, что к небесам

Твоя молитва не доходна;

Верь: как душистый фимиам,

Она Создателю угодна.

Когда ты молишься, не трать

Излишних слов; но всей душою

Старайся с верой сознавать,

Что слышит Он, что Он с тобою.

Что для Него слова? – О чем,

Счастливый сердцем иль скорбящий,

Ты ни помыслил бы, – о том

Ужель не ведает Всезрящий?

Любовь к Творцу в душе твоей

Горела б только неизменно,

Как пред иконою священной

Лампады теплится елей.

Григорий Дьяченко

1. Утешения в скорбях должно искать в Иисусе Христе, иначе напрасно будем искать утешения.

Если грустно тебе, поплачь перед распятием Искупителя. Как после тучи и туманов бывает ясное ведро, так после плача и душа твоя прояснится зарей благодатного утешения.

2. Молитва печальному – все равно, что прохлаждение во время зноя (святитель Тихон Задонский).

3. Ничто не может развеселить отягченного и удрученного скорбью, как воспоминание о Боге (св. Исидор Пелусиот).

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Человек есть чудное, величественное, премудрое, художественное произведение совершеннейшего Художника – Бога; оно вначале было нескверным, неблазным, нетленным и чистым, но грех, это безобразное порождение духа тьмы, эта скверная, нелепая, злая сила, сделал его скверным и болезненным, нечистым и тленным по двойственной его природе, по душе и телу. Впрочем, премудрый и всемогущий, всеблагий Художник не допустил совсем погубить врагу Своему и нашему Свое художество, Свое прекрасное и величественное творение и Сам устрояет Себе подобострастное нам тело и заимствует душу во утробе Пречистой Девы-Матери; Своим воплощением, Своим учением, чудесами, страданиями, смертью и воскресением, Своим чудным и премудрым домостроительством опять восстанавливает дело рук Своих в прежнее и даже большее благолепие и славу. Он дарует ему снова нетление, святыню, чудную божественную красоту и возводит его на первое блаженство, обожив человеческую природу и спосадив ее на престоле Божества. Слава Тебе, всеблагий и премудрый и всемогущий Художниче!

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Прот. Р.Путятина

Хотите ли вы на опыте видеть, как спасительно для души вашей терпение? Выслушайте, что рассказывает один праведный муж, который сподобился видеть те места, где покоятся по смерти святые. В одном славном месте он увидел некоего человека и спросил его: «Что ты делал в мире и чем заслужил такое место?» – «Я был работником у одного злого человека, – отвечал тот, – и много терпел от него до конца жизни». После он увидел другого человека в столь же славном месте и спросил его: «Ты чем занимался в мире?» – «Я долго был болен и терпеливо переносил свою болезнь».

Итак, вот что значит терпение. Терпеть так же спасительно для нашей души, как и заниматься спасением; переносить что-нибудь горестное так же полезно, как и делать добрые дела; удерживаться от слов оскорбительных для ближнего так же приятно Богу, как и славословить Его непрестанно.

Розенгейма

Не осуждай – затем, что все мы люди,

Все слабы, немощны, опутаны грехом;

Волнуют страсти наши груди;

В грехе родимся и живем.

Не осуждай... Чтоб ближних быть судьею,

Спроси у совести: ты сам-то лучше ль их?

О брат, кто точно чист душою,

Тот благ к погрешностям других.

Не осуждай... Ведь слову нет возврата.

Смотри, чтоб – как сказал Спаситель – неравно

Увидишь спицу в глазе брата,

А проглядишь в своем бревно.

Не осуждай – затем, чтоб обличеньем

Не пал бы на тебя тот камень с высоты,

Тяжелый камень осужденья,

Которым в брата бросил ты.

Не осуждай… Не люди злы душою,

А жизнь людей бывает часто зла.

Сперва узнай, какою их стезею

Она к погибели вела.

Не осуждай... Дерзнешь ли поручиться,

Что ты пристрастием не будешь увлечен?

Не осуждай! Ты можешь ошибиться.

Не осуждай! – Не будешь осужден...

По Немировичу-Данченко

I

В крепость Александрополь, на Кавказе, привезли раненого генерала Комарова. Уход был хороший, стал он понемногу поправляться, только рана на ноге не заживала. Доктора сказали, что надо взять кожу от живого человека и прирастить ее к больному месту. Своих сил у больного не хватало. Сестра милосердия Лебедева узнала про это и говорит докторам: «Вырежьте у меня кожи, сколько нужно». Доктора согласились и вырезали у нее восемнадцать маленьких кусочков кожи: девять кусочков на правой руке и девять на левой. Пока резали, ока не моргнула глазом. На другой день у нее сделалась лихорадка, а генерал скоро выздоровел и уехал в армию.

Сколько высокой христианской любви заключается в этом поступке сестры милосердия! Только Святое Евангелие может воспламенять людей к такой самоотверженной любви к ближним и Отечеству.

II

Было это в последнюю Турецкую войну. Ночью разгорелась перестрелка. Турки пошли на наши укрепления, еще издали оглушая нас ружейной трескотней и гамом. Выдержанные в огне солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залп мы дали в упор, когда турки подошли шагов на двадцать-тридцать.

– Господи! Сколько смертей! Голубчики, болезные мои! – шептал сзади меня нежный голос.

– Зачем вы здесь, сестра? Сойдите! Нельзя, вас убьют.

Сестра меня не слушала. Схватилась руками за голову и шепчет молитву. Слышу, не за себя, а за нас.

Турок мы отбили и прогнали. На другой день они, озлобленные, стреляли по каждому из тех, кто приподнимал голову над валом. За валом слышались громкие стоны.

– Что это? Кто стонет? – спрашивала меня сестра милосердия.

– Турки, что вчера на наше укрепление шли. Их ранили, а свои подобрать не успели.

– Что же с ними будет?

– Будут лежать, пока не умрут.

– Да ведь подобрать-то надо? Нельзя так – ведь они мучаются.

Я повел сестру к валу.

– Стоит только поднять голову над валом, как турки стрелять станут. Видите?

– Все-таки... Бог поможет. Братцы, ужели же им так и помирать?

Солдаты мялись. Кому охота на верную смерть идти?

– Душа-то в вас есть, голубчики! Православные, жаль ведь их!

– Жаль-то жаль, сестрица, да как выйти-то? Тут смертушка.

– Помогите, милые!

Один турецкий раненый, как нарочно, метался у самого вала.

– Коли вы не хотите, я сама пойду. – И прежде чем мы успели опомниться, сестра была уже за валом.

– Что ж это, братцы? Ужели ж покинуть? – И старый унтер с Георгиевским крестом перескочил за вал. За ним еще перепрыгнули солдаты с носилками.

Ад поднялся. Пули засвистели отовсюду.

Сестра, не обращая внимания, наклонялась над кустарниками, отыскивая раненых турок. На лице ни малейшего страха, только побледнело оно, и глаза блестят.

К чести турок, они, как только заметили, зачем сошли наши, опустили ружья и выставили головы над валом. Видимо, они были удивлены.

– Мать милосердная! – говорили про сестру солдаты.

III

Сестра Раевская проснулась под мокрым шатром. Холодный ветер носился по влажной, утонувшей под туманами болгарской долине, кружился вокруг шатра, врывался под его трепетавшие полотнища, обдавал сыростью и стужей. В шатре, на соломе, спали сестры милосердия; слышались тяжелое дыхание, бред и стон во сне.

Сестра Раевская проснулась на рассвете. Еще недавно это была русоволосая девушка со свежим личиком. Куда делись ее волосы? Отчего так поблекло и так осунулось ее личико? Это не она, совсем не она. На днях с ней встретился ее петербургский знакомый и не узнал ее.

– Что с вами? – спросил он потом.

– Два тифа выдержала, и работа у нас, знаете, какая...

– Ольга Петровна, уезжайте скорее. Вы сделали слишком много, будет с вас – спасайтесь сами теперь.

– Меня и то посылают в Россию! Говорят, еще два месяца, и я умру здесь.

– Как легко вы говорите это!

– Притерпелась...

Да, притерпелись – и она, и все ее подруги. Подвиг их незаметен, только солдат унесет воспоминание о нем в свою глухую деревушку – солдат, которого они отвоевали от смерти.

День зарождался в тумане, холодный и тусклый. Вдали разгоралась перестрелка... Мимо шатра проходили на боевые позиции солдаты.

– Сестра Раевская! Вы назначены в Россию, – говорит молодой врач, приветливо улыбаясь, – потрудились – будет. Завтра надо выезжать. Только послушайтесь меня, уезжайте вы куда-нибудь подальше на юг: вам надо серьезно заняться собой. Вы женщина богатая, все можете для себя сделать.

Раевская стала укладываться. Сестры прощаются с ней. Теплые, сухие комнаты, свежие постели, горячая пища грезятся им, как невесть какое счастье... Раевская поедет к сестре в Италию – та уж давно зовет ее к себе, на благодатный юг, на берег теплого моря. У них и солнце греет, и небо безоблачно – как хорошо там!

– Сестра, Степанов умирает – уж бред начался!

Раевская бросилась из палатки к умирающему.

В стороне шалаш из хвороста. Сюда сносили всех, кого отмечала гангрена своей страшной печатью, отсюда один только выход – в могилу. Сестра Раевская пошла сюда, она не боялась заразы и не раз просиживала над умирающими дни и ночи.

– Ну что, Степанов? – спросила Раевская, входя в шалаш.

Метавшийся в бреду раненый дико взглянул на нее. Она положила ему на голову свою худую, бледную руку. Понемногу бред больного стал стихать. На лице мелькнул луч сознания.

– Сестра... Голубушка... Родимая... Все бросили, ты одна со мной. Спаси тебя Бог!

– Ну, полно, полно! Кто же тебя бросил? Видят, что тебе лучше, пошли к другим, что потяжелее. А я зашла сюда отдохнуть, поболтать с тобой. Тебя назначили домой; дома выздоровеешь.

– Дома-то? – и будто солнце бросило свой прощальный свет на потемневшее уже лицо умирающего. – Дома-то, слава Тебе, Господи! У нас семья хорошая, большая; живем, сестра, зажиточно: одних коров три держим, четыре лошади. Вот у нас как! Мать ты наша, чистая голубка!

И он уже не отрывал от нее своего просиявшего взгляда.

Усталая рука сестры оставалась на его горячем лбу. Она не переставала улыбаться умирающему и долго-долго говорила ему о его родной стороне – о далекой семье, которая его ждет не дождется.

Слушая сладкие речи, Степанов отходил счастливый, улыбающийся...

Сестра закрыла умершему глаза, перекрестила его...

«Все бросили, ты одна со мною» – припомнились Раевской слова Степанова; так неужели же она бросит теперь их и уйдет? Неужели же то горячее солнце, то синее небо, те счастливые люди заставят ее забыть этот мир скорби и мук, где она была ангелом-хранителем?.. Нет, здесь ее место, пока еще сердце бьется в груди.

– Нет, я не брошу вас, никуда не уйду! – вся в слезах, повторяла она.

И она отказалась от всего, она не ушла. Но она не ушла и от смерти, давно сторожившей мученицу.

По книге «Русск. подвижн. XIX века» Поселянина

I

В ста шестидесяти верстах от Петербурга и в тридцати от уездного города Новая Ладога, на берегу реки Волхов, расположен староладожский Успенский женский монастырь, где подвизалась старица Евпраксия, в миру Евдокия.

Девица Евдокия происходила из купеческого звания, рано осиротела и, имея склонность к иноческой жизни, тайно ушла от родных и провела десять лет в двух женских монастырях города Арзамаса.

Привыкшей к довольству и удобствам Евдокии было нелегко привыкать к суровой монашеской обстановке. Она не могла сначала выносить общей пищи сестер и питалась одним только черным хлебом. Со слезами молилась она о ниспослании ей помощи и была утешена дивным явлением. Во время тяжкой болезни, когда все считали Евдокию умирающей, в то время, как в церкви совершалась всенощная, больная заслышала издали пение тропаря праздника Успения Пресвятой Богородицы и при последних словах: «Избавляеши от смерти души наша» – она ясно увидела, как два светлых мужа поставили перед ней икону Успения. Это было так живо, что ей казалось, будто сестры обители хотели утешить ее принесением иконы. С умилением помолилась она горячей молитвой – и тогда изображенная на иконе Божия Матерь точно оживилась и, сойдя с иконы, осенила Евдокию рукою Своею со словами: «Встань и укрепляйся – ты еще послужишь Мне много».

Вернувшись из церкви, монахини нашли Евдокию совершенно здоровой.

Когда пребывание Евдокии в Арзамасе стало известно ее дяде, он выписал ее к себе, но не мог удержать ее: она опять ушла от него и в сопровождении доверенного старого слуги отправилась в Старую Ладогу. Придя туда, она отправила его обратно, извещая дядю о поступлении в монастырь.

Принятая благосклонно игуменьей, Евдокия вся отдалась молитвенному созерцанию; единственной пищей ее были черный хлеб и квас, которые раз в неделю ей приносила одна ладожская женщина. Послушание Евдокии состояло в чтении Псалтири над покойниками. Так она старалась исполнять то, что было бы тяжело другим монахиням.

В декабре 1777 года Евдокия приняла пострижение с именем Евпраксии, а в 1779 году староладожская игуменья, переведенная в другой монастырь, представила ее митрополиту как свою желательную преемницу. Высокая жизнь Евпраксии была уже настолько известна, что ходатайство игуменьи было исполнено, и на 45-м году жизни Евпраксия была сделана игуменьей.

II

Теперь ей предстояло много забот по ведению и благоустройству монастыря.

Древний устав в обители подходил всего ближе к отшельническому, скитскому роду жизни; сестры помещались большей частью по две в келии, и игуменья требовала, чтобы молодые всегда жили под руководством опытных стариц. С особой разборчивостью принимала она новых, особенно молодых монахинь, заботясь о том, чтоб среди них не оказалось привлеченных в монастырь случайными обстоятельствами, а не сознательным и глубоким призванием. Всеми силами старалась она искоренить распри, ссоры, пересуды и праздные встречи и успела в том: нравственный уровень монастыря значительно повысился.

Предметом особо теплых забот игуменьи было благолепие церковное. Она старалась, чтобы не только в праздничные дни, но и в будни церковь была ярко освещена и сияла порядком и чистотой. На большие праздники в монастырь приглашалось для соборного служения окрестное духовенство. Часто случалось, что в тот день, когда церковные средства совершенно оскудевали и церковь было уже нечем осветить, неожиданно приносил помощь какой-нибудь незнакомый человек или она приходила из Петербурга, где имя Евпраксии становилось известным.

По глубокой вере своей игуменья с дерзновением предпринимала для благолепия церковного дела, которые казались невыполнимыми, и довершала их. Скопив немного денег, она начала строить каменную колокольню, но дело встало из-за недостатка денег; глубоко скорбя о том, Евпраксия провела всю ночь в горячей молитве. Наутро, когда она погрузилась в дремоту, ей было видение великомученицы Варвары, которая утешала ее. В тот же час приехала в монастырь помещица Желтухина, передала игуменьи пакет с деньгами, как раз в необходимом количестве, и рассказала, что великомученица Варвара во сне дала ей повеление вручить эту сумму денег игуменьи.

Когда колокольня была готова, Евпраксия отправилась в Петербург, чтобы лично привезти вылитый там новый колокол. Она ехала за подводой, в легкой повозке. Зима была в тот год лютая, со свирепыми метелями. На полдороге, во вьюгу, ночью ямщики сбились с пути, подвода застряла в глыбах снега и лошади встали. Невдалеке были огни в окнах и залаяли собаки. Но Евпраксия не хотела покинуть колокол в поле и идти в деревню, как предлагали ямщики. Она отпустила их с лошадьми, а сама осталась одна среди вьюги, в чистом поле, в своей повозке. Часто высовывалась она наружу, чтоб всмотреться в колокол. Среди ночи она почувствовала вдруг вместо лютого холода, дышавшего повсюду, теплоту. Чудный свет окружал ее повозку, и в этом свете стояли, охраняя Евпраксию, преподобные Александр Свирский, Сергий и Герман Валаамские.

Милостыню, получаемую монастырем, игуменья делила сестрам, имея с ними одинаковую долю. Часто волховские рыбаки заходили к ней за благословением перед ловлей и потом приносили ей часть улова, а иногда закидывали для нее особую тоню, и тогда попадало громадное количество рыбы. Свидетельницей того была, между прочим, именитая помещица, посетившая обитель после рассказов, которые слышала об Евпраксии в Москве.

Постоянно заботилась игуменья о больных, слабых сестрах, а по умершим творила поминовение и оставшееся после их смерти имущество раздавала нуждавшимся. Сама она не участвовала никогда в поминках, не заботилась об изысканной трапезе для почетных гостей, а с помощью помещика Путилова, сад которого подходил к монастырским стенам, подавала хорошее, но простое угощение в своей келии на подносе.

III

Чрезвычайный подвиг приняла Евпраксия с первых лет своего настоятельства для уединенной молитвы. Она много скорбела, что управление монастырем лишало ее прежнего безмолвия, и после одушевленной молитвы таинственный голос указал ей возможность уединяться. В четырех верстах от монастыря, в глубине густого Абрамовского леса, был высокий пригорок – Абрамовщина. Туда и решилась укрываться Евпраксия для молитвы. Она стала ходить в Абрамовщину после ранней обедни трижды в неделю, по постным дням, и возвращалась оттуда поздно вечером. Под высокой сосной срубила Евпраксия малую бревенчатую часовню, а у подошвы пригорка выкопала колодезь и водрузила над ним большой деревянный крест.

На площадке пригорка подвижница совершала свое молитвенное правило. Оно состояло из чтения Евангелия, Апостола и акафистов. С собой Евпраксия приносила священные книги, свечи с огнивом и части святых мощей. Четырехверстный путь чрез мхи и болота был тяжел, особенно в осеннюю пору или зимой, во вьюгу, по глубоким сугробам. Евпраксия ходила в мужской обуви, а зимой на лыжах. Только от сильного вихря она укрывалась в часовенке, или когда нужно было читать со свечой. Без пищи, усталая от ходьбы, погружалась она в молитву; ее тело было покрыто кровавыми рубцами и исколото жалами оводов и комаров. Но среди этих вольных страданий на бесстрашную подвижницу сходило благодатное настроение, радостные очистительные слезы, умиление сердца и духовные откровения. Поздним вечером, тихо напевая стих «День скончавается, конец приближается», возвращалась она в монастырь, в свою нетопленную келью, которую запирала с утра.

Этот подвиг Евпраксии был сопряжен с великими опасностями, от которых она избавлялась Божиим заступлением.

Одним глухим осенним вечером, молясь в часовенке, Евпраксия из-за перегородки увидала высокого человека в оборванной солдатской шинели с ножом в руках. Она не прервала своего правила, и когда кончила его и обернулась, солдат стоял на коленях и молился. Он называл ее угодницей Божией, молил о помиловании и рассказал, что ушел из полка и скитался без пищи по лесу; восходящий к небу световой столб привел его к часовне, где он думал найти клад. Непонятный ужас лишил его сил убить инокиню, и наконец он понял, что она осенена благодатью. Евпраксия просила его подождать ночь, вернулась в монастырь и на следующее утро принесла ему большую просфору и рубль денег, наставила его и предсказала, что с этим запасом он благополучно дойдет до Петербурга, и если с повинной головой придет к начальнику, будет прощен, искупит свою вину и будет повышен затем в чине. Впоследствии солдат написал ей теплое письмо, в котором рассказывал, что с напутствием игуменьи дошел он сытый до Петербурга, прощен был снисходительным начальником, очистил себя службой и за отличие произведен в фельдфебеля.

Однажды, тоже осенним вечером, когда игуменья с приближенной к ней монахиней Елпидифорой должна была возвращаться из пустыни в монастырь, разразилась страшная гроза. Темнота ночи, озаряемая блеском молнии, раскаты грома, завывание ветра, гул колеблемых вихрем сосен – все наводило на монахиню ужас; выход из часовни казался ей бездной, и она умоляла игуменью остаться в часовне на ночь. Но Евпраксия была непреклонна; освещая себе путь тусклым фонарем, пошла в бурю. У колодца фонарь задуло ветром. Но тогда засиял тонкий свет, который шел перед ними до ворот монастыря, как полоса дневного света. Игуменья строго приказала монахине хранить это событие в тайне.

IV

Евпраксия не боялась хищных зверей, ютившихся в густой чаще Абрамовского леса; эти звери ласкались к ней. Дворовый человек соседнего помещика, идя вечером с охоты, увидал Евпраксию, окруженную волками, которые бежали за ней, как собаки. Он подумал, что это неспроста и что она колдунья. Тогда звери бросились на охотника, и ему пришлось бы плохо, если бы старица не стала кликать их к себе, как стаю галок, – и тот убежал, а наутро пред всеми в монастыре благодарил ее. Очевидцы рассказывали, что они были свидетелями того, как Евпраксия шла однажды на Абрамовщину на лыжах над землей, не дотрагиваясь до снега.

Буря сорвала крест с церкви Успения, и Евпраксия, по особому внушению, перенесла его на Абрамовщину и повесила на большом суку сосны над часовней. С тех пор по маленькой лесенке игуменья подымалась ко кресту и зажигала перед ним свечку. Пред этим крестом она получила внезапное и чудесное исцеление руки, переломленной перед самым выходом из монастыря в Абрамовщину, чему свидетельницами были монахини, видевшие утром руку вспухшей и висящей книзу и совершенно здоровую вечером.

Несколько раз в церкви чудные видения посещали Евпраксию, и она стояла в восторженном восхищении, унесенная от земли, и лицо ее светилось.

Годы шли; Евпраксия достигла уже глубокой старости и по неотступным просьбам была уволена на покой. Она перешла в тесную келью, выходила только в церковь и к своей преемнице, перед которой заступалась за сестер, становясь перед ней на колени.

Приблизилась кончина Евпраксии. Древняя старица Акилина, которую часто видали в ночное время в мантии с жезлом обходящей монастырь, явилась к ней. Поздно вечером она постучалась к ней в оконницу и произнесла: «Готовься к исходу – ты скоро соединишься со мной». Когда Евпраксия посмотрела в окно, древняя старица уже удалялась от ее кельи. Евпраксия вышла за ней, но она исчезла пред ее глазами.

Старица простилась с монахинями, просила игуменью положить ее в схиме, тайно ею принятой, и погрести ее у ног любимой ее старицы Акилины. Приняв святое причастие и проводив Святые Дары до дверей, она заперла сени, разостлала на полу рогожку, легла на ней с распятием и свечой в руке, закрыла глаза – и опочила.

Это было 23 сентября 1823 года. Она прожила 91 год.

Ее погребли на пятый день по кончине; тело ее издавало благоухание. Игуменья не исполнила ее просьбы о месте погребения и о схиме. Верная Елпидифора тайно положила схиму во гроб. О своем посвящении в схиму Евпраксия кратко выразилась однажды этой монахине: «Бог послал мне ангела Своего посвятить в схиму».

После нее в запечатанном ларчике нашли вериги и пакет с 250 рублей, с подписью: «На погребение и поминовение убогой Евпраксии». Это был накопленный ею за всю жизнь доход от чтения Псалтири. На могиле Евпраксии, за окном главного алтаря Успенской церкви, лежит плита с надписью, иссеченной ее рукой незадолго до кончины.

Большая часть сведений о жизни этой подвижницы сохранилась благодаря монахине Елпидифоре, которая пользовалась доверием старицы и сопровождала ее иногда в Абрамовщину.

В книге «Третьеклассный староладожский Успенский монастырь» (изд. 1871 г.), по которой составлена настоящая статья, описано несколько явлений и чудес старицы Евпраксии. Так, деревенская расслабленная девочка видела во сне благообразную старицу, худую и небольшого роста, в шапочке, мантии и с жезлом в руках. Она повелевала ей сходить на Абрамовщину, обмыться водой из колодца и отслужить молебен кресту и панихиду по игуменьи Евпраксии, обещая тогда полное исцеление. Исполнив повеление, девочка совершенно выздоровела.

Самоотверженная жизнь, нравственная крепость и великая сила религиозного одушевления ставят игуменью Евпраксию Староладожскую в число замечательных русских женщин.

Григорий Дьяченко

Вот что известно об одной девушке-язычнице. В одну далекую страну, которая называется Индией, приехал проповедник слова Божия. Язычники стали ходить к нему. Между ними проповедник часто замечал убогую девушку, которая являлась к нему на проповедь вся мокрая. Оказалось, что эта девушка приходила слушать слово Божие за 14 верст с островов, окруженных водой. И так как у нее не было лодки, то она всякий раз переходила воду вброд, причем ей иногда приходилось погружаться в воду по самую шею. Но ничем не смущалась девушка, не страшилась она воды и всегда исправно ходила слушать слово Божие. Так сильно было желание у нее слышать благовестие об Иисусе Христе!

