Часть первая. Св. Григорий Богослов, как пастырь

Родина св. Григория. Его родители – Григорий и Нонна. Нравственная характеристика их. Благочестие Нонны. Обращение Григория в христианство и принятие епископства. Молитва Нонны о рождении сына и обет посвящения его Богу. Год рождения св. Григория. Благодетельное влияние домашнего религиозного воспитания и примера семейных добродетелей супружеской четы Григория и Нонны. Первоначальное воспитание св. Григория. Нарастание добрых навыков. Укрепление их в сонном видении. Первое посвящение св. Григория Богу. Брат Кесарий и сестра Горгония. Любовь к книгам и склонность к научному образованию. Амфилохий – учитель красноречия. Путешествие христианских юношей по центрам тогдашнего учёного мира, их смысл и значение для христианской культуры. Образовательное путешествие св. Григория в Кесарию, Палестину, Египет и Афины. Буря на море и второе посвящение Григорием себя Богу. Значение Афин для тогдашней умственной образованности. Быт и нравы Афинского студенчества. Школьная система и предметы преподавания. Соблазны жизни. Прибытие в Афины Василия. Друзья-каппадокийцы. Их совместная жизнь, занятия и влияние на окружающих. Значение для выработки нравственного характера Григория общения с Василием и с афинскими христианами. Отношения Григория к науке и научному образованию. Его учителя. Объём научного знания, доступного студентам того времени. Прощание с Василием. Прощание с Афинами и возвращение в Назианз. Результаты всего образовательного десятилетнего путешествия Григория. Красноречие. Любомудрие. Встреча в Константинополе с Кесарием и совместное прибытие в дом родителей. Выбор жизненного пути. Жизнь уединённо-созерцательная и подвижнически-отшельническая. Среднее состояние, придуманное Григорием для исполнения, и своих задушевных стремлений, и сыновних обязанностей.

«Я один известен всякому, не тем,

что имею пред другими преимущество в слове

или в силе руки, но своими скорбями и сетованиями.

Может быть, дойдёт до того, что кто воспомянет о

Григории, которого воспитал Каппадокицам

небольшой диокессарийский город».

(Твор. Св. Григория Б. т. IV, 259–260. Изд. 1889)

Родиной св. Григория Богослова была Каппадокия, в древности самая восточная часть малоазиатской горной страны, нынешняя Карамания. Границами её были: с юга Киликийский Тавр, с востока Евфрат, с запада река Галисс, между гор. Тавром и Понтом Эвксинским, с севера ― Чёрное море. По словопроизводству с Персидского языка, «Каппадокия» значит «земля хороших людей»; но это название далеко не соответствовало действительным качествам населяющих её народов индогерманского происхождения, называющихся у Геродота Сирийцами, а у Страбона белыми сирийцами, в отличие от сирийцев в собственном смысле. Жители её пользовались одинаковой славой с Критянами и Kapийцамии отличались вероломством и продажностью⁶.

Один из небольших городов Каппадокийской области ― Назианз – был местожительством родителей св. Григория, имевших там подгородное селение Арианзы. Люди богатые, владевшие работами и значительными средствами, доставившими им возможность впоследствии построить в родном городе великолепную церковь, – люди знатные, так как имели доступ к царскому двору (второй сын их Kecapий был придворным врачом и затем хранителем царских сокровищ в Вифинии), – Григорий – отец и Нонна были образцовой супружеской четой, по жизни составлявшею для всех общей предмет разговоров⁷.

Св. Григорий Богослов в таких трогательных образах описывает своих родителей ― «Отец, Григорий старшей, простой нравом, прямодушный, чуждый всякого лукавства и памятозлобия, тихий, кроткий, терпеливый, не гневливый, «выше нужд земной оболочки», спокойный по наружности, горячий духом, обильный даром видимым, но ещё более обогащённый сокровенным», был отраслью корня не весьма похвального, не в дому Божием насажденного, но весьма странного и чудовищного, ветвь чуждая, маслина дикая, – был последователем одной темной мистической секты «Ипсистариев», соединявшей в себе языческое мудрование с иудействующим. Последователи этой секты чтили Единого Бога под символами света и огня, соблюдали субботу и правила касательно чистой и нечистой пищи, но отвергали идолов и жертвы и не принимали обрезания»⁸.

Мать – Нонна, дочь Филташиева, «равновесный талант мужу, только по телу бывшая женщиной, а по нравам превышавшая мужчин», славная всеми добродетелями, в женском образе носила мужское сердце⁹. Наследовав от предков своих Богоугодную веру, издревле и в предках посвящённая Богу, она для того и жила и заботилась о мире, чтобы всё, и самую здешнюю жизнь, преселить в жизнь небесную¹⁰. Как женщине глубоко благочестивой, Нонне крайне печально было иноверие мужа и её обязанность принадлежать одной половиною Богу, другой ― миру. Подобно капле, медленным, но настойчивым падением пробивающей камень, она горячею молитвою, просьбою, своим нравом нудила мужа к умягчению его сердца¹¹. Плодом таких её забот было прежде всего обращение ко Христу мужа, дарованное ей в награду за её благочестие, несмотря на то, что оставление секты стоило Григорию ссоры с матерью и лишение имущества ¹². Но он принял это бесчестие охотнее, нежели иной самые высокие почести.

По неустанным молитвам Нонны, ведший невод Божий, берущий в плен одних ранее, других позднее, уловил, наконец, и душу Григория. В сонном видении Григории представилось, будто он поёт стих Давида «Возвеселихся о рекших мне ― в дом Господень пойдем», – хотя ни разу до того случая он не был в храме, несмотря на мольбы жены. Нонна толкует это видение в хорошую сторону, убеждает Григория исполнить видение и успевает в этом. Пользуясь проездом чрез Назианз на Никейский Собор митрополита Кесарийского Леонтия и других епископов, Григорий предаёт себя Богу и проповедникам истины, коленопреклонённый принимает оглашение, а затем и крещение. При выходе из воды «свет и слово осиявают его, назнаменуя избранника Духа Св.»¹³.

Григорий вскоре приемлет священство, хоть не так поспешно, как другие из его современников, но по тщательном очищении и испытании себя. «К своим природным качествами, позволявшим ему иметь сильное благотворное влияние на нравы людей, он присоединяет, усердное занятие Божиим Словом, в коем так успел, что хотя начал учиться поздно, однако приобрёл столько пастырской мудрости, что ни мало не уступал трудившимся долго, и получил от Бога ту особенную благодать, что соделался отцом и учителем Православия, хранителем истины, устроителем своей малой церкви в оплот веры, подобно ковчегу во время потопа»¹⁴. Из дикой маслины он привит к маслине доброй и до того напоён её соками, что ему поручено прививать других, вверено врачевание душ. «Хотя и поздно призвал Господь в Свой многоплодный виноградник Григория, – сперва не овцу, потом как превосходительнейшую из овец, Он поставил пастырем и вождём Своего стада»¹⁵.

Если плодом пламенных молитв Нонны было «благочестие» её мужа, то не меньшим результатом их было и другое утешительное для неё событие – появление на свете» Григория сына. Будучи бездетной и желая иметь в доме своём рождение дитяти мужеского пола, «желая на коленях держать сына, что, конечно, вожделенно для многих», Нонна открыла своё желание Богу с просьбою исполнить его. Подражая свящ. Анне, она взывала: «Царь мой Христос! – Даруй мне увидеть сына, и юный плод чрева моего заключишь Ты в Своей ограде»¹⁶. И как сердце её было неудержимо, предваряя дарование усердием, то Бог внял её молитве, и дорогой обет её не остался без исполнения: в ниспосланном сновидении ей ясно представилось и имя и образ св. Григория, – первородного сына её¹⁷. Рождение Григория имело место не ранее 328 или 329 гг.; в каковые Григорий старший принял епископское звание¹⁸, так как и рассказ об обстоятельствах своего рождения св. Григорий помещает после повествования о посвящении отца в епископы¹⁹.

Нонна исполнила данный Богу обет о посвящении сына, она принесла младенца в святилище, а затем позаботилась и о том, чтобы рождённый по молитвам сын был совершенен по жизни²⁰. То великое служение, к которому предназначала мать своё дорогое дитя, требовало от неё особых забот о приготовлении его в добрый сосуд. И этими заботами она окружила сына.

Известно, какое неотразимое влияние имеет на образование характера и на воспитание воли ребёнка домашняя обстановка, тот дух благочестия или нечестия, который встречает в семье её новый член. Сила этого влияния настолько велика и могущественна, что кладёт отпечаток на всю духовную жизнь человека, являясь зародышем и почвой для последующих проявлений его духовной самодеятельности. Нужны особые условия жизни или усиленные напряжения воли для того, чтобы человек впоследствии отрешился от той духовной атмосферы, которой он питался в детстве, которую всасывал в себя одновременно с молоком матери. И если в св. Григории мы видим целый сонм добродетелей – скромность, смирение, всепрощение, любовь к врагам, горячий молитвенный дух жизни – и пр., то фундамент этих качеств был заложен в домашнем воспитании св. Григория.

Относясь осторожно к тем панегирикам, которые, по закону похвальных слов, воспевал св. Григорий своим «государю отцу и государыне матери»²¹, и останавливаясь на фактических данных, открывающих нам завесу домашней среды дома Григорьева, мы найдём в них подтверждение мысли о той обстановки, которая царила в родной семье, и тех условий постепенного воспитания ребёнка для предназначавшегося ему пастырского служения, который создали для св. Григория любящие родители, и которые показывают нам, как внимательно и старательно должно проходить воспитание всякого кандидата пастырской деятельности.

По свидетельству св. Григория, супружеский союз отца и матери был не плотским только союзом, но и союзом добродетели. Тихая, мирная, благочестивая настроенность царила в этой семье. Добрая жена, составляющая основу супружеского счастья, была дарована Григорию в лице Нонны. Подчиняясь мужу, она была не только его сотрудницей, но и инициаторшей в делах благочестия. Если другие женщины одного с Нонной ранга и общественного положения, тщеславясь своей красотой, заботились о суетных женских украшениях, вели обычный светский образ жизни, посещали зрелища и увеселительным места, то Нонна знала одну красоту – душевную, одно благородство – благочестие. Ни богатство, ни знатность не затемнили в ней ясного понимания цели и смысла жизни. И эту цель, и этот смысл жизни она всегда имела путеводной звездой в своих поступках. Наилучшее употребление своему имуществу она видела в делах благотворения. Обедневшие родственники, сироты, вдовы находили в её доме приют, а в ней самой – свою лучшую заступницу. Она глубоко и верно понимала психологию бедности, почему не считала своей задачи исполненной, когда помощью только устраняла бедствие: она считала нужным щедростью доставить полное утешение бедствующим, умиротворив и успокоив тем возбуждённую нуждой и горем душу их. Какое тонкое, деликатное чувство!

Имея неусыпное попечение о благоустроении домашних дел и увеличивая своим трудом и благоразумным употреблением средств семейный достаток, она, однако, всей своей душой принадлежала Богу, подвигам молитвы и поста, соединяя жизнь деятельную с созерцательной. С утра ежедневной заботой её было посещение богослужений, время и место коих не могли скрыться от неё. С искренним благоговением она выстаивала и всенощные и дневные псалмопения. Святыню она чествовала молчанием; никогда не обращала хребта к досточтимой трапезе. Никогда она не плевала на пол в Божьем храме. За такое благоговение к Святыне Господней она удостоена была чести и жизнь свою окончить в молитвенном подвиге у подножия алтаря. Её ревность по вере Христовой была столь возвышенной, что она не считала возможным разделять свои чувства между Богом и миром: она не подавала руки и не целовалась с родственницами – язычницами, хотя бы они были скромной жизни, она не разделяла с ними хлеба – соли, не посещала их домов.

Пусть эта сторона жизни Нонны даёт некоторым²² поводы к обвинению её в излишнем формализме и нетерпимости; мы видим здесь заботу о безраздельном служении Христу²³.

Смирение Нонны было необычайно: о своих молитвенных подвигах, о благодатных утешениях, подававшихся ей в сонных видениях касательно рождения сына, она таила глубокую тайну. О её сокровенных подвигах знали немногие верные служанки.

У неё была полнейшая преданность воле Божией, полное вручение своей воли водительству Божию до того, что она не считала возможным являться на праздничное богослужение в печальных одеждах, как бы ни глубока и свежа была её скорбь. Так «душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному всё человеческое²⁴.

Святая Нонна сумела вложить в душу ребёнка такую ― любовь к себе, такую благоговейную память, что св. Григорий пронёс эти чувства к матери до гроба, делая её незримой участницею во всех важнейших обстоятельствах своей жизни. Уже в силу одних этих чувств, св. Григорий приучался любить те добродетели, которые любила мать.

Если Нонна оказывала благотворное воспитательное влияние на сына благочестивой семейной обстановкой и личными своими добродетелями, то от отца он мог научиться благородному обхождению с посторонними людьми. Выделяясь своими общественными добродетелями, благодаря коим он так скоро был призван к пастырскому служению, Григорий старший в управлении Назианзской церковью проявил много благоразумия, справедливости, сдержанности, достоинства и бескорыстия. В распоряжении общественным церковным достоянием он был и бережлив и благоразумно расточителен. Не гоняясь за славой и почётом, он не был заражён искательством и ласкательством пред высшими, заносчивостью пред низшими. С, непоколебимостью воли он решал судебные дела, не потворствуя пороку в ущерб добродетели. Смиренный, он смирение поставлял не в согбеннии выи, не в понижении голоса, не в обритии головы, не в походке, как иные, а в благоустроении своей души, в смиренном мнении о себе и в сознании и сокрушении о своих недостатках, обычных людям. Духовные качества отца особенно сказывались в отношении к согрешающим и провинившимся, каковое у него было скорее отеческим, чем карательным: он более угрожал, чем наказывал. Если вспомнить грубость нравов тогдашнего общества, насквозь пропитанного языческим мировоззрением, с его презрением к чужой жизни, то мы оценим всю высоту и благородство любвеобильного характера Григория-отца. И эта черта, – человеколюбие, более чем человеческое, – осталась неизгладимой и в характере сына²⁵. Вот та благочестивая среда, среди которой рос и мужался будущий светильник церкви. «От пелен воспитанный во всём прекрасном, – говорит он о самом себе, – потому что имел совершеннейшие образцы для себя дома, тогда ещё приобрёл я какую-то старческую степенность, и как облако к облаку мало-помалу скоплялось во мне усердие к усовершенствованию»²⁶.

Развитию благочестивого настроения сына особенно способствовала мать. Нонна употребила все усилия к тому, чтобы воспитать в сыне твёрдое желание быть достойным данного ею обета. Так, однажды, приведши сына к алтарю, она очистила его руки возложением их на божественные книги, и обняв его, трогательно просила его исполнить её матернее желание – стремиться к совершенству в жизни. «Это доброе богатство даю тебе, сын мой, для сей и будущей жизни, особенно для будущей, – говорила она²⁷. Это было первое посвящение Богу св. Григория. С того времени священные книги были первыми друзьями св. Григория, вдохновлявшими его к совершенной жизни. «С радостью читал я, говорит он, книги, в которых проповедуется о Боге»²⁸. Они обильно питали душу его священными переживаниями. По мере того, как Григорий возрастал, преуспевал в нём и укреплялся разум. Чтение Священных книг, а также общение с мужами, совершенными по нравам, – живыми образцами чистоты и святости жизни, каковыми, кроме родителей, могли быть девственники и отшельники, посвятившие себя подвижнической жизни, коих удобно было встретить Григорию в благочестивом доме родителей, – рано заронили в его душу искреннее стремление к девственной жизни. Юная душа отрока охотно принимала в себя новый образ благочестия, подвигаясь сохранить печать целомудрия, обуздать плоть, питать горячую любовь к Божественной мудрости и к девственной монашеской жизни, – этому начатку жизни будущей, к жизни, приносящей в дар Богу чистую любовь, безраздельную между миром и духом, и приводящей человека-бога, из земли сотворенного, к Богу небесному, с великим Божиим образом привлекая и помощника души – тело, подобно магниту, притягивающему железо²⁹».

Появление, укрепление и нарастание таких чувствований св. Григорий относит к милосердию Христа, Который явно беседовал с рабом Своим.

Так образовывали родители нежное сердце отрока, напечатлевая в нём святые настроения, подобно тому, как «недавно сседшийся творог принимает форму сосуда, в котором находится»³⁰.

Хотя ум отрока и был расцвечен «не худыми красками», хотя он и видел в окружающей его обстановке образцы добродетелей, но в тот период развития своего, когда ум, не имея в самом себе твёрдых умопредставлений, по необходимости отпечатлевает в сердце чужие нравы, требовалось совне сильнейшее закрепление возрастающих чувствований. И такое дано было св. Григорию в сонном видении, навсегда запечатлевшем в нём склонность к девственной и любомудренной жизни. Ему представились две прекрасная девы, по виду много выше земнородных, – Чистота и Целомудрие, предстояние, по их словам, Царю Христу и услаждающие красотами небесных девственников. Они полюбили отрока по его влечению к ним, целовали и убеждали соединить свой ум и светильник с их сердцами и светильниками, чтобы его просветленного, перенеся чрез эфирные высоты, могли поставить пред сиянием бессмертной Троицы³¹. Это видение побудило св. Григория стремиться к мудрости и до конца жизни остаться девственником, хотя у него не только не встречается пренебрежительных отзывов о супружеской жизни, но, наоборот, имеется восхваление её³².

Домашнюю товарищескую среду Григория составляли брат Кесарий и сестра Горгония. И Кесарий³³ и Горгония³⁴ много содействовали истинному христианскому образованию Григория, потому что были славны своими добродетелями. Кесарий был моложе Григория, но, при отличных дарованиях, не отставал от него в учении.

Совместное образование ума и сердца запечатлело кровный союз братьев сердечным союзом душ – дружеством.³⁵

С глубоким и неотразимым влечением к созерцательной и уединённой жизни в юноше Григории рано проявилось горячее стремление к научному образованию. «Ещё не опушились ланиты мои, а мною овладела какая-то пламенная любовь к наукам, – говорит он³⁶. Одарённый от природы богатыми способностями и необыкновенно пытливым умом, он хотел непременно познакомиться со всей тогдашней мудростью и соединить знание вещей божественных с науками человеческими. Григорий жаждал знания не только для самого знания, но и руководился при этом другими высшими целями: он хотел посвятить себя всецело служению церкви, которой служил отец и к которой он принадлежал всей душой сам, хотя и не был ещё крещён. Он видел, какую опасность представляли для церкви разного рода ереси, глубоко волновавшие её, и понимал, что для защиты и сохранения истины необходимо ложному знанию и суемудренному богословствованию противопоставить истинное знание и чистое богословствование.

У Григория особенно развивалась любовь к изучению красноречия, которое тогда считалось наиболее могущественным средством защиты истины. На изучение красноречия Григорий и обратил своё особенное внимание с целью «и не совсем чистые учения присоединить на помощь к учениям истинным, чтобы не дать преимущества над собой тем мудрецам века, которые, ничему дельному не обучившись, кроме суетного и пустого краснословия, состоящего в громких и благозвучных словах, этим самым превозносятся, и чтобы самому иметь возможность не запутываться в хитросплетениях лжеумствований³⁷.

Первым учителем красноречия для св. Григория был дядя по матери – Амфилохий, человек благочестивый, благородный, «насколько пламенный своим красноречием, настолько по нраву и сердцу являвший себя слаще мёда». Очевидно, и в этом выборе первого учителя родители преследовали не одну образовательную цель, но и воспитательную, дав сыну первым наставником благочестиво настроенного учителя. Благородный ученик сохранил к Амфилохию нежные чувства признательности, «словом возблагодарив его за слово, которому научился у него».³⁸

Хотя Амфилохий и имел «ключ разумения для всякой книги, смертным ли она писана, или пренебесным»³⁹, однако, он мог быть для Григория только первоначальным учителем. Удовлетворить запросам высшего любоведения небольшой город Назианз с его незначительными образовательными источниками, понятно, не мог. И Григорий в стремлении, чтобы «ничто из хорошего не ускользнуло от него и чтобы ему ни в чём не отстать от трудолюбивой пчелы, которая со всякого цветка собирает самое полезное»⁴⁰, в видах достижения намеченной выше цели, принуждён был отправиться в научное путешествие. По-видимому, Григорий, с его выразившимся стремлением к созерцательной жизни, всего естественнее было остаться дома, или присоединиться к сонму земных Ангелов, особенно после видения неземных дев. Но Промысл Божий судил иначе. Он уготовлял Григория в светильники Христовой Церкви, к тому высокому служению, которое должно было потребовать от Григория большого образования, нежели какое могли дать ему родители или иноки, в простоте сердечной пекущиеся только о своём спасении, но незнакомые с теми многосторонними сведениями, которые нужны защитнику веры, оплоту истины, учителю вселенной. В своём стремлении к любознательности Григорий не мог не видеть, что Господь приуготовлял его к чему-то необычайному, и что цель, которую поставлял себе Григорий в изучении светских наук, была совершенно согласна с предначертаниями о нём Промысла Божия, каковые предначертания Григорий впоследствии и осуществил к благу Церкви Христовой. – Для достижения этой цели Григорий и решился, по примеру образованных людей своего времени, пройти школу полного тогдашнего образования. Так как состоятельный отец мог предоставить сыну необходимые для этого средства, то он с пламенностью юноши пустился в путь, «как полный отваги молодой конь»⁴¹.

Мы подошли к знаменательному явлению в истории христианского просвещения ― стремлению последователей Христовой веры, призванной заменить собой язычество, черпать в недрах этого самого язычества средства для своего образования. Факт этот настолько знаменателен и богат своими выводами, что стоит того, чтобы остановить на себе наше внимание.

Правда, обычай путешествий с образовательной целью не есть порождение христианства вообще, и рассматриваемого периода в частности: он унаследован от лет древних и был довольно распространённым явлением Греции и Рима. Не говоря уже о таких классических примерах, как путешествие Платона в Египет и Испанию, сама система тогдашнего образования делала неизбежными образовательные путешествия: правительственных школ не было, а существовали школы частные, открывавшиеся софистами и риторами, за известную плату допускавшими к себе всех, желающих слушать их курсы. Так как многолюдные знаменитые города могли доставить софистам наибольшее число слушателей, то они, естественно, и группировались в тогдашних центрах торговли и искусств, в наиболее значительных городах Сирии, Палестины, Египта, Греции, Италии. А так как школы ютились по разным городам, то сама собой являлась необходимость переходить из города в город для слушания курса у того или другого мудреца. Бывало и так, что вся школа во главе с учителями странствовала из одного места в другое. Но всё это понятно было в среде язычников.

Имели ли достаточное нравственное основание христиане, владевшие истиной, посещать языческие школы, угрожавшие им духовной заразой? Какой смысл был в этих стремлениях достать из загрязненного источника чистой воды?

В среде христианского общества, действительно, было такое направление в воспитании юношества, которое весь умственный кругозор его заключало в изучение Слова Божия, не дозволяя ему знакомиться с языческой литературой и наукой. Это давало повод образованным язычникам упрекать христиан в невежестве. Оправдываясь, христиане указывали на Божественное ведение Иисуса Христа, превышающее всякую учёность. Господь и Апостолы, говорили они, не предали нам суетных лжеумствований, но заповедали в простоте сердца сохранять веру, проявляя её в добрых делах. Языческие книги, по мнению таких христиан, нужно сжечь, так как в них рассказывается о множестве грехов, мерзостей и пороков, что развращает добрые нравы⁴².

Родители другого направления не нуждались языческой учёности и находили возможным и даже необходимым посылать своих детей к философам и риторам, внушая при этом держаться некоторых приёмов, которые дозволяли бы им с безопасностью для чистоты их священных верований, обогащать ум научными познаниями и развивать формальную логическую способность мышления. Такие христианские юноши получали двойное воспитание: наряду с тщательным религиозным воспитанием, доставляемым в семье, в церкви, иногда при монастырях, они стремились получить высшее научное образование в языческой школе.

Из примера многих замечательных представителей этого направления, времени IV века, мы можем видеть, какими обширными и основательными познаниями обладали они по философским, естественным, историческим наукам, не чуждаясь поэзии, музыки. Имена свв. Василия Великого, Григория Нисского, Григория Богослова и его брата Кесария служит блистательным тому подтверждением. Само собой понятно, что дома почерпнуть этой учёности христианам, которые едва только вышли из положения людей, повсюду и за всё преследуемых и гонимых, было невозможно. Своих школ они не имели ещё, а если и имели, то эти школы не могли удовлетворять общему стремлению к образованию по своей малочисленности. Из христианских школ более раннего периода известна, например, только школа Пантена, преемника Афинагора (около 181 года), начальника Александрийской Академии. Кроме того, в связи с упрочением христианства и возникновением опасений за направление языческих риторов, известно устроение Константином Великим в Византии высшей школы Auditorium’а с учителями христианами⁴³; известна передаваемая церковным историком Сократом забота Императора Констанция оградить своих племянников Юлиана и Галла от совращения в язычество чрез язычников учителей⁴⁴. Но что было возможно и доступно императорским племянникам, то не было доступно всем или даже большинству христианской молодежи. Тем более, что центр образованности и учёности не был связан с двором, и высшее образование по-прежнему ютилось в классических городах.

Поэтому, останавливаясь на знаменательном стремлении христианских юношей к образовательным путешествиям, мы имеем в виду не стремления отдельных личностей к образованию, которые, как дело частное, могли быть явлением случайным, с характером субъективным, но с фактами объективно-историческими, стоящими не особняком от других обстоятельств своей эпохи, а генетически связанными с ними и представляющими собой прямое следствие известных исторических комбинаций, фактами, за коими скрывается известная историческая идея тогдашней церковно-исторической жизни. Не говоря уже о личных похвальных и поучительных качествах людей, жаждавших научного образования, не говоря о той неизмеримой пользе, которую приобретали эти личности, о том неизгладимом влиянии, которое оказывали на весь духовный склад их изучение наук, – в этом знаменательном стремлении христианской молодежи к изучению языческой учёности сказался дух того времени, чувствовалось перемещение центра тяжести, веяло новым направлением жизни.

Дело в том, что греко-римская цивилизация со времени появления христианства не показывала никаких задатков дальнейшего развития к благу человечества; она потеряла из виду всякий идеал, из которого она могла бы заимствовать свою силу и знание. Чувствовалось, что языческая религия доживала свои последние дни: она изжилась, она одряхлела, она давно уже перестала удовлетворять запросам пытливой мысли. Философский скептицизм произвёл в её основах разрушительное ни чем непоправимое потрясение. В ней найдено было столько внутренних несообразностей и противоречий, что языческий религиозный идеал, прежде удовлетворявший античного человека, разлетался, как дым, пред всесокрушающим анализом философствующей мысли. Религия, бывшая решительницей важнейших проблем человеческой мысли, становится предметом издевательства для комиков. С лёгкой руки Аристофана, высмеивавшего некоторые смешные стороны религиозного языческого верования, другие его преемники, как например Лукиан, предметом комического творчества избирают всё население Олимпа и всё содержание Пантеона⁴⁵. Особенно подорвано было доверие к язычеству внесением культа обожествления цезарей, их жён и приближённых, когда всем известные своими нравственными недостатками люди заживо возводились в ранг божеств и заживо принимали божеские почести. Потеряв кредит у языческого образованного общества, разрушаемая внутренними не исцелёнными ранами, языческая религия становится достоянием только тёмных народных масс, всегда и всюду наиболее консервативных. Лучшие люди с чувством глубокого разочарованья и душевной неудовлетворенности бегут из полуразвалившегося здания религиозных верований и ищут спасения в философских системах, тщательно отыскивая проблески истины в учении их представителей.

В это время на смену языческой культуры появляется, и выходит на арену исторической жизни человечества новый строй жизни, новая культура – христианская, из малого зерна выросшая в тиши подземелий и катакомб в могучее дерево, раскинувшее свои ветви во все стороны вселенной. Гонимая, ― внешне бессильная, Христова вера с новым укладом отношений, с новой культурой, растёт и крепнет под крики палачей и стоны истязуемых, обильно поливаемая драгоценною кровью своих мучеников. Она сильна и крепка внутренней духовной силой, она полна жизнедеятельных соков, подобно молодому сочному растению.

Среди тяжких гонений и преследований она мало-помалу берёт перевес над язычеством и к началу IV века упраздняет её на культурно-исторической почве. Теперь, когда одряхлевшая греко-римская культура должна была уступить своё место на мировой арене своей молодой преемнице, новой христианской культуре естественно было подвести итог тому наследству, которое досталось новой владелице от старой. Трудно было сомневаться в том, чтобы многовековая жизнь людей в язычестве прошла бесследно для человеческого духа, не оставив ему никакого наследия, хотя бы в виде переживаний, впечатлений, дум... И действительно, человеческий гений создал довольно высокую образовательную культуру, процветавшую в широких размерах в классический период; настолько высокую, что она надолго оставалась предметом удивления, да и теперь ещё остаётся такой в некоторых чертах своих, как пример для подражания.

Языческий мир оставил много добрых плодов в области науки, литературы, философии... В этом богатстве нужно было разобраться и рассмотреть, что из него может быть принято и что отвергнуто. Кстати, в это время в христианском обществе начинает быть господствующим тот взгляд, что не всё в язычестве подлежит осуждению и отвержению. И вот церковь, в лице лучших своих представителей, устанавливает свой взгляд на значение древней классической литературы и науки для христианского просвещения, формулирует свои воззрения на языческую культуру и, в особенности, на отношение её образовательных элементов к политеизму. Между прочим, этот взгляд особенно ярко выражен в двух обличительных словах св. Григория Богослова на императора Юлиана, анализ коих мы надеемся дать в своём месте. А пока для нашей цели кратко укажем, что языческая наука и красноречие, поэтому взгляду, не связаны, безусловно, с политеизмом, а как продукты общечеловеческого гения, как отеческое наследство⁴⁶, должны принадлежать всему человечеству, а не одним последователям политеизма; что связь между языческой религией и языческой образованностью не неразрывна, не безусловна так, чтобы с отвержением первой надлежало отвергнуться и последней. Поэтому, языческая религия и образованность не одно и тоже: ставить и квалифицировать их наравне было бы важной ошибкой. Языческая религия, как верование каждого отдельного народа в данный исторический момента, со смертью народа умирает, изменяется. Наука же обусловливается не частной деятельностью каждого народа отдельно, но коллективными усилиями всех исторических народов, как выражение и итог общечеловеческого прогресса. Каждый народ не только владеет результатами своей культурной работы, но и вносит их в общую сокровищницу человеческих знаний, как фундамент или исходную точку для развития культуры последующих поколений, сам начав свою культуру с конечного пункта предшествующих народов, с готовой почвы их культурных результатов. Не будь этого закона исторического прогресса, не могло быть и культуры.

Когда с этим начинавшим преобладать и устанавливаться среди христианского общества взглядом на значение языческой культуры мы всмотримся в результата соприкосновения двух культур и произведём при помощи этого критерия оценку завещанного язычеством христианству наследства, то увидим, что посылка любознательных христианских юношей в центры языческой учёности имела смысл командировки христианством лучших своих передовых сил для принятия от старой культуры результатов её духовного богатства, всего ценного, достойного усвоения и полезного для самого христианства, для пересаживания наилучших плодов её на свою христианскую почву⁴⁷. Язычество должно было исполнить свою последнюю историческую миссию: одряхлевшими руками оно передавало христианству свои культурные сокровища, какие успело накопить за весь продолжительный период своего существования, как залог для дальнейшего роста человеческого самосознания. Оно это и сделало, расписавшись в своей собственной несостоятельности и осязательно засвидетельствовав об историческом росте христианства.

Отвечая сказанным доселе на постановленные вопросы имелось ли достаточное основание для путешествия христианских юношей в языческие ученые центры и какой смысл виделся в этих путешествиях, мы думаем, что вполне выясненным представляется не только дозволительность, но и необходимость таких путешествий, вытекающих из законов прагматической связи описанных исторических эпох, встречи и последнего обмена двух культур, древней и новой. Почему и путешествия эти не были случайными явлением, а имели глубокий смысл, были знамением своего времени, имели провиденциальное значение, скрывали за собой глубокую историческую идею, были причиной многих и добрых следствий для церковно-общественной жизни и науки, а потому, без сомнения, находились под особым водительством Верховного Распорядителя человеческих дел⁴⁸.

Первым городом в образовательном путешествии св. Григория была Кесария⁴⁹. Её, руководительницу и наставницу в слове, св. Григорий называет знаменитой «митрополией наук», как и митрополией городов, к ней принадлежащих и ею управляемых. Науками она первенствовала среди Каппадокийских городов. Науки же составляли её лучшее богатство, украшение и характерную особенность, «подобно надписи на оружии или на повести»⁵⁰. Св. Григорий слушал здесь уроки Картерия, «мужа превосходнейшего, который пользовался величайшей славой в вещах божественных»⁵¹. В надгробии ему св. Григорий называет его «управлявшим кормилом его юности, когда он на чужой стороне изучал слово»⁵². Картерий имел большое влияние на образование в Григории добрых нравов.

Сколько времени, и при каких обстоятельствах протекало пребывание Григория в Кесарии, неизвестно. Но особенно знаменательна встреча здесь Григория с Василием Великим, который, как и Григорий, после домашнего воспитания, искал образования в светских школах, – встреча, положившая начало трогательной потом дружбе двух выдающихся вселенских учителей церкви⁵³.

Возвратясь из Кесарии на некоторое время домой к родителями св. Григорий вскоре отправляется в процветавшие тогда Палестинские училища, сопутствуемый братом Кесарием, направлявшимся в Александрию, это «источное место всякого образования»⁵⁴.

В Палестине внимание св. Григория привлекла Кесария Палестинская⁵⁵, славившаяся учёностью своего ритора Феоспесия, или Теспесия, и своею библиотекою, собранною мучеником Панфилом⁵⁶. Здесь Григорий учился красноречию⁵⁷ и впервые познакомился с учением Оригена, вложившего в Кесарийскую библиотеку много пергаментных списков своих сочинений.

Сходство характера речи Григорьевой с учителем красноречия в Смирне – Полемоном, засвидетельствованное Иеронимом⁵⁸ даёт основание думать, что св. Григорий слушал и софиста Полемона, для чего, поэтому, посещал и Смирну.

«Источное место всякого образования – Александрия⁵⁹ со времени Птоломеев Лагов возведённая на степень столицы учёности и литературы своего времени, не могла не привлечь внимания глубоко даровитого и любознательного Григория.⁶⁰ Правда, цветущее время Птоломеев, ― время расцвета наук, тогда здесь уже окончилось; однако, Александрия давала приют всевозможным религиозным, философским и естественным наукам. Её богатая библиотека в 400.000 свитков, уничтоженная из фанатизма Феофилом в 389 г. при Феодосии Великом, способна была удовлетворить самой любознательной пытливости. Её музей составлял центральный пункт образования и учёности.

Свою «пламенную любовь к наукам» Григорий вполне мог насытить здесь⁶¹. Грамматика в смысле древних была предметом особых занятий. Труды Александрийцев в математике и астрономии были замечательны. Здесь процветала критическая разработка греческих авторов, существовали отдельные «κανόνες» – поэтов, лириков, трагиков, историков, ямбографов и т. п. Поэзия Александрийской школы носила особый отпечаток и славилась чистотой слова, гладкостью и правильностью построения стиха.

Но Александрия, со времени Пантена, Климента и Оригена, со своим знаменитым огласительным училищем, была центром и христианской образованности. Здесь жив был знаменитый Дидим слепец, достойный преемник основателей и устроителей огласительного училища. Около 350 г. возвратился в Александрию из долгого изгнанничества столп православия ― св. Афанасий; живы были подвижники аскетизма ― св. Антоний и Павел Фивейские.

Александрийская школа отличалась возвышенно-спекулятивным характером и выспренним идеализмом; с любовью она занималась вопросами, принадлежащими к области трансцендентального; труднейшие вопросы богословские не устрашали её, а, напротив, поощряли к наибольшему углублению в них. Но она постигала подробные вопросы более внутренним чувством, чем рассудком⁶².

Несомненно, что Александрия своими светскими и духовными сокровищами произвела на Григория громадное влияние, отразившееся на складе и направлении его ума, на выработке и характере его религиозно-философского миросозерцания. Знакомство его с Платоновой философией началось здесь. Большая и заметная зависимость Григорьева богословствования от Оригена и св. Афанасия объясняется уроками Дидима и общением с св. Афанасием. Аскетическое направление души, всецелая преданность Богу и отрешенность от мира, самоотверженное служение св. Церкви и решимость посвятить себя целожизненной защите православия от ересей, если не были навеяны, то были сильно подогреты и воспитаны примером жизнедеятельности св. Афанасия и беседами с св. отшельниками.

Цель странничества Григорьева не была бы вполне достигнута, если бы он не посетил последнего знаменитого центра языческой учёности – Афин, матери Платона и Демосфена, «этой обители наук, если для кого, то для меня, говорит св. Григорий, подлинно золотых и доставивших мне много доброго»⁶³ и в области религиозно-философского мышления, и в области сердечных чувствований, так как Афины сроднили душу его с душой Василия Великого.

Желание посетить Афины было так велико, что, не дождавшись благоприятного времени, Григорий садится в Егинский корабль. Был ноябрь месяц, время бурь и непогоды, когда «плыть было бы делом дерзости, а не благоразумия»⁶⁴. Но Григорий смело хочет рассекать море, несясь прямо в Элладу. Однако около острова Кипра в Парфенском море корабль их не выдержал плавания и грозил неминуемой гибелью. Поднялась страшная буря, какой, по словам моряков, не бывало дотоле на их памяти. Всё погрузилось во мрак. Земля, море, эфир, омрачённое небо, – всё слилось в одну ночь, продолжавшуюся двадцать два дня. Только удары молнии освещали зловещее море и бедствующий корабль. Руль не действовал, корабль расселся, вода затопила подводную часть его, пресная вода ушла чрез трещины. Всех обуял смертный ужас. Отчаянный плач и крики пловцов смешивались с ударами громовых раскатов и со зловещим поскрипыванием разбивавшегося судна. Все, и знавшие и не знавшие дотоле Бога, призывали имя Христово. Для Григория очевидная гибель была тем горестнее, что он не был омыт водами крещения, которые соединили бы его с Богом. Об этом он проливал слёзы, возносил вопли, заглушаемые шумом морских волн, простирал руки, терзал одежду и, ниц распростершись, лежал подавленный горестью. Невольно приходили на память ему молитвенное напутствование его матери и её пожелание о благополучном одновременном возвращении обоих сыновей. Вспоминалась прошедшая жизнь, от первого посвящения его Богу ещё матерью и до настоящего бедственного момента, и агония ужаса увеличивается сознанием неисполненного долга пред Богом.

И вот теперь, приводя на память многочисленные случаи чудодейственной помощи Божией, Григорий вторично, уже сознательно, посвящает себя Богу и всецело предаётся Его Водительству. «Твой я был прежде, Твой и теперь... Для Тебя я буду жить, если избегну опасности. Ты утратишь Своего служителя, если не спасёшь меня, как дар суши и моря»⁶⁵, взывал он. Его горестный истерзанный вид обратил на себя внимание спутников; общее несчастье сделало всех благочестивее, и все соединились с Григорием в молитвенном вопле о спасении. А дома родители, извещённые сонным видением о бедствии сына, как потом выяснилось, возносили свою горячую молитву об избавлении его от опасности, «как бы заговаривая волны».⁶⁶

Господь услышал мольбы родителей и самого страждущего, и даровал спасение всем плывшим с ним, которые потом все приняли крещение и получили, таким образом, двоякое спасение. Финикийские купцы заметили крайнее бедствие корабля и, с опасностью для своей жизни, при помощи багров и сильных рук, спасли полумёртвых мореплавателей, доставив их в Эгинскую гавань на острове Родосе. Ближайший спутник Григория, один христианский мальчик, видел во сне св. Нонну, которая вошла в море, взяла корабль и извлекла его на сушу: св. Григорий всегда считал мать своим ангелом хранителем и участницей их общих обетов. В этом же своём спасении он видел промыслительную десницу Божию, извлекшую его из власти всегубительного демона, старавшегося погубить его⁶⁷.

Афины, око Греции, славились изучением языческой древности⁶⁸. Замечательно, что св. Григорий, описывая свое пребывание в Афинах, не упоминает ни о знаменитых величественностью и художественными украшениями языческих строениях, ни о монументальных сооружениях правительственных зданий, но прямо начинает говорить об интересующем его предмете ― науках. Это и понятно: Афинская школа была первенствующей среди греческих школ. «Сюда стекались со всех концов земли молодые люди, желавшие усвоить себе древнюю образованность, несмотря на то, что из неё уже давно исчез дух древности»⁶⁹. Св. Григорий свидетельствует о весьма развитой среди Афинян страсти к софистическим спорам, своего рода спорту, привлекавшему греков не менее чем некогда Олимпийские игры⁷⁰. Отсюда, наплыв народа и вражда партий были здесь иногда столь велики и опасны, что правительственная власть принуждена была принимать в ограждение общественной безопасности особые меры.

К сожалению, истинная наука в Афинской школе почти исчезла. Философы и риторы тогдашних Афин были совершенно чужды духа Сократа, Платона и Демосфена. То были софисты, не имевшие почти ничего общего с древнейшей серьёзной и глубокомысленной философией, но выставлявшие вместо прежней простоты и естественности, искусственность и эффект, при том же преследовавшие не столько научные, сколько материальные цели.

Занятие учителей, обучавших древней литературе, сосредоточивались на красноречии, диалектических тонкостях и мистическом объяснении древнего религиозного учения и мнимой философии, соответствовавшей общему направлению тогдашней учёности. Но вследствие упадка в обществе интереса к философскому мышлению, имеющего своё объяснение в общем упадке греко-римской культуры; вследствие низведения самими учителями, жившими исключительно на получаемые от учеников деньги за слушание уроков, своего почтенного занятия к ремеслу; вследствие распространявшегося всё более и более среди общества взгляда на образование, как на способ наилучшего создания себе карьеры, чему более всего способствовало изучение софистического красноречия, – сами учителя все проникались духом ремесла и пошлостью низших классов общества. В то время, когда ученики, занятые в большинстве одной формою, не обращали внимания на самые мысли, учителя, потворствуя вкусам публики, стали заботиться не о самом знании, а о том влиянии, какое оно может доставить обладателю его. Главной целью образования стало не образование ума и изящного вкуса, а одно приобретение средств к жизни и достижение внешнего светского лоска. Эти явления находились, конечно, в тесной связи с общим упадком религии и нравственности. Вследствие такого понижения вкусов и вследствие таких требований от школы, учителя редко стояли на высоте своего призвания. Большинство из них были житейские неудачники, весьма бедные, часто не имевшие куска хлеба⁷¹. Вместе с тем, по словам того же профессора, порядки в школах царили необычайные: хозяевами положения являлись не учителя, а ученики, которые позволяли себе в обращении с учителями, с товарищами и с гражданами города всё, что только может, хотя и не на долго, занять извращённое чувство избалованных бездельников⁷².

Нравы студенческой молодежи довольно картинно и подробно описывает сам Григорий. Студенчество, по его словам, это – беспорядочная толпа по молодости и неудержимости в стремлениях. Из пристрастия не столько к самой софистике, сколько к своим учителям по вопросам, касающимся чести и выгоды последних, они приходили в такое неистовство, азарт и препирательство между собою, что вполне копировали тогдашние сцены вокруг бегового ипподрома. Их разделения на партии по учителям представляли из себя скопища необузданной вольницы, терроризовавшей население города, который разделили они на участки. Всякий новоприбывший, особенно если он был неопытен, неминуемо попадал в руки какой-нибудь партии, всеми мерами старавшейся сделать его своим прозелитом. Эта «ловля лисиц» часто переходила в «битву их за лисицы». Затем, следовало посвящение новичка, и ― «баня» – аттический закон, в котором с делом смешивается шуточное, обычай, подвергавший новоприбывшего шуткам и издевательствам иногда более дерзким, чем остроумным. Уплатой главным софистам-акромитам известной суммы за своё водворение и за право ношения плаща оканчивался приём в товарищи новичка⁷³.

Было бы заблуждением думать, что теперь новоприбывший всецело предастся учебным занятиям. Нравы товарищеского кружка неотразимо действуют на его членов, особенно слабовольных. Кроме лености, пренебрежительного отношения к учителям, ещё более недобросовестного отношения к учебным занятиям, характерной особенностью «косматых юношей» того времени были – устройство шумных пирушек с непотребными песнями, в виде Милезейской пошлости «завещание свиньи»⁷⁴, взаимные побоища ученических кружков, пристрастие к разного рода зрелищам, особенно к конским ристалищам с их азартом и неистовством, в чём юноши старались не отставать от старших, посещение школ пантомимов с их безнравственными и развращающими чувство плясками и, как результата такого воспитания, почти поголовное половое невоздержание, при чём этого рода «пути вавилонские» служили признаком молодечества, одобрялись и являлись даже предметом гордости и похвальбы в товарищеской среде.

Какое впечатление получалось в душе свежего человека от такой нравственной и физической грязи студенческой жизни, можно судить из примера св. Василия Великого, который, по словам св. Григория Богослова, скоро разочаровался в Афинах, «этом обманчивом блаженстве, сделался печальным, стал скорбеть духом и укорять себя за свой приезд в Афины⁷⁵. Поэтому, тем ценнее для характеристики св. Григория выяснить, какова была его жизнь в Афинах, чему из внешней учёности он научился и какую пользу вынес из шестилетнего пребывания в школе.

В то время, когда другие молодые люди между своими собратьями, в порывах юности и отважной стремительности, предавались излишествам, св. Григорий проводил тихую жизнь, жил в страхе Божием, «стараясь первенствовать между знавшими в том, что есть самое первое»⁷⁶. Домашнее воспитание в благочестиво-настроенной среде, образцы совершеннейшей жизни в лице родителей и близких лиц, личная воздержанная жизнь и, наконец, уроки благочестия своих предшествующих наставников помогли св. Григорию устоять и укрепиться среди товарищеских соблазнов. В его памяти на всю жизнь, как уже упоминалось, напечатлены были слова матери при первом посвящении его ― Богу, когда она, освятив его руки свящ. книгами, убеждала его быть достойным её обетов. Ещё так недавно, во время бедственного морского плавания, он сам, уже вполне сознательно и свободно, вторично посвятил себя Богу. Наконец в самой Элладе Григорию пришлось перенести большое потрясение, когда во время постигшего её землетрясения, не видя ниоткуда помощи, ему вторично пришлось трепетать от того, что «душа его не была освящена той благодатью и тем озарением, которые подаются в купели»⁷⁷. Всё это способствовало развитию в Григории чувств страха Божия, столь благодетельных для человека как всегда, так в особенности в исключительные моменты его жизни. Таким исключительным моментом для св. Григория и был Афинский период его жизни.

В самом деле, он прибыл туда 24-х летним юношей и прожил 6 лет. Возраст этот, обычно, бывает временем расцвета и духовных и физических сил человека. Никогда более сильно и более страстно не проявляется жажда жизни, как в эту весеннюю пору человеческой жизни. Никогда бессознательные требования физической природы человека не бывают более настойчивыми и повелительными, чем теперь. Тридцатые годы жизни имеют громадное решающее значение и в формировке духовного облика человека. В эти годы нравственного перелома и кризиса вполне рельефно обрисовывается или духовный, или душевный человек, то направление и то содержание, какое он понесёт чрез всю свою жизнь, получает здесь своё решающее определение. В эту-то критическую пору созидания и утверждения своей духовной самоопределяемости в меру возраста мужа совершенного, св. Григорий, «подобно тому источнику, который среди горьких вод моря остается сладким, не увлекался теми, которые вели к пагубе, но сам привлекал друзей к совершенному»⁷⁸. Он не растворился в общем речном потоке, в общей студенческой массе, не смешался с ней, а создал свой необычайный для окружающей его среды образ жизни, который способствовал осуществлению той идеи, которая, изгнав его из родной семьи и страны, привела на время в Афины⁷⁹.

Господь и здесь оказал св. Григорию благодеяние, соединив его узами дружбы с человеком самым мудрым, который один и жизнью и словом был всех выше и который восполнил те недостатки характера Григория, какие могли быть гибельными для него. Разумеется ― св. Василий, «это великое приобретение для того века», прибывшего в Афины с той же целью, что и Григорий, только немного позже его⁸⁰.

