VII. Последние дни, кончина и погребение о. Амвросия (3 июля 1890 – 15 октября 1891 года)

3 июля 1890 года о. Амвросий уехал из Оптиной пустыни, где жил всё время ранее, в основанную им самим Шамординскую Казанскую женскую общину³⁹⁹. Он очень любил это своё родное детище и езжал туда много раз и раньше. Но эта поездка была последней. Многие, не зная, какие отношения существовали между Шамордином и старцем, приходят в недоумение: как могло случиться, что старец переехал на житье в женский монастырь. Старец, правда, никому ясно и определённо не высказывался: почему и зачем уезжает он в Шамордино. Но об этой причине не трудно догадаться. Шамординская община очень многолюдная; в ней около 500 сестер; старец принимал туда всех, кого только находил полезным, там есть приют для малолеток девочек, в котором живёт до 50 малюток. В Шамордине более, чем где-либо, смешиваются два элемента: благотворительный и аскетический. Старец при жизни часто говаривал многим, что там хороший, большой будет монастырь; он задумывал построить там два громадных храма. Словом, там шло всё на широкую ногу. Но напрасно спрашивать о том, какие средства у этой обители? Их нет.

Далее. Большинство шамординскнх сестёр – все духовные дети старца; он их знал в миpy; он их и посылал в монастырь. Батюшку они считают своим отцом. Посему, подобно тому, как в Оптиной пустыни, так и здесь – главный жизненный центр – в самом батюшке; он всем управлял. Правда, там было своё собственное начальство, но оно имело власть только исполнительную. Поэтому в Шамордине вы не встретите того, что встречается обычно во всяком монастыре: там нет ни начальствующих, ни подчиненных; там просто одна большая семья. Все это занимало батюшку. Ему хотелось устроить всё как можно лучше там. И вот он решил сам поехать в Шамордино, чтобы личным своим присутствием лучше устроить тамошнюю жизнь. И действительно, когда явился туда старец, то вдохнул во всех необычную ревность к духовной жизни. Все стали жить сознательно иноческой жизнью; все стали следить за своим духовным развитием; всякие ссоры, если таковые случались, всякие недоразумения между сёстрами старец разрешал одним своим авторитетным словом. В братстве сестёр был мир и тишина. Идеал иноческой жизни, дышащий любовью к ближнему и строгостью жития – был у всех пред глазами и всех вдохновлял. Нечего, конечно, и говорить о том, что внешнее благоустроение обители, благодаря несметному числу приходивших к батюшке посетителей, охотно отзывавшихся на нужды обители, а равно и собственной распорядительности старца, стало быстро улучшаться. Вот это-то благоустроение обители юной под своим личным присмотром и было главной целью переезда батюшки в Шаморднно.

Этот то переезд и был началом последних дней жизни батюшки. Больше он уже не возвращался в Оптину пустынь; в Шамордине он и умер. О. Амвросий, как уже было показано выше, никогда не отличался хорошим здоровьем. Простуда, полученная им в год посвящения в иеромонахи (1845), усилилась ещё более в одном из 60-х годов, когда он, раз возвращаясь зимою из монастыря в скит, вывалился из саней в снег, при падении вывихнул себе руку и долго проболел от усилившейся простуды. С тех пор он оставался до самой смерти слабеньким, хиленьким старичком. Прежде высокий, стройный и красивый – теперь о. Амвросий выглядел уже постоянно умирающим старичком.

Постоянно, и летом, и зимой, он ходил в своём ватошнике, тёплом на вате подряснике, кутая зачастую свою шею большим шарфом. Переехав в Шамордино, старец ещё более ослабел. Он часто уставал; иной день он так намается, что вечером, бывало, просто не может слова сказать. Видавшие его в первый раз за последнее время выходили от него с мыслью, что его дни сочтены. Но он не прекращал своих тяжёлых трудов и благодушно принимал всех приходивших к нему: Господь, видимо, помогал ему Своею благодатию.

Но прошлой зимой он почувствовал себя хуже обыкновенного. Раз хотел он было ехать даже обратно в Оптину пустынь, уже вышел было на крыльцо, чтобы сесть в сани; но ему сделалось дурно – и он остался. К концу зимы он страшно ослабел. К весне силы будто снова явились. Всю весну и лето, по обычаю, так же, как и раньше к нему приходили многочисленные толпы народа, и он по-прежнему всех принимал. К началу осени – силы стали упадать всё больше. Но дух по-прежнему был удивительно бодр. У нас под руками письмо одного из посетителей о. Амвросия, который был у него в Шамордине в конце августа, т. е. за месяц с небольшим до его смерти.

«Целью нашего посещения Шамордина было видеть о. Амвросия и побеседовать с ним. В это время он очень хворал, и мы дожидались приёма с 10 до 12 часов утра. Кого только ни увидишь в приёмной! Некоторые живут в Шамордине по две недели и ждут очереди попасть к о. Амвросию. Так как бывший тогда со мной отец ещё раньше был хорошо знаком с о. Амвросием, то мы без особых затруднений были впущены к нему. Когда я вошёл в комнату и, надо признаться, не без некоторого трепета и замирания сердца, то я увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом), лет под 80, в простеньком тёплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени; кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется, так и думаешь, что он вот, вот сейчас умрёт. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это – глаза: небольшие светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенной бледностью лица и поразительной слабостью тела. Подлинно – дух бодр, плоть же немощна. Подошёл я под благословение. О. Амвросий взял меня за руку и всё время, когда я у него сидел, держал меня за руку. Прежде всего старец спросил меня:

–Что ж? Скоро место получишь?

Я на это ответил, конечно, пессимистично⁴⁰⁰. Дальше он спросил:

–Хочешь идти в Польшу?

Я ответил, что даже хотя бы за самую Польшу. Я после долго думал над тем, что бы значил этот вопрос. Уж не предуказывает ли о. Амвросий места моего будущего педагогического служения⁴⁰¹. После того разговорились про нашу Академию. Завели речь про А. В. Горского⁴⁰², а потом про Ф. А. Голубинского⁴⁰³. Про последнего говорил особенно сочувственно и под конец спросил:

– Остался ли кто из его потомков?

Я, конечно, указал на Д. Ф.⁴⁰⁴ и подробно описал эту светлую личность. Потом разговорились про преосвященного Филарета, митрополита Московского⁴⁰⁵. Про него о. Амвросий рассказал, между прочим, следующее: когда прекратились его поездки в Петербург, то он хотел отказаться от митрополии и проситься на покой. Но прежде чем принять такое важное решение, он вызвал в Москву престарелого и всеми уважаемого игумена с Песноши и высказал ему свое намерение.

Что же вы, Владыка святый, намерены делать на покое? – спросил о. игумен митрополита.

В уединении беседовать с Богом, молиться.

Ну, погодите: сперва побеседуйте с бесами, а потом – видно будет.

После митрополит, как известно, не привёл в исполнение своего намерения.

Побеседовав ещё немного о личных делах, я распростился со старцем, получив от него на прощание большую просфору. Он произвёл на меня необыкновенно сильное впечатление».

Таких бесед бывало по нескольку каждый день; кроме того, ежедневно два раза батюшка выходил на так называемое общее благословение, и тут преподавал или общее наставление или говорил кое-кому из присутствующих по нескольку слов. Всем было видно, что старец еле-еле жив. Однако, никому из окружающих просто и на мысль не приходило, что он доживает последние дни. Сам старец начинал сложные постройки. Некоторые из почитателей старца строили себе дома в Шамордине, чтобы переехать сюда ради него. Поэтому, когда старец 21 сентября почувствовал себя хуже, чем раньше, то все вполне надеялись, что выписанный 29 сентября из Москвы доктор Бабушкин, который пользовал покоимого раньше – вполне поправит дело. Быть может, это так бы и было, если бы старец, заболевший инфлюэнцией, выполнил строго совет доктора: по меньшей мере на неделю бы дал себе полный отдых. Но для старца мучения толпы, ожидавшей его пастырского назидания, были больнее собственных, и он начал снова продолжать приёмы посетителей. По-прежнему был он ласков и добр, как прежде. Болезнь же между тем продолжалась и, видимо, усиливалась. Сам старец, несомненно, предчувствовал, что сия болезнь – к смерти. «Это уж последние страдания!» – сказал раз батюшка одной из монахинь. В ушах появились мучительные нарывы. Слух ослабел до последней степени; он перестал слышать, и ему начали писать на бумаге большими буквами. Приемы посторонних посетителей, разумеется, прекратились сами собою. Видимо, многотрудная жизнь угасала. Покойный часто говаривал:

– Вот целый век свой я всё на народе. Так и умру. Всё вожусь с другими, а о себе-то Бог весть, когда придётся подумать.

И, правда, так на народе ему и пришлось умирать. Впрочем, Господь послал ему утешение: Он дал ему несколько дней этой тяжелой болезни на самососредоточение. Многим казалось, что старец в это время постоянно был занят молитвой.