Послушайте, как поступали добрые христианские дети, когда слышали, что надо помочь язычникам обратиться ко Христу.

Одна юная девушка была слепа. Проводила она жизнь в большой бедности и добывала себе хлеб насущный только вязанием чулок. Но при своем убожестве она не забыла о язычниках, о которых ей приходилось слышать. И вот однажды она явилась к собиравшему на дело проповеди среди язычников и подала ему золотую монету.

– Как ты сберегла столько денег? – спросил он ее.

Слепая отвечала:

– Я зарабатываю вязанием чулок не более своих подруг, но я слепа и не нуждаюсь в освещении, потому что вяжу чулки без огня. И вот я вам принесла столько, сколько у меня могло бы выйти за зиму на керосин.

Так слепая, несмотря на свою нищету и убожество, скорбела о язычниках, которые не ведают Христа! Она, слепая телесными очами, заботилась, как бы помочь просвещению язычников светом учения Христова.

Трогательный также случай рассказывают об одной больной девочке. Лежа в постели, она выпросила себе небольшой ящичек и каждую неделю клала туда по монете, которые давал ее отец: она сберегла эти деньги для того, чтобы после отдать на дело распространения среди язычников христианства. После ее смерти ящик при отце был вскрыт, и в нем оказалось монет больше, чем могла девочка получить от отца. Вскоре недоумение разъяснилось: одна благотворительница обещала прислать умиравшей девочке апельсинов. Но больная упросила, чтобы вместо апельсинов в ее ящик положили что-нибудь на дело проповеди о Христе. Узнав это, отец со слезами возблагодарил Господа.

Вот как помогали добрые дети делу распространения слова Божия среди несчастных язычников. Пожалейте, пожалейте их, дорогие дети, и вы. И детское сердце ваше подскажет вам, чем и как вы можете помочь тем людям, которые доселе еще не познали Бога. Им нужны и ваша маленькая лепта, и ваша детская молитва, и ваше доброе сочувствие, и ваша любовь к ним...

Составлено по брошюре «Зернышки Божией нивы», изд. Свято-Троицкой Лавры, 1903 г., кн. 2

Из «Книги взрослых» Алчевской

Флоренс Найтингель была англичанкой. Родители ее были очень богаты и ничего не жалели для воспитания ребенка. У нее были лучшие учителя: ее учили и иностранным языкам, и рисованию, и музыке; ее одевали, как куколку, веселили, баловали. Девочке предстояла блестящая светская жизнь. Но еще ребенком Флоренс не походила на детей-сверстниц: она избегала шумных игр, чуждалась веселья, была равнодушна к нарядам. Она уже в детстве хотела быть кому-нибудь полезной; ее маленькое сердце было полно сострадания и жалости ко всем несчастным: она любила навещать больных, ласкала бедных детей; все свои деньги она отдавала нищим, и всякое людское горе находило отклик в душе впечатлительного ребенка.

Прошли годы; из девочки Флоренс превратилась в молодую девушку. Она была красива, образованна, богата, она могла бы вести веселую, беззаботную жизнь; но такая жизнь ее мало интересовала. И в то время как другие девушки ее возраста и положения ездили на балы, в театры и концерты, она посещала больницы и училась там уходу за больными; ходила в бесплатные школы учить детей бедняков; посещала тюрьмы и исправительные заведения для малолетних преступников; и когда в мрачных стенах тюрьмы появлялась светлая фигура молодой девушки с ясными глазами и приветливой улыбкой, разглаживались морщины на самых суровых лицах и гостью встречали и провожали ласковым словом; она носила в тюрьму Евангелие и другие книги, покупала для заключенных съестные припасы; но дороже подарков были ее ласка, ее привет, ее доброе, участливое отношение к людям. Так проводила она свою молодость.

В 1854 году началась Крымская война. Англичане терпели под Севастополем много лишений; об этом красноречиво писали в английских газетах. Солдаты и голодали, и холодали; у них был недостаток в одежде, топливе, в продовольствии. Развились болезни, усилилась смертность, а ухода за больными и ранеными почти не было. Не хватало места в госпиталях, не хватало докторов, больничной прислуги. Все эти известия глубоко волновали Флоренс; она рвалась на помощь своим соотечественникам. Но как это сделать? И вот Флоренс решила собрать несколько молодых девушек, обучила их уходу за больными и предложила им ехать на место военных действий. Кроме того, она выхлопотала у английского министра позволение открыть поблизости от места военных действий госпиталь за свой счет. Очень многие не одобряли плана отважной девушки: кто говорил, что она не принесет никакой пользы, кто предполагал, что она затеяла все это из тщеславия, чтобы все заговорили о ней. Но Флоренс не обратила внимания на все эти толки и со своим маленьким отрядом в 38 человек пустилась в далекое путешествие. Помощницы ее назывались сестрами; у них у всех была одинаковая одежда – простое серое платье, белый чепчик и такой же передник с нашитым на нем крестом.

Не близко путешествие из Англии к Севастополю. И морем, и сушей в продолжение многих дней приходилось ехать отважным девушкам; а с первого дня приезда надо было приниматься за дело. Работы было много. Флоренс обошла всех раненых, распорядилась немедленно привести в порядок запущенные, грязные помещения, распределила занятия между сестрами, и дело закипело. Уход за больными, хозяйство, белье, заботы о чистоте и порядке, переписка с английским правительством и требования от него помощи – все это лежало на обязанности Флоренс. Иногда ей случалось быть на ногах по 20 часов в сутки. Ласковая и нежная с ранеными, она дни и ночи проводила у изголовья самых тяжелых больных; впечатлительная, слабая, она присутствовала на самых тяжелых операциях, ободряя слабых, благословляя умирающих.

Когда кончилась война, Флоренс вернулась на родину, но не для того, чтобы отдыхать, а чтобы работать тому же делу. Она устно и письменно проповедовала всюду о великом значении общин сестер милосердия. Она устроила в Лондоне госпиталь для солдат; под ее руководством обучались уходу за больными сестры милосердия; она написала книгу об уходе за больными и ранеными. Книга эта переведена на многие языки. До конца жизни, слабая, больная, посещала она больницы и заботилась обо всех, нуждавшихся в ее помощи.

Из «Книги взрослых» Алчевской

Анна Бергунион была французской девушкой. Семья у нее была небольшая: больная мать, отец и маленькая племянница. Жили они тихо, едва сводили концы с концами. Анна давно желала идти в монастырь; еще девочкой она мечтала об этом. Мать не отговаривала ее, и 18 лет Анна поступила в монастырь. Там ей жилось спокойно и хорошо. Но когда девушка вспоминала свою больную мать и старика-отца, ей становилось тяжело, что она оставила их и ушла на покой.

Недолго пробыла она в монастыре и вернулась к своим. Жить стало еще тяжелее: мать хворала, отец старел, работать приходилось за всех, а здоровье у Анны было слабое. Но она не унывала; всегда была весела и приветлива; никогда не жаловалась, что ей трудно. Она и хозяйничала, и ухаживала за больной матерью, и нянчила племянницу, и брала работу на дом. Мало того, она ходила еще в приют для бедных детей и учила девочек разным работам. Скоро она устроила целую белошвейную мастерскую: ее ученицы получали заказы и имели хороший заработок.

Так шли годы. Отец и мать Анны умерли; осталась она одна на свете. Но тот не один, кто любит людей и хочет помогать им. Своим добрым сердцем Анна с детства любила людей, особенно больных, слабых, беспомощных; работы же она не боялась. Мастерская ее шла по-прежнему, но ей казалось все мало дела. Она взяла на воспитание за небольшую плату несколько слепых девушек. Сначала ей было трудно ладить с ними. Они были грубы, ленивы, непослушны. Но кротостью и лаской Анна добилась своего: девушки исправились и горячо полюбили свою добрую воспитательницу. Скоро они стали помогать Анне в ее мастерской: убирали комнаты, готовили кушанья; одна даже учила девочек-мастериц шитью и вязанью. Дело мастерской шло отлично; всем жилось хорошо; но Анна думала о будущем. «Когда я умру, кто будет ходить за слепыми, – думала она, – кто о них позаботится, кто будет любить их?» Анна решила устроить общину вроде общины сестер милосердия; в этой общине сестры должны были учиться уходу за слепыми; тут должны быть и школа, и мастерская, и приют. Денег не было у Анны, но ей помогли добрые люди. Много хлопот и труда вынесла на своих плечах энергичная, деятельная девушка, пока добилась своего. Община была устроена. Было нанято просторное помещение. В одном этаже была школа для детей, которых учили слепые и зрячие сестры; в другом была мастерская. В этом доме были и дети, и взрослые, и уже пожилые женщины. Все было обставлено очень просто: все ходили в одинаковых темных платьях; ели за общим столом; у всех сестер были одинаковые маленькие кельи: стол, стул и кровать – ничего больше. Такая же келья была и у Анны. Жизнь шла тихо и мирно. Днем все были за работой: кто учил детей грамоте, кто работал в мастерской, кто готовил кушанья; иные ухаживали за старыми и слабыми слепыми; те, кто не мог делать тяжелой работы, вязали чулки, шарфы на продажу. По вечерам занимались музыкой, которую так любят слепые. Анна Бергунион, приветливая, ласковая, спокойная, всем распоряжалась, всех ободряла любящим словом, всех учила своим примером любить людей и быть им полезной.

Прошли годы. Старушка Анна Бергунион сошла в могилу, а ее община существует до сих пор. Слепые сестры с глубокой благодарностью повторяют имя той, которая своей заботой и любовью скрасила их печальную жизнь.

По «Церковн. ведом.» изд. при Святом Синоде

I

Летом 1891 года английская сестра милосердия Кэт Марсден совершила замечательное по самоотвержению и любви к ближнему путешествие в Якутскую область для исследования на месте несчастных страдальцев, пораженных проказой, и для оказания им возможной помощи. Снабженная влиятельными рекомендациями к гражданским властям Сибири, мисс (девица) Марсден благополучно прибыла из Санкт-Петербурга в Якутск и оттуда совершила трудное, исполненное всяческих лишений путешествие верхом по Вилюйскому округу Якутской губернии, проехав до 3000 верст, разыскивая повсюду прокаженных. Появление человеколюбивой иностранки несчастные страдальцы повсюду принимали как явление ниспосланного им ангела Божия. Сердечное участие неизвестной благодетельницы в их судьбе, оказанная ею материальная помощь и обещание устроить для них приют утешили несчастных, подняли упавший от безнадежности дух их и воодушевили их надеждой на лучшую будущность. Преосвященный Мелетий, епископ Якутский и Вилюйский, в признательность за беспримерный подвиг мисс Марсден во благо впавших в несчастье его пасомых выдал ей благодарственную грамоту. В Вилюйском округе, который посетила мисс Марсден, прокаженных насчитывается до 80 душ, но Преосвященный Мелетий полагает их вдвое более. Неизлечимые, отторгнутые обществом, эти несчастные вызывают к себе величайшее сочувствие и сострадание; нельзя не одобрить благородного и человеколюбивого предприятия г-жи Марсден – изыскать средства на устройство постоянного для них приюта, в котором если и бессильна медицинская помощь, то, во всяком случае, они могли бы найти необходимые условия человеческого существования. Насколько жалко и ужасно положение прокаженных, где и как они живут, об этом считаем нелишним сообщить, к сведению людей сострадательных и христолюбивых, нижеследующий рассказ самой путешественницы.

«Во время Русско-турецкой войны 1877 года, ухаживая за русскими солдатами, я впервые увидела двух прокаженных, то были болгары. Совершенно изуродованный этой ужасной болезнью вид их и беспомощное положение, в которое она их привела, так глубоко тронули мое сердце, что я тут же посвятила жизнь свою Господу, прося Его направлять ее единственно на помощь этим несчастнейшим из Его созданий.

Я видела прокаженных разных наций, но только два года тому назад я узнала, что в Сибири, в отдаленной Якутской губернии, есть тоже прокаженные между инородцами-якутами и что они имеют средство – траву, которая, по слухам вылечивает проказу. Сознавая, как важно приобретение этого средства несчастным прокаженным по всему миру, так как проказа считается до сих пор неизлечимой, я решила ехать в Якутск, чтобы отыскать эту траву и потом испытать и изучить ее целебные свойства. С этой целью я прибыла в Петербург в ноябре 1890 года и имела честь представиться Ее Императорскому Величеству Государыне Императрице. Ее Величество, с обычной ее великой милостью и добротой, снабдила меня письмом, которое обеспечивало меня помощью и покровительством в продолжение всего моего путешествия по Сибири. Итак, все результаты этого труда я приношу к стопам Ее Величества, потому что, по милости Божией, Государыня Императрица дала мне возможность совершить этот труд, так как без ее доброго покровительства я не смогла бы сделать ничего.

II

Из Петербурга я отправилась в Москву и потом в Уфу, где имела удовольствие встретить Преосвященного Дионисия, епископа Уфимского, который с лишком сорок лет был миссионером в Якутской области. Преосвященный трогательно рассказал мне об ужасном положении несчастных прокаженных, которых истинно жалкое положение видел сам. Он тоже говорил об упомянутой траве, сообщил мне ее название и обстоятельства, где и как ее нашли. Преосвященный трогательно благословил меня, сказав, что его молитвы всегда будут сопровождать меня по всему пути, так как ему хорошо известны все трудности, лишения и опасности, через которые надо пройти, чтобы добраться до бедных прокаженных. Проехав Тюмень, Омск и Томск, я наконец прибыла в Иркутск. Его превосходительство генерал-губернатор подтвердил мне все, что я слышала о жалком положении прокаженных Якутской области, и с большой любезностью и усердием предложил свои услуги помочь им. Не медля, мы принялись за работу: составился комитет из генерал-губернатора Горемыкина, Преосвященного архиепископа Иркутского Вениамина, Преосвященного епископа Киренского, соборного протоиерея Виноградова, камергера двора Его Величества Сиверса, иркутского городского головы Сукачева, врачебного инспектора Маковецкого, великобританской подданной Кэт Марсден и адъютанта командующего войсками штабс-капитана Львова с целью обсудить, как легче и лучше облегчить положение прокаженных. После того я выехала из Иркутска в Якутск. Большую часть пути приходилось делать по реке Лене в так называемом паузке (судно); хотя путешествие до Иркутска было нелегкое, но это было ничто в сравнении с тем, что пришлось перенести дальше. Три недели мы ехали в этом паузке, не имея возможности раздеться или переменить одежды; спали где попало, между грузом, питались самой простой пищей. Наконец добрались до Якутска; тут я имела счастье видеть Преосвященного Мелетия, епископа Якутского; его ласковую встречу я никогда не забуду. Он принял меня с такими словами: «Вы иностранка и чужая, но вы чадо общего нашего Господа и Спасителя, я Его слуга и во имя Его принимаю вас, благословляю и благодарю, что вы прибыли с целью помочь моим бедным прокаженным». Преосвященный – истинно верный служитель Христов, и деятельность его простирается не только на город Якутск и близкие его окрестности, но он посылает своих миссионеров за тысячи верст с благой вестью любви Христовой, и чужестранцам, как я, он простирает руки, как отец. В Якутске с помощью Преосвященного и вице-губернатора (сам губернатор был в отсутствии) мы основали еще другой комитет для помощи прокаженным, после чего я выехала в Вилюйск. Со мной ехал чиновник, говоривший по-французски, так как я не понимаю и не говорю по-русски и по-якутски, и казак-якут Иван Прокофьев, который, услышав, что я еду посетить прокаженных с целью помочь им и самой видеть, какая именно помощь им особенно необходима, так был рад, что предложил снабдить нас лошадьми до самого Вилюйска, и сам вызвался проводить меня до леса. За эту великую доброту я буду ему всегда благодарна. Вообще не нахожу слов выразить мою искреннюю признательность всем русским, как высокопоставленным, так и другим лицам.

III

Мы выехали из Якутска 10 июня 1891 года. Дороги по тайге, лесам и болотам нет никакой, даже нет тропинки, так что только верхом можно совершать путешествие летом, при всевозможных затруднениях и опасностях. Особенно трудно было это путешествие для меня, до сих пор никогда не ездившей верхом. Сильная жара днем, сильные холода ночью; мириады комаров и насекомых ослепляют вам глаза и наполняют вам рот и нос; сырость от болот, опасность от медведей, пища, состоящая обыкновенно из черных сухарей и чая, невозможность умыться или раздеться в продолжение двух месяцев, часто промокшей насквозь; ночью никакого приюта, кроме палатки, – все это может дать понятие о трудностях этого переезда.

В Вилюйске мы были встречены отцом Иоанном Винокуровым; он – искренний друг бедных прокаженных и истинный христианин; он постоянно посещает прокаженных, не опасаясь ужасной заразы, с одной целью – помочь им и объяснить им учение Христа Спасителя. Он сопровождал нас ко всем прокаженным, находящимся в его округе, и было трогательно видеть его любовь к ним и к нему несчастных страдальцев: он – единственный человек, который посещает их, другие все боятся их, и потому истинно он – отец им и они ему – духовные чада, как он их всегда называет. Во всю жизнь свою не видела я более преданного Христу человека: любовь к Спасителю побеждает для него все трудности и опасности, лишь бы иметь возможность повествовать этим несчастным о Христе Спасителе.

В Вилюйске я расспрашивала многих местных жителей о положении прокаженных, и мне сообщили, что оно ужасно, что они находятся, по определению местных обществ, в полном одиночестве, в глубоких лесах, почти не имея, чем прикрыться, что в большинстве случаев юрты (хижины) их отвратительны и малы и что они живут, скорее, как домашние животные, чем люди.

Мы ехали верхом 2500 верст, говоря приблизительно, так как якуты не имеют понятия, что значит верста; иногда нам говорили: «Вот тут десять верст», а оказывалось не менее двадцати верст; я уверена, что мы сделали настоящих верст не менее трех тысяч.

Местные жители, услышав, что я еду с целью им помочь, были так благодарны и счастливы, что расчистили в лесу дорогу в тех местах, где иначе невозможно было бы проехать, построили мосты (стелюги) по болотам, наиболее опасным и непроходимым, и чтобы выполнить это, они отложили в сторону свои летние работы, что для них было очень убыточно, но, тем не менее, это было ими сделано совершенно охотно. По всему пути нам оказывали полное гостеприимство, прося меня при этом помочь их прокаженным.

Большим затруднением в дороге было то, что я не понимала ни русского, ни якутского языков и окружена была только мужчинами, в числе до 30 человек, говорившими непонятным мне языком, и для дамы очутиться одной в незнакомой стране очень тяжело и неудобно. Переводчик говорит по-французски, и только через него я могла говорить с населением.

15 июля 1891 года г-н исправник, фельдшер, два солдата, переводчик и я выехали из вилюйского улуса (селения) к озеру Абунгда, где находится самое большое поселение прокаженных. Мы спустились вниз по реке Вилюй на 20 верст, где были встречены выборными старостами-якутами в числе до 20 человек (при более чем 30 лошадях), находившимися здесь для того, чтобы проводить нас до места. Напившись здесь чаю, мы сели на лошадей и вступили в лес, поднявшись предварительно на гору. В 20 верстах от берега мы остановились при виде разложенного кем-то огня в надежде разузнать, далеко ли до места, где есть вода для питья и корм лошадям, которые должны были там смениться. Здесь, в то время как переводчик с кем-то говорил, я заметила что-то двигающееся между деревьями в лесу и спросила: что такое? Мне сообщили, что это прокаженный мальчик, который просит ему помочь. Я сошла с лошади и направилась к нему, чтобы с ним говорить, но бедный мальчик, думая, что я буду так же бояться его болезни, как и якуты, пятился назад, и я насилу могла его убедить, что хочу с ним говорить и даже к нему прикасаться. Я послала за его матерью и братом, которые рассказали мне историю этого бедного ребенка. Общество, решив, что у него проказа (надо знать, что между жителями этого общества не было ни одного русского, ни одного имеющего какое-либо понятие о медицине), распорядилось, чтобы этот мальчик жил одиноко в лесу, в юрте, которую ему построили в десяти верстах от матери, и чтобы он жил здесь всю свою жизнь. Слава Богу, мать его сжалилась над его одиночеством и построила позади своей юрты очень маленькую пристройку, куда ребенок тайно приходил ночевать, когда делалось темно. Но если бы общество открыло, что мать это сделала, ее наказали бы тем, что таким же образом выселили бы в лес на отдельное житье. Этот трогательный случай показал мне, что все сообщения, сделанные мне относительно жестокостей, применяемых к несчастным прокаженным, совершенно справедливы. Мы помогли ему по возможности, а исправник взял ребенка под свое покровительство, которое избавит его от повторения подобной жестокости.

За 60 верст от Абунгды нас встретил приходский священник (отец Георгий Мохначевский), у которого мы остановились, затем он провожал нас до Абунгды. Поблизости от прокаженных дорога всегда гораздо хуже, потому что их водворяют на места наиболее удаленные и наименее посещаемые, трудно проходимые, чтобы они не могли возвращаться домой. Мы направились в лесную чащу и на выезде из нее увидели юрты, где живут прокаженные. Нас ожидали и как только нас заметили, поклонились. После того как было роздано вспомоществование, мы все вознесли молитвы о здравии Ее Императорского Величества Государыни Императрицы. Я уверена, что молитвы эти будут услышаны. Но слышать эти жалкие слабые голоса бедных прокаженных, видеть их на коленях, крестящихся исхудалыми руками, часто без пальцев, едва поднимающихся от слабости, видеть их лица, страшно обезображенные этой болезнью, и глаза, в которых вы можете прочесть, что всякая надежда у них потеряна, их ноги, у многих без пальцев, так что многие не могут ходить, а только волочат свое тело при помощи табуретки, вид этот умирающей жизни без надежды и без всякого утешения – все это нас так расстроило, что виденное нами ужасное зрелище останется памятным на всю жизнь.

В этом месте находятся две юрты, приблизительно в расстоянии 50 аршин одна от другой, и между ними до семи надгробных памятников, по-видимому, для того, чтобы отнять возможность у этих несчастных, хотя бы на одно мгновение, забыть, что смерть всегда около них. Когда прокаженный умирает, он остается в юрте вместе с живыми до трех дней. Обратите внимание при этом на внутренность юрт: они так малы, что прокаженные принуждены спать вдоль наружных стен на скамьях, без всякой подстилки, и так тесно, насколько это возможно, причем ноги одного прокаженного касаются головы другого, другие лежат просто на голой земле; отвратительный запах, ужасный холод, скот, находящийся в той же юрте, – и при всем этом здесь же должен находиться и труп умершего, увеличивая собой зловоние от прокаженных. К этому нужно прибавить, что, когда привозят гроб, прокаженный должен выйти на страшный холод, через силу втащить его в юрту, положить в него тело умершего и затем втащить гроб на сани, чтобы провезти на несколько аршин до могилы. Здесь была также оспа, и никто их не навестил: ни доктор, ни якуты, – чтобы помочь им. Они должны были переносить страдания этой болезни также в полном одиночестве, не имея около себя никакого ухода, не имея постели и почти без одежды, кроме отвратительных шубеек, способных только увеличивать раздражение кожи, которое так ужасно в этой болезни. Сколько им приходится перестрадать, никто никогда не поймет.

В этих юртах была девушка лет восемнадцати, которая жила вместе с прокаженными всю свою жизнь; мать ее была прокаженная, и потому общество определило, чтобы она жила навсегда с прокаженными, хотя сама она была совершенно здорова. После некоторого совещания между исправником и священником, фельдшером, переводчиком и мной решено не оставлять того места, прежде чем эта девушка не будет исторгнута из среды прокаженных. Исправник сказал, что он охотно возьмет ее к себе, после того как она будет вымыта и одета в другую одежду, и прежде чем вторично покинуть Вилюйск, мы имели удовольствие видеть ее, водворенную уже у него.

На Абунгде прокаженные имели кров, и, во всяком случае, это лучшее их поселение из всех, которые мы посетили, хотя юрты были длиной лишь 12 аршин и шириной 5 аршин, и в такой юрте живут по 9 прокаженных, от 8 до 9 месяцев в году. Все прочие поселения прокаженных были несравненно хуже.