Слух об учёности и способностях Василия предварил его приезд, так что к его приезду имя его было на устах у всех: на него возлагали большие надежды, его ожидали, его дружбы искали⁸¹. Зная характер Василия по Кесарийскому училищу, характер серьёзный, твёрдый, Григорий постарался избавить Василия от практиковавшегося обычая приёма в корпорацию-бани, каковой процессии не вынесла-бы душа Василя. Эта дружеская услуга закрепила чувства двух каппадокийцев и была началом любви, «уязвившей их обоих»⁸². Вскоре Григорию пришлось оказать и вторичную услугу Василию в его софистическом споре с армянами, своим вмешательством пристыдив и поразив их. Наконец, когда Василий, составив себе невыгодное мнение об Афинах по первым столкновениям с неприятными сторонами школьной жизни в них, впал в скорбь, уныние и разочарование, Григорий во время подкрепил павшего духом друга, рассеял его сомнение и привёл в спокойное расположение духа, убедив, посредством доказательств, что учёность познаётся не по кратким и маловажным опытам, а в течение более или менее продолжительного времени и по тщательном испытании. Эти опыты взаимной дружбы повели к тому, что когда друзья открыли друг другу свои глубины сердечные, высказали всё, что их волнует и чем они живут, то они соединились между собой теснейшими узами любви, стали друг для друга всё ― «и товарищи, и сотрапезники, и родные, потому что одинаковость чувствований и взаимная привязанность сделали их неразлучными»⁸³.

Особенно сильно и нежно привязался к другу Григорий. Это и понятно, если мы примем во внимание, что Григорий, при многих блестящих сторонах своего характера, имел такие черты, которые могли совершенно испортить его жизнь среди развращённых Афин. А именно, он был натура женственная, склонная к мистицизму, не имевшая надлежащей закалённости и настойчивости, крайне доверчивая и легко уступавшая и, притом, совсем не знавшая практической жизни. Вот эти-то недостатки и восполнял Василий, сильный делом и словом, практичный, настойчивый, мужественный, любивший доводить дело до конца.

У друзей – каппадокийцев был один общий предмет желаний ― любомудрие, одна цель ― Бог и стремление к совершенству, одно упражнение ― добродетель, одно усилие, ― отрешаясь от земного, жить для будущих надежд. Поэтому, как у каждого бывают более или менее характерные призвания, наглядно свидетельствующие об отличии от других, свои собственные или наследственные названия, по роду ли звания или занятия, так у двух каппадокийцев было одно великое дело и имя – быть и именоваться христианами⁸⁴. Двое они составляли как бы одну душу, которая поддерживает два тела, были «чета не бесчестная» для Эллады. Всё у них было общее: вместе они учились, жили, размышляли. Основанием их тесной связи была связь не земная, скоропреходящая, подобно весенним цветам, но Божественная по содержанью, одухотворённая по проявлениям.

Много соблазнов окружало их, много поводов к падению было – вокруг. Пребывание в блестящей и полной ― жизни эллинской столице, доставляя возможность в совершенстве изучить интересовавшие каппадокийцев науки, представляло, однако же, величайшую опасность для чистоты их религиозно-нравственных убеждений. Кругом их, на холмах и долинах, высились великолепные храмы языческих богов и их изображений, коим воздавалось всенародное поклонение и всевозможные почести. Их учителя были язычники, которые употребляли всё искусство красноречия, чтобы придать своей религии наилучший и привлекательный вид, облекая древнейшие мифы в философскую мистическую форму и скрывая всю нелепость и неприглядность их под покровами метафор и аллегорий. И вообще, едва ли где-либо в другом месте было столько друзей и почитателей умиравшего уже тогда язычества, сколько их было в Афинах. Поэтому, не без основания люди благочестивые считали Афины душепагубными, каковыми они и были для других по той причине, что изобиловали худым богатством – идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься вместе с другими, хвалящими и защищающими их⁸⁵.

И однако, Григорий и Василий – «священная двоица», – оставались твёрдыми и недоступными ни для каких соблазнов: ни поэтический блеск, ни философское остроумие не в состоянии были затмить и уничтожить добрых христианских начал, вложенных в них домашним воспитанием. Они не понесли от идольского обольщения никакого вреда: друг друга они взаимно укрепили и поддерживали от соблазнов, как бы «золотыми столпами подперши созидаемый чертог добростенный внутренней чистоты и непорочности»⁸⁶. Они были друг для друга как бы «правилом и отвесом которыми строители проверяют правильность возводимых стен»: когда колебался один из них, тогда по убеждениям и взглядам другого он определял, что прямо и что не прямо в его поведении или образе мыслей. Эта взаимная любовная поддержка повела к тому, что они, «сжавши и заградивши свои сердца от окружающего нечестия», самый предмет соблазна, – обилие Афинских идолов и аксессуаров языческого культа, – обратили в повод к утверждению в вере чрез познание обманчивости и лживости демонов, научившись презирать их там, где особенно было развито их почитание. Своим поведением они как бы походили на мимическое животное, которое остается целым среди окружающего его огня.

Одна душа проявлялась у Каппадокицев и в сближении с товарищами. Из последних они выбирали не наглых, а целомудренных, не задорных, а миролюбивых, таких, с которыми можно было бы сойтись не без пользы. Они всемирно избегали дружелюбия с порочными, полагая, что легче заимствовать порок, чем передать добродетель, равно как легче самому заразиться болезнью, чем другому сообщить своё здоровье.

«Из многих дорог, по которым ходила Афинская молодежь», нам известны были, – говорит св. Григорий, вспоминая это время, – две дороги, – одна, это – первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая, это – вторая и неравного достоинства с первой, вела к наставникам внешним. Другие же дороги – на праздники, в зрелища, в народные стечения, на пиршества – мы предоставляли желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведёт к добродетели и не делает лучшим своего любителя»⁸⁷. Так, «Эллада и любезная юность, и всё, и самая плоть уступили Христу»⁸⁸.

Таким образом, одновременное пребывание в Афинах и сближение, перешедшее в задушевную дружбу Григория и Василия, – настолько неразлучную, что отделить их значило бы то же, что рассечь надвое одно тело⁸⁹, имели неотразимо – благотворное влияние на св. Григория: они помогли ему, одинокому среди развращённого сотоварищества, во взаимной дружеской поддержке черпать силу и энергию в огребании от всего злого и скверного; они способствовали укреплению и выработке его нравственного характера; они были оплотом и ограждением в бурном потоке жизни Афинского студенчества. Св. Григорий неоднократно свидетельствуете о том невыразимо глубоком влиянии, какое оказывал на него твёрдый характер св. Василия с его положительностью и основательностью. "У меня и теперь ещё (уже на старости лет) текут слёзы при воспоминании о тогдашнем расставании», – вспоминал он⁹⁰.

Риторские школы и объём научного образования, представлявшиеся любознательности христианских юношей в Афинских высших школах времени пребывания Григория, приблизительно были следующие.

По свидетельству Сократа Схоластика⁹¹, Григорий слушал в Афинах знаменитых в то время риторов Имерия и Проэрессия. Имерий родом из Вифинии, был язычник, хотя всегда относился к христианам с умеренностью и терпимостью. Царский племянник Юлиан, одновременно с Григорием слушавший Имерия, впоследствии став императором, приблизил его к себе, в качестве секретаря. Проэрессий, родом из Армении, был христианин, однако, после эдикта Юлианова, принуждён был прекратить своё преподавание. В надгробии ему, св. Григорий величает его за красноречие «солнцем в сравнении с высоковещими софистами, его соперниками; его речи – новородящими, приводившими в потрясение весь мир и производившими в Аттике новый громˮ⁹².

Возможно, что Григорий слушал в Афинах и знаменитого ритора Ливания⁹³, впоследствии ведшего переписку с Василием Великим⁹⁴.

Обычный курс наук в тогдашних школах составляли 2 главные группы познаний: группа наук физико-математических и группа наук гуманитарных. Первая группа под именем quadrivium’a состояла из арифметики, геометрии, музыки и астрономии; вторая – trivium, из грамматики, риторики и диалектики⁹⁵. Все эти науки и служили предметом изучения Григория, как это видно из перечисления им самим тех наук, в коих преуспевал его друг, а, следовательно, и сам он⁹⁶.

В приводимом перечне наук нет музыки. Но если принять во внимание, что у древних греков под музыкой разумелось изучение гармонии в гораздо более широком смысле, чем у нас, – именно управление страстями, самообладание, уравновешение желаний, молитва, – то о сем отчасти упоминает Григорий, когда говорит о «нравственном обучении»⁹⁷. С другой стороны, св. Григорий перечисляет такие предметы, кои не входили в нормальный курс и, очевидно, составляли предмет высшего изучения у свободных художников их. Сюда у Григория относятся: 1) История, заключавшая в себе коллективную мудрость народов и собрание мыслей многих поколений; преподавание истории, достигая в классической древности высокой степени развития, относилось собственно к области литературы и под её именем составляло один из главных предметов преподавания в высших школах; 2) Философия, коей главный центр сосредоточивался в Афинах, с характером неоплатонической школы. Философы были представителями всей науки, всей мудрости, почему обычно и философия разумелась под названием «науки». В виду страсти древних к триадам, философия разделялась на 3 части – логику, физику и этику, из коих каждая в свою очередь делилась также на 3 части: 3) Поэзия. С ней Григорий мог познакомиться ещё в Александрии, имевшей корифеев этого искусства; здесь же, в Афинах, Григорий мог докончить своё совершенствование в области изучения законов поэтических форм и построений; 4) Медицина, – «Врачебная наука», в коей особенно преуспел, по словам Григория, св. Василий Великий, как необходимой, прежде всего ему самому по причине слабости здоровья. Не видно из творений св. Григория, чтобы он практиковал «врачебную науку». Но она составляла предмет особых вниманий христианских юношей и в силу её практической необходимости, и, главное, в противодействие языческому культу Эскулапа, для устранения повода к соблазнам и в этой стороне общественной жизни христиан; 5) наконец, Нравственное обучение в коем преуспевал св. Григорий, относилось не столько к области научного изучения у риторов, сколько к области нарастания благочестивых навыков и укрепления в вере и святых чувствованиях, кои почерпал св. Григорий из посещения Афинских христианских храмов, из сношения с Афинскими христианами и из постоянного взаимообщения с св. Василием Великим, являвшим «как жизнь, равную учению, так и учение, равное жизни»⁹⁸.

Вот те науки, которые изучал св. Григорий в Афинах. О том, как относился он к ним, мы имеем свидетельство его самого. Он говорит, что в усвоении всех предметов обучения он следовал принципу: «брать всё полезное и откидывать всё бесполезное для желающих жить благочестиво»⁹⁹.

После шестилетнего пребывания в Афинах, Григорий должен быть покинуть их. К этому влекло его и чувства любви к родителям и завершение своего образования. Своё отбытие из Афин он предполагает сделать совместно с св. Василием Великим. «Нужны, говорит он, стали объятия и слезные напутственные речи»¹⁰⁰.

Следует упомянуть, что в Афинах св. Григорий встретился с племянником и наследником Констанция, будущим императором Юлианом, в коем, он, как одарённый значительной проницательностью, провидел истинные качества этого злого порождения времени IV века, что и выразил в метком определении: «какое зло воспитывает Римская

империя"¹⁰¹. Если мы ещё упомянём, что трогательная сцена прощания и расставания с Афинами совершенно неожиданно закончилась для св. Григория прощанием лишь только с св. Василием, оставшимся непреклонным в своём решении возвратиться домой, Григорий же на короткое время остался в Афинах и занял должность учителя словесности, «в коей он показал первенство»¹⁰², – то Афинский период жизни св. Григория может считаться исчерпанным.

Пробыв в Афинах после ухода св. Василия Великого недолго, св. Григорий, «подобно гомерическому коню, разорвав узы сдерживающих, оставляет за собой равнину и несётся к своему другу»¹⁰³, возвращается в родную Каппадокию. Это было около 359 года.

Совершенно естественно в данный момент, когда св. Григорий, почти после десятилетнего странствования с научной целью, закончив своё образование в тогдашних центрах науки и литературы, возвращается домой не горячим порывистым юношей, каким мы его видели, а тридцатилетним мужчиной¹⁰⁴, «подобно кораблю, столько нагруженному учёностью, сколько cиe вместительно человеческой природе»¹⁰⁵ совершенно естественно определить, к каким же результатам привело его десятилетнее странствование, что дала ему внешняя наука, какую пользу он извлёк из неё для себя и для Церкви Христовой, на служение которой, он уже дважды посвятил себя?

Св. Григорий не был из числа тех людей, для которых наука является только внешним украшением или развлечением. Более чем кто-либо другой он признавал изучение наук в высшей степени полезным для всех людей и во всех положениях.

Вот его мысли по этому поводу: «одна слава была для меня привлекательна, говорить он, – отличаться познаниями, какие собрали восток и запад и краса Эллады – Афины; над этим трудился я много и долгое время. Но все эти познания я положил к стопам Христовым»¹⁰⁶. «Как нет в мире столь блестящего положения, которое не получило бы нового блеска от образования, так, равным образом, нет более прочного счастья и славы, как истинное образование, которого не может отнять ни превратности жизни, ни людская зависть». «Наука есть первое из благ... Славу знания я предпочитаю всему. Научные познания – прекрасный венец, который не поблекнет. Это – жемчужина, счастливым купцом коей должен сделаться всякий; это лучший сподвижник и спутник всей жизни и вождь на пути к небу; и в счастье и в несчастье оно – верный друг и сотоварищ»¹⁰⁷.

Таков первый результат общения св. Григория с образованным миром. У него не только не остыла любовь к науке», но он часто доходит до истинного пафоса, описывая величие и пользу образования. И эту восторженность пред наукой он пронёс, как увидим потом, чрез всю жизнь, уже на старости всеми средствами стараясь доставить другим доступ к образованию.

Греческое энциклопедическое образование, пройденное св. Григорием, способствовало обогащению его ума познаниями и приобретению навыка правильно, изящно и свободно выражать свои мысли. Оно развило в нём формальную сторону ума, крайне необходимую как для каждого христианина, так, в особенности, для посвящающего себя на миссионерское служение церкви, для отличения истинного от ложного, для защищения веры от нападения врагов при помощи их же оружия – тонких изворотов и искусных диалектических приёмов. В этом отношении, особенно ценно было для св. Григория изучение и преуспеяние в диалектике. Так как она, диалектика, была весьма развита и почитаема у современников св. Григория, пользовалась большим уважением и значением, а её знание почиталось необходимым для всякого учёного человека, то понятно, что св. Григорию, поборнику истины, нужно было быть «сильным и в ней, и особенно в той её части, которая занимается логическими доводами и противоречиями, а также состязанием, так, чтобы противнику легче было выйти из лабиринта, нежели избежать сетей слова»¹⁰⁸.

И он, как видно из его слов, этого достиг. Затем, развитие формальной способности мышления, давая св. Григорию возможность сравнивать христианское учение с доктринами языческих философов и выяснять безусловное превосходство первого над последним, крайне важно было для него в достижении и положительных результатов, – для научного раскрытия догматов веры и, вообще, для решения высших вопросов богословской науки. Оно нужно было для правильного толкования св. Писания, в каковом трудном и важном деле нужны были плоды учёности, так и природные дарования: и всестороннее развитие, и образование, и проницательность, и глубина мысли.

Но таким формально-методологическим значением важность изучения классической литературы и науки для св. Григория не ограничилась. Богатство и разнообразие приобретённых им знаний служило ещё как с одной стороны приготовлением к высшему и основательному изучению оснований христианской религии, т. е. было пропедевтикой для богословского образования, так, с другой стороны, давало и материальное содержание такому образованию, обогащая самое содержание христианской литературы и науки ценными элементами античной интеллектуальной культуры. Таким образом, внешняя учёность была для св. Григория и служебным орудием, и дополнительным материалом, обогащавшим его для предстоявшей ему деятельности. Но к этому материалу св. Григорий относился разборчиво и осторожно: он заимствовал не всё, а только лучшее и полезнейшее, «подобно пчеле собирающей мёд и с вредоносных растений»¹⁰⁹.

Особенно полюбил св. Григорий красноречие, которое заменяло ему все радости жизни, было драгоценным стяжанием и основанием его жизни¹¹⁰. Он так развил свой природный дар красноречия, что сделался одним из величайших церковных ораторов.

В сочинениях св. Григория мы видим, затем, блестящее раскрытие тех знаний, умений, искусств и навыков, кои он стяжал во время своего образовательного путешествия по выдающимся центрам тогдашнего учёного мира. Он приобрёл все данные к тому, чтобы сделаться одним из творцов христианской богословской науки.

Итак, «до дна исчерпавши жадным умом сладкую чашу наук и научившись эллинской мудрости не слегка»¹¹¹, св. Григорий возвращается домой с целью посвятить себя любомудренной жизни.

Совершенно случайно по человеческим соображениям, но не без воли Божией, по молитвам матери Нонны, св. Григорий приходит домой в сопровождении брата Кесария, которого он встретил в Византии возвращающимся морем из Александрии, тогда как св. Григорий из Афин прибыл сушей. Встреча эта произошла помимо всякого соумышления или соглашения прибыть в одно время в один город. «Так Бог награждает любовь родителей к благонравным детям»¹¹².

Kecapю, приобретшему блестящими дарованиями и неутомимым трудолюбием громадную известность в изучении врачебной науки, предстояла завидная карьера при дворе, внимание государей, знатное супружество, место в сенате.

Суета мирская соблазняла его. Он готов был уступить ей. Но св. Григорий обличает его в постыдном пристрастии к светскому званию и заставляет посетить родителей¹¹³.

Утолив жажду знания, св. Григорий мечтой своей жизни поставил любомудрие, которое он понимал, как «отрешение от мира и пребывание с Богом, чтобы чрез дольнее восходить к горнему и посредством непостоянного и скоропреходящего приобретать постоянное и вечное пребывающее»¹¹⁴. Но прежде чем св. Григорию удалось для самого себя разрешить вопросы, каким путём идти к осуществлению своей мечты, ему пришлось покориться просьбам своих друзей, которые требовали от св. Григория, как долга, показать образцы своего красноречия. И он должен был удовлетворить этому недугу людей, выступив с речами. Но так как св. Григория совсем не интересовали «ни рукоплескание, ни говор удивления, ни упоения, ни поклонения, которыми обычно выражают восхищение пред софистами»¹¹⁵, то он решительно отказался от общественных должностей и начал готовиться к принятию крещения, которое теперь стало главнейшим событием его жизни, долженствовавшим всецело соединить его со Христом и омыть все грехи его прежней жизни.

О самом совершении крещения св. Григория подробных сведений не имеется. Однако сам он свидетельствует о тех чувствах и переживаниях, которые вызвало в нём крещение. Оно было для него действительным отречением от мира и всецелым посвящением Христу. С этого момента всё, что имел св. Григорий, – его таланты, красноречие, будущие учёные труды – всё он обещает принести к подножию Престола Божия в качестве жертвы, «подобно тому, как иные, собрав своё золото, кидали его в глубину, доказывая тем свою духовную свободу в отношении к имуществу, и своё отречение от мира»¹¹⁶. Эту благодарственную жертву, этот дар свой св. Григорий ценит выше золота, дороже многоценных камней, ценнее тканей, святые жертвы подзаконной, угоднее всесожжений, ибо это – всё богатство его, коим он, как счастливый купец обладает, которое он ценить и любит, – всё это он отдаёт за жемчужину, за наследие вечной жизни¹¹⁷.

Правда, стремление к единению с Богом и готовность всецело посвятить себя на служение Ему, обнаружилось в св. Григории ещё раньше, под влиянием домашнего воспитания. Теперь же изучение неоплатонической философии ещё более способствовало укреплению и развитию этого мистического стремления души св. Григория, причём оно у него не останавливалось на одной только теоретической стороне, как это было у платоников, а соединялось с практической стороной, – со стремлением к личному духовному совершенствованию. Стремление к теоретическому знанию и философскому созерцанию Высочайшего Существа у него тесно и неразрывно связано было со склонностью к подвигам добродетели и благочестивому самоотречению. Он полагал, что одного знания без добродетели для единения с Богом недостаточно: добродетель есть ступень, ведущая к созерцанию, которое, поэтому, возможно только для чистой святой души. По этим соображениям, в течение всей своей жизни св. Григорий стремился в пустыню, чтобы в подвигах аскетизма предаться созерцанию и мистическому единению с Богом. А так как стремление к пустынным подвигам непреодолимым препятствием служили разного рода обязанности, то он всю жизнь тяготился внутренним разладом: с одной стороны жаждой безмолвия пустыни, с другой сознанием долга служить церкви. «Мне надлежало бы, прежде всего, укрыть плоть свою в пропастях, горах и утёсах, думал он; там, бегая от всего, от самой сей жизни, от всех житейских и плотских забот, живя один вдали от людей, носил бы я в сердце всецелого Христа, к Единому Богу вознося чистый ум, пока не облегчила бы меня смерть, наступив вместе с исполнением надежд»¹¹⁸.

Так надлежало бы... Но жизнь церковная предъявляла к нему свои требования. Св. Григорию предстояло сделать выбор. Нужно было на что-либо решаться. И вот он зовёт во внутреннее судилище своих друзей – помыслы, этих искренних советников, и в страшном круговороте их старается найти решение своей жизненной задачи. Хотя давно было решено бросить всё плотское в глубину забвения, нравилось это и теперь, но при ближайшем рассмотрении путей божественных, не так легко было найти путь лучший и гладкий. Два образа благочестивой жизни представлялись взору св. Григория: созерцательный, образ Илии, Иоанна Крестителя, и деятельный, путь проповедников, и истолкователей слова Божия; но последнее занятие – не дело пустыни¹¹⁹. Св. Григорий колебался, какой образ жизни избрать ему: удалиться ли в уединение, или остаться в мире жить девственником? Тот и другой путь, очевидно, были известны ему ещё из Александрии. С одной стороны жизнь пустынническая – «ἀξ ύγωνˮ жизнь св. Антония Великого, отшельническая, привлекала его своей строгостью; с другой, – жаждущий служить своими дарованиями ближним, он приклонялся к μιγάδες, к жизни св. Афанасия, к простой и строгой жизни подвижников, которые проводили жизнь безбрачную, не уединяясь в пустыню, но занимаясь делами общественными. Однако же, и тот и другой пути не удовлетворяли св. Григория. Я примечал, говорит он, что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе, и их возмущают бедствия, от чего мягкий нрав их приходит в волнение. Видел также, что живущие вне мира почему-то гораздо благоустроеннее и безмолвным умом взирают к Богу; но они полезны только себе, любовь их заключена в тесный круг, а жизнь, какую проводят, необычайна и сурова»¹²⁰.

Потому, св. Григорий решил создать себе средний путь, который примирил бы блага отшельников с невыгодами подвижников, заняв у одних собранность ума, а у других – старание быть полезным для общества.

Решающее значение в этой борьбе помыслов заняла любовь св. Григория к родителям: «она, как груз, влекла к земле.» Жалость к родителям, эта приятнейшая из всех страстей», побудила его избрать такой путь, который давал бы ему возможность уплачивать долг родившим за их постоянные заботы, и трепетание за сына, «как за глаз своей жизни», и удовлетворять своим душевным запросам¹²¹.

И вот, св. Григорий избирает «Царский путь»: он «отказывается от милой супруги и детей, от утех семейной и общественной жизни, богатство и власть не привлекают его, другим уступает он мягкие одежды, роскошные кудри, цирковые и театральные зрелища, а подклоняет свою выю под иго строгого целомудрия, по образу вечно-юных существ (ангелов)» ¹²². Вместе с тем, он отказывается и от приглашения св. Василия Великого разделить с ним отшельническую жизнь в Понте и остаётся при родителях «лелеять их старость, водить их за руку, угождать их возрасту». Здесь он находит возможность подвизаться в любомудрии: не показывая и вида, что трудится для жизни превосходнейшей, он, однако, всецело принадлежит ей.

Так, оставаясь в миру и разделяя деятельную жизнь христианских руководителей, примеры коих в лице отца епископа были у него на глазах, он хранил привязанность к жизни монашеской, которую полагал «не в месте пребывания, а в обуздании нрава»¹²³. Скромно, не занимая никакой должности и надеясь тем сохранить в чистоте своё сердце, он как бы отходит от жизни, и в то же время принимает в ней участие постольку, поскольку это нужно было для его сыновних обязанностей, вполне справедливо полагая, что «услуживая родителям, он служит Христу»¹²⁴. Создав себе, в своём сердце, пустыню среди многопопечительной жизни в епископском отцовском доме, он хочет уйти в себя, чтобы безраздельно сосредоточиться на любомудрии, чтобы предаться любимому богомыслию и философствованию, богатый материал для чего он собрал в минувшие годы. Служение в священном чине или, как он говорит, «церковная кафедра» была достаточна для него, но он всем существом своим хотел стоять вдали её: она казалась для него недосягаемой, и при том завидной, но опасной высотой, ― тем же, чем бывает солнечный свет для слабых глаз¹²⁵. Поэтому, от жизненных переворотов он ждал всего, только никак не того, чтобы быть на кафедре. Но Господь судил иначе...

Внешние и внутренние условия пастырской деятельности в IV веке. Взаимоотношение Церкви и государства в IV веке и его результаты для православия. Император Константин и его преемники. Преобладание ариан и гонения на православных. Григорий в Понте у Василия. Раскол в Назианзской епархии. Выступление Григория на служение Церкви. Насильственное посвящение его в пресвитера и его отношение к этому событию. Бегство в пустыню и возвращение. Апология удаления. Слова вступительные и слово о бегстве. Анализ их. Умиротворение раскола и слово о мире. Император Юлиан и его отношение к Церкви. Два слова на Юлиана царя. Анализ их. Участие Григория в делах Кесарийской Церкви и судьбе Василия Великого. Император Валент и его отношение к Церкви вообще и каппадокийской в частности. Смерть Кесария и Горгонии. Надгробные слова им. Избрание Василия архиепископом Кесарии и значение этого факта для последующей судьбы Григория. Сасимы и Анфим Тианский. Посвящение Григория в епископа Сасим. Отношение к сему событию Григория. Слова при рукоположении. Разрыв между друзьями из-за отказа Григория отправиться в Сасимы. Характер пастырского служения Григория в сане епископа Назианзской Церкви с 372 по 375 гг. Его поведение в общественных бедствиях: в голод, при возмущении народа против налогов и при производстве новой переписи. Анализ слов на эти случаи. Участие в судьбе бедных. Слово о любви к бедным. Черты частного душепопечения и пастырского ходатайства за этот период. Смерть отца. Надгробное ему слово. Смерть матери. Отношение Григория к Назианзской Церкви Удаление в Селевкийский монастырь св. Фёклы.

«Не благочестно и не безопасно преходить

молчанием мужей, прославившихся благочестием»

(твор. св. Григория Богослова, II, 146)

Четвёртое столетие было весьма знаменательным в жизни Церкви Христовой и в жизни греко-римского общества.

Став религией дозволенной, христианство необходимо вошло в тесное соприкосновение с государством, оказывая на него своё влияние и, в то же время, считаясь с тем или иным отношением к себе со стороны высшего представителя государства – императора. Поэтому, в судьбе Церкви теперь имеют громадное значение этот новый фактор, как следствие реформированного строя жизни. Если в предшествующее века Церковь Христова считалась с государственной властью, как своим врагом и, в лучшем случае, с мирным недругом, только до времени не поднимающим своего оружия на неё, но за то и не вмешивающимся во внутреннюю жизнь и строй её, то теперь, с IV века, появляются государи, которые непосредственным вмешательством в вероучение и строй церкви производят такое замешательство и нестроение, какие могут быть измышлены только силами ада. В политическом отношении четвёртый век называют временем агонии римской империи. Тотчас после смерти Диоклетиана громадная всемирная империя начинает распадаться, теснимая ото вне со всех сторон варварами и раздираемая внутренними раздорами кесарей за обладание императорской короной. Единая римская империя, при огромном скоплении народов, сохранявших свои законы, обычаи и самобытность и связанных с империей только внешним образом, ― уплатой податей и подчинением Римским проконсулам, ― стремится к разложению на свои составные части, как только всемогущий дотоле римский меч начал опускаться. Чрезвычайное расширение империи на Восток вызвало перенесение столицы в Византию и способствовало старому Риму обособляться и ковать ковы против молодой соперницы. Это стремление быстро было усвоено, между прочим, римскими епископами, проявившими склонность наследовать былое значение императорской власти и восстановить её под знаменем папского престола. Вместе с тем, давно понижавшееся состояние нравов вылилось в упадок их, обусловливаемый умалением веры в богов и распространением материалистических учений. Таким образом, начавшая политически дряхлеть империя обессиливается общественными нестроениями. Вместе с сим, своеволие и своекорыстие составляют отличительную черту в образе действий правителей этого времени. Напрасно с царского трона раздаются призывы к обществу на борьбу с глубоко внедрившимся злом. «Когда же, наконец, прекратится хищничество судей, когда исчезнет оно, повторяю я», – писал Константин Великий с исполненным горького негодования чувством. Всех подданных он призывал объявлять лично ему о беззаконных поступках правителей, судей, вельмож, даже друзей своих. «Смело являйся ко мне и всяк объявляй свою жалобу: я сам всё выслушаю и сам отомщу за себя»¹²⁶. Очевидно, велико было зло, глубока была порча государственной машины, если требовались такие призывы, едва ли достигавшие, впрочем, своей цели. Слишком неустойчиво было положение самих императоров, слишком сильно было влияние евнухов, легко продававшихся. «Золото всегда ниспровергало истину», – любил говорить св. Григорий, характеризуя нравы современников¹²⁷.

Плачевно было состояние народов при указанном облике правительственных чиновников: равнодушные к общественной пользе и занятые своекорыстными расчётами, они нередко являлись бичами подвластных областей. Народ угнетённый, заброшенный коснел в невежестве, грубости, лености, беспечности, дикости. «Бесчеловечие и жестокость одного к другому стали больше, нежели у варваров», – замечает св. Григорий¹²⁸.

Это было время, полное важных событий в области церковной жизни и религиозной мысли, – событий, имевших громадное значение на всю последующую судьбу Церкви. Покончив со своими врагами, – иудейством и язычеством, и завоевав себе право на почётное существование трёхвековыми страданиями, Церковь, возведённая из катакомб и пустынь на трон кесарей, вступает теперь в период своего внутреннего развития, развёртывается теперь во всём блеске и величии. Христианский гений проявляется во всех областях знания – в богословской догматике, священной экзегетике, истории, поэзии и пр., создавая золотой век христианской литературы. Обеспеченная со вне, церковь обращает свои силы на внутреннее своё развитие и на усвоение своего вероучения при помощи того наследства, которое завещала христианству языческая культура. Греческий пытливый ум пытается уяснить себе неизменный по существу истины веры в их научном понимании, и изложена с чисто-философской точки зрения и в их систематической последовательности. Но на этом пути его ждут разочарования... Ещё в III веке раскрытие христианскими апологетами догмата о. Св. Троице встречало оппозицию в христианах, воспитанных на началах гностицизма, отрицавшего Божество Иисуса Христа. Тогда появилось монархианство, или ересь антитринитариев, волновавшая церковь в III веке и открывшая путь к догматическим движениям IV века. Понятия единства и Троичности, формулированные церковью в учении о Боге Едином по Существу и Троичном в Лицах, не сразу было усвоено сознанием человечества, но, при отсутствии строго определённого богословского языка и при неопределённости терминов οὐσία и ὑπόστασις, оно бросало исследователей его из одной крайности в другую, создавая ереси Феодота Кожевника, Павла Самосатского, Праксея, Савеллия и др. Полемика с монархианством, вынуждая с особенной силой настаивать на различии Лиц Св. Троицы, послужила поводом к появленью среди Александрийских мыслителей идеи субординационизма, каковые идеи, доведённые в отношении Второго Лица Св. Троицы до крайности Арием, вылились в арианство, целое столетие глубоко и гибельно волновавшее Церковь Христову. Мы не будем подробно излагать движение мыслей в системе Ария, но для нашей цели достаточно упомянуть, что, являясь, в сущности, уступкой учению язычества о сообщении божества существом второстепенным и продолжением гностицизма с его рядом эонов между Богом и миром, арианство привлекало в себе одних из епископов обманчивыми формулами, других – боязнью впасть в унитаризм Савеллия, уже осуждённого церковью.

Споры с еретиками о Троичности и о Божестве Сына волновали Церковь и вели к раздорам и распрям. Константин Великий (306–337), занявший единодержавный престол после 18 летнего ожидания и устранения семи соправителей, был весьма огорчён, узнав об арианских спорах в Церкви, благоустроение которой он поставил делом своей жизни. «Возвратите мне мирные дни и спокойные ночи, иначе мне ничего не останется, как стенать и обливаться слезами! Доколе люди Божии взаимно разделяются гибельной распрей, могу ли я быть спокоен в душе своей» – писал он египетским христианам в послании с Осией Кордубским, считая эти споры личным делом между Александром, епископом Александрийским, и пресвитером Арием¹²⁹. Но как отношения, так и мероприятия Константина к этой распре были шатки и двойственны: то она представляется ему маловажной, то слишком важной. Восстановляя на первом Вселенском Соборе церковный мир и заботясь о соединении епископов, Константин не вникал в сущность спорного вопроса и не заботился о прочности соглашения сторон. Склонив всеми мерами арианствующих епископов на компромиссы и заставив большинством из них подписать Символ, не заботясь об одинаковом понимании некоторых его выражений, он считал, что арианская сторона сделала достаточно шагов к примирению. Нежелание же ревнителей православия быть в общении с еретиками, осуждёнными Собором, и участниками либерального богословствования показывало, по мнению Константина, их не миролюбие и тем самым ставило их в ряды врагов его дела. Репрессии Константина против столпов православия служат лучшим тому доказательством: св. Афанасий томился в изгнании, ариане же торжествовали и захватили большинство церквей.

Драма в семье Константина, вызвавшая смерть Криспа и Фаусты, 1-й жены Константина, кровавая тризна, справленная после его смерти сыновьями над членами императорской крови для устранения их от наследования управления провинциями, пощадившая, впрочем, двух мальчиков Галла и Юлиана, ряд кровавых интриг среди трёх главных наследников империи – Константина 2, Констанса и Констанция, выдвинувший на место единовластителя Констанция, – как нельзя более свидетельствуют о той порче нравов, которые воцарилась в тогдашнем обществе.

Констанций (337–361), воспитанный с детства в христианстве, ещё при жизни отца подпал влияние ариан, водворившихся в его семье в последние годы, и всю жизнь был послушным орудием в их руках. Если уже царствование Константина Великого доказало отчасти, что иногда покровительство государственной власти бывает вреднее и опаснее для христианства, чем прямое гонение, то царствование Констанция утвердило эту истину ещё более¹³⁰. Раздор, нравственный и физический, дух нетерпимости, водворившийся между разными частями христианского общества, – были первыми плодами религиозной политики Констанция. Вскоре еретические волнения охватили, как пламя, весь Восток, глубоко разъедая внутренний организм Церкви. Действительно царствование Констанция было эпохой самого широкого разлива арианских смут после первого Вселенского Собора. Хотя сами ариане разделились на множество отдельных партий, но все они были солидарны в одном – в упорной борьбе с православием и в насильственном пропагандировании своих заблуждений. Склонив на свою сторону императора и высших светских чиновников, ариане, под прикрытием государственной власти, действовали разрушительно в отношении к строю христианского общества, ещё не успевшему достаточно окрепнуть после трёхвекового давления язычества. Возведение на кафедру арианствующих епископов часто сопровождалось сценами насилия и даже убийства, как это, например, было при возведении и Григория в 341 году и Георгия 357 году на Александрийский престол.

Вот какую картину разгула и насилия ариан рисует нам св. Григорий Богослов. «Отечественные грады ниспровергнуты, тысячи людей падают, земля обременена пролитой кровью... Изгнан мир, похищено благолепие церкви... До того превращён порядок, что мы, сделавшиеся прежде из не-народа народом, из не-языка – языком, подвергаемся теперь опасности возвратиться в прежнее состояние. Оказывается, что удобнее было переносить злополучия и гонения, которые укрепляли и теснее нас соединяли, нежели теперь ослабевать, когда мы совокупились воедино... Во всём – в пищи, во сне, в позорных делах есть мера сытости только нет у нас конца взаимным поражениям из-за учения веры. Священники вооружаются на священников, сословия восстают с неистовством против сословия... Кто должным образом изобразит вполне наши бедствия: осквернение храмов, храмы, сделавшиеся кладбищами, описания имуществ, бесчестия, ссылки? Какой вымысел воспроизведёт столько несчастий – побои, смерть, – изведение на позор епископов, всенародное закалание пресвитеров, мужей, жен, юношей, старцев?.. И бедствия выше слова, и страдания выше сил повествователя... Столько мы терпели, что невозможно и пересказать всех бедствий!.. И это бедствие, худшее землетрясение и повальных болезней, объяло мятежным духом не одну какую-либо часть народа, но целым страны: оно разделило Восток с Западом, угрожая окончательным разрывом во мнениях. Это хуже варварского нашествия, ибо истребляются не дома и города, созидаемые руками, но расхищаются души»¹³¹.

Св. Василий Великий общее состояние Церквей сравнивает с морской ночной битвой, когда, по причине темноты, ряды кораблей не различают ни друзей, ни врагов.

«На море сильная буря. Вода бьёт клубом вверх. Стремительный дождь, порывистый ветер... По действию водяных валов, корабли сталкиваются взаимно. Полное отсутствие боевого порядка. Беспощадное убийство. Зловещий шум, смешанные крики, всеобщее смятение... Совершенное безначалие, беснование честолюбия между управителями, споры о первенстве на том или другом корабле, когда он погружается уже в глубину»¹³².

«Достояние Божие, дополняет св. Григорий, сделалось бойницей дьявола, здесь расположился он станом, здесь были воинство лжи, защитники обмана, бесовские полчища»¹³³.

Неимоверные бедствия и испытания наводили на современников думу о признаках скорого второго пришествия. «Боюсь, не есть ли настоящее уже дым ожидаемого огня, не вскоре ли после сего настанет антихрист и воспользуется нашими падениями и немощами, чтобы утвердить своё владычество?» – думал св. Григорий Богослов¹³⁴.

«За наши пороки, за овладевшее нами нечестивое учение о Св. Троице, постигли нас все сии бедствия и верх бедствий», – заключали православные¹³⁵.

И было чему ужасаться: Церковь находилась в опасности быть ниспровергнутой еретиками, «ибо одну часть церквей они уже имели в своей власти, на другую делали свои набеги, а третью надеялись приобрести полномочием и рукой царя, которая или уже была занесена, или, по крайней мере, угрожала»¹³⁶. В Сирии, Азии, Понте и Фракии встречаются только отдельные личности, посвятившие себя на борьбу с арианством. Остальной Восток, с Антиохии Сирийской во главе, был в распоряжении ариан¹³⁷.

Таково было положение церкви при Констанце. Таково же оно было и при других арианствующих царях до Феодосия Великого, особенно же при Валенте. Языческий историк Аммиан Марцеллин характеризует следующими чертами отношение Констанция к вере христианской. «Он смешивал совершенную и простую христианскую религию с ребяческим суеверием, и скорее посредством запутанного расследования, чем достойной организации, произвёл множество раздоров, и эти раздоры, когда они водворялись, он усиливал словесными спорами. Толпы епископов, разъезжавших туда и сюда на соборы, как они называют их, старались подвергнуть всякое постановление своему собственному решению, и через это Констанций серьёзно подорвал и расстроил почтовую службу империи»¹³⁸. А соборов при Констанции, действительно, было весьма много. Они совсем исказили истину Христову, обратив её в предмет взаимных препирательств.

Конец царствования Констанция (13 ноября 361 г.), вызвавший искреннюю радость и у язычников, так как этим открывался доступ к престолу последней надежде политеизма – Юлиану, и у христиан, выразитель взглядов которых блажен. Иероним воскликнул: «Господь пробуждается, Он повелевает буре; зверь умер, и спокойствие восстановилось»¹³⁹, – был началом выступления св. Григория Богослова на общественное служение Церкви Христовой. Трудно было предположить, чтобы в это опасное для православных время, требовавшее напряжения всех сил, скрылся и в безвестности проводил дни свои такой образованный, даровитый и преданный Церкви человек, как св. Григорий, чтобы он оставался равнодушным зрителем всех тех ужасов и бедствий, которые постигли Церковь. «Подобно тому, как александрийским арианам Промысл Божий противопоставил Дидима, так жившим в других местах – св. Григория Назианзина», – замечает Сократ схоластик¹⁴⁰.

Но обратимся к св. Григорию. Изменив данному св. Василию Великому ещё в Афинах обещанию жить и любомудрствовать вместе с ним, изменив не добровольно, а в силу превозмогания закона, повелевающего служить родителями над законом товарищества и взаимной привычки, св. Григорий остался дома, "с насилием обуздав желание видеться с другом». Он хотел, как мы видели, сочетать блага монашеского уединения с благами жизни в миру. Он вёл аскетический образ жизни, спал на полу, одевался в грубые одежды; «сладкою приправою была у него соль, приятен кусок хлеба, питие трезвенное – вода»¹⁴¹. Дни он проводил в труде, а ночи в молитве. Находя счастье в безмолвии и самоиспытании, он горько жалуется на необходимость при управлении имениями отца входить во все хозяйственные мелочи и надзор за слугами, делавшими эту его обязанность сетью погибельной. Эта невольная суета обращает мысль его к тому пустынному житию, в которое звал его Василий¹⁴², и он находит выход из своего положения, «примиряет требования обещания и долга намерением и предложением Василию Великому от времени до времени посещать друг друга»¹⁴³. Обменявшись с ним несколькими письмами с ироническими замечаниями об условиях жизни, – св. Василий Великий иронизировал над грязью и ненастьем Тиберинского округа, в коем жил св. Григорий¹⁴⁴, а св. Григорий над торгашескими наклонностями кесарийцев и другими невыгодами жизни в том городе, – и получив от него поэтическое описание избранного им уголка для уединения в Понте, св. Григорий решается навестить его и отправляется «Εἰς Βασιλείανˮ, – т. е,, играя именем св. Василия Великого, он означает им и место пребывания св. Василия Великого, и царство мира, открываемое ему пустыней.

Не раз впоследствии св. Григорий вспоминал то блаженное время, когда они, среди подвигов молитвы, поста и уединения, возили на плечах «телегу в гору с Авгиевым навозом для заравнения оврага», носили дрова и воду, тесали камни и сажали деревья. Золотой явор, посаженный «изнурённым монахом», остался, напоминать св. Василию Великому о друге. Питались они таким хлебом, что «зубы скользили по кускам, а потом вязли в них и с трудом вытаскивались, как из болота». И если бы не своевременная помощь Эммелии, матери св. Василия Великого, то подвижников давно не было бы в живых¹⁴⁵. Но среди монастырских и духовных и физических трудов, друзья не забывали своих учёных занятий: они сделали сборник ценных извлечений из творений Оригена, под именем «Филокалия, – выбор полезного для любословов», который впоследствии св. Григорий послал на память Феодору, епископу Тианскому¹⁴⁶.

В то время, когда св. Григорий наслаждался созерцательной иноческой жизнью в Понтийском уединении, в его отсутствии дома произошли обстоятельства, требовавшие присутствия при отце-епископе философски и богословски образованного сына.

Дело в том, что неопределённая сама по себе и затемнённая различными диалектическими тонкостями система Ария давала широкий простор в её понимании и толковании, что послужило основанием к возникновению среди ариан несогласий и распадению на партии, разногласящие в определении природы и отношении Сына Божия к Отцу. Так появились полуариане, аэциане, евномиане, аномеи и др. «Греческая софистика говорит проф. И. Ковальницкий, соединилась с римским юридическим формализмом и адвокатской казуистикой, и появился длинный ряд вероопределений, полных намеренной неопределённости, двусмысленности, умолчаний, дающих полный простор произвольным толкованиям, – этих вероисповеданий без веры, написанных слогом антихриста, чтобы прельстить простодушных»¹⁴⁷. Ещё на Первом Вселенском» Соборе выражение «ομοούσιος» ― единосущный ― вызывало нежелание многих ариан согласиться на внесете его в Символ, хотя они, в то же время, отвергали и учение Ария о тварности Логоса, как учение противное сущности христианства. Одни из таких признавали Сына Божия «ὁμοιούσιος" ― подобосущный Божеству, – отчего и известны под именем омиусиан или «полуариан». Другие изобрели выражение «ἀvóμοιον» ― Сын, не сходный с Отцом. ― Это «аномеи»¹⁴⁸ и т. д. Выходя из того положения, что символ должен был составлен только из выражений, находящихся в Св. Писании, многие епископы смущались термином потому особенно, что слово это ни библейское. В то же время они склонялись к символам Ария и других партий, имевших каждая свой символ, общим сходством коих была тенденция затмить и обратить в ничто догматику, принятую на Первом Вселенском Соборе¹⁴⁹.

Вращение в области трудных метафизических вопросов об отношении между собой двух естеств в Лице Иисуса Христа было доступно людям с сильным логическим мышлением и богословски образованным. Император же Констанций, не обладавший ни тем, ни другим, склонился, однако, по проискам ариан, к полуарианскому символу. Созванные им соборы Сирийский 357 г.; Селевкийский ― 359 г. в Исаврии и одновременно Риминский в Италии отвергли и осудили «единосущный», одобрив полуарианский символ, составленный на Сирийском соборе. Император потребовал принятия этого символа во всей империи, угрожая изгнанием тех епископов, которые отказывались бы от принятия его.

Потому ли, что к полуарианскому символу склонялись также авторитеты, как Евсевий Никомидийский и известный учёный Евсевий Кесарийский, или по недостатку осмотрительности, но, во всяком случае, не по отступлению от веры Никейской, не из страха и человекоугодия, Григорий-отец подписал этот обольстительный документ. «Чернило не очернило его души, хотя и был уловлен по простоте, и, имея не коварное сердце, не уберегся от коварства», ― так оправдывал его сын¹⁵⁰. Правда, случай такого подписания не единственный в то время: опасаясь упрёка в савеллианизме, обычном в то время для не следовавших Сирийскому символу, подобный же символ подписал и Дианий Кесарийский¹⁵¹, патрон св. Василия Великого, настолько увлекшийся Георгием Каппадокийцем, склонявшим его к полуарианству, что принял сторону противников св. Афанасия Александрийского.

Как бы то ни было, но монахи Назианские, в простоте сердца, державшиеся не умозрительных богословствований, а веры св. Афанасия, возмутились поступком своего епископа Григория-отца и произвели раскол в церкви. Счастливой и доселе мирной епархии грозили осложнения. При таких обстоятельствах присутствие Григория-сына сделалось насущной необходимостью для старика-отца, «как опора и жезл старости»¹⁵².

Паства Назианзская, желая в такое тревожное время слышать красноречивого оратора, присоединила свои просьбы к намерению епископа¹⁵³. Поэтому, уединение св. Григория было прервано: «извлекли из твердыни пустыни и как молодого пса не худой породы вывели против лютых зверей-еретиков»¹⁵⁴.

Отец знал образ мыслей своего сына, знал о любви к уединённо-созерцательной жизни, о его высоком уважении к сану служителя алтаря и о не желании связывать себя узами пастырского служения. Несомненно, что крепкая вера Григория, его ясное понимание церковных догматов, способность к борьбе с еретиками, при обширных познаниях, как в светских науках, так и в слове Божием, были необходимы Церкви в такое смутное время. И вот св. Григорий был принуждён отцом и паствой принять посвящение в пресвитеры¹⁵⁵. Это произошло в праздник Рождества Христова 361 года.

Хотя такого рода насильственные избрания и посвящения в священный сан были обычным явлением того времени, но внезапно причинённое насилие ― τυραννίσα – как громом поразило св. Григория своей неожиданностью и «заставило его переступить скромность, к которой он приучал себя всю жизнь»¹⁵⁶. Живо представилось ему, что его новое звание не только не совместимо с исконным желанием пустынной жизни, но и противоречит ему, и принуждает его навсегда отказаться от него. Теперь привязанность к благу безмолвия и уединения овладела душой св. Григория ещё сильнее. Видя, что на заветную мечту его, лелеянную им сначала сознательной духовной жизни, поддерживаемую в нём предшествовавшими обстоятельствами его жизни, способствовавшими дать Богу даже обет безмолвия, мечту, уже начинавшую осуществляться в Понтийском уединении, сделано покушение, ― Григорий не мог вынести такого принуждения, не допустил ввергнуть себя в мятежи и насильно отвлечь себя от такой жизни, как бы от священного убежища. Более чем когда-нибудь казалось ему, что «лучше всего, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собой и Богом, жить превыше видимого, носить в себе божественные образы, всегда чистые и несмешанные с земными и обманчивыми впечатлениями, быть и непрестанно делаться истинно чистым зерцалом Бога и божественного, приобретать ко свету свет, ― к менее ясному лучезарнейший, пожинать уже упованием блага будущего века, сожительствовать с Ангелами, и, находясь ещё на земле, оставлять землю и быть возносимым Духом горе»¹⁵⁷.