Наступило 7 октября, понедельник. В эту ночь с больным сделалось очень плохо. Усиленно поднялась температура, появился бред. К утру почувствовалась необыкновенная потеря сил, и больной лишился языка. Мучительные нарывы всё не проходили. 8 октября, во вторник, положение больного значительно ухудшилось. Вечером был такой момент, когда казалось, что он уже умирает, и о. Иосиф, уже начал читать отходную. Но потом больному стало легче, и он пожелал собороваться. Таинство елеосвящения совершили в 11 часов вечера три иеромонаха, прибывшие из Оптиной пустыни: начальник скита о. Анатолий⁴⁰⁶, помянутый выше о. Иосиф⁴⁰⁷ и отправлявший в Шамордине службы и требы рясофорный священник о. Феодор. Больной всё ещё был жив, но смерти ждали каждую минуту. После совершения таинства, братия, сестры и другие присутствовавшие начали подходить к батюшке прощаться. Трогательна была эта минута. Она не поддаётся описанию. Сколько тут было любви, благоговения и слёз. Старец иногда усиливался поднять руку и благословлял прощавшихся. Прощание продолжалось до часу времени. Затем у больного появился обычный сильный пот; он стал проявлять сильные движения, и у присутствующих родилась было надежда на улучшение опасного положения. – И, действительно, 9 октября, в среду, больной будто немного оправился. В этот день приехал на Оптиной пустыни проститься о. архимандрит Исаакий⁴⁰⁸ с о. иеромонахом Макарием⁴⁰⁹. Батюшка дышал очень слабо; однако два раза посмотрел на пришедших пристальным, глубоким взглядом; даже сделал попытку снять с головы свою шапочку, как он снимал её обычно, прощаясь с народом после преподанного общего благословения. К полудню больному стало заметно легче. Он даже встал и сделал несколько шагов по комнате. Надежда оживилась, что смерть ещё не так близка. Но напрасно. Вечером больной впал в забытье и под четверг (10 октября) ночью до 3 часов лежал навзничь с поднятыми вверх открытыми глазами. Его уста быстро шевелились. Присутствующим казалось, что он читает молитвы. С 3 часов ночи больной стал быстро слабеть; глаза опустились вниз, оставаясь больше полузакрытыми; дыхание слышалось слабое, неглубокое и редкое. Всем уже стало ясно, что старец доживает последние часы и минуты. О. Иосиф послал в монастырь за необходимыми для покойника-схимника облачениями. В келье умирающего начали читать часы, изобразительные и обедницу. Дыхание у старца слышалось всё слабее и слабее, тише и тише. В келье парила особенная, священная тишина праведной, блаженной кончины; только слышались тихие, благоговейно молитвенные, слёзные звуки молитв. Приближался полдень. Духовник старца читал отходную. Вот слышатся звуки Богородичного гимна: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу»; умирающий, на лице которого отобразился необыкновенный мир и покой, собирает все свои последние силы, складывает руки для крестного знамения и тихо, тихо осеняет свое хладеющее чело. Но смерть – наступила, и осеняющая десница, сделав последнее движение креста, замерла на груди покойного. – Так окончилась жизнь этого великого человека! Старец скончался ровно в 11.30 часов дня 10 октября.

Что говорить о той скорби, какая снедала всех близких старца во все описанные дни предсмертной болезни старца! Каждому казалось, что будто в каждом из них умирает какая-то дорогая собственная часть. Все ходили печальные и ожидали с минуты на минуту чего-то великого, страшного. И вот это-то, что-то великое и страшное, случилось. Старец скончался. Раздались три удара монастырского колокола. Все сразу поняли, о чем возвещали эти печальные звуки. Монастырь наполнился такими ужасными картинами скорби и слёз, которые не поддаются описанию. Как гром сильный и страшный, так и весть о кончине батюшки пронеслась над братией Оптиной пустыни. Там будто прекратилась и жизнь. Там не было таких слез, какие были в Шамордине, но там была тихая, глубокая печаль, таившаяся где-то глубоко, глубоко в сердцах, и как тяжелый камень, давившая всем сердце.

Между тем, по облачении старца в мантию и схиму, тело было вынесено в зал мат. начальницы общины⁴¹⁰ и начались беспрерывные панихиды. Пока ещё не было закрыто лицо, некоторые облачавшие старца видели его. Они рассказывали о нём. Ах, какое это лицо! Сколько в нем мира и любви! Ласковость и улыбка почти никогда не сходили с него при жизни; остались они на лице покойного и по смерти. В шесть часов следующего дня, то есть в пятницу, 11 октября, тело было положено в простой, чёрный гроб и после братской трапезы перенесено в церковь, где и оставалось в течение следующих двух с половиной суток. Между тем, во все концы, к многочисленным почитателям покойного были разосланы телеграммы с печальною вестью о кончине старца. В газетах появились телеграммы и самые тёплые статьи по поводу кончины великого старца. Кому позволяло расстояние – поспешили лично на похороны. Во всех поездах, ехавших в эти дни по Курской, Рязанской и другим дорогам, то и дело слышались разговоры о смерти о. Амвросия; многие ехали именно на похороны. Почтовая станция в Калуге положительно осаждалась просьбами о лошадях. Станционные смотрители просто потеряли счёт проехавшим в Оптину пустынь. На другой же день по кончине старца прибыл в Оптину пустынь преосвященный Виталий, епископ Калужский и Боровский⁴¹¹. Телеграмма о смерти старца застала Владыку на полпути: он выехал из Калуги в Оптину пустынь именно в то время, когда скончался старец. Владыка, с детства любивший иночество, сам воспитался в Киеве под непосредственным руководительством тамошних подвижников и был искренним почитателем старчества. Посему самым заветным его желанием со времени недавнего его прибытия на Калужскую кафедру было повидаться с о. Амвросием.

Но недосуг и нездоровье не давали возможности Владыке привести своё желание в исполнение. Наконец, именно в час смерти старца, он отправился в Оптину пустынь, чтобы войти в духовное общение со старцем. Чувствовал он и в это время сильное нездоровье; но почти стовёрстная плохая дорога не устрашила его, и он, больной, всё-таки выехал на свидание со старцем. Поэтому, можно себе представить удивление Владыки, когда он, остановившись для ночлега в Лютиковом монастыре, получил телеграмму о смерти старца. Он во всём этом ясно прозрел волю Божию, которая призывала его своим святительским служением напутствовать в вечную жизнь прославленного старца. И Владыка поехал хоронить покойного. Ни о. Леонида, ни о. Макария не хоронили так, как схоронили о. Амвросия. И надо сказать правду: Владыке за его участие в похоронах старца благодарны все, знавшие и чтившие покойного. Такие похороны – должная награда ему от знавших его. После Владыки прибыли ещё: настоятель Тихоновой пустыни и благочинный всех монастырей Калужской епархии, архимандрит Моисей⁴¹², настоятель Свято-Троицкого Лютикова монастыря игумен Феодосий⁴¹³, настоятель Малоярославского монастыря иеромонах Гервасий⁴¹⁴, настоятель Белёвского Спасо-Преображенского монастыря игумен Игнатий⁴¹⁵, протоиерей Кирилло-Афанасиевской церкви города Белёва Иоанн Афанасьевич Делекторский, протоиерей г. Козельска о. Елеонский⁴¹⁶, игумения Болховского монастыря мать Илария⁴¹⁷, игумения Белёвского монастыря мать Магдалина⁴¹⁸, мать игумения Каширского монастыря⁴¹⁹, два иеромонаха⁴²⁰ из Московской духовной академии и много из чёрного и белого духовенства. По всем дорогам шли вереницы пешеходов. Словом, ко дню погребения стеклось с разных сторон народу тысяч около восьми. Его Императорское Высочество, Великий Князь Константин Константинович⁴²¹, который не так давно посещал старца и в течение нескольких дней пользовался его назидательными беседами, был также уведомлён телеграммою о смерти старца и в ответ на это уведомление прислал из Ильинского следующую, дышащую теплым чувством телеграмму: «Всею душею разделяю скорбь вашей святой обители об утрате незабвенного старца и радуюсь с вами об избавлении праведной его души. Сотвори ему, Господь, вечную память. Благодарю отца скитоначальннка за извещение. Константин».

Когда был поставлен вопрос о месте погребения старца, то между Оптиной пустынью и Шамордином возникло недоразумение, проистекавшее из любви обеих обителей к почившему; и той и другой хотелось иметь могилу у себя. Но это недоразумение скоро же и разрешилось в пользу Оптиной пустыни. На 13 октября, в воскресенье, назначено было архиерейское служение в Казанском Шамординском храме, где и стояло тело старца. Храм этот – простой, деревянный, довольно поместительный. В 9.30 часов утра прибыл в храм из Оптиной пустыни Владыка. Пред кончиной и сам старец вместе с сестрами собирался встречать Владыку; да и сам преосвященный, как было показано раньше, ехал для духовного общения со старцем; но обоим Господь судил иначе. Ни старец не встретил Владыку, ни Владыка не побеседовал со старцем, а приехал только молиться о почившем. Трогательно было видеть, как встретили горькими слезами осиротевшие сёстры своего архипастыря. Приложившись ко св. престолу и кресту, Владыка низко поклонился старцу, благословил его и предстоящих, отправился в приготовленную для него келью, так как литургия назначена была в десять часов. К этому времени он снова прибыл в храм и был обычно встречен. Началась божественная литургия. Велелепно было сие священнослужение. Владыке сослужили два архимандрита: о. Моисей Тихоновский и о. Исаакий Оптинский и шесть иеромонахов. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом – хор сестёр общины. Благоговейное, громкое и внятное служение Владыки, блестящий сонм священнослужителей, при бедной обстановке св. храма, густые толпы народа, а в центре – дорогой всем гроб – всё сие настраивало присутствующих на высокие молитвенные чувства. Плач и рыдания слышались постоянно. Все молились горячо и усердно за того человека, образ которого в виду его гроба витал как бы у всех пред глазами. После причастного стиха с благословения преосвященного на амвон вышел профессорский стипендиат при Московской духовной академии иеромонах Григорий (Борисоглебский), нарочито прибывший из Сергиева Посада на погребение о. Амвросия, и произнёс следующее слово:

«Что ныне за велелепное торжество в сей бедной обители? В простом и маленьком храме идёт торжественная служба. Сам архипастырь с благолепным великим сонмом священнослужителей днесь предстоит в сей церкви. Зачем, далее, здесь эти несметные толпы народа, которых не мог вместить храм? Что их привлекло сюда? – Но не дивитеся сему. В этой бедной обители живёт человек, которого знала вся святая Русь, к которому издавна ещё шли несметные толпы народа со всех её концев; в его тесной монашеской келье перебывали и святители, и князья, и вельможи, и мужички, и богачи, и бедняки; имя этого человека было известно и в царских палатах и в деревенских избах. Тут – батюшка, старец Амвросий, великий пастырь-печальник Русской земли. Он-то и привлёк сюда ныне сей великий сонм его почитателей. Его ради и совершается сия торжественная Божия служба. – Но зачем печаль на всех этих лицах? Зачем эти непрерывавшияся денно и нощно горячия слёзы и рыдания? Зачем этот четверодневный плач? Правда, и келья старца и стены этого святого храма привыкли к искренним и горячим слёзам приходивших сюда. Печальник Русской земли умел заставить плакать тех, которые забыли слёзы с самого детства. Сие место было по преимуществу местом плача. Но то обычно бывали или слёзы умиления или слёзы покаяния. Те слёзы и рыдания сопровождали рождение духовной жизни. Не те стоны и не те рыдания слышатся теперь здесь. Церковные вопли: Со святыми упокой, вечная память – немолчно вот уже четвёртый день оглашают то место, где чаще молились только о мире, жизни, здравии и спасении. Что же это? Неужели тот, кто сам произвёл столько духовных рождений, кто умел прямо-таки воскрешать от нравственного омертвения, от которого широкою рекой лилась благодать мира и жизненного успокоения, который сам умел утирать всякие слёзы и утешать во всяких тягчайших невзгодах, неужели этот человек сам отдался смерти, сам перешёл в ту область, где знают только одно будущее воскресение, сам явился виновником этих неутешних горьких слёз?!

Да, батюшки о. Амвросия больше уже нет. Хотя и теперь привлёк сюда эти многочисленные толпы он же, но только затем, чтобы проститься с ними навсегда. Он во гробе. И сие – великое, страшное событие. Это – потеря всеобщая, потеря невознаградимая. Те замечательные глаза, оживлявшие почти совсем омертвевшее тело, в которых всегда светился огонёк неба, так действовавший на сердца человеческие, лучи которого будто проникали в самую глубь души собеседника и читали там, как на бумаге, летопись прошлого и настоящего, эти глаза померкли и закрылись мертвенною печатью. Уж больше им не пронизать души человеческие! – Те учительные уста, сильные не препретельными человеческой премудрости словами, но явлением духа⁴²² сильнейшей любви к ближнему, умевшие самым безыскуственным словом побеждать избалованные красноречием и наукой умы, уста, дышавшие только миром, любовию и утешением, теперь замкнулись навсегда. Уж больше мы не услышим благословений батюшки, уж больше не раздастся его святая речь. По внушению Церкви, нам чудится, что эти мёртвые уста вместо слов жизни и утешения взывают к нам словами смерти: «восплачите о мне, друзья и знаемии!». Те сильные в своей немощи руки, которые утирали бесчисленные чужия слёзы, теперь сами орошены слезами. Раньше они направо и налево благотворили всем и каждому, а теперь – не поднимутся больше для благотворении. Раньше они не только твёрдо несли свой крест, но имели неимоверную силу помогать в несении многочисленных жизненных крестов, а теперь они сложились сами в крест на страдальческой груди, и эта грудь понесёт с собою тяжесть этого креста в могилу. – Увы! старца не стало.

Плачь, Святая Русь! Ты лишилась в этом нищем духом и телом отшельнике своего великого печальника, любившего тебя всею силою христианской любви, отдавшего тебе всю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе ее в жертву. Уж больше ты не придёшь к Оптинскому старцу о. Амвросию со своими скорбями и горестями за утешением. Уж больше ты не пошлёшь к нему ни Достоевских, ни Толстых, чтоб им поучиться у простого монаха внешней науке: умению жить по человечески, по-христиански. – Возрыдай горько, св. Онтинская обитель! Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавшем тебя. Ты лишилась своего наилучшого сына, более 50 лет служившого тебе верою и правдой, воздвигшего тебе прекрасный храм и всё время отечески заботившегося о твоём духовном процветании. Уж больше вы, Оптинские иноки, в минуты, когда тяжесть иноческого креста сильнее сдавит силы вашего духа, когда душа воскорбит и востоскует глубже обыкновенного, не пойдёте вы за верным облегчением к дорогому батюшке о. Амвросию. Плачь горькими слезами и ты, здешняя Шамординская община! Плачь так, как плачет малый ребёнок, потерявший своих родителей и не знающий: кто-то ему заступит место усопших, кто-то приласкает, накормит, напоит его. В почившем ты лишилась своего духовного отца, который любил тебя всей силой своей самоотверженной пастырской любви. Он тебя родил рождением духовным на свет Божий, он, как нежная мать, лелеял тебя во дни твоего младенчества, он отдавал тебе все стекавшиеся к нему пожертвования, он устроил тебе сей храм святой, он отдал тебе все последние дни своей многострадальной жизни, которые провёл в твоих стенах, чтобы на закате своих дней своим присутствием, своим глазом и словом сильнее вдохновить трудящихся над твоим устроением духовным и телесным. Он отдал тебе самый лучший расцвет своего пастырского делания. Плачьте, матери и сестры! Вашего отца и благодетеля, вашего старца и батюшки не стало. Вы остались горькими сиротами.

Но да не будет скорбь наша неутешна. Да не смущается сердце ваше, не печальтесь, братие, что этот пастырь-аскет пред своею смертью не сделал так, как делают люди мира сего. Не скорбите, что его стяжания не переписаны подробно в завещании, что его наследство не разделено между нами. Сокровищ, которыми владел пастырь-аскет, так много, что их не вместить листам завещания; они так велики, что их и не поделить всем нам; они таковы по самому существу своему, что каждый из нас подходите к этому гробу и берите в свою душу столько из этих стяжаний, сколько может вместить душа каждого. Не думайте, что этого наследства не хватит всем нам. Его достанет и присутствующим и отсутствующим; его много останется и на будущее время, если только благоговейная память сумеет передать потомству дивный образ почившего. – Итак, приидите, отцы и братие, матери и сестры к сему гробу, тут сложено сокровище, которое покойный заботливо собирал во всю свою жизнь долголетнюю и бережно сохранил до самого последнего, смертного часа.

Прииди прежде всего к этому гробу весь христианский русский православный мир и научись у этого человека, бежавшего от мира в пустыню, тому, как жить тебе по-христиански, по-Божьи, в юдоли мира. Внимательнее читай его «духовную» и бережнее храни его заветы. Се – воистину христианин, в нём же себялюбия несть. – Всякое напоминание о смерти, этом неизбежном конце нашей земной жизни, обычно заставляет нас задумываться о смысле жизни. Этот гроб, поглотивший того, кто пользовался всеобщей любовью, кто расточал добро направо и налево, особенно располагает нас подумать об этом жизненном смысле. – Ужас и трепет объемлет душу, когда вспомнишь и сопоставишь: как мы должны жить и как мы живём на самом деле. Припомните учение Спасителя. Вспомните Его св. Евангелие. К какому жизнеустроению там призываются христиане? Жизнь для неба, жизнь для Бога, – вот наше земное призвание. Небо родило нас, Господь вложил в нас Свой образ. На небо же, к Тому же Господу мы и должны идти после здешней жизни. Земля-гостиница, куда зашли мы лишь как бы по пути, подобно вот этим богомольцам, которые налегке пришли сюда и кое-как расположились на три-четыре дня в первом попавшемся уголке и живут, довольствуясь самым необходимым, смотря на окружающую их обстановку, как на чужое, имеющее для них только временное значение. Нам на земле не нужно никаких привязанностей. Что нам богатство, что нам знатность, что нам слава, что нам удовольствия, что нам личная польза! Всё это – временное, всё это земное. Всё это дальше такого же тесного, бедного гроба, да темной, дышащей тлением, могилы за нами не пойдёт; всё это останется здесь. Что нам себялюбие, когда все Евангелие, весь Божеский закон только об одном и говорят, одному только и научают: люби! Люби Бога, люби ближнего; живи отнюдь не для себя, а для блага тех, кои возле тебя. В исполнении этой заповеди, в любви – главный и существенный признак того, кто хочет быть истинным учеником и последователем Господа Иисуса. Что за блаженные были времена первых веков христианства, когда все христиане жили как один человек, когда стяжания приносились их владельцами к ногам свв. апостолов, когда не боялись никаких мучений за Христа и охотно шли на всякую казнь, когда любовь была единственным законом.