В одном месте, называемом Джикиндия, один мужчина, одна женщина и двое детей были почти голые. В другом месте, Имыжан, мы нашли 6 человек почти голых. Мужчины, женщины и дети живут все вместе, и более подобны животным, нежели похожи на людей. В другом месте, Абалак-кель, я видела женщину, которая была осуждена обществом на совершенно одинокую жизнь навсегда, и уже 4 года она живет таким образом, никого не видя, кроме своего мужа, который носит ей пищу, питье и топливо и изредка приводит детей, которые, однако, не подходят близко. Таким образом, она живет в постоянном одиночестве всю свою жизнь. Единственное ее развлечение зимой заключается в том, чтобы через силу протащить свое тело по снегу, насколько она в силах это сделать, потому что мужу приходится приносить все необходимое и класть за несколько аршин от юрты. Если она в силах, то разводит огонь, а если нет, то остается без огня. В другом месте, Харьялан, было три человека, которые жили одни, и они нам сказали, что медведь часто пугает их, подходя слишком близко к их юрте, но что у них есть очень умная собака, которая своим лаем отгоняет медведя в лес далеко от прокаженных, так что иногда возвращается совсем без голоса от сильного, продолжительного лая. Но только благодаря этой собаке медведь не вламывается в юрту; бедняки же не имеют ни ружей, ни револьверов. В другом месте, Гуккель, я видела человека, который пришел издалека просить моей помощи; он также говорил, что у него есть собака, которая отводит медведей таким же образом, и что он тоже принужден жить один в лесу всю свою жизнь.

Ни мужчина, ни женщина, ни дети, зараженные проказой, не могут избежать вечного одиночества, раз общество признает их прокаженными и приговаривает к удалению из своей среды; даже если у кого и нет проказы, но родители поражены ею, или если кто жил раньше с прокаженными, тех также удаляют.

IV

В некоторых местах юрты малы даже для двух человек, но мы находили в них от 5 до 10 человек. Грязь, ужасный запах проказы, пища, состоящая в большинстве случаев из рыбы, масла, которое пьют, из древесной коры, и их отвратительная одежда могут дать вам некоторое понятие о их положении. Справедливо заметил отец Иоанн в Вилюйске, что во всем свете нельзя найти людей более несчастных, чем они.

Замечательна у якутов крайняя боязнь этой болезни: ни один не решится не только прикоснуться к прокаженному, но даже подойти близко никто не осмелится, будь это отец, мать, сын или дочь; прокаженный изгоняется из семьи и на всю жизнь обрекается на изгнание!

Рассказывали мне об одном ребенке-сироте, жившем верстах в 20 от Вилюйска, который получил в наследство коров (кажется, четырех). Родители его померли, и о нем должен был заботиться его дядя. Последний хотел завладеть этими коровами, и с этой целью он сообщил обществу, что его племянник поражен проказой. Общество решило, что его следует удалить, как это делается со всеми прокаженными, и поручило его дяде о нем заботиться. Дядя построил ему шалаш, который, как мне говорил фельдшер, видевший его (при следствии) на месте, был недостаточен даже для собаки, и оставил его там без пищи и питья. Через несколько времени дитя это нашли мертвым: оно умерло от голода и холода. Дядя закопал тогда его в землю без всякого гроба; тогда же фельдшер вскрыл его и почти ничего не нашел в его внутренностях, лишь немного глины. Сколько же должен был вытерпеть этот ребенок от страха, голода и холода!

В другом месте была женщина прокаженная, которая неоднократно приходила воровать к здоровым. Чтобы она не могла выходить из юрты, староста приказал отобрать у нее теплую одежду, но, тем не менее, однажды она вышла версты за две от юрты, и ее нашли замерзшей.

В Средне-Вилюйске мы видели одного, подозреваемого в проказе, как то в действительности и оказалось; было решено отвезти его за 30 верст, где живут прокаженные того же наслега (селения). Так как у него не было пальцев ни на руках, ни на ногах и он был ужасно обезображен болезнью, то я спросила: каким образом его перевезут? Сперва мне сказали, что он может дойти пешком, но я заметила, что это невозможно, и только после многих разговоров согласились положить его в сани с хорошей подстилкой сена. Человек больной, изуродованный, требующий самого тщательного ухода, не имеющий возможности держаться на лошади, – его заставляют мучиться таким образом.

При таких условиях жизни прокаженных, которые я видела на месте, необходимо подумать, как придти на помощь этим глубоко несчастным страдальцам. В настоящее время, насмотревшись на все ужасы, я направляюсь прямо в Иркутск, чтобы обратиться к общественной благотворительности в пользу этих несчастных и собрать деньги на устройство для них больницы. Я положу все свои силы, все свое здоровье и всю свою жизнь для того, чтобы жизнь этих несчастных прокаженных улучшилась, чтобы устроить им, при помощи Божией, больницу или приют».

На обратном пути из Якутска мисс Марсден успела собрать от благотворительных людей около двадцати тысяч рублей на устройство церкви и бараков для вилюйских прокаженных. Деньги эти оставлены ею в Иркутске у преосвященного Иркутского.

По «Воскресному дню»

Если мы обратим внимание на положение медицинского дела в деревне, то увидим, что оно весьма неудовлетворительно. В самом деле, число земских врачей очень недостаточно, и вследствие этого круг их деятельности слишком обширен, а именно: на каждого врача приходится средним числом 33 000 населения. Такое число врачей, конечно, не может удовлетворить даже самые насущные нужды, и действительно, наш крестьянин, за исключением разве ближайших к земской больнице мест, совершенно беспомощен. Очевидно, что врачебная помощь народу должна быть усилена. Но как это сделать? Теперь начинают убеждаться, что дело не в лечении, а в предупреждении возникновения и развития болезней. В самом деле, может ли принести какую-либо пользу лечение если каждое жилище представляет собой источник заразы, если в деревне нет хорошей воды, если условия жизни крестьянина, его питание идут наперекор требованиям медицины? На съездах русских врачей уже давно было предположено ввести в народных школах преподавание хотя бы самых элементарных сведений по гигиене (науке о том, как предупреждать возникновение болезней). Но дело тем и окончилось. На практике впервые осуществили его земский врач новоладожской больницы г-н Петровский и священник о. Лорченко; последний выбрал трех девушек, окончивших курс в подведомственной ему церковно- приходской школе, а доктор Петровский стал обучать их в земской больнице. Эти девушки обучались самым необходимым для сестер милосердия приемам, как то: перевязывать раны, давать лекарства, а также подавать первоначальную помощь в простейших и неотложнейших случаях; главное же внимание было обращено на усвоение наиболее важных гигиенических и санитарных сведений, необходимых в деревенской жизни. Летом ученицы возвращались к полевым работам, так как занимались врачебной наукой в зимнее время, и, таким образом, ученье не отрывало рабочих рук и не вредило благосостоянию учащихся. Плоды этого доброго начинания не замедлили обнаружиться. Когда в некоторых селениях Новоладожского уезда появилась эпидемия³² сыпного тифа, то ученицы вызвались ухаживать за больными и самоотверженно выполнили свой трудный долг, чем и сыскали себе всеобщую симпатию. Вообще в короткое время сельские сестры милосердия так хорошо зарекомендовали себя безукоризненной и полезной деятельностью, что начинатели этого дела, о. Лорченко и доктор Петровский, удостоились сердечной признательности, вполне ими заслуженной. Пусть же они послужат примером для других и пусть те, кто может, постараются открыть такие же общества деревенских сестер милосердия, которые принесут громадную пользу теперь, когда постановка медицинского дела в деревне заставляет желать лучшего.

Из «Весны» Чистякова

I

Отец и мать Даши были достаточные люди и могли бы жить в городе, но так любили деревню, что почти никогда из нее не выезжали, сами занимались полевыми работами или наблюдали за ними и ездили в город только месяца на два в течение зимы, чтобы запастись книгами. Они сами занимались воспитанием своей дочери. Развиваясь на свободе, как полевое растение, она, естественно, полюбила все, что представляет поле; для нее не было ничего страшного, ничего отвратительного: червяк, лягушка, жук, козявка для нее составляли не только предмет любопытства, но и предмет любви и заботливости. Особенно она любила цветы и птиц. К ним у нее образовалась какая-то странная привязанность. Всякий раз, когда ей случалось видеть их, она подмечала в растениях их разнообразные формы, краски, в птицах их полет, их разнообразный крик. Она давала им свои имена, придумывала для них свои ласки, чувствовала, что в них есть какая-то особенная жизнь, похожая на жизнь человеческую; поэтому здоровалась с ними, как с знакомыми, как будто они могли слышать и понимать ее; простые деревенские цветы она предпочитала пышным, роскошным городским, вырастающим в оранжереях или горшках в комнате. Наши птицы ее занимали гораздо более тех, которых привозят из чужих земель. Отец и мать знали, что она, живя на воле, приобрела большую ловкость и проворство, была смела, и поэтому позволяли ей уходить далеко от дома, нисколько не опасаясь того, что с ней случится какая-нибудь беда. Очень часто она вставала на заре и одна-одинехонька выбегала на луг или в поле и бродила по росе; но, чтобы не попортить платья и обуви, она платье подбирала, а башмачки скидывала и ходила босиком. Ее особенно радовало, как блестящие капли скатывались со стеблей к корням растений и, впитываясь в землю, пропадали там.

Любя поля, она благодаря этому полюбила и людей поля – крестьян. Крестьянские дети представлялись ей также вольными птицами, живыми и веселыми. Она видела их в лесу, на деревьях, в кустарниках; она видела тяжелые работы крестьян на пашне и с участием останавливалась и смотрела, как иногда очень старый крестьянин взрывал и бороздил поле, покрытый потом, несколько раз останавливаясь на середине нивы; очень часто она видела пастуха, который еще до рассвета выгонял стадо в поле, пускал его бродить по траве, садился где-нибудь на пашне и, не теряя ни минуты, что-нибудь работал. Всякий раз, предполагая встретиться с ним, она выносила ему ломоть хлеба, или кусок пирога, или два-три яйца: остановится подле него и смотрит на бродящий скот, расспрашивает, почему он гоняет коров в ту или другую сторону, какая трава вкуснее и полезнее овцам и коровам, и таким образом – без книг, шутя, дыша ароматическим воздухом, забавляясь видом всего, чем красуется и сверкает весеннее утро, – она училась. Старик очень полюбил ее и сплел для нее детские лапотки.

– На, – говорит он, – ноженьки у тебя такие нежные, не то, что у наших детей; смотри, как ты их исцарапала; больно будет, да и маменька, чай, забранит.

– Нет, как же больно? Кровь только течет немножко, да она перестанет, а маменька меня никогда не бранит; но лапотки я у тебя возьму: они такие славные, красивые!

Иногда он ловил для нее маленьких птичек; но это ей не нравилось.

– Нет, – говорила она, – ты лучше мне покажи, где и как они живут; а то, вот видишь, ты ловил и крылышки помял; им больно, да и матери, пожалуй, не найдут, умрут с голоду.

Крестьянин слушался ее, подмечал разные птичьи гнезда, и когда видел Дашу, то прикликал ее к себе и показывал их. Очень часто эта замечательная девочка исходила на высокую гору и, сидя или прислонившись к дереву, сама свежая, как древесный лист, и молчаливая, как тень, она смотрела вдаль и задумывалась. Мать часто видела ее в таком положении, приходила к ней и спрашивала:

– Что ты тут делаешь, Даша?

– Смотрю, маменька.

– Что же ты смотришь?

– А так – смотрю, да и только.

– Что ж, это тебе хорошо кажется?

– Да, хорошо, что никогда, кажется, с этого места не сошла бы.

Так проходила ее детская жизнь. Вот вздумала она однажды насадить свой особенный садик; выйдет в поле, полюбится ей там какой-нибудь цветок – она выкопает его со всем, с землей, так, чтобы не повредить ни одного корешка, принесет в сад такой же земли, из которой она его выкопала, и посадит. Таким образом у нее собрался большой цветник.

II

Прошло много лет. Отца и матери у Даши уже не было. Бедность и разные несчастные обстоятельства заставили ее продать землю и родной домик; но этих средств было слишком мало для ее содержания. Надобно было работать ей самой. К счастью, она получила образование. Ни Петербург, ни Москва ей не нравились; ее душе, развернувшейся под влиянием естественных впечатлений и самых простых привычек, была до крайней степени противна искусственная, принужденная жизнь столиц. Она приехала в один маленький город; обращается к одной знатной даме и говорит, что она намерена завести школу.

– Ах, моя милая, – отвечает дама, – это ведь требует большого ума, больших знаний и опытности; вы же сами так молоды, вам надобно прежде заслужить доверенность общества. Богатые люди у нас все имеют гувернанток (воспитательниц), а для бедных я не советовала бы вам: это все народ такой грязный, грубый; основывать для них заведение – значит себя конфузить.

– Но я бы для них и желала завести школу, – отвечает Даша, – если они грубы, то это потому, что их ничему не учили; если они грязны, то потому, что с детства имеют такую привычку.

– Но ведь вы не даром станете учить их, – сказала дама.

– Бедных даром, а те, которые будут в состоянии, конечно, захотят заплатить мне что-нибудь за труды.

– Но если вы станете набирать себе бедноту, то тогда порядочные люди ни за что не отдадут вам своих детей. Впрочем, вообще я бы вам не советовала заводить школу, это у нас совсем лишнее.

После такого первого приема Даша не решалась еще обращаться к кому-нибудь, а школу все-таки стала заводить. Прежде всего, она стала учить детей бедной мещанки, своей хозяйки. Когда они придут к ней, она их умоет, причешет, приберет, помолится вместе с ними, потом начинает их учить, показывает им разные цветки, рисунки и толкует. На другой, на третий день в маленьком городке разнесся слух, что явилась какая-то учительница, которая даром учит. Вскоре стало обучаться у нее уже более десяти детей. Она с ними точно так же поступала, как и с первыми. О ней стали везде говорить как о женщине необычайно доброй и ласковой; стали являться дети и богатых, увидели, что все ее воспитанницы необыкновенно опрятны, ведут себя очень прилично и скромно. Это упрочило ее известность и возбудило к ней доверенность, которую, как говорила знатная дама, заслужить очень трудно. Вскоре школа ее переполнилась; она должна была нанять для этого особую квартиру; но один богатый купец, понимавший всю важность, все благородство ее самоотвержения, предложил ей свой дом. Курсы устроились; Даша пригласила двух-трех преподавателей; ученье пошло живо; но больше всего помогали ученью и воспитанию ее полевые прогулки. Помня свое детство, она хотела тем же самым путем образовать и других детей. Это представляло всегда занимательную картину, как она, окруженная толпой шумных, веселых детей, выходила вместе с ними за город; как они, разбегаясь по лугу и по кустарникам, собирали разные растения, ловили маленьких птичек, приносили ей разных червяков, насекомых, и она, сев вместе с ними где-нибудь на живописном месте, рассказывала историю то того, то другого существа. Дети с радостью ее слушали и потом, воротясь домой, рассказывали об этих удивительных уроках. Ученье, начатое таким живым образом, естественно, должно было продолжаться успешно, и воспитанницы ее, переходя в другие заведения, везде поражали своих наставников живостью соображения и необыкновенной свежестью мысли и чувства. Можно сказать, что ни одна воспитанница, прошедшая через ее школу, не боялась ни мышей, ни червяков, ни других гадин; а это уж много; ни один мальчик, бывший в ее школе, не дрался со своими товарищами и не употреблял дурных слов. Школа ее была не учебным заведением, но большим, многочисленным семейством, в котором веял живительный дух светлой мысли, взаимной любви и ласки. Радостно она встречала детей, с наслаждением и дети ловили свежими душами ее слова, дышавшие любовью. Как только можно было, они бежали к ней говорить, прыгать; дети тосковали, что не видятся с ней; они не говорили, что пропускают урок: учиться для них значило видеть и слышать ее. Раз бедное дитя, которому не во что было одеться, не видев ее долго, до того загрустило, что стало видимо вянуть. Она узнала об этом и пошла к нему. Ребенок, видя ее, бросился к ней на шею и заплакал от радости.

– О чем же ты плачешь? – спросила Даша, – ведь тебе здесь хорошо, ты отдыхаешь, ты не трудишься.

– Нет, нет, – отвечал ребенок, – я отдыхаю там. Какой же там труд? Мы там только сидим, говорим, слушаем да отвечаем.

– Так тебе очень хочется идти в школу?

– Очень, очень, – сказало дитя, – но вы видите, – и он указал на свою изорванную рубашку и босые ноги, – у маменьки ничего нет, чтобы купить мне платье, а заработать она не скоро заработает. Как мне быть?

И тоска, почти недетская, проступила на его личике. Чувство бедности, видимо, сознавалось им глубоко и горько.

– Погоди, дружок, – сказала она, – не горюй. Мы этому горю поможем.

Пробыв с ним, поговорив с полчаса, она его так успокоила, утешила, что он развеселился и шутил с полной беззаботностью своего возраста. Дети между тем собрались у нее. Это было делом необыкновенным, чтоб она не являлась минута в минуту, в определенное время. Они все спрашивали о ней друг у друга, высыпали за ворота и смотрели во все стороны. Вот она показалась – они бегом бросились к ней, облепили ее со всех сторон, начали к ней ласкаться и спрашивать, отчего она так опоздала, так долго не приходила, не заболела ли она.

– Я-то не заболела, – отвечала она, – да вот ваш товарищ бедный заболел.

И она рассказала им, отчего он не является в школу; и вот без увещаний, без ее просьб и убеждений, на следующий день у бедного ребенка явились и сапожки, и рубашка, и верхнее платье. Это было повторение и применение тех уроков, тех мыслей и чувств, которые она внушала детям. Надо отдать справедливость прямоте и честности чувства богатых людей того города. Они сначала, как мы знаем, показывали к ней большую недоверчивость; некоторые даже подшучивали над ее методом обучения, который казался им новым до странности; иные положительно говорили, что из этого, кроме баловства и шалостей, ничего не выйдет; но, убедившись в противном на опыте, они с полным сочувствием поддерживали ее школу. Главная поддержка состояла не в том, что они помогали ей деньгами, но в том, что они посылали к ней своих детей на целые дни. Известие о ее учебном заведении скоро распространилось по целой губернии; купцы и помещики, нуждавшиеся очень в воспитательницах и не находившие средств воспитывать детей дома, привозили их в город и отдавали ей на полное попечение. Школа ее росла, можно сказать, с каждым днем. Но вскоре она получила благородную и вместе с тем весьма печальную известность. В городе открылась холера. Долгое время эта болезнь, проходя по целой России, миновала этот город, как будто огражденный какой-то тайной целебной силой или святыней. Жители считали себя навсегда безопасными, поэтому появление ее для них было ужасной внезапностью. Ничего не было приготовлено: ни достаточного количества лекарства, ни больниц, никаких распоряжений для предупреждения болезни и лечения ее, когда она кого постигнет. Доктор был только один. В страхе, вместо того чтобы собираться всем и советоваться об общих средствах ко спасению, каждое семейство запиралось в своем доме, и вследствие этого часто гибло все беспомощно. Школа Даши, которая опустела, была открыта для больных. Вскоре все комнаты были наполнены страждущими; она ходила за ними днем и ночью; к величайшему ее удивлению, стали являться к ней на помощь некоторые из старших детей и с удивительным терпением, находчивостью и самоотвержением проводили вместе с ней дни и ночи в этом страшном приюте смерти. Она убеждала их вернуться домой, говоря, что родители о них должны беспокоиться, но они ей сказали, что родители не только не препятствуют им являться сюда, напротив, сами охотно соглашаются на это как на дело христианское, на дело Божие. Болезнь не прекращалась в продолжение нескольких месяцев и, кажется, становилась все больше и больше жестокой; наконец дошла до того, что человек, ею пораженный умирал иногда в продолжение двух-трех часов. Погибли многие из сотрудников и сотрудниц Даши, но сама она была еще здорова и сильна – так, по крайней мере, ей казалось. Вот однажды по городу разнеслась весть, что эта удивительная женщина сама подверглась болезни. Множество знакомых и незнакомых лиц бросилось в ее лазарет (т. е. больницу), употребляя все средства, чтобы спасти ее, но напрасно; смерть ее была неизбежна. Даша, со светлым спокойствием в душе и лице, обращаясь к присутствующим, умоляла их, чтобы они заботились о тех, которых вылечить есть еще какая-нибудь надежда. Собрались многие из ее учеников и учениц и, видя угасающую жизнь ее, оглашали плачем комнату.

– Не плачьте, дети, – сказала он тихим, иссякающим голосом, – ведь так умирать хорошо. Может быть, моя смерть спасла от несчастья и разорения не одно семейство. Помните это и, когда Бог потребует вашей помощи на пользу людям, не бойтесь смерти.

Потом, обратившись ко всем окружающим, она сказала:

– Я молю вас об одной милости. Поддержите мое учебное заведение не в том виде, как началось, но на тех началах (правилах) и с тем характером, который послужил его основанием. Я бы просила вас не ставить надо мной никакого памятника. В эту минуту, может быть, в одну из последних в моей жизни, мне сладко было бы думать, что памятником для меня будет моя школа. Прощайте, – сказала она едва внятно, перекрестилась и закрыла глаза навеки. Нечего говорить, сколько было пролито слез сожаления о такой прекрасной девушке, отдавшей жизнь свою на пользу бедных.

Великую награду получит она от Бога в Царствии Небесном. Мир праху твоему, дорогая, незабвенная труженица!

Амичиса

Сегодня к нам пришла в гости моя прежняя учительница из приготовительной школы, как раз в ту минуту, когда мы с мамой собирались отнести немного белья одной бедной женщине, о которой писали в газете. Учительница уже с год как не была у нас в гостях. Мы все очень обрадовались ей. Она все такая же маленькая, худенькая; еще бледнее она стала, чем в прошлом году, несколько седых волос прибавилось, и все покашливает. Мама сказала ей:

– А здоровье-то, дорогая моя, – вы мало на него обращаете внимания.

– Э, что за беда, – ответила учительница со своей оживленной и в то же время грустной улыбкой.

– Вы постоянно говорите, и слишком громко, – прибавила мать, – и утомляетесь чересчур с девочками.

Мама говорила правду: учительница постоянно говорит в классе. Помню, когда, бывало, училась у нее, она постоянно говорит – говорит для того, чтобы дети не развлекались и научились чему-нибудь полезному. При этом она весьма часто показывала нам интересные картины из Священной и гражданской истории и очень хорошо объясняла их. Как легко и приятно было учиться у такой наставницы!

Никогда она не кричала и не наказывала нас: в этом не было никакой надобности. Все любили ее и все охотно слушались ее слов.

Я наверное знала, что она придет к нам, так как она никогда не забывает своих учениц и целыми годами помнит их по имени. В дни экзаменов она бежит к начальнице, чтобы спросить, какие отметки они получили; она поджидает их у выхода и просматривает их сочинения, чтобы видеть, успевают ли они в учении. Многие ученицы навещают ее даже тогда, когда кончают гимназию.

Сегодня она вернулась совсем усталая из картинной галереи, куда водила своих учениц; как и в прошлые годы, она каждый четверг водит детей в какой-нибудь музей и объясняет им все, что там находится.

Бедная учительница, опять она похудела. Но она все такая же бодрая и всегда так оживляется, когда заговорит о своей школе.

Она захотела снова взглянуть на ту кровать, где я лежала больная года два тому назад и на которой спит теперь мой брат.

Она торопилась от нас, чтобы сходить навестить одну из своих учениц, больную грудью, да еще ей надо было целую кипу тетрадок поправить – на целый вечер работы, – да еще урок дать одной лавочнице.

– Ну что, Лена, – сказала она мне, уходя, – любишь ли ты еще свою прежнюю учительницу теперь, когда решаешь трудные задачи и пишешь длинные сочинения?

Потом она поцеловала меня и сказала:

– Ну, смотри, Лена, не забывай меня.

О, моя добрая учительница, конечно, я никогда не забуду вас. Даже когда стану совсем большой, то буду навещать вас и ваших учениц; и всякий раз, когда пойду мимо школы я услышу голос учительницы, мне покажется, что я слышу ваш голос, и я вспомню снова о двух годах, проведенных в вашем классе, где я столькому выучилась, где я видела вас часто больной и усталой, но всегда хлопочущей для нас, всегда снисходительной, огорчавшейся, если кто-либо из нас привыкал неправильно писать. Я видела вас всегда доброй и заботливой, как мать. Никогда, никогда я не забуду вас, моя добрая учительница!

По журналу «Кормчий» за 1901 г.

В Одессе умерла от горловой чахотки народная учительница села Михайловское Аккерманского уезда Меланья Дмитриевна Доброва... Фамилия эта как нельзя более подходила к ее носительнице. Она была учительницей по призванию, а не по нужде. На первом плане у нее стояло только одно искреннее желание – просвещать крестьянских детей, и с первых же дней своего учительства Меланья Дмитриевна, деликатная, внимательная, терпеливая, ласковая, завоевала расположение учащихся, мальчиков и девочек. Но вот у михайловцев стряслась беда. Это было в 1900 году, когда неурожай посетил Аккерманский уезд. Начался период недоедания, голода, и выдача жалованья учительнице прекратилась.

