Письма Евсевия Архиепископа Могилевского к А. В. Горскому¹

Друг мой любезнейший, Александр Васильевич!

Благодарю тебя за письмо. Рекомендованные тобою книги вношу в свой небольшой каталог.

Преосв. Иннокентия я не имел удовольствия видеть. Мы ожидали его в Семинарию, но он не приехал. Его слово о Церковности я давно читал в Студенч. записках на его уроки, хотя несколько несходно там это высказано.

Расширения круга деятельности Вашей Конференции очень желаю...

Ты, Друг мой, не спросил у меня, что я теперь делаю?

А если бы спросил, я бы со стыдом стал отвечать: вот с начала трети доселе, почти в буквальном смысле, ничего не делал на бумаге. Не знаю, посему то много случайных отрывок (от дела); не могу дня выбрать, чтобы посвятить его на любое дело...

Да, и Ваша корректура иногда два и три часа на день отнимает, хотя на это я никак не жалуюсь. А скажу тебе, Друг, по-дружески: пожалуйста, обращайте внимание на язык! Печатаемое сочинение с этой стороны невыгодно рекомендует нашу Академию. Есть в нем обороты весьма странные, – совсем не русские. Это стыд месту...! Где легко поправить, чрез изменение нескольких слов, я имел смелость поправлять; но это сопряжено с большими затруднениями. Случилось раз, что я четыре непонятных строки замарал; а в типографии поэтому должны были три четверки снова перебирать, что сделало труда одному человеку почти на целый день. Андрей Иванович², (которому мое почитание!), пересматривая рукопись, кажется, смотрел собственно только на пунктуацию: верно, такое было поручение! Но и с этой стороны не без грехов осталось дело, хотя их гораздо менее прежнего. Нужно почаще печатать, чтобы приучиться приготовлять дело на показ свету!!!

Я, Друг, собираюсь что-нибудь написать для учеников о мире, т.е. из Cosmolog..., но не знаю, как руки приложить, пособия совсем не имею, и какие дать ей пределы, не придумаю. Я другое дело – мои ученики, конечно, не так будут взыскательны, как Ваши Г. Студенты: напишу листа два, три – и довольно. Если бы Вы мне могли указать или дать пособие, я с большою бы благодарностью принял и совет, и помощь.

Прости, Друг! Мне что-то скучно; отчего-то ревность постепенно ослабевает; уж не отцветает ли деятельная жизнь моя? Говорю, представляя непостоянство и ничтожество человека... Как он слаб, как мал, как преходящ в своем явлении!

Прости, Друже! да укрепит тебя Господь в силах духа и тела – на дела благие!

Твой–гр. Евсевий.

31 января 1831.

Любезнейший мой Друг, Александр Васильевич! Милый Друг!

Где ты? Я спустил тебя с глаз, долго следил за тобою мыслями, но только до Ростова, – далее мои мысли потеряли дорогу. И теперь – хочу представить и то, и другое, но все одно мечты, или и вещественность, но едва заметная в мечтах... Но что до того?..

Мир тебе, мой Друг, в стране родимой, в объятиях искренних, кровных! Здоровья и спокойствия тебе, мой Друг, желаю от всего сердца. – Как тебя Бог донес до милой родины? благополучно ли? спокойно ли? приятно ли? – Мирный, светлый Ангел Господень да будет твоим хранителем, покровителем и утешителем! Светлость лица небесного Посланника да озаряет твою душу лучами небесного мира и веселия! – Того же, Друг, желаю от сердца, пред Богом, и всем твоим искренним: и Папеньке, и Маменьке, и... мое им глубокое почитание! Твоего братца поцелуй от меня, и пожелай всего доброго, особенно такого – вспомни, какого желал я ему дня за два до нашего отпуска, сидя с тобою в саду около полуночи...

Я, мой Друг, не хотел к тебе писать прежде, нежели от тебя получу письмо: но вот одна ваша почта миновала; до следующей еще неделя, а мне вместо многих писем, коим я хотел посвятить вакацию, после одного, посланного к родителям, никуда более, кроме тебя, или нельзя, или не хочется писать. Потому, упреждая твое письмо, к тебе пишу.

Что, Друг, прикажешь писать? От сердца ли и о сердце?.. Об Академии ли? о новом ли, что слышно? О всем скажу хотя понемногу, сколько на сем листке поместиться может.

Я, Друг, доселе довольно спокоен, хотя и не весел. Но какое-то ровное, холодное, cие спокойствие начинает уже и наскучивать. Бывало, найдут часы скорбные, смутные, несносные, – и какое же следствие? Чем сменялась сия душевная непогода? Ты знаешь!.. А теперь, вот уже дней пять и шесть проходит, – и я ни на час не повстречался с тем торжественным состоянием души моей, в котором все существо мое, как замерзшая от холода зелень – при благотворной теплоте солнца – оживлялось, и предавалось радостным восторгам. Теперь, куда ни пойду, везде – одно и то же равнодушие держит мое сердце: будто не скучно, но и не весело у себя – в моей уединенной комнатке; пойду в сад, и там тоже, пойду в другой, и там ни лучше, ни хуже; зайду в Церковь, и здесь ни хладен, ни горяч, – а таковым страшный приговор!.. Тебе, мой Друг, желаю лучшего состояния! Дай Бог! – Но не мечтаю ли я? Жалуюсь на спокойствие! И состоянием спокойствия недоволен? Не безумие ли? Виноват, брат! Назад часа с три я очень хорошо отзывался о своем положении одному из товарищей: но положение духа переменилось, может быть, на четверть часа, и я заговорил другим тоном. О, непостоянство! Не верь, Друг мой: вот я в сию минуту совсем не таков, каким себя представил: душа торжествует; мир тебе, мой Друг! Чистой радости тебе, небесного веселия тебе желаю: дай Господи. Источник всякой радости и веселия! И на весь круг твоих – искренних да преизольется полнота небесного мира и веселия!... Друг! вспомним – и объясним настоящую перемену моего состояния; говорить более не стану о сем.

Ко мне, Друг, начал нередко заходить известный слепой П. И.: один приветливый прием с моей стороны подал ему повод заходить ко мне смелее. Но мне уже и не так приятно становится: в обращении с ним много нужно терпения, а я мало его имею; это и беда! При том знающие его более меня, совсем не советуют иметь с ним знакомства. – Оно началось против моего расположения – еще года два назад; а как избавиться от него, не знаю. – Он, слепец – такой мудреный человек (подлинно, Господь умудряет слепцы); при всем моем к нему видимом нерасположении – не признает меня таковым: и по словам и по движениям – в слух мне – изъясняет мое внутреннее состояние и действительное к нему отношение... И о сем довольно.

В Академии студентов около 50. Из Чиновников только Феодор Александрович³ вчера отправился в Москву, да ныне ваш земляк – Бакал.⁴ в Кострому; прочие все пока дома.

О. Ректор⁵ с О. Инспектором⁶ собираются ехать вместе до Москвы в Понедельник (6 ч.). Но вот их беда: не приедет завтра Преосвященнейший⁷; в монастыре ждут, и он сам в письме к о. Наместнику⁸ обещался, хотя под условием, если важные обстоятельства не попрепятствуют. Если приедет, то, конечно, на несколько времени должны будут приостановиться; а по нас, Бог бы с ними, хоть бы и поскорей: им также в единообразии жить наскучило!

Братия, Студенты, находящиеся в Академии, – скучают настоящим временем свободы. И как не скучать ищущим вне себя удовольствия? В комнатах – и тут, и там запустение; а вне комнат – куда не пойди, все только по старым следам, удовольствия же от собеседничества и у тех, и у других нарушились отсутствием искренних. От того многие ходят, повесив голову, не зная, чем скуку рассеять. – Сад монастырский доселе довольно посещается Студентами; я там часто бываю; хожу по известной, довольно длинной, треугольной дорожке, и нередко встречаюсь то с тем, то с другим из товарищей... Встречался не раз и с С. Ф...чем; иногда он идет весело и напевает, а иногда в задумчивости, потупив глаза в землю; ныне поутру видел его с книгою в руках. – Одни надеются привыкнуть к сей скучной, свободной жизни; а другие хотят искать разнообразия, удалясь куда-нибудь отселе, хотя на время, либо в Москву, либо в Ростов, или еще куда. А мне к одиночеству не стать привыкать...

Скажу, наконец, и о том, что у нас слышно нового. Новости все, Друг, неприятные! Конечно, они уже и в Костроме известны: но мне как об них не поговорить? Тебе известна моя к ним страсть!! – Из Москвы слышно, что там более и более открывается людей неблагонамеренных – и будто уже схвачено тысяч около трех. По прошлой почте молва пронеслась, что в том числе человек сто Студентов Университетских, которые, по сказам, захвачены в одном собрании, составившемся для мятежнических видов. В продолжение недели найдены другие тайные небольшие общества поляков для тех же целей; не в одном месте захвачены военные снаряды. Теперь предприняты против всего того строжайшие меры. Да, душою заговоров было произвести в определенное время (говорили около 22 Августа) повсюду пожары и резать без пощады верных сынов Отечества. Ту же молву подтверждали в других городах. Впрочем, в молве трудно отделить прежде времени ложь от правды; и дай Бог, чтобы все это было только пустою молвою, а не самым делом!

О Петербурге говорят и страшное: холера там ужасно усилилась; и к одной беде присоединилась другая: по учреждении больниц, под присмотром Квартальных, как было в Москве, – чернь взволновалась и произвела страшное возмущение с жестокими неистовствами, о которых и говорить боюсь, если то правда. Государь Император со всею Своею отеческою кротостью и снисходительностью едва мог успокоить ожесточенных... Известно также по слуху, что корпусы Духовной Академии обращены в больницы; а Студенты переведены в Семинарию, которая по выпуске Семинаристов оставалось пустою. – Какие кругом беды? Повсюду гнев Божий! Размыслишь, и сердце содрогается! Одно другого опаснее, одно другого ужаснее! – О Господи! утоли язву, смири народы, вразуми обуявших в земной мудрости!..

Прости, мой Друг! Мне время спать: уже настает час полуночи. Мирного тебе сна желаю: Господь да будет с тобою, и радостное утро да встретит тебя на лоне родимой природы!

Твой искренний, и по руке, и по сердцу тебе известный...

3 июля 1831 г.

Друг!Любезнейший!

Не бранишь ли ты меня? – Но я молчу, – и ты молчишь: след., мы равны. Знаю, что и у тебя – не без дел: извинишь и меня по тем же делам. – Кажется, не ленюсь, а между тем – все неисправен!.. Не беда ли!.. Но Бог видит! – А я существо конечное, и между конечными малое... Не ропщу, не скучаю...

Друже! у меня образ человечества пред глазами: это мертвый во гробе! Один из тех, о благе коих заботиться Промыслом предоставлено и мне! – Так, Друг, исчезают дни человеческой жизни! – Помыслил, – и смутился... Господи! спаси нас!

Тебе желаю мира, – не земного! Не забывай искать его: он недалеко от ищущих его; Господь богат им, и всем ищущим и просящим у Него дарует. Друг мой! возлюбленный мой! не обольщайся силою мира и всеми его богатствами, всем, что дорого он ценит: все сгорит, развеется, исчезнет как мечта! – Господи! пошли Ангела наставника, вразумлять нас!

Но позволь сократить письмо: нужно другое делать. О мне, что хочешь знать, спроси у какого-нибудь ученика из нашей Семинарии; может быть, скажет, что знает. Скажи, что я ему позволяю говорить о себе все, что хочет или знает!.. Молвы я не боюсь: она ветер: пусть веет; пусть рвет; пусть забросит, или развеет, что сложено из праха! Это естественно! Но дух не прах: он выше области земной власти: вожделенная отрада земному узнику! – Кажется, я мечтаю! – мечтаю!–

Прости! Прости, Друг, пред Богом говорю, или и прошу... Господь да простит и помилует тебя! (Но не будешь ли как-нибудь у меня? Очень буду рад! И жду!.. Но Господь!)

Искренний твой.

5 февраля 1833 г.

Любезный Друг, Александр Васильевич!

О Господе спасения тебе желаю...

Время говорить и время молчать... и мы молчим: оба заняты делами; нет досуга говорить или не о чем... Мне и настояла нужда написать к тебе, но точно не было досуга. А нужно было написать тебе спасибо за салфетку. Деньги я послал к тебе за нее чрез своего О. Эконома: конечно лучше тебе быть в долгу у своей маменьки, нежели мне, на которого она раз в сумраке взглянула, и которого совсем не знает.

Друже, Друже! Господь тебя да успокоит! Попроси, пожелай и мне мира от Господа: иногда я имею в нем нужду, как и сейчас, т.е. не имею его. Там жалоба, а там, сам видишь, беспорядок, – хочется и так, и иначе; как бы получше, – а смотришь, и все не так... Беда! – Господи помоги!–

Как трудно ладить с молодыми людьми или с людьми... Гордость, дерзость, упорство, шалость, неопытность, невежество, – и все страсти растленной природы человеческой: это стрелы, которые нужно уметь сокрушать, чтобы сколько-нибудь иметь успеха в достижении цели.

Скажите, что слышите о... виноват! – Думаю, уже знаете, или конечно прежде получения моего письма узнаете, есть ли доселе не знаете, о переменах в Академии – как О. Инспектор наш бывший нисходит в Нижний, а О. Филарет заступает его место: это превратность дел – человеческих! – Если жизнь продлится, чается, не минет посетить и... эта союзница человечества: Господи укрепи!

Я живу, по милости Божией, пока так, как немногим, мне кажется, удается жить на земле, в этом шумном море бед, скорбей... т.е. спокойно большею частью, а совершенно жить спокойно – возможно ли под сим небом? – Как правлю, как учу – тебе другу я мог бы сам о себе говорить: но нет, кажется, нужды; можешь спросить у других; наших многих видишь; а другие иногда вернее судят о нас, нежели мы сами...

Сказать ли тебе, что я слышал о тебе: тебя хвалят весьма – твои ученики, но опытные, или более опытные пред другими замечают, что ты нисколько не свободно объясняешься, а это, Друг, не маловажный недостаток. Помнишь, как скучали нам наставники, которые при подобных недостатках наскучивали нашему вниманию до нетерпения иногда... Нужно всегда запасаться ясными представлениями о предметах, о которых говорить преднамереваемся, чтобы быть в состоянии свободнее выражать свои мысли: это, кажется, главное! На кафедре приготовлять мысли поздно! От сей неготовности, естественно, рождается застенчивость и совершенное иногда молчание... Поговорил бы, поговорил бы... но прости! Желаю тебе, причастившись страстей Христовых, насладиться полной радости о воскресении Господа Спасителя, Господь да спасет тебя!

Твой искренний...

26 марта 1833 г.

Р.S. Да скажи, получил ли ты мое письмо, которое было послано об сырной неделе с Василием Невоструевым?⁹

15 февраля 1835 г.

Любезнейший друг мой, Александр Васильевич!

Я очень рад твоему письму, которое сейчас получил. Приятно слышать, что ты мало имеешь отдыха среди ученых занятий: чем более трудишься, тем, верно, ты спокойнее, и душа полнее приятных ощущений. Я сужу так, основываясь на собственном опыте: я бываю спокоен и весел, когда мне не препятствуют заниматься делами. Но скучно, тяжело, больно, – когда то тот, то другой отрывают от дела, держат в бездействии, душат пустыми беседами!

О, Друг! Ты бы пожалел теперь о мне, если бы видел и чувствовал мое положение. Не знаю, с чем сравнить мне свое положение. Мне кажется, я живу как бы на площади в гостином или постоялом дворе, и меня обязывают быть дворником. Сравнение грубо, но походит на дело. Может быть, ты и не представишь, как мне бывает почасту тяжело от этой обязанности, принимать на двор то того, то другого, как прискорбно, а иногда почти несносно – убивать драгое время в пустой недеятельности, от неудобства совместить мелочные разговоры с серьезными делами.

19 февраля.

Спасибо, что не позволили мне много говорить, а то бы я и не знал, что наговорил в жару негодования. – Поздравляю тебя, Друг, со Св. Постом. Да послужит он тебе во спасение, по благости Господа. – Уже минует другой день сей Четыредесятницы, и я начинаю отдыхать от тяготы... и успокаиваюсь до времени... Благодарю за тетрадки; видно, наемные писцы писали. Так я остаюсь должным, а ты мне не сказал, сколько. Немного я заглянул; но немного и увидал, а думал больше видеть из-под руки О. А. – Друже! Даешь ли или берут ли у тебя писать для меня Св. Писание? т.е. дописать меньших Пророков, да еще Даниила Прор., а теперь, говорят, есть в Акад. и перевод кн. Пророк. Иеремии н Иезекииля, да еще что-то: если правда, то как-нибудь надо похлопотать.