Эту его духовную муку ещё более увеличивали соображения о высоте, святости, важности его нового сана с одной стороны, и сознание своих немощей, недостоинства и неподготовленности ― с другой. Неудивительно, если св. Григорий так сильно скорбел по поводу случившегося с ним, что «забыв всё ― друзей, родителей, отечество, род, как вол уязвлённый слепнём, ушёл в Понт, надеясь там, в божественном друге найти себе врачество от горести»¹⁵⁸.

Имея теперь полную возможность разобраться в своих мыслях и чувствах, Григорий, при помощи Василия, умерил свою скорбь. В самом деле, какие побуждения руководили его отцом, когда он насильно возводил его на один из низших престолов?¹⁵⁹ Только добрые: желание духовными узами связать и привлечь его на служение Церкви, которой и сам он служил много лет, желание почтить сына предоставлением ему лучшего из того, чем он сам обладал. Только отеческая любовь заставила его сделать сыну это невольное, но необходимое огорчение. Но не сам ли Григорий дал первый обет быть отцу жезлом в старости и опорой в немощи¹⁶⁰, ради чего он уже принёс однажды жертву, отказавшись от отшельнической жизни? Он всегда считать себя в долгу у родителей за рождение и образование¹⁶¹. Теперь, когда к нему предъявлен иск по этому векселю, имел ли он право отказываться от уплаты по нему?

«Нестерпимо стало мне, повествует он, после стольких жертв навлечь на себя гнев и лишиться родительского благословения, ради которого иные предпринимали недобрые средства»... Поэтому, «не лучше ли быть честно побеждённым, нежели одержать победу с вредом и незаконно»?¹⁶². Правда, уплата представляется таковой, что сопряжена с необычайной трудностью, с возложением ига Христова, при том в такое лукавое время, когда сыны благодати отверглись и стали сынами отступления, когда наступила как бы беспорядочная ночная битва, когда потребны долговременное любомудрие и особенная опытность¹⁶³. Григорий по совести не считает себя подготовленным и потому признаёт не безопасным принять на себя попечение о душах и посредничество между Богом и человеком. Памятны ему прещения Божии на недостойных служителей–Надава, Авиуда, Илия, Озу и др. Но памятно ему и вразумление Ионы, к Божиим намерениям осмелившегося присоединить свои соображения¹⁶⁴. Ему думалось, что «хорошо и уклоняться несколько от призвания Божия, как в древности поступил Моисей, а после Иеремия, но хорошо и поспешать с готовностью на глас Зовущего, как Аарон и Исаия»¹⁶⁵.

Долго Григорий боролся с мыслями, придумывая, как поступить, находясь между двумя страхами, из которых один принуждал его остаться внизу, а другой ― идти вверх. Поэтому, он колебался то в ту, то в другую сторону, подобно струе, гонимой противными ветрами. Наконец, страх оказаться непокорным превозмог другие соображения. Осталось ли бы какое извинение и место к оправданию Григория, если бы стал дольше упорствовать и отрицаться от возлагаемого на него ига служения?¹⁶⁶. Не было бы ли это дерзостью или непокорностью, а вообще невежеством?

Такими размышлениями св. Григорий смягчил свою душу как огонь – железо, и успокоил её. В помощники к сим размышлениям он взял время, этого наилучшего целителя душевных ран, и в советники – Божия оправдания, которым верил он всю жизнь. И потому, когда добрый отец, изнемогающий от старости и желания иметь сына при себе, прислал ему настойчивую просьбу, почтить последние дни его жизни и возвратиться, просьбу, поддержанную и пасомыми, среди коих внезапное и тайное удаление его произвело большой соблазн и различные толки, то Григорий «опять пускается в глубину, убоявшись слёзных отеческих угроз, ибо опасно было, чтобы нежность не обратилась в клятву: ибо таково бывает разгневанное простодушие»¹⁶⁷.

Возвращение св. Григория домой и его три первые Слова были началом его пастырской, вообще, и проповеднической, в частности, деятельности.

Это произошло в 362 году. Отсутствие Григория продолжалось недолго: в день таинства ― Рождества Христова ― он был помазан, в день таинства ― Крещения Господня ― удалился ненадолго; в день таинства ― Пасхи ― возвратился¹⁶⁸. Так как его удаление произвело в обществе неблагоприятное впечатление и породило разные толки о причинах удаления, то не без особенного намерения днём своего возвращения он избрал праздник Пасхи, как символ мира, почитая этот день самым приличным временем для примирения с раздражённой против него любовью отца и паствы Назианзской.

Просветимся торжеством, ― говорил он в своём вступительном пастырском обращении к народу, ― «и обнимем друг друга... Уступим всё Воскресению; простим друг друга, ― я, подвергшийся доброму принуждению, и вы, употребившее доброе принуждение"¹⁶⁹ Слегка коснувшись мотивов своего бегства, Григорий восходит к идее праздника и в связи с ней даёт ряд назидательных мыслей. Исходя из события Воскресения Господа из мёртвых, он зовёт и себя и слушателей к обновлению духом, к возрождению, к умиранию для греха и к восстановлению себя в новую тварь. Добровольное предание Господа на заклание обязывает и верующих в Него предать самих себя всецело в жертву Богу... «Сделаемся богами ради Его, ибо и Он стал человеком ради нас»¹⁷⁰. Указав, затем на своего отца, как на пример безраздельного служения Христу, отдавшего и себя самого и своё имущество и, что дороже всего, своего сына, св. Григорий убеждает пасомых быть послушными зову их пастыря, которого характеризует евангельскими чертами¹⁷¹.

Казалось бы, что этого вступительного слова, дышащего смирением и любовью о всепрощении, было бы достаточно для того, чтобы примирить возмущённое чувство Назианзцев и умиротворить их, предав забвению случившееся. Но брожение в народе было сильнее, чем думалось. О причинах покорности и перемены в мыслях Григория всякий говорил и думал по своему: (одни одобряли его поступок, другие, водимые своими личными чувствованиями, судили более или менее пристрастно. Одни, например, обвиняли Григория в неустойчивости и легкомыслии, выразившихся в презрительном отношении к Божественным установлениям и к самим избирателям¹⁷². Другие догадывались, конечно, ошибочно, что посвящением на один из низших престолов не удовлетворено честолюбие Григория, желавшего большего, а потому устыдившегося сей низшей степени. Эта догадка была во вкусах того времени, когда люди, скудные благочестием, с неумытыми руками и нечистыми душами, смотрели на престолы, как на предмет соискательства из-за земных выгод¹⁷³. Третьи присовокупляли, что св. Григорий не оправдал возлагавшихся на него надежд, потому что оставили паству без руководства, опасаясь Юлиана, только что воцарившегося тогда. На все такого рода догадки, и несправедливые и обидные, Григорий счёл нужным ответить более подробным словом, в котором изложил причины и бегства своего и возвращения, а также свой взгляд на достоинство и задачи пастырского служения. Разумеем классическое «Слово о бегстве»¹⁷⁴, всегда высоко ценившееся Церковью и вызвавшее к жизни и другие подобного же рода труды, как «Слова о священстве» св. И. Златоуста и «Об обязанностях» св. Амвросия Медиоланского.

Но прежде чем произнести это знаменитое слово, св. Григорий Богослов счёл нужным обратиться с обличением «К призвавшим вначале, но не сретившим», ― к тем лицам, которые, содействуя возвращению его из уединения, не оказали достаточного внимания к нему и даже не пришли в церковь встретить его и выслушать его вступительное слово.

«Даже как странника не ввели в храм... Для чего то, что желали получить, пренебрегаете по получению, спрашивал он? По-видимому, лучше умеете желать нас, когда нас нет, нежели пользоваться от нас, когда мы с вами»¹⁷⁵. Этим равнодушием и невниманием они так огорчили его, что «и праздник не в праздник сделали »... «Таков закон, по которому удобно пренебрегается всё, что удобно препобеждается».

Указав, затем, на необходимость тесного единения пастыря с пасомыми и особенно в наступившее тревожное время, Григорий просит своё малое стадо оказать ему любовь, равную его любви, чтобы под его водительством, при помощи Св. Духа, пройти царским путём среди искушений и соблазнов. Слово о бегстве и как важен сан священства, и каков должен быть епископ», вероятно, произнесено было только в оправдательной своей части, литературно же была обработано впоследствии. Оно представляет собою особенную ценность, как по обилию и богатству мыслей, так и по художественному выражению их. Открывая своё сердце и его внутренние движения для тех, кто особенно тщательно наблюдал за всеми его поступками¹⁷⁶, пресвитер Григорий, кроме известных уже нам мотивов неожиданности посвящения, приводит новые основания, как своего удаления, так и возвращения. Подробно и картинно раскрывая упомянутые причины, Григорий говорит, что одной из них был, между прочим, низкий уровень духовенства, за которое ему приходилось краснеть, при чём общее стремление к учительству сделалось исключительным пороком его времени. Между тем, «не одно и то же значит водить стадо овец или волов и управлять человеческими душами». Умение пастырствовать таково, что в нём «и глубокая старость― недолговременная отсрочка»¹⁷⁷, «ибо всякий скорее принимает в себя в большей мере малый порок, нежели высокую добродетель в малой мере». Опасаясь оказаться худым живописцем чудной добродетели, всякий пастырь, а, следовательно, и сам Григорий, должен «не знать даже меры в добре и восхождении к совершенству»¹⁷⁸. А это возлагает на пастыря долг и своего личного совершенствования и заботы о преуспевании в нём пасомых. Сравнив духовное руководство с врачеванием и частное душепопечение с искусством ухаживающего за зверями, приспособительно к свойству и характеру каждого зверя, Григорий одним из могучих средств пастырского воздействия считает «раздаяние слова», но не то «корчемствование» им, которое замечается у суесловов, употребляющих часто слово и для забавы. Вследствие такого взгляда на пастырское служение, уступить поле деятельности желающим прибытков, чтобы самому «раскланявшись с морем и выгодами издали, лучше жить с небольшим и скудным куском хлеба и влачить дни в безопасности и безмятежна чем кидаться в бо́льшую опасность и возбуждать смех»¹⁷⁹.

Таким образом, в этом программном Слове намечены основные черты будущего пастырского служения Григория: всё для паствы, ничего для себя; бесстрашная и неумолкаемая проповедь, чистая и беспримесная правдивость, подвиги в уединении и аскетизм в постоянном общении с миром.

На пути открывшегося пастырского служения Св. Церкви Григорию предстояло, прежде всего, позаботиться об уничтожении раскола, произведённого в Назианзской общине неосторожной подписью его отцом полуарианского символа. Раскол был так силён и глубок, что угрожал единству Назианзской Церкви. Отделившиеся завели себе особых священников, поставленных посторонними епископами. Произошёл формальный разрыв, особенно опасный в то тревожное время и угрожавший надолго изгнать мир из епископии Григория. Иного усилия, красноречия и пастырского такта требовалось для излечения нанесённой раны. И мы видим, что св. Григорий оказался на высоте своего призвания, показав правильное понимание духа и нужд времени и глубокую любвеобильную терпимость к согрешившим и обидевшим, терпимость, ярко характерную во всей его последующей пастырской жизнедеятельности.

Вопросу «О мире и по случаю воссоединения монашествующих» посвящено Слово 6-е¹⁸⁰. В нём, упомянув о предшествовавшем своём молчании, вызванном более чем равнодушным отношением верующих к его проповеднической деятельности, ― а св. Григорий в ней то и полагал огромную силу и значение, ― с другой, скорбными молитвенными воздыханиями и трудами по поводу разъединения, результатом каковых явилось «отриновение на некоторое время на ряду с другими удовольствиями и самого слова», ― Григорий подробно восхваляет блага мира и осторожно касается причин разрыва. «Похвальна ревность по благочестию, говорит он, ибо несогласие за благочестие гораздо лучше согласия какой-нибудь страсти, но, тем не менее, вражду отделившихся похвалить нельзя: всем нужно беречь единство своей Назианзской Церкви, этого, хотя малого стада, но отличавшегося безмятежием и непоколебимостью в православии и державшегося подобно Ноеву ковчегу среди всемирного потопления в арианских смутах. Отверзать двери Церкви в такое опасное время непозволительно. Тем не менее, с возмутившимися братски, а не злонамеренно, Григорий и поступил по-братски: и самих отделившихся, и их, в сущности, незакономерно поставленных пресвитеров, он принял в братское общение, каковой мудрой снисходительностью был обеспечен мир. При том, все знали, что неосторожность подписи была следствием ухищрённых писаний и речений, так как все были уверены в православном образе мыслей своего епископа, чему доказательством служит скорое возвращение отдалившихся. «Все знали, объясняет св. Отец, что он не погрешил мыслью, и чернило не очернило его души, хотя и уловлен в простоте, и имея нековарное сердце, не уберёгся от коварства»¹⁸¹. Достойно замечания скромность св. Григория, по которой он всё дело умиротворения относит к молитвам и увещаниям отца, а сам он «помогал только ему, как бы сопутствовал и следил за ним». Таким образом, внутренний мир был восстановлен, недоразумения устранены и Назианзская Церковь во всё время пастырского служения Григория пользовалась благами согласия.

В то время, когда Григорий занимался умиротворением и благоустроением внутренних дел паствы отца и своей, над горизонтом Церкви Христовой скоплялись чёрные зловещие тучи.

13-го ноября 361 года умер покровитель арианства Констанций, процарствовавши 25 лет. На императорский престол вступил его племянник Юлиан, сын Юлия Констанция, родного брата Константина Великого, от второй жены его Василины, христианки. Спасшийся в христианском храме от смерти во время избиения членов дома после смерти Константина Великого, воспитанный в христианстве, крещённый и даже посвящённый в чтеца, Юлиан перенёс на религию понятную ненависть к убийце его семьи. Рано он стал почитателем язычества, восстановление которого в реформированном виде казалось ему его жизненным призванием. Воспитанный худыми представителями христианства, сначала в одном Каппадокийском замке и переселённый затем в Никомидию, он завязывает здесь тесные сношения с тогдашними учёными представителями язычества Ливанием, Максимом и Фемистием, кои посвящают его в языческие мистерии. В 354 году брат его Галл был убит. Такая же участь грозила и Юлиану. Но заступничество императрицы Евсевии спасло его. Его отправили для окончания образования в Афины, где он и встречается с Григорием, который своим проницательным оком провидел истинную сущность его¹⁸². В 355 году Юлиан был назначен правителем Запада, где он обнаружил большие административные и военные способности и заслужил любовь солдат варваров открытым почитанием древних богов и, в особенности, тавроболиумом, обрядом снятия с себя св. крещения и возвращения к язычеству¹⁸³. Всем этим он достиг того, смерть Констанция открыла Юлиану бескровный путь к единодержавию.

Кратковременное царствование Юлиана ― 1 год, 7 месяцев и 14 дней, с 13-го ноября 361 г. по 27-е июня 363 г., ― было полно событий, перемен и планов. Все его предприятия имели одну главную цель ― ослабить и уничтожить христианство и возродить древнее язычество. Для достижения этой цели он возвратил из ссылки всех ересиархов, запретил христианам образование у языческих риторов, лишил христиан льгот и удалил их от должностей при дворе и по управлению, как дело, якобы, несовместимое со смирением христианским; вместе с сим он отнимал у христиан

храмы и имущества¹⁸⁴. Для поднятия язычества он употреблял не только свой личный пример приверженности к нему, но и путь возрождения языческих учреждений. Лично он был усерднейшим из жрецов, хотя часто и одиноким. Он, окружил себя учёными софистами, которых успел наметить во время своего образования и которых называл «товарищами»¹⁸⁵. Языческие же учреждения он хотел оживить привнесением из христианства черт благотворительности, монашества, проповеди и проч.

Стремясь уничтожить и унизить Церковь в лице её достойных представителей, Юлиан не оставил без внимания известных ему по Афинам великих Каппадокийцев ― Григория и Василия, коих он несомненно почтил бы честью Циклопа, т. е. последних соблюл бы на погибель». Первое столкновение Григория с Юлианом произошло по поводу распоряжения Юлиана об отобрании и уничтожении христианских храмов. Это повеление царя коснулось и Назианза.

«Стрелки, рассказывает св. Григорий, ― посланные царём отнять или разрушить у назианзийцев храм, после нападения на многие другие места, с такой же дерзкой мыслью пришли и сюда, и начальник, по царскому указу, стал требовать храма»¹⁸⁶. Но Назианзская паства, во главе с епископом Григорием, так единодушно протестовала против такого насильственного захвата, что воины уступили и не тронули храма¹⁸⁷. К счастью, неожиданная смерть Юлиана в персидском походе прервала сей замысел царя, «этого злого порождения того времени»¹⁸⁸.

Смерть вероотступника произвела, понятно, разное впечатление на его подданных: язычники скорбели, христиане торжествовали и свою радость выражали повсюду в церквах, на гробах мучеников и даже на зрелищах. Особенно велика была радость в Антиохии, которая, в случае благополучного исхода персидской войны, одна из первых подверглась бы применению новых мероприятий для возвеличения язычества, созревших в голове Юлиана. Для увековечения памяти почившего императора, так много потрудившаяся для восстановления демонического идолопоклонства и для поругания честного имени Христова, лучшие риторы того времени ― Ливаний, Каллист и др., составили ряд панегириков Юлиану. В противовес им, св. Григорий, от имени своего и Василия, как лиц, знавших Юлиана и как представителей того красноречия, лишить христиан обучения которому пытался он, «за этот удар ногою», посвятил два обличительных Слова на царя Юлиана¹⁸⁹, с целью «пригвоздить к позорному столбу постыдные деяния его и воздвигнуть ему памятник выше столпов Ираклиевых, который бы обличал изменника и устрашал других отваживаться на подобное же восстание против Бога»¹⁹⁰.

Хотя Слова эти св. Григорий обещался создать не по подражанию мерзким речам и суесловию», т.-е., не по правилам языческого ораторства, ибо «вся сила и учёность века сего во тьме ходит и далека от света истины»¹⁹¹, однако, по существу, они представляют собой образец судебных речей того времени, так как составлены по плану произведений этого рода. В Первом Обличительном Слове св. Григорий, воздав Богу благодарение за избавление Церкви от гонителя и указав библейские примеры чудесного вспомоществования Божия своему народу, шаг за шагом излагает жизнь и факты христоборческой политики Юлиана и изображает процесс постепенного развитая в нём христоненавистнических начал, по мере знакомства его с языческой литературой и с участием в разного рода волхованиях, гаданиях и суевериях. Такая подробная история злодейства под личиной кротости и злонравия должна была, по мысли автора, остаться для потомства тем же, чем бывает надпись на памятнике.

Во 2-м Слове св. Григорий излагает обстоятельства последних месяцев жизни Юлиана и его смерти, повествует о его стараниях натравить на христиан иудеев, о замыслах, связанных с персидским походом, и даёт общую оценку его личности и деяний.

Исключительные по слогу и настроению, речи эти могли бы дать повод обвинять их автора в недостатке корректности, в отсутствии христианского смирения, в запальчивости суждения, ― чувствах, столь чуждых св. отцу. Но сделать это нет особенно прочных оснований. В самом содержании Слов проведена всюду возвышенная нравственная тенденция, а объяснение фактов жизни Юлиана обставлено, большей частью, мыслями христианского нравоучения. Автор сам заявляет, что он говорит по закону, который повелевает не радоваться падению врага, и что от того, кто устоял, требуется сострадание»¹⁹². Св. Григорий зовёт, далее, современных христиан не к отмщению, что естественно было ожидать, а к всепрощению. «Простим во всём, говорит он, и чрез то соделаемся лучше наших обидчиков и станем выше их»¹⁹³. Если же Св. Григорий не находит возможным сказать об отступнике ни одного хорошего слова, то это понятно: христиане не могли простить Юлиану того переворота, которого причиной был он, гоняясь за осуществлением гибельной химеры ― восстановить язычество. Нужно принять в соображение и обстоятельства того времени, когда соблазна, произведённый Юлианом, был весьма силён и опасен для Церкви. В этом случае св. Григорий был только выразителем общественного мнения своего времени. Правдивые резкие отзывы и яркие порицания, являясь отголоском ужаса, возбуждённого в христианах преследованиями Юлиана, были, пожалуй, необходимы в целях удержания слабых христиан от сочувствия язычеству. Для язычников же пример Юлиана был ясным показателем тех результатов, к которым ведёт возвращение к старой языческой религии. Поэтому, чувства негодования оратора вполне понятны. Если-бы, наконец, в Словах св. Григория и было что-либо обидное для Юлиана, то нужно принять во внимание, что во время борьбы на жизнь и на смерть между христианством и язычеством и невозможно требовать хладнокровной оценки язычества со стороны христианских учителей.

С 368 года, с произнесения или составления помянутых двух Слов на царя Юлиана, до 369 года, до надгробного Слова младшему своему брату Kecapию, св. Григорий не произносил Слов. Обет безмолвия, о котором он говорит в надгробном Слове Кесарию¹⁹⁴, был наложен им на себя из-за той же любви к уединённо-созерцательной жизни, которая препятствовала ему идти на поприще общественного служения. Возможно, что кроме этой аскетической, так сказать, причины, у св. Григория были и другие цели, ― например, научить слушателей быть более внимательными к его пастырскому слову или показать любителями пустых словопрений и богословствований, что к слову Божию надо относиться благоговейно. Попытаемся изобразить деятельность св. Григория в эти шесть лет на основании тех немногих данных, которые, хотя отчасти, открывают завесу рассматриваемого периода жизни и деятельности Григория.

В это время св. Григорий принимал деятельное участие в делах митрополии Кесарийской и в судьбе своего друга, св. Василия Великого.

В 362 году предстоятелем Кесарийской Церкви был избран Евсевий. Его избрание разделило народ и епископов на множество партий и возбудило неудовольствие Юлиана, с войском приближавшегося в то время к городу. Епископы, крестившие и поставившие Евсевия, лишь только разъехались, как начали сговариваться уничтожить сделанное и свергнуть Евсевия, выбранного, якобы, не по закону. Очевидно, ими руководили своекорыстные расчеты: из-за раздоров на митрополичьем престоле они желали извлекать свои выгоды, хотя, несомненно, действовали в руку еретиков-ариан. От имени отца, участвовавшего в поставлении Евсевия, св. Григорий дал твёрдый и решительный ответ против предложения пересмотреть эти дела, чем и восстановил колебавшийся мир в Кесарийской Церкви¹⁹⁵.

Между тем, царь приближался к городу, и его положение было «как бы на острее бритвы». Областной начальник, недружелюбный новопоставленному, угрожающе писал рукополагавшим епископам и, конечно, Григорию старшему, чтобы они обвинили Евсевия. Ответ Григория, составленный, несомненно, его сыном, удивил своей смелой правдивостью не только начальника, но и царя. В нём слышится твёрдая защита права Церкви решать вопросы внутреннего самоуправления самостоятельно и независимо от вмешательства власти гражданской. «Достопочтенный правитель», ― писал Григорий, ― «мы во всех своих делах имеем Единого Судью и Царя, против Которого ныне все восстают... Для вас удобно сделать нам насилие.., но никто не отнимет у нас права располагать собственными нашими делами»¹⁹⁶. Юлиан уступил такому отпору.

Но если в этих делах участие св. Григория было косвенным, как соединённое с поступками отца, то в деле св. Василия Великого св. Григорий показал себя среди пастырей Церкви твёрдым и мудрым блюстителем правды и мира.

В 363 году св. Василий Великий внезапно был рукоположен в пресвитера. С ним повторилась та же история, что и со св. Григорием. Смущённый, он ищет сочувствия и поддержки у друга, который и оказывает ему эту услугу.

«И ты взят в плен, писал ему св. Григорий, как и я, ― ты включён в список. Хотя обоим нам по сердцу любомудрие тихоходное, но пока не уразумею домостроительства Духа, надобно терпеть и не посрамить, как надежду возложивших на нас своё упование, так и собственную нашу жизнь»¹⁹⁷

А надежды, действительно, возлагались большие. Неопытный в богословии и нетвёрдо державшийся на престоле, Евсевий в молодом блестящем ораторе и богослове Василии Великом искал поддержки, и помощи в несении бремени пастырских трудов. И он нашёл её. Василий Великий, хотя занимал второе место по кафедре, но фактически обладал первенством¹⁹⁸: он был у предстоятеля добрым советником, правдивым предстателем, истолкователем слова Божия и самым верным и деятельным работником. Но вскоре Евсевий в рассуждении св. Василия подвергся человеческой немощи: он стал завидовать славе и популярности своего пресвитера, горячие чувства к нему начали охладевать и он даже лишает св. Василия пресвитерства. По совету Григория, Василий удаляется в Понтийское уединение, куда на некоторое время сопровождает его и Григорий. Удаление Василия произвело в Церкви Кесарийской раскол. Монахи, любившие Василия за благочестие и ораторство и имевшие Евсевия на подозрении, вследствие его поставления, возмутились и отделились от Евсевия.

Но кроме этой внутренней смуты, Церковь Кесарийская подверглась «вдруг налетевшей градоносной туче, угрожавшей пагубой всем Церквам, над которыми разразилась». Разумеется «златолюбивейший и христоненавистнейший царь» ― Валент (364–375 г.), занявший престол императора Востока после краткого царствования Иовиниана (27 июня 363 г. ― 16 февраля 364 г.), преемника Юлиана, и оставивший по себе в церковной истории печальную память своим арианством и преследованием православия¹⁹⁹. Новый царь, трусливый и мнительный, всецело подпал влиянию придворных ариан, ― епископа Евдоксия (он же и крестил Валента в 367 г.) и жены царя Альбы Доминики. Всё это не обещало Церквам мира, а, напротив, сулило гонения и разорения. Об этом и свидетельствуете Григорий, когда называет Валента «гонителем после гонителя, хотя не отступником, но хуже отступника», и мрачными красками описывает его преследования христиан²⁰⁰.

Положение Евсевия Кесарийского, при предстоявшей борьбе с арианством и при внутреннем раздоре, было настолько затруднительно, что он обратился за помощью к Григорию с приглашением его на соборное совещание. Пользуясь этим обстоятельством Григорий в трёх письмах к Евсевию смело и правдиво доказывает несправедливость его поведения по отношению к Василию и умоляет примириться с ним ради восстановления мира церковного и возвращения к себе ревностного слуги, предлагая себя в роли посредника²⁰¹. «Приглашая меня и унижая Василия, пишет он, ты поступаешь почти так же, как если бы кто одного и того же человека стал одной рукой гладить по голове, а другой бить по щеке, или, подломав основание дома, начал расписывать его стены и украшать наружность²⁰². В то же время он склоняет и Василия оставить пустыню «ради времени этого и их зверей, нападающих на Церковь», и зовёт его к Кесарию в виду происшедшей к лучшему перемены в расположении Евсевия, охотно вызываясь, если нужно, быть его споспешником и спутником»²⁰³. Такими братскими усилиями св. Григорий примирил Василия с архиепископом и восстановил мир в Кесарийской Церкви.

Ревнуя, затем, о славе Божиих Церквей, св. Григорий всеми мерами старался обеспечить им наиболее лучших и образованных служителей. Так, например, св. Григория Нисского он осуждает за намерение оставить должность чтеца и заняться профессией ритора, и тем возвращает в клир. «Что с тобою сделалось, мудрый муж», недоумевает он? «За что прогневался ты сам на себя, бросив священные удобопиемые книги, а взяв в руки солёные и непиемые, и захотел лучше именоваться ритором, нежели христианином?» Св. Григорий скорбит и за себя, и за него и за весь священный чин, и за всех христиан²⁰⁴.

Особенно много беспокоился св. Григорий судьбой; единственного брата своего Кесария, который, обладая прекрасными знаниями в естественных науках, занимал должность придворного врача, увлекался мирской жизнью и не намеревался, по-видимому, посвятить себя служению Церкви. Так как Кесарий служил даже при дворе Юлиана и, как видно не собирался оставить его, то св. Григорий в письме к Кесарию убеждает его ради чести Церкви Назианской и её престарелого святителя, отца их, отказаться от скверных стяжаний, возвратиться, домой и удовольствоваться тем, что есть у них, т. е. доходами с имения²⁰⁵. И забота о душе его, и опасение за достоинство пастырей руководили здесь св. Григорием, тем более что поведение Кесария набрасывало тень и на всю семью епископа, и огорчало его, давая повод к соблазну. «И епископский сын ныне ещё на службе домогается мирских чинов и славы, уступает над собой победу корыстолюбию не щадя своей души» ― могли говорить пасомые²⁰⁶. Доводы св. Григория возымели свою силу, и Кесарий оставил придворную службу. Но через некоторое время он вновь занял место царского казнохранителя в Никее. Вскоре здесь произошло землетрясение, погубившее имущество Кесария, но пощадившее его самого. Пользуясь сим, св. Григорий убеждает брата всецело посвятить себя Богу, отказавшись от мира²⁰⁷. В этом деле помогал ему и св. Василий Великий²⁰⁸. Неожиданная смерть Кесария в 368–9 году, кроме того, что повергла св. Григория в скорбь и была испытанием для его христианских чувств», возложила на него новую заботу о раздаче имущества Кесариева бедным, согласно воле умершего, и об управлении его делами²⁰⁹.

Хотя страсть ― не дело любомудрия, но св. Григорий открыто признавался Филагрию²¹⁰ что «любит всё Кесариево». Поэтому, ради Кесария он нарушил обет безмолвия и посвятил его памяти надгробное слово²¹¹. В этом слове св. Григорий утешает свою семью в постигшем его горе, восхваляет радости будущей жизни, старается умереть скорбь по умершем и присоединяет молитву к Господу о милостивом принятии почившего, как начатка их семьи²¹²

Заботы об исполнении воли Кесариевой наложили на св. Григория новую тяжёлую обязанность возиться с такими делами, которые были ему не по душе и в доме отца, каковы: наблюдение за слугами, уплата повинностей, посещение судебных мест, толкание на рынках и пр. Тяжесть эта увеличивалась от злоупотребления дурных людей, которые, пользуясь смертью Кесария, расхитили и завладели его имуществом²¹³. Св. Григорию пришлось ходатайствовать об охране, имущества, обращаться к правителям, словом, погружаться в дела, с пастырством ничего общего не имеющие²¹⁴.

Чрез несколько месяцев Господь послал семье св. Григория новое испытание: умерла единственная сестра его Горгония, бывшая в замужестве за Алипием, начальником города Иконии. Св. Григорий говорит и ей надгробное Слово²¹⁵, в котором уделяет больше места не столько похвалам умершей, сколько урокам живым, потому что «цель всякого его Слова и дела ― вести к совершенству тех, которые пастырю вверены»²¹⁶.

В этом Слове св. Григорий высказывает свой взгляд на девство и супружество и указывает на примере Горгонии, как можно сочетать одно с другим; здесь же он обличает нравы современного общества вообще и женщин в частности. Это ― первые обличения, которые вышли из уст св. Григория-пастыря.

У Горгонии остались три дочери. Св. Григорий принимал близкое участие в их судьбе и в судьбе их детей: учил

их, ходатайствовал за них, вразумлял их и помогал им²¹⁷.

Насколько тяжело отозвались на душе св. Григория пережитые им треволнения, насколько тяготили его земные заботы, претившие его душе, это видно из «Стихов о себе самом», в коих св. Григорий, оплакивая смерть Кесария, с удовольствием вспоминает о понтийском уединении, со времени которого он умер для мира, а мир для него, и «стал дышащий мертвец». Возвращение обратно к прежним правилам жизни св. Григорий и жаждет, предавая себя, впрочем, всецело воле Божией²¹⁸.

Между тем, обстоятельства Кесарийской Церкви снова требовали участия в них авторитетов небольшой Назианзской Церкви ― престарелого, почти столетнего её епископа Григория, славного своей жизнью, и его сына ― пресвитера св. Григория, уже известного Кесарии своими качествами по делу примирения Евсевия с св. Василием Великим.

В июне 370 года Евсевий умер. Предстояло избрать ему преемника, что при тогдашнем состоянии Церкви, угрожаемой арианами, и стремлении многих недостойных лиц к начальствованию, было нелегко. Искатели престола вошли в соглашение с порочными людьми и своей завистью и противоборством возбудили смятение по сему поводу²¹⁹. Нужно было опасаться стремления ариан провести своего кандидата. Тогда св. Василий Великий письмом приглашает к себе св. Григория, имея, быть может, в виду выставить его одним из кандидатов на епископскую кафедру. Не надеясь, чтобы св. Григорий пришёл в Кесарию в такое неприятное для него время, как споры при избрании епископа, св. Василий Великий допустил хитрость, он вторично вызвал св. Григория под предлогом своей болезни. Св. Григорий поспешил в Кесарию, но, узнав по дороге об истинной причине вызова, вернулся домой и написал другу гневное письмо, в котором укоряет его в недостатке истинно дружеских чувств²²⁰. Вместе с тем, он принимает энергичные меры к тому, чтобы провести избрание в епископы самого св. Василия Великого, как наиболее достойного и полезного Церкви человека он посылает от имени своего отца два послания народу и епископам Кесарийской области, в коих, ссылаясь на болезнь, препятствующую ему лично прибыть на выборы, напоминает о важности и святости епископского сана и рекомендует в епископы св. Василия Великого, как наидостойнейшего кандидата, которому предпочесть кого-либо было бы и невозможно и несправедливо». Чтобы заручиться согласием большего числа епископов на избрание св. Василия Великого, св. Григорий пишет два письма Евсевию Самосатскому, прося его авторитетной поддержки, а после благодарит за сочувствие²²¹. Когда же обстоятельства потребовали личного присутствия в Кесарии отца, сын убеждал его, больного, отправиться туда, успокаивая его тем, что если постигнет его на дорогой и смерть, то попечительность сия о благе церквей составит для него прекрасную погребальную ризу²²². Труды обоих Григориев увенчались успехом: партии успокоились, св. Василий Великий был избран и рукоположен. Григорий старший получил даже облегчение от своего недуга, «оправдав сказание, что труд дарует здравие, ревность воскрешает мёртвых и скачет старость, помазанная Духом²²³.

Нечего и говорить, какой радостью наполнилось сердце св. Григория за друга своего, св. Василия Великого, когда состоялось его избрание, и как ему хотелось бы видеться с ним. Но здесь то и высказалась та дисциплина духа, которая заставляла его жертвовать своими чувствами ради блага Церкви. Все ожидали, что св. Григорий поспешит к новому епископу и займёт около него почётное место, «судя о других по своим нравам»²²⁴. Но св. Григорий остался дома и свою радость по поводу избрания св. Василия Великого изложил в поздравительном к нему письмом, в коем объяснил те причины, которые «обязывают его беречь свою и его честь, а потому и сидеть дома». Вместе с тем он звал св. Василия Великого к себе²²⁵. Вероятно, св. Василий Великий обиделся на св. Григория за непосещение, о чём и написал ему. Св.. Григорий отвечает восторженным письмом, в коем называет св. Василия Великого «оком вселенной, звучным гласом и трубой, палатой учёности», вспоминает совместную жизнь в Афинах, а обвинение в презрении считает одинаковым обвинению в безумии²²⁶. Вскоре затем он пишет св. Василию Великому новое письмо, в коем извещает о болезни «государыни матери, при коей он безотлучно сидит», почему и не может отлучиться в Кесарию. Для болящей же просит молитв о выздоровлении²²⁷.

Наконец, желание друзей видеться исполняется: св. Григорий приходит к св. Василию Великому. Но он не принимает от него никакой почести и отказывается от предложения вступить на кафедру, ― т.-е. сделаться викарием у св. Василия Великого или занять место первого пресвитера²²⁸. Одобрив доводы св. Григория, св. Василий Великий отпустил его домой, а сам энергичными пастырскими мерами успокаивает страсти своей паствы, удачно опровергает еретиков-ариан и благоустрояет свою Церковь. Но в виду нашествия Валента, шедшего с целью уничтожить православные церкви и усилить ариан, св. Василий вновь вызывает св. Григория для подкрепления в предстоящей борьбе от которой он ждёт себе только беды ― изгнания или смерти, и печалуется, что св. Григорий не проводит с ним бо́льшей части года²²⁹. Св. Григория задержал в Назианзине тот же Валент, посетивший сначала их город и получивший твёрдый отпор от епископа и народа. Поспешив затем в Кесарию, св. Григорий был очевидцем мужественного и геройского стоятельства св. Василия против гонителя и торжества его над царём²³⁰.

Вступление св. Василия Великого на Кесарийскую митрополию имело важные последствия в последующей жизни св. Григория: с этого времени и почти до смерти св. Василия она в главных своих событиях зависел от св. Василия, не только как от друга, но и как архиепископа Кесарийского, под властью которого находился св. Григорий по месту жительства и служения в Назианзине.

Вскоре по вступлении св. Василия на Кесарийскую кафедру, император Валент разделил Каппадокию на две части ― первую и вторую. Напрасно св. Василий старался сохранить церковное единство: честолюбивый епископ главного города второй Каппадокии ― Тиана, Анфим сразу же восстал против своего бывшего митрополита и начал посягать на его права, удерживая подати и даже задержав однажды в горных проходах около Сасима мулов самого св. Василия²³¹. «С сего времени, замечает св. Григорий, брань от мира прекратилась, но начинается другая брань ― уже от епископов и их споборников; и в ней много бесславия, а ещё больше вреда, подчинённым»²³². Честолюбивому и своекорыстному Анфиму легко было склонить на свою сторону большинство епископов, недовольных св. Василием за его правую веру (часть их склонялась к полуарианству) и за его твёрдое и нелицеприятное служение. Митрополия разделилась: из 50 хорепископов у св. Василия В. осталась едва половина. Властолюбие Кесарийского митрополита было сильно затронуто: оно отторгало от него целую половину провинции и лишало больших доходов²³³. Но что всего обиднее, так это то, что свои эгоистические расчёты Анфим и отделившиеся епископы оправдывали заботой о спасении души, о чистоте веры, хотя всё это служило только прикровением ненасытимости, а истинной причиной было « любоначалие, сборы и поборы, от чего весь мир приходит в жалкое колебание»²³⁴. К этому присовокупляли правило, что не должно платить дани не православным, т.-е. св. Василию, «хотя не православен тот, по словам св. Григория, кто оскорбляет нас»²³⁵.

И разрыв, и самые причины его не могли не волновать и не огорчать св. Василия. Св. Григория, для которого всё, что касалось св. Василия было и его делом²³⁶, поспешил утешить и успокоить друга²³⁷. Для св. Григория спорный вопрос решался очень просто: он видел, что причиной раздора служит зависть, которая причиняет огорчение, она же измышляет для своего оправдания софизмы, обычные у стяжателей. Но мнению св. Григория, св. Василий Великий не должен этим ни смущаться, ни волноваться, а тем более предпринимать что-либо, недостойное любомудрия и обоих друзей; св. Василий должен быль остаться непоколебимым, быть выше всех этих дрязг и как бы высокой волной сразить злоумышления. Св. Григорий выражал готовность лично приехать, на совет, «если только море имеет нужду в воде, а Василий в советнике»²³⁸.

Так думал св. Григорий. Но св. Василий был другого мнения. О различии их характеров мы уже говорили. Там, где женственной, восторженной натуре св. Григория свойственно было уступать, твёрдому властному характеру св. Василия открывалось новое поле действования во благо Церкви. Вот и здесь: умаление хорепископов св. Василий думал увеличить открытием новых епископских кафедр. Этой мерой постигались три цели: увеличивалось число работников на ниве Божией, каждому небольшому городу давались полномочные права и, наконец, уничтожалась вражда с Анфимом. Несомненно, что св. Василий Великий при этом имел в виду при назначении новых епископов избирать людей только строго православных и не заражённых теми болезнями, коими болело духовенство того времени.

Одним из таких небольших городков, намеченных в резиденцию хорепископа, был, между прочим, Сасимы, затерявшийся среди горных проходов, пограничный с территорией новой Тианской митрополии, ― «место безводное, не произрастающее и былинки, лишённое всех удобств, селение ужасно скучное и тесное... Там всегда пыль, стук от повозок, слёзы, рыдания, собиратели налогов, орудия пытки, цепи, а жители ― чужеземцы и бродяги²³⁹.

Епископом для такого пограничного пункта между двумя митрополиями нужен был человека преданный св. Василию, сильный в слове и не ищущий земного благополучия. Таким, по мысли св. Василия, только и мог быть его друг св. Григорий. Однако, судя по-человечески, назначение на такое место можно было объяснить, или нерасположением к св. Григорию или, по меньшей мере, охлаждением их горячей дружбы. Но св. Василий, никогда не щадивши себя для блага Церкви, был далёк от подобных соображений, он знал стремление и любовь св. Григория к уединённо-созерцательной жизни, но держался того мнения, что приносить себя в жертву, когда потребует того нужда Церкви, есть долг» всякого члена Церкви, а пастыря ― по преимуществу. Вероятно, вышеприведённое письмо 43-е²⁴⁰, в котором св. Григорий предлагал прибыть на помощь к св. Василю, давало последнему уверенность в том, что теперь св. Григорий, судя по неоднократным предложениям разделить с ним бремя пастырского служения, наконец, не откажется от фактического участия в делах митрополии и примет место епископа Сасимского. Что же касается незначительности самого места, то взгляд свой на этот вопрос св. Василий высказал в письме к епископу Самосатскому. И мне было бы желательно, пишет он, чтобы Григорий управлял Церковью соразмерно его силам, а таковой была бы разве вся воедино совокупленная под солнцем Церковь. Но так как сие невозможно, то пусть будет епископом не по месту уважаемым, но доставляющим уважение месту. Ибо в подлинном смысле велик тот, кто не только достаточен для великих дел, но силой своей и малое делает великим²⁴¹.

Так относился св. Василий к факту назначения св. Григория в Сасимы. Как видно, здесь нет места обвинению Василия ни во властолюбии и сребролюбии, ни в нетактичности, самопревозношении или других чувствах, к св. Григорию, как это хотят видеть некоторые²⁴², на основании тех горьких жалоб св. Григория, которые раздались из его уст.

Невыразимо сильно и больно отозвалось на св. Григории избрание его в епископы. Неожиданность призвания к делу, для прохождения которого он чувствовал себя недостаточно подготовленным, увеличивалась изумлением относительно самого места служения, Сасим, неудобных для всякого служения вообще, а для епископского в особенности, вследствие вышеуказанных недоразумений с Анфимом. «Не знаю, что его побудило и чем он увлёкся, поступив недостойно живущего в нём Духа ― говорил он о св. Василии²⁴³. Сразу представилось св. Григорию, что св. Василий, вознесшись на митрополию, забыл дружбу и смотрит на него, как на рядового пресвитера, обязанного ему повиноваться.

«Что же с тобой сделалось?», вопрошал он заочно св. Василия Великого. ― «За что ты вдруг бросил меня в такую от себя даль? Да погибнет в мире закон дружбы, которая так мало уважает друзей... Вот что принесли мне Афины, общие упражнения в науках, жизнь под одной кровлей, питание с одного стола, один ум, а не два в обоих, удивление Эллады и взаимные обещания, как можно дальше отринуть от себя мир, а самим жить общей жизнью для Бога, успехи же в слове принести в дар Единому премудрому Слову! Всё рассыпалось! Всё брошено наземь! Куда бежать? Разве вы, дикие звери, примете меня к себе? У них, думаю, более верности... Вчера мы были львы, но теперь я стал обезьяной, а ты почти, что лев. Если бы так смотрел на всех своих друзей, то не надлежало бы, по крайней мере, тебе смотреть так на меня, которого, бывало, предпочитал ты прочим друзьям, пока не вознёсся за облака и всё стало ниже тебя»²⁴⁴.

Особенно возмущало св. Григория то обстоятельство, что св. Василий раньше выражал сочувствие его мечтам исполнить после смерти родителей Евангельский совет о добровольной нищете и сделаться гражданином всякого места. Св. Василий приветствовал эти мысли, хвалил их, но, при всём том, возвёл его на епископский престол, «в другой раз запнув²⁴⁵ его в этом». Св. Григорию думалось, что большего бесславия и вреда не могли бы сделать ему даже злейшие враги. Действительно, все знавшие дружбу и услуги св. Григория св. Василию, находили поступок последнего, по меньшей мере, неприличным. «Но вспоминать о сделанном добре прилично тому, кто им пользовался, но неприлично тому, кто его сделал²⁴⁶.

Св. Григорий не находил в себе сил подчиниться св. Василию, и решительно отказался от Сасим. «Что справедливо было бы сделать мне? Скажите перед Богом» – рассуждал он. «Терпеть? Принять на себя все удары бедствий? Идти (в Сасимы), не взирая ни на что? Погрязнуть в тине²⁴⁷ и физической и нравственной, в бесплодных препирательствах?» Принятие Сасим казалось св. Григорию источником бедствий: оно разлучило бы его с родным кровом, так дорогим ему, с престарелыми родителями, покоить старость которых было теперь целью его жизни; оно, дав ему в управление нищий народ, сделало бы нищим и его самого, лишив возможности исполнять обязанности благотворения и принятие странных; оно, наконец, потребовав от св. Григория много всяческих трудов, дало бы в награду не розы, а терния, потому что для этого места и для этой цели нужны другие люди, а не такие, каков он. «Требуй от меня великодушия в другом чём ― если хочешь, отвечал он св. Василию, а это предложи тем, которые премудрее меня»²⁴⁸.

Но над «непобедимым» св. Григорием было произведено насилие: он уступил не убеждению, но принуждению²⁴⁹. Он, оказался в таком положении, что с какой бы стороны не стал изображать свою жизнь, везде было для него жало. Узнав о несогласии св. Григория принять назначение, св. Василий приходит в Назианз, чтобы личным присутствием убедить св. Григория. Он простирает к нему руки, целует его и умоляет, чтобы он не оставался на низшей степени, но, трудясь вместе с ним, облегчил бы его труды. И каких только не употреблял он убеждений Св. Григорий держался. Но когда к доводам св. Василия присоединил свои мольбы и увещания отец, сын не устоял. «Тебя, любезнейший из сыновей, умоляет отец, юного молит старец, служителя молит тот, кто и по естеству и по двоякому закону твой владыка... Того домогаюсь я, продолжал отец, ― чтобы сделать тебя другим Аароном и Самуилом, досточестным предстателем Богу. Ты, сын, принадлежишь Даровавшему тебя. Не обесчести меня, чтобы и к тебе был милостив Единый Наш Отец. Прекрасно моё требование, по крайней мере, оно отеческое. Ты не живёшь ещё столько на свете, сколько прошло времени, как я приношу жертву Богу, Сделай мне эту милость, сделай, или другой предаст меня гробу. Такое наказание определяю я за непокорность. Подари немногие дни останку моих дней, а прочей своей жизнью располагай как тебе угодно»²⁵⁰.

Чьё сердце могло выдержать такой натиск? Сколько нужно мужества, чтобы вынести отеческий гнев? Вероятно, и Нонна употребила свои материнские мольбы, чтобы склонить своего боязливого сына к принятию того высокого сана, к которому она так благоговела. Всё это рассеяло тугу душевную св. Григория, и он рассудил, «что нет ещё большой беды во избежание кафедры, исполнить желание отца». Вероятно, его сердце чувствовало, что Господь сохранит его от тяжёлого испытания ехать в Сасимы, где ему, ставленнику митрополита, а не народа, пришлось бы переносить многостороннюю войну. Тогда вопрос облегчался, «ибо это, (посвящение в епископы), думал он, не удержит (в Сасимах) против воли меня, которого не связывают (с ними) ни наречение, ни обещание». «Вот до чего довёл меня превозмогшей страх», вспоминал он впоследствии²⁵¹.

После таких размышлений, св. Григорий «подклонил свою выю, хотя не подклонился духом». Само посвящение, по описанию св. Григория, происходило так. Св. Василий извёл новопосвящаемого на средину и посадил с собой; затем, делает сообщником забот и венцов: помазывает его в первосвященники, облекает в подир, возлагает на него кидар, приводит к жертвеннику всесожжения, приносит в жертву тельца освящения, освящает руки Духу, вводит во святая святых и соделывает служителем церкви Божией²⁵².

Здесь же, в присутствии отца и св. Василия, св. Григорий говорит «Слово по рукоположению, краткую импровизацию, дышащую горением духа и искренностью чувства²⁵³.