– Прости, родная, – говорили крестьяне своей любимой учительнице, – и сама видишь, какая у нас нужда. На хлебушек даже нет; сами живем впроголодь.

– Да Господь с вами, – ласково отвечала учительница.– Разве я не понимаю, не вижу вашей нужды? Вы обо мне не заботьтесь. Как-нибудь перебьюсь. Вы же живете, ну и я жить буду.

Своих собственных средств у Добровой не было, и она наравне с населением деревни терпела крайнюю нужду, но не оставляла своего любимого дела и продолжала ходить в школу. Начальство ввиду полного истощения средств предложило временно закрыть школу. Но Меланья Дмитриевна не согласилась и ответила, что сумеет перебиться трудное время. Предложили ей наконец перевестись в другую школу, в уезд, который не чувствовал бедствия неурожая, и обещали своевременную уплату жалованья. Но она отказалась от этого и осталась в голодающей Михайловке, осталась для того, чтобы пить горе из одной чаши со своими учениками, ученицами и их родными. В деле устройства даровой столовой Доброва принимала самое горячее, самое деятельное участие...

Целых 15 месяцев прожила эта добрая и, должно сказать, великодушная народная учительница в труде, холоде и голоде и нажила чахотку. Но из Михайловки она уехала лечиться только тогда, когда убедилась, что ее детище – школа – передана в верные руки…

Мир ее праху!

По «Душевному чтению»

Все мы, старшие, когда случимся среди младших, не забудем, что мы в дорогом плодовом саду, что вокруг нас слабые побеги, которые мы можем и укрепить, и загубить. Душа ребенка – богатая плодородная земля; в ней, что ни посеешь, растет быстро и пускает корни глубоко. Важные вопросы: что сеем мы, чему детей учим, какие примеры они берут с нас? Жалко бывает видеть в саду молодое деревце, сломанное ветром; больно глядеть на цветок, раздавленный грубой ногой. Берегитесь же набросить тень на чистую детскую душу, осквернить хотя бы каплей грязи невинность ребенка. В плодовом саду мы оберегаем каждое деревце от хищных птиц, укрываем побеги соломой от морозов. Неужели же душа ребенка стоит меньше, чем яблоня или вишня?

По «Отд. хр.»

Одна девочка была слепа от рождения. Путем операции ей возвратили зрение, но к свету приучать ее нужно было постепенно, и ее долго держали в полутемных комнатах. Наконец мать вывела ее на простор, и она, увидев землю и небо, воскликнула: «О, мама! Почему же ты мне не сказала, как прекрасен Божий мир?» Мать прослезилась и отвечала: «Милая дочь! Много раз я пробовала тебе об этом рассказать, но ты не принимала к сердцу моих слов. Теперь ты восторгаешься, потому что видишь сама».

Так точно бывает с каждым из нас, пока наше духовное око – сердце – не отверзлось. Из одних описаний мы никогда не постигнем, как отрадны теплая вера в Бога, близость к нему и послушание Ему в делах нашей жизни. Пока мы далеки от Бога, мы живем во мраке и томлении. Молись, человек, Господу Иисусу, чтобы Он снял слепоту с твоих очей и наполнил твою душу небесным восторгом.

Из «Книги взрослых» Алчевской

Елизавета Блекуэль родилась в 1821 году в Англии, в Бристоле. Семья была большая, дружная, и детство Елизаветы прошло мирно и весело. В 1832 году родители ее должны были переехать в Америку. Там дети учились в школах, а дома развивались под благотворным влиянием взрослых членов семьи. Дети уже подросли, когда отец умер, семья осталась без средств, и всем пришлось зарабатывать себе хлеб. Елизавета и ее сестра открыли школу, брат взял место, и все деятельно принялись за работу. Около года Елизавета пробыла начальницей училища в соседнем городе, но когда средства семьи поправились, она вернулась домой. Однако мирная жизнь дома не удовлетворяла ее: чтение, музыка, занятия языками – все это было интересно, но не казалось ей серьезным, настоящим делом. Она мечтала о таком деле, которое приносило бы пользу людям. Случайно ей пришла в голову мысль заняться медициной.

В то время женщин-врачей еще не было; и Елизавета решила сделаться врачом. Она поделилась своей мыслью со знакомыми и друзьями, но ни у кого не нашла поддержку. Многие пробовали отговаривать Елизавету от ее плана; иные говорили, что занятие медициной не по силам женщине; другие спрашивали, где же она будет учиться, потому что в мужские школы ее, конечно, не примут; находились и такие, которые говорили, что женщине неприлично быть врачом, что это не женское дело. Но Елизавета не испугалась всех этих толков. Она твердо решилась добиться своего. Прежде всего, надо было достать денег. И вот Елизавета поступила учительницей музыки, чтобы скопить себе нужную сумму. Между уроками, в немногие свободные часы, она готовилась к своим будущим занятиям, изучала латинский и греческий языки, читала медицинские книги. Через два года, скопивши нужную сумму, она отправилась в Филадельфию, где было 4 медицинских школы. Но напрасно добивалась она доступа в какую-либо из этих школ, напрасно обращалась с просьбами ко всем профессорам. Иные только смеялись над странной девушкой, вздумавшей сделаться врачом, другие прямо объявляли, что она просит невозможного, третьи даже принимали ее за сумасшедшую.

Елизавета не упала духом от этой неудачи. Она послала прошения во все школы Нью-Йорка; отказ получила и оттуда. Тогда она достала список всех медицинских школ Северных Штатов и послала прошения в 12 из этих школ. Отказы приходили один за другим. Елизавета начинала уже терять всякую надежду, как, наконец, получила письмо из маленького городка Женевы (в штате Нью-Йорк). В письме было согласие принять девушку в число студентов медицинской школы; студенты, которым было предложено самим решить, допустить ли ее в школу или нет, согласились на это. С волнением и радостью поехала Елизавета в Женеву. Приезд ее в город ожидался с нетерпением. Всем любопытно было взглянуть на удивительную девушку, которая первая проникла в медицинскую школу. Разговоров об этой девушке было множество: кто уверял, что она помешанная, кто выдумывал еще худшее, многие просто поднимали ее на смех. Целая толпа собралась смотреть, когда она в первый раз пошла в университет; мальчишки бежали за ней, на нее указывали пальцами.

Тяжело было положение молодой девушки, одной в чужом городе, среди людей, которые сторонились и не понимали ее. Студенты-товарищи, впрочем, приняли ее хорошо; им тоже казалось странным появление среди них этой скромной девушки в простом темном платье, но они не позволяли себе ни насмешек, ни шуток. Этот прием ободрил Елизавету, и она с жаром принялась за работу. Скоро ее простота и серьезность заслужили всеобщее уважение. Студенты оценили в ней хорошего товарища, а профессора не могли не отдать справедливости ее способностям и усердию: Елизавета была из лучших по занятиям.

Но вот курс окончен; на торжество выдачи дипломов собралось огромное общество: профессора, студенты, городские жители. В толпе студентов скромно стояла тоненькая девушка в черном платье. Вот раздалось ее имя. Она подошла к трибуне³³ и при громе аплодисментов получила свой диплом на звание женщины-врача. Торжество Елизаветы было полное. К ней подходили и знакомые, и незнакомые люди, жали ей руку, горячо поздравляли ее, удивлялись ее характеру и настойчивости. Все, кто прежде смеялся над ней, точно раскаявшись, приветствовали самым искренним образом первую женщину-доктора. Итак, звание врача было получено, знания, равные знаниям врача-мужчины, были приобретены; оставалось приложить эти знания к жизни. Но это оказалось не так легко. С Елизаветой были любезны, ей удивлялись, ее поздравляли, но когда она искала себе работу – из этого ничего не выходило. В Париже, куда она поехала по окончании курса, ее допускали осматривать больницы, но не позволяли работать в них. С большим трудом она получила позволение работать в лондонской больнице, но и тут имела немало неприятностей. Вернувшись в Нью-Йорк, Елизавета вздумала заняться частной практикой. Все знали, что она отлично кончила медицинскую школу, что она занималась много и добросовестно; однако никто не шел лечиться к ней: так велико было недоверие к женщине. Целых 7 лет ни одна больная не обратилась к ней за советом. На просьбу о месте при больнице получался отказ. Тяжело было на душе Елизаветы; глубоко оскорбляло ее такое отношение к ней. Денежные дела ее также были очень плохи, потому что заработка у нее не было. Однако мужественная девушка и тут не упала духом. Ей не удавалось практиковаться, она стала писать статьи по медицине и читать лекции. Статьи и лекции показывали, как основательны были знания женщины-врача, и доверие к ней росло. Но Елизавета хотела показать свои знания на деле: она задумала устроить собственную больницу. Дело это было нелегкое: надо было добиться разрешения, собрать деньги. Помощницами Елизаветы были ее сестра и еще одна девушка – обе они тоже получили докторские дипломы; после Елизаветы добиться этого было уже гораздо легче.

Три женщины деятельно принялись за работу; они достигли своей цели: больница для женщин и детей была открыта. Умелый уход, внимательное отношение к делу, отличное лечение привлекали все новых и новых больных, и больница ее получила большую известность. Елизавета усердно работала и как врач, и как распорядительница; но когда больница прочно устроилась, она передала ее своей сестре, а сама уехала в Англию.

Елизавете хотелось как можно шире распространить мысль о женском медицинском образовании. В разных городах Англии она прочла несколько публичных лекций, в которых доказывала способность женщин к медицинскому делу. И самый пример Елизаветы, и ее вдохновенный призыв к работе подействовали на общество: женщины и девушки начали изучать медицину. Стали открываться особые женские медицинские школы; в одной из них Елизавета стала профессором³⁴. Начатое ею движение разрослось. Теперь за границей женщин принимают в университеты вместе со студентами-мужчинами. У нас в России, в Петербурге, недавно открыт особый женский медицинский институт. Получить медицинское образование женщине теперь уже нетрудно – сотни женщин посвящают себя великому делу помощи ближним, несут свои знания в деревни, села и города. Идти по проложенному пути уже легко; трудно начало, тяжелы первые шаги, терниста непроторенная дорога. По такой непроторенной дороге пришлось идти, без поддержки и сочувствия, отважной Елизавете Блекуэль, и имя этой замечательной и самоотверженной женщины не должно быть забыто.

Из журнала «Нива»

В одной из южных газет помещен следующий рассказ очевидца: «В хуторе Варваровка Екатеринославской губернии трое лиц, охотившихся в имении помещика, по окончании охоты заехали к арендатору этого имения; через несколько времени им сказали, что в экономической избе, занимаемой приказчиком, произошло нечто особенное; охотники направились в избу и увидели в углу комнаты пожилую женщину, жену приказчика, которая плакала, а посреди комнаты – ее дочь, девушку лет пятнадцати, державшую руку у левого глаза; оказалось, что за несколько минут перед этим дочь начала бранить свою мать за то, что она заставляла ее работать, и между прочим сказала: «Чтоб тебе глаза повылезли!» Оскорбленная мать, женщина весьма кроткая, стала плакать и направилась к выходу. Не успела она за собой затворить двери, как вдруг услышала крики дочери: она вернулась назад и увидела, что с левым глазом ее дочери, до того совершенно здоровым, случилось что-то особенное. Охотники, подойдя к девушке, увидели красноватую опухоль, образовавшуюся вокруг глаза; зрачок упал в глубину, а белок остался на своем месте: очевидно, глаз лопнул, так как из него текла вода. Он имел ужасный вид и производил подавляющее впечатление: плева, гладко покрывающая зрачок, запала в середину и образовала несколько морщин. На расспросы девушка ответила, что в минуту выхода матери ее из комнаты она почувствовала в левом глазу зуд, а потом острую боль. Это так сильно на нее подействовало, что во все время рассказа она дрожала всем телом. Вот как грозно иногда Господь учит детей почитать своих родителей!»

Из проповеди Филарета, митрополита Московского

Представим себе, что сын в доме отца, имея свободу пользоваться всем, что ему нужно, и многим, что приятно, не довольствуется этим и, встретив хранилище, от которого ему не дано ключа, подделывает ключ и отпирает его – положим, не для того, чтобы украсть, а только чтобы посмотреть, что там скрыто. Не есть ли это неблагородно? Не должно ли быть совестно сыну? Не должно ли быть неприятно отцу? Вот суд о всяком гадании или ворожбы по самому простому взгляду на дело.

Филарет, митрополит Московский

Григорий Дьяченко

1. Святая дева великомученица Варвара, не любила ни злата, ни многочисленных камней, ни украшений в одежде, а единого Бога («Четии-Минеи», 4 дек.).

2. Святая Феофания царица, как сказано в житии ее, телом своим к царскому не прилежала украшению, но извне была одета только малым неким благолепием («Четии-Минеи», 16 дек.).

3. Преподобную Сигклитикию, говорится в житии ее, не тешили ни наряды, ни дорогие каменья, и музыка не увлекала собою души ее. Она молилась и в молитве находила для себя лучшие утешения. Убежденная в том, что самый опасный враг для нее – молодое тело ее, она любила поститься и смиряла плоть воздержанием и трудами. Она так приучила себя к жизни умеренной, что, если случалось ей принимать пищу не в определенное время, это томило ее, лицо становилось бледным, и тело слабело.

«Жития святых подвижников Восточной Церкви» Филарета, архиепископа Черниговского

Сост. по журналу «Церковно-приходская школа»

I

Что служит самым лучшим украшением для молодежи? Прежде всего – набожность. Она удерживает сердце юношей и девиц в невинности, предохраняет от нехороших мыслей, прогоняет грех, душе сообщает спокойствие, здоровью – крепость, и вместе с тем приобретает честь у людей. Почему и Екклезиаст учит: «Помни Создателя твоего в дни юности твоея» (Еккл. 12). Истинная набожность выражается в том, что молодой человек или девушка молятся, посещают богослужение и исполняют все христианские обязанности не по привычке только, не для людского глаза, не из страха перед упреками старших, но если в молитве, богослужении и исполнении христианских обязанностей находят внутреннее удовлетворение, чувствуют себя в сердце своем счастливыми, в общении с Богом имеют самое высшее наслаждение; иначе говоря, если с молодых лет станут христианами не по принуждению, но по сердцу – телом и душой. И как приятно, как отрадно бывает смотреть, когда, например, молодежь, невзирая на лютый мороз, на страшную метель и слякоть, спешит в церковь, куда тянет ее какая-то невидимая сила, – тянет то внутреннее наслаждение от слов Божественной литургии, от слов Святого Евангелия, от песен духовных, которое выше всех других радостей. Приятно, отрадно видеть, потому что никто не неволит ее, а сама она в жестокую метель идет, мерзнет, в церкви стоит бодро, испытывая от того счастье в сердце своем.

II

После набожности лучшим украшением молодежи служит любознательность. Она состоит в том, что молодежь старается приобрести для себя в юных летах как можно больше всяких полезных знаний. Знание, наука – это добро, которое не сожжет огонь, не возьмет вода, вор не украдет и червь не подточит. Наука возвышает человека честью пред людьми, она подает благо земное, ведет и к вечному спасению. В Евангелии святого Луки читаем: «Иисус преспеваше премудростию и возрастом и благодатию у Бога и человек» (Лк. 2:52). Иисус Христос на двенадцатом году жизни сидел уже в храме Иерусалимском между самыми первыми законоучителями и книжниками, предлагал им вопросы, давал ответы – и они удивлялись Его знанию Священного Писания. Отсюда урок для нашей молодежи – учиться прежде всего всему святому: Священному Писанию, становиться в церкви на клиросе, петь и читать Псалтирь, паремии и Апостол – читать не устами только, но и умом и сердцем; что непонятно, о том спросить у старших, ученых, и с каждым днем преуспевать в премудрости. Кроме духовных наук, есть и другие полезные науки: надобно всему этому учиться, ничем не пренебрегать. Надобно заводить читальни, сходиться в них по праздникам для бесед, пристойно и разумно обо всем говорить и учиться одному у другого всему полезному и необходимому.

III

Третьим украшением молодежи служат благопристойность и добрые обычаи. Под благопристойностью разумеется то, когда молодой человек, скажет ли слово или сделает дело, прежде обдумает, хорошо ли то слово или дело, чтобы потом не пришлось стыдиться за него. Самое лучшее для молодых людей – поставить для себя раз навсегда правило: не употреблять никогда нечистых и скверных слов, раз навсегда расстаться с ними и не брать пример с тех несчастных подростков, которые употребляют подобные слова. Наши слова должны быть чистыми, потому что мы носим на себе чистейшее имя Иисуса Христа, Того, Который никогда не гневался, а еще молился даже за распинавших Его. Иисус Христос учит нас: «Иже аще речет брату своему, рака ³⁵ : повинен есть сонмищу: а иже речет, уроде (глупый): повинен есть геене огненной» (Мф. 5:32). Лучше всего – не знать никаких скверных слов; когда же нельзя бывает сказать доброго слова, лучше или ничего не говорить, молчать, или в духе кротости и любви вразумить заблуждающихся или, наконец, если и это почему-либо нельзя сделать, помолиться в душе, чтобы Сам Господь вразумил заблуждающихся, и тут же подумать и о своих грехах. Одного великого ученого, немецкого философа Канта, спросили, как он, будучи очень слабого здоровья, прожил такой долгий век. Он ответил: «Я с молодых лет никогда не имел ни одного врага, потому что я никогда не осуждал никого, кроме себя самого; я был строгим судьей только для себя самого. Но я никогда никому другому не сказал горького слова; поэтому все меня любили, и я имел множество приятелей, но ни одного неприятеля; оттого и душа моя была спокойна, и она влияла на тело». Другой очень опытный человек (родом русин) говорил про себя: «С малых лет приучился я отдавать честь всякому. Быть может, он и не стоил того, но это мне не вредило, за то все меня любили и помогали в нужде». Чисты и приветливы должны быть слова у благопристойных молодых людей, чисты и праведны дела. Такими должны быть все юноши наши, такими же благоприличными должны быть и все наши девушки, чтобы из уст их не вышло никогда нечистое, грешное слово, ни резкое осуждение других, но во всем чтобы были христианская снисходительность, благоразумная осторожность и соблюдалось приличие. Ссоры, заклятия, проклятия, пересуды и мерзкие песни прогоним далеко от себя.

IV

Наконец, еще одним из лучших украшений для молодежи служит трудолюбие. Для себя ли работаешь или для другого, за деньги ли или даром, по обязанности или добровольно, нужно работать усердно и не тратить по-пустому ни одного часа. А у нас ведь как бывает? Делает для себя – делает усердно, хорошо и скоро; делает другому – без надзора работать не будет, но будет лежать или стоять – нужен надсмотрщик. Нет! Кому бы вы ни работали, все равно, работа ваша должна быть честной, и она принесет вам честь, а ленивцам – позор и осуждение, если не наказание. Представлю пример. Раз, бывши за границей, зашел я далеко в поле и увидел там четырех работников, работавших около винограда. То были нанятые работники, при них не было надсмотрщика. Я вступил с ними в разговор. Они ответили мне несколько слов; но когда я хотел с ними побольше поговорить, то мне старая женщина сказала: «Извините, мы на работе и не имеем времени болтать». Так дорого ценит немецкий работник час – не свой, а того, кто ему за него платит, хотя работает и без надзора. И тот, кому он работает, знает, за что он платит, не захочет и выходить для надзора, так как знает, что ему там не истратили напрасно ни одной минутки. Будьте и вы такими же верными работниками. И добро вам будет, потому что работа ваша будет иметь честь у каждого.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Когда увидишь прекрасную девицу или женщину, или прекрасного юношу, немедленно вознесись к верховной, святейшей Красоте, виновнице всякой красоты земной и небесной, т. е. Богу; прославь Его за то, что Он из земли делает такую красоту; подивись в человеке красоте образа Божия, сияющего даже в поврежденном нашем состоянии; вообрази, каков будет образ наш в состоянии нашего прославления, если мы его удостоимся; вообрази, какова красота святых Божиих, святых ангелов, Божией Матери, приукрашенной Божественной славой; вообрази неизреченную доброту лица Божия, которое мы узрим, и не прельщайся земной красотой, этой плотью и кровью.

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Из «Зимы» Чистякова

I

В Петербурге, в доме одного знатного доктора, были гости – общество чрезвычайно разнообразное: немцы, поляки, итальянцы и русские. Собрание было веселое, разговаривали о разных предметах. Между прочим разговор зашел о достоинствах и лучших свойствах разных народов. Немцы говорили об учености и аккуратности своего племени, итальянцы о своей любви к музыке, живописи и архитектуре, французы о своем геройстве, своей любезности и т. д.

В числе гостей была одна русская княжна, замечательной красоты, необыкновенно образованная, но чрезвычайно скромная. Один француз, как видно, довольно ветреного характера, обратился к ней и спросил:

– Княжна, что же вы ничего не скажете в пользу своего народа?

– Он и так хорош без всякой похвалы.

– Но каким же хорошим свойством он отличается? – спросил француз. – Науки у вас не в цветущем состоянии, живопись, музыка, торговля ваши плохи, народ ваш невежествен и груб. Он даже, кажется, суевернее испанцев.

– Все это чистая правда, – сказала молодая девушка, – но в характере нашего народа есть одно превосходное качество, которое выше ума и других талантов: это необыкновенное добродушие и готовность к самопожертвованию.

Француз бросил еще несколько шутливых слов насчет русского характера и заставил общество смеяться. В это время вдруг растворилась в залу дверь и вбежал крестьянин в нагольном тулупе, со всклоченной бородой и головой, в чрезвычайной тревоге, и сказал задыхающимся голосом:

– Кто здесь доктор? Бога ради, поскорей: жена моя умирает!

Молодой француз имел легкомыслие назвать себя доктором. Мужик повалился ему в ноги и просил о помощи. Некоторые засмеялись, на других эта выходка в такую печальную минуту произвела самое неприятное впечатление. Хозяйка побежала в кабинет своего мужа и сказала, что просят к больной. Он вышел.

– Ты доктор? – спросил мужик.

– Я.

– Я слышал, что ты добрый человек. Я тебе ничего не могу заплатить; но жена моя умирает, не откажи, батюшка, помоги!

Между тем как доктор собирался, легкомысленный француз продолжал делать замечания насчет грубости и неопрятности крестьянина.

– Я уверен, – сказал француз, – что вы, княжна, при всем вашем патриотизме ни за что в мире не решились бы поцеловать его.

– Вы бьетесь об заклад? – спросила молодая девушка.

– Да.

– Сколько червонцев?

– Двенадцать.

– Хорошо. Деньги на стол!

Они положили червонцы. Княжна подошла к мужику и сказала ему:

– Любезный друг, позволь мне поцеловать тебя. Может быть, это принесет тебе счастье.

Мужику было не до поцелуев: он был глубоко опечален, взглянул на нее и сказал с выражением горечи в голосе:

– Целуй, пожалуйста, если хочешь.

Княжна поцеловала его; заклад был выигран. Она взяла двадцать четыре червонца, подала их мужику и сказала:

– Вот тебе деньги, они тебе пригодятся на помощь твоей больной жене и твоему бедному семейству. Прощай. Благодари вот этого господина (при этом она указала на француза): он тебе доставил двадцать четыре червонца.

Мужик обрадовался; доктор отправился с ним. Впоследствии узнали, что скоро оказанная помощь была в пользу больной, и она выздоровела.

II

Происшествие это было предметом разговоров в продолжение нескольких дней. Над ним пошутили, посмеялись и, как водится, совершенно забыли.

Прошло лет десять. В отдаленном краю Сибири, в глуши, между лесами, с двумя детьми, из которых одно было больное, ехала женщина. По чертам лица ее можно было узнать, что она принадлежала к образованному сословию, но видно было, что в жизни ее случилось какое-то несчастье. Она была крайне печальна, тем более, что болезнь ее дитяти становилось день ото дня опаснее, а ей надо было ехать еще около тысячи верст. С ней не было никакой прислуги; она ехала на простой телеге, лошадью правила сама. Селений кругом было до крайности мало. На расстоянии пятидесяти верст нельзя было видеть дома, а если где и попадалось жилье, то это бывала юрта (палатка из кожи) якута.