Вы хлопочете о добром Журнале, да поможет вам Господь! Приятно и слушать о ваших хлопотах, а приятнее будет взглянуть на плоды сих хлопот. Конечно, трудов много предстоит; и сии труды будут стоить не малого. Смотрите, пожалуйста, за Батюшкою О. Инспектором¹⁰, чтобы он не слишком горячо трудился, как бы от того не подвергнуться чрезмерной усталости, и не стать среди пути. Я боюсь сего, смотря на предстоящие вам труды. Знаю, что все это дело будет преимущественно опираться на раменах очень немногих. Да и тебе, Друг, тоже поставлю на вид, хотя ты и сам это знаешь: всему время и всему мера, – это златая истина! Помни это и трудись с Богом!

Я бы желал принимать в ваших трудах деятельное участие; но не знаю, как удовлетворить этому желанию. Ты можешь ясно представить трудности, предлежащие мне при исполнении моих намерений. Вот я хотел было в сырную неделю дня три посвятить одному делу; а вместо того не посвятил и трех часов, потому что нельзя было. Только ныне я написал строк десять; помолись Богу, да поможет Он мне. Перелетел бы я к вам, и сел бы, хотя у тебя в прихожей, только бы книги было, где положить, да другие поменьше мешали делом заниматься! – О мечты! отойдите вы от меня.

Готовится ли у вас Программа? Взглянул бы я на нее, чая утешения от выполнения оной. Не мешало бы, мне кажется, после сочинений Отцов Греческ. Церкви, уделить местечко и для сочинений древних или не так древних Отцов и Российской Церкви, напр., Димитрия Ростовского, Тихона Ростовского, да можно бы, кажется, отрывать статейки и в рукописных томах Русск. Богословов, с Латинского ли, или Славянск., переводя на Русский язык, и особенно статейки, годные против нынешних заблуждений или пороков. Для сего можно бы давать книги такого содержания и отдельным Студентам, чтобы они отмечали, которые места позамечательнее. При сем я бы заставил делать замечания и другого рода, именно: отмечать, как кто из наших Церк. Писателей учил о каком догмате, и как кто объяснял какое-нибудь трудное место в Св. Писании. Ведь у нас в нашей Греко-Российской Ц. древних толковников не видно; а очень немало можно находить толкований на Св. Писание в Проповедях и др. сочинениях. Посему и дух разумения Св. П. в нашей Церкви надобно отыскивать в сих памятниках. Пора бы нам полюбить и свои хорошие древности, и вырывать их из архивного праха! О, как мне хочется видеть все отечественное Церковное в большем свете! – Завели бы Археологическое общество; заставили бы членов его трудиться в Архивах; заставили бы пересмотреть с нужными извлечениями – все и Русские, и Греческие Священные древности по вернейшими кодексам! И что бы после того?– Много еще, очень много остается... Но от жужжания комара, конечно, ничего не будет; так лучше ему замолчать.

Вели, Друг, мне что-нибудь написать по Философии; я тебе напишу; да не назначай тяжелой работы, чтобы не слишком много времени требовалось на совершение оной.

Спрашивай, напр., что-нибудь: я тебе дам ответ. Разумеется, вопрос должен быть занимательный, чтобы ответ не был незанимательным. Письмо легче написать и занимательное, – чем какое-нибудь рассуждение. Ты не посмеешься ли моим затеям? И правда, смешно, так поскорей раздери мое письмо, чтобы оно других не соблазняло. – А я бы тебя спросил; но ты можешь трудиться в другом направлении, имея более и средств, и времени, нежели я.

Зачем же ты мне присылал толкование Гейденрейха на столь короткое время? Какую ты предполагал цель, препровождая ко мне оное? – В две недели можно ли мне было оным воспользоваться? Да, притом, и других три книги надлежало прочитать? – С Ив. Феодоровичем¹¹ я ни одной книги не пошлю; потому что еще первой недели только половина будет с середою; а он едет завтра. Зайдет ко мне Степан Тимофеич¹²; – пошлю; а не зайдет, сам виноват будет; а я буду оправдываться тем, что не с кем было переслать, если и позже пришлю. А Батюшке Отцу Филофею¹³ в ноги поклонюсь, – и он, как добрый человек и монах, простит меня. Впрочем, если придет Степан Тимофеич, все возвращу: нечего делать!

Да ты знаешь ли цель, для которой я ищу и прошу толковников на 1 Посл. к Коринф.? Если знаешь, то молчи: а не знаешь, то не спрашивай: мне не следует верить в таких затеях; иногда и несбыточные мечты мною овладевают, и я сам смеюсь над собою.

Как ты живешь? – это ты скажи, или сказывал; а я скажу о себе, хотя отчасти и говорил с начала письма. Видишь, что не совсем весело и спокойно, а иногда, правду сказать, и скучно. Все понятно? – Не всегда же так: вот теперь я спокоен и весел, можно сказать; хотя Св. Церковь призывает нас к Священной печали и сетовании о грехах. Но понимаешь, почему я в таком теперь состоянии? – Потому что, по выходе из Церкви, никто мне не препятствует заниматься делом, сидя в келье, – вот почему.

Ездить я почти никуда не езжу вон из Семинарии, кроме, куда совершенно нельзя не ездить. Что говорят о мне Москвитяне, я и слушать не хочу. Когда меня вызывают из кельи; я обыкновенно шутя, но откровенно отговариваюсь: я монах; а ему устав велит более сидеть в келье; Богу молиться, да своим делом заниматься. По улицам ездить монаху стыдно. Я не привык, и не люблю компаний, кроме келейных и монашеских или ученых. И тому подобное. Выехал, было, я с О. Ректором к одному Протоиерею в среду на сырной, да зато после не поехал и к тем, к кому бы почти и надлежало; как то к брату и еще его родств. по супруге. А причиною сему было то, что первый выезд мне слишком много неудовольствий (хотя и неважных) наделал. – Позволь, Друг, перестать писать. О Московск. новостях или слухах не скажу ни слова: я мало слышу и знаю, сидя в келье; ваши приедут домой к вам; больше, верно, скажут, или наскажут, нежели сколько я знаю; потому что, как я сказал, я не знаю, что о мне говорят. А если что нужно мне знать, и это услышишь, то мне передай, особенно такое, на что мне следует обратить внимание. – Прости, Друг! Да простит тебя Господь во всем, и да вселится Он в тебя обильною и деятельною Своею благодатью, в приобщении Св. Тела и Крови Своей!

Твой искренний... монах Евсевий.

Р.S. Его Высокопреподобию, Батюшке Отцу Инспектору свидет. мое почитание, благожелательство и поздравление со Св. Четыредесятницею.

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

О Господе спасения!

Надеюсь, что ты не оскорбишься моею просьбою. Вот мой зять Диакон подает письмо твое; а с ним – старица моя матушка и еще сестра, которая была крайне нездорова, а теперь, по милости Божией, обмогается. Пожалуйста, Дружок, напой их чаем, чтобы им можно было сказать, что мы пили чай там, где мой сын, или наш братец учился. Спасибо тебе, Дружок, скажу...

Я принялся писать, не шутя, вследствие твоего выговора...

Твой искренний М. Евсевий.

28 мая 1835 года.¹⁴

Любезнейший мой Друг, Александр Васильевич!

Я виноват; но как-нибудь извини меня. И теперь только несколько строк могу написать.

Желаю тебе мира Божия; желает тебе сего моя душа... Тебе хотелось бы исправить и то, что... а я не хочу и спокоен! – Знаешь, почему не хочу? – Потому что для нас это также невозможно, как невозможно мне взять себе на руки вашу Библиотеку, чтобы свободно пользоваться всем, по произволу... Не правда ли? – Думать можно, но в таких случаях влияние думы на сердце надобно ограничивать. – Думаю, что на праздник будешь в Москве: тогда подольше о сем поговорим. Впрочем, что ты предполагал в моих расположениях касательно твоих дум, то ты почти безошибочно узнавал.

Вот, Друг, о чем я теперь забочусь. Если Бог даст мир и здоровье, то след. треть мне надобно будет употребить на чтение Фско[й]¹⁵ Истории. А у меня, кроме Бруккера, ничего нет: как быть? Я хочу писать к Феодору Александровичу, – просить пособия; да какого? – А? – Не знаю; скажи мне. Всего брожения умов Философских мне никак нельзя раскрывать моим слушателям: это не совместно ни со временем, ни с потребностями слушателей; а хочется мне сообщить им ясные понятия о древней, средней и особенно новейшей Философии. Для последней, чтобы говорить о Канте, Фикте, Шеллинге и др. У меня уже ни клочка нет пособия. Что же делать? – Кроме желания быть удовлетворительным для учеников, мне хочется и для себя – воспользоваться временем и собрать, если Богу угодно будет, для будущего яснейшего понятия о Философах. Я хотел было просить Буле, т.е. для древней и средней Философ. Истории, а для новой не знаю чего. Притом и Буле не знаю, у кого просить: из Библ. ли? или у Ф. Александровича? – Скажи мне, Друг!

У меня, Друг, теперь начинается вакация: т.е. я кончил писать уроки для учеников; а теперь сяду за Богословский столик, который, знаешь, стоит в гостиной. Примусь или принимаюсь за прежнее дело, знаешь какое...

Да вот еще о чем тебя, Друг, прошу, потрудись, пожалуйста: попроси к себе Семена Михайловича Поспелова¹⁶, если он здоров, и спроси у него: пришлет ли он мне что-нибудь, что обещался прислать? Я ждал, и ничего не получил; я писал к нему, и нет ответа! – Здоров ли он? жив ли? и сего не знаю. – Взял он у меня одну книгу, которую уже надобно бы было возвратить мне, – но и сего нет. Потрудись, Друг, узнай о сем. Умник будешь. – Прости! будь здоров; будь добр и других учи добру, и будет тебе за это спасибо!..

26 ноября 1835 года.

Твой – М. Е.

Р.S. На Введение, Друг, я говорил проповедь в своей Церкви, – сказать ли тебе, о чем? – О том, что детей с самых ранних лет детства надобно посвящать Богу, или благочестию христианскому. Проповедь довольно длинна была, а написана в моем тоне – т. е. самым простым языком, и как можно ближе к собеседовательной речи, как я еще не говаривал. И слушателям это о. понравилось. Это меня более утверждает в желании или смелости так говорить. – И как мне желательно, чтобы и в Академии, как можно, более приучали к этой методе, чтобы проповедники не рассуждали на церковных кафедрах по школьной методе!.. О бесполезных моих желаниях!..

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

Желаю тебе доброго здоровья в душе и теле. Благодарю тебя за письмо твое. – Ах, Батюшка наш, О. Филарет болен! Бога ради, не оставляй его; посети его и за меня; утеши его в скорбях болезни, если имеет нужду в утешении. – Правда, ты писал, что ему стало несколько уже полегче: дай Бог, чтобы и совсем было легко.

Благодарю, Друг, тебя за хлопоты ради меня. Благодарю сердечно Феодора Александровича за советы. Свидетельствую им мое глубокое почитание. Но, Друг, начавши хлопоты, уже потрудись их докончить: попомни, пожалуйста, о них в последние дни трети, и попроси у Феодора Александровича, что можно или что они заблагорассудят ссудить мне: попомни, о чем просил в прежнем письме касательно Семена Михайловича. – Да попросите Феодора Александровича, если они будут в Москве, не лишить меня своего посещения: я буду ждать их. Да и хочется мне с ними разделить времени побольше, если бы это удобно было с их стороны.

Я, Друг, еще был болен. А в один вечерний час собрался было умирать; но разгадал; потому что экзамен наступил. Впрочем, собрался было ехать к Доктору Высоцкому; но он, узнав о мне от своего племянника, моего ученика, сам приехал ко мне. Дело обошлось без аптекарских рецептов: он мне не велел только пить чаю по утрам, и больше двух чашек по вечерам, не велел употреблять пищи сдобной и вообще неудобоваримой и ветры возбуждающей, хотя это я и прежде знал и соблюдал; велел по утрам на тощий желудок пить по стакану холодноватой воды и после закусывать попорядочнее чего-нибудь нетяжелого, и еще кое что... поговорил.

Да сказывал при сем и о том случае, который думаю и вам уже давно известен, т. е. как найден убитый Студент Университетский под Каменным Москворецким мостом. Это сын давнего приятеля Г. Высотского; 16-ти лет, по его словам благовоспитанный (хотя не таков он был, по отзывам других); живший в доме отца, какого-то Обер-Секретаря. Он оставил отцу своему записку с уведомлением, что умрет не мучительною смертью; у мертвого на руке найдено клеймо, изображающее: чести моей не уступлю другому (или другими словами, но эта мысль), найдены впоследствии и еще люди с подобным клеймом сумасбродства вне Университета; уличают некоторых из Университетских Студентов. – Но не наше дело, – а не хорошо? и жалко!

Михаил Егорович торгует с Сатариновым. Ему дают 2500 руб. в год; а он еще хочет прибавки к сему тысячи.

О скорби Юлии Васильевны с Павлом Петровичем¹⁷ я слышал давно. Да, Друг, вот как радость человеческая смежна со слезами! О человек, человек! –

Прости, Друг, – Думаю, что у вас кончится учение в субботу пред Праздником, – а в Воскресение ты будешь в Москве: а в Понедельник зайдешь ко мне, – тогда поговорим побольше, если Господь позволит сему быть. Прости, Друг! Да сохранит, управит тебя Господь по своей благости!

Твой М. Е.

18 декабря 1835 г.

P.S. Батюшке Отцу Инспектору низко кланяюсь: сердечно желаю и прошу у Господа доброго здоровья. Не пишу к ним, потому что устал, экзамены довольно поутомили нас. О Празднике я к ним приеду, если не телом, то душою; хотя, впрочем, первым способом и не думаю ехать. Прошу засвидетельст. мое низкое почитание Отцу Филофею и Отцу Платону¹⁸.

Любезнейший Друг!

Желаю тебе доброго здоровья и во всем милости Божией.

Пожелай от меня тоже и Батюшке Отцу Филарету. Благодарю его за сообщение некоторых новостей в письме с князьком.

Я живу, хожу, сижу-сижу и устаю. От усталости сегодня ездил в Новоспасский Монастырь и именно, чтобы хотя несколько отдохнуть и свежим воздухом подышать; кстати, и в свои монастыри, т. е. к ученикам заехал.

У нас ничего нового не слышно. Вчера у нас один ученик из высшего отделения умер, именно, Алексей Лебедев; да также вчера или третьего дня умер и ученик Вифанской Семинарии высшего отделения – Павел Доброхотов, бывший, кажется, в Голицинской больнице.

Что будет у вас слышно нового, напиши, Друг; спасибо скажу. А теперь тетрадок кучку от тебя жду, за которые очень благодарен я тебе остаюсь... Я теперь пишу уроки ученикам, самые краткие, но эта краткость или эти уроки вообще мне скучают: времени много отнимают...

Прости, Друг! Будь весел о Господе!

Твой.

12 января 1836 г.

Благословение от Господада придет на Друга моего Александра!

Поздравляю, Друг, тебя с новым начальником¹⁹. Желаю вам под управлением его наслаждаться желаемым миром. Содействуй, Друг, к водворению мира среди братии.

Гаданием вижу, как теперь сердца многих скудны миром! Да пошлет Господь мир на вашу ученую обитель! Да рассеются волны сомнений и беспокойств! Господь любит мир, и посылает благословение на хранящих святой мир, и благопоспешает трудящимся в сем мире. Желаю пред Господом, да будет он между вами!

Ну, Друг, помогай Другу-Ректору. Особенно вот в чем: удерживай его решительный и иногда тяжелый характер. Можешь представить...

Я Другу теперь сказал о сем только для слова, указав на змия и голубя: но теперь не время говорить более.

Благодарю тебя много за тетрадки. Получи и от Петра Евдокимовича²⁰. Как быть, Друг! Я опять хочу предложить тебе просьбу... Не хочется говорить... стыдно... я все прошу... Замолчу... не хочется говорить... ай сказать... не почему мне прочитать подробнее уроков Философск. Истории с 17 стол. и особенно Канта. Под руками что есть, то это все сокращения и слишком короткие... Но не прошу, Друг! – Я еще дочитал только до Сократа. – Прости!

Твой Е. М.

31 января 1836 г.

P.S. Братии о Господе: Отцу Филофею (если он О. Инспектор, то поздравь его от меня), О. Платону и особенно Феодору Александровичу прошу засвид. мое усерднейшее почитание.

ЛюбезнейшийДруг! Александр Василич!

Поздравляю тебя со Св. Постом, и желаю тебе очищения и освящения.–

Аа! попался, Друг! Ну, теперь нечего делать; надобно трудиться и трудиться, чтобы скорее перейти пороги...

А я хотел было воспользоваться несколькими днями сырной недели, да не удалось. То тот, то другой гость – встречай и провожай – вот и дело! Вот и сей гость, с которым посылаю письмо, дня четыре погостил или просто поквартировал у меня. Это не новость на нашем подворье!

Твое письмо получено от Г. Световидова 9 числа; в нем не более сказано, как только о делах Секретарских... А я желал слышать о чем-то более; не знаю о чем... Разве о том, как ваш новый О. Ректор приступает к управлению, – и равно нареченный О. Инспектор²¹.