А что теперь? Простите мне, иноки и инокини, если я заставлю вас оглянуться своим духовным взором на тот грешный мир, который вы оставили. Оглянитесь и вы туда, миряне, откуда пришли в это святое место. Как там живут? О чём больше думают? Куда стремятся? Кто станет говорить, что христианский мир живёт, совсем забывши Бога?! Кто станет отрицать, что все те несметные толпы народа, которые ежедневно шли сюда, к покойному старцу, за христианским наставлением, суть все люди, не потерявшие веры в иной, высший мир, в божественную правду и иное – не мирское утешение?! Но, в общем, своём подавляющем большинстве – этот мир служит больше сатане, чем Богу, больше работает для земли и ветхого человека, чем для неба и духа. Присмотритесь вы ближе к этой житейской суете миpa. С утра до поздней ночи, от ночи до утра мир суетится для себя. Бывают, правда, минуты – войдёт человек в храм; обнимет его сила иной, небесной жизни – и он в горячей молитве забудет мир с его страстями, с его безбожием в жизни; дух его понесётся на небо; он готов после жить только для неба, готов обнять своими объятиями всё человечество; он с омерзением смотрит на свои грехи и пороки – и в его душе разливается какой-то особенный мир... Но вот oн опять вне храма; проходит два-три момента – и увы! где прежний мир?! Где прежняя любовь и вера?! Дух суеты мирской, как ураган в пустыне, дохнёт на прослезившегося человека своею страдной, житейской заботой – и снова начинается старая жизнь по плоти, снова открывается работа миру и страстям. И так до нового момента поднятия духа. Приглядитесь вы к обыденной жизни, как она идёт? Что больше всего тревожит родителей в будущем их детей? Вы думаете – сделать их хорошими христианами? воспитать в них самоотверженную любовь к ближним? научить их о себе заботиться после того, как будут окончены уже заботы о ближнем и спешить помощью из своего имущества всякому, истинно нуждающемуся ближнему? Увы! Если от всего этого прямо не наставляют удаляться, как от странных предрассудков, то об этом во всяком случае молчат; и выходит, что сын мечтает о доходном месте, а дочь – о богатом муже. Того, что зовут христианским идеализмом, вы не найдёте в этой жизни. Пожалуй, встретите его в молодом, школьном поколении; но тут он зачастую бывает естественным, а не благодатным христианством. Да и эти юнцы, лишь только перешагнут пороги школ, теряют всю детскость своих душ и из детей становятся самыми расчётливыми, экономными хозяевами, знающими только самих себя. А как относятся люди друг к другу? Что прежде всего в этих отношениях? Себялюбие, которое во всём видит и ищет только своей пользы. Что мне говорить о тех страшных грехах, которые порождаются этим самолюбием. Пастырское сердце почившего, наверное, хранит в себе и понесёт с собой в могилу обширнейшую летопись этих грехов, поведанных ему на духу.

Итак, забывающий Бога христианский мир! приди сюда и посмотри: как нужно устроять свою жизнь. Опомнись! Оставь мирскую суету и познай, что на земле нужно жить только для Неба. Вот пред тобою человек, который при жизни был славен во всех концах Руси, а по смерти удостоился таких и искренних слёз и воздыханий. А отчего? В чём его слава? Единственно только в том, что он умел жить по-Божьи, как подобает истинному христианину. Не думай, что жить на земле только для Бога – нельзя. Се – гроб, который обличит тебя. В чём, вы спросите, смысл такой жизни? В одном: в полном умерщвлении всякого самолюбия. Что у него было для себя? Ничего. Оставив мир, родных и знаемых, он ещё смолоду пошёл в монастырь, где, живя в убогой келье, питаясь самою скудною пищей, когда достаточно окреп в борьбе с плотским человеком, всего себя отдал на служение ближнему. С утра до вечера он жил только на пользу ближних. Он никому и никогда не отказывал в своих советах. Со всеми обращался ласково. Часто к вечеру у больного старца до того утомлялся язык, что он не мог даже и говорить. А сколько он благотворил. Скольких людей он поднял на ноги, не одним только советом, но и денежною помощью. А посмотрите на эту обитель: её создала и воспитала его любовь. Он жил жизнью других, радовался и печаловался радостями и печалями ближних. У него, можно сказать, не было своей личной жизни. Итак, христианин, приди к этому гробу и научись тому, что на земле нужно жить только для неба, что такое жизнеустросние возможно и осуществимо и что основание этой жизни – в полном деятельном самоотречении во благо ближних.

Приидите, далее, ко гробу этого великого схимника иноки и инокини и слушайте его посмертный иноческий урок, наследуйте его дорогое стяжание, купленное им ценою многолетних аскетических подвигов и страданий, слёз и молитв, скорбей и болезней. Кто в стенах сей святой обители инокинь в виду этого, повитого схимой, усопшего дерзнёт говорить против иночества? Кто осмелится сказать, что монашество отжило свой век, что иноки – ненужные никому люди? Да не дерзнёт никто: се – царство редкого по своей высоте и благоплодности подвижничества. И этот гроб – наилучший проповедник монашества. Но покойный своею жизнью в правила монашеского жития вносит одно, правда, не новое, а только несколько забытое в последнее время, необыкновенно высокое и плодотворное начало. Монах, как показывает и самое слово, главным образом – такой человек, который удаляется от мира, от мирских людей и живёт отдельной, уединённой жизнью; монаха отделяет от мира глубокая, непроходимая пропасть, на которой он намеренно разрушает всякие средства и пути сообщения с миром. Удалившись миpa, монах иночествует. Если миp служит плотскому себялюбию, то монах умерщвляет его, он предпринимает подвиги, прямо направленные к подавлению этого себялюбия своего плотского человека. Если мир служит себе самому, то монастырь непрестанно молится и воспевает Господу. Все эти основные правила убедительно напоминает и подтверждает нам, возлюбленные собратья, и почивший. Сам удалившийся в пустынь, сам приявший великую схиму, сам почти безвыходно пребывший в монастыре более 50 лет, строго-настрого подтвердит нам прежде всего, чтобы мы, иноки, дальше и дальше бежали от мирa, от его тяжких соблазнов. Тот, кто сам желал непрестанно молиться и печаловался, что приходящие к нему не оставляют и времени для молитвы, кто умер с крестным знамением, замершем на челе, кто врачевал молитвой недуги души и тела, кто сам строго блюл все монашеские молитвенные уставы, тот, конечно, завещает нам строгое соблюдение молитвенных правил. Кто, наконец, сам строго блюл все вообще иноческие обеты, тот и нам завещает то же. Да что мне и говорить об иноческом подвижничестве покойного. Эти близкие к нему лица, эти стены – лучше меня знают его неимоверно тяжёлые подвиги. Его тесная келья расскажет вам, как этот постоянно болеющий, почти всегда умирающий старец, утомлённый беспрерывно тянувшейся дневной беседой с посетителями, с измученной грехами каявшихся пастырскою совестью, бывало, став на постели, еле-еле держась полумёртвой рукой за протянутую около постели, вверху, проволоку внимательно, слёзно выслушивал всенощную. А сколько одиноких тёплых молений, горьких слёз, глубоких поклонов, видели эти стены?! Это их тайна! Пусть её его смирение понесёт с собою в могилу, а его келья безгласно хранит её у себя. Да, это был подвижник, каких можно редко найти. И теперь его мёртвые уста – прислушайтесь! – вслух всего иночества вещают об усиленно строгом хранении иноческих обетов и уставов. – Но к этому завету жизнь этого старца прибавляет еще один. Посмотрите, братие, кого здесь больше: монахов или мирян? Зачем тут, у гроба схимника, всё время жившего в монастыре, зачем тут собрались эти несметные толпы мирян? Зачем этот плач миpa о сём иноке? Затем, что усопший, живя вне мира и бегая его, умел жить для него. Поверьте, что ни в одной приёмной комнате любого мирского человека, пастыря или сановника, не перебывало столько мирян, сколько побывало их в тесной, убогой келье этого отшельника. Поверьте, что этот, весь во зле лежащий, мир⁴²³ ни от кого не получил столько советов и наставлений и письменных и устных, сколько дал их ему усопший. Его имя столь же дорого инокам, как и мирянам. Отчего это? Оттого, что он умел силою своей веры и любви раздвигать тесные стены своей кельи на необъятные пространства. Оттого, что он, как пастырь, знал, что там, в грешном, но ищущем Бога, мире много алчущих и жаждущих Христова слова любви и веры, любил этот мир и отдал ему всю свою жизнь. Он шёл в мир весь и проповедовал всей твари. К нему шли из миpa все труждающиеся и обременённые и он успокоивал их. Он жил для миpa; он был в нём апостолом Христовым. – «Любите людей, служите им», – вот что вещают нам в завет омертвевшие уста почившего. Не все, конечно, из нас могут вместить эту тяжкую заповедь так, как умел и мог исполнять её почивший. Редкий, редкий монах сможет нести тяжёлое бремя такого мирского учительства, какое нёс покойный.

Но подражать непременно именно его подвигу и не надо; надо усвоить себе те силы духа, кои подвигали его на сие, надо возжечь нам в себе ту любовь к делу Христову, к Его необъятной пастве, которую имел покойный; надо уметь жить жизнью других, болеть их болями и скорбямн и беззаветно нести свои духовные сокровища на пользу ближних. Для этого монаху не надо идти в мир. Сей последний, томясь жаждой истинной жизни во Христе, сам придёт к нему. Куда, как не в монастыри, непрерывной вереницей тянется наш православный люд за утолением этой жажды?! Он в порыве своей религиозности, понимая религию и Церковь именно как нечто совершенно противоположное земному и мирскому, скорее всего идёт за этим в монастырь. И ты, иночество, служи, служи искренно и беззаветно, как служил покойный о. Амвросий этому люду. Благоговейно, с чувством горячей, слёзной пастырской любви совершайте службы Божий. Где мирянину, как не в монастыре, послушать настоящей службы, справляемой по уставу? Где ему послушать настоящего истинно церковного, древнерусского пения, как не в храмах святых обителей?! И ты, иночество, свято храни уставы и церковное пение и служи сим миру. Где мирянин настраивается особенно религиозно? Опять в монастыре. Идет он в стены св. обители, где почивают ли мощи угодника, пребывает ли чудотворная св. икона, идёт и благоговейного страха полно его сердце. Он прислушивается к каждому звуку, он навидается каждою надписью, каждой священной картиной. Знай это, иночество, и благоговейно храни эту религиозную настроенность мирянина. Служи ему в обители всем, чем можешь: проповедуй ему неустанно; поверь, что монастырскую проповедь он сохранит надолго; пройди с ним по всем своим святыням, по всем церквам; всё покажи и расскажи ему. Прими под свой кров убогого, больного, сироту. Когда ты, инок или инокиня, станешь на молитву, то не забудь усердно помолиться и за грешный мир: ему нужна твоя молитва. Итак, русское иночество, помни и свято блюди посмертный завет старца Амвросия: люби и грешных людей и служи им, чем можешь.