Наступила ночь. Женщина не знала, как ей быть, где ей остановиться. Наконец вдали между деревьями она увидела поднимавшийся дым. Это ее очень обрадовало, и она стала погонять лошадь. Подъезжая к тому месту, где курился дым, она видит дом, построенный на европейский лад (образец), довольно обширный и красивый; кругом него было расположено множество служб. Она догадалась, что это был дом какого-нибудь золотопромышленника.

Бедность делает людей до крайней степени робкими и недоверчивыми. Им все кажется, что их оскорбят, что их примут грубо, или, по крайней мере, неласково. Поэтому, путешественница, подъезжая к дому, не осмелилась просить ночлега; но хозяин увидел ее и пригласил ее к себе. Он поместил ее в особенной комнате и доставил ей все удобства, чтобы успокоить ее от тяжелого пути. Когда она отдохнула и ее пригласили к обеду, то вышел старик, отец этого хозяина, одетый чрезвычайно чисто, по-купечески, и, взглянув на женщину, остановился перед ней с изумлением и спросил:

– Откуда вы, матушка? Я вас, кажется, когда-то видел. Не были ли вы в Петербурге? Мне лицо ваше так знакомо.

Всматриваясь все больше и больше и разговаривая с ней, он наконец узнал, что это та самая княжна, которая его некогда поцеловала и дала ему двадцать четыре червонца. Из дальнейших разговоров выяснилось, что мужик, приходивший к доктору, впоследствии на эти деньги сделал различные обороты, разбогател, поехал в Сибирь, сначала вступил в компанию (т. е. в общество) с одним золотопромышленником, потом взял на себя одного прииск и теперь сделался одним из самых богатых людей в целой Сибири. Это и был хозяин дома. Он доставил этой женщине средства добраться к месту ее назначения и обеспечил ее с детьми на целую жизнь. Посеянные некогда зерна добра принесли добро же – христианская любовь одной души вызвала любовь в другой. Так часто и в нашем грешном мире сбывается пословица: что посеешь, то и пожнешь.

По Андерсену

Далеко-далеко отсюда, там, куда улетают ласточки, когда у нас наступает зима, жил король; у него было одиннадцать сыновей и дочь Элиза. Хорошо было жить этим детям. Но недолго продолжалась такая хорошая жизнь. Отец их женился на злой королеве, и королева очень не любила бедных детей. Через неделю после свадьбы она отвезла маленькую Элизу в деревню и отдала ее в крестьянскую семью, а потом наговорила королю так много дурного о бедных принцах, что отец совсем перестал о них заботиться.

– Убирайтесь куда глаза глядят, – сказала королева, – и добывайте хлеб сами. Убирайтесь и бродите по свету, как большие птицы.

А королева была колдунья, и что она хотела, то и делалось. Вот принцы и превратились в прекраснейших диких лебедей. С громким криком вылетели они из окон дворца и понеслись далеко, через сады и леса.

Элизе исполнилось 15 лет, и она возвратилась к отцу. Но мачеха ее сделала такой безобразной, что даже родной отец не узнал ее. Элиза заплакала и решила уйти из замка и отыскать своих братьев. По дороге она умылась в ручье и стала красивее прежнего.

Долго шла Элиза. Перед самым заходом солнца она увидела одиннадцать лебедей. С золотыми коронами на головах они неслись один вслед за другим; издали можно было принять их за белую ленту. Элиза взошла на холм и спряталась за кустарником. Лебеди опустились недалеко от нее и захлопали большими белыми крыльями. Как только солнце совсем зашло, лебединые перья вдруг упали, и перед Элизой очутились одиннадцать принцев – ее братья. Элиза громко воскликнула; хотя они очень переменились, она все-таки знала, чувствовала, что это ее братья. Она бросилась к мим в объятия, называла каждого по имени; братья тоже были очень счастливы, увидев свою сестру. Они смеялись и плакали и рассказывали друг другу обо всем, что пережили в разлуке.

– Мы, братья, – рассказывал старший, – летаем, как дикие лебеди, целый день и только после захода солнца опять делаемся людьми. Поэтому мы всегда должны стараться, чтобы к часу солнечного захода быть на твердой земле. Очутись мы в этот час, например, под облаками, нам, как людям, пришлось бы упасть вниз и убиться. Живем мы не здесь – по ту сторону моря, лететь туда очень далеко: надо перелететь целое море, а по дороге нет ни малейшего островка, где бы могли мы переночевать; только один утес выходит из моря, он так мал, что нам трудно поместиться на нем. Посещать родину нам позволяется раз в год, и тогда мы, одиннадцать лебедей, летим над большим лесом, откуда можно видеть дворец, в котором родились мы и где живет наш отец, и кладбище, где похоронена наша мать. Нам кажется, что здесь деревья и кусты – наши родные; нас тянет сюда, и здесь нашли мы тебя, милая, дорогая сестрица! Два дня еще нам осталось быть здесь, а потом надо опять лететь за море; там прекрасная страна, но она не наша родина. Как возьмем мы тебя с собой? У нас нет ни корабля, ни лодки.

И они разговаривали почти всю ночь; спали только два-три часа.

– Завтра, – сказали они, – мы должны улететь отсюда и не вернуться раньше года. Но мы не можем оставить тебя. Решишься ли ты последовать за нами? Руки наши довольно сильны, чтобы нести тебя по лесу, а днем, когда мы птицы, разве наши крылья не удержат тебя во время полета?

– Да, возьмите меня с собой, – сказала Элиза.

Всю ночь они провели в том, что плели сетку из гибкого тростника коры ивы, и сетка вышла большая и прочная. В нее легла Элиза, а когда солнце взошло и братья превратились в диких лебедей, они взяли сетку в клювы и понесли ее высоко-высоко со своей милой сестрой, которая еще спала. Солнечные лучи падали прямо на ее лицо; поэтому один из лебедей полетел над ее головой и заслонял ей свет своими широкими крыльями. Целый день они летели, как стрела, но все-таки медленнее обыкновенного, потому что им приходилось теперь нести свою сестру.

Собиралась гроза, и вечер приближался; с испугом смотрела Элиза на заход солнца, а между тем утес, о котором говорили братья, еще не был виден. Ей показалось, что братья все сильнее и сильнее взмахивали крыльями. Ах, это она виновата, что они не могли лететь с прежней быстротой. Страшно ей было подумать, что с заходом солнца они превратятся в людей, упадут в море и утонут. Элиза стала горячо молиться, но утеса все еще не было видно.

Черные тучи все больше и больше приближались, сильные порывы ветра возвещали бурю, страшные волны, как свинец, катились одна за другой, молнии сверкали беспрерывно. Между тем солнце дошло до самого края. Сердце Элизы билось от страха, потому что лебеди спустились книзу с неимоверной быстротой. Но тут они опять полетели тише. Солнце было уже половину под водой; тут только Элиза увидела маленький утес. Солнце опускалось очень быстро, и казалось уже небольшой звездой; в эту минуту ноги лебедей коснулись твердой земли.

Солнце погасло. Элиза увидела вокруг себя своих братьев в человеческом виде; но утес был так мал, что они с трудом помещались на нем. Море билось о него и осыпало Элизу брызгами, небо блестело беспрестанными молниями, раскаты грома следовали один за другим; но сестра и братья взялись за руки и начали петь молитвы, утешавшие и ободрявшие их. На рассвете буря совсем утихла, и воздух сделался чист; как только солнце взошло, лебеди полетели с Элизой с этого островка.

Наконец Элиза увидела ту страну, куда летели ее братья: там возвышались синие горы с кедровыми лесами, городами и замками. Задолго перед тем как солнце взошло, она сидела уже на утесе перед большой пещерой, обросшей зелеными вьющимися растениями; казалось, что это были вышитые ковры.

– Посмотрим, что тебе приснится здесь в эту ночь! – сказал младший брат, указывая на ее спальню.

– Дай Бог, чтобы мне приснилось, как спасти вас, – отвечала она.

И эта мысль сильно занимала ее; она горячо молилась Богу, чтобы Он помог ей, и даже во сне продолжала молиться. И приснилось ей, что летит она высоко по воздуху к терему волшебницы; волшебница сама вышла к ней навстречу, такая красивая, блестящая.

– Твоих братьев можно спасти, – сказала волшебница, – но хватит ли у тебя на это духа и терпения? Ты знаешь, что вода мягче твоих нежных рук, а между тем она шлифует (делает гладкими) камни; но вода не чувствует боли, которую почувствуют твои пальцы; у нее нет сердца, она не испытывает той горести, уныния и тревоги, которые тебе придется вынести. Видишь ли в моей руке крапиву? Такая же крапива растет вокруг пещеры, где ты спишь: только она и та, что растет на могилах кладбища, годна; не забудь этого. Этой-то крапивы ты должна нарвать, несмотря на то, что твои руки покроются жгучими пузырями. Потом растопчи ее ногами, и тогда ты получишь лен; из него сплети одиннадцать панцирей (рубашек) с длинными рукавами; когда сплетешь, накинь их на одиннадцать лебедей – и колдовство спадет с них. Помни только хорошенько, что ты не должна ни с кем говорить ни слова с той минуты, как начнешь эту работу, до тех пор, пока не кончишь; первое слово, которое ты произнесешь в это время, пронзит, как нож, сердца твоих братьев. От твоего молчания зависит их жизнь. Помни все это.

И с этими словами волшебница тронула руку Элизы крапивой; точно огонь коснулся девушки, и она проснулась. Было уже совсем светло, и подле самой ее постели лежала ветка крапивы, совершенно похожая на ту, которую она видела во сне. Тогда Элиза упала на колени, поблагодарила Бога и вышла из пещеры, чтобы приняться за свою работу. Нежными руками начала она срывать крапиву, которая жгла ее, как огонь; большие пузыри горели на пальцах девушки, но она с радостью сносила эти мучения при мысли, что может спасти братьев.

После захода солнца пришли братья; они испугались, увидя, что их сестра не говорит ни слова. Но, взглянув на ее руки, они поняли, какую жертву она приносит для них; младший заплакал, и там, где на ее руки падали его слезы, девушка переставала чувствовать боль, и с ее руки стали исчезать жгучие пузыри. Ночь застала ее за работой; она не хотела успокоиться, прежде чем спасет братьев. Весь следующий день в то время, когда лебеди летали, она сидела совершенно одна, но никогда ей не казалось время таким коротким. Один панцирь был уже готов, и она принялась за другой, и жгла все сильнее и сильнее свои руки.

Однажды король той страны, охотясь в тех местах, случайно увидел Элизу, полюбил ее, и она его полюбила, и он женился на ней. В королевском дворце Элиза продолжала свою работу и не говорила ни слова. Король сначала любил Элизу, но его очень огорчало, что она немая. Потом он стал думать, что она колдунья, потому что никак не мог понять, для чего королева плетет из крапивы. Элиза не могла оправдываться, потому что первое ее слово должно было убить ее братьев. Тогда королевские судьи, невежественные и суеверные, решили сжечь ее, как колдунью, на костре.

Из великолепных королевских залов повели Элизу в темную, сырую темницу, где ветер свистел сквозь решетку; вместо бархата и шелка ей дали тот пук крапивы, который она набрала в последнюю ночь: это должно было служить ей изголовьем, а вместо одеяла принесли ей жесткие, жгучие панцири, выпряденные ею. Но лучшего подарка ей не могли сделать: она снова принялась за работу и молилась Богу.

Вдруг вечером у самой решетки тюрьмы послышалось хлопанье лебединых крыльев; это был младший брат. Он нашел сестру, и она зарыдала от радости, хотя знала, что это ночь будет, может быть, последней в ее жизни. Но утешала себя тем, что работа ее была почти окончена и что братья были здесь. В эту ночь она должна была закончить свою работу; иначе все то, что она испытала: боль, слезы, бессонные ночи, – все должно было пропасть даром. Маленькие мыши бегали по полу и, желая хоть немного помочь, притаскивали ей крапиву, а дрозд сел на решетку окна и пел, как только он мог, веселее, чтобы ободрить ее.

До рассвета еще оставался час, когда одиннадцать братьев подошли к воротам дворца и потребовали, чтобы их провели к королю. Но король спал, и никто не смел разбудить его. Братья просили, угрожали, так что наконец король вышел и спросил, что значит этот шум. Но в эту минуту взошло солнце, и братьев не стало, только одиннадцать диких лебедей пронеслись над замком.

Толпы народа шли из городских ворот; все хотели видеть, как будут жечь колдунью. Старая кляча везла телегу, на которой сидела она, одетая в саван из грубой холстины; чудные волосы ее были распущены, щеки бледны, губы тихо двигались, а пальцы все плели зеленый лен. Даже на пути к казни она не переставала работать: десять панцирей лежали у ее ног, одиннадцатый она плела. Народ издевался над ней и говорил: «Смотри-ка, как эта ведьма бормочет. Небось, молитвенника у нее нет в руках, а все эта проклятая работа; разорвем-ка ее на куски...»

И они обступили телегу и хотели разорвать панцири; но в эту минуту прилетели одиннадцать диких лебедей, окружили несчастную и захлопали большими крыльями. Толпа с испугом отхлынула. «Это знамение неба! Она невинна!» – шептали многие, но не смели сказать этого громко. Она быстро набросила на лебедей одиннадцать панцирей, и в ту же минуту одиннадцать прекрасных принцев очутились перед народом. Но у младшего вместо одной руки осталось лебединое крыло, потому что в его панцире она не успела допрясть рукав.

– Теперь я имею право говорить, – сказала она, – я невинна!

И народ, увидевший, что произошло, преклонился перед ней, как перед святой, и она без чувств упала в объятия братьев, потому что изнемогла от волнения, боли и усталости.

Старший брат рассказал всю ее историю. И в то время как он говорил, по воздуху распространялось благоухание, точно от миллиона роз: высокий и длинный ряд душистых кустарников разрастался перед глазами всех, украшенный пунцовыми розами, а на самой верхушке его красовался цветок белый и блестящий, как звездочка. Король сорвал его и приколол к груди Элизы, я тогда она проснулась, веселая и спокойная. И все колокола загудели сами собой, и птицы прилетели огромными стаями, и во дворец королевский вернулся такой свадебный поезд, какого до тех пор не видел ни один король в свете.

По книге «Золотые колосья» Горбунова-Посадова

Вы прочли сказку о «Диких лебедях»? Славная, не правда ли, сказка? Когда вы читали ее, вы, должно быть, очень полюбили милую Элизу, а колдунью очень невзлюбили. Но помните, друзья мои, что это все сказка, что колдунов и колдуний на свете не бывает, и никакой человек не может сделать из нас оборотня или напустить на нас порчу.

Зачем же, спросите вы, рассказывали вы нам сказку про диких лебедей, если все это неправда?

А рассказывали мы вам для того, чтобы вы узнали из этой сказки, как братьям и сестрам надо любить друг друга и как братья и сестры должны жертвовать своей жизнью друг для друга, не только для братьев и сестер, а и для всякого человека, кто в беде или в несчастье, потому что все люди ведь – братья и сестры.

А колдуний и колдунов, как мы сказали сейчас, не бывает, и нет таких людей, которые бы могли напускать порчу. Между тем у нас по деревням, и по селам, и по городам верят многие, что бывают колдуны, что они могут портить людей, скотину, что они могут узнавать, кто украл, где краденое, верят в то, что бывают домовые, лешие, водяные, и во всякую такую глупость. И от этого большой вред.

Первый вред, что, где бы человеку самому позаботиться надо, он все на колдовство сворачивает, от колдовства помощи ждет. Заболеет у матери ребенок – и вместо того чтобы поберечь его, она несет его под насест к курам отчитывать или еще какие-нибудь глупости делает, от которых никакой пользы не бывает.

Другой вред тот, что, когда у человека беда, как и со всеми людьми бывает, случится, то человек не переносит ее с покорностью и терпением, ища утешения в молитве к Богу и в чтении слова Божия, а тотчас на других думает, на них злобится. Заболеет кто из молодых, особенно после свадьбы, – сейчас начинают указывать на того, кто испортил, и злобятся на него.

Заболевают от порчи только те, кто верит в колдовство и порчу. Заболевают они не от колдовства, а от думы; начнут думать, скучать, и точно заболеют. А кто не верит в пустяки эти, тот ни от какого колдовства не заболеет. Пора оставлять это язычество; еще простительно было так думать, когда люди истинной Христовой веры не знали; а теперь, когда в каждом почти дворе есть грамотный человек и Евангелие, в котором людям истинная вера открыта, нельзя уж этим глупостям верить.

Жил я на свете долго и никогда не верил никаким колдовствам, и порчам, и бабкам, и много раз говорил, и теперь говорю, что я тому колдуну 1000 рублей дам, который меня испортит, только бы внутрь ничего не давал. А то пускай подает за меня за упокой, пускай волосы мои сучит, из следа вынимает. До сей поры не нашелся такой.

Великий народу вред от веры в колдовство. Это языческая вера, пора ее бросить. Христианину сказано Христом: «Узнаете истину и свободны будете». И потому христианин от всяких страхов, наговоров, порч и колдовства свободен.

Григорий Дьяченко

«Не ворожите и не гадайте... К волшебникам не ходите и не оскверняйтесь от них» (Лев. 19:26,31). Так заповедал Господь в Своем Писании; а между тем как часто, особенно в несчастных случаях, обращаетесь вы не к Богу, единому Помощнику и Покровителю нашему, а к так называемым знахарям, ворожеям. Случилась, например, беда в доме: покража, заболел кто-нибудь, муж не любит жену или свекр невестку, – вы спешите к знахарю или к ворожее. Пошли нашептыванье и наговоры на вино, на воду, пошли карты и бобы в ход и окачиванье больного холодной водой. И вот больной делается вовсе калека, муж еще больше ненавидит жену. В прорицаниях на картах и бобах взводят клевету на людей невинных; если покажут покражу на младшего семьянина, пожалуй, и в гроб его вгонят. А что делают во время святок, особенно молодые люди? Каких тут гаданий, какой ворожбы не бывает!.. Судьбы Божии от нас сокрыты, а мы силимся так или иначе узнать их. Грех, тяжкий грех принимают на себя эти шепотники и клеветники, эти ворожеи и знахари, да и те, которые обращаются к ним. Послушайте, как Господь наказывает людей, которые, забыв Его, желают узнать будущее через ворожбу.

Во времена пророка Илии в Самарии жил царь по имени Охозия. Однажды он упал из окна своего дворца и заболел, и вот Охозия отправил послов в город Аккарон к идолу Ваалу узнать: выздоровеет ли он или умрет? Но на дороге встретил царских послов пророк Божий Илия и сказал им: «Неужели в Израиле нет истинного Бога, и идете вы вопрошать идола аккаронского? Идите и скажите царю, что он не встанет со своей постели и умрет». Предсказание святого мужа вскоре исполнилось (4Цар. 1:2–4). Такому же наказанию от Бога за ворожбу подвергся царь израильский Саул. Когда ему предстояла война с филистимлянами, он впал в малодушие и, желая узнать будущее, обратился к аэндорской волшебнице, но во время сражения был убит (1Цар. 28). Видите, как Господь наказывает оставляющих истинного Бога и ищущих себе помощи у волшебников и гадателей?

Но вот заболел благочестивый царь Езекия. Пророк Исаия от имени Божия возвестил ему, что он умрет. Езекия не упал духом, не обратился к прорицателям, а только в пламенной молитве истинному Богу с горьким плачем просил Его о помиловании. И было слово Господне к Исаии: «Поди и скажи Езекии, – так говорит Господь, – Я услышал молитву твою, увидел слезы твои, и вот Я прибавляю ко дням твоим пятнадцать лет». Езекия действительно выздоровел (Ис. 38:4–5). Понятно теперь, что вся наша жизнь зависит от единого истинного Бога; все наши горести и скорби, несчастья и неудачи, лишения и оскорбления силен отклонить только один Господь, а не ворожба или темная сатанинская сила, которая старается завлечь нас в свои сети. Прибегайте же к Богу и просите у Него помощи и помилования. Господь милосерд, Он же и помилует и спасет; обращайтесь к Его угодникам и молитесь им; это средство вернее всякой ворожбы и всяких прорицаний.

Из «Русской старины»

В Санкт-Петербурге у одной благочестивой женщины жила на воспитании молодая, бедная и честная девица. Девица заболела какой-то странной болезнью; доктора не могли определить болезни; лекарства не помогали. В этой болезни она заснула летаргическим³⁶ сном, в котором лежала более недели, закрывши глаза, не пила, не ела. В таком состоянии она видит (так рассказывала по пробуждении ото сна) у постели своей Спасителя в терновом венце, лик Его прекрасный, но в страдальческом виде: с поникшей головой, а руки связаны веревкой. Господь взглянул на больную таким милостивым взором, которого она не может описать; видение этим и кончилось. Когда девица пришла в себя и открыла глаза свои, то рассказала о своем видении своей хозяйке, и с того дня стала здорова. В благодарение Господу Богу за свое исцеление девица пожелала написать образ Спасителя согласно ее видению и поручила работу живописцу, рассказав ему черты виденного образа. Записавший обстоятельства этого чудесного исцеления говорит: «Я видел ее после исцеления: цвет лица самый здоровый, и ходит она без усталости; я спросил ее о чувстве, которое она должна была ощущать, видя Спасителя; она отвечала мне, что век не изгладится этот Божественный лик из ее ума».

Константин Романов

Стучася, у двери твоей Я стою:

Впусти Меня в келью свою!

Я немощен, наг, утомлен и убог,

И труден Мой путь, и далек,

Скитаюсь Я по миру, беден и нищ,

Стучуся у многих жилищ:

Кто глас Мой услышит, кто дверь отопрет,

К себе кто Меня призовет, –

К тому Я войду, и того возлюблю,

И вечерю с ним разделю.

Ты слаб, изнемог ты в труде и борьбе –

Я силы прибавлю тебе;

Ты плачешь – последние слезы с очей

Сотру Я рукою Моей.

И буду в печали тебя утешать,

И сяду с тобой вечерять...

Стучася, у двери твоей Я стою,

Впусти Меня в келью свою!

Из журнала «Кормчий»

О, ум мой холодный!

Зачем, уклоняясь

От кроткого света

Божественной веры,

Ты гордо блуждаешь

Во мраке сомненья?

Ответь, если можешь:

Кто дал тебе силу

Разумной свободы

И к истинам вечным

Любовь и влеченье?

Кто плотью животной

Покрыл мне так чудно

Скелет обнаженный,

Наполнил все жилы

Горячею кровью,

Дал каждому нерву

Свое назначенье,

И сердце заставил

Впервые забиться

Дотоль ему чуждой

Неведомой жизнью?

Кто дал тебе средства

Чрез малую точку

Подвижного ока

Усваивать знанья

О видимом мире?

И как назовешь ты

Тот дух в человеке,

Который стремится

От грани земного

С сознаньем свободы

И сильным желаньем

Познаний и блага?

Который владеет

Порывами сердца,

Один торжествует

В страданиях тела,

Законы природы

Себе подчиняя?

Кто дал это свойство

Цветущей природе,

Что в ней разрушенье

Единого тела

Бывает началом

Для жизни другого?

Кто этот Художник,

Рукой всемогущей

В цветке заключивший

Целебную силу,

И яд смертоносный,

И яркие краски,

И тени и запах?

Смирись же и веруй,

О ум мой надменный:

Законы вселенной,

И смерть и рожденье

Живущего в мире,

И мощная воля

Души человека

Дают мне постигнуть

Великую тайну,

Что есть Высший Разум,

Все дивно создавший,

Всем правящий мудро.

По «Христианскому чтению»

Один священник, проповедуя однажды в многочисленном собрании народа, увидел стоящего вдали еврея, одетого весьма хорошо и имевшего привлекательную наружность. Судя по его лицу, он был в великой печали. По занятии места, казалось, он обратил все свое внимание на поучение, потому что в продолжение его он часто плакал. По окончании проповеди священник не мог удержаться, чтобы не поговорить с этим незнакомцем.

– Позвольте, милостивый государь, спросить вас, не из чад ли вы Авраамовых?

– Вы не ошиблись: я еврей.

– Но, скажите, как это случилось, что я вижу еврея в христианском собрании?

Тут еврей рассказал священнику следующее.

– Я из числа самых богатых лондонских евреев. Незадолго перед этим поселился я со всем своим богатством и с единственной семнадцатилетней дочерью в Америке, на плодоносных берегах реки Огио. Жена моя скончалась перед отъездом из Европы, и я не находил ни в чем утешения, кроме любимой дочери моей. И поистине она была достойна таковой любви. Будучи одарена совершенной красотой, она имела в себе превосходные качества ума и сердца с наилучшим воспитанием. Кротким обращением своим она привязывала к себе сердца всех своих знакомых. Будучи ревностным евреем, воспитал я и дочь мою в строгом хранении еврейского закона, думая, что тем я усугубил совершенства ее.