«Снова на мне, помазание и Дух, и опять хожу плача и сетуя», так начинается его речь. Оратор трепещет и сетует за немощь души, пришедшей в такое близкое прикосновение с Богом в посвящении. Он боится оказаться органом худым и ненастроенным, помня, что в самом возвышении иные часто были низлагаемы. Всё случившееся для него то же, что блеск молнии для ребенка она, производит удовольствие, смешанное с ужасом. Он жаждет, ищет быть истинным пастырем и просит научить его сему. «Научи меня, обращается он к рукоположившему его, своей любви к пастве, заботливости, неусыпности... Скажи, на какие пажити водить стадо... Кого пасти палицею и кого свирелью. Как вести брань с волками и как не вести брани с пастырями, особливо в нынешнее время... Помоги стать добрым пастырем, а не худым»²⁵⁴. Как видно из приведённых выдержек, св. Григорий Богослов с благоговением и трепетом приступал к пастырскому служению, которое представлялось ему самым высоким на земле служением. В последствии мы увидим, что и практическое прохождение пастырского служения, и теоритическое учение о нём было осуществление мыслей, высказанных в этой речи при посвящении.

Рукоположение св. Григория происходило в половине 372 года. Оно, по словам его самого, было началом бедствий. «Отсюда низринулись на меня все неудобства и замешательства в жизни. От сего не мог я быть любомудрым»²⁵⁵. Не будучи человеком твёрдого характера и не имея сил бороться с более повелительными натурами, св. Григорий думал, что позволив себя посвятить, он допустил слабость, о которой потом всегда сожалел. Этого сожаления и скорби не истребило в нём и самое время, хотя оно, как лучший целитель ран, и умалило горечь их.

После хиротонии в епископа, св. Григорий, как и в первый раз, при посвящении в пресвитера, удалился в пустыню для подкрепления своего духа и для подведения итогов случившегося. Его душа, измученная треволнениями борьбы, жаждала уединения и созерцания. И когда это уединение его успокоило, он возвратился к отцу и произнёс в присутствии св. Василия второе Слово²⁵⁶. Из этого Слова видно, что тщательное и спокойное размышление по поводу случившегося дало св. Григорию возможность не так сурово обличать своих притеснителей, которые его, любящего пустыню, как едва ли любит кто другой, и употреблявшего все усилия скорее уклониться от общей бури и праха, под благовидным именем священства, предали на сие беспокойное и злокозненное торжище душ, от чего немало зол и потерпел и надеется ещё потерпеть»²⁵⁷.

«Нет ничего сильнее старости и достоуважаемее дружества», так начинает св. Григорий своё защитительное Слово. Ими приведён к вам я, узник о Христе, связанный не железными веригами, но неразрешимыми узами Духа». Упомянув, далее о том, что теперь он привязан к служению, хотя жаждал покоя, св. Григорий передаёт о своих предположениях скудостью и неизвестностью в здешней жизни приобрести себе малую обитель в жизни будущей. Но покорённый сединами отца и дружбою столь благочестивого человека, каков св. Василий, он отлагает гнев по случаю внезапного посвящения и спокойно смотрит на руку, сделавшую ему насилие. Он теперь переменяет свои мысли и сам переменяется, и обвиняет не посвятивших его, которые, в сущности, «не могли терпеть, чтобы талант оставался сокрытым и закопанным в земле, а светильник под спудом, почему и не позволили остаться ему внизу, но обвиняет сам себя за своё высокоумие или, скорее, безумие. «Исповедав своё недостоинство, он вверяет себя водительству Божию²⁵⁸. Теперь он готов извинить и св. Василия, который, поступая с ним принудительно, «мудрствовал выше, нежели по-человечески, во всём поступил по духу, и, умея уважать дружество, не оказывали ему уважения только там, где надлежало предпочесть Бога и чаемому отдать преимущество пред тленным²⁵⁹.

Вскоре св. Василий, не имея возможности дольше быть с св. Григорием, уходит домой, но присылает вместо себя брата своего св. Григория Нисского «для утешения скорбящего друга и для умиротворения его с Духом». В присутствии гостя, св. Григорий произносит 3-е Слово, в котором, воздав должное чувствам, дружбы и сравнив св. Василия и Григория с Моисеем и Аароном, укоряет прибывшего за то, что тот пришёл позже, чем требовала нужда, и выражает готовность, «дать отчёт в своих поступках, чтобы доказать, что он не вовсе безрассуден и невежда, но смел в том, что достойно смелости, и боязлив, где есть место страху, и где не бояться всего страшнее для имеющего ум». Затем, исполняя свой пастырский долг, он беспокоится о том, чтобы не отпустить слушателей голодными, и даёт ряд наставлений о необходимости освящения и борьбы с искушениями. Своё Слово он оканчивает молитвенным обращением к Богу о ниспослании ему дара пасения словесного стада Христова²⁶⁰.

Однако, наступившее мирное настроение духа св. Григория вскоре было нарушено, чего и опасался св. Григорий. Анфим не хотел так легко, как предполагал св. Василий уступить Сасимов, пункта пограничного и, потому, спорного. Он не задумывался и над средствами борьбы. Насильственно завладев этим городом, он и уступить его мог только силе. Таким образом, предстояло, кровопролитие. Нечего и говорить, как всё это претило миролюбивому духу св. Григория. Его опять одолевают тяжёлые мысли о бесполезности и суетности всех человеческих забот и о радости благ любомудрия. Если он тяготился распоряжением отцовским имуществом, если пастырство он принял как бремя, то, что могло побудить его вступать в тяжбу и брань с властолюбивым Анфимом и, при том, из-за Сасимов, незначительного местечка, не представляющего из себя особой ценности ни в иерархическом, ни в территориальном отношении? Душа св. Григория не выдержала такого разлада, и он отказывается исполнить приказание св. Василия ехать в Сасимы, а убегает «в горы и пустыни, ищет безмолвия душевного и телесного, уходит умом в самого себя, отвращается от чувств, чтобы неосквернённому беседовать с Богом и чистому озаряться лучами Духа без всякой примеси дольняго и омрачённого²⁶¹.

Поступок св. Григория возмутил св. Василия. Он шлёт ему гневное письмо, укоряет в лености и нерадении, указывает ему на его подчинённое положение, ― словом, бередит ту старую рану, залечить которую стоило ему стольких трудов и усилий. Св. Григорий отвечает св. Василию Великому двумя письмами²⁶². «Укоряешь меня в лености и в нерадении, – пишет он, – потому что не взял твоих Сасимов, не увлёкся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело – безмолвие... Величие духа в этом поставляю законом для всех, и думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств Церквам, не терпела бы поруганий вера, которую всякой теперь обращает в оружие своей любопрительности»²⁶³.

Но св. Василий этим ответом не удовлетворился и повторил свои обличения.

«Ужели не перестанешь хулить меня, как человека необразованного, недостойного дружбы и самой жизни, возражает св. Григорий во втором письме. Устал я, слушая упрёки тебе и защищая тебя пред людьми, знающими наши отношения и говорящими, что, по употреблении в дело, я брошен, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, или как подпорка под сводами, которую, по складке свода, вынимают и считают за ничто... А я выскажу, что на душе, не посердись на меня. Не буду приискивать оружия, и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде. Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима. Но сражайся с ним сам, если угодно, или ищи людей, которые будут сражаться... Какая нужда вступать в борьбу из-за млекопитающихся и птиц, и притом за чужих, как будто идёт дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов? Ты мужайся, преодолевай, а я от твоей дружбы приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу»²⁶⁴.

Вопрос о Сасимах для св. Григория был решён... В отношении их он считал себя «свободным: он вовсе не касался данной ему Церкви, ни однажды не совершил там служения Богу, не молился с народом, не возложил рук ни на одного из клириков²⁶⁵. Последующая история с Сасимами показала, насколько прав был св. Григорий в своих воззрениях на это дело. Вскоре Анфим, желая покончить и позорную для епископов и соблазнительную для верующих борьбу из-за «Сасимских болот», прибыл в Назианз, но, не успев склонить обоих Григориев на свою сторону и укорив их в приверженности к св. Василию, сделал чрез св. Григория письменное предложение св. Василию на соборном обсуждении размежевать границы обоих митрополий²⁶⁶. На это св. Василий впоследствии согласился, уступил Сасимы и восстановил с Анфимом общение.

Однако, и в этот раз св. Григорий недолго оставался в уединении, он нужен был престарелому отцу, чтобы «юная рука его служила опорой руке старческой»²⁶⁷; он нужен был народу, ибо «несколько людей благоговейных напали на него и не переставали заклинать возвратиться, угрожая успехами множества людей богомерзких²⁶⁸. Св. Григорий не стал «отказываться от любезного ему престола великого его родителя, ибо несправедливо было бы противиться Божиим уставам». Он уступил молениям отца²⁶⁹ и возвратился в Назианз, чтобы быть сопастырем отцу, но отказался быть ему преемником²⁷⁰.

«Для чего стал нужен сопастырь тебе» ― спрашивал он, обращаясь к отцу в Слове при поручении попечения о Назианзинской Церкви. «Для чего требуешь для себя жезла и подпоры»? И разъясняет, что, будучи ещё бодрым и духом и телом, он делает это не для плотских целей, а для блага своей Церкви. Затем, в обращении к пастве, изобразив своё стремление к уединению для совершенствования, столь необходимого для тех, кто целью жизни поставляет очищение образа в большем числе людей (т.-е. для пастыря ради пасомых), он объясняет причины своего уклонения, а также и возвращения, чтобы разделить попечения с добрым отцом, «как с большим и высокопарным орлом летающий близь него не вовсе неопытный птенец». По мысли св. Григория, хотя право наследовать отцовы труды, однако, «полезнее и безопаснее начальствовать желающим и над желающими. Тем более, что пастырское служение есть не столько начальство, сколько детовождение, а потому всего более требует свободы в избрании пасомыми пастырей и обратно. «Ибо тайна спасения для желающих, а не для насилуемых». Открыв, затем, собранию « тайну своего сердца» и выразив готовность служить Назианзу, пока не явится возможность «предать крылья свои Духу нести его, куда угодно и как угодно», св. Григорий заканчивает Слово молитвой к Св. Духу, и выражает необходимость и готовность раскрыть подробно истину о Его Божестве²⁷¹.

Так состоялось временное водворение св. Григория на Назианзской кафедре. Будучи рукоположен на Сасимскую кафедру без избрания народа и клира и не имея возможности по вине противоборствующих занять её, он остаётся епископом без определённой кафедры, не щадя, однако, своих сил для борьбы с еретиками и охотно являясь всюду, куда только направит его Дух чрез ревнующих о благе Церкви людей.

К св. Василию Великому он старался сохранить прежние дружеские отношения и всячески защищал его имя от нареканий что видно, например, из того ближайшего факта, что когда на каком-то собрании один монах, в присутствие св. Григория, обвинял св. Василия в неправом учении о Св. Духе, а защищавшего его св. Григория ― в робости, чем произвёл соблазн среди присутствовавших²⁷², и св. Василий, уведомлённый о сем св. Григорием, выразил своему другу неудовольствие за слабую защиту его²⁷³ и, то св. Григорий оправдывается, что, сообщая о происшедшем, он поступил просто «по обычному благорасположению», предоставляя ему «самому поправить дело, а не гневаться на советников, и изъявляет готовность быть у св. Василия и помогать ему по мере сил²⁷⁴. Необычайная уступчивость и благородное смирение нового епископа способны были устранять всякие недоразумения и осложнения.

Преданность св. Василию и делу Церкви св. Григорий вскоре высказал своим участием в поставлении Евлаля в епископа Доарского, ― города, тоже оспариваемого Анфимом. В Слове, по сему поводу произнесённом, он, именуя св. Василия главой и святым, хотя и потерпел от него обиду, ободряет рукоположенного «на безбоязненное служение пастве, которую приводят к нему ангелы», хотя и наследует он престол при различных искушениях и испытаниях. «Ничто великое не бывает без искушения и испытания, говорит он, ибо, по естественному порядку, маловажное сопровождается удобством, а высокое ― трудностью. Пусть кричат враги, ― мы не будем вести, брани. Ибо служение епископа ― служение мирное. Для предотвращения же недоразумения епископу надо приобретать благоискусство»²⁷⁵.

Епископское служение св. Григория Богослова на Назианзской кафедре продолжалось недолго ― с 372 по 375 год. Всё это время прошло у него в усердной пастырской деятельности и непрестанных заботах о пастве. Посмотрим, на основании имеющихся в творениях св. Григория данных, как он проходил своё пастырское служение в этот период.

Являя в личной своей жизни образец скромности и смирения, доходящих до того, что он отказывается проповедовать в присутствии отца²⁷⁶, будучи послушлив и воле Божией и родителям, что особенно сказалось в вопросе о посавлении в епископы, всей душой склонный к аскетизму и отрешённости от всяких земных благ и преимуществ, св. Григорий близко к сердцу принимал все нужды своей паствы, жил её жизнью, радовался её радостями, скорбел её скорбями, обращая при том все случаи пастырской жизни в предмет для духовно-нравственного назидания пасомых. Он равно заботился о благе, как всей своей паствы, так и об отдельных её членах. Поэтому, Назианзский период деятельности св. Григория может быть назван временем нравственно-практической его деятельности в отличие от Константинопольского периода, догматико-полемического.

В пастырской деятельности св. Григория в данный период наше внимание останавливает его поведение во время общественных бедствий.

373-й год был очень тяжёлым для Назианза. Засуха и моровое поветрие предшествовавшего года расстроили экономическое благосостояние жителей. Необычайный град в 373 г. совершенно опустошил поля и жатву. Предстоял голод. Самочувствие народа было весьма подавленное. Горе паствы было невыразимо. Престарелый её пастырь Григорий-старший, за свою почти пятидесятилетнюю службу сроднившейся с народом и не видевший средств помочь ему, был так поражён бедствием, что безмолвствовал от скорби и только возносил к Богу горячую молитву о помиловании людей. Бедствующая, унывавшая паства ждала слова утешения, ободрения и наставления. Св. Григорий выступает со своим пастырским Словом²⁷⁷. В нём, указав на непорядок выступления на кафедре сына в присутствии отца и на преимущество мудрого отцовского слова в сравнении с его, обильным, но малоопытным, оратор приступает к разъяснению главного вопроса, откуда происходят в мире несчастья, неурожаи, тлетворные ветры, грады и др. бедствия? Испытывая праведные суды Божии, он находит, что бедствиями Бог наказывает нечестивых за грехи и даёт познать силу Свою в злостраданиях. Средство для привлечения милости Божией ― слёзное раскаяние в грехах, этих наших обвинителях, и хождение по путям Божиим. Но к страданиям пасомых пастырь не может быть глух. Однако, предаваясь скорби и своим примером поучая народ сокрушению о грехах и исправление жизни, пастырь является споручником Божьего человеколюбия, превосходящего людские беззакония, ибо перенесение бедствий тогда благодетельно, когда ведёт к исправлению. «Не то тяжко, чтобы терпеть удары, но гораздо тяжелее не уцеломудриться под ударом». Пастырь является стражем Божьего вразумления. Посему и св. Григорий, исполняя должность стража, открыто исповедует Богу грехи своей паствы и подвигает её на доброделание. Особенное внимание он уделяет богатым людям, купцам скупщикам хлеба и жизненных припасов, выжидающих тяжёлых времён для своего обогащения. Бичуя их сребролюбие, этот идольский порок, и уподобляя ненасытимость богачей соломоновой пьявице, он зовёт их к милосердию. Слово оканчивается общим призывом к усердной молитве Богу с обещанием исправиться²⁷⁸. Таким образом, общественное бедствие даёт пастырю удобный случай призвать людей к очищению от нравственных пороков, вызвать у них покаянное чувство и уврачевать их сердца указанием на единственный источник благоденствия ― Божие милосердие, которое привлекается только покаянием и исправлением.

Но помянутым бедствием испытания Назианзийцев далеко не кончились. Вскоре народ, обедневший от неурожаев и градобитий, возмутился против своих властей из-за насильственного сбора податей, казавшихся ему особенно обременительными в это бедственное для него время. Возмущение вызвало строгие меры правительства, и зачинщикам мятежа грозила строгая кара. Испуганный народ прибегает к защите своего епископа, надеясь, что из-за уважения к личным его качествам, градоправитель не откажет в ходатайстве и пощадит их. Народ даже укрылся от наказания в храме. И св. Григорий не только не отказался от защиты и ходатайства, но принял все меры к тому, чтобы ему, «убогому пастырю» возвратить на истинный путь малое стадо, с которым в радости радоваться, и в печали стенать повелевает закон пастырского служения²⁷⁹. В Слове, произнесённому в присутствии градоправителя и властей, св. Григорий высказывает замечательное пастырское благоискусство, примиряя враждующие стороны и обеим преподавая нравоучительные наставления. «Бедствия, говорит проповедник, обычное явление в жизни человеческой, постоянно изменяющейся и самой изменяемостью приводящей нас к постоянному Божьему промышлению о нас. Благоденствие человеческое так же ненадёжно, как писанное на воде, или как кружение ветра. Доверяться ему нельзя, и те поступают благоразумно, кои и в счастье и в несчастье, во всякое время и при всяком случае, ограждают себя благой надеждой, помнят при ясном небе о ненастье и во время бури о кормчем, а не обращаются к Богу только во время наказаний. Посему, не должно падать духом. Что касается настоящей причины бедствия, то нужно покоряться начальствующим, существующим для общего благоустройства. Власти установлены Богом и истощать их милосердие опасно. Своими противленьями им люди только примешивают к мёду полынь». Значение властей оратор выясняет сравнением. «Один Христос, говорит он, но для одних Он спасение, для других ― погибель. Один начальник, но не исполняющие своих обязанностей, а негодующие на начальство, похожи на тех кто, погрешая против законов борьбы, винил бы раздаятеля награды, или кто обвинял бы врача за прижигания и надрезывания, необходимые по свойству болезни». Такими рассуждениями св. Григорий показал народу, что он сам виновен в своих несчастьях, а к сердцу градоправителя открыл доступ для своих последующих слов.

Обращаясь, далее, к властям, он указывает на то, что они сами подчинены его пастырскому влиянию и потому слову пастыря должны внимать. По мысли св. Григория, для начальствующего спасение заключается в самом отношении к власти и мечу, данным не столько для действования, сколько для угрожения. Имея над собой Высочайшего Начальника ― Бога и помня о своём ответе пред Ним, в руках начальника величайшее благо ― «быть богом, ничего не сделав, ибо в человеке всего более божественно то, что он может благотворить»... «Не пропускай же случая к обожению», увещает он. Земля носит много чужих долгов... Мы все виновны. Поэтому, простим, чтобы и нас простили, отпустим, чтобы и самим испросить отпущение». Приведя своих просителей к «наилучшему из начальников», пастырь просит дозволения у него победить его... человеколюбием²⁸⁰.

Ходатайство св. Григория имело успех и примирило враждующих. Да и чего не может сделать ревность пастыря, озарённая Божьею благодатью? Как прекрасно и глубоко поучительно это Слово, дышащее истинной пастырской любовью к враждующим! Как оно действенно своим верным психологическим анализом их душевных состояний!

Третьим несчастьем для Назианзийцев, после голода и мятежа, явилась перепись народа, порученная некоему Юлиану, школьному товарищу св. Григория. Пастырская заботливость о народе не замедлила проявиться и здесь. Нечего и говорить, какое важное значение для тяготившегося непомерными и неравномерно распределёнными налогами между богатыми и бедными классами населения Назианза, истощённая неурожаями и эпидемией скота, имел вопрос о переписи и соответствующем ей уравнении податей. Взимание податей всегда было камнем претыкания и соблазна, часто служившим поводом к междоусобным распрям и кровопролитиям. Уравнять подати между слоями населения значило умиротворить его.

И вот св. Григорий пользуется этим случаем для того, чтобы умиротворить паству. В силу школьного знакомства с начальником переписи Юлианом, св. Григорий в трёх письмах к нему²⁸¹ ходатайствует о справедливом и человеколюбивом обложении налогами его паствы, просит не вменять ему и его пастве каких-то недоразумений с его родственником Никовулом и жалуется, что болезнь лишает его возможности лично прибыть для свидания и беседы. Проникнутый уважением к св. Григорию, Юлиан приглашает его тайком приехать в один из близлежащих монастырей на совещание по данному вопросу и, в особенности, для исправления прежде допущенных ошибок в переписи. Не имея возможности, за болезнью, воспользоваться таким приглашением для активного участия в деле распределения податей, св. Григорий возлагает всё на совесть Юлиана и даёт ему совет относительно выбора надёжных помощников. Когда же Юлиан прибыль в Назианз, то св. Григорий с церковной кафедры произносит Слово²⁸², в котором с высоким одушевлением подробно развивает христианский взгляд на задачи жизни и на взаимные права и обязанности людей. В этом Слове, указав на преимущество молчания, пастырь ставит и разбирает вопросы, в чём цель жизни. « Не в забавах, мелкой славе, ложном благоденствии, подобных дыму и сновидениям, отвечает он, а в подвигах на позорище мира для стяжания нетленных венцов, к каковым мы призваны своим званием. Мы должны здесь стяжать добродетели, чтобы наполнить ими горние области.

Это плодоприношение, по силам каждого, должно начинаться с созидания ещё на земле святого духовного храма Христова, для чего каждый человек и каждое сословие должно принести свой дар. Этот дар ― любовь, милосердие и снисхождение, которые должны царствовать во взаимных отношениях людей, и тогда чрез оказанное нами малое добро мы обогатимся там». После этих общих правил и наставлений, пастырь обращается к производящему перепись с напоминанием о важности дела, ему порученного, о необходимости в ведении его помнить заповеди Христовы, ибо «Бог всегда входит в важнейшие распоряжения правительства». Отсюда и он переписчик ― только слуга Божий, перепись же есть особый вид служения Ему, почему он и должен быть достойным сей великой чести.

Памятование о переписи первой, при рождении Христа, и переписи последней, ― «в книгу живых», должно быть руководящим началом для него при совершении своего дела²⁸³.

Нельзя не заметить, как умело пользуется св. Григорий всяким поводом в пастырской жизни для того, чтобы обратить его в случай пастырского назидания, попечения и извлечения из него урока или наставлений. И, при том, всё это делает он без всякой натяжки, искусственности, вычурности. Нравственное приложение является у него логическим выводом из хода речи, а, потому, и убедительным и действенным.

Заботясь о своей пастве, св. отец не оставлял попечение о людях и лицах, особенно нуждавшихся в его поддержке. Нашего внимания заслуживает, например, отношение св. Григория к нищим, бедным и нуждающимся, этим клиентам Церкви по преимуществу. И эту сторону пастырского служения прекрасно освещают творения св. отца. Из них мы видим, что по любви к бедным и, в особенности к прокажённым, довольно многочисленным, более всего возбуждающим жалость и оставляемым людьми без личного участливого сострадания, св. Василий Великий вблизи Кесарии устроил богадельню, прозванной по его имени Василиадой и привлекавшую внимание даже императоров. Глубоко сочувствуя заботам друга, св. Григорий всемерно заботился о привлечении к ней внимания христиан, преимущественно же состоятельных, благодаря приношениям которых только и жило это учреждение. Для этой цели св. Григорий произнёс «Слово о любви к бедным», одно из своих лучших слов, блещущее ораторским остроумием и полное оживляющих его бытовых черт²⁸⁴. В нём как прекрасно описание важности и величия любви, наивысшей

из добродетелей, так трогательно изложение внутренние и внешние положения нуждающихся, а в особенности прокажённых, которых все стараются избежать. К прокажённым, по мысли св. отца, по преимуществу должно быть сострадательными. «Это тело, говорит оратор, когда хорошо ему, поднимает» войну, а когда воюю против него, подвергаю в скорбь... Это ― ласковый враг и коварный друг. Но хотя я винил его, однако о нём мы должны заботиться, и особенно должно плакать и соболезновать о телесных страданиях братий наших», так невыразимо тяжело страждущих и от физической боли и от нравственной муки при всеобщем пренебрежении к ним. «Кто нежнее отца? Но для сих отверженных закрыто и родительское сердце»²⁸⁵. Обличая современное ему общество в преступном равнодушии к этим несчастным, пастырь противопоставляет горемычную жизнь несчастных с пресыщенной жизнью окружающих их людей и ублажает тех, кто помнит заповедь о благотворении и ей покупает себе вечные блага. При этом, он не забывает опровергнуть мысли тех, которые в ниспосланных страждущим несчастьях хотят видеть карающую руку Божию, а в своём благоденствии ― милость Божию, ибо «судьбы Божии неисповедимы». Слово оканчивается призывом к сердечному вниманию к бедным.

Должно присовокупить, что призывая других к благотворению, он сам не оставался зрителем нищеты: считая личное имущество епископа достоянием бедных, он продал самое ценное, что было лично у него, ― риторические книги, чтобы раздать нищим вырученное²⁸⁶. Чтобы вполне оценить значение этой жертвы, должно вспомнить, как глубоко любил св. Григорий занятие риторским искусством и как дороги были ему, поэтому, эти книги.

Было бы весьма ошибочным думать, что указанными случаями всецело исчерпывается вся пастырская деятельность св. Григория в рассматриваемое время²⁸⁷. Хотя он и любил уединение и всемирно старался обеспечить себе возможно большее безмолвие, но он не отказывался, как мы видели, от жизни, не считал не соответствующим своему сану и стремлению входить в нужды пасомых. Если мы обратимся к многочисленным письмам св. Григория, то будем изумлены его отзывчивостью на всевозможные требования, ему предъявляемые. Нет, кажется, положения, нет дела, в которое св. Григорий не внёс бы частичку своей деятельной любви к нуждающимся в ней. Из сохранившейся его переписки, относящейся к этому времени, мы видим, например, что св. Григорий просит Амфилохия, судебного ходатая, принять на себя защиту дела Евфалия и Никовула²⁸⁸. Когда же Амфилохию угрожало наказание за ошибку по службе, он ходатайствует о нём пред ипархом Софронием, о том же просит брата Кесария, знакомого с придворными сферами, и знаменитого ритора Фемистоклия, «царя красноречия»²⁸⁹.

Или вот он укоряет св. Григория Нисского за намерение оставить должность чтеца и заняться риторством, а потом утешает его, когда он, по проискам еретиков, подвергся изгнанию²⁹⁰. Aepия и Алипия он убеждает исполнить волю матери, завещавшей часть имения Назианской Церкви²⁹¹.

Начальника переписи Юлиана просит об освобождении от налогов членов клира²⁹². Симпликию убеждает прекратить распри с Церковью из-за раба²⁹³. Семейный разлад племянника Никовула из-за его недовольства малым ростом его жены Алипианы улаживает остроумными доводами²⁹⁴. Виталиана убеждает оставить дурное сообщество, препятствующее ему быть у него²⁹⁵. Язычника Евтропия располагает к христианству своей перепиской с ним²⁹⁶. Рекомендует высокопоставленным лицам и ходатайствует пред ними о нуждах обращавшихся к нему по многоразличным поводам²⁹⁷. Каждому ходатайству св. Григорий умеет придать обоснованность, умеет сказать и найти подходящее сближение, которое, не умаляя авторитета просящего, побуждало-бы к исполнению своей естественностью и простотой. Достоинство, благородство и чистые намерения просящего были достаточной порукою для благополучного разрешения ходатайства. Так, в заботах об удовлетворении всевозможных нужд людских протекала жизнь св. Григория.

В 374 году умер столетний отец св. Григория, Григорий старший, 45 лет прослуживший Церкви в священном сане и пользовавшийся большим уважением и в среде епископов и в окрестностях Назианза за свою благочестивую жизнь. Смерть он встретил в молитвенном положении и с молитвой на устах²⁹⁸. «Умер счастливый, благочадный архиерей и отец архиерея, добрый пастырь, кроткими нравами воспитавший Христу большую часть стада»²⁹⁹, написал сын отцу в надгробие. Своего отца «ушедшего в последний путь, с которого уже не возвратится»³⁰⁰, Григорий похоронил в им же самим устроенной церкви, и его памяти посвятил похвальное Слово, произнесённое в присутствии св. Василия, прибывшего отдать последний долг почтенному старцу и утешить скорбящего друга.

В этом слове, составленном по правилам похвальных того времени слов, довольно пространном, сын излагает биографию отца, останавливаясь на выдающихся её моментах и выводя из них уроки благочестия. Пастырская деятельность почившего, его участие и авторитет в делах Кесарийской Церкви, его аскетическая личная жизнь с ночными бдениями и трудами, его влияние на паству особенно останавливают на себе внимание оратора. В Слове имеется обращение к высокому гостю, на суд которого оратор отдаёт своё произведение, и к матери, которую он утешает бренностью тела, предназначенного к разрушению, и естественностью смерти, страшной только именем, а не самым делом. Одна для нас жизнь, говорил он, стремиться к жизни, одна смерть ― грех, потому что он губит душу³⁰¹. Для матери другим утешением в разлуке должно сложить и скорое свидание с почившим в загробной жизни. Между прочим, в этом Слове интересно сравнение отца с Авраамом, матери с Саррой, а себя с Исааком³⁰².

Свою скорбь по случаю смерти отца св. Григорий вылил в письме к Амфилохию, опечаленному разлукой с сыном, поставленным в епископа Иконийского. Св. Григорий, по мнению Амфилохия, не принял мер отговорить его от принятия епископского сана. «Тебя печалует, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель. А мне не горько, что отец пошёл в последний путь, с которого уже не возвратится, и я не увижу его более! После этого ни мало не жалуюсь, не требую должного уважения, зная, что собственные свои несчастья не дают времени позаботиться о чужих, а нет человека, столь дружелюбного и любомудрого, писал св. Григорий, чтобы был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нужду в утешении».³⁰³

Высказанная св. Григорием в похвальном Слове отцу мысль о близости срока переселения и матери скоро осуществилась. Нонна, любившая более всего храм и храмовые молитвенные собрания, предстоятелем в коих она

видела столько долгих лет то мужа, то сына, в храме же, близком и родном ей, «сложила с себя любезное сыну тело, держась за священные доски трапезы». «Прииди, услышала она голос, и, охотно отрешившись от тела, со словами: «будь милосерд, Христе Царю», она переселилась духом на небо»³⁰⁴. Матери св. Григорий надгробное похвальное Слово не говорил, но посвятил ей 35 эпитафий и множество мелких элегического содержания стихотворений.

Тайна смерти, дважды открывшаяся ему в такой короткий промежуток, наложила на уста его печать молчания и навела на ряд новых чувствований. Пред ним открывалась новая эра его жизни. Св. Григорию казалось, что его обязанности и земной интерес со смертью дорогих лиц окончились. Сохраняемый в жизни как будто нарочито для того, чтобы проводить на место вечного упокоения брата, сестру, отца и мать и напутствовать их надгробными речами, теперь он, думалось ему, может всецело предаться у единению и безмолвию, к которым стремился давно, но воспользоваться коими ему препятствовали дорогие чувства ― сыновнее почтение к родителям и родственная любовь к брату и сестре. К тому же, отношение св. Григория к Назианзской кафедре не были для него формально обязательными. В продолжение краткого времени он имел о ней «некоторое попечение, но имел, как человек сторонний и о Церкви чужой»³⁰⁵. Всегда желавший ― уступить престол желавшим, а самому всю жизнь быть учеником³⁰⁶, св. Григорий теперь это же самое объявил и епископам, от глубины сердца прося у них, как дара, поставить кого-нибудь епископом осиротевшей кафедры. Он приводил в доказательство, что не принимал управления Церковью по выбору и гласному наречению и что им лелеется давняя мысль ― бежать от дел и друзей. Но напрасно он старался убедить епископов: одни по великой к нему привязанности, другие, быть ― может, по высокомудрию, хотели взять над ним верх. На св. Григория посыпался ряд жалоб и упрёков, что он оставляет Церковь без попечения. «Клир вопиет, многие бранят, как человека, который ни во что ставит дела церковные»

Св. Григорий не выдержал такого натиска любви к нему паствы и согласился временно остаться. Но тяжёлая болезнь не позволившая ему свидеться с уважаемым защитником православия ― Евсевием Самосатским, во время его следования во Фракийское заточение³⁰⁷, бремя управления при церковных нестроеньях, личное подавленное состояние, потрясённое перенесёнными ударами, отсутствие надежды на заботы епископов о замещении Назианзской «малой и бедной кафедры», того, что св. Григорий в 375 году «беглецом пошёл в Селевкию, ко храму прославляемой девы Фёклы, рассуждая что, может быть, таким средством, когда утомит епископов время, они убедятся отдать бразды Назианзской Церкви другому ³⁰⁸. Но св. Григорий не нашёл в ней желаемого успокоения: ни одна из ожидаемых выгод не осуществилась. Болезни не оставляли его, дела, которых он думал избежать, «как к сроку, явились к нему в великом множестве»³⁰⁹. Три-четыре года, проведённые в монастыре св. Фёклы, не были временем отдыха жалуясь на болезнь, препятствующую ему видеться с церковными деятелями, он зовёт их к себе, заочно даёт советы, поддерживает их в борьбе с еретиками, просит обо всём писать ему и под.

Тяжёлые заботы и печальные церковные обстоятельства навевают на его душу мрачные думы. «Телом я болен, старость над головой, забот скопилась куча, дела задавили, в друзьях нет верности, церкви без пастырей, доброе гибнет, злое наружи, надобно плыть ночью, нигде не светят пути указательные огни. Христос спит. Что мне надобно претерпеть? Одно для меня избавление от зол ― смерть. Но тамошнее страшно, если гадать по настоящему.

Измученный путник жаждет упокоения. Но промысл Божий указывает ему совершить ещё ряд деяний, которые, являясь блестящей страницей в книге его жизни, отмечены в истории Церкви периодом героической борьбы за православие и составляют одно из её прекрасных сказаний.

Религиозно-нравственное состояние цареградского столичного населения. Положение православия в Константинополе. Задача пастырского служения в нём. Прибытие Григория в Константинополь. Дом Алипианы. Храм св. Анастасии. Черты пастырской деятельности Григория в Константинополе; молитвенные собрания: проповедь слова Божия. Слова: о поставлении епископов и о догматах св. Троицы; похвальное св. Афанасию, два слова о мире, пять слов о богословии, о соблюдении порядка в собеседовании, против Ариан. Анализ всех этих слов. Нравственно-практическая деятельность Григория. Его жизнь домашняя и общественная. Характеристика отношений к окружающим. Противодействие Григорию со стороны врагов православия. Разбойническое нападение 21 апреля 379 года. Инсинуации по адресу Григория и их опровержение. Характер отношения Григория к еретикам и врагам. Укрепление православия, как результат пастырской деятельности Григория. Новые испытания. Дело Максима Циника и его последствия. Временное удаление Григория в сельское уединение. Слово по возвращении. Вступление императора Феодосия в столицу и его религиозная политика. Ввод православных во владение храмами столицы. Торжество православных над арианами. Поведение Григория в отношении двора и властей. Слово о самом себе. Месть ариан: покушение на жизнь Григория. Проповедническая деятельность его в этом периоде. Второй Вселенский Собор и Григорий во взаимных отношениях. Мелетий и дело Антиохийской кафедры. Прибытие Египетских епископов. Отказ Григория от Константинопольской кафедры. Прощальная аудиенция у императора. Прощальное слово Григория и оставление Константинополя

«Ясный знак, что человек не держится

правой веры, если он не согласен в вере

с Григорием» (Ex Rutini Migne c. c. s.

gr. t. 35 c. 35).

«Когда Владыке нашей жизни угодно стало и то, чтобы явил я Слово и Дух на других чуждых, необработанных поросших тернием нивах, тогда я, малая капля, напоил великий народ»³¹⁰, ― так говорит св. Григорий о своей деятельности в Константинополе.

Что представлял собой Константинополь того времени? «Природа не произвела двух солнцев, но два Рима, два светила для целой вселенной, древняя и новая держава. Они тем только различаются между собою, что один там, где возсиявает солнце, а другой ― на Западе. Но что до красоты, они в красоте не уступают друг другу; и если спросить об их вере, один с давнего времени шёл добрым путём; другой был прежде правошествен, но теперь не таков, напротив же того, погряз в бездне погибели после того, как город Александрия послал от себя мерзость запустения ― Ария»³¹¹.

Такими словами характеризует св. отец значение Константинополя среди тогдашнего мира и его положение на православном Востоке. Наследовав от первого Рима идею преимущественного господства среди остальных городов вселенной и перенесши на себя центр тяжести тогдашнего политического мира, Византия, новый Рим, наследовала и ту моральную атмосферу, формы быта и жизненного уклада, кои господствовали в прежней столице империи. Приток богатств со всего мира, двор с его роскошью и интригами, раньше нажитые привычки, так же портили нравы в новом Риме, как и в старом. Знать римская, силой вещей и переселением перенесённая с берегов Тибра на берега Босфора, принесла с собой и свои прежние вкусы, и строй жизни. Если древняя простота и чистота нравов исчезли ещё в Риме, то здесь, ближе к Востоку, жизнь проявлялась в большей полноте и разнообразии. Изобретение удовольствий разного рода и страсть к ним, казалось, не знали для себя никаких границ. Подобно римлянам, и здесь требовали больше всего хлеба и зрелищ. Театры, цирки, игры составляли насущную потребность всех классов общества. Нравы и привычки современников св. Григория описывает в таких чертах: «живя в великолепных домах, разукрашенных золотом, серебром, всякого рода камнями, дорогой мозаикой и прекрасною живописью, они любили одеваться в мягкие, пышные, воздушные ткани из тонкого льна и шелка. Роскошно одетые, они, обыкновенно, с важностью возлежали на высоких ложах, покрытых дорогими коврами. Пол часто и безвременно посыпали благоухающими цветами, а стол орошали дорогим и благовонным миром для большего раздражение неги; юные слуги в красивом порядке и строю, с распущенными, как у женщин, волосами, и в таком убранстве, какого не потребовали бы и самые прихотливые глаза, предстояли, услуживая и опахивая... Нужно было, чтобы все стихии ― и воздух, и земля, и вода ― в изобилии доставляли свои дары жадному и неблагодарному чреву, как будто стыдясь, что их не будут почитать порочными людьми и рабами чрева, и того, что ещё хуже чрева»³¹². Особенной любовью к роскоши отличались женщины с их пристрастием к дорогим камням и золоту, с цепями на руках и ногах, домогавшиеся только того, чтобы нравиться многим мужчинам. Для этой цели они «строили у себя на голове башни из накладных волос, вплетали в кудри золото, украшали их гребнями, расписывали лица, следуя примеру распутных женщин, чтобы, будучи такой расцвеченной, розопестрой, сводить с ума молодых людей»³¹³.

Очевидно, языческие начала жизни ещё крепки были в обществе и в сознании новопросвещённых христиан и легко могли уживаться с основами новой религии, к которой они часто принадлежали более по имени, чем по самому духу. Но что всего опаснее, так это то, что свои мирские обычаи люди внесли в жизнь церковную. Высшим наслаждением ставившие софистические споры, греко-римляне, как любили называть себя обитатели Византии, и от церковных ораторов требовали напыщенных и ласкающих слух речей, театральных приёмов, ведя себя и в церкви, как в театре, рукоплеская им или иными способами шумно выражая своё одобрение или порицание оратору. С другой стороны, и среди духовенства, для снискания популярности и для угождения толпе, появлялись, к сожалению, такие пастыри, которые потворствовали вкусам её.

Было бы несправедливо сказать, что греческой народ только в этом отношении к внешней стороне веры полагал христианскую религию. Нет, истины веры привлекали греческий ум данного периода и очень много занимал его, хотя этот интерес выражался более в пытливых теоретических рассудочных определениях религиозных положений, чем в сердечном влечении к усвоению и воплощению их в жизни. «Народ греческий, говорит профессор Барсов, по природному складу своих духовных сил по преимуществу спиритуалистический, образованный классически, резвившийся на философии, ораторской диалектике, не мог сосредоточиться всеми своими духовными силами на христианстве, когда оно в качестве доктрины предстало пред ним во всём своём привлекающем и поражающем величии для образованного гения в этом учении представилась новая свежая и обильная пища»³¹⁴. Но беда в том, что все принялись рассуждать о вере, а не жить по вере. Не жизнь по вере, а определение вероучительных истин было целью богословских занятий. Из области сердца и ума религия стала достоянием только ума и умствования. Из письма св. Григория к св. Василию о споре на пиру с одним монахом по поводу неточного Васильева выражения о Св. Духе можно уже видеть, как интересовали и занимали общество тогдашние теоретические религиозные вопросы³¹⁵. Св. Григорий Нисский оставил нам классическую картину страсти современников к словопрениям, заразившим весь Восток. «Иные вчера и сегодня, ― рассказывает он, ― оторвавшись от трудовых занятий, стали какими-то внезапными преподавателями богословия, иные, быть может, беглые слуги, не раз бичёванные, с важностью любомудрствуют у нас о непостижимом. Всё в городе наполнено такими людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это ― торгующие платьем, денежные меняли, продавцы съестного. Ты спросишь об оволах, а он любомудрствует тебе о Рождённом и Нерождённом. Хочешь узнать о цене хлеба, а он отвечает тебе, что Отец больше, а Сын у Него под рукой. Если скажет, что пригодна баня, решительно говорит, что Сын из ничего. Не знаю, как надлежит назвать это зло бредом или сумасшествием, или какой повальной болезнью, которая производит помешательство в рассудке»³¹⁶. Сам св. Григорий Богослов об этой же страсти к богословствованию сурово отзывается в Слове 1-м о богословии. «Ныне все стали вдаваться в нелепые и странные мудрования и играться ими, в виду только одно ― задать или решить какой-нибудь вопрос и походят на зрелищных борцов... Всякая площадь оглашается их речами. На всяком пиршестве они наводят скуку пустословием; во всяком женском тереме, этом убежище простодушия, нарушают предложением вопросов спокойствие и поспешностью в слове похищают цвет стыдливости»³¹⁷. Так, во все сферы жизни проникла страсть к словопрениям и волновала умы и сердца. Результатом постоянных споров о вере само собой появилось то явление, которое св. отец называет «двуязычием и непостоянством». «Ныне один престол, одна вера, завтра подует противный ветер, и престолы и вера будут у нас разные. Любовь к спорам делает (спорящих) то такими, то другими, как приливы и отливы на море»³¹⁸. Привычка спорить без конца, без разумения того, что доступно и что недоступно наследованию и выше сил человеческих, совсем унизили самый предмет веры. Из церквей споры перешли на улицы, на зрелища, сделались тем же, чем были «ристания на конях», и стали достоянием театральных представлений такого города, «который обыкл обращать в забаву и достойное похвалы, не говоря уже о смешном самом по себе»³¹⁹.

Это «языкоболие» не признанных богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, обильно питалось существованием в Константинополе многочисленных сект, оспаривавших друг у друга право на точное определение догматов веры. Правда, при начале господствовавшей в IV веке ереси арианской, Константинополь был предохранён от неё своим святителем Александром; его преемник Павел, много раз ссылавшийся и, наконец, умерщвлённый еретиками был таким же ревнителем православия, как и св. Афанасий Великий в Александрии. Но затем, на протяжении почти сорока лет³²⁰, константинопольская кафедра при могущественной поддержке арианствующих императоров, была захвачена в свои руки арианами. Главная церковь города, св. София, могла считаться как бы «цитаделью демона, где он укрепился и поместил своих воинов, там собиралось воинство лжи, защитники заблуждений, столпы ада, легионы нечистых духов и фурий, потому что, по справедливости, так можно было назвать арианских женщин, защищавших секту свою с неистовством, достойным Иезавели»³²¹.

С водворением ариан в Константинополе, как и повсюду, где они брали верх, православных подвергали не только бесчестиям, оскорблениям и угрозам, но и всяким насилиям, до отбирания имения, ссылки и умерщвленья. Церкви осквернялись избиением епископов и членов клира. Над одним же пресвитером с клириками была совершена изумительная по обстановке казнь: их посадили в корабль и, зажегши его, предали огню и волнам³²². Само собой понятно, что при таких обстоятельствах число православных в Византии уменьшалось из года в год, а число еретиков увеличивалось. Первые должны были скрываться для совершения богослужения, последние торжествовали. «Положение было достойное слёз, замечает св. отец ― православные были изгнаны, извержены, рассеяны по всем горам и холмам, как бывает с не имеющими пастыря... Какое-то неблаговедрие настало для Церкви»³²³.

Участь православия в столице империи не могла не печалить сердца иерархов, и они изыскивали средства к тому, чтобы собрать, укрепить и восстановить Константинопольскую Церковь. На политическом горизонте обстоятельства начали благоприятствовать тому 9 августа 378 года, после решительной битвы с готфами при Адрианополе, разбитый император Валент был сожжён в сельской хижине, куда он скрылся со свитой от преследования. Его преемником западный соправитель Грациан избрал испанца Феодосия, приобретшего в области военного искусства славу удачными походами, а в области религиозной заявившего себя православным и поборником Никейской веры, что он потом и подтвердил указом в феврале 380 года.

Воцарение Феодосия окрылило надежду православных на благоустроение Константинопольской Церкви. Собор Антиохийский обратил своё внимание на епископа Григория, свободного от кафедры и проживавшего в Селевкии, «как на мужа красноречивейшего и благочестием превосходившего всех современников, коего, по общему приговору, и перевели на епископию Константинопольскую»³²⁴. Феодорит относит назначение это к влиянию «божественного Мелетия»³²⁵, а сам Григорий ― к воле своего друга, св. Василия Великого и желанию Петра Александрийского³²⁶. «Меня приглашали, говорит он, ― многие и из пастырей и из овец, приглашали быть помощником народу, защитником слову, души безводные, но ещё зеленеющие, освежить струями благочестия, с питательностью елея подлить свет в светильник, а много оборотливые слова, сплетение языков борзых, которыми губится простота веры, эти паутинные ткани, гнилые узы, смешные для крепких, но связывающие легкомысленных, разрешить и расторгнуть твёрдым учением, чтобы мог избежать сетей всякий, кто попал в них»³²⁷.

В этом общем всех обращении к себе св. Григорий увидел десницу Божию, призывающую его из уединения на службу Церкви. «Обо мне думали, что я значу нечто пред Богом, как человек известный жизнью и словом, хотя всегда вёл я сельскую жизнь»³²⁸. Горя ревностью о славе Божией и о торжестве православие, ибо носились слухи о каком-то сборище епископов, вводивших новоявленное учение, и о том, что еретики рвут стадо»³²⁹, св. Григорий, подкрепляемый ночными видениями и ужасающими страхованиями холодного моря³³⁰, спешит в Константинополь, «не по доброй воле, но насильно увлечённый другими и ведомый благодатью Св. Духа»³³¹..

Вниманию св. Григория предлежала «паства, имеющая только малое семя жизненного дыхания в своём умирающем организме»; паства малочисленная; но «Бог, ведь, смотрит не на число, а на сердце... А этот остаток был драгоценный. Собственно, это была не паства, а малые следы паствы, без порядка, без надзора, без точных пределов, рассеянная и разбросанная там и здесь. Всякий, кому как случалось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своём спасении. Она подобна была стаду, которое разогнали львы, погубила буря, рассеял мрак, ― паства, достойная многих слёз»³³².

Но эта малая паства, почти бесплодная нива, заслуживала полного внимания со стороны ревнителя веры. «Ибо если такой город, око вселенной, могущественнейший на суше и на море, как бы взаимный узел Востока и Запада, куда отовсюду стекаются и откуда, как с общего торжища, исходит всё важнейшее в вере, ― если сей город, и притом, отовсюду возмущаемый толиким множеством языков, утвердить и укрепить здравым учением, то дело Церкви Христовой будет прочно поставлено и заботы трудившегося не будут напрасными»³³³. Св. Григорий более, чем кто-либо другой сознавал и значение, и важность предстоящего ему пастырского служения, понимал необычайную трудность его, когда ему, «малому кораблю, приходится вступать в бой с кораблём тяжело нагруженным»³³⁴. И если возводимый Богом и добрыми Божиими служителями на чужой престол, он решил подвергнуть себя опасности «в первый раз напечатлевать в этом городе благочестие», то только потому, что, как предполагал он в мечтаниях своего суетного сердца, «коль скоро приобретёт могущество этого престола, ибо видимость придаёт много веса, то он тотчас приведёт в согласие, к несчастью, отделившихся друг от друга, подобно уставщику певчих, который, став в средине двух ликов, и одному предписывая закон той, а другому ― другой рукой, делает из них один лик»³³⁵. Великость задачи не смущала своей трудностью, но скорее влекла к себе великий дух св. Григория. Для себя лично от предстоящей ему тяжёлой борьбы он ничего не ожидал, кроме опасностей и огорчений. Да и чего хорошего для временной жизни ждать себе тому, «кто всего себя совлекся для Христа»³³⁶.

Такова была задача пастырского служения в Константинополе. Посмотрим, как разрешил её св. Григорий. В начале 379 года в шумную блестящую столицу империи скромно прибыль св. Григорий, сопровождаемый немногими лицами. По внешнему виду это был странник, сгорбленный, поникший в землю, худо одетый, скиталец, не имеющий ничего привлекательного для взоров, с некрасивым лицом, потерей одного глаза, с руками, загрубевшими от чёрных работ, с жёстким и грубым каппадокийским произношением. Но за то это был человек, навыкший обуздывать своё чрево подвигами, страхом будущего и другими злостраданиями³³⁷.