Приидите, наконец, ко гробу сего великого пастыря, пастыри Церкви русской и научитесь у сего отшельника, оставившего мир, пастырствовать в мире. Хотя у этого монаха-схимника и не было прихода, прямо вверенной ему паствы, однако едва ли и многие и архипастыри имели так много пасомых, так много духовных чад, как покойный батюшка, о. Амвросий, Тут всякий, кто только ни приходил к нему, кто ни открывал ему своей души, всякий становился сыном многолюдной его паствы. Тут было удивительное общение душ пастыря и пасомых. Приидите, пастыри, и научитесь здесь пастырствованию. Вы скажете: зачем и как нам учиться пастырствованию, когда сила последнего подаётся всем пастырям одинаково в хиротонии? Да, правда, эта сила одна у всех. Но уметь ею пользоваться для дела Христова далеко не все могут одинаково. И воистину сказать: едва ли многие пастыри умеют пастырствовать так, как должно, и как именно пастырствовал покойный. Какая сила влекла к этому старцу-монаху людей всяких званий и положений? Какою мощью он неверующих заставлял верить, в отчаявшихся – поселял надежду, злых – делал добрыми? Что помогало ему по вере приходивших к нему творить прямо чудесные деяния: исцелять от болезней, прозревать будущее и т. п. Да вот именно его пастырское уменье пользоваться благодатию Христовой.

Не мне говорить о недостатках нашего пастырства. Но я скажу только о тех отличительных чертах пастырствования покойного, которые так редко встречаются в наших теперешних пастырях. Сравните вы отношение пасомых к любому священнику и приходящих к покойному старцу. Там они каждый твердо помнят своё положение и звание: мужик подходит после барина, богатый прежде бедняка. Придите вы к священнику в семью как знакомый; зачастую вы просидите целый вечер и не услышите ни слова о духовном, о церкви, о небе: все те же разговоры о мирском, что и у вас. Не так у старца. Пред ним всякий человек чувствовал себя только мирянином; княжеские титулы и графские достоинства, слава и богатства, и знатности, преимущество образования, – все оставалось за порогом его кельи: все одинаково видели в нем только Христова пастыря и становились на колена. Все говорили с ним, и он всем говорил лишь о духовном; сказанное им что-либо и житейское непременно истолковывалось как речь о чем-либо духовном. Се – знак того, что тут религия понималась, как Царство Божие, как царство совести, как нечто такое, что совершенно противоположно миру. На батюшку смотрели именно, как на служителя Бога. И он властительствовал над совестью; её он врачевал. – Чем и как умел покойный пастырь всех утешать и обновлять? Страдавшим казалось, что он будто сам облегчал их скорби и печали душевные, как бы беря их на себя. Кроме личного благочестия, кроме строгого и сурового аскетизма – чего нередко можно найти и у многих из наших пастырей – почивший имел то, без чего если я говорю языками человеческими и ангельскими, то я медь звенящая, или кимвал звучащий; если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы проставлять, то я ничто; и если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение – нет мне в том никакой пользы⁴²⁴. Он имел ту высочайшую христианскую любовь, которая долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине⁴²⁵. Эта-то любовь, не знавшая никакого самолюбия, о которой засвидетельствуют все, кто только знал почившего, любовь, которая заставляла его сливаться своей пастырской душой с пасомыми, она-то и давала ему такую силу в области их совести. Его самоотверженную любовь нельзя иначе описать, как именно приведёнными словами св. апостола. Вот, пастыри, чему поучитесь у этого праведного мужа-пастыря. Кто станет отрицать, что служба церковная, требоисправления – главная обязанность пастыря? Никто, конечно. Без св. Таинств нет и св. Церкви. Но требоисправления и службы – не всё пастырство. Властительство над совестью, воспитание её – вот вторая обязанность пастыря. Не забывайте, что службы и таинства – для спасения; а оно должно усвояться сознательно; а для сего надо работать над душой.

Итак, приидите все, целуйте его последним целованием и берите каждый, чья душа сколько может, завещанных им нам в наследство сокровищ. Смотрите больше на этого человека, пока его духовный образ в виду этого гроба ещё живо предносится нашему взору.

Довольно. Поминальная трапеза окончилась. Духовное утешение пришло к концу. Но чьи же это плачи и рыдания? Кто это ещё остался неутешным? Чья это скорбь не утишилась и теми стяжаниями, какие оставил почивший? Это плачут его сироты, сестры сей св. обители. Их скорбь о смерти своего отца усугубилась ещё потерей так нежно лелеянной ими надежды похоронить останки основателя обители в ее стенах. Родная могила будет не у вас. Покойный поселится на могильный покой в своей Оптиной пустыни. Быть может, ваша женская благоговейная нежность и лучше бы хранила место упокоения дорогих останков, как самый дорогой уголок. Вы окружили бы ее заботливыми попечениями. Но знайте, что бережное хранение вами в целости и чистоте духовного образа почившего гораздо угоднее ему и полезнее вам, чем сохранение его могилы. В этом лишении вашем Господь даёт вам испытание, которым искушается твёрдость и сила вашей любви к усопшему. Любите его дух, и не имея постоянного напоминания о нём посредством могилы. Помните и свято храните его советы и заветы и, поверьте, что он будет так же к вам близок, как и при жизни. Поверьте ещё, что если бы было можно, то все города и веси Русские, где только знали покойного (а где его не знали!?) заспорили бы о преимуществе иметь у себя его могилу; прежде всего и главнее всего – он всегдашний сын своей св. обители, Оптиной пустыни, родившей его в иночестве. Утешьтесь и отпустите гроб его с миром в родную страну, к ногам его великого учителя, где ему так хотелось опочить могильным сном.

Веруем, братие, что всемилосердный Господь, по молитвам св. Церкви, призрит с небесе на праведную жизнь почившего, на его великую любовь и труды во имя Христово и дарует ему место упокоения со святыми. Помяни нас тогда, почивший, в своих молитвах! А теперь, братие, пока его душа ещё витает здесь, у своего тела, и взывает к нам устами Церкви о молитвах, помолимся о ней Господу. Несть человек иже жив будет и не согрешит. Ты, Господи, Един еси кроме греха. Прости, Господи, усопшему рабу Твоему новопреставленному старцу Оптиной пустыни иеросхимонаху Амвросию все его грехи, и грехи юности, и старости, и ведения, и неведения, и слова, и дела, и помышления. Вся ему прости, яко Ты благ еси и человеколюбец. Аминь».

По окончании литургии началось отпевание. На средину храма вышел многочисленный сонм 28-ми священнослужителей с преосвященным Виталием во главе. Тут были: о. архимандрит Моисей (настоятель Тихоновой пустыни), о. архимандрит Исаакий (настоятель Оптиной пустыни), протоиерей И. А. Делекторский (из г. Белёва), иеромонах (ныне архимандрит) Григорий, иеромонах Трифон и др. На всех были надеты белые глазетовые облачения⁴²⁶. Величественно и трогательно было священное зрелище. Вот раздались печальные звуки монашеского отпевания. Благоговейное служение Владыки, стройное пение обоих хоров, трогательные песнопения погребального чина, бедный гроб с лежащим в нём повитым схимою покойником, несметные толпы молящихся с зажженными свечами,– все это производило на всех потрясающее впечатление. Все плакали навзрыд.

Пред пением кондака: «Со святыми упокой» с благословения преосвященного Виталия на амвон взошёл прибывший нарочито на погребение старца, студент Московской духовной академии, о. иеромонах Трифон, и, став у гроба, сказал следующую речь на основании своих личных воспоминаний о продолжительном духовном общении с почившим в качестве его ученика-послушника.

«Давно уже телесно изнемогал в Бозе почивший возлюбленный отец наш. Надо было удивляться, как выдерживал он столь тяжёлые труды. И одна четверть их была бы невыносима для обыкновенного человека. Только сила Божия, поддерживавшая его, только благодатная помощь Бога совершала чудо постоянно повторявшееся и к которому мы как будто уже привыкли: видеть умирающего постоянно воскресающим для воскрешения омертвелого духа ближних своих. Мы это видели. Мы должны были понять, что будет же конец этой многострадальной жизни, что не всегда он будет с нами. Но вот, когда прииде час воли Божией, нас как громом поразило, и мы стоим теперь с недоумением: неужели его уже нет, неужели мы его никогда уже не увидим, не услышим его кроткого голоса, не узрим его озарённое любовию лицо, неужели навеки сокрылось солнце, согревавшее своим теплом, озарявшее своими лучами беспросветный, часто невыносимый мрак столь многих и многих жизней... Его уже нет с нами и мы его уже никогда здесь не увидим...