Но вдруг дочь моя сделалась больна, и по всем признакам болезнь ее оказалась весьма опасной. Я не отходил от нее, и грусть моя была весьма велика. Не щадил я ничего: ни трудов, ни издержек, чтобы доставить ей пособие к облегчению ее болезни, но никакое искусство человеческое не могло отвратить смерти. Прогуливаясь в большой близ дома роще и орошая путь мой слезами, позван я был к умиравшей дочери моей. Удрученный печалью, пошел я к ней в комнату, которая вскоре должна была сделаться храминой смерти. Я вошел к ней, чтобы проститься с ней навсегда. Понятия мои о предметах духовных подавали мне только весьма слабую надежду увидеться с ней в будущей жизни.

Дочь моя взяла меня за руку и с живостью при ослабевших силах своих сказала:

– Батюшка! Любишь ли ты меня?

– Любезная дочь, ты знаешь, что я люблю тебя, что ты мне дороже всего на свете.

– Но, батюшка, любишь ли ты меня?

– Для чего, друг мой, ты предлагаешь мне такой вопрос? Неужели ты никогда не видела доказательств любви моей к тебе?

– Но, скажи, любезный батюшка, любишь ли ты меня?

Отец не мог отвечать, и дочь продолжала:

– О, знаю, что ты всегда любил меня; ты самый нежный отец, и я люблю тебя также. Исполнишь ли ты мою просьбу? Эта просьба, любезный батюшка, умирающей, твоей дочери. Исполнишь ли ты ее?

– Любезная дочь, скажи только, чего ты желаешь, хотя бы это стоило последнего рубля моего имущества, – одним словом, что бы то ни было, оно будет исполнено непременно.

– Батюшка, я прошу тебя никогда не говорить против Иисуса Назарянина.

Я онемел от удивления.

– Я мало знаю, – продолжала умирающая девица, – очень мало знаю об Иисусе Христе, потому что мне никто не говорил о Нем; но знаю, однако, что Он Спаситель, потому что открыл мне Себя таковым во время моей болезни; открыл Себя Спасителем души моей. Я верю, что Он спасет меня, хотя я прежде никогда не любила Его. Я чувствую, что иду к Нему и всегда буду с Ним. Итак, любезный батюшка, не отвергни моей просьбы; я умоляю тебя никогда не говорить против Иисуса Христа. Еще прошу тебя: достань книгу Нового Завета, которая говорит о Нем, и старайся познать Его, и когда уже меня не будет, то любовью, которую ты питал ко мне, возлюби Его.

Напряжение, с которым она это говорила, изнурило слабые силы ее. Она умолкла. Я в тяжкой горести моей не мог и плакать. Я вышел от нее и не успел придти в себя, как дух любимой мной дочери воспарил уже к Создателю, Которого она едва знала, но уже любила и чтила всем сердцем. Первое, что я сделал по предании земле праха моей дорогой дочери, было приобретение Святого Евангелия. Я стал читать его и, просвещаемый Духом Святым, сопричислился к смиренным поклонникам отвергаемого некогда мною Спасителя Иисуса.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Дивлюсь величию и животворности Божественных Таин: старушка, харкавшая кровью и обессилевшая совершенно, ничего не евшая, от причастия Святых Таин, мною преподанных, в тот же день начала поправляться. Девушка, совсем умиравшая, после причастия Святых Таин, в тот же день, начала поправляться, кушать, пить и говорить, между тем как она была уже в беспамятстве, металась сильно и ничего не ела, не пила. Слава Животворящим и Страшным Твоим Таинам, Господи!

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Из «Книги для чтения» Радонежского

На краю одного большого города (в Италии) стояла бедная лачужка. В ней жила старушка с дочерью. Пропитание доставляли они себе шитьем. С утра до ночи трудились; все-таки им приходилось нередко голодать. Старушка терпеливо переносила свою участь, дочка же часто роптала и жаловалась.

– Не кручинься, не плачь, моя дорогая! Лучше помолись Владычице, – утешала свою дочь старушка, набожно крестясь и устремляя взор в передний угол, где висела темная старинная икона с изображением Богоматери.

– Смотри, как благостно и приветно взирает на нас Владычица с божницы, словно с облаков. От Нее ль, Заступницы, не придет к нам помощь?

Однажды в жаркий полдень какой-то путешественник зашел в избушку попросить воды. Случайно взглянув в передний угол, он был поражен иконой. Знаток живописи, в иконе путешественник узнал работу великого мастера.

– Старушка, продай мне икону, тебе за нее я дам сто рублей, – сказал незнакомый гость.

– Господин! Я бедна, но душой не торгую и ни за какую цену не продам святое благословение своих родителей.

Путешественник ушел.

Скоро разнеслась по городу молва о драгоценной иконе. Посетители во множестве стали приезжать в лачужку смотреть на редкую икону, и каждый платил за вход небольшие деньги.

С тех пор старушка с дочкой жили безбедно. Так чудно и прекрасно оправдалась твердая вера в помощь Небесной Владычицы.

Из «Воскресного чтения»

В Москве у одного графа была дочь, лет четырнадцати или пятнадцати, с давних пор больная и расслабленная. Девушка не могла ни ходить, ни шевелить руками и ногами. Некоторую помощь оказал больной врач, наложив повязки на все ее сочленения; эти повязки дали девице возможность хоть немного владеть руками. В таком параличном состоянии больная находилась до последнего времени. Однажды в то время, когда вся семья обедала внизу, в комнате больной, наверху, раздался пронзительный крик. Отец бросился туда и увидел следующую сцену: его расслабленная дочь стояла на полу, около кровати, и быстро срывала с себя покрывающие ее повязки. Отец хотел уложить ее в постель, думая, что она находится в болезненном припадке.

– Нет, нет, папа! – вскричала девушка. – Оставь меня. Разве ты не видишь, что я совсем здорова? Лучше помоги мне снять все эти противные повязки.

Изумлению отца и всей семьи не было границ. Больная, час тому назад не имевшая возможности подняться с кровати без посторонней помощи, теперь ходила и действовала, как совершенно здоровый человек.

От старушки няни, безотлучно находившейся при больной, узнали следующее. Во время обеда всей семьи больная по обыкновению лежала, и глаза ее были устремлены в передний угол комнаты, где в числе других висел старинный родовой образ Божией Матери.

– Няня, – сказала больная, – что это образ у нас такой темный? Надо бы его почистить.

– А вот, родная, к Светлому Празднику и почистим, – отвечала старушка.

– Няня, милая, давай теперь вычистим ризу, мне будет веселее молиться. Чтобы утешить больную, няня сняла образ.

– Няня, ты помоешь ризу, а я буду вытирать ее.

– Хорошо, голубушка.

– А дай-ка мне посмотреть икону, няня! – проговорила затем больная.

И едва взяла в руки икону, как быстро поднялась с постели, поставила икону на столик и, перекрестившись, вскрикнула неестественно громким голосом:

– Няня! Я здорова!..

Ю.Жадовской

Мира Заступница, Матерь всепетая,

Я пред Тобою с мольбой:

Бедную грешницу, мраком одетую,

Ты благодатью покрой.

Если постигнут меня испытания,

Скорби, утраты, враги, –

В трудный час жизни, в минуты страдания

Ты мне, молю, помоги.

Радость духовную, жажду спасения

В сердце мое положи;

В Царство Небесное, в мир утешения

Путь мне прямой укажи.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Приступая молиться Царице Богородице, прежде молитвы будь твердо уверен, что не уйдешь от Нее, не получивши милости. Так мыслить и так быть уверенным относительно Нее – достойно и праведно. Она – Всемилостивая Матерь Всемилостивого Бога Слова, и о Ее милостях, неисчетно великих и бесчисленных, возглашают все века и все Церкви христианские; Она точно есть бездна благостыни и щедрот, как говорится о ней в каноне Одигитрии³⁷ (песнь 5, ст. 1). Потому приступить к Ней в молитве без такой уверенности было бы неразумно и дерзко, а сомнением оскорблялась бы благость Ее, как оскорбляется благость Божия, когда приступают в молитве к Богу и не надеются получить от Него просимое. Как спешат за милостью к какому-либо высокому и богатому человеку, милости коего все знают, который милость свою доказал многочисленными опытами? Обыкновенно с самой покойной уверенностью и надеждой получить от него, чего желают. Так надо и в молитве не сомневаться и не малодушествовать.

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Свящ. Г.Петрова

Есть старинная немецкая сказка, как высоко-высоко на горе, за облаками, жил великан. У него была дочь, также великанша. Тоскливо ей было. Соседей-великанов было немного, виделись часто. Лица все примелькались, наскучили; речи давно были все переговорены, опротивели. Не знала, что делать, великанша. Пробовала было рядиться, музыкой занималась, рисовала – ничего не веселило, не трогало сердце, не занимало. Душа оставалась пуста и холодна. Видела она у себя под ногами, далеко внизу, в долинах, как там копошились люди; случалось, иногда подолгу сверху наблюдала их жизнь, но не понимала смысла их действий и движений, и это притупляло интерес: шевелится муравейник, ползают взад и вперед муравьи, а толку как будто не видится никакого. И это не развлекало: скучно было у себя, наверху; скучно внизу, у людей. Скучно шла вся жизнь. Томилась душа. Но вот заприметила она однажды ясным днем, как у самых ног ее по уступам карабкался куда-то человечек и как с ним стряслась беда. Сорвалась с кручи снеговая лавина и засыпала бедняка. Подошла великанша, разрыла груду снега, достала человека, положила за пазуху и отогрела его на груди у сердца. Ожил человечек. Тогда она поднесла его ближе, наклонилась к нему ухом, и он благодарил великаншу за спасение и рассказал ей, зачем он попал на утесы: у него была дома больная жена и крошки-дети, а хлеба ни куска, и он пошел на охоту за козами в горы.

С интересом слушала великанша человека и просила ей рассказать еще про жизнь внизу, в долине. Человек говорил ей о своих горестях, нуждах и радостях, и великанша боялась проронить слово. Никогда в детстве нянюшки не рассказывали ей таких интересных волшебных сказок, никогда у отца она не читала таких занимательных книг, как теперь ей рассказывал человечек. Жизнь этих мелких людишек оказалась увлекательнее всех сказок и повестей.

Полюбила она человечка, и потеплело у нее на душе. Захотелось ей помочь ему и его братьям. Стала вникать в их скорби и нужды. Явился интерес, тоска миновала. Целые дни собирала великанша травы и варила из них людям лекарства; смотрела, не сползала ли где-нибудь лавина на людские селенья, не грозила ли на них обрушиться скала, отводила их своей сильной рукой.

Люди благословляли великаншу, а она благословляла час, когда судьба тесно сблизила ее с людьми. Сердце ее теперь всегда было полно радости и счастья.

Омулевского

Светает, товарищ!

Работать давай!

Работы усиленной

Требует край!

Работай руками,

Работай умом,

Работай без устали

Ночью и днем!

Не думай, что труд наш

Бесследно пройдет,

Не бойся, что дум наших

Мир не поймет.

Работай с любовью

На ниве людей,

Да сей только добрые

Мысли на ней!

Свящ. Г.Петрова

– Я в молодости была девушкой порывистой, – говорит о себе одна русская княжна. – Меня не удовлетворяла пустая, чопорно-холодная светская жизнь. Мне хотелось какого-нибудь подвига. Я долго думала, искала дела; наконец нашла. Я решила идти в тюрьмы, к арестантам, к тем несчастным, которые были приговорены уже к ссылке в Сибирь, на каторгу. Мне было их жаль до глубины души. Человеческое правосудие их покарало. Они нашли себе возмездие за сделанное ими зло; но они не встретили сострадательной милости, любовной жалости к их тяжкой, хотя и заслуженной доле. Мне хотелось идти к ним, за их железные решетки внести хоть одно слабое слово любви, ласки, привета. Мне говорили, что это безумие, что идти к каторжникам – почти то же, что в клетку к диким зверям, что я обрекаю себя на грубые оскорбления, что там словом любви и правды ничего нельзя поделать. Я настаивала на своем, добилась разрешения – и не раскаялась. Отлично помню первое мое посещение. Тюремный смотритель согнал всех арестантов. Большая комната была полна ими. Почти все были в цепях. Лица были мрачные, глаза смотрели как-то зловеще, исподлобья. Мне стало невольно жутко, но я сейчас же превозмогла себя и спросила:

– Все ли они сами пожелали придти сюда?

Смотритель улыбнулся:

– Мы их не спрашивали о желании. Им было приказано.

Я попросила впредь никого не принуждать, а теперь предложила остаться только желающим, остальным предоставила право идти в свои камеры. Человек сорок-пятьдесят, почти половина, звеня кандалами, вышли.

Подле меня стояли смотритель тюрьмы и два стражника с револьверами. Мне это казалось излишним. Было дико идти к людям говорить им о том, что веришь в их сохранившуюся еще человечность, и держать наготове револьверы. Я попросила оставить меня одну.

– Этого нельзя, – сказал смотритель, – вы не знаете, княжна, кто тут перед вами.

– Тут люди, – сказала я, – и я им доверяюсь вполне. Я прошу вас оставить меня здесь без охраны.

Смотритель вышел. Лица арестантов просветлели, потеряли жестокость, стали приветливее, мягче. Я прочла им евангельский рассказ, как Христос ходил к грешникам и мытарям, прочла притчу о блудном сыне и немного поговорила от себя. Сказала, что для них не все еще потеряно, что разбойник покаялся на кресте, что расслабленный встал на ноги после тридцати восьми лет. Слушали прекрасно. Под конец благодарили. Просили приходить еще.

На третий раз были уже все арестанты. Впоследствии я узнала, что смотритель тюрьмы моими посещениями пользовался даже в целях карательных. Провинившихся не пускал ко мне на чтения.

Спустя три месяца арестантов стало не узнать: сделались тише, не было прежних постоянных буйств и ссор. Видимо, у многих началась серьезная внутренняя работа.

– Эх, княжна-матушка, солнышко ты наше, – сказал раз какой-то с бритой головой каторжник, – если мы бы раньше слыхали, что ты нам теперь читаешь и говоришь, может быть, мы бы здесь и не были совсем. Спаси тебя Христос! Через тебя многие и здесь, в тюрьме, свет увидели. Теперь легче на каторгу идти. Главное, злобы нет больше, сердце растаяло. Пошли тебе, Господи, чего ты у Него просишь!

Так я проработала среди арестантов несколько лет и всегда с любовью вспоминаю эти годы. Я шла в тюрьму на подвиг, ждала тяжелой борьбы с закоренелой злобой озверелых людей – и нашла одно удовольствие, радость, отраду. Арестанты встречали меня, молодую девушку, как сестру, как мать; несли мне свои горести, просили совета, жадно ловили каждое мое ласковое слово. Тюремное начальство меня в шутку прозвало укротительницей зверей. И действительно, арестанты меня слушались, как никого. Однажды в тюрьме вышла грустная история. За какую-то провинность арестантов им в приемный день не разрешили видеть жен. Арестанты подняли бунт, выломали нары и досками стали выбивать двери. Тюремный смотритель потребовал солдат. В эту минуту как раз я вошла в тюремный коридор.

– Что, – говорю, – за шум? В чем дело?

– Ах, княжна, не в пору вы пришли. Арестанты совсем с ума сошли, двери ломают, бунт учинили.

– Как же тогда вы говорите: не в пору? Именно, вовремя пришла. Их надо успокоить. Пустите меня к ним в общую камеру.

– К ним? В камеру? Господь с вами, княжна. Да они вас и всех нас разорвут на клочки.

– Не бойтесь, все будут целы, и они успокоятся, избегнут суровой кары. Надо беречь и без того уже тяжко наказанных людей. Дайте мне ключ.

Смотритель послушно дал ключ. Я подошла к тяжелой, обитой железом двери. Из-за нее неслись дикие крики и треск ломаемых досок. Стекло в узеньком окошечке было разбито. Я крикнула в него:

– Тише! Это что такое?

За дверями шум смолк. Послышались возгласы:

– Княжна! Братцы, княжна пришла!

Я отворила дверь и смело вошла в камеру буянов. Толпа почтительно отступила. Затем мы мирно пробеседовали около часа, и все было улажено. Бунт прекратился.

Все это меня окончательно убедило, что добрым словом, любовной лаской и приветом можно смягчить самое грубое сердце. Мне после моих тюремных друзей люди теперь представляются в виде градусника. На улице лютая стужа – в градуснике за окном трубочка пуста, вся ртуть от холода сжалась, ее не видать. Но стоит только подойти к шарику, дохнуть на него или взять его в руки, и наша теплота сейчас отзовется на ртути. Ртуть из шарика выйдет, станет подниматься вверх. С людьми бывает то же самое. Много холода у нас в отношении друг к другу. Немудрено, что иной одинокий, бесприютный бедняк и совсем закостенеет душой, залютеет, станет зверем. У него все доброе уйдет куда-то глубоко внутрь и там сожмется в комок. Подойдите же к нему с любовью, попробуйте на него дохнуть сердечной лаской, пригреть его у своего сердца – сейчас увидите, как он начнет таять, как в нем самом любовь ртутью быстро пойдет вверх.

А.Круглова

Я есмь путь и истина и жизнь

(Ин. 14:6)

«Где правда? В чем?» Кто нам ответит?

«Где свет?» Не праздный ли вопрос?

Одна нам правда в мире светит,

Ее на землю Бог принес.

Его ученье – слово света,

Все ложь, что вне Его завета,

И все то правда, что Христос.

Милостыня – сухари на дальнюю дорогу.

Приготовь домашним пищу, а потом подай и нищу.

Просит убогий, а подашь Богу.

Милостыня пред Богом оправдает.

Пост приводит ко вратам рая, а милостыня отверзает их.

Подавая милостыню в окно, отворачивайся и молись иконам (не гляди, кому подаешь). Подай, Господи, пищу на братию нищу!

Дай Бог подать, не дай Бог брать!

Дающего рука не оскудеет.

Все по-новому да по-новому, а когда же будет по-доброму?

Жить – Богу служить.

Живи так, чтоб ни от Бога греха, ни от людей стыда.

Отвяжись, худая жизнь; привяжись, хорошая!

Будьте живы и Богу милы.

Жизнь дана на добрые дела.

Божья тварь Богу и работает.

Бог тому подает, кто рано встает.

Не торопись, сперва Богу помолись.

Кто перекрестясь работает, тому Бог в помощь!

С Бога начинай и Господом кончай.

Бог труды любит.

На Бога уповай, а без дела не бывай.

Без дела жить – только небо коптить.

Скучен день до вечера, когда делать нечего.

Делу – день, веселью – час.

Ты от дела на шаг, а оно от тебя на десять.

Сам будешь плох, так не подаст и Бог.

Дал Бог руки, а веревки сам вей.

Трудовая копейка два века живет.

Доброе начало – половина дела.

Лучший отдых – перемена занятий.

С молитвой в устах, с работой в руках.

Сей, рассевай, да на небо взирай.

Что худо, того бегай; что добро, тому следуй.

Боже, поможи, но и сам ты не лежи.

Христос терпел, да и нам велел.

Не потерпев – не спасешься.

За терпенье Бог даст спасенье.

На этом свете помучимся, на том порадуемся.

В беде не унывай, а на Бога уповай.

В печали не унывай, в радости не ослабевай.

Здесь радость не вечна и печаль не бесконечна.

Бог по силе крест налагает.

Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст.

Бедность учит, а счастье портит.

Кто малым доволен, тот у Бога не забыт.

Где любовь, там и Бог, там тишь, да гладь, да Божья благодать.

В простых сердцах Сам Бог почивает.

Смиренье – девушке (и молодцу) ожерелье.

Гордым Бог противится, смиренным дает благодать.

Диавол гордился, да с неба свалился.

Не бойся никого, кроме Бога одного.

Делай добро и никого не бойся.

Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром.

Доброму Бог помогает.

Час в добре пробудешь, все горе забудешь.

Торопись делать добро: не равно не успеешь.

Доброе дело на два века: на тот и на этот.

За неблагодарных Бог благодарит.

Человек не для себя родится.

Дай, Боже, меж людьми быть побольше любви!

Торгуй правдою: больше барыша будет.

Другу дружи, а недругу не вреди.

Дружбу помни, а зло забывай.

Своего спасиба не жалей, а на чужое не напрашивайся.

Денежка чужая твой рубль сожжет.

Неправедное собранье – прах.

Честный человек дороже каменного моста.

Не обижай голяка: у голяка такая же душа.

Бедного обижать – себе добра не желать.

Из-за сирот и солнце сияет.

Бойся не богатого грозы, бойся убогого слезы.

Чужой бедой сыт не будешь.

Не сбывай с рук постылого, отберет Бог милого.

Константин Романов

Пусть эта книга священная

Спутница вам неизменная

Будет везде и всегда.

Пусть эта книга спасения

Вам подает утешение

В годы борьбы и труда.

Эти глаголы чудесные,

Как отголоски небесные

В грустной юдоли земной,

Пусть в ваше сердце вливаются –

И небеса сочетаются

С чистою вашей душой.

По журналу «Юный читатель»

Как часто многие говорят следующую обычную и всем знакомую фразу, когда к ним обращаются за содействием в добром деле: «Если бы у меня было больше времени и денег, то я сделал бы многое». Такого рода слова являются только фразой, которой прикрывают лень, равнодушие или отсутствие любви к людям. Примером того, что можно сделать, не имея особо свободного времени и денег, но лишь доброе, отзывчивое сердце и стремление принести пользу ближним, может служить Сара Мартин, англичанка, жившая в начале XIX века.

Сара Мартин родилась в 1791 году в Кестере, в графстве Норфолк. Рано потеряв родителей, она жила с бабушкой и занималась шитьем. Ремесло портнихи приносило ей небольшую сумму денег, которые она присоединяла к средствам бабушки, имевшей около 100 рублей ежегодного дохода.

Кроткая, добрая, отзывчивая Сара нередко, сидя за работой и напевая грустную песню, задумывалась над участью преступников, заключенных в тюрьме. Она сожалела о несчастных и не знала, как помочь им. Мысль о посещении тюрьмы неотступно преследовала Сару, но боязнь злословия не допускала ее осуществить свои мечты на деле. После нескольких лет колебаний и сомнений она воспользовалась наконец одним случаем и на 28-м году своей жизни отправилась в тюрьму.

В 1819 году была арестована женщина, обвиненная в жестоком обращении со своим ребенком. Это событие, взволновавшее весь город, особенно сильно повлияло на Сару, которая решила исполнить свое заветное желание, несмотря ни на какие препятствия. Не желая слышать замечаний, направленных к тому, чтобы удержать ее от намерения, и советов окружающих, она никому не сообщила о своем решении посетить заключенную. Неоднократные просьбы Сары о допущении ее в тюрьму доставили ей наконец возможность видеть арестантку, которая обошлась с ней очень грубо и с насмешкой осведомилась о цели ее посещения. Застенчивая и робкая швея взглянула на несчастную с чувством глубокого к ней сожаления. Этот взгляд проник в душу преступницы, и она быстро преобразилась, увидев искренность и сочувствие посетительницы. Арестантка горько заплакала и бросилась целовать руки Сары, умоляя простить ее грубость и помочь ей исправиться. Это сердечное раскаяние, пробудившееся в испорченной женщине, послужило еще новым поводом для начала благотворительной деятельности Мартин в тюрьмах. С этого дня она начала посещать заключенных по воскресеньям и будням в немногие свободные часы от работы. Истинно религиозная и глубоко верующая в силу учения Христова, Сара советовала арестантам уделить ежедневно несколько часов на чтение Евангелия. Некоторые из них возражали, желая узнать цель этого чтения. «Если это полезно мне, – говорила она, – то почему не может быть полезно и вам? Начните, как начала я, и вы увидите пользу, о которой я говорю». Такая кротость и простота объяснений обезоруживали преступников, и они невольно подчинялись советам и желаниям этой женщины. Ее сердечность привлекала всех к ней, благодаря чему она приобрела громадное влияние. Несчастные и испорченные люди понимали безграничную любовь к ним Сары.

Сознавая необходимость религиозного и нравственного развития для преступников, Мартин читала им назидательные рассказы, которые составляла сама применительно к пониманию своих слушателей. Преступники со вниманием слушали поучительные повествования своей покровительницы. Голос Сары производил на этих отверженных людей магическое (волшебное) действие; при первом слове, которое она произносила, все смолкало и все взгляды были обращены на нее.

Рядом с заботами о нравственном возрождении несчастных Мартин заботилась и о их просвещении: она учила их читать и писать.