Новоприбывший не мог найти для себя ни одного свободного храма. Почему, остановившись в гостеприимном и родственном ему по духу и по плоти доме частного лица, племянника Никовула, мужа Алипианы, дочери Горгонии, сестры св. Григория, он одну из комнат этого щедрого на всё дома, бывшего для него тем же, чем дом суманитянины для Елисея, обратил в место собрания для общественного богослужения, «не без опасности для своей жизни скрывая свое гонимое благочестие»³³⁸. Здесь св. Григорий устроил храм, назвавши его Анастасией, т.-е. Воскресением, указывая тем на намерение восстановить в чистоте Никейскую веру, попранную арианами. Этот храм в другом смысле он называет и Вифлеемом, как место возрождения православия. С этой малой домашней церкви началась пастырская деятельность св. Григория. Его благоговейное богослужение и выдающееся красноречие, вместе с источаемой от него чудотворной силой, мало-по-малу стали привлекать всё большее и большее число рассеянных словесных овец. Руководимый Св. Духом и сопутствуемый Его благодатным даром, св. Григорий скоро получил известность своей горячей молитвой, настолько сильной пред Богом, что не редко она сопровождалась исцелением неизлечимо больных³³⁹. Очевидно, что Селевкийское уединение принесло ему большую пользу, развив в нём религиозное чувство, сказавшееся в глубокой задушевности и назидательности, которые теперь особенно сильно проявлялись и в священнодействии, и в беседах, и в частных сношениях. Его прежний крайний идеализм, часто происходивший от незнания человеческого сердца и жизни, рядом тяжёлых жизненных разочарований теперь охладился в более трезвое отношение к жизни и людям. Хотя в проповедях его всё чаще слышится теперь горечь и разочарование, однако он более сильно и метко подмечает недостатки современников.

Затем, едва ли кто-либо другой из его современников обладал в такой степени, как он, научной компетенцией в борьбе с разнообразными еретиками и в положительном раскрытии догматических истин. Одарённый редкими дарованиями ума, основательно изучивши Св. Писание и духовную литературу, обладает и громадным запасом самых разнообразных сведений, «какие до него собрали Восток и Запад и краса Эллады ― Афины» развивший в себе величественное и строгое красноречие, ― он нёс с собой самостоятельность мысли и духа и сознание своего умственного превосходства. Его красноречие было сильно и увлекательно, чуждо неясных и неосновательных выражений, его слог был правилен и чист, воображение живо, способность произносить удивительная. Он был грозой для еретиков. Едва ли кто обладал и такой способностью распутывать хитросплетения их лжеумствований и поражать их же оружием, показанием неправоты их диалектических построений, как он. Наконец, дух его проповедей, любвеобильный, снисходительный к немощным, карающий не лиц, а деяния, много способствовал тому, что большинство заблуждающихся и колеблющихся радостно толпились у его решётки, слушая сначала его духоносные слова, а затем становясь и членами его паствы, и почитателями и соработниками его дела. Проповеднические труды положили прочное начало торжеству св. Григория в Константинополе. Здесь произнесены следующие поучения:

«Слово 2О-е, о постановлении епископов и о догмате Пр. Троицы» ― одно из первых, сказанных здесь св. Григорием³⁴⁰.

Новоприбывшему вполне естественно было представить свое исповедание веры и выяснить своё отношение к главнейшему догмату, оспариваемому тогда, ― Св. Троицы. Это он и делает в помянутом Слове. Свою речь он начинает обличением болезни времени. «Когда, смотрю на усиливающуюся болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, тогда ощущаю потребность высшего любомудрия и желаю быть один с самим собой». Для богословствования нужна способность внимать божественным озарениям, а это возможно для того, кто «преодолел, в себе земное вещество, обучил себя к тому долговременным любомудрием и удостоился Божией милости. До тех же пор не безопасно принимать на себя попечение о душах и вдаваться в богословствование. Беседовать с чистым можно тому, кто сперва себя самого очистил». Определивши, каков должен быть богослов, оратор предлагает своё учение о Боге. Мы поклоняемся Отцу и Сыну и Св. Духу, разделяя личные свойства и соединяя Божество. Не смешиваем Трёх в одно, чтобы не впасть в недуг Савеллиев, и Единого не делим на три разнородные и чуждые друг другу, чтобы не дойти до Ариева безумия». Развивая это учение о Св. Троице, он особенно останавливается на рождении Сына, ― вопросе, спорном для IV века. «Из рождения тел во времени нельзя заключать, что и Бог так рождается: ибо, что несходно по бытию, то несходно и по рождению». Рассматривая образ рождения Сына и опровергая диалектические возражения против православного о том учения, св. Григорий учит об исхождении Св. Духа, пользуясь аналогиями души и тела и некоторых физических явлений. Указав, наконец, на непостижимость Божества для пытливого человеческого разума, он даёт прекрасный и благовременный совет о том, как познать Бога. «Молись! Восходи посредством дел, чтобы чрез очищение приобретать чистое. Хочешь ли и со временем стать богословом и достойным Божества? Соблюдай заповеди и не выступай из повелений... Трудись телом для души»³⁴¹. Таково практическое средство, коим пастырь врачует болезнь пасомых, превративших веру в препирательство.

Защитнику православия, только что выступающему на новом поприще, вполне естественно, и даже необходимо, сослаться на какой-нибудь авторитет, солидарность с которым давала бы вес его словам. Это и делает св. Григорий в «Слове 21-м, похвальном св. Афанасию Великому». «Хваля Афанасия, буду хвалить добродетель», начинает он свою речь, давая тем понять, что не только Афанасий сам по себе, но и примеры и назидания из его жизни составят предмет речи. Его начальные здесь мысли ― продолжение предшествующих о необходимости деятельного восхождения к богопознанию. «Кто успел с помощью рассудка и умозрения расторгнуть вещество плотское облако или покрывало, и приблизиться к Богу, сколь доступно сие человеческой природе, и соединиться с честнейшим Светом, ― тот блажен; а кто приложился к брению, тот жалок, по причине ослепления, хотя бы он и благоуспешен был в сей жизни. Таковым блаженным является св. Афанасий, память о котором особенно потребна в городе, чтущем память многих нечестивых учителей веры, но забывшем веру Афанасия». Описывая жизнь этого борца за православие оратор останавливается на тех чертах её, напоминание о коих благовременно для нужд данного времени: вступление св. Афанасия на кафедру даёт повод говорить о недостатках священников того времени; борьба с еретиками напоминает ту пору, когда процветали и прекрасно текли дела Церкви, когда «во дворы Божии не имело доступа это излишнее сладкоречивое и ухищрённое богословствование, когда простота и благородство слова почиталось благочестием, когда пустословие не почиталось учёностью и бешенство Ария за правое учение».

«Афанасий этот, поистине, человек Божий, великая труба истины, правильно учит о Троице, ― не так, как теперь, хотя приемщик свиных мяс ― Георгий Каппадокиец ― сделал много вреда и Церкви, и Афанасию». Указывая, затем, на примерное внимание верующих к Афанасию, к которому (Афанасию) они имели большее почитание, чем к святым, защищали его от преследователей, «охотно преклоняя свои выи под мечи», так что претерпеть за Афанасия почиталось величайшим приобретением и ставилось выше постов и подвигов аскетизма, почему изгнание Афанасия произвело большой урон Церкви, ― пастырь переходит к обстоятельствам данного момента. «Но и настоящее, как рассуждаю, понуждение ничем не меньше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужами, которые, хотя во всём другом мирны и умеренны, однако же, не могут перенести с кротостью, когда молчанием предаётся Бог, и даже делаются при сем браннолюбивы и неодолимы...

За ними устремляется не малое число народа, подобно стаду птиц, улетая за улетавшими вперёд, и даже теперь не перестают улетать»³⁴².

Этими выводами св. Григорий определил свой взгляд на задачу своего пастырского служения в Константинополе и на желательное отношение к нему паствы. Само собой понятно, что из жизни уважаемого Афанасия, не могли остаться без внимания на разрозненную Константинопольскую паству. Соединяя, по примеру Афанасия, жизнь с учением, которое у него не расходятся друг с другом, св. Григорий желал быть, да и был как бы магнитом, который неизъяснимой силою естества привлекает к себе железо и приспособляет самое твёрдое из веществ». Слушатели внимали энергичному слову пастыря, и одни из них начали возвращаться в Церковь, а другие стали ближе присматриваться к необычному проповеднику, учившему и словом и примером жизни. На Григорьевы собрания начали приходить еретики с целью наблюдать за его пастырской деятельностью, в надежде, не найдут ли за ним такого, что дало бы им случай унизить его.

Делу дальнейшего умиротворения паствы и соединения с отделившимися посвящены следующие два Слова о «Мире»³⁴³, прекрасные во всех отношениях и изобилующие многими нравоучениями, из коих остановимся на немногих.

В Слове первом, указав на благо мира, пастырь обращается к своим соглядатаям и призывает их к единению. «Где вы, снисходительные судьи собственных дел и строгие истязатели чужих? Где вы, сами покрытые глубокими ранами, а нас укоряющие за всякий багровый знак?! Будьте теперь причастниками наших тайн вас призываем в сонм свой и ненавидимые предаём себя на суд врагам, чтобы вам остаться посрамлёнными и побеждёнными, когда самый недуг наш убедит вас в нашем здравии»³⁴⁴. Призывая к единению, пастырь условием его ставит единомыслие в вере, каковую излагает «догматически, а не состязательно... для пользы, а не для тщеславия» чтобы те, которые восстают против него в народных собраниях и только во вражде к нему единомысленные, познали, что «Григорий и его малое стадо едино в мыслях, единым духом воодушевлены и живут, и чтобы не собирали его маловажных падений. Ибо верх бедствий находить себе защиту не в собственной крепости, но в чужом бессилии³⁴⁵.

Во втором Слове проповедник решает вопрос, почему христиане, чтители мира, немилосердно враждуют? «В мире живут разбойники, заговорщики... Но у нас нет согласия и союза, никогда не можем сойтись в одном, не видим даже способа уврачевать такую болезнь, но как будто и учим и учимся злонравию, а не добродетели, много трудимся над тем, чтобы поджигать раздор; о единомыслии же мало заботимся, или вовсе не заботимся»... Причины сего в неустойчивости исповеданья. «Весьма забавна переменчивость во мнениях... Когда нас уловляют, тогда мы благочестивы и православны: лживо прибегаем к истине». Основание же неустойчивости ― взаимная излишняя подозрительность и страсть к обвинению в ереси, порождаемая любовью к спорам. «Ныне у нас блудник, кто вчера был Иосиф. Ныне Иуда, или Каиафа, кто вчера Илия или Иоанн. Ибо до сего доходит любовь к спорам, подобная пламени, пробегающему по соломе и обнимающему целую окружность». Пастырь призывает паству к исправлению. «Для чего терпим cиe, братие, и долго ли будем терпеть? Когда отрезвимся от упоения, снимем с глаз чешую, воззрим на свет истины? Какая это тьма, какое сражение среди мрака, какая буря, не позволяющая различать в лице друзей противника! Нигде нет у нас ни слова, ни друга, ни споборника, ни ангела предстателя, ни Бога. И сверх сего сами себе заграждаем Божие человеколюбие». Он обращает внимание верующих на то, что ссоры и разногласия Церкви сделались достоянием зрелищ и насмешек толпы. И не то беспокоит его, что он лично подвергается осмеянию: «бранят ли меня или удивляются мне, в обоих случаях остаюсь таким, каков был; не то, что злые языки говорят худо, потому что не научились говорить доброго. Но гораздо страшнее сего то, что обвинение не останавливается на нас одних, но простирается даже на высокое и досточтимое наше таинство»... Таковы результаты привычки спорить. Ею поддерживаются раздоры. Обязанность верующих ― оставаться в мире, хотя бы за сие пришлось и потерпеть. А так как мир в церковном обществе обусловливается внутренним миром отдельных членов, то «каждому надлежит стараться быть в мире с самим собой и владычествовать над своими страстями». Взаимная уступчивость ― охрана мира. «Уступим в иной малости, чтобы получить взамен важнейшее единомыслие. Не будем подражать жадным любителям пиршеств или купцам, из которых одни без меры обременяют себя предложенными снедями, а другие нагружают корабли и надрывают себе чрево или утопают прежде, нежели насладятся своей ненасытимостью, терпя великие потери за малое приобретение³⁴⁶.

Вскоре по прибытии в Константинополь, св. Григорий произнёс и свои знаменитые «Пять Слов о Богословии», лучшие изо всех его слов по изложению и обработке, к чему он, в виду величия предмета и важности исторического момента приложил всё тщание, находясь к тому же в периоде наивысшего расцвета своего таланта и полной зрелости и силы своей могучей мысли.

В Слове Первом, составляющем как бы вступление во все эти Слова, идёт речь о том, что не всякий не во всякое время и не пред всяким может рассуждать о Св. Троице. По мысли оратора, догматами веры нельзя играть, как шашками; богословствование ― не примерная борьба зрелищных борцов, награждаемая аплодисментами: оно ― не ремесло. К нему должно относиться благоговейно. И при том запрещается не богословствование, а безвременность и несоблюдение меры. «Если же твоему языку необходимо должно господствовать, то рази́ Пифагореево молчание, Орфеевы бобы, Платоновы идеи, Эпикурово безбожие и его атомы, Аристотелев немного объемлющий промысел, рази́ надменность стоиков, прожорство и шутовство циников»³⁴⁷.

Во Втором Слове трактуется о Боге и Его свойствах ― непостижимости и неизреченности Его Существа. Здесь вития восходит на гору богословствования, желает и вместе боится вступить внутрь облака беседовать с Богом. Хотя Платон ещё сказал, что разуметь Бога трудно, а изречь невозможно, но св. Григорий дополняет, что «не трудно, а и невозможно уразуметь». Затем, он смело направляет свою мысль в область таких вопросов, пред трудностью которых отступали другие мыслители. Смелость умозрения соединяется у него с вдохновенными выражениями, без опасений, что злонамеренные перетолкуют его отдельные слова в ущерб смыслу. Что такое Божество, которое не тело, хотя бы и пятое ― ангельское? Где Бог существует и др.?³⁴⁸.

Третье Слово содержит учение о Единосущии Лиц Св. Троицы и о Божестве Сына. Останавливаясь на последнем из трёх древнейших определений Бога ― безначалии, многоначалии и единоначалии, ― оратор дополняет его учением о Троичности и переходит к учению о Личных Свойствах Сына и Духа, разрешая вопросы: «когда было рождение и исхождение, почему Сын и Дух не собезначальны Отцу, каким образом рождение бесстрастно, какой Отец не начинал быть Отцом ― с целью из хитрословов сделать своих совопросников верными и из именующихся христианами»³⁴⁹.

В Четвёртом Слове даётся правильное толкование тех мест Св. Писания, которыми «святотатцы истины, скрадывая смысл написанного, склоняют на свою сторону многих и возмущают путь истины», ― разумеется учение Ариан о Логосе. Выяснив, что «Божество неименуемо», св. Григорий изъясняет имена Сына, приписываемые Ему и по Божеству и по человечеству³⁵⁰.

Пятое Слово трактует о Св. Духе, «учение о Коем не без затруднений». Смело устанавливая Божество Духа, проповедник призывает к почитанию Его Единосущным Отцу, указывая и подобия горнему в дольнем, «хотя сие крайне стыдно и даже бесполезно». Разрешение недоумений о Единстве и Троичности посвящена большая часть этого Слова³⁵¹.

В ближайшем отношении к Словам о Богословии стоят два Слова: «О соблюдении доброго порядка в собеседовании» и «Против Ариан и о самом себе».

В первом из них, высказав порицание природной горячности слушателей, в силу которой они вскакивали с мест и производили шум во время произнесения слов, а за храмом разделялись на партии, св. Григорий старается направить «на царский путь» их природные таланты, увещевает их не быть ленивыми на добро, но гореть духом, хотя и не воспламеняться с безрассудством и самолюбием. Порядок нужен всюду: тем более он нужен в церковном собрании. Посему, каждый должен знать своё место и не предвосхищать прав другого;

«А у нас, если приобрели хотя малые познания, надобно уже высокоумствовать, делаться ругателями и безбожниками... Поэтому, держись речений о Божестве, какие принял с воспитанием, а искания о Нём предоставь мудрейшим»³⁵². Должно заметить, что это разграничение учения в богословствовании мудрейших от простолюдинов составляет особенность учения св. Григория, обусловливаемую нуждами его времени.

В «Слове против Ариан» Григорий, указав на чистоту своих намерений и действий, разрешает ряд недоумений вызванных его учением и поведением³⁵³.

Такова одна сторона пастырской деятельности св. Григория в Константинополе. Но, по мнению его, в деле насаждения и утверждения правой веры имеет значение не одна только проповедь пастыря, но и его дела, «это безмолвное увещание»³⁵⁴, его поведение, образ жизни и отношение к другим людям. И эта мысль нашла в самом св. Григории блестящее подтверждение. Так как на людей производит впечатление не столько слова, сколько дела пастыря, то к этой стороне пастырской деятельности св. Григория мы и перейдём. Посмотрим, как он жил в Константинополе.

Блестящие ораторские дарования, высокое интеллектуальное развитие, глубокое богословствование в духе православия привлекли внимание византийцев к св. Григорию столько же, как и его образ жизни, его внешность, совершенно противоположные тому, что привыкли видеть жители богатой столицы, над великолепием которой старались море и суша, соперничая между собой в наделении её своими дарами, ― Восток и Запад, несшие ей свои дары. Для них и страшно и смешно было видеть на столь высоком месте, каково предстоятельство Церкви столичной, хотя и малой, согбенного старца, нисколько не заботящегося о своей внешности и имевшего одежду от коей веяло полями Селевкийского уединения. Они привыкли видеть иных епископов и представителей духовенства, таких, которые вели светский образ жизни, одевались в великолепные одежды, выезжали на отличных конях, блистательно высясь на колесницах, имели богатый стол и искусных поваров, которые устраивали торжественные выходы и приёмы, в чём старались соперничать с консулами, правителями областей и знатнейшими из военачальников, роскошествуя на это из достояния бедных.

Пастыри, «любили ходить на священный, или именинный, или похоронный обед, чтобы вечером отвести нагруженный корабль, одушевленный гроб ― своё пресыщенное чрево ― домой, с тем, чтобы завтра снова спешить на богатый пир». Пастыри интересовались псовою охотой, конскими ристалищами и зрелищами³⁵⁵. В отношении двора и высших сановников они вели себя подобострастно: пред высшими пресмыкались, как рабы, льстили, угодничали, «целовали окровавленные руки и ласкали подбородки, чтобы добиться небольшой милости»³⁵⁶. В отношении низших и подчинённых они были «как звери» ― дерзки, немилостивы. Сами получившие престолы то за золото, то за другие услуги, часто омерзительные и постыдные³⁵⁷, они того же требовали от подчинённых. Неудивительно, что из-за каждого престола поднималась борьба страстей, интриг, или что часто престол епископский доставался вчерашнему меняле, торгашу, участнику конских ристалищ, иногда даже не крещённому. Такие пастыри весь свой путь ознаменовывали насилием. В отношении веры они были «худые корчемники, мешавшие истину с ложью»; из-за личных выгод они готовы были и соглашаться с кем угодно и раздирать Церковь. Алчность и ненасытимость их были удивительны, и, вместе с другими пороками, давали обильную пищу для театральных зрелищ и представлений³⁵⁸.

Совсем иначе вёл себя Григорий. В главном городе империи он чувствовал себя одинаково, как и в пустыне он был чужд и мёртв для света, с которым вступал в общение только тогда, когда призывала его к тому высокая обязанность пастырского звания. Он жил совершенно просто, не запасаясь на завтрашний день и мало чем отличаясь от зверей, у «которых нет ни сосудов, ни запасов». Его трапеза «немного дороже была трапезы птиц небесных»³⁵⁹. Он не тщеславился грузом стола и приправами для бесчувственного чрева; его приправа ― соль³⁶⁰. Своему чреву, этому

мешку, он не служил, своей истёртой одежды и некрасивого склада лица он не стыдился. Он не заботился о том, чтобы понравиться или быть забавным для собеседника: дешёвой популярности он не искал, из дома в дом с ласкательством не ходил, народных собраний не посещал. Угрюмый и печальный он сидел больше дома, в безмолвии занимаясь самим собой и делами расстроенной столичной Церкви³⁶¹. О богатой обстановке, величавой поступи, торжественных выходах, при коих ему, «как зверю, давали широкую дорогу», он меньше всего заботился. Он не искал себе и своему делу поддержки у двора и вельмож, почему дворов царских не попирал, ходатаев не засылал, на внешнюю силу не опирался³⁶². Золото, и драгоценные камни для него были не дороже песка, в котором они родятся; годовыми ежегодными доходами он не интересовался и не высчитывал их. Бесполезный в этом отношении себе и другим, как безденежный³⁶³, он не покорыстовался на что-либо от народа и не приумножал своей собственности. Он не делал нашествие ни на чьи престолы, крови таинственной не смешивал с кровью, проливаемой убийцами, никого не осиротил и не превращал дома молитвы в место погребения; он никого не изгонял, никого даже не оскорбил. Со всеми он был прост, со всеми равен и одинаково всем доступен³⁶⁴. Даже к врагам веры ― еретикам он был мягок и снисходителен, обличая немощи, а не лица, и в вопросах он держался того мнения, что «больше надо преклоняться к человеколюбию и чаще извинять, нежели обвинять, потому что злому человеку очень легко обвинить и доброго, а доброму трудно обвинить и злого... Кто не расположен к злу, тот не способен и к подозрению»³⁶⁵. Своих личных врагов у него не было, да и быть не могло. «Те, которые говорят обо мне худо или хорошо, рассуждал он, не переменят меня, ― подобно тому, как примешивающие или миро к грязи, или грязь к миро, ― так, чтобы я стал огорчаться ― хулами, как внутренне изменившийся... Бранят меня, или удивляются мне, в обоих случаях остаюсь таким, каков был... Как пена приражается к камню, и ветры к сосне..., так и ко мне приражаются людские речи, и я так почти любомудрствую сам в себе. Если обвинитель лжив, то обвинение падает не столько на меня, сколько на его слова, хотя и хулит он моё имя. А если он справедлив, то обвиню лучше себя, а не говорящего обо мне. Ибо я сам причина того, что он говорит, а не говорящей причиной того, что я таков»³⁶⁶.

Безукоризненный во всех отношениях, он смело говорит каждому клеветнику, «скажи мне мои неправды³⁶⁷, делая таким открытым вызовом их безответными. Такова была чистота жизни нового Константинопольского пастыря.

Легко предположить, каким контрастом являлась аскетически-настроенная жизнь св. Григория в отношении к жизни тогдашнего духовенства, каким укоризненным осуждением их нравам, ничем не отличавшимся от нравов светского общества, было его поведение, каким жалким было их мудрование о предметах веры в сравнении с логически-построенными и блестяще произнесёнными словами о богословии и другими его беседами, в коих основательное знание слова Божия, философское и риторическое образование воплощены были в ораторскую речь. Не трудно предвидеть, чего мог ожидать себе «чужеземный и пришлый» проповедник, скоро стяжавший славу «беспокойного и сумасбродного» человека в глазах тех, для кого благочестие было делом прибытка и личное благополучие являлось мерилом отношений ко всему окружающему³⁶⁸.

«Пришедши туда, повествует св. Григорий, ― встретил я множество бедствий. Сначала город пришёл в волнение и восстал против меня, будто бы вместо Единого Бога ввожу многих богов»³⁶⁹. Народ, в течение сорока лет, слышавший всевозможные лжеумствования о Св. Троице, бывший свидетелем многообразных препирательств вокруг этого вопроса и ничего твёрдо не усвоивший, был взволнован учением св. Григория. Нет сомнения, что и заподозревание в многобожии, и самое волнение народное было подогрето и раздуто его врагами, желавшими устрашить беспокойного проповедника. Поэтому, когда его соперник, арианский епископ Демофил был выставлен своими приспешниками, как невинный страдалец, то народ всегда и всюду легко возбуждаемый в защиту гонимых, легко восстановлен был против св. Григория, особенно если толпе умело было привито высокое мнение о себе, как хранителе веры, что не трудно: тогда она почтёт для себя позором не удержать в чём-либо верха. Таким путём была приготовлена почва для первого открытого возмущения, направленного к устранению св. Григория из Константинополя.

21 апреля 379 года, когда Григорий в ночь Воскресения Христова готовился идти в собрание православных и клириков, чтобы совершить крещение над оглашенными из храма св. Софии, «как бы из бойницы дьявола, вышла толпа сластолюбцев и винопийцев, бесчестных жен и бесстыдных дев, и всё это лукавое воинство бесов, в сопровождении монахов и черни», ринулось на церковь св. Григория и произвело в ней погром³⁷⁰. «Поруганы жертвенники, прервано тайнодействие; я стоял, ― описывает св. Григорий, ―между священнодействующими и посреди мечущих в меня камнями и в защиту от камней употреблял молитву»...³⁷¹. «Забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедствие нищих, которых жестокость лишила милосердия... Умолчу о камнях, этом угощении, какое сделали для меня они, и укорю разве за то, что были неудачны в выборе цели и метили в тех, в кого попасть было напрасным убийством»³⁷². «Потом началось пьянство, потекло вино, явились даже из пустынь паны... О, эта ночь! Какие тогда совершались дела! Ибо кто опишет огонь, камни, убийства, раны?..»³⁷³.

Этим разгромом испытания для св. Григория не окончились. Виновником происшедшего враги выставили самого же св. Григория, которого и «представили правителям города, как убийцу», очевидно, взваливая на него ответственность за произведённое ими той ночью убийство. Свысока и надменно посмотрели начальники на обвиняемого, не имевшего сильных покровителей, и только своим защитительным словом ему удалось, при помощи Божией, доказать свою невиновность.

Возмущение, произведённое толпой и монахами, было велико. «Все было потрясено, как будто Церковь благоденствует в других отношениях»³⁷⁴. Учение св. Григория начали сравнивать и оценивать с точки зрения других авторитетов, и его делу грозило разорение. «Да и как устоит корабль, или город, или воинство, или полнота лика, или дружелюбный дом, когда в нём больше разрушающего (элемента), нежели укрепляющего? Это самое и было тогда с христианским народом. Благородное порождение сие ещё не окрепло, не приобрело смелости, не отрешилось от детских пелен, не оперлось ещё нежной стопой на землю, как уже на глазах родителей было посечено, брошено наземь, истерзано волками, жаждавшими моего бесчадия»³⁷⁵. В таком положении было дело созидания св. Григорием столичной Церкви. Нужно было много веры в правоту своего дела, много мужества, чтобы не опустить рук и продолжать строение разрушаемого. Велики были смирение, кротость и терпение св. Григория, чтобы молчаливо перенести буйное нападение и оставить насильников безнаказанными. «Важным почитаю наказать тех, которые нас обидели, ― отвечал он своим друзьям, рекомендовавшим ему обратиться к содействию судебной власти, ― говорю, важным, потому что и это полезно к исправлению других. Но гораздо выше и божественнее сего – терпеливо перенести обиду... и тем показать народу пример великодушия... Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем не быть только злыми»³⁷⁶.

Таким мудрым самопожертвованием насаждал св. Григорий доброе семя в народе, личным примером своим

сильнее всяких слов показывая путь исполнения Евангельских заповедей. Остаётся удивляться его снисходительному обращению с врагами: любовью, как огнём, он расплавлял их ледяную злобу и предубеждение против него. Как прекрасно его наставление по этому поводу. «Наказать, уничтожить легко, но это не безопасно... Уцеломудривая страхом, препобедим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязывая более совестью, нежели гневом» ³⁷⁷. Само собою понятно, что сердце народное не могло оставаться бесчувственным к такому идеальному пастырю, и решётка алтарная должна была сдерживать всё большее и большее число почитателей св. Григория.

Когда оказалось, что возмущение черни не привело к желанным результатам, а скорее послужило к славе безвинно гонимого пастыря, тогда враги окружили св. Григория множеством мелких издевательств, часто больно поражающих людей, лишённых великости духа. А врагов св. Григория было много и среди епископов Константинопольских, именовавших себя православными единственно из опасения лишиться своих кафедр, ибо указом Феодосия 28 февраля 380 года предписывалось всем быть православными, а иномыслящим ― носить имя еретиков и своих сборищ не называть церковными собраниями, под угрозой кары Божией и царской. Такие епископы став поневоле и по имени только православными, предавались всевозможным порокам и были, в сущности, злейшими врагами и Церкви, и обществу, деятельность св. Григория была для них прямо опасной и роковой, почему они всемерно старались вредить ему, распространяя о нём неблагоприятные слухи и оспаривая его деятельность.

Какая надменность, – говорили они, – как будто всегда одна вера, что так слишком стесняешь догмат истины, ступая всё по одной скучной стезе. Для чего же тебе и народ привлекать говорливым своим языком?»³⁷⁸. Подобные речи, очевидно, имели силу для тех образованных греко-римлян, которые, изверившись во всякой религии, скептически относились к неизменяемости догматов веры. Они полагали, что во всякой религии есть доля истины, почему не видели нужды в излишней борьбе за те или иные незначительные речения и в преследовании предающихся худым мудрованиям. Таким оставалось ещё откровенно сказать то, что договорил за них св. Григорий: «мы ― рабы времени и народных прихотей, отдаём ладью свою всякому подувшему ветру; у нас учение, на подобие хамелеонов или полипов, принимает непрестанно новый цвет, а ты ― неподвижная наковальня»³⁷⁹.

Так думающим св. Григорий ответил словом о богословии, в котором доказал, что в делах веры не может быть чего-либо безразличного, или неважного, или постоянно изменяемого, согласно вкусам времени и толпы.

«У тебя город мал, и не город, а пустое, скучное и малолюдное селение, ― говорили другие, территориальную незначительность паствы, поставляя одним из убедительных доводов несостоятельности св. Григория. «Если это худо, отвечал он, то я здесь более пострадал, нежели сам действовал. И ежели терплю не по своей воле, то я несчастен, а ежели терплю добровольно, то я философ... Я веду себя по старине, по-философски, так что по мне одно небо и

одна земля и общая всем мать и гроб.

Не порицают же дельфина за то, что он живёт не на суше, а вола ― что не в воде? Если же вы превозноситесь стенами, дворцами, статуями и столпами, то тогда надо предать смерти все те многие города, коих вы превосходите великолепием своего города»³⁸⁰.

«Проповедник чужеземный, пришлый, из незнатного отечества, может быть, из людей слишком ограниченных и плотолюбцев... К тому же и живёт он по-нищенски, не имеет хорошего знакомства», ― осуждали св. Григория третьи.

«Что же, апостолы разве не чужеземцы были для многих народов и городов, которые они просветили светом веры?– возражал он. ― Или и их укори, или и меня не обвиняй... У всех одно отечество, ― город Иерусалим, один род ― персть, одно благородство ― добродетель»... «Что же касается образа жизни, то, ведь, пьяным всегда кажется, что пьяны не они, а ― трезвые, которые и ходят-то на головах, и вертятся. И больным, потерявшим вкус, мёд кажется горьким. Поэтому, если застигнутому бурей кораблю, или пожираемому пламенем дому подаём помощь, спеша на лодках, или с воинством, или с огнегасительными снарядами, ты, добрейший, без сомнения, назовёшь нас или морскими разбойниками, или желающими овладеть городом и домами, а не помощниками и защитниками?! Докажи сперва, что так думают о нас люди, находящиеся в здоровом состоянии, и потом советуй нам перемениться, или осуждай... Не таким кажусь для многих, но таким кажусь для Бога, и не кажусь, но весь открыт пред Ним, Который иначе смотрит на наше дело, нежели как смотрят люди... Сделаться ли мне хуже, чтобы больше угодить тебе? Если я стою прямо, а тебе кажется, что я падаю, ужели должно для тебя, чем и для себя, и во всём имею советниками разум и Божие оправдание... А что до мнения других, то если оно за нас, ― примем его; если же против нас, дадим ему дорогу, и из того, что мы действительно, ничего не убавим для того, чтобы сделать на показ... Разве в одном виновен я – худо наблюдаю чужие недостатки, не подсматриваю, не выслеживаю, не высмеиваю... Дадите мне эту неправду»...³⁸¹.

Первые нападения врагов св. Григорий ещё был в состоянии сносить. Хотя неожиданность сделанных против него выступлений и изумила его, «как внезапный гром поражает ухо, или как молния, облиставающая непривычный глаз», но надежда, что дела примут счастливый оборот и что в следующий раз не случится того, что произошло, ― не покидала его. «Хотя он принял столько камней, сколько иному во всю жизнь не придётся получить роз, однако, он находил ещё силы терпеть и сносить их»³⁸². Эти силы и ободрения он черпал в тех молитвенных собраниях, которые происходили у него в храме Анастасии и которые он описал потом в поэме, под заглавием «Сон о храме Анастасии который был устроен в Константинополе». Здесь он передаёт о тех проявлениях внимания и единения, которые вдохновляли его на дальнейшую деятельность. Вот картина этого собрания. «Мне представилось, передаёт св. Григорий, ― что я сижу на высоком престоле, однако же, с не поднятыми высоко бровями: гордости я никогда не служил. Ниже меня сидели старцы и служители в пресветлых одеждах. Из народа же одни, как пчелы, жались к решётке, и каждый усиливался подойти ближе; другие теснились в священных преддвериях, равно поспешая и слухом и ногами... Иные спешили с пёстрых торжищ, и их торопливые шаги раздавались на улице. Чистые девы с благонравными женами внимали с хор. Народ, разделившись на части, стоял и внимал, восхищаясь речами моими, стараясь не проронить и слова, подобно младенцу, жадными губами сжимающему сухой сосец. У всех было напряжённое внимание... Одни требовали слова низкого и доступного разумению; другие, не довольствуясь начатками, жаждали речи возвышенной и витиеватой, стараясь исследовать всю мудрость ― и свою и чужую, благо они имели такого пастыря... С обеих сторон слышались восклицания... Из уст моих изливалось учение о Единочтимой Троице... Звучным голосом, потоками пламенеющего духа, порывами ветра я низвергал противника. Трости скорописцев спешили увековечить мою речь. Из слушателей одни приходили в восторг и хвалили, другие стояли в безмолвном изумлении... Но доброречие услаждало всех ― и своих, и пришлых, и даже тех, которые весьма далеко от двора овчего, как чтители идолов. Жатва зрела, колосилась, обещала обильный урожай»...³⁸³.

Вот здесь-то, в этом многоплодии своего труда, и черпал себе силы истомлённый неприязнью и интригами врагов деятель на ниве Божией. «Где мои всенощные песнопения, при которых я, как одушевленный камень, незыблемо утверждал свои ноги, или один беседуя со Христом, или купно с народом, услаждаясь священными песнями? Где приятное утомление преклоненных колен, при которых проливал я горячие слезы и собирал воедино омраченные мысли?!»³⁸⁴.

Путём проповеди и примерной пастырской жизни неусыпная деятельность св. Григория укрепила развеянную паству, а его правое учение и святая подвижническая жизнь привлекли к нему сердца горожан. Паства его начала увеличиваться, благоустрояться, и скоро обещала превзойти своею численностью арианскую. Деятельность св. Гритория привлекла к себе взоры лиц, сочувствовавших его подвигу: к нему прибыл Евагрий Понтийский, рукоположенный в дьякона св. Василием и сделавшийся у св. Григория архидьяконом. Вскоре св. Григорий был утешен ещё более: из Сирийского уединения прибыл в Константинополь, с целью послушать св. Григория и «посидеть у его ног», знаменитый уже в то время своей учёностью блаж. Иероним, оставив о св. Григории память в своей книге: «De viris illustribus». Он называет св. Григория своим наставником, у которого при изъяснении Св. Писания он учился этому искусству, сравнивая его по характеру красноречия с знаменитым художником слова и ритором Полемоном³⁸⁵. Пётр Александрийский почтил св. Григория знаками уважения и одобрения, прислав ему письмо с выражением сочувствия его пастырскому подвигу и с наименованием его Константинопольским епископом³⁸⁶.

Вскоре св. Григорию пришлось перенести гораздо большее прежнего испытание и при том такое, виной в котором он должен был считать только себя самого. На этот раз зависть, «болезнь, обычная у служителей алтаря»³⁸⁷, своим орудием избрала некоего Максима, человека, сумевшего войти в доверие к св. Григорию, стать в близкие к нему отношения и жестоко отплатить ему за ласки и гостеприимство. По происхождению гражданин города Александрии, по образованию ― философ цинической школы³⁸⁸, Максим имел довольно тёмное прошлое: «за постыдные дела и за целый ряд преступлений он был неоднократно жестоко наказываем бичами», что известно было из многих записей у градоправителей³⁸⁹. В период церковных смут и раздоров, странствуя из города в город, он явился в Константинополь и здесь, пользуясь доверчивостью и расположением св. Григория, наметил последнего жертвой своего честолюбия.

Своей внешности он старался придать приёмы циников: одевался в белый плащ, носил длинные волосы, которые завивал и красил в золотой цвет. С длинной палкой он ходил по улицам города, жил, где и как попало, ел, что приходилось. Будучи человеком, глубоко порочным, терзаемый чувственностью, честолюбием и завистью, он старался придать себе вид ни в чём не нуждающегося философа, выше всего ставящего истину. В глаза он открыто восхищался св. Григорием и его красноречием, «по-видимому, делался благомыслящим и весьма верным»; он бесстыдно льстил ему и старался войти к нему в доверие. Свои рубцы на теле он выдавал за исповеднические раны от ариан свои философские воззрения он выставлял совпадающими с Григорьевыми. Наконец, своё появление в Константинополе он связывал с именем лица, уважаемого св. Григорием, ― Петра Александрийского. Все эти обстоятельства расположили к нему сердце человека, вовсе непривычного и совершенно не знакомого с хитростями и происками и привыкшего уважать совсем другого рода хитрость ― мудрость. Сам не лживый и в других менее всего склонный заподозривать ложь, св. Григорий, александриец по образованию и образу философского умосозерцания, не подозревал хитрости и обмана. Сделавшись своим человеком в доме св. Григория, Максим был часто приглашаем к столу; они вместе читали, рассуждали, обдумывали мероприятия церковные. Св. Григорий до того увлёкся Максимом, что произнёс «Слово в похвалу философа Ирона, возвратившегося из изгнания³⁹⁰, в котором витиеватыми выражениями восхвалял его «мудрость и исповедничество».

Между тем, Максим за спиной св. Григория строил хитрый план захвата престола Константинопольского и смещения св. Григория с кафедры, «которою он никогда не владел и которой никто ему не давал». Петру Александройскому Максим сообщает об измене св. Григория по вопросу о Меленианском расколе и тем восстановляет его против св. Григория. Кроме того, он успевает привлечь на свою сторону Петра обещанием возвысить его кафедру пред Константинопольской, в случае, если тот поможет ему завладеть ей. Пётр вступает в сделку и присылает на помощь Максиму семь человек своих доверенных³⁹¹. Затем, обещанием выгод Максим склоняет к измене одного из пресвитеров св. Григория, человека, «который не был забыт им или пренебрежён, но всегда пользовался первенством и в почестях и в сопрестолии». Необходимое для подкупа негодных людей золото он обманным образом выманил у некоего пресвитера, прибывшего из Фacca для покупки проконнийского мрамора на храм. И вот, в тёмную ночь, когда св. Григорий лежал больной, толпа заговорщиков является в церковь в сопровождении александрийцев-соучастников и нанятых моряков, и начинается пострижение (посвящение) Максима в епископа Константинопольского. Но довершить начатого им не пришлось: клирики, заметив происходившее в церкви, пришли в негодование, подняли шум, созвали народ и выгнали Максима из храма. «Разгорался самый сильный пожар: сколько стеклось людей чиновных, сколько сторонних и даже сомнительной веры». Заговорщики удалились в жилище свирельщика и там закончили посвящение: «совершилось пострижение густых кудрей»³⁹².

Это событие произвело на всех тягостное впечатление: не было человека, который бы не сочувствовал св. Григорию и не раздражался бы бесчестным поступком Максима. «Весь город скорбел о происшедшем, все были смущены»; всякий рассказывал о Максиме ненавистные слухи в охуждение его жизни, присочиняя и своё, чтобы дополнить портрет проходимца. «Но никогда не стану разглашать их я, ― добавляет пострадавший, ― хотя я и потерпел обиду, однако замыкаю уста», ― характеризуя ещё раз своё личное отношение к обидчикам³⁹³.

Горе и скорбь св. Григория были больше тех, которые можно было облегчить сетованием о происшедшем. Он был поруган в своих лучших чувствах. Измена пресвитера, наглость Максима, бессовестность подкупленной толпы глубоко возмущали его. Он видел, как непрочно то дело, ради которого он пожертвовал собой. Зависть и злоба, людские могут ли быть побеждены самоотвержением одного подвижника-страдальца? Горькие думы толпились в голове св. Григория. Виновен ли он, что его вчерашний друг изменил ему? Личина веры и притворные слова обольстили его. «Но это ― добрая немощь. Кто верен, тот всем вероимчивее». Правда, он принял и приютил Максима. Но церковь Константинопольская находилась в таком положении, что «немало значило собирать и солому». Стеснённые обстоятельства не дают той свободы, какую можно иметь во время изобилия. «Для меня, ― замечает св. Григорий, ― очень важно было, что и пёс ходит на моём дворе и учит Христа, а не Иракла»³⁹⁴. «Что же касается Максима, ― оправдывал св. Григорий своё поведение в этом деле, ― то таков дух времени: всякий смел на всё»!.. Таких Максимов было много. «Подобно грибам вдруг выбегают из земли и мудрецы, и благородные, и епископы, хотя и не трудились прежде на свою долю над чем-нибудь добрым... Кидайся вниз головой всякий; и, не учась, стреляй из лука... Довольно захотеть, а знать дело ― вовсе не нужно»³⁹⁵.

Общая симпатия к св. Григорию и взрыв негодования к Максиму не остановили последнего в его стремлении, во что бы то ни стало сделаться епископом Церкви Константинопольской. Он переносит свои происки далее. К столице приближался царь Феодосий, задержанный на пути войной с варварами «С толпой египтян» Максим встречает царя в Салониках, рекомендуется столичным епископом, потерпевшим от ариан, к которым, как известно, царь не благоволил, ищет защиты, просит царского указа на водворение на кафедре. Но Феодосий «со страшными проклятиями и с великим гневом» прогоняет Максима. Тогда он отправляется в Александрию и требует от Петра, «у которого было двойное перо», исполнение обещания, теснит его, грозит ему самому ― свержением. И только заступничество градоначальника, изгнавшего Максима, успокоило волнение, «если, только злонравие когда-либо может быть покойным»³⁹⁶.

Тяжело было св. Григорию перенести тогдашнее бедствие. Оно обратило его думы к излюбленному уединению, и он начал обдумывать план своего возвращения на родину. Но это колебание и раздвоение в мыслях было замечено его почитателями, которые установили даже негласный надзор за ним, охраняя его и от возможного покушения приверженцев Максима, и от неожиданного выезда из столицы. К тому же, сам св. Григорий «поворотил свою корму назад не слишком искусной рукой». В скорби отеческого сердца у него вырвалось прощальное слово: «Блюдите всецелую Троицу, как предал вам, возлюбленным чадам, самый щедрый отец ― помните, любезнейшие, и мои труды». Это завещание произвело целую бурю в народе, «который поднялся наподобие роя, выгоняемого дымом из улья». Все ― мужчины, женщины, девы, юноши, старцы, ― все начали вопить, кипя злобой на врагов и любовью к пастырю. «Начинают заклинать, молить не бросать их, не предавать паствы на расхищение волкам». Приближалась решительная минута одержать верх или паствою, или народной любви. Безгласный, он не мог не остановить шума, не пообещать исполнить просимое: одно было невозможно, а другого удерживал страх. «Задыхались от жары, все обливались потом». Женщины кричали, дети плакали. Всякий клялся, что умрёт в храме, но не уйдёт без желанного слова. Наконец, чей-то голос прекратил колебания св. Григория. «Ты вместе с собой изводишь и Троицу!»³⁹⁷. Напоминание цели всей жизни Григорьевой ― утверждение веры побудило его дать слово, хотя и не клятвенное: – побыть у них до приезда ожидаемых епископов, до выбора законного заместителя их кафедры. У обеих сторон осталась тень надежды: народ воображал, что св. Григорий уже согласился остаться у них навсегда, сам он рассуждал, что обещал побыть у них не долгое только время. Заметим, что это было первое открытое народное признание св. Григория епископом Константинопольской кафедры.

Измученный борьбой дух и истощённое подвигами болезненное тело св. Григория требовали уединения и отдыха. «Всегда имею обычай облегчать труды такими отдыхами», ― говорил он, ― «потому что и тетива, постоянно натянутая, не выдерживает напряжения, а надобно спускать её со стрелы, чтобы можно было снова натянуть, и что бы она не была бесполезною для стрелка, но годилась в случае употребления³⁹⁸». Для поправления сил св. Григорий удалился на короткое время в село вблизи города и здесь, на берегу моря, предался любимому уединению и созерцанию. «Желал бы я стать или легкокрылым голубем, или ласточкой, чтобы бежать из человеческой жизни, или поселиться в какой-либо пустыне и жить в одном убежище со зверями, кои вернее людей», ― думал он³⁹⁹. «Там, взойдя на верх какого-нибудь высокого столба, громогласно стал бы взывать всем живущим на земле: смертные люди, долго ли вам, оставаясь игрой сновидений, блуждать на земле без цели?»⁴⁰⁰. Мысль его от малоценности жизни и суетности настоящего переходила к размышлению «о человеческой природе»⁴⁰¹ «Кто я был? кто я теперь? что я буду? В чём смысл жизни? Куда приведёшь и куда поставишь Бессмертный, великую тварь? Мы ― ничего не знающие однодневные твари..., и ничего не имеем мы, кроме гибнущей жизни... Не видел я ни одного блага, которое бы совершенно изъято было от скорби»⁴⁰². «О сем плачу, и не знаю ясно, что даст мне завтрашний день. Приведёт ли меня Бог обратно к прежним правилам жизни, сняв с меня бремя, или изринет меня отсюда несчастливцем, погруженным в скорби? Седая голова и покрытое морщинами тело преклонились уже у меня к вечеру скорбной жизни... Но доселе не испивал я столь сильных и многочисленных горестей»⁴⁰³... «Царь мой, Христос! Не оставь меня пасть под ударами противников», ― молился он⁴⁰⁴.

Отдых св. Григория продолжался недолго. У него недостало терпения жить далее в разлуке с паствою. Хотя шум и толкотня большого города, вместе со своими нравами и обычаями, были ему неприятны, однако он боялся оставлять надолго паству без руководства, «как солому, приближающуюся к огню»... «Прихожу назад с великой охотой, ― говорит он в «Слове по возвращении из села», ноги сами шли... Для тех, кто страдает любовью, и один день разлуки составляет целую человеческую жизнь... Когда я был вместе с вами, мало чувствовал силу любви, а когда разлучился, узнал любовь, сего услаждающего мучителя… В этом нет ничего необыкновенного. И пастух скорбит об оставленной овце, и птичка горюет о гнезде... Так и я боюсь, чтобы кто-нибудь, вчера и третьего дня бывший нашим, найдя дверь не запертой... не расхитил словесного стада»... «Много теперь стало пастырей, которые расхищают, рассыпают и разрушают чужой труд, потому что всегда легче повредить, нежели создать или сохранить»⁴⁰⁵...