Воспоминания быстрою чредою проносятся предо мною. Мне вспоминается, как в первый раз я, ещё юношей, со страхом стоял перед ним... Как сумел он утешить меня и успокоить, с каким восторгом я возвратился к себе. Вспоминается, как в своей маленькой скитской келье он благословил меня облечься в иноческую одежду, с каким благодушием смотрел он тогда на меня, какие наставления давал мне... Вспоминается, как ровно год тому назад прибыл я сюда, волнуемый различными сомнениями; с какою лаской, с какой любовью он разрешил все сомнения, не дававшие мне покоя. И вот ровно через год я ещё увидел его, но уже сомкнулись очи, язык не глаголет, и он уже не обещает молитв, а сам просит наших молитв... Ты сам, возлюбленный наш, постоянно повторял, и незадолго до кончины своей, утешая меня в потере отца, сказал ещё раз, что смерть посылается милосердым Господом в самое лучшее время для человека, когда его душа наиболее к ней приуготовлена.

И хотя твоя блаженная жизнь была постоянным и неуклонным служением Богу, тем не менее, проходя по законам духа различные степени совершенства, ты теперь «вошёл в гроб» (Иона прор.), «как пшеница созрелая, вовремя пожатая, или якоже стог гумна во время свезенный»... И да послужит нам это утешением, ибо получив дерзновение у Господа, он там явится нашим предстателем и заступником, где не в гадании, но лицом к лицу, блаженные души созерцают Господа, где светозарные ангелы воспевают Ему непрестанно Трисвятую песнь...

Не время и не место делать теперь подробное описание качеств дорогого нашего в Бозе почившего великого старца. Его жизнь принадлежит будущему и не забудется никогда. Ибо только те, которые искали земной славы, прогремевши короткое время, после смерти быстро забываются, и зарастает тропа к их могилам. «Память же праведного с похвалами⁴²⁷ и в роды родов не изгладится»⁴²⁸…

И теперь можно засвидетельствовать, что отличительным качеством нашего дорогого старца была та добродетель, которая является свойством верных учеников Христа, – без которой все остальные добродетели как медь звенящая, или кимвал бряцающий⁴²⁹, по словам апостола. Это христианская о Бозе любовь. Не та пристрастная языческая любовь, любящая только любящего его и делающая добро только тем, которые почему-нибудь полезны или приятны для неё. Но та любовь, которая во всех людях видит прежде всего образ и подобие Божие – и любит его и плачет об его искажениях, если замечает их. И не гордым словом упрёка встречает слабости и немощи человеческие, но все их несёт на себе. Та любовь, которая душу свою кладёт за ближних своих, – выше которой, как засвидетельствовано Словом Божиим, ничего не может быть. Та любовь, которая заставила одного святого в молитвах с дерзновением воззвать к Богу: «Господи, если я приобрёл благодать пред Тобою, если я достиг Царство Небесное, то вели и братьям моим войти со мною: а без них и я не пойду туда»...

Вот этой-то любовью было проникнуто всё существо нашего батюшки. Засвидетельствует это всяк, сколько-нибудь знающий о. Амвросия. Свидетельством этого вся жизнь его. И в самом деле: не богатство и знатность, не какие-нибудь таланты, развлекающие суетность человека, – нет: смиренная келья, убогий одр и на нём полурасслабленный с виду старец привлекал к себе Православную Русь... И знатные, и убогие, и учёные и простецы, и духовные, и мирские, мужчины, женщины и дети – все стекались сюда... И как часто случалось, что человек раз приехавший, и может быть из простого любопытства, под обаянием святой души старца остался здесь навсегда, бросивши вся красная мира и посвятив себя служению Богу. Не только слова и речи, но и самый вид, прикосновение, самое присутствие сильного духовно человека уже благотворно и спасительно действует на существо другого человека, врачуя его недуги, возбуждая его к доброму, вызывая в нём молитвы и слёзы...

А возможно ли перечислить все отдельные случаи благотворительности старца!... Кто захочет отчасти познакомиться с нею, то прииди и виждь... Посмотри на эту обитель... Здесь не рассуждали, может ли всех принятых прокормить и содержать монастырь. Нет. Здесь не было места этим малодушным рассуждениям. Здесь твердо верили словам Христа: если и птиц Бог греет и питает, если и траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, как и Соломон не одевался во всей славе своей, – то кольми паче вас⁴³⁰... Наипаче ищите Царствия Божия, и это все приложится вам⁴³¹. Особенно любил детей почивший, он и сам имел детскую, незлобивую душу. Пусть близко стоявшие к делу расскажут, в каком иногда ужасном виде принимались они в основанный им детский женский приют. Всех принимали и всем давали истинно христианское воспитание и некоторые из них соделались уже невестами Христовыми. Надо было видеть нашего батюшку посреди детей, окружавших его, обнимающих и целующих, – как был он тут особенно трогателен, как часто мы видели тут его слёзы душевного умиления... И вот, возлюбленный наш, ты в последний раз предстал пред нами, окружённый многочисленным освящённым собором с самим Владыкой архипастырем нашим во главе и ты просишь у этого сонма священноиноков, из которых – многие твои ученики, а некоторые и сами сделались наставниками других, иноков и инокинь, просишь и всех здесь присутствующих духовных детей твоих словами священного песнопения: Непрестанно молитеся о мне Христу Богу, – да вселит мя, идеже свет животный». И верь и надейся, возлюбленный наш, что не только устами, но и сердцем воззовём и всегда будем взывать, пока есть дух в теле нашем, к милостивому Богу: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная, но радость, но успокоение вечное или вечный покой».

Свою речь проповедник закончил поклонением гробу почившего. – Но вот, наконец, приблизился последний момент земного пребывания почившего: наступила минута последнего целования умершего. Раздались печальные, стройные звуки дивно-высокой священной песни: «Приидите, последнее целование дадим умершему», – и все присутствовавшие зарыдали, как малые дети; плакали все: и большие и малые, и мужи и жёны. Первым подошёл ко гробу Преосвященный. Трогательна была минута прощания Владыки с тем, к кому он ехал к живому, но которого судил ему Господь застать мёртвым. С глубоким молитвенным чувством Владыка благословил почившего троекратно св. иконой Казанской Божией Матери, низко поклонился гробу, облобызал главу, и руки и снова троекратно благословил почившего своим святительским благословением. Затем прощалось духовенство и сёстры. У всех были слёзы. Целовали не только голову и руки, но и ноги: многие брали кусочки ваты из гроба. Особенно трогательно было прощание сестёр. Скорбь о смерти батюшки для них увеличилась ещё скорбью о том, что могила его будет не у них, а в Оптиной пустыни. Потом прощался народ. Долго, долго длилось это искреннее слёзное последнее целование. И всё время – стоял плач. Наконец, около трёх часов Владыка сделал отпуст, провозглашена была вечная память великому пастырю и первая горсть земли упала от руки Владыки на тело покойного. Поднялась и опустилась чёрная гробовая крышка, прошла минута-две, а потом послышались среди несмолкаемого плача резкие, частые звуки молотка – то гробовая крышка навеки скрывала от мира великого мужа, свято ему послужившего. В 3 часа окончилось всё. Священнослужащие, во главе с Владыкой и некоторые гости отправились в покои настоятельницы общины, а гроб остался на прежнем месте. Опять начались непрерывные панихиды, опять послышался плач, а народ непрерывной вереницей всё шёл и шёл ко гробу любимого своего батюшки. С глубокими поклонами, крестясь, подходили ко гробу, лобызали крышку, прикладывались к ней головой.

Между тем в покоях настоятельницы, м. Евфросинии, собравшимся была предложена поминальная трапеза, во время которой Владыка вёл назидательный разговор о почившем. Во время обеда совершилось одно событие, которое на всех произвело очень сильное впечатление. К о. Амвросию часто езжала благотворительница Шамординской общины, жена известного Московского торгового деятеля г. Перлова.⁴³² У её замужней дочери⁴³³ не было детей, и она просила совета у батюшки: как бы лучше ей взять какого-нибудь ребёнка на усыновление. В 1890 году почти в самую же половину октября батюшка сказал ей:

– Погодите; чрез год я сам вам укажу ребёнка для усыновления.

За похоронным обедом молодые супруги с горечью вспомнили слова батюшки и пожалели, что смерть, посланная ему Господом Богом, не дала исполнить своего обещания. Но ещё не успел окончиться обед, как по общине разнёсся слух, что кто-то подкинул младенца. Действительно монахини у крыльца начальнического корпуса услыхали детский плач и нашли подкинутого младенца. Сначала, разумеется, это известие многим пришлось не по сердцу; про себя думали: лучше бы этого не было. Но когда об зтом узнала дочь г. Перловой, то она кинулась к младенцу и с чувством глубочайшего умиления воскликнула:

– Эту дочку послал мне батюшка!

И теперь этот ребенок уже в Москве.

По окончании трапезы Владыка долго благословлял гостей, сестёр и многочисленных богомольцев, толпившихся у крыльца настоятельницы и затем отбыл уже при наступивших сумерках в Оптину пустынь. – А там, в храме, беспрерывно всё слышались печальные звуки панихид и псалтири, безостановочно всё тянулись вереницы ко гробу... Небольшой бедный храм ярко освещён. Посредине возвышается полузакрытый покровом чёрный простой гроб. Два верных ученика батюшки – молодые из образованных монахи вот уже бессменно почти пятые сутки верно стоят у дорогого изголовья. Для них усопший был истинным отцом. Раньше они жили в миру, принадлежали к образованному обществу, были женаты, успешно служили, но побывали у батюшки – и решили оставить мир. И жены, и они пошли в монастырь. Толстые свечи у гроба горят ровным и ярким огнем. Направо, у ног покойника, вся в слезах стоит монахиня и читает псалтирь. А вокруг гроба в задумчивых позах стоят неподвижно почитатели покойного. Ближе всех – сёстры Шамординской обители.

