Добрая мачеха

«Моя мать умерла, как мне тринадцать лет было; неладно они с отцом жили. Она была из богатого дома, – он у её отца в работниках служил. Отец её, как батюшка посватался, три дня ходил словно туча, да не мог со своей дочкой совладать, – уж такая балованная была, целыми днями плакала. «Руки, – говорит, – на себя наложу», – ну, и согласился. Первые-то годы они хорошо жили, да очень она ревнива была, все выговоры да жалобы: «Зачем туда идешь, отчего дома с женой не сидишь». А то, как не угодит, станет упрекать, что обманул ее, за богатство взял.

Отец тех попреков выносить не мог, – говорить ничего не говорил, а возьмет шапку и уйдет. Все чаще да чаще, а там и вовсе перестал разговаривать.

Сколько раз, бывало, плакала матушка, обнимая меня да на долю на свою горькую мне жалуясь. Говорит, бывало: «Аннушка, помни всегда свою мать, люби, – недолго мне жить: засушил меня злодей мой. Как умру, вспоминай». И жаль мне смерть было матушку; мало я тогда понимала, а все видела, что обижена она, что несчастна она, и, кажется, потребуй она, жизни бы я за нее не пожалела. Так мне она мила была!

Бывало, как заплачет, побледнеет вся, за руку мою схватится, сожмет, а слезы – градом, и чувствую, что есть у неё враги, что сгубили ее, и в моем ребячьем сердце злоба на тех неведомых врагов разжигается, – сокрушила бы их, маменьку свою родимую отстояла.

А отец все дальше да дальше от неё, ни слова, бывало, с ней не скажет. Раз сижу я в уголке, куклы шью, а маменька около меня чинит что-то. Отец тут же у стола сидел. Спрашивает матушка: «Ты где вчера, Федя, был?» – «Где был, там нету». Обидно так стало матушке, сдержала она все-таки слезы, подошла она к нему, за руку взяла, да так ласково говорит: «Федя, что ты такой стал, ни слова мне не скажешь, – я при тебе словно виноватая, слова не смею сказать. Пожалей меня, Федя, ведь я сохну. Вспомни прежнее, отзовись, скажи слово ласковое», обнимает его, а отец оттолкнул ее, встал и ушел; пошатнулась мать, чуть не упала, да как заплачет, севши на лавку. Плачет и кашляет, за грудь рукой схватилась, до тех пор кашляла, что без сил на лавку повалилась. С той поры не вставала. Силы уж не было, тает, как воск. Отец от неё в ту пору ни на минуту не отходит, с ним она только и душу отводила. Придут папаша с мамашей, она больше молчит, – ни слова жалобы, а я останусь с ней, и начнет она мне говорить, просит любить, всю жизнь помнить. «Твой отец скоро после меня женится, небось, – не верь мачехе, Аня: злые они все, коварные, – может она разве тебя, как я, любить? Хитрые они, будут за тобой ухаживать на первых порах, чтобы отцу угодить. Много тебе будет горя, бедненькая моя. Не поддавайся, живи своим умом, а от них, проклятых, в стороне будь».

И прости Бог батюшке, что заставил он меня, ребенка, в те поры ненавидеть его всей душой и всех их, неведомых ворогов, за то, что мучили мою матушку. Скоро померла она.

Правду сказала: скоро отец женился, взял невесту из соседней деревни. Пришла соседка наша, бабушка Фекла, нарядила меня в новый сарафан и все плакала надо мной: «Сироточка горькая, ноги матери не успели остыть, а уж отец мачеху в дом берет». Я не плакала, словно каменная я в то время была, – слез нет, а думы все такие тяжелые, – словно застыла.

Приехали от венца. Молодая-то славная такая, лицо доброе, глаза веселые, румяная. Подозвал меня отец, а я не иду. Взял он меня за руку, подвел. «Вот, – говорить, – наша Аннушка». А мачеха говорить: «акая бледненькая-то!» ласково за руку меня берет. «Вот тебе новая маменька, – говорит отец, – люби ее». Вырвала я руку и говорю: «Нет, у меня матери: мою маму в землю зарыли, не буду её любить». – «Полно, деточка бедная, не скучай по маме: ее Боженька на небо взял. Полюби меня», говорит мачеха, берет руку, к лицу приложила. Не помнила я себя, вырвала руку, по лицу задела, кричу: «Не смей меня трогать!» Рассердился отец, схватил меня, а она еще уговаривает: «Оставь ее: бедная девочка по матери скучает; обойдется она».

И мне кажется, прибей меня отец, мне бы легче было, чем слышать, как она за меня заступается. Оставил меня отец, я выбежала на огород, забилась в уголок и все время проплакала.