Не бранишь ли ты меня, Друг, за тетради, – что долго не возвращаю. Виноват! еще не дочитал. А если нужны, то скажи: в таком случае я немедленно вышлю их. Мне хотелось добыть записок Киевской Академии О. Ректора на Догматическ. и Нравственную Богословию. Мой гость желает мне сделать это одолжение; сам он сих записок не имеет, но надеется испросить у вашего Ивана Илларионовича²², его товарища. Устоит ли он в своем слове, да и сделает ли по его просьбе Иван Илларионович, не знаю. А если бы согласился сделать: то я тебя бы, Друг, попросил быть посредником, т.е. взяв у него записки переслать ко мне с каким угодно условием²³. Несколько тетрадок по Философии я занял у сего гостя с условием, списав, отправить их к нему в Тобольск. И это находка немалая: ибо часть тетрадей относится к новейшей истории, которую, хотя кратко, мне хочется прочитать моим ученикам.

Да кто-то мне сказывал, что с Отцом Филаретом и меня представили кандидатом на инспекторскую должность в вашей Академии: правда ли это? – Впрочем, нет нужды знать о сем. – Нет основания думать, чтобы Владыка согласился на такое представление; а если бы и случилось так, то отчасти знаешь мои мысли о сем деле... Впрочем, я, как и прежде, все мое поручаю Богу... и в сей преданности на все стороны смотрю спокойно. Устою ли против искушений, не знаю; по крайней мере, приготовляюсь стоять... и прошу помощи свыше... а искушений не избежать... Они по всем дорогам встречаются...

Желаю тебе мира и спасения

Грешный Евсевий.

13 февраля 1836 г.

P.S. Отцу Ректору свидетельствую мое почитание, и пока только. Часы их я препроводил с Г. Студентом Иваном Головиным. Как взяты они были от часовщика, так более и не были заводимы для избежания греха, т.е. чтобы опять как-нибудь не испортил их кто-нибудь.

13 марта 1836 г.²⁴

Любезнейший мой Друг!Александр Васильевич!

Да поможет тебе Господь! и да будет с тобою!

Что у вас нового? – У нас что-то мало слышно о вас. Бывало, О. Инспектор Академический что-нибудь напишет ко мне, а ныне сей источник иссяк. Только из-под твоих рук чаю слышать об Академических новостях. Правда, у О. Ректора теперь не до писем, может быть. И я не пишу к нему. Почему? спросишь. Нелегко отвечать на этот вопрос; не скрою, скажу правду: что-то рука не так смело берется за перо, чтобы писать к нему. Богу известны сердца человеческие со всеми их изменениями, а сколько бывает их при разных обстоятельствах! – Я смело писывал к О. И. Академии; а могу ли я также писать и к О. Ректору Академии? – Еще не знаю. Подожду.

Надобно правду сказать: в Москве носятся слухи не так приятные. Я бы прямо написал о них к О. Р. новому, но, право, недостает смелости. – А говорят вот что (скажу главное): будто О. Р. слишком далеко или высоко начал себя ставить перед своими сослуживцами. Это начало, и из него иное выводят... не могу всему верить, и не хочется, – и не стану говорить... пусть это для меня будет неправда!

Друг! помоги ты немощи Друга, чем можешь! Мудрено споткнуться тут или там, особенно без посоха идя по скользкой дороге? – А Друг должен быть посохом для друга!..

Твое письмо, Друг, я как прочитал, так и бросил в печь в мелких клочках, чтобы оно как-нибудь не вышло за двери. – Прерываю свою речь: вот мой Александр просит меня спросить у тебя: возьмете ли вы меня или нет? Его душа томится с самых тех пор, как первая молва пронеслась о сем деле. Он молит Бога, чтобы сего не было. – А мне кажется, что не будет. Я стою на средине: а другие, и кроме моих учеников, того же желают за меня и гадают, будто он... так должен благорассудить... Если-де Моск. Инспектор был исправен в своем деле, то что же ему за награда, если его за четырехлетнюю службу из Профессора пожалуют в Бакалавры М. Д. А.? – И что за находка опять и опять инспекторствовать?

Подобный суд не один раз мне приходилось слышать от других лично, это, кажется, и походит на правду. А в моих глазах, когда я стану на одну сторону с другими смотреть, то это еще более будет походить на правду. Я помню отношение О. Евлампия к О. Поликарпу²⁵: знаю обычное отношение О. Филарета к О. тому же. И могу при сих представлениях сделать такое наведение: если и мне суждено будет к вашему О. Ректору быть в таком же отношении; подвергаться таким же неудовольствиям, какие терпели и они: то можно сказать – лучше на настоящем месте еще оставаться до... на год и на два... Я здесь, по милости Божией, спокоен... Впрочем, я поеду или поехал бы почти охотно, по настоящему расположению, если бы послали в Акад.: там книг много! И еще более потому: авось либо при единодушии мы что-нибудь успеем сделать! Будь воля Божия! Она лучше нашей!

Правда ли, что в М. Д. А. скоро, скоро начнется издание Журнала? – О когда бы! – Я теперь занимаюсь, между прочим, выправкой переводов с французского. Ученики мои переводят книжку: Наставления юношам в христианском благочестии – извлеченные из Св. Писания и писаний Св. Отц. М. Charles Ginet 1754. А я с ними же выправляю, хотя еще не много сделано, потому что начали делать только в В. пост. – Наставления очень простые и добрые. Книжка в 12 дол. 600 стран.; ученики перевели уже большую половину, а выправлено, хотя бегло, около 6-ой части. Позволь мне приготовить к изданию эту книжицу.

Большую часть времени у меня отнимает история Ф-ии, а если присоединить пустые ученические задачки, – то можно сказать – почти все время у меня проходит в сих занятиях. Историю средних веков я опускаю; скажу кое-что только в один класс… А займусь несколько подробнее, с Бакона начиная и дал. Пособия имею не худые – в Русск. Записках – с Бакона до Канта из М. Д. А.: а с Канта – до Гегеля, со включением сего – из Киева Пр. Скворцова. И довольно с меня! – Из Евангельской истории – (по Гармонии) я наконец читаю страдания Иисуса Христа и, хотя кратко, но поспешу прочитать до Страстной недели, чтобы после Пасхи, если Господь даст жизнь и пр., начать говорить о Воскресении. Так приходит на конец и четвертый год моего чтения сей Спасительной Истории! А без сего чтения прошло не более двух или трех классов в Моск. Сем. со включением двухлетних суббот моего пребывания в Вифан. Семинар.

Прости, Друг! Господу помолимся! Господи, помилуй!

Твой – грешный монах Евсевий.

P.S. Отцу Ректору низко кланяюсь, и желаю всего доброго ко здравию телесному и ко спасению душевному.

12 марта 1836 года.

Христос воскресе, Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

И так, мне не ехать к вам, а хотелось было, хотя не вполне, впрочем, по движению лучшей части моей природы. Понимаешь, что я говорю? – Ну, верно Господь так судил, а Он судить и определяет не по-нашему!

Вот вам опытнейший О. Инспектор-Ректор! Всмотритесь в него, и скажите мне, как он тебе покажется равно и другим. Я его знал в Семинарии: он только курсом выше меня шел. Он у меня квартировал в Москве, но мудрено вдруг распознать человека; одно только я узнал очень хорошо, именно то, что скорбь глубоко, очень глубоко сидит в душе его... Посуди, Друг, сам, как не скорбеть?.. Мудрено победить природу человеческого сердца. – А друг человечества должен быть другом такого человека, т.е. чтобы сколько-нибудь облегчить тяжесть душевной болезни! Слышишь, Друг, что я говорю? Я не заставляю тебя быть другом того человека, которого я сам не знаю, а прошу тебя только о том, чтобы твое слово было утешительно для сетующего. Надеюсь, что это будет. Мне жалко больно скорбящего! Поддержи в сей мысли, в сих чувствах и Друга, О. Ректора. Это немалое благодеяние для человека! Мне кажется, что ему недолго быть у вас: потому, зачем же ссориться или питать нерадушие, когда случай к сему скоро минует; а если долго пробудет, то зачем начинать неприятность, могущую быть бременем на долгое время?

У тебя, Друг, новая работа: слава Богу! – Жалко, что дело идет все только еще о конспектах, а когда же напишется самая книга?

Друже, Друже! помогай О. Ректору! Окрылитесь вкупе, поднимитесь над мглою нашей ученой недеятельности! О! на сии-то дела я полетел бы к вам, чтобы вместе говорить, толковать, рассуждать, просить... предпринимать, распоряжаться, трудиться для общего блага... Дай Бог!!! Помоги, Господи Боже!!

Составляй-ка, Друг, программу для общих занятий по всем частям нашей ученой деятельности! – Когда бы у меня была в руках сила... (конечно она и не у вас)... я бы непременно немедленно потребовал от всех учащих в наших Дух. училищах все, что они дов. хорошо обделали своими трудами. – Но немного, кажется, чрез сию меру будет получено (хотя верно и не ничего); потому что наши ученые большею частью находятся в слабой деятельности. – Это естественно; ибо нет побуждений к усильной деятельности, какая нужна для того, чтобы что-нибудь приготовить к изданию в свет. По ходу нашей учености, по... кто может предположить, чтобы его уроки или трактаты какие-нибудь вышли в свет? А более пользы можно будет ожидать, если каждому Профессору или учителю назначить свое дело – или отделать целую часть науки, или один трактат – в Реториках в Философских и Богословских классах, по предметам классов; кандидатов, поступающих в училища, озаботить также составлением руководств для училищ, напр., Русской, Латинск., Греческой Грамматике, – как у нас все это неисправно, а иное очень худо, – взгляните на Русскую грамматику – древнюю, третируются доселе в наших низших школах, взгляните на Латинскую Амвросия – что это!! – и проч., и проч. О Друг! душа моя горит в болезни, а как я мал, слаб, бессилен, чтобы сколько-нибудь пособить сему. Еще посмотри-ка, Друг, что делается в наших низших училищах? Как там много учеников, и как мало учителей! Как много усердия, и как мало средств! Как много трудов, и как мало успехов! О, какое там господствует маломыслие! Кроме классических книг дети ничего не имеют в руках своих; кроме школьных правил они почти ничего не знают (если т.е. не встретить дитя хорошего руководителя). Оттого часто поступают в Реторики совершенно огрубелыми в смысле... Нужно бы, очень нужно против сего употребить меры – или издавать детский журнал, или выбрать и составить особые книжки для чтения, к чему направляются многие светские альманахи, но негодные большею частью для наших заведений и проч. и пр. А это бы очень нетрудно было сделать, а дело было бы весьма благодетельное!! Если бы я имел власти тучу, да денег кучу, – непременно бы стал делать!..

Чего бы я не сделал, или лучше-чего бы я еще не наговорил, только если бы, если бы... а теперь и говорить мало места. – Помоги вам Бог! –

Вот возвращаю твои, Друг, тетрадки. Виноват, – я их не дочитал немного, а читал не своими очами, но очень скоро, потому и не делал никаких отметок. Теперь я пишу историю Картезия, которую почти кончил. Напишу также и историю Спинозы, Лейбница, Волфа и Локка, а Вакона – написал. – Затем напишу историю Канта, Фихте, Шеллинга, Окена, Гегеля, Ешенмайера, Гербарта. Для этого дела есть у меня пособия. Но вся эта моя работа гнила: потому что слишком поспешна, как сам видишь, и малополезна, потому что... сам понимаешь: это только, может быть, для настоящего моего курса... Но и тут есть своя польза и награда... буду трудиться до...–

Прости, Друг! Желаю тебе доброго здоровья, радостного провождения Св. Праздника и всего доброго. Другу, О. Ректору поклонись от меня, а сам не чванься, а более смиряйся и Богу молись, и добрых людей почитай, и меня за мои слова не брани, а пред Богом вспомяни. Прости! Господу помолимся! – Господи по-ми-луй!

2 апреля 1836г.

Грешный Монах Е.

Любезнейший Друг мой, Высокопреподобнейший Отец Ректор!

Покорнейше благодарю Вас за письмецо. – Мне жалко стало, что мое письмо и Ивана Прохоровича были неприятного для Вас содержания. Если они Вас беспокоили, то еще более жалко. Я потому и не стал более говорить, нежели, сколько сказал в большом письме, чтобы пустою молвою не нарушать спокойствия. Это дорого, а если всегда слушать молву и внимать ее суждениям: то она очень часто будет беспокоить нас совершенно незаконно. – Теперь я ничего не слышу; и не хочу слушать!

Вот я стал было писать, но позвали ко Всенощному, и я перестал; пришел из Церкви, и опять пишу. Когда стоял я в Церкви, – мне представилось, о Друг! разделял бы сии минуты с Вами! – Как мне живо представилось – человек, земля и дела, которые на ней! Да, и теперь еще следы сего образа остаются на душе. Это суета и ничтожество всего!.. К сему состоянию меня расположило чувство собственного ничтожества: я ныне пришел в класс и с трудом мог его окончить; голова кружилась; весь организм тела то горел, то озябал... и весь день я не здоров. Это от моей неосторожности: вчера с О. Ректором ездил я в Остермановский свой сад, довольно прохладно одевшись, между тем, как в настоящую весну, я еще очень мало привык к свободному воздуху. Потому что, проводив к вам О. Гедеона, я до сего времени со двора не сходил и по двору мало ходил, а все сидел за Философск. Историей. Вижу, что это ревность не по разуму: как будто мне быть Профессором Ф-ии в Академии! К чему такие усилия? – Конечно, ответ дам и на такие вопросы... Впрочем, попрошу у Вас извинения: мне тяжело писать, простите! Желаю Вам доброго здоровья, мира и радости о Господе Спасителе нашем. Молю Господа, да не оставит Он Своею богатою милостию:

Грешный Евсевий.

Александру Васильевичу кланяюсь, и говорю – здорова! во имя Господа Иисуса: И довольно пока.

11 апреля 1836г.

P.S. От Вас ничего не слышно; а у нас говорят, будто Феодора Александровича в Университет, и будто уже совсем; – впрочем, все это – говорят... а пишут ли где-нибудь кроме писем? Не знаю.

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

Желаю тебе доброго здоровья и радости о Духе Святом. Я, Друг, хотел было вчера заболеть, но ныне, по милости Божией, вместе с солнцем взошла надежда, что моя болезнь пойдет от меня на запад. Дай Бог, и радуюсь не столько за себя, хотя и это естественно, сколько за моих учеников. С ними еще много мне остается доделывать. Я теперь для них учусь новейшей Германской Философии, и как жалко, что нет у нас ни Канта, ни Шеллинга и др. в подлинниках! Верь другим, как слепой; а иногда и то бывает, что других мудрено хорошо и понять, что они хотят сказать о Философе. К сожалению, я имею в руках руководства слишком краткие, кроме одного. А из краткого руководства как постигнуть дух любомудра?

Да, и в Академии это горе могло бы встретиться: и там, кажется, мало подлинных сочинений новых Философов!.. Благоволит Академическое Правление на сей предмет обратить внимание! Что, если бы мне довелось быть на посте О. Р.? Я бы закричал: благоволит, благоволит! Покорнейше прошу выписать все сочинения, по крайней мере, особенно знаменитых мудрецов нынешнего света!! – В других Академиях это есть, напр., (говорят) в Киевской.

Впрочем, для моих учеников я, кажется, нахожу довольно сведений и при скудных моих пособиях. Вот я уже принимаюсь за Канта. Я пишу по-русски, и язык меня очень стесняет; гораздо бы легче было писать по-латыни. Но зато гораздо легче ученикам учить по-русски, и гораздо полезнее для них. Это имея в виду, я и стал писать на русском языке, начиная с Римской Философии, и жалею, что не с начала Истории; а повторять, впрочем, так и стану, т.е. по-русски, чтобы в конспекте не пестрить. Пусть уже вся История будет Русская.

Пиши, Друг, ты свой конспект поскорее и готовь, готовь – материал для самого дела! – Трудись, Друг, пока есть ревность, пока силы не устали! – Помнишь, как о сем когда-то (во время святок) мы рассуждали? Мне часто это приходит на мысль и я жалею, о порядке наших дел! – Вот я теперь тружусь во весь напор(!) моих сил: но что же из моего дела выйдет? – Пройдет год, и все это в негодный наш колодезь бросится! – Часто у меня бывает желание или мысль, теперь бы заниматься с такою ревностью тем, что после можно будет доделывать!.. Теперь бы, пока есть сила, пока ревность горит, пока обязанности не так многосложны, – теперь бы сбирать материал, очищать его, разлагать по своим местам... а после как это тяжело будет, или может быть!

О, Друг! Как мир вещественный мало соответствует идеальному! – Что у меня не бывает на уме? и что же я делаю? – Слишком мало против того, что я думаю.– Правда, в Семинарии довольно бы много можно делать, но я тут крайне бессилен: тебе известны, по проекту границы моей деятельности; да так они еще шире, нежели на самом деле бывает. Мой Патер Ректор слишком строго держится проложенной дороги, хотя и кривой, и это беда, чтобы оставить старую и избрать новую, хотя и прямейшую! Что делать! Это слишком обыкновенно; так что не удобно иметь что-нибудь необыкновенное, чтобы поступать иначе. – Да, я виноват против сей формы, когда пишу по-русски и притом без спроса у Патера. А не спрашивал потому, лучше теперь сказать: я виноват, что не испросил у Вас соизволения и сделал так! – А когда бы стал просить, он, верно, не позволил бы без позволения Владычня, а осмелился ли бы о сем докладывать Владыке? Сего никак нельзя было предполагать. – Так я бы в таком случае виновнее был по форме, начав делать не по прежней форме.