Занятия для арестантов представляли для Сары особенно серьезную заботу; она понимала вред праздности, которая вызывает дурные мысли и ведет к порокам. Будучи швеей по профессии, Сара выучила арестантов шить детские платья, которые продавались, и вырученные деньги, за исключением расходов на материал, шли в пользу арестантов при выходе их из тюрьмы. Для многих эти сбережения были средством для исправления и началом честной трудовой жизни. Вместе с доставлением работ преступникам в тюрьме Сара имела в виду приучить их к труду и выучить ремеслам, которые дали бы им самостоятельный заработок после отбытия ими срока наказания. Многих, у кого не было сбережений, она снабжала деньгами, товаром для ведения торговли или инструментами для ремесленного производства; некоторым из них Мартин сама приискивала места, зная, что позор, наложенный на них пребыванием в тюрьме, лишает их возможности честно трудиться и снова влечет на порочный путь. Не жалея ни времени, ни труда, Сара ходила по городу и просила принять выпущенных из тюрьмы, в виде пробы, на места, занимаемые ими до заключения.

Таким образом Мартин заботилась о заключенных, поселяя в них надежду на лучшее будущее. Каждого она старалась утешить, успокоить и пробудить силу и бодрость духа. Страдания несчастных были ее страданиями, их радости – ее радостями.

В 1828 году, после смерти бабушки, Сара, получив около 100 рублей ежегодного дохода, оставила ремесло портнихи, всецело посвятив свою жизнь на пользу ближних. Но этих средств было недостаточно для ее содержания, почему она иногда сильно нуждалась. Городские жители нередко присылали ей деньги и вещи, но она все употребляла для своих питомцев.

В 1843 году 17 апреля Сара заболела и 15 октября того же года скончалась.

Самоотвержение и благотворная деятельность бедной швеи в пользу заключенных оставили о ней постоянную благодарную память среди жителей ее родного города.

А.Круглова

Несчастного от твоего порога

Не отгоняй,

И у тебя просящим ради Бога

Всегда подай!

От Бога все, что человек имеет...

Завет ему:

«Дающего рука не оскудеет».

И – верь сему!

По книге «Бережливость» С.Смайльса

I

Пренебрежение мелочами составляет скалу, о которую разбивается большинство людей. Вся человеческая жизнь составляет не что иное, как ряд незначительных происшествий, каждое из которых, взятое в отдельности, неважно, но, тем не менее, счастье каждого человека в значительной степени зависит от этих мелочей. Характер человека также складывается из мелочей, когда на них обращается должное внимание. Успех человека в делах вполне зависит от его внимания к мелочам.

Увеличение знаний и опытности есть не что иное, как результат самых малых частиц знания и опыта, тщательно собранных в одно целое. Люди, которые ничего не скапливают в течение своей жизни, терпят во всем неудачу – именно потому, что пренебрегают мелочами. Сколько бы они ни говорили, что «целый свет идет против них», но единственными врагами являются они же сами. Долго существовало поверье в «удачу», в «авось», но, как и всякое народное поверье, оно наконец исчезло. Теперь более распространено то мнение, что трудолюбие есть мать возможного на земле счастья, или, другими словами, счастье человека соответственно его усилиям, его прилежанию, его вниманию к мелочам. Ленивый, небрежный, распущенный человек ни в чем не найдет удачи.

Удача, так выразился один американский писатель, всегда ожидает, чтобы обстоятельства сложились в ее пользу, а труд, обладая проницательным взором, сильного волей, всегда сам приготовляет для своего дела такие обстоятельства, какие нужно. Удача любит лежать в постели и рассчитывать, как бы это было хорошо, если бы сейчас явился почтальон с известием о каком-нибудь неожиданном наследстве; труд поднимается с рассветом и старательно действует пером или молотком, сам закладывает прочное основание достатку. Удача полагается на случайность; труд на характер. Удача незаметно понижает человека до самоугождения; труд возвышает человека и ведет его к независимости.

II

В домашнем хозяйстве существует много мелочей, внимание к которым необходимо для здоровья и спокойствия. Чистота предлагает собой внимание ко множеству кажущихся пустяков – например, чтобы был вытерт пол, сметена пыль с кресел, вытерты дочиста чашки. Общим же результатом этого является целая атмосфера нравственного и физического³⁸ благосостояния, условия, благоприятные для высшего развития человеческого характера. Иному покажется безделицей, каков воздух в доме: воздух нам не виден, да и многие ли что-нибудь о нем знают? Однако ж если мы не позаботимся, чтобы был правильный приток чистого воздуха в наши жилища, то неизбежно пострадаем за свою небрежность. Казалось бы, невелика важность, если кое-где видно несколько пятен грязи, невелика важность, если дверь или окно постоянно затворены; но из-за этого могут произойти болезни, которыми расстроена будет целая жизнь, и потому даже небольшое количество грязи и дурного воздуха на практике составляет дело крайне серьезное. Все домашние распорядки, взятые сами по себе, – пустяки, но такие пустяки, из которых могут произойти важные последствия.

Булавка – очень ничтожная вещь в одежде, но характер человека нередко выказывается и в том, каким образом булавка воткнута в его платье. Некто, человек тонкий и наблюдательный, искал себе жену и для этого посещал знакомое семейство. Однажды в комнату, в которой он сидел, вошла одна из дочерей главы семейства, красивая девушка, с не застегнутым платьем, с неопрятными волосами. Посетитель после этого раза не бывал здесь более никогда; между тем это был человек умный и впоследствии сделался хорошим мужем. Он судил о женщинах, как и о мужчинах, по мелочам, и он был прав.

Пренебрежение к мелочам пошатнуло не одно хорошее состояние, испортило самые лучшие предприятия. Корабль, нагруженный богатствами купца, погиб потому, что при отплытии его не замечено было маленького отверстия в дне. По неимению гвоздя потеряна была подкова адъютанта действующей армии; не было подковы, пала и сама лошадь; из-за павшей лошади погиб и сам адъютант, так как неприятель захватил и убил его; со смертью хорошего офицера погибла армия его генерала; все эти несчастья, в конце концов, произошли потому только, что ничтожный гвоздь не был как следует прикреплен к лошадиной подкове. «Сойдет!» – вот обычное выражение людей, которые пренебрегают мелочами. Это слово испортило не одно состояние, было причиной гибели многих кораблей, пожара многих домов и безвозвратно разрушило тысячи радужных проектов (предложений) добра человечеству. Слова «сойдет!», «авось», «небось» и «как-нибудь!» означают, что человек правильно поступать перестал, означают нечистоту дела, неудачу и гибель. Стремиться должно не к тому, чтобы дело как-нибудь было сделано, но чтобы было сделано самым лучшим образом. Если раз человек усвоил себе правило делать «как-нибудь» и «авось», то это значит, что он предался врагу добра, что перешел на сторону людей неспособных, дурных, и мы от него отступаемся как от человека безнадежного.

III

Один французский писатель (Сэй) рассказывает следующий пример пренебрежения к мелочам. На сельской ферме (усадьбе) постоянно раскрывались, по неимению задвижки, ворота от загородки, в которой содержались скот и куры. Расход в 10 копеек, несколько минут времени – и все было бы поправлено. Дверь распахивалась каждый раз, когда кто-нибудь проходил; тотчас запереть дверь было нельзя, потому немало кур от времени терялось. Раз ускользнула таким образом из изгороди отличная молодая свинья; ее стали разыскивать садовник, стряпуха, молочница – словом, целый дом. Садовник первый увидел свинью; перепрыгивая через канаву, чтобы загородить дорогу свинье, он вывихнул ногу и должен был пролежать в постели недели две. Стряпуха, возвратившись на ферму, увидела, что сгорело белье, которое она развесила перед огнем для просушки, а молочница впопыхах забыла привязать коров, и одна из них перешибла ногу жеребенку, который случайно содержался в том же самом сарае. Сожженное белье и потерянный труд садовника стоили не меньше 35 рублей, а жеребенок стоил почти вдвое более этого: таким образом, здесь в течение нескольких минут утратилась большая сумма денег просто из-за неимения маленькой задвижки, которую можно было поставить за несколько копеек.

Жизнь полна подобных примеров. Если пренебрежение к мелким обстоятельствам вошло в привычку, то недолго дойти до разорения. Богатство создается рукой человека старательного; человек старательный, как мужчина, так и женщина, бывает внимателен как к самым малым предметам, так и к большим. Вещи сами по себе могут казаться ничтожными, незначительными, но внимание к ним столь же необходимо, как и к предметам большой важности.

Возьмем, например, самую мелкую монетку – копейку. Какой, казалось бы, пользы можно ожидать от этого маленького кусочка меди – от одной копейки? Что можно на нее купить? Копейку стоит разве коробочка спичек. Эта монета для иных людей годится разве только, чтобы подавать нищему. А между тем как много людского счастья зависит от разумной траты одной копейки!

Положим, человек работает сильно, зарабатывает себе пропитание; но если он допустит, чтоб маленькие монеты, копейки, составляющие результат этого тяжелого труда, проскальзывали у него сквозь пальцы: то на питье пива, то туда, то сюда, – то выйдет, что его трудовая жизнь немногим выше житья водовозной клячи. С другой стороны, если тот же работник позаботится сберечь эти ничтожные монетки, будет каждую неделю вносить несколько таких монеток в общество взаимного вспоможения или в страховой капитал, несколько других – в сберегательную кассу, а остальное вверит своей жене, чтобы заботливо приберечь, чтоб устроить у себя дома кой-какие удобства, а также на образование детей, то такой заботливый человек вскоре увидит себя вознагражденным за свою внимательность к мелочам: средства у него увеличатся, дома будет спокойно и удобно, а сам он будет спокоен за будущее.

Все сбережения составляются по мелочам. Из копеек составляется рубль. Сбережена копейка – значит, соберутся и рубли, а сбережение больших сумм доставит средства к удобствам жизни, независимости. Но копейка должна быть нажита честно. Недаром говорится, что трудовой грош лучше выпрошенного рубля. Шотландская пословица говорит: подаренное платье никогда не бывает так красиво, как платье нажитое.

Если человек не умеет беречь свои заработки, то он должен быть готов ко всему. Нужда может нагрянуть на него, как вор ночью. Бережливость имеет магическое (волшебное, необыкновенное) действие: раз начавшись, она обращается в привычку и дает человеку сознание удовлетворения, силы, безопасности. Гроши, отложенные в шкатулку, в сберегательную кассу, служат владельцу порукой за удобство во время болезни, за спокойствие в старости. Человек бережливый имеет при себе щит против нужды, а не умеющий беречь должен знать, что между ним и горькой, жестокой бедностью нет решительно никакой преграды.

Но мужчина, быть может, и склонен беречь деньги, откладывать их на случай болезни или для других целей; однако ж не может выполнять этого, если ему не помогает в этом жена его. Благоразумная, бережливая, трудолюбивая женщина составляет поистине венец счастья для своего супруга. Она содействует ему во всех добрых решениях, может обнаружить его лучшие качества путем спокойной, кроткой поддержки; своим примером она в состоянии насадить в нем возвышенные начала, служащие семенем наибольших жизненных добродетелей. А хорошо прожитая жизнь стоит многих речей, потому что пример гораздо красноречивее слов: это – поучение в лицах, правила мудрости на деле.

IV

Повседневная жизнь человека служит лучшим пробным камнем и его нравственного, и общественного положения. Возьмем двух рабочих по одному и тому же ремеслу, зарабатывающих одинаковые деньги; как различны могут быть эти два человека по отношению к их настоящему положению! Один смотрит совершенно свободным человеком, другой рабом. Один живет в уютном домике, другой – в грязной лачуге. На одном всегда надето приличное платье, другой в лохмотьях. У одного дети опрятны, хорошо одеты, ходят в школу; у другого грязны, жалки и нередко валяются в канавах. Один обладает обыкновенными жизненными удобствами, даже многими удовольствиями; у другого мало отрадного: нет ни удовольствий, ни развлечений, ни книг, а между тем заработок обоих одинаков. Что за причина такой разницы?

Вот причина: один умен и предусмотрителен; другой – напротив. Один жертвует собой для пользы своей жены, семьи, домашнего крова; другой не отказывает себе ни в чем, но живет под гнетом дурных привычек. Один – человек трезвый, находит удовольствие в том, чтобы сделать свой дом привлекательным, доставить семье удобство; другой вовсе не заботится ни о доме, ни о семействе, а тратит большую часть своих денег в питейной лавке или трактире; один смотрит вверх, другой вниз. У одного высокая мера удовольствий, у другого низкая. Один любит книги, развивающие его и возвышающие его ум; другой предан пьянству, которое стремится его принизить и оскотоподобить. Один бережет свои деньги; другой их мотает.

– Вот что, товарищ, – сказал последний первому однажды вечером на обратном пути с работы, – скажите-ка мне, как вам удается устраивать свои дела так? Каким образом вы можете содержать и одевать свою семью так, как теперь, да еще сверх того откладывать деньги в сберегательную кассу? Вот я, кажется, добываю столько же, как и вы, да и деток у меня меньше, а ведь едва могу сводить концы с концами...

– Хорошо, я вам скажу, в чем тут секрет: это все только благодаря моей заботливости о сбережении наживаемых копеек.

– Как! И тут вся причина?

– Да, и причина хорошая. Не наберется и из 50 человек один, который бы знал этот секрет. Например, вы не знаете.

– Я? Как это так? Любопытно бы знать.

– Теперь, когда вы спросили мой секрет, я расскажу вам все. Только не обижайтесь, если я буду говорить прямо. Я ничего не трачу на питье.

– Ничего? Но это значит, что вы не платите угощением за угощенье, а блюдолизничаете у соседей?

– Никогда. Я пью воду, которая не стоит ничего. Старинная пословица говорит, что за каждым пьяным днем идет горькое похмелье; я стараюсь, чтобы у меня не было дней похмелья, когда болит голова и трясутся руки, и берегу деньги. Пей воду: не заболеешь и не задолжаешь, да и жена не останется скоро вдовой. А ведь это составляет значительную разницу в наших издержках.

– В том и состоит весь ваш секрет?

– Да: заботьтесь о каждой мелкой монете – вот и все. Я берегу, и потому не терплю нужды, а вы нуждаетесь. Очень просто, не правда ли?

– Просто-то просто; только из этого нет никакого толку.

– А вот такой толк, что вы должны были спросить, почему я живу хорошо и еще откладываю, тогда как вы, при тех же доходах, едва сводите концы с концами. Деньги значат независимость, и они складываются мало-помалу. Сверх того, я да и вы также работаем так много, что мне даже не хочется тратить денег на питье, когда я могу отложить эти трудовые гроши на черный день. В этом все и дело; ведь отрадно подумать, что, какая бы случайность меня ни постигла, мне не будет нужды ни просить, ни идти в рабочий дом. Сбережения делают меня человеком свободным. Человек, который всегда в долгу или без гроша под рукой, немногим лучше раба.

Сост. по книге «Семья правосл. христианина» свящ. А.Рождественского

Чтобы лучше нарисовать картину поведения девицы-христианки, я представлю сначала живой образец такого поведения из жития святых. Такой образец дает нам празднуемая 22 августа святая мученица девица Евлалия. Святая Евлалия была дочерью благочестивых родителей, живших в Испании, в селении, находящемся близ нынешнего города Барселоны. Родители сильно любили свою дочь за ее кротость, смирение и послушание. Научившись грамоте, святая Евлалия часто читала священные книги, а молитва, можно сказать, была ее пищей: она славословила Господа «во дни и в нощи», по выражению ее жития. Под влиянием непрестанной молитвы и чтения религиозно-нравственных книг у нее в сердце рано зародилось святое намерение посвятить себя девственной жизни. Жила она в особой комнате при доме родителей и тут предавалась молитвенным трудам, читала своим подругам священные книги, объясняла им прочитанное, за что те любили ее, как свою душу. Когда святой Евлалии было 14 лет, началось гонение на христиан со стороны римского императора Диоклетиана. По приказанию императора в город Барселону прибыл игемон (т. е. начальник) Дикиан: он разыскивал христиан, заставлял их приносить жертвы идолам, а тех, кто отказывался, подвергал страшным мучениям и казнил. Узнавши об этом, святая Евлалия решила идти в город. Увидевши игемона, сидевшего на городской площади, она смело подошла к нему и сказала:

– Судья неправедный! Вот ты сидишь на высоком престоле и не боишься Бога, Который выше всех. Затем ли ты сидишь здесь, чтобы губить невинных людей, созданных по образу и подобию Божию? Люди должны служить одному истинному Богу, ты же принуждаешь их служить сатане, а непокорных подвергаешь смертной казни.

Удивленный игемон спросил святую деву: кто она и откуда?

– Я Евлалия, раба Господа Иисуса Христа, Который есть Царь царей и Господь господей; на Него уповая, я не убоялась придти сюда и обличить тебя, – ответила Евлалия.

Разгневанный игемон приказал обнажить ее и жестоко бить палками по спине. При этом он издевался над святой страдалицей, поносил христианского Бога, советовал ей раскаяться и просить прощения; а юная дева говорила мучителю:

– Знай, жестокий мучитель, что я не ощущаю болезни от налагаемых тобой мне ран, потому что меня защищает мой Владыка Христос, Который в страшный день суда осудит тебя на вечные муки.

Озлобленный игемон повелел тогда повесить святую Евлалию на дереве и строгать ее тело железными гребнями. Но этого мало было жестокому мучителю: он приказал зажечь свечи и опалять ими тело святой девы до тех пор, пока она не умрет. А святая отроковица, как бы не чувствуя страданий, так молилась: «Господи Иисусе Христе! Услыши молитву мою, соверши милосердие Твое и упокой меня с избранными Твоими в Царстве Твоем». Сказавши эти слова, она скончалась. Народ, присутствовавший при этом, видел белую, как снег, голубицу, которая вылетела из уст святой мученицы и воспарила к небу. На третий день по кончине святой страдалицы тело ее было тайно взято с площади и с честью предано погребению.

Вот высокий образец христианского поведения девицы, которому должны подражать по мере своих сил и современные девицы. Из жития святой Евлалии мы видели, что молитва была ее непрестанным занятием, она славословила Господа «во дни и нощи». Молитва дома и в храме, в начале и конце каждого дела должна быть отличительной чертой поведения и каждой христианской девицы. Она должна углубить в сердце своем твердую веру в Бога и детскую преданность премудрому водительству, должна всегда памятовать, что в мире ничего не совершается без воли Божией, и быть готовой на все, что бы ни послал ей Господь в жизни. При таком только настроении девица смело может вступать на жизненный путь, который, кстати сказать, бывает усеян больше шипами, чем розами, – при таком только настроении она бодро может нести на своих раменах жизненное бремя, налагаемое на нее долгом жены и матери: она не упадет духом, не опустит в отчаянии руки, какой бы тяжелый крест ни выпал на ее долю, а с глубоким смирением и покорностью донесет его до самой могилы. При этом не могу обойти молчанием следующего обстоятельства. У некоторых девиц рождается иногда желание посвятить себя девственной жизни, поступить в монастырь. Такое желание само по себе свято, чисто, высоко, похвально, но, прежде чем приводить его в исполнение, надо остерегаться сделать ошибку, надо строго проверить его, обсудить его получше, взвесить при этом все обстоятельства, соразмерить свои силы с условиями суровой монастырской жизни. Лучше не решаться на этот великий шаг, чем, решившись, изменять его потом, плакать и скорбеть о мирской жизни. Самое лучшее в подобном случае – обратиться за советом к опытному старцу или духовному лицу: они наставят, как поступить, что сделать. Во всяком же случае надо всегда усердно просить Господа, чтобы Он Сам указал жизненный путь, так как Ему одному известно наше сердце и что в нем сокрыто.

К родителям своим христианская девица, по примеру святой Евлалии, должна питать уважение, любовь, должна быть покорной, послушной им во всем. К сожалению, нередко приходится видеть и слышать, что некоторые девицы не только не слушают их, но даже держат себя в отношении к ним заносчиво, дерзко, надменно, дозволяют грубые выходки, часто говорят, что они люди отсталые, отжившие свой век, что теперь-де время не то; встречаются даже такие, которые без согласия и благословения родителей выходят замуж. Явление печальное, достойное горького сожаления. Нет, девицы должны всегда уважать и почитать родителей своих, кто бы они ни были; это предохранит их от многих ошибок. Пусть они всегда имеют в виду, что и у них могут быть дети, которые будут относиться к ним так же, как они сами к своим родителям. Непочтительные дети – самое великое горе для родителей. Кто почитает родителей, того и самого почтут его дети, и наоборот.

Христианская девица должна вести трудовую жизнь, избегать праздности, лени. Она должна быть ближайшей помощницей своей матери в ведении хозяйства. Поступая так, она рано научится порядку, хозяйству и вступит в жизнь с полным знанием своего дела: ей не придется учиться тогда, когда надо бывает работать, трудиться, а не учиться. Мы знаем, что многие девицы, вступая в жизнь, горько раскаиваются в том, что в свое время не приучились к труду, к хозяйству. Еще находясь в доме матери, каждая девица должна уметь все сшить, связать, приготовить хоть самое простое кушанье. Рукоделие, помощь матери в хозяйстве, милостыня, странноприимство, уход за младшими братьями и сестрами должны быть ее непрестанными упражнениями.

Христианская девица должна избегать роскоши в нарядах, что составляет общую слабость почти всех девиц. Надо довольствоваться тем, чем наградил Бог, а не придавать себе искусственную красоту. Лучшее украшение девицы и женщины вообще составляет, по апостолу, «не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» (1Пет. 3:3–4). Смысл слов святого апостола такой: главным предметом забот девицы должна быть не внешность, а «сокровенный сердца человек», т.е. душа, сокрытая в теле, сердце человека. Под «кротким и молчаливым духом» разумеется самообладание, которое состоит в том, чтобы ни на что не обижаться, никого не обижать, не давать воли языку, не празднословить, не осуждать, вести себя скромно и смиренно. Такое самообладание есть долг всякого христианина, особенно христианки. Ничто так не унижает женщину, как отсутствие кротости и скромности, бранчливость, придирчивость, болтливость, склонность к пустословию, к пересудам.

Наконец, христианская девица должна вести знакомство только с хорошими подругами и избегать дурных знакомств. Мы знаем, что святая Евлалия читала своим подругам священные книги и объясняла прочитанное. Точно так же и теперь девицы-христианки должны в кругу своих подруг избегать лишних разговоров, песен, пляски, гаданья, игры в карты, ряженья. В настоящее время, с развитием просвещения, есть много девиц грамотных, много также и книжек хороших, духовно-нравственных. Значит, девицы могут в свободное время собираться вместе, читать хорошие книги и беседовать по поводу прочитанного: это будет занятием приятным, полезным и угодным Богу. Во многих местах теперь заведены воскресные чтения с туманными картинами. Прекрасно девицам посещать их вместо того, чтобы идти на улицу «водить хороводы», которые далеко не всегда безукоризненны, по суду благочестивых людей.

Из книги «Доброе слово» прот. Г.Дьяченко

Храмы Божии составляют драгоценное украшение нашей православной Руси. Все эти храмы большей частью возникли из лепты трудовой – на пожертвования, собираемые усердием простых, набожных сердец. Ходят сборщики по деревням, селам, городам,

Ходят в зимушку студеную,

Ходят в летние жары,

Вызывая Русь крещеную

На посильные дары.

И дают, дают прохожие...

Так из лепты трудовой

Вырастают храмы Божии

По лицу земли родной.

Большая часть крестьян, собирающих на построение храма, служит делу Божию по данному обету.

Один обещался во время тяжкой болезни, если смерти избежит; другой – в благодарность за спасение от явной гибели, при встрече с лютым зверем; третий пошел собирать потому, что паче всего возлюбил благолепие дома Господня и спасение души своей.

При встречах я охотно беседую со сборщиками. Раз, встретивши одного старика-сборщика с образом и книгой, я спросил: откуда он?

– Я, батюшка, дальний – из северного края, от студеного моря – из Архангельской губернии.

– Давно собираешь?

– Первый год. Да уж иду назад, домой.

– Что же Бог дал?

– Слава Христу! Новый храм, богатый, каменный строить будем (старик перекрестился).

– Так скоро?

– Велика благодать Господня.

– Что же, пошел сам или миром избрали?

– Сам, сам, по обещанию, радетель. Был больнешенек: смерть у изголовья стояла, грехов-то бездна... Пошлет Господь облегчение, пойду, подумал я в себе. А храм у нас совсем ветхий, деревянный, во имя угодника святителя Николая. Как встал после болезни, поправился, выправил разрешение на сбор – книжку, помолился Богу и пошел, сам хорошо не знаю куда.