Многие, многие обязаны были этому мертвецу своею жизнью. А там – толпы народа. Вот приплелась старуха, услыхавшая о смерти батюшки: он ее избавил от смертной болезни; вот седой старик; его научил батюшка жить в мире с семьёй и ближними. Заунывно звучит чтение псалтири. Толпа под монотонные звуки стоит неподвижно; только протянется иная рука, чтобы отереть слёзы. Но вот началась панихида, заклубился кадильный дым, заслышалось пение – и толпа заколыхалась; руки закрестились, начались поклоны – и опять рыдания. Величественная ночь!

Вот забрежжило утро. Настал последний день – 14 октября, понедельник – пребывания старца в стенах дорогой ему обители. На этот день было назначено перенесение тела почившего в Оптину пустынь. Утром настоятелем скита, о. иеромонахом Анатолием в сослужении двух оптинских иеромонахов была совершена литургия, а потом панихида, к которой приняли участие и несколько других священнослужителей. Церковь, несмотря на дождливую и ветреную погоду, была переполнена молящимися. Толпы народа стояли и около церкви, на площади и на дворе монастыря. Великая была скорбь сестёр общины о смерти их отца, сильны были их вопли и рыдания, когда тело его находилось среди них; но что произошло, когда им пришлось на веки расстаться с дорогими останками, погребсти кои Господь судил не в их обители, невозможно и описать. Такого выражения скорби, таких слёз, воплей и рыданий трудно и представить. По прощании сестёр, в 11-м часу, гроб был поднят на руки, поставлен на особого устройства носилки, ручки которых ставятся на плечи, и тронулась священная процессия в преднесении креста, иконы, духовенства в чёрных облачениях, в сопровождении горящих свечей, с многотысячной толпой, следовавшей за гробом пешком, с нескончаемой вереницей экипажей. Сначала гроб пронесли через монастырь. Понесли его мимо того места, где строится храм, задуманный батюшкой, вынесли, наконец, в ворота – и шествие направилось в Оптину пустынь. Торжественна и умилительно-трогательна была эта картина. Многотысячная толпа народа, с открытыми головами, осеняющая себя крестным знаменем, над головами всех возвышающийся гроб, всю дорогу до Оптиной пустыни несомый на руках, несмотря на дождь и грязь, плач провожавших сестёр, стройное несмолкаемое всю дорогу пение, постоянное служение литий – всё производило неотразимое впечатление. Погребальное шествие по широкой дороге растянулось более чем на версту. Когда подходили к лежащим на пути сёлам, то шествие встречали погребальным перезвоном колоколов; священники в облачениях, с хоругвями и иконами выходили из церквей, всё село, бывшее дома, выходило навстречу, – и совершалась лития. Все поселяне спешили приложиться к гробу. Женщины торопливо пробирались чрез толпу и спешили приложить ко гробу детей. По мере приближения к Оптиной пустыни толпа всё росла и росла. Погребальную процессию сопровождали в облачениях три иеромонаха и кроме них, по очереди, священники, чрез приходы которых проносили покойного – Озерский, Полошковский и Прысковский.

На небольшом расстоянии от Оптиной пустыни, в деревне Стенине, гроб старца был встречен духовенством города Козельска в облачениях и гражданами, которые затем и присоединились к процессии. На реке Жиздре, лежащей на пути, чрез которую обычно переезжают на пароме, на этот раз был устроен мост. На берег реки, на полуверстное расстояние от монастыря, для встречи своего сына и достопочитаемого старца св. обитель выслала величественный, многочисленный сонм священнослужителей. Сначала шли с зажжёнными свечами, затем несли святые иконы; по ветру развевались многочисленные хоругви. Во главе духовенства стояли два архимандрита: о. Моисей и о. Исаакий, а потом – более ста священнослужителей – иеромонахов и священников, стоявших в два ряда. Гроб был внесён в средину этих рядов и тотчас отправлена была лития. Было уже 5 часов вечера. Темнело. Вдали возвышались золотые главы и кресты св. обители: из-за её стен неслись печальные звуки погребального перезвона; а тут, у гроба, на открытом воздухе, – похоронное пение: поёт сонм священнослужителей, поют певчие Владыки, поют певцы св. обители; вечерний мрак всё более и более сгущается; пылающие порывистым огнём свечи освещают величественные ряды духовенства в белых облачениях, а там, сколько ни напрягай зрения, не увидишь конца несметной, необозримой толпы народа; там, за рекой – и то всё виден народ и народ. Вот потемнело ещё более. Процессия тронулась. Толпа превратилась в какую-то движущуюся, сплошную массу; над ней только и видны развевающиеся хоругви, да чёрный с белыми крестами гроб; а звуки печального звона так и надрывают сердце. Наконец, подошли ко вратам св. обители. Печальный перезвон сменился праздничным трезвоном: св. обитель радовалась о сретении своего дорогого, прославленного сына, так много потрудившегося на её пользу духовную и так свято послужившего её именем св. земле Русской. Таинственный мрак обители принял в себя шествие.

Так перенесли тело почившего батюшки о. Амвросия в его родную обитель. Когда 30 лет тому назад (в 1860 году) подобным же образом переносили тело почившего предшественника о. Амвросия, старца о. Макария из скита в монастырь, то смотревший на это шествие тогдашний настоятель обители о. Моисей удивился его велелепию и сказал: «это совсем как перенесение мощей». Погребальное шествие с гробом было гораздо величественнее того. И Моисеевское восклицание было общим восклицанием; теперь все так говорили, и всем так казалось. Когда Владыке было доложено подробно о том, как совершилось перенесение тела почившего, то он возблагодарил Господа, что всё устроилось хорошо, и того иеромонаха, который был послан из Оптиной пустыни сопровождать всё время тело старца, решил на следующий день наградить набедренником.

По прибытии шествия в Оптину пустынь, гроб был поставлен посредине величественного, большого Казанского собора; толпа наполнила церковь и настоятель обители, о. архимандрит Исаакий, в сослужении всех встретивших тело у ворот обители священнослужителей, совершил панихиду. Затем в течение всего вечера и ночи непрерывно совершались по желанию присутствовавших панихиды. Народ не отходил от гроба. Наступило 15 октября, вторник, когда старец был похоронен. Это число отмечено было покойным ещё при жизни. Прошлой зимой у него появилась откуда-то новая икона; принёс кто-то из его почитателей. На облаках представлена молящаяся Божия Матерь, Её руки распростёрты на благословение; внизу, среди травы и цветов, стоят и лежат ржанные снопы. Батюшка назвал икону Спорительницей хлебов, составил сам особый припев к общему богородичному акафисту и указал празднование иконе 15 октября⁴³⁴. Этого числа и похоронили батюшку. Невольно думается, что расставаясь со своими духовными чадами – Шамординскою общиной – старец оставил эту св. икону, как знак своей любви и своей постоянной заботы об их насущных нуждах.– В 10 часу началась литургия, которую совершал преосвященный Виталий, в сослужении о. архимандрита Моисея, о. архимандрита Исаакия, двух игуменов и шести иеромонахов. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом – монастырских. Церковь была переполнена молящимися. К литургии прибыла депутация от граждан г. Козельска, состоящая из градского головы, исправника и нескольких гласных. Благоговейное, внятное, громкое служение Владыки производило на молящихся сильное впечатление. В обычное время преосвященный вышел на амвон и, опершись на архиерейский жезл, обратился к молящимся со следующей речью.

«Возлюбленные отцы и братия! С тех пор, как я прибыл на паству Калужскую и вошёл в дела её управления, я имел сердечное желание, по крайней мере около года, лично побывать в Оптиной пустыни и познакомиться со старцем, иеросхимонахом Амвросием. – Известно, что в нашем отечестве находится четыре лавры. Нужно ли подробно характеризовать эти лавры, отличающияся от других монастырей и своим особым положением, и значением в нашей церковной жизни, и числом своих иноков, а также и своим внешним благоустройством? Есть у нас и другие святые обители менее знаменитые, но занимающие, однако, выдающееся место среди наших монастырей. К числу таковых относится и достоуважаемая, знаменитая Оптина пустынь, столь славная своим старчеством. – Когда я выехал из своего епархиального города Калуги в эту пустынь, то и не думал о кончине преставившегося старца о. Амвросия.

Но судьбы Божии неисповедимы!

Душевно скорблю, что я не имел возможности осуществить своего сердечного желания – войти в духовное общение с почившим в Бозе великим старцем, у гроба коего мы теперь предстоим. Скорбим мы ныне все, отцы и братия! Но больше всех скорбит и печалуется искренне и горько братия сей св. обители, Оптиной пустыни, где почивший старец о. Амвросий подвизался более 60 лет и где он немало потрудился в устроении её внутренней и внешней жизни. Скорбит о нем неутешною скорбью Казанская обитель Шамординская, которая обязана ему и своим основанием и благоустройством во всех отношениях. Скорбит о нём и вся здешняя область, представители которой в лице разных достопочтенных лиц с градским головой и гласными граждан города Козельска во главе, находятся теперь в сём святом храме. Мы видим здесь присутствующих многих и очень многих почитателей старца и из других различных местностей нашей св. Руси. В особенности мы считаем долгом указать в этом случае на достопочтенную благотворительницу Шамординской обители, боголюбивую Александру Яковлевну Перлову. Не перечисляем всех почитателей старца. Имя его почитаемо даже за пределами нашего отечества.