Прости, Друг! Милости Божией тебе желаю! Помни, Друг, последняя твоя, а хорошо жить по совету мудрых!

М. Е.

12 апреля 1836г.

P.S. Тебе я написал более, нежели О. Р., потому что ныне голова моя чище и легче стала, нежели какова вчера была.

Засвидетельствуйте мое высокопочитание Высокопреподобнейшим О. Гедеону, отцу Филофею, О. Платону, Василию Григориевичу²⁶, – если прилучатся и вспомнится.

Любезнейший Друг мой Александр Васильевич!

Милости Божией и доброго здоровья, и мира душевного, и благопоспешений в трудах твоих желаю тебе.

Припоминаю твое письмо. Ты жалуешься на суету дел: кто, живя в мире, не может жаловаться на эту суету? где нет ее? У вас в соседстве где-нибудь, или у нас в Москве? О, Друг! суета с нами родилась; она и будет с нами до гроба; а гроб, и могила, а тление – это торжество суеты! Так везде и всегда суета, и этот мир есть просторное вместилище суеты, море суеты! Куда же уйти от суеты? Нет, Друг, не уйдешь! не хлопочи напрасно! – Среди моря, куда не кидайся, а все-таки будешь среди воды! – Дай Бог, чтобы, плавая по морю суеты, не утонуть в водах ее!

Да, и ты, Друг, об этом воздыхаешь: скучаешь, что редки часы умиления, – и все реже и реже... Как же быть, Друг? Видно, что волны суеты выше и выше поднимаются; буря сильнеет... Что же делать? – Умей, учись, Друг, править кораблем; умей поворачивать и снимать паруса: не унывай духом, и не ослабевай в деятельности, и молись небесному Кормчему, Который основал и создал и сохраняет корабль Церкви, к которому принадлежим и мы. Он скажет, и буря утихнет, когда это нужно будет. Недаром Господь посылает и бури: они нужны: но после бури настанет тишина; только надобно беречься, чтобы среди бури не разбиться о камни. Господу помолимся! Да помилует нас Господь!

Час уныния недалек, Друг, и от меня. Когда я, по большому нездоровью, не мог выходить из комнаты, один раз на меня нашли такие черные минуты, что у меня ручьем слезы потекли...

Это естественно; вся природа воздыхает, как не воздыхать нам, виновникам вздохов природы?

Друг! у меня есть до тебя просьба; не прогневайся, прошу! У вас конечно слишком много дел и без моих докук; но авось как-нибудь останется минутка на мою долю. Скажи мне, сколько тебе известно, каких бы нам теперь хороших русских книг купить, или хотя и не все хороших, но и не совсем худых? Знаю, что в вашу Библиотеку новых русских книг довольно понакупали, и можно предположить, что хотя некоторых достоинство вам известно. Мы худые знатоки сего дела: нужно купить для Библиотеки некоторый запас таких книг, и не знаем, что купить. Я разумею книги всякого содержания: по Истории, Физике, Географии, Словесности и проч., что есть на Руси доброго, особенно в наши времена явившегося. Знаю, что тятя О. Ректор по сей части дов. опытен; в досужий час ты и у него спросишь; а Андрей Иванович²⁷, чай, все словесное перерыл... Извини, Друг, что моя просьба довольно не ко времени попадает. – Я не раз хотел о сем просить или тебя, или О. Ректора, но все как-то забывал. А и дело-то это для нас нужное: мы в исполнение вашего предписания о покупке книг еще ничего не сделали, кроме отправления каталога в Лейпциг. – Владыка спросит... и мы будем отвечать только, что письмо послано... А ново-Русского в нашей Библиотеке слишком мало: это зависит от Оберов (а это слово разумеет О. Ректор?). А мне что тут делать? Ты знаешь, что я могу. – Вот у нас теперь ни одного Журнала кроме X. Чтения не получается на Семинарии: будто это хорошо? Да я не знаю, есть ли подобное в какой-нибудь другой Семинарии. Я говорил и говорил, и уже хочу молчать: хоть говори, хоть молчи – все равно: видишь мое могущество, влияние моей ревности на образование подчиненного нам юного общества! – Ну так и быть. Молчу, а мое ворчание брось в огонь...

Я много всячины писал к О. Ректору; но забыл написать, что буде, составив каталог на выписку книг из Лейпцига, вздумаете посылать в то время, как мы, получив книги, станем отсылать деньги; то на сей случай надобно будет предварительно препроводить к ним каталог, да и прошение к нашему Оберу, чтобы так сделать... А с другой стороны, мне кажется, в таком соединении и вашего дела с нашим нет и нужды. Вам можно будет посылать совершенно независимо от нас; и, кажется, это будет лучше или, по крайней мере, не хуже. Только нужно подождать до времени присылки книг и отсылки за них денег. А после вам можно будет адресоваться Аn Wohlgeboren Herr Leopold Voss, как к знакомому: уже в первом письме упомянуто было, что Моск. Дух. Акад. чрез наше дело хочет завести с ним корреспонденцию.

Господи, помилуй нас!

Аминь.

Твой....

14 мая 1836г.

Р.S. Его Высокопреподобию, Отцу Гедеону, прошу засвидетельствовать мое высокопочитание. – Их братец Афанасий Алексеевич заходил ко мне на самое короткое время, поспешая отправляться в дорогу.

Любезнейший мой Друг, Александр Васильевич!

Да поможет тебе Господь благоуспешно окончить труды свои!

Вот ваше дело к Вам поехало! Почти целую неделю оно у меня отняло, и то никак бы не могло быть приведено к концу в сие время, если бы ученики не помогали мне. Типографские корректоры совсем не участвовали в деле: в противном случае отделка печати много бы замедлилась.

Впрочем, я не о рассуждениях хочу говорить, хотя следовало бы поговорить и о них. Я, Друг, прошу тебя, о чем прежде упоминал. Мне хочется об вакации обратить внимание на логику. Для сего дела нельзя ли у вас занять пособия хотя на вакацию? И нельзя ли у Феодора Александровича спросить о сем пособии? Кажется, есть Логика Кругова и другие? – Если можно, прошу тебя, Друг, усердно, потрудись...

А где ты, Друг, думаешь проводить вакацию? – Возьми меня с собой. Мне наскучила пыль Московская, и опротивели зубцы китайской стены; хочется хоть на несколько дней скрыться от них…

Скажи, Друг, мне, как у вас дела окончатся? Не думай, чтобы я у тебя просил пророчества; а прошу, чтобы сказал, когда дела пред вашим взором явятся, или вашего уха достигнут.

А думаете ли за двумя рассуждениями печатать и другие? Хорошо бы, – да с большею осмотрительностью, чтобы загладить прежние просмотры. Не просмотр ли это, что Вы пред Публикою взялись доказывать то, в чем сомневающихся я еще никого не встретил? Разумею сочинение Г. Терновского. В другом сочинении в самом выражении предложения бросаются в глаза просмотры. – Кажется, многие ошибки сами собою открылись и выпали бы, если бы было единодушие в просматривавших сочинения. И мои ученики, помогавшие мне, не в одном месте указывали ошибки и против языка, и против порядка мыслей. Не тоже ли могли бы сделать Ваши?.. Жалко! Не будет единодушия, не будет откровенности... не много будет и успехов в общих делах. – В конспекте вашем опять есть явные просмотры, напр. на 7 стр. я было хотел поправить; но и без того от меня наборщикам немало было хлопот; а эта поправка заставила бы их почти полночи снова перебирать. Да притом, что заговорят и Ваши? Но о последнем я не думал, надеясь на любовь, которая все покрывает. – Прости, Друг! Господи, помилуй нас, Болярина Александра и Монаха Евсевия.

20 июня 1836 года.

Р.S. Скоро или не скоро, но получу и от тебя письмо.

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

Желаю тебе доброго здоровья, и призываю Бога тебе на помощь!

У вас уже нет вакации! – и наша вакация вот проходит; я почти не видал ее, и она для меня была беспокойнее учебного времени, – знаешь, почему? Ну, знай про себя, а другим не сказывай. – Жаловаться грех, а нельзя не признаться, что в иной день среди красных дней вакации моей душе было очень, очень не весело! – И сейчас моя душа как бы под гнетом стенает; от чего же, спросишь? Охотно бы сказал, если бы я был в твоей комнате, или ты в моей; а писать не стану.

Скажи, Друг, нет ли у вас чего нового? Скажи, сколько принимаете в состав низшего отделения? Кого из Московских Студентов не принимаете? Кого из Тульских назад посылаете?

Я на Перерве немного побыл; 16 числа уже был в Москве. Опять бы туда уехал; но вот гости! а после сих надобно ожидать других, т.е. Вифан. О. Ректора с семейством его!.. (Он проехал туда сам пять, а оттоле не будет ли сам шесть)! – О Друг, тяжело! Заплакал бы, если бы слезы помогли! Но, кажется, гораздо бы легче было...²⁸

Как время скоро проходит! и как состояние нашей души изменяется! – Правда, ты не можешь представить, в каком расположении теперь душа моя. – Стыдно, Друг, сказать, но Другу надобно признаться в немощи... авось будет легче немощному! Сегодня несколько часов для меня было самых тягостных, и от чего же? О немощь, немощь! О самолюбие, самолюбие! – Посмотри, Друг, на наши послужные списки, и ты сам догадаешься, от чего в продолжение нескольких часов было тяжело, и очень тяжело душе моей. Это от того, что я во втором разряде обозначен по поведению, а не как прежде. – Видишь, Друг, спесь мою! Побрани меня. И посмотрел бы ты на мою душу, что было с нею в часы уныния? Послушал бы ты, как она в горести рассуждала! Да и теперь, кажется, еще не могу похвалиться ее спокойствием. Я позволяю ей беспокоиться: может быть, и от сего будет польза; боюсь только, как бы не было вреда; а есть опасность: не хочется в руки брать дела! Можешь представить, какие тут встретятся мечты! О Друг! помоги мне, если можешь! – Господи, спаси и помилуй нас!

Давно, Друг, я начал это письмо, как видишь: но то гости не позволяли окончить, а то начавшиеся дела, которые доводили меня до крайней усталости. Это началось особенно с 1-го сентября, когда ученики из училищ стали являться и подавать прошения о казенном коште. Беда мне с ними и доселе! В корпусе нет места, а бедным сиротам жить негде! Чего стоить бедняку и неделю прожить в Москве на квартире! Горе мне с ними! А авось Бог как-нибудь управит.

У Вас теперь новые Г. Студенты; вот и у меня новая школа учеников, – 132! вот сколько у меня на этот курс последователей! Как-то они будут за мною следовать; а я их начал учить, кажется, без лености. Беседовать с ними – это утешение мое; это мой праздник и ежедневная награда за труды мои для них!²⁹

Теперь, Друг, я спокоен или довольно спокоен. Описанное беспокойство продолжалось недолго, и, кажется, не долее того, как писано было письмо. Я по-прежнему учусь и учу. Впрочем, кажется, немного посмирел, т.е. мои ученые мечты постепенно сокращаются. Я теперь пишу для учеников Логику, но нередко с неохотою. Знаешь, Друг, почему? – Ты сиди, читай, пиши, из всех сил напрягайся для пользы учеников твоих; что же после? хорошо, если молча будут смотреть на труды твои!! но не всегда это... Справедливо, Друг, при сих словах ты меня упрекнешь в... Так, я и сам себя не щажу, и иной взгляд на предметы, нежели каким сейчас смотрю, монаха, и заставляет действовать не по внушению плоти. Но и борьба уже мне препятствует занятию. Легко можно принудить себя читать задачки малосмысленные; но не так легко – расположить себя на несколько дней с полным усердием заняться размышлением о какой-нибудь части науки. – Если бы у меня теперь были порядочные уроки для класса, я никак бы не стал писать новых! И это дело почти такое, что не следует много и принуждать себя к нему.

Не раз, Друг, я жалел, что мне о вакации мало пришлось с тобою говорить. Как бы хотелось мне теперь с тобою видеться! Не подумай, что я сим словом высказываю свою охоту перейти к Вам; нет, сего нет в моей душе, а приехал бы я к тебе так, как приезжал из Вифании, т.е. часа на два или на три.

Не будет ли, Друг, случая тебе сказать чрез кого-нибудь Вифанскому Отцу Ректору, что за деньгами в Москву приезжать еще нельзя: Казначейство доселе не получало на сей предмет предписания. Твои произведения уже посылали, и как им вопросами стали наскучивать; то уверяли, что они немедленно, по получении указа, дадут знать отношением. Тогда я немедленно письмом извещу Виф. О. Ректора согласно их желанию. А теперь – мое им высокопочитание.

Ну, Друг, мне пора готовиться к Богослужению. Я вчера служил без О. Ректора и ныне также. Вчера он служил на халтуре, а ныне в Соборе. Вчера по вечеру ждали сюда Государя, а приехал ли, не знаю; спрашивал у служителя и келейника, и они не знают. Впрочем, по предположению, что Государь ныне будет в Москве, и Владыка сам собирался служить в соборе, хотя не здоровый. 11-го числа я был у него с запиской; и он вышел ко мне с видом болезненным, и довольно часто кашляет. Доктор, верно, не позволил бы и ныне Ему выезжать в собор, если бы Он не выше был доктора...

О новостях Московских я не могу тебе говорить: ибо не знаю! У вас больше о них известно, нежели у нас или у меня: я по прежнему сижу дома; сам ни к кому, и ко мне никто почти.

Прости, Друг! – Милости и благословения от Господа Спасителя – тебе прошу! Да поможет Он тебе и укрепит тебя Своею всемогущею десницею!

P.S. Высокопреподобнейшему О. Ректору вашему мое высокопочитание засвидетельствуй. Хотелось было к ним писать, но не успею теперь. Высокопреподобнейшим: Феодору Александровичу, Отцу Инспектору, Отцу Филофею, О. Платону. Василию Григориевичу при случае, буде будет, – прошу свид. мое высокопочитание.

Разорви и сожги, Друг, это письмо.

Возлюбленный Друже мой!

Спасибо тебе за утешение и вразумление немощного друга. Слова Друга очень целительны: их нельзя купить за цену серебра или золота. Я трижды прочитал строки, которые ближе относились к сердцу.

Стал я, Друг, писать к тебе, но не в час: беспрестанно то тот, то другой – вызывают. Слезы бедных и слезы сирот хотят потопить меня: что мне с ними делать? Скучно иногда было от этих слез в Вифанской Семинарии; но и сравнения нет той скуки с настоящею. Там все квартиру прямо получают и не плачут о том, что им приходится среди улицы ночлега искать; а здесь и до сего доходит. Сирот кучи, которых в корпусе поместить нельзя; денег им доселе не выдают, потому что: дела не приведены к концу, а когда приведутся, не видно, а бедные ученики и есть, и пить хотят, и в крове имеют нужду. В настоящее время я сравниваю эту свою Москов. Семинарию с известными мне и нахожу ее несравненно менее устроенною, нежели другие... а пособить этому мудрено. Ну, Друже! Прости! велят перестать писать в этот раз.

Твой монах...

6 октября 1836 года.

Любезный Друг мой,Александр Васильевич!

И я на твою беседу буду отвечать! С новым годом тебя поздравляю и с нынешним Праздником. Да радуется душа твоя о Господе, Спасителе нашем! Г. Головин вчера у меня был, и я ему твое письмо показывал: и ныне он у меня, и сказывал, что он к Вам прошение уже отправил. Но из слов его видно, что письмо, ой, прошение его написано нескладно. Я советовал ему послать на смену того другое прошение, согласное с мнением Отца Ректора, и похожее на прошение, а не на согласие. Да, на счет сего Господина я вот что нужным считаю прибавить: не думает ли О. Ректор, что я очень прошу их о сем деле. Нет, я в этом деле столько принимаю участия, сколько высказал в письме к ним. Человека я очень немного знаю, а отзывы его товарищей говорят не в его пользу, потому я даже боюсь, как бы мне не покривить правосудия О. Ректора.

О книгах я написал слова два к О. Ректору. Мне, Друг, хочется еще выписать книжки две, три получше. Я забыл, а ты мне, помнится, указывал на каких-то толковников, тебе нравящихся, которых у нас нет. Еще также мы, т.е. я и ты, – говорили, что хорошо бы что-нибудь и неновое попросить выслать из Лейпцига, буде там отыщется. Опять я не знаю, что бы такое записать. А? Не укажешь ли, Друг, на что-нибудь? – Я, впрочем, такой же вопрос предлагал и О. Ректору: не знаю, получу ли от кого-нибудь какой-нибудь ответ.

Так у вашей Костромской Семинарии отнимают О. Ректора, хотя не совсем! Кого же будут слушать ученики? Я забыл, кто помощником дан был О. Афанасию. Мне в нынешний день едва ли не дважды говорили, что Вифанского О. Ректора чуть ли не прямо в Митрополиты хотят поставить. Впрочем, эта молва – кажется, не Московское произведение, а Вифанское!