Пойду, мол, куда поведет святой угодник; но держу путь к Москве. У нас малолюдно, селения редкие. На дороге застала ночь: пришлось ночевать в лесу. Лег я под дерево, образок поставил на сучок, заснул да вижу сон. Святой угодник показывает мне рукой на полдень и говорит: «Иди на Волгу, в Рыбну» (город Рыбинск Ярославской губернии).

Добрался я до Рыбной, где пешком, где на барке, где на пароходе... Нигде не останавливаюсь... Пристал пароход в Рыбной к берегу. На берегу богатейший собор. Я в собор. Навстречу мне от собора идет пожилая женщина, по виду купчиха, и спрашивает:

– Откуда ты?

Я сказал.

– Приди ко мне на дом. Я живу вот там...

И указала на дом возле собора. Я пришел. Дом большой, каменный. Просила меня остаться, отдохнуть и переночевать. На утро расспрашивала меня обо всем, а потом и говорит:

– Вот тебе от меня лепта на построение храма. Начинайте с Богом строить скорее... Тут сорок тысяч.

И подала мне сумку с деньгами. Я повалился в ноги да так и заревел от радости. Она мне сказала, что у нее дочь-невеста недавно померла и завещала отдать свое приданое на построение храма первому сборщику, который встретится матери в сороковой день.

– Сегодня сороковой день по голубушке моей, я шла из церкви, и вот тебя первого встретила...

Когда я рассказал ей про сон, она удивилась, прослезилась, перекрестилась и сказала:

– Чего не хватит, доплачу, стройте храм высокий, пятиглавый, просторный, с приделом во имя святой мученицы Раисы. (Это имя ее дочери покойной). Колокола, утварь и облачение пришлю отсюда, а на освящение храма сама приеду.

Не велела никому говорить о своем пожертвовании и своей фамилии не назвала, так я и не узнал, кто она такая; только просила поминать за упокой девицу Раису да молиться о здравии Серафимы...

Слезы радости не сходили с глаз у сборщика во время рассказа. Я радовался со стариком.

Вырастет-выстроится благодаря старому сборщику и неизвестной благодетельнице в далекой северной стороне новый благолепный, пятиглавый, громкозвонный храм на красу и утешение целого края. Гул святого благовеста далеко будет оглашать окрестность и пробуждать в душах сладость молитвы... Пройдут десятки, сотни лет, истлеет прах щедрых жертвовательниц и усердного сборщика, но сохранится новосозданный храм. Каждый раз, как на призывный благовест соберутся в церковь поселяне, понесется к Богу молитва о создателях и благотворителях храма сего, и вечно будет жить под сводами этого храма память о возлюбивших благолепие дома Господня – сборщике-крестьянине, набожной невесте, свое приданое завещавшей на святое дело, и о ее благочестивой матери.

Григорий Дьяченко

Один престарелый отец потерял единственную, нежно любимую дочь: она внезапно умерла; хотя отец и не роптал на Бога, но ему очень тяжко было переносить свою невозвратную потерю.

С глубокой скорбью поселился он в своем маленьком загородном доме, и единственным его удовольствием было то, что он часто ходил в близлежащий прекрасный сад, принадлежавший соседнему богатому владельцу. Тут ежедневно проводил он по нескольку часов, не видя никого, кроме садовника, потому что хозяин сада по большей части проживал в городе.

Безутешный отец с особенным удовольствием любил сидеть подле великолепного розового куста, на котором был только один-единственный цветок; зато как была хороша эта роза!

Садовник, видя, какое удовольствие доставляет горестному отцу эта роза, обещал ему с особенным усердием ухаживать за ней и никому ее не отдавать, чтобы он мог, сколько возможно, наслаждаться ее красотой и запахом; и бедный отец считал розу не иначе, как своей собственностью. Но – увы! В одно время, утром, к удивлению старика, роза исчезла. Ее сорвали.

– Что ты сделал? – сказал он с упреком садовнику. – Не ты ли обещал мне беречь и сохранять цветок?

– Это правда, – отвечал тот грустно, – но что же делать? Господин пожелал сорвать именно ее.

Слова садовника «господин пожелал сорвать ее» занимали печального отца целый день и были утешением в его горести и печали. «Моя дочь, – сказал он сам себе, – была также подобна прекрасному цветку, и я думал, что она принадлежит только мне. К чему же роптать? Ведь она принадлежала Богу, и Господь Бог захотел ее взять к Себе... Господь дал, Господь и взял. Буди имя Господне благословенно отныне и до века».

Свящ. Г.Петрова

Подарил царь любимой дочери Марии ожерелье. Дорогой был подарок. Ожерелье стоило дороже всех сокровищ на земле. Каждая жемчужина в отдельности была редкой красоты, славилась своим блеском по всему миру и была известна под особым именем. Одну жемчужину называли любовью, другую правдой, третью кротостью, четвертую послушанием, пятую лаской, шестую усердием и т. д.

Вырядится, бывало, Мария, украсится ожерельем: жемчуга горят, переливаются – чудо-девочка, загляденье! Смотреть – сердце радуется. Думаешь: если бы все дети да всегда такими были, такие пригожие да радостные, светлые да приветливые!

Не умела только Мария ценить разумно отцовский подарок. По своему детству не могла еще как следует понять ценность ожерелья. Она не только надевала его в важных случаях, а шалила с ним; шутя, забавлялась, бросала без призору. Часто нить обрывалась, жемчужинки рассыпались по полу, с трудом потом находили их. Попортились кое-где жемчужинки; на одной случилась царапина, на другой оказалось пятнышко, потускнело ожерелье.

Пришел праздник великий. Пир был у царя. Вырядили девочку, надели ожерелье на шею. Не блестит ожерелье, не переливаются жемчуга. Увидел отец, опечалился.

– Деточка, милая, что это значит? Отчего нет в ожерелье прежней красоты? Не берегла ты мой подарок, вот и испортился он. Впрочем, пока еще исправить горе можно; царапинки загладим, пятнышки счистим, ожерелью вернем прежний блеск: порча пока еще чуть-чуть тронула жемчужинки. Но если ты и дальше так же небрежно будешь относиться к моему подарку, пропадет он совсем. Вместо царапин будут трещины, пятнышки испещрят все жемчужинки, погубится вся красота.

Детки, вы поняли, конечно, притчу: царь – это Бог, царская дочь – наша душа, жемчужины – наши добродетели, пятна – наши недостатки. На жемчужине, что правдой называется, по нашему недосмотру заводятся ложь, хитрость, лукавство; на любви – зависть, важничанье, гордость; на кротости и послушании – грубость, резкость в словах, резкость и в делах. Так и погибает все ожерелье. Чаще, дети, пересматривайте отдельные жемчужинки: все ли в исправности, нет ли где пятен?

По «Воскресному дню»

Преподобная Макрина (см. рассказ 2, глава I), отказавшись от замужества, нашла себе дело: она устремила свою деятельность на попечение о счастье и спокойствии семьи своей. Когда отец ее умер, а у матери после его смерти родился сын Петр, Сам Бог указал ей, что делать. Этого маленького брата она взяла совершенно на свое попечение: она ходила за ним во время его детства, потом выучила читать и занималась его образованием до его юношеского возраста. Но это не мешало ей исполнять и другие домашние дела; не было работы, которую бы она сочла слишком трудной и унизительной для себя; она трудилась, как последняя из служанок, правила домашним хозяйством, утешала вдовицу-мать, наставляла братьев и сестер и была для них второй, нежной и заботливой, матерью. Возвратился из Афин окончивший там курс учения брат ее Василий, и представилось ей, что он несколько гордится своими познаниями. Святая Макрина прямо заметила ему, что получившему высокое образование нужно быть как можно смиреннее и стараться употребить его во славу Божию. Брат принял слова ее к сердцу и изменился. Когда воспитание детей было окончено, братья избрали себе звание, а сестры вышли замуж, то Макрина умолила мать удалиться с ней от мира. И вот поселились они в прекрасном и уединенном месте, близ реки. Недалеко от них было пустынное жилище брата Василия. С Эмилией и Макриной поселились еще несколько благочестивых жен и некоторые служанки их. Они вели жизнь тихую, преданную молитве, все у них было общее, все трудились вместе, изучали Священное Писание и жили в любви и согласии, повинуясь избранной ими начальнице. Достигнув старости, мать Эмилия умерла. Прошло девять лет, умер и брат Василий Великий, краса Православной Церкви. Остался другой брат, Григорий, епископ Нисский. Он долгое время был в изгнании по проискам еретиков-ариан, а когда возвратился в отечество, то первым долгом пожелал повидаться с сестрой своей Макриной. Но он застал ее уже больной. Он вошел в ее келью и увидел ее лежащей на полу, покрытую ветхим рубищем. Она очень обрадовалась, увидев брата, поцеловала его и благодарила Бога за ниспосланное ей утешение. Вспомнили они о брате Василии умершем, и при имени его Григорий не мог удержаться от слез. Макрина имела силу утешать брата и долго говорила с ним о благости Божией, о цели жизни человека на земле, о блаженной вечности, ожидающей всех любящих Господа. Григорий чувствовал нужду в отдыхе и пошел в сад. Через несколько времени Макрина снова позвала его и новую начала с ним беседу. Полная радости духовной, она припоминала благодеяния, явленные Богом всему их семейству, и славила и благодарила Бога. «Как от некоего источника, текла благодать от уст ее, – говорит Григорий, – и весь ум ее был на небесах. Я с наслаждением слушал ее». Но все это было накануне смерти Макрины. На другой день она имела еще силы для беседы с братом и его окружающими, потом погрузилась в молитву и скончалась. Перед смертью она запечатлела очи и сердце брата крестным знамением, вручила ему в наследство частицу Животворящего Древа и крест, который носила на шее. Казалось, что она заснула, – так тиха и безмятежна была ее смерть; лицо ее сияло небесной радостью и красотой необычайной. Инокини громко рыдали, потому что любили ее, как мать. После ее смерти остались только острая власяница, вся в заплатах ряса и ветхая мантия. Она все раздавала бедным. При великом стечении народа похоронили тело Макрины, так горячо любившей Господа и всю жизнь служившей Ему одному.

Вот образец жизни христианской девицы, отказавшейся от замужества и жившей в семействе. Многие девицы, которым суждено испытывать такую жизнь, в нынешнее время часто скучают, приходят в уныние и говорят: «Что моя за жизнь? Для чего я живу? Кому я нужна? Кому могу быть полезна?» Смотрите на святую Макрину – и увидите, кому вы можете быть полезны. Есть у вас мать, отец? Им будьте полезны, за ними ходите на старости лет их, их старайтесь успокоить. Есть у вас братья и сестры, меньше вас? Для них живите с пользой, им давайте добрые наставления, их учите и молиться, и слово Божие с ними читайте, и в храм Божий с ними ходите, и в храме следите за ними, как они стоят. Святая Макрина не убоялась сделать замечание даже брату Василию, только что блестяще окончившему образование. Смело говорите правду братьям и сестрам, и вы им принесете пользу. У ваших родителей есть какое-нибудь домашнее хозяйство? В хозяйственных делах им помогайте. Ах, как часто дорог бывает в подобных случаях близкий, верный человек, ни за какие деньги нельзя бывает его найти. Будете помогать в хозяйстве, и оно пойдет хорошо и успешно, а это должно утешать и радовать вас. Было бы желание – как не найти дела, как не поставить себе цель жизни, чтобы с пользой для других и для души своей жить? К чему же тут уныние и недовольство жизнью? Цель нашей жизни – это воспитание себя для неба; кто ж вам мешает тут приготовляться к небу? Скажете: тут суета, беспокойство, волнение, постоянное отвлечение мысли от неба, – но вы употребите усилие и старайтесь все делать в мирном настроении души, постоянно призывая Бога на помощь. Как поступала святая Макрина? Она все делала с молитвой – так и вы. Будете домогаться духа молитвенного – получите: Бог увидит ваше желание все делать с мыслью о Нем и как бы для Него и подаст вам, чего ищете. Просите, и дастся вам. А трудиться и молиться вместе – что может быть лучше этого? Сам Господь чрез ангела указал это средство для спасения и отгнания духа уныния преподобному Антонию.

Но вы скажете: скучная такая жизнь – трудиться и молиться. Но это могут сказать такие девицы, которые еще не поставили целью своей жизни искание Царствия Небесного, которые еще привязаны к земному, чего-то ищут на земле. Нельзя вдруг отрешиться и от земного: враг силен, плоть тоже влечет к чувственному, к греховному. Вдруг нельзя, но постепенно отрешаться можно. У одних благодатью Божией это отрешение от всего земного, мирского происходит скоро, но другим нужно побороться с собой. Будете с Божией помощью бороться – и победите себя. Главное – не унывайте в самой борьбе, которая может быть очень и очень продолжительна. Здесь опасность не в том, что вы долго не можете победить себя и приобрести то, что вам хочется, а в том, как бы не оставить самой борьбы. Вот самое опасное состояние, когда скажете: «Нет уж, должно быть, не дождаться мне того времени, когда всем сердцем предамся Господу, должно быть, и не спастись мне, я чувствую, что я на пути к погибели». Избави Бог говорить и мыслить так! Нет, боритесь с собой и не отчаивайтесь: рано или поздно придет победа – и вы всем сердцем отдадитесь Господу. Господь, не хотящий ничьей погибели, спасет и вас.

В нынешнее время многие девицы, скучая жизнью домашней, ищут деятельности себе и вне ее. Что сказать на это? Можно, не грех трудиться с пользой и вне семьи, у кого есть возможность. Но тут много опасностей, и может быть много искушений, увлечений и падений. Выходит девица на поле общественной деятельности. С кем она будет работать? Кто спутники ее жизни? Какого они направления? Каких мыслей? А если придется ей иметь службу среди общества мужчин, да еще свободномыслящих? Как ей нужно быть внимательной и осторожной на каждый час! Как подобные девицы должны усердно молиться Господу, Пречистой Матери Его, чтобы Они сохранили их от всех соблазнов и искушений, в целомудрии и чистоте до конца дней их! Самое лучшее для образованной девицы – быть учительницей в семье или в школе: вот самое лучшее поприще ее, вот где она с истинной пользой может послужить другим. Но где бы, при каких занятиях ни пришлось работать нашим девицам, отказавшимся от замужества, пожелаем им одного; чтобы они Бога помнили, храм Божий, молитву, слово Божие любили, уставы Церкви строго исполняли, а главное – страх Божий имели, о звании своем христианском никогда не забывали. Будут Бога помнить, Бога бояться, Бога любить, по Его закону жить – везде спасутся, где бы ни судил им Бог проводить жизнь свою.

По «Воскресному чтению» 1865 г.

Елисавета слепа была от рождения. Прекрасный Божий свет был для нее совершенно неизвестен. Она не имела никакого понятия о том, что люди подразумевают, когда говорят о далеком голубом небе, о тучах и блестящем солнечном свете, о свежей весенней зелени и о цветах, или когда говорят: какой прекрасный и веселый этот сад, усеянный разными душистыми цветами!..

Она не могла постигнуть, какую ощущаем мы радость при виде каждой прекрасной краски, которыми Создатель украсил всякий маленький цветочек, пьющий утреннюю росу.

Но зато Отец Небесный, Которому угодно было лишить ее этого чувства, по Своей великой милости усилил все остальные ее чувства. Ее осязание было так чутко, что достаточно было коснуться пальцами какой-нибудь вещи, чтобы почти точно угадать ее форму и употребление. Слух ее был такой острый, что она с удивительной верностью могла различить каждый звук. Всякую певчую птицу она знала по пению, а многих насекомых – по их жужжанию и чириканью.

Нашлись добрые люди, которые выучили Елисавету читать Евангелие, напечатанное собственно для слепых выпуклыми буквами. Трогательно было видеть, как прояснилось ее лицо, когда она, после того как научилась ощупывать буквы, а потом из них составлять слова и фразы, узнала, что это были знакомые слова, которыми люди всегда разговаривают. С горячим чувством принимала она в свое сердце драгоценные истины, которые читала концами своих пальцев. Духу Святому угодно было указать бедной слепой девочке в Законе Божием дела, исполненные чудес; Он открыл слепой духовную жизнь, которую она доселе мало знала: она была теперь богата верой, весела надеждой, терпелива в печали и сделалась наследницей Христовой.

Вскоре после этой благодатной перемены научилась слепая плести корзины и зарабатывать тем себе насущный хлеб. Она была очень довольна своим новым искусством, посредством которого она могла не быть в тягость другим.

Но с прискорбием стала она замечать, что чем способнее делались ее пальцы к плетению корзин, тем неспособнее к чтению Евангелия, потому что от постоянной и довольно грубой работы пальцы ее сделались тверды и жестки, так что она с большим трудом могла различать буквы. Елисавета находилась в большом затруднении, не зная, что делать, пока в один день, прохаживаясь ощупью в саду возле домика, не наткнулась на точило. Внезапно пришла ей в голову новая мысль: что если бы она могла концы своих пальцев так обточить, чтобы они опять получили свое прежнее нежное осязание? Тогда бы она могла опять читать Благую весть своего Спасителя!

Она решилась попробовать это средство и старательно обчищала с концов своих пальцев твердую кожу до тех пор, пока не заметила, что может опять продолжать чтение пальцами прекрасной истории спасительной любви, описанной в Евангелии.

Такова была, милые дети, Елисавета, слепая корзинщица, веселая и радостная христианка, и снова усердная читательница Евангелия.

По журналу «Детское чтение» за 1901 г.

Роза Гавана родилась на острове Сардиния, в городе Мондове, в 1716 году, в семье бедных мещан. На четырнадцатом году она осталась круглой сиротой, без всяких средств к жизни, и была предоставлена исключительно собственным силам. Взявшись за шитье, она скоро стала настолько искусной мастерицей, что зарабатывала средства на стол и на квартирку.

Проходя по улице, Роза однажды встретила плакавшую девушку. Узнав, что последняя такая же сирота, как и она, и вспомнив свое прошлое, Роза подала ей дружескую руку, привела к себе на квартиру и сказала:

– Живи со мной, спи на моей кровати, пей одну со мной воду, но хлеб ты должна сама себе зарабатывать. Трудами рук своих ты должна себя кормить и содержать.

Эти слова сделались правилом всей их жизни.

Приютив одну несчастную и устроив ее, Роза сообразила, что точно так же их может устроиться не две, а много, когда организуется общество сирот и нуждающихся девушек, при условии жить согласно тому правилу, каким руководствуются теперь они вдвоем.

И вот начала она отыскивать сирот. Скоро квартира ее наполнилась так, что ее пришлось увеличить. Но и это помещение скоро оказалось тесным.

Над входной дверью в дом сирот, нанятый на общие средства Розой Гаваной, красовалась надпись: «Трудами рук своих будешь содержать себя».

Городской магистрат³⁹ обратил внимание на деятельность Розы и ее услуги, оказываемые городу в деле борьбы с нуждой посредством взаимопомощи и труда, и предоставил в распоряжение Розы большой дом за городом. Когда и этот дом переполнился девушками, магистрат дал Розе и другой дом. Тогда Роза сообразила, что надо ввести разнообразие труда, и устроила в одном доме шитье, а в другом доме – тканье и вязанье шерстяных изделий.

Когда Роза сочла дело прочно поставленным в своем городе, она отправилась в Турин. Здесь о ней уже слышали. Она обратилась прямо к губернатору и успела выхлопотать для приюта несколько больших комнат в одном монастыре. Сюда благодаря покровительству губернатора ей прислали несколько сенников, столов, скамеек. Это была первая помощь Розе в Турине. С тремя подругами, приехавшими с ней в Турин, она принялась за дело, и вскоре приют обратил на себя внимание других властей и горожан.

Однажды мастерскую Розы посетил министр финансов, до которого давно уже дошел слух о замечательной девушке. Оставшись доволен мастерской и работами трудящихся девушек, министр донес королеве, и вскоре по велению последней Роза получила в свое распоряжение громадное здание. Однако и это здание, как улей с рабочими пчелами, вскоре наполнилось труженицами. Король до того заинтересовался делом Розы, что пожелал познакомиться с правилами, которыми руководствуется это оригинальное⁴⁰ товарищество. С этого времени Роза приобрела себе прочную и верную опору.

В Турине она устроила две ткацкие фабрики: в одной выделывали сукно для войск, а в другой – шелковые ткани. Триста молодых тружениц имели там возможность работать и приобрели приют, а заработок имели настолько значительный, что откладывали и на черный день. Их связывало единственное правило, красовавшееся в виде надписи над входом каждого здания: «Трудами рук своих будешь содержать себя».

Каждой участнице предоставлялось оставить общину или выйти замуж, когда ей заблагорассудится.

Роза имела единственную цель: поддержать каждую нуждавшуюся девушку и дать ей возможность честно прожить. Иных намерений и целей не было. Потому-то всякая девушка чувствовала себя хорошо, и никому не приходилось ни ломать себя, ни стеснять, ни подчиняться всевозможным параграфам устава, которых вовсе не существовало. Благодаря этому дело Розы Гаваны развилось, разрослось, оказалось жизненным и нашло себе подражателей во всей стране.

По образцу домов, основанных в Мондове и Турине, Роза основала дома трудолюбия во многих выдающихся городах Италии.

По журналу «Детское чтение» за 1901 г.

В одной из южных газет была недавно помещена корреспонденция об учреждении в г. Оргееве Бессарабской губернии детского благотворительного кружка, успевшего оказать существенную помощь детям, сиротам бедняков. Такое явление весьма отрадно, и нужно желать, чтобы и в других городах следовали примеру оргеевских детей. Сталкиваясь с нищетой, отдавая свои карманные деньги, предназначенные на лакомства и удовольствия, дети состоятельных классов не будут вырастать самодовольными эгоистами. Правда, ребенок не имеет ничего приобретенного личным трудом, но очень желательно, чтобы он как будущий гражданин и работник с детства пробрел привычку видеть и не забывать о чужой беде и о чужом несчастье.

По журналу «Детское чтение» за 1901 г.

В Восточной Сибири, в Якутской области господствовала страшная эпидемия оспы. Боясь заразы, здоровые люди бросали больных и уходили от них в другие юрты. Маленькая полудикая якутка, видя брошенных всеми больных, одна подавала им помощь: она готовит им кушанья, кормит их, лечит, как умеет, утешает, между тем как взрослые, родные и близкие этих больных, приносят запасы пищи и ставят их на некотором расстоянии от юрты.

Но вот умирает заезжий торговец. Девочка бежит к юрте взрослых и с плачем передает о случившемся; взрослые делают такое распоряжение: работник должен выкопать подальше от юрты яму, запрячь лошадь, привязать к седлу длинный ремень и ехать к юрте, откуда бедный ребенок должен вынести труп.

Девочка привязала покойника к ремню, работник подвез его, волоча по земле, к могиле, и опять-таки бедной крошке пришлось скатывать покойника в яму.

Оспа не пощадила и эту маленькую героиню Алыксу…

Она была так больна, что не могла зажечь очага, и все ее больные и она были лишены тепла и пищи. В юрте было холодно, как на улице. Последняя вода, которой ребенок утолял мучительную жажду, замерзла, и бедняжка терпела ужасные мучения. Наконец она лишилась чувств и сама не могла после сказать, долго ли была без памяти.

Очнувшись, она была еле жива; ее бедное покрытое струпьями тельце присохло к одежде, и каждое движение приносило невыносимые страдания. Юрта за это время превратилась в дом смерти: все больные умерли, и ребенок оказался среди замерзших страшных трупов. Девочка, собрав последние силы, выползла из юрты и подползла ко двору своих родных. Слушая ее стоны, они наконец сжалились, натопили хлев и разрешили ей вползти туда, где она и находилась до и полного выздоровления.

По «Воскресному чтению»

Я бела, как первый снег – будь и ты чист и светел душой. Расту я открыто и беспритворно – будь и ты откровенен чистосердечен, прост и невинен сердцем. Я всегда обращена к небу и клоню мою головку к солнцу – приклоняй и ты голову на святую молитву, а душой взирай туда, где живет Бог святой и возлюбленный. С неба течет ко мне роса – с неба притечет и к тебе благодать (помощь свыше, милость) Господня, если ты будешь ждать ее, как я жду росы небесной, – утро и вечер. Я делю мой душистый запах и мою нежную влагу со всеми, кто хочет, – разделяй и ты свои дарования, свои труды и все, что имеешь, с братьями-людьми. Я служила образцом для украшения в храме Соломона: служи и ты по своей чистоте и благочестию примером душевной красоты в Церкви Христовой; пусть твои слова, поступки, обращение с людьми будут примером для твоих братий. Смотря на меня, человек, вспоминай о том, как Господь любит Свою Церковь; всей душой, всем сердцем люби и ты своего Господа.