Но целью «Слова» не было только поделиться со слушателями своими чувствами в разлуке. Ревностный и пекущийся о душах народа пастырь имеет цель высокую. События последнего времени нанесли глубокую рану организму его малой Церкви. Нужно было узнать, как велико заражение, какие чувства волнуют народ, какой урок взяли они себе от испытания; нужно было нанести решительный удар врагам Церкви и объединить паству вокруг себя. Всё это делает он в помянутом Слове, на наш взгляд, одном из примечательных в пастырском его служении. «Дадим, друг другу отчёт, что мы сделать успели в продолжение разлуки»? Пастырь может требовать от паствы не только долга, но и роста, не только таланта, но и прибытка. «Итак, покажите веру от дел, покажите плодородие земли вашей... точно ли не напрасно я сеял... Прибыток ваш, а не мой. Если же и мой, то потому, что он ваш». Пастырь выражает уверенность, что пасомые не будут пристыжены своим ответом⁴⁰⁶. Переходя, затем, к самому себе и заметив, что обычно все проповедники Божии совершали дела пред народом, а молились ― в уединении, он говорит, что созерцание моря, то тихо и кротко покоящегося и плещущегося в берега, то бурно волнующегося, завывающего, разбивающегося о неподвижные скалы и утёсы на мелкие и высоко летающие брызги и выбрасывающего на берег содержимое моря, дало ему урок для любомудрия. « Не море ли жизнь наша и дела человеческие? И в ней много солёного, непостоянного и неожиданного. «И только утвердившиеся на скале «на камне» ― безопасны. А таковым может быть только любомудрый, только он истинно благороден во всех положениях и состояниях. «По подобию изображаемого любомудрого мужа рассмотрим самих себя». Пастырь вопрошает, чем оскорбят решившиеся, во что бы то ни стало очернить его и его дело? «Назовут меня невеждою? ― но я знаю одну мудрость ― бояться Бога. Укорят ли в бедности? ― но она ― моё избыточество. Назовут убежавшим из отечества? ― но для меня отечество везде и всюду. Низложат с престолов? ― с каких? Разве почитаю блаженными тех, которые восходят на них? Лишат председательства? Но когда и кто из благомыслящих дорожил им? Погоня за местом ― стать справа, слева, выше, ниже, ― она то и производит весь беспорядок в Церквах. Отнимут имущество? ― какое? Если моё, то его нет; если церковное, то из-за него-то и вся брань. Как ужасно менять Бога на сребреники. Отдалять от друзей? Но истинные друзья познаются в несчастии». Отсюда, злоухищрения врагов напрасны и бесполезны. «Не только не почитаю страшным чего-либо из настоящих событий, но даже забываю о себе, плачу об оскорбивших меня, некогда членах паствы, которую они едва не продали, даже прежде, нежели она собрана во едино». Рядом обличений он карает, далее, подстрекателей возмущения. «Как они воздвигли жертвенник против жертвенника? Как простоту пастырей употребили в пагубу пастве? Ибо не пасомых стану порицать за неопытность, но вас (руководителей) винить за вашу злобу. Какое найду заживляющее средство? Какую обвязку? Как соединю разделённое? Один способ: Троица Святая! Твое сие дело... Ты восстанови и научи единомыслию⁴⁰⁷"

Тому же событию, ночному покушению Максима и его результатам посвящено и другое Слово: «На память мучеников и против ариан⁴⁰⁸, по содержанию сходное с рассмотренным.

В этих «Словах» и в этом личном отношении к событиям знаменитый пастырь предстал во всём своём нравственном величии, вызвав к себе новые и большие симпатии. Одних влекло к нему правое учение о Св. Троице «на время изгнанное, а теперь возвращённое в своё отечество»; другие шли к нему, как к подвижнику, третьих соединяло с ним общение во взглядах. Что же касается до народа, то «этот благородный плод чревоболения»⁴⁰⁹ св. Григория так же стекался к нему, «как идут в бездождие к влаге, от тьмы к свету». Малая вначале паства его стала расти и увеличиваться, так что св. Григорий скоро стал «одним из богатых землевладельцев». «Только нива его представляла пеструю картину: иные из злаков только недавно перестали быть дикими, иные из земли показывали росток, эти завязывали стебель, а те были в молоке; некоторые уже становились пшеницей и даже хлебом». Но вся она веселила сердце доброго и самоотверженного сеятеля на ниве Божией⁴¹⁰.

Даже еретики и разномыслящие были вконец побеждены и учением и жизнью духовного пастыря. Одних пленяла сила учения, других делал кроткими способ его полемики: «он вёл речь без вражды, не столько с укором, сколько с сердоболием, сетовал, а не поражал, и не превозносился, как другие, скоротечным и непостоянным преимуществом пред ними»; из своего превосходства он не делал щита для самопревозношения. Как защитник Слова кроткого сострадательного, не наносящего никому ударов, свою кротость и благоприличие он соблюдал и в учении. Его слова создавали такое настроение, что и побеждённым не позорно было оставаться, но славнее было по искреннему убеждёнию дать над собой верх его убеждениям. Кроме того, в сношениях с иномыслящими еретиками он не прибегал к содействию земной власти, чем существенно отличался от современной ему практики борьбы с ересями. Таков был обычай св. Григория. «Так было начертано на моих скрижалях», ― говорит он⁴¹¹.

Наконец, являясь противником «языкоболия», он выработал «другой закон обучения ― не признавать единственным путём к благочестию легко приобретаемой и зловредной привычки метать неочищенным языком осквернённому и чуждому Христа уху таинственных учений и обращать в шутку того, что приобретается с трудом». Он учил доказывать благочестие всего более исполнением заповедей и смирением плоти силою духа. Путь слова ― путь с обеих сторон окружённый стремнинами, на который, едва вступить, тотчас упадёшь, и упадёшь прямо в ворота ада⁴¹². Простой верой без мудрования, скорее всего, привлекается Бог. «Если бы вера и спасение были достоянием только мудрых, то крайне беден был бы наш Бог». Посему, не витиеватые измышления и богословские умствования должны быть предметом внимания верующих, но простая вера, сопутствуемая делами.

Таков был благовременный урок, преподанный св. отцом, любящим словопрения греко-римлянам.

В то время как св. Григорий трудился над устроением церковных дел Константинопольской кафедры, к столице приближался, после победных торжеств, самодержец Феодосий, уже крестившийся, в виду болезни, от православного Солунского епископа Асхолия, наперёд осведомившись о том, к какому исповеданию он принадлежит⁴¹³. Торжественное вступление императора в столицу состоялось 24 ноября 380 года, наполнив общей радостью сердца православных.

Первой заботой царя было восстановить мир, водворить единодушие и распространить церкви. Он немедленно, поэтому, приказал главе ариан Демофилу или принять Никейский Символ, или передать церкви православным. Собрав своих единомышленников, Демофил, ошибочно основываясь на словах Господа: ― «если гонят вы во граде сем, бегайте в другой», ― решил уйти из города и за его стенами продолжать свои собрания. Это было в первый же день вступления царя в столицу. В отношении к св. Григорию царь был весьма благосклонен. При первом же свидании он почтил его милостивым вниманием и беседою. Подробности этого свидания скрыты скромностью св. Григория. «Было-бы слишком стыдно, если бы подумали, что такие вещи дорого ценю и я, для которого дорого только одно ― Бог. Но вот чем заключил он свой разговор со мной, повествует св. отец: чрез меня Бог даёт тебе и твоим трудам этот храм ― главный, во имя св. Софии, Божией премудрости»⁴¹⁴.

Обещания царя были настолько заманчивыми, что казались невероятными. Сердце самого св. Григория они наполнили чувством, смешанным с ужасом. В городе же они породили массу раздоров. Ариане не хотели так легко оставить насиженные места, как это сделал Демофил. Они решили умереть, но не уступать. «Кипение страстей было сильно и ужасно». Но вот, в назначенное время состоялось торжественное введение православных в обладание главным храмом. «Народу собралось, как песок морской, как туча. Всё было занято им: улицы, дома, всякое местом мужчины, женщины, дети, старцы старались поближе рассмотреть шествие. Везде суета, рыдания, слёзы, вопли, ― точная копия взятия приступом города». Враги бросали гневные взгляды на св. Григория и умоляюще на царя, которые рядом шли в храм, сопровождаемые войсками. Утро было мрачное, тёмное. Над городом стояло тёмное облако. Враги поспешили истолковать сокрытие солнца в свою пользу, считая настоящее торжество Богу неугодным. Это вселяло и тайную печаль в сердце св. Григория. Но вот, как только процессия приблизилась к решётке храма, и полилась хвалебно-благодарственная к Богу песнь, сквозь расторгшиеся тучи воссияло солнце и осветило храм. У всех прояснились и лица, и сердца. «Многие считали это чудом, замечает св. отец, я же не имею причины не верить им»⁴¹⁵. Все в равной мере, и простолюдины и чиновные, выражали желание и требование, чтобы св. Григорий был признан епископом. «Первой и самой важной, и лучшей для города наградой от державной власти будет, если Константинопольскому престолу дан буду я»⁴¹⁶. Весь храм оглашался как бы невероятными раскатами грома. Не имея сил говорить народу, св. Григорий поручает пресвитеру успокоить собрание и призвать его к благодарной молитве, отложив занятие делами на другое время. Такое чувство меры в св. Григории понравилось царю, и он одобрил его поступок, передав вскоре в его ведение и прочие храмы города. Это было вторичное призвание Григория на кафедру. Правда, для полноты недоставало канонического утверждения собора. Но такое было отложено до созыва Второго Вселенского Собора, которым царь выразил желание устроить в следующем же 381 году.

Актом ввода Григория в кафедральный храм состоялась знаменательная передача православным арканами своих полномочий на церковь Константинопольскую, коей они владели около сорока лет⁴¹⁷. Всё это совершилось тихо, мирно, без кровопролитий. Православной общине приведённой в благоустроенный вид трудами, энергией, талантами и подвигами св. Григория, недоставало лишь сочувствия общественной власти. И вот, таковая явилась и дополнила торжество Церкви, как бы принося искупительную жертву за деяния предшествующих царствований ― Констанция и Валента. Можно было надеяться, что теперь Константинопольская Церковь, ограждённая от врагов и внутри и снаружи, будет цвести и плодоприносить. Но, как показала последующая история, исконный враг её всегда находит себе помощников и успевает похищать мир у Церквей.

Мирное разрешение спорного вопроса с арианами обязано было, конечно, личному характеру св. Григория, который посоветовал царю воздержаться от насильственных мер в отношении к ним. Но такая миролюбивая политика его встретила не сочувствие той части его приверженцев, которая, не имея духа Григорьева, ожидала, что он, по примеру своих предшественников, начнёт, прежде всего, сводить счеты со своими противниками, т. е. «гнать, толкать, свирепствовать». Но мы уже знаем отношение св. Григория к несогласным с ним в убеждениях. Таких же взглядов держался он и теперь. И теперь он признавал законным не принуждать, но убеждать. Он хотел, чтобы его любили, а не боялись. «Ибо невольное, сдерживаемое силою, при первом удобном случае, как ручей весенний, прорвёт преграду. А добровольное навсегда твёрдо. И повиновение писаному закону, если оно свободно, имеет большую цену, чем насильственное». Уступчивость и миролюбие св. Григория были более обычного. Так, например, когда при приёме храмов открыто было такое обстоятельство, которое, казалось, обязывало св. Григория подвергнуть виновных взысканию, именно, не оказалось ни имущества, ни драгоценностей, ни денег, ни даже отчёта в расходовании того, чем цари и жертвователи обогащали храмы, то он и здесь не стал входить в разыскания, к чему принуждали его и что настойчиво советовали. Он полагал, что такие розыски в конечном результате повели бы к унижениям Церкви, почему он решил, «пусть ищут дать отчёт те, у кого было что, а не те, кому, что следует получить». Имевшие пристрастие к богатству порицали Григорьев поступок, но бывшие выше этой страсти одобряли его. «Если вообще худа ненасытимость, говорил св. Григорий, то ещё хуже быть ненасытным лицу духовному». Очевидно, если бы все так рассуждали о деньгах, то не было бы беспорядка в Церквах⁴¹⁸.

Кроме того, благосклонное отношение царя к св. Григорию возлагало, как думали, на последнего известные обязанности. Ожидали, что он будет стараться упрочить своё положение обычным в то время заискиванием у Двора, низкопоклонничеством пред чиноначальствующими, отважится, быть может, на подкуп или другие постыдные дела. Ничего подобного св. Григорий не позволял себе. Мы знаем, какую цену в его глазах имели почёт, слава, богатство. И теперь он вовсе не думал являться ко Двору, но продолжал следовать своим прежним правилам. Напротив, теперь то в особенности он хотел показать, что упрочение православия и своего положения он приписывает не милости людской и не счастливому стечению обстоятельств, но исключительно Божьему промышлению. Поэтому, «к вратам царёвым» он не припадал, дворов вельмож не знал, и хотел снискать уважение тем, чтобы его редко видели. Большую часть времени он посвящал Богу и своему внутреннему очищению, а двери сильных земли он предоставил другим⁴¹⁹. Как мы видели, всё своё внимание он обращал на благоустройство приходской церковной жизни, на заботы «о нищих, монахах, девах, служащих при храмах, о странных, прохожих, узниках, о псалмопениях, о всенощных слезах, ― обо всём, что веселит Самого Бога, когда совершается благочинно⁴²⁰. Свидетельством таких забот св. Григория остались его «Похвала девству, советы девственникам, послания к монахам, к девам, на любомудренную нищету, на терпение» и другие добродетели⁴²¹. Храм пророка Илии, по случаю устроения в нём св. Григорием странноприимницы, получил название «Вдовьего», являясь памятником забот святителя о бедных и вдовах. Некогда противники его смеялись над ним, говоря, что у него недостаёт народа для наполнения одних притворов. «А теперь у нас, замечает он, полон не только храм, но полны и многие и многие храмы»⁴²².

Чтобы окончательно выяснить свои отношения ко Двору и вообще властям, св. отец в скором времени по вступлению в управление городскими церквами произнёс, в присутствии Двора, «Слово о самом себе к говорившим, что он желает Константинопольского престола»⁴²³. В нём, высказав своё удивление необычайной любви константинопольцев к речам его, иноземца, и усматривая причину её в своём любомудрии, проповедник бичует зависть, этот яд для страждущих ей, как одну из самых постыдных страстей. Эта же зависть служит причиной злостраданий и его и паствы. Но было бы обидно и несправедливо думать в отношении самого пастыря, что он перенёс столько злостраданий из-за честолюбья, или подобных ему расчётов, нет, он страдал для защиты Церкви от врагов, Церкви дотоле вдовствовавшей и безмужней. Как делающий добро ради самого добра, он не думает теперь, с достижением благоденствия, изменяться, что бы ни говорили завистники и каковы бы ни были обстоятельства. Сочувствующих его стремлениям он восхваляет за верное исповедание Троицы и за готовность свою веру засвидетельствовать добрыми делами. Этих добрых дел он желает от всех пасомых. «Цари, покажите примеры в добродетели! Будьте богами для, ваших подданных. Ваша сила ― в добродетели, а не в золоте и войске», обращается он ко Двору. К вельможам, благородным, гражданам он взывает об облагорожении нравов и борьбе со страстями.

Как видно, св. отец на церковной кафедре чувствовал себя пастырем людей всяких сословий ― и царей, и подданных, и высоких, и низких, ко всем обращаясь с пастырским назиданием. Иных, отношений святитель не признаёт. Чтобы представить себе, какое великое дерзновение высказывается в таком образе поведения, достаточно припомнить, каковы были условия того времени, что привыкли слышать повелители дерзновенного обличителя нравов. Судьба одного из ближайших преемников св. Григория по Константинопольской кафедре св. Иоанна Златоуста служит наглядным показателем истинности сказанного.

В то время, когда св. Григорий упрочивал положение в столице православия, ариане не оставляли своих замыслов устранить с дороги неприятного по своей деятельности епископа и сорганизовали на него новое покушение. Однажды, когда святитель оставался дома, по случаю болезни, не раз посещавшей его в последнее время, в его комнату вошло несколько простолюдинов и с ними молодой человек в страшно возбуждённом состоянии. Появление их было так неожиданно, что они застали епископа на своём одре и успевшем только немного свесить ноги. Простолюдины, наговорив много слов благодарности Богу и Царю за этот счастливый день, ушли, а юноша своим безысходным горем, слезами, ломанием рук и припаданием к ногам епископа вызвал даже слёзы у него самого. И только вошедшие слуги объяснили, что этот юноша ― его убийца, и что если св. Григорий остался живым, то только потому, что находится под особым покровом Божиим. Очевидно, в самый момент исполнения преступного замысла ангел-хранитель защитил подвижника. «Да спасёт тебя Бог, а мне, спасённому, уже не важно показать себя милостивым к убийце! Дерзость сделала тебя моим. Смотри же, не посрами меня и Бога», ― вот ответ св. Григория, вызвавшей в народе новый взрыв добрых к нему расположений, когда огласилось происшедшее⁴²⁴.

Вскоре св. Григорий ещё раз блистательным образом доказал что он не помнит обид и всегда готов первым идти навстречу миролюбивым отношениям. Это сказалось в возобновлении сношений с Египтом. Понятно, что после неудачного покушения Максимова, между св. Григорием и Петром Александрийским, поддерживавшим Максима, добрые отношения нарушились. Однако, пользуясь прибытием египетских судов с хлебом, св. Григорий приветствует прибывших «Словом к пришедшим из Египта»⁴²⁵, и, восхваляя их не только за хлеб вещественный, коим они снабжали столицу, но и за духовно-правое учение. «Народ мой! вот я даю десницу общения при стольких свидетелях и древнюю клятву отражаю новой расположенностью. Вы вступили не к чужим иноземным, но к своим... Узнайте, что мы ― ваши, как распознают своих по клеймам оружия».

Проповедническая деятельность Григория на Константинопольской кафедре не ограничилась рассмотренными доселе словами: ему принадлежит ещё несколько произведений того же характера. Именно, Слова: а) «в похвалу св. священномученика Киприана, говоренное на другой день его памяти», в коем прославляются подвиги мучеников вообще и Киприана в частности⁴²⁶;

б) на Евангельские слова: «Егда сконча Иисус словеса сии» (Mф. 19,1), ― единственная гомилия, одна, как думают⁴²⁷, из множества бесед, произнесённых Григорием без записи и составляющая часть целого ряда толкований на Евангелие, замечательная учением о девстве и супружестве⁴²⁸;

в) «На Богоявление или Рождество Спасителя»⁴²⁹;

г) На святые светы явлений Господних» ― (6 января 381 года)⁴³⁰ ― и

д) «На Святое Крещение» (7 января)⁴³¹ ― все три важные в литургическом и бытовом отношениях. В первом из них говорится о христианском провождении праздников, во втором ― сопоставляются христианские таинства с языческими и выясняется превосходство первых пред последними, в третьем говорится о таинстве крещения и о необходимости не откладывать совершение его иногда только по суетным соображениям;

е) «На Святую Пятидесятницу, произнесённое 16 мая 381 года⁴³²» ― о значении седмеричного числа и о Св. Духе, по поводу Македонской ереси.

Чтобы закончить обзор Константинопольского периода пастырской деятельности св. Григория, нам остаётся рассмотреть последний акт событий, имевших место в том же 381 году. Разумеем Второй Вселенский Собор и отношение к нему св. Григория.

15 мая 381 года в Константинополе открыл свои заседания Второй Вселенский Собор, состоявшей исключительно из епископов восточной половины империи, заражённой арианством⁴³³. На составе Собора сказалось тоже стремление царя привести к союзу и единомыслию к вере Церкви, разрозненный слабостью Констанция и нечестием Валента: были приглашены на Собор епископы Иллирийского округа, учившие, что Сын Божий подобосущен Отцу, а Дух ― творение. Собор открыл свои заседания под председательством Мелетия Антиохийского, как занимавшего старейшую кафедру, так и известного своими высокими нравственными качествами⁴³⁴. Историк Феодорит повествует, что при первом представлении царю собравшихся епископов, Феодосий сам узнал Мелетия на основании бывшего ему ранее сновидения и оказал ему особые знаки внимания⁴³⁵.

Почтённый вниманием царя и доверием епископов, собравшихся в количестве около 150 человек, Мелетий открыл соборные занятия, не дождавшись приезда александрийских епископов. Сделав неудачную попытку примирения с собой Македонианских епископов, решительно отказавшихся признать Единосущие Отца и Сына и согласившихся скорее быть арианами, чем православными⁴³⁶, Собор занялся делами Константинопольской кафедры.

Попытка Максима циника свергнуть св. Григория была осуждена, и сам он был отлучён от Церкви. Вопрос о замещении столичного престола не потребовал долгих рассуждений. Внимание всех было обращено на св. Григория. Его выдающиеся дарования, его самоотверженная пастырская деятельность на пользу столичной Церкви, двукратное избрание народом и царём, его, наконец, дружеские связи со многими выдающимися епископами и самим председателем Мелетием были причиной того, что утверждение на кафедре не встретило никаких возражений. Сам же он «сколько ни вопиял и ни жаловался на cиe, однако, для пользы церковного благоустроения, решился принять это утверждение». Вероятно, такому решению его много способствовало и то мирное течение дел на Соборе, которое царило на нём при Мелетии. Св. Григорий надеялся, что церковное единение и дисциплина будут теперь упрочены, что недостатки церковной жизни, так глубоко печалившие его, будут устранены и что Церковь заживёт счастливой мирной жизнью.

Но вскоре Мелетий, «исполненный измеряемых и не измеряемых лет, этот мёдоименный и мёдонравный муж»⁴³⁷ умер, сделав пред смертью много увещаний о примирении и наставлений о продолжении соборных совещаний. Его напутствовали надгробными похвалами «все, кто только владел даром слова»⁴³⁸. Но едва его останки были вынесены из столицы для погребения в его епископии⁴³⁹, как на Соборе поднялись споры и раздоры; с духом Мелетия отлетел в ангельский сонм и мир, царивший в собрании епископов. Место председателя Собора занял св. Григорий, не без указания, вероятно, самого Мелетия.

Теперь, прежде всего, возникал вопрос о замещении кафедры Мелетия, ― вопрос, как казалось св. Григорию, но требовавший совещаний, но созданный мятежными и злонамеренными людьми, послуживший камнем недоразумений и вызвавший целую бурю на Соборе. Дело в том, что в Антиохии с шестидесятых годов IV века было одновременно два епископа ― Мелетий и Павлин, имевшие каждый свой круг друзей и врагов, принадлежащие к разным направлениям тогдашней богословской науки и с разными симпатиями к другим Церквам. Мелетий, вначале склонный к арианству, был сторонником антиохийского богословского течения и поборником идеи независимости Восточной Церкви от Западной, за что в Риме проклинали его, как еретика, а в Александрии не хотели иметь общенья с ним. Но весь Восток, особенно Сирия и Малая Азия, питал к нему уважение Св. Василий Великий также относился к нему дружественно.

Павлин держался стороны александрийствующих, пользовался симпатиями никейцев, был поставлен в епископа Антиохии выходцем с Запада Люцифером, поддерживал связи с Римом и пользовался его покровительством. В Антиохии была у него своя община. Обе стороны крайне враждовали друг с другом. Эта долго продолжавшаяся вражда мелетиан и павликиан, крайне прискорбная и унизительная для верующих, разделившая Восток на две половины, была несколько устранена соглашением на Антиохийском соборе (вероятно ― 378 г.), по которому оба епископа, Мелетий и Павлин, остаются в своём сане до смерти, но после смерти кого-ибо из них место другого не замещается и таким путём восстановляется единство. Соглашение было удостоверено клятвой.

Теперь, когда, за смертью Мелетия, наступило время выполнить клятвенное обещание и устранить домашний спор Восточной Церкви, св. Григорий выступил со своим предложением признать оставшегося в живых Павлина епископом антиохийским и тем умиротворить эту Церковь. Кроме того, тем самым достигалось примирение и с Церковью Западной. Своё предложение он находил мерой наилучшей и наиболее соответствующей к прекращению бедствий. Но так как Собор состоял из приверженцев Мелетия и последователей антиохийского направления, то молодые епископы, а за ними и старые, высказались против признания Павлина, видя за ним торжество Рима. После того, как много было наговорено и за и против, св. Григорий сказал: «Друзья, мне кажется, что не все вы равно постигаете дело и хотите, чтобы слово моё касалось не того именно, о чём надлежит теперь рассуждать, но как можно далее уклонилось от необходимого вопроса. У вас идёт рассуждение об одном городе, и это для того, чтобы произвести теперь ещё больше спора. А у меня слово о деле, гораздо более важном и общем. Потоками Своей драгоценной Крови Господь запечатлел весь круг земли, который теперь восколеблен и разделён на две части... Пока жив был Мелетий и оставалось неизвестным, примут ли его когда-нибудь епископы западные, было извинительно несколько и оскорбить в меру этих защитников законов. Теперь же примите предложение старца, превышающее мудрость, юных, кипящих суетной славой, – предоставьте престол Павлину... Настала решительная минута или сохраниться нашему священному догмату, или от раздоров пасть невозвратно... Пусть (западные) победят нас в малом, чтобы самим одержать важнейшую победу и спасти мир»⁴⁴⁰. Доказательством искренности своего предложения он добровольно предложил желающим занять его престол.

Внесённое председателем предложение о способе разрешения антиохийского вопроса вызвало целую бурю страстей. Каждый кричал своё. «Это было стадо галок, собравшихся в кучу, буйная толпа молодых людей... Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда, и вдруг всякому бросаются в глаза»⁴⁴¹. Так выходит дело в Григорьевым описании соборного совещания. «Но не стадом галок, в сущности, были отцы Собора, отвергая Павлина, ― говорит профессор А. Лебедев, ― а, напротив, высоко парящими орлами, с выси серьёзного понимания церковных дел усматривавшими, как опасно было уступить Западу даже в малом, тому Западу, который в это время начал уже показывать свои хищнические когти»⁴⁴².

Может быть, члены Собора стояли ниже св. Григория в понимании нужд Церкви и в желании вселенского единства, но факт тот, что предложения его они не приняли, ошибочно подозревая его, александрийца по направлению и западника по симпатиям, действующим в партийном духе, в чём, впрочем, обвинять его мы не вправе.

Как бы то ни было, но между председателем и членами Собора произошёл разрыв: они перестали понимать друг друга. Епископы избрали преемником Мелетию пресвитера Флавиана, а св. Григорий, одержимый притом же болезнью, перестал посещать соборные заседания, ибо «вступать в совещания с такими людьми не пожелал бы никто из имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу»⁴⁴³. Между тем, Собор, продолжая свои занятия по составлению Символа, не удовлетворил, быть может, ― догадывается тот же профессор ― другого желания св. Григория, ― точнее формулировать учение о Св. Духе, назвав Его Богом⁴⁴⁴, и принял ряд снисходительных уступок еретикам в делах веры, чему св. Григорий не мог сочувствовать, хотя относился к еретикам, как людям, мягко. Всё это углубляло пропасть, разделявшую стороны, все больше и больше. «Им не нравился вводитель новых учений, но и они не понравились благоразумному». В глазах св. Григория Собор, допустивший к общению неких, двусмысленно веровавших, стал «сбродом христопродавцев, единодушных только на худое, желавших склонить его седину к такому, чего исполнить он не мог». «Скорее реки потекут вверх и огонь примет направление, противоположное обычному своему стремлению, нежели я изменю чему-либо в моём спасении»⁴⁴⁵.

И вот, св. Григорий и Собор, эти «Лот и Авраам», идут в разные стороны. Случившиеся недоразумения настроили душу св. Григория на обычный у него в таких случаях лад: он стал усиленно думать об уединении и приготовлении души к переселению из этой жизни. Поэтому, он не только устранился «от худых бесед и собраний», но ушёл даже из епископского дома, к огорчению не только расположенных к нему членов Собора, каковых было немало из числа епископов Понтийского округа, но и народа, не желавшего расставаться с любимым пастырем. «Сколько было терзаний! Сколько слёз! В громких восклицаниях умоляли все остаться, заклиная, оплакивая, как уже умершего. Кому оставляешь народ свой? Кто воспитает твоё насаждение? ― вопрошали пасомые. Умри с нами, ― просили иные»⁴⁴⁶.

Св. Григорию было страшно тяжело. Он крепился, однако. Прибытие египетских епископов, приглашённых содействовать миру, ускорило развязку. Новоприбывшие, осведомлённые о положении и ходе дел на Соборе, сочли своим долгом «Во всём противодействовать совещавшимся, проявившем наглость как теперь, так и в другое время ». Таким образом, Собор сделался ареной сведения личных счётов, частью старых. В своих частных беседах с св. Григорием члены его не скрывали своей затаённой цели: привести, во что бы то ни стало в затруднение противную сторону. Посему, и в рассуждениях водились не только разумом, сколько раздражением. «Как вепри, сошлись они, остря друг на друга свирепые зубы и искошая огненные очи»⁴⁴⁷.

На самого св. Григория новоприбывшие, единомышленные ему по направлению и отношению к Символу Никейскому, «повеяли чем-то грозным и западным». В деле утверждения его на престоле они «усмотрели нечто горькое» ― нарушение 15-го правила Никейского Собора, каковым правилом запрещалось епископу в видах честолюбивых переходить с одной кафедры на другую. Так как Григорий, рассуждали таковые, был посвящён в епископа Сасимского, то епископом Константинопольским быть не мог. Правда, другой Вселенский Собор самым избранием его на другую кафедру тем самым отменил дисциплинарное правило своего предшественника, однако египетские епископы не признавали соборных определений, состоявшихся ранее их прибытия. Мало того, и Мелетий, и Собор Антиохийский, вверившие св. Григорию управление столичной кафедрой, знали истинный смысл и цель правила ― устранение повода к расчётам честолюбия, и, однако, не допускали подобной мысли в отношении св. Григория, менее всего повинного в честолюбивых замыслах⁴⁴⁸. Тем не менее, «с меня началось это правило», ― с грустью вспоминал потом св. Григорий⁴⁴⁹.

Чаша терпения Григорьева переполнилась. Заподозревание его в честолюбии помогло ему разорвать все узы, «хотя едва ли возможно было убедить в чём-либо добром людей, заражённых любоначалием». Уже если подвергают сомнению избрание его, чистота намерений которого доказана перенесением скорбей, зол, брани, угощения камнями, то какая цель была оставаться дальше в содомском огне и епископском омрачении. «Два раза спотыкаться о тот же камень, по пословице, свойственно одним безумным»⁴⁵⁰. Он видел, что на Соборе идёт раздор не за слово веры, а за частные и мелочные притязания⁴⁵¹, и решил разрубить узел, ― оставить этот мятежный город и для успокоения пожертвовать своей кафедрой, этой завидной, но опасной высотой. Выбрав удобную минуту, он вышел на середину Собора и сказал трогательную речь: «Вы, которых собрал Бог для совещанья о вещах богоугодных, вопрос обо мне почитайте второстепенным. Мое дело не заслуживает внимания такого Собора. Устремите мысли свои к тому, что важнее; соединитесь, скрепите, наконец, взаимные узы любви... Пусть Я буду Ионой, хотя и не виновен в буре; жертвую собой для спасения корабля. Возьмите и бросьте меня по жребию. А вы с этой минуты положите начало единомыслию... Долго ли будут смеяться над нами, как над людьми неукротимыми, которые научились только одному ―дышать ссорами? Даю закон стоять за законы... Я не радовался, когда восходил на престол, и схожу с него добровольно. Один за мной долг – смерть... Всё отдаю Богу. Прощайте и, вспоминайте о трудах моих⁴⁵²!

Отказ св. Григория произвели раскол в членах Собора. Многих это ужасно поразило. «Одни поспешно ушли вон, как стрелы молнии, другие затыкали уши, всплескивали руками, не хотели и слышать об отказе и видеть другого вместо меня». Многие епископы, непричастные к закулисным интригам, были решительно против принятия такой жертвы от св. Григория, каковы – св. Амфилохий Иконийский, св. Григорий Нисский, св. Кирилл Иерусалимский. Но жаждавшие нестроений и одержимые честолюбивыми замыслами взяли перевес, и Собор «почтил его беспрекословным согласием». «Так отечество вознаграждает друзей»⁴⁵³, заключает св. отец повесть о самом себе.

Со смешанными чувствами радости и горя покинул св. Григорий Собор. С одной стороны, он радовался, что снял с себя иго служения, против воли и желания наложившее на него обязанность разбираться в хитросплетениях злобы, что ненавидела душа его; с другой стороны, ему жаль было народа. «Да и кто не сокрушается о сиротеющих детях?» Борьба, ожесточённая по своим проявлениям, бесцельная по содержанию, преступная по идее, требовала от него громадного напряжения сил. Он не мог со спокойной совестью посвящать себя этой борьбе, затрачивать силы и время для дела, коего не выносила его душа. И вот, «изнемог пастырь, долгое время боровшийся с губительными волками и препиравшийся с пастырями: нет уже бодрости в его согбенных членах; он едва переводит дыхание, подавленный трудами и общим бесславием. Соль обуяла... Епископы состязуются за священные престолы, восстают друг на друга; это ― неукротимые воители, возглашающее: мир, и хвалящиеся кровью... Всякий стал двоедушен... Предлогом споров ― Троица, а истинной причиной ― невероятная вражда... Зло разливается широкой волной... Седину старых затмевает дерзость юных... Погибла вера в Бога... Какой обман! Епископы на словах были друзья, а на деле ― враги!.. О, алтари, о метания камней и все труды, какие совершал я дотоле с начала подвижничества! Куда, к кому обратиться,

чьим стать ближним? Если светильники сделались таковы, если свет таков, то ― какова тьма?⁴⁵⁴» – думалось разбитому и телом и духом св. Григорию.

Из собора епископов св. Григорий отправился к царю, чтобы испросить у него согласия на своё удаление из столицы и с кафедры, которую официально занимал лишь несколько бурных недель. Держа себя пред двором, вообще, с сознанием пастырского достоинства, он и теперь произнёс пред императором речь, насколько остроумную, настолько же богатую своим содержанием и пастырским духом. «Щедродаровитый царь, говорил он, прошу и я у тебя милости: не золота, камней, богатых месть для родни, о чём обычно просят тебя... Для меня этого мало, ибо я почитаю себя стоящем более важного... Дозволь уступить немного зависти: желаю чтить престолы, только издали... Я изнемог, видя вражду всех, даже друзей, потому что не могу обращать взоров ни на что, кроме Бога... Прикажи епископам быть согласными, если не из страха Божия, не из страха наказания, то ради угождения тебе... От епископов же требуй седин и следов пота для Бога»⁴⁵⁵.

Эта речь подвижника вызвала только рукоплескание со стороны самодержца и его свиты. Однако Феодосий не внял тем мыслям, кои заключались в этой прощальной ему речи: он не поддержал и не удержал св. Григория. Очевидно, характер св. Григория не согласовался с придворной обстановкой он был слишком аскетичен и слишком непрактичен для столичного епископа. Его простая сельская жизнь в столице среди знати, его скромная убогая одежда, его отказ участвовать в придворных торжествах, ― всё это подвижничество и само по себе являлось молчаливым укором для суетного света, а в соединении с огненными речами его было почти невыносимым для Двора. Добродетельный человек не всегда и не всюду является удобным и желательным. Уже по тому одному, что Феодосий из списка кандидатов на его место, представленного Собором, не выбрал ни одного, а назначил преемником ему сенатора Нектария, некрещённого, обладавшего единственным приятным для Двора качеством – осанистым видом и общительным характером, можно заключить, что внешние достоинства предпочтены были великости духа.

Св. Григорию оставалось преодолеть ещё последнее препятствие ― любовь к себе народа, препятствие тем более тяжёлое для него самого, что и он искренно любил этот народ, всецело преданный ему и ни в чём неповинный. Как любящий и самоотверженный пастырь, он всячески старался облегчить пасомым разлуку с ним и помочь им перенести это испытание. Ничто не останавливает его в стремлении успокоить совесть пасомых, для чего он всецело только на одного себя берёт вину разлуки и тем до конца несёт свой крест. Всех он старается успокоить, чтобы равнодушно приняли его уход и не оказывали ему сопротивления. Он употреблял для этого ласки, похвалы, просьбы. Одних он убеждает сделать это из любви к нему; других – по раздражению на дурной его поступок. Будучи таким врачом, который сам не болен⁴⁵⁶, он готов принять на себя даже не имеющее оснований обвинение в дурном поступке, лишь бы своё удаление представить для виновников его в благоприятном для них самих виде. Он ссылается и на свою старость, и на болезнь, и на непригодность для столицы. «На что вам нужен старик робкий, ослаблений, умирающий ежедневно, беспокойный, ибо старость ворчлива? На меня неприятно действуете то, что приятно для других, и увеселяюсь тем, что для иных огорчительно. Посему, не удивился бы, если бы меня, как человека беспокойного, связали и признали сумасбродным»⁴⁵⁷. Только человек много и глубоко любящий может так заботиться о спокойствии других в то время, когда сердце его разрывается на части от причиняемого ему огорчения теми, для кого он жертвует собой. Всё это вместе с тем служит объяснением того поступка св. отца, в котором, по его словам, многие склонны были видеть вспыльчивость, излишнюю обидчивость или, вообще, неровность характера: он был выше таких мелочных недостатков и действовал обдуманно и сознательно.

Свою пастырскую деятельность в Константинополе Григорий закончил «Прощальным Словом»⁴⁵⁸. Слишком много любви и внимания видел он от пасомых, слишком много разговоров было вокруг его имени. Одних он должен был утешить, пред другими оправдаться в своих действиях, а всем вообще преподать своё последнее пастырское назидание. С другой стороны, много стало пастырей и достойных и недостойных. Идеал пастыря и его служенья в сознании многих потускнел, помрачился. Нужно было и словом и делом восстановить этот идеал и указать отличительные черты пастырей достойных от недостойных. И вот, св. отец в последний раз выступает на кафедре, чтобы произнести прощальное Слово, выдающееся своей художественной красотой, простотой, стройностью, искренним элегическим чувством, проникающим в душу и так сильно действующим, что без слёз невозможно читать эту лебединую песнь любвеобильного самоотверженного старца-пастыря.

«Какими находите дела мои, любезные пастыри и сопастыри? Каким представляется вам моё странствование и его плоды?» – вопрошает он. Изобразив, затем, достойное слёз прежнее положение Церкви Константинопольской, он с чувством меры изображает цветущее настоящее её состояние, относя это благодетельное изменение к милости Божией, как награду за восстановление правильного учения о Св. Троице, подобно тому как прежнее неустройство, неблаговедрие было вразумлением за искажение сего учения. Этот плод, возращенный при его участии, он приносит собранно, присоединяя кратко и то учение, которое он исповедовал и проповедовал. Указав на свою бескорыстную деятельность, он взывает к совести всех о предъявлении ему обвинений, если они есть, давая вместе с тем ряд наставлений о пастырском служении и, в частности, о выборе себе преемника, который должен возбуждать зависть, а не сожаление. Себе же пастырь испрашивает одной лишь награды за труды ― «увольнительное писание с добрым свидетельством, если угодно». Ещё раз обличив недостаток христианской любви и правильного понимания духа пастырского служения у тех, кои толкали его к мерам мщения по отношению к прежним обидчикам Церкви, или которые осуждали его за сельскую жизнь в столице, св. отец заканчивает речь «прощанием» со всем, что было так мило тяжёлой одинокой непосильной борьбе с тем царством ада, которое он нашёл в Константинополе, с своей стороны охотно примиряясь с теми, кто были виновниками его злоключений.

«Прости, Анастасия, воскресившая нам учение, место общей победы, Силом, в котором мы водрузили скинию, сорок лет блуждавшую по пустыне!.. Простите, и прочие храмы!.. Простите, Апостолы, мои учители в подвижничестве!. Прости, кафедра, эта завидная и опасная высота! Прости, собор архиереев и иереев, ликостояния назореев, честность дев, благопристойность жен, толпы вдов и сирот, очи нищих, устремленные к Богу и к нам! Простите, любители моих слов, эти народные собрания и стечения, и эти трости, пишущие явно и скрытно, и эта решётка, едва выдерживающая стесняющихся к слушанию!.. Простите, цари и царские дворцы, служители, домочадцы! Плещите руками! Умолк язык, для вас неприязненный и вещий! Хотя он и не вовсе умолкнет, и будет ещё препираться рукой и чернилами... Прости, град великий и христолюбивый!.. Приступите к истине, перемените жизнь свою, хотя поздно. Чтите Бога более, нежели сколько обыкли. Простите, Восток и Запад! За вас и от вас терпим нападение. Не утратят Бога удалившиеся от престолов, но будут иметь горнюю кафедру, которая гораздо выше и безопаснее этих кафедр. Простите, ангелы, надзиратели сея церкви! Прости мне Троица, моё помышление и украшение. Чада, помните, как побивали меня камнями! »⁴⁵⁹

Вскоре, затем, св. Григорий оставил Константинополь. Это было в 381 году.

Так закончилась многотрудная и многополезная пастырская деятельность св. Григория в столице империи.

Немного времени она продолжалась, не полных три года, но она богата своими результатами. Если Церковь Константинопольская не была вполне уничтожена еретиками, которые из шестидесяти слишком лет, прошедших со времени Первого Вселенского Собора, в течение сорока лет непрерывно владели этою Церковью; если из развалин и разорения она была воскрешена и восстановлена, если из запущенной нивы она стала плодоносящей, ― то честь такого восстановления принадлежит героической пастырской самоотверженной деятельности св. Григория, показавшего на своём примере, что может сделать даже один пастырь-ратоборец, если он с живой верой в Бога и искренней любовью к своему пастырскому делу приступает к служению. Правда, Григорьевых трудов не оценили и не оказали ему нравственной поддержки. Тяжело это. Но, ведь, пастырство ― крестоношение. Поэтому, пусть пастырь и не рассчитывает на эту поддержку, и запасается самоотвержением.

В своём лице св. Григорий оставил всем пастырям высочайший пример пастырского смирения и самопожертвования для сохранения мира и благосостояния Церквей и идеал пастырской деятельности, в коем пастыри найдут для себя и много уроков и много утешений в их многотрудном и тернистом жизненном пути.

Григорий у могилы Василия. Надгробное слово ему. Apианзское отшельничество. Душевное состояние Григория. Переписка с друзьями. Физические недуги. Дела Назианзской Церкви. Поручение Григорию временного управления ею. Нападение аполлинаристов на Назианзскую Церковь и отражение их Григорием. Два послания к Кледонию. Заподозривание Григория в ереси. Решительный отказ Григория от управления Назианзской Церковью. Избрание преемника ему. Участие Григория в обще-церковной деятельности. Забота о должном направлении дел на Константинопольском Соборе и благо устроении церквей. Отношение к еретикам. Поэтическое дарование Григория, как особый вид его пастырского служения. Разделение, количество, характер и содержание его стихотворений. Литургическое значение поэтических произведений Григория. Письма Григория, как другой вид пастырской деятельности его, и значение их для характеристики пастырской деятельности. Значение писем в вопросе частного душе попечения. Аскетические подвиги Григория. Борьба с помыслами, страстными движениями плоти и с дьяволом. Приуготовление к отшествию. Заключительная стадия жизненного подвига его. Кончина праведника. Надгробия. Завещание. Характеристика Григория, как писателя и богослова догматика-полемиста, как оратора-проповедника и как пастыря-моралиста.

«Gregorius vir eloquentissimus hic

grammaticae poeticesque laude

florebat» (Ex Hieronymo, ex Suida ―

Migne, p. c. s. g. t. XXXV, c. 305–306).

Первым делом св. Григория, по оставлению Константинополя, было почтить память своего нежно любимого друга ― св. Василия Великого, незадолго перед тем скончавшегося. С ним связывали его самые глубокие и горние чувства любви и дружбы, не ослабевшие и после того испытания, какое явилось для этих чувств в насильственном посвящении и назначении св. Григория в Сасимы. Твёрдый, практический, здравый ум св. Василия и раньше властно владел над нежным и способным к высоко задушевным переживаниям женственным организмом св. Григория. Время примирило его с произведённым над ним насилием. Он увидел в нём проявление Промысла Божия, и покорился. И в Константинополь св. Григорий отправился «не без воли Василия», видевшего в нём единственно пригодного человека для великой задачи, предстоящей там пастырю в тот момент, а скорее, нужно думать, по настоятельному его совету⁴⁶⁰. Теперь, блистательно выполнив долг послушания, св. Григорий удовлетворяет своему сердечному желанию и спешит в Каппадокию, на могилу своего друга, чтобы поклониться его праху и выплакать свою душу в обширном «Надгробном Слове», представляющем образец панегирического искусства⁴⁶¹. «Недоставало ещё, чтобы Великий Василий, предлагавший мне многие предметы для слов, ныне самого себя предложил предметом слова», ― так начинает свою речь св. отец. Упомянув о том; что он приступает к прославлению великого мужа после всех других по той причине, что всё cиe время занят был попечениями об истинном учении, подвергшемся опасности, и, будучи против воли пресельником, оратор даёт столь блестящую характеристику св. Василия, что, читая её, не знаешь, чему более удивляться, добродетелями ли и подвигам св. Василия, или превосходному описанию их св. Григорием⁴⁶².

Шаг за шагом описывает он жизнь св. Василия, начертывая светлый и величественный образ каппадокийского архипастыря. Самомалейшие черты его биографии не опущены без внимания, давая богатый материал для его характеристики. Пастырская деятельность св. Василия, в особенности его злострадания от Валента и ариан, очерчены так картинно и художественно, что, навсегда оставаясь славной страницей в жизни Василия, они венчают оратора ореолом гениального художника слова.

«Cиe тебе, Василий, от меня дар. Кто же восхвалит меня, который, удручённый старостью, болезнью и скорбью, после тебя оставлю жизнь?» ― так заканчивает он похвалу св. Василию⁴⁶³. Как видно из тона всей речи, мысль о смерти всё чаще и чаще занимала душу св. Григория. Это и понятно: тяжёлые жизненные разочарования всегда настраивают душу человека на элегический лад, обращают мысль к цели и смыслу жизни, и заставляют невольно думать о конце жизни.

Отдав последний долг памяти св. друга и прибыв в Арианз, св. отец всецело предался своим печальным думам, навеянным на него пережитым на Константинопольской кафедре. Мысль добровольного изгнанника невольно возвращалась к месту и свидетелям его подвигов и любила приветствовать из дальнего уединения знакомые места, дорогие лица и памятные сердцу сцены. В большинстве этих воспоминаний изливается скорбь наболевшего чувства благородной и любящей души, незаслуженно оскорблённой в самых лучших своих привязанностях. Правда, ― недругам и завистникам он простил все обиды и даже забыл о существовании их⁴⁶⁴, но чувство скорби по поводу распространяющегося господства зла над добром и бессилия борьбы с ним не покидало его до конца жизни. Особенно сильны были эти чувства в ближайшее к пережитому время, когда первоначальная радость по поводу свободы от невыносимой атмосферы зависти, происков, интриг, окружавших престол⁴⁶⁵, уступила место холодному рассудочному анализу и обнажила свежую душевную рану.

В самом деле, вот он, «дышащий мертвец, полумёртвый, полу иссеченный, влекущий жизнь болезненную, не благоуспешную, сокрушённый старостью, болезнью и скорбями⁴⁶⁶, какую он получил награду за свои труды? Разрыв со всем дорогим и увольнение, право на каковое он выстрадал и душой и телом⁴⁶⁷. Свою скорбь о храме Анастасии он изливает в знаменитом «Сне» о нём⁴⁶⁸. Тяжесть разлуки с друзьями видна из письма его к Амазонии. Если кто из общих наших друзей спросит у тебя: где теперь Григорий? что делает? ― смело отвечай, что любомудрствует в безмолвии, совсем забыв обидчиков. А если тот же человек ещё спросит тебя: как же он переносит разлуку с друзьями? то не отвечай уже смело, что любомудрствует, но скажи, что в этом он малодушествует. Ибо у всякого своя слабость: а я слаб в отношении дружбы и к друзьям... Одним только услужишь мне..., а именно, если станешь о мне помнить и уверишь письмами, что это действительно так»⁴⁶⁹. Высоко ценивший дружбу св. отец в отношении друзей открыто признаётся в своём малодушии и слабости к ним.

Но какие реальные последствия получились в результате самоотверженной деятельности его в Константинополе? И своим делом, и своими наставлениями он хотел ясно, доказать, каковы должны быть пастыри вообще, а для данного времени в частности; он особенно заботился о том, чтобы его преемник был энергичным продолжателем его трудов и обладал возможным совершенством. Между тем, как мы видели, преемником ему избрали человека даже некрещённого, неопытного в церковном управлении, такого, которому, по словам св. отца, «и не надлежало бы приближаться к спасительным дверям: тот предпочтён его тайнодействиям»⁴⁷⁰. Затем, беспорядки на соборных совещаниях с уходом св. Григория не прекращались, как это видно из письма последнего к экзарху Софронию с просьбой всемерно позаботиться о водворении мира среди враждующих⁴⁷¹. Все эти обиды и нестроения вызывали слезы у св. Григория. Дав обещание, при прощании с паствой, громить порок и порочные склонности если не языком, то рукой и чернилами⁴⁷², теперь в уединении он исполняет своё обещание. В ряде сатир и поэм: «О различиях в жизни и против, лжеиереев», «К епископам», «К Константинопольским иереям и к самому Константинополю», «На своё удаление «На возвращение», «К себе самому»⁴⁷³ и др. он даёт простор своим чувствам негодования на недостойных пастырей и на зависть, помешавшую ему до конца умиротворить Церковь.