В лице почившего о Господе иеросхимонаха Амвросия достолюбезно и глубокоуважаемо для всего православного Русского народа особенно то, что известно нам под именем, так называемого, старчества, ярко процветшего в Оптиной пустыни. Старец – это подвижник, трудящийся на ниве Христовой, и денно и нощно пребывающий в исполнении закона Божия, и делающийся, таким образом, надёжным руководителем и воспитателем и других на пути ко спасению. Св. апостол языков говорит: Праведнику закон не лежит⁴³⁵. Почему? Потому что, исполняя закон, он при помощи благодати Божией, воплотил его в своей жизни и деятельности так, что сам сделался законом для других. И кто не усматривал всего этого в лице высокого старца-подвижника, иеросхимонаха Амвросия?! Кто в нём не находил своего мудрого советника, руководителя и наставника на всякую истину?! Вот тайна, в которой заключается вся разгадка того всеобщего уважения к старцу со стороны знатных и незнатных, богатых и убогих, учёных и некнижных и всех, кто к нему по желанию или даже из-за одного любопытства обращался.

Старчество, развившееся на почве христианских начал, представляет собою цвет иноческой жизни. Господь наш Иисус Христос учил: Люби Господа Бога твоего и ближняго твоего, как самого себя⁴³⁶. Вот две заповеди, в которых заключается весь закон. Обращаясь к Своим ученикам, Спаситель сказал им: Заповедь новую даю вам, да любите друг друга⁴³⁷. Св. апостол Павел говорит: если не имеем любви, то все наши дела, а тем более слова, всё вообще наше внешнее благочестие, есть не что иное, как медь звенящая и кимвал бряцающий⁴³⁸. Любовь Христова заключает в себе вообще все христианские добродетели и служит союзом совершенства. Любовь Христова, – по учению великого апостола, – долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуетея истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит⁴³⁹. Вот этою-то любовью, спасающей нас, и был проникнут великий старец Амвросий, воспитавшийся и созревший в знаменитой Оптиной пустыни. Вот почему, повторяю, достолюбезно и глубокочтимо имя великого старца Амвросия не только у нас, в пределах Православной Руси, но оно также известно и уважаемо далеко – на востоке.

Скорбим мы, отцы и братия, скорбим глубоко о кончине преставившегося раба Божия, старца иеросхимонаха Амвросия. Но прошу всех и молю: да не скорбите, братие и сестры, якоже и прочий, не имущий упования⁴⁴⁰! Памятуйте, что между здешним миром и миром загробным существует духовная непрерывная связь. Тело старца бездыханно и сделалось во гробе неспособным к проявлению жизнедеятельности духа, жившего в нём и оживлявшего его. Мы веруем, что душа старца и теперь с нами, всё видит, с нами и скорбит, и радуется. Вознесём теплые молитвы ко Всевышнему об упокоении души преставившегося раба Божия иеросхимонаха о. Амвросия, да вселит Он его душу с лики праведных в своих блаженных обителях. Будем просить и молить старца, да ходатайствует и он своими молитвами пред Престолом Божиим о нашем спасении. Душе старца будет приятна наша молитва, если, подобно ему, будем утверждать свою жизнь на началах любви Христовой. Да престанут от нас всякого рода пререкания и разделения и да царствует между нами единение любви во имя Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Выразительность произношения и пастырски властный тон святителя-проповедника усиливали впечатление от глубоко поучительного слова до искренних слёз.

После литургии, из алтаря во главе с Владыкой вышел многочисленный сонм священнослужителей (40) в белых глазетовых облачениях. Все зажгли свечи – и началась последняя панихида у гроба о. Амвросия. Стихшие было рыдания снова возобновились. Все горячо молились об усопшем. В конце панихиды, после 9-й песни канона, с благословения преосвященного, к почившему обратился с кратким прощальным cловом последнего привета помянутый выше иеромонах (ныне о. архимандрит) Григорий. Вот текст этого привета.

«Ещё малое время, – и сырая земля плотно придавит собою крышку этого гроба. Ещё несколько, очень немного, мгновений – и мрачные, сырые своды холодной могилы на веки, до вожделенного гласа трубы архангеловой, сокроют от сего мира эти дорогие останки этого великого мужа, любвеобильнейшего пастыря земли Русской, незабвенного батюшки о. Амвросия. Ещё несколько мгновений – и твое длинное, вельми трудное и тяжёлое странствование земное окончится. Позволь же мне в эти последние моменты твоего земного хождения принести тебе последний привет от твоих верных собратий по пастырскому служению – от Московской духовной академии.

Родившись в духовной среде, ты получил воспитание, нужное пастырю. Но тогда, как твои собратия по школе скоро же подъяли на себя пастырское иго, ты, подобно великим святым отцам древности, бежал в сию пустыню и тут добровольно возложил на себя иго подвижника. Долго, долго ты шёл от меры в меру совершенства по этому тяжелому пути умерщвления ветхого человека. Наконец, когда ты приуготовил себя достаточно для служения ближним, Господь воздвиг тебя, как яркий светильник, стоящий высоко, и ты светил своим пастырским, Христовым светом в течение тридесяти лет на всю нашу св. Русь. Не нам исчислять: сколько ты душ просветил этим светом, скольких ты привёл или удержал при Христе. Если бы ты мог открыть свои глаза, если бы ты мог приникнуть своим слухом, то увидел бы, сколько тысяч собралось отдать тебе последнее целование, ты увидел бы, сколько слёз пролито над тобой, ты услышал бы, что вся Россия скорбит неутешно о твоей смерти. Ты был – всероссийским великим пастырем.

И на тебя смотрели все с удивлением. Мы, питомцы духовных школ, готовящиеся к пастырству, и наши руководители смотрели на тебя как на образец и пример пастырствования. Начальники, наставники и питомцы нашей, например, Академии все были при твоей жизни проникнуты чувством благоговейного уважения. Многие из них пользовались твоими советами. И ты, любя духовное юношество, умел поселять в обращавшихся истинный дух пастырства – аскетический, самоотверженный, дышащий любовью. Поверь, что память о тебе русское духовенство, русское духовное юношество сохранит свято и благоговейно.

Много пролито прощальных благодарственных слёз над тобою. Прими, наконец, последний слёзный привет от своих собратий по пастырскому служению. Прими последнее «прости» от Московской духовной академии, о которой ты ещё так недавно воспоминал с любовью в беседе с одним из её питомцев; – от той Академии, которая свято чтит и благоговейно бережёт память протоиереев: Л. В. Горского и Ф. А. Голубинского, которых ты при случае всегда любил вспомнить и помянуть добрым словом, а портрет последнего из них ты даже имел постоянно в своей уединённой келье. Ты встретишься теперь там с ними. Помолись вместе с ними о том, чтобы ими и тобой любимая школа действительно служила делу Христову так, как это нужно по Евангелию: самоотверженно, любвеобильно, бескорыстно и мирно, так, как служил ты. Аминь».

Своё слово проповедник заключил земным поклонением гробу почившего.

По окончании панихиды, гроб почившего был поднят на руки священнослужителями и в предшествии Владыки погребальное шествие направилось к приготовленной могиле. Посещавшие Оптину пустынь помнят за стеной летнего собора, слева от дорожки, белую часовню над могилой предшественника и учителя о. Амвросия, старца о. Макария. Рядом с этой часовней, на самой дорожке и вырыли могилу. При жизни покойный о. Амвросий часто любил говорить:

– Великий человек был батюшка о. Макарий; вот бы Господь привёл только мне лечь рядом с ним, у его ножек.

Так и случилось, по желанию батюшки. Во время работ при изготовлении могилы коснулись гроба о. Макария; деревянный ящик, в котором он стоял, весь истлел, а самый гроб и вся обивка после 80 лет остались целыми⁴⁴¹.

После краткой литии, совершенной Владыкой, гроб был опущен в осмоленный ящик, который был закрыт затем особой крышкой, потом сведены были своды и – появилась новая, свежая, глубоко дорогая всей России могила старца иеросхимонаха, батюшки отца Амвросия.

В два часа состоялась поминальная трапеза в старой больничой церкви, где последовательно, в несколько перемен, пообедало около 500 человек. При конце трапезы, когда была провозглашена вечная память почившему, Владыка обратился к присутствовавшим со словом. Пригласив всех к молитве об усопшем, святитель и от себя и от лица обители выразил благодарность тем лицам, которые почтили память старца своим нарочитым прибытием на его погребение. Особенно он благодарил благотворительницу Шамординской общины, А. Я. Перлову, представителей г. Козельска с духовенством, городским головой и исправником во главе, и посланцев от Московской духовной академии, посылая ей своё соутешение её верою и святительское благодарственное благословение за великую радость, доставленную участием прибывших и обеим обителям и всем многочисленным участникам печальных торжеств.

16 Октября, когда Владыка, пред самым своим отъездом, в Казанском храме обратился к собравшейся братии обители с прощальной речью, то в ней снова помянул великие заслуги почившего старца, кратко, но ярко описал его духовный образ, дышавший высокой христианской любовью и призвал ещё раз братию к сохранению сего образа в своих сердцах и уподоблению ему. Помянув о старчестве, как особенности Оптиной пустыни, Владыка пригласил всех к молитве о том, чтобы Господь не оставил пустыни Своим покровительством и воздвиг ей нового светоча, преемника в Бозе почившего о. Амвросия.

«Пусть приснопамятный о. Амвросий, ласковый, дюбвеобильный и простой, пусть всегдашний сопечальник всех печальных при своей земной жизни и после смерти своей будет жить среди нас. Пусть его житие и его духовный образ по-прежнему будут привлекать к себе своим христианским светом и светить в нашу земную жизнь. Да благословит же Господь Бог сию нашу первую попытку предать письмени житие сего великого мужа!»

Архимандрит Григорий (Борисоглебский)