Друг! Когда к тебе придет Алексей Иванович Зерченинов с просьбою о деньгах для уплаты за написание некоторых тетрадок для меня, то прошу, пожалуйста, не откажите. Кажется, не много нужно будет. Забыл я, впрочем, сказать Алексею Ивановичу, чтобы он, буде что новенькое явится между Г. Студентами, полезное для моего предмета, и то, при удобности, дал списать для меня на мой счет, а нужное для уплаты имел бы дерзновение от меня попросить у Александра Василича.

Желаю тебе, Друг, доброго здоровья и скорейшей победы над секретарскими делами.

Твой Монах Е.

6 января 1837 г.

Р. S. Рассуждение о Постах набирается. Послезавтра обещались мне принести первый поллистик для просмотра, а последний, не думается, чтобы скоро попал в станок. Работа здесь как-то довольно медленна.

Что будет у вас, Друг, нового, скажи тогда любопытному твоему другу.

Друг мой! Христос да посетит душу твою любовью Своею!

Да – я виноват. Виноват в том, что неосторожно высказал несколько слов жестких. И смотри же – Друг мой! как мы слепы в делах своих. Когда замечать стал, что дурное сделал? После стола О. Агафангел, прощаясь со мной, благодарил меня с чувством скорби за замечания, сделанные мной. Сперва я почти не понял скорбь его: но – после стал примечать, что виноват я. Твое письмо еще яснее показало мне мои ошибки. На экзамене – признаюсь – говорил я слова жесткие не с тем, чтобы сделать замечания О. Агафангелу. Напротив, мне хотелось собственно наказать Студентов; Наставника же имел в виду только малою частью. На деле же вышло – совсем напротив. Да – делать грех – приятно; – легка работа, когда ошибаешься; даже чувствуешь приятность, когда в тебе свободно развивается начало злое, когда разыгрывается самолюбие. Для меня совсем незаметно было, что я дал волю своей гордости, суетному самолюбию или тщеславию высказать и выразить несколько несправедливостей. Незаметно было, что я снисходителен был к себе и к Студ., когда дело шло о моих уроках, – и строже сделался, когда началось дело не мое. Таков грех! Таковы действия его на душу. Действия его на душу – приятны. Душа принимает и совершает их легко. Потому-то, Друг мой! ты не брани себя, что сказал мне слово души о мне. Это слово очень нужно мне и полезно. Если бы только себя стал я слушаться; смотри, как глух был бы к голосу оскорбленных мной! Ты делаешь свое дело в этом случае без вреда для себя, когда делаешь в простоте души, в спокойствии духа, без движения непорядочной души. Для души же моей ты делаешь пользу. А полезное для друга обязывает делать любовь.

Повторю: я не хотел, чтобы тяжесть слов моих чувствовал более Наставник, нежели Студент. Если дело вышло не так, как хотел я: то мое дело просить Господа, чтобы Он исправил последствия дела моего.

Надобно, кажется, сознаться, что трудно дело вести так, чтобы экзамен не был и для одной формы и не обращался в тяжесть лицам, прикосновенным к нему. Что делать?

Не правда ли, что жизнь – наука? Надобно мне учиться, чтобы владеть собой. Надобно обучаться и тому, чтобы уметь обходиться с другими. Последнему особенно я плохо научился. Часто жесткость и суровость выражаются у меня, как повод гордости и самолюбия; а иногда они бывают делом почти одного невежества, неумения сказать правду праведно. Это замечал я не раз. Иногда дикость обращения моего порождается дикостью характера моего, делает большую обиду другим. О! Господи – Господи! Научи меня творить волю твою. Скажи мне, Господи, пути Твои!

Друг мой! Если станешь помнить твердо слова, которые помнишь теперь: не будешь вредить себе, говоря другому правду.

Прости, Христос с тобою.

21 июня 1837 г.

Любезный мой ДругАлександр Васильевич!

Извини меня, что я хочу несколько побеспокоить тебя. У Вас теперь, конечно, хлопот еще более, чем в другое время.

Вот, Друг, в чем дело: спеша Ваши книги отправить к Вам, я и забыл записать итог суммы, которую надобно выслать книгопродавцу Фоссу за Ваши книги; помню, что 2009 руб., а сколько копеек забыл; а для точности счета это необходимо. Бывши, Друг, у О. Ректора, посмотри и скажи мне.

Я доселе не разделался с Лейпцигскими книгами; расчеты с выписывавшими из Л. книги меня запутали, и заставляют меня даже несколько заплатить за них. Это конечно произошло от моей неосторожности при расчете с ними. А беда главная та, что у меня – вот другая неделя пропадает в хлопотах с этим немецким товаром. – Теперь, между прочим, задерживается дело и тем, что от Вас за книги и за доставление их денег еще не получено. Попроси, Друг, о сем Отца Ректора, Письмо в Лейпциг можно послать, и помедлив, а деньги надобно отправить поскорее, чтобы у Фосса менее процентов пропадало, или чтобы он менее имел право прибавлять их к нашими счетам.

Что, Друг, у Вас нового? Скажи, если есть это. А я не знаю, что сказать. Правда, вот Рязанский бывший О. Ректор вчера приехал к О. Ректору, но это известно. – Я в письме к О. Р. сказал, что меня хотят, по слухам, послать на Невские воды, т.е. будто меня хотят сделать Инспектором С.П.Б. Академии. Если так сбудется, то для людей... говорят, такое распоряжение покажется довольно странным. А для меня, спросишь, как покажется? А я, скажу в ответ, должен припомнить обеты монашества и молчать или молча повиноваться... Ни мысли, ни расположения наши тут ничего не помогут... Буди воля Божия в воле начальства.

Вы теперь ждете Поста. Дай Бог, чтобы Он для Вас был также благ и ныне, как прошлый год!

Прости, Друг! Желаю тебе доброго здоровья и во всем милости Божией.

Твой Е.

28 июня 1837 г.

Высокопреподобнейшему Отцу Ректору свидетельствую нижайшее почитание, также и Отцу Инспектору и Феодору Александровичу, достопочтеннейшему Отцу.

Р.S. Iudaica Meger..., o которой я в письме О. Ректору писал, найдена; а не найдено – Kaiser Commentatio de Cosmogonia mosaica, что, кажется, не стоит и внимания; из 88 коп. цены видно, что это маловажная брошюрка.

Любезный Друг мой Александр Васильевич!

Благодарю тебя, много благодарю за дружеское письмо твое, которое я имел удовольствие сего дня читать. Желаю Друг, тебе милости Божией, желаю спокойствия внутреннего и внешнего, желаю, чтобы стук каменосечцев... не доходил до ушей твоих и не развлекал твоего внимания среди добрых твоих занятий. Радуюсь, что Господь Спаситель Своею благодатью питает в душе твоей постоянное расположение к благому деланию ради ближних! Дай Господи, чтобы эта ревность не охладевала.

Теперь, Друг, ты, думаю, уже читал письмо мое, вчера посланное к вашему О. Ректору, и из него отчасти мог узнать, почему я замолчал или долго молчал, не пиша к Вам. Я там, кажется, сказал: то то, то другое меня удерживало; выражение неопределенное; – оно хорошо иногда указывает на неопределенную причину, которой и сами не знаем, или, и зная, хотим скрывать. У меня отпадает охота писать или по той, или по другой причине; боюсь, как бы не отпала охота и говорить! Больно, Друг, раскрывать те расположения души, которые тяготят и унижают ее, которых не хочется показывать и самому себе!

Подошел бы я поближе к Другу моему; разговорился бы с ним в уединении, в тишине – в удалении от человеческого шума: тогда душа душе лучше бы, может быть, показалась с теми расположениями, какие она таит в себе! – Как было мне хотелось быть у Вас под конец нашей вакации! – Но не удалось.

Слышал я, Друг, прежде о назначении твоего Вл. В. в С.П.Бургскую Академию. Мудрены и человеческие суды! Но, конечно, это делается не без Промысла Божественного, часто для нашего ока недоступного.

Вот, Друг, Вам книги! Извольте читать и судить! Я бы попросил Вас дать мне несколько суждений о лучших новых книгах, которых у нас нет, для того, чтобы смело можно было их выписывать. – В эту высылку мы получили из древних книг Opera S. Jsidori Pelusiotes graeca et Latina за 30 руб. В библиотеку я получил Novum Testamentum Millii за 15 руб. весь нов. in folio, в коже. Это находка! – Хочется мне еще что-нибудь такое из древних Писаний выписать из Лейпцига, да не знаю что, а наудачу опасно. Довольно, что доселе меня О. Ректор мой мало бранил за самоволие касательно выписки книг; но не все будет даром проходить! – По случаю предшествовавших обстоятельств и настоящего получения книг я поставлен в борьбе с экономическими делами: месяца за два или за три я уже должен казне безмездными трудами; но вот еще мне выслали книг на 135 руб. Книги хороши, отказываться не хочется, а и... Из-за этих книг стал бы на халтуры ходить яко един от нашей братии, если бы приличие позволяло... – Трудностей немало, но зато, сколько тут утешения!

Слышно, что О. Гедеон отказался от Златоуст. Монастыря. Жалко! Дай Бог, чтобы он и сам не стал жалеть о своем отречении! Я не знаю, как судил О. Г.: верно, он надеется, что его дело скоро окончится в Комиссии; хорошо, если сбудется так. Одна, говорят, надежда на Владыку нашего, и его надобно просить, – а если не так, то за верное полагают, что дело, по крайней мере, год пролежит в Комиссии. А в течение года сколько должна будет испытать тяжелых часов душа О. Гедеона? – И как бы с другой стороны, говорят, он мог спокойно отдохнуть в это время в мирной обители, если бы только его душа не была занята дальними видами! Ну не наше дело судить об этих делах. Дай Бог, чтобы все обратилось во благое! – На место О. Г., носился слух, Владыка представил О. Михаила Лаврентьевича.

Не спросишь ли, Друг, что я теперь делаю? – Хожу в класс и по-прежнему говорю иногда часа два, а в келлиях не знаю, к чему руки приложить. Сам можешь представить, почему так? По отношению к С.П.Б. Академии я почти спокоен: кажется, что мне там не быть. О. Платон, говорят, опять остается на том месте по своему желанию и прошению. Да и в другое место, куда ехать едва ли мне придется; в П. Б. есть два старших кандидата и у Вас один, готовых к высшим послушаниям. А нашей братии, видно, еще надобно повторить свои курсы. А это дело не худое!

К О. Ректору я не пишу, а пишу только к его сожителю. А он засвидетельствует мое высокопочитание и О. Ректору. Книги я вручаю О. Казначею Богоявленск. Монастыря. Они завязаны в четырех тюках в картонной бумаге. – Прошу Вас покорнейше не медлить высылкою денег, по счету показанному в письме, к Отцу Ректору. 810 руб. 17 коп. ассигн. за книги, означ. в каталоге Фосса к О. Ректору, 37 руб. 32 коп. за книги, высланные в среду нашими книгами для Николая Андреевича и 34 р. 78¹/2 к. – за книги... для Вифанского О. Ректора. Книги для О. Ректора Вифанск. и Николая Андреевича (коим при случае прошу свид. мое высокопочитание) завязаны в особом куверте с надписью. Это будет уже пятый тюк.

В заключение письма – желаю Другу моему доброго здоровья и благопоспешения от Господа во всех благих делах его.

Г. Eeceвий.

7 сентября 1837 года.

Достопочтеннейшим Отцам: Феодору Александровичу, Отцу Гедеону, Отцу Филофею, О. Платону и Андрею Ивановичу – прошу передать свидетельство моего высокопочитания.

Р.S. К тюку с книгами для Высокопреподобнейшего О. Р. Агапита и Николая Андреевича со стороны привязан V Тоm Liebermann'a следующие О. Ректору для отсылки Отцу Василию, их брату.

Р.S. Рекомендую Вам для употребления Г. Студентам выписать несколько экземпляр. Tvеuov Bengelii in N. I. Он вновь издан сыном Bengelii с поправками in 2 Tom и продается по 10 р. 40 коп. Я выписал 3 экз.

Другу моему, Александру Васильевичу, Любезнейшему Другу, –

Благодать, милость и мир от Господа да умножится в душе твоей, по молитвам Св. Преподобного Сергия и всех Святых Божиих!

Пишет друг к сетующему другу, – пишет Друг, сетующий о болезни своего Друга. – У друга, желающего от души пособить своему Другу, запинаются уста от неведения целительного слова, могущего уврачевать опасные раны души Его Друга... Увы мне немощному грешнику! Нечиста моя душа, чтобы могла в себе вмещать живоносную силу благодати! Нечисты мои уста, чтоб я мог с силою произносить живое и действенное Слово Божие! Нечисты мои руки, чтобы в писмени могли запечатать животворную силу Духа! – Увы мне, немощному, не могущему пособить немощи Друга!

Осмеливаюсь только втайне молить Господа, да умножит Он Свою благодать, милость и мир в душе моего Друга. Господь силен словом врачевать болезни, насыщать алчущих, повелевать стихиям, воскрешать умерших... Он силен и пособить, и облегчить немощи Друга моего, и я Ему молюсь, и только могу... Мои уста говорят, но бессильны их звуки; мои руки пишут, но нет целительного бальзама в их писмени.

О Друг! Мне не хочется верить тому, что я читал в письме твоем. Слишком больно моей душе, когда слышу, что и мой Друг, в котором Друг его чаял видеть светильник истины и образец любви святой, – и этот мой Друг сбивается к пучине умствований, кружится в неудержимых волнах мечтаний, и теряет из виду берег, к которому надлежало бы стремиться. Увы, как бы кораблекрушение не потопило корабля? – Да помилует нас Господь!

О Друг! Ужели мы для того должны учиться, чтобы нам терять и последний запас, нужный для вечности, а не приращать и умножать его? – К чему пригодятся наши взгляды, наша критика, наши умствования, все наши дознания, вся наша мудрость, если не будет любви? Нет любви, – и все потеряно! Нет основания, – не будет там и здания! Не правда ли, Друг? – Если так, зачем же забывать о сем? Зачем же на главное смотреть как на постороннее или не так важное?

Зачем забывать о сердце? – Хочешь просветить свой ум? – Да где ж ему будет светиться, если не будет стихии любви? Не погаснет, не исчезнет ли он, когда воссияет пред нами вечный свет небесный, – Бог в Своем величии, Который весь есть любовь? – О горе! чего же будет там ожидать душа с хладным умом? – Бедная эта душа! Как ей будет родиться в тот мир, где повсюду светит и владычествует любовь? Несчастная эта душа! она не взойдет в блаженный мир, в котором живут стихией любви. Она неспособна к этой жизни, не имея любви!

О ум! приди и состяжись с любовью. Зачем ты восстаешь на любовь? Зачем хочешь разрушать, что созидает любовь? Приди и покажи, что ты устроил на месте того, что хочешь разрушить. Что ты поставишь на место веры, которою живет любовь? Укажи, где твои неложные, непоколебимые уставы? где твои законы? где твои праведники? Где твоя религия? где то успокоение в твоих объятиях, которого так жаждет душа человека?

О разум, разум! покажи твою родословную, прочти нам историю твоих славных предков – героев в брани с верою и любовью! Похвались благодетельными плодами славных побед их; похвались и своими подвигами, коими ты разрушаешь простоту, и охлаждаешь любовь повсюду! Возвести нам, сколько ты чрез это подвижничество сделал добра для бедных людей, без умолку роющихся в глубоком подземелье книжного мира и никогда не находящих покоя! сколько – для семейств, для обществ, для целых государств, которые под твоим руководством, отказываясь от древних уставов Церкви и Царств, хотят открыть новый путь к счастью, и подвергаются в злосчастия!

Глубокомысленный, многосведущий ум! Не кичись твоим могуществом, но признайся в немощи и покорись законам веры, чтобы беспрепятственно усовершаться в любви и тем приготовлять себя к лучшей жизни в лучшем мире. Уже довольно испытаны твои силы: тысячелетия протекли в опытах твоей деятельности, и ничего не сделано подобного тому, что сделали и делает вера, любовью спомоществуемая!

Слышишь, Друг, мое состязание с умом или разумом (как хотите, назовите)! Я таким и подобным образом борюсь с разумом, и не позволяю ему ослаблять мою веру и любовь, – и я спокоен. Я много говорю и рассуждаю; но благодарю Бога, на преобладание ума не могу жаловаться. И ныне, и завтра – я ему не перестаю указывать его собственное ничтожество, и он не смеет слишком много присвоить себе, не могши не признаться в своей недальновидности и бессилии.

Не надейся, мой Друг, слишком много на ум свой: он без любви бледен и холоден, и в свое время (знаешь куда??) исчезнет, как звезда пред солнцем. Все пройдет, все пройдет... одна только любовь не перестает!! Это мы знаем: зачем же так судим в сердце и не так делаем? Обличи, мой Друг, интерес свой; укажи своему уму обман его; дай ему силу веры и любви и с помощью их стань на брань против незаконных притязаний ума, если он стал слишком непокорен. Надеюсь, что, при Божией помощи, победа остается на стороне веры и любви, и твое сердце восторжествует в благоговении пред Господом Спасителем.