«Увеселяйся, кому угодно, моими страданиями, писал он. Хотя я и стар и изведал много бедствий, однако же, и моя старость, в продолжение многих лет, не видела такого бедствия, какое видит теперь... иереи, приносящие бескровные жертвы! Законы! Цари, украшающиеся благочестием! Взываю к вашему благочестию: каково поступила со мною зависть? За что разлучили меня с чадами, меня, который подвизался долгое время, озарял их небесными учениями и из камня источал им поток? Какое в этом правосудие?... Вожди народа восстали друг против друга, ополчась вместо орудия гневом и завистью и, кипя презорством, как свирепым огнем; они восстали, и разделилась целая вселенная. Как укрощающий львов или рассвирепевших кабанов, я оскорблений не прекратил а, как человек тонкий, сам затоптан. Если бы стал мучеником, то скорее освободился бы от опасности... Но нет возможности переносить благодушно обиду, которая такое долгое время непрестанно пред глазами... Тяжелы были бы здешние неудачи, если бы Бог впоследствии не оборачивал костей другой стороной...⁴⁷⁴. Зависть. Это зверь, исполненный яда, позорный столб, собрание всякого зла. Она поставила меня ниже худых. Боже, ужели и там (за гробом) будут первенствовать злые? Нет никакого различения между добром и злом, между благоразумной сединой и безрассудной юностью, богобоязненной жизнью и между жизнью распутной... Один закон: тому иметь преимущество, кто всех порочнее... Но пусть идут своим путём, а я поищу себе Ноева ковчега, чтобы спастись в нём от ужасной смерти. Я не дерзкий воитель… Удаляюсь и буду утешаться спокойствием... Радуюсь, что избежал зависти и после великой бури привязываю вервь к тихой пристани»⁴⁷⁵. Таковы были думы и чувствования добровольного отшельника.

Письма св. Григория этого периода, являясь ценным графическим материалом, дают нам точную картину его душевных переживаний, заветных дум, скорбей и радостей. Из них мы узнаём, что печальное настроение св. отца увеличилось ещё более от того приёма, который ожидал добровольного изгнанника на родине: ему пришлось оправдываться в своём оставлении Константинополя, как Церкви не своей, не ему назначенной, а потому и не подлежащему ответственности за оставление, каковой «он предпринял не слегка и не кое-как, но с большим тщанием и рассмотрением»⁴⁷⁶. Поэтому, в виду распространяемых врагами разных нелепых слухов относительно его жизни и деятельности, св. Григорий, не любящий разглашать многое без уважительных причин, счёл себя вынужденным изобразить свою многотрудную и скорбную жизнь в «Стихотворении о своей жизни»⁴⁷⁷ и тем опровергнуть различные клеветы и обвинения, взводимые на него противниками.

«Когда, оставив чужую страну, повествует он, возвратился я в отечество и с удовольствием увидел родную землю и любезный народ, тогда, сверх ожидания, встретил очевидным образом исполнившееся над собою прекрасное и подлинное божественное слово, изреченное Господом, что всякий пророк кажется достойным чести только на чужой стороне»⁴⁷⁸.

Кроме того, св. Григорий испытал недобрые чувства со стороны некоторых «двуличных и двуцветных пресвитеров, лицемерно и худо относившихся к нему. «Спрашиваешь, каковы мои дела, пишет он Прокопию, отвечу тебе словами афинских послов лакедемонянам, сказавших: как к рабам – весьма милостивы, а как перед свободными – надменны. Это же и я должен написать. Со мной обходятся человеколюбивее, нежели как с людьми отверженными, но презрительнее, нежели как с людьми, готовящимися предстать пред Богом... Болезнь ещё мучит меня, а друзья не перестают делать мне зло и, сколько можно, вредить»⁴⁷⁹.

От мелкой зависти мелких людишек не спасли св. отца ни высокий нравственный характеру, ни великие заслуги пред Церковью. Льстивые и раболепные во время нахождения его на престоле, теперь, когда он оставил его, они готовы презирать его, и даже оказывать сострадание и покровительство, за которыми худо скрывается злорадование. Но тем хуже укусы этих насекомых, чем они меньше и многочисленнее.

Болезненное состояние Григория, о котором он упоминает в приведённом письме, было очень серьёзно. Он прибыл в родовое имение разбитым и физически и нравственно. Необычайное напряжение всех душевных сил в пережитых волнениях, при аскетическом образе жизни, совсем расстроило его здоровье. Особенно ослабели его ноги, отказавшиеся носить тело подвижника. Он не мог уже свободно передвигаться и должен был пользоваться услугами носилок и заботами родственников⁴⁸⁰ или благочестивых женщин, посвятивших себя уходу за болящим⁴⁸¹.

Как же переносит свою болезнь и страдания старец? ― С удивительным терпением, без намёка на ропот и недовольство. Героический дух благодушно взирает на немощь тела. « Стражду от болезни и изнемогаю телом... Расслабли мои члены и ноги ходят нетвёрдо» ― жалуется он⁴⁸². Болезнь держит меня на привязи и для многого делает меня неудободвижимым или, говоря правду, совсем неподвижным. Потерплю cиe, хотя со скорбью, однако же, перенесу. Да и чего горестного не переносит человек?» – пишет он одному другу, Кастору⁴⁸³.

Причину своей болезни он видит в злоухищрениях врага рода человеческого, старающегося сломить веру праведника. « Опять пришёл ты ко мне, коварный; и, сколько понятно, пришёл для того, чтобы истерзать во мне глубину моего сердца. Тебе хочется, чтобы от сильных и многократных потрясений этой жизни пал во мне священный образ. Пришёл ты с убийственными замыслами и излил на меня, бедного, весь яд горькой своей злобы... Но как ни преследуешь ты меня, докучливый демон, никогда не преклоню пред тобой колен моего сердца. Поражай кожу, человекоубийца, но душа неуязвима»⁴⁸⁴. Поэтому и главным лекарством святителя в телесных недугах была горячая, усердная молитва. «Повели мне, Христе, стать, наконец, здравым! Твоё слово для меня врачество... Помоги, Твоему служителю! Восстанови меня и не отринь Твоего священника. Умилосердись, Христе! Если неугодно Тебе исцелить меня, то дай силу к перенесению подвигов. А если изменил я Тебе во время бури, то да обуреваюсь ещё»⁴⁸⁵.

Не пренебрегал страдальц и обычными человеческими средствами лечения: он посещал Ксанксаридские минеральные воды⁴⁸⁶ и купальню одной обители⁴⁸⁷. Чистый воздух, тенистая роща и сельское уединение были для него не менее целительны, чем теплые воды. «Я провожу время среди поля, вдали от жилых мест, и там поправляю своё здоровье», ― писал он Виктору⁴⁸⁸. Идиллия сельской жизни действовала на него благотворно. «Вчера, сокрушённый своими страданиями, сидел я один, вдали от людей, в тенистой роще... В страданиях люблю я такое врачество... Ветерки жужжали и вместе с поющими птицами с древесных ветвей ниспосылали добрый сон даже и слишком изнемогшему духу. А на деревьях любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики, оглашали весь лес своим щебетанием. Неподалеку была прохладная вода и, тихо струясь по увлаженной ею роще, омывала мои ноги»⁴⁸⁹.

Но недолго пришлось Григорию скрываться в уединении и пользоваться целительной тихой пристанью. Дела родной Назианзской Церкви были плачевны. Несмотря на энергичные представления св. Григория, с 375 года, со времени удаления его в селевкийское уединение и до настоящего времени, ― конца 381 года, в течение шести лет Назианская кафедра не имела своего предстоятеля. Равнодушие ли областного митрополита, отсутствие ли достойных лиц, или бедность и незначительность кафедры были тому причиною, но вдовствующая Церковь была не возглавлена и подвергалась нападениям еретиков ― аполлинаристов. Воспользовавшись возвращением св. Григория на родину, митрополит Тианский Феодор, к округу которого во время отсутствия св. Григория перешла Назианзская Церковь из Кесарийского диоцеза, призывал его к вторичному управлению Назианзской Церковью⁴⁹⁰. Но множество трудов, коих требовало запущенное состояние Церкви, не соответствовало физическим силам св. Григория, ещё не восстановленным. Тем не менее, польза Церкви были главнейшей заботой его жизни: он жил не для себя, а для других. Поэтому и теперь, видя, что в нём нуждаются, что Назианскую Церковь, не связанную с ним никаким определением, он оставил не по забвению о Боге и не из презрению к малому стаду, он говорит: «наконец, побеждён я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что-нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели о мне худое мнение, потому что сами страждут»⁴⁹¹. Но и отдавая себя на временное служение Церкви, он всё-таки решительно заявляет, что он рукоположен в Сасимы, а не Назианз, что считать его епископом Назианза нет основам и что эта Церковь должна иметь своего епископа, в которые он настоятельно и рекомендует Евлалия пресвитера, своего родственника, известного ему по своим нравственным качествам⁴⁹².

Сведений о пастырском служении св. Григория во время вторичного управления Назианской Церковью сохранилось очень мало. К церковно-учительной деятельности его этого периода относятся два слова: 1) «На неделю новую, на весну и на память мученика Маманта»⁴⁹³, произнесённое 16 апреля 383 г., в котором содержится прекрасная аналогия духовной и физической весны; и 2) «На св. Пасху»⁴⁹⁴, в котором благовествуется о воссоединении человека с Богом и о его спасении.

Предметом особых пастырских трудов св. отца в это временное управление Назианской Церковью были, как уже заметили мы, еретики аполлинаристы, о которых стоит сказать несколько слов в виду того, что они считали св. Григория своим единомышленником. Главное заблуждение христологической системы Аполлинария Лаодикийского состояло в учении о том, что в лице Богочеловека не было человеческого ума или духа, а вместо него было Божество Единородного, что Сын Божий, воплотившись, воспринял тело и анимальную душу, но не воспринимал духа человеческого, специфической части человеческого существа, что, поэтому, Сын Божий не вочеловечился, а воплотился. Уничтожая человеческую личность во Христе, аполлинаристы приближаются к идеализму александрийской школы, дававшему в образе соединения двух естеств во Христе перевес Божественному пред человеческим, и, считаясь поборниками Никейской веры, находились в общении со столпами православия – Афанасием и Василием Великими, Григорием Богословом, пока их заблуждения не были выяснены⁴⁹⁵. Тем и опасны были эти еретики, что, прикрываясь общением с помянутыми отцами, навлекали от арианцев обвинение православных в аполлинаризме.

Когда св. Григорий, для поправления своего здоровья, на время отлучался из Назианза на Ксанксаридские воды, поручив управление Церковью пресвитеру своему Кледонию, эти еретики сделали решительную и смелую попытку завладеть Назианской Церковью. Пользуясь услугами двух проезжавших епископов, низложенных на Восточном и Западном соборах (т. e. II Вселенским), аполлинаристы, «эти злые и во зле погибшие люди, воспротивясь всем царским постановлениям и вашим приказам, возложили имя епископа на одного человека, между ними нечестивого и подозрительного, ничем, как думаю, столько не обнадеживаемые, сколько моей мёртвостью», – так писал св. Григорий с вод начальнику Второй Каппадокии Олимпию, донося ему о случившемся и испрашивая его помощи для обуздания наглецов⁴⁹⁶.

Кажется, это единственный случай в пастырской практике Григория, когда он изменяет своему принципу снисходительного отношения к еретикам и обращается к гражданской власти за содействием. «Если это сносно, продолжает св. отец, то да перенесёт твоя твёрдость, перенесу и я, как и переносил неоднократно. А если тяжело и нестерпимо для самих благочестивейших царей, то соблаговоли наказать за то, что ими сделано, хотя и не так строго, как заслуживало бы их высокоумие».

Уже из последних слов св. отца видно, что он, будучи вообще противником исключительным мер против еретиков, обратился в данном случае к начальнику области за содействием только потому, что того требовало положение дела.

В отсутствие св. Григория еретики для своего большего успеха разглашали в Назианзе, что и сам св. Григорий принимает их в общение с собой. Единомыслие св. Григория с их лжеучением аполлинаристы доказывали ссылкой на то, что он не отверг поставленного Аполлинарием епископа Антиохийского Виталия, по представление им своего исповедания. Доказательства были настолько вески и соблазн настолько велик, что послужили для св. Григорий причиной многих огорчений. Кледоний умолчал о беспорядках, произведённых в порученной ему Церкви, сам, быть может, усомнившись в Правоверии своего епископа. Узнав о происшедшем, св. Григорий увидел себя вынужденным пресечь зло самым энергичным и доказательным для немощных способом, чтобы во услышание всех опровергнуть разглагольствовали еретиков о его единомыслии с ними и чтобы тем самым восстановить мир в Назианзской Церкви. «Зная мысли и нечестие всех аполлинаристов и видя их несносное высокоумие, думал я, ― пишет он, ― что своим великодушием сделаю их кроткими и смягчу понемногу, что, по-видимому, и обещали они моим надеждам. Но незаметным образом, как, оказалось, сделал я их ещё худшими, и неблаговременным любомудрием нанёс вред Церкви; ибо кротость не приводит в стыд людей негодных». Вот мотивы обращения больного Григория к Олимпию за содействием⁴⁹⁷.

Но ревностный пастырь не мог успокоиться надеждой на воздействие начальника области. К окружному митрополиту он шлёт письмо и двух пресвитеров Евлалия и Келевсия⁴⁹⁸. В письме он настоятельно просит, в виду исключительных условий Назианзской Церкви, дать ей епископа, который охранял бы её от еретиков, давал бы помощь и был бы её главой. «А меня болезнь удалила от дел церковных и я теперь ни к чему не годен, ― жаловался он, ― непрестанно нахожусь при последнем дыхании, ещё более тягощусь делами. Остановить дерзость еретиков не моим уже летам и не моей немощи, а твоему только возможно искусству и твоей силе. А если не буду услышан, то мне остается всенародно провозгласить, что Церковь нуждается в епископе». Посылаемые к митрополиту пресвитеры Евлалий и Келевсий имели задачей непосредственно познакомить митрополита с тем расстройством, каковое внесли аполлинаристы в Церковь, и лично от лица общины выразить просьбу о даровании епископа.

Не оставил св. Григорий без обличения и аполлинаристов. Вынужденный, по настоянию врачей, продолжать лечение, св. Григорий в двух Посланиях к Кледонию опровергает лжеучение аполлинаристов и выясняет обстоятельства своих сношений с Виталием⁴⁹⁹. Из самого тона и выражений Посланий видно, как глубоко возмущён был св. отец наглостью еретиков, удачно оклеветавших его и возмутивших паству. «Хочу знать, ― пишет он, ― что это за нововведение в Церкви, по которому всякому мимо ходящему позволительно паству, хорошо обученную, расторгать и расхищать, внушая ей разбойнические и странные учения? Если бы те, которые наступают на нас ныне, и могли осудить нас за что-нибудь касательно веры, то им не надлежало отваживаться на такие дела, не вразумив предварительно нас..., вера которых проповедана письменно и не письменно, здесь и в отдалённых странах, с опасностями и без опасностей... Как одни решаются на такое дело, а другие молчат? И не то ещё тяжело, что они лжеучение своё вливают в умы простодушных, но то, что и на нас клевещут, называя единомышленниками и согласными с ними, надевают приманку на уду и чрез этот обман злобно выполняют свою волю, и нашу простоту, по которой мы смотрели на них, как на братий, а не на чужих, обращают в пособие своей злобе»⁵⁰⁰.

Такими словами открещивается св. Григорий от единомыслия с еретиками, для принятия коих в общество он советует Кледонию не доверяться словесным заявлениям о принятии их церковью, а требовать соборных посланий, какие обычно давались воссоединившимся. Самое же лжеучение Аполлинария он опровергает в первом Послании доводами о невозможности соединения в Богочеловеке двух противоположных субстанций ― Бога и плоти ― без посредствующего начала, каковым служит ум, который, с одной стороны, сожительствует плоти, а с другой ― есть образ Божий. «Душа обща всем живым существам, ― доказывал он. ― Если Он ― человек, имеющий душу, то, не имея ума, можно ещё сомневаться, принял ли Он душу человека, а не коня, вола или другого животного неразумного». Если, затем, Христос, отвергнув ум, восприняв неполную человеческую природу, то и восстановил неполную, а ум, как начало греха наиболее нуждается в искуплении⁵⁰¹.

Что касается исповедания Виталия, которое, изложенное в общих выражениях о вочеловечении, не внушало особых подозрений, но будучи обличено папой Дамасом, огорчившимся за самый обман, какому и он подвергся по доверчивости, оказалось еретическим, то теперь еретики, по словам св. Григория «должны усрамиться и стереть с дверей это своё великое и удивительное предначертание и воззвание православия», и нуждаются в реабилитации их Вселенским Собором. Посему, напрасно Кледоний колебался и запрашивал св. Григория относительно его образа мыслей. «Ты знал, ― писал он ему, ― что я никогда ничего и не предпринимал. Я не могу предпочитать Никейской вере..., но при помощи Божией, держусь, и буду держаться сей веры... Посему, держащихся иного учения отвращайся и почитай чуждыми Богу и Вселенской Церкви»⁵⁰².

Таким разъяснением Кледонию о его легкомысленной доверчивости словесным заверениям еретиков и исповедников своей веры св. Григорий восстановил мир в Назианзской церкви, хотя его старания о единомыслии во многом парализовались тем, что делали и предпринимали против него люди, не понимавшие его.

Но описанными злоключениями испытания св. Григория не кончились. Семя сомнения в его православии было брошено, и св. отца начинают подозревать в аполлинаризме его собратья ― епископы, из коих один, Елладий Кесарийский, причинил ему много огорчений. Если этот епископ в своём образе мыслей склонялся к Антиохийской школе, симпатизировавшей арианству, то заподозривание никейцев в аполлинаризме было обычным явлением такого разряда людей. Как бы то ни было, но Елладий через ближайших помощников и сослуживцев св. Григория устроил над ним нечто вроде негласного надзора, что, конечно, слишком тяжело отзывалось на самочувствии болезненного старца. Его заподозривали в том, что он не настолько болен, чтобы часто оставлять кафедру ради лечения и пользования водами, или чтобы лечиться сельской жизнью в Арианзе, откуда и управлять церковью чрез доверенных лиц.

«Вот и мы, Каппадокияне, так сказать, взбунтовались, ― писал св. Григорий Феодору Тианскому, ― зло доселе неслыханное и невероятное... Да перестанет входить в исследование о моих делах господин, мой боголюбивейший епископ Елладий, ибо доискивается сего не духовными средствами, но околичностями, показывающими сварливость, не по строгости церковных правил, но в удовлетворение гневу, что обнаруживают время и многое вместе со временем приведённое в действие без всякого к тому основания. Ибо надобно так сказать и не огорчить. Если бы имел я столько телесного здоровья, чтобы мог править Церковью в Назианзе, где первоначально провозглашен, а не в Сасимах, как некоторые уверяют тебя неправильно, то я не настолько жалок и не сведущ в Божественных постановлениях, чтобы стал или презирать Церковь, или гоняться за удобствами жизни, имея в виду награды, уготованные трудящимся по Богу и употребляющими в дело вверенный им талант... Но поскольку и телом я болен, как всем это известно, и по причине, мной сказанной, не боюсь важных последствий от сего удаления, но вижу, что церковь под моим правлением терпит вред в самом главном, и по расстроенному здоровью приходит почти в расстройство; то и прежде просил и теперь прошу боголюбивейших епископов... дать Церкви главу, достойную и моего желания и ваших молитв... Итак, да будет cиe тебе известно; то же внуши и прочим епископам, чтобы они согласились, и дали свои голоса и не обременяли моей старости, веря клеветам⁵⁰³.

Такую настойчивую просьбу св. Григория, дважды повторённую, о снятии бремени правления, сделавшегося непосильными по состоянию здоровья и по нуждами Назианзской Церкви, нельзя было оставлять без удовлетворения. И вот, к великой радости св. старца, преемником ему избран был хорепископ Евлалий. Свои чувства по этому поводу он выразил в письме к св. Григорию Нисскому, который мог думать, что другой епископ провозглашён помимо воли Григорьевой. «Я не в таком у них презрении, и они не так ко мне неприязненны, ― говорит он. – Напротив того, много умоляя ради своей мёртвости и вместе страшась принять на себя бремя ― управлять Церковью, оставшейся без надзора, испросил я у них эту милость, не противную правилам и для меня успокоительную – дать Церкви пастыря. И вашими молитвами дан пастырь, достойный вашего богочестия, которого и отдаю на твои руки: это достоуважаемый Евлалий, боголюбивый епископ, на руках которого желал бы я умереть»⁵⁰⁴.

Однако, служение Церкви св. Григория не прекратилось после официального замещения его епископом Евлалием и удаления его от дел управления. Не занимая всю свою жизнь определённого престола, он был предупредительным слугой всех престолов. Слишком велики были его дарования и огненная ревность о благе церкви, чтобы такой светильник скрылся в Арианзском родовом тенистом саду. Он и сам болел болезнями Церкви, и непрестанно заботился о её торжестве над врагами; призывали его на помощь и другие.

Так, в 382 году император Феодосий чрез вельможу Прокопия приглашал св. Григория на собор в Константинополь. Св. Григорий решительно отказался, желая «уклоняться от всякого собрания епископов, потому что не видел ещё ни одного собрания, которое имело бы во всех отношениях полезный конец и более избавляло от зол, нежели увеличивало их. Любопрительность и любоначалие их (епископов) выше всякого описания». Вместе с тем, он

Ссылается на болезнь, «от которой он последнем издыхании и ни на что не может определить себя»⁵⁰⁵. Когда же его болезни не поверили и «снова предписали такое дальнее путешествие чрез Икария, другого вельможу, то св. Григорий обратился к областному начальнику Олимпию с просьбой засвидетельствовать его болезнь, которой не верят и которую он рад благодарить за то, что она даёт ему возможность избежать середины мятежей, столь ненавистных ему ⁵⁰⁶. Равным образом, избегает он и областных соборов. «Соборам и собеседованиям кланяюсь

издали – писал он Феодору Панскому, – с тех пор, как испытал много дурного»⁵⁰⁷.

Но эти отказы от участия в соборных заседаниях вовсе не означают того, что св. Григорий не принимал никакого участия в делах Церкви. Когда в следующем 383 году Феодосий сделал новую попытку соборными рассуждениями прекратить религиозные споры ариан и евномиан, то св. Григорий, совершенно не разделяя надежд царя умиротворить прениями стороны и считая такую попытку бесплодною и бесполезною (что и оправдалось потом), принимает свои меры к умиротворению: двумя письмами к консулам Постумиану и Сатурнину просит их содействия к умиротворению епископов. Признавая соборы благодетельными учреждениями Церкви, если и не достигающими своих целей, то по злоупотреблений ими негодных людей св. Григорий просит этих светских лиц направить русло совещаний на надлежащий путь, помешав потоку страстей сделать собор ареной сведения личных счётов епископов между собой.

«Поскольку теперь опять собор епископов, ― писал он первому, ― то прими от меня следующий совет. Ничего не почитай столь приличным твоему начальствованию, как чтобы умирены были Церкви, хотя бы для сего нужно было с особенной строгостью наказать мятежных. А если иным, что удалившись от дел, не покидаю забот, не дивись этому. Хотя уступил я престол и высокость сана желающим, однако же не уступил с этим и благочестия: но думаю, что теперь-то и покажусь для тебя достойным доверия, даже более прежнего, как служащий не собственному своему, но общему благу»⁵⁰⁸.

Чистоту своих забот о церковном умиротворении св. отец, как видно из приведённого, должен был доказывать своим бескорыстным удалением от дел. Как это характерно для той среды, с какой он имел дело.

В письме к Сатурнину св. Григорий выразительно подчёркивает свою заботу о Церквах. У меня, при помощи Божией всё идёт хорошо, кроме только одного, что беспокоюсь о Церквах, которые в таком смятении. И если чем можешь помочь им, не обленись и словом и делом восстановить общее согласие, потому что опять собор епископов, и опасно, чтобы и ныне ещё нам не остаться в стыде, если и этот собор будет иметь такой же почти конец, как и прежний»⁵⁰⁹.

Так близко к сердцу принимал арианзский отшельник дела Константинопольских соборов, зорко следя за ходом борьбы с еретиками! Всей душой он болел за те нестроения, которые царствовали на собраниях епископов, к позору Церкви, и за те ошибки, которые допускали руководители церковной политики в отношении еретиков.

Замечателен и тот поворот, который произошёл в душе и мыслях св. Григория в отношении к еретикам в последний период его жизнедеятельности. Этот поворот, как результат целожизненной борьбы с ересями, настолько поучителен для нашего времени, что заслуживает внимания. Св. Григорий, как мы видели, не ожидал пользы от соборных препирательств после того, как всякие недоразумения были выяснены. Со своей стороны, он просил влиятельных при дворе лиц, ― консулов Постумиана и Сатурнина, – приложить все усилия к умиротворению партий. Мало того, в виду допущенной его преемником Нектарием нетактичности, выразившейся в предоставлении еретикам права свободных собраний и пропаганды своих лжеучений, св. Григорий в Послании к нему излагает свой взгляд на положение вещей.

«По-видимому, ― пишете он, ― настоящая жизнь наша во всём оставлена без Божия попечения, которое охраняло Церкви во времена, нам предшествовавшие. И у меня до того упал дух от бедствий, что я не считаю несчастиями собственных скорбей жизни сей, хотя они весьма тяжки и многочисленны, и приключившись кому иному, показались бы неудобовыносимыми. Но смотрю на одни общие страдания Церквей, об уврачевании которых если не заботиться в настоящее время, то дело дойдёт до совершенной безнадежности. Еретики ариане, евдоксиане..., спорливые последователи Македония, домашнее наше зло ― Евномий.., дерзкие аполлинаристы, не знаю, кем подвигнутые к безумию, как будто получив на то свободу, выставляют на показ свой недуг, собирая Церкви, как будто, делают cиe по праву... Твоя святость попустила им присвоить себе наравне с нами власть иметь свои собрания... Между тем как дать им такое право значить не что иное, как признать, что учение их истиннее нашего... Ибо если дозволяется им как благочестивым, учить сообразно с их образом мыслей и свободно проповедовать содержимое ими учение, то не явно ли сим осуждается учение церкви, как будто и истина на их стороне? Ибо неестественно быть истинными двум противным учениям об одном и том же»⁵¹⁰. Таково мнение св. отца по вопросу о предоставления сектантам религиозной свободы. Он настоятельно советует Нектарию употреблять всё своё влияние на царя, чтобы склонить его, ― если он действительно желает видеть пользу от своей заботливости о Церквах, – к отнятию дарованных еретикам прав на свободу.

Итак, по мнению св. Григория Богослова, раз исчерпаны, все средства мирной борьбы с еретиками, зло, для устранения соблазна, должно быть пресечено более ощутительными способами. Этот взгляд св. отца восторжествовал в восстановлении Феодосиева указа, изданного ещё раньше, но не приводимого дотоле в действие, коим у еретиков отнималась свобода действий.

Кроме указанной борьбы с еретиками, св. Григорий продолжал служить Церкви и другими своими дарованиями. Одним из таких видов пастырского служения была для него мерная стихотворная речь. Григорий был поэт. Поэзия, эта учительница народов, являясь инстинктивным языком его и проявляясь даже в проповедях, большая часть коих – поэмы, которым недостаёт только ритма, уже, поэтому самому не была исключительным занятием его в какой-нибудь определённый период его жизни, следовательно, и в рассматриваемый. «Без сомнения, – говорит Манто, – Григорий и прежде писал время от времени стихотворения, но эта отрывочная поэзия его имела характер совершенно частного занятия и не предлагалась публике в каком-нибудь более или менее значительном сборнике⁵¹¹.

Но аскетическое удаление от мира, коему Григорий всецело предался по замещении его кафедры Евлалием и снятии с себя бремени ответственного управления церковью Назианза, представляло, по мнению Шенка, самое благоприятное условие для сосредоточения духовного поэта в себе самом и для беспрепятственного выражения в стихотворениях высоко поэтичного настроения души его»⁵¹². Период Арианзского уединения, сменивший полную трудов и тяжких испытаний эпоху практического общественного служения предстоятеля Церкви, предоставлял свободу, ширь и простор для полёта его поэтического таланта.

Мы уже видели, в какой восторг приводили слушателей художественно-поэтические проповеди св. Григория в Константинополе. Это и понятно. Эллины, гордые своим национальным образованием и избалованные своими классическими авторами, со своей художественно-литературной жилкой, и в самом христианстве искали элементов, сродных с унаследованными ими литературно-эстетическими традициями и отвечавших их природным склонностям. И если они находили следы родного им прекрасного греческого ума в изложении христианской веры и нравоучения, то они и увлекались им, прежде всего, и понимали его глубже. В этом случае христианский поэт мог рассчитывать на прекрасное и дивное соединение двух элементов, – сверхъестественного и естественного. Истины христианской религии имеют сильное влияние на душу человеческую сами по себе, даже и в том случае, когда излагаются в простоте веры и без всякой искусственности. Но если те же истины будут представлены изысканному и избалованному классическим метром уху образованного грека в высокохудожественном стихотворном изложении, не уступающем прославленным светским поэтам, то тем действеннее и неотразимее будет влияние их и на ум и на душу его.

Св. Григорий знал такое обольщающее влияние своего поэтического дара на образованных христиан и ясно видел благие результаты такого влияния. И этот свой дар, от Бога ему ниспосланный и личным трудом усовершенствованный и обогащённый изучением классических авторов и науки построения поэтической рифмической речи, он принёс на служение Церкви. Всякая победа его поэтического ума, была и победою епископа. Поэтически излагая христианское учение в целях ли научения, или в целях распространения и сохранения его в чистоте и не поврежденности, или, наконец, в целях полемических, для опровержения еретиков и защиты от нападения врагов, он тем самым всё более и более распространял своё литературно-просвещённое влияние на общество, содействуя торжеству веры и Церкви.

Но обольщающее влияние поэзии было известно и еретикам. Они хорошо знали влияние на душу и воображение стихотворной речи, по достоинству ценили её и широко пользовались ей для своих целей. Так, например, Арий составил много песней и изложил своё учение в Θάλλεια – сборнике, тогда весьма распространённом и уважавшемся в народе; македониане имели в стихотворном изложении Новый Завет; Аполлинарий, будучи поэтом и знатоком метрической речи, написал новую псалтирь. «Стихотворные песни аполлинаристов распевали и мужчины, как на пирах, так и за работой, и женщины за ткацкими станками, потому что Аполлинарий написал много идиллий на всякий случай ― на случай труда и отдыха, на дни праздничные и иные, и все его идиллии клонились к прославлению Бога», говорит историк⁵¹³. Поэтому, ритмическое изложение вероучения в целях его пропаганды не было новостью.

О своих побуждениях заниматься стихосложением сам св. Григорий говорит следующее: «Видя, что в нынешний век пишут речью не мерною, легко сливающеюся с пера, и большую часть времени проводят в трудах, от которых нет иной пользы, кроме пустой говорливости, так что в заключение всего является не меньше бредней, чем морского песку, ― видя всё cиe, всего более восхитился я той одною мыслью, чтобы бросив всякое другое слово, держаться

только словес боговдохновенных и в них искать убежища от всякого суетного учения⁵¹⁴... Если дарование поэтическое – не обычное, не дюжинное свойство людей, а всеобщее увлечение спорами и изложением своих вероучительных определений загрязнило, так сказать, прозу, то поэзия, как редкий и не всем доступный род словесного искусства, ― думалось св. отцу, – тем самым возвысит то учение, которое он будет излагать.

Содержанием своих поэтических речей св. Григорий берёт только боговдохновенное писание, представляющее единственно-надёжную опору во множестве суетных учений. «Да и как тебе, человек, пиша по дальним понятиям, изречь несомненное слово?» ― спрашивает он⁵¹⁵. Итак, область религиозно-нравственная, в отличие от языческой, является сферой поэтической произведений св. Отца.

Были и иные мотивы занятий поэзией, каковых мотивов св. Григорий насчитывает четыре:

Первый мотив. «Хотел я, трудясь для других, тем самым связать мой грех, чтобы вместе и писать, и, заботясь о мере, писать немного». Мотив ― характера, так сказать, дисциплинарно-субъективный, имеющий ближайшее отношение к самому поэту. Ценя всего больше самособранность духа, св. Григорий неоднократно, как увидим ниже, налагал на себя в видах аскетических молчание, особенно в дни поста. Отсюда, метрическое изложение, «не так легко сливающееся с пера», было средством, сдерживающим многословие, обуздывающим язык и мысль и побуждающим говорить немного, но глубоко и обдуманно⁵¹⁶.

Второй мотив. «Молодым людям и всем, которые всего более любят словесное искусство, как бы приятное какое врачество, хотел я дать эту привлекательность в убеждении к полезному, горечь заповедей, подсластив искусством. Вместо песней и игры на лире, даю тебе (христианское юношество) позабавиться сими стихами, ежели захочешь иногда и позабавиться, только бы не нанёс кто тебе вреда, похитив у тебя прекрасное»⁵¹⁷. По убеждению св. отца, изящная словесность представляет высоко-художественное наслаждение, доставляя и отдых умственным способностям и увеселяя душу. Она способствует развитию в человеке идеальных сторон его природы, отвлекая его дух от низменного, животного, прозаичного. Она возвышает дух к Богу и ко всему прекрасному, к истине, добру, красоте. Но где было взять этой словесности христианским юношам, так недавно получившим только свободу исповедования? До начала IV века, под огнём жестоких преследований, некогда было и помышлять о религиозно-поэтическом творчестве. Изящные науки, как и всякое искусство, являясь достоянием общечеловеческого духа, изучались в языческих школах. Но это изучение было не безопасно для чистоты нравов и исповедания. Из примера Афинских школ мы видели, каковы были нравы в языческих школах и каких принципов должны были держаться христианские юноши, чтобы, собирая цвет наук, не потерять веры. Далее, самое содержание языческой изящной литературы, опоэтизировавшей человеческие страсти, часто постыдные и всегда предосудительные, было весьма опасно для юношеского сердца. Пример Юлиана вероотступника, на языческой литературе воспитавшего в себе любовь к язычеству, был так ярок и свеж, что доказательств большей убедительности не, требовалось. Все эти опасения св. Григорий перенёс на собственном опыте, в течение десяти лет путешествуя по языческим школам с образовательной целью.

Между тем, «натянутая тетива требует послабления», говорит он. И вот, любвеобильное сердце пастыря, горя желанием дать истинно-прекрасное, изящное наслаждение христианскому юношеству и тем предохранить его от соблазнов и падений, берётся старческой рукой за перо и в чудных лёгких строфах питает здоровой пищей и ум, и сердце, и воображение юношества. Его песнь воспевает Божество, прославляет добродетель, обличает порок, в изящных олицетворениях передаёт высокое учение веры. Благоговейная мысль и ясный трезвый взгляд на жизнь и человека дополняют содержание его музы.

Далее, св. Григорий указывает и практическую, так сказать, сторону стихосложения: «горечь посластить искусством», или, как он говорит, «сделать приятное колесницей для полезного и доброго». Польза такого намерения весьма очевидна. «Какой вред видишь ты, – обращается он к ревнителю строгости, – в том, что молодые люди чрез благопристойное наслаждение приводятся в общение с Богом? Их трудно вдруг перестроить. Пусть же будет в них некоторая благородная смесь. Когда же доброе со временем окрепнет, тогда, отняв красное слово, как подпорку у свода, соблюдём в них самое доброе. Что может быть полезнее этого», – полемизирует св. отец?⁵¹⁸

Великий пастырский дух и ревность сказались в этой величайшей воспитательной мере. «Вместо песен и игры даю тебе позабавиться этими стихами»... Пятнадцать столетий прошло с тех пор, а наше юношество не имеет ничего подобного. И самые стихи св. Григория доселе не нашли себе переводчика-поэта, несмотря на величайшую нужду в них и на их многостороннее значение.

Третий мотив примыкает ко второму. «Не хочу, чтобы чужие имели пред нами преимущество в слове»⁵¹⁹. Язычники, как и еретики, могли хватиться перед христианами ссылкой на своих поэтов, обессмертивших греко-римский гений; могли презрительно относиться к христианству, якобы неспособному создать чего-либо равного их наследству в области изящного. Этот пробел и восполняет св. Григорий, воздавая вместе с другими отцами и учителями Церкви – св. Ефремом Сирином, Амвросием Медиоланским и др., – богатую изящную литературу, воплотившую в себе соединение греческого гениального ума с богооткровенной истиной.

Наконец, четвёртый мотив – характера субъективного, примыкает к первому: «Изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев», – говорить св. Григорий⁵²⁰. «Поэзия – врачество от скорби» – любимое его выражение⁵²¹. Он неоднократно свидетельствует о благодетельном влиянии на него поэтических занятий. Например: «Как скоро воспел мне сие (о ничтожестве всего в сравнении с Богом), любезный ум, утолилась моя скорбь... Поздно пришёл я домой из тенистой рощи, и иногда смеюсь над рассуждающими иначе, а иногда, если ум в борьбе с самим собою, томлю скорбно сердце», – говорит он в заключение поэмы «О человеческой природе»⁵²².

При живости чувства и при строгости к самому себе, для св. Григория было самым приятным занятием проверять самого себя, осматривать состояние души своей, оплакивать силу греха и страстей. Поэтому-то значительная часть его стихотворений есть изображение собственных переживаний, дум, чувств, словом – «О себе самом».

Стихотворения св. Григория с внутренней стороны отличаются силой и теплотой чувства, живостью, игривостью, блеском и одушевлённой образностью. С формальной или метрическими размерами – дактилическим гекзаметром, элегическим двустишием и ямбическим триметром, смотря по тем законам симметрии, какие представлялись художественному чутью поэта в момент творчества.

По характерным свойствам поэтической природы и литературным формам, проф. Говоров разделяет стихотворения Григория на два больших класса: 1) лирико-эпические и 2) собственно лирические, подразделяя на категории: 1-й–на гномические, исторические, дидактические и сатирические, 2-й–на элегии, гимны, эпитафии и эпиграммы⁵²³. Количество стихов у св. Григория насчитывается около 18 тысяч, что в сопоставлении со свидетельством бл. Иеронима о 30 тысячах строк всех его творений⁵²⁴, является вполне вероятными кроме слов, посланий и писем, все остальные творения Григория изложены мерной речью⁵²⁵.

Что касается до степени художественности самой формы его стихотворений, до гармонии ритма, изящества вкуса в выборе метров и чисто поэтического чутья к специфическому значению каждого размера, то в этом отношении напрасно завистливые соперники поэта старались найти какой-либо предлог к упрёкам ему и не напрасно получали за это в ответ: «Охуждаешь размер стихов; и справедливо, потому что не наблюдаешь размера, пиша ямбами, производя на свет какие-то выродки стихов. Какой слепец узнавал видящего? За что же охуждаешь мою речь, дела ближнего измеряя своей мерой? Не сходятся между собой пределы Мидян и Фригиян: не одинаков полёт у галок и орлов»⁵²⁶.

По внутреннему своему содержанию стихотворения св. Григория Богослова могут быть разделены на догматические, нравственные и исторические. Такое разделение, сделанное Минем в последнем издании сочинений св. Григория, является вполне естественным и наиболее простым; оно принято и преосвященными Филаретом⁵²⁷.

К догматическим относятся: песнопения таинственные: «О началах, о Сыне, о Св. Духе, о Промысле, о душе, о человеческой природе – в IV томе русск. изд.; о Промысле, о вочеловечении, 1 и 2 против Аполлинария, о книгах Св. Писания, чудеса, притчи и др. – в V т. К историческим большая поэма о своей жизни (т. VI, 1–60); к Константинопольским иереям (ib.) на удаление своё и возвращение, Сон о храме Анастасии (т. V, 271–5), послание к разным лицам и др. К нравственным: громадное количество остальных, из коих сатирические поэмы (к епископам, о епископах, о лже-иереях, к завистникам, на Максима, на лицемерных монахов, на девственниц, на богатолюбцев, на женщин, любящих наряды и мн. др.) имеют громадный интерес, свидетельствуя о пастырской ревности Григория по богоугодной жизни и о его скорбях по поводу уклонения современников его от нравственной чистоты.

Не вдаваясь в частнейший разбор поэтических произведений св. Григория по разрядам и категориям, что вывело бы нас далеко за рамки нашей работы, скажем кратко, что в общем, они заключают в себе совершеннейший образец того, какие мысли по преимуществу должны занимать христианский ум в настоящей жизни, и как нужно победоносно выходить из борьбы с различными душевными помыслами. Обращая взгляд больше на самого себя и замечая борьбу желаний и страстей, стесняющих быстрый полёт ума к горнему, поэт признаёт земную жизнь суетной, но мирится с ней, видя Божие промышление о каждом человеке и ожидая будущей жизни, приготовлением к которой служит подвижническая жизнь на земле⁵²⁸. Удаляясь от общения с людьми праздными, загрязняющими русло богомыслия и любомудрия, поэт представляет яснейший пример постоянного хождения пред Богом, по утру и по вечеру⁵²⁹, в болезни и в пути⁵³⁰, является пред лице Господа то с хвалебно-молитвенными песнями, то с сокрушенно-покаянными, и умилительно просительными⁵³¹. Богообщение – вот единственно высочайшая цель, стремлением к которой живо был проникнут поэт и на пути, к которой встречал сильное препятствие в немощах человеческих и противодействиях врагов спасения. Взирает ли он на Бога, или на себя, или на мир, он с сердечным умилением просит Его содействия на всех стезях своей жизни, глубоко скорбит о своём бессилии, огорчается противодействием врагов духовного совершенства⁵³². Отсюда, преимущественным колоритом поэтических произведений Григория является чувство глубоко-молитвенного настроения, принимающего разнообразное выражение – то искреннего умиления, то глубокого смирения, то твёрдой веры и сыновнего упования⁵³³.

Указанное преобладание молитвенного элемента и покаянные чувства, воплощённых в личных переживаниях, было причиной неотразимого влияния Григорьевой поэзии, как на современников, так и на последующую церковно-богослужебную практику. О первом влиянии прекрасного говорят слова Шлоссера, что св. Григорий своей эпопеей «О жизни своей» сделал ненужным Гомера; своими гимнами, элегиями и ямбами – лириков; своей трагедией «О страждущем Христе» – древних драматургов⁵³⁴. Что касается влияния на церковно-богослужебную практику, то ещё св. И. Златоуст, как известно, составил из общеупотребительных гимнов сборник для обращения его между православными, в противовес арианскому антифонному пению, как о том свидетельствует Сократ⁵³⁵. По мнению Шубаха, это были именно гимны, принадлежащие св. Григорию Богослову⁵³⁶. Св. Иоанн Златоуст, бл. Иероним, св. Прокл и др. воспитались на поэзии св. Григория. «Исповедь» бл. Августина – аналогия Григорьевой «0 жизни своей». Знаменитый гимн св. Амвросия Медиоланского «Тебе Бога хвалим» – обработка «Песни к Богу»⁵³⁷. Мелодии церковных песнопевцев Косьмы Маиюмского, Иоанна Дамаскина и др. имеют несомненные следы заимствований у св. Григория. Напр., «Слово на св. Пасху» заключает много стихов, буквально вошедших в литургический обиход: «Ныне спасение миру, видимому и невидимому... Христос из мертвых – восстаньте... Христос из гроба – освобождайтесь от уз греха... Ныне отверзаются врата ада, истребляется смерть... С ними (ангелами) вещаю вам так: Пасха, Господня Пасха... Праздников праздник и торжество торжеств... Вчера предпразднественное веселие, а ныне празднуем самое воскресение»... и др.⁵³⁸. «Слово на Богоявление или на рождество Спасителя» начинается так: «Христос рождается: Славьте. Христос с небес: выходите в сретение. Христос на земле: Возноситесь. Воспойте Господеви вся земля... да возвеселятся небеса... Христос от Девы»⁵³⁹... В «Слове на св. Пятидесятницу» читаем: «Мы празднуем пятидесятницу, пришествие Духа, совершение обетования, исполнение надежды, таинство»⁵⁴⁰... – содержание первой вечерней стихиры на этот праздник. Молитвы «утренние и вечерние⁵⁴¹» – первообразы таковых же наших молитв. «Молитва в болезни»⁵⁴² послужила образцом для составления нашего молитвословия «О недугующих». «Запрети болезни, запрети словом Своим» – церковь повторяет за св. Григорием и доселе. Из «Молитвы шествующего в путь»⁵⁴³ в церковной молитве «О посланы Ангела путеводителя, о изведении и невредимом возвращении домой.

Таковы святые гимны и псалмы св. Григория, которым минули тысячелетия; при каждом своём повторении они сохраняют всю свою новизну и прелесть, свидетельствуя о духоносности своего певца.

Другим видом пастырского служения св. Григория нужно признать его письма, столько же многочисленные⁵⁴⁴, сколько разнообразные по содержанию, относящиеся к лучшим произведениям словесности. Св. Григорий любил писать письма и умел писать их. Ни одно из них не написано небрежно, но каждое обработано мастерски. Они большею частью кратки, но в том-то он и полагал их достоинство, судя впрочем, о длине речи по содержанию, а не по числу букв. «Писать лаконически не то, как ты об этом думаешь,– наставляет он Никовула, – не просто написать немного слогов, но в немногих слогах заключить многое»⁵⁴⁵ В другом письме к тому же Никовулу, на просьбу последнего научить, как писать письма, он даёт ряд наставлений, коим должно удовлетворять хорошее письмо. От последнего требуется, чтобы оно было не слишком длинно, не слишком коротко: «мерою для письма служит необходимость; оно должно быть ясно, для чего нужно избежать слова книжного и более приближаться к слогу разговорному, чтобы могло угодить и неучёному и учёному; далее, нужно писать приятно: не вовсе сухо и жестоко, не без искусства, т.-е. когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, острот. Но в употреблении их нужна осторожность: без них письмо грубо, а при излишестве их оно напыщенно». Наконец оно должно быть естественно⁵⁴⁶.

Всем этим требованиям письма св. Григория вполне удовлетворяли: он никогда не упоминал о предметах пустых, недостойных внимания; когда же пишет даже об обыкновенных предметах, речь его ясна, остроумна и изящна; язык обработанный, но не изысканный; тон выдержанный, свидетельствующей о глубоком сознании автором своего достоинства. Таковы они с внешней стороны.

Что касается внутренней стороны, то письма, как переписка частная, интимная, не предназначавшаяся при написании к опубликованию, и нараставшая в течение нескольких лет, в различных состояниях духа, при различных положениях, – вводят нас в самую душу пастыря, открывают нам завесу его святая святых, сокрытой от посторонних взоров официальными отношениями. В них излилась вся высокая душа великого пастыря; в них запечатлелись все его заветные думы, наблюдения, скорби, радости.

Поэтому, письма св. Григория ценны или, лучше сказать, бесценны в двух отношениях: как автобиографический материал для правильного понимания личности его, и как не заменимый материал для суждения об одной из главнейших обязанностей пастыря – частного душепопечения. В первом случае, письма знакомят нас с наклонностями, привязанностями, домашними занятиями и с преобладающим настроением души его. Здесь из тысячи мелочных штрихов создаётся цельный образ характерный для данного лица, и тем более достоверный, что он, по происхождению, не преднамеренный, случайный. Письма – мозаичный портрет автора. Во втором случае нам открывается область нравственно-педагогического водительства пасомых к спасению, сообразно настроению, положению и нуждам каждого, – достигаемая не внешне-официальными мерами, а частными, интимными.

Эта сторона деятельности пастыря, драгоценная для нашего исследования, не может быть так скоро определена и формулирована, как другие стороны: она, можно сказать, не имеет своей точно намеченной и разграниченной области, а соприкасается со всеми формами пастырского служения, входя во все его отправления. Это есть тот драгоценный дух, та степень личного участия, которую вкладывает пастырь от себя в дело духовного совершенствования паствы, в связи ли с исполнением прямых обязанностей своего служения, или независимо от них. Обязанность эта, безусловно, важна в деле воспитательного воздействия на паству. Здесь пастырь становится непосредственно лицом к лицу к своей пастве, раскрывает пред ней свою душу. Здесь он является не как учёный или оратор, а как близкий человеку наставник-руководитель, отец-воспитатель.

По причине интимности и сердечности своего характера, эта сторона деятельности обычно остается в тени от наблюдателя в сравнении с другими проявлениями пастырской деятельности – управления, учительства и священнодействия, и может быть раскрыта только в письмах. В них пред взором наблюдателя живо встаёт во всём своём величии нравственный образ пастыря-воспитателя, заботящегося о благе и мире всех церквей, о сохранении истинной веры, о единомыслии братии, и проявляющего глубокую сострадательность и попечение о несчастных и нуждающихся, великодушие при собственных несчастьях, нестяжательность, строгое воздержание, миролюбивое обращение с людьми, в особенности же с врагами, пламенную дружбу с достойными людьми, душу богато одарённую, неистощимую на добро и любовь.