С той поры я еще больше окаменела. Хожу, словно кукла какая: спросят – отвечу, а сама все больше молчу. Еще при отце отвечала, как следует, а без него так все больше дерзко; она со мной ласково так, бывало, заговорит, а я сейчас: «Отстань от меня, не люблю я тебя». Отойдет она грустная такая, и жаль мне ее станет, думаю: «И за что я ее мучаю», а потом, как вспомню слова матери, что сперва она ко мне подольститься хочет, еще больше озлоблюсь.

Оставила она меня. Отец стал замечать, что я ей слова путем не скажу, и говорит: «Ты смотри у меня, Анютка: ежели я еще услышу, как ты матери отвечаешь, плохо тебе будет, вспомни мое слово». Я это молча выслушала и пошла вон, а как уходила, слышу, она говорит: «Полно, Федор, оставь ее, обойдется. Легко ли ей, вздумаешь, меня на месте её матери видеть?» – «Да, что ты, Маша, чем же ты хуже Анисьи, что на её месте ты ей так не мила?»

И думаю: «Ишь, еще заступается! заступница какая взялась! Все, чтобы к отцу подольститься». А сама чувствую, что против совести думаю, нарочно себя озлобляю. Сколько раз видела, как она после моих попреков слезы украдкой вытирала. Так мы с ней, почитай что, год прожили, и сколько я тогда передумала да перемучилась – одному Богу известно.

«Была зима. Вышла я как-то па улицу; зазывают меня девочки в снежки играть, – я редко ходила с ними играть. А тут пошла, да недолго играла. Невесело было, а все, верно, потому, что на душе-то у меня не ладно было; поиграла немного, говорю: «Нет, домой пойду». – «Полно, Аннушка, играй, мы тебя не пустим». – «А я убегу». А они обступили меня и не пускают. Вырвалась я от них и побежала, а земля-то обледенела: поскользнулась я, да как грохнусь прямо носом; кровь хлынула. Вскочила да домой прямо к ведру, взяла холодной воды в горсть, примачиваю нос, а мачеха, как увидела, напугалась, бросилась: «Что с тобой, Аннушка?» Отмахнулась я рукой, говорю: «Отстань!» А она точно не слышит. «Дай, – говорит, – я тебе помочу». Бережно так меня за голову взяла, а я как размахнусь. «Отстань! – говорю. – Чего пристаешь?» Прямо в грудь ей попала, с ног сшибла, как упадет она! Я кинулась к ней, она лежит, стонет: «Беги, Аннушка, скорей за бабушкой Феклой!» Побежала, позвала, а сама на двор убежала, забилась в уголок и сижу. И вспоминается мне, как я ее ударила, и совестно мне смерть как. Думаю: «За что я ее, что она мне дурного сделала?» Все прежнее вспоминается, и вижу, что кругом-то я виновата, что обозлилась на неповинного человека, сама не зная за что, а теперь, может-быть, искалечила.

Сидела я так долго, и вдруг захотелось мне к ней идти, прощенья у неё просить, – и ведь не стыдно мне было ни капельки, как прежде, как виниться приходилось; только думаю, много бы народу не было, чтобы я ей все, все могла сказать и прощенья просить.

Бегу вбежала в сени, отец выходит из дому. «Тише, чего расшумелась!» говорит. Притихла я, говорю: «Можно мне к маменьке?» Посмотрел на меня отец с удивлением. «Иди, – говорит, – только не озорничай, тише, – там тебе Бог братца дал». Вошла, смотрю: лежит она бледная, а около бабушка Фекла ребенка пеленает. Никого я больше не видала, подошла к кровати, говорю: «Маменька, прости Христа ради!» да как расплачусь, лежу на кровати головой и плачу, руки ей целую, одеяло. Удивилась она, говорит: «Полно, Аня, полно, деточка! Не плачь так, что ты? – а потом: – ну, поплачь, и, право, может тебе легче будет – намучилась ты, бедная, – целый год ведь мучилась; видела я все, только, как помочь тебе, не знала».

И с той поры привязались мы друг к другу. Детей у неё не было. Этот ребеночек у ней на третий день умер, а меня она как свою дочку полюбила, и живем мы ней душу в душу и по – сейчас».

Замолчала Анна. Смотрю, погода разгулялась, солнышко выглянуло, заиграло на мокрой траве, на лужах. Слышим, зовет Анну мачеха. – Маменька проснулась, – говорит Анна.

Я встал и стал прощаться. – Пора, – говорю, – спасибо за хлеб, за соль да за ласку.

(Из соч. Лукьянской).