О Друг мой, Друг! бойся домашнего врага: он опаснее внешнего. И не увидим, как он все мало-помалу расхитит, если не будешь бдителен. И не заметишь, как он и все здание подкопает, если не будешь стоять на страже. В истории не один опыт, думаю, встретишь, как иногда маловажный случай увлекает человека с безопасного пути и ввергает его в пропасть заблуждений.

К чему такое пристрастие к уму, что не хочется час, полчаса – уделить сердцу? – Ужели в самом деле твоя, Друг, душа так стала холодна, как холодно твое милое письмецо? Это скучно и тяжело! – Ужели ты со всяким приходящим к тебе также рассуждаешь и философствуешь? И ум твой все хочет разрешать и решать? Если так; то какой он скучный! Мне, кажется, слишком скучно и тяжело, если ум впереди бежит, а сердце сзади остается без дела. Потому и в классе, и дома я стараюсь держать в союзе ум с сердцем... Когда бывает так, я спокоен: – а если не так, то я скоро устаю, и скучаю, – и не напрасно.

Почему бы, Друг, тебе не иметь человека, хотя из Студентов, с которым бы ты мог говорить по движению сердца, да и за правило бы для себя принял, говорить с ним для сердца, а не для ума. Думаю, между Студентами есть сколько-нибудь человек, способных к такой беседе.

А для тебя это было бы очень полезно. Да пусть человек будет и не совсем равен в расположениях души; нужно только, чтобы он сколько-нибудь был к доброму делу... расположен, а ты располагайся более, располагай и его. Тут будет двойная польза: ты будешь питать и укреплять свою душу, а слушающий и видящий тебя – свою. Один добрый час может настроить твою душу не на один день... я это делаю.

Ну, Друг, пора мне замолчать. Прости! Молись Господу Спасителю. Молись его угодникам. Они много имели веры, и много любили, – потому теперь близки к Господу, и сильны своим ходатайством у Него. Помолись и о мне грешнике.

Твой.

Тяте – Другу моему О. Инспектору почитание и полное благожелательство свидетельствую. Скорблю я с ним, и больно... Не оставляй, Друг, его посильным утешением: ему оно нужно, хотя от меня и скрывает болезнь души своей. Да, в мире везде беды и скорби! – Потому-то и надобно нам и для себя, и для других более заботиться о том, что нужно для вечности, и чего никакие беды у нас отнять не могут. – Я, впрочем, не знаю, с каким мнением возвратились к О. И. собственные труды его; а желаю знать, чтобы учиться... Надеюсь, что или ты, или сам О. И. не откажитесь удовлетворить моему желанию. – Не мудрено, что Журнал где-нибудь в грязи утонет: погода на Руси худа! Пошли, Господи, светлые дни!! – Батюшке Феодору Александровичу, Батюшкам о. Филофею и о. Платону – свидетельствовать прошу низкое почитание (при случае).³¹

Любезнейший Друг мой,Александр Васильич!

Прошу уведомить О. Ректора, что деньги за книги получены, за исключением 64 руб. 55 коп., вычтенных за неотысканные книги. Я не знал до получения Ваших последних писем с каталогами о невысылке этих книг: более половины Ваших книг были завязаны в особых тюках и я рад был этому, чтобы менее копаться за ними. От. Ректор писал мне сказать Фоссу и то, и то, и г. Секретарь приписал к каталогам права свои на вычет у Фосса денег; но если так Вы хотите справляться с делами, то лучше Вам остановиться на ближайшем Комиссионере, т.е. Инспекторе М. Семинарии. Вычитайте у него за невысланные книги, взыскивайте с него, почему иностранная Цензура не пропустила Ваши книги? Доказывайте ему, что Вы имеете право на получение всяких заграничных книг. Пусть лучше этот Комиссионер понесет неприятность: ему уже не за новость принимать неприятность из-за этих книг и поплатиться приходилось за чужие книги. Он, конечно, впредь не возьмет на себя этой обязанности (хотя и не брал на себя такой ответственности), но, может быть, найдется и другой, и третий, который возьмется писать к Фоссу и хлопотать в сделке с ним. Зачем же оскорблять доброго Фосса? Его отгоните от себя, – другого, может быть, не скоро будете иметь знакомого в Лейпциге. Фосс ничем не более меня виноват в этом деле. Он высылает книги по присланным к нему каталогам; прав наших не понимает и иностранной цензуре доказывать их не сможет. В опущенном Словаре профессора он не виноват, да и пропущенное словцо, кажется, не так мощно, чтобы могло обессилить права и обязанности Цензоров иностранных книг. Посмотрите на Свод Законов: докажете ли вы из него, что ваши книги, выписываемые из-за границы, не подлежат цензуре? Укажите, в котором (после изданном) Указе Императорском сказано об этом праве? Об Императорск. Университетах и Академиях есть слово, а о Дух. Академиях не слышно. – И об этом, если Вам угодно завести дело, то надобно с ним относиться не к Фоссу, а в Иностранную Цензуру или в Главную Петербургскую Цензуру, или, кажется, правильнее в Д. Комиссию, чтобы она ходатайствовала об уравнении Ваших прав (в сем случае) с Университетскими! – Не думаю, чтобы Вы пустились в это пространное море хлопот, чтобы вытащить немецкую лягушку! Прости, Друг мой, вольности! Я виноват! Но не скроюсь и скажу правду, что Ваше письмо (разумею письмо О. Ректора и твою приписку к реестру) на несколько часов больно было для меня. Я не знал, что делать, а и в первую минуту не думал винить Фосса; чтобы помирить дело, хотел было убыток взять на себя, но у меня денег, как знаешь, гораздо менее, нежели ничего; вот препятствие! – Я прошу совета: говорят, относись в Иностр. Цензуру; хотя не буквальной силе законов, но по уважению к лицу и месту они вышлют книги. – Но как же я стану мешаться в чужое дело? Ужели я, в самом деле, опубликованный Комиссионер Иностранной книжной торговли? – Ну, говорят, пусть сам О. Ректор хлопочет. – Но как О. Ректор станет хлопотать? Из-за каких книг? – Разве мало прежних опытов неприятной, бесчестной для Академии, молвы, – чтобы вновь не вызывать ее? Ужели в самом деле решитесь просить Комиссию об исходатайствовании новых прав? – Пожалуй, взыщут и за то, что имели непосредственную сделку с иностранцами, и за то, что много выписали книг неправославных, и впредь свяжут покруче наши руки? – Посоветовавшись с добрыми людьми, я вот на чем остановился: написать к Карлу Ланцу в СПБ., чтобы он книги, непропущенные Цензурою, возвратил к Фоссу, на основании существующих Законов для Иностранной Цензуры, а к Фоссу написать, чтобы он, буде понесет значительный убыток от сего, означил в будущем Rechnung (что считаю нужным для умирения его совести, а не думаю, чтобы он из малости стал считаться, – а станет – нельзя отказаться!), – (а в Академию написать, чтобы она впредь остерегалась записывать в реестры свои книги, преследуемые полицией (что сим и исполняется!), и в заключение о себе пропубликовать на будущее время отказную от проходимой должности Комиссионерской по причине слабости здоровья и недостаточности моего капитала для поддержания сей коммерции! – Говорю, смеясь, но обстоятельства серьезно сего требуют. Можете представить, сколько мне хлопот от этих дел? А Моск. Дух. более начинают приставать ко мне и посредственно, и непосредственно. Ведь не в самом деле заводить торговлю, чтобы накладать проценты, по крайней мере, на непредвиденные случаи и необходимые расходы? А без сего – почти каждый раз мне приходится приплачивать или при отсылке писем, или в общем счете суммы за книги... А притязательность и непризнательность, которой иногда выписав книги, не хотят или медлят их брать, или медлят расплачиваться за них, – всего тягостнее, – да и на меня некоторые, конечно, это очень немногие, мало знающие меня, смотрят, в самом деле, как на Комиссионера, получающего свои выгоды – и это не легко!

Франц. книги я еще не покупал, во-первых, потому, что у меня доныне не было денег и 5 руб., а во-вторых, и потому, что я хлопочу за реестром для отправления в Лейпциг. Хочется поскорее отправить, чтобы более не скучали другие, или прямо можно было отвечать, что дело отослано...

Петру Кузьмичу³² с моим почитанием скажите, что я исполню их поручение, но после прошу не гневаться, если не угожу выбором книг: это поручение показалось очень нелегким для силы представительной или вообразительной: какие выбрать книги? – После, при случае, напишу, какие книги будут записаны.

К О. Казначею Богоявл. записка немедленно отправлена по получении письма твоего. Вот пришла мне на мысль просьба, с которою я думал на досуге отправиться к Вашему Отцу Ректору: у них в Монастыре стоят праздными настоятельские лошади; а у Моск. Сем. Инспектора нет ни монастыря, ни коня, а иногда от скуки (хотя в два месяца раз) проехался бы к которому-нибудь концу Москвы, но и пр... Того для не соблаговолено ли будет позволить О. Казначею и пр. – Нечего сказать, – у нас в этом отношении хуже многих Семинарий. Я или должен дома без выхода сидеть, или в каждой след нанимать. Но как для последнего, я условий не имею, поэтому дома сижу. Прежде, хотя изредка, бирал коляску у О. Ректора, на проезд к Митрополиту или еще куда, а теперь – остался один возок, которого я просить не смею. – Ну, это все пусто!

Прости, Друг! Желаю тебе доброго здоровья и во всем милости Божией.

Т. Е.

27 сентября 1837 года.

Высокопреподобнейшему Отцу Ректору свидетельствую нижайшее почитание. К ним напишу, купив книги, если найду.

Прибав. Скажи мне, Друг, если есть в вашей Библиотеке эта книга – и была у тебя под руками, – какое имеет достоинство: Enc. Holstenii codex regularum monasticarum et canonicarum? – auctus a Marc. Brockie. Aug. Uindel 1759. 6 Bande, fol.?

P.S. Ваш реестр или весь, или, по крайней мере, наполовину надобно будет переписать. Объяснение о книгах я в письме напишу. При том im Buchhandlung dr-s. Voss едва ли есть знающий русский язык. А там Русcкие не так часты, как в Риге.

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

Благодарю тебя за твое письмо, столько снисходительное к моим немощам.

Не скажу, Друг, что ты угадал, когда сказал: неправда ли и проч.? Твоя догадка истинно дружеская или догадка любви к человеку, извиняемому по предположениям. Но скрою ли от Друга свой стыд? – А, не скрывая, должен (охотно или неохотно) признаться, что догадка Друга моего не верна. Мое письмо к тебе, очевидно, было выражением моей душевной болезни; в спокойный час, конечно, я того не наговорил бы, что написано в том письме. Но, разбирая свое состояние и отношение его к письму, я по двум причинам принужденным себя нахожу признаться, что догадка моего Друга не совсем верна. 1) То состояние, в котором я писал, кажется, и доселе не совсем прошло: и доселе я не так спокоен, чтобы мог привести себе в сознание неосторожности или и глупости моего письма... до сожаления о посланном к тебе письме. 2) Хотя я не в спокойном состоянии писал, впрочем, не будучи вне себя: потому я в письме уже и сознавал грехи свои и извинялся – но позволь, Друг, сказать главное, что не идет в разряд с изложенными причинами, будучи несравненно сильнее их: это уверенность в Друге! Без сомнения, я так не стал бы писать не к Другу. Когда не хорошо писал, и сознавал, что это не хорошо, я несколько извинялся и не принуждал себя ко многим извинениям, чтобы мое письмо перед Другом не было тем хуже. Не правда ли?

Кажется, об этом деле по началам ума произнести решение нелегко, а с моим сознанием и ощущением мои слова согласны. Я или ни мало не оправдываюсь, а напротив, более обвиняю себя: обличаю болезненное расположение своего сердца. Видал ты, Друг, больных, которых все до крайности беспокоит, представляясь в преувеличенном виде? Кто скажет слово, а им кажется, кричат во весь голос; пройдет тихо, а им кажется, бежит и стучит; прикоснется к больному слегка, а ему кажется, бьет или ударяет? – Мое состояние, в котором я писал к тебе, несколько походит на состояние такого больного. В вашем письме было написано с опусками (которые ты в последнем письме пополнил), а мне эти опуски подали повод к недоумениям и сомнениям. Друг, в моем письме моги заметить, что я после недоумений и советов с добрыми людьми и Сводом Законов решил дело точно так, как решено в письме Друга моего, и когда я получил последнее письмо от Друга, у меня уже было написано и письмо к Фоссу совершенно согласно с духом письма моего Друга; оно без переписки и отослано к Фоссу. Это выражение не страсти душевной! – Об одном я пожалел... получив письмо от Друга и узнав из него, что мой Друг, получив письмо от больного Друга, не удержал этого письма при себе;– впрочем, я и не видал его перехода далее, как только к Другому Другу. – Как, спросишь, я узнал это? Мог я узнать от О. Казначея; но узнал скорее: получив твое письмо, я, не одумавшись, распечатал записочку, вложенную в твое письмо, и прочитал все. И еще вот о чем я тут пожалел: мои слова, в твоем письме помещенные, О. Ректор принял за действительную просьбу, переданную через тебя. А я, одумавшись, никак бы не стал просить О. Р. об этом деле. О. Ректор предварил мою просьбу: но не знаю, воспользуюсь ли я этим снисхождением. Представь, Друг, как это покажется моему соседу? Второе, кучер чужого Монастыря даром соскучится возить меня. Третье, ну в дрожках шин или что другое под моим поездом испортится, – не обязан ли я буду за это отвечать? – Сообразив это, не согласишься ли лучше дома сидеть, чем в сомнения или неприятности входить. Не так ли? По крайней мере, мне так кажется.

Твое письмо, Друг, я получил в те минуты, как я начал писать ваш книжный реестр; под ряд вписал или через умножение числа экземпляров поместил и вновь отмеченные тобою книги. Сегодня письмо с реестром отосланы на почту. Издержку при отсылке письма законно возложить на ответственность Академии – ибо мы платим страх за письма, получаемые от Фосса с реестрами, который равняется, а иногда и превышает трату при отсылке письма, которая, в известном случае, простирается только до 4 р. 80 коп.

Французских книжек, о которых ты писал ко мне, мне не нашли в здешних лавках, потому я их и записал в каталог к Фоссу. Разговоры найдены за 4 р. ныне и посланы были с Василием Григорьевичем. Здоров ли он теперь? Я с болезнью смотрел на него, когда он отправлялся отселе в болезненном состоянии.

Ау, Друг, прости! Словом или делом я согрешаю, прости меня! Вперед авось не стану так неосторожно писать, но и не оскорбись, Друг, если я не скоро стану писать. Всему время. Есть периоды в жизни человека, когда душа его бежит вот из себя, любит казаться вне себя, а есть периоды, когда она скрывается от себя и неохотно выходит из себя, хочет лучше молчать, нежели к другим писать. Перемена говорливости на молчаливость, и радушия на скучливость по разным свойствам сих периодов легко может объясняться. По соображению, уже, Друг, ты можешь заметить, о чем мы прежде говаривали и о чем говорим? И то, о чем я говорю и о чем говаривал? – Такой разговор не прямо ли склоняет меня к молчанию? – Одного опасаюсь, как бы мне не замолчать перед учениками, а из прочего немного выйдет беды.

Сказать ли тебе, Друг, что я ныне день делал? – вписывал Лейпцигские книги в Правленский Журнал с того реестра, который мною был представлен в Семинарское Правление: видишь, что я и Комиссионер, и письмоводитель тот же за недостатком людей! Не извинишь ли ты, Друг, меня поэтому и в том, что я стал скучать хлопотами из-за Лейпцигских книг? – Я составляю каталог книг, – я их переписываю и пишу письма к Фоссу, получаю от него книги, разбираю, раздаю, расчитываю, – отбираю для Сем. Библ., переписываю, предст. в С. Прав., опять переписываю и отдаю переплетчику и от него получаю, представляю опять в Правл. и вот опять так и еще так я принужден сам их вписывать в Правл. Журнал! На что это походит? – Походит на то, что я в этом виноват! – Ну простите меня!

Прости, Друг! Желаю тебе доброго здоровья, благого успеха в трудах и спасения о Господе! Помяни меня, и помолись о мне Христа ради!

Грешный Eвсевий.

6 октября 1837 г.

Приб. У нас слух пронесся, что Пермского Ректора переводят в Рязань, а на его место Арх. Климента из ПБургской Д. Академии. Правда ли? – Узнаем от Вас.

Любезнейший Друг мой, Александр Васильевич!

Куверт я получил, к Семену Николаевичу немедленно отправлю; к корректуре он, кажется, еще непривычен; потому, если ему угодно будет для облегчения зрения, последнюю корректуру я на себя приму. Ведь к нему станут носить из-под первых тисков, а потому с чрезвычайно многими опечатками. – Вот сейчас я к нему посылал; но его нет дома.

Т. Е.

6 июня 1838 года.

Любезнейший Друже! Друже Мой!