Нужно заметить, что предметом пастырской заботливости св. Григория являлась не одна только забота о спасении душ пасомых, но и участие в их временных нуждах, дела любви и милости, настолько драгоценный, насколько они были проникнуты христианским духом. Обращаясь к многочисленным письмам, написанным св. Григорием за последний период, во время уединения, после оставления управления, мы видим, что этот способ пастырского служения он особенно развил в это время. Ко всем, кто только может помочь, он обращается со своими письмами: к приближённым царя, начальникам областей, епископу столичной Церкви, окружному митрополиту, учёным и др. частным лицам⁵⁴⁷. Все нуждающиеся находят в нём своего заступника; целые города, возмутившиеся против жестокости властей, оклеветанный епископ, лишённый сана священник, попавший суду дьякон, дева, вдова, потерявший на службе своё здоровье воин, учащиеся, сироты, люди невинно оклеветанные, притесняемые и т. д.⁵⁴⁸, все находят у него защиту и покровительство. Одних он ободряет⁵⁴⁹, других утешает⁵⁵⁰, третьих примиряет⁵⁵¹, этих поощряет к внутренней жизни, тех поддерживает в гонениях⁵⁵², за весьма многих ходатайствует, испрашивает милостей⁵⁵³, с учёными он поддерживает учёную переписку, обмениваясь и посылая им книги и рекомендуя им юношей⁵⁵⁴. Он то убеждает и наставляет в любомудренной жизни⁵⁵⁵, то обличает за допущение в посты зрелищ, за неправильное толкование заповеди апостольской о ядении и за нечистое общение с женщинами⁵⁵⁶. С друзьями он поддерживает дружественную переписку⁵⁵⁷, тяготясь разлукой с ними⁵⁵⁸, заочно беседуя о вере и радуясь обращению их в христианство⁵⁵⁹. Нет такого дела, в коем не сказалось бы благотворное участие святителя: семейная радость по случаю бракосочетаний⁵⁶⁰, семейное горе по случаю внутренних раздоров⁵⁶¹, развода⁵⁶², равно находят в нём то благожелательствующего друга, то авторитетного примирителя.

Заботы о людях, посвятивших или желающих посвятить себя любомудренной жизни, были для него любимейшими. Старицу Фёклу, поселившуюся с детьми около обители св. мучеников в Карвалах и лишившуюся брата, а затем и личного руководства св. Григория, он утешает письмами. «Благодарю Бога, что увидел я твёрдость твоей веры в христианство и похвальное уединение и любомудрое отшельничество»⁵⁶³. Ритора Евдоксия, пользуясь случаем, убеждает к любомудренной жизни. «Называясь ритором, скорее по всему годен ты в риторы, только не по нравам... Не останавливайся в любомудрии на том, что уже приобрёл, и быть вторым в деле второстепенном не предпочитай первенству в важнейшем... Прейдем отсюда, станем мужами, бросим грёзы, не будем останавливаться в тенях»...⁵⁶⁴. Оморфонию выражает радость по поводу его любомудренной жизни. «Слышу, что живешь отшельнически; о, если бы ты стал у нас Иоанном Крестителем или Ильёй Кармилитом»⁵⁶⁵. Но ободряя ли, или утешая, св. Григорий всегда имеет в виду духовно-нравственную сторону дела и всегда присовокупляет назидание. Болящего Филагрия он утешает в несении недуга ссылкой на своё примерное терпение, на учение о терпении классиков – Анаксарха, Епиктета, Сократа – и на их личные примеры, ободряет дух его напоминанием о совместном толковании в Матазе псалмов, посылает ему книги, примиряет его со своим положением⁵⁶⁶. Св. Григория Нисского, лишившегося супруги Феосвии, он спешит лично навестить, чтобы умиротворить душу его, взволнованную потерей, но, задержанный в Евфимиаде, шлёт ему письмо⁵⁶⁷. Немессия, правителя Каппадокии, рядом писем убеждает в превосходстве христианской веры, в чём и успевает, склонив учёного адвоката к крещению. Но перемещение его из Каппадокии не дало св. Григорию возможности докончить начатое дело. Тогда он посылает ему целое стихотворение, посвящённое вопросам веры, укрепляя посеянное в его душе⁵⁶⁸. Богатого юношу Аделфия поощряет к духовной жизни и укрепляет его в правилах нравственности. Когда же он соблазняется обращением с девами, обличает и наставляет его⁵⁶⁹. По случаю брака дочери Диокла, высказывает свой взгляд на порядок празднования браков⁵⁷⁰. Не имея возможности быть на браке дочери Прокопия – Олимпиады, извиняется, шлёт благожелания и советы Олимпиаде об обязанности жены-христианки⁵⁷¹. В письмах к Феодору развивает учение о клятве⁵⁷². Вот несколько черт из пастырской попечительности, св. Григория. Много он заботился и о материальном благоденствии всех, кто обращался к нему.

Особенно много забот выпало на долю св. Григория по устроению сирот-родственников, оставшихся на его руках после смерти сестры Горгонии и её мужа Алипия, – племянницы Алипианы с мужем Никовулом. Заботливость св. Григория об этом семействе не знала границ. Он входил во все её нужды, оказывал помощь во всех её невзгодах. Внучатому племяннику Никовулу он старается дать самое лучшее воспитание. Отправляя его в свою «митрополию наук» – Kecapию Каппадокийскую, он просит епископа её Елладия принять участие в судьбе ученика. «Вот тебе и напоминание о нашей дружбе, – дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно пред всеми родными», – пишет он Елладию. «Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников, а ещё большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели»⁵⁷³. О том же просит и начальника города Африкана⁵⁷⁴. Когда же наставником Никовулу был избран Стагирий, он пишет ему: «ты образуешь в слове, а я в нравах... Много у меня с тобой общего, но одно все заменяет, – это дражайший сын наш Никовул; делая ему добро, докажешь и свою ученость и нашу дружбу»⁵⁷⁵. Софисту Евстахию, обидевшемуся, почему не ему поручен был Никовул, св. Григорий отвечает указанием на его занятие только софистикой, приносящей часто вред юношам, а не добродетель⁵⁷⁶, и успокаивает его посылкой к нему Проноия⁵⁷⁷. Евдокию ритору он поручает ещё остальных детей Никовула-отца, убеждая смотреть и за Никовулом-сыном, расположенным к лени⁵⁷⁸. Затем, когда дети Никовула были отправлены учиться скорописи в г. Тиуны, он просит еп. Феодосия «отечески и благосклонно воззреть на них и поместить их вблизи церкви»⁵⁷⁹. Он искренно радуется, когда Никовул исправился и начал успевать в науках⁵⁸⁰.

Приведённые для образца примеры Григорьевой заботливости свидетельствуют, как сердечно и внимательно оказывал он свою помощь. При этом он любил доводить её до конца. Когда, напр., то же семейство Никовула было замешано в деле возмутившихся рабов и ему грозило тяжёлое наказание, обращение в рабство, – св. Григорий употребил все силы, чтобы спасти невинно оклеветанных. Он ходатайствует за них пред правителем области Олимпием и его чиновником Астерием⁵⁸¹. Когда же оба они оставили свои должности⁵⁸², св. Григорий просит Екивогия ― оказать покровительство теперь уже осиротевшей семье Никовула, подвергшейся самым затруднительным обстоятельствам⁵⁸³. Так как дело это было перенесено в Константинополь, то св. отец просит участия в нём Нектария патриарха. «Чтобы ты сделал, если бы я сам лично имел дело? Очевидно, приложил бы всё своё старание избавить меня от обиды... Ту же милость окажи мне в лице благонравнейшей моей племянницы... Самая большая для меня милость – скорость благодеяния», – писал он ему⁵⁸⁴.

Заботился он и о других своих родственниках – Евфимии, Елладии, Евлалии, деве Амазонии, Еистратии, Валентиане⁵⁸⁵. Одним он писал рекомендательные, другим защитительные письма. Но, повторяем, заботы о родственниках не были исключительными: всякому нуждающемуся св. Григорий готов был оказать помощь, поддержку, покровительство, преподать наставление и совет⁵⁸⁶.

Письма св. Григория, глубоко содержательные в отношении к пастырской деятельности, представляют, как мы выше сказали, и единственный материал для биографии св. отца. Из них мы узнаем, напр., что в последние годы жизни его любовь к уединённой созерцательной жизни достигла своего полного развития. Не говоря уже о Арианзском сельском уединении, постоянном местопребывании его по возвращении из Константинополя, св. Григорий часто удалялся в монастыри, в коих предавался любимым подвигам аскетизма. Так, напр., в пост четыредесятницы 382-го года, он удалился из Назианза в обитель Ламиса, где и наложил на себя подвиг молчания в течение поста. О причинах, побудивших его наложить на себя этот подвиг, св. Григорий так говорит: «Было время, когда я имел очень много твёрдости в нравах. Христос Царь вёл меня на противника, а в сердца у меня была вера, твёрже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, не оскверненный ум свой назидал Словом Божиим, извергал солёную горечь книг, эту фальшивую красоту, а кипучую плоть изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око, пересилил гнев, связал члены, заградил смех. Всё покорилось тогда Слову, всё у меня умерло. Голая земля была у меня ложем, боль в боках, жёсткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слёзы. Днём сгибал я свой хребет, а во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда. А теперь, когда постигла меня болезнь и изнурила старость, впал я в новое злострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он-то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. А для того, чтобы не давать врагу торжества, умолкни, умолкни, любезный язык; и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца»... «Когда связал я плоть на 40 дней, тогда привёл в непоколебимость ум, жил вдали один от всех, собравшись весь в себя, чтобы научиться соблюдать меру в словах. Надеюсь, что после сего из уст моих не выльется лишнего слова… Язык всего пагубнее для людей. Это–конь, всегда убегающий вперёд, это самое уготованное оружие. Ни что не удержит языка, скорого на слово, – ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утёс. Много срамного изрыгает язык – ложь, похотливые слова, убийство. Кто исчислить все те огорчения, какие причиняет язык? Злого делает добрым, а доброго погубит, и всё это опять переиначит. О! если бы он тотчас омертвел у людей злых... Слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры, я изобрёл наилучшее врачество – совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Укрощая же слово, ты укрощаешь и волнение гнева»⁵⁸⁷.

Вот мотив, побудивший подвижника наложить на себя обет молчания. Своим примером обуздания языка он имел в виду не столько свои личные немощи, но, главным образом, те злоупотребления языком и словом, кои обычны были в то время. Самым делом он хочет научить окружающих его, как опасно давать языку свободу при его силе, и как необходимо полагать дверь своим устам. «Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли»⁵⁸⁸. И он был верен этому своему принципу. В Ламисском уединении св. Григория посетил Келевс архонт, градоначальник Назианза. Отшельник не нарушил для него своего подвига. Архонт обиделся. Св. Григорий по сему случаю рассказывает ему в письме басню о ласточках и лебедях, с целью примером лебедей, поющих мало и при немногих лицах, отучить его от говорливости⁵⁸⁹. «Если кто принимает это – прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим⁵⁹⁰, – вот какую пользу видел он в молчании. Свой обет св. отец снял вместе с постом к Пасхе: «Со Христом умертвил я язык, когда постился; и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания»⁵⁹¹. Разрешил духоносным «Словом на Пасху»⁵⁹², о коем упоминалось выше.

Другим местом аскетических подвигов св. Григория была обитель Саннавадаинская, возглавляемая блаженным Лавкадием. Когда сей старец умер, св. Григорий утешил осиротевшее братство замечательно тёплым письмом, в коем высказал взгляд на сетование об умерших. «Для имеющих ум нет повода к слезам в том, что случилось по смотрению Божию... Советую вашему благолепию, взирая друг на друга, иметь всегда пред очами его (почившего); ибо того желаю, чтобы каждый и каждая из вас отпечатлевали в себе жизнь блаженного... Да отпечатлеваются его смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего, чтобы, видя сие, друг в друге изобразить ему, памятник в себе самих» – писал он⁵⁹³.

Это письмо, а также, и аналогичные ему 213, 214 и 215, наглядно показывают, каким путём св. отец каждый случай жизни умел и старался использовать в видах пастырского назидания.

Третьим любимым местом его уединения была обитель св. мучеников в Карвалах. Мирное пребывание здесь св. отца было прервано поступком Валентиниана, поселившего около неё каких-то женщин. «Самым нечестивым образом гонят нас из Карвалы, гонять не словом, ― но самым делом и весьма жестоко, ― жаловался он. – Ибо гораздо было бы лучше объявить приказ об удалении явным предписанием, нежели нарушать святость нашей жизни поселением женщин прямо против нас и присовокуплением ежедневного позора и хулы от свободно ругающихся над избравшими такую жизнь, какова наша»⁵⁹⁴...

Св. отец оставил нам свидетельства той внутренней борьбы с помыслами и аскетических его подвигов, коими подвижник шёл на пути духовного совершенствования. «Блажен, кто ведёт пустынную жизнь и не имеет общение с привязанными к земле, но обожил свой ум» – восклицал он⁵⁹⁵. Борьба с привязанностью к земле заставляла св. отца и уходить в пустыню, и полагать печать своему языку, и усиливать свои подвиги. «Чего тебе хочется, спрашиваю душу свою? Что для тебя важно и что маловажно из высоко ценимого смертными? Хочешь владычествования богатств? Этого не дам тебе: это тебе получить не полезно. Или ты хочешь престолов и начальства, этого кратковременная кичения? Не хочешь ли связать себя браком? Не желаешь ли этой сладостной болезни – заботы о благочадии? Не хочешь ли греметь словом и собирать вокруг себя зрителей? Хочешь ли славы и чести?... Скажи и ты, негодная, зловонная плоть! поскольку я – душа-владычица сопряжена с тобой пищеваром, то скажи: чего ты хочешь себе? Я должна тебе немногим, хотя стараешься вынудить у меня многое. Хочешь ли иметь стол, благоухающий от мира и излишних поварских ухищрений, слышать нужные звуки музыки, видеть пляски юных отроков и кружение дев, неблагочинно обнаженных, чтобы ещё более разгорячить вино, омрачающее ум? Если этого хочешь ты от меня, то скорее получишь удавку. Пусть скроет тебя ущелье, одеждой пусть будет у тебя или верблюжий волос, или даже кожа, покров древней наготы. Для ложа бери, что случилось. Трапеза – из тех даров, которые земля предлагает каждому. А устроив тебе, помещение и напитаю тебя охотно. Хочешь ты есть? – Бери себе хлеб, если случится, даже и постный. А для варенья без меры дам тебе соль и дикий лук – не купленный овощ ― другой лучшей приправой да будет у тебя голод. Хочешь пить? Пред тобою струится вода, всегда через край льющаяся чаша, питьё, не производящее опьянения... А если хочешь и пороскошничать, то не пожалеем уксуса. Тебе и этого недостаточно? Ты неутомимо и ненасытно хочешь черпать удовольствие дырявой бочкой? Ищи же себе другого попечителя, а у меня нет досужего времени лелеять своего домашнего врага, который бы уязвил меня, как окостеневшая от стужи и потом в недре моём отогретая змея»⁵⁹⁶.

Хотя и вся жизнь св. Григория была постоянным подвижничеством, тем не менее, теперь, когда столько перенёс подвигов, борьбу со своей плотью он не считал оконченной. «Гибельная плоть – корень многовидных страстей, подруга дольнего мира, противница небесной жизни. Плоть – мой враг и друг, приятная война, неверное благо, брение, грязная цепь, неукротимый зверь, негодная кипучесть, гроб и узы царя твоего – небесного образа, который получил я от Бога. Ещё ли не положишь конца бесстыдным порокам, не покоришься духу и сатане, о, окаянная злоумышленница?! Окажи мне уважение, перестань безумствовать и питать непримиримую вражду к душе моей!.. Посетите ж меня, наконец, очистительный источник слёз и бдение тела и ума, чтобы устудился во мне пламень, омылась зловонная гнилость мучительных страстей! Откажись от пресыщения, чрево; иссохните, преклонные к земле колена; пепел да будет мне хлебом, жестокое вретище да покрывает изнеженные члены, служа ограждением обуреваемой душе!.. Таковы мои врачества от неразумия»⁵⁹⁷.

Но поборания плоти всё ещё сильны и беспокоят подвижника, оскверняя его душу. «Наступила старость, ослабели члены. Если же восставшая плоть, явно или тайно, приходит ещё в бешенство и, что всего прискорбнее, таинника небесных жертв делает нечистым, то заклинаю тебя, плоть, державою великого Бога или чёрным для нечестивцев днём, удержись от наглости!»⁵⁹⁸. Чем выше подвигался св. Григорий по степеням умерщвления в себе страстных движений греха, чем чище становилась его душа, тем заметнее для подвижника было самое наималейшее уклонение от всецелого служения Богу. Творения последних лет жизни дают нам яркую картину того душевного состояния, которое переживал подвижник. Она весьма поучительна.

Если человеку любомудрому всегда свойственно глядеть внутрь самого себя и возможно чаще сверять свою жизнь с законом нравственным, чтобы оплакивать уклонения от него, то в исключительные периоды жизни, особенно когда проявляются зловещее признаки разрушения темницы духа – тела, вполне естественно оглянуться на весь пройденный путь, подвести итог, исправить что можно, оплакать, прибегнуть к милосердию Божию, исповедав Его величие и свою человеческую немощь. В элегиях св. Григория эта заключительная стадия жизненного подвига вылилась замечательно рельефно, живописно, глубоко.

В самом деле, позади жизнь, исполненная потерь, испытаний и горестей; впереди – смерть без родственных утешений, без тёплого участия близких сердцу. В настоящем – печальное одиночество, мучительное чувство от болезненных страданий, горькое сознание своего недостоинства пред Богом; в будущем – нагота души. Результатом всей пережитой жизни осталась ужасная борьба двух начал, борьба, раздирающая душу, не дающая успокоения. Какая же цель человеческой жизни? Куда он стремиться? – Идти к Богу и быть Богом. «Несомненно, что человек есть тварь и образ великого Бога. Как от Бога всякий изошёл, так к Богу и идёт, если вождём своей жизни имеет Христа, и совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, хочет стать Богом и духом, чтобы чистыми очами ума созерцать самую истину и устами воспевать празднственную песнь»⁵⁹⁹.

«Но не соблюл я досточтимых таинств Божиих, хотя душа моя и посвящена в тайны небесного восхождения. Грубая персть гнетёт меня долу; не возмог я изникнуть из грязи и обратить око к свету. Много на сердце суетных попечений блуждающего ума: они отдаляют от меня Христа, Который не терпит общения с чуждой для него душой... О, если бы приставлена была какая-нибудь дверь и к глазами и к устам моим, чтобы и видел и слышал я одно полезное... Какой же это правит мною закон? Отчего я на земле стал узником плоти?... Я, образ Божий вовлекаюсь в греховность, худшее во мне несправедливо противится лучшему... Ибо два, точно два во мне ума: один добрый, а другой худший»⁶⁰⁰. «Часто заносил я ногу, чтобы шествовать к небу, но тяжкие и снедающие сердце заботы низлагали меня на землю»⁶⁰¹. «Вот путник пришёл к крутоберегой реке и хочет её перейти; но вдруг поколебалась мысль: он медлит своей переправой; долго борется, стоя на берегу; не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад»...⁶⁰². «Всегда я в пути... то простираюсь вверх, то снова возвращаюсь назад с большим прежнего срамом. Едва лишь сделаю нисколько шагов вперёд, тотчас следует падение. Долга моя жизнь, а не хотелось бы расставаться с жизнью. Желаю уврачевания»⁶⁰³. Причина тому немощь человека. «Кто я был? Сперва, заключался я в теле отца, потом приняла меня мать, а потом я, сын срама, стал нечто сомнительное, безвидное, коему матерняя утроба служила гробом. И вот мы от гроба и до гроба живём для тления. Ибо в этой самой жизни вижу одну трату лет, которая приносит мне гибельную старость. Одно непреложно для однодневных существ – страдания. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди – эти звери моря и суши, – все скорби – вот жизнь! И как много я видел напастей, так не видал ни одного блага, которое бы совершенно было изъято от скорби»⁶⁰⁴. «Нет ничего немощнее человека... Жизнь это дикий поток, это волнующееся море, то здесь, то там воскипающее от непрестанных порывов ветра. Если верно уставить весы и взвесить всё, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чаша, до верха нагруженная злом, пойдёт к земле, а другая с благами жизни побежит наверх. Война, труд, разбойники, имение и пр. – всё это детские игрушки в многотрудной жизни. Посмотри и на приятность жизни – пресыщение, пение, смех, брак, гроб; дети – тревожная скорбь, красота – неверная приманка, богатство и нищета – сугубое зло, – всё это шар, летающий из рук в руки у молодых людей...»⁶⁰⁵. «Богатство – неверно, престол – кичение сновидца, бедность – узы, красота – блеск молнии, слова – летучи, слава – воздух, сила достояние дикого вепря; всё здешнее – смех, пух, тень, роса, пар, сон». Что за жизнь? «Человек есть Божия игра, кубарь, ходящий под ударами... Мы ― лёгкое дуновение ветра»...

«Всякий в этой жизни полагается на что-нибудь иное – на благородство крови, на прах и настоящую пышность; они ищут себе какого-нибудь ничтожного помощника. Я один оставлен Тебе Единому, Царь царей. Ты моя величайшая сила! У меня нет попечительной супруги, которая избавила бы меня от забот и своими ласками уврачевала бы сетующего. Не веселят меня милые дети, кои ободряют старость. Не утешают меня ни единокровные, ни друзья. Одно было у меня чудное утешение – общество мужей совершенных и христоносных. Но и они, ратоборствуя за Тебя, разделились; ревность Божия незаконно расторгла закон и согласие любви, от которой осталось одно имя. Как иной, спасаясь ото льва, набегает на лютого медведя и, убежав от медведя, с радостью укрывается в дом и опирается рукой о стену, но там неожиданно поражает его змея: так и мне, избежавшему много страданий, нет врачества от бедствий... Что ни встречаю, всё-то болезненнее прежнего. Умилосердись, Христе, надо мною»!⁶⁰⁶.

Подвижник подвергается искушениям дьявола и борется с ним. «Царь мой Христос. Приди к зовущему. Спаси меня. Стражду от брани, зверей, пламени, ветров, и на небо возвожу взоры... Меня не связало супружество, этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех; меня не пленили прекрасные волны шёлковых одежд; не любил я долгих трапез, великолепных домов; серебро и золото предоставил я другим. Неважно для меня получить награды от царя при дворе, увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, ловить тень и осязать её... Но избежав всего этого, не избежал я невероятной вражды неприязненного, который с лицом дружелюбным строит мне козни»⁶⁰⁷. «Седая голова и покрытое морщинами тело преклонились уже у меня к вечеру скорбной жизни. Но доселе не испивал я

столь сильных и многочисленных горестей... Теперь, когда собрался я с разумом и касаюсь уже предела жизни, как бы от упоения нетверды стали стопы мои, и я, несчастный, иду излучинами, меня изнуряет брань с пресмыкающимся змием. То простираю ум к Богу, то опять увлекаюсь в худую слитность мира, и не малую часть души моей исказил смутный мир... Сего-то греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с перстью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозелёный чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей... И на мою душу, цветущую для Христа-Царя, напал жадный и неукротимый враг, завистливый велиар»...

«Беги от меня, злобный зверь, человекоубийца! Отойди, у меня в сердце Христос! Подкрепи снова в небесных надеждах, и мне, угасающему, мне, жаждущей светильне в светильнике, удели несколько влаги, несколько капель елея, чтобы я сподобился вечной жизни... Ах, помогите мне, ангелы предстатели! Умоляю вас, друзья, избавьте меня от него»!⁶⁰⁸

«Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага жизни заключены в одном утешении – изо-дня-в-день то принимать в себя, то извергать отмеренное... Всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно несу все тяжести трудов... Лучше бы мне умереть, когда Ты заключил меня в матернюю утробу... Лучше бы не вступать во врата жизни, чем, после стольких скорбей, понести ещё наказание, тяжелейшее здешнего. Одно благо – это небесные надежды... Я умер для мира, а мир умер для меня. Я – дышащий мертвец; моя жизнь в ином мире; я воздыхаю под дебелою плотью, которую мудрые прекрасно называют мраком ума... Оставив всё, я имею одно – крест, светлый столп моей жизни... Оставив весь мир и всякое здешнее бремя, направляю парус в небесную жизнь»⁶⁰⁹.

Подвижника гнетёт земная суета. Всё земное суетно. «Где крылатые речи? В воздухе. Где цвет моей юности? Погиб. Где слава? Скрылась в неизвестности... Теперь я, одинокий странник, скитаюсь на чужой стороне, влача скорбную жизнь и дряхлую старость; не имею у себя ни престола, ни града, ни чад, хотя обременён заботами о чадах, и непрестанно скитаясь, день за днём провожу на ногах... Где сброшу с себя это тело? Какая земля, и какая страннолюбивая могила укроет меня в себе? Кто положить персть на мои померкающие очи? Покину все земное счастье» даже сладостный солнечный свет, самое небо, звезды. Всё это оставлю тем, которые после меня. А сам, с повязкой на голове, как мертвец и бездыханный, возлягу на одре, получу ненадолго похвалу, потом камень и под ним неумирающее тление. Впрочем, не от этого смущается моё сердце; трепещу единственно правдивых Божиих весов»⁶¹⁰.

Мысли о близком конце жизни и предстоящем суде Божием всё более и более занимают душу аскета. «Последний подвиг жизни близок, худое плавание кончено; уже вижу и казнь за ненавистный грех, вижу мрачный тартар, пламень огненный, позор обличенных дел. Но умилосердись, Блаженный, и даруй мне, хотя вечер добрый, взирая милостиво на остаток моей жизни»... «Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы, гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде, близко собирание гроздов. О, мой злой день! Как избегну его? Что со мною будет!»⁶¹¹

Мысль о пастырском назидании своим примером и здесь является господствующей. «Пусть сам я понесу свой жребий, – говорит он, – но вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец... Я сетую, болезнь обдержит мои члены... Впрочем, не столько сетую по причине болезни, но гораздо более озабочивают меня малодушные; боюсь, чтобы из них кто-нибудь не преткнулся, видя мои бедствия... Вспомни сие, Великий, и помоги Своему служителю, не доведи меня до позорного конца жизни!»⁶¹²

С точки зрения преподания пастырских наставлений мы должны, в силу сказанного самим Григорием, глядеть и на все остальные его «Плачи» и «Покаянные песни», столь обильные и богатые раскрытием внутренней духовной жизни св. отца.

Подвиги поста, молитвы, самоуглубления и оплакивания грехов в течение 6–7 лет Арианзского периода жизни приуготовили душу Григория в избранный сосуд Божий и сделали его достойным лицезрения св. Троицы, во славу Которой он так много потрудился в жизни. В последнее время он усиленно взывал к Богу о прекращении своей жизни, чтобы скорее войти в теснейшее единение с Богом. «Ты, Милосердый, соблюди мою старость и мою седую голову и пошли добрый конец жизни. Я утруждён жизнью, едва перевожу дыхание на земле, уязвляемый множеством бедствий от врагов и от друзей, что и огорчает меня чрезмерно. Потому плачу и припадаю к Твоим коленам. Подай мертвецу Твоему кончину жизни, подай утруждённому отдохновение и возведи меня к легчайшей жизни, для которой терплю скорби и тысячи горестей»...⁶¹³

«Прощай мир, прощай многотрудный, и пощади тех, которые будут после меня⁶¹⁴. Восхитив в ангельские лики, приближь путника к Небесному Чертогу, где слава единого великого Бога, сияющего в Трёх Светах»⁶¹⁵.

Молитва праведника была услышана. Около 390 года, на 61 году жизни, он мирно почил в Арианзе.

Тело его было предано земле не в Арианзе, а в Назианзе, вместе с могилами его родителей. Его светозарный дух приобщился к Свету Невечернему, а святые мощи были оставлены земле, как залог правоты и чистоты его учения. В 950 году они были перенесены в Константинополь и поставлены в церковь св. Апостолов.

«Кто воспомянет о Григории, которого воспитал каппадокийцам небольшой Диокесарийский город?» – задавал он себе тревожный вопрос. «Кто же восхвалит меня, который после тебя, Василий, оставляю жизнь, если и доставлю слову нечто достойное похвалы?» – говорил он в надгробном слове своему другу. Он почтил надгробными словами отца, брата Кесария, сестру Горгонию, своего друга Великого Василия, св. Афанасия Великого. Но надгробного слова ему самому нам не сохранила история, хотя живы были его знаменитые современники: св. Григорий Нисский, св. Иоанн Златоуст и др.

Как бы предчувствуя такой пробел, святой Григорий написал два надгробия – себе самому и на общую гробницу своего семейства.

«Здесь лежит любезный сын Григория и Нонны, служитель Священной Троицы, Григорий, который мудростью уловил мудрость и в юности ещё имел одно только богатство – пренебесную надежду ».

«Я – один камень – покрываю двоих знаменитых Григориев, родителя и сына, два равных светила, двух иереев. А этот камень заключил под собой благорождённую Нонну с великим её сыном Кесарием. Так разделили они между собой и сыновей и гробы. Но у всех один был путь – в горнее; у всех одна была любовь – к жизни небесной»⁶¹⁶

По духовному завещанию главной наследницей своего имущества св. Григорий сделал Церковь Назианзскую, с условием, чтобы имущество его шло на благотворительные цели. Затем перечисляются в нём и другие наследники его имущества. «Тех из моих рабов, которым я дал свободу по личной воле или воле родителей, я объявляю отныне вполне свободными, а имущество их объявляю неотъемлемой их собственностью». В завещании не забыты никто из родственников, близких, сослужителей и слуг. Все они наделены то имуществом, то деньгами, то одеждами. Все рабы или рабыни получили свободу или отданы Церкви⁶¹⁷.

Так окончилось земное странствование того пастыря, коего «и жизнь была, по словам Руфина, как нельзя быть не укоризненнее и святее; и красноречие ― как нельзя быть блистательнее и славнее; и вера – как нельзя быть чище и правильнее, и ведение самое полное и совершенное»⁶¹⁸.

Если бы теперь, обозрев целожизненный пастырский подвиг св. Григория, мы задали себе вопрос: чем же руководился он в своей пастырской деятельности, какая черта была главной и существенной, то должно ответить, что это была любовь, чистейшая любовь к людям и ревность об их совершенствовании, ярко светившаяся во всех его делах и поучениях, питаемые и поддерживаемые аскетическими подвигами, удалявшими из его души всякое страстное омрачение. Он был всегдашним слугой для всех, в нём нуждавшихся; он самоотверженно шёл туда, где нужна была его помощь; он смиренно терпел бесчестие за имя Христово, подражая тем, к сословию коих принадлежал уже при жизни.

Св. Церковь причислила Григория Назианза к лику святых, празднуя его память 25 и 30 января.

Святой Григорий оставил нам значительное количество своих сочинений, состоящих из слов, писем и стихотворений. Несомненно, принадлежат ему 45 слов, 4 послания, 158 стихотворений и 238 писем. Трагедия «Страждущий Христос», долгое время приписываемая св. Григорию, принадлежит другому автору⁶¹⁹.

Сочинения его пользовались самым высоким уважением в Церкви, и ещё при его жизни их стали переводить на другие языки. Они были предметом самого внимательного изучения. Ни на чьи сочинения не написано так много толкований как на творения св. Григория.

Церковь наименовала св. Григория именем «Богослова», тем высоким именем, которым она почтила одного только Иоанна между апостолами и евангелистами. Этим она оценила характер его учения. После первого Богослова, св. Григорий столь глубоко и высоко постиг тайны Божества, сколько возможно постичь их человеку при свете откровения. Его мысль, как и мысль первого Богослова, обращена была к предвечному Слову. Древние говорили: «Григорий – ум ― νοῦς: он зрит беспредельного». Его возвышенность помыслов, восходящая во внутреннее святилище Божьего естества (насколько это доступно человеку), – такая собственность св. Григория, которой в одинаковой мере с ним никто не обладал. Если он обращается к рассудку, чтобы с его помощью разрушить неправильным построения рассудка, то идея ума о Беспредельном всегда с ним, и от того все рассуждения его, как бы зрение ума. Св. Григорий употреблял рассудок на то, чтобы как можно точнее выражать мысли, откровения о такой тайне, как тайна св. Троицы⁶²⁰. При всей образности выражений и игре словоопределений, слова его с изумительной точностью выражают боговдохновенные мысли о Триипостасном. Поэтому-то и самые разномыслящие не смели спорить о веровании св. Григория. Богослов имел полное право говорить новокрещённому: «если ты написал исповедание веры в Триединого несогласно с моим учением, поди сюда и дай мне переписать: я искусно напишу»⁶²¹.

И по требованию обстоятельств, и по особенной любви к богословствованию, св. Григорий почти непрестанно обращался в области догматических предметов. Можно сказать, что Он был Богословом по призванию свыше. «Когда я был отроком и нисколько разумения имел в груди, тогда, следуя какому-то прикровенному разуму и похвальным обычаям, восходил я горе к светозарному престолу и не блуждающими стопами шёл по царскому пути» – говорит он о себе⁶²². Умосозерцание было отличительной чертой его духа. Потому-то он и любил уединение, что в нём свободно мог уноситься мыслью в надмирные сферы. «Желал бы я стать или легкокрылым голубем, или ласточкой, чтобы бежать из человеческой жизни, или поселиться в какой-нибудь пустыне. Там желал бы провести свою однодневную жизнь без забот, имея одно преимущество пред зверями – ум, который ведает Божественное и небожественное. Там собирал бы я свет бы к небу, где окрест Неизреченного Тройственного Света сияют многие красоты»⁶²³. А так как истины веры Христовой представляют самый возвышенный материал для чистого умосозерцания, то в умопредставлении их св. Григорий погружался всецело, находя в этом истинное наслаждение. Потому-то и речь о догматах у него – не сухая материя, а проявление особенного воодушевления, высшего всякого человеческого чувства. При изложении догматов он мало или вовсе не занимается филологическим рассмотрением изречений Св. Писания. В этом отношении его ученик бл. Иероним далеко превзошёл своего учителя, но за то дух Св. Писания является живым началом богословствования св. Григория, и из этого духа он извлекает каждую мысль.

По характеру и направлению своего догматического умозрения св. Григорий принадлежит к александрийской школе, к тому новому её направлению, представители которого были поборниками идеи осуществления теории соединения философии с религией, под условием ограничения разума и строгого подчинения его авторитету веры, при чём знание должно было не преобладать над верой, а служит её интересам, помогать в исследовании и решении вопросов христианского вероучения, давая последнему только форму, но, не касаясь сущности его содержания. В своих теологических изысканиях св. Григорий остаётся верным этому направлению, впервые осуществлённому св. Афанасием. Вера, и знание религия и наука всюду являются необходимыми элементами его богословия. Главное и преобладающее он отдаёт вере: она служит основанием его знания, руководит и управляет его философским мышлением и созерцанием.

Одной из отличительных черт богословствования св. Григория является следование учению о вере и гносисе, согласно которому внутренняя, философская сторона христианства должна быть уделом немногих совершенных, вера же простых должна довольствоваться внешней стороной – буквальным смыслом писания и историей спасения. Вера, как основание знания и деятельности, необходима для всех, но строить здание на этом основами – удел учёных христиан, избранных. В слове 32-м «О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге» эта мысль развита подробно и картинно с опровержением возможных возражений. «Не любопытствуй о естества Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, об Едином в Трёх Божестве, об единой светлости, о нераздельном естестве и исповедании, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись речений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Без чего нельзя быть христианином, то – полезнее доступного немногим. Одни из верующих богаты дарами созерцания, другие скудны умом и бедны языком. Но последние имеют все средства спастись. Путь непробитый и недоступный оставь другим, а иди протоптанным, который спас многих... Скудный в слове и знати, опирающиеся на простых речениях и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины»⁶²⁴

Очевидно, причиной разграниченья св. Григорием верующих на младенцев по вере и на мужей совершенных послужила тогдашняя страсть к спорам, выносившая на улицу предметы веры, несмотря на disciplina arcani – неразглашаемость тайны веры для непосвященных.

Это уважение к вере нисколько не унижает знания. Христианское «веруй» такой же принцип христианства, как и всякие принципы в других дисциплинах, например, «сам сказал» у пифагорейцев⁶²⁵. Но им вовсе не запрещается для христиан научное образование. В словах «обличительных на Юлиана» св. Григорий считает науку достоянием общечеловеческого ума, а не греческого только, и для себя лично искусство красноречия предпочитает всем прочим благам мира. «Всё, что кружится на земле и услаждает людей, не больше, как сновидение, – богатство, знатность породы, славу, власть – я оставил желающим. Одно только удерживаю за собою – искусство слова и не порицаю себя за труды на суше и на море, которые доставили мне сие богатство»⁶²⁶.

По способу изложения богословского учёта метод св. Григория есть догматико-полемический, как наиболее соответствовавший нуждам времени, требовавшему от богослова IV в. изложения христианского учения совместно с обличением лжеучений. Эту задачу богослова своего века св. Григорий ясно сознавал и для её разрешения установил особый метод своего богословствования, по которому он излагает сначала своё учение, а потом опровергает доводы еретиков или наоборот. Причём он останавливается только на тех христианских догматах, которые отличаются особой таинственностью, или служат предметом особого интереса современного общества, каковы о св. Троице, о Сыне, о Духе.

Природные способности св. Григория и искусство в слове, в соединении с глубоким пониманием основ веры на основании Св. Писания и Предания, сообщили ему необычайную смелость, которая отличает богословствование св. Григория. Его ум нередко направляется к решению таких вопросов, пред трудностью которых другие отцы отступают. – «Почему в Боге именно Три лица, а не больше или меньше? Каким образом при Троичности Бог Один? Чем занята была мысль Бога до сотворения мира?»⁶²⁷ – на все эти вопросы ум св. Григория не довольствуется ответом – не знаю, а усиливается и в эту глубь внести луч света.

Смелость умозрения высказывается у св. Григория и в языке. Он говорит, как вдохновенный, говорит сильно, решительно, не боясь за то, что люди злонамеренно перетолкуют его слова в ущерб их смыслу: «Ангел – струя света; душа – частица Божества, человек – Бог»⁶²⁸.

Пламенный и необыкновенно даровитый любитель созерцания, св. Григорий является в нём самостоятельными. Во всё, во что он ни входил, он вдумывался глубоко, всё перерабатывал в лаборатории своего любознательного ума, и усвоял до того, что его учение, будучи вселенским, есть в то же время его собственное учение, будучи плодом Духа, оно, в то же время, есть плод и его собственного умосозерцания.

Главная и существенная особенность его умозрения состоит в том, что о чём бы он ни рассуждал из учения о Боге, мире, человек, – мысль об уме и созерцании, о свете и озарении стоит на первом плане, и при решении трудных вопросов почти всегда выводит его из затруднения. Это его угол зрения на предметы, при котором учение его получает возвышенность. Григорий – ум и по жизни, ум и по своему учению.

Для своих возвышенных созерцаний он с любовью искал и соответствующих форм в слове: высоко ценя ум, он столько же дорожил и даром слова. «Я – орган Божий, и в благозвучных песнопениях приношу славословие Царю, пред Которым всё трепещет. Пою же не Трою, не свиную голову, не неистовство страстей, но воспеваю царствующего в горних великого Бога, воспеваю песни ангельских ликов, стройность мира, нетленную славу Христовых страданий. Для всего этого язык мой должен быть как гусли»⁶²⁹. Поэтому-то св. Григорий выработал в себе свой оригинальный возвышенный язык, необычайно трудный для перевода. Его речь слагается из слов и выражений отборных, имеющих определённый обдуманный строй и указывающих на заботливость Богослова о том, чтобы, как вся его речь, так и каждое слово, были достойным выражением высоких мыслей. Эта тщательность в выборе выражений и служит объяснением того факта, что в разновременно написанных трудах об одном и том же предмете он буквально повторяет целые отрывки. Что для другого писателя свидетельствовало бы о его слабости, то у св. Григория было результатом раз навсегда тщательно сделанного предпочтения одной формы пред другими⁶³⁰.

Ораторские дарования св. Григория также беспримерные во многих отношениях, так что его сравнивали с лучшими витиями того времени. К внешним достоинствам их, кроме указанной возвышенности, силы мыслей, чистоты и точности выражений, нужно отнести: а) игру образов и выражений. «Св. Григорий чрезвычайно любит объяснения чрез сравнения и примеры. Пастырь душ – пастух овец; жизнь человеческая – море; еретик – вино; смешанное с водой; его привязанность к св. Василию – прилипчивость полипа; св. Василий – орёл; св. Афанасий – магнит и алмаз. Пословицы и антитезы встречаются весьма часто. В обличениях еретиков часто слышится ирония и сарказм, хотя и смягчённые любовью. Однако, любовь Григория к искусственной художественности речи и способность его к такой речи вовсе не развиваются на счёт простоты и ясности в изложении, особенно в словах нравоучительных»⁶³¹.

б) Библейский тон речи, достигаемый как указанною жизненностью сравнений и живостью речи, так и обилием искусно вплетаемых цитат из Св. Писания, свидетельствующих о любви к нему и знании его оратором. Не только целые мысли, но часто одно слово, одно выражение собственной мысли словами Св. Писания придаёт речи невыразимо прекрасно библейский облик и тон.

в) Тематизация слов. В установлении типа тематизованного слова св. Григорию принадлежит первенство в проповеднической литературе IV в. Тематизация сказывается в единстве предмета речи, пред намечаемого в начале каждого слова или ещё раньше намеченного (учение о Св. Троице напр.). Поэтому, мысль его, при своей гениальной плодовитости, течёт вполне свободно, в строгой логической ассоциации, всегда более или менее остроумных и своеобразных комбинациях, мало уклоняясь в сторону от непосредственного предмета речи.

г) Наконец, указанный выше тщательный выбор слов и выражений и отделка слов дают основание думать, что св. Григорий не выступал на кафедре без приготовления, не имел обыкновения говорить импровизации. Напротив, самая

отделка слов показывает, что духовный оратор желал говорить вполне достойным образом, приготовлял, обрабатывал слова для церковной кафедры, заботясь о том, чтобы никакой диалектик, каких много было в тогдашней публике, частью ещё языческой, не мог заставить оратора краснеть хотя бы то и за одно выражение. Поэтому, и по тону, и по форме речи св. Григория – не беседы, но в полном смысле слова.

С внутренней стороны проповедническое слово св. Григория отличается особой торжественностью, священным величием, духовною властью, доходящею до пророческой смелости. Приносит ли он благодарение или славословие Богу, излагает ли он учение, препирается ли с еретиками, обличает ли прочность слушателей, сетует ли о бедствиях Церкви, изливает ли скорбь своей многоплачевной и многострадальной жизни, торжественный тон слышится у него наравне с тоном строгости и умиления. Одинаково он возводит дух читателя на некоторую высоту, отрешая его от суеты текущей жизни с её мелочными помышлениями, надеждами, и удерживает на этой высоте. При таком постоянно повышенном настроении духа, св. Григорий является на кафедре с истинным величием пророка Божия. Как ни глубоко было его смирение, в каких бы скорбных обстоятельствах он ни находился, слово его никогда не переставало быть величественным, заповедующим, убеждающим. Речь его из умилительной исповеди часто обращается в величественную проповедь покаяния, и голос оратора звучит таким величием и силой, что невольно преклоняется пред ним всякий слух, как будто внимая не человеческому, а Божественному вразумлению и обличению. «Вам угодно, чтобы я говорил...» – читаем в слове 19 по случаю народной переписи. – «Произнесу не что-либо нежное, приятное и усладительное, но скажу что-нибудь весьма мужественное и сильное, от чего вы могли бы сделаться лучшими, как возведённые от плоти к духу и достаточно возвысившееся умом. Сынове человечестии, доколе жестокосердии, всякую любите суету»⁶³², и далее он обличает суету человеческую. Даже в обличительных словах, препирая еретиков, он торжествует над ними не только логическою силою доводов, но и величием духа, открывающимся в слове.

При чтении произведений такого оратора, у читателя невольно получается настроение возвышенное, чуждое мелких словопрений и состязаний; он невольно пленяется истинами веры и нравственности. Если таково действие речей св. отца на читателя, то легко можно вообразить, каково было действие их на слушателей. Они, как мы видели, приходили в восторг, шумно выражали его, прерывали речь возгласами одобрения, льнули к оратору.

Влиянию речи Григория на слушателей много способствовала его властность и убежденность в своём посланничестве. Он сам свидетельствует о себе: «Я – орган Божий», «язык мой, как гусли»⁶³³. Слово Григория – слово истины, ведения благодатного озарения, слово человека, призванного к благовествованию и имеющего на себе помазание. И это не тщеславное заявление, но слово правды, засвидетельствованное аскетическим образом жизни святителя. «Прощальное слово» – прекрасное доказательство сему. Св. Григорий знал значение своего слова, уважал и чтил оное, стараясь быть достойным носителем его и заботясь о развитии его. Очищать ум и слово было непрестанной его заботой. Постом, и безмолвием он приготовлял себя к изречению «того великого ведения полезного и вредного, которое вложил в него Бог».

В силу сказанного, св. Григорий есть истинный духовный вития, пример и образец для подражания проповедникам всех времён.

Наконец, нравственное учение св. Григория Богослова имеет ту отличительную особенность, что оно основывается у него на христианских догматических принципах, из коих вырастают метафизические основы морали, как дерево из своего корня. Вопрос о постулатах или метафизических принципах морали, этот первый вопрос как

нравоучения, находит у св. отца своё надлежащее разрешение. Он уясняет нравственный смысл догматов и их отношение к общей норме христианской жизни. Он указывает общее отношение человека к бытию, выясняет связь его с другими личностями, ставит ему определённую цель жизни, раскрывает смысл существования, его назначения и его будущей участи. В этом отношении все его творения относятся к этическим, так как моральные наставления и рассуждения рассеяны у него по отдельным произведениям, потому что специальной нравственной системы св. Григорий не оставит. «Как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличительный признак, так и мои речи имеют отличительными свойствами назидательность в мыслях и догмате» – характеризует он Никовулу свои писания, собирая их по его просьбе⁶³⁴.

Основами нравственности указываются Григорием следующие:

а) Теологическое. Личное бытие Бога и всегдашняя зависимость от Него всех разумных существ по преимуществу служит основанием их нравственности, так как индивидуальная жизнь каждого укрепляется в Божестве и относится к Нему, как одна из периферий к своему центру. «Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать. Бог начало и конец всякого дела»⁶³⁵. Единство лиц в Св. Троице обязывает всех к единомыслью, представляя совершеннейший идеал для сотворенного. «Единомыслие ведёт начало от Троицы»⁶³⁶. Оно есть выражение любви и согласия, к коему обязываются и все, живущие в Боге⁶³⁷.

б) Онтологическое – из учения о человеке, как созданном по образу Божию и призванному к духовному союзу с Богом. Человек – соединение духа Божия и персти земной; его душа – струя Божества. Посвящение души Богу – его первая, высшая жертва. Но эта жертва есть дело свободного личного проявления самого человека, чтобы он, ставши самопроизвольным делателем добра, борьбой и подвигом приобрёл венец⁶³⁸. В борьбе и подвиге сущность основной проблемы нравственной жизни, состоящей (проблемы) в нравственном самовоспитании духа и умерщвлении страстных влечений плоти, загрязняющих жилище души⁶³⁹.

в) Космологическое – из признания не самослучайности мировой жизни, а движения по известным законам Божьего о нём промышления. Только в этом убеждении человек черпает силу для борьбы со злом. «Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Христианину же должно без ропота принимать, куда ни повернёт Бог его кормило»⁶⁴⁰. «Нужно вполне довериться Богу и Его водительству, потому что предвидение Божие полагает основание важных событий»⁶⁴¹.

г) Сотериологическое – в воссоздании человека и обожении его естества чрез воплощение Сына Божия. Новая жизнь, открывшаяся с этого момента человеку, обязывает его к внутреннему обновлению и пересозиданию: «сделаться богом, хотя бы и по усыновлению, ради Христа, Который стал человеком ради нас»⁶⁴².

д) Эсхатологическое – из учения о будущей загробной жизни и мздовоздаянии. Как жизнь в теле есть отхождение от Господа и пребывание в узах и оковах, так, наоборот, жизнь по Боге, в единении с Ним – блаженство⁶⁴³. «Поминающий здесь Бога выше смерти и по отшествии нуждается в исправлении в аде»⁶⁴⁴. Полное же блаженство, состоящее в совершенном познании св. Троицы, возможно только в будущей жизни⁶⁴⁵, в духовном Иерусалиме, этом небесном отечестве христианина, куда единственный путь – благочестие⁶⁴⁶.

Воспитание в людях благочестия и приготовление их в граждан для этого небесного Иерусалима составляет задачу пастырства, к учению св. Григория о каковом мы теперь и переходим.