Благодарю тебя за письмо; мое благодарение скажи и Андрею Ивановичу за участие в моем деле. Желаю Вам за добрые дела доброго здоровья и щедрой милости Божией!

О книгах более я не смею тебя беспокоить: теперь у вас не до нас. А об одной попрошу, о которой я просил О. Ректора – издании сочинений Св. Златоустого. Это нужно О. Даниилу. Пусть он и не так скоро станет выписывать; но мне хочется поскорее удовлетворить его просьб, а он человек добрый, и я раза три после Пасхи был у него, и с миром душевным выходил от него, и тяжело сказал, а надобно бы сказать более. О. Ректор, конечно, теперь завален делами; ему я не стал напоминать. – Скажи, Друг, что у вас будет нового? Какие последуют перемены? Какие предопределения? И пр., и пр.

У нас не слышно ничего: Владыка к нам не так откровенен; думаю, у Вас будет откровеннее, и скажет более.

Ваш экзамен на дворе, а наш у ворот. Я своих учеников муштрую уже по билетам, разделив все уроки на несколько повторений, по 17 билет. заключающих; вызываю к столу; берет ученик билет, посмотрит на него у стола и отвечает. Теперь хорошо отвечают; не знаю, как будут отвечать на испытании. А билеты большею частью не менее пол-листа, а некоторые и более. Это повторение делаю чрез два дня на третий; в промежутки читаю вперед; еще много не дочитал из Новейшей Истории: притом по Конспекту обязал себя прочитать сравнительную характеристику Философии всех периодов, а из сего рассуждения вывести заключительные рассуждения о бедности Философии без Откровения; и затем о необходимости подчинения Философии Откровению; и об отношении такой Философии к Откровению и прочим наукам, необходимым в обществе Государственном. Писать не буду, а заставлю мысли записывать самих учеников.

Прости, Друг! Уж я, не спавши, занимаюсь в другой день, т.е. через ночь переваливаюсь к новому дню. – Когда окончатся дела, скажи мне, Друг, какие у Вас в Академии известны порядочные логики, кроме рассуждения Бахмана? Если мне придется в следующий курс учить тому же предмету (а есть надежда, что придется); то я думаю, если Господь поможет писать Логику, которой я не писал, потому что она до меня пройдена. А потому мне хочется знать, на какие руководства мне тогда нужно будет обратить внимание, – хотя, конечно, и из одного Бахмана можно сделать очень хорошенькие урочки для школы; но, может быть, что-нибудь можно будет занять и у других.

Прости, Друг! Будь здоров и молись Богу, и сидя, и стоя, и ходя. Молись, Друг! Господь всегда стоит пред нами, и душа способна всегда молиться Ему; и в келье, и в храме, и в школе, и под открытым небом. Прости, Друг!

Пишет грешный монах Е.

А посылает письмо со своим зятем, за коим моя сестра София Поликарповна; Она с ним.

7 июня

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

С самого возвращения моего в Могилев, в первых числах минувшего июня месяца и до настоящего времени, повторялось в моей душе желание написать к Вам, чтобы благодарить Вас за радушный прием братчика, да так желание и оставалось желанием. Причины не стану показывать: они Вам и каждому должностному человеку знакомы. А теперь хотелось бы мне сказать, если бы о будущем могли мы решительно говорить; буду лично благодарить. Собираюсь в обратный путь, воспользовавшись льготным месяцем, данным мне по ходатайству Г. Главнокомандующего в западных губерниях. Имею намерение оставить Могилев 16-го сего Октября; поеду на Москву, в которой уповаю быть около 25 ч. В Москве нужно мне исполнить некоторые поручения Могилевского Духовенства. Хотелось бы мне, хотя на самое короткое время заехать в св. обитель Преподобного Сергия; но сомневаюсь, успею ли управиться с делами; а 30-го надобно быть в Питере.

Как путешествия мои по Могилевской епархии, так и пребывание в Могилеве, были без особых приключений, и без видимых опасностей. Хотя в путешествиях иногда меня провожала стража из крестьян, но и это, кажется, было более для вида, чем по нужде. По-видимому, все тихо; но внутренние расположения католиков или поляков (здесь это синонимы) не удовлетворительны. Как это? Объясню примером. На днях один юноша из воспитанников Горыгорецкого Института, убежавший из шайки мятежников, по уважению его искреннего раскаяния Высочайше был прощен. По совету добрых людей, он решился принять православие, а вместе с этим ему дан совет удалиться из Могилевской губернии в одну из внутренних, чтобы быть вне опасности. Он поступает в полк. Так мало верят видимой тишине!³³

Вот моя покорнейшая просьба. Деньги, следующие к получению по хранящемуся у Вас билету (500 р.), назначены на устройство новой ризницы для здешнего кафедрального собора вдобавок к имеющимся при нем недостаточным средствам. Не будет ли в это время О. Геронтий³⁴ Ваш в Москве! Поручите ему получить деньги по билету и передать О. Архимандриту Агапиту, Настоятелю Новоспасского Монастыря³⁵, за исключением того количества рублей, какое будет израсходовано по этому делу на извозчиков и проч. А если бы это совпало со временем моего пребывания в Москве, то и непосредственно мне мог бы передать, и эти деньги в то же время моего пребывания в Москве должны быть переданы за материалы для ризницы.

Слышу из Москвы, что в стенах Лавры случилось грустное событие³⁶. Но где в мире не случается подобных несчастий? Хотя случаи и дают правила, а все-таки и правила, и предосторожности по ним не предостерегут от случайностей, если Господь не покроет Своим охранением.

Искренно желая Вашему Высокопреподобию всякого благопотребного блага от Всеблагого, с душевным почтением и братскою любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейший слуга

Eвсевий А. Могилевский.

7 октября 1863 г.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Усердно благодарю Вас за долговременное исполнение моего поручения³⁷ и довершение его чрез доставление порученного О. Архимандриту Агапиту. А им, до прибытия моего в Москву, чрез доверенного исполнено то, о чем Вы просили его. Впрочем, ему же, О. Архимандриту, опять оставлено и полученное, и добавленное, для вручения по назначению за материалы для приготовляемой ризницы, когда они будут доставлены, по приготовлении их на фабрике.

Очень мне было жаль, что в минувший раз не мог я быть в обители Преподобного Сергия. Это случилось так. Прибыл я в Москву 26 Октября в 8 часов утра. Квартира моя в Новоспасском и в этот приезд. Спрашиваю, Владыка в Москве ли? Говорят: еще не возвратился. Поехал я к Викарию, Преосвящ. Леониду³⁸. К нему пришел Андрей Николаевич Муравьев³⁹. Они, рассуждая, почти решали, что Владыка в этот день не будет в Москву. Возвращаясь в Новоспасский, я решался в мыслях, на другой день, т. е. в Воскресенье отправиться к обедни в Лавру, полагая, что Владыка, вероятно, до обедни не поедет в Москву. В 4-м часу после полудня Владыка Леонид уведомил меня, что Владыка Митрополит⁴⁰ прибыл. Мой план о поездке в Лавру и разрушился. На другой день в 5-м часу вечера явился я ко Владыке, и на другой день, т. е. 28-го, в то же время был у него; а на третий, 29-го, в 12 часов дня сел на чугунку. 30-го надлежало быть в Петербурге. Так и не мог я быть в блаженной обители угодника Божия. Прошу Вашей молитвы пред Ним о моем недостоинстве.

Путь мой, от Могилева до Петербурга, по милости Божией, совершился без больших приключений. Ехал я с Рославля⁴¹, который от границы вверенной мне епархии в 28 верстах, – на Орел и Тулу. Дважды встречался с зимою, сперва выезжая из Орла, и потом в Москве.

Здесь тихо. Ничего особенного не слышно. Ныне в присутствии Св. Синода Г. Обер Прокурор⁴² предложил о назначении Вам добавочных к жалованью тысячи рублей⁴³. Свят. Синод изъявил согласие. Сей час Мною подписаны и протоколы по этому предмету. И слава Богу! А Вас поздравляю с этим даром Божиим.

От всей души желая Вашему Высокопреподобию всех благотребных милостей от всеблагого Господа с душевным почтением и братскою любовию честь имею быть Вашего Высокопреподобия Возлюбленного Брата о Господе покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

13 ноября 1863 г.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Могилевскому страннику⁴⁴ благоволите дать приют в Ваших кельях. Может быть, ему придется быть в стенах Святой Обители несколько часов. Если Бог благословит, полагаю быть в Москве 26 июня, а 27-го под сенью Угодника Божия. Знаю, что Вам теперь не до странников. Сила Божия да поможет Вам и сущим с Вами!

С совершенным почтением и преданностью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

23 июня 1864 г.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Приветствую Вас с предстоящими праздниками во славу Христа Спасителя, ради нашего спасения благоволившего родиться в вертепе Вифлеемском, принять обрезание в восьмой день и креститься от Иоанна в водах Иордана.

Свет, осиявший пастырей Вифлеемских, и мир, возвещенный им небесными Ангелами, да пребудут выну с Вами, по благодати Господа Спасителя. Он да пошлет Вам Ангела, благовестника мира и радости на чреду Ангела, отлетевшего в мир горний.

Податель сего письма доставляет Вам несколько экземпляров новоизданной книги под заглавием: Беседы на воскресные и праздничные чтения из Апостола, в двух томах. Прошу экземпляр принять для Вашей собственной библиотеки; из прочих по одному экземпляру передайте Отцу Инспектору⁴⁵, Петру Симоновичу⁴⁶, Егору Васильевичу⁴⁷, Сергею Константиновичу⁴⁸, Дмитрию Феодоровичу Голубинскому. Один прошу переслать Г. Горчаковым. А остальные раздайте по Вашему благоусмотрению.

Искренно желая Вам всех благопотребных милостей от всеблагого Господа, с истинным почтением и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

7 декабря 1867 года

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Первый помысл, побудивший меня писать это письмо, – это память о Вашем приглашении меня в Москву, и к Вам. Не обещался я, но в мыслях по временам не переставал повторять предположения, как бы исполнить желание и свое, и ближних. Из Москвы О. Архимандрит Агапит повторял то же, что и Вы писали, и предлагал квартиру у себя. Но подвергая пересмотру свое предположение в разных отношениях, никак не мог убедиться, что должно исполнить желание. И если бы решился я поехать, то погрешил бы против апостольского правила: всяко, еже не от веры, грех есть. – А если Ваше рассуждение признает меня виноватым, то прошу снисходительного суда.

А о многом и очень многом мне хотелось беседовать с Вами и с сущими в Москве. В настоящее время так много возбуждается вопросов неудоборазрешимых. Знаю, что и в Москве, и у Вас на иные вопросы не нашел бы разрешения: но иногда и в этих случаях полезно бывает и знать другое, третье мнение, хотя и не решающее дела.

А Ваше путешествие в Киев⁴⁹ меня очень много занимало. Пожалел я, что к этому времени не подоспела железная дорога на Могилев (которая, впрочем, еще и не начата). Если бы была эта дорога, Вы заехали бы в Могилев. Никого я не видел из тех лиц, которые были на киевском юбилейном празднике, и ни от кого не имел никаких сведений, кроме газетных. Может быть, среди праздников и не много можно было слышать о делах непраздничных. Но казалось, что собор многих представителей не мог не иметь рассуждений, в иные часы, и о делах, не относящихся к празднику. Мне хотелось быть и в Киеве, только не в этот праздник: хотелось встретиться с Владыкою Митрополитом. Но это свидание не оказалось удобным.

В минувшее лето я четыре раза выезжал в епархию, на непродолжительное время, и во все четыре раза проехал не более 1300 верст. Остальное время провел в Печерске, т.е. в загородном (архиерейском) доме. Время, какое мог уберечь от текущих дел, употребил на собрание снопов, остававшихся на поле моей службы несобранными. Разумею свои проповеди, говоренные в воскресные и праздничные дни во все годы моего служения в разных местах. Два небольших тома отправлены в Петербург, и печатаются в типографии Пр. Гречулевича. Может быть, в начале будущего года, если Бог благословит, будут окончены печатанием. Знакомый Вам иеродиакон Сергий, бывший послушник Иннокентий, доставит Вам экземпляр напечатанной книги. Он в то время, как будет напечатана книга, должен будет отправиться в Петербург и в Москву.

Обо мне спрашивают знакомые в Петербурге, не скучаю ли я здесь, в уединении своего рода. Думаю, что Вы такого вопроса не предложили бы. А я благодарю Бога, что в настоящее время Господь благословил меня сим уединением и тем освободил меня от немалых искушений.

О том, что пишут о Московской Д. Академии, не спрашиваю: пусть время говорит⁵⁰. А если Д. Академия, пользуясь удобством пути, отправится в Москву: то благо было бы, если бы на ее месте водворилась апостольская академия, или миссионерское училище. А Академия в Москве иное приобретет, иное потеряет, может быть, наилучшее. Дай Бог, чтобы потеря не слишком была велика.

Смиренно прошу Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве.

С искренним почтением и благожеланием, и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

18 ноября 1869 года.

Могилев на Днепре.

Когда встретитесь с Отцом Наместником Лавры⁵¹, прошу сказать ему от меня почтение.

Высокопреподобнейший Отец Ректор, Возлюбленный о Господе Брат!

Прошу принять с братскою любовью при сем посылаемые Вам книги – 1 и 2 том ныне отпечатанных моих проповедей⁵².

Один экземпляр прошу передать Отцу Архимандриту Михаилу, Инспектору Академии, а прочие лишние раздадите, по Вашему благоусмотрению, на Вашей стороне. А на другую сторону, – О. Наместнику Лавры посылаю особо.

Вашему Высокопреподобию искренно желая от Господа Бога всех милостей, благопотребных для жизни настоящей и будущей, и усердно прося Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве, с душевным почтением и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Eeceeвий А. Mогилевский.

6 марта 1870 года.

Введение О. А. Михаила в Новоз. Книги читаю с назиданием, хотя медленно подвигаюсь вперед по недосугам.

Высокопреподобнейший О. Протоиерей, Милостивый Государь!

Препровожденные при отношении Вашего Высокопреподобия от 2 минувшего Мая за № 75-м, экземпляры объявления о возобновлении издания Творений Св. Отцов в русском переводе⁵³ разосланы по епархии, с приглашением Духовенства к приобретению сего издания по мере возможности.

Сообщая об этом Вашему Высокопреподобию, и принося Вам, Милостивый Государь, искреннюю благодарность за присланный при означенном отношении в дар мне экземпляр первой книжки Творений Св. Отцов, за текущий год, с совершенным почтением и преданностью честь имею быть Вашего Высокопреподобия

покорнейшим слугою

Eвceвий А. Могилевский.

22 июня 1871 года.

Высокопреподобнейший Отец Протоиерей, Возлюбленный о Господе Брат!⁵⁴

Письмо Ваше от 21 января сего года почти постоянно лежало перед моими глазами, на бюро, на котором всегда пишу. Мало будет преувеличения, или еще не доскажу, если скажу, что стократно хотел писать ответ на это письмо, и удерживался.

За письмо Ваше много благодарен я, и это чувство ношу в моей душе. Письмо Ваше много сказало мне, и, между прочим, и то, на что мне хотелось удовлетворительно отвечать Вам. Но как ни хотелось исполнить это желание, до сего времени не придумал, как исполнить это желание здесь, в Могилеве. Потому, впоследствии многократных соображений, остановился я на таком заключении обратиться к Вам с покорнейшею просьбою, по этому делу. У нас здесь нет порядочных мастеров, да и не умею остановиться на предмете, который бы отвечал хорошо Вашему желанию и обстоятельствам Академического святилища. Какая мысль встречалась мне неоднократно, скажу. Самый замечательный для меня день в Моск. Д. Академии – это день Пятидесятницы в 1832 году⁵⁵, день моего пострижения в Монашество. Поэтому и повторялась мысль – принести в Ваш храм икону Св. Троицы, с надписью года и дня.

Если это не противно будет Вашим соображениям, то я покорнейше прошу Ваше Высокопреподобие, благоволите поручить кому-нибудь написать икону рукою достойного мастера дела в размере, какой признаете более удобным по месту, для него предназначенному в Вашем храме, и устроить для иконы приличную раму, также соответствующую местной обстановке. По заказе, по определении ценности и иконы, и рамы, благоволите уведомить меня. Деньги вышлю без промедления в Ваше распоряжение. Искренно желаю, чтобы дело было исполнено хорошо, по Вашему указанию, и соответствовало своему назначению. Мне не хотелось Вас беспокоить, зная, как много у Вас хлопот; но решился просить Вас, уповая на Вашу доброту, на Вашу любовь.

У нас, в Могилеве, холера довольно сильная. Говорят, уже взяла и проводила на тот свет не менее двухсот с половиной или до трехсот христиан, и более чем вдвое евреев. И до сего времени еще много больных и довольно умирающих, хотя и значительно слабее действует, чем в начале. По уездам также во многих местах делает опустошения не малые. Сейчас, например, такой случай рассказали: от Могилева верстах семи или восьми крестьянские мальчики пасли лошадей около леса. В лесу нашли яблонь с яблоками. Нарвали яблок. Развели огонь: напекли яблок, поели и все заболели холерою, и в короткое время все померли. Их было семеро. Также несколько и ходивших за ними, больными, вскоре пошли на тот свет.

Живу я с последних чисел мая в Печерске. Служу в праздники и воскресные дни постоянно в Могилеве. Весною ста три верст проехал по епархии. Хотел еще ехать в сентябре; но теперь распространившаяся холера не позволяет предпринимать это путешествие. Около меня, по милости Божией, до сего времени больных холерою не было, хотя признаки холерины по временам многие испытывали.

В Могилевской Семинарии теперь нет Ректора. Исправляющий его должность Инспектор, Архимандр. Израиль⁵⁶, не может быть Ректором, так как не имеет требуемой Уставом ученой степени. Делу дал я законное движение. Чем кончится, не знаю.

Вследствие новых правил касательно производства во священники⁵⁷, в Могилевск. Семинарии лучшая половина учеников среднего отделения взяли увольнение из Семинарии и отправились кто куда, искать себе дорогу к счастью чрез поступления в светские заведения. Этого нельзя было не ожидать. Об этом писал я в П-Б. вскоре по получении новых законоположений. По-видимому, это сознают; но легче было сделать, чем сделанное переделать или исправить. Нужно время, чтобы сознание утвердилось, и открылось удобство к поправлению сделанного.

Искренно желая Вам всех благопотребных милостей от Господа, и испрашивая Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве, с глубоким почтением и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

24 августа 1871 года.

Могилев на Днепре.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

С новым годом поздравляю Вас. Владыка времени и вечности да умножит и преумножит Ваши годы, дарует Вам совершенное здравие, и благопоспешествует подвигам Вашего служения на пользу многих, во славу имени Его.

Податель письма подает Вам пять экземпляров книги, в пятый раз напечатанной под названием: Беседы о седьми спасительных таинствах Православной Церкви. Примите благосклонно и с братскою любовью, и употребите по Вашему благоусмотрению.

Письмо мое дополнит податель его, если Вам угодно будет спросить его о Могилевском архиерее. Прошу Вас сказать слово в ответ, если и он о чем спросит. Он мне передаст Ваши слова.

Усердно прошу Вашей братолюбной, молитвенной памяти о моем недостоинстве.

С искренним почтением и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий А. Могилевский.

7 января 1872 года.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Примите мою искреннюю благодарность за Ваш радушный прием моего посланного и за Ваше благоснисходительное собеседование с ним. Он способен иногда предлагать вопросы не по своим силам; но он имеет от Бога дар хорошо сохранять в памяти и передавать слышанное. Одно слово из переданных им меня весьма обрадовало, если это слово вышло из уст Ваших не случайно и не в ином разуме, нежели как им понято. Это слово о Вашей мысли когда-нибудь, а, может быть, и в будущее лето, совершить путешествие до Могилева.

Это слово так меня обрадовало, что я в тот же день, как услышал его, хотел писать Вам благодарность: но удержался, чтобы не показаться странным. Мысль просить Вас в Могилев многократно приходила; но я не позволял себе последовать ей; потому что почитал неудобоисполнимою для Вас и дерзновенною для себя, не присвояя себе права ожидать от Вас столько внимания к моей просьбе, чтобы Вы решились исполнить ее. Думал я: чем сделаю просьбу обязательной? Чем привлеку Вас к тому уединению, где я, по благословению Божию, уже несколько лет проводил летние месяцы, июль и август, а иногда и июнь, и часть сентября, – разумею загородный дом – в Печерске? Там все просто, как дает природа, почти без помощи искусства.

Дай Бог, чтобы Ваше слово не затерялось в атмосфере Вашей многосторонней деятельности и разнообразных впечатлений. Дай Бог, чтобы мысль слова обнаружилась и оправдалась! Если возникнет движение по мысли слова, то покорнейше прошу Вас сказать, когда решитесь или предположите решиться на это путешествие? Полагаю, что, если это возможно, то возможно будет в Ваше вакациальное время, которое и я для себя считаю вакациальным, потому что не предпринимаю в июле и августе путешествий по епархии, чтобы не отнимать народ от обыкновенных занятий их.

Он, иерод. Cepгий, передал мне и о том, о чем просил я Вас⁵⁸. Чтобы не было сомнений, на днях пришлю залог.

Могилев ожидает нового Губернатора, если правда, что прежний, служивший здесь менее полутора года, не возвратится из Петербурга. При мне это был третий Начальник губернии.

С истинным почтением и братскою о Господе любовью честь имею пребыть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Eвсевий, А. Могилевский.

13 марта 1872 года.

Могилев на Днепре.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Посылаю при сем двести рублей на устройство иконы Св. Живоначальной Троицы, о которой писал я Вашему Высокопреподобию прежде.

Сколько потребуется в восполнение по этому предмету, прошу покорнейше о том уведомить меня.

С истинным почтением и братскою о Господе любовью честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий, А. Могилевский.

14 марта 1872 г.

Ваше Высокопреподобие, Возлюбленный о Господе Брат!

Поздравляю Вас с новым летом Благодати Господней, и искренно желаю Вам обновления в силах душевных и телесных, чтобы в крепости сил с новою ревностью продолжать служение Церкви и Отечеству, во славу Подателя всех благ.

По обычаю, податель письма, Иерод. Cepгий повторяет свое дело, чтобы быть в Петербурге, в Москве, поклониться своему Покровителю, Преподобному Сергию, видеть людей, слышать о них и мне сказать. В этом случае он для многих или заменяет, или дополняет мои письма, а также служит для меня вместо ответных писем, и в некоторой степени поддерживает мое знакомство со знакомыми местами. Так он является и к Вашему Высокопреподобию: он посмотрит на Вас, услышит слово от Вас, и мне скажет. А если Вам будет угодно, он дополнит мое письмо для Вас, насколько Вам будет угодно, и сколько ему возможно.

Усердно прошу Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве.

Искренно желаю Вам от всеблагого Господа всяких милостей, благопотребных для жизни настоящей и будущей, с истинным почтением и братскою любовно честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий, А. Могилевский.

11 января 1873 года.

Могилев на Днепре.

Высокопреподобнейший Отец Ректор, Возлюбленный о Господе Брат!

Усердно благодарю Вас за одно и другое Ваше братолюбное писание. Хотел я и ныне, и завтра отвечать на первое письмо, и дождался второго.

Благодарю Вас и за благословения, присланные при том и другом писании, разумею просфоры.

Слава Богу, что икона Святой Троицы так хорошо исполнена, как Вы описываете. Много благодарю Вас и за сие: Вашим добрым усердием это начато и исполнено. Прошу устроить приличный и иконостасец. Что потребуется, как писал я прежде, в восполнение, уведомьте: дополню с благодарностью.

Благодарю премного за Ваше молитвенное воспоминание о моем недостоинстве. Да воздаст Вам Господь Своими богатыми милостями.

А кто художник, писавший Св. Икону? И что бы я мог прислать ему в благословение? Не зная человека, неудобно решается такой вопрос. Если Вам удобно, скажите мне когда-нибудь об этом слово.

О кончине Вашей матушки узнал я только из Вашего письма. Да водворит ее Господь в селениях праведных, во свете лица Своего! Ее заменила около Вас Юлия Васильевна⁵⁹. Благодарю ее за память. Передайте ей мое почтение и благословение.

Род проходит, род приходит; земля во веке стоит. Часто припоминаются мне эти слова Екклесиаста⁶⁰. Повсюду эта истина подтверждается опытом; наряду с другими и мы подлежим силе сего закона. Сколько прошло – и сколько пришло – на нашей памяти!

Где-то напечатано в газете, что Егор Васильевич⁶¹ избран Головою Сергиевского Посада: правда ли это? Состоялось ли избрание, или утверждено ли оно? Если правда, поздравьте от меня его головенство. А мне приятно было слышать об этом. Надобно же когда-нибудь Моск. Д. Академии оказать услугу и Сергиевскому Посаду, не какую-нибудь вещественную, в которой недостатка не было, но гражданскую и нравственную, основанную на началах духовного просвещения.

Вопросов много и на других путях преобразований. По-видимому, в этом может оказать действительную помощь тот закон изменяемости, о котором упомянул я словами Премудрого. Он может ослабить ту упругость влияний, которая во многом была причиною несоответствующих цели перемен в преобразовании.

Мастера для устройства портрета, о котором Вы упомянули в первом письме, в Могилеве нет. Был хороший мастер года три назад, Академик: но больной, и скоро оставил Могилев, отправившись в Москву для поправления здоровья, и, слышно, давно почил. А если откроется возможность, не откажусь удовлетворить Вашему желанию.

Писем я столько послал, сколько мне передано, и, кажется, передано мне столько, сколько было их найдено. Могло случиться, что письма, о коих Вы упоминаете, попали в другие руки, или затеряны.

Иеродиакон Сергий тает при воспоминании о Вашей доброте и о Вашем радушии, с каким Вы приняли его. Он мне довольно говорил, а все ли пересказал, не знаю. Может быть, и дополнит, если я спрошу на досуге.

В заключение, поздравляю Вас с приближающимся Светлым праздником. Свет Христов да просвещает Вас выну и исполняет Вас небесною радостью. Свет Христов да озаряет и всех Ваших сотрудников, и воспитанников, и дарует всем светить к прославлению имени Его, Спасителя и Бога нашего.

С истинным почтением и братскою о Господе любовью

Честь имею быть Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугою

Евсевий, А. Могилевский.

3 апреля 1873 г.

Высокопреподобнейший Отец Ректор,Возлюбленный о Господе Брат!

Виноват я моею косностью. На письмо Ваше от 16 апреля отвечаю от 18 июня: сознаю вину, и прошу покрыть ее Вашею любовью. Ждал я внешнего побуждения, чтобы писать к Вам, и действительно дождался, о чем скажу ниже. А между тем надобно было мне ехать в епархию, и я провел в этом путешествии довольно времени – с 15 мая по 8-е июня. Отправляясь в дорогу, располагался отвечать с дороги; но занятия с утра до вечера до того утомляли, что я спешил искать ночного отдыха. Каждый день служил и после каждой литургии говорил слово, какое находил более соответствующим или читаному Евангелию, или обстоятельствам; иногда говорил и на всенощном; изредка и по литии обычной, где не совершал ни литургии, ни всенощного. Но, извините, я устранился от дела.

Благодарю, много благодарю Вас за Ваши благожелания во имя Господа Спасителя, для нашего спасения умершего и воскресшего, и возшедшего на небеса.

Благодарю Вас за приветствие с Монаршею милостью. Высоко ценю знак Монаршего внимания. Знак внушает мне, чем я должен быть. Он мне напоминает Апостольские слова: Христови сраспяхся: живу же не ктому аз, но живет во мне Христос. А еже ныне живу во плоти, верою живу Сына Божия, возлюбившаго мене и предавшаго Себе по мне⁶².

Благодарю Вас и за слово наставления касательно художника. Как найду удобным, пришлю на Ваше имя, и попрошу Вас передать книгу ему.

Еще благодарю Вас и за известие о Вашем сотруднике, и моем бывшем.

Теперь позвольте сказать и о том, что отвне побудило меня писать к Вам. Слово о г. Злобине. По возвращении моем из епархии получил я от него письмо, в котором он просил меня, чтобы я спросил Владыку Тульского⁶³, даст ли он ему священническое место, т.е. то, которого искал он, ища руки моей родственницы, и до решения этого вопроса, пишет, он удерживается искать увольнения из Академии. Это мне дало мысль, что г. Злобин отступает от своего прежнего намерения. Может быть, он обдуманно задал мне вопрос, на который трудно отвечать. Владыку Тульского просил я о возможной милости, и он отвечал мне чрез посредствующее лицо (а сам он почти не пишет писем), что он сделает возможное. После этого снова просить о том, о чем пишет г. Злобин, нахожу неудобным. Он, Злобин, вызывался сам просить Владыку о милости: это иное дело: это не затруднит Владыку отвечать прямо по своей мысли. – Да и как Владыке отвечать на подобный вопрос от меня о лице, которое еще состоит в числе Студентов Академии?

Думаю, что г. Злобин на что-нибудь решился, несогласное со своими прежними планами. Может быть, он не хотел прямо сказать отрицание и потому задал задачу, которой решение не по его мысли может служить некоторым оправданием его опрометчивых действий впереди. Подобные помыслы мне встречались прежде. Не писал я о них родным, не давая веры своим помыслам. Однажды хотел было послать и денег в пользу его; но удержался, до уяснения дела. Вас покорнейше прошу, не уясните ли Вы этого дела? Прошу любовь Вашу: спросите у г. Злобина, на что он решился? Скажите притом и то, что Тульского Владыку, в смысле его письма, я не нашел возможным просить. Могу я просить его о милости к сиротам; но определить способ милости для него нахожу неприличным; у каждого начальника есть свои взгляды и свои правила; просить изменения их нахожу неудобным. Просить об этом можно, но не мне. Покорнейше прошу Вас, скажите мне слово. Вдова с сиротами нуждается в сведении о том, чем дело кончится. Если дело не пойдет на лад, то надобно же им узнать горькую истину или ошибку. Теперь я не могу им ничего сказать, до получения слова от Вас. Прошу Вас и о том: простите меня, что занимаю Вас таким делом в то время, когда у Вас много важнейших дел службы. Ваша любовь к бедным успокаивает меня.

С 12-го июня живу я в Печерске. Около меня теперь господствует цветущая зелень. Если бы Отцу Ректору Моск. Д. Академии пришла мысль отдохнуть среди зелени: то, думаю, ему приятно было бы отдохнуть среди Могилевск. зелени. Могилевск. архиерей до сентября предполагает быть в Печерске. Он с радостью встретил бы Гостя и предварительно просил бы сказать слово: буду тогда-то. Но, полагаю, все в деснице Промысла Божеского, пекущегося и о воробьях, которых множество перед моими глазами, живущих около меня: к этому разряду действий Промысла принадлежат и наши желания, и их исполнение или неисполнение. Да будет во всем воля Вседержителя.

От всей души желая Вами доброго здоровья, и благопоспешения во всех делах Ваших, и всякого благополучия от всещедрого Бога, с искренним почтением и братскою любовью

Честь имею быть Вашего Высокопреподобия преданнейшим слугою

Евсевий, А. Могилевский.

18 июня 1878 года.

Могилев на Днепре.

Печерск.

Высокопреподобнейший Отец Ректор, Возлюбленный о Господе Брат!

Благодарю Вас усердно за Ваше послание от 22 июня, за Ваши благожелания и напоминания по воспоминанию о моем небесном Покровителе, и о знамении крестном. Много благодарю Вас за братскую любовь Вашу.

Толкают Вас с места – это верно Ваши благожелатели. Это необходимо. Уважьте их благожелание, и двиньтесь с места, чтобы последовать закону движения, и удовлетворить требованиям природы. А может быть, благая мысль двинет на Москву, на Смоленск, на Оршу; доселе путь на крылах огненных⁶⁴, а от Орши настоятель Покровск. монастыря и Смотритель Оршанскаго Духовного Училища даст экипаж на проезд 70 верст, до Могилева и до Печерска. Могилевск. архиерей почел бы это событие даром неба. Впрочем, это его мечта. Сбудется ли она когда-нибудь, от него сокрыто. А природа около меня очень приятна по своему естественному и частью искусственному расположению и виду.

Благодарю Вас за слово о Злобине. О деле его с места моей родины не слышу; а по поводу Вашего слова буду неотложно писать.

О Московск. Владыке ничего не слышу. О деле игум. Митрофании⁶⁵ знаю из газет. Случай, Вами помянутый, назидателен. Он учит, какая нужна осторожность и в добрых делах. А около начальников возможность неосторожности в делании, по-видимому, милости часто встречается.

Понимаю Ваши скорби по упомянутым случаям. Помянутое в газетах возбуждало в моей мысли много вопросов; но не предлагаю их. Если Бог велит встретиться с Вами лично, спрошу. В настоящее время много споров в различных сферах общественной деятельности, и много будет поводов к ним при новых преобразованиях. Терпения и твердости разумной потреба...

Здесь гостит О. Инспектор Киевской Д. Академии, Архимандрит Сильвестр⁶⁶. Впрочем, он не гостит, а пользует свои слабые глаза, при содействии простой лекарки. Живет у своего товарища по Академии, Смотрителя Могил. Д. Училища. Кажется, пробудет здесь до последних чисел июля, – чтобы только возвратиться в Киев ко дню юбилея Киевск. Владыки Митрополита⁶⁷.

А я связан делами, которые не дозволяют мне оставить Могилев. Необходимый выезд, для обозрения церквей, заменяет мне выезд для движения, какой Вам рекомендуют. Хотя путешествие, для показанной цели, не есть отдых, и для меня – это труднейшее занятие, но движение есть, и после этой работы приятно возвратиться в келью, как бы после работы в поле.

Душевно желаю и молю Господа, да мир Божий будет с Вами и сущими около Вас.

С душевным почтением и братскою любовью есть и пребуду Вам преданный

Eвсевий, А. М.

28 июня 1883 г.

Могилев на Днепре.